Салават-батыр

I

Есть ли еще на земле места прекраснее и восхитительнее Урала? Особенно на исходе весны, когда ожившая под приветливыми солнечными лучами земля сплошь покрыта нежной зеленью. Хрустит под ногами свежая сочная трава. Настоянный на ароматах молодой листвы и разнотравья воздух пьянит, волнует сердце, пробуждает в душе радужные мечтанья.

Сызмальства знает и почитает Салават все, что растет на этой благодатной земле. Он узнает по запаху любую былинку. И звуки, нарушающие утреннюю тишину, ему тоже хорошо знакомы. То блеют где-то невдалеке дикие козы, лопочут в зарослях возле реки зайцы. В ивняке кукует кукушка, трещат сороки, а возле самой тропинки копошатся в траве вездесущие воробьи.

Топот коня, на котором скачет опередивший Салавата отец его Юлай, всполошил суетливых пташек. И вся их шумливая стайка разом взметнула вверх, облепив в тот же миг ветки старой березы. Раздалось возмущенное чириканье.

Очарованный привычными и бесконечно дорогими картинами природы родного края, Салават едет неторопливо, то и дело придерживая коня. Но вот раздается голос отца, успевшего скрыться за перелеском:

— Улым, ты куда подевался? Поспешай!

Юноша встрепенулся и, подпрыгнув в седле, прокричал:

— Ну, коняшка, давай-давай!

Когда он нагнал отца, тот уже выезжал на большак. Салават осадил разогнавшегося скакуна.

— Атай, может, сделаем привал у Юрюзани? — предложил он.

— Никак искупаться захотелось, улым? — сразу же разгадал его намерение Юлай. — Ну что ж, раз такое дело, айда, освежимся, — быстро согласился он, сворачивая вправо.

Спешившись на лугу возле самой реки, отец и сын привязали лошадей к дереву, после чего осторожно вошли и разом окунулись в холодную бодрящую воду. Юлай стал плескаться ближе к берегу, на мелководье, а Салават бросился на середину, где было поглубже. Он резвился, барахтаясь и ныряя под воду. Энергично взмахивая руками, юноша греб против течения, потом переворачивался на спину и, замерев, сплывал вниз. Передохнув таким образом, он рывками двигался обратно. И так несколько раз подряд…

Юлай давно уже сидел на берегу, греясь на солнце и любуясь сыном. И в кого только он такой уродился — ладный, проворный, смекалистый да упорный?! Это ж надо же, даже против такого течения плыть приспособился!..

— Салауат! Слышь, улым? Хватит уже, выходи!

Как ни притягивала мальчишку вода, а ослушаться отца он не посмел.

— Сейчас, атай, я мигом, — крикнул он, ныряя напоследок, и, выплыв, сразу же вышел, отряхиваясь, на берег.

Вскоре отец и сын снова сидели верхом и продолжали прерванный путь.

Приглядываясь ко всему, что встречалось на пути, Салават стал опять понемногу отставать. Ну разве можно равнодушно проехать мимо посвистывающих сусликов, которые застыли возле своих норок, обследуя напряженным взглядом окрестности.

Между тем земля не успела просохнуть после недавнего дождя. Да и на поверхности листьев все еще поблескивают капельки. Порхают с цветка на цветок пестрые бабочки, угрожающе жужжат занятые сбором меда темные мохнатые шмели, а на осине, что стоит одиноко посреди поляны, устроился черноголовый дятел и без устали долбит ее ствол.

Салават ощутил, как его очарованная душа сливается с природой, а из его растревоженного сердца так и рвется наружу песня восторга:

Юлай тем временем успел уже отъехать на довольно почтительное расстояние, как его резвый скакун внезапно приостановился, навостряя уши и притопывая, и вдруг, ни с того ни с сего, мотнул головой и заржал. Сивый конь Салавата ответил ему и тоже встал.

Отец с опаской огляделся по сторонам.

— Видать, неладное почуяли… Давай-ка, улым, проедем в ту сторону, посмотрим, что там, — позвал он сына.

Однако кони заартачились, не желая трогаться с места. Их беспокойное ржание встревожило лошадей, что паслись возле озера. Вожак-жеребец громко фыркнул, выгнул шею, словно гусак, и стал собирать свой косяк. Не подчинившихся его призыву кобыл, мирно пощипывавших вместе с жеребятами траву, он начал подгонять, покусывая некоторых из них за крупы.

— Никак волки в уреме? — предположил Юлай.

— Волки? Да вроде бы не видать…

— Мы-то можем и не увидать, да вот лошади их завсегда чуют. Глянь-ка, как дергаются!

— Верно, нас испугались.

— Да нет. Мы тут ни при чем. Кабы из-за нас, они б давно с места сорвались, не топтались бы на одном месте. Не иначе, как ждут нападения. Вон, смотри, уже приготовились. Скучились вместе, голова к голове, а кулунов[3] посередке оставили. Пускай только попробуют волки напасть, они их задними ногами лягать начнут.

А те все не показывались. Молодняк и окружившие стригунков кобылицы притихли. Один лишь вожак, как и прежде, не находя себе места, беспокойно фыркал и нетерпеливо бил копытами.

Вскоре из лесной чащи показался оседланный конь. Заметив волочащегося за ним человека, одной ногой застрявшего в стремени, Салават вскрикнул:

— Атай, гляди!

Выскочивший им навстречу конь взвизгнул и шарахнулся от испуга в сторону, сбросив на землю окровавленное тело.

Юлай спрыгнул вниз. Подойдя к лежащему, он пощупал пульс и безнадежно махнул рукой.

— Наша помощь ему уже не понадобится, улым. Кончился…

— Знать бы, кто это, — сказал Салават.

— Судя по платью, из заводских башкортов. Его из ружья подстрелили. Пуля почти что в сердце угодила.

— А кто стрелял?

— Какой-нибудь солдат, кто ж еще!

— Яуыз![4] — с дрожью в голосе произнес Салават. — Что плохого сделал этот агай тому солдату?

Юлай не ответил ему. Лошади, сбившиеся в кучу, и те стояли неподвижно, как вкопанные. Но едва вдалеке раздались выстрелы, как они встрепенулись, заржали и тут же устремились всем табуном в степь. Под их копытами тряслась земля.

— Эй, Ход ай, что творится! — воскликнул Юлай. — Не зря лошади переполошились…

Отцовское настроение передалось и Салавату.

— Какие-то люди верхом едут! — заметил он вдруг.

— Где, где?

— Вон, смотри, с той стороны…

Приглядевшись к всадникам, Юлай побледнел.

— Так и есть, солдаты!..

— Чего им тут надо?

— Откуда мне знать, улым.

Отряд быстро приближался. Мчавшийся впереди унтер-офицер, едва не наскочив на Юлая, резко осадил взмыленную лошадь и, надрывая глотку, заорал:

— Кто такие?!

— Я — старшина Шайтан-Кудейской волости, — с достоинством представился Юлай, стараясь казаться спокойным.

— А документы есть? — поинтересовался тот, понизив голос.

— Есть.

Внимательно изучив предъявленное Юлаем свидетельство, унтер-офицер поубавил спеси.

— Здравия желаю, господин старшина, — приветствовал он, нарочито церемонно отдавая ему честь. — Мы разыскиваем рабочих, что с белорецкого завода сбежали. Вы не встречали никого из них по дороге?

— Живых не встречали. А труп видали. Он с лошади свалился и лежит вон там, среди ковыля, — тряхнул головой Юлай, показывая в сторону убитого.

Унтер-офицер спрыгнул вниз. Подойдя к телу, он брезгливо поморщился и откинул носком сапога безжизненно свесившуюся набок голову.

— Да-ась, точно-с, один из беглых, — убедился он и со злорадством заметил: — Значит, достала-таки его наша пуля! Так-то вот-с. От нас не скроешься! Из двадцати трех двенадцать владельцу завода мы уже вернули. Остальных тоже либо изловим, либо перестреляем!

— А много ли среди беглых рабочих башкортов? — осторожно осведомился Юлай.

— Они все до единого из башкирцев, — высокомерно произнес унтер-офицер. — Между прочим, согласно распоряжению его превосходительства губернатора Рейнсдорпа, в поимке беглых полагается участвовать и вам, господин старшина!

— Знаю, — коротко ответил тот.

— А коль знаете, извольте нам помогать…

— Поможем. Только сначала захороним тело…

— Вот еще, не вздумайте! — перебил его унтер-офицер. — Беглых хоронить запрещается. Пускай тут валяется! Либо сам сгниет, либо зверью на корм достанется… Честь имею! — небрежно козырнул он напоследок, уводя свой небольшой отряд прочь.

— Попробуй-ка с ними сладить, с хайванами[5] этими! — возмущенно проговорил сквозь зубы Юлай, провожая ненавидящим взглядом удаляющихся драгун, и, взобравшись в седло, кивнул Салавату: — Айда-ка лучше, улым, отсюда подобру-поздорову!

Глубоко потрясенные и подавленные этим происшествием отец и сын тронулись с места.

Путь их пролегал через небольшой бугор посреди степи. Поднимаясь, они заметили в вышине огромного орла. Широко распластав мощные крылья, он зловещей тенью парил в безоблачном небе. Выследив что-то зорким глазом, пернатый хищник, подобно пущенной умелой рукой стреле, мгновенно вонзился в густые заросли кустарника. И тут же с карканьем взлетело потревоженное им воронье.

Исчезнувший орел больше не показывался. Зато, откуда ни возьмись, появились другие его сородичи. Покружив немного, они, один за другим, стали слетать вниз. Хлопая крыльями, хищники приземлялись и с жадным криком на что-то набрасывались. Едва к ним присоединились вернувшиеся на прежнее место галки и вороны, между птицами завязалась драка.

— С чего это у них там такой переполох? — заинтересовался Юлай, направляя коня к кустам, за которыми шла шумная возня.

Появление всадников никого не вспугнуло. Птицы, не переставая галдеть, продолжали драться из-за какой-то добычи.

— Надо же, нас тут как будто и нет, — удивился Юлай.

— Может, хлопнуть одну для острастки? — предложил Салават.

— Давай, улым, стреляй. По-другому с орлами не справиться.

Получив разрешение отца, Салават натянул до отказа тетиву лука и выпустил стрелу, в ту же секунду настигнувшую матерого орла. Смертельно раненный, тот попытался было взлететь, но, одолев кое-как аршинов пять или шесть, не удержался и рухнул на землю. Бросив добычу, остальные птицы с криком разлетелись в разные стороны.

— Вот бы еще кого прикончить! — вошел в азарт Салават.

— Нет, улым, хватит. Лучше сам поостерегись. С орлами опасно связываться. Еще набросятся на тебя… — предупредил Юлай.

Склонившись над добычей, отец и сын в ужасе отпрянули. То было тело человека. Птицы уже успели растерзать труп, выклевать оба глаза.

— Вот злодеи!..

— Неужто орлы на такое способны — человека до смерти заклевать? — поразился Салават.

— Скажешь тоже — орлы! — горько усмехнулся отец. — Это солдатских рук дело! Убивают беглых рабочих и нарочно зверью на растерзание оставляют. Страху нагоняют, чтоб другим неповадно было. Слыхал ведь, что давеча унтер-офицер говорил…

Не сводя глаз с обезображенного трупа, Салават молчал, чувствуя, как сжимается не только его сердце, но и кулаки. Ненавистные каратели! Неужто нет способа отомстить проклятым? До каких же пор терпеть их произвол?!..

Не пожелав оставлять поруганное тело на корм волкам и стервятникам, отец с сыном засыпали его толстым слоем земли. Исполнив таким образом свой человеческий долг, они в еще более тягостном настроении поехали дальше.

II

Приехали на яйляу ближе к вечеру. Жены Юлая и других его сыновей, слуги и ребятня, заметив, что оба не в духе, притихли.

Салават не отставал от отца ни на шаг. Остальные домашние предпочитали держаться от них подальше. И лишь Мюния, ощущая себя, как старшая жена, полновластной хозяйкой, свободно ходила туда-сюда.

Когда Юлай с Салаватом вошли в главную юрту, она первым делом поднесла им по касушке кумыса, потом, продолжая энергично взбивать кумыс в деревянном кэбэ пахталкой из корня молодой березы, спросила:

— Ну, что скажешь, атахы[6]? Как съездили?

Не ответив ей, Юлай позвал работников. Объяснив, как найти место, где они с Салаватом повстречали днем военных, он велел им ехать туда, не мешкая, забрать оставленный на земле труп, отвезти на зыярат и предать его земле. Сделав распоряжения, хозяин обратился наконец к жене.

— Так ничего и не вышло, эсэхе[7]. Пустые хлопоты. Завод все равно будут строить, — махнул он рукой и, не желая больше разговаривать на эту тему, спросил: — Дома все в порядке?

— Аллага шюкюр[8], атахы, вроде бы все по-старому. Только… — замялась Мюния. — Только вот солдаты дважды наведывались. Каких-то беглых разыскивают. А после них тот старик пропал, что у нас скрывался.

— Не сказывал, куда собирается?

— Нет. Верно, побоялся беду на нас навлечь. — Мюния проворно разлила по тустакам[9] свежий кумыс и продолжала: — Еще на той неделе один урыс заезжал. При нем еще какой-то парнишка был… Узнал, что тебя дома нет, не стал останавливаться. Обещался на обратном пути заглянуть.

— А откуда он сам, не сказывал?

— Из Ырымбура.

— Имя не называл?

— Называл. Да вот только… Ну что ты будешь делать! Запамятовала я. На языке вертится, а вспомнить не могу… — Морща в досаде лицо, она потопталась на месте, потом отодвинула полог юрты и обратилась к возившейся возле казана младшей жене Юлая — матери Салавата: — Слышь, Азнабикэ? Случаем, не припомнишь, как того урыса звали, того самого, что из Ырымбура?

— Ты про Ырышкова спрашиваешь, который с сыном заезжал?

— Ну да, точно, Ырышкуф, — кивнула Мюния и хлопнула себя ладонью по лбу.

— А он не сказывал, по какому делу приезжал? — спросил Юлай.

— Нет.

Едва только Мюния вышла, Салават придвинулся к отцу.

— Ты знаешь того урыса, атай?

— Знаю.

— А он хороший или плохой?

Юлай не сразу ему ответил. Задумавшись над прямым вопросом сына, он теребил тронутую сединой бородку, бессознательно следя за осой, ползающей по краю деревянной миски.

— Уж и не знаю что тебе сказать, улым, — тяжело вздохнув, произнес наконец Юлай и неуверенно добавил: — Вроде бы явного вреда от Рычкова башкортам не было… Хотя с какой стороны посмотреть… Ведь он был в той самой экспедиции, которую Кирилов[10] снарядил. А Кирилов тот недоброе задумал — у нас, у башкортов, земли-воды наши исконные отобрать. Так вот, значит, Рычков с ним и приехал и так при нем безотлучно и находился[11]. А Кирилов, хоть и большим ученым слыл, еще тот был злодей. Он на башкортов карателей наслал, чтобы нашего брата как можно больше истребить, причем грамотных. В живых только самых темных да отсталых оставляли… Так что сам видишь, с какими людьми Рычков якшался.

— А куда ему было деваться, он ведь и сам урыс.

— Да я не о том, улым. Пускай с кем угодно водится. Это его дело. Только он, как ученый человек, должен был помешать карателям грамотных башкортов убивать и мечети сжигать вместе со всеми книгами и медресе[12]. Вот ведь что вытворял с башкортами Акбатша[13]. Из-за этого народ наш дичает, пропадает. А ведь когда-то нас было так много…

— Скажи, атай, а зачем Акбатша приказывал наши мечети сжигать и грамотных уничтожать?

— Всю вину за беспорядки в Башкортостане урысы-каратели вечно на грамотных валили. А башкорты уж много раз восстания подымали, то за Сеитом шли, то за Алдаром да Кусюмом, а потом за Карахакалом и Батыршой. И это только самые известные из всех. Акбатша все восстания подавил и перво-наперво с образованными башкортами расправился, вырезал их со всем родом, прямо с корнями выкорчевывал.

— А при чем здесь тот урыс, что без нас приходил? — все допытывался Салават.

— Как я уже говорил тебе, прямого вреда от Рычкова нам, башкортам, вроде бы не было… Так-то оно так, конечно, да вот только нельзя забывать, что он с самим Татищевым[14] дружбу водил и бумаги для князя Урусова[15] писал. Урусов же был зверь, а не человек. Лютый, хитрый и подлый. Он столько душ загубил! Башкортов, которые в восстании Карахакала участвовали, особая комиссия судила. Рычков тоже был в той комиссии. Я до сих пор храню у себя одну важную бумагу. Ее Рычков для того самого князя-кровопийцы писал.

Сказав это, Юлай слегка вспорол полу бешмета, извлек изнутри сложенный вчетверо помятый лист бумаги и бережно расправил его на коленях. После этого он стал неторопливо читать, словно обдумывая каждое слово.

В адресованном башкирам послании князь Урусов подчеркивал, что ни один народ никогда не поднимал столько крупных восстаний, как они. По этой-де причине были истреблены все грамотные башкиры, способные писать жалобы. И с тех пор каждый башкир считался врагом и преступником…

Он также не преминул напомнить, что от гнета Казанского, Ногайского и Сибирского ханств башкиры избавились за счет вхождения в состав России. Но вместо благодарности, верного служения ей и послушания они то и дело ропщут и бунтуют. Многочисленные восстания как раз и явились, по утверждению князя Урусова, причиной искоренения многих башкирских родов.

Не мог скрыть Урусов своего раздражения и по поводу того, что башкиры смеют употреблять при обращении друг к другу слово эфэнде, и упрекал в том, что они пытаются держаться на равных с русской знатью…

Написанное когда-то неведомым Рычковым по заданию князя Урусова обращение к башкирам Салават слушал с огромным вниманием и волнением, то и дело прося отца объяснить значение незнакомых ему слов. А когда Юлай умолк, юноша принялся расспрашивать его о том, что происходило в Башкортостане после подавления восстания Карахакала. И отец без утайки рассказал ему о тех страшных событиях во всех подробностях, поскольку сам был их свидетелем.

Кровожадный князь Урусов учинил над башкирами расправу, пытаясь полностью сломить их вольнолюбивый дух. Он преследовал не только наиболее образованных, но даже тех, кто умел, всего-навсего, писать свое имя, вырывая им языки или вырезая вместе со всем родом. Женщин и детей Урусов отправлял в рабство.

Однако, несмотря на все его усилия усмирить непокорных башкир, подавить их волю к свободе и независимости, искоренить тех из них, кто стремился к знаниям, ему не удалось довести свои черные деяния до конца. Сраженный тяжелым недугом, князь отправился вскоре на тот свет.

Прошло немного времени после его смерти, как башкиры вновь подняли голову. В 1755 году движение за возврат башкирских земель, за отстаивание мусульманской религии и культуры было начато муллой Батыршой Алиевым.

Но и этот бунт был подавлен царскими карателями со всей жестокостью. А руководил их действиями первый губернатор Оренбургской губернии Иван Неплюев.

Расправившись с повстанцами, Белый царь и его приближенные и вовсе перестали считаться с башкирским народом. Тесня местное население, колонисты бесцеремонно заселяли принадлежавшие ему земли, вырубали леса, отстраивая на вероломно захваченной территории крепости и один завод за другим.

Пока отец об этом рассказывал, Салават словно наяву видел жуткие картины насилия, разбоя и тяжело при этом вздыхал. Сердце его наполнялось нестерпимой болью.

— А Рычков? Он никого не убивал? — дрожащим голосом спросил он.

— Как будто бы нет, — тихо ответил Юлай.

— Ты говорил, он ученый человек…

— Еще какой ученый!

Немного подумав, Салават спросил опять:

— Атай, а к тебе он как относится?

— Ничего худого я от него пока что не видал. Когда губернатор Рейнсдорп меня вызывает, я встречаю у него иной раз Рычкова. И до того приветливо он с тобой разговаривает, прямо за душу берет. Только, сказать по правде, я все равно не очень-то ему доверяю. Кто знает, что у него на уме. Может, он замышляет чего и нарочно к нам подходы ищет, чтобы побольше выведать, настроение наше узнать.

— А когда он снова сюда заявится, как ты его встретишь? — не унимался Салават.

— С такими образованными людьми общаться нужно, улым. И потом, я ведь старшина. Я не должен терять доверие русских турэ[16]. Даже если я не согласен с ними, показывать этого никак нельзя… А что я чувствую, видя, как грабят мою страну, мало кто из них догадывается. Они, верно, думают, что я никчемный и бестолковый, преданный батше старшина. Потому никто так и не проведал, что я в свое время людям Карахакала и Батырши помогал. Аллага шюкюр, тогда пронесло. И впредь надобно осторожность соблюдать. Вот так и приходится жить, улым, угождая властям…

Вошла Мюния и, прерывая беседу отца и сына, сообщила:

— Обед готов, мойте руки.

Юлай вышел из юрты. Подойдя к средней жене, державшей наготове медный кумган, он ополоснул руки, вытер их насухо о чистое вышитое по краю полотенце, затем, устроившись на взбитой подушке, положенной на расстеленной прямо на земле кошме, промолвил «бисмилла» и потянулся к большому деревянному блюду, наполненному дымящимися кусками конины.

Вслед за ним принялись доставать мясо другие домочадцы, включая жен и сыновей с невестками. Лишь Салават, находившийся под тяжелым впечатлением от увиденного по дороге и только что услышанного, так и не смог притронуться к своей доле.

— Ты почему не ешь, сынок? — озабоченно спросила Азнабикэ.

— Не хочется, эсэй.

— Уж не захворал ли? — еще больше встревожилась мать.

— Ну что ты, эсэй. Зря беспокоишься. Я потом перекушу, когда и впрямь проголодаюсь.

— Как же так, улым? — удивилась Азнабикэ. — Столько верст верхом отмахал и не проголодался! Давай ешь…

Но тут вмешался Юлай:

— Зачем ты его принуждаешь, эсэхе? Оставь сына в покое. Ему, видать, кумыс аппетит перебил.

Салават вопросительно взглянул на отца.

— Атай! Кони наши, небось, застоялись. Может, их к реке свести?

— Дело твое, улым.

Салават отвел коней к уреме и, спутав им передние ноги, пустил пастись. Забота о скакунах не отвлекла его от грустных мыслей. Несмотря на то, что юноше было всего лишь четырнадцать лет от роду, он близко к сердцу принимал все, что происходило с его народом. Болью отзывалась в его душе его трагическая судьба. Со времен черного нашествия отчаянно борется он за свою независимость и за землю, принадлежавшую ему с незапамятных времен. А кровь все льется и льется без конца.

…Когда-то гордые, горячие и независимые, владевшие самыми разными ремеслами и склонные к знаниям башкиры мирно проживали в своем благодатном краю, в городах и кочевьях, не ведая ни нужды, ни страха. Но счастье отвернулось от них в одночасье. После опустошительного и кровопролитного татаро-монгольского нашествия по их землям прошелся мечом и пламенем беспощадный завоеватель Акхак-Тимур. Потом Башкортостан надолго оказался в подчинении Золотой Орды и татарских ханов.

Ничего хорошего не принесло башкирскому народу и присоединение к России. Жалованные Иваном Грозным грамоты, закреплявшие за башкирами право владения собственной землей, давно утратили свою силу. Зверства царских чиновников не имели границ. Из-за постоянных грабежей и разбоя, беспрестанных казней и безнаказанных издевательств и убийств число башкир резко сократилось. Народ окончательно обнищал. Упал его боевой дух.

О всевышний, о великий и единственный наш Аллахы Тагаля, скажи, за что башкирам выпала такая горькая доля?! Чем провинился пред тобой башкирский народ, чем прогневил тебя? Жил он безмятежно, как в раю, в своем благословенном крае среди дивной природы родного Урала, где в изобилии водились в девственных лесах самые разные птицы и звери, росли всевозможные растения, дававшие щедрые плоды, а реки были полны рыбы. Почему же он должен теперь страдать под гнетом невесть откуда явившихся чужеземцев?! Какой тяжкий грех совершил мой народ, чтобы навлечь на себя такую кару? Уж не в том ли вина башкир, что жили они сами по себе, вольные, как птицы, и чистые душой, как дети, ни на кого не нападая, никого не грабя и не убивая? Дай же нам силы, о великий Тэнгре, чтобы победить незваных пришельцев, очистить от них родную нашу землю!..

Долго молился юный Салават, воздевая руки к небу и взывая к помощи Аллахы Тагаля. Остановился он лишь в тот момент, когда почувствовал, что ему чуточку полегчало.

III

Хорошо понимая состояние Салавата, Юлай долго лежал на своем ложе в большой юрте, не смыкая глаз. Его мучили сомнения: а не зря ли он посвящал сына с ранних лет в подробности трагической истории их народа? Еще никому не удавалось изменить ее ход. И Салават не сможет. Тогда зачем было морочить парню голову?

В том, что сын, страстно любя природу родного Урала, проникается все большей ненавистью к захватчикам, повинен не только он, Юлай, но и его мать Азнабикэ… Впрочем, если бы только в родителях было дело. Таким уж он уродился — смышленым, расторопным да пытливым. Помнится, сызмальства каждый вечер приставал к матери с просьбами то байт рассказать, то сказку, то легенду или историю про какого-нибудь батыра. Без этого Салават никак не засыпал.

Малайке еще и семи не исполнилось, а он уже в скачках-бэйге участвовал. Да не просто так — ему непременно первым надо быть. А проиграв, мчался со стыда подальше от всех на простор, душу отвести.

Вот и сегодня Салават будто сам не свой. Сначала — переживания из-за того, что отцу не удалось помешать строительству завода на Симе. А когда уж он своими собственными глазами увидел, на что способны каратели, испытал самое настоящее потрясение.

Даже вернувшись к своим, на летнюю стоянку, не успокоился. И от еды отказался. Видно, никак не шел из головы растерзанный стервятниками труп. Забрал лошадей и ушел к реке. Знает ведь, что только природа и может его отвлечь и исцелить. Она и есть его главная отрада. Да еще песни. Чем бы ни занимался Салават — скакал ли верхом или резвился со сверстниками, уходил ли в горы — он не мог не петь.

Попытавшись представить себе любимого сына солидным мужем, Юлай подумал: «Вряд ли годы его изменят…» За этой мыслью пришла другая, сменяемая третьей… Тут уж и впрямь не до сна. Разом нахлынули тревожащие душу воспоминания, которые вернули его к давно минувшим дням.

Юлай Азналин происходил из Шайтан-Кудейской волости Сибирской дороги. Был он богат, умен и считался по тем временам человеком весьма образованным. Он снискал себе уважение не только у сородичей. Юлай пользовался расположением и доверием даже русских турэ, прослыв среди них одним из самых благонадежных башкир, поскольку старался вести себя осмотрительно, умея заранее обдумывать каждый свой шаг.

Азналина уважали. Как участник военных походов, проявивший в боях немалую доблесть и отвагу, он был отмечен властями наградами. Оренбургский губернатор Путятин[17] утвердил его в 1766 году старшиной Шайтан-Кудейской волости, намереваясь с помощью таких, как он, верноподданных превратить Башкортостан в одну из российских губерний.

Однако расчет на поддержку со стороны казавшихся ему лояльными башкирских старшин не оправдался. Обладая проницательным умом и умением продумывать все до мелочей, Юлай Азналин делал все, что было в его силах, чтобы сохранить за башкирским народом его вотчинные земли, отчаянно боролся за это.

Будучи истинным патриотом своей страны, в таком же духе он воспитывал и Салавата. Не скрывая своих чувств, душевной боли, Юлай при каждом удобном случае рассказывал мальчику о том, каким образом завоевывался их край. Безнаказанно вырезая и сжигая целые деревни, угоняя в полон женщин и детей, царские каратели раздавали освободившиеся участки пришлым — кильмешякам.

Отроком, в том же возрасте, что и Салават, Юлай еще не задумывался над многими вещами. А ведь уже тогда, несмотря на Жалованные грамоты Ивана Грозного, призванные охранять права башкир, русские заводчики обманным путем и не без помощи продажных старшин, успели отхватить огромную территорию. Впервые он забил тревогу в тот момент, когда узнал, что во владениях иудейских башкир на реке Эсем-Сим симбирский купец Твердышев приступил, в обход закона, к возведению завода.

Пытаясь остановить строительство, Юлай направил к Твердышеву своих людей. Те вернулись назад битыми. Но Азналин не угомонился. Он множество раз обращался к русским чиновникам, писал письма властям и много лет подряд судился с Твердышевым. Из-за этого ему пришлось пережить немало неприятностей.

Царские власти явно благоволили и потворствовали Твердышеву, и он все больше наглел. Скупив за бесценок в верховьях Агидели 179 десятин башкирской земли, он выстроил, в доле с Мясниковым, Белорецкий чугуноплавильный завод. К концу шестидесятых их компания владела уже двенадцатью заводами.

В алчности ему не уступали братья Демидовы, отец и сын Осокины, купцы Мосоловы, Красильниковы и прочие. Они выбирали для своих заводов и закладки новых поселений самые лучшие места с водоемами, богатые хвойными лесами и всевозможными полезными ископаемыми. Все это сопровождалось беспощадной расправой над местным населением. Захватчики-каратели дотла спалили тридцать одну деревню из тех, что располагались по берегам рек Кагы, Илякле и Узян, уничтожив при этом свыше двухсот человек, включая малолетних детей. С целью закладки Авзяно-Петровских заводов были согнаны со своих земель башкиры Тамъян-Тангаурской волости. На той же территории появились, один за другим, Зигазинский, Инзерский, Лапыштинский и Тирлянский заводы.

С разведкой земных недр у новых хозяев особых проблем не было, так как им активно помогало в этом коренное население. Башкирам помощь в открытии и освоении рудных месторождений ставилась в особую заслугу. Еще в ноябре 1720 года было обнародовано обращение Петра Первого с обещаниями богатого вознаграждения всем, кто будет способствовать освоению природных богатств края. Обманутые пустыми посулами, башкиры-рудознатцы добровольно показывали русским промышленникам известные им залежи железных, медных и золотоносных руд, как и места, где их предки занимались разработкой месторождений задолго до черного нашествия. Да и среди нынешних башкир свои рудопромышленники имелись.

Очень даже пригодились новоявленным хозяевам знания и опыт местных рудознатцев. Это обстоятельство стало важной предпосылкой того, что количество заводов на Урале очень быстро и неуклонно росло.

Пользуясь услугами башкир при поиске полезных ископаемых, власти всеми способами отстраняли местное население от кузнечного промысла. Держать кузницы, использовать железо в хозяйстве, производить оружие башкирам строжайшим образом воспрещалось. Не разрешалось им изготавливать даже наконечники для стрел, а потомственные кузнецы безжалостно истреблялись. При этом не владевшие никакими ремеслами простые башкиры нещадно эксплуатировались на рудниках, на железоделательных, медеплавильных и чугунолитейных заводах, на производствах по сжиганию каменного угля на самых тяжелых работах, не требовавших никакой квалификации, в основном в качестве ломовой силы. А за теми, кто отваживался бежать, организовывалась погоня. Таких либо возвращали хозяину, либо расстреливали на месте без суда и следствия.

Для работы на уральских заводах огромными партиями пригоняли и каторжников-колодников — воров, убийц и насильников. С каждым разом их количество увеличивалось. Вынужденные общаться с ними, некоторые башкиры пристрастились к водке, стали забывать привитые им законами ислама приличия, а уральская земля превращалась тем временем в колонию старообрядцев.

«Богата и щедра природа Урала. Видно, в этом-то и вся наша беда, — подумал Юлай и не смог сдержать вздох. — Кабы не было этого богатства, никто бы на наши земли, верно, и не позарился бы. И жили б мы себе припеваючи, как, бывало, наши далекие предки, разводили бы скот, возделывали бы свою землю, и не оказались бы в таком плачевном положении».

Не спится Юлаю, озабоченному страшной судьбой его народа. Да и разве уснешь с такими мыслями…

IV

Сон пришел к нему почти на заре. А заснул Юлай до того крепко, что даже не заметил, как поднялась и вышла из юрты Азнабикэ, не слыхал, как переговаривались снаружи женщины и кричала на все лады скотина. Пробудиться от позднего сна его заставил лишь внезапно раздавшийся неподалеку мужской голос. Он приоткрыл глаза и тут же зажмурился, приняв спросонья лучи утреннего солнца, проникавшие внутрь юрты сквозь открытый отдушник и щель возле входа, за отблески пожарища.

Юлай облачился в нарядный казакин, обвязался шелковым кушаком и вышел. Не обнаружив возле юрты ни души, он как будто успокоился. Однако, увидав пару оседланных лошадей, привязанных к изгороди, снова насторожился. Вот оно что! Оказывается, Юлай слышал чужой голос вовсе не во сне, а наяву. Кто же оставил здесь этих лошадей? И непонятно, куда подевались его жены.

— Э-эй, есть тут кто-нибудь?

— Я здесь, атахы, — откликнулась Азнабикэ, выходя из второй юрты.

— Ты не знаешь, чьи это лошади?

— Того урыса, которого Ырышкоф зовут.

— А сам он где?

— На речку пошел.

— Неужто и Салават там?

— Не только. Вся детвора следом побежала.

— А меня почему не разбудили?

— Жалко было. Ты ведь всю ночь без сна промаялся.

— Ну и что! В следующий раз так не делай, бисэкэй[18]. Буди, когда кто чужой заявится, — проворчал Юлай и отправился к реке.

Вскоре он показался вновь, ведя к юрте русских. Суетившаяся возле летней кухни Азнабикэ уже издали успела заметить, что у мужа приподнятое настроение. Его лицо так и светилось.

— Атахы, где накрывать? — обратилась она к Юлаю.

— Лучше на свежем воздухе.

Общительный Салават уже успел подружиться с младшим сыном Рычкова Николаем, взяв его под свою опеку. Они все время держались вместе. Дождавшись их, Юлай стал приглашать гостей к табыну.

— Милости просим, Петр Иванович. Давайте перекусим.

Юлай усадил Рычкова, как знатного гостя, на самое почетное место. После этого, согласно рангу и возрасту, стали рассаживаться по очереди и остальные.

Салават с Николаем уселись в другом кругу, чуть дальше от главного табына.

Взрослые почему-то хранили молчание, и Рычков решил начать первым, поинтересовавшись, сколько Салавату лет.

— Четырнадцать.

— Что вы говорите?! — изумленно воскликнул гость. — Значит, он порядком моложе моего самого младшего сына — Коленьки. — А с виду и не скажешь, здоровый у вас, однако, джигит!

— Да, слава Аллаху, сыночка моего он силой не обидел. Вот только бы счастьем не обделил.

— Ваш Салават где-нибудь учится?

— В медресе.

— А в Оренбург или Санкт-Петербург отправить не думали?

— Пускай сперва медресе закончит. А там видно будет.

Не смея участвовать в разговоре старшины с академиком, акхакалы помалкивали, но услыхав ответ Юлая, стали перешептываться:

— Что задумал этот урыс?

— Неужто он из нашего Салавата кафыра сделать собирается?

Заметив недовольство Юлая, мужчины опять притихли.

Позавтракав, всем табыном перебрались в тень раскидистого дерева, после чего Рычков стал расспрашивать хозяина об обычаях и жизненном укладе башкирского народа, о родовых подразделениях. Видя его неподдельный интерес, Юлай понял, что у гостя нет дурных намерений и, успокоившись, принялся охотно и подробно обо всем рассказывать.

— Прелюбопытное, однако, название у вашей волости — Шайтан-Кудей, — заметил вдруг Рычков. — Вы сами-то знаете, откуда оное есть-пошло?

— Так называется наш род. Издавна, с незапамятных времен.

— А его история где-нибудь записана?

— Нет, никаких записей я не встречал, — покачал головой Юлай. — История нашего рода и его названия передается устно из поколения в поколение. И, как сказывали старики, без шайтана тут не обошлось.

— Шайтана? — переспросил Рычков. — В самом деле?

— Ну да.

Черкнув что-то в толстой тетради, Петр Иванович снова устремил свой взор на Юлая.

— Ради бога, прошу вас, продолжайте!

Молодежь тоже заинтересовалась.

— Атай, расскажи! — попросил Салават.

Юлай не заставил себя упрашивать.

— Ну что ж, тогда слушайте… — начал он. И все присутствующие услышали такую легенду.

…Когда-то давным-давно жил-был один старый башкир. Отправился он как-то в лес. Понадобился ему для деревянных вил длинный и прямой ствол молодой березы. Ходит он по лесу, ищет подходящее дерево, а навстречу ему — охотник. Пошли они вместе. Пока шли, подружились и уговорились вместе заночевать. Как стемнело, старик вдруг заподозрил неладное. Ему показалось, что его товарищ ведет себя как-то странно. Сказав, что ему захотелось пить, охотник пошел к речке, а старик тем временем быстренько накинул на кучу хвороста свой секмень и, решив про себя — будь что будет, спрятался в кустах.

Вернулся охотник. И вдруг старик увидел, как из его рта вырвалось пламя, которое тут же охватило секмень, которым он прикрыл хворост. Убедившись в том, что это был шайтан, старик прицелился и выстрелил в него из лука. Раненый шайтан, припадая на одну ногу, бежал прочь. Старик стал его преследовать. Добравшись до берега, шайтан скрылся в пещере. Тот последовал за ним. Увидав в пещере двух плачущих навзрыд шайтановых жен, старик удивился.

— А где хозяин? — спросил он.

— Нашему хозяину неможется, — всхлипывая, отвечали жены.

— Пускай выходит. Дело у меня к нему.

— Он не может встать.

И тогда старик решил схитрить:

— Так ведь я за тем и пришел, чтоб его вылечить. Ну-ка, показывайте, где он.

— Сейчас, сейчас, покажем, — засуетились, обрадовавшись, жены и повели старика в глубь пещеры.

Смертельно раненный шайтан лежал, корчась от боли, и стонал. Старика он не признал.

— Ты кто? — слабым голосом спросил он.

— Человек. Хочу тебя убить.

— За этим ты сюда и явился?

— Да. Но если ты отдашь мне свою молодую жену, я тебя вылечу.

— Так и быть, забирай. Бери что хочешь, только вылечи меня.

Столковавшись с ним, старик вывел его жен из пещеры и после этого вернулся назад и расправился с шайтаном. Поджидавших снаружи женщин он решил обмануть.

— Хозяин заснул. Он будет долго спать. Тревожить его, пока сам не проснется, нельзя, — предупредил старик старшую жену шайтана и, забрав младшую, вернулся в свой аул.

С того момента стали они жить вместе. Все бы хорошо, да не давала старику покоя одна тайна: жена почему-то скрывала у себя что-то под мышкой, запрещала трогать.

Он какое-то время терпел, но в конце концов не выдержал. Однажды ночью, когда та крепко спала, он пощупал у нее под мышкой. Там оказалось отверстие, в которое можно было просунуть руку. Так он и сделал. Вытащил через него сердце, посмотрел и засунул обратно. И никому об этом ни словом не обмолвился. После того случая один за другим родились у этой пары четыре замечательных сына-батыра — сильные, ловкие да умные. Их потомство — Шайтан-Кудейский род — заселило земли между реками Юрюзань и Ай…

Вот о чем поведал Юлай своим гостям. Когда он кончил, Николай предложил отцу сходить на речку. Но тот не согласился и попросил Салавата проводить его.

Юлай поддержал Рычкова:

— Да, улым, ступай. Покажи нашему кунаку яйляу, познакомь его с нашей молодежью.

Как ни хотелось Салавату послушать, о чем будут говорить взрослые, но перечить отцу он не посмел.

— Ладно, атай, — быстро откликнулся он и тут же увел Николая с собой.

Вдоволь накупавшись, юноши разлеглись на берегу, обсыхая на солнце.

— Николай, вы охотились на перепелов с ручным ястребом? — спросил Салават.

— Нет. Но я думаю, было бы здорово посмотреть, как птица на птицу охотится, — загорелись у того глаза.

— Еще как здорово! Я могу показать.

— А что, разве у тебя есть ручной ястреб?

— Есть. Да еще какой!

— Скажи, а легко ли его приручить?

— Непросто, — признался Салават. — Но некоторые у нас даже за беркутов берутся.

— Неужто?

— Наших беркутов ценят. Одному человеку даже лошадь за беркута давали.

— И все же. Как тебе удается ястребов приручать?

— Для начала нужно птенца поймать, потом его норов узнать. С одной птицей сутками приходится возиться, каждое утро на улицу выносить, к хозяину приучать. Если кормишь его с руки кусочками мяса, он постепенно к тебе привыкает. Брать еду у чужого ястреб не должен. Потом ставишь во дворе насест и сажаешь его туда на целый день. Шуметь около него нельзя.

— Так ведь он может оттуда улететь… — засомневался Николай.

— А чтоб не улетел, его привязывают за ногу тоненьким шнурком. За неделю ястреб к тому месту привыкает. А как привыкнет, к охотничьей собаке приучают.

— И все?

— Нет, не все. Потом наступает черед второго испытания, самого главного. Хозяин отходит аршин на десять-пятнадцать и дает ему знак, чтоб он набросился на приманку. Если ястреб к охотнику вернется и, не коснувшись земли, усядется на вытянутую руку, считай — все, он к охоте готовый!

— Но ежели приманка ненастоящая, ястреб может улететь. Это ведь птица, как-никак… — сообразил Николай.

— Бывает, что и улетают, — согласился Салават. — Поэтому ловчих птиц проверяют на преданность хозяину. Устраивают иной раз между ними состязания.

По всему было видно, что молодой гость проявляет к птичьей охоте живейший интерес. Особенно пришлось ему по душе упоминание о состязаниях.

— Я смогу их увидеть? — спросил он.

— Сейчас не время.

— А-а… — разочарованно протянул Николай и тут же нашелся: — А разве у других людей нет ручных ястребов?

— Таких много. Только нужно дождаться осени.

— Зачем же так долго ждать? — не отставал Николай.

— Охотиться на перепелов пока нельзя. Они ведь сейчас птенцов выводят. Зачем рисковать ястребами впустую. Жалко.

Получив отказ, сын Рычкова расстроился, но не отступился.

— Я тебя очень прошу, будь другом. Покажи, как ястребы охотятся. И отцу моему полезно будет посмотреть. Уж из-за нескольких убитых перепелов Шайтан-Кудейский лес, я думаю, не оскудеет.

Салават вынужден был уступить настырному гостю. Помахав рукой, он крикнул плещущимся в воде мальчишкам:

— Эй, егеттэр! Сюда, живо!

Ребята выскочили на берег. Один из них тут же бросился к Салавату и, задыхаясь, спросил:

— Что случилось?

— Этот урыс просит, чтобы мы ему птичью охоту показали. Достань-ка штук пять-шесть бузянок[19].

— Да ты что! Как можно?! Они ведь яйца высиживают. Это ж грех!

— А что делать? — развел руками Салават. — Гостю ведь не откажешь. Может, найдете тех, что не высиживают?

Получив задание, мальчишки умчались ловить птиц, а Салават, определив место для состязаний, увел молодого Рычкова к юрте.

V

Петр Иванович, с большим увлечением слушавший Юлая, вынужден был остановить его и извиниться. Вскинув голову, он ласково посмотрел на подошедшего к нему сына.

— Ну как, Николай Петрович, хорошо ли провел время?

— Отлично, папенька. Просто замечательно! — сказал тот и восторженно добавил: — А еще Салават обещал птичьи запуски устроить. Вы пойдете смотреть?

Юлай раскрыл было рот, чтобы возразить, но не успел, поскольку Рычков тут же ухватился за приглашение сына, радостно воскликнув:

— Конечно! Как же можно пропустить такое?! Для меня это будет (сущей находкой.

Не посмев разочаровывать любознательного собеседника, Юлай нехотя поддержал его:

— Так и быть. Раз уж такое дело, придется показать нашим кунакам птичью охоту.

Отобедав и отдохнув немного в прохладной тени большого ветвистого дерева, хозяева и гости отправились смотреть вместе со всем народом состязания. Выйдя на середину поляны, Салават махнул рукой в сторону приезжих и громко объявил:

— К нам большие кунаки из Ырымбура пожаловали! И хотя сейчас, как вы знаете, не совсем подходящее время, мы решили уважить их просьбу и устроить ярыш. Покажем же им, как наши карсыга[20] охотятся. Мы отобрали на сегодня всего девять птиц. Хозяин лучшего карсыги барана получит, второму достанется козел, а остальным — тэм-тум[21]…

Люди одобрительно загалдели:

— Да поможет Аллах!

— И чей же карсыга сегодня победит?..

Салават, взявший на себя заботы о проведении состязаний, раздавал приказы направо и налево. На расстоянии примерно в тридцать аршин друг от друга были установлены длинные шесты с привязанными к верхушкам лоскутами красной ткани. Принесли клетки с перепелами. Юные охотники с ястребами на плечах съехались к одному из шестов. И тогда кто-то из стоящих на противоположной стороне, выпустил перепела из клетки. Тут же взлетел один из ястребов и устремился ему вслед. Он почти мгновенно нагнал перепела и вместе с добычей приземлился, поджидая своего хозяина.

Люди шумно выражали свой восторг:

— Ай, афарин!

— Просто здорово!

— Отличный ястреб у Селяусена! Не подкачал.

Другие ловчие птицы тоже выдержали испытание, доказав свою пригодность к охоте.

Из поколения в поколение неукоснительно соблюдался заведенный предками порядок проводить такие состязания с наступлением осени и отбирать для этого самых способных ястребов.

Даже после раздачи призов народ не торопился расходиться. Задрав головы, люди следили за полетом птиц, выпущенных по приказу Салавата на волю.

Остальных ястребов тоже освободили, развязав шнурки и сняв с лап бубенчики. Кто-то из наблюдавших снизу заметил:

— Ишь, как обрадовались, бедняжки!

— Глядите, глядите! — завопил другой. — Они как будто прощаются с нами. То улетают, то возвращаются.

— Птицы тоже понимают, что такое свобода! — глубокомысленно заметил третий, покачав головой.

Едва пернатые скрылись из виду, Петр Иванович ощутил в душе пустоту, словно только что чего-то лишился.

— А много ли убытка от такой охоты другим птицам? — поинтересовался он.

— Что вы. От ручных ястребов вреда намного меньше, чем от ружья или лука. Тот, кто палит из ружья, убивает птиц без всякого счета. А ястреб больше десяти-пятнадцати не осилит. Выдыхается, — объяснил Юлай.

Находясь под сильным впечатлением от всего увиденного, гости отправились вместе с хозяевами к юртам.

Вечером того дня, когда Юлай со всеми почестями проводил Рычкова и его сына в обратный путь, к большой юрте подошли несколько незнакомых башкирских парней. Склонив головы перед вышедшим к ним навстречу старшиной Азналиным, молодые люди обратились к нему с такими словами:

— Агай, мы явились к тебе за помощью.

— Умоляем тебя, выручи нас из беды!

— Мы с завода сбежали, и за нами солдаты охотятся, — наперебой жаловались они.

— А зачем бежали? Вы же сами на работу нанимались! — строго сказал Юлай.

— Откуда нам было знать, агай, что нас ждет!

— И с какого же вы завода? С того, что в Биларите[22]?

— Ну да, с того самого.

— На какой срок подрядились?

— На пять лет… Вроде бы всего год оставался. Да вот только уж совсем невмоготу стало. Мало того, что работа тяжелая, так ведь еще и измываются. А заработка даже на еду не хватает. Посмотрел бы кто, как и где мы живем! Ну а в каком тряпье ходим — сам видишь…

Не дослушав говорившего, Юлай спросил:

— Ты сам-то откуда родом будешь, кустым[23]?

— Из Тамъянского рода, агай. Из Куткура[24]. Зовут меня Хайрулла, а отца моего — Шаяхмет.

— Остальные тоже тамъянцы?

— Да нет. Из тамъянцев я тут один, — сказал Хайрулла и представил старшине своих товарищей: — Зайнулла — из Китайского рода, Хупитдин — из Кубалякского, а вон те — из аулов, что под началом старшины Кулуй Балтаса[25].

— И ни одного из Шайтан-Кудейской волости?

— Ни одного.

— Тогда зачем ко мне пожаловали? Нет чтобы к своим старшинам обратиться.

— Да какой от них прок, агай! А про Кулуй Балтаса болтают, будто он такой лютый, что похлеще хозяев завода будет. Сам же перед урысами лебезит, под их дудку пляшет.

— Х-м, ну а я к вам какое отношение имею?

— Не имеешь, конечно. Да только, кого ни спроси, все в один голос твердят, будто справедливее и добрее тебя никого нет. Потому мы и…

— Погоди, погоди, кустым, — перебил Юлай Хайруллу во второй раз. — Нечего меня так возносить! Я ведь тоже не святой.

— Пускай не святой, зато мы знаем, что кроме тебя нам никто не поможет, — возразил тот.

— И что же я должен, по-вашему, сделать? — спросил Юлай.

— Дай нам письменное разрешение на жительство в другом месте. Или хотя бы похлопочи за нас перед заводчиками, заступись.

— Нет у меня права такие бумаги чужим выдавать, кто из другой волости. И в заводские дела я вмешиваться не могу.

— И все ж попробуй, потолкуй с хозяином, агай. Не выйдет — так не выйдет, придется нам тогда в лес бежать и жить там.

Старшина Азналин знал, что столковаться с заводчиком Твердышевым невозможно, однако почувствовал, что уже готов поддаться на уговоры молодых рабочих.

— Ну, хорошо. Допустим, поеду я в Биларит. А дальше что? — с сомнением произнес он. — Вы ведь и сами знаете, какой у Твердышева крутой нрав. Он ни с кем не считается. Уж как ни бился я, чтоб строительство завода на Симе остановить, да все зря. Последнее слово все равно за хозяином завода осталось, за зверюгой этим. — Сказав так, Юлай велел накормить каскынов[26].

Их судьба не оставила его равнодушным. Наутро он поднялся чуть свет и стал будить Салавата.

— Улым, поедешь со мной в Идельбаши[27]?

— Конечно, атай, поеду, — не раздумывая, согласился тот, вскакивая с постели.

Подкрепившись завтраком, отец и сын собрались на скорую руку и, не мешкая, отправились вместе с беглыми рабочими по дороге, ведущей в Белорецк.

Когда до завода оставалось всего несколько верст, путники разделились. Оставив беглецов возле горной речки в у реме, Юлай с Салаватом поехали дальше.

За два года окрестности Белорецка сильно изменились. Сосновые леса между горами Марак и Тилмэй[28] заметно поредели, а на Агидели возвели для нужд завода запруду, растянувшуюся на несколько верст. Справа от нее, на пологом берегу, расположились заводские здания и доменная печь. Издалека виднелись четыре каменных постройки. На их фоне выделялись еще четыре выстроенные из красного кирпича корпуса. Из расположенных в них кузниц вылетали огненные искры. Было слышно, как работают приводимые в движение водяными мельницами тяжелые молоты.

Заметив, насколько поражен всем этим сын, Юлай объяснил:

— Двадцать пудов веса у этих молотов. Они сплющивают чугун, который выходит из доменной печи.

— А зачем вокруг завода и вокруг домов такие высокие заборы поставили?

— Должно быть, есть кого бояться…

Поездка в Белорецк оказалась неудачной. Как сообщил управляющий, Твердышев уехал в Уфу, где у него был особняк. А вопросы, касавшиеся беглых рабочих, он посоветовал решать с самим хозяином.

И тогда Юлай с Салаватом отправились в Уфу. Узнав, по какому делу явился к нему старшина Шайтан-Кудейской волости, Твердышев отказался вначале его принять. Но Юлай упорно стоял на своем, и владельцу завода пришлось-таки с ним встретиться.

Иван Твердышев вышел к нему сам.

— Вот ведь неугомонные какие! Столько лет со мной из-за Симского завода судились. Вам этого мало показалось. Теперь, ко всему прочему, в мою работу встреваете. Учтите, я вас еще самого к ответу привлеку за то, что вы беглых наемных работных людей выгораживаете, — пригрозил он и, резко повернувшись к ходокам спиной, быстро вошел в дом.

Так и не удалось Юлаю Азналину найти справедливость на своей собственной земле. Вернувшись восвояси, он сгоряча, несмотря на усталость, уселся писать письмо своему приятелю Рычкову.

VI

Ознакомившись с посланием старшины Шайтан-Кудейской волости Юлая Азналина, Петр Иванович Рычков немедленно отправился к оренбургскому губернатору.

— Ваше превосходительство! Убедительно прошу вас помочь уладить один вопрос.

Узнав, о чем идет речь, губернатор Рейнсдорп изменился в лице.

— Сперва этот Азналин сам меня всякими прошениями донимал, теперь через вас решил действовать. Сколько времени ушло на тяжбы из-за постройки завода, и вдруг на тебе, он уже и за беглых заступается!.. Весьма недостойное поведение для человека в звании старшины! А вы, уважаемый Петр Иванович, прошу меня извинить, тоже всяким преступникам потакаете…

— Позвольте, Ваше превосходительство! Насколько мне известно, старшина Азналин никаких преступлений не совершал, — возразил ему Рычков. — Это весьма достойная и влиятельная личность. Он пользуется в России достаточно большим авторитетом, хотя бы как доблестный участник наших военных походов. В башкирских восстаниях участия не принимал. Он исправно служил и не раз доказывал свою верность царю. Об этом мы с вами не должны забывать.

— Знаю, знаю, Петр Иванович, можете не утруждать себя. Все это мне доподлинно известно! — нехотя согласился губернатор. — Азналин действительно имеет репутацию человека благонадежного. До некоторых пор на него вполне можно было положиться. И мы, со своей стороны, видя в нем опору, неплохо к нему относились. Но нельзя же злоупотреблять нашим доверием. Что-то стал он чудить в последнее время. Далеко за примером ходить не станем, посудите сами, разве это входит в круг его полномочий — за беглых работных людей ходатайствовать? Нет у него никаких прав вмешиваться в дела Твердышева!

— Ваше превосходительство! Как говаривал, напутствуя меня сюда, мой батюшка, важно с тутошним народом задружить и на новых землях кулаками не размахивать. Нам тоже не след терять доверие таких лояльных людей из числа башкирцев, как Азналин. Ежели мы их от себя оттолкнем…

— Ну и что?! Чем нам это грозит? — запальчиво произнес Рейнсдорп, перебив Рычкова, и добавил: — Запомните, любезнейший Петр Иванович, пока я исполняю обязанности губернатора, они нам ничего не сделают. Я вот токмо одно не могу взять в толк: вам-то это зачем — башкирцев защищать? Вам — участнику экспедиции под предводительством главы Сената Ивана Кирилловича Кирилова и помогавшему князю Урусову в подавлении бунта Карасакала?! Как вы сами объясните столь странную перемену?

Слова губернатора задели Рычкова за живое.

— Попрошу вас, Ваше превосходительство, впредь со мной в подобном тоне не разговаривать. Это во-первых. Во-вторых, я должен вам заметить, что в пору моего участия в оренбургской экспедиции Ивана Кирилловича мне было всего-навсего двадцать лет с небольшим, а во время подавления бунта Карасакала — едва двадцать восемь исполнилось. И я, по молодости, многого еще недопонимая и не задумываясь над тем, что хорошо, а что плохо, лишь слепо исполнял чужую волю и подчинялся приказам моего начальства. Наконец, в-третьих… Тогда я еще не был ученым. Сейчас же мне, слава Богу, далеко за пятьдесят. И у меня вполне достаточно как жизненного опыта, так и научных знаний. Поэтому на башкирцев я смотрю уже совершенно иными глазами. За тридцать с лишним лет общения я хорошо изучил их быт, обычаи, нравы, привычки, национальный характер и с полным на то основанием смею утверждать, что башкирцы — это дети природы. Большинство из них по-детски простодушны и неиспорченны. У них чистая душа. Они не способны на подлость, а на добро всегда готовы ответить добром. В целом, это бескорыстный и бесхитростный народ.

— Вот уж ей-богу… — усмехнулся Рейнсдорп. — Отчего ж они тогда, такие смирненькие, постоянно бунтуют?!.

— Так ведь и русские крестьяне бунтуют, не так ли, Ваше превосходительство?! — отпарировал его ехидное замечание Рычков и, воспользовавшись наступившей заминкой, продолжил: — Мы, великороссы, в обход грамот, жалованных Иваном Грозным после присоединения Башкирии к России, беспрестанно тесним и грабим башкирцев, безнаказанно разворовываем и незаконно отнимаем у них земли, облагаем непосильными податями, лишаем свободы, продаем и покупаем их, беспощадно истребляем. Чтобы предотвратить новые выступления, мы додумались аж до того, что запретили людям близлежащих деревень общаться друг с другом. И они все это должны, по-вашему, терпеть? А вы попробуйте-ка поставить себя на их место, Ваше превосходительство!..

— Вот, оказывается, что у вас на уме, Петр Иванович, — побагровел губернатор. — От вас прямо-таки разит бунтарским духом и, кажется, даже посильнее, чем от самих башкирцев. Кабы я не знал вас, то, послушавши такие речи, пожалуй решил бы, что имею дело с одним из зачинщиков башкирских восстаний.

— Я — историк, Ваше превосходительство. И посему стараюсь судить обо всем, по возможности, непредвзято.

Рейнсдорп поморщил мясистое лицо и покачал головой.

— Genug[29]… Пора, очевидно, прекратить столь бессмысленный разговор, Петр Иванович, — сказал он и вызвал к себе секретаря губернской канцелярии.

— Петр Никифорович, подготовьте-ка от моего имени послание владельцу белорецкого завода господину Твердышеву. Приказываю оному помиловать беглецов…

— Будет исполнено, Ваше превосходительство, — по-военному четко ответил Чучалов, отдавая честь.

Несмотря на положительный исход, академик Рычков не испытывал к губернатору чувства благодарности. Распрощавшись с Рейнсдорпом, он вышел на улицу. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений и немного развеяться, Петр Иванович решил пройтись вдоль крепостной стены мимо Сакмарских, Орских, Яицких, Самарских да Водяных ворот.

Свежий воздух подействовал на Рычкова умиротворяюще. Теперь он мог позволить себе вернуться домой. Особняк его находился как раз напротив двухэтажного каменного губернаторского дома.

Отобедав, Петр Иванович прошел в свой кабинет и первым делом написал старшине Шайтан-Кудейской волости письмо, в котором сообщил ему о том, что удалось сделать по спасению беглых рабочих. Затем, плотно прикрыв дверь, чтобы ему никто не мешал, ученый приступил к обработке материалов, собранных им за два месяца посещения разных населенных пунктов.

Увлекшись любимой работой, он забыл не только о времени, но и окончательно избавился от неприятного осадка, оставленного беседой, состоявшейся в кабинете губернатора.

«Вот мое истинное призвание — запечатлевать все вокруг себя, что есть, и то, что было, — с удовлетворением подумал он, откинувшись на спинку кресла. — Память людская должна быть закреплена в слове летописца. Когда-нибудь и наше, нынешнее время, за древнее признавать будут. Вот тогда сгодятся и мои записки».

Разминая пальцы, Рычков думал о том, как воспримут его бескорыстный труд далекие потомки. Смогут ли они воочию представить себе то, что видел он во время своих долгих странствий, почувствуют ли вкус того, что ощущал он, описывая картины сего благодатного края.

Ему вспомнился почему-то тот загадочный утес, увиденный им во время плавания по реке Сим. Башкирское население связывает его с шайтаном и утверждает, будто издавна и по сию пору происходят в том месте странные вещи… Сколько же еще загадок таит в себе эта земля?!.

Вдруг скрипнула дверь. Увидев входящую в его кабинет жену, Рычков рассеянно улыбнулся.

— Чего тебе, голубушка?

— Пора ужинать, — сказала Алена Денисьевна.

Петр Иванович прибрал разбросанные по столу бумаги и только после этого вышел из комнаты.

Передохнув немного после ужина, он вернулся в кабинет. На этот раз Рычков развернул карту и, склонившись над ней, принялся наносить тут и там новые точки, снабжая их соответствующими топонимами.

Если подумать, с географических карт все как раз и началось, с его безобидного желания сопроводить их необходимыми пояснениями. Тогда Рычков и предполагать не мог, что все его справки, заметки и записки составят однажды огромный труд, который он назовет «Топографией Оренбургской».

Много внимания он уделял и продолжает по-прежнему уделять коренному населению этого края — башкирам, изучая их историю, быт, нравы и фольклор.

Привыкший видеть в хозяйствах русских улья с домашними пчелами, Петр Иванович не мог надивиться способности башкир к разведению бортевых пчел, отмечая их огромное количество по всей Башкирии. Ему приходилось описывать особенности сего промысла, подчеркивая, что в размножении бортевых пчел башкирцы очень искусны, и удивляясь тому, что от выдолбленных ими ульев «деревьям никакого вреда не делается».

До сих пор не переставал восхищаться Рычков и местными лошадьми. А уж он-то, будучи завзятым путешественником, знал в них толк.

Почувствовав усталость, Рычков поднялся из-за стола и покинул кабинет. Услыхав в коридоре шаги, из соседней комнаты навстречу мужу вышла с газетой в руках Алена Денисьевна. Она показала написанную им статью о крапиве, опубликованную в последнем номере губернских ведомостей.

Супруги уютно расположились в гостиной на диване, и Алена Денисьевна приступила к чтению вслух. Это был один из любимых моментов их семейной идиллии, позволявший Петру Ивановичу отвлечься от напряженной работы и расслабиться. Дослушав до конца, Петр Иванович остался доволен.

— Надо же, напечатали без сокращений. Сказать по правде, статья удалась. Мне она самому нравится… — сказал он и, увидав, что жена одобрительно кивает головой, добавил: — Весьма полезная вещь. Мне хотелось, чтобы и другие народы узнали о том, как башкирки оное растение в быту используют, и взяли изложенные мною сведения на заметку. Лично я прежде и сам не знал, что из крапивы можно выделывать холсты, вить прочные веревки и канаты или нити для неводов.

— Что и говорить, Петруша, то была добрая затея. Вспомни-ка, дорогой, какую роль сыграла в свое время твоя статья об употреблении башкирками козьего пуха, — заметила Алена Денисьевна, прослывшая и сама искусной рукодельницей. — Благодаря твоим усилиям промысел пуховых шалей был освоен и поставлен в Оренбурге на широкую ногу. Так, может, на сей раз за крапиву возьмутся?

— Вот пускай и берутся. Для того и писал. Все, что есть полезного в природе, должно служить человеку, — сказал, поднимаясь, Петр Иванович и удалился в свой кабинет.

VII

Получив письмо от Рычкова, Юлай выехал в сопровождении Салавата в Белорецк.

Застыв на одном месте, Азнабикэ долго смотрела им вслед. Те уже успели скрыться из виду, а она все продолжала стоять, как будто пыталась разглядеть сквозь завесу оседающей дорожной пыли дальнейшую судьбу так быстро повзрослевшего сына. Давно ли Салават был беспомощным младенцем, всецело зависящим от нее, от матери! Теперь же он неотрывно находится при отце, который все свое время проводит в разъездах. И редкая удача — встретиться с любимым единственным сыном и прижать его к сердцу.

Когда мальчик впервые заговорил, теша всех своими милыми и смешными детскими высказываниями, началась война с Пруссией[30]. Юлай ушел воевать, и Салават полностью остался на попечении матери. Азнабикэ много занималась с ним, сама учила его читать и писать. Мать и сын были в те годы неразлучны. Поэтому влияние ее на мальчика, особенно в самом раннем возрасте, ощущалось во всем. От матери к нему перешли не только привычки, но и некоторые черты характера. А вместе с материнским молоком и колыбельными песнями впитал он любовь к Родине, к природе родного Урала.

В военных походах Юлай Азналин провел несколько лет, а вернувшись домой после долгой разлуки, не узнал любимого сына.

— Глазам своим не верю. Неужто это мой Салауат?! Когда я уходил на войну, он был совсем-совсем маленьким, — воскликнул он, чуть не плача, и стиснул мальчика в объятиях.

С тех пор они подружились, и Юлай стал повсюду возить Салавата за собой. Несмотря на столь близкие отношения с отцом, тот продолжал испытывать горячую сыновнюю привязанность и к матери — к Азнабикэ. Он с благодарностью и нежностью вспоминал проведенное рядом с ней детство, ее задушевные песни, через которые он постигал душу своего народа, проникался его вольнолюбивым духом и трагической, трудной судьбой.

Салават видел и хорошо понимал, что его мать была незаурядной женщиной. Пересказывая сыну усвоенные ею с детства сказки и байты, она и сама слагала кубаиры и мунажаты. А мальчик схватывал их на лету и потом доводил, с импровизациями, до сверстников…

Заметив склонность сына к творчеству, Азнабикэ старалась развивать его задатки. Она поручала ему самому сочинять байты и мунажаты, всячески поощряя проявившуюся в нем страсть к сочинительству.

Несмотря на большие способности, самой ей учиться в медресе не довелось. Обучением девочки занималась поначалу мать, а когда она подросла, то стала ходить к овдовевшей остабикэ[31]. Та давала ей читать разные книги и очень многому ее научила.

Однажды девушка, возвращавшаяся от своей учительницы-остабикэ, заметила среди толпы односельчан незнакомого ей парня. Скромно опустив глаза, она прошла мимо, но успела уловить, как тот негромко у кого-то спросил:

— Что это за девушка, чья дочь?

Ему что-то ответили, но она не расслышала. Вроде бы на том все и закончилось. Только ведь не зря говорят, что от судьбы никуда не уйдешь. В тот же день мимолетом увиденный ею незнакомец явился под каким-то предлогом к родителям Азнабикэ. Почуяв, зачем он пришел, девушка с перепугу метнулась в самый дальний угол дома.

Через некоторое время до ушей ее донесся крик отца:

— Кызым, пособи-ка матери с угощением.

Выходя из своего укрытия, Азнабикэ встретилась взглядом со смотревшим на нее в упор гостем. Вспыхнув от смущения, она тут же бросилась в сенцы, где хлопотала тем временем ее мать.

К застолью девушка не вышла. Когда мать стала настойчиво ее звать, отец, хорошо понимая состояние дочери, остановил ее:

— Не надо, эсэхе, не принуждай. Она сама знает, что делать.

— Ладно, ладно, не буду, — быстро согласилась с ним жена, и девушку оставили в покое.

Конечно, Азнабикэ было интересно, о чем же толкуют родители с гостем. Но сколько бы она ни прислушивалась к их негромкой беседе, так и не сумела ничего разобрать. В конце концов девушке это наскучило, и она побежала на берег реки, напевая на ходу песенку:

Вернувшись домой, приезжего Азнабикэ уже не застала. Мать заметила, как дочь приуныла:

— Сдается мне, ты влюбилась, кызым…

— Ну что ты говоришь, эсэй! — возмутилась дочь.

— Не серчай, кызым, — ласково сказала мать и вдруг добавила: — А ты, небось, и не знаешь, кто он таков… Из Шайтан-Кудейской волости тот егет, из аула Юлай.

— И кличут его Юлай, — вмешался отец. — Он сын одного богача по имени Азналы.

— А зачем он к нам приходил?

— Не знаем. Не сказывал.

«Так я вам и поверила, хитрецы», — подумала про себя Азнабикэ.

С того самого дня потеряла она покой, живя ожиданием человека, которого и разглядеть-то толком не успела.

Однако Юлай все не приезжал. Прошло дней десять, прежде чем он дал о себе знать, заслав к Азнабикэ сватов. Та вначале было обрадовалась, но узнав, что он собирается взять ее к себе третьей женой, наотрез отказалась.

Не посчитавшись с ней, отец дал свое согласие. И девушке не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться родительскому желанию.

Свадьбу сыграли осенью, после чего Юлай увез молодую жену к себе.

В новой семье Азнабикэ быстро освоилась. Она старалась быть приветливой и предупредительной не только с мужем, но и с другими его женами. Это помогло ей быстро найти с ними общий язык. Поэтому молодую никто в доме не притеснял, не навязывал ей свою волю.

Каждый вечер, переделав все дела, женщины собирались вместе. Азнабикэ развлекала старших кюндаш[32] пением, рассказывала им байты и мунажаты, а иногда читала вслух какие-нибудь интересные книги.

Потом младшую жену Юлая Азналина стали приглашать на аулак — на вечерние посиделки, где собирались невестки-молодушки, девушки да тетушки-старушки. Все они с удовольствием ее слушали, не теряя при этом времени даром. Кто шерсть трепал, кто прял или носки вязал. А некоторые занимались вышивкой либо обтачиванием носовых платков.

Когда Азнабикэ рассказывала или читала грустные истории, не обходилось без слез. В таких случаях она умолкала, второпях подыскивая и выдавая им что-нибудь веселенькое. И только что плакавшие женщины начинали, как ни в чем не бывало, жизнерадостно хохотать.

Азнабикэ, обожавшая кубаиры, исполняла их с большим мастерством, с чувством и страстью, вызывая в сердцах своих подружек самый живой отклик.

Общение с этой необыкновенной, одухотворенной и талантливой женщиной доставляло всем большую радость. В такой обстановке многие не замечали, как проходит время. Бывало даже, женщины засиживались едва ли не до зари и, очнувшись от криков первых петухов, нехотя расходились по домам.

Юлай в таких случаях никогда не журил жену. Он лишь участливо спрашивал, не утомили ли ее болтливые бабьи посиделки. А та отвечала:

— Нет, атахы, я не устаю. И другим — польза, и мне — отдушина.

— Вот и ладно.

С появлением Салавата выкраивать время на аулаки становилось все труднее. Все свое внимание Азнабикэ сосредоточила на сыне, воспитание которого стало главной целью ее жизни.

VIII

Накормив досыта вернувшихся из Идельбашы мужа и сына, взявшихся хлопотать за преследуемых властями беглых башкир, Азнабикэ принялась перемывать посуду. Закончив, она направилась было к выходу, но вдруг, вспомнив о чем-то, резко остановилась и, обернувшись к сыну, осторожно спросила:

— Улым, ты про Зюлейху-килен, часом, не забыл?

— Нет, эсэй, не забыл.

— Отчего же тогда не навещаешь ее?

Салават и сам стосковался по своей невесте.

— Да все недосуг. Дел полно.

— Дела — делами, а придется тебе уважить кэлэш, как-нибудь навестить ее, — сказала Азнабикэ.

— Верно эсэй говорит, нельзя девушку обижать, улым, — поддержал жену Юлай.

— Я и сам был бы рад к ней съездить, да отца ее видеть не желаю. Не могу я простить его за то, что он за людей из своей волости не заступился.

— Не тебе его судить, улым, — нахмурил брови Юлай. — Хороший ли, плохой ли, не забывай, что Кулый Балтас — наш сват и твой будущий тесть.

— У меня язык не поворачивается его кайным называть, атай! Этот человек — предатель, враг башкортов!

— Надо же такое сказать, язык у него не поворачивается! Нет, улым, негоже себя выше наших обычаев ставить. Ты ведь знаешь, так уж у нас заведено: укусил девочку за ушко, и все — с тех пор ты ее жених. Ты, улым, еще себя не помнил, когда Зюлейха твоей невестой стала. Мы с ее родителями вас благословили и, как полагается, тут же вашу помолвку отметили. Да что там рассуждать — я уж и калым заплатил…

Салавату нечем было возразить. Справедливые слова отца заставили его призадуматься. В самом деле, злость на старшину Балтаса не должна стать причиной охлаждения к его дочери, ведь она ни в чем не виновата. И тут же в голову Салавата закралось сомнение: да и разве стал бы его отец водиться с недостойным человеком?! А они ведь с юности дружат. Еще до войны с Пруссией Кулый Балтас сговорил лежавшую в пеленках дочку за малолетнего сына своего близкого друга Юлая, дал укусить мальчику ее за ушко. С тех пор они и считались женихом и невестой. А поскольку их родители частенько встречались, ездили друг к другу в гости, то и Салават имел возможность общаться со своей суженой.

Так-то оно так, но только после возвращения с войны дружба между Юлаем Азналиным и Кулыем Балтасом разладилась. Виной тому стала непомерная алчность свата. Кулый вознамерился завладеть лучшими землями в окрестностях родного аула, а вместе с ними — озерами, речками, пойменными лугами и лесами. По этой причине у него происходили постоянные стычки с односельчанами. И однажды те обратились к Юлаю, чтобы тот рассудил их по справедливости, помог им наконец уладить спорный земельный вопрос.

Стараясь не допустить междоусобицы и кровопролития, Юлай Азналин, на пару с другим человеком, предложил Кулыю провести жеребьевку. Хотели договориться так: кому достанется верхний конец палки, тому, мол, и владеть землей.

Сват отказался принять такое предложение. Рассчитывая на свой большой вес и на недюжинную силу, он изъявил желание решить вопрос при помощи поединка. Однако просчитался. В рукопашной борьбе его одолел батыр по имени Илекяй. Он-то и стал хозяином угодий. А потерпевший поражение Кулый обосновался в ауле Балтас[34] и с тех самых пор затаил на Юлая обиду.

Та размолвка сказалась и на отношениях их детей. Сколько бы ни тосковал Салават по Зюлейхе, как бы ни стремился к ней, неприязнь к ее отцу удерживала его.

И вот теперь Азнабикэ разожгла ненароком тревожащие его душу чувства. Не зная, как поступить, он переводил горящий взгляд с отца на мать.

— По-твоему я должен к ней съездить, эсэй?..

— Конечно, улым, поезжай, — с готовностью поддержала его Азнабикэ. — А то дождешься, что сват Зюлейху другому отдаст. Не посмотрит на то, что мы калым уплатили.

— С него станется! — добавил отец.

После этого уже ничто не могло удержать Салавата на месте. Он наскоро собрался и, оседлав черного иноходца, тотчас умчался.

Юноша скакал по проселочной дороге вдоль Юрюзани и только и думал что о Зюлейхе, осознав наконец, что без нее ему не жить.

Спеша к любимой, Салават старался нигде не задерживаться. Остановился он лишь с наступлением темноты, расположившись на ночлег недалеко от горной речки, а едва забрезжил рассвет, как вновь очутился в седле и поскакал, что есть духу, вперед.

Уже пополудни навстречу ему все чаще стали попадаться стада коров и табуны лошадей. Какой-то одичавший на тебеневке жеребец, заметив появление чужаков, согнал в одно место кобылиц с жеребятами, потом горделиво выгнув шею, угрожающе фыркнул и, развевая длинную гриву, решительно устремился навстречу Салавату. Внимание вожака привлек его черный иноходец.

— Что, драться захотел? А ну, прочь с дороги! — гаркнул на него Салават и, сорвав с плеча кремневое ружье, пальнул в воздух.

Жеребец метнулся с перепугу в сторону и, бросившись к своему косяку, погнал лошадей в лес.

Звук выстрела потревожил и другие гурты, приведя их в движение.

В ту же минуту из леса выскочили три всадника.

— Кто из ружья стрелял, ты? — спросил ехавший впереди остальных.

— Я, — ответил Салават.

— Неужто не знаешь, что лошадей пугать нельзя?

— Знаю. А что было делать, когда ваш гривастый айгыр против моего пошел.

Взопревшие от жары табунщики переглянулись между собой и рассмеялись.

— Ну тогда все понятно.

— По-другому с ним не сладишь.

— Он всегда такой. Чуть завидит чужого жеребца, бешеным становится!..

Разговорившись с табунщиками, Салават поинтересовался, далеко ли расположился на яйляу Кулый Балтас.

— Старшина Кулый — наш хужа. Он тут рядом устроился, поближе к шишмэ[35].

— Айда, мы тебя сами к нему проводим!

— Старшина мне не нужен. Вы лучше дочь его позовите, Зюлейху.

Табунщики все, как один, нахмурились.

— Ай-хай, егет, так не годится!

— У Зюлейхи ведь жених есть!..

У Салавата перехватило дыхание.

— Как?! — выдавил он из себя. — И за кого же ее сговорили?

— За сына старшины Шайтан-Кудейской волости.

Услыхав это, Салават аж вскрикнул от радости:

— Так ведь я и есть ее жених!

— Ну да!.. А как тебя зовут?

— Салауат.

Табунщики просияли от радости:

— Верно! Все сходится!

— Что-то ты давно у нас не показывался. Вот мы тебя малость и подзабыли!

— Хорошо сделал, что приехал. А то Зюлейха с ума сходит!..

— Да мы ее только что вместе с подружками видели. Вон там, под горой! — опомнился вдруг один из табунщиков.

— Спасибо тебе, агай! — обрадованно воскликнул Салават и дернул коня так, что тот встал на дыбы.

Заметив приближающегося незнакомца, девушки с визгом бросились в сторону яйляу.

— Не бойтесь, — крикнул он им вдогонку. — Я свой.

Зюлейха, узнав его по голосу, резко остановилась, схватилась за голову и тут же обернулась.

— Сала-у-ат!

— Зюлейха!..

Так они встретились и, не помня себя от восторга и счастья, укрылись от любопытных взглядов подружек, остановившихся под плакучей ивой, в уединенном месте в зарослях ольхи у ручья.

Не смея глядеть в грустные глаза невесты, Салават ступал молча, низко опустив голову. За ним шел на поводе его иноходец. Остановившись, юноша привязал коня к дереву и только после этого решился обнять девушку. Потом он крепко поцеловал ее и с чувством произнес:

— До чего ж я по тебе соскучился!

— Отчего же так долго не приезжал? — тихо спросила Зюлейха, трепеща в его объятиях. — А ведь я тебя так ждала, так ждала все это время! И днем, и ночью…

Не пожелав назвать истинную причину своего долгого отсутствия, Салават сослался на большую занятость.

— Так ты отцу помогал? Тогда понятно. Только ведь… — начала было с укором Зюлейха, но тот, ровно не обратив на это внимание, быстро проговорил:

— Да, отец уже много лет с заводчиками судится. И в этот раз по начальству ездили правды искать.

— Ну и как? Одолели?

— Да куда уж там! Не мы — их, а они — нас. Зря только время угробили.

— Вон как! Отец мой говорил, что вы уехали, а я не поверила, — кивнула Зюлейха, смахивая краем рукава слезинки.

— Он, поди, ругал меня…

— Нет, не ругал. Только вот за другого выдать грозился… Но я наотрез отказалась, и он отступился.

Салават знал Зюлейху много лет, но до сего дня не испытывал, находясь рядом с ней, особого волнения. И только долгая разлука показала ему, что она для него значит.

Глядя на девушку, он упивался ее красотой. Ее изящная фигурка и нежный голосок сводили его с ума, будили в нем бурную страсть.

— Ну нет, — с жаром воскликнул он. — Я так больше не могу. Увезу тебя с собой.

— Когда?

— Сегодня же!

— Вот так сразу? — изумилась Зюлейха. — Ой, Аллам, что же мне делать?!.

— Как это, сразу?! Мы ведь с тобой столько лет помолвлены!

— Оно, конечно, так, — согласилась девушка. — Только как же мы без благословения родителей уедем?

— Куда им деваться? Калым ведь уплачен!

— А разве можно обычай нарушать? — чуть слышно промолвила Зюлейха.

Салават не ответил. И тогда она, немного подумав, твердо заявила:

— Нет, обычай нарушать нельзя. Твои родители тоже должны дать нам свое благословение.

Понимая, что девушка права, Салават вынужден был с ней согласиться. Вдохновленный их трогательной встречей, он не удержался и нараспев прочел:

Зюлейха тоже не осталась в долгу у жениха и, заглядывая ему прямо в глаза, мелодичным голосом пропела:

Салават расчувствовался.

— Спрашивай — не спрашивай у своих родителей разрешения, все равно ты моя. И я не хочу ни от кого скрывать то, что у меня душе.

Взволнованная пылким признанием юноши Зюлейха уткнулась ему в грудь и, всхлипнув, сказала:

— Атай-эсэй меня, верно, потеряли. Пойдем к ним, а?

— Так ведь я ж без гостинцев приехал, — спохватился Салават. — Как же я твоим родичам на глаза покажусь?!

— Ты и сам для них кустэнэс, — успокоила его Зюлейха и потащила за собой.

В тот же месяц сыграли большую и шумную свадьбу, после которой Салават увез юную жену к себе.

IX

Зюлейха выросла в достатке и родительской ласке, не ведая никаких забот. Но, несмотря на это, она была приучена к любой работе и поэтому с ролью килен в новой семье освоилась довольно легко. Ее не нужно было ни о чем просить. Никто ей ни о чем не напоминал. Зюлейха сама знала, за какую работу браться. Встав поутру, она, подхватив на бегу ведра и коромысло, спешила к речке, после чего ставила самовар и принималась готовить утренний ашхыу. С тем же усердием молодая килен занималась приготовлением обеда.

Пока в котле варилось мясо, Зюлейха ловко раскатала тесто и нарезала халму. Вынув из горячего бульона куски мяса и сложив их горкой в большой деревянный табак, она позвала свекровь:

— Кэйнэм, попробуй-ка. Может, еще чего в хурпу добавить?

Азнабикэ тут же откликнулась. Она зачерпнула ложкой жирный, наваристый бульон, приправленный перцем и разжиженным курутом, подула несколько раз и, попробовав, улыбнулась.

— Хорошо, киленкэй, в самый раз! Отцу Салауата, я думаю, тоже понравится, — одобрила она и тут же, нисколько не скрывая своего восхищения, спросила: — Кто ж тебя всему этому научил, милая моя?

— Эсэй, — зардевшись от смущения, ответила Зюлейха.

— Да уж, верно говорят — какова мать, такова и дочь, — заключила Азнабикэ и, расстелив на траве скатерть-ашъяулык, принялась разбирать и расставлять сэуэтэ вместе с деревянными ложками. Вдруг она приостановилась и, обращаясь к обеим кюндэш, занимавшимся раскладыванием на ылаше только что отжатого пресного курута, громко сказала:

— Сейчас обедать будем. Бросайте-ка свою работу и пособите нашей килен!

Мюнию такое обращение сильно задело.

— Ты что это, верно забылась, приказывать мне вздумала?! Будто не я старшая жена, а ты, — протараторила она, чуть не задыхаясь от возмущения.

Как раз в тот момент к большой юрте подошли Юлай с Салаватом. И Мюния, всем своим видом показывая, что она в семье главная, поднесла мужу медный кумган. Полив Юлаю на руки, она подала ему полотенце и, прежде чем он сел, взбила его подушку.

— Ну, атахы, занимай свое место, — торжественно произнесла Мюния.

Сама она расположилась справа от мужа. Рядом с нею пристроилась средняя жена, а Азнабикэ уселась по левую руку Юлая. Вслед за женами стали рассаживаться прочие домочадцы.

— Бисмиллахир-рахманир-рахим! — сказал отец семейства и первым потянулся к деревянному блюду с дымящимися кусками мяса. Дождавшись наконец, когда он выберет и возьмет свою часть, остальные словно ожили.

— Бисмилла, бисмилла, — торопливо приговаривали они, с вожделением протягивая руки к мясу. Каждый норовил отхватить кусок с косточкой.

И только Зюлейхе, обслуживавшей большую семью, было не до еды. Юлай, незаметно наблюдавший за непрерывной суетой юной килен, кое-как успевавшей раскладывать халму, разливать по мискам и разносить хурпу, какое-то время терпел. Однако вскоре, воспользовавшись тем, что Зюлейха удалилась за какой-то надобностью, он, обведя укоризненным взглядом жен и других невесток, пробурчал:

— Как же вам не совестно?! Расселись, будто в гостях, а Зюлейха-килен одна за всех отдувается! Смотрите у меня, чтоб этого больше не было!..

Мюния, решив ответить за всех, начала оправдываться:

— Так ведь она сама за все хватается, атахы! Мы уж и без того, ее жалеючи…

Юлай, резко повернувшись к старшей жене, тут же оборвал ее:

— Зачем чепуху несешь, эсэхе! Я ведь вижу, как ты в последнее время от работы отлыниваешь. Да и других трудиться не заставляешь. Совсем от рук отбились. Свалили все хозяйство на плечи Зюлейхи. Хотите, чтобы она надорвалась?!

— А почему она не просит помочь? — не унималась та.

— Зачем же ждать, когда попросит? Разве не ты у нас главная хозяйка? Никак забыла?!.

— Не забыла, атахы. А что я могу поделать, коли никто меня не слушается, — сказала Мюния и, поджав губы, выразительно глянула в сторону Азнабикэ. — Вон, младшая кюндэш все по-своему делает. Поди-ка, заставь ее…

— Ну хватит, эсэхе! Нечего препираться, — пресек ее в очередной раз Юлай, заметив приближение Зюлейхи, с трудом тащившей большущий самовар. При ней ему не хотелось спорить с женой.

Пока Мюния разливала чай, Зюлейха, воспользовавшись небольшой передышкой, подсела к Салавату и тоже поела.

Нагоняй, полученный Мюнией от мужа в присутствии всей семьи, надолго ее взбодрил. С того самого дня она с новой энергией взялась за бразды правления огромным хозяйством, распределив обязанности и заставив всех работать. Кобылиц доили теперь не только слуги, но и жены старших сыновей. Они помогали также свекрови сквашивать кумыс. В большую кадку-кебе, наполненную кобыльим молоком, невестки добавляли теплой воды вместе с закваской, после чего время от времени взбивали кумыс деревянной мутовкой.

Другие женщины занимались приготовлением ойоткана-катыка из снятого коровьего молока. Они кипятили в огромном казане эркет[36], затем складывали полученную массу в полотняные мешочки и, подвесив их на некоторое время на железные крюки, давали жидкости стечь. Потом свежий курут разделывался на части, которым придавалась округлая форма. Вслед за этим шарики выкладывались на размещавшиеся возле летней кухни ылаши и оставлялись там для просушки.

Раскрывая секреты этого древнего и жизненно важного промысла, Мюния постоянно внушала невесткам, что нельзя лениться и что курута на зиму необходимо заготавливать как можно больше, так как это очень сытный продукт, который ко всему прочему не портится.

— Кислым курутом хорошо мясную хурпу приправлять. И для желудка полезно, и силы дает против всякой хвори, — напоминала она.

Не сидели без дела и сыновья. Вместе с работниками они замачивали у озера луб. В их обязанности входило также участвовать в заготовке сена как для ездовых лошадей, так и для коров, овец и коз. Кроме того, они помогали ухаживать за посевами…

Время подобно быстротечной реке — уплывает незаметно. Опять сменяет только что наступившую было осень долгая снежная и морозная зима, а за ней приходит в свой черед весна, сулящая всем скорую летнюю благодать. И вновь большая семья Юлая Азналина, дождавшись живительной поры яйляу, устремляется вместе с другими односельчанами на приволье.

Каждый вечер, с наступлением сумерек, у костра, разожженного напротив большой юрты, собирается семья Юлая вместе с ближайшими родственниками и другими членами их рода. Быть главной на таких посиделках чаще всего выпадало большой затейнице Азнабикэ, в запасе у которой всегда имелось что рассказать. Она знала наизусть и очень выразительно передавала кубаир «Заятуляк и Хыухылыу», киссы «Бузъегет», «Юсуф и Зюлейха».

Ее слушали, затаив дыхание. Многие даже, переживая, плакали. Вместе с остальными роняла слезы, то и дело шмыгая носом, и впечатлительная Зюлейха. Готовая вот-вот разрыдаться, она прижалась однажды к Салавату и, всхлипнув, тихо проговорила:

— Как мне жалко Караяс! Она не пережила гибели любимого…

— Не принимай все так близко к сердцу, милая, — стал нежно утешать жену Салават. — Что поделаешь, такое ведь не только в легендах, но и в жизни частенько случается. Если из-за каждой такой истории плакать, слез не хватит. Учись не бояться испытаний и терпеть. Я знаю, зачем нам эсэй все это рассказывает: чтобы мы пример брали.

— Знаю. Я все это запомню и, как кэйнэм, буду рассказывать своим детям, Алла бойорха.

— Вот и ладно… Только не плачь. Считай, что это просто сказка, — с улыбкой произнес Салават и увел Зюлейху в безлюдное место на берег реки. Поверхность воды в свете полной луны приковывала взоры.

— До чего ж красиво! Глаз не оторвать! — не могла скрыть своего восхищения Зюлейха.

— Да, жить на свете и уметь наслаждаться жизнью — это уже само по себе счастье, — восторженно произнес Салават и привлек жену к себе, обвив рукой ее талию.

Зюлейха, вспыхнув, прикоснулась губами к уху своего юного мужа и страстно прошептала:

Оживление возле главной юрты должно было означать, что люди начинают прощаться.

— Что, уже пора? — очнулась Зюлейха. — Нас, верно, уже ищут.

Обнявшись, молодые медленно побрели восвояси.

Приближаясь к юрте, они вдруг, к удивлению своему обнаружили, что собравшиеся вокруг жаркого костра родственники вовсе и не думали расходиться. Отстранив жену, Салават подскочил к отцу с вопросом:

— А кто тут давеча шумел?

— Сеу, потише, улым, не мешай матери рассказывать, — прошептал тот и тут же добавил: — Гонец был, из Ырымбура… Мы тут с ним малость потолковали.

— А зачем он приезжал? — насторожился Салават. — Тебя, что, к губернатору требуют?

— Да нет. Гонца Рычков прислал. Велел сказать, что из Питербура один важный ученый пожаловал. Собирается-де, изучать наше житье-бытье и всякие башкирские обычаи. Разрешения моего испрашивают, чтобы приехать.

— Ну и как? Разрешил?

— А почему бы и нет? Какой нам от этого убыток, улым? Даже наоборот. Пообщаемся с учеными людьми. Может, и мы у них чему-нибудь научимся, — сказал Юлай и махнул рукой. — Айда, пускай приезжают, раз хотят. Хоть узнают, как мы тут живем. Встретятся с нашими людьми, порасспрашивают о том, о сем. А там — кто их знает — может и напишут что про нас.

X

Приезд молодого академика Лепехина, совершавшего путешествие из Петербурга через Новгород, Москву, Владимир и Поволжье, оказался для Рычкова несколько неожиданным. Несмотря на это, он встретил Ивана Ивановича как подобает. Польза от встречи двух ученых получилась взаимной. Они много беседовали, а темы возникали сами собой.

Теперь вот представился случай свозить Лепехина, проведшего в этой поездке более четырех лет, к знакомому старшине Шайтан-Кудейской волости.

Гостеприимный Юлай Азналин оправдал надежды Рычкова, встретив его с Лепехиным самым достойным образом.

— Здравия желаю, кунаки дорогие, — радушно приветствовал именитых гостей старшина и, обойдя всех прибывших, с каждым из них поздоровался. Затем, махнув рукой на стоявшую среди берез большую юрту, он пригласил их к себе. Те привязали своих лошадей к изгороди, защищавшей жилую часть яйляу от нашествия скотины, и, озираясь по сторонам, стали проходить по очереди внутрь.

В юрте оказалось прохладнее, чем снаружи. Земляной пол был полностью застлан кошмами и коврами, поверх которых лежали взбитые подушки. На одну из них опустился в изнеможении притомившийся в дороге Лепехин. Рядом расположился Рычков, а за ними — согласно чину и старшинству — все остальные, включая сопровождавших обоих ученых людей, местных аксакалов и прочих представителей рода. Держа наготове медный кумган с тазиком, рассевшихся гостей обошел паренек, предлагая им вымыть руки, и подал каждому по чистому полотенцу.

Выполнив свои обязанности, подросток вышел, уступив очередь старшей хозяйке, непрерывно помешивавшей все это время кумыс. То и дело приговаривая вполголоса «бисмилла, бисмилла», Мюния принялась разливать пенящийся напиток по чашам и подавать их мужу с тем, чтобы тот сам раздавал их гостям. При этом строго соблюдался все тот же порядок. Первая сэуэтэ полагалась академику Лепехину, вторая — Рычкову, и так далее по очереди.

Не сумевший с непривычки оценить вкуса и замечательного качества свежеприготовленного кумыса Лепехин, пригубив напиток раза два, оставил чашу недопитой, зато другие, в том числе и Рычков, воздали кумысу должное, с большим удовольствием выпив по несколько сэуэтэ.

Тем временем Лепехин подозвал к себе маленького внука Юлая и протянул ему гостинец. Мальчик взял, но прежде чем попробовать, решил поделиться с другими детьми, не сводившими с лакомства жадных глаз. Не ожидавший этого академик восхищенно воскликнул:

— Надо же, какой добрый малыш!

— Мы наших детей с малых лет приучаем делиться друг с другом, — невозмутимо ответил ему Юлай.

Разомлевший от выпитого кумыса Рычков одобрительно закивал головой, но вдруг в глазах его промелькнула тревога.

— Выйти бы посмотреть, как там наши лошади… — сказал он сыну вполголоса.

— Не беспокойтесь, папенька, — ответил Николай, — матушка Салавата о них уже позаботилась.

— Как так? — поразился Лепехин. — Вокруг столько мужчин, а за лошадьми женщина присматривает?!

Юлай поспешил все ему объяснить:

— Обычай у нас такой. Заботу о лошадях кунаков берет на себя младшая жена хозяина. С нашей стороны это знак уважения к дорогим гостям. А кроме того, жена моя не одна с этим делом управляется. Салават своей матери помогает.

— Ну, разве что обычай… — неуверенно произнес Лепехин, пожимая плечами.

Так, еще во время обеда ученый получил первое представление об особенностях башкирского быта. Подкрепившись, мужчины уединились, и начался неторопливый разговор, во время которого Юлай обстоятельно отвечал на вопросы любознательного гостя.

В ходе общения он и сам кое-что узнал о новом знакомом.

В юности Лепехин изучал естественные науки в страсбургском университете. Защитив диссертацию и став в двадцать семь лет доктором медицины, в 1767 году он вернулся в Петербург, где вскоре был назначен руководителем одного из отрядов организованной Академией наук оренбургской экспедиции. За короткий период Лепехин преодолел длинный маршрут, посетив Сызрань, Саратов, Царицын, озеро Эльтон, Астрахань, Гурьев. После этого он направился к верховью Яика, а затем добрался до расположенного на берегу реки Агидель пригородка под названием Табынск.

— За несколько месяцев мне пришлось посетить множество рудников, до тридцати заводов, — задумчиво произнес Лепехин.

— Побывали, как я думаю, на Белорецком, на Саткинском, на Лапыштинском да Тирлянском заводе, в Авзяне, в Зигазе, Инзере? — перечислил Юлай.

— Да, там тоже удалось побывать и с работными людьми пообщаться.

— Ну и как? — поинтересовался старшина и, не скрывая душевной боли, сказал: — Хочу ваше мнение узнать. Как, по-вашему, то, что у нас здесь творится, законно? Приходят чужаки и захапывают наши земли-воды, вырубают хвойные леса. Самих башкортов на заводах принуждают работать. Хозяева над ними измываются, а тех, кто убегает, преследуют и убивают без суда. Это справедливо?

— Да нет, конечно, какая уж там справедливость, — нехотя согласился с ним Лепехин. — Токмо, должен вам заметить, вопрос этот не ко мне. Это во-первых. А во-вторых, на тех заводах ведь не одни башкирцы работают.

В таких же условиях живут и русские работные люди…

— Прошу прощения, Иван Иванович, — не унимался Юлай. — Но вы ведь большой ученый. И как ученый человек, вы не должны оставаться равнодушным к судьбе нашего народа. Вы хорошо знаете, что люди, про которых вы говорите, — не рабочие, а каторжники. Это воры и убийцы, которых сперва к смертной казни приговорили, а потом царским указом помиловали. Разве можно равнять преступников с безвинными башкортами?! Но самое страшное для нас то, что эти бандиты портят наших людей, учат их пить, курить и всяким другим мерзостям…

— А вот владельцы заводов, напротив, на башкирцев жалуются, — возразил Лепехин. — Говорят, что они-де работе препятствуют, портят и ломают машины да к тому же дым какой-то пускают, отравляя воздух, и тем самым подрывая здоровье работного люда.

Молчавший до сих пор Рычков не выдержал и решил вставить свое слово:

— Мне об этом тоже известно, Иван Иваныч. Рабочие Верхне-Авзянского завода несколько раз к губернатору с жалобами обращались, будто бы башкирцы их каким-то дымом отравляют.

— Эти жалобы кто-нибудь проверял?

— Проверяли, но пока что ни одна из них не подтвердилась.

— Вот ведь как! — возмутился Юлай. — А все равно слухи распускают.

Лепехин, видя как переменилось настроение у хозяина, поспешил перевести разговор на другую тему.

— А что, — спросил он, — башкирцы только скотоводством промышляют?

«Этот урыс только о своих беспокоится. Какой нам от него прок?» — с обидой подумал Юлай, но, вспомнив о законах гостеприимства, решил поддержать кунака, ответив на его вопрос:

— Не только. Каждая семья еще и хлеб выращивает — ровно столько, сколько ей требуется. Особенно у нас любят овес и ячмень.

— А как насчет озимых?

— Для озимых наша земля не годится. А вот степные башкорты рожь да пшеницу помногу сеют.

— Сабантуи каждый год проводите?

— Конечно.

— А в какое время?

— В степях — после сева, а в горной и лесной местности — на несколько дней раньше.

— Если до следующей весны не уеду, обязательно побываю на Сабантуе, — пообещал, воодушевляясь, Лепехин.

— Ну раз уж вам так хочется на нашем Хабантуе побывать, мы вам сможем кое-что показать.

— В самом деле? — обрадовался, как мальчишка, молодой академик, позабыв про свой сан… — Еще бы не хотеть. Грех отказываться от такого предложения!

Юлай, уже не в силах на него сердиться, улыбнулся.

— Чего не сделаешь ради гостя! Как у нас говорят, чего желает кунак — того хочет Тэнгре. Сделаем! — сказал Юлай и послал за Салаватом.

Тот явился сразу.

— Зачем звал, атай? — спросил он.

— Тут такое дело, улым. Гости мечтают на Хабантуе побывать. Мы могли бы им показать, как он проходит. Вот я и решил устроить небольшой праздник. Как ты думаешь, осилим?

— Дней пять на подготовку дашь, атай?

— Ну что ж. Гости, как я понял, не так скоро в обратный путь собираются. Времени, я думаю, нам хватит. Так что начинайте.

Салават тут же созвал своих товарищей-однолеток. Посовещавшись, они с жаром принялись за работу. И к концу второго дня все было готово.

Уже на рассвете третьего дня мелюзга, малай-шалай, сновала верхом на великолепных скакунах по всей территории яйляу взад и вперед, надрываясь от истошных криков.

— Идите на бэйгэ! Все — на бэйгэ!

— Несите подарки для победителей!

— Не осрамимся перед большими гостями!..

Люди толпами повалили к месту, где должно было состояться торжество в честь приезжих. Дождавшись, когда народ соберется, Салават отдал приказ начинать.

Узнав, что среди присутствующих есть представители родов тамъян, катай и кыпсак, Юлай удивился.

— Они-то как прознали, что у нас сегодня праздник?

— А что в том плохого, что они здесь? — спросил Рычков.

— Да нет, как раз наоборот, очень даже хорошо, — ответил Юлай. — Только знать бы, получили ли они разрешение своего начальства.

— Неужто для того, чтобы участвовать в таких игрищах, чье-то разрешение требуется?

— Это не мы придумали. Так Белый царь с губернатором повелели, — объяснил Юлай. — После подавления бунтов Карахакала и Батырши… Нет нашему народу теперь никакого доверия. Без разрешения старшины люди не могут ни йыйыны[38] собирать, ни сородичей навестить, которые в соседних аулах проживают.

— А что, такое и в самом деле может случиться? Я имею в виду новые выступления башкирцев.

— Ничего не могу сказать, — ответил Юлай, отводя глаза в сторону.

— Вы-то сами не побоялись почему-то состязания проводить…

— Еще бы! В своей волости я пока что хозяин, — с достоинством произнес Юлай и, немного подумав, добавил: — И потом. Я не думаю, что их превосходительство губернатор был бы против. Ведь мы все это ради вас затеяли, ради уважаемых ученых.

— Ну да, конечно, — быстро согласился с ним Рычков. — Мы вам так за это благодарны!

Лепехин в их беседе участия не принимал. Академик с увлечением наблюдал за происходящим. Его занимали не столько сами лошадиные бега, сколько зрители, с неподдельным восторгом и азартом следившие за их ходом. Громкими возгласами они подгоняли как побеждающих, так и отстающих. «Сколько же эмоций, какой выплеск энергии!» — отмечал про себя ученый. — «А какие лица! В них столько радушия и света».

Он не мог не обратить внимания на то, что все мужчины пришли на праздник в опрятных светлых одеждах. Те, что побогаче, надели поверх нарядные стеганые камзолы. И никого, кто был бы без головного убора. На одних — войлочные колпаки, на других — богато украшенные тюбетейки-каляпуши да кэпэсы.

Еще наряднее приоделись женщины. Их яркие костюмы были расцвечены кораллами и украшены монистами из множества серебряных монеток. На всех — разноцветные украшения. Такая красота, что глаз не отвести. Будто цветы на лужайке. У молодых женщин, снох да невестушек, в ушах — сережки, а волосы заплетены в две длинные косы с подвесками-сулпы на концах.

У кого-то сзади — чехлы-накосники в виде широких лент с монетками. На некоторых — головные уборы, называемые кашмау, украшенные, как и все остальное, серебряными монетами и кораллами. Молодой академик взял себе на заметку, что лаптей ни башкирки, ни башкиры не носят. Они предпочитают кожаную обувь или суконную, но тоже с кожаным низом.

Лепехин с нескрываемым интересом разглядывал и старался запомнить детали непривычных его глазу башкирских праздничных нарядов.

Наблюдая за поведением башкир, он все больше убеждался в том, насколько вольнолюбив этот народ.

Ничто не ускользало от его пристального внимания. Вон там, возле реки готовится угощение для участников состязаний. В казанах на таганах варится мясо, рядом пыхтят медные самовары.

Лепехин не стоял на одном месте. Он переходил от одного кружка к другому и, вытягивая шею, разглядывал из-за спин зрителей артистов, демонстрировавших свои таланты. В одном кругу исполнялись частушки-такмаки с приплясом, в другом играли на курае, в третьем соревновались сэсэны-сказители. А вот и кюрэш — борьба силачей…

Тем временем к Рычкову пробрался сквозь толпу его сын. Петр Иванович поинтересовался, где Салават.

— Он там, чуть подальше — махнул рукой Николай. — Готовит еще один заезд — состязание среди победивших.

У тех, кто это слышал, загорелись глаза от воодушевления.

— Какая замечательная идея — выявить лучшего из лучших, — заметил кто-то из гостей.

— Постой-ка, а почему повторные скачки в другом месте проводить надумали? — спохватился Рычков.

— Говорят, здесь места маловато. Развернуться будет негде.

— А почему нас о переносе не предупредили?

— Вот как раз мне и велено было вас пригласить, — сказал, усмехаясь, Николай.

— Ну так пойдемте же скорее!..

Предвкушая настоящие профессиональные бега, собравшаяся толпа зрителей возбужденно гудела.

Завидев приближающихся гостей, восседающий на саврасом скакуне Салават отделился от группы наездников и поехал им навстречу.

— Ну как, можно начинать? — спросил он.

— Иншалла, в добрый час! — ответил Юлай.

Дотошный Лепехин успел заметить, что на спинах скакунов нет ничего кроме тонкого войлока.

— Странно, а почему лошади без седел?

— Так нужно. Седла, как бы крепко их ни закрепляли при помощи подхвостника и подпруги, все равно во время скачки назад сдвигаются и очень сильно лошадям мешают… — объяснили ему через толмача.

— Так ведь у джигитов, наверное, как бы получше выразиться… при этом заднее место отбивается.

— Чтобы не отбивалось, сзади к штанам мягкий войлок пришивается. За счет такой нашивки да потника джигиту уже не так больно.

— Должен признаться, для меня это открытие, — сказал Лепехин, помечая что-то в записной книжке.

И тут раздался звон колокольчика, возвещая о начале нового заезда.

Когда Салават подъехал на своем скакуне к остальным наездникам, Юлай, провожавший сына пристальным взглядом, не смог утаить от гостей своей тревоги:

— Хоть бы без всяких козней обошлось.

— Да какие могут быть козни по отношению к Салавату? — изумился Николай.

— Всякое бывает. На удачливого всегда завистник найдется. Такой может, как будто невзначай, разогнавшегося коня по спине плеткой огреть. Тот от неожиданности скорость сбавит, и все…

— Неужто на нечестных у вас управы не найдется?

— А кто в такой куче да спешке разберет, чей был кнут? Некоторые норовят пнуть соседнего скакуна в бок, и это плохо кончается. Он тут же сил лишается и скакать дальше уже не может…

Колокольчик зазвонил во второй раз. И в тот же миг стоявшие ровным рядом лошади рванули с места, взметнув копытами клубы пыли. Не успели зрители опомниться, как ретивые скакуны в мгновение ока скрылись среди растущих за холмом деревьев.

Пока их не было, гостей обнесли свежим, прохладным кумысом. Ждать наездников пришлось недолго. Проскакав положенные двадцать верст, они повернули обратно.

И вот вдалеке снова показался столб пыли, который с бешеной скоростью приближался к толпе зрителей.

Завидев скачущего впереди всех Салавата, они дружно захлопали в ладоши. Раздались восторженные возгласы:

— Конь Салауата пришел первым!

— Салауату — главный приз!

Юлай, испугавшись, что его сына сглазят, поморщился.

— Еще не известно, кто победит. В самом конце его может кто-нибудь обскакать.

Но люди, не придав его словам никакого значения, продолжали славить Салавата.

— Точно, он первый!

— Другим его уже не догнать! Они вон как отстали…

Да, Салават никому не уступил своего первенства. Не останавливая своего разгоряченного коня, он на всем скаку выхватил платок из руки одной из встречавших его, как победителя, девушек. Проехав после этого еще немного, джигит постепенно замедлил ход. Развернув доставшийся ему в подарок белый, вышитый по краю шелковыми нитками платок, Салават поворотил коня и подъехал к той девушке.

— Как твое имя, хылыукай? — ласково спросил он, склоняясь к ней.

— Гюльбазир, — ответила та, смущенно улыбаясь.

— Из какого ты рода? Чья дочь?

Ее тихий ответ потонул в общем гвалте. Салават переспросил и узнал, как зовут отца Гюльбазир. Однако поговорить с ней ему так и не удалось. Вынужденный сопровождать гостей, батыр отъехал, а сам тем временем продолжал думать о приглянувшейся ему девушке. Из-за этого он прослушал, о чем те говорили. Находясь под впечатлением этой мимолетной встречи, он даже не ощущал всей радости от своего блистательного успеха.

Не дожидаясь, пока народ угомонится, Салават, отпросившись у отца, решительно направился к стайке девушек, среди которых стояла красавица Гюльбазир. Но и на этот раз им помешали пообщаться друг с другом. Едва они начали разговаривать, как явился Николай.

— Салават, пошли, тебя зовут! — сказал он, и тот, наскоро кивнув девушке на прощанье, нехотя удалился.

Даже вернувшись в свою юрту, юноша все никак не мог успокоиться. Подойдя к Зюлейхе, только что уложившей в сэнгэльдэк их маленького сына, родившегося всего несколько месяцев тому назад, он притянул ее к себе и, приобняв за плечи, нерешительно произнес:

— Бисэкэй, ты не станешь сердиться, если я тебе кое-что сейчас скажу?

— А что ты мне хочешь сказать? — насторожилась жена.

— Даже не знаю, как быть. Боюсь, рассердишься, — продолжал сомневаться Салават.

Милое лицо Зюлейхи омрачилось.

— Говори — не говори, а я все равно чую, что ты на кого-то глаз положил… — упавшим голосом произнесла она.

— Да, — признался, краснея, Салават, — мне одна девушка понравилась. — Если ты не будешь против, я возьму ее второй женой.

— Значит, ты меня разлюбил? — жалобно спросила Зюлейха и, закрыв руками лицо, зарыдала.

Тот в отчаянии заметался по юрте.

— Я тебя очень прошу, не плачь, вытри слезы! Если ты не дашь своего согласия, я ни на ком не женюсь. Я тебя как любил, так и буду любить.

Зюлейха продолжала всхлипывать.

— Ладно, все, я не женюсь! — отказался было от своей затеи Салават, но, немного подумав, снова принялся уговаривать жену. — Ты ведь и сама понимаешь, все равно мне когда-нибудь придется второй женой обзаводиться. Такой уж у нас обычай. Говори, бисэкэй, что будем делать. Может, как-нибудь договоримся по-хорошему, а?

Наплакавшись, Зюлейха на какое-то время затихла, потом, тяжело вздохнув, грустно покачала головой.

— Да, твоя правда. Лучше не жди, пока я состарюсь. Женись, покуда я молодая… — рассудила она. — Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, у женщин, доля…

Сказав это, Зюлейха подняла на мужа заплаканные глаза и спросила:

— Сказал бы хоть, кто твоя зазнобушка.

— Гюльбазир, — ответил Салават и рассказал, когда и при каких обстоятельствах ее встретил.

— А чья она дочь?

— Человека по имени Хагынбай.

Только Зюлейха раскрыла было рот, чтобы еще о чем-то спросить, как снаружи послышался голос Юлая.

— Улым, ты тут? — спросил он.

— Да, атай, — с готовностью бросился Салават к выходу.

Как оказалось, его хотел видеть академик Лепехин, которому не терпелось расспросить юношу об обычаях, связанных с молодежными игрищами.

Увидев Салавата, стоявший рядом с Рычковым Иван Иванович поспешил ему навстречу и с ходу заговорил:

— Прошу прощения за то, что пришлось вас потревожить. Но растолкуйте-ка мне, миленький, вот что. Вот вы победили сегодня в обоих состязаниях, верно? А ежели бы, положим, одновременно с вами за белый платок еще один джигит ухватился. Как же вы в таких случаях победителя определяете?

— Выходим вдвоем на майдан и меряемся силами. Все очень просто. Кто окажется сильнее, тот и победитель, — объяснил Салават.

Академик задал ему еще несколько вопросов и, получив подробные разъяснения, вежливо поблагодарил. В результате их беседы Лепехину удалось пополнить уже имевшиеся у него записи.

Он описал, как проходит борьба между молодыми людьми. Как и русские силачи, они не хватают друг друга за плечи, а борются, взявшись за пояс, используя при этом традиционные приемы… Платок, который необходимо выхватить из руки девушки, не обязательно должен быть дорогим. Главное в том, чтобы подцепить его, опередив других, и уже не выпускать из рук. Лепехин отметил, что в этих местах бытует такое правило: подарок для победившего батыра готовит самая красивая девушка в ауле… По завершении состязаний народ обращается к Аллаху с просьбой о хорошем урожае, после чего затевается пир. Молодежь развлекается, устраивая всяческие игры, вроде пробежек с яйцом на ложке, которую держат в зубах, борьбы и тагана — игры с танцами…

Довольно подробно описал Лепехин, как проходят у башкир сами летовки. Ему удалось установить, что на летних кочевках население живет семьями. Или же родственники сами образуют одно «джейлау». Для летовок всегда выбирают место возле реки либо другого источника, а вокруг юрт возводят изгородь, дабы закрыть доступ к ним скотине. По утрам животных выгоняют на пастбище, причем один вид отдельно от другого. Дойка кобылиц и коров происходит также по отдельности. Из коровьего молока взбивается масло, готовится сухой курут. Айран, приготавливаемый путем разбавления водой кислого катыка, используется в качестве напитка. Из кобыльего молока делают кумыс, представляющий собой среди прочих один из основных продуктов питания…

Оба русских ученых были чрезвычайно довольны приемом, оказанным им гостеприимными и добродушными башкирами Шайтан-Кудейской волости, и поэтому не торопились уезжать.

Однажды Юлай созвал сородичей на совет.

— Агай-эне, акхакалы! Наши знатные гости интересуются, как мы отыскиваем соколиные гнезда и приручаем птенцов. Особенно сын нашего знакомого Петра Ивановича Рычкова горит желанием приручить какого-нибудь птенца и просит ему помочь. Вам решать, что делать.

Первым взял слово мулла Арыслан.

— Я вот что скажу, йэмэгэт[39]: для башкорта желание кунака — священно.

— Воистину так, — поддержали его остальные.

На следующий день, спозаранку, с возглавляемой Салаватом группой всадников гости тронулись в путь.

Поначалу им пришлось ехать сквозь непроглядный туман. Постепенно густая завеса рассеялась, и всю округу залило ярким солнечным светом. Однако ближе к полудню небо заволокло темно-серыми облаками, и вскоре стал накрапывать дождь. Погода вконец испортилась. Проезжая по тропинке, идущей вдоль крутого берега, Лепехин вдруг почувствовал, как напряглась его лошадь. Словно почуяв опасность, она стала прясть ушами и мотать головой, то и дело всхрапывая. Все это выглядело очень странно, поскольку другие лошади вели себя спокойно.

— Пойду-ка я лучше пешком, — сказал Лепехин, слезая с седла.

— Путь неблизкий, Иван Иванович. Быстро устанете, — предупредил его Салават и предложил гостю на время обменять его лошадь на свою.

Академик не стал противиться. Однако и на этот раз произошло то же самое. Лошадь, предоставленная ему молодым хозяином, забеспокоилась, задергалась, а та, что была под Салаватом, напротив, затихла.

— Послушай-ка, дружок, кажется, твоя лошадка еще построптивее моей будет! Вот-вот меня на землю сбросит, — пожаловался Лепехин, похолодев от ужаса.

— Может быть, все дело в вас самих? — предположил Рычков.

— Во мне?! — ухмыльнулся тот и, пожав плечами, неуверенно произнес: — Неужто назад возвращаться придется?

Но Рычков не согласился.

— Не стоит пороть горячку, Иван Иваныч. Давайте-ка сперва попытаемся установить причину. Иначе вы не сможете ехать ни вперед, ни назад, — сказал он, заглядывая Лепехину в глаза. — Может, вашей лошадке дождь не по нраву?

— Помилуйте, дорогой Петр Иванович! При чем тут дождь, когда конь Салавата ведет себя точно так же.

— Ну так я и говорю, причина все-таки в вас.

— Что-то я вас не совсем понимаю, Петр Иванович, — недоумевал Лепехин.

Рычков внимательно оглядел своего молодого приятеля с головы до ног и затем спросил:

— Скажите-ка мне вот что, друг мой. Из какой кожи пошиты ваши сапоги?

— Я как-то не задумывался над этим. По-видимому, из коровьей…

Рычков спешился и принялся тщательно обследовать одежду Лепехина, как и его снаряжение. И очень скоро выяснилось, что причиной беспокойства животных стала сумка, сшитая из шкуры дикого кабана. Пропитанная дождевой влагой шкура хищного зверя источала сильный запах, тревожа лошадей.

Обнаружив причину странного поведения обоих животных, приятели обернули сумку сухой тряпкой и упрятали в мешки, вложив их один в другой. После этого академик мог спокойно ехать дальше.

Двое суток путешественники блуждали по каменистым ущельям и ложбинам Каратау. Время от времени со скал срывались камни и с шумом скатывались вниз. Некоторые из них оказывались под копытами лошадей.

Предстоящую ночь решили провести в лощине у подножия одной из высоких скал, недосягаемые вершины которых были скрыты под пеленой тумана. Рядом протекала река. Стреножив лошадей, путники развели у самой у ремы костер, вскипятили в медных чайниках воду. После чая занялись разными делами. Кто-то укреплял аркан для подъема в горы. Другие щепали лучины-сыраки, ладили остроги, чтобы с наступлением темноты поохотиться на крупную рыбу.

Тем временем Николай вместе с отцом расспрашивали Салавата о его планах на будущее, а академик Лепехин описывал в дневнике при свете костра самые последние впечатления.

Скалы по обе стороны реки напомнили ему развалины древних городов, так как некоторые из них похожи на башни и на колонны. С восхищением наблюдал Лепехин за тем, с какой ловкостью пробираются башкиры по отвесным скалам, и особо отметил в записях башкирских лошадей, которые «так легки, что с высоких крутизн, иногда и по самой узкой тропе спускаются».

Темной ночью началась рыбная ловля. Пойманные при помощи острогов хариусы оказались все, как на подбор, длиною с локоть. Отведав испеченной на углях рыбы, путники попили чаю с матрюшкой[40] и улеглись спать.

Рано на рассвете крепко спавшего Лепехина разбудили чьи-то громкие возгласы. Он встрепенулся, приподнял голову и, плохо соображая спросонья, вяло спросил:

— Что случилось? Медведи, что ли?

Не получив ответа, он резко вскочил и, протерев глаза, пригляделся. Рядом никого не оказалось. Куда же все подевались? Лепехин не знал, что и думать.

Сотрясаясь от страха, он стал прислушиваться. Люди продолжали кричать. Среди их истошных криков он стал различать перестук падающих и скатывающихся камней, а также удары друг о друга каких-то железных предметов. Озираясь по сторонам, Лепехин заметил неподалеку знакомых всадников и узнал находившегося среди них Рычкова.

— Петр Иванович, — кинулся он к нему. — Объясните же, наконец, в чем дело? Неужто хищники объявились?

— Ой, да бог с вами, Иван Иванович! Все в порядке, — улыбнулся Рычков, подъезжая к нему поближе. — Это просто-напросто перекличка. Таким манером башкирцы выясняют, на которой из вершин соколиные гнезда имеются. — Он замолчал и, переведя взгляд в сторону, показал рукой на ближайшую скалу.

— Вон, поглядите, самка сокола из гнезда выпорхнула! Это уже третье по счету гнездо, Иван Иваныч!

— А почему меня не разбудили?

— Салават пробовал, да вы от него отмахнулись.

— Надо же, черт побери, какого зрелища я лишился! — всплеснул руками Лепехин. — И где ж теперь Салават?

— С птицеловами.

— А чем они там занимаются?

— Ищут подступы к гнезду, — ответил Рычков.

Вскоре появился и сам Салават в сопровождении охотников.

— Доброе утро, Иван Иванович, — приветствовал он Лепехина и спрыгнул на землю.

После утреннего чаепития началась подготовка к восхождению. Джигиты хорошо знали, что добыча, за которой они собираются отправиться, будет нелегкой, потому что соколы выбирают для гнездовья наиболее отвесные скалы. А это самые труднодоступные, опасные для человека места.

Когда приготовления были закончены, Салават разделил участников на две группы. Одну из них он оставил у подножия скалы, намереваясь увести вторую с собой.

— Ну, а нам к кому примкнуть? — спросил Рычков.

— Сами решайте, Петр Иванович, — сказал Салават и, немного подумав, добавил: — Я думаю, вам нужно остаться здесь.

— Почему?

— Потому что это очень опасно…

— Пожалуй, ты прав, — быстро согласился Рычков, вспомнив о своем почтенном возрасте. — Мы вас внизу подождем.

Однако Лепехин замахал руками.

— Вы как хотите, Петр Иванович, а я полезу. Я непременно должен видеть все собственными глазами!

— Тогда и я с вами, — оживился Николай.

Петр Иванович погрозил сыну пальцем:

— Николенька, ты никак забыл, что мы обещали перед отъездом нашей матушке? Она приказывала нам вместе держаться.

— Да, — поддержал его Салават, — вам тоже лучше остаться.

Молодому человеку пришлось сдаться. Пристроившись рядом с отцом, он с нескрываемой завистью смотрел вслед удаляющимся всадникам.

Добравшись до нужного места, Салават и его группа стали взбираться вверх по протоптанной тропке.

Пробравшись сквозь бурелом, они поднялись на взгорье. Открывшаяся их взору полянка была вся в цветах и походила на пестрое блюдце. Дальше путь пролегал меж огромных, размером с избу, валунов. Копыта то и дело постукивали о рассыпанные повсюду камешки. Оказавшись спустя некоторое время на тропинке, петлявшей среди гладких отвесных глыб, люди вынуждены были карабкаться вверх, уцепившись за конские хвосты.

«Другие лошади здесь ни за что бы не прошли», — подумал про себя Лепехин, еще раз убедившись в выносливости башкирской породы.

К полудню добрались до гребня горы. Преодолевая страх, Лепехин окинул взором открывшееся пространство. В небе над отвесной скалой зависла пара орлов. Внизу раскинулось широкое поле, казавшееся сверху голубым. Даже отсюда можно было различить горную речку, рассекавшую все это пространство на две равные части.

— Не надо вниз смотреть, Иван Иванович, а то голова закружится, — предупредил Салават.

Почувствовав на самом деле головокружение, Лепехин отпрянул назад.

— Что-то в горле пересохло, — пожаловался он. — Нет ли где поблизости родника?

— Есть, сейчас там будем, — сказал Салават.

Вскоре путники действительно вышли к источнику, бьющему из-под темной глыбы. Напившись студеной водицы, они закусили курутом и казылыком[41].

Первым поднялся со своего места Салават.

— Ну, передохнули маленько? — спросил он и велел всем взяться за веревку.

Когда конец аркана с петлей был спущен до самого гнезда, находившегося в расщелине скалы, Салават, держась за ту же веревку, стал медленно спускаться вниз, осторожно переступая с одного камня на другой.

Ухватившись обеими руками за ствол дерева и морщась от страха, Лепехин с напряжением следил за каждым его движением. «И зачем мы только все это затеяли? — каялся он. — Один неверный шаг, и юноша может сорваться в пропасть. Пропадет ни за что ни про что. Какое ребячество, какая непростительная беспечность с моей стороны! Ведь знал же, чем такие походы заканчиваются. Башкирцы, которые за гнездами лазают, либо калечатся, либо вовсе погибают. Вовек себе не прощу, ежели с Салаватом что случится».

Терзаясь запоздалым раскаянием, Лепехин окончательно струсил. С перепугу ему показалось, что камень под его ногами начал соскальзывать. Он отдернул руки от дерева и попятился назад.

— Мочи нет, как страшно. Я уже не в силах на все это смотреть, — прошептал в отчаянии академик.

— Вы только к краю близко не подходите, — посоветовали ему.

— Ладно, я буду сидеть смирно на одном месте, — стараясь унять дрожь, ответил Лепехин и поинтересовался: — А где теперь Салават?

— Уже до гнезда добрался, — сообщил ему Селяусен.

И тут парни стали возбужденно переговариваться.

— Гляньте, самка сокола из гнезда вылетела!

— А там недалеко еще и орлиное гнездо оказалось!

— Ай, один из ыласынов на Салавата нацелился!

— Стреляйте скорее, — прокричал Селяусен и сам же пустил в птицу стрелу. Однако промахнулся.

Его товарищи и оставшиеся внизу джигиты, не сговариваясь, стали орать и метать в хищников стрелы.

— Есть! — крикнул кто-то. — Один упал.

— И второй тоже…

Не решавшийся подходить близко к обрыву Лепехин громко вздохнул.

— А Салават? Как там Салават?

— Положил двух птенцов в туксай[42] и потихоньку к орлятам подбирается, — сказал Селяусен.

— А что с орлами?

— Одного убили. А того, что ранили, нижние подобрали.

Лепехин все еще продолжал тревожиться за Салавата.

— Ну, как он там, еще не добрался?

Когда ему сообщили, что Салават уже забрал птенцов, причем не только соколят, но и маленьких орлят с собой прихватил, он искренне обрадовался:

— Вот молодец! Настоящий герой!

Вдруг кто-то вскрикнул:

— Одного выронил!

— Ой, как жалко!

— А чего жалеть? Летать он толком не умеет. Вот и попал к нашим прямо в руки.

— Это ж надо же! Такой кроха, а как сопротивляется! Трепыхается и клюнуть норовит…

Закончив свое дело, Салават начал осторожно спускаться.

Его товарищи, приумолкнув, неотрывно следили за ним. Не сводя глаз с подрагивающего каната, привязанного другим концом к стволу укоренившейся на вершине скалы сосны, Лепехин застыл на своем месте, не решаясь произнести ни слова.

Когда привязанная к дереву веревка наконец ослабла, раздались возгласы облегчения:

— Аллага шюкюр, Салават добрался до места живым и невредимым!

— Снова доказал всем, какой он батыр!

Иван Иванович был безгранично рад тому, что поход за птенцами закончился для Салавата благополучно.

— Да, он и впрямь герой! — без всякого лукавства похвалил его Лепехин.

Увлекшись происходящим, ученый и находившиеся вместе с ним на вершине джигиты, не заметили, как прошло время. А между тем солнце стало уже клониться к закату. Заметив, как быстро надвигается тьма, путники засуетились.

— Хватит возиться, а то несдобровать!

— Да, надобно уходить отсюда, покамест не стемнело.

Лепехин не понял причины их беспокойства.

— Зачем спешить? В крайнем случае, можно ведь и тут заночевать.

— Нельзя, — возразил Селяусен.

— А почему?

— Здесь даже летом по ночам очень холодно.

И действительно, очень скоро все почувствовали, как похолодало. А тем временем горные вершины стали обволакиваться тяжелыми, мохнатыми тучами. Все больше сгущаясь, они оседали на склонах хребта.

«Да, башкирцы отлично знают суровый нрав своего Урала. За множество веков они сумели приспособиться к его природе. И, судя по всему, тревожились не напрасно», — убедился Лепехин. Рассуждая таким образом, он быстро взобрался в седло.

Медлить было нельзя. Только вот куда подевалась та еле заметная тропинка, по которой они сюда пришли? Быстро смеркалось, и все хуже становилась видимость. С надвигающейся темнотой усиливался страх. Все понимали, не рассчитаешь, куда ступить — и ты пропал!

Вдобавок ко всему, легкая летняя одежда не спасала тело от насквозь пронизывающего ветра и холода. А на ночлег устроиться негде. Поэтому дорогу нужно было найти во что бы то ни стало.

Пробовали зажечь бересту, но это не помогло — тропинки словно не бывало.

— И что ж нам теперь делать? Так и будем, как слепые, блуждать в потемках? — дрожащим голосом спросил Лепехин, уже в который раз сожалея о том, что он не остался внизу с Рычковыми.

— Сами мы уже ничего не сможем сделать, — признался Селяусен, — поэтому придется вверить судьбу нашим лошадям. Только на их нюх и надеюсь.

Беспризорный конь Салавата пошел первым. За ним последовали другие.

— Не будем от них отставать, Иван Иванович, — сказал Селяусен, поддерживая обессилевшего от страха академика.

— А как остальные? Где все?

— Они тоже, как и мы, идут за своими лошадками.

Продираясь вслепую между глыб, камней и корней деревьев, Лепехин чувствовал себя прескверно. Боясь споткнуться, он старался ступать осторожно, хорошо понимая, что, ударившись, можно убиться или слететь в черную пропасть.

— Не бойтесь, Иван Иванович, лошади идут уверенно, — сказал Селяусен, не терявший присутствия духа.

Вдруг впереди раздался радостный возглас:

— Вот она, наша дорожка! Нашлась!

Академик возблагодарил Господа и троекратно перекрестился.

Да, лошади оправдали надежды людей, выведя их на потерянную тропинку. Благодаря их чутью путникам удалось благополучно миновать самые трудные места.

Почувствовав под ногами траву, все приободрились и решились ехать верхом. Полагаясь на нюх своих лошадей, всадники уже не думали о том, куда они их вывезут. А когда препятствий стало поменьше и дорога — поровнее, люди и вовсе успокоились.

— Слава тебе Господи, кажется, пронесло, — прошептал Лепехин и под мерный шаг своего коня незаметно задремал. Сколько он так проехал, умудрившись не выпасть из седла, он не смог бы сказать. Очнулся Иван Иванович от дружного лошадиного ржания.

— Где это мы? — спросил он, придя в себя, и вдруг заметил впереди жарко пылающий костер. Узнав среди сидящих Рычкова, Лепехин вскрикнул от радости: — Да это же наш лагерь!

— С благополучным вас возвращеньем, Иван Иваныч, — улыбнулся ему Рычков.

Остальные тоже потянулись к подъехавшим, шумно приветствуя их.

— Рады вас видеть живыми-невредимыми!

— А мы и не чаяли вас так скоро увидеть.

Не обращая внимания на эти восклицания, Лепехин сделал резкое движение в сторону Салавата, стоявшего рядом с Селяусеном и Николаем.

— Я восхищен вашей храбростью, друг мой! Вы — истинный герой! — с пафосом произнес академик, обнимая молодого человека.

— Тоже мне геройство — достать птенцов из гнезда?! — усмехнулся польщенный его похвалой Салават. — С этим у нас любой егет может справиться.

Птицеловы недолго отсыпались. Едва забрезжил рассвет, как они уже были на ногах. После завтрака Салават стал раздавать вчерашнюю добычу. Соколят он вручил Рычкову, одного из двух орлиных птенцов отдал Лепехину, а второго подарил своему другу Селяусену Арысланову.

— А что нам с большим орлом делать? — спросил тот.

— Его я себе оставлю. Сначала попробую выправить перебитое стрелой крыло, а потом на волю выпущу.

— Вряд ли от лечения будет толк, — засомневался Рычков. — В Оренбурге собираются музей открывать. Хорошо бы из этого орла чучело изготовить.

Однако молодые ребята отнеслись к его предложению с неодобрением.

— Это ведь матка! Жалко убивать.

— Давайте отпустим ее. Нам и птенцов хватит.

— Предоставим ее судьбе. Коли суждено ей жить, крыло и без лечения заживет…

Послушавшись своих товарищей, Салават распутал птице лапы и отпустил ее. Волоча за собой свисающее крыло, орлица вскоре скрылась в лесной чаще. Лепехин, проводивший ее восхищенным взглядом, громко воскликнул:

— Надо же, какая мощная птица! Один клюв да когти чего стоят!

Остальные с ним согласились.

— Что верно, то верно! Попадись ей только в когти — так просто не вырвешься!

— Если б вы видели, как орлы коз да овец умыкают!

— Не только коз и овец, они и детишек не щадят!

— Зачем же тогда надо было такого хищника отпускать?! — удивился Николай.

— Отпустили и ладно! Пускай теперь сама о себе заботится, — махнул рукой Салават, а у самого перед глазами стояли орлы, с жадностью терзающие труп убитого.

Когда путешественники вернулись на яйляу, Юлай устроил в честь проводов именитых гостей мэжлес[43].

Дорогих кунаков потчевали кумысом и национальными блюдами, поили чаем с душистым липовым медом, потом развлекали, как водится, большой культурной программой, включая игру на курае и кубызе, песни и пляски.

Старшина Юлай тоже не остался в стороне. Раззадорившись, он спел песню об Урале, не забыв также рассказать гостям про героев Сеита, Кусюма, Алдара и Батыршу.

Слушая его, Лепехин то и дело записывал что-то в свой путевой дневник, приговаривая:

— Замечательно, просто замечательно!

Рычкову же, напротив, рассказы Юлая пришлись не по душе. «Неужто он запамятовал, что упоминание о Карасакале и Батырше запрещено? Или он нарочно про них рассказывает?..»

Юлай, словно прочитав его мысли, осекся.

— Чего это я разболтался! Давайте-ка сэсэна нашего послушаем, — сказал он, бросив взгляд на сидевшего поблизости старца. — Ну как, агай, покажешь свое искусство нашим кунакам?

Тот как будто только этого и ждал. Он тут же затянул дребезжащим голосом озон кюй[44]. К его протяжному пению потихоньку присоединился и курай.

Лепехин слушал старика и продолжал описывать в дневнике свои впечатления.

Певец не только воспевает деяния старейшин рода, он также пытается изображать с помощью голоса, жестов их повадки, показывает, как они вели себя в бою, как обучали воевать своих товарищей, как побеждали врагов, лишались сил от ран и прощались с жизнью. Собравшиеся, в большинстве своем, при этом плакали. Но стоило только старцу завести «Кара юргу», как слез словно не бывало. Эта песня считается у них самой веселой. Исполняя ее, старик притопывал ногами. Потом он попытался передать содержание песни с помощью разных телодвижений.

После пляски началось другое представление. Несколько человек показали свое умение подражать голосам разных зверей и птиц. В этом они настолько преуспели, что их голоса невозможно было отличить от настоящих.

Венцом байрама стали упражнения башкир по стрельбе из луков. Как описывал Лепехин, «они метили стрелами как в поставленную цель, так и в башкирцов, которые столько имели проворности, что в известном расстоянии могли увертываться от пущенной стрелы. Иные пускали стрелы, стоя на земле, а удалые, расскакавшись во всю конскую прыть, метили стрелою в поставленный предмет».

Академик подчеркнул, что до таких игрищ допускаются лишь мужчины. Женщинам принимать участие в увеселениях, особенно в присутствии чужих, не разрешается. Они могут наблюдать за происходящим лишь со стороны, находясь на некотором отдалении. Участвовавшие в празднике башкиры расходятся с шумом. И этим все кончается — никаких скандалов или разборок потом уже не возникает…

Мэжлес кончился, страсти поутихли. И только тогда Петр Иванович Рычков нехотя поднялся со своего места.

— Однако пробил и час расставанья. Пора в путь-дорогу.

— В самом деле, пора, — вздохнул Лепехин, кивая головой. — Благодарствуем за самый радушный прием. Спасибо всем!

Тепло распрощавшись с башкирами, гости, отягощенные обильным угощением, взгромоздились на своих лошадей и не спеша тронулись в путь.

XI

В условленный час Салават вышел к реке и стал поджидать Гюльбазир. Когда девушка показалась, выпорхнув, словно птичка, из прибрежных лесных зарослей, он едва не задохнулся от волнения, чувствуя, как сердце выскакивает из груди.

— Гюльбазир!.. — сдавленно произнес Салават.

Спешившая на свидание юная красавица, увидев его, тоже оробела и резко сбавила шаг. Не посмев приблизиться к молодому человеку, она остановилась в шаге от него. Так и простояли они, не сводя друг с друга глаз, безмолвно и словно не дыша. Их соединяли только руки.

Первым нарушил молчание Салават. Обжигая девушку страстным взглядом, он пропел:

Гюльбазир, ответив ему в тон, напомнила, что у него уже есть одна жена:

— Гюльбазир, любимая, не бойся! От кюндаш Зюлейхи вреда тебе не будет, — стал успокаивать девушку Салават. — С ней я уже поговорил. Она дала свое согласие! Я вас не обижу — ни тебя, ни ее. Только вот твои отец с матерью почему-то против… Скажи, как нам быть.

— Одного разговора с моими родителями мало. Если ты и впрямь меня так сильно любишь, пошли к ним такого свата, чтобы сумел их уговорить, — недолго думая, ответила девушка и тут же убежала.

— Гюльбаз-и-ир!.. — крикнул ей вдогонку Салават, но она так и не обернулась. Он стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока та совсем не скрылась из виду.

«Она права, — вздохнув, сказал вслух джигит. — Я найду такого свата, перед красноречием которого они не смогут устоять». С этой мыслью он, не мешкая, отправился к отцу и матери, чтобы сообщить им о своем намерении взять вторую жену.

Внимательно выслушав сына, Азнабикэ осторожно спросила:

— А сама-то она согласна за тебя замуж пойти? Это я про Гюльбазир…

— Она-то согласна… Да только родители ее не поддаются, — чуть не плача пожаловался Салават. — Я и сам к ним ходил, просил, и Гюльбазир пробовала уговорить…

— А вот этого не надо было делать, улым. Не положено самому к родителям девушки ходить, — недовольно заметила Азнабикэ и махнула рукой. — Ну да ладно, чего уж там. Дело сделано. Остается теперь на счастливый исход надеяться.

Юлай сидел молча. Обдумав все, как следует, он не спеша начал:

— Вот что я скажу тебе, улым. Хагынбая, отца той девушки, я хорошо знаю. Суровый он человек, упрямый да к тому же крохобор. С ним нелегко будет сладить… Но ты не вешай носа. Пошлем к нему человека, посулим через него богатый выкуп-мэхэр, и Хагынбай, думаю, согласится.

— А когда пошлем, атай? — спросил, оживляясь, Салават.

— Не надо горячиться, улым. Сперва вернемся на кышлау[45], а там видно будет. Все в руках Аллаха!

— А мы скоро отсюда уедем?

— Послезавтра, Алла бойорха…

Отец сдержал свое слово: в один из последующих дней семья Азналиных вернулась домой, а к концу первой недели Юлай отправил к Хагынбаю свата-яусы с целью добиться разрешения на свадьбу Салавата с его дочерью.

На роль свата отрядили человека по имени Султанмурат. Когда он появился, Гюльбазир пришла в смятение. Сердце отчаянно заколотилось, щеки запылали. Не в силах скрывать своего состояния и не зная, каким будет исход, она забилась подальше. Однако ушки держала на макушке, стараясь не пропустить ни слова.

Голос у яусы был не очень громкий, а говорил он вкрадчиво и еле слышно. Расспросив вначале хозяина о семье, о житье-бытье, о родичах, о хозяйстве, посланец, в соответствии с заведенным с древности порядком, приступил к изложению цели своего визита. Говорил он цветисто, с прибаутками:

Притаившаяся в своем углу Гюльбазир с напряжением ждала, что ответит на такое обращение ее строптивый отец.

Прокашлявшись, тот начал так:

Султанмурату надоело выслушивать его оскорбления:

— Постой-ка, кордаш[48], давай с тобой по-человечески потолкуем! Ежели будем продолжать в том же духе, так ни о чем и не договоримся.

— Что хотел, то и получил! Сам ведь с прибауток начал, — огрызнулся Хагынбай. — Давай, выкладывай. Я тебя слушаю. Зачем пожаловал?

— Вот и ладно. А слово мое таково, кордаш: соблюдая наш обычай, пришел я сватать твою Гюльбазир за одного егета.

— За кого именно?

— За сына старшины Шайтан-Кудейской волости Юлая.

— За Салауата, что ли?

— Точно, за него самого!

Хагынбай даже думать не стал, тут же отрезав:

— Вот еще! Чтоб единственную дочь да второй женой кому-то отдавать?! Не бывать такому!

— Эх, кордаш, да такого толкового зятя, как Салават, тебе днем с огнем не сыскать!

— Я и сам знаю, что он достойный егет. Из хорошего рода… — сказал Хагынбай, немного смягчившись.

— А коль знаешь, за чем же дело стало, кордаш? Почему упорствуешь?

Однако хозяин ни на какие уговоры не поддавался.

— Хоть и разудалый у вас жених, а второй женой свою дочь я за него ни за что не отдам, и все тут! — твердо заявил Хагынбай.

Услыхав такой ответ, Гюльбазир едва не лишилась чувств. У нее закружилась голова. Где ж найдет ей отец жениха, который был бы лучше, пригожее Салавата? Он ведь знает, как ей этот парень люб. За что же ей такое наказание?! Хоть бы эсэй вступилась!.. Впрочем, о чем это она? Когда такое бывало, чтобы отец к мнению матери прислушивался…

Тем временем настырный сват-яусы только усиливал напор:

— Вижу я, кордаш, совершаешь ты большую ошибку, лишая счастья законную дочь свою. Как бы каяться потом не пришлось. Станешь локти кусать, да поздно будет. Если отдашь дочь за Салавата, не прогадаешь. Его ждет большое будущее. Когда-нибудь он заступит на место своего отца, станет старшиной Шайтан-Кудейской волости. А, может, еще и дальше отца пойдет, ежели на то будет воля Аллаха. Потому как в Ырымбуре у Юлая полным-полно своих людей. К нему аж из Питирбура академики недавно погостить приезжали! Не забывай, что он и с самим губернатором якшается.

— Вот ведь привязался! — проворчал Хагынбай. — Заладил одно и то же!

Но сват не видел другого выхода, кроме как продолжать настаивать:

— Я ведь добра твоей дочери хочу, кордаш.

— Все, хватит, не желаю тебя больше слушать! — гаркнул Хагынбай.

Надежды Гюльбазир рухнули… «Все! Не быть мне теперь замужем за Салаватом», — сказала она себе, заливаясь слезами.

Всхлипывая, она не сразу заметила, как ее отец и Султанмурат-яусы, понизив голос до шепота, стали о чем-то договариваться. Как ни силилась Гюльбазир, так и не сумела ничего разобрать. Она вконец отчаялась. Эй, Ходай, что же теперь со мной будет? И чего это они так долго шепчутся?!

По долетавшим до ее слуха отрывочным словам Гюльбазир вдруг поняла, что речь зашла о калыме. «Видать, торгуются…», — решила она и, как оказалось, не ошиблась.

Миролюбивый тон отца, постукивание и позвякивание посуды, расставляемой матерью, — все говорило о том, что дело близится к счастливой развязке. Но девушке все еще не верилось. Кто знает, может быть, угощая посланника, родители хотят загладить свою вину перед ним…

После чая отец с гостем вышли, громко переговариваясь, на улицу. Едва за ними захлопнулась дверь, Гюльбазир выскочила из своего укрытия и сразу же кинулась к матери с расспросами.

— Эсэй, яусы уже ушел?

— Да, кызым. Отец пошел его провожать, — ответила мать.

— Неужто он согласился выдать меня за Салауата?

— Согласился… За хороший мэхэр. Уж и сделку отметили, кызым.

Не зная, как выразить свою радость, Гюльбазир бросилась к матери на шею.

— Эсэй, эсэкей!.. — приговаривала она, нежно целуя мать. — Я такая счастливая!..

— Да, кызым, сбывается твоя мечта, — приласкала та ее.

— О никахе уже договорились?

— Договорились, кызым. Теперь будем ждать его родителей. Как только они отдадут больше половины выкупа, назначим день никаха.

— А когда они к нам приедут?

Мать не успела ей ответить. Заслышав шаги мужа, она замахала руками и принялась за мытье посуды. Гюльбазир незаметно юркнула в другую комнату.

XII

С того самого дня начались приготовления к встрече будущих сватов — кода с кодагый. И она вскоре состоялась. Одно было плохо: увидеть любимого Гюльбазир в тот раз не удалось. С родителями его не было. Таков обычай.

Юлай и Азнабикэ делали все, чтобы ускорить предстоящее событие. Родители невесты пригласили муллу и попросили двух парней быть шахитами во время никаха.

В этом торжестве принимали участие женатые братья Гюльбазир и прочие близкие и дальние сородичи.

Во время мэжлеса не забыли помянуть, как водится, и усопших. Назвав поименно покойных предков-прапредков, как и знакомых единоверцев-мусульман, мулла прочел в память о них особую молитву из Корана, начав, по обыкновению, со слов «Ля иляхи иляллах ва Мухаммаду-расулюллах…»

Прослушав несколько сурэ, Юлай поднялся со своего места. Согласно обычаю, он перечислил перед присутствующими, что дает за своим сыном по случаю никаха, а именно: пару лошадей, две коровы, четырнадцать коз-овец, три платья, занавески-шаршау, сапоги, платки, кашмау и елян. Все это предназначалось для невесты. Одна из двух лошадей полагалась ее отцу, а другую должны были пожертвовать для свадебного пира.

После того, как обещанный выкуп был отдан родителям невесты, мулла, следивший за исправным соблюдением всех правил обряда, возблагодарил Всевышнего и приступил к проповеди:

— Рабби наш, дабы жили мы на земле в красоте и благочестии, передал нам через посланников-пророков и через священные книги Ислама свою волю. И мы обязаны, следуя за пророком Муххаматом, выучить упоминаемые в книгах священные слова-напутствия и жить, исполняя данные нам заветы, праведно, укрощая свои пороки. В Кор'эн-Кариме много наставлений, полезных для нашей жизни… Предостаточно и аятов, связанных с никахом. «Женитесь!» — велит нам Аллах, наш Всевышний — слава ему. «Совершение никаха — один из моих заветов. Кто его не выполняет, тот не может считаться моим последователем», — говорил пророк Мухаммат, саллаху галяйхия-ассалям. «Женитесь, плодитесь, растите детей своих, и в судный день я буду гордиться числом своих приверженцев». Слава Аллаху — Альхамдулиллахи, велико ныне и да приумножится число мусульман во всем мире…

Участники мэжлеса, то и дело поднося ладони к лицу, дружно повторяли после каждой проповеди «Амин».

— Иншалла, пусть нам будет суждено воспитывать детей наших в мусульманской вере!

— Услышь и прими священные молитвы наши, о Величайший из великих Аллахы Тагаля!

Мулла прокашлялся, прочищая горло, и поправил чалму.

— Согласно вере нашей, Исламу, ни у кого нет права отдавать дочь замуж насильно, — предупредил он, строго взглянув на Хагынбая, и не преминул его спросить: — Скажи мне, раб Аллаха Хагынбай, ты отдаешь дочь свою сыну Юлая Салавату в законные жены по ее желанию?

— Да, — поспешил заверить его Хагынбай. — Видит Аллах, я отдаю свою дочь за сына Юлая Салауата по ее собственной воле.

К его словам с готовностью присоединились и шахиты-свидетели:

— Верно, Гюльбазир идет замуж по своей охоте!

— Никто ее не принуждал!

Выслушав сторону родителя невесты, мулла обратил свой взор на Юлая:

— Достопочтенный Юлай Азнали углы, берешь ли ты Гюльбазир для сына своего Салауата в качестве законной жены?

— Да, беру, — бодро и уверенно отвечал Юлай.

Его слова подтвердили, в свою очередь, и свидетели-шахиты.

Удостоверившись еще раз, что выкуп-мэхэр за невесту отдан сполна, мулла прочел несколько наставлений молодоженам и участвовавшим в никахе молодым парам.

Дождавшись, когда он кончит, Хагынбай, которому не давала покоя судьба дочери, выходящей замуж в качестве второй жены, осторожно спросил:

— Хэзрэт, а что делать моей дочери, ежели ее муж захочет третью жену взять? Можно ли ему запретить?

— Нельзя, — ответил мулла. По шариату мужчине дозволено иметь четырех жен. Только он обязан выполнять при этом некоторые условия. Ко всем женам он должен относиться одинаково. Положим, у мусульманина две жены. Если он провел один день с одной женой, то на второй должен быть с другой. Покупая какую-нибудь вещь одной жене, он дарит точно такую же или равноценную второй. Так же и с домами. У каждой из его жен может быть свой дом… Как завещал нам Мухаммат-бэйгэмбэр: «О добродетелях ваших будут судить по вашим женам». Пусть Аллахы, субхана ва тагаля, даст мир и благополучие семьям нашим. Да суждено нам будет воспитывать детей наших в благочестии. Амин!

После того как родители Салавата и Гюльбазир обнесли гостей подарками, мулла спросил потихоньку у Хагынбая:

— Если я не ошибаюсь, дочери твоей семнадцать?

— Да нет, пятнадцать исполнилось.

— Значит, придется записывать не никах, а ижап-кабул[49], — сказал он, беря в руки тетрадь с карандашом.

После мэжлеса Салават впервые вступил в дом Гюльбазир на правах зятя-кейяу, сделав родителям жены богатые подношения: тестю — жеребца, теще — шубу из шкурок лисьих и куньих лапок, корову для свадьбы да двадцать рублей деньгами. А самой кэлэш[50] преподнес платье, платок, серебряное колечко, душистое мыло и деньги. Ночь они провели вместе.

Вымывшись поутру в бане, Салават отправился к себе. Продолжение туя было назначено на третий день, который приходился на конец недели.

В урочный час родители Гюльбазир вышли к калитке, чтобы встретить сватьев и прибывших вместе с ними сородичей.

— Айдук — добро пожаловать!

— Уж как мы вас ждали, как ждали!

После чаепития Хагынбай, оставив у себя зятя и его родителей, развел остальных гостей по другим избам, заранее договорившись с хозяевами.

Когда все было готово для застолья, гости вновь потянулись к дому Хагынбая. Поджидая запаздывающих, пришедшие пораньше кунаки с удовольствием общались, неторопливо расспрашивая друг друга о жизни, о скотине-имуществе. Тон задавали, в основном, акхакалы. Те, что были помоложе, сидели, помалкивая. Только с дозволения старших они могли время от времени вставить словцо, да и то лишь в тех случаях, когда приходилось отвечать на их прямые вопросы.

Как только все собрались, хозяин прервал разговоры, обратившись к гостям с предложением вымыть руки.

По знаку Хагынбая служивший у него в работниках молодой парень внес медный таз и кумган, наполненный подогретой водой, и поднес их самому почетному гостю — Юлаю. После этого он перешел к мулле.

Когда устроившиеся на нарах мужчины омыли руки, медный таз с медным кумганом перекочевали на женскую половину.

Тем временем Салават и Гюльбазир тихо сидели возле сувала за занавеской.

Сказав «бисмилла», мулла прочел подходящее к случаю сурэ из Корана, и только после этого гости осмелились притронуться к пище. Протягивая руки к деревянным блюдам, они стали доставать куски конины, вежливо предлагая друг другу казы, и с наслаждением потягивать из чашей наваристую хурпу, приправленную зеленью лука, разжиженным курутом и перцем.

Спустя некоторое время подали олюш[51]. Обслуживающий гостей аяксы[52], согласно обычаю, потчевал их не только кушаньями, но и прибаутками:

Не успели отведать олюша, как внесли бишбармак. Видя, каково приходится объевшимся гостям, аяксы, как бы «войдя в их положение», предложил:

— Йэмэгэт, может разомнемся малость?

— Без этого никак нельзя, — ответил за всех мулла.

В планы хозяина это не входило.

— Как же так? Бишбармак ведь остынет.

— Ничего страшного, долго ли согреть. А вот у нас уже сил на еду не осталось.

И Хагынбай вынужден был уступить.

Пока гости отдыхали, мать Гюльбазир стала раздавать припасенные для стороны зятя подарки: мужчинам — рубашки, полотенца, женщинам — отрезы на платья или платки.

— А тебе самой что сватья подарили? — полюбопытствовал кто-то.

Хозяйка с готовностью достала и принялась не без гордости демонстрировать подаренные ей Салаватом вещи. Увидав шубу, обшитый позументом елян, сарыки со стегаными голенищами и разную посуду, женщины заахали.

— Надо же, какое богатство!

— Не поскупился кейяу на подарки, самые отменные привез!

— По подаркам как раз и видно, кто есть кто!..

Переевшие гости не спешили к застолью. Под звуки курая певец исполнил такмак, построенный на игре слов:

К солисту разом присоединились и остальные:

После веселой песни на середину комнаты вышел здоровый детина.

— Раз такое дело, давайте-ка как следует разомнемся! Эй, агай, подуй-ка в свой курай! — сказал он, притопывая на месте, и когда кураист заиграл мелодию «Карабая», он встряхнул свое грузное тело и тут же пустился в пляс.

Оказавшись лицом к лицу с одной из Стоящих впереди молодушек, хлопавшей, как и все остальные, в ладоши, джигит, склонил голову и стал пританцовывать, зазывая в круг. Женщины загалдели:

— Давай, давай, килен, танцуй!

— Нечего за спины других прятаться!..

Подруги вытолкнули ее вперед. Та, покраснев от смущения, попыталась увернуться, но не тут-то было. Ее снова выгнали на середину.

Нарядно одетая женщина перестала упираться. Постукивая каблучками, она завертелась в танце, позабыв обо всем на свете.

— Хай! Ну и дает наша енгэ!

— Эх, миленькая, невестушка ты наша маленькая!

— Айда, енгэ, топни разок, топни другой, топни так, чтоб спина зачесалась, чтобы кровь по всему телу разгулялась! — подзадоривала женщину молодежь, дружно хлопая в такт музыке.

Освоившись и привыкнув друг к другу, местные и гости веселились от души, отплясывая то по отдельности, то попарно. Они так разошлись, что не сразу услышали приглашение к табыну.

— Йэмэгэт, прошу всех рассаживаться! — громко повторил аяксы.

Отирая платками вспотевшие лица и обмахиваясь, гости вернулись на свои места, после чего вновь стали подавать подогретый бишбармак.

За едой было выпито много бузы и меда. Но несмотря на это, никто не стал отказываться и от чая. Гости пили, с удовольствием поглощая «тэм-тум» — всевозможные лакомства: тюпэрэ, сэк-сэк и бауырхак, мед, эрэмсек, смешанное с вишней топленое масло, пресный курут, красный творог, блинчики, лепешки.

Тамаде не понравилось, что гости молчат.

— Попрошу не забывать, йэмэгэт, что у нас байрам. Ешьте досыта, пейте вдоволь да всласть, но только и душу свою потешьте! — напомнил он им и обратился к Хагын-баю: — Давай-ка, хужа, развлекай своих кунаков!

— Уж не спеть ли?

— Спой!

— Что ж, попробую, — сказал Хагынбай и завел песню, посвятив ее гостям:

Гости дружно поддержали хозяина:

Пир продлился целых три дня.

Когда все разъехались, Гюльбазир стала собирать свои вещи.

Покидая отчий дом, она с каждым тепло попрощалась, а отцу с матерью пропела грустную песенку:

Когда Гюльбазир умолкла, запели пришедшие на проводы девицы:

Пропев песенку, подружки преподнесли Гюльбазир подарки на память, кто — полотенца-рушнички, кто — платочки, нитки да украшения. Близкие родственники снабдили ее деньгами и живностью-скотинкой.

Так завершился прощальный обряд проводов новобрачной. Подруги нарядно разодели ее и усадили в арбу. Салават поехал верхом. Когда повозка тронулась, женщины долго шли за ней следом, утирая слезы.

XIII

Салават по-молодому страстно любил обеих своих жен, живя в покое, довольстве и благополучии. Но ощущать всю полноту счастья он не мог, зная и видя, как иноземцы топчут, грабят и терзают башкирскую землю, как мучаются в неволе и гибнут его соплеменники. Знакомые с детства протяжные, заунывные песни, которые пела ему мать, Салават воспринимал теперь по-новому. Через них он всем сердцем ощущал боль от тех страданий, которые пришлось вынести его народу за всю его трагическую историю.

Веками боролись его предки и сородичи за свободу, беспрестанно бунтуя, поднимая одно восстание за другим. И каждое такое выступление стоило башкирскому народу тысяч жизней. Батыры-повстанцы жестоко истреблялись сонмищами царских карателей, над их матерями, сестрами и женами глумились, детей продавали в рабство, дома сжигались, зачастую вместе с их обитателями, а опустошенные земли присваивались все прибывавшими и прибывавшими из центра чиновниками, помещиками-алпаутами и военными. Разве можно предаваться неге в такое страшное время? Надо ведь что-то делать…

Однажды Салават решил поделиться своими сокровенными мыслями и тревогами с отцом. Выслушав сына, тот низко опустил мохнатые брови и, оглаживая черную с проседью бороду, погрузился в раздумье.

— Я хорошо понимаю твое настроение, улым, и поддерживаю твои благородные намерения, — вздохнув, произнес наконец Юлай. — Но мы бессильны. Где уж нам с солдатами тягаться!.. Хотя, кто его знает, может, представится когда удобный случай. Вот тогда и посмотрим. А покамест следует вести себя смирно и крайне осторожно. И потом, не забывай про то, что Акбатша с губернатором к нам пока что благоволят.

— Благоволят! — горько усмехнулся Салават. — А почему ж они тогда позволяют хозяевам заводов земли наши захватывать?! Да солдат выгораживают, которые здесь бесчинствуют.

— Что верно, то верно, улым, — согласился с ним Юлай. — Но только от выступлений наших не будет никакого толку. Один лишь вред! Учись терпению, улым.

Сознавая, что отец прав, Салават изо всех сил старался обуздать свой непокорный дух, не кипятиться по мелочам и не выплескивать наружу скопившуюся и клокотавшую в его душе ненависть.

Он по-прежнему учился в медресе и занимался хозяйством, но едва выдавалось свободное время, использовал его для военных упражнений.

Уводя своих сверстников на открытое место за пределы аула, Салават посвящал их в секреты боевого искусства, которым овладел благодаря отцу — бывалому воину. Он с большой охотой учил товарищей стрелять из лука в цель.

Как-то, сидя верхом на лошади, он на всем скаку метнул стрелу в мишень, умудрившись попасть при этом прямо в центр.

Наблюдавшие со стороны за развлечениями молодежи акхакалы пришли в восторг:

— Надо же, какой ловкач, в самую середку попал!

— Что тут скажешь, егет — не промах, да и других учить горазд!

— Не будь он таким строгим да требовательным, разве оставлял бы его Юлай заместо себя на время отлучки! Почему-то других сыновей не привлекает, а этому доверяет.

— Точно!..

Один из старейшин выдернул кое-как застрявшую в мишени стрелу и, измерив глубину пробитого ею отверстия, покачал седой головой.

— Ай-ха-а-ай, ну и силища, однако, у нашего Салауата!

— А уж как пригож! До чего ж к лицу ему голубой елян да как ладно сидят на ногах его белые итеки… — нахваливали его акхакалы.

Смутившись, Салават отошел к Селяусену.

— Ну, дускай, теперь твой черед из лука стрелять!

Зацепившись одной ногой за стремя, Селяусен с первой же попытки ловко вскочил в седло.

— Айда, коняшка, давай-ка и мы с тобой себя покажем, — крикнул он и, присвистнув, помчался по поляне. Доскакав до леса, он развернулся назад и, натянув тетиву, выпустил из лука стрелу.

— Хай, афарин! — раздался возглас всеобщего одобрения.

— Глядите-ка, и его стрела в самую середку угодила!

Однако оценив глубину отверстия, акхакалы признали первенство за Салаватом.

— Салауат-то наш времени даром не теряет, постоянно у своего отца что-нибудь перенимает. А уж Юлай знает в военном деле толк, поднаторел в дальних походах, — сказал один из них.

— Так-то оно так, только ведь сынок его и сам по себе егет что надо. Не обидел его Аллах силушкой, — вмешался другой. — Помяни мое слово — как возмужает, не будет ему равных…

Салават делал вид, будто не слышит, о чем разговор. Обтерев мокрый лоб краем рукава, он расстегнул ворот и подергал на груди рубашку, обмахивая потное тело.

— Ух и духотища!.. Тяжело во время у разы упражняться. Без еды еще быстрее выдыхаешься.

— Без еды-то еще можно продержаться, а вот без воды совсем худо — глотка пересохла, — пожаловался Селяусен.

— Сколько уже выдержали, перетерпим как-нибудь. Не так уж много времени до ужина осталось.

— Может, хватит на сегодня?

— Вы идите, а я тут еще немного побуду, — сказал Салават.

Когда товарищи разошлись, он, оставшись вдвоем с помощником, не дав себе передышки, взобрался с ногами на хребет лошади и стал учиться скакать стоймя.

— Ага, на этот раз я ни разу не свалился, — радостно воскликнул он. — Попробуем-ка теперь еще один прием отработать.

— А ты не хочешь научиться скакать вниз головой, хужа? — спросил хезмэтсе[54].

— Нет, я думал освоить другой прием.

— Какой?

Отойдя подальше, Салават приказал парню разогнать жеребца в его сторону. Тот испугался.

— А он не затопчет тебя невзначай?

— Не затопчет, делай, что велено!

Куда деваться подневольному? — Пришлось повиноваться. Хезмэтсе запрыгнул на своего коня и поскакал, направляя второго лихого скакуна прямо на Салавата. Черный айгыр помчался во всю прыть. Доскакав до хозяина, он, едва не задев его, резко уклонился в сторону. В тот же миг Салават кинулся к нему и, изловчившись, уцепился за конскую гриву. Айгыр потащил батыра за собой. Совершив несколько шагов вприпрыжку, тот проворно вскочил на ходу, за счет силы своих рук, прямо в седло и ринулся вперед, подгоняя скакуна.

— Живее, коняшка, быстрей-быстрей!

Дома батыра с нетерпением поджидали жены. Приласкав их обеих и маленьких сыновей, он глотнул воды и приступил наконец к трапезе:

— Ля илляхи илляллаху…

После вечернего намаза Салават решил заняться чтением. Придвинувшись поближе к пламени свечей, он стал перебирать стопку книг в бархатных и кожаных переплетах. Если прежде Салавата интересовали мунажаты великих Фирдауси, Саади и Навои и он даже пытался выучить некоторые из них наизусть, то теперь он увлекся произведениями Джами «Саламан и Абсаль» и древнебашкирского поэта Кул Гали «Кысса-и Йусуф».

Салават всей душой прочувствовал дастан Низами Ганджуи «Хосроу и Ширин». Его потрясли любовь красавицы Ширин и шаха Хосроу и чувства скульптора Фархада к Ширин. И он никак не мог смириться с перерождением Хосроу, воспылав к предателю самой настоящей ненавистью.

Читая о его коварстве, Салават невольно сравнивал жизнь людей той эпохи с судьбой башкирского народа, делая важные для себя выводы. В общем, с каждой прочитанной книгой Салават открывал для себя все больше и больше нового. Не довольствуясь литературой, которую ему приходилось брать у муллы Арыслана, он при случае выписывал нужные книги из дальних мусульманских стран.

Узнав об интересе Салавата к наукам, Юлай возмечтал отправить его, при посредничестве академика Рычкова, учиться в Петербург.

Связи с Рычковым Юлай не терял. На исходе зимы в Шайтан-Кудейскую волость приехал по его приглашению его младший сын.

Тянувшийся к общению с образованными людьми Салават от души радовался их новой встрече.

— Здорово, что вы к нам опять приехать надумали, — сказал он Николаю, пообещав ему показать окрестности.

— Спасибо, дружище. Больше всего мне хотелось бы проехаться по зимнему лесу, — ответил тот.

— Договорились, я повезу вас в лес, дорогой кунак, — кивнул Салават.

— А имеется ли там какая-нибудь сторожка?

— Избушка есть, зимовье охотников.

— Что ж, тогда давай завтра же и отправимся, — предложил гость.

— Ладно, — согласился Салават и, подозвав к себе работника, велел ему подготовить самых отборных лошадей.

— А мне с вами ехать? — спросил хезмэтсе.

— Нет, не нужно. Ты лучше о сене позаботься. Заготовь побольше, чтоб коням хватило, да оставь рядом с избой.

— Сена там и так вдоволь, — заверил тот.

Перед отъездом Юлай, пришедший проводить молодых людей, отвел сына в сторону и потихоньку предупредил его:

— Не вздумай, улым, с кунаком своими потаенными мыслями делиться. Не забывай нашу поговорку: «с урысом дружи, а топор за поясом держи».

— Не забуду, атай, не тревожься, — поспешил успокоить его Салават.

— А вы надолго собрались? — поинтересовался отец уже в полный голос.

— На недельку — на полторы, — на ходу бросил тот, спеша к приятелю.

Оседлав лошадей, они тут же тронулись, увлекая за собой навьюченную припасами яловую кобылицу.

Даже после того как прекратились акман-токманы, теплее не стало. Весна запаздывала. От морозца перехватывало дыхание и немного першило в горле. Время от времени налетал резкий ветер, заставляя путников зябко ежиться.

Пока ехали, Николай выспрашивал, какие звери водятся в здешних лесах.

— О, в наших лесах, слава Аллаху, столько живности! Чего только у нас нет! — похвастался Салават.

— А волки не донимают?

— Случается, шныряют в зимнюю стужу возле аулов.

— Еще бы, ведь они до домашней скотинки весьма охочи, — заметил Николай.

— Нет, — возразил Салават, отрицательно покачав головой, — волки очень умные. Они знают, что им за это будет, поэтому вблизи аулов никого не трогают. Здесь они постоянно начеку.

— Мне тоже, между прочим, приходилось слышать, что, общаясь с людьми, волки умнеют, — сказал Николай. — А ведь и вправду, животные, которые никогда не сталкивались с человеком, его не боятся. Я читал, например, что белый медведь человека не боится. А вот олени, лоси, кабаны, бурые медведи, зайцы, лисы и разные птицы даже человеческого голоса и запаха пугаются.

— Тут нечему удивляться. Человек с давних пор на них охотится. Страх впитался в кровь и передается из поколения в поколение. И такое бывает не только у зверья, но и у людей. Знаете, что говорят наши башкирские женщины своим детям, когда те плачут? Они их пугают: «Тихо, вон урыс идет!» И вот так уже лет двести. Этот страх у нашего народа в крови, — с горечью рассуждал, увлекшись, Салават, но вспомнив родительское наставление, спохватился и постарался замять нежелательный разговор: — Человек быстро к хорошему привыкает и перестает бояться, когда ему ничто не грозит. Взять наши семьи. Мы же не враждуем между собой. Отношения у нас, Алага шюкюр, хорошие. — Заговорив об этом, Салават снова переключился на животных, но и тут не смог воздержаться от намеков: — Слыхал я про слонов… Когда люди стали в слонов из ружья палить, те стали на них набрасываться.

Николай то ли постарался сделать вид, что не расслышал нечаянно вырвавшихся у Салавата слов, то ли на самом деле не придал им значения. Он, как ни в чем не бывало, продолжал рассуждать на интересующую его тему.

— Мне приходилось слышать, что иной раз животные, спасаясь от опасности, бросаются за помощью к людям, — сказал он.

Салават, обрадовавшись, что его неосторожность не возымела никаких последствий, с готовностью откликнулся:

— Конечно! Я и сам был свидетелем! В прошлом году я случайно увидал, как орел за ласточкой охотился. Та, бедная, не знала, как от него избавиться. Металась то влево, то вправо, а когда уже не осталось никакого выхода, бросилась вниз и схоронилась в кустах рядом со мной. А в другой раз случилось так, что на моих глазах ястреб хабантургая[55] преследовал. Так он кинулся ко мне прямо на грудь. Я и прикрыл его ладошкой. Как только ястреб улетел, я решил выпустить птичку. А она так вцепилась в мое платье, что я еле-еле ее отодрал. Кажись, даже коготки поломались.

После этого оба замолчали. Воспользовавшись наступившей заминкой, Салават подъехал к плетущейся сзади кобыле, чтобы поправить закрепленный на ее спине груз. Подтянув и перевязав заново ремни, он вернулся назад и снова поехал рядом с Николаем.

— А еще один интересный случай мне Селяусен рассказывал, — продолжал Салават. — Как-то, когда были они с отцом в лесу, Селяусен заметил прямо на зеленой траве какую-то тень. Он пригляделся и увидал орла, который волка преследовал. И что вы думаете? — Волк с перепугу под арбу бросился. Орел уже улетел, а он все сидит, с людей глаз не спускает.

— Они его не убили?

— Что вы! Зверя, которому помощь требуется, у нас не убивают. Даже хищника.

Они снова умолкли. Миновав ряд высоких стройных берез, приятели выехали на широкую поляну.

— Гляди-ка, гляди! — неожиданно вскрикнул Николай. Салават повернул голову и возле кустов увидел лося. Вот это да! Обойдя кустарник с другой стороны, лось, почему-то скособочившись, пошел навстречу всадникам.

Салават придержал коня и стал ждать.

— Нет чтобы убежать, так он к нам идет.

— Я ничего не понимаю, — растерянно произнес Николай.

— И я. Странно…

Лошади тоже забеспокоились, прядя ушами и с опаской озираясь по сторонам.

Когда лось приблизился, Салават и Николай заметили с ним двух волков. Один вцепился ему в холку, другой — в заднюю ногу. Недолго думая, Николай схватился за ружье.

— Стойте, уберите ружье. Не стреляйте, а то лося пораните, — остановил его Салават, заряжая лук. Он натянул тетиву, но, боясь попасть в бедное животное, долго целился, не решаясь выпустить стрелу.

Занятые своей добычей волки не обращали на людей никакого внимания. Опустив голову, с трудом передвигавшийся лось время от времени дергался, пытаясь сбросить с себя хищников. Но справиться с ними ему было не под силу.

Когда между людьми и лосем оставалось аршин двадцать, Салават наконец выстрелил. Его стрела угодила в голову волка, тащившегося за лосем по снегу. Смертельно раненный, тот выпустил ногу и затрепыхался на снегу. Второй стрелой Салават убил другого волка.

— Какой ты, оказывается, меткий! — восхищенно произнес Николай. — Мо-ло-дец!

Салават, воспринявший его похвалу как должное, не спускал глаз с застывшего посреди дороги лося. Так потрепали беднягу, что смотреть жалко.

— Другие волки на него не могут напасть? — спросил Николай.

— А давайте отвезем вещи в избушку и вернемся, — предложил Салават.

Добравшись до охотничьего домика, они наскоро перекусили, задали лошадям охапку сена и договорились, что поедут на лыжах.

— Вначале нужно проведать нашего лося, — сказал Салават.

— Я тоже так думаю, — откликнулся Николай.

Надев лыжи, они поехали назад, однако лося на прежнем месте уже не застали. Следы на снегу показывали, что бедный зверь пошел той же дорогой, по которой он притащил на себе волков. Скорее всего он отправился восвояси, чтобы залечить раны. А вот и то самое место, где на него с двух сторон напали волки. Снег здесь сильно утоптан. Лось изо всех сил старался их сбросить, но не смог и протащил их на себе почти две версты. Раза три или четыре он падал, пытаясь придавить их своим телом. Но все было напрасно. Не зная, как избавиться от хищников, лось был вынужден выйти на зимник, надеясь, по-видимому, на помощь людей…

Измотанные вконец Салават и Николай возвращались в избушку уже в потемках. Они вскипятили на огне сувала воду и, попив горячего чаю, улеглись спать.

На следующий день оба проснулись с мыслью о лосе.

— Куда же он все-таки запропастился? — ломал голову Рычков. — Может, опять поищем?

— Айда, коли хочется, — вскочил Салават.

Они обнаружили потерявшееся животное лишь на третий день возле стога сена.

— Это же наш лось! Живой и невредимый!

— Значит, долго жить будет…

Молодые люди с рассвета до сумерек объезжали на лыжах окрестности, беспрестанно восхищаясь красотой пробуждающегося от зимнего сна Урала.

— Я просто чувствую дыхание природы этого края, — восторженно воскликнул как-то Николай, всей грудью вобрав в себя пахнущий весной воздух.

— Да, Урал — это целый мир, — вторя ему, сказал Салават. — Здешних богатств не счесть. И на земле, и под землей. Оттого и все наши беды. Со времен Чингисхана и Батыя иноземцы на наш край зарятся, не оставляют нас в покое…

Не может Салават не думать о том, что происходит вокруг. Клокочут в душе чувства и рвутся наружу песней:

Многое напоминает ему о том положении, в котором оказался его родной край. Даже тот же лось, который стал для впечатлительного Салавата олицетворением его народа, в то время как кровожадные волки — воплощением безжалостных захватчиков. Правда, лося им удалось отбить, а вот непрошенные пришельцы мертвой хваткой вцепились в священный Урал и гложут его, словно кость, и сосут, будто мозг вытягивают. Если и дальше так будет продолжаться, все это может кончиться тем, что они выживут башкортов из их собственного дома…

Отстав от Рычкова шагов на десять-пятнадцать, Салават потихоньку запел:

«Урал, конечно, прекрасен, да вот жизнь безобразна…», — с грустью подумал он.

Кажется, Николай почувствовал, какое у его попутчика настроение… Пусть Салават напрямую не высказывается, но вполне возможно, что он таит злобу на отца Николая, замешанного в учиненной князем Урусовым расправе над взбунтовавшимися башкирами. Как бы то ни было, теперь Рычковых уже не в чем винить.

С шумом пролетела над головами молодых людей стайка румяногрудых снегирей. В этих краях они появляются с первым снегом, а с наступлением весны торопятся в Сибирь. Среди сухих стеблей репейника, выпирающих из-под снега, копошатся красноголовые щеглы, а черные дрозды общипывают тем временем алые грозди рябины. Поклевав вкусных сочных ягод, они с шумом перелетают на ветки ближайшего дуба, но вскоре, передохнув, снова набрасываются на рябину. Когда к ним присоединяются хохлатки, шуму становится еще больше. Все эти птицы живут в лесу. Но они всего лишь гости. И гостят они на Урале, пока есть чем поживиться.

Николай с увлечением наблюдал лесную жизнь, приглядываясь то к одному явлению, то к другому.

— Вон дикие козы! — радостно воскликнул он и тут же восторженно добавил: — А чуть дальше — заяц!

Сопровождавший приятеля Салават радовался вместе с ним. Сама природа, живительный чистый воздух исцеляли его душу, отвлекали от будоражащих невеселых мыслей.

— А это чей след? — спросил Николай, рассматривая углубления в снегу.

— Рыси, — не задумываясь, ответил Салават. — Под этим карагачем она поджидала свою добычу.

— Пойдем по ее следу?

— Айда, — согласился Салават и съехал вниз. — Посмотрите-ка туда!..

След шел вдоль берега понизу, значит, она собиралась через санную колею перейти. Побывала возле поваленной ветром осины, покружила-покружила, нюхая заячьи следы, и двинулась дальше. Дошла до кустов и зачем-то в сторону прыгнула.

Николай обратил внимание на две ямки в снегу.

— Что за птица здесь побывала? Отпечатки крыльев виднеются…

— Эти лунки рябчики оставили… Теперь все понятно, рысь на рябчиков бросилась, но не поймала, — определил Салават и, немного помолчав, предложил возвращаться назад.

— А мне хочется посмотреть, чем рысья охота закончится, — сказал Николай, умоляюще посмотрев на него. — Давай, пойдем по ее следу!

И молодые люди поехали по следу хищника. Салават то и дело останавливался, подробно рассказывая приятелю, что делала побывавшая то тут, то там рысь.

…Оказавшись у лесных зарослей возле горной речушки, она замедлила шаг. Видно, учуяла какое-то животное. Перейдя на другую сторону, она остановилась примерно в тридцати аршинах от троицы взрослых лосей. Молодая, видать, рысь. Побоявшись приблизиться, она долго стояла, наблюдая за ними на расстоянии. Лоси тем временем обгладывали побеги осины. Рысь, так и не решившись на них наброситься, направилась в глубь леса. Возле валежника она снова задержалась. Потом прошла вдоль поваленной сосны. Перескочив через ствол, рысь сделала еще несколько шагов и запрыгнула в дупло вырванной сильным ветром вместе с корнями огромной березы. Именно здесь хищнице удалось, наконец, успешно завершить охоту. От бедных рябчиков, нашедших в дупле приют, остались на снегу лишь кончики крылышек да пятнышки крови. Утолив голод, рысь прикорнула на некоторое время под раскидистой сосной.

— Все, кажется, след потерялся, — заметил Николай.

— Значит, на какое-то дерево забралась, — сказал Салават и тронулся с места.

Николай, обогнав его, устремился к уреме. Заметив возле не замерзающей даже в зимнюю стужу речки взрыхленный снег и бороздку, он остановился и, присмотревшись, крикнул:

— Тут чья-то нора.

— Шэшке — норки, по-вашему, — без труда определил подоспевший Салават.

По оставленным юркой зверюшкой следам он догадался, что, бегая вдоль речушки, та пыталась поймать рыбу. Но было видно, что у нее ничего не получилось. И тогда норка стала рыскать среди деревьев, раскинувших свои корни в воде, охотясь за мышами.

— Интересно, удалось ли норке хоть чем-то поживиться? — спросил Николай.

— Нашла ли она здесь добычу, не знаю, зато вон там ей уж точно повезло. Видите, остатки на снегу валяются?

— И кто же стал ее жертвой?

— Похоже, полевая мышь…

Увлекшись изучением звериных следов, они не заметили, как наступили сумерки. Приятели вернулись в избушку, затопили су вал. После ужина Николай достал записную книжку и при свете огня принялся за описание увиденного днем.

— Для отца стараетесь? — спросил Салават.

— Да нет, для себя.

— Зачем? Вы же военный. Никак надумали ученым стать по зверью?

— Ну, допустим, не по зверью, но такая мысль у меня есть — всерьез наукой заняться, — мечтательно произнес Николай и вдруг спросил: — А ты сам-то в Оренбурге или Петербурге учиться не думаешь?

— Думаю, конечно… Только где б я ни учился, хочу одного — сочинять, дастаны слагать.

Воспитанный с пеленок в духе почитания восточной поэзии, Салават на самом деле мечтал посвятить свою жизнь творчеству. Сказалась материнская закваска. Мир поэзии так и притягивал его к себе. Еще в пору отрочества, имея даже небольшой жизненный опыт, Салават стал задумываться над серьезными вещами — о судьбе родного народа и любимого Урала — и пытался выразить свои мысли и чувства в стихах:

— Когда мы отсюда уедем? — спросил Николай, поднимая голову от своих записей.

— Когда угодно.

— Надеюсь, пару дней мы еще здесь пробудем?

— Смотря по погоде… Видите, как потеплело? Коль и дальше так пойдет, дорогу развезет.

— Ну да, конечно. Мне ведь до Оренбурга еще добираться, — вспомнил Николай и решил не откладывать отъезд.

Салават не стал его отговаривать.

XIV

Проводив Николая Рычкова в Оренбург, Салават сразу же уехал на тебеневку, чтобы проверить перезимовавший гурт. На обратном пути он то и дело останавливался, чтобы полюбоваться оживающей природой. Заставившая себя ждать весна наступала стремительно. Под жаркими лучами солнца освобождалась и покрывалась нежной зеленью земля. Возвращавшиеся из теплых краев птицы, суетясь и крича, вили гнезда.

Одну из елей облюбовали воробьи, перелетавшие с чириканьем с одной ветки на другую. На стоящей возле самой дороги сосне устроился пестрый дятел. Постучав длинным клювом по высохшей ветке, он издал клик и упорхнул в ту сторону, откуда доносилось воронье карканье.

«Эх, не удалось показать Николаю тетеревиные и глухариные игры!» — пожалел Салават.

Вернувшись домой, молодой отец подхватил на руки сыночка и, растормошив его, стал играть, заставляя его подпрыгивать у себя на коленях и при этом приговаривая:

— Хатес, хатес, хатес ток, ты мой маленький сынок…

В это время появился Юлай.

— Улым, худые вести из Ырымбура.

Салават замер, уставившись на отца.

— Какие вести?

— Ко мне один человек из Ырымбура заезжал, про большую заваруху в Яицком городке рассказывал. Генерал Траубенберг, тот самый, с которым я в прошлом году за калмыками гонялся, велел казаков схватить за то, что народ баламутили. Но по дороге в Ырымбур их отбили. Тамошние казаки собрались после этого и стали генералу свои требования высказывать. А тот ни в какую. Прождали казаки дня три. Пока ждали, на улицах да на берегу костры жгли, чай распивали. Потом взяли иконы, кресты и к генералу всей толпой повалили. А тот стал палить в них из пушек. Много людей полегло, остальные разбежались в разные стороны. Но нашелся один смельчак, не испугался и с криком бросился, размахивая шашкой, против пушек. А за ним — остальные казаки. Генерала и еще кое-кого в куски изрубили, а тех казаков, что за него были, в зиндан заперли. Не поздоровилось тамошнему атаману Тамбовцеву и старшинам. Казаки их закололи, а после пошли богатых грабить.

— Страшное дело! И когда это случилось? — поежившись, спросил с волнением выслушавший рассказ отца Салават.

— В этом году, в январе.

— И что?.. Теперь нас пошлют на расправу с яицкими казаками?

— Да нет, такого приказа от губернатора Рейнсдорпа пока что не поступало. Сказывают, будто Абей-батша[57] велела из Москвы генерала Фреймана послать. Не сегодня завтра он уже должен в Яицком городке быть.

— Значит, прольется кровь.

— Много крови, — вздохнув, сказал Юлай. — Хоть бы башкортов в покое оставили. Гренадеры пощады не ведают!

— Навряд ли, атай. Если бы губернатор на нас рассчитывал, то не стал бы подмогу из Москвы требовать. Не верит он башкортам, — заключил Салават, нахмурив брови.

— Как знать, улым, как знать… — задумчиво произнес Юлай. — Пускай уж нас не впутывают, храни нас Аллах. Яицкие казаки, видать, тоже не сидят сложа руки. Одних гонцов они к Абей-батше послали, во всем своего атамана да генерала Траубенберга винят. А других — к казахскому хану. Просят помочь, когда Фрейман нагрянет.

— Если казахи согласятся, может и нам вмешаться? Надо же когда-нибудь начинать… — сказал Салават.

— Погоди, улым, не горячись, — прервал его отец. — Мы ведь еще не все знаем. Может, мне в Ырымбур съездить?

— Я и сам могу туда сгонять, атай. Заодно кой-какую обновку для детишек прикуплю да племянникам гостинцев привезу.

— Что ж, поезжай, коли так, — согласился отец.

Приехав в Оренбург, Салават первым делом разузнал, где проживает академик Рычков и, не откладывая, направился к его одноэтажному кирпичному дому, располагавшемуся в самом центре города.

На его стук вышла русоволосая женщина в длинном сером платье с кружевным воротничком.

— Вам кого? — спросила она, и узнав, что перед ней Салават, мило улыбнулась. — A-а, добро пожаловать, проходите.

— Благодарствую.

Впустив его в просторную переднюю, женщина представилась:

— А меня Аленой Денисьевной величают. Я — жена Петра Ивановича.

Сказав это, она постучала в одну из дверей и крикнула:

— Петруша, выгляни-ка. К тебе гость пожаловал.

Рычков вышел в полутемный коридор и, приглядевшись, узнал Салавата.

— Ба-а, кого я вижу! — радостно воскликнул он, бросаясь к нему с объятиями. — Дорогой мой!..

Не привыкший к такому обращению посторонних Салават невольно отстранился, но тут же протянул вперед обе руки.

— Как поживаете, Петр Иванович?

— Слава Богу, — ответил Рычков и вдруг поморщился, когда Салават пожал ему руку.

— Ой, ой, не жмите так сильно…

— Простите, Петр Иванович! — сконфузился тот.

— Теперь-то уж нетрудно поверить в то, что Салават-батыр медведя кинжалом заколол! — сказал он, переглядываясь с женой.

Пригласив гостя в свой кабинет, Рычков предложил ему массивное кожаное кресло.

— Прошу вас, присядьте!

— Рэхмэт!

— Как поживают отец-мать, жены, детишки и другие родственники?

— Слава Аллаху, пока все живы-здоровы, — ответил Салават и сообщил, что приехал на базар за покупками.

— Хорошо, очень хорошо…

Пока они перебрасывались с Рычковым первыми фразами, Салават успел заметить, что во внешности шестидесятилетнего ученого произошли изменения. Его карие глаза потускнели и казались грустными. Количество оспинок-щербинок вокруг носа как будто бы прибавилось. Зачесанные назад длинные волосы стали такими же седыми, как и его парик, в котором он появлялся на людях. Из-за опущенных плеч и сутулости он уже не казался таким высоким.

— А вот и наш Коленька! — обрадовался Рычков внезапному появлению младшего сына.

Николай прошествовал прямо к Салавату. Тепло поздоровавшись с ним, он вопросительно взглянул на отца.

— Папенька, вы мне позволите увести от вас нашего гостя?

— Разумеется, — кивнул Петр Иванович и прошел за свой письменный стол.

Покинув кабинет, Салават почувствовал себя более непринужденно.

— Как у вас просторно и красиво! Одна комната, я думаю, величиной с избу будет, — не скрывал он своего восхищения.

— Его губернатор Рейнсдорп для своей службы за казенный счет отстроил. Позже он переехал вместе со своей канцелярией в двухэтажное здание напротив, а этот дом отцу отдал, когда наша семья сюда из Спасского перебралась, — объяснил Николай.

— Неужто губернатор такой щедрый? — поразился Салават.

— За чужой счет легко быть щедрым! — усмехнулся тот. — Свой собственный дом он ни за что не подарил бы. Не такой народ, эти немцы.

— Как, разве губернатор немец? — еще больше удивился Салават.

— Ну да, немец, — подтвердил Николай и с иронией добавил: — Добрейшей души человек… Попробуй-ка сунься к нему, когда он не в духе. Вон когда яицкие казаки взбунтовались, так он, как бы помягче выразиться, перестарался малость. А расхлебывать все уже ныне покойному генералу Траубенбергу пришлось.

— Кому-кому? — не поверил своим ушам Салават. — Тому самому генералу, который в казаков из пушек стрелял?

— Вот как? Значит, и ты о нем слыхал? — в свою очередь удивился Николай. — А ведь я знавал его. В прошлом году, весной, когда волжские калмыки с семьями в киргиз-кайсацкие степи подались, в погоню за ними генерал-майора Траубенберга отрядили…

— Мне отец про него рассказывал. Он ведь тоже в тот поход ходил, — заметил Салават.

Николай растерянно посмотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить, и, махнув рукой, промолвил:

— Ну да, конечно… Кстати, в корпусе генерала Траубенберга мой старший брат Андрей состоял, подполковник. Потом и я к ним присоединился. Академик Паллас поручил мне киргиз-кайсацкие степи изучить. Посчитал, что с войском надежнее будет…

Он не успел докончить, так как Алена Денисьевна пригласила всех за стол.

После ужина Николай повел Салавата осматривать город, рассказывая ему по дороге о том, что произошло в Яицком городке после январских событий.

Как оказалось, направленному Военной коллегией из Москвы трехтысячному корпусу генерал-майора Фреймана удалось в начале июня разбить казачье войско на реке Янбулат. Отвоевав и заняв Яицкий городок, Фрейман учинил над пленными расправу. Предприняв целый ряд неотложных мер по наведению порядка, он переправил большую часть повстанцев в Оренбург, где ими занялась специальная следственная комиссия. В итоге шестнадцать из главных зачинщиков были наказаны кнутом и, клейменые, с вырезанными ноздрями, отправлены на Нерчинские рудники. Около сорока казаков после битья кнутом сосланы вместе с их семьями в разные места на поселение. Кого-то определили на русско-турецкую войну, остальных главарей разжаловали в солдаты. Имущество виновных конфисковано с целью возмещения причиненных ими убытков. Кроме того, казаков принудили к непосильным денежным штрафам. После подавления бунта жизнь в Яицком городке круто переменилась.

Беседуя, приятели прошли вдоль пятикилометрового крепостного вала мимо дюжины бастионов. Молодой Рычков сообщил, что высота вала достигала местами двенадцати футов[58], а то и более.

Салават заметил, что в Оренбурге достаточно много церквей, а дома — не только деревянные, но и каменные. В них располагались самые разные губернские и городские службы, конторы. Внутри города находился четырехугольный каменный гостиный двор, при котором действовал ежедневный базар. А работавший с лета до поздней осени известный всем Меновой двор располагался примерно в двух верстах от города за Яиком. Туда-то как раз и отправился Салават на следующий день, чтобы понабраться свежих новостей, послушать, что говорят о потрясших его событиях в народе.

Внешне в городе было вроде бы спокойно, но что-то все равно настораживало. Так и казалось, что покой этот мнимый, сродни затишью перед бурей. Жаждая разузнать как можно больше, Салават едва ли не до самого конца базарного дня проторчал на рынке, слоняясь по рядам и, переходя от одной лавки к другой, прислушивался к разным разговорам, внимательно ко всему присматривался. Перед самым закрытием он натолкнулся в уединенном месте на пожилого казака с пышной окладистой бородой и пристал к нему с расспросами. Тот с опаской осмотрелся по сторонам и торопливо перекрестился.

— То ли еще будет, мил человек! Так ли еще мы их тряхнем! — проговорил он вполголоса, и пока Салават собирался с мыслями по поводу услышанного, незаметно улизнул, затерявшись в толпе расходящегося базарного люда.