Самарянка

Дарина никак не реагировала на этот разговор, который касался ее судьбы. Она шла, механически вцепившись в Мишкину куртку, с прикрытыми глазами, горя от жара.

– Отдохнуть бы надо чуток, – кивнув на нее, сказал Мишка. – Иначе не дойдет.

Так они шли еще около часа, когда дорога стала заметно круче, превращаясь в непрерывный подъем. Идти по мокрым, скользким, извилистым тропинкам, цепляясь за бесконечные корни, продираясь через поваленные деревья было еще труднее. Беглецы тяжело дышали, то и дело скользя, спотыкаясь и падая, от их мокрых спин валил пар.

Когда подъем кончился, перед беглецами открылся вид на бескрайнюю топь, поросшую мелким кустарником и карликовыми березками. Все остановились на краю высокого холма, оставив за плечами много километров сплошного леса – с его оврагами, буреломами, завалами старых деревьев. И теперь им предстоял новый, совершенно неизведанный, полный опасностей путь по ненехоженым лесным болотам.

– Вот она, Медвежья топь, – снова осклабился Тунгус.

– А чего, другой дороги не было? – спросил Мерин, тяжело переводя дыхание.

– Как это не было? – Тунгус всматривался в свою карту. – Была. На «бам»61. Прямо в руки лягавым.

– Тунгус, в натуре, может, в самом деле можно как-нибудь обойти это гиблое место?

– Это тебе не гора, куда умный не пойдет. Хотя и там иногда лучше в гору, чем вокруг. А тут, – он показал рукой на топь, – один путь – вперед. Или назад, к ментам. Однако, бегут за нами.

Матрос дал команду всем отдыхать, набираться сил перед тяжелым броском. Беглецы скинули всю поклажу и, набросав на кучу мокрых сосновых веток, расположились на привал. В это время со стороны леса снова послышался протяжный волчий вой. Ему вторил еще один, а потом еще.

– Видать, чуют, твари, что пожива будет...

Чифирь взял автомат и передернул затвор:

– Может, пальнуть разок, чтоб не выли?

– Я те как пальну! – Матрос вырвал у него автомат. – В болотах нас никто не найдет. Ни волки, ни люди.

Мишка тоже собрал мохнатых сосновых веток, разложил их под березой, что росла на обрыве, и бережно помог сесть Дарине. Ей становилось все хуже и хуже. Она прислонилась головой к стволу дерева и, не открывая глаз, снова начала бредить, зовя на помощь отца. Мишка прислонил ладонь к ее лбу. Она горела от высокой температуры.

– Брателло, давай сюда! – услышал он голос Матроса.

Беглецы сели в круг и закусывали тем, что было в рюкзаках. Из рук в руки передавали кружку, наливая в нее вина.

– Взбодри кровь, Мишок, – Матрос налил и ему, – тут тебе не сочинский пляж в бархатный сезон. Придется малость замочить ноги. Берданки62 за плечи, каждый по шесту – и след в след. Первым идет Тунгус, он здешний, знает, что делать. Топь – дело гиблое. Шаг в сторону – и никто не узнает, где могилка моя. Так что, братва, пьем за удачу.

Они посидели еще немного, затягиваясь сигаретами и собираясь с силами перед трудным переходом. Тунгус тем временем наломал длинные упругие шесты, чтобы ими нащупывать наиболее безопасный путь через трясину.

Мишка подошел к Матросу и вполголоса сказал:

– Матроскин, девочка не вытянет. Слаба совсем.

Они оба подошли к тяжело дышавшей Дарине. Матрос присел рядом и внимательно посмотрел на нее.

– Да, братан, не ходок она с нами. Да и нет смысла ее тащить дальше, я так думаю. Погода нелетная. Скверная погода... Чего девочку мучить? Пусть тут отдыхает, силенок набирается…

– Матрос, каких силенок? – удивился Мишка. – Ее нельзя бросать одну. Ты что, не видишь, какая она? Выйдут на нее менты или нет, а вот зверье точно отыщет. Как только уйдем с этого места. Тебе что, не жалко девчонку?

И словно в подтверждение Мишкиных опасений со стороны леса снова послышался страшный, протяжный, заунывный волчий вой, словно кликавший беду на беглецов.

– И давно стал таким жалостивым? – Матрос насмешливо посмотрел на Мишку, даже не повернув головы в сторону леса, откуда доносился этот вой. – Помнится, когда мы с тобой чеченские аулы зачищали, когда нас на высотки выбрасывали, ты совершенно другим был.

– Матроскин, то была война! Если б не мы боевиков, то они нас! Причем здесь девчонка? Сам сказал, что она в игре.

– Была, – оборвал его Матрос. – А теперь вне игры. Знаешь, как в шахматах? Есть пешки, которые стают королевой. Проходные пешки. А есть просто пешки. Сделали свою игру – и долой с доски. Вот так и твоя девочка. Не суждено ей стать королевой. Не судьба просто. Да и нет необходимости. За топью нас ждет свобода. А это еще пару дней ходьбы. Облачность низкая, плотная, с воздуха нас нас не увидят, а менты уже не достанут. Так что тащить ее с собой – грех на душу брать. В нашем деле лишняя обуза ни к чему.

– А оставить ее здесь на верную гибель – это, по-твоему, не грех? – вспыхнул Мишка. – Подыхать среди мертвого леса, рядом с волчьей стаей – не грех?

Услышав его хрипловатый голос, Дарина приоткрыла глаза.

– Прошу… Умоляю… Оставьте меня здесь.., – чуть слышно сказала она, глядя на Матроса.

– Ну вот, – хлопнул он Мишку по плечу, – а ты развел бодягу: грех, не грех… Слышишь, о чем твоя девочка сама просит? Так что рвем когти дальше. Вперед, солдат, и тверже шаг! Нас ждет светлое будущее!

Мишка посидел возле Дарины еще немного, что-то обдумывая, а потом решительно сказал Матросу:

– Я останусь здесь. Ее нельзя бросать одну. Это не по-нашему, Матроскин. Нас так не учили.

– Нас выживать учили, а не сопли распускать! – он вплотную подошел к Мишке и схватил его за грудки. – Выживать! Побеждать, а не погибать! А сопли пусть другие подтирают. И без них мокро. Когда увидишь новую жизнь, когда увидишь груды золота – не туфты бутафорской, а самого что ни на есть чистейшего золота царской чеканки – быстро забудешь свою сопливую философию.

Группа тем временем уже была готова к движению. Дождь усиливался, а низкие тучи, обгоняя друг друга, накрыли зловещую топь сплошной пеленой тумана и мороси. Пока Мишка продолжал сидеть возле Дарины, Матрос подошел к остальным беглецам и о чем-то вполголоса начал с ними говорить, обсуждая престоящий путь и глядя в сторону топи. Затем он снова вернулся к деревцу, возле которого сидела беспомощная Дарина.

– Братан, пора двигать, – Матрос высморкался и взглянул на Мерина и Чифиря, стоявших рядом. – Здесь нам не Сочи, а дело близится к ночи.

– Я сказал, что остаюсь тут, – не поворачиваясь, твердым голосом ответил Мишка.

– Ну что ж, дело хозяйское. Тута так тута.

Он дал своим дружкам знак – и те мгновенно навалились на Мишку, резко заломив ему руки назад и стянув их веревкой в крепкий узел.

– Тут так тута, – повторил Матрос. – Мы с тобой солдаты, бойцы, а не девки какие, чтобы валовать63 друг дружку. Так что прости. Ты сам свою долю выбрал.

Мерин и Чифирь подтащили Мишку к березе, возле которой все так же почти в беспамятстве сидела Дарина, и намертво привязали к стволу дерева. Потом свободным концом веревки привязали и Дарину.

Матрос отошел немного в сторону и ухмыльнулся:

– Ну, прям как два голубка. С подрезанными крылышками.

Он вернулся туда, где стояли остальные, и вытащил что-то из куртки Тунгуса.

– Ты вроде всегда фартовым[73] был, – он снова подошел к Мишке и присел перед ним на корточки. – Коль и впрямь таков, то фартовым и останешься. Фарт он фарт и есть: что на войне, что в лесу, что в болоте. А на нас зла не таи. Если тебя тут найдут, то спрос будет маленький. А нас всех порешат на месте. При попытке к бегству. Или при оказании вооруженного сопротивления. Чтобы потом возни меньше было. Ну, а коль не найдут, значит, фарт оставил тебя. Тем более грех на нас обижаться. Короче, братишка, держи петуха! На удачу!

Матрос раскрыл Мишкину ладонь, вложил в нее боевую гранату и снова сжал ее.

– Держи крепче, братуха! Береги девочку. И себя тоже.

И выдернул чеку. Потом возвратился к остальным и вся группа, уже не оборачиваясь, быстро пошла по скользкому склону туда, где начиналась топь. Через несколько минут их уже вовсе не было слышно.

Мишка сидел, намертво привязанный к стволу березы, даже не в силах шелохнуть рукой, в которой была зажата боевая противопехотная граната с выдернутой чекой. Он прекрасно понимал всю трагичность и безысходность своего положения. Сила в руке все равно ослабнет, он не сможет бесконечно держать гранату, поставленную на боевой взвод – и тогда она разорвется прямо между ним и Дариной, разнеся их своими осколками. Отбросить же куда-то в сторону тем более не удастся – он едва мог пошевелить кистью, а для броска гранаты на безопасное расстояние зажавшая ее рука должна была быть свободной.

Мишка поднял голову вверх, стараясь совершенно ни о чем не думать. Никаких вариантов для спасения сейчас он просто не видел и не мог придумать. Капли холодного дождя стекали по его лицу, падали на грудь. Он посмотрел на голую крону березы, к которой был привязан, и ему показалось, что он уже где-то видел именно эту березку – хрупкую, беззащитную, вцепившуюся тонкими корнями в безжизненные камни. Ему вспомнился сон, когда он лежал возле подбитой «бэхи», рядом со своими убитыми друзьями, их уже обугленными телами, и смотрел на такое же деревце, вцепившееся в скалу. Потом вспомнил странного собеседника, читавшего его жизнь словно с листа.

«Где же ты, всезнайка? – подумал Мишка и горько усмехнулся. – Почему не предупредил, не намекнул? Иль шепнул бы? Я б соломки подстелил, чтобы не так жестко было».

– Миша, – вдруг услышал он за спиной слабый голос пришедшей в себя Дарины.

– Как ты? – повернув к ней голову, насколько было возможно, тут же откликнулся Мишка.

– Миша… Скажи, тебе не страшно?..

– Что именно? В лесу, что ль? А что в нем страшного? Лес как лес... Мы с тобой уже столько прошли, а ты все боишься? Я думал, что ты настоящая казачка.

– Нет… Я не о том… Ты сам знаешь… Ну, умирать… Не страшно тебе?

Мишка понял, что Дарина сейчас была в сознании. Чтобы успокоить ее, он решил отшутиться.

– А кто тут умирать собрался? Ты, что ль? Нет, Дарьюшка, мы еще на свадьбе твоей не погуляли, калым за тебя не взяли. Умирать… Чего надумала. Жених-то у тебя есть?

Дарина помолчала, словно не слыша Мишку.

– Ты хороший парень. Сейчас таких мало… Можно сказать, нет вовсе…

– Ты насчет жениха не ответила.

– У меня был парень. Вернее, есть... Олег. Только отец мне запретил с ним встречаться. Он не нашей веры. А у нас с этим очень строго. Законы такие.

– Чего ж он, такой строгий и правильный, в наш православный скит приехал? Со старцами беседовал...

– Она велела…

– Кто это?

– Ну… Красивая… Что на иконе той…

И Дарина снова замолчала, думая о своем.

Неожиданно снова послышался волчий вой. Уже совсем близко от того места, где они были привязаны к дереву.

«Вот это действительно страшно – быть съеденными живьем голодными волками», – подумал Мишка, понимая, что кинуть гранату в волчью стаю он не сможет. Словно угадав его мысли, Дарина снова тихо спросила:

– Миша… Тебе страшно умирать? Только честно...

Мишка не стал отшучиваться.

– Да я уже в своей жизни столько раз умирал, что одним разом больше – одним меньше… Как там в одной фронтовой песне? «А коль придется в землю лечь – так это только раз»…

– И мне не страшно… С Ней вообще ничего не страшно… Я теперь точно знаю…

– Что ты все о грустном да грустном? – Мишка хотел подбодрить ее. – Найдут нас, если, конечно…

Он осекся.

– Что ты хотел сказать? – тут же спросила Дарина. – Говори, не бойся. Если что?

– Ну, если в лесу не заблудятся… Сама видела, какие здесь тропы. Поищут, поищут – и все равно найдут… Небось, твой отец всех на ноги поднял. Да и вся милиция на ногах. Ты только не падай духом и не бери в голову разные черные мысли. Расскажи лучше что-то хорошее. О себе расскажи. Я ведь тебя совершенно не знаю. Или про Олега своего.

Он аккуратно подвинул зажатую в кулаке гранату под себя, чтобы увеличить давление на скобу.

– Миша, – опять слабым голосом позвала Дарина, – а это очень больно?..

– Что именно? – не понял ее вопроса Мишка.

– Когда граната… Возле тебя…

Мишка помолчал, а потом так же тихо ответил, решив не врать девушке:

– Нет… Так, вспышка – и все… Не думай об этом. Хочешь, я тебе анекдот расскажу? Короче, пошел мужик за хлебом и попал под трамвай…

– Не надо, – тихо остановила его Дарина. – Давай помолчим. Веришь, я никогда не слышала, как в лесу шумит ветер… Капает дождь… Красиво… Боже, как красиво… Под такую музыку совсем не страшно умирать. Я всегда хотела умереть именно так – осенью, под тихий шум ветра и дождя…

– Заладила одно: «умирать, умирать»… Погоди, мала еще. Тебе не про смерть, а о жизни думать надо.

Но тоже замолк, слушая шум ветра. Он закрыл глаза, стараясь не думать о том, что неизбежно должно было произойти, если не случится чуда и их не найдут в этих непролазных дебрях. Он чувствовал, как постепенно слабела рука, сжимавшая готовую разорваться гранату, как холодели, костенели пальцы, переставая подчиняться его воле.

Неожиданно что-то заставило его открыть глаза и осмотреться. Он взглянул вправо и обомлел: в метрах двадцати от них стояло сразу пять оскалившихся волков.

«Боже, только не это, – мысленно взмолился он, – что угодно, только не это».

Он прислушался к Дарине. Мишке показалось, что от высокой температуры она снова впала в беспамятство.

«Оно и лучше, – снова подумал Мишка, – даже не успеет испугаться или понять, что произошло».

Он уже решил, что будет делать, если стая набросится на них. Мгновенная смерть от разрыва гранаты представлялась ему единственным спасением от жуткого и мучительного растерзания голодными хищниками.

– А это правда не больно? – вдруг тихим голосом снова спросила Дарина.

– Правда, девочка, – понял ее Мишка. – Совершенно. Поверь мне… Я знаю… Видел…

Они помолчали еще немного. Дарина спокойно смотрела в ту же сторону, куда и Мишка: на свирепую волчью стаю.

– Прости меня, пожалуйста, – так же тихо сказала Дарина. – Прости, что приехала к вам… Что из-за меня все получилось вот так… Глупо…

– Ты тоже прости меня, – так же тихо ответил Мишка, готовясь разжать пальцы и освободить гранату. – Что не сумел сберечь тебя… Прости, девочка… За все прости…

«И Ты прости меня, Господи, – мысленно взмолился он перед взрывом. – Не осуди меня, что поступаю так. Ты же видишь, что у нас нет выбора. По-любому смерть… Так пусть лучше сразу, мгновенно. Ради девчонки прошу: прости меня, Господи, и не осуди. Спасибо Тебе за все, что Ты мне дал в этой моей короткой жизни. Прости, что прожил я ее не так, как должен был. Все грехи, все согрешения мои прости... За все благодарю Тебя…».

Мишка вздохнул, улыбнулся, глядя уже не на волков, а в серое небо, нависшее у них над самыми головами.

«Сейчас я бы многое изменил… Многое… Не себя жалко. Девчонку. Ребенок еще. Ей бы еще жить да жить… Да будет на все Твоя святая воля, Господи… Прости…».

Он хотел сказать Дарине что-то нежное, ласковое, но не стал. Он вдруг почувствовал в горле комок, и ему захотелось плакать. Впервые в жизни. Ему хотелось оплакать все, что в его короткой жизни было неправильным, плохим, жестоким. Мишка стиснул зубы, чтобы в последнюю минуту не показаться перед девчонкой слабаком, или чтобы она не поняла его слезы как страх перед смертью. Нет, он не боялся ее. Он был с ней знаком, видев много раз в бою, в окружении боевиков, в засадах, во время опасных заданий, на которые выходил в составе отрядов спецназа.

Мишка и сам не мог понять, что творилось сейчас в его душе, почему она вдруг сбросила с себя тот панцирь, в котором была все годы, и теперь стояла совершенно открытой, беззащитной перед близкой встречей с небом и плакала, плакала, плакала… Мишка подставил лицо под дождь, и его капли стекали вместе с беззвучными слезами по давно небритым щекам, застилая глаза соленой пеленой…

«Господи, в покаянии прими мя», – вспомнил он слова молитвы, которую слышал много раз от старца Иоанна и прошептал их сам, медленно разжимая окостеневшие пальцы...

И в это мгновение с правой стороны леса, куда Мишка даже не смотрел, сосредоточив все свое внимание, где стояла готовая к нападению злая голодная стая, выскочил огромный волк и, бросившись на Мишку, вдруг стал по-собачьи радостно визжать и лизать его в мокрое лицо. Дарина слабо вскрикнула и от охватившего ужаса лишилась чувств. Мишка уже разжал было пальцы, но в последний момент узнал в этом обезумевшем от радости хищнике своего старого друга Борзика, бывшего вожаком волчьей стаи. Невероятным усилием воли Мишка снова стиснул гранату и, насколько это было возможно, подоткнул ее под себя, чтобы она случайно не разорвалась.

– Борзик.., – переведя дух, простонал Мишка.

Услышав свою кличку, волк предался вообще неописуемому восторгу, скуля, визжа и облизывая Мишку.

– Грызи! Веревку грызи! – Мишка попробовал изобразить ртом то, чего он ждал от лесного зверя.

Но волк, похоже, сам понимал, в каком положении оказался его друг. Не переставая визжать от радости и лизать Мишкино лицо и руки, он с разных сторон грыз веревку.

– Да ты хоть одну перегрызи, – кивнул ему Мишка, на что Борзик откликнулся новым порывом радости.

– Глупое ты животное, целоваться потом будем, – он пытался увернуться от этих лизаний, – грызи веревку! Девчонку спасать надо! Понимаешь ты это или нет?

Наконец, Мишка почувствовал, как с правой стороны – как раз там, где он держал гранату – натяжение веревки ослабло. Он напряг мышцы, разводя руки в стороны – и веревка треснула. Не выпуская гранаты, он освободил другую руку, потом остальные путы, которыми они оба были привязаны к дереву. Все еще не веря в реальность того, что только что произошло, он посмотрел на прыгающего рядом Борзика, остальных волков, стоявших все так же поодаль, на беспомощно лежащую Дарину, подошел к краю обрыва и швырнул, что было силы, боевую гранату в расстилавшуюся перед ним угрюмую топь. В ту сторону, куда ушли беглецы. И через секунду там раздался глухой хлопок…

Мишка повернулся к Борзику, обнял его и потрепал за холку:

– Кто тебя послал, спаситель ты наш?..

Борзик же лизал ему руки и лицо, глядя своими умными желтоватыми глазами.

Отпустив его к стае, Мишка подошел к Дарине. Она по-прежнему лежала совершенно без чувств, вся в жару и тяжело дышала.

– Эх, кабы у тебя еще хватило б ума помощь позвать или девчонку отнести, – Мишка подмигнул волку. – Но спасибо тебе, братец, и на том, что сделал. Век не забуду. Забирай своих друзей и давай назад в лес. Теперь я уж как-нибудь сам справлюсь.

Он застегнул на Дарине курточку, в которой она была, обдумывая, что делать дальше.

– Не знаю, красавица, как там по вашим народным обычаям – будет ли тебя носить на руках жених или нет, а вот я точно понесу. Ничего больше нам не остается...

Он бережно взял ее на руки. Что-то шлепнулось на землю. Мишка нагнулся и с изумлением поднял сотовый телефон – очень тонкий, стильный, маленький, вполне умещавшийся в девичьей ладони.

– Что ж ты, подруга, до сих пор молчала?

Мишка включил его, нажал зеленую кнопку. Телефон еще держал заряд, но был вне зоны покрытия.

«Ничего, может, на какой-нибудь высотке прорежется голос», – подумал он и сунул его в свою куртку.

Специальная выучка, которую он прошел сначала в школе армейского спецназа, а потом в горячих точках, помогала ему быстро ориентироваться. Он уверенно шел, безошибочно узнавая пройденные с беглецами места – глубокие овраги, вековые поваленные деревья, какие-то кручи, которые они миновали накануне, выдвигаясь к болотам. Время от времени он доставал сотовый телефон в надежде, что там появится хоть малейший сигнал покрытия. Но телефон оставался мертвым.

«Все равно связь будет, – думал он, – ведь монастырь в покрытии. Сколько мы прошли? Двадцать. Ну, тридцать километров. Должна быть связь. Должна…».

Мишка держал Дарину на руках, стараясь идти мягко, не спотыкаясь о сплошные коряги, сучья и кустарник.

– Как ты, Дарья? – улыбался он всякий раз, когда та приоткрывала глаза и удивленно смотрела на Мишку, совершенно не понимая того, где она и что происходит. – Все в порядке, девочка! Самое страшное уже позади. Держись… Мы еще на твоей свадьбе гулять будем… Отплясывать... Представляешь, какая это будет веселая свадьба? А ты будешь самой красивой невестой... В таком белом нарядном платье. Рядом с Олегом. Так ведь, кажись, его зовут? Я с твоим отцом договорюсь. После всего, что с нами произошло, он не будет против. Поверь…

Все так же ничего не понимая, Дарина в ответ слабо улыбалась и тут же закрывала глаза, проваливаясь в беспамятство.

Вдруг Мишка почувствовал в кармане виброзвонок мобильника. Он тут же нажал зеленую кнопку и, даже не глядя, кто вызывал, хриплым от волнения голосом сказал:

– Это я… Михаил… Порядок…

– Сынок! – раздался в ответ взволнованный и такой же хриплый голос отца Дарины Джабара. – Ты только не выключай телефон. Мы сейчас через спутник засечем вас и придем на помощь! Только прошу тебя: не выключай телефон! Ради Бога, ради Аллаха! Стой на месте и не выключай телефон!

– Тут плохая связь, – уже немного спокойным голосом отозвался Мишка. – Ловите нас по спутнику, я буду стоять на месте.

Он понимал, что сделай несколько шагов в любую сторону – и связь может тут же пропасть.

– Есть! – радостно крикнул в трубку Джабар. – Видим вас! Вы рядом. Километров пятнадцать. Идите точно на восток, не отклоняясь. На опушке будет ждать вертолет. Он уже недалеко от вас. А мы идем навстречу.

Мишка еще раз сориентировался на густой лесистой местности – и скорым шагом пошел в нужном направлении, не выключая телефон. Мельком взглянув на него, он увидел, что связь действительно пропала.

– Уже близко, – сказал он Дарине, тяжело дыша. – Ты только держись… Самое страшное позади…

Над головой действительно затарахтели вертолетные лопасти. Мишка поднял голову, но не увидел ничего, кроме все тех же низких туч и верхушек деревьев. По звуку он определил, что вертолет пошел в восточном направлении. Мишка был совершенно мокрый от пота и холодного осеннего дождя, постепенно переходившего в снег. Он прижимал Дарину к себе, не давая ей замерзнуть, согревая собственным теплом.

Наконец, впереди послышались звуки. Мишке показалось, что кто-то зовет их обоих, называя по имени. Остановившись, он прислушался. От сильного напряжения и волнения кровь стучала в ушах.

«Показалось», – снова подумал он и, минуту передохнув, снова поспешил вперед. Но теперь звуки послышались более отчетливо.

– Миша!... Дарина!... – доносилось в глубине леса.

– Ми-ха-ил!... Да-ри-на!..

– Здесь мы! – громко крикнул Мишка, отчего Дарина вздрогнула и открыла глаза.

– Чего испугалась? – улыбнулся ей перепачканный и мокрый Мишка. – Говорю: здесь мы! Живы, значит!

Между стволами деревьев показались коренастые мужские фигуры в армейском камуфляже с автоматами, а за ними еще и еще. Мишка, уже совершенно обессиленный, сел на поваленное дерево и, все так же прижимая к себе Дарину, заплакал, не в силах сдержать слез…

15. МОНАХИНЯ АННА

Мишка лежал на верхней полке и смотрел в окно. Мысли и воспоминания неслись, кружились, мелькали в его голове точно так же, как и ежеминутно менявшийся перед глазами пейзаж: пустынные, присыпанные первым снегом поля, речушки, голые деревья, какие-то полустанки, деревеньки, над которыми клубился белый дымок. От этого мелькания Мишку снова стало клонить в сон, но он знал, что скоро будет его родная станция «Заозерная».

– Билетик надо? – учтиво спросил проводник, заглянув в купе. – Через час выходим.

Мишка не спешил слазить с полки. Еще с армии он полюбил это верхнее место, куда можно забраться, растянуться и, никому не мешая, часами смотреть в окно, а за ним – поля, дороги, города, деревни… Так бы ехал и ехал, без остановки и без цели, на край света. А потом обратно…

Он подоткнул под себя подушку и продолжал смотреть в окно. В купе он остался сам, все попутчики давно вышли, поэтому стеснять было некого. И снова мысли завертелись, закрутились, смешиваясь с морозными вихрями, поднимавшимися от стремительно мчавшегося поезда.

Опять вспомнилась Дарина и ее отец Джабар.

– Теперь ты мне дороже, чем родной сын, – он первым пришел к Мишке после их чудесного спасения. – Проси, что хочешь. Для монастыря вашего я уже обо всем договорился. Все тут будет – хорошая дорога, свет проведем, тепло сделаем, чтобы людям хорошо было. Самый лучший лес привезу, самых лучших мастеров пришлю. Проси за себя. Что хочешь? Ради того, что ты сделал для моей дочери, я твой должник на всю жизнь. Чем я лично тебя могу отблагодарить?

Мишка от смущения опустил голову и улыбнулся.

– Только прошу – не обижай отказом. У меня денег на все хватит. Хочешь, куплю тебе красивый дом? В любом месте. В любой стране. Вместе поедем, сам выберешь. Только скажи: «Дядя Джабар, вот этот». И он твой. Где хочешь. Хоть на берегу океана. Или хочешь – возьму тебя в свой бизнес. У меня сына–наследника нет, только дочка. Так ты будешь моей правой рукой.

Мишка снова улыбнулся:

– Какой из меня бизнесмен? Я дальше таблицы умножения ничего не знаю. Даже спросите на 9 – не сразу отвечу. А дом на берегу океана?.. Так я…

Он на секунду задумался, не зная, как лучше ответить, чтобы не обидеть Джабара отказом.

– Я ведь плавать не умею. С детства больше всего боюсь щекотки и воды.

Джабар добродушно рассмеялся, подмигнув своим помощникам и родичам, приехавшим с ним.

– Научишься! А потом мы тебе яхту купим. Белую такую, с алыми парусами, с навигацией. А на борту напишем имя твоей любимой девушки. Есть у тебя невеста?

– Невеста?

Мишка вспомнил и Ольгу, и Оксану, снова думая, что ответить. Но вдруг он вспомнил, как Дарина рассказала ему о своей первой и, наверное, единственной любви – Олеге, против которого якобы был ее родной отец.

– Есть одна просьба, дядя Джабар… Если вы, конечно…

– Клянусь Всевышним, я исполню любую твою просьбу! – жарко воскликнул он, снова взглянув на тех, кто стоял рядом. – Говори, не стесняйся.

– Есть один хороший парень. Олегом его зовут…

– Откуда знаешь, что он хороший? – прищурился Джабар, сразу став серьезным.

– Вы хотите сказать, что ваша дочь–красавица может дружить с проходимцем? Если он и впрямь такой, то я его собственными руками…

– Нет, он парень, в общем-то ничего.., – смутился Джабар и громко рассмеялся.

– Ах вы, хитрецы! Ты мне одно скажи: когда это вы обо всем успели так пооткровенничать, а?

– Так время у той березки, куда нас привязали, много было.

– Да, ребята, поймали вы меня ловко, – он не переставал смеяться. – Вот так поймали! Не зря говорят: на всякого мудреца довольно простоты.

Потом, став опять серьезным, он пристально посмотрел Мишке в глаза и спросил:

– Думаешь, она любит его?

– Уверен в этом, дядя Джабар. Поэтому и прошу: помогите им стать счастливыми.

Джабар обнял его и тихо сказал:

– Да будет так. На свадьбе первым гостем будешь. Первым! Самым почетным! Обещаешь приехать?

– Обещаю, дядя Джабар, – Мишка тоже крепко обнял его. – Вот это я обещаю твердо. Не только обязательно приеду, но и подарок привезу хороший.

– В таком случае, – Джабар многозначительно посмотрел на Мишку, – свой хороший подарок ты должен будешь привезти на хорошей машине. Она тебя уже ждет за воротами!

И он торжественно протянул Мишке новенькие сверкающие ключи.

– Для такого джигита мы выбрали самую красивую и мощную модель джипа. Садись на своего «коня»! Заслужил!

Родичи и друзья Джабара подошли к Мишке и одобрительно похлопали его по плечу.

– А если я не приеду, а приду? Просто так приду… Пустят меня на свадьбу?

Мишка не решался принимать неслыханно дорогой для него подарок.

– Обидеть хочешь? – Джабар обескуражено смотрел на него, не зная, что сказать. – Я не пойму, почему ты хочешь обидеть старого Джабара?

Мишка снова обнял Джабара.

– Мне такой «конь» ни к чему. Куда я буду на нем скакать в этом дремучем лесу?

– Ну, ты ведь…

Мишка понял, что хотел сказать Джабар.

– Нет, дядя Джабар, другой жизни мне теперь не надо. Я нашел то, что искал…

– Ты, Миша, или впрямь святой, или…

– Нет, я грешник. Большой грешник… Потому и не хочу возвращаться туда, откуда пришел в этот лес. Простите меня…

– Тогда вот что, – Джабар взял из рук своего родича маленький портфель и вложил в руки Мишки. – Делай с этим что хочешь. Я тебя не могу понять. Но и не благодарным не могу остаться. У тебя свои принципы, а у меня свои. Иначе меня не поймут. Главное, береги одну вещь.

Он открыл портфель, где лежала солидная сумма денег, и достал оттуда сотовый телефон последней модели, удобный для широкой Мишкиной ладони.

– Когда я тебе буду нужен, просто нажми на эту кнопку. И где бы я ни был, я приду тебе на помощь. Или же мои люди.

– А что с теми? – спросил Мишка. – Ну, которые хотели нас…

– Нашли их. Мертвыми…

– Как это? – изумился Мишка, помня, что все они были хорошо подготовлены для побега.

– Да так, не учли они того, что на тех болотах газ ядовитый выделяется. Пока топь спокойна, то и газа нет. А ступи туда – то верная смерть от удушья. Коварные это места. Гиблые… Поэтому никто туда не ходит.

– А как же…

– А, насчет сокровищ? – рассмеялся Джабар. – Это старая зэковская сказка. Там ничего нет. Ничего, кроме ядовитых болот. Не то что люди – птицы в тех местах не летают и звери не живут. Верная погибель…

Распрощавшись с Джабаром, Мишка пошел к отцу Иоанну.

– Что ж, поезжай, – ответил старец, выслушав Мишкину просьбу съездить домой. – Поди, мама заждалась, волнуется. И впрямь пора тебе съездить домой…

Старец умолк, ласково глядя на Мишку.

– Видишь, как бывает, – улыбнулся он. – И здесь тебя война достала. А ты думал, что скучно будет…

Мишка опустился на колени перед старцем.

– Как дальше жить мне, отче?

– У тебя доброе сердце, солдат. Слушай его. Оно тебе все подскажет…

– И я могу снова вернуться сюда?

– Сможешь… Только слушай свое сердце. Внимательно слушай. Оно тебя не обманет.

От старца Мишка пошел в храм. Ему хотелось в полной тишине постоять и помолиться возле чудесного образа Богоматери. Но, войдя в храм, он увидел, что возле иконы уже кто-то молился, стоя на коленях. Тихо подойдя ближе, он увидел, что это был отец Платон.

Мишка зажег свечку и поставил его в массивный подсвечник, где уже догорало несколько свечей. Перекрестившись, он собрался так же неслышно выйти, как вдруг отец Платон, все так же стоя на коленях и не оборачиваясь, позвал его. Мишка остановился, потом подошел ближе к отцу Платону и тоже опустился рядом на колени.

– Не знаю, простишь ли ты меня после всего, что произошло, – прошептал архимандрит.

Мишка взглянул на отца Платона. Его лицо было в слезах.

– Это вы простите меня, отче, – так же тихо в ответ прошептал Мишка. – За все простите: за дерзость, за шутки мои дурацкие. За то, что не смог защитить…

– Нет–нет, молчи, – отец Платон склонил голову почти до пола. – Прости меня… Если такое вообще можно простить… Я думал, что все знаю. Других учил. Святым себя возомнил. Праведным. А оказалось… Хуже Иуды…

Мишка подвинулся к отцу Платону еще ближе, давая чувствовать свою поддержку и понимание.

– Отец Платон, – он хотел найти для страдающей души архимандрита теплые слова, – зато теперь мы сроднились навеки. Как бойцы спецназа. Через боевое крещение. Теперь нам ничего не страшно.

Отец Платон распрямил спину и, все так же стоя на коленях, обнял Мишку.

– Хороший ты парень. Я поначалу думал, что ты… А ты… Помолись за меня, грешника…

– И ты за меня тоже, отец Платон. Уезжаю я.

Архимандрит быстро взглянул на Мишку.

– Ненадолго, – поняв его, шепотом ответил Мишка. – На родину к матери. Проведать надо, а то волнуется. Смотаюсь туда и назад. А то не дай Бог опять что-нибудь случится.

Он тихо поднялся с колен и, оставив отца Платона, пошел собираться в дорогу.

Когда Мишка вошел к себе, Варфоломей даже не взглянул в его сторону. Он сидел насупленный возле печки и бросал в огонь спичку за спичкой, наблюдая за тем, как они вспыхивают там. Поняв нехорошее настроение своего друга, Мишка подошел сзади и обнял его за плечи.

– Я ж не навсегда, – сказал он ему на самое ухо. – Проведаю своих – и назад. А ты следи за порядком, зверюшек своих прикармливай. Они у тебя смышленые.

В углу под печкой слышалось тихое повизгивание двух волчат, которых Варфоломей нашел в лесу.

– Да, и вот еще что…

Мишка взял лежавшее на столе красивое подарочное издание Евангелия.

– Ты все равно ходишь в деревню. Отнеси эту книгу… Ну, помнишь девчонку, у которой мы печку ладили? Оксана… Отдай ей. Скажи, что от меня…

Потом порылся в пакете с фотографиями и, выбрав одну из них, где он стоял в боевом снаряжении перед походом в горы, вложил между страницами.

– Только не забудь… А я быстренько. Туда – и назад. Даже соскучиться не успеешь.

… За окном показались знакомые места: лес, замерзшая лента Золотоношки, заснеженные поля. Мишка быстро собрался и пошел в тамбур, оставив теплое и уютное купе, в котором он провел почти двое суток пути. Его охватило радостное волнение от близкой встречи с родными, друзьями, которых давно не видел.

Выйдя на перрон, глубоко вдохнул родной воздух. Сейчас он был наполнен разными запахами дневной вокзальной жизни: отапливаемыми вагонами, соседними кафешками, дымящими мангалами, копченой рыбой, торчащей из сумок здешних продавщиц. Мишка вышел на крохотную привокзальную площадь, на ходу обдумывая, как лучше добираться домой, и тут же увидел знакомый серый «опель» своего друга Пашки. Осмотревшись по сторонам, он заметил и его самого, стоящего в каком-то ожидании возле металлических ворот, ведущих на перрон. Мишка незаметно подкрался сзади и стиснул друга в объятиях.

– Ба, равнение на появление! – радостно воскликнул Павел, с удивлением оглядывая Мишку с ног до головы: бородатого, в теплой кожаной куртке, новеньких джинсах и вязаной шапочке на голове. – Ты откуда? С неба, что ль, упал?

– Вроде того, – Мишка тоже был несказанно рад встретить своего земляка.

Они сели в «опель», и Пашка рванул в сторону от вокзала.

– Как чувствовал, что кого-нибудь обязательно встречу, – рассмеялся он, поглядывая на Мишку. – Подбросил тут одних, а потом думаю: дай подожду скорого. Может, приедет кто. Порожняком не хотелось возвращаться. И точно!

Он хлопнул Мишку по плечу.

– Ты куда запропал? Как в воду канул. Ни слуху, ни духу, ни ответа и ни привета. Опять, что ль, по долинам да по взгорьям шла дивизия вперед?

– Ну, вроде того, – Мишка не хотел сразу рассказывать о том, какой неожиданный поворот произошел в его судьбе.

– Гляди, какой бородач важный стал… Ты что, на стороне «Аль-Кайеды»65воевал?

– Нет, против…

Паша включил быструю ритмичную музыку, что еще больше усилило ощущение их быстрой езды.

– Какой-то ты другой стал, Мишаня, – Пашка продолжал время от времени поглядывать на своего бородатого друга. – Даже не пойму, в чем. Но другой…

– Ничего, приеду домой, помоюсь в баньке, попарюсь, побреюсь – и снова прежним стану.

– Да не в бороде дело. А в чем – и сам не пойму. Ты как? Навоевался, спецназовец?

– Аж по самое горло, – рассмеялся Мишка, подкрепив слова энергичным жестом.

Они проехали еще несколько километров, как вдруг Мишка заметил, что они едут в новом направлении. Заметив его удивление, Пашка пояснил:

– Пока ты где-то там воевал, тут такие дела, такие дела начались!

– И что же тут началось, пока я где-то там воевал? – Мишка с удивлением смотрел на совершенно новую, незнакомую ему просторную дорогу.

– Да хотя бы вот ту самую дорогу построили, по какой мы сейчас едем. Теперь не надо давать кругаля, как ездили раньше через все огороды за тридевять земель, а прямехонько мимо монастыря через мост – и дома.

– Как? И мост поставили?

– Не поставили, а построили! Настоящий мост! На века!

– Да, прямо чудеса… И с чего бы это?

– Да с того. Нашлись люди, которые взялись отстраивать наш монастырь, ну и все, что с ним связано: дорогу нормальную провели, мост построили, гостиницу. А другие тут же кабак недалеко пристроили. Да вон, полюбуйся на это соседство, – Пашка кивнул головой вперед. – Справа монастырь, а слева новый кабак. Да еще название какое придумали! «Шепот монаха». На всем готовы делать бабки.

Мишка посмотрел на монастырь, видневшийся чуть поодаль в стороне, – и не узнал его. Теперь он снова стоял гордо, как некогда прежде – настоящий красавец–богатырь, на широком просторе, очищенном от леса. Монастырские купола, увенчанные крестами, гордо сияли золотом, словно шлемы сказочных витязей, искрясь и умножаясь на холодном солнце тысячами ярких искр.

«Вот это да…», – подумал Мишка, и ему нестерпимо захотелось побывать в этой возрожденной обители сейчас, немедленно.

– Пашок, давай заедем ненадолго? – предложил он.

– А чего не заехать? Я сам хотел тебе предложить. Кухня там отличная. Всегда свежая рыбка имеется, ушица классная. Шашлычки разные, маринады, грибочки... Трахнем по рюмахе, а то я промерз, пока мотался.

И он стал притормаживать, чтобы припарковаться к сверкавшему блеском ресторану, построенному в древнерусском стиле.

– Ты куда? – не понял Мишка.

– Как куда? Ты ж сам просил заехать.

Мишка рассмеялся.

– Ты не так понял. Я просил заехать не сюда, а напротив.

– В смысле в монастырь? – изумился Паша.

– Именно в том самом смысле, – невозмутимо ответил Мишка и засмеялся.

– Я ж говорю, какой-то ты другой стал, – и повернул свой «опель» на широкую дорогу, ведущую прямо к монастырским воротам.

Поставив машину вблизи на специальной стоянке, Паша остался в машине, сославшись на страшную усталость, а Мишка вышел и медленно направился в сторону могучего монастыря, то и дело оглядываясь по сторонам и не переставая поражаться его великолепию.

«Вот это да…», – снова с восхищением подумал Мишка и вспомнил, как впервые побывал здесь, когда его, совершенно беспомощного, привезли друзья. Потом снова вспомнил Ольгу, их первую встречу и разговор, когда он остался здесь на ночь с окровавленной перебитой рукой.

«Все-таки жалко девчонку… Ни за что, ни про что…», – вздохнул Мишка и, широко перекрестившись, вошел в главный монастырский собор.

В храме было тепло и очень тихо. Он сразу узнал этот величественный собор, все стены которого были уставлены строительными лесами. По всему было видно, что здесь кипели реставрационные работы. Лишь в самом дальнем углу, где он тогда увидел испуганную Ольгу, все так же стоял большой подсвечник, а на нем горело несколько больших свечей. Перед образом Богоматери молилась монахиня. Молилась совершенно беззвучно, и лишь по тому, как она крестилась и неслышно в глубоком поклоне опускалась на колени, можно было догадаться, что она открывала всю свою душу и сердце в этом сокровенном общении с Небесной Заступницей.

Не желая нарушить ее молитвенное состояние, Мишка так же неслышно подошел ближе и поставил свою свечку рядом с горевшими, тоже запалив ее. Потом перекрестился на святой образ, почувствовав на сердце тепло и тихую радость. Он хотел постоять еще немного, но, вспомнив, что на дворе в машине его ждет озябший и уставший друг, решил идти. И в это мгновение монахиня, по-прежнему молившаяся возле иконы, тихо произнесла:

– Здравствуй, брат…

Мишка вздрогнул, сразу узнав знакомый голос. Это была Ольга. От такой неожиданности он потерял дар речи, не зная, что сказать. Тогда монахиня повернулась к нему и ласково улыбнулась, повторив:

– Здравствуй, брат…

И, помолчав немного, добавила:

– А я ждала тебя… Именно сегодня… Именно здесь…

Мишка стоял совершенно растерянный и обескураженный.

Да, перед ним была Ольга. Та самая Ольга: в строгом монашеском платье, поверх которого была наброшена теплая шерстяная кофта ручной вязки, а голова покрыта пуховым платком. Все те же пронзительно синие, васильковые глаза смотрели на Мишку спокойным тихим взглядом.

– А как же?.. Все же…

Мишка не знал, что говорить. Он не верил тому, что перед ним стояла Ольга.

– А вот так же, – сдержанно улыбнулась она, – значит, долго жить буду.

Теперь Мишкин взгляд выражал искреннее удивление Ольгиными словами.

– Ну, так в народе говорят. Когда думают, что человек умер, а он живой остался, то, значит, долго жить будет. Меня тогда многие похоронили. Ранение было очень опасным. Моя жизнь держалась на волоске. Даже гроб приготовили. На всякий случай… А Господь решил грешницу еще на этой земле подержать. Для покаяния.

Мишка постепенно начинал приходить в себя.

– Значит, теперь ты.., – он осекся и тут поправился, – теперь вы уже не та Ольга, которую… С которой… Ну, в общем…

– Та Ольга действительно умерла, – уже серьезно ответила она. – Вместо нее теперь есть другая. Монахиня Анна…

Они оба помолчали, глядя друг на друга и словно пытаясь узнать того, кого они знали раньше.

– Я часто вспоминала тебя, брат, – прошептала Ольга. – Молилась… Говорят, ты так странно исчез, никому ничего не сказав. Снова воевал?

Мишка кивнул головой, не став ничего объяснять.

– А как ты… вы догадались, что я приеду… В смысле сюда?..

Молодая монахиня загадочным жестом поманила Мишку пальцем ближе к себе, и, когда он нагнулся, чуть слышно прошептала ему на самое ухо:

– А вот о том, братик, говорить не велено.

Она поправила на голове платок и запахнула кофту.

– Между прочим, я для этого случая даже подарок приготовила. Погоди минутку.

Она так же легко и проворно, как и раньше, вышла из храма, направившись вглубь монастырского двора. Мишка стал рассматривать роспись, которой мастера покрывали стены собора. Собор сиял от ярких, сочных красок. Лики святых угодников, мучеников, апостолов, пророков и преподобных отцов со всех сторон смотрели на Мишку с высоты своей славы и духовной мощи. Мишка шел по храму, осматривая святые образа в дорогих киотах, крестясь и прикладываясь к ним. Он не переставал восхищаться окружавшим его со всех сторон благолепием.

Неожиданно его внимание привлекла маленькая иконка, которую кто-то прислонил к еще одному большому образу Казанской Богоматери, украшенному дорогой ризой и киотом. Вглядевшись в этот скромный, почти незаметный образок, Мишка с удивлением узнал в нем копию той самой чудотворной иконы, которая была в скиту. Именно такими маленькими образками отец Иоанн и другие старцы благословляли всех паломников, приезжавших туда на поклонение святыни.

– Это чудотворная икона, – услышал он за спиной голос Ольги. – Про нее легенды ходят. Жаль, что далеко слишком.

– И как же она к вам из такого далека? – изумился Мишка, не переставая смотреть на дорогой ему образ.

– Девочка одна привезла недавно. Она, правда, не нашей веры, но это так, к слову. Зовут ее Дарина.

– Дарина.., – механически повторил Мишка. – Красивое имя…

Мишка вовсе обомлел.

– Правда, красивое. Восточное, необычное. С ней там приключилась чудесная история. Короче, когда она была в одном скиту, ее взяли в заложницы зэки, бежавшие с зоны. И если бы не один парень, вроде тебя… Ты что, не хочешь слушать?

Ольга почувствовала, что в душе Мишки творилось что-то невообразимое.

– Да как сказать?.. Я мало верю всем этим сказкам. Враки все это. Чистейшей воды враки...

– А вот и нет! Ты ведь даже не хотел выслушать до конца. С ней произошло настоящее чудо. Эта девочка сейчас у нас живет. Помогает сестрам. И мне тоже. Я ведь теперь тут хозяйством заведую, дел много, все надо успеть.

«Ну и денек, – подумал Мишка, снова понемногу приходя в себя. – Какие еще сюрпризы меня ждут?».

– Как же она у вас оказалась?

– Отец привез. По рекомендации одного старца, настоятеля скита, где находится эта самая чудотворная икона.

– А того старца, случаем, не отцом Иоанном величают? – все еще не в силах прийти в себя, спросил Мишка.

– Да, отец Иоанн. Схимник известный. Наша матушка его очень чтит. Они в прошлом фронтовики–однополчане. Матушка тогда военврачом была, ему жизнь спасла. Потом их судьба развела, а духовное родство осталось. Так-то!

Ольга снова ласково посмотрела на Мишку, собираясь о чем-то спросить, но вдруг спохватилась:

– Ой, а за подарок чуть не забыла!

Она раскрыла маленький пакетик, который держала в ладони, и достала оттуда массивный серебряный крестик с такой же массивной цепочкой.

– Для такого рыцаря только такой и нужен, – сказала она и, не спрашивая Мишкиного согласия, сама надела на его шею свой подарок. – Со Святой Земли. Приложен ко Гробу Господню, многим чудотворным иконам и другим святыням. Специально для тебя просила привезти. Я верила, что мы еще обязательно встретимся. Надеюсь, что с таким святым подарком все твои приключения наконец-то закончатся.

Мишка поправил крестик, спрятал его и, смущенно глядя на Ольгу, выдавил из себя:

– У меня такое предчувствие, что все настоящие приключения только начинаются…

Ольга вышла проводить Мишку за ворота монастыря, где ожидал Павел. Они шли молча, переполненные теплыми воспоминаниями и радостью от этой встречи. Неожиданно Ольга остановилась, вспомнив, о чем хотела спросить Мишку.

– Послушай, а откуда ты знаешь отца Иоанна?

Мишка первый раз за все время, пока был с Ольгой, улыбнулся, потом так же, как и она, загадочно поманил ближе к себе и прошептал ей на самое ухо:

– А вот о том, матушка, говорить не велено…

Часть третья

1. ДОМА

Холодная нынче выдалась зима. Лютая. Снежная. Крепким льдом сковало реку. Потрескивают долгими морозными ночами толстые сосны. Одно слово: трескучие морозы…

Идя по руслу скованной ледовым панцирем реки, Мишка то и дело поглядывал на раскинутый над ним звездный шатер, ловя взглядом то след то здесь, то там упавшего метеорита.

«Да у меня и желаний столько нет, сколько уже звезд нападало, – усмехнулся он, зарываясь носом в теплый вязаный шарф, – а они все падают и падают».

Вспомнился лесной скит, старец Иоанн, чудаковатый друг Варфоломей, Борзик.

«Как они там? Отец Иоанн, как всегда, на молитве… Варфоломей…».

Мишка попытался представить, чем сейчас мог быть занят Варфоломей, но так и не мог.

«Не с волками ж он по лесу бродит, – решил он, – погода не та. Сидит, небось, возле теплой печки, поленца сухие в огонь подбрасывает… За мной скучает… Или забыл вовсе… Кто я ему? Из лесу вышел и снова зашел. Нет, наоборот: в лес я забрался, да вышел назад».

Мишка поежился от нестерпимого холода и ускорил шаг, чтобы побыстрее добраться домой: впереди уже были видны огни его деревни.

«Забыл – не забыл… Чего гадать? Я ведь сам обещал возвратиться. А он всем верит. Ждет, небось. Конечно, ждет… А я все тут и тут… Хотя что в этом плохого? Тут я у себя дома. А там? Кто я там? Ни монах, никто. Так, случайный гость. Занесло в ту лесную глухомань каким-то странным ветром. Ну, побыл, пожил, помог… Помолился. Повоевал малость. А дальше? Дальше-то что?..».

На этот вопрос у Мишки не было ясного ответа. Он еще был в раздумьях. После невероятных приключений, происшедших с ним во время недолгой жизни в скиту и возвращения домой, он стал понемногу отвыкать от строгого монастырского порядка, по которому жил вместе с другими послушниками, и втягиваться в уже привычный ему обыденный ритм, которым жила деревня: кто-то трудился в местном колхозе, кто-то занимался домашним хозяйством, кто-то вообще бездельничал или пьянствовал, кто-то рождался, а кто-то доживал свой век. Только Мишка после того, как в его душе произошел странный поворот, связанный со скитом, а еще раньше – встречей с Ольгой, он никак не мог определиться, как жить дальше. Мысли его снова путались, роились, не давая остановиться на чем-то одном, определенном, а в душе снова появились сомнения относительно того, что в скиту казалось таким простым и понятным.

«Действительно, деревня уже сейчас смеется: дескать, Мишка с ума спятил, решил в монахи податься, бороду отрастил, Богу молится. А коль снова поеду назад в скит? Узнают – вовсе засмеют, а матери впору бежать отсюда от разных разговорчиков и пересуд. Народу-то ведь и заняться нечем, как позубоскалить над кем-нибудь. А тут такая тема, такой сюжет! Мишка монахом стал! Ха-ха-хачешки ха-ха!..».

В этих раздумьях, не дававших ему в последнее время покоя, Мишка подошел к своему дому. К его удивлению, даже лохматый дворовой пес Ворон не выбежал, как обычно, навстречу, а лишь тихо заскулил, не высовываясь из конуры.

– Ладно, дружище, – улыбнулся Мишка, решив не трогать пса, – грейся до утра. Да смотри, чтобы волки из лесу к нам в гости не пожаловали да кур не потаскали. Между прочим, давеча я их песни слышал, когда сюда мимо леса шел. Так что спи, да в оба смотри, чтобы служба справной была.

Тихонько отворив дверь, чтобы не разбудить мать, Мишка вошел в дом и, раздевшись, сразу пошел на кухню, чтобы немного перекусить перед сном. Но, войдя, он сразу увидел мать, дожидавшуюся его возращения.

– Мам, чего не спишь? – удивленно посмотрел на нее Мишка.

– А чего спать-то? Время, как говорят, детское еще. Кино вот посмотрела, новости разные… Тебя ждала покормить. Садись ужинать. Изголодался, небось. А я петушка отварила. Хороший петушок был, да уж драчливый больно. Ох, и драчун! До чего ж забияка стал, что чуть коту нашему глаз не выклевал. Сущий драчун и забияка. Как и ты в молодости…

Мать потрепала Мишкины густые волосы и ласково обняла его.

– Садись, сынок, садись. Все тепленькое, вкусное…

И пододвинула ему большую тарелку. Мишка посмотрел на приготовленный для него сытый ужин и стыдливо отодвинул тарелку от себя.

– Что? Что такое? – взволновалась мать, не понимая, что смутило сына. – Ешь, все свежее, прямо с жару, с плиты!

Но Мишка снова осторожно отодвинул тарелку, думая, как объяснить матери свой отказ.

– Я не буду, мам… Я…

– Что? Ты уже где-то поужинал?

– Нет… Не в том дело. Просто… Нельзя мне. Пост… Нельзя…

За столом воцарилось неловкое молчание. Мишка не знал, что говорить дальше, мать не знала, как реагировать на его слова. Она накрыла отодвинутую тарелку крышкой и пристально посмотрела на сына.

– Давно хотела спросить тебя, сынок: что с тобой произошло? После того, как ты приехал, ты стал каким-то другим. Не могу понять, что случилось? Был такой парняга, весельчак на всю деревню, заводила, шутник, балагур – и вдруг словно подменили тебя, словно порчу какую навели. Аль впрямь порчу? Так ты скажи, не стесняйся матери. Кто, как не мать, пособит в такой беде? Сходим к Никитичне, что на хуторке живет – она враз все снимет. Знает она заветные слова, оттого идут и едут к ней отовсюду, каждый со своей бедой, своим горем. Давай сходим! Она и водички святой попить даст, и словцо заветное пошепчет…

– Мама…

Мишка смутился еще больше, не зная, как ответить, что сказать, чтобы не обидеть мать.

– Да к ней народ идет и днем, и ночью, – продолжала увещевать его мать. – Ты не думай, что она ведьма какая или шептуха. У нее полон дом икон разных, все молитвы наизусть знает, в церковь нашу ходит. Кабы занималась чем недобрым, черным, это б от людей не утаилось. Верь своей матери. Скажу по секрету, я и сама к ней хаживала, когда ты поехал к своим друзьям, да как в воду канул. Ну, там, в своем лесу. Что я могла думать, когда от тебя столько времени не было ни слуху, ни духу? Вот и пошла я к Никитичне по совету сердобольных людей. Яичек ей понесла, молочка, маслица домашнего. Выслушала она меня внимательно, потом помолилась на святые образа, глянула что-то на своих картах, да и говорит: «Не рви сердца, жив твой сынок. Под счастливой звездой он родился у тебя. Ни пуля его не берет, ни хворь лютая. Да вот только приедет он другим к тебе. Неродным». Так и сказала, истинно говорю. Последних слов ее я так и не уразумела, а теперь вижу: права была старая Никитична, каким-то чужим стал ты. Неродным…

– Мама…

Мишка обнял мать за плечи.

– Какой же я неродной? Самый родной был и остаюсь. Просто пост сейчас. Встретим Рождество – там и разговеемся. А пока спрячь своего драчуна на морозе. Пусть полежит, остынет. Уже недолго осталось.

Мишка собрался встать из-за стола, но мать взглядом удержала его.

– Все равно не пойму тебя, сынок. Не узнаю я тебя… Стал ты…

Она снова пристально посмотрела на него.

– Монахом словно ты стал. Аль впрямь в монахи собрался? Бороду отрастил, космы, от мяса отказался, от друзей, совсем перестал знаться с ними…

– Мама.., – Мишка не знал, как уйти от этого неудобного разговора.

– Ты скажи, не скрывай от матери. Только я скажу тебе наперед: в нашем роду монахов не было. Мы люди простые, от земли-матушки, всю жизнь горбимся на ней, родимой, чтобы кусок хлеба честным трудом заработать, мозолями своими, а не поклонами какими или милостыней.

– Мама, в монастырях тоже трудятся, не покладая рук, – попробовал возразить Мишка.

– Вот и пусть трудятся, – согласилась мать. – Они по своему, а мы, сынок, по своему, как наши предки. Каждый свою награду получит. Тебе Бог дал силу, здоровье. А для чего? Чтобы уйти в монахи? Пусть туда идут, кому больше идти некуда: старики, старухи, убогие разные. А ты для другой жизни нужен.

Мишка не вступал в спор, боясь не найти нужные аргументы, чтобы переубедить мать. Да и сам он не мог до конца разобраться в том, что бередило, терзало его душу с тех пор, как в ней проснулась вера в Бога. Но мать не унималась, стараясь вызвать сына на откровенный душевный разговор.

– Повадился ходить к этим… Как их? Погорельцам. Не к добру это, не к добру. Про них такое рассказывают, такое…

– Мама, – не сдержался Мишка, – да нашим людям только дай повод языками почесать. Нормальные это люди. Работящие. Непьющие. В церковь ходят. Что в этом плохого?

– А все равно нутром чую, что не к добру все это. Замкнутые они. Скрытые, пусть и непьющие. Ни к ним никто, ни они ни к кому. Не по-нашему это. Не по-нашему.

– Ну, зачем так плохо? – Мишка старался сохранить мирный тон разговора. – Как же они необщительны, когда я у них в гостях бываю, и они живут, как одна дружная семья. А то, что не здешние они, чужаки, то какая в том печаль? Нормальные люди…

Снова воцарилась тишина. Слышно было лишь тихое тиканье старого будильника на кухонной полке.

– Я внучат хочу, – мать ласково погладила руку сына. – Все дружки твои поженились, детками обзавелись, а ты все ходишь и ходишь сам. Неужто тебе не хочется своей семьи, жены, детишек?

Мишка по-прежнему молчал, глядя перед собой в пустой стол.

– Девки на тебя глаза пялят, ждут, кого позовешь по фату. Леночка Полякова – какая девочка! И пригожая собой, и хозяюшка славная. Помню, ты в армии служил, а она тогда еще совсем соплюшкой была, то и дело бегала ко мне, чтобы выведать, как ты там, на фотографии твои солдатские посмотреть. А теперь выросла, красавица стала. И все тебя ждет. Может, зашлем сватов? Ты не смотри, что они богаче нашего живут. Мы тоже не лыком шиты. Дядя Коля, крестный твой, обещал пособить, а там, глядишь, и тебя поближе к себе пристроит. Он ведь нынче в больших милицейских начальниках ходит. Пишет, что скоро генералом станет. Так что? Будем сватать?

Мишка улыбнулся и снова обнял мать за плечи.

– Пока что будем спать. А там видно будет.

– «Видно будет…», – пробормотала мать, убирая со стола. – Мне вот ничегошеньки не видно. И не понятно. Был парень как парень, а стал… И в кого ты такой богомольный удался? Не пойму.

Пока мать хозяйничала на кухне, Мишка разделся и растянулся на своей самодельной кровати, больше похожей на обычный деревянный топчан. И едва он лег, как думы роем снова понеслись в голове – толкаясь, толпясь, обгоняя одна другую, сумбурно, без всякой логики и порядка.

Мишка прямо не стал говорить матери, где он провел целый день. Это и так было ясно: у «погорельцев». Мишка сам не мог до конца понять, почему его тянуло к этим людям: не здешним, действительно немного странноватым своею замкнутостью, нежеланием общаться со всей деревней, а уединившимся на некогда заброшенном, всеми позабытом хуторе. Из всех, кого они принимали у себя, иногда потчевали чаем и вступали в духовные разговоры, был Мишка, к которому они пристально присматривались, не допуская к тому, что было их некой глубоко сокровенной тайной, доступной даже не всем отшельникам этого дикого хутора.

Но Мишка был рад и этому. С тех пор, как он прикоснулся к духовной жизни, он потерял всякий интерес к тому, без чего раньше не мог жить: разудалому деревенскому веселью, ежедневным походам в местный клуб с неизбежными разборками после вечерней дискотеки и почти ритуальным пьянством в кругу таких же бесшабашных дружков. Узнав, что Мишка повадился к «погорельцам», старые приятели тоже быстро отвернулись от своего некогда закадычного друга, придя к единодушному выводу, что он просто повредился головой. Такого мнения придерживался даже Павел, ближе которого Мишке по всей деревне просто не было.

Последний случай, происшедший с ним в клубе, окончательно порвал его отношения с прежними дружками и забавами. По привычке он пошел туда, чтобы скоротать долгий вечер. Возле клуба его встретила компания старых друзей-завсегдатаев. Они были заняты «разогревом» настроения: один из них держал трехлитровую банку самогонки, другой подставлял пластмассовые стаканчики, а единственной «закуской» этого «застолья» была такая же банка холодной колодезной воды, которую разливал по тем же стаканчикам третий.

– О, равнение на появление! – увидев идущего Мишку, компания не могла сдержать своего восторга. – Давай, Мишок, к дружбанам, сегодня жаркий вечер будет.

– Что, танцы-шманцы до упаду? – усмехнулся Мишка, сразу почувствовав себя чужим в этой компании, потому что отвык от общения.

– Не, жарче! Ждем гостей с Чугреевки. Им, понимаешь ли, своих баб мало, так решили теперь наших щупать. Пора проучить. Вовремя ты пришел, хороший кулак в рыло лишним никогда не будет.

Мишку покоробило от этих слов. Он не горел желанием, как бывало раньше, впутываться в здешние разборки с парнями из соседней деревни.

– Давай, «причастись» вместе с нами перед боем, – тот, кто распоряжался самогонкой, щедро плеснул ему в стаканчик.

– Откуда таких слов нахватался? – Мишке уже хотелось уйти отсюда.

– Да вот, пошел по деревне слушок, что наш старый и верный друг решил начать новую жизнь, – рассмеялся все тот же хозяин компании. – Говорят, в церковь стал ходить, по монастырям кататься, с монахами дружбу водить. А я не верю, что с монахами. Говорю, что с монашками!

Все громко и развязано расхохотались.

– Говорят, что кур доят, а куры яйца несут, – невозмутимо парировал эту шутку Мишка, ставя налитый ему стакан на пенек рядом с банкой.

– Ладно тебе обижаться, – не унимался заводила. – Поделись лучше своим «товаром» – монашечками. Мы ж тебе, видишь, до краев наливаем, не жмемся, хоть и самим мало. Ты что, деревенский петух, чтоб в одиночку всех кур топтать?

Мишка ощутил внутри закипающую злобу. Но он сдерживал себя, чтобы не ответить в тон сыпавшимся в его адрес шуткам, намекам и колкостям.

– Мальчики, бросьте его уламывать, – кокетливо рассмеялась стоявшая посреди компании накрашенная девица. – Я знаю, в чем тут дело. Просто монахам нельзя пить. Я где-то читала. А еще им нельзя… энтого самого… без чего нормальные мужики жить не могут.

Все расхохотались еще громче.

– А с каких пор у него пропал интерес к энтому делу? – завизжала еще одна девица. – По «энтой» части он у нас всегда передовиком производства считался. Хоть орден вешай!

Мишка ощущал в круг компании еще вчера дорогих ему друзей совершенное одиночество. Те, в свою очередь, тоже смотрели на него как на чужака.

– Думаю, вы тут и без меня управитесь, – стараясь не ввязаться в скандал или словесную перепалку, Мишка собрался возвратиться домой, больше не чувствуя интереса к клубным развлечениям. – Против таких языков – как против лома, которому нет приема. Бывайте здоровы, кореша! И меньше нажимайте на это дело, – он кивнул на разлитую самогонку, – а то все девчонки убегут к «чугреевцам». Туго вам тогда придется! Без «энтого» самого…

Мишка старался не обращать внимания на доходившие до его слуха насмешки и деревенские пересуды. Им не было ни конца, ни края. Да и о чем еще было посудачить простым людям, единственной радостью которых были сериалы по телевизору да скудные новости, доходившие с района? Не зная, что произошло с Мишкой за время его неожиданного исчезновения и такого же неожиданного возвращения домой, деревня терялась в догадках, приписывая Мишке одну историю нелепее другой. Хотя сам он и не скрывал того, что ходит и в монастырь, и к соседям, за которыми закрепилось это странное имя – «погорельцы».

2. «ПОГОРЕЛЬЦЫ»

«Погорельцами» называли как заброшенный, позабытый всеми хутор на отшибе далеко от всех окрестных деревень, так и людей, отважившихся поселиться среди дикой глуши, безлюдья, непроходимых топких болот и соседнего дремучего леса. Это было несколько семей, поселившихся одной дружной коммуной – со своими, им одним ведомыми порядками, дисциплиной и обычаями. Откуда они приехали сюда и что привело их именно в это безлюдное место, новоселы не распространялись. Казалось, их совершенно не смущало то, что этим хутором среди здешних крестьян прочно закрепилась недобрая слава: люди здесь никогда не задерживались надолго, ибо, едва успев пустить корни, неведомо откуда налетевшие пожары гнали хуторян дальше, оставляя за собой лишь пепелища дотла сгоревших деревянных домов, собранных из добротных смолистых бревен. Детей пугали страшными обитателями, якобы живущих в гиблых топях, только и ожидающих очередного смельчака, рискнувшего сунуться сюда, чтобы навеки затащить его в свое мрачное болотное царство. Тех, кто действительно бесследно пропадал тут, даже не пытались искать: настолько все это было бесполезно даже для опытных водолазов-спасателей.

Хотя, если не вспоминать обо всем этом, здешние места необыкновенно красивые. Даже поэтичные. За туманом, всегда, особенно в утреннее и вечернее время, стелющегося над болотами, медленно вырастает стена векового леса: сначала изумрудно-зеленого, а далее все темнее и темнее, превращаясь в подобие некой неприступной крепости, куда не каждый рискнет ступить, чтобы не заблудиться в чащобе. Да и сами болота, если по ним не идти напролом, а знать укромные тропинки, заросшие мохом, не сразу нагонят страх: они больше напоминают старые добрые предания об игривых русалках, любящих водить здесь свои хороводы, заманивая чарующим пением добрых молодцев, но никак о злых ведьмах, леших или иных коварных персонажей тех же сказочных преданий седой русской старины.

Но чтобы добраться от хутора до самого леса, нужно, кроме топких болот, пройти по заболоченному лугу, укрытой густой травой и полевым разноцветьем, и только тогда откроется величественное лесное царство, где каждая тропка так и манит путника вглубь, в чащобу могучих деревьев. То убегая вниз по глубоким оврагам, по вздымаясь вверх по кручам, некоторые из этих тропинок выводили к таинственным пещерам, не дававшим покоя как древним отшельникам, так и нынешним искателям приключений.

Настоящие работы в лесу начинались лишь с наступлением настоящих холодов, когда не только речка, но и все болота промерзали чуть не до самого дна, укрываясь прочным непробиваемым льдом, по которому можно было передвигаться без всякой опаски на любом виде транспорта. Вот тогда-то и оглашался уснувший зимний бор визгом пил, стуком лесничих топоров, оглушительным треском падавших на землю исполинов. Работа закипала, не прекращаясь до самого тепла: лес валили, корчевали, освобождали от мохнатых ветвей и трелевали на местные пилорамы, распуская там на доски, брусья, готовые для строительства.

Наверное, сама природа подсказала первым «погорельцам» лучшее место для поселения: возле самого леса, за болотами. То, что большую часть года они оставались почти отрезанными от всего мира, хуторян не смущало: за зиму они успевали заготовить столько деловой древесины и наторговать ею, что полученной от этого торга средств хватало им вполне, чтобы жить безбедно в ожидании следующей зимы с морозами, превращавшими подступы до хутора в бойкий путь, по которому шла бесперебойная торговля лесом. Но опустошительные пожары – от огня завистников то ли от природной стихии, когда удушливая летняя жара разряжалась грозами – гнали людей с этих мест, пока сюда не приходили все новые и новые смельчаки, чтобы возродить прежнюю жизнь. Но, словно гонимые каким-то злым роком, снова оставались без крова, спасая от огня то, что можно было унести из дома и спасаясь самим, унося ноги от бушевавшего среди прочных смолистых бревен пламени.

Новые «погорельцы» пришли сюда в самом начале осени. Пришли для всех нежданно-негаданно, когда о самом существовании хутора почти забыли, махнув на него рукой, потому что, по мнению тех, кто считал себя здравомыслящими людьми, поселиться там могли лишь настоящие безумцы. Но «погорельцы» пришли и поселились. И не просто поселились, а за короткий срок сумели обосноваться так, что теперь всем было интересно увидеть, во что превратилось бывшее захолустье.

Новоселы быстро восстановили старую пилораму, работавшую от колеса еще более древней водяной мельницы, а окружавший их со всех сторон лес дал все, что было необходимо для строительства добротных деревянных домиков, быстро вытеснивших остатки прежних черных изб, вросших в сырую землю по самые окна. Кстати, при новых хозяевах земля тоже быстро подсохла: они сумели наладить здесь дренажную систему, осушив болота, подступавшие слишком близко к поставленным жилищам и заботливо ухоженным огородам. На самой же земле раскинулись не только распаханные огороды, но и теплицы, отныне снабжавшие «погорельцев» даже в самые лютые морозы свежими овощами и зеленью. Тут же стояли хлева с домашней скотиной: чистота и безупречный порядок, царившие там, могли дать большую фору соседним колхозным фермам.

При всем трудолюбии поселенцы отличались трезвым образом жизни, собранностью и дисциплиной. Тут все делалось сообща: и работа, и отдых, и молитва. В церковь соседней деревни они ходили так же дружно – и стар, и млад – лишь в воскресные дни и «красные» праздники, в остальное ж время собирались для совместной молитвы в специальной выстроенной «молельне» – небольшом деревянном домике, увенчанном крестом.

Но больше всего «погорельцев» тянуло к древним пещерам, выходившим по заросшим лесным оврагам еле заметными провалами, через которые можно было попасть в царство подземных лабиринтов. Как раз возле этих провалов, манящих и одновременно пугающих своей неизведанностью, собирались новые хуторяне, на свой особенный лад и манер воспевая подвиги древних отшельников, воздавая им почет и славу. Почему-то «погорельцы» считали причастными к тем древним людям, древним преданиям: между собой они называли себя «пещерниками» – и не иначе. Это название для них было неким сакральным именем, тайной, которую они не только боялись открыть, но даже близко не подпускали к ней никого из непосвященных, посторонних, случайных гостей.

Возвращаясь из леса домой, они собирались в молельной комнате, где снова воскрешали сказания о жизни, подвигах и благочестии своих далеких предшественниках. Сказания эти были удивительно красивыми, яркими. Слушая их вместе с «пещерниками», Мишка словно переносился в те далекие времена, когда жили поистине святые люди – подвижники, чудотворцы, прозорливцы, мученики. Хотя иногда эти сказания больше походили на сказку: настолько все там было идеализировано, украшено красивым глаголом, сдобрено хорошей русской фантазией. Но все равно Мишке было интересно слушать их, когда его допускали посидеть вместе с «пещерниками» за одним столом в молельной. К самим же пещерам не брали ни Мишку, ни кого другого из заезжих искателей всего чудесного и необыкновенного – на это был строжайший запрет.

Старшим в общине был Василий – лет пятидесяти, с густой седой бородой и такими же седыми жесткими кудрями, к которому все остальные относились с глубоким благоговением, называя его почтенно «кормчим». Он распоряжался всеми хозяйственными работами на хуторе, а также строго следил за духовной жизнью в отсутствии священника, который лишь изредка наведывался сюда, чтобы совершить молебен на ту или иную потребу.

Слава о хуторе «Погорельцы» и его трудолюбивых, ревностных к вере обитателях быстро обошла всю округу. Увидеть и рассказать о настоящем чуде сюда потянулись корреспонденты, местное начальство. Всем хотелось понять, что это за люди: неутомимые люди, трудяги, абсолютные трезвенники, с глубокой верой в сердце? Кто они? Откуда? Что привело их в эти гиблые, всеми позабытые и давно позаброшенные места? Но «погорельцы», приветливо улыбаясь гостям, щедро потчуя их всем, что давала им земля и труд на ней, не спешили раскрывать свои души до конца, храня некую очень сокровенную тайну о своей миссии на этой земле – куда более важную, чем то, что не просто удивляло, а поражало заезжий люд. «Погорельцев» ставили всем в пример, как образец невиданного для окрестных деревень трудолюбия, дисциплины и культуры.

Потянулся сюда и Мишка. Почти все его ровесники были уже, как говорят, при деле: обзавелись семьями, занимались кто чем – в местных колхозах или же уехав на заработки в большие города. Развлекаться ж вместе с молодежью в клубе ему вовсе было неинтересно и даже скучно. В воскресные дни он ходил в монастырь либо в соседнюю Чугреевку, где уже успели восстановить прежний каменный храм. В остальное время помогал матери по домашнему хозяйству, внутренне ища ответ на единственный вопрос: как жить дальше?

Глядя на «погорельцев», Мишке казалось, что эти люди как раз нашли ответ на мучавший его вопрос. У них все было сообща, в полном согласии: и труд, и молитва, и печали, и радости… Они жили одной семьей, одной коммуной, влиться в которую означало стать таким же, как и они. Наверное, где-то в глубине души Мишка уже был согласен на это: поселиться в их коммуне, так же, как и они, трудиться – сам выросший на земле, труда он не боялся с детства, - молиться. Построить здесь свой собственный дом – красивый, добротный, теплый, с хорошим куском плодородной земли. Даже жениться, обзавестись собственной семьей, произвести на свет и на радость старенькой матери маленьких детишек. Саму ж ее забрать к себе, а коль не согласиться покидать родные стены, так то не беда: все равно будет всегда рядом. От «погорельцев» до их деревни ходу-то каких-нибудь часа полтора, а по зимней дороге, когда все болота и река скованы ледяным панцирем, и того меньше.

На ком жениться? Так то не проблема вовсе. Мать сватает Ленку Полякову, дочку колхозного фельдшера. Оксана тоже обещала ждать. Позови – приедет. Какая разница, в какой деревне жить – в той, глухой, таежной, отрезанной от всех дорог, городов и весей, или здешней? Здесь даже лучше: на берегу реки, вокруг деревенек полно, и тоже лес рядом…

Или же Ирина…

Ирина выделялась среди остальных «погорельцев», с которыми приехала. И не только потому, что, в отличие от остальных женщин, приехавших сюда с мужьями и детьми, она была лишь с десятилетним сынишкой Андрейкой, неотступно, словно хвостик, бегавший за матерью. И не потому, что была красива: особенные, с золотистым оттенком глаза, слегка вьющиеся каштановые волосы, белая кожа, румянец на щеках… Строгие одежды, которые носили все женщины, не могли скрыть или как-то исказить ее стройной, словно точеной, фигуры. Каждое ее движение, улыбка, каждый жест тоже были необыкновенно красивыми, кроткими, нежными.

Мишка не мог понять, почему едва ли не с первой встречи, знакомства он проникся к Ирине таким доверием. Для самой Ирины Мишка тоже был, пожалуй, единственным из гостей, с кем она не замыкалась, а, напротив, общалась с ним легко и открыто, чем вызывала недовольство среди остальных собратьев-«пещерников».

– Разболталась, сорока, – говорили о ней, – язык-то без умолку трещит, без всякого удержу. Ни послушания, ни скромности… Сидела б там, откуда пришла, со своим выкормышем…

Ирина жила в доме своей старшей сестры и ее мужа, с помощью остальных «погорельцев» поставивших себе добротный дом со всеми дворовыми постройками. Для нее выделили маленькую комнатку, обогреваемую через простенок русской печкой.

Мишку удивляло, почему ее сынишка – смышленый шустрый малый – не ходит в школу и вообще нигде не учится.

– Благословения нет, – тихо отвечала Ирина, когда Мишка начинал недоумевать, почему юнца хотят оставить без образования. – Кормчий не велит.

– «Кормчий…». «Благословения нет…», - тихо возмущался Мишка. – Он что, священник, что ли, чтобы благословлять или не благословлять?

Ирина сразу уходила от дальнейших разговоров на эту тему, лишь снова повторяя:

– Он – наш Кормчий. Вот…

– Какая ж то вера, если ее скрывают? – пытался понять «погорельцев» Мишка, беседуя с Ириной. – Мне такая вера секту напоминает. Тебе нет?

– Не надо, – останавливала эти разговоры Ирина. – Кормчий, можно сказать, подобрал меня на улице, на вокзале, когда я была готова… С кем угодно… С первым встречным, лишь бы… Ну, чтобы прокормиться нам вдвоем. А Кормчий не погнушался, сюда привел, вере нашей научил. А ты его… «Секта»… Не надо…

Между тем Андрейка сильно привязался к Мишке, и даже рисковал бегать к нему в лютый мороз, не боясь замерзнуть в хлипкой одежонке или же попасть к волкам, рыскавшим в поисках добычи по всему лесу и днем, и ночью. Узнав же о том, что Мишка был десантником, служил в спецназе и даже воевал, вовсе не скрывал своего восхищения, неотступно приставая к нему с просьбами:

– Дядя Миша, а драться меня научите? Покажите приемчики? А с парашютом прыгнем? А пострелять пойдем? А…

И этим просьбам не было конца. Бывало, малец гостил у Мишки по несколько дней, общаясь и даже ложась спасть рядом с ним. Мишка тоже полюбил мальчугана, таская его по лесу на своих богатырских плечах, уча ориентироваться в здешних непролазных дебрях, проходить по топким болотам. Ирина ж не противилась этой мужской дружбе, хотя и слышала от своих единоверцев снова лишь порицания и ропот.

Чем больше Мишка присматривался к «погорельцам», многое ему казалось странным в их поведении и образе жизни. Зачем, например, они завешивали в присутствии посторонних иконы, которыми украшали свои новые жилища? Перед тем, как пустить к себе гостя – того же Мишку, к которому, казалось, давно привыкли, – они укрывали образа специальными занавесками?

«Что это за вера такая странная? – думал Мишка, стараясь понять причину всего этого. – Или обычай у них такой? И что это вообще за иконы, на которые нельзя смотреть посторонним? Почему они скрывают их? Иконы ли это вообще?».

– Нет на то благословения Кормчего, – все так же уклончиво отвечала Ирина, к которой Мишка решился обратиться с этими вопросами. – Не всем дано видеть наших святых пещерников, святых людей, что издавна жили тут. Они сами никому не показывались на свет, прятались в пещерах, и ушли, оставив тайну лишь посвященным…

– Как ушли? – изумился Мишка. – Куда это они ушли.

– К Богу они ушли, - снова уклончиво отвечала Ирина. – Когда пришло время, когда Небесный Кормчий позвал их к себе – и ушли. Прямо из святых пещер…

Такой же таинственный, скрытый от случайного или постороннего глаза образ, висел и в самой молельной комнате: размером с большую дверь, в инкрустированной раме, под стеклом. Перед ним «погорельцы» благоговейно ставали на колени, умиленно плакали, истово молились… Но этот образ они берегли особенно ревностно, не позволяя не то что смотреть на него, но даже приближаться.

И все Мишке удалось мельком взглянуть, что же тайна скрывалась за плотным покрывалом, шитым с позолотою, где хранился главный образ, главная святыня «погорельцев».

Однажды Мишка помогал хуторянам по хозяйству, и в том момент, когда он с несколькими из них был в молельной комнате, одной из работавших там женщин, вдруг стало плохо. Она тихо охнула, схватилась за сердце и со стоном опустилась на пол, враз побелев и перестав подавать признаки жизни. Остальные кинулись к ней и вынесли в сени, где свежего воздуха было больше. И на несколько минут Мишка остался в молельной комнате сам. Он оглянулся вокруг, убедившись, что рядом действительно никого нет, и любопытство взяло верх. Он подошел к таинственному и образу и, озираясь на приоткрытую входную дверь, быстро одернул покрывало…

К его удивлению, это был вовсе не иконописный образ, какие он привык видеть в храмах и перед какими молились верующие. На дубовой доске, почерневшей, почти истлевшей от времени, был изображен некий лабиринт, по которому вереницей шли монахи-схимники. На их пути были некие препятствия, изображенные в виде странных символов. Те отшельники, кто преодолевал их, шли дальше, а их скорбный путь заканчивался светом, где сиял образ Небесного Царства, ждавших в свои селения неутомимых подвижников и праведников мрачного подземелья.

Весь лабиринт, по которому шли неведомые монахи, был похож на закрученную вправо спираль, состоящую из трех кругов с боковыми «карманами» и ответвлениями, обозначенными знаками, больше похожими на кресты, что сохранились по местам на заброшенных погостах.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – чуть не присвистнул от удивления Мишка, ожидавший увидеть тут что угодно, только не запутанную схему какого-то лабиринта. Он тут же задернул покрывало и выровнял складки, чтобы ни у кого не возникло подозрения, что он дерзнул заглянуть в святая святых «погорельцев». И впрямь, едва он успел отойти в сторону, как в комнату ворвался сам Кормчий – Василий, гневно сверкнув на Мишку недобрым взглядом.

– Почему тут? – крикнул он, глядя то на Мишку, то на неприкасаемый закрытый образ.

– Потому что сами позвали помогать, – спокойно ответил Мишка. – Коль нет во мне нужды, то я пойду.

И он так же спокойно направился к выходу.

– Погоди, – едва сдерживая свой гнев, остановил его Василий. – Хочу тебе сказать: не очень-то пяль глазки на Ирину… Не про тебя она.

– Ой, словечки какие! – хохотнул Мишка, глядя на разъяренного Кормчего. – «Не пяль глазки…». Я такую «музыку» только от блатных слыхивал.

– Оно и видно, с кем ты общался, – теперь злобно рассмеялся Василий. – Или общаешься до сих пор. О тебе всякое рассказывают, вояка… А я повторяю последний раз: Ирина не про тебя. Сначала стань одним из нас, потом и потолкуем о твоем житие-бытие.

И, повернувшись спиной к Мишке, снова возвратился к укрытой черной доске, убеждаясь в том, что покрывало осталось не одернутым…

Но эти угрозы не остановили Мишку. Он продолжал наведываться к хуторянам, помогая им, общаясь с Ириной, забавляясь с ее сынишкой и присматриваясь к тому, как жили, трудились и молились эти странные люди.

Однако, то, что смущало Мишку, не вызывало подозрений или даже сомнений у отца Виталия – настоятеля Никольской церкви в соседней Чугреевке, куда на воскресные богослужения «погорельцы» наведывались всей своей дружной коммуной. Они молились тут, выделяясь среди остальных особым рвением, внутренней собранностью, неукоснительным исполнением всего, что предписывал церковный устав. Глядя на своих новых прихожан, настоятель не мог нарадоваться, то и дело приговаривая:

– Побольше б таких благочестивых людей! Не люди, а ангелы земные. И молятся, и причащаются, и посты хранят. Истинно ангелы!

Когда ж Мишка однажды заикнулся о своих сомнениях, отец Виталий решительно осек его:

– На себя-то лучше смотри, на себя! Люди не скупятся: и медка принесут, и яичек, и мяска… Не то что эти куркули деревенские, жмоты, скряги. Копейки от них не дождешься, а уж для батюшки пожертвовать, пособить чем, то лучше и не проси, и не надейся. Бесполезное дело. А хуторяне – истинное благочестие, доброта, кротость. Просить их ни о чем не надо: сами принесут, сами придут, сами помогут. Святые люди…

В ответ на это Мишка ничего не говорил: ни соглашаясь, но и не пытаясь разубедить довольного настоятеля, внутренне оставаясь при своем мнении.

3. РОЖДЕСТВО

На Рождество Христово и наступившие за этим большим праздником святочные дни морозы ударили еще сильнее. Небо разъяснилось, разогнав последние тучи, обещавшие снег, а звезды горели так ярко и так низко, что, казалось, протяни руку – и дотронешься до их нежного дрожащего сияния.

С тех пор, как монастырь разросся, обустроился, а к нему пролегли ухоженные дороги, желающих побывать в этом святом месте увеличилось во много крат. Паломники ехали теперь целыми автобусами, и монахини лишь успевали размещать гостей на ночлег, потчевать их тем, что подавалось и на монастырский стол.

Но теперь насельницы ждали особых гостей. С согласия архиерея и по его благословению сюда должна была приехать целая группа журналистов, чтобы рассказать о святой обители, ее возрождении и жизни черниц. Гости не заставили себя ждать: они высадились из небольшого комфортабельного «мерседеса» вместе со своими сумками, кофрами, где лежала их съемочная аппаратура. А чтобы им легче было ориентироваться на месте и общаться с монахинями, за группой закрепили епархиального представителя – отца Бориса. Это был еще сравнительно молодой, необыкновенно энергичный, очень контактный батюшка, в прошлом сам журналист, легко нашедший язык с коллегами. Он поддерживал любую тему, которую начинали обсуждать гости, следуя в монастырь, и лишь когда въехали на его территорию, стали слушать лишь отца Бориса, рассказывавшего им о порядках и традициях монастырской жизни. Хотя далеко не все вникали в суть разговора, особенно те, кому предстояло таскать тяжелую видеоаппаратуру и заниматься непосредственно съемками: эта публика весело смеялась, не уставая рассказывать анекдоты, ни мало не смущаясь тем, что они уже были на территории монашеской обители.

– Слышал еще прикол? – не унимался один такой весельчак, стараясь привлечь внимание всех остальных. – Умирает журналист и попадает на тот свет. Вдруг слышит чей-то грозный голос: «Ну что, явился, писака? Грехов-то, грехов целая торба. Аж называть страшно. А вообще ты парень был неплохой: трудяга, всю жизнь по редакциям, командировкам, съемкам… Короче, выбирай сам, куда хочешь: в ад или в рай?».

Журналист задумался и говорит: «А можно мне хотя бы одним глазком глянуть, как живется моим коллегам там и там?». «А почему б и нет?», - отвечает ему тот же голос и ведет душу журналиста сначала к воротам ада. Открывает их и пускает туда журналюгу. Смотрит: дымовая завеса, все бегают, суетятся, сплошные нервы, волосы всклокочены, компы61 дымятся, все строчат статьи к следующему номеру. Журналист посмотрел на эту знакомую ему картину и говорит в ужасе: «Ну уж нет, я этим сыт по самое горло. Ведите меня в рай!». Приходят. А там - то же самое: все бегают всколоченные, что-то строчат в номер, компы[74] дымятся...

Смотрит журналист, ничего не может понять. «В чем же разница между журналистским раем и адом?» - спрашивает ошарашенный журналист. А небесный голос ему и отвечает: «Разница в том, что те, кто в раю, успеют сдать материал, а кто в аду – нет...».

Все рассмеялись и собрались идти за отцом Борисом, но тут еще один юморист остановил группу.

– Послушайте еще. Папа Римский прибыл с визитом во Францию. У трапа его встречает толпа журналистов. Вдруг кто-то из этой толпы спрашивает:

– Ваша святость, как вы относитесь к публичным домам?

Папа думает: «Если скажу – отрицательно, напишут, что я не отличаюсь гуманизмом и всепрощением. Одобрить же это безобразие вовсе нельзя».

И решил перехитрить журналистов. Отвечает им вопросом на вопрос:

– А скажите мне, во Франции есть публичные дома?

На следующие утро все газеты пестрели огромными заголовками: «Первый вопрос Папы Римского по прибытии во Францию: «Есть ли во Франции публичные дома»?».

Все снова рассмеялись.

– А вот еще.., – снова начал было первый, но отец Борис сделал решительный жест прекратить всякое веселье. Репортеры быстро пошли к небольшой монастырской гостинице с одним-единственным желанием поскорее укрыться в тепле от этого нещадного январского мороза.

Тех нескольких тесных комнаток, бывших когда-то кельями, но до недавнего времени служивших для приюта паломников и гостей, теперь, когда монастырь разросся, уже было слишком мало. Поэтому рядом с основным корпусом, где жили монахини и послушницы, вырос небольшой, но довольно вместительный двухэтажный домик, где отныне всем хватало места. После молитвы гости размещались тут на ночь, чтобы отдохнуть и с утра пораньше снова идти на молитву. Для паломников здесь была своя трапезная, а духовных особ размещали через отдельный вход на втором этаже. Но поскольку никого из приезжего духовенства, кроме самого отца Бориса, сейчас не было, приезжих корреспондентов тоже решили разместить в верхних покоях: решили, что так будет спокойней и для них, и для паломников, и для монахинь. Последние болезненно восприняли приезд странных шумных гостей, которые начали бесцеремонно расхаживать по всей монастырской территории, все фотографировать, приставать к монахиням и послушницам с бесконечными расспросами, что-то громко обсуждать и при этом еще громче смеяться, глядя в сторону испуганных насельниц. Пожилые монахини крестились, едва завидев идущих навстречу гостей, и спешили спрятаться за дверьми ближайшей кельи. Почти каждая трапеза, куда приглашали репортеров, к возмущению монахинь сопровождалась распитием спиртного: в репортерских сумках, кроме съемочной аппаратуры, этого добра было предостаточно. Привыкшие к светским хроникам и репортажам, избалованные вниманием тех, о ком они делали свои материалы, корреспонденты слабо представляли, что такое монастырь, тем более такой, где они находились. Для них это была обычная выездная командировка – правда, экзотичнее многих предыдущих.

Сама ж игуменья лежала больная и немощная, прикованная к постели, готовясь к исходу из этой скорбной земной жизни. Возле нее дежурили старшие сестры и послушницы, ухаживая и стараясь хоть чем-то облегчить ее физические страдания.

Все попечения о гостях мать Мария возложила на Ольгу, понимая, что лучшее нее с этой не в меру любопытной и нахрапистой публики больше никто не справится. Ей помогали три послушницы: они следили, чтобы гостей вовремя покормили, провели по территории монастыря и его окрестностям, помогли пообщаться с людьми, которые были живыми очевидцами возрождения святой обители и могли рассказать о ней. Но желающих общаться с репортерами было мало: монахини избегали популярности, всячески отнекивались, ссылаясь на свою малограмотность и стеснительность.

С особым любопытством репортеры присматривались к неотлучно бывшей рядом с ними молодой монахине Анне – Ольге. Красивые черты ее лица, особые манеры разговора, кроткая и вместе с тем обаятельная улыбка говорили о том, что это человек с необычной судьбой, что под строгими монашескими одеждами спрятана какая-то загадка, тайна, которая привела сюда эту необыкновенную красавицу. Но на все попытки вступить в разговор на эту тему Ольга отвечала решительным отказом, умело уходя от ненужных расспросов, тем самым еще больше разжигая любопытство.

– Слушай, – в первый же вечер, когда все готовились ко сну, один из фоторепортеров солидного столичного издания обратился к своему коллеге, – тебе эта восточная красавица никого не напоминает?

– Я хотел спросить тебя о том же, - без всякого удивления ответил тот. – Мне она сразу напомнила, когда мы плавали на круизном лайнере по Атлантике, снимали фотомоделей из разных стран. Я ее хорошо запомнил.

– Еще бы, – рассмеялся фоторепортер. – Я тоже запомнил, как ты хотел ее «снять» в полном смысле. Вот не помню только, получилось или нет?

– Кабы она была там одна… А то ведь с тем… Чернявым… Туда сунься – голова враз полетит за борт. Вместе с туловищем. Эти люди не понимают юмора. Сразу за нож – и по горлянке. Кроме нее «товара» не было, что ли? Как говорится, полный трюм! Так что я своего не упустил, пока ты блювал всю дорогу от морской болезни.

– Тоха, ну и память у тебя! Верно, мне тогда поплохело зело. Что пароход, что самолет – не переношу с детства. Да ради хороших «бабок» можно потерпеть не только качку. На «бабло» там не скупились, да и такой шанс – на океанском лайнере в кругу красавиц, на халяву – не каждому выпадет.

– А ты пробовал с ней пообщаться?

– Пробовал… Все без толку. Дурочку включила, что это, мол, не она вовсе. Ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу.

– Скажет.., – задумав что-то, возразил тот, кого звали Тоха. – Расколется. Отец Борис – мой старый кореш. Он поможет нам расколоть эту царевну-несмеяну. Не знаю как, но обязательно поможет. То-то я припоминаю, что она вдруг странно исчезла из своей столичной тусовки. Я ведь их всех знаю, меня частенько приглашают потусоваться вместе с ними, поснимать, пощелкать. Бесследно из того круга никто не исчезает. А эта исчезла. Испарилась. Болтали разное-всякое: вроде, кто-то на зону пошел, кого-то с зоны вперед ногами вынесли… Аж интересно, каким таким чудом она здесь объявилась? Если это действительно она. А это она, без сомнения. Ин-те-рес-но…

Он подумал еще о чем-то, потом встал и пошел к отцу Борису, жившему в комнатке напротив. Без стука отворил дверь и вошел туда.

– Слушай, святой отец, – бесцеремонно обратился он к священнику, уютно расположившемуся возле светильника за чтением, – дельце есть к тебе непыльное, но весьма занятное.

Отец Борис отложил книжку и с любопытством взглянул на Тоху. Выслушав его, он согласился помочь, еще сам не зная, как.

– Ты меня заинтриговал. В монастырь идет разная публика, но если это, как ты говоришь, такая знатная особа, то… Что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее. Давай спать.

Гостям оставался еще день работы. Побегав со своей аппаратурой по всем окрестностям монастыря, они собрались на обед, чтобы сразу же после него рассовать все сумки в том же «мерседесе», который их привез сюда, рассесться самим и укатить назад. Наснимав и записав все, что было возможно, они уже тяготились строгой монастырской обстановкой и рвались домой. Чтобы отметить завершение командировки, они выставили к приготовленной для них скромной монастырской трапезе все, что привезли с собой: бутылки со спиртным, деликатесные консервы, колбасы, салаты. Ольге и ее помощницам, обслуживавшим шумных гостей, их неуемное веселье быстро стало в тягость. Гости ж, напротив, теперь не спешили вставать из-за стола, но явно растягивали удовольствие. В обстановке такого веселья выпивка быстро кончилась.

– Матушка, – обратился отец Борис к Ольге, поманив ее к себе, – как там насчет… Ну, «велие утешение». Еще бы несколько бутылочек.

– На это нет благословения настоятельницы, – не допуская игривого тона, строгим голосом ответила Ольга.

– Благословения нет? – рассмеялся отец Борис. – А как это объяснить нашим дорогим гостям? Что они подумают? Что напишут о таком, извините, хлебосольном гостеприимстве? Вы хоть представляете, какие это дорогие гости? Чтобы их пригласить сюда, нам пришлось… Короче, матушечка, проявите гостеприимство и щедрость. Надеюсь, моего благословения для вас вполне достаточно. Более чем...

И он весело подмигнул Ольге. Но та сохранила прежнее спокойствие и строгость.

– Игуменья не благословила, – упрямо повторила она. – Я не могу ослушаться ее. И не позволю.

– Ой-ой-ой, какие мы благословенные и послушные, – теперь смех отца Бориса поддержали сидевшие рядом с ним гости, в том числе тот самый Тоха. – Хоть икону с вас пиши и молись на вас.

Он вдруг перестал смеяться и взглянул на Ольгу хитрым испытующим взглядом.

– Тогда, матушечка, я буду просить о том, на что не нужно благословения настоятельницы.

Теперь он подмигнул Тохе.

– Тут вот некоторые товарищи… Некоторым товарищам вы напомнили одну некогда известную светскую львицу. Между ними даже вышел спор: вы это или не вы? Не поможете пролить свет на истину? Если это действительно вы, то мы прямо тут, прямо сейчас организуем с вами пресс-конференцию, запишем ваш рассказ. Такой материал действительно будет иметь огромный успех.

Ольга молчала, опустив голову, стараясь спрятать свое лицо в платке. Ей тоже показалось знакомым лицо фоторепортера, который со вчерашнего дня стал приставать к ней с расспросами о ее прошлом.

– Так что, любезная матушка, – не унимался отец Борис, – тоже будем просить благословения настоятельницы? Или моего благословения вам все же достаточно?

Все снова рассмеялись, глядя на растерянность красивой монахини. Ольга ж неожиданно подошла к отцу Борису:

– Благословите, батюшка. Только мне необходимо ненадолго выйти.

– Вот это другой разговор, – одобрительно засмеялся отец Борис. – Надеюсь, вы не заставите нас долго ждать. Нам еще назад неблизкий путь.

– Я тоже на это надеюсь, – Ольга быстро повернулась и вышла из трапезной, оставив наедине с гостями своих помощниц.

Сейчас Ольга снова четко слышала внутренний голос, который был для нее подсказкой, точкой опорой именно в таких трудных, казалось бы, безвыходных ситуациях. Она слышала и подчинялась ему, словно команде, данной свыше.

Быстро, почти бегом миновав монастырский двор, Ольга по уставу вошла в келью настоятельницы. Здесь было тепло, уютно, чисто. Перед святыми образами тихо мерцали лампадки, слегка пахло ладаном. Игуменья из-за мучавшей ее болезни ног лежала на широком топчане, не в силах не только встать, но и пошевелиться.

Ольга припала к благословляющей руке настоятельницы и горько, почти навзрыд, заплакала.

– Что это снова за слезы такие ручьем? – игуменья ласково погладила ее по голове, стараясь успокоить. Говори, рассказывай, что стряслось?

Ольга сбивчиво, всхлипывая, поведала матушке Марии об искушении, случившемся в присутствии гостей, просьбах отца Бориса.

– И что ты предлагаешь? – спросила игуменья, внимательно выслушав Ольгу и поняв ее состояние. – Чтобы к гостям пошла я и стала ухаживать за ними? Или послала кого-то вместо тебя?

В ответ Ольга снова горько расплакалась, целуя материнскую руку настоятельницы.

– Я прошу только об одном, матушка, – слезно взмолилась она, – чтобы вы освободили меня от этого послушания. От этого позора и стыда… Не по силам это мне выдержать… Выше всяких сил… Не для того я шла сюда, чтобы снова встретиться со своим прошлым…

Игуменья помолчала, все так же гладя Ольгу по голове.

– Освободить тебя… Освободить – и все. И никаких проблем, никаких искушений.

Она немного с укоризной взглянула на Ольгу.

– И никакой борьбы… Правда ведь легко и просто? Ушел с поля боя – и все. Вроде, не побежден врагом. Но и сам не победитель… Если бы все было так легко, то зачем тогда мученики, подвиги, жертва? Зачем? Христу, Спасителю нашему, тоже предлагали уйти от ждавшей Его крестной смерти. А Господь не ушел. И не сошел с креста. Его сняли… Подумай об этом. И не беги от борьбы, которая тебе послана. От своего прошлого никому из нас не убежать и не скрыться: ни за монастырскими стенами, ни в кельях – нигде. Единственный путь – это борьба.

– Борьба?.. – прошептала Ольга, вникая в смысл слов игуменьи.

– Да, борьба… И только борьба… Беспощадная к этому прошлому. Его надо втоптать, растоптать, вырвать с корнем. Выжечь каленым железом, чтобы и следа не осталось. Тогда ты – победитель, а не позорно бежавший с поля боя солдат. Или отсидевшийся где-то в тылу писарь, пока другие на передовой сражались, получали ранения и награды…

– Я.., - Ольга хотела еще о чем-то спросить настоятельницу, но не стала, поняв, чего та ожидала от нее: поступка.

От игуменьи Ольга быстро направилась в свою келью. Там взяла лежавшее на столике возле окна Евангелие и раскрыла его.

«И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее, – вполголоса стала читать она, – лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь не умирает, и огонь не угасает. И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввержену в геенну, в огнь неугасимый, где червь их не умирает, и огнь не угасает. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает, и огнь не угасает. Ибо всякий огнем осолится, и всяка жертва солью осолится…».

– «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его...», – также вполголоса повторила Ольга, прикрыв книгу. – А если ты соблазняешь чей-то глаз?..

В полном отрешении она нагнулась под стол, достала оттуда утюг и включила его. Несколько минут она смотрела на него, ни о чем не думая. Потом брызнула на него несколько капель воды, стоявшей рядом для полива цветов на подоконнике: вода зашипела, мгновенно превратившись в густой пар.

– «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…», – снова повторила Ольга, теперь уже шепотом, почти одними губами.

Потом, взглянув на образа, медленно перекрестилась:

– Господи, прости меня, грешницу. Не хочу, не хочу больше ни для кого быть соблазном. Прости меня…

И, взяв раскаленный утюг, быстро приложила его к правой щеке. К удивлению, она не почувствовала не только боли, но и жжения. Лишь кожа на щеке зашипела, и от нее пошел удушливый запах горелого мяса. Оторвав утюг, Ольга так же быстро приложила раскаленное железо до левой щеки. И снова услышала шипение расплавленной кожи и тошнотворный запах горелого человеческого мяса…

Странно, но Ольга сохраняла абсолютное спокойствие и самообладание. Словно сделав самое обычное, обыденное дело, она выключила утюг, поставила его на место и, даже не взглянув на себя в маленькое зеркальце, снова закуталась в платок и пошла к гостям.