Самарянка

Пошла я осматривать раненых. А что смотреть? Почти все нуждались в моей помощи: у того контузия, тот с осколком, тот с переломом… Стала их перевязывать, раны промывать. Под рукой ничего нет, кроме бинтов да йода. Вижу: некоторые бойцы до утра не дотянут. Лежат на самодельных носилках и лишь стонут: «Сестрица, помоги… Сестрица, спаси…». А чем я им могла помочь? Кому водички дам попить, кого на бок переверну. И так всю ночь от одного к другому.

Наконец, прилегла немного отдохнуть. Лежу, а сна ни в одном глазу. Сколько времени – сама не знаю. Только луна прямо в разрушенный купол светит, да такая полная, такая яркая, что и не понять, то ли полночь еще, то ли уже рассвет близко. Лежу так на спине с открытыми глазами, не сплю и вижу прямо перед собой картину на стене: Господь протягивает руку утопающему Петру. Буря, ветер, волны, а на них стоит Христос – спокойный, уверенный. Петр, наоборот, весь в страхе – тонет ведь! – и кричит: «Спаси меня, Господи, погибаю!» И тянется к руке, которую ему Спаситель подает.

Смотрю я на эту картину и думаю про себя: ведь и мы погибаем. Там своя буря, а тут своя. Там Петр кричит о помощи, а тут крики и стоны раненых со всех сторон. Только Петра Христос спас, а нас кто спасет? Кому мы вообще нужны, кто о нас помнит, кто поспешит на выручку? А лик Христа весь в таком голубом сиянии от лунного света, словно живой! Нет, думаю, не может быть все это сказкой, как нас тогда учили: Иисус Христос, Матерь Божия, святые апостолы… Сказка рано или поздно кончается – или с возрастом человека, или еще с чем, а тут не сказка. Вон какой храм люди построили, сколько в него вложили своей любви, тепла!

И опять думаю: кто же спасет нас, кто протянет нам руку помощи, вытащит нас отсюда? И вдруг – то ли уже в полусне, то ли впрямь наяву – вижу, как Господь поворачивается ко мне и протягивает Свою руку: дескать, вот она, хватайся! Стало мне не то что страшно, а словно напало оцепенение. Головой все хорошо соображаю, а вижу все происходящее, как во сне. И тогда говорю: «Господи, если Ты спасешь меня, я буду Тебе служить весь остаток своей жизни». И тянусь к руке, которую мне Христос подал. Только коснулась ее, как мгновенно уснула.

И вот вижу я страшный сон… Видится мне, будто уже наступило утро, и к церкви, где мы заночевали, подошли немцы. Окружили и кричат: «Рус, сдавайся! Иван капут!». Врываются в середину и открывают пальбу по всем, кто голову поднял. А потом стали ходить по храму и добивать тех, кто еще стонал. Остальных вывели наружу и погнали к колонне пленных.

Смотрю: подходит немец ко мне. Я хочу от страха закричать, а не могу, лежу, как мертвая. Он пхнул меня сапогом раз, еще раз. Не стал даже пули тратить. Что-то сказал другому немчуре по-своему, оба засмеялись и вышли из церкви. И сразу тихо стало: ни стонов, ни выстрелов. Вижу себя, как лежу мертвая среди таких же мертвецов, и ничего не могу ни сказать, ни сделать… Страшный сон, вовек не забуду.

Открыла глаза – и первым делом подумала: чего это так тихо вокруг? Осмотрелась по сторонам, а вокруг меня полно убитых, лужи крови! Ничего не пойму. Если всех немцы расстреляли, то почему меня в живых оставили? А если решили не убивать, то почему не взяли в плен вместе с другими? Мысли одна за другой вихрем в голове крутятся. На дворе утро, солнышко светит, играет по стенам. Посмотрела я на Христа, что был на стене нарисованный, и меня сразу догадка осенила. То Сам Господь услышал меня и спас от верной смерти. Как? Не знаю. Наверное, Он душу мою взял, когда немцы в храм ворвались, а потом возвратил ее назад. Поэтому я так все отчетливо видела: и себя, и других, и все, что там происходило. Прошмыгнула незаметно из той церкви к хатам, где меня добрые люди в погребе спрятали. Потом к нашим партизанам пробралась. Вот так и осталась в живых, чтобы служить Господу до самой смерти, как обещала…

Ольга слушала монахиню и не могла поверить, что жизнь матушки Неонилы – той самой ворчуньи, которую так недолюбливали и боялись многие сестры – была наполнена такими событиями.

– И вы сразу после войны в монастырь пошли? – спросила старицу.

Матушка слегка улыбнулась:

– Меня в монастырь хотели отправить еще на войне. Когда я уже от партизан возвратилась в часть, уже ни от кого не скрывала, что уверовала в Бога. Ну и дошли мои разговоры до комиссаров. Вызывает меня начальник особого отдела и прямо спрашивает: «А хочешь, мы тебя за твою агитацию и разговорчики прямо сейчас в монастырь отправим?». Я стою, глазами хлопаю, не могу понять, к чему он клонит. А тогда он мне объясняет: «Мы тебя враз на Соловки откомандируем. В том монастыре много таких, как ты». Господь и тут меня спас, не допустил беды. А когда война закончилась, то я с матушкой игуменьей сюда подалась. Мы на войне были вместе, и теперь тут с вами воюем…