Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры

Заключительные суждения об искусстве сатирика

Салтыков-Щедрин принадлежит к числу тех великих писателей, творчество которых отличалось высокой идейностью, народностью, реализмом, художественным совершенством. Наравне с другими классиками русского реализма он превосходно владел мастерством изображения быта и психологии людей, социальных и нравственных явлений общественной жизни. Но он, как и каждый из его выдающихся литературных современников — Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, — был по-своему оригинален, имел свое особое призвание и внес свой неповторимый вклад в развитие русской и мировой литературы.

Произведения Салтыкова-Щедрина, как бы они ни были разнообразны в идейно-художественном и жанровом отношениях, составляют единый художественный мир, отмеченный печатью яркой творческой индивидуальности писателя. Своеобразие Щедрина-художника наиболее наглядно проявляется прежде всего в таких особенностях его сатирической поэтики, как искусство применения юмора, гиперболы, гротеска, фантастики, иносказания для реалистического воспроизведения действительности и ее оценки с прогрессивных общественных позиций. Выскажем несколько обобщающих суждений о роли этих характерных приемов творческой манеры сатирика, о их функциональной связи, взаимодействии и взаимопроникновении.

Смех — основное оружие сатиры. «Это оружие очень сильное, — говорил Щедрин, — ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех» (XIII, 270). Этим оружием боролись с социальными и нравственными пороками общества Фонвизин, Крылов, Грибоедов, Гоголь. Щедрин развивал их традицию. По его собственному признанию, юмор всегда составлял его главную силу.

Сторонники реакционного искусства выступали с теорией безобидного юмора, — юмора, примиряющего социальные противоречия. В противоположность этому воззрению Щедрин развивал учение о «беспощадном остроумии», «относящемся к предмету во имя целого строя понятий и представлений, противоположных описываемым...» (VI, 123). Именно такой беспощадный юмор, обличавший дворянско-буржуазное общество и вдохновлявший народные массы на освободительную борьбу, был главною силою сатирика. В творчестве Щедрина сатирическое направление русской литературы XIX века достигло высшей точки своего развития и оказало огромное революционизирующее воздействие на развитие общественной мысли.

Щедрин — самый яркий продолжатель гоголевской традиции сатирического смеха. Гоголь и Щедрин — два крупнейших юмористических дарования во всей русской литературе. Тот и другой обладали неистощимым остроумием в изобличении общественных пороков. И вместе с тем, есть большая разница в художественном проявлении юмора у этих двух сатириков.

Белинский, характеризуя юмор Гоголя как юмор «спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве», в то же время говорил, что в творчестве бывает еще другой юмор, «грозный и открытый», «желчный, ядовитый, беспощадный»[96]. Таков именно юмор Щедрина.

Герцен писал, что Гоголь «невольно примиряет смехом, его огромный комический талант берет верх над негодованием»[97]. В свою очередь и Чернышевский отмечал, что «сарказм Гоголя очень скромен и ограничен»[98]. В отличие от этого, у Щедрина кипящее негодование господствует над комическим элементом, растворяющимся обычно в сарказме. Характеризуя смех Щедрина как горький и резкий, отмечая в нем «нечто свифтовское», Тургенев писал: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое»[99]. По определению М. Горького, смех Щедрина — «это не смех Гоголя, а нечто гораздо более оглушительно-правдивое, более глубокое и могучее»[100]. Если к гоголевскому юмору приложима формула: «смех сквозь слезы», то более соответствующей щедринскому юмору будет формула: «смех сквозь презрение и негодование». Достаточно сравнить, с одной стороны, высшие достижения Гоголя — «Ревизор» и «Мертвые души» — и, с другой, «Историю одного города» и «Современную идиллию» Щедрина, чтобы почувствовать всю разницу между спокойным и добродушным юмором первого и желчным, негодующим, открыто презирающим юмором второго.

В характере щедринского юмора сказались, конечно, и особенности личной биографии, дарования и темперамента писателя, но прежде всего — новые общественные условия и новые идеи, верным представителем которых он был.

Время формирует и выдвигает на арену деятельности такие таланты, потребность в которых стала назревшей необходимостью. Гоголь творил в годы, когда протест против крепостническо-бюрократического государства захватил только лучшую часть дворянства, когда этот протест оставался преимущественно в сфере философско-эстетических, идеологических исканий, когда русский социализм только зарождался и проходил в кружках начальную стадию ученичества у западных утопических социалистов, когда, наконец, в лице Белинского, Герцена, Петрашевского и их немногочисленных единомышленников намечались только первые признаки приближающегося демократического этапа освободительной борьбы. В этих условиях сатира Гоголя и критика Белинского стали ярким знаменем русской освободительной мысли, хотя сам Гоголь был демократом лишь по чувству и не принадлежал к людям передовых идейно-политических взглядов. Огромный художественный талант Гоголя объективно прозревал больше, нежели постигала сознательная мысль писателя. Последнее обстоятельство, конечно, не могло не отразиться на характере его юмора. Гоголевское отрицание социального зла ослаблялось вмешательством моралистических соображений.

Другое дело — время Щедрина, сам Щедрин, а в связи с этим и щедринский смех. За годы, разделяющие сатирическую деятельность Гоголя и Щедрина, совершился крупный шаг в общественной жизни России и в развитии русской освободительной мысли. Черты крепостнического варварства стали еще очевиднее, процесс разложения устаревших социальных форм жизни зашел еще дальше, руководство освободительным движением перешло от дворян-революционеров к демократам во главе с Чернышевским, идеи демократии нашли себе опору в идеях социализма, впервые в истории России складывалась революционная ситуация. Именно в это время громко прозвучал щедринский смех. Это был смех из лагеря демократии, с которым сознательно связал себя Щедрин, смех с высоты идеалов социализма, убежденно воспринятых сатириком.

Мощь сатирического таланта Щедрина умножалась его передовым идейно-политическим мировоззрением. Смех Щедрина, почерпавший свою силу в росте демократического движения и в идеалах демократии и социализма, глубже проникал в источник социального зла, нежели смех Гоголя, и потому был громче и целеустремленнее, непримиримее в разрушительнее. Разумеется, речь идет не о художественном превосходстве Щедрина над Гоголем, а о том, что по сравнению со своим великим предшественником Щедрин как сатирик ушел дальше, движимый временем и идеями. Что же касается собственно гоголевской творческой силы, то Щедрин признавал за нею значение высшего образца, на уровень которого сам он сумел подняться в лучших своих произведениях.

Если Гоголь видел в сатирическом смехе прежде всего средство нравственного исправления людей, порождающих социальное зло, то Щедрин, не чуждаясь моралистических намерений, считал главным назначением смеха возбуждение чувства негодования и активного протеста против социального неравенства и политического деспотизма. Щедринский смех отличался от гоголевского прежде всего своим, так сказать, политическим прицелом. И если Гоголь в своей теории юмора с течением времени все более склонялся к признанию умиротворяющей природы смеха, то Щедрин, напротив, последовательно углублял и развивал учение о смехе как грозном оружии отрицания. Сатирический смех, в щедринской концепции, призван быть не целителем, а могильщиком устаревшего социального организма, призван накладывать последнее позорное клеймо на те явления, которые закончили свой цикл развития и признаны на суде истории несостоятельными.

В смехе Щедрина, преимущественно грозном и негодующем, не исключены и другие эмоциональные тона и оттенки, обусловленные разнообразием идейных замыслов, объектов изображения и сменяющихся душевных настроений сатирика. Он колеблется в широких пределах от резкого презрительного сарказма и до смеха, смешанного с горечью и грустью. Там, где Щедрин говорит о дворянстве, буржуазии, бюрократии, о либералах, действующих «применительно к подлости», его беспощадно отрицающий и карающий смех проявляет себя в полной силе. Но мера сатирического негодования становится иной, когда речь идет о средних и низших слоях, о неполноправных и бесправных представителях общества. Писатель одновременно и глубоко сочувствует их бедственному положению, и осуждает их за гражданскую пассивность.

Салтыков-Щедрин был великим мастером иронии — тонкой, скрытой насмешки, облеченной в форму похвалы, лести, притворной солидарности с противником. В этой ядовитейшей разновидности юмора Щедрина превосходил в русской литературе только Гоголь.

Прием употребления выражений не в прямом, а в ироническом значении присущ подавляющему большинству произведений Салтыкова-Щедрина, но особенно богаты ироническими интонациями «Помпадуры и помпадурши», «Круглый год», «Современная идиллия», «Письма к тетеньке» и, конечно, «Сказки», где щедринская ирония блещет всеми своими красками.

Сатирик, прикидываясь как бы единомышленником обличаемой стороны, то восхищался преумным здравомысленным зайцем, который «так здраво рассуждал, что и ослу в пору», то вдруг вместе с генералами возмущался поведением тунеядца-мужика, который спал «и самым нахальным образом уклонялся от работы», то будто бы соглашался с необходимостью приезда медведя-усмирителя в лесную трущобу, потому что «такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в ногу никто маршировать не хотел».

Специфическая сила иронии, которая, по выражению Щедрина, «распространяется в виде тончайшего эфира» (V, 231), заключается в том, что, уязвляя противника, она сама остается неуязвимой и формально неуловимой. Недаром сатирик говорил: «...страшное орудие — ирония» (XIII, 443).

Издевательски высмеивая носителей социального зла, изображая их в смешком виде, сатирик возбуждал к ним в обществе чувство активной ненависти, воодушевлял народную массу на борьбу с ними, поднимал ее настроение и веру в свои силы, учил ее пониманию своей роли в жизни. По верному определению А. В. Луначарского, Щедрин — «мастер такого смеха, смеясь которым человек становится мудрым»[101].

Для сатиры вообще, для сатирических произведений Салтыкова-Щедрина в особенности характерно широкое применение гиперболы, то есть художественного преувеличения.

Объект социальной сатиры во многом предопределяет приемы и средства художественного изображения и, в частности, применение гиперболы. Однако обусловленность гиперболы предметом сатиры нередко трактуется ошибочно. Так, в литературе о Гоголе и Салтыкове, начиная с современной им критики и по настоящее время, встречаются утверждения, что они рисовали ужаснейших злодеев, негодяев, «монстров», что сатирические типы Гоголя и Салтыкова обобщают исключительное и необыкновенное, что в их сочинениях, как в анатомическом музее, собраны разного рода уродства и ненормальности, что наши великие сатирики интересовались преимущественно теми лицами, которые не часто встречались, но у которых порок принял исключительные размеры. В связи с таким пониманием гиперболическая форма сатирических образов рассматривается как простое следствие отображаемых уродливых и исключительных явлений и типов. Хотя такое объяснение формальных особенностей сатиры Гоголя и Салтыкова кажется на Первый взгляд убедительным, оно тем не менее порождено непозволительным смешением способа изображения с предметом изображения.

Сатирические персонажи Гоголя и Салтыкова — всегда верные представители целого сословия, класса. Оба сатирика совершенно сознательно ставили себе задачу показать не только крайние проявления социального зла, но и степень его распространения. Конечно, Гоголь и Салтыков умели талантливо использовать в высоких обличительных целях и редкие экземпляры порочности. И все же не сюда было направлено их основное внимание. Они вполне справедливо считали наиболее страшным не то зло, которое прорастало до огромных размеров в немногих индивидуальностях, а прежде всего то, которое распространилось на многих. Когда речь идет об отживающих эксплуататорских классах, то их основная порочная сущность с наибольшей силой выражается именно в массовости зла; большая степень распространения зла и есть наиболее достоверное свидетельство несправедливости всего социального строя. Революционизирующее значение сатиры Гоголя и Салтыкова обусловлено не только глубиной, но и широтой захвата, гениальным разоблачением именно массовости, обыкновенности, привычности социального зла как закономерного порождения господства эксплуататоров. И гиперболические формы в произведениях Гоголя и Салтыкова вызваны не исключительностью, а, напротив, обыкновенностью, массовостью изображаемых явлений. Среди господствующих, но исторически отживших, деградирующих классов общества неизбежно массовое появление людей, обремененных грузом устаревших традиций, затверженных моральных догм, людей, утративших способность к духовному развитию. Исчерпавшая себя социальная форма жизни наложила на них известный штамп, сделала их похожими друг на друга, нивелировала и обезличила их, приглушила их индивидуальные задатки. Господствующая часть общества не только не признает своих пороков, а, напротив, возводит их в степень добродетели, охраняемой прописной моралью и законом. Сатира берет на себя трудную задачу художественного воспроизведения и осмеяния всей привычной, узаконенной пошлости. Вслед за Гоголем Салтыков неоднократно обращал внимание на трудность художественной индивидуализации массовидных, повседневных характеров, чересчур похожих друг на друга, «как будто отлитых в одну форму» (IV, 324). Чтобы широко распространенный социальный порок, определяющий природу целого класса, порок примелькавшийся и ставший обыденным, был угадан всеми, дошел до сознания и чувства читателя, он должен быть резко очерчен, ярко озаглавлен, сильно подчеркнут в своей основной сущности. В этом заключается главная объективная мотивировка художественной гиперболы в сатире.

Сатира отличается не только большей мерой применения принципа преувеличения, но и резким своеобразием проявления последнего опять-таки в силу объективных свойств того материала действительности, с которым сатирику приходится иметь дело. Художественное преувеличение бывает менее ощутимым, когда оно захватывает целую область страстей, чувств, переживаний, черт внутреннего или внешнего портрета личности, свойств характера и является в таком случав гармоническим. Именно так бывает, когда художник изображает сложные, богатые, развивающиеся натуры. Преувеличение здесь не бросается резко в глаза, не поражает необычайностью образов, так как оно идет в том направлении, которое соответствует представлению о бесконечном процессе человеческого совершенствования. И совсем другое дело, когда художник, прибегая к той же степени преувеличения, задается целью выделить ту или иную отдельную страсть, черту характера, заострить тип в одном направлении. В этом случае образ принимает дисгармоническую, гиперболическую и порой карикатурную форму. Именно так бывает в сатире, когда писатель преувеличивает отрицательные черты внутренне бедных характеров. Вот почему, между прочим, в сатире, показывающей, по выражению Чернышевского, «типы пустоты или одичалости», так естествен бывает переход к уподоблениям человека животному. Черты животности в данном случае не только сатирическое клеймо, накладываемое на человеческий облик волею художника, но и закономерный результат сатирической типизации отрицательных человеческих характеров.

Надо иметь в виду и еще одно весьма важное обстоятельство. Форма художественного произведения создается не только сообразно с сущностью объекта и идейным замыслом автора, но и с целью овладеть вниманием читателя. Салтыков не чуждался, как он выражался, «фигурного пирога» (XVIII, 150), поэтических эффектов, если это так или иначе служило серьезным целям. Он решительно высказывался против произведений «сухих» и «скучных», говорил о необходимости писать так, чтобы было интересно для большинства читателей. Если принять во внимание эту постоянную заботу искусства о формах, заинтересовывающих читателя,

ТО станет понятно, что сатирик чаще других писателей вынужден прибегать к особым, специфическим средствам живописания. Материал сатирика — плоские, скудные, пошлые типы — слишком низмен, груб, беден возможностями поэтических, индивидуально-образных определений. Как приблизить такой предмет к поэтической стихии, сделать его достоянием искусства, как возвести его, говоря словами Гоголя, в «перл создания»? Речь идет не об эстетизации уродливой и низкой натуры, что было свойственно, например, романтикам из школы «неистовой словесности» в 30-х годах прошлого века или представителям современного буржуазного декаданса. Живописательный элемент в социальной сатире призван, с одной стороны, сделать грубую, пошлую прозу жизни фактом художественной действительности и, с другой стороны, не приукрасить, не смягчить, не реабилитировать эстетически, а сильнее выделить всю ее непривлекательность. Одним из средств такого эстетического преобразования явлений жизни, которое не противоречило бы задачам сатиры, и является живописание обыденных отрицательных, пошлых сторон жизни при помощи приемов гиперболы и фантастики.

Понять обусловленность гиперболы, исходя из специфики предмета изображения и тех задач, которые себе сознательно ставит писатель, значит понять самое главное, ибо у подлинных художников форма произведения всегда проявляется как закономерное следствие природы объекта и идейного замысла. Однако это еще не исчерпывает вопроса о генезисе гиперболы в сатире. Весьма значительно участие в генезисе гиперболы эмоционального элемента, авторского темперамента. В творческом процессе гипербола является одновременным, слитым выражением идейного, эстетического и морального отрицания или утверждения предмета изображения. И хотя гипербола, рассматриваемая с познавательной точки зрения, определяется обычно как прием, рассчитанный на то, чтобы ярко и крупно выставить те или иные стороны предмета, она менее всего поддается такому чисто техническому истолкованию. Трудно назвать другой поэтический прием, который был бы так, как гипербола, тесно связан с определенной творческой индивидуальностью, с соответствующим художническим темпераментом. Гипербола, усвоенная только как технический прием, применяемая чисто рассудочно, не одухотворенная сильным и искренним чувством художника, — ничего не может дать, кроме грубой, мертвой карикатуры, лишенной идейно-художественного значения.

Гипербола, рассматриваемая с психологической стороны, рельефно фиксирует высокое напряжение эмоций писателя, вызываемых в нем объектом изображения, и является как бы своеобразным выражением авторского лиризма. Чем величественнее предмет восхищения или чем низменнее предмет негодования, тем сильнее проявляется гипербола. Салтыков — один из наиболее эмоциональных художников слова: он обладал острым аналитическим умом и страстным негодующим сердцем. Взор сатирика был постоянно прикован к той действительности, которая противоречила его демократическим идеалам и болезненные уколы которой его мучительно-восприимчивый к социальным бедствиям организм переживал с «удесятеренной» силой (XV, 303). Удесятеренная боль великого гуманиста находила соответственное выражение в гиперболизирующих эпитетах, сравнениях, образах и картинах.

Гипербола, которая порождается вмешательством сильных эмоций в художественную работу, является ответной реакцией раздраженного чувства и вносит в поэтику образа, так сказать, чисто субъективный элемент, находится у Щедрина в полном согласии с реализмом объективного изображения. Мысль и чувство писателя, его идейные убеждения и эстетические вкусы отвечали самому передовому мировоззрению своего времени, шли в одном направлении, гармонически сочетались, взаимно обусловливали и усиливали друг друга.

Щедринские поэтические гиперболы, порожденные страстными симпатиями и антипатиями автора, служили мощным средством эмоционального воздействия на читателя, заражали его чувством негодования или насмешки по поводу изображаемых явлений действительности. Сатирик гиперболизирует то, что заслуживает обличения, и гиперболизирует так, чтобы вызвать смех. Для щедринской сатирической гиперболы характерно именно совмещение познавательных и комических функций: посредством гиперболы, то есть художественного преувеличения, писатель делал образ более рельефным и более смешным, резко обнажал сущность изображаемого отрицательного явления и казнил его оружием смеха. В сказке о двух генералах сказано, что один из них «откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил». Это, конечно, преувеличение. В чем его смысл? Напомним, что на необитаемом острове генералы оказались лишь в ночных рубашках да с орденами на шее. Значит, орденами генералы так дорожили, что не расставались с ними даже во время сна. Посягательство на обоготворяемый орден исчерпывающе обрисовывало читателю крайнюю степень озверения проголодавшихся генералов.

Своеобразной разновидностью художественного преувеличения является гротеск, причудливое, контрастное сочетание в человеческом образе реальных и фантастических признаков. Яркие примеры щедринского сатирического гротеска — градоначальник Брудастый-Органчик, имевший вместо головы примитивный музыкальный инструмент («История одного города»); ретивый начальник, голова которого была снабжена клапаном для спуска избытка паров в моменты чрезмерного административного рвения («Современная идиллия»); дикий помещик в одноименной сказке, превратившийся наполовину в медведя.

Гиперболизму, несмотря на его художественную эффективность, не следует, однако, приписывать значение доминирующей черты щедринской сатирической поэтики. Те, кто сосредоточивают основное внимание на гиперболе и гротеске как якобы основных особенностях литературного стиля Гоголя и Салтыкова, оставляют в тени самое существенное. Мастерство великих русских сатириков связано не только с гиперболой. Они поставили на службу социальной сатире весь богатейший арсенал изобразительных средств критического реализма и прежде всего метод психологического анализа, сохранив гиперболу на правах существенного, но все же подчиненного средства изображения.

Гипербола и гротеск играют свою эффективную роль Салтыкова именно потому, что являются художническими инструментами в сложном оркестре, органически включаются в реалистическую систему разнообразных форм, приемов и средств, как унаследованных от предшественников, так и обогащенных собственным новаторством сатирика. Щедринский градоначальник, Брудастый-Органчик, потому именно и производит огромное сатирическое впечатление, что выступает на фоне реалистической картины, которая в целом и во множестве деталей верна изображаемой действительности.

Глубина психологического анализа характеров и рельефность обрисовки портретов, комическое и трагическое в судьбах личностей и целых социальных групп и классов, яркие картины жизни в ее обыденных формах и в крайних проявлениях, проникновенный лиризм и волнующий драматизм — все это характерно для творческого метода великого русского реалиста-сатирика Салтыкова-Щедрина, метода, в котором находит свое место и гипербола, появляясь там, где это диктуется свойствами предмета изображения, замыслом и эмоциями художника.

Элементы гиперболизма и обычно идущей с ним рядом фантастики присущи всему творчеству Салтыкова, причем применение их достигает предельного для Щедрина размаха в самом конце 60-х годов («История одного города», «Помпадуры и помпадурши», сказки 1869 года) и удерживается (конечно, не во всех произведениях) примерно на этом уровне до середины 80-х годов (окончание «Современной идиллии» и цикла «Сказок»).

Наряду с этим нетрудно было бы проследить, как в разных произведениях одного времени сатирик то в большей, то в меньшей мере прибегал к гиперболе. Достаточно, например, указать, что в «Истории одного города» гиперболе и фантастике дан широкий простор, а в цикле того же времени «Письма о провинции» писатель почти не прибегает к этим средствам.

Во всех этих изменениях, прослеживаемых во времени, проявляется определенная закономерность. Проблемы политической жизни — вот те проблемы, в художественную трактовку которых у Щедрина обильно включаются гипербола и фантастика. Чем острее политические проблемы, затрагиваемые сатириком, тем гиперболичное и фантастичнее его образы. Именно на этом пути он искал себе свободу говорить с той резкостью и беспощадностью, которая диктовалась самим сюжетом.

В сюжетах, насыщенных злободневными политическими вопросами, гипербола служила одновременно и наиболее яркому раскрытию самых реакционных сторон политики самодержавия, и выражению вызываемых ими негодования и насмешки сатирика, и, наконец, в сочетании с фантастикой, служила средством эзоповского языка. Другими словами: именно в остро политических сюжетах гипербола проявлялась во всем богатстве ее идейно-эстетических функций и в процессе эволюции творчества сатирика все чаще перерастала в фантастику.

Фантастика Салтыкова — фантастика реалистическая. Это подтверждается как решительным господством реального элемента в его фантастических картинах, так и тем, что сама эта фантастика не уводит от действительности, а только служит средством идейно-художественного познания и сатирического разоблачения отрицательных явлений общественной жизни. При всех полетах авторской фантазии и порой причудливых внешних формах щедринских образов, всегда остается твердое убеждение в реальности их содержания.

Идейно-художественная мотивировка фантастического элемента, богато представленного в сатире Салтыкова, во многих отношениях близка к той, которая относится к гиперболе. Прием логического доведения ниспровергаемого принципа до всех его последствий был одним из тех путей, которыми Салтыков приходил к гиперболе, а от гиперболы к фантастике.

Фантастический элемент в произведениях Щедрина можно было бы уподобить факелу, которым сатирик освещает темные стороны действительности и при свете которого еще резче вырисовываются уродливые черты разоблачаемых типов. Чтобы обнажить всю паразитическую сущность дворян-помещиков, сатирик переносит их в воображаемую обстановку необитаемого острова («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил») или усадьбы, где по мановению волшебства не осталось ни одного мужика («Дикий помещик»). В этих условиях классовая природа дворян, лишенных привилегий, дарового труда и обычного комфорта, предстала перед читателем во всей своей звериной наготе.

Можно сказать, что по своей познавательной функции фантастика Салтыкова близка к научной гипотезе; она представляет собою выраженную языком художника догадку, предположение, логический вывод из анализа фактов. Подобно тому, как ученый прибегает к логическим абстракциям для того, чтобы в наиболее чистом виде проследить те или иные закономерности, — подобно этому Салтыков прибегает к своего рода художественным абстракциям, к своеобразным сатирическим утопиям. Он нередко ставит своих героев в такую воображаемую ситуацию, которая с наибольшей резкостью и полнотой разоблачает отрицательные черты социальных типов, принадлежащих к господствующим классам общества.

Познавательная функция фантастического элемента в сатире Щедрина неразрывно связана с живописательной.

Факты жизни обладают различными потенциальными возможностями превращения их в факты искусства. Салтыков-Щедрин отмечал, что для художественного воспроизведения скудного и неинтересного материала «необходимо большое участие воображения, чтобы сообщить ему ценность» (XX, 307).

Сатира вообще имеет дело преимущественно со скудным и неинтересным материалом, с прозаическими явлениями повседневной действительности. Для того чтобы оживить, или, как говорил Гоголь, «озарить» его, сделать его ярким, необходимы специфические средства живописания. Отсюда вытекает закономерность: чем скуднее, однообразнее, прозаичнее материал, тем чаще прибегал Щедрин к его оживлению при помощи фантастического элемента. При этом постоянным свойством реалистической фантастики Щедрина является то, что она не эстетизирует, не смягчает, не сглаживает, а, напротив, обостряет отрицательные черты объекта, делает их более рельефными.

Фантастическая живопись в сатире обычно совмещает в себе и функцию осмеяния. Фантазия сатирика развивает те или иные черты социальных типов в соответствии с их господствующей тенденцией и находит для них какой-либо изобличающий эквивалент в мире, стоящем за пределами человеческой природы. Возникают поэтические аллегории, место людей занимают куклы и звери, разыгрывающие социальные комедии и трагедии. Фантастическая костюмировка в одно и то же время и ярко оттеняет отрицательные черты типов, и выставляет их в смешном виде. Социальный тип, действия которого приравнены к действиям низшего организма или примитивного механизма, вызывает смех.

В зеркале сатиры фантастический образ пародирует реальный человеческий образ, а смысл всякой сатирической пародии как раз и заключается в том, чтобы развенчать оригинал посредством смеха. При этом, чем выше официальное положение обличаемого социального типа, чем значительнее его претензии на место в обществе и чем, следовательно, резче контраст между ним и его фантастическим эквивалентом, тем громче, убийственнее, беспощаднее смех, вызываемый юмористической фантастикой. Принцип юмористической фантастики нашел свое блистательное применение в «Сказках», где вся Табель о рангах остроумно замещена разными представителями фауны.

В зависимости от объекта, замысла и цензурных условий в произведениях одного и того же времени фантастический элемент то ослабевал, то усиливался. С другой стороны, в творчестве сатирика в период от 50-х до 80-х годов наблюдается последовательное нарастание фантастического элемента.

После «Истории одного города» дальнейшие взлеты щедринской сатирической фантастики связаны с «Современной идиллией» и «Сказками». И это, конечно, следует объяснить тем, что сатира Салтыкова в ходе времени приобретала все большую политическую остроту и пробивала себе дорогу к читателю через все большие цензурные препятствия.

В творчестве сатирика происходило не только нарастание фантастического элемента, но и все более тесное сближение его с фантастикой народных сказок и постепенное обособление его в самостоятельный жанр сказки, как такую литературную форму, которая, с одной стороны, предоставляла наилучшие возможности для реализации всех функций сатирической фантастики, а с другой — была наиболее доступна широкому читателю.

Жанр народной сказки явился именно той литературной формой, где и мотивировка переходов от реальности к фантастике, и различные функции фантастического элемента нашли свое наиболее поэтическое выражение.

Фантастика, являвшаяся эффективным приемом изображения и осмеяния социального зла, попутно выполняла также свою роль и в сложной системе художественных средств, применявшихся сатириком в борьбе с цензурой.

Передовая русская литература жестоко преследовалась самодержавием. В борьбе с цензурными гонениями писатели прибегали к обманным средствам. «С одной стороны, — говорит Щедрин, — появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная рабская манера писать, которая может быть названа Езоповскою, — манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств» (XV, 340—341).

Салтыков-Щедрин, до конца дней своих остававшийся на боевом посту политического сатирика, довел эзоповскую манеру до высшего совершенства и стал самым ярким ее представителем в русской литературе.

Последовательный демократ и социалист, он был одним из самых воинствующих и бескомпромиссных борцов против самодержавия и расплачивался за это упорным и злобным преследованием со стороны бичуемого врага. Ни один из русских писателей прошлого века не подвергался столь длительным, систематическим и ожесточенным цензурным притеснениям, как Салтыков.

Вследствие цензурных преследований многие замыслы сатирика не могли быть осуществлены, некоторые из написанных произведений не могли своевременно увидеть света, целый ряд произведений дошел до читателя в искалеченном виде, многое высказано писателем не с той силой ясности, как он хотел бы и мог. Естественно поэтому, что исследователи, изучавшие цензурные условия литературной деятельности Салтыкова, обращали преимущественное внимание на тот ущерб, который наносился произведениям сатирика, вынужденного приспосабливаться к параграфам закона о печати, делать уступки, самоограничивать свои творческие замыслы, смягчать остроту пропагандируемых идей и т. д.

Между тем представляется возможным взглянуть на дело несколько иначе, не столь односторонне. Великий сатирик был и жертвой, и героем борьбы с цензурой. Он является ярким представителем тех оригинальных художников слова, которые формировались в обстановке терзавшего их политического режима. Действуя под гнетом цензуры, Салтыков не отступал от своих идейных убеждений, а боролся с препятствиями художественными средствами. В этой борьбе складывалась, крепла, видоизменялась и совершенствовалась художественная форма его произведений. Важно поэтому учитывать не только следы непосредственного цензурного вмешательства в произведения сатирика или явно наблюдаемые действия, предпринятые автором под давлением тех или иных конкретных предписаний цензурного устава, но и то внутреннее творческое состояние, которое вызывалось постоянной необходимостью пробивать дорогу к читателю, проявлять необычную изобретательность, каждый раз выступать новатором стиля. Поэтому, несмотря на все утраты, понесенные сатириком, целесообразно взглянуть на историю борьбы Салтыкова с цензурой прежде всего как на историю огромных побед художника.

Вынужденный в поисках выхода для мысли, «не умирающей и под игом безумия», постоянно одолевать трудные барьеры, Щедрин выработал для пропаганды революционно-демократических взглядов сложную, гибкую, богатую оригинальными средствами и приемами художественную тактику и потому, несмотря на огромный материальный перевес враждебных сил, одерживал над ними идейные победы. Сатирика выручал дар его неистощимой изобретательности в области искусства слова.

Композиция циклов и отдельных произведений Салтыкова, фигура условного автора-повествователя, структура образов, поэтические аллегории, элементы гиперболизма и фантастики, художественная стилистика (лексика, фразеология, тропы и т. д.) — все это в известной мере отражает в себе противоцензурные соображения, которыми руководствовался сатирик в своей творческой работе.

Во многих произведениях Салтыкова двигателями повествования выступают рассказчик и его постоянный спутник и дружественный оппонент Глумов. Они олицетворяют типы либералов-приспособленцев и в этом качестве попадают под огонь сатирика. Вместе с тем рассказчик и Глумов, находящиеся в состоянии тайной оппозиционности к политическому режиму, нередко служат проводниками собственных взглядов Салтыкова.

Своеобразие этих персонажей в щедринской сатире заключается как раз в их противоречивой, двойственной функции. Они одновременно являются и объектом обличения, и своеобразным орудием обличения, передают настроения Салтыкова, образуют в совокупности его лирическое «я», объективированное в двух персонажах. Поэтому диалоги рассказчика и Глумова — это большей частью драматизированные монологи Салтыкова, способ наглядного, объективированного в образной форме, доведения взглядов и настроений писателя до читателя.

Рассказчик и Глумов играют также значительную роль в эзоповской системе сатирика, в сложной тактике обходов цензурных препятствий. И в этом смысле особенно показательна «Современная идиллия», где рассказчик и Глумов выступают в качестве главных действующих лиц. Когда они действуют и говорят публично во имя восстановления своей «благонамеренной» политической репутации, получается картина пародийного саморазоблачения реакционной действительности и приспособленченской тактики перепуганного либерализма. Когда же они тайно, наедине, за закрытыми дверями обретают способность к фрондерству.

проявляют признаки оппозиционности, то оказываются удобными в цензурном отношении псевдонимами сатирика, и последний вкладывает в их уста свои собственные слова, выражает через них свои собственные настроения.

В 80-е годы — годы жесточайшей правительственной реакции — неоднократно прежде применявшаяся маска умеренного либерала оказывалась уже недостаточным, слишком прозрачным прикрытием. И вот в поисках выхода из самых затруднительных в цензурном отношении ситуаций сатирик в «Современной идиллии», а затем в «Сказках» прибегает к приему неожиданному и дерзновенному. Самые резкие свои нападки на политическую реакцию, на правящие верхи сатирик вкладывает в уста таких персонажей, которые в отличие от рассказчика-либерала уже не имеют никаких точек идейного сближения с автором и потому не могут вызвать политических подозрений правительства.

С наиболее ярким проявлением этого приема мы встречаемся в XX главе «Современной идиллии». Знаменитая «Сказка о ретивом начальнике» преподносится здесь от лица редактора бульварной газетки, а полный гнева и сарказма фельетон о негодяе — «властителе дум», герое политической реакции, подан как сочинение корреспондента той же грязной газетки. Подставные фигуры несомненно позорных личностей, нравственная растленность которых служила с официальной точки зрения как бы патентом на их политическую благонадежность, сыграли роль основного громоотвода, позволив Салтыкову смело нападать на правящие верхи самодержавия.

Прием идеологически чуждых сатирику псевдонимов, продиктованный условиями тяжелой политической реакции, отличается рискованной двусмысленностью. Прием этот рассчитан на пытливый ум передового русского читателя.

Русскую действительность своего времени Щедрин нередко изображал в форме повествования о прошлом (яркий образец — «История одного города») или о зарубежных странах. В «Сказках» эти иносказательные приемы нашли свое применение, видоизменяясь соответственно жанру. Иногда сказка начинается указанием, что речь будет идти о старом Бремени, хотя весь смысл дальнейшего повествования относится к современности. Например: «Нынче этого нет, а было такое время...» («Праздный разговор»); «В старые годы, при царе Горохе это было...» («Дурак»). Ту же цель маскировки преследует замена губернаторства архаическим воеводством в сказке «Медведь на воеводстве». Для умышленного отнесения изображаемых событий к неопределенным странам и временам сатирик удачно использовал традиционные зачины народных сказок: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик» («Дикий помещик»); «В некоторой стране жил-был либерал» («Либерал»).

Обман цензуры — не единственное назначение щедринского иносказания. Стиль Салтыкова богат поэтическими иносказаниями прежде всего по соображениям их сатирической эффективности. Собственно эзоповская, маскировочная функция — это только одна из функций аллегорической манеры. Последняя, независимо от цензурных соображений, является художественно эффективной в качестве остроумной сатирической манеры письма, позволяющей подойти к предмету с неожиданной стороны и оригинально осветить его. Это имел в виду Салтыков, говоря, что эзоповская манера иногда и «не безвыгодна, потому что благодаря ее обязательности писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых, при прямом изложении предмета, не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя» (XIII, 267).

Два рода метафоризации, аллегоризма — как специфического средства художественной выразительности и как средства эзоповского иносказания — у Щедрина так тесно сближаются, органически переплетаются и переходят друг в друга, что нередко бывает трудно или даже прямо невозможно провести между ними границу. Самая замечательная черта эзоповской манеры Щедрина в том именно и заключается, что сатирик сумел навязанные ему внешними обстоятельствами приемы письма подчинить требованиям художественной изобразительности. Это удавалось не всегда и не в полной мере, о чем сам он с горечью заявлял неоднократно, но в большинстве случаев он находил возможность примирить вынужденные приемы с приемами, свободно избираемыми соответственно предмету, и достигал решения тактических задач без ущерба, а иногда и с выгодой для идейной остроты и художественности сатиры. Под воздействием цензуры Салтыков выработал целую систему иносказательных приемов, наименований, выражений, образов, эпитетов, метафор, которые позволяли ему одерживать идейную победу над врагом. Так, например, в эзоповском языке Щедрина порядок вещей обозначает произвол самодержавия, сердцевед — шпиона, фюить — внезапную административную ссылку в отдаленные места. Клуб взволнованных лоботрясов — тайное общество «Священная дружина», созданное в 1880-х годах придворными кругами для террористической расправы с революционерами. Элементы эзоповского языка, сложившегося под давлением цензуры, нередко приобретали самостоятельную, независимую от первоначальной причины, непреходящую эстетическую ценность. Несомненно, например, что слово «помпадур» вместо «губернатор» или образ Топтыгина в том же значении избраны не без цензурных соображений, но найденные псевдонимы имели все достоинства меткой художественной метафоры, которая усиливала сатирическое нападение на правящую касту монархии. Именно в таком направлении сатирик совершенствовал свою эзоповскую манеру и нередко добивался желаемого успеха.

Все такого рода случаи, когда в процессе автоцензуры выходило, по словам сатирика, «даже лучше» (XIX, 121), относились уже не к фонду эзоповских средств, а к достижениям его общей поэтики. И эти творческие находки, генетически связанные с поисками «обманных средств», вливались в его поэтический арсенал и применялись даже тогда, когда в цензурном смысле не являлись необходимыми. Этот переход «эзопизмов» в фонд собственно художественной стилистики Щедрина, а через него — ив литературу вообще еще очень слабо исследован, а между тем он имеет большой, принципиальный интерес для выяснения стилеобразующей роли тех общественно-политических условий, в которых приходилось работать классикам русского художественного слова в XIX веке. Вопрос этот имеет свою как эстетическую, так и идейно-политическую сторону. Он подводит нас к пониманию огромной роли передовых идей и передовых политических взглядов в обогащении искусства русского реализма. Передовая мысль, утверждая себя, прокладывала путь через все препятствия деспотического режима и питала собою гений изобретательности русских писателей.

Несмотря на высокое мастерство Салтыкова в проведении своих намерений в среду читателей, эзоповская форма наносила некоторый ущерб как замыслам писателя, так и читателю. Писатель не все мог высказать так, как хотел бы: умалчивал, недоговаривал, затемнял свою мысль оговорками. Читатель не всегда мог правильно постичь смысл «тайного письма», а для многих читателей, принадлежащих к широким слоям общества, эзоповская манера вообще оказывалась малодоступной или вовсе недоступной. Вот почему, отмечая некоторые преимущества принудительной манеры, Салтыков с течением времени все более и более сетовал на то, что эта манера ограничивает доступность его мысли. Это диктовало сатирику новые шаги в области художественной формы. В позднейшие годы литературной деятельности он все больше идет по пути сближения своих иносказательных приемов с народной сказкой как формой сатиры, наиболее доступной для массового читателя. Соображения цензурного порядка не играли решающей роли в генезисе щедринской сказки. Вместе с тем последняя, попутно со своим основным назначением, позволяла сатирику наиболее успешно преодолевать отрицательные последствия эзоповского иносказания. В данном случае сатирик достиг такой формы, в которой его творческая мысль, оставаясь на высоте художественного совершенства и доступности, в то же время одерживала максимальную победу в борьбе с цензурными трудностями.

Литературный стиль Салтыкова-Щедрина сложился в процессе постоянного преодоления тех препятствий, которые встречала передовая мысль его времени на своем пути. Сатирик выработал мощное художественное оружие, благодаря которому ему удавалось даже в годы глухой реакций воздействовать на общественное мнение не только гневным словом обличения, но и пропагандой демократических и социалистических идеалов. Это была победа гения, наделенного огромной творческой силой и в совершенстве владевшего искусством сатиры.

***

Салтыков-Щедрин всегда шел в авангарде освободительного движения своего времени. Его наследие — яркое свидетельство единства общественной актуальности содержания, высокой идейности творческих замыслов и совершенства их художественного исполнения, выдающийся образец борьбы за общественные идеалы могучим оружием революционной эстетики. Вся литературная деятельность Щедрина — пример того искусства, которое, не переставая быть искусством, смело вторгается непосредственно в социально-политическую жизнь и полностью посвящает себя борьбе за ее преобразование.

Н. А. Добролюбов писал, что в массе народа имя Щедрина, когда оно сделается там известным, будет всегда произноситься с уважением и благодарностью. Предвидение критика-демократа оправдалось. Произведения великого писателя, преследуемого царизмом, после победы социалистической революции нашли в нашей стране полное общественное и государственное признание и тем самым обрели возможность свободно служить тем высоким идеалам, во имя которых они создавались. Миллионы современных читателей находят в произведениях сатирика мудрые мысли, меткие образы, яркие афоризмы, которые просвещают, облагораживают, воспитывают человека в духе высокого гражданского призвания. Салтыков-Щедрин близок и дорог нам своим неукротимым осуждением всех форм социального зла и нравственного уродства, своей горячей защитой добра, красоты, человеческого достоинства, идеалов свободы, равноправия и справедливости.