Сахара и Сахель

ДВА СВИДЕТЕЛЬСТВА ОБ АЛЖИРЕ СЕРЕДИНЫ XIX в.

Алжир прошлого века привлекал многих деятелей французской культуры. Таинственная экзотическая страна по ту сторону Средиземного моря веками оставалась для французов непознаваемой и загадочной. Редкие путешественники, а гораздо чаще — военные и моряки, побывавшие в алжирском плену, были источником не столько правдивых сведений, сколько сенсационных сообщений, анекдотов или драматизированных повествований о «гнезде пиратов» или «центре работорговли». Но с началом французского завоевания Алжира в 1830 г. и последующей его колонизацией возникла необходимость в получении более серьезной информации и вообще в более глубоком изучении страны, которую стали называть «заморской новой Францией». Алжир превратился в объект пристального внимания не только французских капиталистов, генералов и политиков, но также и ученых, инженеров, архитекторов, литераторов, художников. Географы, археологи, историки и этнографы заинтересовались Алжиром несколько позже, когда завоевание, длившееся свыше 50 лет, было уже в основном завершено.

Писатели Франции, в том числе такие известные, как Бальзак, Гюго, Флобер, Мюссе, Мериме, Мопассан, Додэ, либо приезжали в Алжир, уделяя ему значительное внимание в своих письмах и дневниках, либо посвящали ему свои произведения. В ряду последних достойное место занимают и две книги об Алжире Эжена Фромантена, выдающегося французского художника и образованного, широко мыслившего человека демократических убеждений. Обе книги Фромантена — своего рода этап в познании французской общественностью подлинной алжирской реальности прошлого века, вернее — этап приближения к такому познанию.

Для того времени характерны были еще недостаточность знаний об Алжире, непонимание французами, даже прослужившими в этой стране два десятилетия, психологии и особенностей поведения алжирцев, их бытового уклада, их нравов, обычаев. Все это познавалось буквально на ощупь, эмпирически, что и чувствуется в посвященных Алжиру произведениях Фромантена «Одно лето в Сахаре» и «Год в Сахеле». Хотя материал этих произведений формально основан на пребывании художника в Алжире с октября 1852 г. по октябрь 1853 г., фактически он обобщил в них свои впечатления и от прежних (1846–1848) поездок в эту страну.

В какой мере эти литературные произведения Фромантена могут считаться правдивым отражением того, что происходило тогда в стране? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ. И «Год в Сахеле», и «Одно лето в Сахаре» — не просто литературно обработанные, но и беллетризованные дневники. И в них сильно сказались упомянутые выше малая изученность Алжира к тому времени, скудость достоверной информации о нем. Без преувеличения можно сказать, что тогда лишь закладывались традиции научного изучения Алжира европейцами. И дневники Фромантена, безусловно, сыграли свою роль в этом деле. Но роль их довольно специфична. Фромантен не столько описал Алжир того времени со всеми его противоречиями и проблемами (он был достаточно далек от этого), сколько показал, каким Алжир представлялся тогда французам, как они смотрели (вернее, могли смотреть) на него.

Описывая свою поездку 1852–1853 гг., художник не стремился касаться политических, экономических и военных событий. Однако иногда он обращается к ним, вернее, рассуждает на темы, связанные с этими событиями. «Его легче уничтожить, — пишет он об алжирском народе, — чем заставить отречься, я повторяю, что он скорее исчезнет, чем сольется с французами». Поняв главное, Фромантен тем не менее не всегда понимает связь тех или иных событий с психологией алжирца, сопротивляющегося колонизации. В частности, отметив, что алжирцы «пренебрегают торговлей» (что не было подмечено почти ни одним другим французским автором), художник видит объяснение этому только в фатализме, замкнутости и страхе. Но, дабы верно понять это сугубо временное для алжирских городов явление, надо вспомнить, что большинство традиционных мусульманских городов (особенно их торговых кварталов) к тому времени почти обезлюдело, потеряв значительную часть торговцев и ремесленников, убитых или пострадавших в непрекращавшейся войне, разоренных, запуганных, вынужденных бежать, иногда даже в другие страны, из-за конфискации французами их домов и собственности. Кроме того, многие из них действительно верили в скорое изгнание «неверных», предпочитая поэтому не вступать с ними в контакт.

Конечно, как художника и писателя Фромантена интересовали прежде всего природа, люди, краски. Он не ограничивается, просто не может ограничиться сухим, протокольным изложением того, что видел и слышал. Но в то же время, описывая жизнь алжирцев, их внешность, обычаи и нравы, костюм и манеры, художник не может абстрагироваться от внутреннего мира этих людей, от того, что их волнует. И здесь мы сталкиваемся еще с одной стороной свидетельства Фромантена как путешественника и очевидца. Он был, в сущности, одним из первых «цивильных» французов и первым из представителей творческой интеллигенции Франции, который приехал в Алжир, отнюдь еще не завоеванный и вовсе не остывший от пламени 20-летних боев.

Эти бои, временно утихнувшие в период пребывания художника в Алжире, в дальнейшем не раз возобновлялись и длились еще около 30 лет. Для нас важно отметить, что до Фромантена из его соотечественников в Алжире были в основном военные, чиновники, колонисты, дельцы, жандармы. Их редкие письменные свидетельства о жизни страны явно необъективны. Это — обычно воинствующие колониалистские писания, пропитанные антиарабским расизмом. Ничего подобного у Фромантена нет. Эпиграфом к его произведению можно было бы взять одну из его фраз: «Вот штрих за штрихом точная картина, представшая моему взору».

В каждом слове и каждом штрихе Фромантена чувствуется художник и романтик со своим особым видением мира, инстинктивным стремлением к его эстетизации, к легендам, чарующим образам и постоянным обращением к античности, как источнику классического понимания красоты и совершенства. Об этом следует помнить, читая в его дневнике о военной колонне, якобы замершей «в немом восторге» у ворот Эль-Кантары, о красивой девушке «с глиняной амфорой на обнаженном бедре», которая представляется скорее романтическим видением античных времен, нежели реальной мусульманкой (т. е. весьма стыдливой) сахарских предгорий середины прошлого века. Не поэтому ли художник сравнивает бедуинов Алжира с обитателями далекой «страны Ханаан» (т. е. библейской Палестины) и подчеркивает, что арабский костюм «так же красив, как греческий», хотя вряд ли между ними можно обнаружить сходство? Столь же романтичны (но мало связаны с реальностью) сравнения Фромантена арабов с древними греками, Алжира — с идиллической Аркадией, одежды алжирцев (хаика) — с древнегреческой туникой.

Сделав поправку на своеобразие авторского восприятия, на несколько субъективную, но весьма яркую и интересную окраску его впечатлений, следует тем не менее признать произведения Фромантена одновременно и этнографическим очерком, и одними из первых во французской литературе описаний быта и обычаев алжирцев, и любопытным историческим источником, и важным человеческим документом, который в свое время способствовал лучшему пониманию Алжира французами, несмотря на все неточности, вполне понятные при уровне изучения страны в то время. Но в конце концов не так уж важно, что этимология ряда названий выводится автором неверно: Телль — это не «последний» (тали), а «холм, возвышение»; Сахара — это не от «сухур» (предрассветное время еды в пост), а от «сахра» (пустыня). Важно другое — правдивое описание жизни алжирцев, их чувств и поведения, их обычаев, столь превозносимых автором. Парадоксальность и спорность его суждений не так уж часты. Зато им присущи обоснованность, меткость и непредвзятость. И если можно иногда встретить у него фразу, явно заимствованную у лейтенанта Н. или прочих колониалистски настроенных французов, то это — лишь досадная оговорка. Вместе с тем стоит принять во внимание и сам метод подхода автора к окружавшим людям. Он сам определил его, как бы случайно обмолвившись; «Сначала замечаешь лишь своеобразие костюмов, оно пленяет и заставляет забыть о людях».

Фромантен старается не забывать о людях. Но, не являясь историком и тем более востоковедом, он иногда повторяет расхожие штампы французской литературы середины прошлого века, в частности, когда речь идет об «арабах» или «маврах». Практически разница между ними — не национальная (ибо и те, и другие говорили по-арабски, исповедовали ислам и имели много общего), а историческая и социальная: «арабами» автор считает сельских жителей, а «маврами» — горожан. Этнически и те, и другие — арабы Алжира. Только среди крестьян преобладали потомки арабизированных берберов, а среди горожан — эмигранты из Андалусии, с XIII в. находившие в Алжире спасение от Реконкисты в Испании (Фромантен называет их «испанскими мавра ми»). Столь же неточен автор, говоря о «бискри» как о народе. Речь же идет об уроженцах города Бискры и его окрестностей, в основном — арабоязычных берберах из группы шавийя, по традиции занимавшихся в Алжире (как и выходцы из сахарского города Уаргла) переноской грузов, доставкой воды и прочими «услугами».

Совершенно точно подметив, что алжирцы «действительно нас ненавидят», автор указывает и на оборотную сторону медали: стремление алжирцев замкнуться, закрыться за глухими, без окон, стенами даже от доброжелательного, но все же любопытного взора чужеземного иноверца. Как бы между строк читается интуитивное ощущение автора: враждебно настроенный к французам народ — это мир потерпевших, обездоленных, нокаутированных иностранным вторжением людей. И, хотя они сами страдают от этой своей враждебности, они имеют на нее моральное право.

Фромантен не только наблюдает за алжирцами всех рангов, от халифа до слуги, за их обычаями, повседневными занятиями, пышными выездами и трудовыми буднями. Он вслушивается в их рассказы, вглядывается в их лица. Отступая от документальности ради художественности, он домысливает, достраивает их образы, стремится сделать их понятными читателю. Художественное начало в его произведениях не противоречит документальному. Над всеми деталями, романтическими преувеличениями, оговорками, неточностями и парадоксами текста властно доминирует светлый оптимизм и гуманизм автора. «Кого я надеюсь здесь найти? — задает он риторический вопрос. — Араба или Человека?». Для Фромантена человек — прежде всего. И, обращаясь к своему современнику — французскому читателю, Фромантен первым из писателей Франции призвал увидеть и оценить в алжирце Человека во всем его духовном богатстве и многообразии, Человека, имеющего право на уважение и национальное достоинство.

Это тем ценнее, чем больше мы узнаем из текста о реальном положении в Алжире середины прошлого века. Сравнение, например, города Блиды с утратившей былое очарование красавицей говорит о ностальгии автора по не затронутому европейским влиянием «настоящему» Востоку. Вместе с тем он далеко не всегда воспринимает действительность сквозь пелену романтизма: «Плодородная почва, обильные воды, распределяемые лучше, чем до сих пор, используются французскими предпринимателями. Нам принесет богатство то, в чем арабы находили лишь развлечение». Фромантен совершенно упускает из виду, что до французского вторжения арабы не только «развлекались», ибо известно, что сельское хозяйство Алжира с XVII в. было хорошо налажено и, в частности, не только могло прокормить страну, но и снабжало хлебом Францию. Но автор, несомненно, прав, говоря о лучшем использовании французскими колонистами почв и водных ресурсов Алжира, в том числе ранее неиспользуемых, а также — об обогащении новых владельцев отобранных у арабов земель.

Один из наиболее заметных недостатков Фромантена — необъективная оценка деятельности национального героя Алжира эмира Абд аль-Кадира. Не останавливаясь специально на этой весьма примечательной фигуре, автор то и дело о нем упоминает, причем, как правило, не сочувствуя ему и во многом повторяя расхожие клише официальной французской историографии того времени. Но эта историография всячески искажала и принижала значение Абд аль-Кадира для алжирской истории. Причина этого в том, что французские войска, вторгшиеся в Алжир, очень долгое время не могли сломить сопротивление племен внутренних областей, особенно начиная с 1832 г., когда эти племена на западе и в центре Алжира возглавил 24-летний талантливый политик, поэт и военачальник Абд аль-Кадир, сын Махиддина, вождя племени хашим и мукаддама (руководителя) военно-религиозного братства Кадырийя.

Избранный эмиром, Абд аль-Кадир нанес колонизаторам ряд поражений и заставил их признать созданное им государство. Очевидно, именно поэтому он заслужил у французов репутацию «первого полководца современной Африки». Так характеризует его и Фромантен. Тем не менее жажда покорения Алжира, его экономического и военного подчинения толкала французских колонистов к возобновлению войны. Поэтому они систематически нарушали ими же заключенные с эмиром договоры («договор Демишеля» 1834 г., Тафнский договор 1837 г.) и провоцировали военные действия. Однако были и мирные передышки. Абд аль-Кадир пользовался ими для реформы администрации, судопроизводства и взимания налогов, для строительства новых крепостей, налаживания торговли и монетного дела, реорганизации и перевооружения армии[90].

Наиболее трудной для Абд аль-Кадира были борьба с мятежными феодалами, в том числе со знаменитым марабутом Мухаммедом ат-Тиджани, которого Фромантен называет в соответствии с нормами алжирского диалектного произношения Теджини. Этот, по словам Фромантена, «великий религиозный деятель» возглавлял могущественное военно-дервишское братство Тиджанийя, под чьим духовным влиянием находились многие племена на западе Алжирской Сахары. Имея в своем распоряжении многочисленное воинство и множество неприступных крепостей, марабут не считался с властями в Алжире еще до прихода французов. К тому же влияние братства Тиджанийя уже тогда вышло за пределы Алжира, распространившись на многие племена Марокко, Сенегала и Судана (т. е. нынешних Мавритании и Мали).

Фромантен в основном верно рассказывает о событиях, связанных с осадой эмиром главного оплота Мухаммеда ат-Тиджани. Эта осада, однако, длилась не девять, а семь месяцев — с июня 1838 по январь 1839 г. Что же касается интерпретации этих событий, то здесь в авторском тексте чувствуется влияние, с одной стороны, различных сахарских легенд, распространявшихся сторонниками сохранившего свое влияние в Сахаре братства Тиджанийя, а с другой — французской официальной пропаганды, благожелательной к братству Тиджанийя, которое одним из первых признало в Алжире власть колонизаторов, исходя из своей доктрины, гласящей: «Любая власть — от Аллаха». Так оно относилось и к власти правившего Алжиром 7 лет (и упомянутого Фромантеном) «маршала-агронома» Тома-Робера Бюжо, проводившего против алжирцев тактику «выжженной земли».

Хотелось бы отметить, что поединок между Абд аль-Кадиром и Мухаммедом ат-Тиджани не состоялся вовсе не потому, что марабут был «увешан амулетами», а потому, что у него, феодала, уже старого и привыкшего только повелевать, не было никаких шансов против 30-летнего Абд аль-Кадира, сила, смелость, меткость и прочие боевые качества которого были легендарными почти так же, как и его полководческий талант, интеллект, образованность и поэтический дар. Марабут был вынужден пойти в конце концов на капитуляцию (при довольно выгодных для него лично условиях) не потому, что «эмир поклялся совершить молитву в мечети Айн-Махди», а потому, что среди осажденных начался голод и у них кончались боеприпасы. Да и технически армия Абд аль-Кадира превосходила тиджанийское воинство: артиллерия эмира непрерывно бомбардировала город, подрывники вели подкопы и сумели взорвать часть городской стены.

Эмир сровнял сдавшуюся крепость с землей не из мести или вероломства, как это описано у Фромантена, а с целью подорвать политическую мощь тиджанийцев, зиждившуюся также и на силе их крепостей. И вряд ли можно назвать меч Абд аль-Кадира «обесчещенным святотатственной войной». Это была война не против религиозного деятеля или даже политического соперника. Это была война против предателя-феодала, фактически (а впоследствии и формально) примкнувшего к чужеземным захватчикам. И когда Фромантен, окончив рассказ об Абд аль-Кадире, восхваляет «святость», «добрые деяния» и «жизнь затворника», каковыми якобы прославился Мухаммед ат-Тиджани, то он ошибается. История всех рассудила и каждого поставила на свое место: Абд аль-Кадира — на пьедестал народного героя, марабута ат-Тиджани — в длинную очередь религиозных ретроградов и феодальных авантюристов, не желавших бороться за свободу своей родины.

Благородство и гуманизм Абд аль-Кадира проявились и после того, как он, будучи взят французами в плен, был выслан на Ближний Восток — сначала в Брусу (Турция), потом в Дамаск (Сирия). Здесь он спас в 1860 г. тысячи христиан во время учиненной мусульманскими фанатиками резни. За это эмир получил высокие награды от правительства России, Греции, Англии, Пруссии и, кстати, Франции. Все это лишний раз свидетельствовало о выдающихся личных качествах эмира.

Борьба алжирцев против колониального закабаления продолжалась и после поражения и пленения Абд аль-Кадира в 1847 г. В 1849 г. марабут Бу Зиян, ранее служивший в армии эмира, поднимает восстание в оазисе Зааджа, которое французы не могли подавить 5 месяцев. Ожесточенное сопротивление повстанцев и зверства усмирителей получили широкий резонанс во Франции. Недаром Фромантен, упоминая о Заадже, делает битву в этом оазисе как бы мерилом «ярости» и «успеха» последующих борцов против колонизаторов. Но до «умиротворения» Алжира было еще далеко. С 1851 г. французам приходится вести длительную шестилетнюю войну против горцев Кабилии (берберской области на севере Алжира), возглавляемых вождем Бу Баглой и народной героиней Лаллой Фатимой. В 1852 г. шейх Мухаммед Бен Абдаллах, используя имя Абд аль-Кадира как святого марабута, поднимает кочевые племена Сахары на джихад (священную войну) против захватчиков-иноверцев. Главным центром восстания был Лагуат. Фромантен красочно, со слов участников и очевидцев, описывает подробности штурма Лагуата, во время которого французы понесли огромные потери.

Приехав в Лагуат всего через несколько месяцев после подавления восстания, художник потрясен увиденным. Еще свежи раны, еще видны разрушения. Те, кто участвовал в восстании, или убиты, или бежали вместе с вождем повстанцев — шерифом (т. е. духовным правителем) Уарглы, отдаленного сахарского оазиса. Но во всем чувствуется напряженность и настороженность. «Не поручусь, что в один прекрасный день им не захочется свести счеты», — говорит автору лейтенант при виде внешне приветливых арабов. Основания так говорить были: вскоре многие из лагуатцев поддержат новое восстание шерифа Уарглы, которое завершится очередной резней, столь же кровавой, как в Заадже и Лагуате, но на этот раз дальше к югу, в старинном центре караванных путей Туггурте, где войсками карателей были окружены и уничтожены в 1854 г. основные силы мятежных племен.

Да и на этом борьба не кончилась. Завершив в 1857 г. завоевание Кабилии, колонизаторы уже в 1859 г. столкнулись с восстанием на западе страны племенного союза берберов бану снасен, а в 1864 г. — с конфедерацией племен улад сиди шейх, которых Фромантен в 1853 г., т. е. за 11 лет до начала их восстания, называет «знаменитыми», «благородными», «сильными, смелыми и воинственными». Под предводительством своих бесстрашных вождей, Си Слимана и Си Мухаммеда, погибших со славой, улад сиди шейх сражались до 1867 г., а по некоторым данным — вплоть до 1870 г. Эстафету борьбы от них как бы восприняли 250 арабских и кабильских племен Восточного Алжира, которые, насчитывая в общей сложности 800 тыс. человек, дали французам около 340 сражений в марте 1871 г. — январе 1872 г., поставив под вопрос само существование в стране колониального режима[91]. В народе потом долго славили имена возглавивших восстание Мухаммеда Мукрани (погиб в бою), его брата Ахмеда Бу Мезрага (выслан на каторгу в Новую Каледонию) и шейха Хаддада, главы религиозного братства Рах-манийя (умер в плену у карателей) [92]. Лебединой песней сопротивления алжирских племен французскому завоеванию явились восстания 1876 и 1879 гг. берберов шавийя в горной области Аурес (через которую в 1853 г. Фромантен проехал без препятствий, любуясь великолепными ландшафтами и городком Эль-Кантара), но особенно — второе восстание улад сиди шейх в 1881–1883 гг. во главе с марабутом Бу Амамой[93].

Таким образом, и через 30 лет после поездки Фромантена в Алжир сопротивление коренных жителей этой страны попыткам ее колонизации продолжалось. Да и потом, когда колонизация вроде бы восторжествовала и наступил ее, по выражению Шарля-Робера Ажерона, «золотой век», он уже нес в себе семена будущего разложения и гибели колониального режима.

Что же осталось от разнообразных и многоплановых, часто противоречащих и враждебных, франко-алжирских контактов прошлого века? Осталось именно то, что находилось в центре внимания Фромантена как писателя и художника: взаимопознание, взаимодополнение и (в начальной стадии) некоторая взаимоадаптация различных культур и цивилизаций, различных духовных миров и психологий, несхожих обычаев и типов человеческого поведения. И произведения Фромантена ценны помимо своих художественных и философско-публицистических достоинств еще и тем, что он одним из первых среди деятелей французской культуры сделал шаг на пути к столь ценимым в наше время взаимопознанию и взаимопониманию весьма отличающихся друг от друга народов.