Получив приказ графа Чернышева[59] о принятии срочных мер для поимки бежавшего в июне 1773 года из казанской тюрьмы донского казака Емельяна Пугачева, выдающего себя за бывшего императора Российского Петра Федоровича Третьего, губернатор Оренбургского края Иван Андреевич Рейнсдорп метал громы и молнии:
— Unsinn! Чушь! Какой безумец до такого додумался — себя Петром Третьим объявить, в то время как покойного государя нет в живых аж с шестьдесят второго года! На кого оный рассчитывал? И неужто граф Чернышев всерьез полагает, будто кто-то поверит в сей бред?! Нет у нас беглого казака по имени Емелька Пугачев. Нет и быть не может! — решительно заявил он, с размаху поставив подпись под текстом ответного письма для Военной коллегии. Не откладывая, он отправил его с курьером в Петербург.
А тем временем Пугачев привел свой полутысячный отряд к Яицкому городку и, убедившись в неприступности хорошо укрепленной со времени подавления мятежа крепости, двинулся дальше вверх по Яику. Назначенный еще генералом Фрейманом комендант Симонов, не отважившись преследовать его своими силами, надумал просить помощи у Рейнсдорпа. Но прямой связи с Оренбургом уже не было.
Овладев без боя несколькими укреплениями и пополнив свой отряд за счет добровольцев, самозванец дошел двадцать первого сентября до Илецкого городка, жители которого, ослушавшись своего атамана, встретили его со всеми почестями. Расправившись с непокорным начальством, приняв новое пополнение и прихватив с собой пушки, Пугачев нацелился на Рассыпную.
В самый разгар этих событий к Рейнсдорпу явился, ни свет ни заря, секретарь губернской канцелярии. Пренебрегая этикетом, Чучалов прошел прямо в его опочивальню.
— Ваше превосходительство, проснитесь, ради Бога! Дело не терпит отлагательств, — попытался растормошить он губернатора.
Ничего не соображая спросонья, потревоженный генерал с трудом разомкнул заплывшие веки, приподнялся на локтях и заорал:
— Donnerwetter![60] Не морочьте мне голову. Какие еще могут быть дела в столь ранний час?! Дела днем делаются! Пожар, что ли, где случился?..
— Пострашнее пожара, Ваше превосходительство! — дрожащим голосом ответил секретарь.
Поняв, что произошло что-то из ряда вон выходящее, губернатор резко поднялся и, спустив ноги на пол, уселся на краю кровати.
— Говорите, я вас слушаю, — упавшим голосом произнес он.
— Тот самый донской казак, что себя за царя Петра выдает, сбежав из казанской тюрьмы, успел в наши края пробраться и местных казаков взбаламутить…
— Ах, оставьте, я этому не верю! — в досаде отмахнулся Рейнсдорп и обхватил обеими руками разламывающуюся от боли голову.
— Весьма сожалею, Ваше превосходительство, но это правда. Уж вы мне поверьте, — умоляющим тоном произнес Чучалов. — Казаки под началом Пугачева Будоринский форпост захватили, у Яицкого городка побывали и даже Илецкий взять успели…
— Urn Gottes willen![61] И откуда у вас такие сведения?
— От офицера, прибывшего из Яицкого городка.
— А почему меня прежде не оповестили?
— Донесение от коменданта Симонова шло окольными путями и на неделю запоздало.
— Где ж теперь ваш офицер?
— В приемной дожидается. Позвать?
— Не надо, — мрачно сказал губернатор, окончательно приходя в себя после вчерашних обильных возлияний. Он молча нырнул в атласный стеганый шлафрок и, затягивая на ходу пояс, вышел к ожидавшему его офицеру.
Рейнсдорп внимательно выслушал сбивчивый рассказ взволнованного посланника.
— Да, плохи, видать, наши дела. Я-то уж думал, что после учиненного суда мы у них напрочь отбили охоту бунтовать… — вздохнул он, отпустив офицера. — Как же нам теперь быть, как поступить?
— Надобно нарочного в Петербург послать, Ваше превосходительство. Пускай подкрепление пришлют, — ответил секретарь канцелярии.
— Вы так полагаете? — неуверенно спросил генерал, склоняя лысую голову на обнажившуюся из-за распахнувшегося халата волосатую грудь. — Может, вы и правы, но я боюсь, что меня там неправильно поймут. Я ведь только на днях депешу отправил с подтверждением, что Пугачева у нас нет. И ежели я нынче свой же рапорт опровергну, вы представляете себе, в каком положении я могу оказаться?!.
— А что делать, Ваше превосходительство? Иного выхода я не вижу, — сказал Чучалов, пожимая плечами, и осторожно добавил: — Ради бога, я вас умоляю, возьмите себя в руки. — Он немного помолчал и вдруг воскликнул: — Кстати, я пригласил воеводу с товарищем и еще кое-кого. Они ждут ваших распоряжений.
Рейнсдорп застыл в нерешительности на месте. Без парика, с всклокоченными по обеим сторонам лысины волосами и в домашнем халате он выглядел, против обыкновения, неопрятным и приземистым. Его выпиравший живот впервые показался Чучалову таким огромным, а ноги — тощими, как у цыпленка.
— Ваше превосходительство, нам нельзя медлить, — напомнил он генералу.
— Однако, каков разбойник сей Пугачев, сколько страху нагнал! — невесело усмехнулся тот и, задумавшись на мгновенье, с сомнением спросил: — Неужто тот казак и в самом деле для России столь серьезную угрозу представляет?
— Кабы не представлял, вряд ли бы граф Чернышев так всполошился, Ваше превосходительство.
— О, я хорошо знаю президента Военной коллегии. И, замечу вам, у графа есть такая наклонность — излишне все драматизировать. Посему, покамест мы все как следует не выясним, предаваться панике не будем.
Секретарь, досадуя в душе на нерасторопного губернатора, топтался на месте, лихорадочно придумывая, как бы его переубедить.
— Ваше превосходительство, — осмелился он возразить ему в который раз, — ежели мы не примем срочных мер, все укрепления по яицкой линии окажутся не сегодня завтра в руках Пугачева.
— Donnerwetter! — снова чертыхнулся, негодуя, генерал. — Неужто некому с негодяем справиться?!
— Вся беда в том, что казаки сами ворота открывают и сотнями на его сторону переходят. Эдак бунтовщики, чего доброго, и на Оренбург замахнутся.
Настойчивость секретаря канцелярии возымела, наконец, должное действие, заставив Рейнсдорпа осознать всю меру опасности, исходящей от самозванца.
— Увы, с большой неохотой, но я вынужден признаться, Петр Никифорович, что вы правы, — сказал он, порывисто вставая, и вскоре скрылся за дверью, ведущей в его апартаменты.
Ивану Андреевичу Рейнсдорпу было не до завтрака. С усилием крякая, натянув на ноги ботфорты и облачившись в нарядный мундир, он вышел в коридор и, нахлобучивая на ходу парик, поспешил к военным, загодя приглашенным предусмотрительным Чучаловым.
Представ перед собравшимися, губернатор несколько раз причмокнул и начал:
— Господа, хочу предупредить вас сразу, у нас нет времени рассиживаться. Дело приняло самый неожиданный и весьма серьезный оборот!.. — От волнения у генерала перехватило дыхание. Он приостановился, судорожно втягивая в себя воздух, потом, немного придя в себя, принялся обрисовывать сложившуюся обстановку. Окончательно успокоившись, он вспомнил о своем высоком сане и, надувшись, как индюк, отдал первые распоряжения.
Озадачив своих помощников, губернатор с пафосом напутствовал их:
— Принять все меры для борьбы с бунтовщиками!.. Действуйте! С богом!
Сразу же после того, как участники совещания разошлись, к старшинам башкирских волостей и дорог были посланы в срочном порядке гонцы с предупреждениями о появлении шаек Емельяна Пугачева, выдававшего себя за императора.
Не прошло и получаса с того момента, как курьер вручил Юлаю Азналину приказ губернатора, и вот уже скачут к аулу, вздымая дорожную пыль, еще двое всадников.
Юлай, созвавший было сородичей на совет, завидев приближающихся с невообразимой скоростью конных казаков, запнулся на полуслове.
— Что еще стряслось?
Подъезжая к толпе башкир, казаки осадили взмыленных коней, и один из них громко спросил:
— Нет ли среди вас старшины Шайтан-Кудейской волости Юлая Азналина?
— Я тут, — отозвался Юлай и подошел к незнакомцам.
— Вот вам манифест, — сказал верховой и вручил ему бумагу.
— Какой такой манифест?
— Царев.
— Про что?
— Как прочитаете — узнаете, — бросил через плечо казак, поворотив коня назад. Не успели башкиры опомниться, как оба всадника растворились в быстро удаляющемся облаке пыли.
Народ застыл в ожидании, не сводя глаз с только что доставленной бумаги.
— Это тоже от губернатора? — спросил мулла.
Оставив его вопрос без ответа, Юлай протянул послание Салавату:
— На-ка, улым, почитай, что там батша пишет!
— Так ведь здесь по-русски написано.
— Ну и что. Как написано, так и читай. Потом разъяснишь, что к чему.
Салават вначале быстренько пробежал глазами текст, потом приступил к неторопливому чтению.
«Самодержавного амператора нашего, великого государя Петра Федаравича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая!
Во имянном моем указе изображено Башкирскому народу: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, деды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, великому амператору Петру Федаравичу. Когда вы устоите за свое отечество, и ни источет ваша слава от ныне и до веку и у детей ваших. Будите мною, великим государям, жалованы… И каторые мне, государю, амператорскому величеству Петру Федаравичу винныя были, и я, государь Петр Федаравич, жаловаю я вас: рякою с вершин и до усья и землею, и травами…
Я, велики государь ампиратор, жалую вас Петр Федаравич.
1773 года сентября 23 числа».
Не разобравшие ни слова акхакалы окружили Юлая и Салавата и засыпали их вопросами.
— Про что написано?
— Абей-батша сама эту бумагу писала?
— Не томите. Объясните по-нашему, что это за письмо.
Салават поднял руку, требуя тишины.
— Абей-батша тут ни при чем. Это письмо Петр Федорович Третий написал, бывший император, — начал он.
— Вот те на! Тот батша вроде бы давным-давно помер!
— Нет, Петр-батша выжил, — уверенно сказал Салават. — Он долго скрывался, потом до наших краев добрался и объявил Абей-батше войну.
— Ну хорошо. Положим, он победит, отнимет у нее тэхет[62], а нам-то, башкортам, какой от этого прок?
— Тут про все написано, — отвечал Салават, тыча пальцем в манифест. — Петр-батша обещал нам волю дать и земли-воды наши вернуть.
— Иншалла! — воскликнул кто-то. И толпа возбужденно загудела.
— Услышь, Ход ай, наши молитвы!
— Неужто нам и впрямь суждено опять своей земле хозяевами быть?!.
Много повидавший в должности старшины Юлай хорошо понимал, что радость его сородичей преждевременна.
— Вы как та самая килен, что свекрови платье сшить обещала, не успев еще ни нити спрясть, ни ткани соткать. Рано нам радоваться, йэмэгэт. Я ведь только что вам указ губернатора показывал. А он так прямо и говорит, что тот атаман — ялган батша[63].
— Кому ж тогда верить? — вздохнул Арыслан-мулла, разводя руками.
— Время покажет, — не раздумывая, ответил Юлай.
Люди притихли. Салават, чувствуя, что отец прав, засомневался. И правда, кому же теперь верить, Рейнсдорпу или обещаниям Петра-батши?
В поисках истины Салават объездил все окрестности, но так ничего и не выяснил. Те, кто был за царицу, уверяли, что человек, взбаламутивший казаков, вовсе не Петр-батша и что настоящая фамилия его Пугачев. Казаки же утверждали обратное, будто бы их атаман как раз и есть скрывавшийся до сих пор бывший российский император Петр Федорович Третий.
Видя, что Салават не находит себе места и сторонится их, Зюлейха и Гюльбазир терялись в догадках. Заподозрив неладное, они вынуждены были обратиться к свекрови:
— Кэйнэ, что-то твой сын охладел к нам в последнее время.
— Может, он себе еще одну жену приглядел?
Азнабикэ удивилась:
— С чего вы это взяли?
— Ну как же. Толком с нами не разговаривает, про детей как будто забыл. Не ласкает, как прежде, — сказала Зюлейха.
— Да, что-то непонятное с ним творится, — закивала головой ее кюндаш Гюльбазир.
— А вы не пробовали с ним переговорить? — невозмутимо спросила свекровь.
— Так ведь он к нам даже не подходит.
Азнабикэ обхватила за плечи обеих и с улыбкой сказала:
— Ладно, невестушки. Не горюйте. Сперва я сама все разузнаю, а потом к вам загляну.
Она тут же вышла на улицу и пошла искать Салавата.
— Улым, — окликнула она, увидев сына.
— Да, эсэй?
— У тебя все хорошо? Ты не захворал?
— Не захворал. А почему ты спрашиваешь?
— Потому как я вижу, что ты сам не свой.
— Да нет, эсэй, я такой, как всегда.
— В том-то и дело, что не такой, улым. Изменился ты в последнее время. Ты, часом, не влюбился?
Салават низко опустил голову и, не смея взглянуть матери в глаза, спросил:
— Зачем тебе это, эсэй?
— Ну как же, улым! Ведь я мать. Я должна знать, о чем сын мой тужит. И невестки за тебя беспокоятся.
— Нет причины, чтобы беспокоиться, ни у тебя, ни у них. Зюлейху и Гюльбазир я не разлюбил и ни в кого больше не влюблялся. У меня совсем другие заботы, эсэй.
— Какие? — встревожилась Азнабикэ.
— Никак не могу допытаться, кто такой Пугачев, которого все клянут. Может, он и впрямь батша?
— Ах, вон ты про что, улым. Мне про того человека отец твой рассказывал… — тихо сказала мать и покачала головой. — Эй, балам, нам-то с тобой какая разница, настоящий он батша или нет.
— Как же, эсэй! — горячо воскликнул Салават. — Он ведь слово дал вернуть нам, башкортам, наши земли-воды и волю. Да я за такого человека в огонь и воду пойду, если потребуется. Жизни своей не пожалею, эсэй!
Я не знаю Пугачева,
Не видал его лица.
Он пришел к нам в степи с Дона.
Кто же он: казак ли, царь?
Все равно: батыр он русский,
За народ он, сердцем яр.
Бьет чиновников царевых,
Генералов и бояр.
Он дарует нам свободу На родной земле везде.
Может птицей виться в небе,
Плавать рыбою в воде.
И тогда своей землею
Будет править сам башкир,
И на вольные кибитки,
Словно песнь, прольется мир![64]
Азнабикэ не стала с ним спорить.
— Великая у тебя цель, улым, — сказала она, с почтением и нежностью глядя на сына, и тихонько пропела ему:
Ух да ох — одинокая стонет сова —
Странника печальная подруга.
Кому только ложем она не была,
Трава пустынного луга?
Оседлав аргамака, жестокий хан
Кого пешим не водил за собой он?
И где только голову не слагал
Башкорт-егет, славный герой.
За пазухой птица вьет гнездо,
Комары да мухи в усах кишат,
Батыр, бесстрашно принявший бой,
На поле брани остался лежать.
Если верный конь будет рядом со мной,
Если доброго молодца встречу в пути я,
Не скажу, что друзей нет,
что враги — толпой.
Цепями сковать себя я не дам
и не склоню головы,
Недаром зовусь я батыром.
Драться буду до победного крика
иль до последнего вздоха,
Отважно биться, не ведая страха.
Благословенья испросив у Аллаха,
За врагом пойду
и за все ему отомщу.
— Я понял, что ты на моей стороне, эсэй, — обрадовался Салават, с благоговением прослушав кубаир. — Спасибо тебе, родная моя, за поддержку!
— Да поможет тебе Аллах свершить задуманное, улым, — Азнабикэ потрепала сына по щеке и поспешила к невесткам, чтобы поскорее успокоить их.
Узнав о том, что Емельяну Пугачеву удалось-таки взбудоражить яицких казаков, Екатерина Вторая пришла в ярость.
— Уж десять с лишним лет минуло, как не стало безумца нашего — Петра Федоровича, а от самозванцев прямо-таки житья нет. Мало их было, так вот нате-ка вам, еще один такой выискался! Облапошил таких же, как он сам, невеж да к бунту склонил.
Сказав это, царица распорядилась изловить и наказать преступника.
Когда до Екатерины Алексеевны дошли вести о том, что тот по-прежнему находится на свободе и все больше наглеет, она не на шутку встревожилась. Императрица понимала, что если Пугачева не схватят в самые короткие сроки, мятеж может принять еще больший размах.
Ища выход из сложившейся ситуации, Екатерина не переставала недоумевать: ее несчастного мужа нет в живых с 1762 года, а казаки как будто никогда о том и не слыхивали. А может верить не хотят? После кончины Петра Третьего был подготовлен манифест, с которым должны были ознакомить среди прочих и жителей Оренбургской губернии. Она и сейчас отчетливо помнит, как ставила свою подпись под текстом, в котором было отмечено, что, несмотря на все усилия лекарей, долгие годы страдавший геморроидальными коликами бывший император Петр Третий оставил по воле Господа этот свет.
Яснее ясного, к этому вроде бы уже нечего добавить. Это документ. Однако Екатерина Вторая, взошедшая на престол вместо свергнутого и удавленного ее приспешниками мужа, была не властна над упорно распространяемыми в народе слухами о загадочной кончине царя. Поэтому многие продолжали считать его живым. Имя Петра III стало символом недовольных властью. Бунтовщики им воспользовались, а доведенный до крайней нужды народ охотно поверил в царское происхождение Емельяна Пугачева.
«Что за невежи безмозглые! — негодовала Екатерина. — Не в состоянии отличить неотесанного, грязного мужика от императорской особы! Когда же наконец этот темный российский народ станет просвещенным?!»
Ломая голову над тем, каким путем усмирить взбунтовавшихся яицких казаков, императрица забылась, перенесясь мыслями в далекое прошлое.
…Екатерине было пятнадцать, когда она приехала со своей матушкой в Россию, где ей предстояло сочетаться брачными узами с наследником царского престола Петром.
Уже в ту пору она вынашивала честолюбивые замыслы, сознавая, что для их осуществления необходимо завоевать в чужой стране авторитет. Продумав план действий, будущая императрица первым делом взялась за освоение русского языка.
Ее старания не остались не замеченными. «Молодая принцесса показывает великую охоту к знанию русского языка и на изучение его ежедневно по несколько часов употреблять изволит» — было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях».
Произвело впечатление на публику и принятие невестой престолонаследника православия. Это произошло в июле 1744 года, после чего саксонская принцесса София-Фредерика-Августа Ангальт-Цербстская стала Екатериной Алексеевной.
Взойдя на трон, она повела решительную борьбу за рост российского влияния. «Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь. Слава ее сделает меня славною…» — с такой мыслью взялась она за управление Россией.
Успехи Екатерины, сумевшей расширить границы империи, совершенно очевидны. Так почему же народ не желает видеть и признавать то, что ей удалось сделать во благо государства российского?
Впрочем, какой с мужичья спрос?! Разве грубая чернь в состоянии оценить по достоинству выдающиеся заслуги просвещенной монархини… — пыталась успокоить себя императрица, настраиваясь на приятные ее сердцу воспоминания о тех счастливых днях, когда все только начиналось — о днях ее триумфа, вступления во власть, о которой она мечтала долгих восемнадцать лет.
…В Москву Екатерина приехала за несколько дней до коронации, назначенной на двадцать второе сентября. В тот день улицы, по которым двигался ее кортеж, было трудно узнать. Фасады старинных зданий и арки были украшены красивыми турецкими и персидскими коврами, а местами драпированы разноцветными тканями. Вдоль мостовой выстроились солдаты. Над их головами колыхались на легком ветру полотнища знамен, придавая происходящему пущей торжественности.
Кроме конной гвардии и многочисленного войска, Екатерину сопровождала свита из двадцати восьми ее сподвижников, для которых были выделены шестьдесят три кареты с запряжкой из трехсот девяноста пяти лошадей. Поезд отдельно следовавшего наследника состоял из двадцати семи экипажей, для которых потребовалось свыше двухсот пятидесяти лошадей.
О появлении царского экипажа возвестили церковные колокола. И в ту же самую минуту загрохотали пушки, начиная праздничный салют. Он сопровождался дружной ружейной пальбой и громогласным солдатским «виват!».
Толпы народа, заполонившие все ближайшие улицы, были ошеломлены всей этой невообразимой шумихой и невиданным великолепием. Затаив дыхание, люди разглядывали обитые бархатом и украшенные золотом и серебром многочисленные кареты, медленно продвигавшиеся в сторону Кремля.
Кремль встретил процессию блеском золотых соборных куполов, крестов и торжественным перезвоном медных колоколов. Когда экипаж Екатерины подъезжал к группе застывших в ожидании церковнослужителей, раздался еще один мощный залп из восьмидесяти пяти пушек, к которому присоединились восторженные крики толпы.
Сверкающая золотом и драгоценными каменьями, в пышном, роскошном наряде с длинным шлейфом, поддерживаемом пажами, императрица вступила на ярко-красный ковер и величественной походкой двинулась к Успенскому собору. Войдя внутрь, она прошествовала к алтарю, где ей предстояло пройти обряд принятия Святых Таинств. Руководил священнодействием архиепископ в присутствии других представителей высшего духовенства.
Присяга над Евангелием происходила на глазах огромного количества приглашенных на торжество знатных особ.
В конце церемонии Екатерина в царском венце, на изготовление которого было затрачено десять фунтов серебра с фунтом золота, и в горностаевой мантии восседала на высоком обитом парчой с золотой вышивкой и тесьмой троне, держа в правой руке скипетр, а в левой — золотую державу. По завершении обряда в Грановитой палате Кремля был устроен парадный обед.
Екатерина Вторая не могла опомниться от счастья. Ее голубые глаза, светлые волосы, обрамлявшие высокий, открытый лоб, и белозубая улыбка излучали безмерную радость.
Новоявленная императрица старалась держаться просто. Она участвовала в разных играх, смеялась и даже танцевала. Забавляясь, Екатерина ни на мгновенье не забывала о своей роли и не позволяла себе полностью расслабиться. Танцуя в паре с рослым и дородным кабинет-секретарем Храповским, она спросила у него, понизив голос:
— Что скажешь, голубчик, много ли народу на улице?
— Тьма-тьмущая, Ваше величество, — ответил ей тот.
— А как насчет порядка?
— Все хорошо, Ваше величество. Угощения вдоволь, так что народ тоже празднует. И монет золотых да серебряных роздано от вашего имени немало.
— Вот и славно, пускай люди вместе со мной порадуются, — сказала Екатерина и, отослав Храповского с каким-то поручением, тут же нацелилась на обер-полицмейстера Рылеева.
Пока они танцевали, не спускавшие глаз с Екатерины царедворцы перешептывались между собой:
— Танцует отменно!
— Где же она этому училась?
— Верно, у себя в Германии…
Торжества растянулись недели на две. И все это время Екатерина упивалась своим триумфом. «Невозможно вам описать радость, какую здесь бесчисленный народ оказывает при виде моем: стоит мне выйти или только показаться в окне, и клики возобновляются», — с восторгом писала она из Москвы графу Кейзерлингу.
Однако вскоре императрицу постигло разочарование. Уже весной она ощутила опасность, исходившую со стороны недовольных ею военных. Да и среди духовенства обнаружились ярые ее противники. Больше других порицал Екатерину архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич. «Государыня наша не природная и не тверда в законе нашем», — говорил он.
А летом 1764 года был раскрыт заговор, имевший целью посадить вместо нее на царство и объявить российским императором давнего узника секретной камеры Шлиссельбургской крепости — наследника престола Иоанна Антоновича[65].
Екатерина Алексеевна никого не пощадила. Царевич Иоанн, с младенчества томившийся в заточении в темном каземате, был заколот. Организатора заговора офицера Мировича казнили, а его сообщников подвергли разным телесным наказаниям и сослали в Сибирь на каторгу.
Расправившись с заговорщиками и устранив претендента на занятый ею престол, императрица немного успокоилась. Но у Екатерины оставался еще один соперник — ее собственный сын Павел Петрович, на которого делали ставку те, кто был настроен против нее. Поэтому ей приходилось соблюдать все меры предосторожности, чтобы удержать власть в своих руках.
Однако от крупных неприятностей императрицу это не спасло. Ей постоянно напоминали о покойном муже. Очередной самозванец объявился спустя одиннадцать лет после убийства Петра Федоровича Третьего. Воспользовавшись его именем, донской казак Емельян Пугачев стал собирать вокруг себя народ, заявляя о своих правах на престол.
«Покамест мы не подавим казацкий бунт да не казним бездельника, предав его суду, Россия не угомонится», — с этой мыслью Екатерина вызвала к себе графа Чернышева.
Военный министр Чернышев входил в ее кабинет с опаской, едва ли не на цыпочках. Ожидавшая его императрица сидела, облокотясь обеими руками на стол. Одна бровь у нее была приподнята, а голубые глаза так и сверлили насквозь. Подобное выражение не предвещало ничего хорошего.
Граф подскочил к Екатерине, подобострастно облобызал небрежно протянутую белую ручку, источавшую аромат изысканных духов, после чего попятился назад и, склонив голову набок, кротко произнес:
— Что будет угодно Вашему величеству?
— Извольте доложить, граф, какие у нас нынче новости из Оренбурга, — потребовала та.
— Покамест ничего хорошего, Ваше величество, — слегка заикаясь, вынужден был признаться министр.
— Да неужто некому злодеев усмирить? Где наши войска? Почто бездействуют, хлеб казенный задарма переводят?!
Не выдержав колючего взгляда императрицы, Чернышев опустил глаза и промямлил:
— Многие из людей генерал-поручика Рейнсдорпа к бунтовщикам примкнули. Да и оренбургские казаки, судя по всему, не вполне благонадежны… — граф помедлил, подбирая нужные слова, и насилу выдавил: — В общем, не стану скрывать, Ваше императорское величество, положение в тех местах критическое.
— Как так критическое?! Они, что, этой сволочи испугались? — возмутилась Екатерина, уперев правую руку в бок.
— Не то чтобы испугались, но…
— Вот что, граф, довольно юлить! — бесцеремонно оборвала Чернышева императрица, глядя на него исподлобья. — Я желаю знать, что предпринято вами для подавления смуты!
— Если позволите… — пролепетал окончательно струсивший Чернышев, но Екатерина не дала ему договорить и на этот раз.
— Почему губернатор Рейнсдорп не принимает никаких мер? Чем он вообще там занимается?! Как прикажете понимать то, что злодей по сию пору на свободе разгуливает?
— Ваше величество, я бы не сказал, что генерал-поручик сидит сложа руки, — осмелился возразить военный министр. — Он делает все от него зависящее, дабы остановить самозванца. Против мятежников, едва ли не сразу, был направлен из Оренбурга отряд в четыреста человек под командованием бригадира барона Христиана Билова. По требованию Рейнсдорпа комендант Яицкого городка подполковник Симонов отрядил в подкрепление оному команду под началом майора Наумова. Были задействованы также находящиеся в подчинении ставропольской канцелярии пять сотен вооруженных калмыков. Привлечен корпус командира Верхнеозерной дистанции бригадира барона Корфа.
— И что дала переброска частей с одного места на другое?
— К несчастью, Ваше величество, предпринятые губернатором меры пока что не дали должных результатов. Взяв двадцать четвертого сентября Рассыпную, уже двадцать шестого бунтовщики овладели Нижнеозерной крепостью и направились к Татищевой. Справедливости ради надобно заметить, крепость та была укреплена на совесть. Однако до нас дошел слух, будто бы добравшийся до нее бригадир Билов услыхал ночью пушечную пальбу и в панике отступил. Губернатор Рейнсдорп потребовал, чтобы он вернулся назад, но Билов ослушался его приказа. Правда это или нет, судить не берусь, но то, что отряд Билова разбит, — факт очевидный.
— А что подкрепление?
— Бригадир Корф, кажется, каким-то образом умудрился в стороне остаться. Калмыки, как я слыхал, бежали. Ну а майор Наумов, посланный комендантом Симоновым на соединение с Биловым, не дойдя до места, отправился в Оренбург и рапортовал губернатору об успешном наступлении Пугачева.
Екатерина Алексеевна еще сильнее сдвинула брови.
— Значит, отряд бригадира Билова не совладал с бунтовщиками… И когда же Татищева пала?
— Двадцать седьмого, Ваше величество.
— Да-с, и впрямь стремительное наступление. А известно ли, куда теперь злодеи направляются?
— Все так же, вверх по Яику, вестимо, — ответил министр. — И по-прежнему прирастают свежими силами. Вон, и татищевские казаки вместе с атаманом Смирновым к самозванцу примкнули, и сотник Падуров — депутат Уложенной комиссии — со своими людьми. Таких бунтовщики милуют, а вот с теми, кто сопротивление оказывает, кто верность присяге Вашему императорскому величеству выказывает, расправляются нещадно. Кого картечью расстреливают, кого вешают, кому голову отрубают…
— Изверги, — с дрожью произнесла Екатерина. — Немедля выслать губернатору Рейнсдорпу подмогу, а то, неровен час, и Оренбург падет.
— Слушаюсь, Ваше величество, — с готовностью откликнулся граф Чернышев и по-военному вытянулся. — Я уже позаботился о том, чтобы из Казани на помощь Рейнсдорпу были отправлены четыре отряда. Пятый тоже готов выступить. Но этого мало. Генерал-поручик Рейнсдорп просит разрешения Вашего величества бросить на мятежников башкирцев.
Екатерина Алексеевна промолчала. Закрыв обеими руками лицо, она застыла на месте. После продолжительного раздумья она неожиданно резко вскинула голову и потянулась за лежащей на краю стола золотой табакеркой. Не меняя сурового выражения лица, императрица вдохнула понюшку табака. Чихнув несколько раз кряду, она смерила министра надменным взглядом.
— О башкирцах вспомнили! — злобно усмехнулась она. — Неужто вы забыли про их бесконечные восстания?
— Никак нет, Ваше величество, — ответил граф. — Помню-с. Однако же следует принять во внимание, как я полагаю, и их верную службу во благо государства Российского. Известно, что далеко не все башкирские старшины поддержали в свое время Карасакала и Батыршу.
— Что бы вы там ни говорили, любезнейший Захар Григорьевич, а я все равно башкирцам не верю, — отмахнулась от него Екатерина. — Вряд ли стоит делать на них ставку. Сие неразумно. Вы думаете, они забыли, с какой жестокостью с ними после подавления последнего восстания расправлялись? Если я не ошибаюсь, сожгли до семисот деревень да чуть ли не до осьми тысяч человек вырезали… Уж они-то, поверьте мне, не преминут попользоваться случаем, чтобы отомстить нам.
— Осмелюсь возразить вам, Ваше величество. Я думаю, напротив, они получили хороший урок, сделав из оного надлежащие выводы.
— Хотелось бы, чтобы вы оказались правы, граф, — нехотя сказала императрица. — Что ж, придется попытаться склонить их на нашу сторону… Доложите губернатору Рейнсдорпу о моем согласии привлечь башкирцев. Обещаю им за усердие особливое наше благоволение.
— Будет исполнено, Ваше величество! — поспешил заверить ее Чернышев, втайне радуясь тому, что ему удалось так легко отделаться. Поклонившись, министр развернулся и бодро зашагал было к выходу, как тут его снова окликнули.
— Постойте-ка, граф!
— Слушаю, Ваше величество, — растерянно произнес Чернышев, в ужасе пятясь назад.
— Я забыла осведомиться, доставили ли семью Пугачева в Казань?
— Так точно-с, Ваше величество. На днях должны допросить.
— Ну что ж, тогда я вас больше не задерживаю.
Едва за графом закрылась дверь, как Екатерина Алексеевна, в порыве поскорее излить кому-нибудь душу, уселась за стол писать письмо Вольтеру.
Губернатор Рейнсдорп, уповавший на помощь башкир, не замедлил воспользовался разрешением Екатерины бросить их на мятежников, угрожавших Оренбургу.
Получив указ, старшина Шайтан-Кудейской волости Юлай Азналин тут же созвал совет рода.
— Верно говорят, от судьбы никуда не денешься. Не хотели мы в это дело ввязываться да видно не суждено нам в стороне отсиживаться, — с горечью сказал он и попросил Салавата разъяснить по-башкирски суть полученного указа.
Начав с увещеваний, Рейнсдорп перешел к щедрым посулам и завершил послание недвусмысленной угрозой:
«…В противном же сему случае можете подвергнуть себя высочайшему ея императорского величества гневу, какой противники из народа башкирского пред сим уже видели и еще в свежей памяти у вас находится».
Когда Салават перевел текст указа, Юлай обвел вопросительным взглядом сородичей:
— Ну как, йэмэгэт, все поняли, о чем речь?
Стоявший в первом ряду седой старик, опиравшийся обеими руками на суковатую палку, тяжело вздохнув, прошамкал беззубым ртом:
— Понять-то поняли… Только вот что меня тревожит: а ну как окажется, что этот Бугасай и в самом деле батша? Как бы чего потом не вышло. Не пожалеть бы. Мы ведь не знаем толком, что к чему. Потому лучше пока не вмешиваться. Если уж урысы друг с другом поладить не могут, куда уж нам, башкортам, между ними встревать?
Другой акхакал с ним не согласился.
— Ай-хай, как-то нехорошо получается, — покачал он головой. — Пока мы еще разберемся, настоящий он или ялган-батша… Кто его знает! А вот ослушаться Абей-батши мы не имеем права.
Юлай с ним согласился.
— Верно говоришь! За два-три дня соберем отряд и отправим его к Стерлитамаку в распоряжение Богданова-эфэнде, — сказал он и определил место, откуда молодым джигитам предстояло выступить в поход.
Когда все разошлись, Юлай, оставшись наедине с сыном, печально вздохнул.
— Вот ведь как все вышло, улым. Хотим мы того или нет, а придется нам-таки с казаками воевать.
— Ты сам отряд поведешь, атай?
— Нет, улым. Стар я для этого. Командовать отрядом будешь ты, — ответил Юлай. — Только прошу тебя, постарайся быть осторожным. Покуда не выяснится, что это за человек, рисковать попусту не стоит. Терять доверие властей нам невыгодно.
— Я все понял, атай, — кивнул Салават.
В назначенный старшиной день отобранные в отряд парни один за другим потянулись к месту сбора, к той самой поляне в конце аула, где обычно проходили их боевые учения и бэйге. Салават деловито осмотрел и проверил припасы и снаряжение — луки, колчаны со стрелами, дубины, копья, сабли, после чего скомандовал «по коням» и велел построиться.
Юлай не вмешивался. Он стоял среди толпы провожавших и молча наблюдал за действиями сына, испытывая за него законную гордость. Салавата нельзя было назвать рослым, но он был осанистым, плечистым, крепким и гибким. В движениях и во взгляде умных, проницательных глаз сквозили решительность и напористость. Смуглое сосредоточенное лицо казалось волевым и не по годам суровым. Довершал облик молодого командира настоящий батырский наряд — богатая отороченная пушистым лисьим мехом шапка, кольчуга, утепленный белый секмень, на ногах сапоги с длинными голенищами, за плечами туго набитый стрелами колчан, лук и прочее вооружение. Он словно рожден для того, чтобы быть впереди своих сверстников и защищать от врага родную отчизну.
Под стать батыру и его бравые товарищи. Выстроив всадников ровными рядами, Салават подъехал со своим отрядом к односельчанам. Спрыгнув вниз, он легко подхватил на руки и нежно прижал к груди дочку Минлеязу, потрепал по голове сначала одного сына, потом другого. Простившись с женами, родными и прислугой, Салават подошел к родителям и, низко поклонившись им, сказал:
— Благословите меня, атай-эсэй!
— Доброго пути, улым. Да пребудет с тобой во всех благородных деяниях твоих Аллахы Тагаля, — напутствовал его Юлай.
Азнабикэ молча выступила вперед. Она поднесла Салавату наполненную кумысом чашу и, пока он пил, успела пропеть посвященную ему песню:
Растила я тебя, сынок, да видела,
саблю острую зрела я в твоей руке.
Растя тебя, сынок, я знала, чуяла:
С врагом сразиться суждено тебе…
Ай хай, в груди моей сердце горит,
студеной водицы вы на него плесните,
А как вступят в дом наш враги,
лук да стрелы в руки возьмите…
Салават тоже ответил песней:
Стрелы меткие — наконечники стальные,
Сверкая и свистя, летят вперед.
Батыр, священный свой долг исполняя,
За честь отчизны идет в поход.
Нам бы только пробиться сквозь сосняк,
Ветки вцепятся — мы их обрубим.
А как пойдет на нас смертельный враг,
Коль повезет, мы на земле его в куски изрубим.
Еще раз поклонившись отцу-матери, Салават ловко запрыгнул в седло и махнул рукой соратникам:
— Поехали!
— Хызыр-Ильяс вам в путь! — кричали им вдогонку провожавшие.
До Стерлитамакской пристани сотенный отряд Салавата Юлаева добрался довольно быстро. Ожидавший пополнения командир — коллежский асессор Павел Богданов — встретил их, не скрывая радости.
— Молодцы, в самый раз подоспели! Я дам вам в придачу двести конных башкирцев. Передохните малость и отправляйтесь в распоряжение генерала Кара, посланного к нам на помощь из Москвы. Постарайтесь нагнать его как можно быстрее.
— Генерала Кара? — удивившись, переспросил Салават. — А где его искать?
— Его войско, должно быть, уже к Оренбургу подбирается…
Возглавляемая Салаватом Юлаевым конница держала путь по направлению к Оренбургу.
Завидев на полдороге двигавшийся навстречу большой отряд, Салават приказал остановиться.
— Кто бы это мог быть? Едут, вроде бы, со стороны Биккула… Надобно выяснить, — сказал он и, прикрепив к концу сабли лоскут белой ткани, помчался к приближавшимся казакам. Поравнявшись с атаманом, Салават прокричал: — Вы кто будете?
— Мы-то?.. — ухмыльнулся атаман и важно представился: — Казаки его величества царя Петра Федоровича Третьего!
— А он настоящий царь? — спросил взволнованный батыр.
— Ить дурной! Ишо сумлевается! — сплюнув, ответил атаман. — Наш Петр Федорыч и есть бывший расейский ампиратор, точной государь. Петр Федорыч до поры до времени таился, Емелькой Пугачевым прозывался, а ноне под своим именем объявился, чтоб народ поднять да законные права на престол заявить… Между прочим, обещался он и вам, башкирцам — тем, кто ему верою и правдою служить станет, земли да вольности вернуть.
Атаман задел Салавата за самое живое.
— А где его найти, царя Питрау? — поинтересовался он.
— Уж коли вам с ним встретиться охота, так тому и быть, айда с нами, — быстро нашелся атаман.
Поколебавшись немного, Салават примкнул со своим отрядом к казакам.
Проехав верст тридцать или сорок и переправившись через речку, они увидели большое селение.
— Уж не там ли Питрау-батша? — сообразил Салават.
— Угадал, до штаба Петра Федорыча уж недалече, — сказал атаман и припустил коня. Проехав по улице, он остановился перед большим деревянным домом, возле которого стояли казаки, а среди них выделялся широкоплечий, стройный бородатый человек в обшитом золотым позументом зеленом кафтане. Обут он был в ярко-красные сапоги, а на голове его красовалась богатая бобровая с бархатным верхом шапка. К нему-то и направился спешившийся атаман. Приблизившись к Пугачеву, он опустился на колени и почтительно склонил голову.
— Ваше величество, я привел с собой старшину Шайтан-Кудейской волости Салавата Юлаевича. Он пожелал служить вам!
Пугачев оживился. В больших, но раскосых глазах его заиграли искорки.
— Ты по своей воле на службу ко мне явился али как? — спросил он, вперив в Салавата пристальный взгляд.
— Сам решил.
— И сколь же тебе годков, хлопчик?
— Двадцать, — бодро доложил Салават и тут же поправился: — На тот год будет…
Услыхав его ответ, Пугачев широко улыбнулся.
— Вот бы побольше мне таких молодцев!
Оказавшись в ставке Емельяна Пугачева и немного освоившись, Салават так и не смог найти ответ на мучивший его еще совсем недавно вопрос, на самом ли деле он является тем, за кого себя выдает. Только теперь это было для него не так уж важно. Он видел в нем человека справедливого, сообразительного да умного.
…За народ он, сердцем яр,
Бьет чиновников царевых,
Генералов и бояр…
Самому Емельяну Пугачеву было за тридцать. На желтоватом худощавом лице его виднелись оспинки. Аккуратная черная густая борода с небольшой проседью, остриженные, как у простых казаков «под горшок», темные волосы делали его солиднее, и на вид ему можно было дать все сорок.
Сойдясь с «царем» поближе, Салават отважился спросить у него при случае:
— Ваше величество, а что вы про башкортов думаете? Как к ним относитесь?
— Про то, как я к башкирцам отношусь, в моем манифесте прописано, — сказал тот и, немного погодя, пояснил: — Мне бы, родимый, токмо престол отвоевать, а уж я бы у вас в долгу не остался. Дам башкирцам волю, отыму у заводчиков и возверну им исконные земли. И пущай живут себе на здоровье на приволье да радуются. Тем, кто служить ко мне самоохотно явится, обещано особое мое благоволение. Воздастся им за их верную службу мне, Петру Федоровичу, во благо государства Расейского, во имя деда моего Петра Первого.
Салават с трепетом выслушал многословные заверения Пугачева и проникся к нему еще большим доверием.
— Благодарствую, Ваше величество. Башкорты об этом только и мечтают, — не скрывая своей радости, сказал Салават и поклялся, что будет служить ему до конца.
— Верю я тебе и башкирцам твоим! — воскликнул тронутый до слез Пугачев и, притянув его к себе, крепко обнял и расцеловал.
С той самой минуты Салават Юлаев, как и Кинья Арысланов, вошел в круг его доверенных лиц.
Впоследствии Емельян Пугачев не раз делом докажет верность данному батыру слову, руша и сжигая незаконно отстроенные на отобранных у башкир землях заводы.
С жителями завоеванных поселений самозванец поступал по-разному: по большей части прогонял, кого-то оставлял у себя, а непокорных и провинившихся убивал.
Еще до прихода в ставку Салавата, после взятия одной из крепостей к Пугачеву подвели захваченного в плен капитана Головина.
— Ваше величество, мерзавец ентот над кашеваром своим измывался. Дозволь, батюшка, имущество оного в прибыток войска изъять, а самого вздернуть.
— Валяйте, — махнул небрежно рукой Пугачев и, спустившись с лошади, прошествовал к воротам крепости, перед которыми собралась встречавшая его хлебом-солью местная голытьба.
Едва он приблизился, как поджидавшие его мужики мигом сорвали с себя шапки и повалились ему в ноги.
— Помилуй нас, царь-батюшка!
В то же мгновенье зазвонил церковный колокол.
— Вставайте, детушки! — сказал Пугачев.
Люди, один за другим, стали подниматься с колен и, прикладываясь по очереди к его руке губами, слезно жаловаться на распроклятую свою жизнь.
Наслушавшись их сетований, «батюшка» быстро и легко восстановил справедливость: хозяев-душегубов повелел повесить, а их добро поделить поровну между беднотой и казаками.
Ближе к вечеру в занятом Пугачевым купеческом доме затеяли, как водится, пирушку. В самый ее разгар явились стражники, ведя с собой немолодого человека в бедной, потрепанной одежде.
Высвободившись из объятий прилюдно лобызавшей его девки, Пугачев поднялся со своего места и, пошатываясь, прошел к двери.
— Кого там еще привели? — недовольно спросил он.
— Хлопушу, — ответил один из стражников.
Пугачев широко раскрыл помутневшие глаза и завертел головой.
— Не знаю я никакого Хлопуши. Повесить на первом же суку!
Стражники зашумели:
— Ваше величество, нельзя Хлопушу казнить!
— Помилуйте его, Христа ради!
— Хлопуша — мужик надежный! Я его знаю, — вставил свое слово Максим Шигаев. — За свой век отведал он немало лиха. Клейменый да кнутом битый, не единожды с сибирской каторги убегал. А намедни его с ренбурхского острогу выпустили…
Пугачев слушал их, таращаясь то на одного, то на другого.
— Из острогу, говоришь? — переспросил он, пытаясь разобраться, что к чему. Потом подозрительно прищурился и с ухмылкой произнес: — Вот так прямо взяли да выпустили?!
— Государь-батюшка, меня к вам губернатор с манифестом самолично послал, — вмешался наконец задержанный.
Не владевший грамотой Емельян Пугачев, не потрудившись даже заглянуть в протянутую ему бумагу, скомкал ее и сунул в карман штанов.
— Думаешь, мне неведомо, об чем губернатор твой пишет? — махнул он рукой и, вглядевшись в изуродованное лицо Хлопуши, спросил: — Послу хай, а как тебя по правде кличут?
— Афанасий Тимофеич, фамилия — Соколов.
— Ба, а Хлопушей как заделался? Уж не оттого ль, что много народу ухлопал?
— Оно конечно, хлопать приходилось, царь-батюшка. Да токмо прежде меня Храпушей прозывали…
— Ну да, таперича уразумел. Мудрость невеликая, потому как ты и есть храп[66], — махнул рукой Пугачев. — Крепко пометили тебя, однако ж, бояре… — посочувствовал он и, вдруг оживившись, добавил: — Ты мне, брат, лучше вот что скажи. Не желаешь ли ты послужить расейскому ампиратору Петру Федоровичу Третьему, то бишь мне?
— С превеликой охотою, ваше величество! — отозвался Хлопуша, сверкая глазами, отражавшими отблески огней горящих свечей.
— А генерала Рейнсдорпа не убоишься?
Хлопуша выпрямился и, не мигая, ответил:
— Плевал я на енерала! Я вам служить желаю!
— А не сбежишь?
— Никак нет, батюшка! — сказал Хлопуша и стал неистово клясться, что будет служить ему отныне и вовек верой и правдой.
Пугачев вначале осклабился, потом вдруг не выдержал и расхохотался, хлопая его дружески по плечу.
— Ну полно, братец, верю, верю! Чую я, мы с тобой поладим. Такие, как ты, мне дюже нужны, — признался он и плеснул новичку полную чарку водки, которую тот, не сходя с места, залпом осушил.
Пугачев одобрительно кивнул — дескать, наш человек, после чего велел накормить его и дал немного денег, наказав купить новое платье.
Атаману Овчинникову это не понравилось. Едва Хлопуша вышел, как он бросился к Пугачеву с упреками:
— Государь, зря ты ентому каторжному доверился. Уйдет, как пить дать — уйдет. Сперва вынюхает тут все, как да чего, и был таков, напрямки — к енералу, что его подослал. Вздернуть бы плута, покамест не поздно…
— Да чего ты, Андрюха, на его взъелся? По всему видать, Хлопуша — мужик добрый. А и убежит, какой с него спрос. Не велика потеря. Чать, от одного армия наша не оскудеет…
— Ну а с бумагами как быть, которые при ем были? — не унимался Овчинников. — Окромя указа, что губернатор тебе передать велел, он ишо три с собой притащил. Для казаков писанные, чтоб тебя за государя не признавали… Зачем-то по карманам разным рассовал…
— Так ведь Хлопуша самолично их и выложил, не стал утаивать, — с раздражением заметил Пугачев, беря в руки губернаторские бумаги. Пробежав одну из них глазами, как будто читает, он разорвал враз все три листа и швырнул их огонь. — Видал? Вот и вся недолга. Остались казаки без генеральских указов. Уж теперь-то твоя душенька довольна?
Овчинников обиделся.
— Поступай, как знаешь, ваше величество. Воля твоя. Мое дело — предупредить…
Как оказалось впоследствии, Пугачев не ошибся, поверив незнакомцу. Претерпевший за свою жизнь немало лишений и наказаний Афанасий Тимофеевич Соколов, по кличке Хлопуша, подосланный Рейнсдорпом с целью просветить наивных казаков и с их помощью изловить самозванца, многократно оправдывал его доверие. Вместе с жителями деревень, расположенных по берегам реки Хакмар, и вверенными ему людьми он захватил Бугульсанскую и Стерлитамакскую пристани и прошелся по заводам, отстроенным на отнятой у башкир территории, снабдив пугачевские войска оружием, порохом, пушечными ядрами, одеждой и провизией.
Не засиделся в ставке и Салават. Пугачев поручил ему заняться активным вовлечением в борьбу башкирского населения, а сам тем временем пошел на Оренбург.
Узнав о неотвратимом приближении войск Пугачева, губернатор Оренбурга Рейнсдорп едва не лишился чувств. Выйдя из оцепенения, он первым делом распорядился подготовить стены и укрепления к обороне, перенести в город из небольших крепостей боевое снаряжение, продовольствие и фураж. Приняв экстренные меры, генерал созвал на совещание главных чиновников.
— Господа, мы с вами оказались в наитруднейшем положении. Как вам известно, главные силы русской армии задействованы на русско-турецких фронтах и брошены на наведение порядка в Польше, — сказал губернатор, задыхаясь. — По этой самой причине центр не может обеспечить нас достаточным подкреплением. Ну а что касается рот, направленных по приказу его сиятельства графа Чернышева из Санкт-Петербурга и Москвы, то лишь сам господь бог ведает, когда оные до нас доберутся! Между тем казачество наше не вполне благонадежно. Участились случаи массовой измены. Войско же самозванца, соответственно, приумножается. Жду прибытия генерал-поручика Деколонга с сибирским корпусом, отрядов казанского губернатора фон Бранта и формирований коменданта Троицкой дистанции бригадира Фейрвара, но надеяться на их скорую помощь пока что не приходится. Такие вот обстоятельства, господа… Давайте же сообща подумаем, как нам быть, что делать. То ли нам своими силами против бунтовщиков от Оренбурга оттеснить, то ли помощи извне дожидаться?
Мнения участников совещания разделились. Голоса тех немногих, кто считал недостойным отсиживаться в крепости и выступал за начало боевых действий имеющимися в наличии резервами, не нашли поддержки противоположной стороны. Большинство было напугано успехами противника и, выражая сомнение в благонадежности гарнизонных солдат и казаков, высказалось против выведения их из Оренбурга.
Рейнсдорп послушался последних, но когда пугачевцы напали на Меновой двор, вынужден был выслать против них отряд, которому удалось отразить их атаку. Через несколько дней войско вновь выступило из города, чтобы сразиться с повстанцами, но было встречено массированной пушечной пальбой. Не выдержав натиска, оренбургские казаки отступили.
Не желая рисковать своими людьми понапрасну, Пугачев, подошедший вплотную к стенам города, на штурм не решился.
— Спешить не станем. Попробуем их измором взять. Тогда и зачнем, — сказал он и, приказав взять город в кольцо окружения, отправился со своими приближенными в находящуюся неподалеку Бердскую слободу[67].
В просторном доме казака Константина Ситникова для него были приготовлены «царские покои» среди обитых сусальным золотом стен и с соответствующей пышной обстановкой: дорогой мебелью, коврами, зеркалами и всевозможной утварью, доставленными из летних усадеб губернатора и прочей оренбургской знати. При «его императорском величестве» состояла «гвардия» из двадцати пяти яицких казаков.
Проснувшись как-то поутру, Пугачев почти целый час провел в молитвах, беспрестанно крестясь на образ в переднем углу. Потом он долго простоял перед портретом цесаревича Павла Петровича, рядом с которым красовалось «государево» знамя.
— Как тебе живется-можется, сынок, наследничек мой единственный? — жалобно вопрошал он. — Кабы не мать твоя окаянная, немка Катерина, разве б скитался я так, разве б мучился! Однако ж обещаю тебе, отрада моя, все равно мы с тобой когда-нибудь вместе сойдемся. Жди меня, кровинка моя! Как возверну себе престол великого деда мово Петра Первого, так заживем мы с тобой, Павлуша, припеваючи, не ведая ни печали, ни забот!..
Казаки, наблюдавшие издали эту сцену, прослезились.
— До чего ж царь-батюшка по сыну своему стосковался!
— Токмо об нем, сердешный, и думает, — перешептывались они.
Делая вид, будто он ничего вокруг себя не замечает, Пугачев приник к портрету и запечатлел на изображении Павла долгий поцелуй. Потом он прошел к поджидавшим его в соседней комнате помощникам, и они вместе вышли из дому.
Снаружи было сыро, холодно и ветрено. Шел мокрый снег.
В каждую избу понабилось казаков. Кому места в домах не хватило, приспосабливали под жилье бани, сараи да амбары. Остальные, в том числе и башкиры, рыли в спешном порядке землянки.
— Каково ж им будет в таких логовищах зиму зимовать! — сочувственно заметил Пугачев. Шагавший рядом с ним Зарубин-Чика кивнул головой.
— И вправду, Ваше величество, трудновато придется! Один у нас выход — поскорее Ренбург взять.
— Не пори горячку, — сказал ему атаман Овчинников. — Надобно сперва подмоги дождаться. Вон, Кинзя Арсланов обещался людей с собой привесть.
— А может ему не с руки показалось столь народу собрать? — засомневался Зарубин-Чика.
— Кинзей не из тех, кто слова на ветер бросает, — уверенно произнес Пугачев. — Он меня уж который раз выручал! Окромя писаря Идерки, Кинзей со своим сродственником Кутлукильдой, почитай, с самого начала у меня на службе. Они первые на мои указы откликнулись да сами же манифесты мои развозили.
— Так-то оно так, токмо примечаю я, как наше бездействие казаков губит, — вздохнул Зарубин-Чика.
И тогда Овчинников, разделявший его тревогу, предложил:
— А мы сделаем так, чтобы им недосуг было дурака валять. Пускай покамест постреливают время от времени… Что скажете, Ваше величество?
— Я согласный, — махнул рукой Пугачев и отдал приказ начать стрельбу.
Осаждаемые тут же ответили мятежникам встречным огнем…
Тем временем Пугачев собрал тысячу с лишним стрелков и, тайно проведя их берегом к городским стенам, велел палить из всех орудий. Стоявшие начеку егеря стали тут же отстреливаться и постепенно перешли в наступление. Не ожидавшие этого пугачевцы пошли на попятный, отступив к церкви.
Наутро, несмотря на промозглую погоду, казаки занялись перетаскиванием пушек на новые позиции. Одну установили на церковной паперти, другую втащили на колокольню, остальные разместили на пригорке, примерно за версту от города. После этого перестрелка возобновилась.
К вечеру подул студеный, пробирающий до самых костей ветер. Началась метель. Не выдержав, мятежники вынуждены были прекратить огонь и вернуться в слободу.
Генерал Рейнсдорп незамедлительно воспользовался наступившей передышкой и приступил к починке поврежденных сооружений. Определив наиболее важные в стратегическом плане точки, он занялся расстановкой вверенного ему военного гарнизона.
За всю ночь генерал ни разу не сомкнул глаз. Только он было собрался прилечь, как к нему явился с каким-то срочным донесением секретарь канцелярии.
— Ваше превосходительство, у нас есть сведения, что число людей в лагере самозванца не только не снизилось, а напротив, удвоилось.
Прикорнувший прямо в верхней одежде на диване губернатор быстро вскочил и тут же плюхнулся обратно.
— Как прикажете понимать? Почему удвоилось? — растерянно моргая, спросил он.
— Кинзя Арсланов собрал башкирцев и привел их в стан мятежников.
— Сколько же всего народу в слободе, вы знаете?
— По последним донесениям наших лазутчиков, в настоящий момент там находятся восемь тысяч триста душ, пять тысяч из них — башкирцы.[68]
— А что старшины? Где гонцы, коих мы к ним посылали?
— Гонцы наши до башкирских волостей не добрались. Мятежники их перехватили и поубивали.
Генерал Рейнсдорп закрыл лицо руками и медленно покачал головой.
— Urn Gottes willen… Час от часу не легче. Стало быть, связи с башкирскими старшинами мы тоже лишились. Положение у нас, как я вижу, становится безнадежным. Что же с нами теперь будет? Если осада надолго затянется, продовольствия нам может не хватить. А начнется голод, народ в городе уже не удержишь…
— Я всецело разделяю ваши опасения, Ваше превосходительство, — сказал Чучалов. — Что может быть страшнее голода…
— Есть ли связь с Каргалами?
— Увы… — мрачно произнес секретарь, разводя руками. — Если верить перебежчику Юсупу Ибрагимову, с полтысячи каргалинских татар тоже собираются присягнуть Пугачеву. Остальные жители добровольно отправили в лагерь на продажу сено, муку, пшеницу и прочий провиант, причем по весьма сходной цене.[69] То же самое говорил, кстати, и захваченный нашими людьми казак Анисим Трофимов…
После того как Чучалов вышел, губернатор разом обмяк и так и просидел какое-то время, не шелохнувшись. Когда он поднял голову, то заметил застывшего в дверном проеме адъютанта.
— Чего ждем-с?
— Распоряжений, Ваше превосходительство, — вытянувшись в струнку, сказал тот. В его голосе генерал различил не только заискивающие нотки, но и сочувствие.
Скользя рассеянным взглядом сверху вниз, Рейнсдорп оглядел адъютанта с головы до самых каблуков лаковых ботфорт и, зацепившись взглядом за шпоры, уставился на них так, словно видел такое в первый раз.
— Пожалуй, я немного передохну, — задумчиво произнес губернатор, не отрывая глаз от торчащих шпор. — Ежели что, немедленно разбудить!
— Слушаюсь, Ваше превосходительство.
Как только дверь за адъютантом затворилась, генерал вновь, не раздеваясь, развалился на диване и тут же захрапел.
А вот секретарю канцелярии поспать так и не удалось. Переделав несколько срочных дел, он вышел в коридор. У входной двери Чучалов неожиданно столкнулся с начальником правления Оренбургских соляных дел Рычковым и очень этому удивился.
— Что, Петр Иванович, и вам не спится?
— Мне бы с его превосходительством повидаться, Петр Никифорович.
— А что случилось?
— Слава Богу, пока ничего, — сказал Рычков. — Я об отечественной истории пекусь. И в данный момент меня личность Пугачева занимает, как и все, что с ним связано. Хотел бы ознакомиться с имеющимися у вас документами и сведениями.
— Прошу прощения, Петр Иванович, но таковые мы покамест не разглашаем. Его превосходительство не велят. Вот ежели они позволят…
— Я уж который раз сюда наведываюсь, да ему все недосуг меня принять. А ведь мне очень нужны эти материалы… Для книги, к работе над которой я приступил.[70]
— Сожалею, но пока ничем не могу вам помочь. Его превосходительство только недавно отдохнуть прилегли. Поэтому не будем их сейчас беспокоить. — Чучалов немного помолчал, потом укоризненно покачал головой. — Эх, Петр Иваныч, мне бы ваши заботы… — Сказав это, секретарь завел Рычкова в свой кабинет и спросил: — Кстати, а что именно вас интересует?
— Да буквально все…
— Как я понимаю, в том числе и то, что происходит сейчас в стане этого злодея?
— Боже мой, само собой! — с жаром воскликнул ученый.
— Ну что ж, Петр Иванович, пожалуй, дерзну помочь, исключительно из уважения к вам и ради науки. Только придется взять с вас слово, что никто о нашем с вами разговоре не узнает, — сказал Чучалов и вкратце поведал ему о последних событиях.
…Численность разместившегося в Бердинской слободе войска Пугачева с каждым разом увеличивалась. В свободное от ежедневных учений время повстанцы совершали набеги на окрестные селения, грабя имения местных дворян, помещиков и чиновников, либо кутили, развлекаясь с супругами и дочерьми казненных офицеров.
Не уступал казакам и сам «государь». Взяв в жены юную красотку Устинью, он пустился во все тяжкие, однако даже в пьяном угаре умудрялся не терять бдительности. Пугачев постоянно проверял дозоры, беспощадно наказывал нарушителей военной дисциплины. Несколько казаков были даже повешены. С пленными офицерами и помещиками расправлялись с еще большей жестокостью. Казни совершались каждодневно. Овраги в окрестностях были уже завалены трупами…
— Каков душегуб! — воскликнул потрясенный рассказом Чучалова ученый и спросил: — Кстати, а разве он не был доселе женат?
— Устинья — его вторая жена, — сообщил секретарь. — Первую зовут Софья Дмитриевна. Она родила ему пятерых детей. Двое умерли. Старший из трех оставшихся в живых — сын Трофим. Ему лет десять. А еще две младшие дочери есть — Аграфена и, кажется, Христина.
— Где же они теперь?
— По особому указанию ее величества государыни-императрицы всю семью препроводили в Казанскую тюрьму.
— Выходит, у злодея одновременно две жены? Как же сие понимать? — недоумевал Петр Иванович.
— А чему тут удивляться? Раскольник, как сказывают, в церковь не ходит и, стало быть, веру нашу не признает, — презрительно усмехнулся Чучалов.
— Ну да, конечно, вы правы-с, — со вздохом ответил Рычков.
Секретарь канцелярии вдруг зябко поежился, потом встряхнулся и слегка потянулся.
— Прошу меня извинить, Петр Иваныч, — сказал он, медленно поднимаясь с места. — Но я вынужден признаться, что сильно утомился. Ежели я не передохну хотя бы самую малость, днем на службе от меня не будет никакого толку…
Рычкову не оставалось ничего другого, кроме как вежливо откланяться.
— Премного благодарен вам, Петр Никифорович! Остальное, смею надеяться, вы доскажете позже.
Дома его с нетерпением поджидала Алена Денисьевна.
— Почто не спишь, Аленушка?
— Помилуй, Петруша. Да как же я могу спать, когда тебя дома нет!
— Так я и знал, — устало произнес Рычков, целуя жену в лоб.
Только он начал раздеваться, как раздался пушечный залп и в тот же момент зазвенели стекла окон. Вслед за первым раздался второй, потом третий…
Прислушиваясь к звукам канонады, Рычков вначале замер, потом вдруг опомнился и бросился в переднюю.
— Я непременно должен быть с солдатами!
— В такую-то стужу? — встревоженно спросила Алена Денисьевна.
— Для меня крайне важно писать все с натуры, быть слышателем и самовидцем всего происходящего…
Рычков проворно сунул ноги в валенки, нахлобучил на голову меховую шапку, сдернул с вешалки шубу и, запахиваясь на ходу, выскочил наружу.
Тем временем Салават переезжал из одного аула в другой, набирая башкир в войско Пугачева, и однажды навестил Селяусена.
— Как поживаешь, дускай[71]? — кинулся к нему тот, не скрывая своей радости.
— Хорошо, — ответил Салават.
— И каким же ветром тебя к нам в Бушман-Кыпсак занесло?
— Да вот, Петр-батша послал народ собирать. А отец твой, Кинья-агай, просил меня к тебе по пути заехать, сказать, что тебя батша к себе требует.
— Так ведь и трех суток не прошло, как я там был, — удивился Селяусен. — Случилось что?
— Да нет, пока все по-старому. Просто у батши до писарей большая нужда, кто по-нашему писать умеет.
— А ты?
— Нет, брат, такая работа не по мне. Я хочу сам с войсками Абей-батши сражаться.
— И Бугасай, как я вижу, согласился тебя отпустить?
— Еще бы. Башкортам он всегда рад, особенно конным. Он мне поручил указы повсюду развозить, своих да инородцев против войск Абей-батши настраивать. А про тебя сказывал, будто ты вместе с отцом наловчился фарманы[72]писать. Батша знает, что с фарманами сподручнее к народу обращаться.
— Ну и как, удается тебе людей привлечь?
— Скажу честно, многие сомневаются, не верят, что Бугасай настоящий батша. Да и яицких казаков, которые их раньше грабили, побаиваются.
— Ничего не поделаешь, придется нам всем — и башкортам, и другим — с казаками объединяться. Другого выхода у нас нет. Одним не управиться. Без помощи Бугасая от царского ярма мы ни за что не избавимся. Только он может нам помочь земли наши назад вернуть.
— А ты сам… Сам-то ты веришь, что он настоящий батша? — спросил Салават.
Его вопрос застал Селяусена врасплох. Он немного подумал и, пожав плечами, сказал:
— Нам-то с тобой какая разница, настоящий он или нет? Главное для нас то, что он против Абей-батши воюет. Это нам на руку. С такой опорой легче будет с чужаками справиться…
Обсудив с приятелем вопросы, касающиеся будущей судьбы башкирского народа, Салават поехал дальше, а сын Киньи Селяусен отправился после недолгих сборов в «царскую ставку».
По пути он заехал в несколько аулов, надеясь завербовать в свой отряд как можно больше соплеменников. Он изо всех сил старался убедить их поддержать Пугачева. От них же Селяусен наслышался о выдающихся успехах Салавата, о его доблести и бесстрашии. Емельян Пугачев сразу же оценил мужество и способности молодого человека, произведя его в полковники.
«Надо же, про то, что в ставке творится, доложил, а о своих подвигах умолчал», — отметил про себя Селяусен.
Салават действительно не щадил себя. Он стремился делать все от него зависящее, чтобы приблизить победу над ненавистным царским режимом, поскорее очистить дорогой его сердцу родной Урал от захватчиков. Почти каждая волость, где ему довелось побывать, готовила и снаряжала своих людей на подмогу пугачевцам. Большинство башкирских старшин поддались на уговоры Салавата, дав согласие примкнуть к восставшим. И лишь немногие отказались их поддержать, сохранив верность властям.
Согнанный и изгоняемый с исконных своих земель, ограбленный, унижаемый, притесняемый и беспощадно угнетаемый русскими помещиками, владельцами заводов и чиновниками, задавленный непосильными податями и беспросветной нуждой башкирский народ активно вливался в пугачевское движение.
Не остались в стороне от происходящих событий и старшины тринадцати волостей Исетской провинции. Глава Мякатинской волости[73],башкир по имени Бадаргул, прославился еще во времена восстания Батырши.
Пугачеву было известно, каким огромным влиянием и уважением пользовался среди башкир Зауралья Бадаргул Юнаев — депутат Уложенной комиссии от Исетской провинции. Поэтому появление старшины Мякатинской волости в ставке стало для него большим событием. Он был польщен.
Несмотря на это, Пугачев отнесся к Бадаргул у поначалу с некоторой настороженностью, встретив его прямым вопросом:
— Зачем пожаловали?
Бадаргул Юнаев отлично знал себе цену и вел себя с достоинством, без какого-либо заискивания.
— Как депутат, я подавал в Уложенную комиссию наказ зауральских башкортов. Но все без толку. Правители с нами не считаются. Вот я и пришел к вам, Ваше величество, в надежде, что вы нам поможете. Я решил поддержать вас.
— Ага, вот значит как, Уложенная комиссия на ваш наказ наплевала… И в чем суть оного? — деловито осведомился Пугачев.
Довольный проявленным с его стороны вниманием старшина Юнаев приступил к изложению содержания наказа.
— Вначале мы напомнили, что башкорты вошли в Рясяй по своей воле. С тех пор наши люди исправно служили, геройски защищали ее от врагов, ходили с русской армией в походы на Азов, в Ригу и Пруссию. Полгода прослужили наши люди на военной линии Оренбурга, и каждый — со своим оружием, парой лошадей и харчем. В том наказе мы просили улучшить положение служилых и жаловались на то, что пришлые люди вотчинные земли у башкир отнимают. А чтобы заводчики, помещики, дворяне и чиновники больше земли наши не трогали, чтобы узаконить то, что у нас осталось, мы потребовали выдать нам бумагу. Еще мы просили подати на воду и ручные мельницы отменить, поскольку они мешают нам земледелием заниматься. И торговать хотим без пошлин… Сами видите, требования наши серьезные, жизненные…
— Да, что там говорить, наказ важный, — заметил Кинья.
Пугачев тоже одобрил.
— Наказ ваш — не блажь. Надобно записывать то, что нам Юнаев рассказывает, — сказал он и протянул Арысланову лист бумаги. — То, что здесь будет написано, войдет в следующий мой императорский указ. Понятно?
— Понятно, — с готовностью откликнулся тот.
— Вот и ладно! — кивнул Пугачев и снова обратился к Бадаргулу: — Ну, господин Юнаев, продолжайте, я вас слушаю.
— В указе нужно отметить, что власти должны учитывать наши обычаи, — Юнаев задумался, собираясь с мыслями. — В четырнадцатом пункте наказа зауральских башкир сказано об управлении Башкирией. Отменить требование испрашивать разрешение волостного старшины или губернатора на посещение родителей или родственников, что в соседних аулах проживают. Требуем, чтобы выдали паспорта, чтобы писарями к башкирским старшинам из числа самих башкортов ставили, а не инородцев, потому как те придумывают невесть что, небылицы всякие.
— А много среди башкирцев пригодных для такого дела? — поинтересовался Пугачев.
— Да полным-полно, Ваше величество! — всплеснул руками Юнаев. — Мы так и написали в своем наказе, что ученых людей в команде у каждого старшины сыскать можно. Это все царские чиновники, это они не хотят наших людей писарями в башкирские волости назначать. Они ведь знают, кто им нужен, и посылают к старшинам всяких соглядатаев. А те обо всем оренбургским начальникам докладывают, о каждом нашем шаге. Мало того, на содержание чужих писарей с самих же башкортов деньги взимают. Вот тебе и справедливость!
— Скажите-ка мне еще вот что, — спросил внимательно слушавший его Пугачев, — какая разница между исетскими башкирцами и теми, что в Уфимской провинции проживают?
— Разница? — удивился Бадаргул. — Мы — один народ. И двадцать второй пункт наказа обсуждали вместе. Это только сказать легко, а я целых пять раз выступал с этим наказом в Уложенной комиссии и подробно разъяснял каждое наше требование. Но нас не слушают. Еще бы, мы ведь против чиновников выступаем, которые на землях наших разбойничают. А цари их покрывают…
— Я ведь не зря про Уфимскую провинцию спросил. Узнать хотел, как вы к старшине Тайнинской волости относитесь, к Ишбулатову Токтамышу. Он вроде тоже депутат. Вы с ним заодно али как?
Юнаев не торопился с ответом, так как испытывал к Ишбулатову двойственное чувство. С одной стороны, он был доволен, что тот поддержал некоторые выдвинутые ими в наказе требования, особенно те, что касались торговли, но с другой стороны, он не мог простить ему участия в подавлении восстания Батырши.
— Даже не знаю, что сказать, — пожал плечами Бадаргул. — Не сразу поймешь, что у Токтамыша на уме. Непростой он человек, рудой промышляет, вроде русских заводчиков. Широко развернулся. Куда уж ему за бедных заступаться?! Правительству продался, в свое время помог карателям с Батыршой расправиться, бунт подавить. Да и сейчас против восставших башкортов выступает.
— А когда вы с им в последний раз виделись?
— Я был у него не так давно, упрашивал Вашему величеству помочь. Так он отказался и меня отговаривал.
— Ну а вы, стало быть, советов их не послушались, верно? — весело рассмеялся Пугачев и крепко пожал Юнаеву Руку.
— Не послушался, потому как вся наша надежда на вас. Я думаю, что вы нас, башкортов, не обидите, когда трон себе вернете, — сказал тот. — Вы уж не забудьте про наш наказ, Ваше величество.
— Не сумлевайтесь, не забуду и постараюсь все в точности исполнить, — заверил его Пугачев. — Дайте токмо срок. Как прогоню эту изменщицу, греховодницу Катерину, зашлю ее в монастырь, так и обустрою все по-своему. Назначу вас головой Уложенной комиссии, и да будет все по-вашему.
— Благодарствую, Ваше величество, — с чувством воскликнул тронутый до слез Юнаев.
Увлекшись, Пугачев продолжал в том же духе:
— Вы, господин Юнаев, достойны всяких похвал и высокого звания. Такому большому человеку в чине фельдмаршала быть подобает! — С этими словами он повернулся к писарю Почиталину: — Слыхал, Иван? Записывай немедля. А то мало ли чего, кабы не упустить чего опосля…
— Записано, царь-батюшка. В точности, как вы сказали!
— Большой рахмат, Ваше величество, — еще раз поблагодарил Юнаев, приложив руку к груди и с почтением склонив голову.
Емельян Пугачев испытывал немалое удовлетворение от того, что ему удалось привлечь на свою сторону столь авторитетную и знатную личность, как депутат Бадаргул Юнаев.
— Господин фельдмаршал, — обратился он к нему, — как мы с вами тады порешим? Вы у меня в ставке остаетесь али сами по себе воевать изволите?
— По мне лучше в своей волости народ поднимать, — ответил ему Юнаев. — А вы как, Ваше величество? Дозволяете?
— Добро, господин фельдмаршал, добро! Вертайте назад в свою вотчину и громите вражину.
— Слушаюсь, Ваше величество. Есть громить!
Проводив Юнаева, Пугачев послал за Хлопушей, вернувшимся в слободу с пушками, отлитыми на Авзянском заводе.
— Ну, каков настрой, Тимофеич?
— Отлично, Ваше величество!
— Тады вот что я тебе скажу, братец. Зарубина я на Уфу бросил, а тебе генерала Кара поручаю, что ноне со своим войском возле Каргалы ошивается.
— Будет исполнено, государь!..
После отъезда Хлопуши Пугачев еще раз попытался взять штурмом Оренбург. А поскольку и эта попытка не удалась, предпочел бросить все силы против генерала Кара.
Салават Юлаев успел забыть, как совсем еще недавно ломал голову над вопросом о происхождении Пугачева. Теперь уже неважно, кто он — настоящий император Петр Третий или беглый Донской казак. Главное для него заключалось в том, что человек, ставший предводителем разраставшегося народного движения, обещал башкирам вернуть волю и отнятые у них земли-воды. Поэтому Салават всячески доказывал ему свою преданность, поднимая народ на борьбу против враждебных правительственных войск. Вместе с тем росла и слава батыра. Она опережала его самого. И где бы Салават ни появлялся, его повсюду встречали как народного героя.
— Ай-хай, Салауат-батыр! — приветствовали его соплеменники.
— Сам Салауат-батыр к нам пожаловал!
Слухи о его дерзости, отваге и героических подвигах облетели уже все башкирские жительства. Башкиры стали почитать его как своего вождя. Салават же, как мог, старался оправдать доверие народа. Чем дальше, тем больше крепла в нем уверенность в том, что под его началом башкирам удастся объединиться и отвоевать у чужаков исконные свои земли.
— Мы разобьем войска Абей-батши, — уверял он привечавших его людей. — А чтобы ускорить час нашего избавления, мы должны поднять не только башкортов, но и татар, мишарей, типтярей, сирмешей[74] и чувашей — тех, что в нашем Башкортостане проживают. Плохо только, пока что не все за нас. Кое-кто из казацких старшин против народа на стороне Абей-батши воюет. Да и из простых казаков половина с ними заодно. Из шести десятков тысяч работных шестидесяти четырех заводов лишь шесть тысяч в восстании участвуют. На других заводах многие тоже против бунта. К тому же не все наши башкирские баи нас поддерживают. А сколько тех, кто туда-сюда мечется, не знает, к кому примкнуть! Так что придется нам с вами пока что на свои силы рассчитывать и вести себя очень осторожно.
— Истину говоришь, Салауат-батыр!
— Жизни свои положим, чтобы народ наш и страну нашу от бед-напастей спасти! — с горячностью поддержали зажженные его пламенными речами смельчаки.
Отправив на подмогу Пугачеву очередную партию своих сторонников, вооруженных луками со стрелами, копьями, вилами, косами и дубинами, Салават спешил дальше — поднимать на борьбу жителей других волостей.
В одном из аулов Ногайской дороги он случайно услыхал о том, что отряд походного старшины Тамьянской волости полковника Каскына Хамарова после взятия Табынска готовится к наступлению на Уфу, и тут же решил наведаться к нему. Стремясь поддержать боевой дух соратников, Салават в дороге пел. И песня его звучала, словно оран[75]:
Я спросил у соловья:
— О чем песнь твоя?
Он ответил мне,
Дал такой ответ:
— У зверья есть лес,
У птиц — небо да высь,
У рыб — глубь да вода,
У звезд — облака.
Что же есть у тебя?
Ты себе не хужа.
А твои стада
Отберет батша…
Формирование войска под Уфой происходило в деревне Чесноковка. Добравшись до места, Салават соскочил вниз и, всучив поводья коноводу, первым делом разыскал Каскына Хамарова, руководившего уфимским повстанческим центром.
— Как живешь-здравствуешь, дускай?
— Пока терпимо! — улыбнулся Каскын, протягивая Салавату руку, и тут же спросил без обиняков: — А ты что тут делаешь? Неужто тоже захотел в наступлении на Уфу поучаствовать?
— В самую точку попал! Вот только хватит ли у нас сил?
— Силы-то немалые, — ответил Каскын. — В моей команде, кроме башкортов, мишари, татары да сирмеши есть, даже крестьяне-урысы Казанской дороги. Уфу мы уже окружили. Никого не впускаем и не выпускаем. Тех, кто пытается оттуда выбраться, отстреливаем. Простых солдат стараемся оставлять у себя.
— А кто Уфу обороняет?
— Гарнизон, воевода Борисов… — начал было перечислять Каскын и вдруг оживился: — А ты знаешь, что про нас пишут? — Сказав это, он зачитал касавшиеся башкир места из донесения, посланного из Уфимской провинциальной канцелярии в Сенат: — «…башкирцы уфимского уезду большими толпами под самым уже городом и не более как десяти верст на лошадях верхами и проезду никому не дают… И осталось ожидать их башкирского скорого нападения и на самый город Уфу».
— Жалуется… Неважные, видать, дела у защитников Уфы, — рассудил Салават.
Вскоре повстанцы начали палить из пушек, вызвав ответные залпы со стороны городского гарнизона.
Успевший во время перестрелки переправиться на правый берег Агидели Салават Юлаев взмахнул над головой кривой саблей.
— Башкорты мои! За землю нашу святую, родимую, за волю! — прокричал он что было сил и, увлекая за собой конников, первым бросился в атаку.
Выступившие за крепостные ворота, располагавшиеся в равнинной части, казаки тоже приготовились к бою.
Мчась им навстречу, Салават приказал своим людям стрелять из луков. Стрелы сразили очень многих из казаков, но те и не думали сдаваться. Сгруппировавшись у ворот, уфимские казаки противостояли наступавшим.
Как только обе стороны столкнулись, завязалась битва. Салават отчаянно сражался в самых горячих точках. Воодушевляя своим примером остальных, он безжалостно громил врагов. Пронзив копьем замахнувшегося на него саблей офицера, Салават принялся крушить окруживших его казаков тяжелой дубиной. В результате боя значительная часть защитников была перебита, уцелевшие поспешили укрыться в крепости.
Преследовавшие их башкиры оказались перед закрытыми воротами. Преодолеть без лестницы высокие дубовые стены они не могли и поэтому вынуждены были прекратить столь удачно начатый штурм. Главные силы Каскына Хамарова, помогавшие конникам Салавата, попав под сильный огонь, вынуждены были отступить.
На рассвете следующего дня по приказу уфимского воеводы Борисова лагерь повстанцев был обстрелян из пушек, после чего казаки сами начали наступление. Однако их подвели лошади, отощавшие из-за большого недостатка в сене и овсе. Не в состоянии двигаться вперед, они валились наземь одна за другой. Защитникам крепости пришлось отказаться от своей затеи.
— Пока не прибудет подкрепление, о вылазках нечего и думать. Будем отсиживаться внутри, — решил воевода Борисов. — Ежели и другие крепости в таком же положении, считайте, что мы пропали. Надобно как-то связаться с ними, гонцов разослать.
Коменданту Уфы Мясоедову такое предложение пришлось не по нраву.
— Какой от этого прок?! Тут не то что гонцы, целое войско сквозь такое кольцо не пробилось бы.
— А как же нам быть в таком случае?
— Ждать. Может, как-нибудь уладится, — сказал Мясоедов.
Однако расчет его не оправдался. Не в состоянии прорвать блокаду, уфимский гарнизон держался из последних сил. Конфискованные у населения припасы распределялись между солдатами. Но доля каждого оказывалась смехотворно малой. Некоторые не брезговали уже конскими трупами. Отведавшие обжаренных кусков мертвечины люди заболевали. Начинался мор.
Ждать подмоги было пока неоткуда. Посланные с просьбой о помощи гонцы перехватывались башкирскими дозорами.
В середине декабря 1773 года в Чесноковку прибыл «его высокографское сиятельство» Зарубин-Чика. Обойдя старшин, он с каждым из них тепло поздоровался, а Салавату Юлаеву передал особое распоряжение Пугачева.
— Царь-батюшка Петр Федорович повелел тебе на Осинскую и Сибирскую дорогу перебираться, чтобы тамошнее население подымать да уральские заводы громить.
— Сперва Уфу взять надо бы, — попробовал возразить ему Салават.
— Дельце сие царь-батюшка мне поручил, — сообщил тот.
Салават и сам не любил простаивать на одном месте и, получив новый приказ Бугасая-Пугача, не мешкая, отправился в путь.
Отослав Салавата Юлаева, Зарубин-Чика созвал башкирских старшин на сход. Он доложил им, какую задачу возложил на него государь, направив к Уфе. Ивану Зарубину надлежало возглавить повстанческое движение Башкортостана и превратить Уфу во второй центр мятежников.
— Ежели мы Оренбург да Уфу оттяпаем, за нами весь народ валом повалит. Тады уж Катерине точно несдобровать, — бодро сказал пугачевский атаман и с ходу приступил к раздаче распоряжений.
Полковник Каскын Хамаров был назначен его заместителем. Главного полковника, походного старшину Караная Муратова Зарубин отрядил в западную часть Башкортостана, а повстанческих полковников и старшин Канбулата Юлдашева, Ибрагима Мрясова, Абдулсаляма Мемеделина оставил под Уфой. Многонациональный отряд Ивана Губанова разместился к северу от Уфы.
После совещания Зарубин-Чика направил в Уфимский гарнизон своего представителя с требованием сдать город. Не получив ответа, он, после нескольких неудачных атак, стал готовить большой штурм, в котором должны были принять участие все десять тысяч находившихся под его началом человек.
К наступлению на Уфу, кроме башкир, были привлечены представители разных народов, включая катавских, катав-тамакских, верхоторских, симских, белорецких и архангельских крестьян, а также солдат.
Генеральный штурм города оказался безуспешным. С большими потерями повстанцы вынуждены были отступить к Чесноковке. И лишь тогда Зарубин-Чика понял, почему ему не удалось взять Уфу. Причиной поражения явилось то, что он упустил из внимания территорию по берегу Карай дели, оставив ее без контроля. Власти города не преминули воспользоваться этой оплошностью и сумели наладить поставки продовольствия, дров и сена. Узнав об этом, Зарубин схватился за голову и, оценив сложившуюся ситуацию, бросил к реке отряд Каскына Хамарова.
Получив от Салавата Юлаева новое подкрепление — тысячу человек, в числе которых был и его отец Юлай Азналин, Зарубин-Чика предпринял еще один штурм. Но и тот не увенчался успехом.
— Кажись, военную тактику менять придется! — сказал Зарубин и решил дождаться того момента, когда местный военный гарнизон сам сдаст блокированный со всех сторон город.
Продолжая держать Уфу в осаде, Зарубин-Чика не терял связи с Салаватом Юлаевым, Абдеем Абдуловым, Батыркаем Иткининым и другими начальниками отрядов, занимавшимися пополнением повстанческого войска из числа жителей Бирска, Осы, Красноуфимска, Кунгура и Соликамска.
Направлявшийся со своим отрядом в сторону Кунгура Салават Юлаев остановился в Красноуфимской крепости, откуда с некоторых пор в ставку стали поступать известия о распрях между местным начальством и казаками, и созвал их на сход.
— Я — полковник Салават Юлаев, — представился он. — Я говорю с вами от лица царя Петра Федоровича. Царь-батюшка прослышал, что у вас тут непорядок, что живете вы тут как кошки с собаками, и сильно гневается. Вот он и прислал меня сюда к вам все уладить. На есаула Овчинникова народ жалуется, оттого батюшка приказал мне заместо него Макара Ивановича Попова атаманом поставить, а в помощники ему — есаула Чигвинцева, — объявил Салават и, зачитав указ, составленный им вместе с Пугачевым, предупредил: — Все, что тут написано, соблюдать в строгости. Беспорядки прекратить, торговлю водкой и солью упорядочить, а часть казаков на помощь государю отрядить!..
Приняв на себя новые полномочия, ровесник Салавата Макар Попов и бывалый казак Матвей Чигвинцев приосанились и четко, по-военному, ответили:
— Будет исполнено!
С этого момента они с рвением принялись за дело. В тот же день атаман Попов собрал и направил в распоряжение Пугачева группу казаков под командованием сотника Барабашкина. Затем он отдал приказ об отправке ядер и нескольких пушек в расположение штурмующих Челябинск отрядов башкирского старшины Ильсегула Иткулова и фельдмаршала Юнаева.
Учредив новую власть и определив целый ряд серьезных мер по наведению порядка в крепости, Салават с чувством исполненного долга отправился отдыхать в отведенную ему и его ближайшим соратникам квартиру.
Заметив за изгородью возившуюся со скотиной симпатичную русскую девушку, он вспыхнул.
— Здорово, красавица!
— Здрасте! — ответила та, не отрываясь от работы.
— Ты, верно, дочь хозяина?
— Да.
Назвавшись, Салават спросил у девушки:
— А как тебя величать?
— Наташа.
— Какое у тебя имя красивое! Как сама…
Наталья зарделась от смущения и, не зная, как избавиться от приставаний Салавата, крикнула:
— Матушка, выйди-ка!
Неплотно затворенная дверь скрипнула, распахнулась, и из сеней показалась дородная баба.
— Чего тебе, дочка?
— Тот самый башкирец пришел, которого к нам на постой определили. Вон он стоит…
— Раз пришел, пускай заходит, — сказала хозяйка, бросив на Салавата быстрый взгляд. — Добро пожаловать, молодой человек, дверь не заперта!
Поблагодарив женщину, постоялец прошел внутрь.
Отужинав при свете «слепой» лампы-коптилки, Салават вместе со своими помощниками разместился в задней комнате, а сами хозяева устроились в проходной.
Джигиты едва успели улечься, как тут же уснули. Лишь Салавату не спалось. Ворочаясь на скрипучем деревянном лежаке, он заново переживал бурные события минувшего дня. Восстанием охвачен теперь весь Башкортостан, и уже можно надеяться на то, что очень скоро армия Абей-батши будет разбита и что башкорты вновь обретут желанную свободу. Бугасай займет трон, вернет им их земли, и заживут они вольной жизнью, не ведая бед. Поскорей бы! Ради этого он, пугачевский полковник Салават Юлаев, готов пожертвовать очень многим. Он будет делать все, что ни потребует от него Бугасай-батша…
Услыхав, как отворилась входная дверь, Салават вздрогнул и насторожился. Кто мог явиться сюда среди ночи?
Он прислушался. Вроде бы тихо. Все вокруг спят. Пора бы и ему угомониться. Да вот только мешает что-то заснуть. Как же это он не догадался на ночь караул выставить?
Так и не поняв, то ли кто зашел, то ли кто вышел, Салават решил, что не уснет, пока все не выяснит, и поднялся с постели. Он оделся, затем, осторожно ступая, чтобы не разбудить безмятежно спавших товарищей, выбрался из комнаты и прокрался в сени. Различив при свете луны силуэт застывшей на пороге Наташи, Салават удивился.
— Что случилось?
— Ничего. Просто стою, на звезды любуюсь, — тихо ответила она.
Салават встал рядом с девушкой, поднял глаза кверху и, воззрившись на круглый, ясный месяц, тоже замер. Темное небо, усыпанное звездами, показалось ему таинственным и в то же самое время зловещим. Он стоял, вслушиваясь в ночную тишину, изредка нарушаемую пофыркиванием лошадей. Было слышно, как в хлеву похрустывает сеном домашняя скотина. Вдруг где-то вдалеке жалобно завыла голодная и закоченевшая на трескучем морозе собака. Когда она умолкла, снова все стихло.
Салават метнул страстный взгляд на освещенное холодным лунным светом лицо девушки и, учащенно дыша, спросил:
— И чего тебе не спится, милая?
— За батю свово тревожусь.
— А где твой батька?
— Месяца два тому назад куда-то с казаками ускакал. И с тех пор о нем ни слуху ни духу. Ровно в воду канул…
— Не горюй. Вот увидишь, вернется твой батя живой и невредимый. Кабы случилось чего, вы б давно о том узнали. Плохая весть, как говорится, впереди хорошей ходит.
— Вот и я так думаю, — ответила с дрожью Наташа.
— Никак замерзла?
— Да нет…
— Отчего ж тогда трясешься?
Она не откликнулась. Салават еле держал себя в руках. Непривычная красота девушки, поблескивающие лунными бликами глаза, выбившиеся из-под платка пряди пышных светлых волос, близость ее молодого тела сводили с ума, заставляя все сильнее колотиться его сердце.
— А то давай я тебя согрею, — сказал он вдруг ласково, притягивая Наташу к себе. Та попробовала было вырваться из его горячих объятий, но потом вдруг передумала сопротивляться.
— Стыд-то какой! — прошептала она. — А ну как матушка увидит?
— А мне все равно, увидит она или нет, — сказал Салават, крепко прижимая девушку к своей груди и, коснувшись горячими губами ее уха, с нежностью произнес: — Что же делать, коли ты мне по сердцу пришлась…
Эта лунная ночь сблизила Салавата и Наталью друг с другом.
Однако общение их длилось недолго. Пятнадцатого января 1774 года, проведя в Красноуфимске три насыщенных важными делами дня, Салават Юлаев стал спешно готовиться вместе со своим войском к отъезду. Он загрузил сани провизией и двадцатью пудами пороха.
Перед тем как выехать, Салават встретился тайком с Натальей.
— Крепко запала ты мне в душу, милая. Хочешь, заберу тебя с собой? Муллу позовем. Ты в нашу веру перейдешь. И заживем мы с тобой как муж и жена по нашим, по мусульманским, законам. Говори скорее, ты согласная?
Наташа отрицательно покачала головой.
— Чтобы я да третьей женой к тебе пошла! Не бывать тому! Сперва разведись со своими, тада и поглядим…
— Нет, не могу я их бросить, — наотрез отказался Салават. — Зюлейху и Гюльбазир я тоже очень люблю!..
— А вот я делить тебя с другими бабами не собираюсь, — твердо заявила Наталья и, закрыв руками лицо, неожиданно заплакала.
С трудом ее успокоив, Салават сказал напоследок:
— Подумай, любимая, хорошенько подумай. Мой совет тебе: послушайся меня, не пожалеешь.
— Да я уж свое слово сказала: третьей женой я к тебе ни за что не пойду, — упиралась она.
— А ну как родишь, да без мужа? Как же ты тогда?
— Не знай… — пожала плечами Наталья и вздохнула. — Э-эх, кабы время другое! А то вон ведь как все с ног на голову перевернулось.
— И не говори. Тяжелые времена… А жизнь-то все равно идет. — Салават немного помолчал и несмело добавил: — Есть у меня до тебя одна просьба, Наташка.
— Какая ишо просьба?
— Давай с тобой так уговоримся: родишь девочку, она — твоя, а сын пускай мой будет.
— Ладно уж. Так тому и быть, — легко согласилась Наташа.
Салават страстно прижал ее к себе и, покрыв жаркими поцелуями лицо девушки, впился в ее пухлые губы. Очнувшись, он резко оторвался от нее, резво вскочил в седло и помахал рукой.
— Прощай, милая!
— Будь здоров, Салаватка!
Простившись с подругой, батыр поскакал к месту сбора. Объехав свой отряд, он двинулся на соединение с башкирским старшиной Батыркаем Иткининым, осаждавшим Кунгур.
В пути Салават не мог обойтись без песни.
Погляди-ка на небо, джигит:
Видишь, ворон высоко летит?
Выше ворона сокол парит.
Выше сокола к богу ушел
Птичий царь — остроглазый орел!
Не достанешь орла — высоко!
До батыра тебе далеко,
Он тебя одолеет легко!
Но мужайся, джигит молодой,
Смело в бой, и победа с тобой!
Враг не вынесет наших мечей,
Враг не вынесет наших коней,
Не истопчет он наших степей,
И слетятся сто зорких орлов
Поглядеть, как ты рубишь врагов![76]
Пение Салавата придало бодрости приунывшим было конникам, кое-как сносившим лютую январскую стужу. Они с большим трудом пробирались сквозь глубокие сугробы. Преодолев небольшой холм с редкими деревьями, войско выехало на бескрайнюю белую равнину. Солнце до боли слепило глаза.
Стянув толстую рукавицу, Салават приложил правую руку к глазам и, жмурясь от яркого полуденного света и слепящей белизны снега, огляделся по сторонам. Всмотревшись в даль, он увидел небольшое селение, через которое им предстояло проехать.
— Сдается мне, что у Туганака толпа собралась, — сказал он.
— Верно, я тоже вижу каких-то людей на краю аула, — подтвердил толмач Адил Бигишев.
— Значит, кто-то задумал встать у нас на пути, — предположил Салават и, велев на всякий случай приготовиться к бою, сказал: — Пускай только попробуют, не будет им пощады!
Вопреки ожиданиям, Салавата с войском радушно встречали их сторонники-башкиры.
Мчится Салават-батыр верхом,
Конь резвится под седлом.
С копьем на весу он, как птица, летит,
Стрела его даже камень дробит.
Мчится Салават-батыр верхом,
Бьется рядом с самим Пугачом.
Врага не страшась, он всегда впереди,
Как кремень, сердце в его груди.
После этой песни взору Салавата предстал выступивший из толпы башкирский старшина Галиакбер Ганиев.
— Хай, Салауат-батыр! Прослышали мы, что ты в наши края направляешься, вот и вышли всем народом тебя встречать. Рахим, рахим, кунаки дорогие, пожалуйте в наш Туганак. Попотчуем вас, чем можем.
— А как вы узнали, что мы через ваш аул проезжать будем? — поинтересовался Салават.
— От хужи азбизного завода. Он ведь тут недалече находится.
— А где сам хужа?
— Удрал. Вас испугался. А все его добро крестьяне-урысы разобрали, — сообщил старшина. После этого он расквартировал воинов, а Салавата с помощниками увел к себе.
Пополнив свое войско за счет проживавших в окрестных аулах башкир и тех самых русских крестьян, что расхитили имущество владельца асбестового завода, Салават Юлаев приказал собираться в путь.
Овладев благодаря поддержке местного населения Юговским заводом, башкирский старшина Батыркай Иткинин держал в осаде городок Кунгур. Прибывшего на помощь Салавата он встретил с распростертыми объятиями.
— В самый раз поспел, браток. А то дела у нас тут были неважные, — сказал Иткинин и попросил его допросить нескольких горожан, которых он содержал под стражей в русской деревне Усть-Тюрне.
— А сам почему не допросил?
— Так ведь у нас тут нет никого, кто по-русски умеет, — признался Батыркай и велел вывести пленных из подвала.
Один из захваченных в плен русских парней бросился к Салавату в ноги, умоляя:
— Не убивайте меня, бога ради. Я жить хочу!..
— Ответишь на наши вопросы, никто тебя не тронет, — пообещал Салават, покусывая верхнюю губу.
— Все что хотите расскажу, токмо не губите…
— Вот и отвечай. Как думаешь, жители Кунгура и их начальники без боя сдадутся?
— Навряд ли.
— А почему?
— Потому как в городе полно пушек да и пороха тоже. А вот начальников там мало осталось. Многие разом все побросали и тайком бежали.
— И воевода бежал?
— Он тоже…
— А кто ж заместо него остался?
— Купчина один, по фамилии Хлебников.
Салават передал то, что только что услышал, Иткинину и сказал:
— Ну как, все понял? Теперь надо обмозговать, что нам делать. То ли штурмовать, то ли дожидаться, пока они сами не сдадутся.
Сдвинув шапку на лоб, тот в растерянности почесал затылок.
— Уж и не знаю, что тебе сказать… Если штурм начать, многие из нас погибнут. Может, пошлем этих ребят в город и потребуем через них сдачи?
— Пожалуй, стоит попробовать, вдруг согласятся, — сказал Салават и, написав на имя кунгурского воеводы ультиматум, вручил его посыльным с тем, чтобы они доставили бумагу воеводе и принесли его ответ. Те с радостью согласились.
Однако президент магистрата Иван Хлебников, принявший на себя руководство обороной городка, отвечать на послание не стал. И Салават Юлаев предложил начать наступление.
Батыркай Иткинин не поддержал его, сославшись на неудачный опыт Емельяна Пугачева и Зарубина, которым так и не удалось до сих пор, несмотря на все усилия, взять приступом ни Оренбург, ни Уфу.
— Не хочу понапрасну людьми рисковать. Это грех! Наши воины, ай-хай, как еще нам пригодятся! — пытался отговорить он Салавата.
Но тот заартачился:
— Мы что, так и будем на одном месте топтаться?! Вон люди из окрестных аулов сено нам таскают, последними припасами делятся, лишь бы мы город поскорее взяли, а тут… Зачем срамиться перед ними!
— Кто за горячее хватается, тот обжигается, — спокойно возразил ему Иткинин. — Все равно они, рано или поздно, сдадутся. А пока предлагаю вот что: нужно направить в Кунгур еще кого-нибудь и потребовать от воеводы отпустить из тюрьмы наших сторонников — работных людей и крестьян.
— Неужто ты думаешь, что он нас послушается?
— Кто его знает, может, и послушается…
— И кого же мы пошлем в этот раз?
— Одного священника с Юговского завода с парой крестьян-урысов. Они согласны идти.
— Ну что ж. Будь по-твоему. Давай попробуем. Посмотрим, что из этого выйдет, — нехотя уступил Салават, беря в руки бумагу и карандаш. — Я сейчас еще один ультиматум начеркаю.
Однако и эта повторная попытка оказалась неудачной. Юговский священник и оба крестьянина бежали из города, но были схвачены одним из карательных отрядов Башмакова и по приказу Хлебникова казнены.
Узнав об этом, Салават пришел в бешенство.
— Не стану я больше тебя слушать! — закричал он на Иткинина и сгоряча поднял своих людей в атаку.
Воины Салавата бросились вперед. Защитники города встретили их дружной пальбой. Ядра взрывались одно за другим, кося мчавшихся во всю прыть всадников. Поверхность земли покрывалась окровавленными телами раненых и разорванными трупами убитых.
Озабоченный таким поворотом Салават выскочил вперед и на полном ходу прокричал:
— Башкорты мои, вперед! За мной!
Воодушевленные его отвагой башкирские джигиты, невзирая на потери, бросились вслед за ним.
Появление башкир под стенами города посеяло панику среди солдат. Отчаянно вопя, они подались назад, и офицерам стоило немалых усилий привести их к порядку. Спрятавшись за сугробами и деревьями, солдаты начали стрелять по наступавшим из ружей. Однако напор не ослабевал. Башкиры отступили лишь после того, как были задействованы главные силы гарнизона.
Салават тяжело переживал неудачу, виня во всем нерешительного Батыркая Иткинина.
— Если бы мы вместе выступили, такое не случилось бы.
— Даже с моим отрядом мы не смогли бы ничего сделать. Ты сам убедился, Кунгур пока что крепко стоит, — возразил Батыркай.
— Брось! Просто ты — трус, заячье сердце!
Батыркай оскорбился.
— Да какое у тебя право так меня обзывать?! Зачем же мне людей на верную погибель посылать? — все еще продолжал упорствовать он, но в конце концов не выдержал и сдался, согласившись принять участие во втором штурме Кунгура. Однако гарнизону удалось отразить и эту атаку.
Лишившись едва ли не половины своего отряда, Батыркай горько раскаивался в том, что поддался на уговоры.
— Нет, не быть нам с тобой в одной упряжке, Салауат. Оба мы горячие да норовистые. Лучше я в другом месте повоюю, — хмуро произнес Иткинин и, наскоро распрощавшись, увел своих людей сражаться с действующими в его волости карательными отрядами.
Девятнадцатого января под Кунгур прибыл помощник Зарубина-Чики Иван Кузнецов. Надеясь переманить на сторону Пугачева местных жителей, он отправил им послание. Убежденный в том, что те не сдавались из страха перед башкирами, он пообещал им свою поддержку и покровительство. Однако и этот прием не возымел никакого действия. И тогда командир решил идти на приступ.
Повстанцы обложили город с двух сторон. Сам Кузнецов зашел вместе с вверенными ему русскими крестьянами и казаками с южной стороны, Салават с конницей — с северной, пустив в ход пушки, ружья и стрелы.
В результате интенсивной атаки артиллерии стена и ворота были пробиты. Засевшие внутри защитники города отчаянно отстреливались. Им удалось не только отразить наступление, но и отбросить повстанцев назад, на прежние позиции.
На следующий день, двадцать четвертого января, отряды Салавата возобновили штурм, но он тоже не увенчался успехом. Пока разрабатывался план нового наступления, на помощь гарнизону подоспел стрелковый полк под командованием опытного в военных делах секунд-майора Гагрина.
Иван Кузнецов, оставив войско, уехал в Чесноковку. Раненный в одном из боев Салават Юлаев тоже не мог оставаться под Кунгу ром. Доверив командование отрядами двум башкирским старшинам, он отправился домой.
Целый ряд обстоятельств привел к тому, что повстанцам пришлось в скором времени снять осаду и отступить. Те, кто попал в руки карателей, были подвергнуты жестоким пыткам и казням.
Происходящее на востоке внушало императрице постоянную тревогу. Оттуда к Екатерине Алексеевне поступали одно неприятное известие за другим. Посланные на усмирение повстанцев войска под командованием генералов Кара и Фреймана разгромлены. Натолкнувшийся на засаду полковник Чернышев попал со своими людьми в плен. Не принесла удачи ноябрьская попытка прорвать блокаду Оренбурга силами отрядов обер-коменданта Валленштерна, а также сумевшего пробраться в город корпуса бригадира Корфа. И чем больше поражений, тем многочисленнее ряды мятежников, тем опаснее самозванец. Было из-за чего переживать. Если не удастся удержать Оренбург и Уфу, эти преступники спалят, пожалуй, всю Россию и до Петербурга доберутся…
Назначив командующим правительственными войсками вместо осрамившегося бездарного Кара генерал-аншефа Бибикова, Екатерина Вторая дружески его напутствовала:
— Александр Ильич, голубчик, вся надежда на вас. Не щадите сволочей. Предоставляю вам полную свободу действий!
— Постараюсь с честью оправдать ваше доверие, Ваше величество, — отчеканил Бибиков. Озадаченный столь серьезным поручением, он, даже не заметив протянутую императрицей руку, с растерянным видом двинулся к выходу.
В тот же день генерал-аншеф отбыл из Петербурга.
По прибытии в Казань Александр Ильич Бибиков изъявил желание встретиться с местной знатью. Ему доложили, что население в большинстве своем, включая дворян, покинуло город. Не сразу удалось разыскать и губернатора.
Отдав первые распоряжения, уставший с дороги Бибиков отправился в отведенный ему под постой дом, чтобы хотя бы немного передохнуть. Перекусив, он собрался было прилечь, но не успел ввиду неожиданного появления губернатора.
Запыхавшийся Брант не смог вначале вымолвить ни слова. Кое-как отдышавшись, он, заискивающе заглядывая императорскому посланнику в глаза, поздравил его с новым назначением и жалобно пролепетал:
— Александр Ильич, молю о снисхождении, не сердитесь на меня, Бога ради. Вы уж простите меня за то, что я не встретил Ваше высокопревосходительство, как подобает. Дело в том… — Губернатор запнулся и вдруг выпалил: — Это не моя вина. За сей подлый народец я не берусь отвечать. Кабы не разбойники, то я…
— Кабы не разбойники, то и меня бы здесь не было, — перебил его Бибиков, презрительно усмехаясь. — По-вашему выходит, что не вы, а я повинен в том, что творится в вашей губернии.
— Боже упаси меня вас в чем-либо обвинять. Это все Рейнсдорп. Это он не захотел меня поддержать, — продолжал оправдываться Брант.
— Как можно, генерал?! — возмутился Бибиков. — Ссылаться на оренбургского губернатора, по меньшей мере, неуместно, ибо генерал-поручик Рейнсдорп сам острую нужду в помощи испытывает. — Он смерил фон Бранта строгим взглядом и с осуждением заметил: — Вы, как я вижу, токмо о своей губернии печетесь, а до прочих вам, стало быть, и дела нет. Между тем злодея должно истреблять во всех местах одинаково, где бы оный ни показался…
Губернатор опустил глаза.
Не дождавшись ответа, Бибиков лукаво прищурился и осторожно промолвил:
— Я вот о чем подумал, дорогой Яков Ларионович. А не пора ли вам в отставку?
— Прошу прощения, любезнейший Александр Ильич, но осмелюсь вам напомнить, что вопрос об отстранении меня от должности губернатора дозволено решать лишь самой государыне-императрице… — с видом оскорбленного достоинства произнес тот.
— Да будет вам известно, что ее величество, направляя меня сюда, предоставила неограниченные полномочия, — подбоченясь, надменно произнес Бибиков.
Не ожидавший этого генерал фон Брант вначале опешил, потом вдруг встрепенулся и, приложив обе руки к груди, взмолился:
— Ради бога, простите, ваше высокопревосходительство! Виноват-с. Не знал… Но мне очень хотелось бы остаться на своем посту. Я чувствую, что покамест в силах послужить отечеству и ее величеству государыне-императрице Екатерине Алексеевне… Я…
Видя, как унижается перед ним немолодой губернатор, Бибиков немного смягчился.
— Ну полноте, Яков Ларионович, успокойтесь! Пока что никто не собирается вас трогать. Оставайтесь на своем посту. Но ежели в самое ближайшее время не наведете во вверенной вам губернии порядок, тогда уж не взыщите…
— Понимаю, Ваше высокопревосходительство, понимаю! Обещаю вам, я приложу все усилия… — поспешил заверить Бибикова фон Брант, тряся головой и расшаркиваясь.
После встречи с казанским губернатором Бибиков велел разыскать и собрать оставшихся в городе чиновников и помещиков.
— В столь тревожный и ответственный момент государыня-императрица Екатерина Алексеевна уповает на нашу с вами помощь, — начал главнокомандующий и, объяснив собранию, с какой целью он явился в Казань, приступил к обсуждению насущных задач.
Ожившие от присутствия Бибикова представители казанской знати без лишних слов поддержали его предложение подготовить и вооружить за счет собственных средств дворянское ополчение — из расчета один человек с двухсот душ. Командование комплектуемым Казанским конным корпусом было поручено генерал-майору Александру Леонтьевичу Ларионову. Казанский магистрат снарядил гусарский эскадрон.
Дворянство Симбирска, Саранска и Пензы тоже не осталось в стороне, набрав и снарядив в помощь регулярным войскам по два отряда конников. Всего же к началу вступления в зону восстания генерал-аншефу Бибикову удалось собрать шестнадцатитысячную армию при пятидесяти орудиях.
Ознакомившись с местной обстановкой и складывающейся ситуацией, командующий наметил несколько основных направлений наступления правительственных войск. В сторону Бугуруслана должен был выступить генерал-майор князь Петр Михайлович Голицын. По Старо-Московской дороге вдоль Самарской линии предстояло идти генералу Павлу Дмитриевичу Мансурову. Для укрепления правого крыла этой линии были выделены части под командованием майора Муфеля и подполковника Гринева. Корпус под началом генерала Ларионова Бибиков направил к Уфе. Для освобождения Мензелинска и очистки дороги на Бугульму он отрядил пехотный полк под началом своего племянника — полковника Юрия Богдановича Бибикова. Команды секунд-майора Гагрина и подполковника Папава были брошены в сторону Кунгурской крепости. Защита Пензы и Саратова поручена двум стрелковым полкам.
Рассредоточив таким образом предоставленные в его распоряжение силы, главнокомандующий стал с нетерпением ожидать результатов. Прибывший в Казань в конце декабря, уже в середине февраля он докладывал императрице о победоносном шествии ее войск. Вскоре Александр Ильич убедится в поспешности своих выводов, но на тот момент у него были некоторые основания для торжества. Особенно радовался он успехам своего племянника.
Юрий Бибиков выступил из Казани во главе пехотного полка четвертого января. Захватив с боем и спалив три деревни, на двенадцатый день он уже направился к Заинску. Отогнав от городка повстанцев, командир жестоко отомстил местному гарнизону, дерзнувшему сдать Заинек повстанцам.
Покоряя одно селение за другим, гусары полковника Бибикова беспощадно, огнем и мечом, расправлялись с их жителями. Второго февраля каратели вошли в Мензелинск, десятого — в Нагайбак, а одиннадцатого взяли Бакалы. Окрыленный легкими победами, Юрий Бибиков направился в Бугульму, куда стягивались войска, которым предстояло идти к Оренбургу. Однако вскоре после его отъезда пугачевцам удалось отвоевать Нагайбак.
Обеспокоенный Александр Ильич Бибиков, забыв про отдых, требовал, чтобы ему постоянно и своевременно обо всем докладывали. Поэтому посетители шли к нему, сменяя друг друга. То один гонец с реляцией заявится, то другой, а вслед за ним и третий… И так без конца.
Разрозненные донесения не могли удовлетворить генерал-аншефа. Вызвав к себе начальника военного штаба, он потребовал от него более обстоятельного отчета.
— Нет ли каких вестей от князя Голицына и генерал-майора Мансурова? — с ходу осведомился Бибиков.
— Есть, Ваше высокопревосходительство. Генерал-майор Мансуров освободил Бузулукскую крепость и с изрядными трофеями пошел к Сорочинской. Там они встретились одиннадцатого марта с генерал-майором Голицыным и оттуда направились к Оренбургу. А вот корпус генерал-майора Ларионова, судя по всему, до Уфы пока не добрался.
— И где же он застрял?
— У Бакалов задержался.
Если первая новость была встречена Бибиковым с радостью, то вторая вызвала у него приступ гнева.
— Каков, однако, копуша сей Ларионов! И чего он медлит?! Я ведь не посмотрю на то, что оный мне сводный брат, найду на него управу, — прокричал он и, немного подумав, принял решение заменить его командиром полка карабинеров подполковником Иваном Михельсоном.
После того как генерал-аншеф Бибиков распорядился о передаче под его начало корпуса, молодой офицер двинулся без промедления по направлению к Уфе.
В Бакалах он был уже восемнадцатого марта. Приняв на себя командование, энергичный и опытный в военном деле Михельсон решительно повел корпус вперед. Путь их пролегал через Тюрюш, Кара-Якупово, Арово…
Уведомленный о том, что уфимский гарнизон ждет подкрепление, предводитель второй «армии» Зарубин-Чика позаботился о срочной отправке ценного имущества, включая казну, из Чесноковки в Табынск и приготовился к встрече с неприятелем.
В свою очередь Михельсон заблаговременно узнал, что в селе Жуково обосновались две тысячи повстанцев, и устремился в сторону Чесноковки.
Основные силы были стянуты Зарубиным к деревне Зубовка. Он бросил на приближающегося противника семь тысяч с лишним человек, включая лыжников и кавалерию. Рассчитывая окружить Михельсона, Зарубин-Чика рассредоточил свое войско на группы и приказал ударить по карателям со всех сторон. Повстанцы отчаянно бились, стремясь зайти неприятелю в тыл.
После четырех часов интенсивного пушечного обстрела Михельсону удалось вывести пугачевскую артиллерию из строя, обеспечив тем самым переход к атаке. Зарубин-Чика ввел тем временем башкирскую конницу. Всадники с гиканьем врезались в строй одинаково одетых и хорошо вооруженных вражеских солдат. Но вскоре на помощь авангарду майора Харина подоспела вражеская кавалерия, вдвое превышавшая числом башкирскую. Положение геройски сражавшихся батыров резко осложнилось, однако они даже не помышляли о том, чтобы покинуть поле боя. Все бились насмерть.
Засевшие в Зубовке повстанцы, истратив все стрелы и заряды, вынуждены были в спешном порядке бросить свои позиции и отступить к Чесноковке. Но там их уже поджидали без боя захватившие деревню солдаты майора Харина. Многих из уцелевших после массированного обстрела мятежников они изрубили на части.
Когда все кончилось, подъехал подполковник Михельсон. Майор бодро отрапортовал ему о результатах. Потери правительственных войск оказались неизмеримо меньшими, чем у пугачевцев, у которых с полтысячи человек погибли, а свыше полутора тысяч угодили в плен.
— Ваше высокоблагородие, злодейская толпа разбита. Остались пушки и много всякого другого оружия.
— А где же главари? — осведомился Михельсон.
— Злодей Зарубин-Чика с несколькими атаманами бежал в сторону Табынска, — доложил Харин и, показав на башкирского старшину и выборного атамана Чесноковки, спросил: — А с этими что делать прикажете?
— Повесить! Заводских крестьян распустить по домам, — распорядился Михельсон и, не задерживаясь, помчался по следу Зарубина в направлении Табынска.
Когда до городка было уже рукой подать, Михельсон неожиданно приостановил коня и с опаской огляделся по сторонам, прислушиваясь.
— Что-то подозрительно тихо, — заметил он. — Нет ли тут засады?
Сопровождавший подполковника уфимский воевода Борисов покачал головой:
— От сих лиходеев чего угодно ожидать можно-с.
— Нет, так дело не пойдет, — нервничал Михельсон. — Я не желаю ехать вслепую. Сначала нужно все как следует разузнать. — Сказав это, он отправил вперед разведчиков.
Те не заставили себя долго ждать. Приехавший вместе с ними из Табынска есаул Медведев доложил командующему об обстановке в городке.
— Ваше высокоблагородие, у нас вам нечего опасаться. Народ готовится встречать вас с хлебом-солью.
Михельсон удивился.
— А как же Зарубин? Разве ж его там нет?
Есаул прищурился, пряча под усами лукавую улыбку.
— Граф Чернышев… — начал было он, но вдруг осекся и поправился: — Прошу прощения, Ваше высокоблагородие, главарь душегубцев Зарубин-Чика находится в Табынске…
— Вот как? А почему тогда тихо? — грозно надвинулся на него Михельсон.
— Как же не быть тишине, Ваше высокоблагородие, коль Зарубин да дружки евоные на цепи сидят.
Командующий потерял всякое терпение.
— Ничего не понимаю! Что ты там болтаешь, есаул? Ты мне можешь все толком объяснить?!
Есаул сначала побледнел, потом покраснел.
— Слушаюсь, Ваше высокоблагородие, — прокричал он с перепугу, отдавая честь, и принялся рассказывать о том, что произошло в Табынске.
Как оказалось, Зарубин-Чика со своими товарищами, бежав из Чесноковки, остановился по дороге в Табынск у приказчика Богоявленского медеплавильного завода с тем, чтобы перекусить. Асабин с женой, договорившись между собой, опоили незваных гостей водкой. Когда тех развезло до бесчувствия, они связали их по рукам и ногам и приказчик отвез их в Табынск.
— И что же, злодеи все еще там находятся? — продолжал сомневаться командующий.
— Так точно-с, Ваше высокоблагородие, главари разбойничьи у нас, — с гордостью подтвердил есаул.
Подполковник Михельсон решился, наконец, ехать дальше. Завидев толпу горожан, встречавших его с хлебом и солью, он окончательно успокоился.
Спустя некоторое время к нему приволокли закованных в кандалы по рукам и ногам Зарубина-Чику и его товарищей.
— Отправить злодеев в уфимскую тюрьму под усиленной охраной, — приказал Михельсон, брезгливо оглядев пленников с головы до ног, после чего отдал распоряжение о награждении приказчика Асабина и жены его Марии пятьюстами рублей.
В Уфе Михельсону была предоставлена хорошая квартира. Обустроившись, он первым делом сел писать рапорт генерал-аншефу Бибикову.
«Ваше высокопревосходительство Александр Ильич!.. Довожу до Вашего сведения, что после того как обосновавшиеся неподалеку от Уфы в деревне Чесноковка бунтовщики были нами истреблены, а главари оных заключены в тюрьму, в Уфимской провинции восстановлено спокойствие. Только здешние башкирцы подчиниться нам и сложить оружие не желают. Пока не знаю, коим образом можно усмирить за короткий срок сих горячих, злых и прославившихся своей безрассудной отчаянностью и дерзостью башкирцев. Пленить их невозможно, ибо, не желая сдаваться живыми, они бьются до самого конца, пока не истекут кровью. Они прячутся по чуланам и подвалам, а когда за оными приходят наши солдаты, дабы арестовать, бесстрашно кидаются на них с саблями, копьями или дубинами…»
Услыхав, как осторожно открывается дверь, Михельсон отвлекся, приподнял голову и увидел заглядывающего в его комнату коменданта Мясоедова.
— Вы по какому делу ко мне, господин полковник? — спросил Михельсон.
— Прошу прощения за вторжение, Иван Иванович, но как прикажете поступать с прибывающими отовсюду делегациями? Хотел бы знать, пускать их в город или нет.
— Имеются ли среди них башкирцы?
— Башкирцев пока что не видать. Однако я, со своей стороны, настоятельно рекомендовал бы вам принять двух мишарских старшин — Миндея Тупеева и Султанмурата Янышева. Они привели с собой пятисотенный отряд.
— Вот это да, просто замечательно! — радостно воскликнул Михельсон, потирая ладони, и тут же выразил желание встретиться с обоими.
Емельян Пугачев, не ведавший о событиях, разворачивавшихся под Уфой, известие о приближении князя Голицына к Оренбургу воспринял без паники.
— Нас им не одолеть. А в случае чего, мы к Зарубину в Чесноковку подадимся, — рассудил он и не поддержал предложение Хлопуши выступить навстречу неприятелю.
— И что ж нам теперича делать? Дожидаться, покудова князь с гарнизоном сойдется и наступление зачнет? — спросил тот.
— А мы и не станем дожидаться. До того, как князь Голицын досель доберется, попробуем по-быстрому Оренбург взять, — сказав это, Пугачев велел готовиться к штурму. Повстанцы подступали к городу несколько раз подряд, но все атаки были отбиты.
Поняв, в конце концов, что до прибытия колонны Голицына ему Оренбургом не овладеть, Пугачев оставил под осажденным городом тысячу человек, а основные силы увел в сторону Татищевой крепости.
— Окопаемся в крепости и как-нибудь отобьемся.
Приняв такое решение, Пугачев распорядился вместо разрушенных прошлой осенью им же самим деревянных укреплений навалить побольше снега. Валы залили водой, чтобы заледенели.
Приняв все необходимые меры для защиты крепости, Пугачев созвал своих полковников. Он доверил им самые ответственные позиции и предупредил:
— Смотреть в оба, соколы мои! Упаси господь, ежели вражеские лазутчики проведают, что мы тут. Потому следите, чтобы не было шума. Приглядывайте за своими людьми. Чтобы ни гу-гу!
Как только полковники разошлись, в крепости воцарилась гнетущая тишина. Даже собачьего лая не было слышно. Внутри полным-полно людей, а если посмотреть снаружи, вроде и нет никого.
Ближе к вечеру, когда заходящее солнце еле-еле пробило гущу серых облаков, к Пугачеву явился полковник Шигаев.
— Ваше величество, враг через овраг перебрался и в нашу сторону идет, — сообщил он.
— Вижу, брат, вижу, — сказал тот и попросил Шигаева следить за соблюдением тишины и порядка.
Посланным полковниками Падуровым, Твороговым и Витошновым связным Пугачев тоже велел проявлять крайнюю осторожность и незаметно следить за приближающимся к крепости неприятелем. Когда они ушли, «император» прошел в церковь и, поднявшись на колокольню, спросил у пономаря:
— Хорошо ли отседова окрест видать?
— А то как же, царь-батюшка, видать, ишо как видать, — покачал головой тот.
Тем временем к крепости подбирались примерно до четырехсот вражеских солдат. Подпустив их саженей на пятнадцать-двадцать, Пугачев махнул пономарю рукой.
— Давай!..
Едва только раздался звон церковного колокола, как затаившиеся в крепостных башнях повстанцы начали обстрел кавалерии. Всадники стали падать один за другим. Уцелевшие стали спасаться бегством.
— Ура, победа! — возопили повстанцы.
Однако сам Пугачев не разделял их радости.
— Рази ж то победа? Теперича придется нам с их главными силами сразиться. Вот тады и поглядим, — мрачно произнес он и приказал готовиться к отпору.
«Царь-батюшка» знал, что говорил. Не прошло и получаса, как невдалеке показались войска князя Голицына. Они быстро приближались к крепости.
— Палить из всех пушек! — скомандовал Пугачев.
Противник тут же ответил им встречным огнем.
Видя, что затянувшаяся на несколько часов перестрелка никакого результата не приносит, Голицын направил против повстанцев левый фланг генерала Фреймана.
Разгадав его замысел, Пугачев бросил против гренадеров пехоту, выход которой прикрывали семь пушек. Не считаясь с потерями, командующие правительственными войсками беспрестанно гнали солдат вперед. Чтобы не допустить бегства, Голицын и Фрейман сами действовали на передовой. Захватив пушки пугачевцев, наступавшие ринулись на ледяные укрепления и прорвались внутрь.
Одолеваемые со всех сторон мятежники, не выдержав упорного натиска, начали разбегаться.
Понимая, что крепость ему уже не удержать, Пугачев подозвал к себе Овчинникова:
— Родименький мой, ты уж как-нибудь продержись, поднатужься, а я тебе в помощь резерв пришлю, — пообещал он.
— Езжай, батюшка, покуда дорога свободная, да хранит тебя Господь, — ответил ему атаман, после чего Пугачев выбрался через лаз из крепости и, преодолевая сугробы, стал пробираться в сторону Берды. Погнавшимся за ним следом Чугуевским казакам достать его не удалось.
Добравшись до слободы, «царь-батюшка» отхлебнул вина и зарыдал, колотя себя кулаком в грудь.
— Оплошал я, ох, как оплошал!.. Надо было мне, никого не слушая, прямиком на Казань идтить, а оттудова до самого Питера!..
— Что случилось, то случилось. Былого уж не воротишь, Ваше величество, — попытался утешить его Кинья Арысланов. — Чего теперь каяться!
— Да как же мне не каяться… А что делать прикажешь?
— Пошли на Урал. Пополним наши войска. Харчами запасемся да сеном-овсом для лошадей. И люди наши пускай в теплых избах отогреются.
Пугачев колебался.
— Мы окружены. Голицын не пропустит нас на Урал. Вот и думай таперича, что делать.
— Думай — не думай, а до завтра нам в Берде никак нельзя оставаться. Не то попадем в руки врага.
После долгих раздумий Пугачев нехотя уступил.
— Да, утром Голицын будет уже здесь… Знать бы, жив ли полковник Овчинников, которого я в Татищевой оставил.
Эта доверительная беседа происходила наедине при тусклом свете коптилки. Вдруг в комнату заглянул сухощавый, жилистый казак. Не зная, с чего начать, он переминался с ноги на ногу, теребя окладистую бороду.
— Извиняй, царь-батюшка!.. — с трудом произнес он наконец и опасливо оглянулся назад.
— Чего тебе?
Казак так и застыл в дверном проеме, не решаясь тронуться с места. Трясясь от страха, он не спускал с Пугачева глаз, таращась на его кудластые волосы, всклокоченную бороду и изможденное лицо.
— Не прогневайся, царь-батюшка!.. Хотел я тебе поведать кое-что…
— За чем же дело стало? Выкладывай!
— С глазу на глаз бы, царь-батюшка, — дрожащим голосом произнес тот.
— От полковника Арсланова у меня секретов нету, — отрезал Пугачев.
И только после этого казак Григорий, как он назвался, посмел подойти поближе и, вздохнув свободнее, затараторил, торопясь поскорее выговориться:
— Христом-богом тебя молю, царь-батюшка, поостерегись. Лихие люди супротив тебя недоброе замышляют да других подстрекают. Хотят тебя по рукам-ногам повязать да к губернатору свезти. Ишо полковника Шигаева уговорить пытаются.
— Ты сам-то как про то прознал? — сдвинув брови, спросил Пугачев.
— Подслушал… Я своими ушами слыхал, как казаки промеж собой сговаривались тебя губернатору сдать. Верь мне, царь-батюшка! Не соврал я, вот те крест! — божился казак.
— А что полковник Шигаев, поддался ли на ихние уговоры?
— Про то не ведаю, царь-батюшка. Я не стал дожидаться, что дале будет, сразу к тебе побег, чтоб упредить заговорщиков.
Пугачев выдал казаку двести рублей и немедля вызвал к себе Шигаева. Едва полковник показался в дверях, он, не дожидаясь, когда тот подойдет поближе, крикнул:
— Ну сказывай, Максим Григорьич, уломали тебя заговорщики али нет?
— Какие заговорщики, Ваше величество?
— Пошто прикидываешься, полковник! Знаю я про сговор, про то, что казаки меня губернатору выдать задумали. Сказывают, будто и ты с ими заодно, — соврал Пугачев, испытующе глядя Шигаеву прямо в глаза. — Так чего ж стоишь, вот он я! Давай, вяжи меня, вези к Рейнсдорпу! — с усмешкой сказал он, протягивая обе руки вперед.
Шигаев глянул на Пугачева исподлобья и твердо сказал:
— И не думал вас предавать, Ваше величество. А то, что кое-кто из казаков меня уговорить пытался, скрывать не стану. То правда.
— Так ты, стало быть, не поддался?
— Кабы поддался, рази пришел бы я сюды, Ваше величество.
— И то верно… — покачал головой Пугачев и тут же вскинулся: — А пошто ты тада не велел схватить окаянных?
— Так ведь оне сказали, будто пошутили, будто бы спытать хотели.
— И ты поверил?
— Выходит, что поверил, Ваше величество, — разводя руками, сказал полковник.
— Ну, и кто ж тебя уговаривал, хотел бы я знать.
— Бородин Григорий да Моргунов…
Пугачев распахнул дверь и крикнул:
— Привесть сюды Бородина с Моргуновым!
Посланные за ними стражники вернулись ни с чем.
Казаков не нашли. А вскоре выяснилось, что они бежали сразу же после того, как Шигаева вызвали в штаб.
Пугачев был вне себя от ярости.
— Вот сволочи!.. Иуды! Чего удумали — меня губернатору продать и покой себе заработать! Неужто забыли, кто я таков?! Ну, погодите же у меня, сынок мой Павел Петрович всем вам ишо покажет. У-ух, собаки, ух, ироды! — орал он, бегая взад-вперед по комнате и потрясая кулаками. Дойдя до портрета Павла, он остановился перед ним. — Свет мой Павел Петрович, кабы не сгубили тебя супостаты проклятые, да хранит тебя господь! Потерпи, сынок, вот скину продажную бабу Катерину, так тебя на царство посажу, а сам от престола откажусь. Мне бы токмо до Питера добраться! Сперва немка ента окаянная меня всего лишила, а опосля объявила, будто умер я. И народ ей поверил. Даже казаки, и те меня не признают, генералу сдать грозятся…
Кинья Арысланов, слушая нескончаемую речь Пугачева, нервничал, видя, как впустую уходит время.
— Ваше величество, государь Петр Федорович, — потеряв терпение, напомнил он, — поспешим. Ехать пора!
Бросив взгляд на образок в переднем углу, Пугачев наскоро перекрестился и оглянулся на Арысланова.
— И вправду, поспешать надобно, — сказал он, после чего распорядился погрузить в сани весь свой скарб и поднимать народ.
Разбуженные среди ночи мужики не разобрали спросонья, что к чему, и началась суматоха.
— Что стряслось?
— Царевы войска напали, что ли?..
Тут к Пугачеву подскочил его адъютант, командующий артиллерией Федор Чумаков.
— Ваше величество, казаки выпивки требуют.
— Ишо чего! Ни капли! — крикнул тот и приказал выбить у бочек с вином днища, а деньги из казны и разную утварь раздать.
Не успел Чумаков выйти, как пожаловал Хлопуша.
— Я до тебя с просьбой, Ваше величество.
— Говори, я слушаю.
— Не хочу, чтоб жинка моя с сынком в руки к Голицыну угодила. Дозволь мне их в Сакмару отвезть.
— Я тебя понял. Твоя правда. Не с руки будет бабе за нами с дитем таскаться. Как поедешь, забери с собой и мою Устиньюшку Петровну. Подбрось по дороге к ейному отцу. А покончим с князем Голицыным, обратно всех возвернем. Только ты не тяни, управляйся по-быстрому. А как управишься, догоняй.
— Слушаюсь, Ваше величество, — сказал Хлопуша и, крепко пожав протянутую Пугачевым на прощанье руку, удалился.
Больше им не довелось встретиться. По дороге в Сакмару Хлопуша заехал в Каргалы к своему знакомому. Проведавший о том татарский старшина арестовал его и отправил в Оренбург.
Спустя месяц, остановившись как-то во время скитаний по степи с остатками своего войска в одном из башкирских аулов, Емельян Пугачев случайно узнал об участи, постигшей его преданного товарища.
Примерно в то же время нагнала Пугачева вторая важная новость. Ему сообщили, что девятого апреля в Бугульме скончался от лихорадки генерал-аншеф Бибиков. Новым главнокомандующим был назначен генерал-поручик князь Федор Федорович Щербатов.
Получив послание с известием о нашествии правительственных войск, о поражениях пугачевцев и просьбой о срочной помощи защитникам Красноуфимска, Салават Юлаев испытал настоящее потрясение.
— Если мы не поможем Бугасаю, если не остановим карателей, нам ни за что не отбить земли нашей у кильмешяков[77], — сказал он и стал спешно собираться в дорогу.
В доме начался переполох.
Зюлейха и Гюльбазир бросились к Салавату и, прильнув к нему с обеих сторон, запричитали:
— Не уезжай, атахы!
— Дождался бы хоть, когда раны заживут как следует.
Салават сгреб их в свои объятия и с нежностью произнес:
— Не горюйте, женушки мои! Терпели ведь как-то до сих пор, так потерпите еще немножко. Вот очистим нашу страну от карателей, даю слово, если на то будет воля Аллаха, впредь никогда из дому надолго не отлучаться.
Склонившись к крутившимся под ногами детишкам и приласкав каждого из них по очереди, он подошел к отцу с матерью и низко склонил перед ними голову. Пожелав им здоровья, Салават вскочил в седло.
Азнабикэ поднесла сыну чашу с кумысом, и пока тот пил, пропела ему свою прощальную:
Растила я тебя, сынок, да видела,
саблю острую зрела я в твоей руке…
Не успели домашние опомниться, как Салавата и след простыл. Вместе с ближайшими соратниками он поехал по ближайшим волостям собирать народ.
Двенадцатого марта во главе двухтысячного войска Салават Юлаев вступил в Красноуфимск, в окрестностях которого обосновался к тому времени в ожидании повстанцев отряд подполковника Александра Папава.
Заночевав у Натальи, наутро Салават Юлаев встретился с местными казаками, чтобы уговорить их присоединиться к нему, и на следующий день три тысячи человек выступили под его началом навстречу карателям.
За конницей неприятеля двигалась пехота. Стремительный натиск повстанцев заставил их ряды смешаться и отойти назад. Однако закрепить первый успех Салавату не удалось. Опытный вояка Папав, осведомленный об отсутствии у мятежников пушек и о недостатке ружей, решил использовать свое преимущество в артиллерии и начал массированный обстрел повстанцев. В таких условиях их уже не могли выручить ни отвага, ни умелые действия молодого способного командира. Не в силах сопротивляться вооруженному до зубов противнику, отряд Салавата вынужден был отступить, рассеявшись отдельными группами по разным направлениям.
О том, что каратели оставят их в покое, нечего было и думать. Предвидя скорое нападение, Салават быстро подтянул свои силы к аулу Бугалыш, где находилась его ставка. Мост через речку пришлось разломать, а въезд загородить, натаскав в спешном порядке несколько возов сена. За ними укрылись люди, готовые встретить неприятеля. Тот не заставил себя долго ждать. Папав со своим отрядом подоспел туда уже на третьи сутки после первого сражения под Красноуфимском.
В этом бою успевший набраться в предыдущих баталиях военного опыта Салават ярко проявил свой полководческий талант, показав всем, что он умеет самостоятельно руководить большим количеством людей, координируя их действия и добиваясь всеобщего подчинения. Обладая безошибочным чутьем и применяя гибкую тактику, он принимал верные решения. Помогали батыру его дерзость и напористость, кипучая энергия, молодой задор и высокая цель.
При таких посылах да при наличии конницы, будь у отряда Салавата пушки и достаточно ружей, он сумел бы, пожалуй, справиться даже с вымуштрованными командами противника. Но воевать против боевой огнестрельной техники с луками-стрелами и чем попало — все равно что плевать против ветра.
Потерпев поражение, Салават-батыр вновь отправился по башкирским волостям, убеждая башкир из родов Тамъян, Бурзян, Тангаур, Табын, Усерган, Катай, Юрматы и Кыпсак идти воевать вместе с ним против войск Абей-батши.
Как-то раз, в разгар набора в свой отряд воинов Салават навестил и старшину Кыр-Таныпской волости. Кулый Балтас встретил зятя любезно, хотя и настороженно.
— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал! Кейяу дорогой, какими судьбами? Как сватья поживают, как там доченька моя, Зюлейха? Все ли в порядке? — с ходу забросал его вопросами тесть.
— Алл ага шюкюр, кайным, пока все хорошо.
Остальные тоже шумно выражали свою радость.
— А чего ты у ворот застыл, Салауат, почему не проходишь? — удивленно спросил Балтас.
— Так ведь я не один.
— И тебе, и егетам твоим у нас места хватит, кейяу. А кому не хватит, у других разместим.
— Не то время, чтобы гостить, кайным. Недосуг. Я к тебе по делу заехал.
— Как так, недосуг? — изумился Кулый Балтас, всплеснув руками. — В кои-то веки к тестю заглянул и тут же бежишь, даже чаю не испив? Ну не грех ли это, кейяу?!
— Нет, кайным, не грех! А вот то, что ты Бугасаю помогать отказываешься, о судьбе своего народа не беспокоишься, это и есть самый настоящий грех!
Старшина Кулый Балтас был известен не только своей хитростью, изворотливостью, коварством, но и трусостью. Едва в Башкортостане начались беспорядки, как он тут же, подчинившись приказу императрицы, снарядил отряд и отправил его в распоряжение губернатора Рейнсдорпа. В то же самое время ему не хотелось портить отношения и со своими.
— Куда уж мне в эти дела соваться! Сил нет, поясницу ломит… Думал я людей собрать, так они не слушаются.
— Значит, для губернатора ты сумел отряд наскрести, а Бугасаю твои люди помогать не желают? — с ехидцей спросил Салават.
— В том-то и дело, что не желают, кейяу. Никак не могу их уговорить… — прикинувшись простачком, промямлил Кулуй и развел руками.
— Ну уж коли твои люди тебе подчиняться не хотят, какой же ты старшина после этого? Скажу-ка я Питрау-батше, пускай указ напишет…
Кулуй Балтас затрясся от злости.
— Не имеешь права меня моего чина лишать!
— А я тебе покажу, что имею! И не вздумай противиться, не то я тебя в острог свезу, а заместо тебя другого человека старшиной поставлю.
Кулуй Балтас понял наконец что с Салаватом шутки плохи, и принялся лебезить перед ним.
— Ладно, ладно, кейяу, сделаю все, как велишь. Ты только подскажи, чем мне Бугасаю пособить.
— Чем пособить, говоришь? Привези часть скотины, которую ты в лесу прячешь. Вырой золото и серебро, что на берегу Карыша[78] закопал!
— Такого богатства у меня отродясь не водилось, — пролепетал Кулуй Балтас, чуть не плача.
— Не прикидывайся бедненьким, кайным. Не отпирайся, я ведь знаю, что ты все припрятал! Мне твои люди доложили.
— Пустое болтают, говорю тебе. Если не веришь, то сам…
Но Салават, не желая больше слушать, лишь досадливо от него отмахнулся.
— Ну хватит! Если не привезешь к утру то, что я требую, тогда уж пеняй на себя, кайным, — пригрозил он и, увлекая за собой свой отряд, припустил коня.
Выехав за околицу, всадники проскакали еще несколько верст и у подножия небольшого холма устроились на привал. Здесь Салават написал от имени царя Петра Федоровича манифест и разослал по окрестным аулам гонцов.
Наутро в лагерь повстанцев один за другим потянулись со всех концов Кыр-Таныпской волости люди. Только старшины не было видно. Салават послал за ним группу верховых. Те очень быстро вернулись и сообщили, что Кулуй Балтас бежал в расположение отряда Михельсона. Салават был вне себя от ярости.
— Вот тварь продажная! Перевернуть все его хозяйство вверх дном, найти припрятанные ценности и отправить их в ставку Питрау-батши, — приказал он сотнику.
В стан Салавата прибывали не только молодые джигиты, но и вызвавшиеся участвовать в восстании пожилые мужчины. Когда вокруг отряда собралась целая толпа, он обратился к войску с воззванием.
— Акхакалы, агай-эне, соратники мои! После восстания Батырши прошло без малого двадцать лет. Надеясь на посулы Абей-батши, мы все это время держались, не выступали. Делали то, что приказывали нам русские турэ. Требованиям их не противились, отдавали последнее. Но жадность урысов не убавилась, они притесняют нас так, что дальше некуда. Русские баи, пользуясь нашей беспечностью, заполонили весь Башкортостан. Сотнями, тысячами они угоняли наш скот. Не проходило и дня, чтобы они не убивали наших мужчин, не глумились над женщинами, не отправляли детей на чужбину… Один только майор Бахметов с трехсотенной командой сколько аулов дотла спалил, а проживавших там башкортов расстрелял вместе с ребятней. Нет больше сил терпеть зверства царевых прислужников. Поэтому мы поднялись против них. Мы не имеем права сложить оружие, пока не добьемся полного освобождения!..
— Правильно!
— Смерть — за смерть, кровь — за кровь!
— Пока мы, башкорты, не избавимся от гнета урысовых баев, воли нам не видать! — шумели люди.
Салават перевел дыхание и продолжил:
— Преступлений карателей не счесть… Еще раньше, до этого бунта, они утопили в Яике ни за что ни про что почти три тысячи башкирских парней. Таких отважных батыров, как Ал дар, Кильмет, Алыпей, Юлдаш, Амин, пытали и казнили в Мензелинском остроге, а в Шлиссельбургской темнице погиб, бросившись на штык, Батырша. Мы должны отомстить людям Абей-батши за страшную смерть наших батыров и с помощью Бугасая, Питрау-батши, очистить наш священный Урал от карателей!..
Едва он закончил, из толпы раздался чей-то голос:
— А верно ли говорят, будто Бугасай ялган батша?
Салават не осмелился дать прямой ответ на заданный ему вопрос.
— Бугасай за справедливость борется. Он слово дал нам волю вернуть, как и земли-воды, отнятые у нас холуями Абей-батши. Вот почему мы должны ему помогать!
— Да, ради такого благого дела помочь стоит! — поддержали люди.
— Посадить Бугасая на трон, очистить наши земли от ненавистных карателей — вот что сейчас для нас самое главное!..
Требуя тишины, Салават потряс зажатым в кулаке кнутом.
— Не тот батыр, кто на празднике соперника с ног валит. Истинный батыр — тот, кто впереди идет, кто за собой народ свой ведет, кто врага не у страшась, победой докажет, что он достоин называться сыном своего отечества.
Кто в борьбе на сабантуе
Всех сильнее — не батыр.
Кто и скачет и танцует
Всех ловчее — не батыр.
Кто на битву за свободу
Свой народ ведет — батыр!
Кто, разбив врагов, народу
Звонко песнь споет — батыр![79]
Салават обвел пристальным взглядом растянувшуюся у подножия холма огромную толпу, потом запустил руку в карман и извлек из него кусочек угля.
— Вы знаете, что это такое? — спросил он, показывая уголек с недоумением взиравшим на него людям. — Это то, что осталось от башкирского аула, который сожгли дотла душегубы-каратели. Этот кусочек угля свидетель всего, что там случилось. При нем рекой лилась кровь, при нем убивали без числа башкирских джигитов, угоняли женщин и детвору, чтобы раздать их русским баям-алпаутам. Целуя этот кусочек, клянусь мстить врагу до последнего вздоха, бороться за свободу, за родину, не щадя жизни своей! Все поклянемся друг другу — ант[80]!
И множество голосов повторило вслед за Салаватом:
— Ант!
— Ант!
— Ант!..
За весь апрель в Башкортостане и Кунгурском уезде ему, как и действовавшему в тех же местах атаману Белобородову, удалось собрать немалые силы.
Изрядно пополнивший свой отряд Салават не скрывал радости:
— Теперь уж мы наверняка победим.
Его люди тоже были воодушевлены, и кто-то даже запел:
Агидель — река быстрая,
Река быстрая, вода студеная.
Там над кручею батыр сидит,
Про батшу батыр все думает,
Про батшу, про дуб да золото.
Коль уронишь в воду золото,
Не всплывет оно, пойдет на дно.
Сбросишь вниз бревно дубовое —
К морю унесет река его…
Думай, думай же, полковник молодой,
Мысли нам свои, егет, открой…
Вслушиваясь в слова песни, отряд ехал молча.
В полдень Салават объявил привал. Отпустив лошадей пастись, люди разожгли костры. Вскипятив в медных чайниках воду, они уселись пить чай.
К тому времени Емельян Пугачев тоже обосновался на северо-востоке Башкортостана, перебазировавшись туда с остатками своего войска после мартовских неудач.
Первыми, кто откликнулся на призывы вступать в набираемые им отряды, были башкиры — наиболее преданный Пугачеву народ. Благодаря активной деятельности Салавата Юлаева и отдельных старшин они целыми толпами шли к Бугасаю-батше.
Большими партиями стекались в его лагерь приписные, помещичьи, заводские крестьяне и работный люд, подходили возглавляемые его соратниками отряды. Главное войско разрасталось, повстанческое движение стремительно набирало силу.
Обеспокоенное этим командование правительственной армии направило в гнездо мятежников подполковника Михельсона. Выступив из Уфы в двадцатых числах апреля, он прибыл туда лишь в начале мая, с трудом преодолев весеннюю распутицу.
Воспользовавшись задержкой команды Михельсона, Пугачев успел сколотить многочисленное войско и еще до прибытия карателей покинул Белорецкий завод, который служил ему ставкой с середины апреля по начало мая, и ушел на восток в сторону Магнитной. Поэтому первый удар неприятеля принял на себя Салават Юлаев, руководивший повстанческим движением на севере и северо-востоке Башкортостана.
Стычка с подполковником Михельсоном произошла уже на следующий день после того, как тот переправился через реку Сим. Испробовав с помощью небольшого отряда силу вражеской кавалерии, Салават не стал рисковать всей своей конницей и отступил. Но через сутки противники столкнулись вновь. Тот бой, как и предыдущий, происходил в окрестностях Симского завода.
Салават Юлаев поджидал Михельсона в поле у реки Устьканда. При приближении неприятеля он начал наступление, дав команду палить из пушек. И в тот же момент с противоположной стороны на надвигавшуюся массу обрушился ответный ружейный и пушечный огонь. Несколько башкирских джигитов из первых рядов упали, а тем временем оставшиеся без седоков лошади продолжали мчаться вперед вместе с наступавшими.
Каратели, разделившись, ударили одновременно по правому и левому флангам повстанцев. Но те, несмотря на потери, не ослабляли напор.
Возглавлявший обученное и хорошо вооруженное войско, подполковник Михельсон не ожидал такого мощного сопротивления со стороны «кучи» мятежников. Бывалый воин, он не мог надивиться отваге башкир, которые предпочитали умереть, нежели сдаться.
Оказавшийся впереди глубокий ров вынудил салаватовцев замедлить ход. По перекинутому через него мостику можно было переправляться только поодиночке. Остальным пришлось пробираться низом.
Презрев опасность, Салават сновал от одной группы к другой, подзадоривая своих людей и поражая дерзостью самого Михельсона.
— Башкорты мои, алга!.. — кричал он. — Наши кони и не такие ямы видывали!..
Преодолевавшие ров джигиты, как разъяренные львы, с криками бросались на врага. Под упорным натиском повстанцев солдаты и артиллеристы стали поворачивать назад. Засевшие в деревне тоже обратились в беспорядочное бегство, бросая оружие, которое досталось выигравшим первый бой.
Понимая, что продвижение вперед на изнуренных лошадях невозможно, Салават вынужден был отказаться от преследования. Михельсон же не замедлил этим воспользоваться. Вновь стянув воедино разрозненные части, он сам перешел в наступление, и сражение возобновилось с новой силой. На этот раз пришлось отступать повстанцам.
Большинство из них успели перебраться через овраг. И только несколько человек продолжали отбиваться. Среди них был Якуп Тлеумбетов. Увидев, что он попал в окружение, Салават развернулся и, с лету преодолев ров, бросился выручать товарища.
Стараясь не подпустить к себе солдат, Якуп вертелся на одном месте, отмахиваясь от них длинной дубиной с железным концом. «Видать, хотят его живым взять…», — подумал Салават и стал подгонять сопровождавших его джигитов:
— Не отставать, ребята!
Прорвав кольцо окруживших Тлеумбетова солдат, он уложил нескольких из них. Остальных добивали его товарищи.
— Поживее, Якуп, надо уходить, — крикнул Салават и поворотил коня к оврагу.
В этом сражении Михельсон смог по достоинству оценить не только храбрость, но и искусство молодого командира. Именно благодаря своему умению менять тактику в зависимости от обстоятельств Салават сумел уберечь свой отряд от полного разгрома.
Удалившись на безопасное расстояние, он проанализировал обстановку и понял, что с уцелевшей половиной войска ему с Михельсоном не справиться.
«Когда сабля бьется о саблю, клинки и у той и у другой тупятся. Вот и у людей так: в постоянной игре со смертью, в бесконечных сражениях с врагом затухает их боевой дух. Если все сызнова начнется, джигиты не устоят…» — рассуждая таким образом, Салават решил дать своему отряду отдых, уведя его подальше от глаз Михельсона. Однако было ясно, что тот не оставит их в покое.
И в самом деле, царский военачальник, вознамерившийся уничтожить отряд Салавата во что бы то ни стало, отправился на его поиски, чтобы устранить эту досадную помеху на пути к основной цели — к Главному войску самозванца. Он ожидал встретить башкир на левобережье Юрюзани, но поскольку их там не оказалось, переправился на другой берег и забрел в какой-то безлюдный аул. Потеряв след Салавата, Михельсон решил заняться поисками самого Пугачева и взял направление через Саткинский завод к Верхояицкой крепости.
По дороге он натолкнулся на неплохо вооруженный отряд старшины Биктимира Уразаева и в бою с ним еще раз смог убедиться в доблести башкирских воинов.
Оторвавшись от Михельсона после проигранного восьмого мая сражения, Салават едва успел распорядиться об отправке всех раненых в один из близлежащих аулов, как было замечено появление группы неприятельского войска. За ней показалась другая, потом — третья, четвертая…
— Бежать уже не успеем, — сказал Салават, увидев, с какой скоростью они надвигаются, и велел приготовиться к бою. — Подпустим солдат поближе и обстреляем из луков. Держите наготове сукмары и копья.
Чем неотвратимее враг, тем сильнее в теле дрожь, тем крепче стиснуты зубы и кулаки… И вот тут кто-то растерянно вскрикнул:
— Так ведь это наши!
К всеобщему удивлению, мчавшиеся навстречу конники действительно оказались своими.
— Ба, да это же отряд Юлая-агая!
— Точно, его!
— Вот те на!
Узрев среди приближающихся всадников своего отца, Салават несказанно обрадовался.
Обманув Михельсона, который, отказавшись от преследования, взял курс на Верхояицкую крепость, он подался назад к Симскому заводу. Пока ехали, они с отцом вспоминали про наказ Бугасая разорять незаконные поселения.
— Разгромим заводы, а крестьян да работный люд отпустим, — говорил Пугачев. — Чего им тут делать, на бояр спины гнуть. Пущай в другом месте счастья ищут. Гоните их взашей со своей земли!
Его слова до глубины души потрясли Салавата, готового отдать жизнь за родную отчизну. Не веря своим ушам, он переспросил:
— Как, гнать всех до единого?
— Ну да! А ежели кто сопротивляться станет, применять силу!
— Может, кого оставлять — из тех, кто нам помогал? Хоть на время…
— Заводским нельзя верить! Они царевым войскам помогали. Неужто забыл, полковник? — возразил Пугачев и, распалившись от негодования, прокричал: — Никакой пощады! Без всякого сумления и промедления гнать их отсель до Кунгурского уезда, пущай там селятся, где придется! А не то вам, башкирцам, земель своих не видать!
Кинья Арысланов с готовностью поддержал его намерение.
— Его величество прав. Он хорошо знает, что башкорты — его главная опора.
Добравшись до места Салават и его отец, выполняя приказ Пугачева, захватили Симский завод, где сожгли контору, кабаки, лавки и документы. Местные крестьяне от имени «императора Петра Федоровича» были освобождены от крепостной зависимости и зачислены в повстанческий отряд.
Юлай Азналин, едва ли не десять лет судившийся с ненавистным промышленником из-за незаконного строительства завода на территории его волости, проявил в той операции особое рвение.
Пока он был в отлучке, семья Юлаевых подверглась нападению со стороны своры казаков. Запугав женщин, они заставили их снять все золотые украшения, после чего потребовали денег.
Парализованные страхом старшие жены Юлая и не думали сопротивляться. И только мать Салавата Азнабикэ, не испугавшись, отстаивала каждую вещь. Не добившись признания, где хозяин прячет свои деньги, казаки рассвирепели. Один из них выхватил из ножен саблю и замахнулся ею на бедную женщину.
— Сказывай, где деньги! Не скажешь — изрублю!
— Руби, яуыз! — в отчаянии прокричала Азнабикэ, обрушивая на них проклятия.
— Успеется, — передумал вдруг казак, запихивая саблю обратно в ножны. — Сперва мы тебя помучаем да так, что мало не покажется… — Сказав это, он подскочил к сувалу, схватил кочергу и сунул прямо в пылающий огонь. Накалив железяку докрасна, он поднес ее к лицу женщины и перед тем как приложить, злобно процедил сквозь зубы: — Ты у меня ишо пожалеешь!
И тут раздался вопль старшей жены Юлая:
— Постой! Она не знает… Я знаю, где деньга!
Отстав от Азнабикэ, казаки подступили к застывшей у сувала Мюнии:
— Ну, чего ждешь?! Давай, неси да поживее!
Трепеща от страха, та спустилась в погреб и вскоре вернулась с мешочком в руках.
— Эта деньга моя муж вся жизнь копил… — произнесла она дрожащими губами.
— И сколь же их там?
— Шесть сто пятьдесят рублев серебра да золота.
— Так, можа, в погребе ишо чего найдется, — ухмыльнулся молодой казак и только было собрался полезть вниз, как вдруг появился сам Юлай. Увидав, что все в доме перевернуто вверх дном, он вскипел.
— Как посмели?! Вы что творите, почтенные казаки?! Или не знаете, что я и народ Шайтан-Кудейской волости с первых дней на стороне царя Петра Федоровича? Для его людей у нас всегда двери открыты… Зачем же вламываться?! Да вы хоть про полковника Салавата Юлаева слыхали?
— А то как же! Кто ж про его не слыхал… — сказал один из налетчиков.
— Ну так вот, Салават Юлаев — мой сын. По приказу царя Питрау мы с Салаватом заводы рушим. А тут нашу избу разоряют. Неужто вы думали, что у меня столько же добра, сколько у душегубца Твердышева?!..
Сконфуженные казаки не знали, как загладить свою вину.
— Откудова нам было знать, что это семья самого Салавата Юлаева!
— Знали бы, разве б сунулись сюды. И пальцем бы никого не тронули…
Юлай не стал с ними ссориться.
— Да чего уж там… Забудем.
Покончив с Симским, Салават нацелился на Катав-Ивановский завод. Когда до него оставалось несколько верст, из-за расположенного впереди холма показалась группа всадников. Они быстро приближались навстречу, и по их одежде уже можно было догадаться, кто это такие. На каждом был секмень, белая шапка, на ногах — сарыки с суконным верхом.
— Башкорты из рода кубаляк, — определил ехавший рядом с Салаватом есаул.
Подоспевший раньше других джигит остановил коня и поклонился:
— Салауат-батыр, нас к тебе Бугасай послал.
— Неужто Питрау-батша нас к себе требует? Случилось что? — с тревогой спросил тот.
— Случилось. Только в двух словах не расскажешь… Сначала вроде бы все хорошо было. От Деко лонга он все время уходил да еще несколько крепостей по пути захватил. Но тот все равно его достал, так ударил, что Бугасай еле ноги унес. Он-то и человек пятьсот с ним спаслись, но раз в десять больше полегли и в плен угодили. Солдаты уж больно шибко лютовали. Было у Бугасая десятка три пушек, так он с одной остался… У генерала Деколонга, видать, тоже дела неважнецкие были, и он не стал его преследовать. После той бойни он по новой войско верстать начал.
— Ясно. Значит, ему подмога нужна. Где он сейчас?
— Пошел в сторону Силябе, да на пути у него Михельсон встал.
Михельсон с восторгом воспринял известие о сокрушительном поражении войска самозванца. Решив опередить обескровленного Пугачева и отрезать ему путь в сторону Челябинска, он поспешил занять удобные позиции.
Едва завидев на рассвете двадцать второго мая, как с противоположной стороны навстречу его частям движется в организованном порядке большое войско, подполковник невольно вскрикнул от радости:
— Неужто?!.. Да это же корпус генерал-поручика Деколонга!
Его слова тут же были подхвачены офицерами. Они бросились поздравлять друг друга.
— Подкрепление идет!
— Ну теперь-то уж мы зададим канальям!..
— Сможем, наконец-то, вздохнуть спокойно!..
Михельсон приготовился к торжественной встрече корпуса генерала Деколонга. Однако ехавшее по ту сторону овражка войско неожиданно свернуло в сторону Чебаркульской крепости.
— Как сие понимать? — изумился Михельсон. — Неужто генерал-поручик нас не заметил?
— Не мог не заметить, — отозвался начальник штаба.
И тогда в голову Михельсона закралось сомнение.
— Надобно разобраться, в чем тут дело, — сказал он и отправил вслед за удаляющимся войском группу конников.
Вернувшиеся вскоре порученцы сообщили, что генерал-поручика с его корпусом нет нигде и в помине, зато в сторону Чебаркульской крепости движется многочисленное войско Пугачева.
Никак не ожидавший этого Михельсон не поверил.
— Что за чушь! Быть такого не может… Злодей разбит и вряд ли вновь с силами соберется, — растерянно пробормотал он, но, подумав немного и сказав себе: «Чем черт не шутит!», скомандовал: — Немедленно ехать через лес и перекрыть дорогу самозванцу! Поспешим, господа офицеры!..
…Увидев мчавшуюся во всю прыть кавалерию Михельсона, Емельян Пугачев остановился и выслал наперерез ей башкирских джигитов. Авангард неприятеля, состоявший из «верных» мишарей и башкир, в панике повернул назад.
— Ага-а, испужались!.. — злорадствовал Пугачев. — Вдогонку за вражиной! Разорвать на куски!
Следом за конными башкирами бросились и остальные. Когда пугачевцы столкнулись с основными силами, которыми командовал сам Михельсон, началась настоящая резня.
Несмотря на отвагу повстанцев, исход битвы предрешило численное преимущество и хорошее вооружение противника. Из двух тысяч повстанцев Пугачев потерял половину убитыми и захваченными в плен. Опасаясь полного разгрома своего войска, он отдал приказ к отступлению. Кавалерия Михельсона преследовала повстанцев до наступления темноты.
На ночлег каратели устроились в Чебаркульской крепости. А наутро пугачевцев и след простыл. На какое-то время Михельсон потерял самозванца из виду. О его местонахождении вначале знали очень немногие, в их числе — Бадаргул Юнаев и еще двое старшин, которые помогли ему не только укрыться от рыскавших повсюду неприятелей, но и набрать новых людей для его войска.
Благодаря башкирам Пугачев был в курсе относительно передвижений правительственных «деташементов», что позволяло ему до поры до времени избегать стычек с ними.
Двадцать шестого мая Михельсон занял Златоустовский, после чего перешел на Саткинский завод, где занялся пополнением конницы, боеприпасов и заготовкой съестных припасов.
Пугачев знал, что каратели используют уральские заводы именно для таких целей, и, желая лишить врагов опорных пунктов, безжалостно разорял и уничтожал их. Такая же участь постигла Златоуст. Вступив туда через несколько дней после ухода Михельсона, он распорядился сжечь заводские корпуса, а жителей забрал в свое воинство.
Поступая так, Пугачев доказывал башкирам, что он верен своему слову и делает все, чтобы вернуть им исконные земли. Со своей стороны, Салават Юлаев продолжал активно вербовать людей в его войско. К тому времени популярность батыра в народе была настолько велика, что о нем сложили уже немало песен.
Изловить куницу желая,
По лесам я бродил и средь скал.
А батыр Салават сын Юлая
Навстречу врагу скакал.
Оседлав гнедого айгыра,
На путь боевой вступал,
Самый доблестный из батыров
Песней громкой народ созывал.
Вдоль Узеня джигит удалой
С отрядом своим спешил,
Щитом прикрывшись, меткой стрелой
Врагов наповал разил.
Так привечали Салават-батыра. А он отвечал:
Я спою, а вы послушайте…
Если спросите, друзья,
Что даст нам Пугач,
Что сулит нам батша,
Я отвечу вам так:
Поля, реки, леса
Вернуть он сулит.
Волю дам, говорит.
А воля излечит любого.
Могуч наш батша,
Его слово — закон,
Исполнять спеши.
Пусть бояре потонут в своей крови!
Кто считает себя батыром,
Тот не дрогнет в бою,
Раны страшные ему нипочем
И меч самого Азраила[81]!..
С волнением слушая назидательные песни Салавата, народ шумел:
— Не щадить проклятых кровопийц бояр, вешать их! Кончать все их добро. Порушим и сожжем их заводы!
— Салауат, мы пойдем за тобой в огонь и воду!
— Веди нас, Салауат-батыр, веди на врага!..
«Нет, не угас еще боевой дух нашего народа!» — с гордостью отмечал про себя окрыленный такой поддержкой Салават.
Живи и здравствуй, мой народ,
Подобно зверям в степи и в лесах,
Как рыба в струях прозрачных вод
И птицы вольные в небесах…
Свободу вернуть всем нам суля,
Зовет нас на бой Питрау-батша!..
Но не везде были готовы помочь Салавату. Жители аула Карлысан отказались участвовать в восстании. Прослышав об этом, Салават явился к ним с группой вооруженных всадников и первым делом велел собрать всех мужчин.
— Для вас, что, слово Питрау-батши не закон?! Почему не явились ко мне, когда я приказывал? Хотите, чтобы всякие чужаки на нашей земле хозяйничали?! — накинулся на них Салават.
Никто из толпы не откликнулся на его упреки.
— Чего молчите?
— Умоляем тебя, Салауат-батыр, не впутывай ты нас. Если мы пойдем за Бугасаем, Абей-батша нас с земли сметет, — осмелился выйти вперед какой-то крепыш.
К нему присоединились и остальные.
— Да храни нас Аллах в такое страшное дело встревать!
— Урысовы баи нам житья не дадут, мстить станут!
— Мы по своей воле жить желаем!..
Видя, что никакие уговоры на карлысанцев не действуют, Салават окончательно вышел из себя.
— По своей воле, говорите?! Да какая уж там воля, когда нашу святую землю каратели топчут? Тот, кто отказывается нам помогать, — изменник!
После этого Салават велел схватить главных горлопанов, запереть их в амбаре и отстегать как следует плетьми. Вырывавшиеся изнутри крики и рыдания терзали его сердце, но он старался успокоить себя: «Когда решается судьба моей родины, я не могу поступать иначе. Именно такие крутые меры сейчас и нужны, не то и другие начнут отказываться…»
Карласанцы поняли, что во имя цели тот ни перед чем не остановится, и были вынуждены повиноваться.
Досталось от Салавата и Хусаину Айсину, назначенному к тому времени старшиной Шайтан-Кудейской волости вместо потерявшего доверие властей Юлая Азналина. Весть о том, что Айсин отрядил в распоряжение Михельсона двадцать конных башкир, он воспринял с негодованием. Намереваясь наказать предателя, Салават отправил в свою волость Якупа Тлеумбетова с полуторасотенным отрядом.
Использовав небольшую передышку, обосновавшийся на Саткинском заводе Михельсон пополнил оскудевшие запасы, привел в порядок потрепанную команду, оружие и лошадей. Собравшись с силами, он стал искать встречи с отрядом Салавата, чтобы истребить его раз и навсегда. С этой целью он направился к реке Ай.
Салават тоже был не прочь сразиться с ним и поджидал его у переправы. Он заранее приготовился к предстоящей встрече, выбрав наиболее выгодные позиции и предварительно уничтожив паромы.
Подоспевший к берегу в предпоследний день мая Михельсон вознамерился сразу же перебраться на другую сторону. Но его людям не удалось не только приступить к форсированию, но даже приблизиться к реке. При первой же попытке сделать это с противоположного берега взметнулся рой бесчисленных стрел и обрушился на передние ряды карателей. Началась перестрелка, завершившаяся лишь с наступлением сумерек.
Увидав, что солдаты Михельсона, так и не сумев перейти реку, разожгли на берегу костры и расселись вокруг, чтобы перекусить, Салават немного успокоился.
— Аллага шюкюр за то, что надоумил нас переправу кончать. Проклятые кафыры пока что на том берегу застряли, — сказал он своим джигитам и разрешил им заняться приготовлением ужина.
По всему было видно, что люди Михельсона улеглись спать. На их стороне установилась такая тишина, что сомневаться в этом даже не приходилось.
Противники разделены рекой, а ночное небо, усыпанное несметными звездами, одно на всех. Вон какая-то звездочка-искорка пролетела и тут же, вспыхнув, сгорела. Необыкновенно тихо вокруг. Слышно лишь, как плещется под крутым яром вода реки Ай и покачиваются обдуваемые слабым ветерком ветки деревьев…
Очарованный таинством ночи, Салават-батыр лежал на спине, заложив руки за голову, и думал о судьбе родной земли.
Страны Урала краше
Я отродясь не видал.
Зачем ему столько ущелий
Среди недоступных скал? —
Чтоб от врагов свирепых
Своих укрывать детей,
Чтобы было им надежно,
Как в объятиях матерей.
Услыхав вблизи шорох, Салават вздрогнул:
— Кто тут?
— Это я, улым.
Абау, и впрямь отцовский голос!
— Почему не отдыхаешь, атай?
— Что-то неспокойно у меня на душе… — прошептал отец. — Думаю, как бы тамошние чего не выкинули.
— Караулы мы выставили, так что не волнуйся, атай.
— Да как же мне не волноваться, улым. Враг хитрющий да бывалый. Кабы эти люди втихую через речку не перебрались.
— Без мостов да паромов, что ли?..
— Э-э-э. Да кому надо, тот и без парома обойдется. Им бы только отыскать где помельче, и тогда все — пиши, пропало.
Отцовская тревога передалась и Салавату.
— Да, не зря говорил Аллахы Тагаля, мол, береженого сберегу, — согласился он и отправил ребят обследовать берег.
Вскоре Салавату доложили, что группе солдат удалось найти брод и при помощи канатов перетащить на противоположный берег часть пушек. Пораженный этой новостью, он вскочил на ноги.
— Готовьтесь к бою, — распорядился Салават и, взлетев на коня, помчался к тому месту, откуда грозила опасность.
Едва дождавшись конца недолгого мрака летней ночи, Михельсон приказал своему войску форсировать реку где в брод, а где вплавь. Повстанцы открыли огонь. Но несмотря на все отчаянные попытки, им не удалось задержать карателей. Те достигали берега под прикрытием своей артиллерии.
Башкиры обрушились на прибывающего противника со всей силой, вступив с ним в бой. И вот уже среди ржания лошадей, призывов и окриков командиров все чаще и чаще стали раздаваться стоны раненых.
Покашливая от едкого дыма, напоминавшего запах подгоревшего молока, Салават отчаянно сражался в самых горячих точках. Рубя вокруг себя вражеских солдат, он беспрестанно взывал к своим:
— Не щадите дошманов! Кончайте их!..
Увернувшись от набросившегося на него солдата, Салават изловчился и снес ему саблей голову, после чего заколол второго и кинулся на третьего. Остальные тоже бесстрашно бились, оттесняя неприятеля назад к реке.
Столь жесткий напор выдержит не всякий. Кое-кто из солдат обратился в бегство, другие попрыгали в воду.
— Дошманы уходят! — закричали джигиты.
— Победа!
Однако ликовать было рано. Пока повстанцы занимались очисткой берега, солдаты, успев занять лощину, обеспечивали переправку главных сил. И вскоре Михельсон смог перейти в наступление. Пехоту он направил в горы, кавалерию — к ущельям, откуда велась непрерывная стрельба.
Люди Салавата долго и упорно сопротивлялись. Как всегда, они сражались отважно, внушая противнику невольное уважение. Но силы были неравны, и это позволило карателям согнать стрелявших с занятых ими позиций. В том бою Салават потерял одного из своих соратников — старшину Айлинской волости Таиша Чаныкаева.
Стремясь сберечь оставшихся в живых, он вынужден был отступить, уведя свой отряд вниз вдоль реки.
Первое время Салават ехал молча, но вскоре не выдержал и запел:
По большой да по дороге чье-то войско идет,
Сам Пугач-батша, глянь, то войско ведет.
Нам бы только покончить с ненавистным врагом,
Вот тогда все мы вновь свободно вздохнем.
Когда он умолк, к нему громко обратился один из его ближайших помощников:
— Салауат-батыр, а может и мне Спеть?
— Ну что ж, Айтуган-агай, пой, коли хочешь.
Опустив поводья, Айтуган запел свою песню, которая была посвящена Салавату.
Пестрое крыло, ай, да белое перо,
у птицы Уралтау, у орла,
Наш Салават, хай, да с Бугасаем, —
Народам многим голова…
Салавату было очень приятно от того, что его славят наравне с Пугачевым.
— Афарин!.. Ай-хай, хорошо поешь, Айтуган-агай! Еще бы и про него самого песню сочинил.
— Про кого? Про Бугасая, что ли? И про него у меня песенка сложена, — воскликнул тот и пропел:
Есть на свете батша Бугасай, говорят,
Бобровая шапка на нем, говорят.
По Яику да по Хакмару пройдясь, говорят.
Всю страну взбудоражил он, говорят.
— Надо же, и эта хороша, очень нужная песня, — похвалил Салават. — Споешь ее Бугасаю при случае, ладно?
— Спою. Почему не спеть. А когда мы его самого увидим?
— Скоро, Алла бойорха…
Некоторое время спустя отряд остановился на поляне в окрестностях аула Киги и расположился на привал. Когда молодой командир и его джигиты чаевничали, прискакал гонец и сообщил о приближении Емельяна Пугачева.
Взволнованный этим известием Салават, отставив жестяную кружку с недопитым чаем в сторону, проворно поднялся на ноги и распрямил плечи.
— А где сейчас наш Бугасай-батша?
— В двух-трех верстах отсель, — сказал гонец.
Салават вскочил на своего мухортого жеребца.
— Айда, коняшка, батшу встречать, — бодро крикнул он и в сопровождении охраны поехал по большой дороге. Вскоре он поравнялся с тарантасом, в котором по-царски горделиво восседал, откинувшись назад, сам Пугачев. Остановив коня, Салават бойко приветствовал его:
— Ваше величество, великий государь Петр Федорович, всей душой рад вас видеть. Жду вас с трехтысячным отрядом.
Пугачев, у которого на тот момент не было и тысячи, расчувствовался.
— Ну, уважил, друг. Премного тебе благодарен. Не ошибся я, стало быть, в тебе, — сказал он и едва не прослезился. Потом вдруг опомнился и спросил: — А как у тебя с Михельсоном?
— Позавчера крепко повоевать пришлось, — доложил Салават и, рассказав о последнем сражении на реке Ай, добавил: — Я ведь не всех своих людей на карателей бросил — сотен восемь, не больше.
Скинув чекмень и оставшись в красной рубахе, Емельян Пугачев слез с тарантаса и приобнял Салавата.
— Ты подлинно герой, достойный всяческих похвал и высокого чина! Посему я, расейский ампиратор Петр Федорович Третий, жалую тебя бригадиром!
— Большой рахмат, Ваше величество!
Башкиры восторженно загалдели.
— Бугасай Салавата в бригадиры произвел!
— Батша справедлив!
— Слава Бугасаю-батше и Салауату!..
Поглаживая ноющую от боли руку, раненную картечью месяц тому назад, и морщась, Емельян Пугачев огляделся по сторонам.
— Чего-то Юлая Азналина не видать.
— Полковник Азналин тут, — сказал Кинья Арысланов, кивая на стоящего среди башкир Юлая.
— Подойди-ка поближе, — подозвал Пугачев Азналина, махнув ему здоровой рукой.
— Слушаюсь, Ваше величество, — откликнулся тот и протиснулся вперед.
Поздоровавшись с ним, Пугачев приветливо улыбнулся и торжественно произнес:
— За отвагу твою, за то, что ты верой и правдой служишь мне, ампиратору Петру Федоровичу, жалую тебя чином главного атамана!
— Благодарствую, — с почтением склонил голову Юлай Азналин и подался было назад в строй, но Пугачев его остановил.
— Так не пойдет, главный атаман, вернись!.. Твое место подле государя.
На следующий день после встречи с Пугачевым тысячный отряд Салавата Юлаева вновь столкнулся с командой Михельсона. Тот с успехом атаковал повстанцев силами кавалерии, и очень скоро наступление перешло в погоню.
Не ожидавший нападения сзади подполковник замкнул идущую в авангарде кавалерию более уязвимыми пешими солдатами, и когда ему сообщили о внезапном появлении огромной толпы, моментально прекратил преследование, бросив верховых на выручку пехоты и спасение обоза. Так начался его бой с самим Пугачевым.
Правительственному войску удалось отразить его атаку, после чего пугачевцы, не решившись продолжать сражение, отступили и немного погодя переправились через Ай.
Узнав о местонахождении Пугачева, давно охотившийся за ним Михельсон не мог упустить случая, чтобы не отправиться следом и не сделать попытки разделаться со самозванцем. Однако довести сражение до победного конца ему не удалось. В новом бою войско его было так сильно потрепано, что царскому военачальнику не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в Уфу, где он отрапортовал главнокомандующему о трусливом бегстве злодея.
Получив к вечеру известие о том, что оставшаяся без провианта и боеприпасов команда Михельсона в срочном порядке отбыла в уфимском направлении, Пугачев торжествовал.
— Это хорошо, что Михельки поблизости нет. Нам от того прямая выгода.
Воспользовавшись отсутствием грозного противника, Емельян Пугачев позволил себе немного расслабиться и передохнуть в гостях у Юлая Азналина. А тем временем его помощники занимались пополнением Главного войска. За неполную неделю к Пугачеву примкнуло тысяч десять башкир.
Оставив Юлая в его родной волости и забрав с собой молодого бригадира, Пугачев направился в сторону Кунгура, находившегося на границе Башкортостана и Кунгурского уезда.
Судьба распорядилась так, что сопровождавший его Салават Юлаев снова оказался в Красноуфимске. При первой же возможности он сорвался к Наташе.
В это самое время молодая женщина занималась постирушкой. Услыхав топот приближающегося коня, она с испугом обернулась и, узнав Салавата, вскрикнула от радости. Побросав вмиг свои тряпки, она бросилась ему навстречу.
— Миленький ты мой! До чего ж я по тебе стосковалась! — всхлипывая, проговорила Наташа, наспех вытирая о передник мыльные руки.
Салават проворно соскочил вниз и раскрыл ей свои объятья.
— Еще не родила? — ласково спросил он.
— Никак рехнулся, паря?! Ишо срок не вышел! — похлопала она себя по животу и рассмеялась сквозь слезы.
— Ты не забыла про наш уговор?
— Родить тебе сынишку? А то! Помню, вестимо.
— Мне нужен батыр, мой наследник.
Из избы вышла мать Натальи. Не поздоровавшись, она глянула на Салавата исподлобья и протараторила:
— Надо же, явился — не запылился! Чтоб тебя черт побрал! Чего пялишь на меня зенки-то свои бесстыжие! Осрамил девку и был таков.
— Разве я против жениться? Наташа сама не захотела пойти за меня… — начал оправдываться Салават.
— Не захотела! — зло усмехнулась женщина. — Да с какой такой стати, ежели у тебя и без нашей Наташки ажно две бабы. Куда уж там!.. Мы вам, чать, не нехристи какие-то. Такого у нас отродясь не бывало.
— Дак он звал меня в веру свову, — вмешалась тут Наталья.
— Ишо чего удумал! Пущай сам крестится.
— Ну уж нет, не бывать такому! — оскорбился Салават и, обратившись к Наташе, торопливо произнес: — Вот что, милая. Мне пора. Но ты жди. Я как-нибудь заеду за тобой. У тебя будет время. Может, надумаешь…
Не дожидаясь ответа, он резко развернулся, запрыгнул с ходу в седло и, прокричав напоследок, чтобы сына Хасаном назвали, умчался прочь к поджидавшим его айлинским башкирам.
Кунгурская крепость находилась под хорошей защитой. Отказавшись от намерения побороться за нее, Пугачев принял решение идти на Осу, выслав вперед Салавата с его отрядом.
Между Иргинским заводом и селом Медянкой тот нежданно-негаданно повстречал пугачевского полковника мишара Канзафара Усаева. Они не виделись с тех самых пор, как тяжело раненный во время зимнего штурма Кунгурской крепости Салават уехал домой, и бросились друг к другу с радостными возгласами.
— Как поживаешь, Канзафар-агай?
— Пока не жалуюсь… А как рана твоя? — вспомнил вдруг Усаев. — Я вижу, уже зажила.
Вместо ответа Салават лишь рукой махнул.
— Ты лучше про себя расскажи, Канзафар-агай. Слыхал я, ты в таких переделках побывал.
— И не говори, энем[82]. Ты ведь помнишь, с Ванькой Кузнецовым у меня с самого начала не заладилось. Повздорили мы с ним как-то по-крупному. Нашла коса на камень.
— Так это правда, что он тебя арестовал?
— Правда, кустым… Спасибо Пугасаю. Не дал меня в обиду, велел освободить. Ай, да чего уж там, я зла на Кузнецова не держу, потому как нет его боле. Отвоевался наш Иван…
— Знаю. Еще зимой возле Бакалов погиб… — вздохнул Салават и, помолчав немного, спросил: — Ну, а потом что было?
— Под Уфой я Михельке в руки попался. Ты, верно, слыхал, что у того наш главный мишарский старшина Султанмурат Янышев служит. Он-то меня как раз и выручил, заступился и подсказал, чтобы я покаялся и слово дал от Пугасая отступиться. Поверили, отпустили. Я сделал вид, будто бы домой поехал… А потом меня свои же мишарские и схватили — Сулейманов Ишмухаммет с Абдусалямовым Муксином. Заковали в кандалы, в Уфу повезли. Видать, выслужиться хотели. Да только зря они это дело затеяли, потому как я все равно сбежал, а после к Каранаю Муратову подался.
— Куда ж ты теперь путь держишь?
— Везу к Питрау-батше вон того урыса, — сказал Канзафар, показывая на развалившегося в повозке бородатого мужика.
— А кто он такой?
— Саудагар[83] один, по фамилии то ли Долгополов, то ли Долгопалов… Из Питера будто бы едет. Говорит, Питрау-батшу повидать надо. Как я понял, его царский наследник послал.
Салават обомлел от неожиданности.
— А он не врет?
— Да нет, что ты, — уверенно сказал Канзафар. — На второй арбе мы подарки везем, которые сын Пугасая из Питербура через этого саудагара послал. Чего там только нет! Какая шапка, какой чекмень! Серебром да золотом расшиты. Еще сапожки красные, шуба меховая, пимы, одежка, вкуснятина разная… Побоялся, видишь ли, что ограбят, и упросил меня его к Питрау-батше проводить.
— С подарками, говоришь? Ну раз такое дело, может, и не врет, — сказал Салават, хотя по тону его можно было догадаться, что он сомневается.
— Верно ли, что Пугасай с войском возле Кунгурской крепости стоит?
— С Кунгуром у нас покамест ничего не вышло. Папав крепко его стережет. Бугасай не захотел на него силы тратить и решил Осу взять. Меня вот с батырами моими вперед послал, а сам следом идет.
— Эх, жалко, что у меня такая обуза. А то бы и я с тобой.
— Ничего. Алла бойорха, мы с тобой скоро свидимся. Будь здоров, Канзафар-агай!
— Удачи тебе, Салауат-батыр!
Когда многолюдное войско Салавата выехало на простор и растеклось по широкому полю, кто-то из воинов с воодушевлением заиграл на курае, и вскоре зазвучала песня:
Спросишь, сколько Салавату лет,
Получишь ты такой ответ:
Наш батыр — булгадир[84]
Ай, да в двадцать лет.
Остальные дружно поддержали певца.
Тем временем Канзафар Усаев добрался вместе со своим спутником до ставки Пугачева. Одетый в шелковый халат, тот, словно турецкий паша, горделиво восседал на своем «троне», опустив на расстеленный перед ним богатый персидский ковер обутые в красные сапоги ноги. Допущенному до его величества Долгополову недосуг было раздумывать над тем, сколь разительна была разница между этим человеком и виденным им когда-то императором. Оробев под властным и немигающим взглядом самозванца, он бухнулся перед ним на колени вниз головой.
— Желаю вам здравствовать многие лета, великий наш государь-император Петр Федорович!
— Ты кто таков? — строго взглянул на него тот.
— Я — купец Ефстафий Митрофанович Долгополов, Ваше величество.
— Откель будешь?
— Ржевские мы.
— Зачем пожаловал?
— Привез подарки, что сын ваш Павел Петрович передать вам велели.
Пугачев даже бровью не повел.
— Вот как… И как же там сынок мой поживает? — деловито осведомился он. — Не забижают его?
— Павел Петрович, слава те господи, пока что живут да здравствуют, — молвил купец и трижды перекрестился. — Их высочество молодцом! Обручились с немецкой принцессой Натальей Алексевной. Они вам тоже кланяются и подарок свой шлют, — сказав это, Долгополов протянул Пугачеву пару самоцветов.
— Знатный подарочек! — восхищенно воскликнул тот, поворачивая их на свету, но вдруг нахмурился и опустил руку. — Токмо одно меня смущат… Кабы невестка чего не выкинула, навроде неверной супружницы моей немки Катерины, кабы чего супротив сынка моего не задумала.
— Принцесса на изменщицу не походит, Ваше величество, — убежденно произнес Долгополов. — Ежели б было у нее чего на уме, разве б стала она вам дорогие каменья слать.
Любимец Пугачева Афанасий Перфильев кивнул головой, соглашаясь с ним.
— Я так думаю, Ваше величество, Ефстафий Митрофаныч прав, — сказал он и громко обратился к остальным помощникам: — Их высочество наследник Павел Петрович его самолично к вам с подарками послали. Видать, не забывают оне свово отца. Верят, что мы будем справно вам служить…
Приближенные Пугачева живо откликнулись на его слова.
— Почтем за великое счастье служить отцу престолонаследника — их величеству Петру Федоровичу!..
Когда казаки умолкли, Пугачев принялся расспрашивать гостя о дворцовых новостях, о настроении петербуржцев.
Ответив на интересовавшие его вопросы, Долгополов улучил момент, чтобы сказать:
— Ваше величество, а ведь я вас давно знаю. В году пятьдесят восьмом довелось мне в Ораниенбауме бывать, где вы на ту пору проживать изволили. Я овса туда привозил. Вот тады мы с вами и разговорились. Может, помните?
— Припоминаю, родимый, припоминаю, — не стал отрицать Пугачев и, словно разгадав подоплеку приезда купца-афериста, долгие годы мечтавшего вернуть себе старый долг, наобум брякнул: — Кажись, я тебе ишо задолжал за твой овес… Так, видно, суждено было ноне расплатиться…
Тот несказанно обрадовался и быстро уверил себя в том, что перед ним истинный царь.
Приезд этого человека стал для Пугачева настоящим событием. Пускай только кто-нибудь посмеет усомниться в том, что он точной государь!
— Господь Бог ниспослал мне великую радость, — сказал он. — Сей купец мне ту радость принес вместе с приветом да подарками от самого Павла Петровича, от сыночка моего единственного. Добрый знак перед походом на Осу…
Пугачев вызвал к себе дежурного казака Якима и велел ему сообщить всем последнюю новость. После этого он собрался с приближенными отведать привезенных гостинцев — напитков да яств. Даже во время пирушки, захмелев, он продолжал донимать Долгополова разными вопросами. Выведав, что тот собирается в скором времени уехать, Пугачев уперся.
— Не пущу. Даже не думай, никуда я тебя не отпущу! При мне останешься!
— Ваше величество, сын ваш, Павел Петрович, просили меня не задерживаться.
— Все равно не пущу. А откажешься служить мне, мне — великому ампиратору Петру Федоровичу, не зарадуешься, — пригрозил Пугачев.
— Так чего мне тут делать?
— Ты с ружьицем обращаться умеешь?
— И в руки не брал ни разу, — ответил Долгополов.
— Ну тады будешь казакам моим пособлять за обозными лошадьми присматривать.
Никак не ожидавший этого Долгополов уже раскаивался в том, что связался с самозванцем.
— Ваше величество, я ведь купец, — робко напомнил он. — Я к казацкому делу непривычный.
— Мало ли что непривычный, научишься. Чай, не боги горшки обжигают, — усмехнулся Пугачев и, немного помолчав, пригрозил: — И заруби себе на носу: станешь кому про меня небылицы всякие сказывать, худо тебе будет.
— Понял, Ваше величество.
— Нет, чую я, что ты так и не усек до конца. Вот покажу тебе кой-чего, можа, и перестанешь мне перечить, — сказал Пугачев и повел Долгополова туда, где висели казненные по его приказу люди. — Погляди, как у нас наказывают, кто меня ни в грош не ставит!
При виде покачивающихся на виселицах мертвецов у купца душа ушла в пятки.
— Ваше величество, я все понял, — простонал он. — Исполню все, что ни пожелаете…
— То-то же! А таперича ступай на обозных лошадей поглядеть.
— Слушаюсь, Ваше величество, слушаюсь…
Купец, ни живой ни мертвый, поплелся к загону. Он еще долго не мог прийти в себя после увиденного и пережитого.
На другой день, когда войско Пугачева шествовало по направлению к Осе, с Долгополовым поравнялся Перфильев.
— Скажи-ка, Ефстафий Митрофаныч, как на духу, тебя и впрямь сам наследник отрядил?
— Именно так и было. Их высочество Павел Петрович приказали мне подарки доставить и назад в Питер возвращаться. Они, поди, дожидаются меня сейчас с нетерпением, — чуть не заплакал купец.
— Брешешь, ой, брешешь! — хитро улыбнувшись, ответил ему тот и расхохотался.
— Клянусь, не вру!
— Не отпирайся, знамо дело, наплел, — сказал Перфильев, не переставая смеяться. — Не мог тебя Павел Петрович сюда послать. Может, тебя кто другой от имени царевича подослал, а? Ты правду сказывай, не таись.
— Да не таюсь я. Мне его высочество самолично приказали родителя ихнего разыскать.
— Ну лады, так и быть. Раз уж ты упираешься, раскрою тебе одну тайну, — проговорил вполголоса Перфильев и с опаской огляделся по сторонам. — Меня ведь самого сюды граф Григорий Григорьич Орлов послал. Наказал мне яицких казаков подбить Петра Федоровича схватить и генералу Рейнсдорпу сдать. Он мне еще сто пятьдесят рубликов дал, чтобы я государя в Питер доставил. Но ничего дурного я батюшке нашему не учинил, боже упаси. Наоборот, я выложил все про задумку графа начистоту и верно служить обещался. Вот я и думаю, что от имени Павла Петровича тебя сюда кто другой подослать мог. Так ведь, признавайся?
— Нет, родименький, не так. Павел Петрович просили меня разузнать, как их батюшка Петр Федорович поживает, — упорно настаивал на своем Долгополов.
— Не ве-рю…
Купец, готовый расплакаться, продолжал божиться и креститься. Перфильев только посмеивался, теребя усы, и мотал головой.
Отчаявшись, тот взмолился:
— Афанасий Петрович, не погубите. Исполните мою просьбу. Вы, я вижу, имеете на государя влияние. Похлопочите перед Петром Федоровичем, пускай отпустит меня. А уж я в долгу не останусь. Ежели отпустит, обещаюсь несколько возов с оружием да порохом доставить. Окромя всего прочего, слово даю привезти в Казань самого наследника Павла Петровича…
При подходе к Осинской крепости авангард Салавата Юлаева нагнал высланный ему вслед отряд Ивана Белобородова.
— Что нового? — поинтересовался Салават.
— Дядька Канзафар привез в ставку купца Долгополова.
— Да я их еще до того видал, — махнул рукой Салават. — Как ты думаешь, это правда, что Долгополова сам Павел Петрович послал? Или вранье?
Белобородов ответил не сразу.
— Похоже, что правда, — сказал он не совсем уверенно и почесал затылок. — Хотя, бес его знает… Разве ж дознаешься!
— А ты видал, как Долгополов с государем в первый раз встречался?
— Видал, — сказал тот и, пока ехали, рассказал Салавату о том, как происходила эта встреча.
Прибыв на место, они осадили Осу и на следующий же день предприняли штурм городка. Сумев отбить несколько пушек, повстанцы сожгли предместье. Но развить успех им помешало неожиданное появление посланных из Казани команд секунд-майора Скрипицына. Пришлось дожидаться прибытия основных сил под началом самого Пугачева.
Тот не задержался. Как обычно, Пугачев начал с попыток уладить все миром, предложив защитникам сдаться. Те отвечали отказом, и по его приказу повстанцы без промедления приступили к штурму.
Бои шли уже трое суток, но крепость оставалась неприступной. Приказ поджечь городок оставался невыполненным: попробуй-ка сунься к его стенам под непрерывным огнем вражеских батарей и когда сверху летят камни, падают бревна, льется горячая смола да выплескивается кипяток.
Двадцатого июня разочарованный очередной неудачной атакой Пугачев созвал своих помощников на совет.
Салават явился позже всех. Увидав, как он ковыляет, опираясь на зажатую под мышкой палку, батюшка встревожился.
— Что с тобой, бригадир?
— Да вот, ногу прихватило, Ваше величество.
— Что, шибко болит?
Стараясь не показать, как он страдает, Салават ответил сквозь зубы:
— Терпимо.
— Надо бы подлечиться, соколик! Поезжай-ка в свою деревеньку… Какой из тебя ноне вояка!
— Лечиться после буду, Ваше величество. Судьба моей родины решается. Разве могу я бросить свое войско, — наотрез отказался Салават.
Пугачев растерянно посмотрел на него, потом махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и с озабоченным видом обратился к своим товарищам.
— Осинский гарнизон на ультиматумы наши плюет. Мало того, намедни ишо гонца в Казань отрядили. Срочной помощи у губернатора да у Щербатова, вишь ли, требуют… И то ладно, хошь перехватили. А ну как другого упустим? Я так думаю, нельзя нам мешкать. Что скажете, братушки?
— Ваше величество, есть у меня одна задумка, — вызвался Белобородов.
— Говори, атаман.
Кивнув в сторону Салавата, который сидел на бревне, положив простреленную ногу на палку, Белобородов медленно начал:
— Мы с бригадиром Юлаевым давеча прикинули да придумали такой хитрый ход…
— Какой ход?
— Что, ежели мы крепость снаружи сеном, соломой да хворостом обложим, а потом запалим?..
— Здрастьте! — презрительно усмехнулся Пугачев. — Ты, поди, забыл, что осинцы со Скрипицыным нас близко к стенам не подпускают?!
— Никак нет, Ваше величество, не забыл. Мы можем это дело так ладно провернуть, что нашему войску убытка не будет.
— Ну-ну, — оживился тот. — И что дальше?
— Так вот, значит. Повозки с сеном мы поставим в тех местах, куда ядра не долетают. Потом потихоньку сзади подползем и как толканем телеги к стенам…
Пугачев не дал ему договорить.
— Ага, кажись, понял… Дельная мысля, ничего не скажешь, — одобрил он и тут же приступил к осуществлению этого плана.
К тому времени у гарнизона кончились все боеприпасы, и, когда повстанцы стали подкатывать возы с сеном и соломой, командование во главе со Скрипицыным решилось на капитуляцию. Однако все еще втайне надеясь на прибытие подкрепления и желая потянуть время, защитники пошли на хитрость, выпустив из крепости отставного гвардейца Треногина. Знавший подлинного императора в лицо, он должен был, по задумке осинцев, удостовериться в том, что Петр Третий явился к ним собственной персоной.
Пугачеву и самому было интересно услышать, что скажет старик. Он переоделся и встал в одну шеренгу с простыми казаками.
Выдержав долгий, испытующий взгляд бывшего гвардии сержанта, Пугачев с лукавой усмешкой спросил:
— Ну как, признал государя, служивый?
— Да бог его знает. Ты ведь прежде без бороды был… И одежа на тебе не та…
— А ты получше гляди, дедушка. Неужто не помнишь меня?
Тот еще раз внимательно посмотрел на Пугачева, после чего отвел глаза в сторону и, пожав плечами, неуверенно произнес:
— Вроде похож…
Услыхав его ответ, Емельян Пугачев обвел торжествующим взглядом столпившихся вокруг казаков и наказал старику передать осинцам, чтобы те не противились ему и сдались.
Треногин ушел, но через некоторое время снова предстал перед Пугачевым. Тот с напряжением ждал, что он скажет.
Старый гвардеец прокашлялся и громко, как бывало в строю, прокричал:
— Узнал! Как пить дать. Ты и есть государь наш Петр Федорович, надежа наша!
— А ворота кады откроете? — поинтересовался Пугачев.
— К завтрему обещались, царь-батюшка.
— То-то же!
На следующий день на стене крепости появился белый флаг, возвещая о том, что военный гарнизон готов к сдаче городка без боя.
— Ваше величество. А вдруг воевода хитрит? — усомнился Салават Юлаев и послал некольких своих ребят на разведку.
Убедившись в том, что ворота открыты, Емельян Пугачев в сопровождении бригадиров и полковников отправился принимать город.
Жители Осы вышли им навстречу с хлебом-солью, с иконами и смиренно преклонили перед батюшкой колени.
После этой церемонии осинский воевода поручик Пироговский и начальник гарнизона Скрипицын затеяли пир. Растроганный Пугачев пожаловал майора чином полковника.
— Прими мою благодарность, братушка, за то, что не дал кровушке пролиться и отвел от Осы беду, — сказал он и, изъявив желание выпить за его здоровье, мигом опрокинул чарку водки.
Его примеру последовали и остальные. Все, как один, нахваливали новоявленного полковника и благодарили его.
Набравшись, как следует, Пугачев и вовсе размяк.
— Дай срок, родимый. Мне бы токмо до престола добраться. Пошлю я эту потаскуху куда подальше, заместо ей сынка мово Павла Петровича посажу и тебя за твою службу верную в царские палаты зазову. И будешь ты у меня министр, — приговаривал он, обнимая трепещущего от страха Скрипицына.
Пирушка растянулась на всю ночь.
В отведенную для него комнату Пугачев удалился едва ли не на рассвете. Но ему не пришлось долго почивать.
— Ваше величество, я к вам по срочному делу, — прошептал ему на ухо явившийся вскоре подпоручик Минеев.
Стиснув зубы от невыносимой головной боли, морщась и постанывая, Пугачев кое-как повернулся и пошевелил губами.
— Опосля скажешь, когда просплюсь…
Подпоручик не посмел ему перечить.
— Слушаюсь, Ваше величество, — бодро проговорил он, отдавая честь, и попятился было к выходу, но в тот самый момент в пугачевскую опочивальню вошел, припадая на одну ногу, Салават Юлаев.
— Постой. Доложишь государю, зачем приходил! Не откладывай, не то поздно будет.
— Есть, Ваше высокоблагородие! — вытянулся в струнку Минеев.
Салават склонился над задремавшим было опять Пугачевым и попытался его растормошить. Тот очнулся, нехотя поднялся и, запустив руку за пазуху, поскреб под мышкой.
— Ну чего тебе? — громко зевая, спросил он.
— Подпоручик доложит, батюшка.
Пугачев вдруг враз протрезвел, встряхнулся и, вскинув голову, уставился на застывшего у порога Минеева.
— Что стряслось, говори немедля!
— Ваше величество, майору Скрипицыну верить нельзя. Он перед вами стелется, а сам недоброе замышляет. Они давеча с капитаном Смирновым в Казань письмецо отписали.
— Что еще за письмецо?
— Перед губернатором оправдываются: так мол и так, ждали подмоги, держались, сколь могли, пока весь порох да патроны не вышли…
— Ты что несешь, окаянный?! — топнул ногой Пугачев и просверлил Минеева колючим взглядом. — Пошто напраслину на человеков возводишь? Стравить меня с ими задумал, а?!
— Христос с вами, Ваше величество! — дрожа от страха, пролепетал подпоручик и несколько раз судорожно перекрестился. — Они и отправить-то его не успели. Ей-богу, не вру. Ежели сумлеваетесь, велите проверить. То письмо, должно быть, у майора в кармане.
— Что ж, проверим, — угрюмо произнес Пугачев, потирая лоб, и приказал обыскать Скрипицына.
Слова подпоручика Минеева подтвердились. Письмо на имя казанского губернатора Бранта действительно оказалось в его кармане. Когда писарь зачитал его, Пугачев не на шутку разбушевался.
— Повесить предателей!
Несколько казаков кинулись исполнять его распоряжение, вздернув заговорщиков на виселицу.
Сразу же после казни Пугачев произвел Минеева в подполковники.
Доставшееся повстанцам гарнизонное имущество, включая пушки, ружья, порох, провиант, одежду и казенные деньги, было снесено в одно место за пределами крепости. Приказав выгнать все население за городские ворота, Пугачев дал команду сжечь Осу.
Оттесненные от стен городка люди увидели взметнувшийся вверх густой черный дым и, придя в неописуемый ужас, заголосили.
— Пожар! Все наше добро сгорит!
— Царь-батюшка, вели потушить!
— Остались мы без кола, без двора!
— Как же нам теперича жить-то?!..
Обещавший башкирам вернуть их земли-воды Пугачев крикнул:
— Мы переселим вас в Кунгурский уезд, на свободные земли!
— Не желаем отседова уходить!
— Ах, не желаете?! Ну тогда ступайте на все четыре стороны! — отмахнулся от них Пугачев.
— Дозволь нам тут, на своей земле, остаться, царь-батюшка…
— Ить, заладили. То не ваши, а башкирцев земли!..
Оставив превратившуюся в громадную груду пепла и угля крепость, повстанцы прямиком двинулись к Каме. Когда удалось отыскать наиболее подходящее для форсирования место, Пугачев собрал своих помощников на круг.
— Господа казаки, надобно посоветоваться, — важно произнес он. — Полковник Минеев считает, что мы должны спешно идти на Казань.
— Уж и не знаю, что сказать, государь… — пожал плечами Белобородов и, сдвинув шапку на лоб, почесал затылок. — Рази ж Казань нам по зубам?
— Полковник Минеев уверяет, будто войско у Бранта так себе.
— Так чего ж мы тогда голову ломаем! Грех не попользоваться.
— Вот и я так разумею! Добро, готовьтесь к переправе, — сказал Пугачев и обернулся к безмолвствовавшему все это время Салавату. — Ну а ты, бригадир, останешься. У тебя своя задача — очистить свою Башкирь от врагов лютых.
— Слушаюсь, Ваше величество, — тихо отозвался тот. — А с башкирским войском как быть?
— Большую часть с собой заберешь, а остальные со мной пойдут. Их я генералу Юламану Кушаеву поручаю. Как возьмем Казань, я их назад отправлю. По рукам?
Не раз убеждавшийся в том, что Емельян Пугачев умеет держать данное им слово, Салават не стал возражать.
— Ладно, Ваше величество. Я тоже сделаю все, чтобы очистить от карателей мой Башкортостан!
Переговорив с бригадиром, Пугачев стал всех торопить:
— Живее! Пошевеливайтесь! Времени у нас в обрез.
Ни разу не сомкнув глаз, повстанцы всю ночь сновали по берегу, суетились, занимаясь сборами. Кому-то удалось раздобыть барки и лодки, другие, разобрав бесхозные избушки, подтаскивали бревна и доски, третьи вязали из них плоты. Некоторые готовили коней и ладили боевое снаряжение, натягивая луки, затачивая сабли, мечи и копья.
Тревожно было на сердце у Салавата. Совсем скоро они расстанутся с Пугачевым, и вся ответственность за судьбу Башкортостана ляжет на его плечи. Какое будущее у него и у его народа? Хорошо соловью. Пристроившись на одной из веток ближней ветлы, он с упоением распевает о своей любви. И реке Каме-Сулман нет ни до кого дела. Ей безразлично, есть у нее хозяин или нет. Знать бы, в какие дали катит она свои вечные воды…
Салават с трудом поднялся с земли и, опираясь на палку, заковылял к жарко пылающему костру. Подойдя к Кинье Арысланову, он спросил:
— Не спится, Кинья-агай?
— Пока что не до сна, — ответил тот. — Уж я бы поспал, будь на то моя воля…
— Не ходи никуда, останься… — умоляюще произнес Салават.
Кинья долго сидел, не спуская печальных глаз с раскаленной докрасна головешки.
— Мое место рядом с Питрау-батшой, — сказал наконец он и, заметив вопросительный взгляд Салавата, продолжил: — Я верю ему. Верю в то, что он своего добьется. И я должен быть ему во всем опорой. Когда-нибудь мы вместе с ним напишем манифест, чтобы вернуть башкирскому народу, как он обещал, волю и исконные наши земли. Я помогу ему изменить в России порядки.
— Да, Кинья-агай, что и говорить, святая у тебя цель, — с восхищением и грустью промолвил Салават.
Форсировав двадцать второго июня Каму, Емельян Пугачев повел свое многочисленное войско на Казань. А следом за ним неслась распространяемая самими же повстанцами весть, будто там он должен воссоединиться со своим сыном Павлом Петровичем, чтобы предпринять совместный поход на Москву.
Великий князь не внушал матери-императрице доверия. Отношения у них были натянутые. Павлу было восемь лет, когда не стало его отца. Материнской же любви он был лишен изначально, поскольку на следующий же день после появления на свет от родительницы его изолировали.
Со своей стороны, цесаревич тоже не мог испытывать к Екатерине сыновней привязанности. Более того, с каждым годом в нем зрело чувство враждебности по отношению к ней и не только потому, что между ними стояла тень умерщвленного ее людьми отца. По мере взросления Павел все более убеждался в том, что Екатерина Вторая, вероломно захватив власть в свои руки, лишила его тем самым права на престол. Оба видели друг в друге соперника.
Павел рос под опекой прослывшего при дворе интриганом графа Панина, который рассчитывал в свое время, свергнув Петра Третьего, заменить его воспитанником, чтобы реализовать с его помощью план установления в России конституционной монархии по шведскому образцу. Екатерине он, как и его сторонники, отводил роль регентши до совершеннолетия ее сына. Воцарение ее на троне помешало осуществлению этих замыслов. Панин же не принадлежал к числу ее сторонников и не упускал случая настраивать Павла против матери.
До 1760 года воспитанием великого князя занимался дипломат Бехтеев, который, замечая, как мальчика забавляют оловянные солдатики, развил в нем рано пробудившуюся страсть к военным играм. Даже буквы в его азбуке были изображены в виде воинов.
Преемник Бехтеева Никита Иванович Панин не одобрял наклонностей своего воспитанника. Зато его младший брат генерал Петр Иванович, мечтавший превратить Россию в милитаристское государство, напротив, всячески старался поощрять их. С ранних лет Павлу постоянно напоминали о том, что он потомок великого Петра Первого, рассказывали о знаменитых «потешных» войсках, разжигая в нем желание подражать его примеру.
Сама Екатерина была лишена возможности выбирать для сына воспитателей и влиять на него не могла. Беспокоясь по поводу чрезмерного увлечения юноши военными учениями, она утешалась робкой надеждой на то, что с возрастом у него это пройдет.
Однако наследник не менялся. Уверенный в том, что он будущий царь, Павел высказывал свое недовольство политикой правительства и в мыслях обустраивал на свой лад Россию. Воспринимая народ как армию, он представлял себя в роли главнокомандующего, грезил громкими победами, порицал, казнил или миловал, отмечал кого надо за заслуги, раздавал награды и жаловал подчиненным чины.
Узнав о том, что на Урале объявился человек, который поднял под именем Петра Третьего бунт, Павел потерял покой. Воображение его разыгралось. С тех самых пор он возомнил себя предводителем мятежников и даже разработал схему маршрута похода на восток.
Будучи претендентом на престол, цесаревич уже поневоле был для матери и поддерживавшей ее партии бунтовщиком. А благодаря Пугачеву, который везде и всюду повторял его имя и уверял всех, что намерен отобрать трон у Екатерины в пользу ее наследника, он приобрел немалую популярность в народе.
Зная о честолюбивых помыслах Павла и о трепетном отношении к нему простолюдинов, противники Екатерины не прочь были сыграть на этом, чтобы отстранить ее с помощью сына от власти.
Как-то раз, улучив удобный момент, с ним заговорил его близкий приятель Андрей Разумовский:
— Ваше высочество, вы позволите мне дать вам один совет?
— Совет? — удивленно переспросил тот. — Извольте, я вас слушаю…
— Вы снискали такую славу среди бунтовщиков, что при желании могли бы вершить великие дела и не сносясь с оными напрямую, — вкрадчиво произнес любовник его жены Натальи Алексеевны.
— Поясните, каким образом! — вспыхнул польщенный цесаревич.
— Попытаюсь, — сказал Разумовский и осторожно сообщил ему о том, что группа высокопоставленных особ, желающих видеть на престоле вместо Екатерины Алексеевны его, Павла, будет рада низложить ее.
Тот лукаво взглянул на собеседника и обещал подумать.
Предложение Разумовского взволновало Павла. Он мечтал о власти, считая, что ее приобретение даст ему могущество над миром. Цесаревичу было приятно сознавать, что есть силы, которые делают на него ставку и готовы в любую минуту его поддержать. «Неужели они помогут мне приблизить столь желанный момент?» — с трепетом думал Павел, повторяя про себя заветную фразу «Я царствую», которую можно было прочесть даже в его детских ученических тетрадях. Однако, смелый в мыслях, он робел, когда возникала необходимость в решительных действиях, поскольку испытывал перед матерью безотчетный страх.
Екатерине было хорошо известно, что сильная оппозиция вынашивает планы по ее свержению в пользу престолонаследника. Поэтому она была настороже. Стараясь притупить бдительность противников, императрица ничем не выдавала своего беспокойства и вела себя, как обычно, живя насыщенной жизнью и соблюдая заведенный распорядок.
Она принимала послов, участвовала в устраиваемых в их честь приемах, выслушивала донесения, интересуясь как крупными, так и менее значительными государственными проблемами, много читала, вела оживленную переписку с учеными мужами Европы, умудрялась писать и ставить пьесы и, как всегда, находила время для своих любовных утех.
В такие моменты Екатерина Алексеевна отметала прочь все свои тревоги и неприятности, не обременяя себя также мыслями о самозванце. Но тот был слишком силен, опасен и явен, чтобы позволить ей полностью расслабиться. Он постоянно напоминал о себе, как и ее не вполне благонадежный сынок.
Императрица редко общалась с Павлом, но, держа его под жестким контролем, знала о каждом его шаге. Для Екатерины не было секретом, что тот находится под влиянием своего воспитателя графа Панина, который с самого начала был у нее на подозрении. Принимая его как-то у себя, она решила поинтересоваться, как дела у наследника.
— Что-то давненько я Павла Петровича не видала. Как он поживает?
— Слава Богу, Ваше величество, — ответил Панин, отвесив нижайший поклон. — Великий князь ведет себя примерно.
— Навестил бы хоть свою матушку. Вы уж потрудитесь передать ему, голубчик, что я желаю его видеть, — нарочито вежливо, но с затаенной угрозой произнесла императрица.
— Непременно передам, сей же час. Где Вашему величеству будет угодно принять его высочество?
— В моем кабинете.
Не прошло и получаса, как в комнату Екатерины ворвался Павел.
— Зачем звали? — с ходу спросил он сурово. — Только не говорите, что соскучились. Я все равно не поверю. Скажите, в чем дело, и я удалюсь.
— Сядь, — потребовала императрица, указывая на стоявшее против стола кожаное кресло.
— Некогда мне рассиживаться, — вызывающе ответил наследник.
— Неотложные государственные дела? — насмешливо спросила Екатерина и широко раскрыла голубые глаза.
Павел вспыхнул, но не ответил, лишь вздернул курносое лицо.
— Кстати, друг мой, а как у тебя дела с великой княгиней Натальей Алексевной? — снова поддела его Екатерина, осведомленная о бурном романе невестки с Андреем Разумовским. — Когда же, наконец, вы меня внуком подарите?
Цесаревич досадливо поморщился.
— Ваша ирония, матушка, здесь неуместна. Разве не вы подыскали для меня сию достойнейшую партию — принцессу Вильгельмину Гессен-Дармштадскую? — с раздражением проговорил Павел.
— Каюсь, мой милый. И я готова исправить свою оплошность.
— Каким образом?
— Это уж мое дело. А тебе я посоветую прекратить дружбу с красавчиком Разумовским.
Павел вскинул на мать недоуменный взгляд.
— Да, да, милый. Я не допущу, чтобы мой наследник стал всеобщим посмешищем, — сказала Екатерина и, выдержав паузу, жестко произнесла: — Ну, а главное — я хотела бы уберечь своего сына от дурного влияния. Эти люди не доведут тебя до добра. Думаешь, я не знаю, что у вас на уме?
При этих словах цесаревич вздрогнул, потом побледнел и обмяк. От его высокомерия не осталось и следа. Он затрясся от страха и упал перед императрицей на колени.
— Ваше величество, матушка, не гневайтесь, Бога ради! Лукавый меня попутал. Умоляю вас проявить великодушие и простить меня, — пролепетал Павел.
Взгляд Екатерины чуть потеплел.
— Ну, полноте, друг мой. Поднимись! Великому князю — наследнику царского престола — не пристало на коленях стоять!
Тот неуклюже поднялся, плюхнулся в кресло и, съежившись, приготовился выслушать суровый приговор.
Но Екатерина не стала ничего предпринимать. Простив сына на словах, она продолжала следить за ним. А вот Андрея Разумовского решила на всякий случай удалить и сослала его в Ревель. Правда, через несколько месяцев императрица вдруг передумала и отправила его в Италию на дипломатическую службу. С Никитой Паниным императрица предпочла не связываться. Втайне ненавидя своего противника, она щедро осыпала его милостями и наградами.
Павел тяжело переживал унижение и еще пуще злился на мать. Выстраивая планы захвата власти и мести, он отыгрывался лишь в мечтах и во сне. Цесаревич часто видел себя гордо гарцующим на коне во главе повстанческой армии, которую он вел к столице, чтобы отвоевать престол. А однажды явился к нему во сне сам Петр. Он загородил Павлу путь и, покачав головой, с сочувствием промолвил: «Бедный, разнесчастный ты мой Павел…».
Видно, неспроста приходил к нему великий прадед и пожалел его. Значит, впереди цесаревича не ждет ничего хорошего. Тот зловещий сон произвел на Павла угнетающее впечатление и навечно запал ему в душу.
День за днем прошла одна неделя, потом другая. Счет пошел уже на месяцы, а настроение Павла Петровича все не менялось. Как будто кто-то вытянул из него душу — он стал казаться себе тряпичной куклой. И лишь прежняя его ненависть к матери все еще клокотала где-то в самой глубине его сердца. Пожалуй, только за счет этого чувства и своей мечты он и продолжал существовать и двигаться. Торопя события, Павел Петрович еще не знал, что путь его к кратковременной власти растянется не на один десяток лет.
Сделав над собой усилие, цесаревич вышел на свежий воздух. Беспрестанно ливший всю ночь дождь к утру прекратился. Он поднял глаза к небу. Растрепанные грязно-серые тучи неслись и неслись куда-то на восток — туда, откуда вел к Казани свое многочисленное войско только что простившийся с преданным ему Салаватом-батыром Емельян Пугачев.
Едва успел Пугачев со своим войском переправиться через Каму, как поднялось население Прикамья и Поволжья. Руша заводы и помещичьи имения, люди делили между собой достававшееся им добро.
На вторые сутки после переправы Пугачев захватил Боткинский завод, через три дня после этого — Ижевский, после чего взял курс на Елабугу. Он неотвратимо приближался к Казани.
В городе поднялась паника. Бывший шеф казанского дворянского корпуса генерал-майор Ларионов заблаговременно отбыл в Нижний Новгород. Перепуганный губернатор Брант отправил нарочного в Петербург, требуя срочной помощи, и то и дело рассылал депеши с информацией о продвижении повстанцев орудовавшим неподалеку карательным отрядам. Вместе с комендантом Баннером и полуторатысячным войском он усиленно готовился к обороне, вооружая гражданское население Казани.
Раздобыв через своих разведчиков эти сведения, Пугачев решительно двинул свои силы к Казани.
Когда до города оставалось верст семь, его двадцатитысячное войско расположилось на привал. В тот же день, одиннадцатого июля 1774 года, в повстанческий штаб, находившийся рядом с Троицкой мельницей, явились семьдесят человек из Татарской слободы. Они подтвердили информацию о малочисленности вражеских сил, ожидавших повстанцев на Арской дороге, и, попросив не трогать их селение, стали настаивать на немедленном штурме города.
«Как же быть? То ли начинать, то ли повременить…» — колебался Емельян Пугачев. Если подумать, должно быть, сама судьба привела его на этот раз в Казань во главе огромного войска. Это не то, что в первый раз, когда его доставили сюда в декабре 1772 года и заключили в казанскую тюрьму. Здесь Пугачев познакомился с бывшим купцом Парфеном Дружининым, чьи родственники помогли ему бежать из темницы и укрыться от властей. И вот он явился сюда опять, но уже по своей воле. Знать бы только наперед, чем все это кончится…
Пугачев вызвал к себе Долгополова.
— Что, Ефстафий Митрофаныч, как живется-можется?
— Слава Богу, Ваше величество, терпеть можно, — кисло ответил тот.
— А скажи-ка, любезный, веришь ли ты, что я и есть царь Петр Федорович?
— Верю.
— И что Павел Петрович мой сын, тоже веришь?
— Как не верить, ежели он самолично мне порученьице давал к вашему величеству подарки доставить?
— Так, Ефстафий Митрофаныч, так… Помню и ценю тебя за твою исправную службу… А ты, случаем, не догадываешься, зачем я за тобой посылал? Должок ведь за мной остался. Про то, что завтра будет, мне неведомо, а долг, как известно, платежом красен, — сказал Пугачев и протянул Долгополову пятьдесят рублей. — Бери, родимый, и гуляй. Отныне ты птица вольная, сам себе голова.
Сунув деньги в карман, Долгополов осмелел.
— Царь-батюшка, говоря по чести, я ведь не токмо Павла Петровича, но и своих деньжат немало поистратил.
— Понимаю, Бфстафий Митрофаныч, очень даже понимаю. Так ведь и я изрядно поиздержался. Кабы не ограбили меня, я б тебе поболе отвалил. Бери тады уж коня в придачу, что ли.
— И на том спасибо, царь-батюшка, — поклонился тот и, наспех распрощавшись, удалился.
Отпустив купца, Пугачев снова задумался. Одолеваемый сомнениями, он вызвал к себе Минеева.
— Ты как полагаешь, полковник, достанет ли у нас сил на Казань, а?
— Так точно-с, Ваше величество, достанет, — не задумываясь, ответил тот. — Защита у города худая, так что не сумлевайтесь. Нечего тянуть!
— Нечего тянуть, говоришь… Точно у нас и дел боле никаких не осталось…
— Осталось токмо начать. Все готово, — уверенно сказал Минеев и разложил перед Пугачевым карту. — Вот тут мы стоим. А вон там — вражья рать…
Внимательно выслушав своего помощника, Пугачев воодушевился.
— Что ж, полковник, ты меня убедил, — улыбнулся он и, похлопав его по плечу, приказал трубить в горн, что означало боевой сигнал для башкирской конницы.
Джигиты бросились вперед. Налетев на неприятельский отряд, охранявший дорогу, они с легкостью смяли его.
Тем временем пугачевцы занимали находившиеся возле села Царицыно кирпичные постройки и летние усадьбы местной знати.
Пока кавалерия атаковала Суконную слободу, Минеев, хорошо ориентировавшийся в окрестностях Казани, начал наступление. Он повел своих людей вперед, в обход главной вражеской батареи, лощинами, оврагами и холмами. В толпу заводских крестьян, составлявших основную массу находившегося в его подчинении отряда, полетели пушечные ядра, приведя их поначалу в замешательство.
Но Минеев не дал им рассеяться. Взяв высоту, с которой велся обстрел, повстанцы отбили единственную пушку и, установив ценный трофей в воротах губернаторской дачи, начали штурм.
В это же самое время в Суконной слободе была обезврежена пушка, выставленная против наступающих башкир. Вслед им зарядила с горы пугачевская артиллерия. Слободу охватил пожар, вызвавший панику не только среди жителей, но и военных. Кто-то из пытавшихся бежать погибал под копытами лошадей, других настигал беспощадный меч.
На Арском поле геройски сражались с противником конные башкиры. Расправляясь с солдатами, они продвигались вперед к Арским воротам и затем устремлялись по городским улицам.
Вслед за штурмующими подступил к городу и сам Емельян Пугачев. Оказавшись в захваченном форштадте, он, попутно раздавая направо и налево приказы, помчался сквозь дым занимающегося пожара к хорошо знакомой ему тюрьме. Узники были выпущены им на свободу. Добравшись до женского отделения, Пугачев приказал отпереть камеры и, надеясь увидеть свою семью, заглядывал внутрь каждой. Найдя, наконец, своих, он предусмотрительно затворил за собой дверь и бросился к жене. Стиснув Софью в объятиях, он расцеловал ее и нагнулся к детям.
— Про то, что вас в казанской тюрьме держат, я ишо будучи на Урале прознал. Эх, бедолаги вы мои!
— Забери с собой, коли жалко, — предложила Софья.
Десятилетний сын Емельяна Трофим повис у отца на шее.
— Тятенька, забери нас отсель, Христа ради!
Вслед за ним взмолились Аграфена с Христиной:
— Спаси нас, батюшка, не бросай!
— Худо нам в темнице, холодно да голодно. Не хотим боле взаперти сидеть!..
Дети разжалобили Пугачева до слез.
— Знаю, родимые, знаю… Я велю вас в свой лагерь отвесть. Токмо при одном условии. Станут про меня что выпытывать — вы знать ничего не знаете. Говорите, мол, был у вас когда-то батька — казак по прозвищу Емеля — да давно помер, — предупредил он. — Потерпите малость. Дайте срок. Как кончим воевать, где б вы ни были, я вас разыщу… — успел проговорить Пугачев и, заслышав в коридоре быстрые шаги, отскочил в сторону. — Помните про наш уговор, не то тут останетесь!..
Дверь камеры со скрипом отворилась. Несколько повстанцев, не знавших, что делать с захваченным ими начальником тюрьмы, увидев Пугачева, обрадовались:
— Ваше величество, мы вас обыскались!
— Слава те господи, нашли. А то мы уж было испужались за вас.
— Куды ентого девать прикажете, царь-батюшка? — спросил один из них, толкнув тюремщика к Пугачеву.
— Куды, куды! Да все туды. Повесить, вот и весь сказ! — раздраженно произнес тот.
Повстанцы накинули на шею пленнику веревку, другой конец привязали к решетке и привели приказ в исполнение.
Не удостоив взглядом забившихся в темный угол жену и детишек, Пугачев выскочил в коридор, небрежно бросив напоследок:
— Отправьте этих со всеми в лагерь. Токмо не обижать. Я знавал ихнего покойного батюшку, которому кой-чем обязан.
Тем временем на улицах города шла резня. Под ноги коня Пугачева то и дело попадались трупы и тела тяжело раненных. Отовсюду доносились стоны и крики о помощи…
Имущество состоятельных казанцев превращалось в добычу рыщущих повсюду мятежников. Вместе с ними грабили богатых неимущие горожане, принимавшие участие и в разрушении монастырей. Жестокая кара настигала тех, кто отваживался сопротивляться.
— Эй, мужики, нечего бар да попов жалеть! — подзадоривали друг друга опьяненные победой пугачевцы.
— Дави их, братва, разбирай богатство, покуда не сгорело!
Пугачев видел, как беснуются дорвавшиеся до богатой добычи его люди, но не вмешивался, пускай, мол, отведут душу как следует.
Пока одни занимались грабежом, другие осаждали Кремль.
Обстрел крепости, в которой укрылся гарнизон и прибывший в Казань восьмого июля начальник секретных комиссий Потемкин, велся из пушек, установленных по приказу Пугачева в трактире Гостиного двора, и со стороны Казанского монастыря.
Под жестким напором часть стены рухнула, вызвав истошные вопли тех, кто находился внутри. Но вместо того чтобы воспользоваться этим, самозванец лениво зевнул и, обратившись к Кинье, спросил:
— Народ выдохся. Может, хватит на сегодня, а, Кинзей Арсланыч?..
Осада крепости была приостановлена. Предстоящую ночь Пугачев намеревался провести в лагере под Казанью. Сюда же, в его ставку, свезли добычу и согнали пленных.
Спустив скрещенные ноги на ковер, разомлевший от усталости Пугачев, восседал на своем «троне», милостиво принимая дорогие подношения из рук благодарных татар, жительство которых миновало разорение. Захваченных в плен офицеров он без лишних разговоров отправлял на казнь.
— А простых солдат куда девать? — осведомился Белобородов.
— Таким в нашем воинстве самое место. Тех же, кто супротив нас, вешать!
Когда все разошлись на покой и установилась тишина, Кинья Арысланов спросил потихоньку у Пугачева:
— Ваше величество, когда башкортов отпустим?
— Да пущай хошь сей же час и едут. Бригадир Юлаев, чай, заждался их.
— А может повременим? — с сомнением произнес Арысланов. — Отправим, когда Казань оставим?
— Башкирцы свое дело сделали! — беспечно махнул рукой окрыленный успехом Пугачев, завороженный зрелищем пожарища, охватившего город. — Таперича мы и без их управимся. Пущай передохнут и прямо на заре едут.
Однако гордому победителю недолго пришлось почивать на лаврах. На исходе дня к нему примчались перепуганные насмерть повстанцы.
— Беда, ваше величество.
— В верстах двадцати-тридцати отседова напали на нас каратели.
— Мы еле ноги унесли, а сотни три или четыре нашенских в плен угодили, — наперебой кричали они.
Емельян Пугачев спал с лица. В первые минуты он не мог вымолвить ни слова. Придя немного в себя, он пошевелил губами и, почти наверняка зная, что ему ответят, еле выдавил из себя:
— Кто?
— Михельсон…
— Достал-таки гонитель мой… Будь он неладен.
Упорно преследовавший самозванца подполковник Михельсон находился накануне в верстах пятидесяти от Казани. На следующий день он приблизился к городу настолько, что мог слышать пушечную пальбу и видеть багровое зарево над ним.
Узнав о появлении в окрестностях Казани смертельного врага, Пугачев отвел свое войско за пределы города и приготовился дать ему отпор. Михельсон очень скоро выведал, где находятся мятежники и двинул свои силы им навстречу.
В первом же сражении, продлившемся часов пять, пугачевцы понесли большие потери и были вынуждены отступить.
Ночью Михельсон не отважился со своим малочисленным отрядом на преследование, а на другой день, чуть свет, направился к городу, намереваясь соединиться с гарнизоном. Пугачев быстро сообразил, чем ему это грозит и, решив воспользоваться численным преимуществом своего войска, выступил наперерез врагу. Однако Михельсон сумел отразить его атаку. Совместно с выступившим из крепости гарнизоном под командованием Потемкина ему удалось оттеснить мятежников к Казанке и вынудить их переправиться на противоположный берег.
На рассвете пятнадцатого июля Пугачев предпринял еще одну отчаянную попытку отбить Казань. Однако совладать с хорошо обученным и опытным неприятелем даже при наличии огромного войска ему оказалось не по силам. Пугачев потерял в тот день до двух тысяч убитыми. Особенно много полегло в последнем бою за Казань башкир, которые, как всегда, сражались на передовых позициях. Пять тысяч мятежников угодили в плен.
Освобожденная Казань лежала в руинах и представляла собой жуткое зрелище. Куда ни кинешь взор, повсюду трупы и падаль — обезображенные тела людей и убитые в бою лошади, искореженное оружие, груды угля и пепла… Во время пожара сгорело свыше двух тысяч домов, около трех десятков церквей и монастырей. А разграбленному имуществу и вовсе нет числа.
Весть о поражении Пугачева и о его бегстве с жалкими остатками войска за Волгу не сразу дошла до центра России. Воодушевленный известием о падении Казани и слухами о том, что Пугачев встретился со своим сыном и движется в сторону Москвы, простой народ готовился к встрече с царем-избавителем. Люди свято верили в скорое его пришествие и, не страшась наказания, открыто славили самозванца как Петра Третьего. Отовсюду стекались в Москву толпы людей, жаждавших встать под его знамена.
К тому времени не успели еще забыться страшные события осени 1771 года, когда свирепствовавшая на протяжении двух месяцев чума спровоцировала в городе крупные беспорядки. Озверевшие мужики рушили все, что попадалось им под руку. Расправившись с архиереем Амвросием, они забрались на колокольню Донского монастыря и, надрываясь от криков, принялись неистово бить в набат.
Местные власти оказались не в состоянии подавить бунт. Генерал-поручику Еропкину, попытавшемуся навести порядок, удалось схватить, ранить и застрелить более трех сотен человек. Но и сам он был убит. Попал под караул и главнокомандующий московским войском фельдмаршал Салтыков.
Обуздать взбунтовавшийся народ удалось прибывшему из Петербурга неустрашимому Григорию Орлову. По его команде занявшие удобные позиции солдаты безжалостно отстреливали пытавшихся выбраться из города мужиков. Некоторые из зачинщиков были казнены.
И вот теперь сама императрица, потрясенная известием о событиях в Казани и далеко идущих планах самозванца, вознамерилась ехать спасать вторую столицу, заявив о том на собрании императорского совета.
— Злодейская толпа за Волгу перевалила, грозится Москву взять, а наши вояки за ней не поспевают, все чего-то медлят, — возмущалась она. — Ужи турков одолели, а с чернью сладить не с руки. Эх, был бы жив Бибиков. Не ко времени прибрал господь Александра Ильича. Федор Федорович Щербатов оному не чета. Да и князю Голицыну, по всему, самозванец не по зубам. Где ж сыскать достойного мужа, способного постоять за наше отечество. Придется, видно, самой за бразды браться, — в запальчивости заявила Екатерина.
Знатные особы выслушали ее тираду с потупленными взорами. И лишь президент коллегии иностранных дел Панин выдержал пристальный и суровый взгляд Екатерины.
— Что, Никита Иванович? — спросила та, прищурившись. — Выкладывай, чего надумал.
— С вашего позволения, матушка… — начал Панин. — Мы не вправе рисковать драгоценной жизнью нашей государыни. Не должно вам, Ваше величество, в Москву ехать. Слишком много чести будет злодеям. Такая поездка может оных токмо ободрить да приумножить.
— И что ты предлагаешь?
— Доверить командование генералу Петру Ивановичу Панину.
Екатерина вначале вздрогнула от неожиданности, но всерьез призадумалась. Прославившийся своими успехами во время Семилетней войны бывший главнокомандующий Второй армией и покоритель Бендер уже несколько лет пребывал в отставке, проживая в деревне. При дворе его недолюбливали, ибо, в отличие от дипломатичного брата, он был крутого нрава, резок и излишне прямолинеен. Впрочем, таким был и Бибиков. А ведь вон какое радение выказал…
— Что ж, сие предложение имеет резон, — сдержанно отозвалась на предложение графа императрица, и вскоре пяти десятитрех летний отшельник, этот неисправимый, по ее мнению, грубый солдафон принял на себя командование правительственными войсками.
Пугачев же тем временем, переправившись возле Кокшайска через Волгу, получил неожиданное подкрепление. Простой люд, с нетерпением ожидавший его появления, словно с цепи сорвался. Самозванец снова был на коне. Мощная поддержка взбунтовавшихся поволжских крестьян позволила ему вновь воспрянуть духом.
Радуясь усилению Пугачева, Кинья Арысланов осмелился напомнить ему о данном Салавату Юлаеву обещании отпустить башкир после похода на Казань домой. Преданный самозванцу, как никто другой, сам фельдмаршал остался. Проводив земляков, в числе которых были близкие ему башкиры Каранай Муратов, Юламан Кушаев и Адигут Темясов, мишар Канзафар Усаев и татарин Ярмухаммет Кадырметов, он долго стоял, без зависти, но с невыразимой тоской глядя им вслед.