Самая лучшая месть

Глава 10

Табличка у входной двери на кирпичной стене старого, в викторианском стиле, дома на Уолнат-стрит в центральной части Боулдера разделена на две части. Верхняя половина содержит такую информацию: «Доктор Алан Грегори», нижняя гласит: «Доктор Дайана Эстевес». Первоначально мы с Дианой подумывали о том, чтобы добавить к именам краткое пояснение, что-нибудь вроде «Клиническая психология», но так увлеклись спором о том, чье имя должно быть вверху, а чье внизу, что в итоге упустили из виду главное.

За нас все решил мастер, взявшийся за изготовление знака. В результате получилось так, что несведущий прохожий вполне мог принять нас за пару, например, геологов-нефтяников.

Что касается нашего спора, то здесь пришлось прибегнуть к классическому средству. Правда, учитывая, что одним из спорящих была Дайана, монетку пришлось бросать не один раз, а три. Дважды победил я — и мое имя украсило верхнюю половину таблички. Впрочем, впоследствии побежденная сделала все, чтобы я пожалел об одержанной победе.

В тот жаркий летний день одной из моих пациенток была женщина, твердо уверенная в том, что существует один-единственный правильный способ закладки тарелок в посудомоечную машину. Не более предпочтительный, а именно правильный. Про себя я называл ее Кухонная Леди. Детали доказательства, которые она обрушила на меня в свой первый визит, были настолько ошеломительны, что, признаюсь, не задержались в моей памяти, но один из наиболее страстно отстаиваемых ею пунктов основывался на некоей таинственной концепции под названием «закладка посуды».

Концепция эта с завидной регулярностью возникала в ходе наших последующих встреч. Нечего и говорить о том, с каким нетерпением я ждал очередной возможности обсудить ее.

Моя пациентка упрямо доказывала, что каждый, кто не загружает посуду в машину должным образом, либо не имеет понятия о том, как это нужно делать, либо, что более вероятно, является полным идиотом. В данном конкретном случае мы имели дело со вторым вариантом, причем в роли идиота выступал не кто иной, как муж моей Кухонной Леди. Своеобразие ситуации состояло в том, что она вовсе не ставила под сомнение умственные способности супруга и даже полагала, что интеллектуальные достоинства являются одной из наиболее привлекательных его черт. При этом нежелание загружать тарелки в правильном порядке служило неоспоримым доказательством того, что он не любит ее по-настоящему.

Его точка зрения, как следовало из комментариев моей пациентки, сводилась к тому, что существует множество способов загрузки посудомоечной машины и что разумные люди, вполне естественно, могут расходиться в оценке их практичности и целесообразности. Насколько я мог понять, вышеозначенный супруг отказывался идти на какие-либо компромиссы по спорному вопросу и не желал, чтобы степень его любви измерялась с помощью столь сомнительных средств.

В тот жаркий летний день монолог моей пациентки завершился тем, что она попросила меня определиться по вопросу отношения к изложенной проблеме. Впрочем, точнее будет сказать, что от меня настоятельно потребовали подтвердить законность ее точки зрения. Являюсь ли я сторонником ее метода, единственно правильного и принимающего во внимание вышеупомянутую концепцию, или же защищаю некий иной радикальный или даже губительный способ, следуя в этом примеру ее идиота-мужа?

Искусно уклоняясь от прямого ответа — сознаюсь, что в предыдущие визиты я как-то пропустил мимо ушей основные особенности посудозагрузочного этикета и в силу недостаточной информированности не мог сделать рациональный выбор между различными методологиями, — я высказался в том смысле, что она, несомненно, права, делая со мной то же самое, что делает и с собственным супругом.

— Что? О чем это вы говорите?

Кухонная Леди изумленно посмотрела на меня, не понимая, к чему я клоню.

Пришлось повторить. Иногда прием мягкого несогласия срабатывает.

Но не в этом случае. Она все еще ничего не понимала.

Я попытался объяснить:

— Мне представляется, что вы решили приравнять любовь мужа к его согласию загружать посудомоечную машину в соответствии с вашими желаниями. Теперь, похоже, вы намерены поставить мои профессиональные возможности в зависимость от того, разделяю я или нет вашу точку зрения по тому же вопросу.

Закончив, я откинулся на спинку стула, ожидая, что своей интерпретацией вполне заслужил одобрительной реплики, например, восхищенного «О, какой же вы умный».

Ничего подобного не произошло. Вместо комплимента моей гениальности я услышал короткий горловой звук и удостоился взгляда, который бросают на нагадившего на ковер щенка.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я приму ваше согласие с моим методом закладки посуды за признание в любви?

Профессиональная этика требует от психотерапевта ставить на первое место интересы пациента, но в тот момент я не мог не посочувствовать ее идиоту-мужу.

Я сделал кое-какие пометки в блокноте, ответил на пару звонков, договорился о времени встречи с новым пациентом и собрался уходить. Захлопнув дверь офиса, я увидел выходящую из машины Дайану Эстевес, мою как бы партнершу по психологической практике. Мы так долго были друзьями и коллегами, что оба потеряли счет годам нашего знакомства. Приятное чувство.

Хотя мы и работали порознь и совершенно независимо, маленький домик в викторианском стиле на Уолнат-стрит в центре Боулдера принадлежал нам обоим. Помимо наших офисов, в нем разместилась контора нашего съемщика, крохотного, похожего на гнома пакистанца, который на протяжении последних пятнадцати месяцев использовал нашу мансарду под какой-то бизнес, имеющий отношение к безопасности в Интернете. В первые пару недель мы с Дайаной пытались понять стратегию его бизнеса, но ломаный английский пакистанца и наше полное невежество в технических вопросах стали непреодолимым препятствием на пути нашего любопытства.

Жара стояла невыносимая. На стене ветхого гаража, строения, которое по всем показателям уже должно было рухнуть под напором зимних ветров, висел громадный, поразительно безвкусного вида термометр с рекламой сигарет — «„Лаки страйк“ — отличный табак». Заглянув за угол, я посмотрел на него и убедился, что окружающий меня воздух прогрелся на девяносто шесть градусов. И это в тени.

Дайана открыла дверцу «сааба» и выступила на тротуар, сопровождаемая тепловыми волнами, которые испускали обитые кожей сиденья. Я распахнул дверцу своей машины, хотя мои сиденья покрывали обычные матерчатые чехлы.

— Привет, — сказала она. — Давненько тебя не видела.

— Да, мне тоже тебя не хватало. Знаешь, у нас с Лорен все перепуталось. Мы оба только и делаем, что перекраиваем графики, пытаясь проводить побольше времени с малышкой. У вас с Раулем все в порядке?

— Да, конечно. Этот новый бизнес требует постоянных разъездов. Но все хорошо. Как Грейс?

— Это какой-то ужас. Растет. Ходит, говорит…

— Писает и какает.

Наши с ней представления о родительской доле никогда не совпадали. В основном потому, что она больше концентрировалась на подгузниках и тому подобном.

— И это тоже, — согласился я, кидая на заднее сиденье свой летний дипломат. — Скажи, тебя работа когда-нибудь достает?

— Ты имеешь в виду нашу работу?

— Да.

Она взглянула на часы, потом посмотрела на меня и неожиданно сказала:

— А ну-ка сними очки.

Я послушно сдвинул их на лоб.

— Так я и думала. У тебя есть время пропустить по стаканчику?

Я бросил взгляд на часы. Предложение звучало заманчиво. Интересно, что такое она увидела в моих глазах?

— Что ж, было бы неплохо. Я только позвоню Вив и предупрежу, что буду чуть позже.

— Это ваша няня, да? Не хотелось бы оказаться впутанной в какую-нибудь интрижку с любовницей.

— Мы с Лорен считаем Вив нашей спасительницей и богиней. Но при посторонних называем ее няней. Это более привычно.

— Ты хочешь поесть? Я весь день представляла, как прихожу в «Эмилиану» и заказываю все, что они могут предложить. Так что ты можешь спасти меня от меня самой. Как насчет того, чтобы прогуляться до «Трианы»? Конечно, там нет десерта из шести блюд, как в «Эмилиане», но я могла бы в качестве утешительного приза обойтись тапас[8] и шерри. — Она помахала рукой перед разгоряченным лицом. — Все равно для полновесного обеда сегодня слишком жарко.

Полное название упомянутой Дайаной «Эмилианы» звучало так: «Дом сладостей и ресторан „Эмилиана“». Моя жена, Лорен, говорила, что владельцы поступили совершенно правильно, поставив на первое место именно десерт.

— Любишь шерри? — спросил я.

— Нет. Я люблю пиво. Но в сочетании с тапас шерри звучит лучше. Ты так не думаешь?

— Это Рауль так говорит?

Семья мужа Дайаны была откуда-то из-под Барселоны.

— Нет, он говорит «снэки» и «пиво». Но я-то знаю, что ему просто нравится злить меня.

От «Трианы» до главного торгово-развлекательного центра Боулдера буквально рукой подать. Несколько лет назад ресторан поглотил то, что на протяжении десятилетий было едва ли не достопримечательностью города: букинистический магазин «Стейдж-бук хаус».

Бар был почти полон, но Дайана все же отыскала пару свободных мест за уютным столиком в том самом месте, где когда-то, во времена процветания «Стейдж-бук хаус» я отыскал подлинное сокровище: политические карикатуры девятнадцатого века. Моя спутница помахала рукой, подзывая официантку, достаточно молодой возраст которой позволял надеяться, что нас обслужат еще до ее кончины, потом повернулась ко мне:

— Думаю, для шерри сегодня слишком жарко, так что я тоже возьму пиво.

Решительное выражение ее лица произвело на меня должное впечатление.

— Хорошо, пусть будет два пива.

Дайана первой схватила со стола меню.

— Ты не возражаешь, если я закажу тапас?

— Разве от моих возражений что-то изменится? Валяй, заказывай, но смотри, чтобы хватило нам обоим. И не забудь, что я не люблю оливки.

— А я уже позабыла. Ага, ты ничего не имеешь против оливкового масла, но не ешь оливки. Так? Кстати, чем тебе не нравятся оливки?

— Ты действительно хочешь это услышать?

— Пожалуй, нет. Итак, Алан, ты устал от работы? Спекся? Или все дело в кризисе середины жизни?

За годы общения с Дайаной я привык к тому, как она излагает мысли, и приобрел определенный навык, позволявший не спотыкаясь следовать по петляющей тропинке ее логики.

— Может быть. Не знаю. Вообще-то я об этом не думал, но, возможно, в твоем предположении что-то есть.

Я никогда не считал себя человеком, склонным сомневаться в своей профессиональной пригодности или терзаться сомнениями по поводу избранного пути, но все же потратил несколько минут на то, чтобы ввести Дайану в курс дела. Я рассказал ей о пациентке, считающей своего мужа идиотом, и о дилемме с загрузкой посудомоечной машины, попытавшись таким образом прояснить для собеседницы ситуацию, которая подорвала мою веру в собственные силы.

— Рауль бы с ней согласился. Иногда я ловлю его на том, что он переставляет после меня грязные тарелки в посудомойке.

— Нет, нет, нет! — запротестовал я. — Разница в том, что Рауль не считает тебя ущербной из-за того, что ты не так поставила тарелки, как не считает и твою неспособность освоить правильную технику их закладки доказательством того, что ты его не любишь.

— Ошибаешься, — возразила Дайана. — Рауль определенно считает меня ущербной, но он считает меня ущербной независимо от того, как я ставлю эти дурацкие тарелки. Он все равно меня любит. Почему он все равно меня любит? Потому что мои недостатки не перевешивают моих достоинств. Между прочим, именно в этом и состоит, как говорил Фрейд, психическое здоровье — ощущать себя достойным, несмотря на недостатки.

— Нет, Дайана, Фрейд так не говорил. Он говорил, что психическое здоровье — это способность любить и работать. Но в остальном ты права. Именно это я и пытался сказать. Молодец. Запиши себе балл.

Дайана нахмурилась. Ей не нравилось, когда ее поправляли, а особенно когда уличали в мошенничестве с цитатами из великих мертвецов.

Вовремя подошедшая к столику официантка вежливо выслушала наши последние ремарки, делая вид, что такого рода перебранки ей не в новинку. Затем, приняв от Дайаны заказ, она неспешно удалилась в направлении той части ресторана, которая в моей памяти все еще ассоциировалась с отделом интеллектуальной литературы.

— Мы оба прекрасно понимаем, что беспокоит тебя вовсе не принцесса посудомойки, — сказала Дайана. — Тогда что?

— Мне больше нравится называть ее Кухонной Леди. Но, отвечая на твой вопрос, скажу так: я не знаю.

Она рассмеялась:

— Да уж, похоже, тебя действительно зацепило. Ты в последнее время часто такой задумчивый?

Я ответил ей улыбкой.

— Нет, Дайана, я действительно не знаю. Просто не знаю.

Если я сам ничего не знаю, у Дайаны всегда найдется парочка объяснений, которыми она не преминет поделиться.

— Может быть, прошлогодний диагноз?

— Что?

Официантка вернулась с пивом. Я приложился к стакану и осушил его не менее чем на треть. В жаркий день нет ничего лучше первого глотка холодного пива. Ничего. К сожалению, в это «ничего» входит и второй глоток холодного пива в жаркий день, а потому я и постарался насколько возможно удлинить первый.

Дайана, прежде чем прояснить брошенное обвинение, наполовину осушила свой бокал.

— Помнишь ту женщину, что погибла от взрыва на улице возле нашего офиса? Твои… э… скажем так, «просчеты» — это не слишком сильное слово? — в том деле стали косвенной причиной гибели нескольких человек. Я правильно говорю?

Я откинулся на спинку стула.

— Ну-у, — проговорил я, вытаскивая из груди нож, чтобы использовать его для самозащиты.

Она подалась вперед, положила левую руку на мое запястье, а правой поднесла к губам стакан.

— Теперь ты меня слушаешь?

— Конечно.

— На твою долю выпало несколько очень тяжелых дел. Вся эта прошлогодняя заварушка с детьми и бомбами. Защита свидетелей, в которую ты сам впутался. В общем, тебе бы никто не позавидовал. Иногда я думаю, что правительству следовало бы повесить на двери твоего офиса что-то вроде предупреждающего знака. Все это не могло не сказаться.

Я покачал головой. Аргумент вовсе не показался мне убедительным.

— Поверь, я не жалею о том, что взялся тогда за те дела. Не о них я думаю, когда сижу за столом и не знаю, зачем мне все это. Нет, сомнения приходят именно тогда, когда возникают ситуации подобные сегодняшней, когда я не могу помочь бедняжке с ее посудомоечной машиной.

— Поясни.

— Меня угнетают дела, в которых шаг вперед означает два назад. Ты и сама знаешь: бывает депрессия, которая не поддается лечению. Муж бьет жену, а она все равно к нему возвращается. Или ты рассчитываешь, что результат проявится через шесть месяцев, а его нет и по прошествии года. Такие дела сводят меня с ума. Люди приходят в офис и словно бросают тебе вызов: ну-ка, помоги мне. Пусть их не очень много, однако бывают дни, когда кажется, что таких случаев большинство и что ты не сделал ничего, чтобы помочь своим пациентам.

— Ну и что? Со мной такое тоже случается.

— И тебя это не беспокоит?

— Нет, не беспокоит. Ну ладно, немножко. Но я это как-то переживаю. — Она вытерла губы салфеткой. — Знаешь, раньше я полагала, что моя работа заключается в том, чтобы помогать людям становиться лучше. Теперь я поняла, что ошибалась. Смысл моей работы в том, чтобы лучше их экипировать, подготовить к возможным стрессам. «Дай человеку рыбину, и он ее съест…» Ну, ты в курсе. Не сомневаюсь, что тем же самым занимаешься и ты, хотя, может быть, не всегда отдаешь себе в этом отчет.

— Не знаю. Может быть, это не самый лучший способ помощи — сидеть за столом и выслушивать их проблемы.

— Но мы же им помогаем. — Дайана смягчила тон, и мне сразу расхотелось с ней спорить. — Мы выкладываем кирпичи. А если ты вдруг поймал себя на том, что тебе не нравятся кирпичи, то, может быть, пора подумать о том, чтобы бросить работу каменщика.

— Что? — рассмеялся я.

Дайана тоже рассмеялась:

— А что? Неплохо получилось, верно? И знаешь, это не домашняя заготовка. Просто так вышло. Само собой.

— Здорово, признаю. Но если серьезно? Иногда я думаю, способен ли я что-то изменить? Важно ли то, чем я занимаюсь? Меня беспокоит утрата сострадания. Взять, к примеру, эту женщину. Ей ведь действительно нелегко, но у меня нет к ней никакого сочувствия. Мне хотелось просто взять ее за плечи и… и…

— И придушить?

Мы рассмеялись и допили пиво как раз к тому моменту, когда официантка принесла закуски. Дайана заказала столько еды, что все не поместилось на столике, и тогда она придвинула свободный стул и поставила на него поднос с чем-то. Прежде чем официантка отошла, Дайана попросила еще пива. Я лишь покачал головой.

Моя спутница начала с форели, которая, судя по всему, проделала нелегкий путь от речушки, в которой она плавала раньше целиком и даже с головой, до крохотного озерка из оливкового масла, приправ и белого вина, в котором плавала теперь уже без головы. Проглотив изрядный кусок, Дайана сказала:

— Если хочешь, могу подкинуть кое-какую работку с передачей дела в суд. Для разнообразия. Это поможет тебе немного развеяться.

— Пожалуйста, не надо мне никаких одолжений. И если ты не против, оставь мне немного форели.

Она с неохотой переключилась с рыбы на баклажаны и черемшу.

— Какие у вас с Лорен планы на отпуск? Может быть, стоит подумать о том, чтобы выбраться за город. Мы с Раулем нашли одно чудесное местечко неподалеку от Седоны и теперь стараемся бывать там как можно чаще. — Она помолчала и посмотрела на меня. — Это в Аризоне.

Я покачал головой:

— Дайана, я знаю, где находится Седона. Но это не решение. Мы уезжали из города в прошлом месяце.

— И посмотри на себя сейчас.

Она изобразила унылую гримасу.

— Вот именно, посмотри на меня сейчас.

— Ладно. — Дайана отодвинулась от стола, не замечая ползущей по подбородку капельки оливкового масла. — Тогда тебе ничего не остается, как набраться терпения. Я понятия не имею, что с тобой и почему.

Я посмотрел на нее:

— Мне действительно тебя не хватало. Нам нужно встречаться почаще. Обязательно.

Она уже склонилась над тарелкой.

— Знаю. Моя сильная сторона — решение чужих проблем. Мы обязательно все переживем и придем сюда осенью. Вот тогда-то я и закажу шерри. Без него все-таки чего-то не хватает.

Минуты две мы провели в молчании, полностью отдавшись еде. Магию момента нарушила Дайана:

— Алан, ты знаешь, я все сделаю, чтобы помочь тебе. Все. Несколько лет назад — помнишь ту пациентку, которую муж убил прямо у меня в офисе? — мне тоже пришлось несладко. Ты знаешь, в каком я была состоянии. Все, катастрофа. Тогда, после той стрельбы, мне ни до чего не было дела. Но я как-то пережила. Я над этим работала. Помог Рауль, помогли друзья. И постепенно жизнь наладилась. Так же будет и у тебя. Дела всегда налаживаются.

Глава 11

Моя жена, Лорен, должно быть, распознала мою хворь еще раньше, чем это сделал я сам.

Выйдя из «Трианы», мы с Дайаной сели по машинам, и я поехал домой.

Лорен, наша малышка Грейс, наша собачка Эмили, наш пес Энвил и я жили в перестроенном и обновленном доме на территории бывшего ранчо, расположенного на склоне обращенных к западу холмов долины Боулдер, в районе под названием Испанские Холмы. Час приятного общения с Дайаной помог избежать обязательных для этого времени пробок, так что дорога от центра города до дома отняла всего двадцать минут.

Ночь еще не наступила, но было уже темно, к тому же вечер выдался безлунным, так что я ехал по нашей грязной гравийной дороге с включенными фарами. Лучи нащупали дверь гаража как раз в тот момент, когда я протянул руку к кнопке, активизирующей механизм автоматического открывания дверей. Увидев налепленные на них украшения, я тут же нажал на тормоза. До гаража оставалось футов пятьдесят, и машина остановилась как раз напротив дома.

Дверь открылась, и на пороге возникла Лорен. На ней было короткое летнее платье, которое она называла «тряпкой», а я обожал. На ногах — ничего. Сидевшая у нее на руках Грейс махала ручонками, распевая что-то вроде «Папочка, папочка». Обе собаки были на поводках, и я сразу заметил, что Лорен удерживает их из последних сил.

При виде такой картины на ум пришло слово «буколика».

Трогательные видения, подобные этому, почти заслоняли от меня реальность, в которой моя жена страдала от рассеянного склероза. Не совсем, но почти.

— Здравствуйте, мои милые.

Я выключил радио, опустил стекло и кивнул в сторону гаража, украшенного протянутыми крест-накрест желтыми лентами и огромным, похожим на гигантскую розу бантом. Зная, что сделать это все одной Лорен было бы не по силам, я сразу понял, что кто-то оказал ей помощь.

— Что здесь происходит?

Одновременно я мысленно прошелся по датам, которые могли каким-то образом выпасть из памяти. Годовщина? Нет. День рождения? Нет. Валентинов день? Нет. Рождество? Сомнительно.

Лорен улыбнулась. Ее черные блестящие, как антрацит, волосы уже отросли настолько, что она могла убирать их за уши. Она покачала головой, и фиалковые глаза блеснули, отражая свет фар.

— Открой свой подарок. И не волнуйся, ты ничего не забыл.

— Открыть гараж?

Лорен снова кивнула.

— Да.

Я дотронулся до кнопки, и двери гаража начали медленно раскатываться в стороны. Бант лопнул в тот момент, когда внутри вспыхнул свет, и я увидел незнакомое транспортное средство, занимающее то самое место, которое обычно занимала моя машина.

Я знал этот автомобиль, но я не узнал его. А потом все понял.

Моей первой машиной был очень подержанный красный с белым верхом мини-«купер» 1964 года. Я любил ее. Ни более ни менее.

Но вот она не отвечала мне взаимностью.

Оглядываясь назад, я вижу, что ошибся в ней так же, как ошибся потом, спустя несколько лет, в моей первой жене, той, с которой делил постель до Лорен. Ослепленный блеском, опьяненный страстью любви с первого взгляда, я позволил чувствам увлечь меня и совершенно утратил способность смотреть на мир объективно.

Я называл машину Сэди. Она была такая же роскошная и требовательная, как и моя первая жена. И так же, как моя первая жена, Сэди была восхитительной девочкой, которая слушалась твердой руки, но, к сожалению, имела стойкое отвращение к плохим дорогам.

Все мои средства уходили на Сэди. Я тратил на нее деньги, которых у меня в ту пору не было. В отличие от Мередит, моей бывшей, она не питала слабости к персидским коврам. Ее слабость заключалась в электрической системе. В запутанном мире ее проводов обитало куда больше гремлинов и привидений, чем в том дешевом ужастике, который мы вместе смотрели в открытом кинотеатре. Сколько я ни вкладывал в Сэди, стараясь добиться ее расположения, ей все было мало. Ее аппетиты не знали границ. Она меняла генераторы, соленоиды, свечи и все такое прочее с такой же легкостью, с какой Мадонна меняет белье. Во всем, что касалось электрических компонентов, Сэди проявляла неумеренность азартного картежника: ей всегда было мало. Но фул-хаус у нее никогда не получался.

Мы расстались через три года. Я продал Сэди отставному рейнджеру с надеждой, что уж он-то приучит ее к порядку и заставит исполнять приказы с первого раза. Я расстался с ней, но не забыл.

Очевидно, Лорен не пропускала мимо ушей мои неуклюжие рассказы о неудачном романе с Сэди. Потому что в гараже прямо передо мной стояла новенькая, красная с белым верхом «БМВ»-мини, найти которую невероятно трудно, а купить практически невозможно. Это была она, реинкарнированная копия моей первой любви.

Я выскочил из своей старушки, сделал шаг вперед и замер, разрываясь между двумя желаниями. Меня тянуло к машине, и меня тянуло к семье. Я повернулся к Лорен:

— Ты… как ты… это же невозможно… Она моя? Правда, моя?

Она улыбнулась.

— Но зачем? Что я такого сделал?

— Я подумала, что тебе понравится. Тебе нравится? — спросила Лорен, и я принял решение и побежал к ней, а не к машине.

Поводок выскользнул из ее руки. Инстинкт предупреждал: остерегайся Эмили, овчарки. По собственному опыту я знал, что она в приступе восторга может запросто свалить меня с ног. Но и Энвила, нашего миниатюрного пуделя, больше напоминающего ягненка, тоже нельзя было оставить без внимания. Ген агрессивности в молекулярных цепочках его ДНК отсутствовал, но сей недостаток Энвил компенсировал пронырливостью и ловкостью хорька.

Я уклонился от радостно прыгавшего пуделя, переместил центр тяжести, немного повернул колено — ровно настолько, чтобы сохранить равновесие — и в следующее мгновение рухнул на дорожку. Падая, я успел выставить руку, чтобы смягчить удар, однако хруст, которым сопровождался контакт с бетонной поверхностью, свидетельствовал о том, что серьезных последствий избежать не удалось.

Это подтвердила и боль, пронзившая правую руку.

Гумерус — это большая кость, соединяющая локоть с плечом. Перелом ее сопровождается сильным треском и острой болью. Можете мне поверить. Сухой щелчок был похож на звук выстрела, а боль ударила с такой силой, что, будь рядом мамино плечо, я бы, наверное, расплакался.

В моем случае лечение надмыщелкового перелома плечевой кости предполагало наложение на руку бандажа и фиксацию локтя под углом примерно в шестьдесят градусов. В следующие двадцать четыре часа я узнал, что шестьдесят градусов — это противоестественный угол, лишающий человека возможности заниматься самыми простыми, обыденными делами.

Первым меня осмотрел мой друг и врач травматологического отделения нашей больницы по имени Марти Кляйн. Проведя консультацию с ортопедом и оставшись со мной наедине, Марти собственноручно изготовил фибергласовый панцирь, сделав его ярко-красным, — мы с Лорен полагали, что именно этот цвет больше всего нравится Грейс. Одновременно он сообщил, что мне не стоит рассчитывать на участие в летнем велосипедном сезоне.

Я молча кивнул. Велосипед — моя страсть, а лето — самое подходящее для этой страсти время года.

— Но кое в чем тебе повезло, — добавил доктор Марти. — Во-первых, ты не играешь в гольф, а значит, тебе не придется страдать еще и из-за этого. А во-вторых, машина у тебя с автоматической коробкой передач. Будь иначе, тебе пришлось бы больше ходить пешком.

Вспомнился рассказ О. Генри, и я, едва сдерживая слезы жалости к самому себе, рассказал Марти о стоящей у меня в гараже новенькой и еще не объезженной «БМВ». Марти расстроился почти так же, как и я. Как человеку, свихнувшемуся на автомобилях, ему не надо было объяснять, что у моей мини — стандартная коробка.

В знак утешения он предложил покатать меня на ней.

Мне хотелось плакать.

Глава 12

Я всегда старался скрыть от пациентов собственные повреждения. Даже полоска пластыря на щеке могла потребовать детального и как минимум часового, точнее, сорокапятиминутного, объяснения того, что именно стало причиной такого несчастья. По крайней мере один из трех или четырех пациентов выразил бы сомнение в правдивости моей версии — «порезался, когда брился», — и мне пришлось бы снова и снова повторять, что все в порядке и на самом деле у меня нет никакой злокачественной меланомы.

Конечно, всегда находились и такие — и они составляли большинство, — которые предпочитали не замечать ничего, какими бы явными ни были следы полученных мной повреждений. Зацикленные на собственных расстройствах или болезненных пристрастиях, они либо не могли, либо не желали обращать внимание на такие мелочи, как пластырь на моей скуле, распухшую после посещения дантиста щеку или ярко-красный панцирь, в котором под абсолютно неудобным углом покоилась моя правая рука.

Невзирая на советы Лорен, предлагавшей мне немного отдохнуть от работы, я уже на следующий после злосчастного падения день отправился в офис. Мне казалось, что время пробежит быстрее, если я сосредоточусь на проблемах других людей вместо того, чтобы размышлять о собственных.

По четвергам я заканчивал поздно, так что первому пациенту было назначено на десять утра. Рука все еще болела, и ибупрофен, которым я сопроводил наспех проглоченный сандвич с тунцом и луком, оказался недостаточной защитой от терзавшей меня боли. В общем, день обещал быть долгим.

Лорен уже позвонила Дайане и, рассказав о постигшем меня несчастье, предупредила о возможных последствиях, которые могли проявиться под действием тестостерона, например, в форме каких-нибудь мазохистского характера заявлений. Дайана встретила меня очень любезно и, пока я ожидал пациента, принесла кофе с булочкой и несколько раз извинилась за то, что напоила меня пивом, результатом чего — в этом она нисколько не сомневалась — и стало мое падение. Я напомнил, что выпил в «Триане» всего лишь один стакан, и заверил Дайану в том, что ни в коем случае не считаю ее ответственной за случившееся.

Вот и хорошо, ответила Дайана и добавила, что она себя ответственной тоже не считает, а извинялась всего лишь из вежливости.

Новый пациент появился в моем кабинете в два сорок пять, и к тому времени сломанная рука успела доставить мне массу неудобств. В приемной мы обменялись неуклюжим рукопожатием — он протянул правую, я левую — и направились по коридору к моему кабинету. Обычно эта прогулка не занимает больше десяти секунд. Все это время я мысленно ругал себя за небольшую ошибку, которую допустил накануне, когда записывал его имя в регистрационный журнал.

Человек, устроившийся напротив меня, вовсе не был Томасом Куном, как значилось в журнале. В действительности это был Томас Клун, бывший заключенный, выпущенный из тюрьмы совсем недавно, после того как тест ДНК поставил под сомнение его виновность в жестоком убийстве, имевшем место в округе Парк в конце восьмидесятых.

Я уже не помнил, спросил ли Клуна о том, кто порекомендовал ему обратиться именно ко мне. Наш телефонный разговор длился совсем недолго.

Наверное, нет. Конечно, нет. Потому что накануне моя профессиональная форма оставляла желать лучшего.

— Чем могу вам помочь? — спросил я после того, как посетитель, похоже, освоился в предложенном ему кресле.

Обычно я всегда начинал с этого вопроса.

— Вы знаете, кто я? — спросил он. В его голосе звучала надежда. Ему явно не хотелось рассказывать о себе.

— Да, мистер Клун, знаю. — «Я не знал вчера, когда вы звонили, но знаю теперь». — О вас рассказывали в новостях.

— Тогда вы, наверное, представляете, чем можете мне помочь.

— Я могу лишь предполагать, но по собственному опыту знаю, что догадки часто бывают ошибочны.

Он поджал губы и шумно выдохнул.

— Вообще-то обратиться к вам не моя идея.

Я ждал продолжения. Не исключено, что присутствие мистера Клуна в моем кабинете объясняется необходимостью выполнить решение суда, хотя мне было трудно представить, какие именно юридические обстоятельства могли побудить суд прибегнуть к такой мере. Пока он молчал, я, пользуясь паузой, рассмотрел своего нового пациента. Одежда на нем, похоже, новая. Шорты с накладными карманами появились уже после того, как Том отправился за решетку. На ногах — шлепанцы.

Выглядел он, на мой взгляд, несколько располневшим, как человек, долгое время принимавший стероиды. Несколько лет назад я проводил кое-какие консультации в лагере Джордж-Уэст и именно там узнал, что заключенные, отбывая срок в тюрьме, часто набирают лишний вес. Причина — недостаток физической активности и далекий от идеального режим питания. Больше всего Том Клун походил на спортсмена-любителя, баловавшегося время от времени штангой, но в прочих отношениях опустившегося.

— Я живу сейчас с дедом. Мы заключили что-то вроде договора, и он настаивает на том, чтобы я прошел курс терапии. Человек он хороший, но немного упрямый. Послушайте, я вовсе не хочу сказать, что мне не нравится его предложение, но, по-моему, лучше, если вы с самого начала будете в курсе всех обстоятельств.

Я не спешил с ответом, ожидая, что выведаю дополнительные детали. Может быть, я знаю его деда, и, может, это он отправил внука сюда.

— Ну и раз уж я здесь, то почему бы не использовать время с пользой? Мне надо ко многому привыкнуть. Здесь все так странно. Я имею в виду на свободе. Не хочется на чем-то споткнуться, сделать что-то не так. Многие хотели бы, чтобы я споткнулся.

В его словах слышались отзвуки паранойи, но я напомнил себе, что опасения моего пациента могут иметь под собой вполне реальные основания.

— Вы рассуждаете абсолютно здраво, Том. С чего хотите начать?

— Вы сломали руку.

— Споткнулся о собаку.

После четырех предыдущих попыток объяснить причины постигшего меня несчастья другим пациентам я свел рассказ до трех слов, оставив самую суть.

Клун, похоже, собрался было отпустить замечание по поводу моей руки, или моей собаки, или, может быть, моей неловкости, однако удержался.

— Тринадцать лет. Вот сколько у меня отобрали. И этих лет уже не вернуть.

Пульсирующая боль в руке не стихала, но я вдруг перестал ее замечать. Я почувствовал, что мне выпал наконец шанс сделать что-то такое, что восстановит мою веру в ценность того, чем я занимаюсь. Мне показалось, что вот сейчас я услышу нечто такое, чего не слышал ни разу за все годы практики, узнаю, что испытывает человек, попавший в тюрьму за преступление, которого не совершал; и каково это — принести в жертву несовершенству нашей системе правосудия — пусть и не по своей воле — лучшие годы жизни.

Мне предстояло из первых уст узнать о том, что чувствует человек, чьи апелляции остаются без ответа, чьи надежды тают, как запасы дров в зимнюю стужу, и ему не остается ничего, как только ждать окончательного прихода холодов.

Ждать, сидя в камере смертников, пока кто-то придет и скажет: «Пора».

Но Том Клун начал рассказывать о другом. Обманув мои ожидания, он завел речь о том, как добирался домой из тюрьмы. Передал мне свой разговор с начальником тюрьмы, а потом заговорил о женщине, которая ждала его за тюремными воротами и отвезла в Боулдер.

Он говорил о ней очень подробно. О том, что она агент ФБР. Что ее зовут Кельда Джеймс. Он рассказал об аромате ее духов, о белых джинсах, обтягивавших ее бедра, о стычке с детективами из округа Парк, о том, как ловко она выхватила свой «ЗИГ-зауэр», или что там еще, и ткнула его прямо копу в физиономию.

— Когда она навела пистолет на того придурка, я подумал… Послушайте, я ведь могу вам об этом рассказать? Вы ведь никому не скажете, верно? Хорошо. Это ведь не записывается, нет?

Он оглянулся, как будто ожидал увидеть в углу кабинета камеру на треноге.

Я открыл было рот, собираясь объяснить ему пределы конфиденциальности, но Том уже продолжил повествование:

— Так вот… Когда она навела на него пистолет, я, конечно, испугался. Испугался, но еще подумал, что она самая крутая женщина на земле. Как она с ним обошлась! Как поставила его на место! Вы бы видели! И даже не дрогнула. Он пробовал изобразить из себя крутого, но она дала ему укорот. А какая сексуальная! О, я вам расскажу. Знаете, я там много чего повидал и через всякое прошел, но у меня просто нет слов, чтобы ее описать. Я бы отдал все на свете, чтобы только встретиться с ней еще раз. Это моя единственная цель в жизни.

Он говорил без остановки, на одном дыхании и, похоже, не собирался останавливаться.

— Во-первых, она… она… роскошная. Шикарная. И такая… горячая. А какое тело… Я понимаю, что ей не двадцать пять, но по ней не скажешь. Понимаете, в ней столько энергии. Только что развернула этого копа, выдала ему по полной программе, и вот уже стоит на коленях и меняет колесо. Так ловко, как будто занимается этим каждый день после работы. Клянусь вам, такой женщины я еще не видел. Что потом? А потом — уверен, вам это понравится — везет меня позавтракать в этот чертов отель «Бродмур». Самая сексуальная женщина в мире подвозит меня к самому входу в этот роскошный отель. Я подумал, что мне это все снится, что такого не может быть. Двух часов не прошло, как я вышел из тюрьмы, и вот такая красотка уже ведет меня в пятизвездочный ресторан. Я вам так скажу: когда мы вошли в фойе, мне было уже не до завтрака. Вы там бывали? Это же… Господи, все, чего я хотел, — это выхватить бумажник, достать кредитную карточку и снять самый лучший номер с видом на то чертово озеро с горами. Ни о чем другом я и подумать не мог. И плевать на деньги. — Том вдруг остановился и продолжил уже без недавнего энтузиазма: — Только вот бумажника у меня не было, и кредитной карточки у меня ни черта не было. На мне была та дешевка, которую дают, когда выходишь из тюрьмы, и даже несчастную сотню баксов положить было некуда.

Он замолчал, мысленно переместившись куда-то, куда меня никто не приглашал. Я уже подумал о том, чтобы вернуть его в реальность, но тут лицо его просветлело, и слова полились с прежней легкостью.

— Я рассказывал вам о своих трюках? Нет? Ладно, расскажу. Это стоит послушать.

Том рассказал о кувырках. И о сальто назад.

А потом вернулся к своим планам встретиться с Кельдой Джеймс.

И все это время я совершенно не ощущал боли в руке. Потому что пересматривал свои прежние представления о Томе Клуне. Я знал, что самое главное — осторожность, что нельзя строить теорию, не изучив и не поняв то, что пришлось претерпеть человеку за чертову дюжину лет, проведенных в исправительном учреждении. Тот, кто сидел напротив меня, почти наверняка страдал от посттравматического расстройства.

Время сеанса подходило к концу, и мы с Томом договорились встретиться в следующую среду.

— Знаете, — сказал Том перед тем, как подняться с кресла, — я ведь не сделал там ни одной татуировки. И горжусь этим. — Он вытянул руки, как будто для осмотра, потом повернул их вверх ладонями.

— Поздравляю, — сказал я, сам не зная почему. Может быть, потому, что он казался таким искренним.

— Спасибо, — бодро ответил он.

Глава 13

Одной из причин того, что по четвергам я работал позже, чем в другие дни, была Кельда Джеймс. Месяц назад, когда она позвонила, чтобы договориться о первом сеансе, я предложил ей прийти в пять сорок пять, но потом согласился сдвинуть начало на четверть часа. Так что Кельда приходила ровно к восемнадцати, а заканчивали мы без пятнадцати семь. Почему я пошел на уступку? На то были три причины.

Первая. Мне почему-то казалось, что она не станет тратить время на чтение лекций о способах закладки тарелок в посудомоечную машину.

Второе. Кельда работала в ФБР, и я подумал, что услышать о ее жизни будет интересно и полезно. Признаю, вторая причина неубедительна и слаба для того, чтобы согласиться принять нового пациента. Но что есть, то есть, и от правды не уйдешь. А правда в том, что, будь Кельда Джеймс менеджером компании «Натуральные продукты», консультантом по маркетингу «Ай-би-эм» или лаборанткой санитарно-эпидемиологической станции в Амгене, я бы скорее отправил ее к одному из своих коллег, чем согласился продлевать рабочий день.

И наконец, третья причина моей уступчивости… Боюсь, объяснить ее довольно сложно.

Если бы Лорен увидела Кельду в моей приемной, она бы наверняка сказала, что третья причина еще менее убедительна и более жалка, чем вторая. Моя жена свела бы ее к простой констатации того факта, что мне приятно смотреть на Кельду.

О том, чтобы приблизиться к входу в эту пещеру, я не хотел даже думать, а потому не сделал и шага. К тому времени в моей карьере, как и в жизни вообще, наступил период более или менее ясного осознания того, что даже малейшее укрепление сомнений в профессиональной пригодности может привести к катастрофе.

Итак, в чем же заключается третья причина, побудившая меня согласиться на просьбу Кельды перенести наши встречи на более позднее время? Назовите это как хотите — Лорен и Дайана возможно и даже наверняка употребили бы понятие «рационалистическое обоснование», — но у меня почему-то сложилось впечатление, что я как раз тот, кто способен помочь Кельде Джеймс.

И как бы ни устал я от своей работы, каким бы эмоционально опустошенным себя ни чувствовал, безразличие еще не заполнило меня целиком.

На следующий после моего падения день Кельда опоздала на сеанс и появилась только в шесть десять.

Еще при первой встрече она предупредила, чтобы я не ожидал от нее пунктуальности, что иногда сеансы будут отменяться в последнюю минуту, а иногда она даже не сможет позвонить и просто не придет. Такая уж у нее работа. Она не спросила, устраивает меня это или нет. Ей нужно было мое согласие, но не более того.

Я немного подумал, а потом сказал, что в случае опоздания буду ждать ее в течение двадцати пяти минут, и если она не появится, то при следующей встрече даст объяснение. Если причина неявки не будет связана с работой, ей все равно придется платить.

— Договорились, — сказала Кельда.

Причины, по которым люди приходят к специалисту по клинической психологии, многообразны. Нередко одни присылают других. Жены — мужей. Родители — подростков. Боссы — подчиненных.

А иногда, как я только что узнал, дедушки — оправданных убийц.

Но чаще всего люди обращаются к таким, как я, потому что им больно. Обычно боль эта не новая. Наиболее типичны случаи, когда человек, прежде чем пойти за помощью, жил с болью годы или даже десятилетия. Жил и терпел. И если он вдруг решается проконсультироваться с психотерапевтом, значит, случилось что-то такое, после чего сил терпеть боль уже не осталось. Она стала невыносимой. Или же человек решил, что жить с ней дальше не может. Что-то случилось.

Мотивация Кельды представляла собой комбинацию двух перечисленных выше категорий. Во-первых, она определенно страдала от боли. В этом не было никаких сомнений. Во-вторых, ко мне ее послали. Сделал это врач-невролог Ларри Арбатнот. Случай Кельды выступал из ряда ординарных, потому что боль ее была скорее физической, чем душевной. Ларри лечил ее от хронической боли в ногах и, столкнувшись с трудностями в постановке диагноза, согласился продолжать работать с ней только при условии, что она встретится с психотерапевтом, который должен выяснить, не является ли психологический фактор сопутствующим компонентом ее заболевания.

Пациенты, проходящие курс лечения того, что они считают чисто физической болезнью, не очень-то любят, когда врач упоминает о возможном присутствии психологического компонента. Кельда в этом отношении не отличалась от других. В ходе первых трех сеансов она то и дело активно выражала неприятие этой идеи, и я уже приготовился к тому, что так будет продолжаться и дальше. Мне не понадобилось много времени, чтобы уяснить: поколебать ее уверенность не так-то просто.

Единственной темой, помимо физических болей Кельды, которую мы обсуждали при первых встречах, была история Розы Алиха. Имя девочки было мне хорошо знакомо, потому что ее похищение и спасение широко освещались в свое время в средствах массовой информации. Несколько лет назад Кельда спасла Розу, вступив в перестрелку с ее похитителем, и драматическая развязка той истории привлекла внимание всего штата.

По какой-то не исследованной до сих пор причине люди склонны скорее забывать имена героев, чем имена жертв и злодеев. Но с Кельдой Джеймс все вышло иначе. Думаю, не менее половины Денвера до сих пор идентифицировали ее со спасителем Розы Алиха.

Так что в штате Колорадо за Кельдой прочно закрепилась репутация героини.

Неудивительно было и то, что ее собственное мнение о себе не совпадало с общепринятым.

— Я не героиня. Я всего лишь обычный человек, которому посчастливилось спасти маленькую девочку. Иногда я даже не уверена, что меня можно назвать обычным человеком.

— Почему? — спросил я.

— Мне очень жаль, что в тот день все получилось так, как получилось. Жаль, что погиб тот парень. Если бы это было возможно, я бы сделала все по-другому.

— Как по-другому?

— Я бы сделала так, чтобы он не умер, — не моргнув глазом ответила она.

Мне удалось изобразить недоумение.

Кельда не мигая смотрела прямо перед собой.

Я очень хотел услышать продолжение и, если чему и научился за годы практики, так это умению заткнуться в нужную минуту. Сейчас был как раз такой случай.

Ее молчание длилось несколько секунд.

— Страдания Розы не закончились. Возможно, ей придется страдать до самого конца. То же и родители. Их боль не утихнет никогда. Почему же то чудовище должно покоиться с миром?

«О!»

Возможность психологической связи представлялась очень соблазнительной, но я напомнил себе, что боли в ногах появились у Кельды задолго до того, как она спасла Розу Алиха. Какая уж тут связь, верно?

К тому же я был почти уверен в другом.

— А вы?

— Что?

— Вы ведь тоже все еще страдаете?

Она моргнула и отвела глаза.

— Дело не во мне.

— Нет? Разве?

Кельда вроде бы покачала головой, но жест получился настолько сдержанным, что полной уверенности у меня не было. В тот момент мне показалось, что она словно бросает мне вызов, предлагает покопаться в чужой душе, и, признаюсь, желание взяться за лопату и врубиться в слежавшуюся грязь едва не подтолкнуло меня к действию.

И все же я не сделал шаг вперед. На мой взгляд, связь между нами, между психотерапевтом и пациентом, еще не стала достаточно прочной.

Было ли мое решение свидетельством профессиональной прозорливости? Или проявлением клинической трусости?

Когда в тот день Кельда вышла из моего кабинета, я сказал себе, что жюри еще совещается.

Как оказалось впоследствии, это было не последнее из моих неверных суждений в отношении Кельды Джеймс.

Первые слова, которыми встретила меня в приемной Кельда на следующий после моего столкновения с пуделем день, прозвучали так:

— О Господи, Алан! Что у вас с рукой?

Я отделался уже ставшим стандартным ответом.

— Споткнулся.

— Вам больно? Когда это случилось? Как…

— Случилось вчера. Немного побаливает, но я буду в порядке, когда привыкну к этому панцирю. Пойдемте в кабинет.

Через минуту Кельда уже сидела в кресле, сочувственно наблюдая за тем, как я устраиваюсь в своем.

— Можно отменить, перенести на другой день. Вам лучше пойти домой и отдохнуть. Представляю, как вы мучаетесь.

— Спасибо за заботу, но я вполне дееспособен.

Своим ответом я дал понять, что благодарен за сочувствие, но хотел бы перенести центр внимания на то, что привело ее сюда.

— Уверены? — Факт ее повышенного внимания к моей сломанной руке был столь же показателен, как и практически полное отсутствие такового со стороны Тома Клуна. — Что же все-таки произошло?

Я рассказал о том, как споткнулся о собаку. С каждым разом история звучала все глупее и глупее.

Кельда спросила, как чувствует себя пудель.

Я решил, что действовать надо тверже.

— Пудель не пострадал. Как вы?

Она вздохнула и переменила позу, одновременно, сама того не замечая, продолжая растирать ладонью бедро правой ноги.

— Вы попросили вспомнить, когда именно начались боли. Что происходило тогда в моей жизни.

— Да. — Вообще-то я не просил ее об этом, а лишь высказал предположение, что такое обращение в прошлое поможет вспомнить обстоятельства возникновения болей. То, как она трансформировала мое предложение, наводило на некоторые мысли.

— Так вы уверены, что у вас все в порядке.

Я подтвердил это еще раз.

— Думаю, они начались в то время, когда я была в Австралии, точнее, в Сиднее. Может быть, и раньше, но вероятнее, что как раз тогда. Я ведь уже рассказывала, как оказалась и что делала в Австралии, не так ли?

Я покачал головой.

— Страховая компания, в которой я работала после окончания колледжа, имела отделение в штате Новый Южный Уэльс. Одного из моих боссов, возглавлявшего бухгалтерский отдел, послали туда, чтобы расследовать случай предполагаемого мошенничества. Он попросил меня поехать вместе с ним.

Вообще-то я подозревала, что у него есть на меня кое-какие виды. Наверное, он рассчитывал, что я соглашусь спать с ним. Я только что закончила колледж, мне было двадцать четыре года, и я подумала, а почему бы и нет? Это же такая прекрасная возможность посмотреть мир. Короче, мы вылетели в Сидней, и все закончилось тем, что я провела там почти шесть месяцев. Австралия — прекрасная страна. И время было потрясающее. К тому же я набралась там опыта. Это был один из самых замечательных периодов в моей жизни.

Тон, которым Кельда произнесла этот монолог, плохо вязался со словами. Глаза остались потухшими, губы не выразили особенных чувств. Она продолжала поглаживать бедро, только теперь рука сместилась выше. В какой-то момент Кельда откинула с лица упавшую прядь темных волос, и ее указательный палец остановился на верхней губе.

— И тогда начались боли? — спросил я.

— Да, примерно в то время. Сначала я не обратила особенного внимания, решила, что просто перенапряглась. Знаете, мы ведь там редко сидели дома. Ребята, с которыми я общалась в Сиднее, жили у воды, и мне хотелось попробовать все то, чем занимались и они. Я училась серфингу и виндсерфингу, а потом познакомилась с парнем, у которого была моторная лодка, и мы вместе осваивали водные лыжи. И влекла меня не только вода. Мы ходили в Голубые горы. Вот почему, когда возникли боли, я списала их на усталость.

— Вы обращались к врачу?

Она покачала головой.

— Я встречалась с одним врачом. Недолго, пару раз. Интересный был парень. Но со своими болями я к врачам не обращалась. Думала, все пройдет само.

В голове у меня уже крутилось несколько вопросов, но я понимал, что и без того уже задал один лишний. Мне было интересно, куда Кельда уйдет без моего вмешательства.

— Кстати, в Сиднее я встретила еще одну Кельду. Она была из Квинсленда. А ее мать родилась, как и моя, в округе Корк. Это единственная Кельда, которую я знаю. — Она слабо улыбнулась. — И та Кельда напоминала мне Джонс. Такие же светлые волосы, такая же бледная кожа, такие же зеленые глаза. И почти такая же худышка.

— Джонс?

Лицо Кельды смягчилось.

— Да, Джонс. Я ведь еще не рассказывала вам о Джонс? Моя подруга по колледжу. Лучшая подруга. Самая лучшая. Джоан Саманта Уинслет. — Кельда скрестила ноги. — Мы познакомились в тот день, когда я увидела ее имя в списке на доске информации. Там было написано «Уинслет, ДжоанС.». Пропуска между «н» и «С» не было, и я прочитала вслух «Уинслет, Джонс». Она стояла рядом и ужасно развеселилась. Мы подружились и пару лет жили вместе. С самого первого дня я всегда называла ее только Джонс. Больше никто. Наверное, это как-то связывало нас. В общем, Кельда, которую я встретила в Австралии, напомнила мне Джонс.

По-моему, интуиция — это сочетание опыта, внимательности и, может быть, каких-то магических свойств, выделить которые мне пока еще не удалось. Каковы бы ни были компоненты, эта амальгама кричала в уши, что Джонс не просто лучшая подруга Кельды.

— Связывало? — спросил я. — Вы говорите о ней в прошедшем времени.

— Да, я так говорю. Джонс умерла. Умерла в том же самом году, когда жила на Гавайях. Она была художницей.

Нелогичная последовательность жила на Гавайях/была художницей повисла в воздухе между нами, словно не желающая опускаться дымка тумана.

Я сравнил два временных периода.

— Джонс умерла, когда вы находились в Австралии?

Кельда подняла на меня влажные от слез глаза.

— Я пока еще не готова говорить о Джонс. Ладно?

Интересное по многим причинам заявление. Главное, я услышал в нем признание Кельды в том, что разговор о Джонс имеет решающее значение в нашем продвижении вперед.

— Конечно. Я лишь хочу указать, что, начав говорить о болях, вы довольно быстро перешли к вашей подруге Джонс.

Она холодно и даже с вызовом посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочитал вопрос и просьбу: «Что вы хотите этим сказать?» и «Пожалуйста, не вынуждайте меня говорить о ней».

Подобного рода обращения Кельда адресовала мне и раньше. При нашей первой встрече речь зашла о том, что она не пользовалась государственной страховкой для оплаты лечения, предпочитая отдавать деньги лично мне. Кельда признала, что не хочет, чтобы в ФБР знали о ее посещении невролога, о хронических болях, о том, что она не может обходиться без наркотиков, и, уж конечно, о консультациях с психотерапевтом.

Кельда даже призналась, что изобрела несколько хитроумных методов — включая приклеенный к спине мешочек от капельницы с отводящей трубкой, — которые до сих пор позволяли ей успешно обманывать специалистов ФБР, пытавшихся обнаружить в ее моче дериваты морфия.

Она ясно дала понять, что я не должен разглашать ни сам факт ее лечения, ни природу такового, так как если в ФБР узнают о регулярном приеме наркотиков, это будет стоить ей работы.

Разумеется, я заверил, что не имею желания и определенно не обязан информировать Федеральное бюро расследований о том, кто мои пациенты и с какими проблемами они ко мне обращаются.

В тот день мы больше не говорили о Джонс, хотя я и предпринимал осторожные попытки направить беседу в интересующее меня русло.

Сеанс подошел к концу. Кельда поднялась, взяла свои вещи и сказала:

— Я порекомендовала вас одному человеку. Просто для беседы, разумеется. Это мужчина, которого только что выпустили из тюрьмы. Том Клун. В новостях много говорили о том, что выйти на свободу ему помог некий агент ФБР, обнаруживший свидетельствующую в его пользу улику. В общем, так оно и было. И агент — это я. Я нашла тот самый нож, о котором вы, может быть, слышали или читали.

Кельда шагнула к двери, но повернулась.

— Надеюсь, ваша рука скоро заживет, Алан. В следующий раз старайтесь все же переступать через собаку. Увидимся через неделю.

На полпути домой я попал в пробку на Южном шоссе и с удивлением осознал, что рука снова разболелась, стоило мне только перестать думать о Джонс.

Боль напомнила о моей новенькой машине.

Разумеется, в то время я еще не знал, что это была ошибочная ассоциация.

Но так уж получилось.

Глава 14

Возвращаясь в Лафайет, Кельда выехала на Арапахо-роуд и неожиданно для себя оказалась на параллельной линии со своим терапевтом, Аланом Грегори. Однако прежде чем свернуть к дому, она вспомнила, что должна выполнить пару поручений в Боулдере: заглянуть в «Ликер-Март» за любимым пивом Айры и наведаться в хозяйственный магазин Макгукина за материалом дня починки окна в ванной. Час пик еще не миновал, а потому Кельда неспешно покружила по местным дорогам.

Входя в «Март», Кельда мельком взглянула на красный пикап «тойота», въехавший на стоянку почти вслед за ней. Купив для Айры пиво, она отъехала от магазина, заметив, что тот же самый пикап свернул со стоянки на Каньон-бульвар через считанные секунды после нее.

Может быть, совпадение, подумала она. Вероятнее всего.

Миновав несколько кварталов к востоку, Кельда повернула вправо и тут же проскочила на дальнюю полосу, чтобы выехать на стоянку магазина Макгукина. Пикап проследовал за ней, но когда она остановилась у поворота, промчался мимо. Она попыталась рассмотреть водителя, чему помешали солнцезащитный козырек и затемненное стекло окна. Кельде показалось, что за рулем мужчина. Регистрационная карточка на ветровом стекле отсутствовала, а номер сзади был весьма кстати забрызган грязью.

Через полквартала пикап снизил скорость и свернул налево, на Арапахо-роуд.

Если бы она вела такого рода слежку — а она бы ее не вела по той простой причине, что скрытое наблюдение с использованием одной машины практически невозможно, и это известно каждому мало-мальски опытному агенту, — то предприняла бы точно такой же маневр, как и тот, что только что совершила «тойота». Кельда заехала на стоянку, подошла к магазину и остановилась у входа, ожидая появления пикапа. Примерно через минуту он подкатил к стоянке со стороны Арапахо-роуд.

«Это не совпадение».

Покончив с делами, купив все, что требовалось, Кельда вернулась к своей машине и, проехав пару сотен ярдов, повернула на Арапахо. На перекрестке с Двадцать восьмой улицей, где ее остановил красный глаз светофора, Кельда обернулась. Пикап следовал за ней. Потом он на некоторое время пропал из виду и появился снова через полторы-две мили, отделенный от Кельды дюжиной других автомобилей.

Кельда достала из плечевой кобуры «ЗИГ-зауэр» и положила его на колени. Потом проскользнула на правую полосу и сбросила скорость, надеясь, что преследователь не обратит внимания на ее маневр. Прием не сработал. «Тойота» по-прежнему держалась позади, отставая на несколько сотен футов.

Проехав на восток еще три мили, Кельда увидела поворот на Сто одиннадцатую улицу, которая вела к ее скромному ранчо. Приводить того, кто сидел у нее «на хвосте», к дому, Кельде не хотелось, поэтому она решила слегка изменить маршрут и продолжила путь по Сто девятнадцатой. Вместо того чтобы повернуть налево, она повернет направо и попытается оторваться от преследователя в районе пригородных новостроек. А уже потом поспешит домой и постарается разобраться в происходящем.

Приближаясь к Сто одиннадцатой, она добавила газу, не отрывая глаз от зеркала заднего вида. Странно, но расстояние между «бьюиком» и «тойотой» увеличивалось быстрее, чем можно было ожидать. Впечатление было такое, что пикап не ускоряет, а, наоборот, замедляет ход. Так оно и получилось. «Хвост» притормозил у развилки и свернул на дорогу к ее дому. Кельда рассеянно потрогала лежащий на коленях пистолет, отвела глаза от зеркала и… прямо перед ней, в каких-то ста футах, возникло желтое, с ярко-красными глазами пятно. Школьный автобус!

Кельда вдавила в пол педаль тормоза, инстинктивно чувствуя, что уже не успеет остановиться и избежать столкновения. О том, чтобы попытаться обойти автобус справа, нечего было и думать — в случае остановки дети выходили бы именно с этой стороны. Оставалось одно: выскочить на полосу встречного движения. Мозг уже перерабатывал информацию — навстречу ей летели по меньшей мере три пары огней. Первые две машины должны были промчаться до того, как она нагонит набитый школьниками автобус.

Первая пролетела. Кельда бросила взгляд влево, и сердце глухо колотнулось: в «импале» сидели с полдюжины подростков. Две оставшиеся пары огней быстро приближались, но она уже прикинула, что места для маневра должно хватить.

Желтая стена угрожающе выросла. Красные сигнальные огни светили так ярко, что казались двумя летящими в нее огненными копьями.

Это был мини-вэн «додж», и Кельда уже видела двух мальчишек на заднем сиденье.

Расстояние сократилось до нескольких футов, когда она налегла на руль, выворачивая «бьюик» влево, и одновременно ослабила давление на тормоз. Автомобиль вынырнул из-за автобуса на запрещенную полосу, разминувшись с задним бампером на считанные дюймы, и под острым углом устремился поперек шоссе.

Навстречу пулей летел новенький «фольксваген-жук», раскрашенный в тот бледно-желтый цвет, который природа приберегает обычно для бананов, птичек и тропических рыбок. Появление Кельды стало для сидевшей за рулем «фольксвагена» молодой женщины полнейшей неожиданностью. Она даже не успела оценить опасность и испугаться — лицо выразило только шок.

В следующий момент периферийное зрение зафиксировало промелькнувшее желтое пятно, но Кельда даже не поняла, было ли оно горчично-желтым, то есть автобусом, или неоново-желтым, то есть «жуком». Она даже не поняла, зацепила ли кого-то, потому что пришла в себя, только когда левые колеса «бьюика» прошуршали по усыпанной гравием обочине на противоположной стороне Арапахо-роуд.

— Черт!..

Машина остановилась. Два колеса на щебне, два — на асфальте. Автомобили проносились мимо в обоих направлениях, как будто ничего не произошло. Транспортный поток вернулся в норму гораздо раньше, чем ее дыхание.

Кельда подняла свалившийся на пол «ЗИГ-зауэр» и вернула его в кобуру. А потом еще целую вечность ждала, пока вереница машин прервется и можно будет выехать на свою полосу.

Выполнив поворот на Сто одиннадцатую улицу, Кельда осмотрелась. Красного пикапа видно не было. Она до предела выжала педаль газа, стрелка спидометра задрожала у отметки верхнего предела разрешенной скорости. На горизонте слева потянулись горы, укрытые розово-серыми шапками дождевых облаков. Солнце спряталось, небо быстро темнело, и на нем одна за другой выскакивали серебряные пятнышки звезд.

И никаких признаков приближения муссонов.

В отличие от Арапахо Сто одиннадцатая — улица почти пустынная. В тот вечер движение на ней было даже ниже обычного уровня. На протяжении последней мили навстречу Кельде попалось всего лишь несколько автомобилей. Позади, сколько она ни смотрела в зеркало, так никто и не появился. Тем не менее Кельда проверялась через каждую сотню ярдов. На всякий случай.

Она притормозила перед тем, как повернуть к дому. С севера навстречу двигался автомобиль, и Кельда решила пропустить его, а уж потом выполнить поворот. Автомобиль — мощный полноприводный внедорожник — проследовал своим путем, а Кельда доехала до конца улицы, где стояли почтовые ящики. Поставив «бьюик» на ручной тормоз, она вышла из машины, намереваясь забрать почту. Действие адреналина быстро заканчивалось, а боль в ногах так же быстро возвращалась, пульсируя в бедрах и икрах. Кельда все же добрела до столбика с оцинкованным ящиком…

Громкий сухой треск словно проткнул тишину ночи.

Кельда замерла.

Подняла руку. Нащупала кобуру. В следующий момент позади взвыл мотор, и ее оглушил рев двигателя, заработавшего вопреки рекомендациям производителя сразу на полных оборотах. Кельда повернулась, бросила взгляд на свою улицу, потом на Сто десятую, но так и не поняла, где же преследователь.

Свет фар ударил по глазам, но рев мотора уже начал стихать. Кельда услышала хруст гравия. Автомобиль приближался, но на довольно умеренной скорости. Кельда отступила за «бьюик» и опустилась на корточки. Действиями ее руководил отточенный многочасовыми упражнениями инстинкт, так что Кельда машинально расположилась за самым надежным барьером, который составили колесо и двигатель.

Из пелены повисшей над пустынной улицей пыли вырвался красный капот «тойоты». Солнцезащитный козырек по-прежнему не позволял рассмотреть водителя, да и тонированное стекло не стало прозрачнее. Поравнявшись с «бьюиком», пикап остановился. Кельда пригнулась, держа «ЗИГ-зауэр» в вытянутой руке.

Прошло десять секунд. Пятнадцать. Стекло опустилось на пару дюймов.

Кельде показалось, что из кабины потянуло дымом сигареты.

Затем мужской голос произнес:

— Добрый вечер, дорогуша.

«Прехост?»

Стекло поднялось, и автомобиль покатил на юг, в сторону Арапахо-роуд. Кельда провожала его взглядом, пока два красных хвостовых огня не слились в единую точку.

Взяв из машины большой фонарик и несколько полиэтиленовых пакетиков, Кельда прошла по улице к тому месту, где стояла «тойота». Фонарик она держала в левой руке, пистолет в правой. Луч света пробежал по дороге, однако определить точное место ей не удалось. Дважды Кельда останавливалась и приседала, чтобы осмотреть валявшиеся в придорожных кустах окурки. В обоих случаях они оказались несвежие.

В дальнем конце улицы вспыхнула еще одна пара фар. Заворчал мотор. Кельда отпрыгнула с проезжей части и перескочила через невысокий заборчик, ограждавший ее владения.

Машина приближалась. Кельда увидела, что водитель высунул из окна голову, и, не высовываясь, подняла руку с пистолетом. Ставший невесомым «ЗИГ-зауэр» повис в воздухе, как будто рука была подвешена к невидимому, наполненному гелием шару.

— Это я, детка. Айра.

— Черт бы тебя побрал, Айра. У меня чуть сердце от страха не лопнуло. Еще немного, и я бы тебя пристрелила.

Машина остановилась напротив нее. Двигатель умолк.

— Какого черта ты здесь делаешь? — раздраженно спросила Кельда.

Он покачал головой.

— Хотел заглянуть к тебе. Подъехал. Смотрю, твоей машины нет, а стоит какая-то чужая. Пикап. Парень за рулем, как мне показалось, наблюдал за домом. Я решил посмотреть, что он задумал, и проехал дальше по улице. Припарковался у заведения Лукаса и сделал вид, что иду в магазин. Оттуда и наблюдал. Ты его знаешь?

— Нет. Я ездила в Боулдер, к психотерапевту. «Тойоту» заметила на обратном пути и подумала, что за мной следят. Но потом он вроде бы отстал. Оказалось, что нет. Ты рассмотрел номера или парня за рулем?

— Нет и нет. Судя по всему, он в курсе, где ты живешь. Это плохо.

— Без тебя знаю.

— Что ему было нужно?

— Он проехал мимо очень медленно и сказал: «Привет, дорогуша».

— И все?

— И все. Похоже, ему важно было дать мне понять, что он знает, как меня найти.

— Но почему? Может это иметь какое-то отношение к Тому Клуну?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Возможно. Может быть. В данный момент предполагать можно все, что угодно.

— А это не был один из тех парней, которые пытались запугать вас с Клуном по дороге из тюрьмы?

— Не думаю. Может быть, один из них. Но мне так не кажется. Голос другой.

— Я могу составить тебе компанию на сегодня.

— Не очень хорошая идея, Айра. Я устала и хочу только одного: лечь и постараться уснуть.

— Тогда уж позволь мне хотя бы зайти в дом и все там проверить.

— Айра, что ты собираешься делать? Ты же упадешь в обморок, если увидишь чужого в доме. Лучше уж я займусь этим сама. И не беспокойся, все будет в порядке. Позвони мне завтра, хорошо?

Он ответил не сразу.

— Ладно, пусть будет по-твоему.

Подождав, пока Айра уедет, Кельда продолжила поиски. Пройдя футов сто по дороге, она обнаружила еще два окурка. Один валялся в пыли, другой лежал на сухой травинке, будто мяч для гольфа на метке. Оба от сигарет одной марки. Эти два окурка — один сгоревший почти до фильтра — отличались от ранее найденных тем, что были свежие. Пользуясь одним полиэтиленовым пакетом как перчаткой, Кельда подняла оба и осторожно опустила их в другой пакет.

Потом, сужая круги, прошла по периметру вокруг того места, где предположительно стояла «тойота», но так и не нашла ничего такого, что могло дать подсказку относительно личности сидевшего за рулем мужчины. Ничего, кроме отпечатков шин.

Следующим объектом ее внимания стал дом, который Кельда тоже обошла вокруг, проверяя окна и двери. Внимательно осмотрела электрический провод, идущий к дому от столба. Проверила телефонную линию. Посветила на газовую трубу. Ничто не указывало на то, что кто-либо приближался к дому, пытался проникнуть внутрь или приготовил ей неприятный сюрприз.

Закончив с осмотром, Кельда вернулась к машине и отвела ее на обычное место стоянки под двумя вязами.

К тому времени когда она поднялась по ступенькам, открыла дверь и переступила порог, ноги уже горели. Сигнализация сработала как обычно. Кельда отключила ее и, держа пистолет наготове, обыскала весь дом с такой тщательностью, как будто была уверена, что в нем есть посторонний.

Минут через десять она убедилась, что никого нет. И не было.

Кельда сняла одежду, влезла в короткий хлопчатобумажный халатик, включила освежитель и вентилятор и закрыла все жалюзи. Потом расстелила на кровати два банных полотенца и стала раскладывать принесенные из холодильника мешочки с горошком. Зазвонил телефон. На определителе появилась надпись: «Частный».

— Алло?

— Кельда? Это Том Клун.

— Да?

Она устало вздохнула.

— Я не вовремя?

Кельда отправила в его адрес беззвучное проклятие.

— Что случилось, Том?

Зажав трубку между плечом и щекой, Кельда аккуратно разложила мешочки с горошком и завернула полотенца.

— Думаю, кто-то побывал в нашем доме, — проговорил Том.

— Что?

— С тех пор как я здесь живу, вокруг творится что-то непонятное. Особенно в последние два дня. Мне кажется, в доме кто-то был.

— Почему бы вам не позвонить в полицию Боулдера? Уверена, они вам помогут. Просто наберите 911.

— Я не очень-то хочу связываться с полицией. Надеюсь, вы понимаете почему.

Ей вдруг стал понятен скрытый смысл сказанного Томом. В ее сознании стало постепенно, как на карточке «Полароида», проявляться лицо, черты которого все больше напоминали Айру.

— Я не могу вам помочь, Том. Я — федеральный агент. То, о чем вы мне рассказали, находится в ведении полиции, а не Федерального бюро расследований.

— Мне не нужна ваша официальная помощь. Просто… не знаю… я становлюсь параноиком. Вот и подумал, что вы могли бы заглянуть ко мне. Неофициально. Между делом. Может быть, я и вправду схожу с ума. Мне больше не к кому обратиться.

Она с тоской посмотрела на полотенца. Представила, как замороженный горошек избавляет ее от боли, как отдает ее ногам свой холод.

Айра.

Кельда покачала головой и вздохнула.

— Я приеду минут через двадцать.

— Очень вам благодарен.

С той же неохотой, с какой пьяница закручивает пробку на бутылке, Кельда собрала мешочки и отнесла их в холодильник. Полотенца остались на кровати.

Боль дергалась в ногах, как будто сам дьявол пытался играть на виолончели, используя вместо струн ее сухожилия. Она натянула первые попавшие под руку джинсы и мягкую серую кофточку и проглотила пару таблеток перкосета, думая о том, как продержится ночь, не говоря уже о целой неделе.

Подойдя к двери, Кельда включила сигнализацию, а тридцатисекундной паузой воспользовалась для того, чтобы захватить с собой два мешочка с горошком и полотенца. Будет чем унять боль по дороге до Боулдера.

Глава 15

Дорога до Боулдера не заняла много времени, зато Кельда заработала головную боль, вглядываясь в появляющиеся за спиной огни фар. «Хвоста» вроде бы не было, как не было и полной уверенности в обратном.

Припарковав «бьюик» у тротуара в конце Хай-стрит, она посмотрела на приборную панель. Часы показывали 9.06.

Том Клун ожидал ее у крыльца.

Кельда повесила на плечо сумочку и быстро пересекла узкую лужайку, задержавшись на секунду, чтобы посмотреть полыхающие от поднимающегося жара темные тучи в юго-восточной части горизонта. Западный край неба был чист, что, как знали все, кроме приезжих, предвещало еще один день без дождя. Диджей, которого она слушала по радио, сказал, что, похоже, ливень с градом прошел севернее, в районе Грили, но округу Боулдер такое счастье не угрожает.

— Спасибо, что приехали, — приветствовал ее Том и, поднявшись со ступеньки, сделал пару шагов вперед и протянул руку.

Она остановилась футах в пяти от каменной лестницы.

— Привет. Ну, как оно, на свободе?

Том вступил в круг света, и Кельда обратила внимание на то, что волосы у него влажные. Наверное, только что из душа, решила она. Ей не хотелось думать, что он таким образом готовился к ее визиту, хотя вывод напрашивался сам собой.

— Лучше, чем там, за решеткой. — Том похлопал по новым шортам и футболке и указал на небо. — Мне так всего этого не хватало. Знаете, я даже забыл, как выглядит ночное небо. Как пахнет персик. Какой вкус у пива. Серьезно, я забыл, какой у него вкус. Представляете? Но самое большое удовольствие — это возвращение с вами домой. Я еще долго не забуду его. До сих пор помню, как вы выглядели, какой от вас исходил аромат.

Слушая его, Кельда почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок.

— Очень мило, — сказала она. — Послушайте, уже поздно. Мне нужно возвращаться домой, завтра рабочий день. Так что рассказывайте, что у вас случилось и чем вы так обеспокоены.

— Какой же я невежа, — словно не слыша ее, сказал Том. — Могу я вам что-нибудь предложить? Пиво? Дедушка пьет «Будвайзер». У него хорошие запасы. Есть еще апельсиновый сок. Может быть, что-то еще.

— Спасибо, ничего не надо. Давайте начнем.

— Конечно, как хотите. Пойдемте со мной, я вам кое-что покажу. — Он повел ее за дом с западной стороны, туда, где в проволочном заборе имелась небольшая калитка. — Я еще не привык к миру, где можно открывать ворота, не спрашивая ни у кого разрешения, когда захочется. Думаю, мне это нравится.

Огни центральной части города сияли прямо под ними, но за углом было темно. Так темно, что Кельда не видела своих ног. Воспоминания о красной «тойоте» были еще слишком свежи, и темнота заставила ее насторожиться.

— А нам не понадобится фонарик? — спросила она. — У меня есть в машине.

— Нет. Подождите.

Кельда поправила сумочку и осторожно расстегнула замок, чтобы в случае необходимости быстро добраться до оружия.

Том поднял руку, и над головой вспыхнула лампочка. Резкий желтоватый свет залил обоих.

— Так было, когда я пришел. Кто-то выкрутил лампочку. И с другой стороны дома то же самое. Вчера вечером все было нормально, свет горел. Во дворе у дедушки гриль, и он жарил там мясо. Я же помню.

— Что еще?

— Сюда.

Позади дома обнаружился забетонированный внутренний дворик и кое-какая дачная мебель, ухитрившаяся заржаветь даже в условиях минимальной влажности. Том пересек патио и остановился перед подъемным окном примерно два на три фута с двумя подвижными переплетами.

— Оно ведет в прачечную, это рядом с кухней. Кто-то разрезал ширму. Посмотрите.

Встав рядом с Томом, Кельда ощутила запах одеколона. Ее передернуло.

Ширму разрезали таким образом, чтобы поднять за один угол. Разрез был слишком ровный, чтобы принять его за случайный. Скорее всего работали острым ножом.

— Окно запирается изнутри?

— Вроде того. Там есть такой маленький крючок, но его ничего не стоит подцепить снаружи лезвием. Я сам пробовал, и у меня получилось. При желании забраться внутрь очень просто.

Кельда с полминуты смотрела на окно, потом спросила:

— Что еще? Что-нибудь пропало?

— Нет. По крайней мере дедушка ничего не заметил. Он сейчас в постели. Хотел познакомиться с вами, но он очень устает. Просил меня пожать вам руку, поблагодарить и поцеловать в щечку.

Кельда вежливо улыбнулась.

— Очень мило. Передайте от меня спасибо, но в этом нет необходимости. Итак, речь идет всего лишь о выкрученной лампочке и разрезанной ширме. Я не ошибаюсь? — Она постаралась произнести это как можно более нейтральным тоном, но получилось все равно что-то вроде: «И ради таких пустяков я приехала в Боулдер?»

— Да, кажется, все. Я подумал, что это важно. Выглядит так, как будто кто-то попытался влезть в дом и не смог или… может быть, готовился к тому, чтобы проникнуть в дом сегодня или в ближайшее время.

— Но зачем это кому-то нужно, Том?

За спиной у них что-то громко хрустнуло, в кустах за домом зашуршало.

Том резко повернулся. Кельда тоже, но с опозданием. Выждав несколько секунд, Том сказал:

— Снова эти глупые еноты.

Обернувшись, он увидел в руке Кельды направленный в темноту пистолет.

— Черт. Как ловко у вас это получается. И откуда вы его взяли? Вытащили из сумки? Так быстро?

— Еноты?

Том никак не мог оторвать глаз от пистолета.

— Вы часто его выхватываете? Я был с вами два раза, и каждый раз вы управлялись с ним, как какой-нибудь Уайет Эрп[9] или Джон Диллинджер.[10]

— Еноты? — повторила Кельда.

— Да. Дед говорит, что за все годы, пока он здесь живет, видел их всего два или три раза, но весна выдалась засушливая, вот они и уходят все дальше от ручья. Они же большие любители покопаться в мусоре, порыться в отходах. Ищут пропитание.

Она вернула «ЗИГ-зауэр» в сумку.

— Вы можете назвать хотя бы одну причину, почему кто-то решился проникнуть к вам в дом? У вашего дедушки есть какие-то ценности? Антиквариат? Что-то в этом роде?

Том ненадолго задумался, и Кельда поняла, что он просто пользуется паузой, чтобы рассмотреть ее.

— Он увлекается мрамором. В его комнате целая стена покрыта мрамором.

— Мрамором? Просто камнем?

— Да. Не думаю, что кого-то привлекают его деньги.

Кельда вскинула бровь, как бы говоря: «Что же их тогда, черт возьми, привлекает?»

— Есть люди, которым не нравится, что меня выпустили из тюрьмы. Не нравится, что я соскочил со скамьи смертников. Мой адвокат уже получал угрозы и в свой, и в мой адрес.

Кельде снова вспомнилась преследовавшая ее красная «тойота».

— Не сомневаюсь, что так оно и есть. Кое-кто действительно не согласен с тем, что вы вышли из тюрьмы.

— Поэтому я не исключаю вероятности того, что кто-то попытается проникнуть в дом, чтобы… разделаться со мной.

Она вздохнула:

— Не очень приятное чувство, да?

— Я как будто снова в тюрьме. Вроде бы вышел, освободился, но приходится все время быть настороже.

— Что ж, возможно, вам действительно есть чего опасаться. И я согласна с вашим предположением, что кто-то, возможно, готовит проникновение в дом. Но я вынуждена повторить то, что уже сказала по телефону: с этим нужно обращаться в местную полицию. Полагаю, Тони Ловингу вполне по силам устроить так, чтобы патрульные взяли ваш дом под особый контроль.

— Послушайте, Кельда. Как я уже сказал, не все рады тому, что меня выпустили. В этот список я бы включил и местных копов. Сейчас мне лучше держаться тише воды, ниже травы и не привлекать к себе внимания. Понимаете?

Чего ей меньше всего хотелось, это обсуждать отношение полицейских к Тому Клуну.

— В доме есть сигнализация?

— Нет.

— Об этом стоит подумать.

— У деда нет таких денег. Ему и налог-то на недвижимость платить трудно. А я пока еще не работаю.

— Тогда по крайней мере укрепите окна. Это единственный способ обезопасить подъемное окно. — Кельда сама сталкивалась с подобной проблемой и разбиралась в подъемных окнах. Такие были в ее доме в Лафайете. — А какие замки на дверях?

— Одно название. Из трех запор есть только на одной.

— Это ваш приоритет номер один. На все двери поставьте замки понадежнее.

— Получается, мне надо построить для себя еще одну тюрьму? Вы это мне предлагаете?

— Я имею в виду другое. — Ноги горели. Хотелось как можно скорее уехать из Боулдера и положить их на мешочки с замороженным горошком. — Знаете, я передумала. Если вы не против, я бы выпила апельсинового сока.

Кельда опустилась на один из стоявших во дворе старых стульев. Боль от этого не уменьшилась, но изменилась. Иногда, когда избавление от нее было невозможно, Кельде оставалось надеяться только на новизну ощущений.

Она, разумеется, не сказала Тому, что сок понадобился ей, чтобы запить таблетку перкосета. Или две.

— Вы в порядке? — спросил он, передавая Кельде стакан.

Она выругалась про себя. Ей не нравилось, когда люди замечали ее боль.

В устах другого человека вопрос прозвучал бы сочувственно, но в сочувствии Тома Клуна Кельда сильно сомневалась. Его восприимчивость к ее боли была, пожалуй, сродни звериному инстинкту. Так слон-самец чувствует слабость противника, а акула улавливает запах крови.

Постаравшись переключиться на легкий тон, Кельда сказала:

— Что вы имеете в виду? Все прекрасно.

Она взяла стакан и сделала глоток сока. Проглоченная раньше, пока Том отсутствовал, таблетка встала в горле, и ее требовалось срочно смыть.

— Знаете, что я делал каждый вечер в тюрьме перед тем, как лечь спать?

Вопрос показался Кельде риторическим. Она посмотрела на Тома поверх кромки стакана, довольная тем, что они уже не говорят о ее боли.

— Я привязывал дверь камеры, чтобы ее не открыли. Иногда, если удавалось раздобыть, шнурком. Но чаще всего веревочками, которые сплетал из ниток одеяла. Я не мог уснуть, если дверь оставалась непривязанной. — Он посмотрел ей в глаза и медленно кивнул: — Можете поверить, так оно и было.

«Интересно, к чему эта история?» — подумала Кельда.

— Я сидел в этой долбаной тюрьме с особой системой безопасности и каждую ночь делал то же, что делает любой житель пригорода. Закрывался от плохих парней. Только в моём случае плохие парни были не грабителями, а убийцами и насильниками. Те, кто прорывался в мою камеру, были бешеными псами.

Кельда молча смотрела на него.

— Вы ничего не говорите. Вам трудно проявлять сочувствие?

— М-м-м… нет.

— Все это к тому, что я привык ложиться спать со страхом. Я закрывался в своей тюремной камере. Каждую ночь на протяжении тринадцати лет. И больше не хочу. Просто не хочу.

— Поэтому вы так серьезно отнеслись к случившемуся? К вывернутой лампочке и разрезанной ширме? Для вас это означает продолжение той жизни, когда вы ложились спать со страхом?

— Да. Я чувствую себя так, как будто снова завязываю дверь шнурком. Плету веревки.

— И это было хуже всего, верно? Страх?

Кельда сама удивилась тому, что задала такой вопрос, удивилась своему искреннему желанию знать ответ.

— Хуже всего? — Том показал пальцем в небо. — Задавать этот вопрос — все равно что спрашивать, какая часть ночи темнее. Черное и есть черное.

В уголке глаза задрожала слезинка, и Кельда отвернулась.

— Я что-то не так сказал? Чем-то вас расстроил?

Она вздохнула:

— Нет. Извините. Просто то, что вы сказали, напомнило мне кое-что.

Кельда Думала о Джонс. О ее страхах.

— Вы очень красивы.

Она качнула головой, отказываясь от комплимента. Кельде не хотелось признаваться в том, что она все еще воспринимает его как заключенного, и его лесть звучала для нее брошенным из-за решетки проклятием.

Прежде чем продолжить, Том отступил от нее на шаг.

— Ненавижу звук, когда захлопываются двери. Так и не привык к нему. И ненавижу шаги в коридоре. Эхо. Там, в тюрьме, все отдается эхом. Все. А пища! Просто помои в корыте. Но черным было все. Нельзя сказать, что вот это хуже остального. Все было черным. Меня держали в камере смертников за убийство, которое я не совершал. Разве может в этом быть что-то худшее?

Наверное, вот тогда ей и следовало сказать: «Мне очень жаль». Она не сказала. Ей с трудом удавалось удерживаться от того, чтобы не начать массировать мышцы ног. «У каждого своя тюрьма», — подумала Кельда.

Том Клун смотрел на нее, ожидая чего-то.

— Вам не нужно мне объяснять, — пробормотала она. — Я… имею в виду… насчет правосудия. М-м-м… Принимая во внимание то, через что вы прошли… удивительно, что у вас еще есть силы говорить об этом. Где ваша злость?

Он на секунду отвел глаза.

Кельда открыла рот, собираясь продолжить, но Том снова повернулся к ней и заговорил первым:

— Я был сегодня у доктора Грегори. Откуда вы его знаете?

Кельда облизнула губы и подумала, что ей все же удается держать себя под контролем и не выказывать чувства.

— К нему ходит один мой приятель. — Она поднялась, поправила сумочку на плече и добавила: — Вам все же следует позвонить в полицию. Хотя бы ради дедушки. То, что здесь происходит, может стать серьезной проблемой.

— Я подумаю об этом. Обещаю.

Он спустился с ней к тротуару.

— Постоянно думаю и никак не могу понять. Тот звонок, насчет орудия убийства. Это ведь был нож, да? Как это получилось? Ни с того ни с сего.

— Да, так и получилось. — Кельда не видела его глаз, только силуэт на фоне освещенного крыльца. — Может быть, когда-нибудь я вам все расскажу.

— Хотелось бы, — сказал он.

На обратном пути в Лафайет Кельда размышляла о том, как случилось, что возможное стало неизбежным, а правосудие и наука соединились в сиамских близнецов.

Через каждые несколько сотен футов она смотрела в зеркало, проверяя, нет ли позади красной «тойоты», но слежки не было.

Она даже не удивилась бы, увидев перед домом машину Айры и обнаружив его самого на ступеньке под дверью с рюкзаком на плече. Объяснять причину поездки в Боулдер не хотелось.

Объяснять и не пришлось — Айры не было.

Глава 16

Кельде позвонили десять месяцев назад. Звонок, как точно выразился Том Клун, прозвучал громом среди ясного неба, совершенно неожиданно, ни с того ни с сего.

То утро, насколько она помнила, выдалось непривычно холодным для сентября, и ставший для всех сюрпризом первый снег лежал на еще зеленеющих лужайках Денвера. Тонкий слой покрывших траву пушистых белых снежинок воспринимался всеми любителями лета не иначе, как оскорбление.

Телефон зазвонил в тот самый момент, когда Кельда стояла у окна просторного кабинета, в котором работала с несколькими другими агентами, и разговаривала со своим приятелем, агентом Биллом Грейвсом, чей стол находился в десяти футах от ее рабочего места. Прервав разговор с Грейвсом, она сняла трубку и представилась;

— Специальный агент Джеймс. — Выслушав то, что ей сообщили, Кельда добавила: — Да, это специальный агент Кельда Джеймс. Чем могу вам помочь?

Так вот все и началось. Она приняла телефонный звонок, находясь рядом со своим рабочим столом.

Через три или четыре минуты Кельда повернулась к Грейвсу:

— Странно. Мне только что позвонил неизвестный и сообщил, что знает, где находится орудие, которым было совершено одно давнее убийство.

Билл, уже успевший углубиться в содержание какого-то документа, поднял голову:

— Неужели? Так вот просто?

— Да, так вот просто. Говорит, что в округе Парк в 1989 году произошло убийство и он якобы знает, где спрятано оружие. Говорит, что видел, как убийца его прятал.

— Он назвал себя?

— Парень, который звонил? Нет. Не пожелал. Но зато назвал имя жертвы. Это женщина… — Кельда посмотрела на листок, на котором делала пометки во время телефонного разговора. — Да, ее звали Айви Кэмпбелл. Вспоминаешь? Ты ведь был здесь в 1989-м, верно?

Билл Грейвс покачал головой:

— Нет, я тогда еще работал в Топеке. А почему этот парень позвонил тебе? Почему не позвонил тамошним полицейским и не рассказал об орудии преступления им?

Кельда отвела взгляд. Вообще-то она доверяла Биллу, но все же опасалась, что он не так истолкует ее ответ.

— Говорит, что не доверяет ни тамошним, ни местным копам, поэтому и решил позвонить в ФБР. Сказал, что пригласил к телефону меня из-за… — она смущенно пожала плечами, — из-за той маленькой девочки. Ну, ты знаешь…

Роза Алиха.

Грейвс кивнул и тяжело вздохнул, как будто ее объяснение огорчило его. Он отлично знал, о какой именно девочке идет речь.

— Эта Роза приносит тебе неплохой доход, а? Остается только стричь купоны славы. — Билл невесело улыбнулся. — Выплачивает дивиденды уже не первый год. Кто бы мог представить, что несколько минут в пустом складе создадут тебе такую репутацию?

В его голосе Кельде послышались нотки зависти. Они звучали в репликах и других агентов, но никогда прежде в словах Билла.

— Да. Иногда это выглядит именно так.

— Почему он позвонил сегодня, после стольких-то лет?

— Объяснил тем, что копы, судя по всему, упрятали за решетку не того парня, который в действительности убил Айви Кэмпбелл, и он не может жить с этим дальше.

— Собираешься проверить?

— Думаю, не обратить внимание на такую информацию было бы неправильно. Схожу к боссу. Мужчина ясно дал понять, что предоставляет нам самим решать, как поступить с его сообщением. Предупредил, что если я обращусь к местным копам, то он не расскажет, в каком месте спрятано оружие. Я ответила, что, прежде чем что-то предпринимать, мне нужно получить добро начальства. Он пообещал перезвонить через пару часов, чтобы узнать, что мы решили.

— Все и так понятно, — заметил Грейвс. — Старший агент… — Он всегда делал ударение на слове «старший». — Старший агент обожает истории, в которых копы предстают идиотами, а мы молодцами. Тем более что в последнее время о нас так плохо пишут. Конечно, он прикажет тебе провести проверку. Держу пари на ленч.

— Если прикажет, мне ничего не останется, как проверить, верно?

— Ты сказала, округ Парк?

Она кивнула.

— Возьми меня с собой, Кельда. С удовольствием проведу денек в горах.

Кельда сняла трубку и, позвонив оператору, попросила определить, откуда ей позвонили несколько минут назад.

Оператор вскоре перезвонила и сообщила то, что не стало ни для кого большим сюрпризом: звонок был сделан с платного телефона-автомата, находящегося в Колорадо-Спрингс, неподалеку от округа Парк.

Просидев час на телефоне и за компьютером, Кельда получила необходимые факты, после чего отправила боссу короткое электронное письмо, в котором представила хронологию убийства Айви Кэмпбелл и последующие действия и решения правоохранительных и судебных систем. Упомянула и о последних попытках осужденного добиться пересмотра дела. В конце сообщения Кельда изложила разговор с неизвестным, который предложил ФБР сведения о местонахождении оружия, с помощью которого убийца якобы и перерезал горло Айви Кэмпбелл.

Ответ старшего агента пришел менее чем через десять минут. Он был короток и ясен.

«Действуйте».

Кельда отправила второе сообщение с просьбой разрешить специальному агенту Биллу Грейвсу сопровождать ее.

Ответ последовал мгновенно.

«Да, возьмите Грейвса. У него больше, чем у вас, опыта в сборе улик. Снимите на пленку все, что будете делать. И я хочу знать обо всех ваших находках до того, как о них проведает местная полиция».

Примерно через час после получения санкции босса Кельде снова позвонил неизвестный. На сей раз агенты подготовились. Определитель номера идентифицировал источник сигнала. Им оказался платный телефон в Вудленд-Парк, местечке примерно в двадцати милях к востоку от округа Парк. Выслушав уверения Кельды в том, что местная полиция не будет привлечена к поиску оружия, звонивший дал детальные инструкции относительно того, как найти старую дренажную трубу, находящуюся приблизительно в сотне ярдов от автострады № 24, неподалеку от озера Джордж.

В половине четвертого того же дня, когда в воздухе все еще ощущался холодок, Кельда и Билл Грейвс выехали из Денвера к тому месту, через которое, если верить карте, проходит граница между округами Парк и Теллер. Билл пребывал в полном восторге от возможности вырваться из кабинета и подняться в горы, а потому выразил готовность сесть за руль. Отказавшись ехать по автомагистрали, он свернул на шоссе № 67, проходящее через Седалию и Деккерс, и в начале шестого вечера добрался до пересечения с автострадой № 24.

— Боже, как мне нравится в горах осенью, — сказала Кельда, когда они приблизились к пункту назначения.

— Посмотри на календарь, подружка, — откликнулся Билл, — еще ведь лето, а не осень. Осень — это когда уже близится зима. А я к зиме пока не готов.

— Прошлой ночью шел снег. Можешь сколько угодно твердить о лете, но от этого ничего не изменится.

— Снег. Несколько снежинок. Пустяки. Это ничего не значит. Вот увидишь, завтра будет за восемьдесят.

— А как же тогда бабье лето? Мне бы хотелось приехать сюда бабьим летом. Против него ты ничего не имеешь?

— Нет. Но только пусть оно длится три месяца, а еще лучше, все шесть. Куда дальше после перекрестка? Налево или направо?

Кельда заглянула в блокнот.

— Если это автострада № 24 и если она идет вверх, то есть на север, то нам направо. Проезжаем девятнадцать миль и начинаем искать проселок с левой стороны дороги.

Немного погодя они увидели проселок.

— Сворачиваю здесь, так? — осведомился Билл.

— Да, налево. Ярдов через пятьдесят должна быть просека. Там и припаркуемся.

Лес вдоль Передового хребта в штате Колорадо преимущественно сосновый или еловый. Здесь преобладали сосны. Хотя никаких видимых следов ночного снегопада уже не осталось, в лесу ощущалась непривычная сырость. Постояв у машины секунд десять, Кельда сняла блейзер и натянула предусмотрительно захваченный шерстяной жакет.

Билл достал с заднего сиденья все необходимое для сбора улик, а из багажника вытащил видеокамеру и треногу. Кельда захватила лампу-вспышку и повесила на шею тридцатипятимиллиметровый «Кэнон».

— Мы с тобой точь-в-точь пара туристов из Канзаса, — заметил Грейвс.

Кельда рассмеялась:

— Ты ведь из Канзаса, точно?

— Да, — с гордостью ответил он и хитро подмигнул, как обычно делают люди, объявляющие себя техасцами.

— Скажи-ка мне кое-что. Это правда, что твой двоюродный брат губернатор, или просто треп?

— Правда. Мой двоюродный брат действительно губернатор. Республиканец. Избран на второй срок. Первые выборы выиграл в 1994-м.

— Вы с ним близки?

— Были. В детстве. Он немного старше. Вслед за ним я поступил в колледж. Получил диплом бухгалтера. Потом некоторое время работал с ним. У нас был семейный бизнес. Небольшая компания по перевозке грузов в городке Салина.

— Серьезно?

— Абсолютно. Мы с ним тезки. В детстве его звали Биллом, а меня Билли.

— Билли? Тебя звали Билли?

У Кельды в голове не укладывалось, что кто-то может называть специального агента Грейвса Билли. Парня ростом в шесть футов и два дюйма и весом в двести десять фунтов.

— Да. Меня звали Билли.

— А я могу называть тебя Билли?

— Я бы не советовал.

— И все-таки не верится. Признайся, что присочинил, а?

Он поднял три пальца:

— Честное скаутское.

— Ты был скаутом?

— Не я. Он. Губернатор.

— Жуть.

— Этот лес ведь находится под охраной государства, верно? То есть мы на федеральной земле?

— Так указано на карте.

— Я лишь хочу убедиться, что мы имеем право делать то, что собираемся. — Он посмотрел на дорогу. — Ну, что дальше?

Кельда пожала плечами и еще раз заглянула в блокнот.

— Пройдем немного вперед по дороге, пока не увидим водосток. Он должен идти с запада. Звонивший сказал, что водосток — это просто большая оцинкованная труба, проложенная под дорогой. Издалека он похож на русло высохшего ручья.

Первым русло ручья увидел Билл. Ничего особенного, всего-навсего полоска голой просевшей земли.

— Похоже, мы нашли его, Кельда. Вода здесь бывает, наверное, только во время сезона дождей.

Она бросила быстрый взгляд на то, что казалось мелкой канавой, согласно кивнула и снова открыла блокнот.

— Футах в десяти-двенадцати дальше по дороге должна быть старая труба. Наш информатор сказал, что она довольно маленькая и выступает из земли всего на несколько дюймов. Погнутая и ржавая.

Пройдя по дороге, Билл остановился и воскликнул:

— Есть! Вот она. Как он и сказал, ржавая труба.

Кельда все еще изучала записи.

— Большая?

— Не знаю, дюйма четыре в диаметре, может быть, пять.

— Нож в нее можно просунуть?

Билл наклонился, чтобы рассмотреть получше.

— И не один, а целый набор.

— Тогда давай не будем спешить, а сделаем сначала несколько фотографий, — предложила Кельда.

— Ты права, — согласился Билл, снимая крышку с объектива видеокамеры. — А ты не думала, что все это может оказаться подставой?

— Хочешь сказать, что мы ничего здесь не найдем? Конечно. Посмотрим.

— Нет, я имею в виду другое. Кому-то просто понадобилось заманить пару агентов ФБР к черту на кулички. Давай-ка проверим, нет ли здесь кого еще, кроме нас.

Сумерки уже начали наступление на лес, проползая между деревьями. Как всегда, приближение ночи отозвалось в ногах Кельды болезненным ощущением. Боль продвигалась снизу вверх, от стопы к бедрам. Легкое пощипывание переросло в жжение.

— Я никого не вижу, Билл. Не думаю, что в этом есть необходимость.

— Подай мне фонарик.

Через пять минут Билл вернулся из разведки, описав вокруг трубы круг радиусом в сотню футов.

— Ну что? Видел что-нибудь?

— Всего понемногу. Пивные банки. Парочку кострищ. Между прочим, разводить огонь здесь запрещено. Презервативы. Бутылку из-под текилы. Похоже, сюда приезжают повеселиться.

Кельда содрогнулась.

— М-да, не самое лучшее местечко для романтического свидания. Ладно, Билл, давай начинать. Уже холодает. Мне что-то не хочется здесь задерживаться. Я сделаю несколько снимков, а ты поиграй в бойскаута. Подумай, как будешь извлекать вещественное доказательство.

Билл наклонился и посветил в трубу.

— Если там что и есть, то где-то глубже, по меньшей мере в футе от края. Не уверен, что у нас получится. Как бы не пришлось обращаться за помощью. Возможно, легче всего будет выкопать чертову трубу и отвезти ее в Денвер.

— Я могу в нее заглянуть?

— Пожалуйста.

Кельда взяла у него фонарик и посмотрела в трубу.

— По-моему, там что-то есть. Загляни сам.

Билл опустился на корточки. Кельда подвинулась, чтобы не мешать. Он был так близко, что она ощущала запах шампуня.

— Поверни фонарик. Видишь тень с левой стороны? Примерно в футе или чуть дальше от края? Если есть тень, то должно быть и то, что эту тень отбрасывает.

— Да. Может быть.

— Я, пожалуй, попробую просунуть руку.

Билл рассмеялся:

— Конечно. Просунуть руку ты, может быть, и сумеешь. Вопрос в том, удастся ли тебе ее потом вытащить. Если нет, станешь новой легендой в конторе. Кельда Джеймс сражается с трубой!

Она нахмурилась.

— Дай мне перчатку. Я все-таки попробую.

Он кивнул. Кельда натянула перчатку из тонкого латекса, которая плотно облегала запястье.

Билл отошел, нажал на видеокамере кнопку «запись» и проверил картинку в видоискателе.

— Снимаем. Приступай, Гудини.

Подумав, Кельда сняла шерстяной жакет, закатала рукав рубашки и, сжав пальцы, просунула руку в трубу. Когда в трубе исчезло запястье, она вдруг выдернула руку.

— Билл, сделай доброе дело. Проверь, нет ли там жуков.

— Жуков?

— Жуков, пауков. Я их не выношу. В этой трубе вполне может спрятаться какая-нибудь черная вдова или даже… — она зябко повела плечами, — бурый отшельник.

— Бурый кто?

— Пожалуйста, проверь. Сделай мне одолжение.

Он рассмеялся, но все же подобрал прут и поводил им в трубе, разгоняя облюбовавших ее пауков. Если, конечно, таковые там имелись.

— Ничего и никого. Даже паутины нет. Смелее, Кельда. Вперед, за золотой рыбкой.

Она сделала глубокий вдох и повторила попытку. Рука вошла примерно на двенадцать дюймов, но дальше не проходила: труба не пропускала предплечье. В голову лезли неприятные мысли о существах, чей покой она, возможно, нарушила.

— Кажется, все. Дальше не получается.

Едва сказав это, Кельда подумала, что вполне может стать теперь объектом насмешек всего денверского отделения ФБР. Оставалось только надеяться, что Билл Грейвс поведет себя как джентльмен и не станет распространяться о ее конфузе.

— Очень плохо, — насмешливо произнес он. — Полагаю, придется возвращаться сюда завтра с полной экипировкой. Думаю, лучше всего откопать трубу и вырезать нужную часть. Надо захватить инструмент. Ацетиленовую горелку. Или что-то еще, чем режут трубы.

— Подожди, подожди, — прошептала Кельда. — Я что-то нащупала.

— Что?

— Откуда мне, черт возьми, знать! Рука застряла, а в трубе, может быть, полным-полно пауков.

— Знаешь, у меня брат в Топеке. Гастроэнтеролог. Что, если позаимствовать у него специальную камеру на эластичном кабеле? Ими пользуются для сигмоидоскопии. Мы введем ее в трубу и посмотрим, есть ли там что-нибудь.

— Мы имеем дело не с чьей-то прямой кишкой, Билл, а с обыкновенной чертовой дренажной трубой. У меня между пальцами что-то твердое. Попробую все-таки достать. Ты в перчатках? Надо будет подхватить эту штуку, когда я ее вытащу. Боюсь, что не удержу и выроню.

— Один момент, — отозвался Грейвс и, отойдя к чемоданчику с инструментами, достал пару перчаток для себя. — Кельда?

— Что?

— Знаешь, твоя задница сейчас в идеальной позиции для съемки.

Она послала его подальше. В денверском отделении ФБР служило не более двух человек, которым сошло бы такое замечание. Одним из них был Билл Грейвс. Тем не менее она повернулась к камере боком.

Билл подошел и встал рядом. Кельда начала медленно вытаскивать руку, но продвинулась всего на пару дюймов, когда в трубе что-то глухо звякнуло.

— Черт! — пробормотала Кельда. — Выронила.

— Все в порядке. Не расстраивайся. Вернемся завтра во всеоружии. Я все-таки склоняюсь в пользу ацетиленовой горелки. Вот уж повеселимся.

— Попробую еще разок. — Она снова просунула руку в трубу. Почти до локтя. — Кажется, зацепила. Да, точно. Держу крепче, чем в прошлый раз. Идет. Да. Так… так… А вот и мы. — Рука постепенно выползала из трубы. — Секундочку. Приготовься. Лови!

— Есть. Отличная работа, Кельда. Браво.

Кельда потрясла рукой. Пальцы дрожали от напряжения. То, что выпало из них, оказалось восьмидюймовым кухонным ножом. На деревянной рукоятке, даже несмотря на густой слой въевшейся в нее пыли, все еще можно было различить слова «Чикаго катлери».

— Вот это да… — протянул Билл.

Он держал нож, взявшись за край рукоятки двумя пальцами, указательным и большим. Лезвие ножа, направленное строго вниз, было изготовлено из нержавеющей стали и, похоже, не заржавело, хотя и покрылось, как и деревянная часть, неровным красновато-бурым слоем грязи.

— Черт! У меня такое чувство, как будто Айви Кэмпбелл поднялась из могилы. Послушай, это ведь засохшая кровь? Как по-твоему?

Билл наклонился, чтобы получше рассмотреть темные пятна, но на вопрос не ответил.

— Держу пари, это ее кровь, — сказала Кельда. — В любом случае через день-два будем знать точно.

— Здесь его изучать не станут. Босс обязательно отправит нож в самую главную лабораторию. А там спешить никто не привык, ведь дело уже закрыто, суд состоялся, и тот, кто убил девушку, дожидается смерти в тюрьме.

Кельда знала, что Билл говорит о лаборатории, находящейся в штаб-квартире ФБР.

— Да, ты прав. Старший отправит нож на восток. Даю голову на отсечение. Тогда давай посмотрим, нет ли в этой трубе еще чего-нибудь.

— Не хочешь пообедать где-нибудь на обратном пути? — спросил Билл. — Отметим нашу находку. В Моррисоне есть отличный бар. И… если ты пообещаешь заполнить форму ФД-620, я плачу за обед.

— Ты оттягиваешься в барах в Моррисоне?

— Не оттягиваюсь. Но был пару раз. У меня «харлей». Мне нравится туда ездить.

Билл Грейвс опустил нож в приготовленный пакет.

— У тебя есть «харлей»? — удивилась Кельда.

— Есть.

— И твой двоюродный брат действительно губернатор Канзаса?

Он рассмеялся.

Глава 17

В тот сентябрь, когда Кельда и Билл нашли нож в дренажной трубе, природа подарила Денверу настоящее, в чистой форме, бабье лето.

Однако к тому времени, когда Кельда получила первый отчет с анализами оружия, отправленного в лабораторию ФБР в округе Колумбия, дневная температура упала примерно до шестидесяти, ежегодный спектакль на сцене Скалистых гор со сменой красавцами тополями великолепных изумрудно-зеленых одеяний на роскошные золотистые уборы завершился, Хэллоуин миновал, а магазины зазывали покупателей броскими напоминаниями о том, что «День благодарения уже близко!».

Вместе с ножом в Вашингтон отправились выписки из следственного дела, лабораторные образцы и прочие документы и материалы с приложенной к форме ФД-620 просьбой провести не только анализ ДНК, но и все «необходимые анализы».

Старший эксперт научно-технического отдела, изучив обстоятельства, сопутствовавшие обнаружению ножа, пришел к выводу, что предъявленный образец должен быть исследован во всех лабораториях, размещающихся на третьем этаже здания штаб-квартиры ФБР, которое, как всем известно, находится на пересечении Девятой и Пенсильвании в Вашингтоне, округ Колумбия. И нож отправился в долгое странствие: дактилоскопический анализ, биохимический анализ, химический анализ…

Отчет, поступивший в денверское отделение ФБР, содержал результаты всех исследований.

Отпечатки пальцев на рукоятке ножа оказались стертыми, но два все же частично сохранились. Лезвие также пытались очистить от крови, но сделано это было небрежно. Волосков и волокон ткани обнаружить не удалось. Химический анализ не дал оснований для каких-либо далеко идущих выводов. Исследование самого лезвия подтвердило лишь то, что нож вполне мог послужить орудием убийства Айви Кэмпбелл. Не более того.

Но были и сюрпризы. Сохранившиеся частично на рукоятке отпечатки пальцев не совпадали с образцами отпечатков, взятых у Тома Клуна.

Результаты анализов крови и ДНК шли в самом конце отчета.

Несмотря на предпринятые неустановленным лицом попытки стереть кровь с лезвия, частички ее все же были обнаружены. Современные методы позволяют провести анализ даже при наличии мельчайших следов.

Кельда и Билл нисколько не удивились тому, что колдуны из вашингтонской лаборатории сумели выделить ДНК из сохранившегося материала.

Удивило их другое: специалисты выявили ДНК двух отдельных личностей: Айви Кэмпбелл (в этом не было ничего неожиданного) и некоего неизвестного.

Разумеется, Кельда и Билл предположили, что этим неизвестным мог быть убийца девушки.

— Билл, послушай.

Кельда отксерокопировала несколько страниц из дела об убийстве Айви Кэмпбелл. Страница, которую она подсовывала Биллу Грейвсу, содержала подробную запись беседы детектива Прехоста с Томом Клуном, состоявшейся через два дня после смерти девушки.

— Что?

— У тебя есть свободная минутка? Мне нужно поговорить с тобой о том ноже.

Палец Билла, скользивший по колонке цифр, остановился.

— Ну?

— Отвлекись ненадолго, ладно? На лезвии вместе с кровью жертвы обнаружена кровь другого человека, так?

— Так ты говоришь про нож, которым зарезали Айви Кэмпбелл?

— Конечно. Помнишь, тот, что мы нашли в трубе? Эй, проснись. Спецы в Вашингтоне обнаружили кровь жертвы и еще какого-то человека.

— Так оно и есть. Кельда, я тоже читаю отчеты. Но, прочитав, иду дальше, занимаюсь другими делами. И тебе советую следовать моему примеру.

— Подожди. Я провела небольшое расследование. Всего лишь… ну перестань, Билл. Так или иначе, сегодня я знаю то, чего не знала вчера. Через два дня после убийства Айви детектив из округа Парк, расследовавший это убийство… Если позабыл, напоминаю, что его имя Прехост…

— Я помню.

Она положила перед ним вторую страницу.

— Хорошо. Через два дня после убийства детектив Прехост обратил внимание на порез на большом пальце левой руки Тома Клуна. Посмотри на следующую страницу… Прехост даже привел собственноручно сделанный рисунок с указанием точного места пореза. Мне нравится этот парень, нравится, как он думает. На случай если ты забыл, напоминаю, что Том Клун — тот самый человек, который сидит сейчас в тюрьме штата за убийство.

Она дразнила его. Билл это понимал, и ей казалось, что ему по вкусу такие игры.

— Да.

— Во время той беседы Том Клун объяснил происхождение пореза. Сказал, что это произошло на работе. В то время он учился в медицинском колледже и подрабатывал в нескольких клиниках Центра изучения проблем здоровья. — Кельда предъявила Биллу очередной лист. — А теперь посмотри на третью страницу.

Билл убрал в сторону вторую.

— Детектив Прехост ничего не принимал на веру и самым тщательным образом проверил историю Клуна. В частности, поговорил с медсестрой, которая, по словам Клуна, была свидетельницей происшествия.

Билл сделал жест рукой, как бы говоря: «Давай дальше».

— Эпизод с порезом произошел в смотровом кабинете ортопедического отделения на следующий после убийства Айви день. Медсестра сказала Прехосту, что помогла Тому продезинфицировать и перевязать рану, но как именно все случилось, она не видела. Клун объяснил ей, что порезался каким-то инструментом. Может быть, скальпелем.

Билл поднял голову и с улыбкой посмотрел на Кельду:

— Интересная история, но, надеюсь, мы все же приближаемся к развязке.

Кельда положила на стол последнюю страницу.

— Прехост также поговорил с одним из товарищей Тома, который вроде бы видел повязку у него на пальце за день до случая в ортопедическом отделении, но на сто процентов уверен не был. Ну, что ты об этом думаешь?

— Ты считаешь, что Клун порезался о нож, которым убил Айви Кэмпбелл, а потом устроил представление в клинике, чтобы иметь алиби?

— Вот именно. Смотри. — Кельда повернулась и сняла со своего стола длинный и узкий ящичек, подняла крышку и продемонстрировала восьмидюймовый кухонный нож фирмы «Чикаго катлери». — Точно такой же мы нашли в трубе. Этот я отыскала на распродаже. И точно такого же недоставало в кухонном наборе в доме, где произошло убийство.

Он устроился поудобнее, смирившись с тем, что вторжение продолжится еще какое-то время.

— Между прочим, Клун правша. Но предположим, что он собирается стереть кровь с лезвия. Он держит нож в правой руке, а вытирает левой, так? Я тоже правша, и у меня вот что получается. — Кельда продемонстрировала два варианта действия; в первом случае она держала нож за рукоятку левой рукой, проводя по лезвию зажатой в правой воображаемой тряпицей, а во втором вытерла уже рукоятку, держа нож за лезвие. — Видишь, если он делал это вот так, держа нож острой стороной вниз, то вполне мог порезаться, причем рана оказалась бы именно здесь, у основания большого пальца.

— По-твоему, именно так все и произошло?

— Да. Потому на месте преступления и не нашли его крови. Клун порезался позже, когда пытался вытереть нож. Может быть, он даже делал это в том самом месте, где мы нашли нож. Возле трубы.

— Но к чему все это? В чем смысл? Клун уже осужден за убийство и ждет исполнения приговора. Ему хуже уже не будет, как бы мы ни старались.

— Он подает апелляции. А в таких делах, как ты и сам знаешь, всякое бывает. Пока мы здесь с тобой разговариваем, его адвокат пытается добиться пересмотра приговора и настаивает на новом судебном разбирательстве.

— Так что ты хочешь предпринять? Заставить Клуна добровольно пройти анализ ДНК, чтобы получить еще одно подтверждение его вины? Но что-то подсказывает мне, что существует некая Четвертая поправка, которую тоже нужно принимать во внимание.

Кельда села на угол стола. Напротив нее стояли две рамочки — в первой была фотография дочери Билла, вторая, где когда-то красовалась фотография его жены, уже давно пустовала. Рана от разрыва с Синтией все еще оставалась открытой.

— Послушай, у нас куча нераскрытых дел. — Он указал на разбросанные по столу папки. — Времени на все и так не хватает. Не вижу никаких причин заниматься тем, что уже сдано в архив. И не думаю, что босс позволит тебе отвлекаться от текущей работы только ради того, чтобы вколотить еще один гвоздь в крышку гроба бедолаги Клуна. Не беспокойся, она и без того держится крепко.

— Может быть, Клун во время следствия сдавал образцы крови или тканей. Тогда их можно было бы отправить в Вашингтон для сравнения.

— Зачем тебе это? Чего ты добиваешься? Убийца осужден. Ему не отвертеться.

— Мы могли бы поставить заслон для этих бесконечных апелляций.

Билл поднял брови:

— Опять-таки, зачем? Опыт подсказывает мне, что суды делают то, что должны делать. Пусть все идет своим чередом, а если что-то случится, мы всегда сможем выложить козырную карту. А пока ее лучше придержать. Знаешь, на свете полным-полно плохих парней, которые заслуживают более пристального внимания, чем Том Клун.

— А теперь ты послушай меня, Билл. То, что он сделал, не заслуживает прощения. Клун зарезал Айви Кэмпбелл, как будто она жертвенная овечка. Ты сам видел фотографии. Он — зверь.

— И что? Мы должны осудить его дважды? Убить его дважды? Прекрати, Кельда. Раскручивать колесо, это на тебя не похоже. — Он поднял со стола пухлую папку. — Садись-ка рядом — у нас тут дело по отмыванию нелегальных доходов.

Она не сдвинулась с места.

— К тому же существует ведь вероятность того, что кровь на ноже вовсе и не Клуна. Отпечатки ведь не совпадают. И что мы тогда будем делать?

— Что ты хочешь этим сказать? — нахмурилась Кельда.

— Анализ ДНК может показать, что кровь на ноже не Тома Клуна. Что тогда?

— Хм, я об этом как-то не думала.

— А вот я думал.

— Послушай, Билл, все улики против него. Показания свидетелей — против него. Все указывает на Клуна. Все.

— Если отпечатки пальцев на оружии не совпадают с отпечатками Тома, а тест ДНК докажет, что и кровь на ноже тоже не его, то все прочие улики превращаются в мусор. Ты это знаешь, и я это знаю. У нас есть решение суда и есть убийца. Все, кто имеет к делу какое-то отношение, считают, что за решеткой тот, кто и должен там быть. Надо лишь набраться терпения и подождать, пока он исчерпает все возможности для подачи апелляций.

— Невероятно! Так ты всерьез полагаешь, что тест ДНК может указать и в одну, и в другую сторону?

— Нет, конечно, нет. Я на девяносто девять процентов уверен в том, что на ноже кровь Клуна. Но если кто-то скажет тебе, что твои шансы не погибнуть в лифте составляют девяносто девять процентов, готов держать пари — ты спустишься вниз по лестнице.

Глава 18

Я рассматривал Тома Клуна. Поникший, безвольный, с опущенными плечами, он сидел на стуле в моем кабинете. Дерзость, самоуверенность, напыщенность, которые мой пациент демонстрировал на первой встрече неделю назад, когда рассказывал о возвращении домой с Кельдой Джеймс, испарились. Энергии тоже поубавилось. Напротив меня сидел усталый и разочарованный человек. Наблюдая за ним, я уже предположил, что обрету в его лице одного из тех пациентов, каждый приход которого обещает сюрприз.

— Все не так хорошо, как я надеялся. В смысле быть на свободе. Люди подозрительные, жесткие, не склонные к прощению. Не такие, как я ожидал. Мне казалось, они будут относиться ко мне иначе, с большей благожелательностью, радушно. Понимаете? Но все держатся настороженно, как будто не совсем уверены, что меня нужно было выпускать. Сейчас я думаю, что, может быть, те интервью и пресс-конференции, которые устраивал мой адвокат, не такая уж хорошая идея.

Хотя ничто из рассказанного Томом не стало для меня откровением, я все же никак не мог составить о нем определенное мнение. Уже одно это пробуждало во мне интерес. Молчанием я пользовался как наживкой.

Он ее проглотил.

— Первые дни были просто замечательные. Я дал столько интервью. Но ведь интерес быстро проходит. Кому хочется слушать одно и то же? Да и мне стало надоедать. Разговариваешь с одними и теми же людьми, отвечаешь на одни и те же вопросы. В общем, я не очень-то расстроился, когда все прекратилось. К тому же адвокат посоветовал держаться потише, не привлекать к себе внимания. Он сейчас решает, будем ли мы обращаться в суд. Надеется, что удастся получить хорошую компенсацию. Я очень хочу, чтобы кто-то заплатил за то, что они сделали со мной, с моей жизнью.

За то время, что прошло с начала сеанса, не было, наверное, минуты, чтобы Том не обернулся, не посмотрел за спину, не бросил косой взгляд на дверь. Я попробовал представить себе такую жизнь, когда в твоем зеркале заднего вида постоянно маячит фигура копа с «браслетами».

— Наверное, пойду работать помощником фармацевта в клинику Кайзера. Знаете о такой? Платят там немного, зато можно ходить на работу пешком. Будет чем заняться, пока адвокат готовит иски, а я решаю, стоит ли возвращаться в медицинский колледж.

Думаю, меня должны туда принять, вы согласны? То есть у них ведь нет оснований отказать, верно? Обяжут, конечно, пройти какие-то курсы, как-никак за тринадцать лет медицина шагнула далеко вперед. Придется догонять. Столько всего появилось нового. СПИД, биотехнологии, Интернет. Кто бы мог подумать, а?

Том кивнул самому себе, как бы подтверждая справедливость и неопровержимость приведенного аргумента, а потом, после паузы, еще раз, словно видел впервые, оглядел мой офис. Я заметил, что его взгляд задерживается на углах, где стены сходятся с потолком.

— Знаете, я ведь и сам подумывал о том, чтобы заняться этим. Я стажировался тогда в Центре изучения проблем здоровья, и один из преподавателей предложил мне подумать о такой возможности. Но…

Он не договорил.

— Но? — повторил я.

Это было мое первое слово с начала сеанса. Было бы интересно узнать, чем обосновывал преподаватель то свое предложение Тому заняться психотерапией, но я устоял перед соблазном уйти в сторону и предпочел идти следом за пациентом. На начальном этапе лечения путь наименьшего сопротивления иногда самый лучший.

— Не хотелось заниматься всем этим дерьмом с теми, кто работал вместе со мной. Меня это как-то настораживало.

— А о каком дерьме вы упомянули? — бесстрастно спросил я.

Интересно, если бы психотерапевты существовали в период калифорнийской «золотой лихорадки», может быть, открытие жилы встречали бы не криками «Эврика!», а чем-то более сдержанным, вроде «Похоже, это то, что мы ищем».

— Ну, вы, наверное, читали о том, в каких условиях я рос. Там, конечно, не все правда. Так, версия для публики. Людям ведь нравится устраивать шумиху вокруг того, что они на самом деле не понимают.

— Нет, не читал.

Я действительно не читал. Уровень моей толерантности к тому, что считают новостями современные средства массовой информации, заметно понижался с возрастом. Возможно, Война в Заливе и события 11 сентября заслуживали освещения в режиме нон-стоп, но мне трудно было поверить, что такой же чести достойны многие другие вещи. С другой стороны, то, что Том Клун решил, будто я узнаю о его жизни через газеты и телевидение, показалось мне интересным.

— Расскажите.

— У моей матери было биполярное расстройство.

В конце предложения Том поставил большую, жирную точку. Как будто это все объясняло.

Когда проходящий курс терапии пациент переключает сигнальные огни с зеленых на желтые, лишь немногие врачи способны сдержать импульс вдавить педаль в пол и ринуться вперед. Я подался вперед, готовый дать газу, но новая поза потребовала дополнительных телодвижений — пришлось перекладывать лишенную свободы маневра руку.

— Вот как? А как чувствовали себя вы, Том? Когда рядом страдающая маниакально-депрессивным психозом мать… Вы ведь росли рядом с ней?

Мои вопросы как будто обезоружили его. Не потрясли, но определенно удивили. Не знаю, какой реакции он от меня ожидал; наверное, чего-то вроде «Неужели? И в чем проявлялась ее болезнь?» или «Правда? Держалась на литии?».

— Все было не так уж и плохо, — вот как ответил Том. — Когда она «чувствовала себя хорошо». Так она называла свои маниакальные фазы. Я был маленький, и она обычно говорила: «Том, мне становится лучше». Потом врывалась в комнату, обнимала меня за шею и говорила: «У тебя есть две минуты, чтобы собрать вещи и забраться в машину». Я и опомниться не успевал, как мы мчались к родственникам в Иллинойс, или к Гранд-Каньону, или в Лас-Вегас. Лас-Вегас она особенно любила, это было одно из ее излюбленных мест, и там она «чувствовала себя хорошо». Я садился на переднее сиденье и знал: мы можем отправиться куда угодно, что перед нами настоящее большое путешествие. — Он помолчал, глядя мимо меня. — Я чувствовал себя как те дети в «Питере Пэне». Мы уносились в страну приключений, где мама любила меня.

Я перенес руку на колено, откинулся назад и сказал:

— Значит, когда вы были маленьким, то любили яйца?

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Что?

Как говорит Дайана, я заполучил его внимание. В предпоследней сцене «Анни Холл» герой Вуди Аллена объясняет психиатру, что, когда он был маленьким, брат считал его цыпленком, но семья мирилась с этой патологией, ссылаясь на то, что «Мы все любим яйца».

Том, когда я рассказал ему об этом, рассмеялся.

— Да, точно, в детстве я тоже любил яйца. — Он улыбнулся какому-то воспоминанию. — Когда мама «чувствовала себя хорошо», мы так здорово веселились. Я не знал тогда, что она больна. Я только знал, что тихая, печальная женщина становилась вдруг веселой, шумной и жадной до приключений. Она была моим лучшим другом, а я — центром ее вселенной. У нас был старенький «фольксваген»-универсал, и мы куда только не ездили. С ней было здорово. Бывало, мы мчались по дороге, и она открывала окно и кричала: «Ты мой лучший друг, Томми! Самый лучший во всем мире!» — Улыбка его вдруг погасла. — Да, наверное, вы можете сказать, что я любил яйца.

— Но в какой-то момент наступал спад?

Течение биполярного аффективного расстройства определяется, говоря образно, законами гравитации. Взлеты маниакальной стадии рано или поздно заканчиваются падениями в депрессию. Обычно переход от эйфории к отчаянию, как в случае с ньютоновым яблоком, выражается в синяках. Без смягчающей подушки из соответствующих лекарств резкая смена фаз болезни — процесс весьма малоприятный как для больного, так и для его близких.

— Да, в какой-то момент наступал спад. Когда я стал постарше — может быть, классе в шестом, — то уже научился замечать признаки спада заранее, за два или три дня. У нее как будто садились батарейки, ее сумасшедшая активность снижалась, все вокруг стихало, как бывает с выдыхающимся торнадо, а потом… потом она начинала плакать и видеть во всем только печальное. Она почти не разговаривала. Плакала над цветами. При виде дорожных знаков. Помню, однажды мы проехали мимо знака «Уступи дорогу», и у нее полились слезы. Проплакала несколько часов. Я думал тогда, что болезнь — это именно печаль и слезы. У меня и в мыслях не было, что периоды веселья — тоже ее часть, что все взаимосвязано. Я думал, что настоящая она тогда, когда «чувствует себя хорошо». Но потом…

Уж и не знаю, как нам удавалось добираться домой. Без приключений не обходилось. Ломалась машина, кончались деньги, неоплаченные счета в мотелях, кражи в магазинах — чего с нами только не случалось. Если у нее и была какая-то работа, то она теряла ее из-за таких вот отлучек. Никуда не выходила из дома, запиралась в комнате и просиживала там сутками. Обычно приезжал кто-то из родственников, ее братья и сестры. Они о ней и заботились. Иногда приезжал и дедушка, но не часто. В основном мои тети.

Старый дом заскрипел, и Том резко повернулся, стараясь определить источник звука.

— А вы? — спросил я.

Он обернулся ко мне:

— Я возвращался к своей жизни. Моя жизнь, та, какой я ее знал, останавливалась, когда маме «становилось хорошо», и возобновлялась, когда мы возвращались домой. Я взрослел, а ей делалось все хуже. Маниакальные периоды почти не менялись, разве что укорачивались, но интенсивность их возрастала. А вот периоды до и после, когда ею овладевала депрессия, изменились сильно. В худшую сторону.

Я уже отметил для себя, что, говоря о родственниках, Том сказал, что они заботились о его матери. Но не о нем.

— Вам, наверное, тоже становилось все труднее?

Том хотел говорить о матери, меня же больше интересовал тот маленький мальчик, который жил с больной женщиной, но я сомневался, что услышу о нем. Может быть, в другой раз. И еще мне казалось, что я его скоро потеряю, что его унесет в некую область, куда менее спокойную и приятную, чем воспоминания о жизни с психически нездоровой матерью. Мы встречались всего лишь второй раз, и я был готов отпустить Тома в свободное плавание к любым берегам, не предпринимая попыток повернуть его назад.

Таким предполагал я развитие нашей беседы. Но получилось иначе.

Словно специально для того, чтобы доказать, как сильно я заблуждаюсь, Том сказал:

— Она покончила с собой, когда мне исполнилось четырнадцать.

— Извините, мне очень жаль, — машинально ответил я.

Да, мне было жаль его, он потерял мать. Но жалел я также и о том, что допустил ошибку, посчитав, что разговор о матери был не главной, а побочной темой. Прощупывание — или, как некоторые это называют, зондаж — закончилось, и я приготовился перейти в другой режим, который позволил бы этому столь многое потерявшему человеку осознать и понять боль, оставшуюся в нем от самоубийства матери.

Однако у Тома были другие мысли. Пожав плечами, он сказал:

— Мне стало легче, когда она умерла. То сумасшествие, в котором мы жили, ее чередующиеся приступы уже начали по-настоящему меня доставать. После ее смерти я смог наконец сойти с этих американских горок. Конечно, покататься вверх-вниз весело, но только в меру. А какое может быть веселье, когда ты теряешь контроль над подъемами и спусками. Представьте, что бы вы чувствовали, если бы вас в любой момент могли оторвать от любого дела и усадить на переднее сиденье старенького «фольксвагена». Вы меня понимаете?

Том быстро обернулся через левое плечо, потом снова посмотрел на меня.

Мое лицо ничего не выражало.

— Я думал, вы спросите, как она с собой покончила. Все спрашивают. Всем, похоже, хочется знать.

— Вы хотите рассказать об этом?

Он пожал плечами, словно говоря «ну, мне-то все равно», и начал ковырять корку запекшейся крови на тыльной стороне ладони левой руки.

— Хотите верьте, хотите нет, но она перерезала себе горло. Моя мать по-настоящему тронулась. То есть, я хочу сказать, надо быть действительно сумасшедшим, чтобы перерезать себе горло. Согласны?

У меня появился вопрос:

— Скажите, Том, это вы нашли ее после самоубийства?

В голове у меня мелькнула картинка: четырнадцатилетний мальчик перед телом покончившей с собой матери. Мелькнула и моментально пропала, словно кто-то поспешно переключил канал, нажав кнопку дистанционного управления.

Он кивнул:

— Да. Жуть.

Корка отвалилась, и на ее месте набухла большая красная капля. Том смотрел на нее так, как смотрят на севшее на руку насекомое.

— На основании этого вы должны были бы провести связь между самоубийством моей матери и убийством Айви Кэмпбелл.

— Простите?

— У них обеих было перерезано горло. Ничего себе совпадение. Так вот мне говорили. Многие почему-то сочли это доказательством того, что самоубийство матери вызвало у меня желание повторить то же самое с Айви. Те психиатры, что со мной беседовали, были уверены, что это очень важно. А вы как думаете? Не хотите покопаться в этих фактах? Может, обнаружите парочку алмазов?

Вызов, брошенный Томом, показался мне интересным.

— Я в недоумении, Том. Согласно тесту ДНК, вы не имеете никакого отношения к убийству Айви Кэмпбелл. Так? Тогда какая же может существовать психологическая связь между ним и самоубийством вашей матери?

Мой взгляд отыскал будильник на столике рядом с его стулом. Наше время почти истекло.

Он улыбнулся как-то так, что мне сделалось не по себе.

— Она тоже была сумасшедшая, Айви. Только у нее это проявлялось в другом. В приступах паники. Вы когда-нибудь были рядом с человеком, у которого случился приступ паники? Не очень приятное зрелище.

Я не ответил на его вопрос. Том рассказал о том, что рос в одном доме с психически больной матерью, а теперь упомянул о романтической связи с женщиной, страдавшей от другого серьезного расстройства. Он ждал от меня сигнала к продолжению.

— Так, значит, у Айви Кэмпбелл были приступы паники?

— Да. Она вдруг, без всяких причин, начинала вести себя как-то странно. Пряталась в шкафу, собирала всю одежду, кричала, плакала. Ей казалось, что она умирает.

Предполагая, что уже знаю ответ, я все же задал вопрос:

— Когда это случалось, Айви требовала, чтобы вы оставались рядом, успокаивали ее?

— Шутите? Я потому и догадывался о приближении приступа, что она чуть ли не выгоняла меня из дома. Нет, Айви вовсе не желала, чтобы я оставался с ней.

— А какой она была в промежутках между приступами?

— О! Айви была необыкновенная. Чудесная. Страстная. — Том улыбнулся, наверное, вспомнил что-то. — Рядом с Айви мне всегда хотелось танцевать.

Обдумывая следующий вопрос, я успел дважды вдохнуть и выдохнуть.

— Вы предположили, что меня может заинтересовать совпадение в том, как умерла ваша мать и как погибла Айви. Но меня больше интересует другая параллель. Получается — по крайней мере в данный момент я делаю именно такой вывод, — что вас влечет к женщинам, страдающим тем или иным психическим расстройством.

Я выдержал драматическую паузу, однако Том не дал мне продолжить.

— К таким, как мама? — спросил он так быстро, словно только и ждал, когда я скажу это. Принял мою подачу и отправил мяч через сетку отличным бэк-шотом не хуже, чем это сделал бы сам Агасси.

— Да, Том, как ваша мама.

В его глазах вспыхнул огонек интереса.

— Ну… В этом что-то есть, верно?

Мои первоначальные подозрения полностью подтвердились. Том Клун доказал, что действительно способен преподносить сюрпризы.

Глава 19

Мой лучший друг — полицейский. Меня это удивляло так же, как и Сэма Парди удивляло то, что его лучший друг — психиатр.

За те дни, что прошли после моего падения, мы не виделись ни разу и только однажды поговорили по телефону. Сочувствия я от него не ждал — Сэм не из тех людей, которые изображают жалость к пострадавшим и поглаживают по плечу больных. Да и сам факт того, что миниатюрный, весящий всего-навсего шестнадцать фунтов пудель стал причиной падения, отсрочившего осуществление моей мечты по меньшей мере на полтора месяца, стал бы для него источником неподдельного удивления, а меня превратил бы в мишень для насмешек.

В тот день Сэм объявил, что придет на обед. Обоснованием визита послужило желание его сына, Саймона, посмотреть на нашу дочь, Грейс. Разумеется, это был только предлог; правда же заключалась в том, что Сэм просто соскучился.

Мы стояли перед открытой дверью гаража. Сэм держал в руке бутылку «Оделла». У меня дома всегда хранится небольшой запас его любимого пива.

Я восхищался моей малюткой «мини». У Сэма она таких чувств не вызывала.

— Так, значит, Лорен была права? Ты действительно хотел именно такую?

Он наклонился и, демонстративно прищурившись, подался вперед, подчеркивая тем самым, что рассмотреть салон такой крохи можно, разве что встав на колени.

— Я и не знал, что чего-то хотел, но… да, верно, я действительно хотел иметь такую. Лорен, должно быть, ясновидящая. Полагаю, таким образом она старается отсрочить неизбежное наступление кризиса среднего возраста.

Сэм хмыкнул.

Я попытался рассказать ему о своей первой машине.

История моего юношеского увлечения британской штучкой по имени Сэди оставила его абсолютно равнодушным.

— Знаешь, — сказал он, бегло осмотрев «мини», — у Саймона есть скейтборд. Так вот у той доски и то колеса больше. И у скутера колеса больше. Да что там скутер, у моего дорожного чемодана колесики больше, чем у этой…

— В общем, как я понимаю, ты не большой ее поклонник, верно?

Сэм рассмеялся.

— Алан, моей первой машиной был «понтиак-GTO». Херстовская коробка передач. Двойной карбюратор. Сейчас автомобиль моей мечты — это «линкольн-таункар» или такой большой «бьюик»… не помню, как они называются. — Он презрительно кивнул в сторону моей малютки: — В этой же даже чихнуть нельзя — стекла вылетят.

Сэм — мужчина крупных габаритов. Когда он отказывался от соблюдения диеты — а такое происходило постоянно, — то весил на добрую сотню фунтов больше, чем я.

— Знаешь, что самое смешное? Я даже не прокатился на ней. Сломал руку как раз в тот вечер, когда Лорен сделала мне этот подарок. Так и стоит в гараже.

— Странно, что меня это совсем не удивляет, — прокомментировал Сэм.

Мы шли по тропинке, вьющейся вдоль склона холма, примыкающего к нашему дому. В одной руке Сэм держал поводок, в другой банку пива. Эмили, собачка Сэма, носилась туда-сюда по сухой траве, принюхиваясь к запаху красных лисиц или каких-то других зверьков, обитающих в оставшейся неосвоенной восточной части долины. Вечер выдался таким же сухим, каким был и день. Из сводок погоды явствовало, что где-то южнее, в районе Пуэбло, бушуют грозовые дожди, однако область высокого давления, сформировавшаяся не там, где бы следовало, стойко отражала муссонные потоки, направляя их в Техас и Оклахому.

В реальном мире это означало, что никаких дождей в округе Боулдер ожидать не стоит.

Сэм рассказал, что работает в составе оперативной группы, пытающейся навести порядок в населенном преимущественно студентами районе Хилл, расположенном к западу от университета Колорадо. В последнее время там произошло несколько вооруженных ограблений, нарушивших обычно мирное течение жизни. Хотя он и не признавался, что хочет услышать мое профессиональное мнение — когда на Сэма находило, он вообще, черт возьми, отказывался считать профессией то, чем я зарабатывал на жизнь, — именно оно ему в данный момент и требовалось. Мы говорили о вырвавшихся из дома юнцах, о наркотиках и алкоголе и о том, как лучше со всем этим бороться. Я высказал ему свое мнение, но при этом меня не покидало чувство, что Сэм ждет большего, какого-то откровения или даже чуда, как будто я был волшебником.

Мы немного постояли, наблюдая закат, и медленно побрели назад, к дому. Сэм сказал, что было бы неплохо захватить Лорен и детей и отправиться куда-нибудь полакомиться мороженым. Его жена могла бы заехать за нами на машине.

— Знаешь, Саймон говорит, что у меня сросшиеся брови. Ему так сказал кто-то из друзей.

— Ты о чем?

Он остановился и постучал пальцем по переносице:

— Видишь? Брови сходятся над носом.

— Вот как? — Я присмотрелся к кустистым зарослям, которые Сэм называл бровями. Они действительно соединялись. Раньше я этого не замечал. — А что, это плохо?

— Похоже на то. Друзья говорят Саймону, что такие же будут и у него. Похоже, парень немного расстроился.

— Я бы сказал, что по сравнению со всем прочим, что он может унаследовать от такого папаши, сросшиеся брови не самая большая беда…

Он вскинул брови.

— Язвишь, да? Бесполезно, на меня твой сарказм не действует.

— Так что ты ему ответил?

— Сказал, что брови у него мамины, а не мои. Пока вроде бы успокоился. Боюсь только, что ненадолго.

— А о том, что их выщипывают, он еще не слышал?

— Слава Богу, нет. Относительно выщипывания и всего такого Саймон пребывает в блаженном неведении.

— Ему ведь и десяти еще нет.

— А еще он спросил, есть ли у меня кубики.

— Кубики?

— Ну да, кубики. Если у тебя хорошо накачан брюшной пресс, то на животе проступают как бы кубики мышц. Его интересовало, могу ли я выдержать удар в живот.

Попытка сдержать смех закончилась тем, что я едва не захлебнулся воздухом.

— И что ты ему ответил?

Сэм не без гордости провел ладонью по округлому холмику под рубашкой, но в его ответе все же прозвучали обидчивые нотки.

— Ответил, что у меня есть кое-что получше кубиков.

— Да? И что же это такое?

— Я сказал, что у меня есть целый бочонок. Знаешь, он посмотрел на меня с уважением.

— Тебя так просто не свалишь.

— Это уж точно.

Мы поднимались вверх по склону. Воспользовавшись паузой, я перевел разговор на другую тему.

— Что у вас там думают о Томе Клуне? Он ведь теперь живет в Боулдере.

Прежде чем ответить, Сэм сделал два шага.

— Где это — у вас там? Ты имеешь в виду меня и Шерри? Или меня и моих коллег-копов?

— Последнее. Тебя и твоих коллег-копов. Интересно, как в полиции восприняли то, что Том Клун обосновался в нашем городе?

— А почему ты спрашиваешь?

Сэм был детективом и просто не мог не задать этот вопрос. Как и моя, его работа не заканчивалась в тот момент, когда он выходил из кабинета. Некоторые вещи напоминают о себе и через несколько часов.

— Просто так. Любопытно.

— Ага, любопытно. У тебя сломана рука. У тебя новенькая игрушка. У тебя красавица жена и прелестная дочурка. Но они тебе неинтересны, и ты расспрашиваешь меня о Томе Клуне. Послушай, Алан, я же не дурак. Ты как-то с ним связан. Только не говори, что он один из твоих… этих… как они называются…

— Перестань, Сэм. Хватит. Если бы он и был моим пациентом, разве я бы тебе сказал?

Эмили выскочила откуда-то футах в десяти вверх по склону и снова исчезла в траве. Наверное, хотела убедиться, что на нас не напали красные лисицы. Сэм удрученно покачал головой:

— Мне совершенно нет никакого дела до того, где живет Том Клун. Здесь или где-то еще. Значение имеет только то, что он не там.

— Не там? Ты о чем?

— А вот о чем. Живет в Боулдере? Ладно, пусть живет. Держись подальше от неприятностей, и для меня ты такой же, как все, обычный гражданин. Все остальное меня не касается. Другое дело, я не уверен в том, что его вообще следовало выпускать из тюрьмы.

— А я-то считал, что ты сторонник тестирования ДНК. Даже если анализ проводится уже после вынесения приговора. Ты же занимаешь в этом вопросе прогрессивную позицию.

Сэм посмотрел на меня так, как будто я только что бросил ему под ноги что-то такое, обо что он мог споткнуться.

— Да, я сторонник такого тестирования. Но если не принимать во внимание результаты теста ДНК, то получается, что парень виновен просто дальше некуда. Скажу тебе так: не представляю, как может быть, что ту девушку убил не он.

— Получается, что после ее убийства кто-то взял нож и залил своей кровью. Это же явная натяжка, Сэм. Ты и сам понимаешь.

Он с сомнением посмотрел на меня и пожал плечами:

— Возможно. Но почему ты его защищаешь? Копы ведь собрали внушительные доказательства. У них были показания свидетелей. Косвенных улик хватило бы на несколько обвинений. И мотив тоже имелся. Так что все сходилось. В его виновности никто не сомневался.

— Я не собираюсь его защищать, Сэм. Я… не знаю. У Барри Шека есть книжка с рассказами о людях, которые были осуждены на основании косвенных улик. Впоследствии выяснилось, что все они ни в чем не виноваты. Если бы не тест ДНК, они уже были бы мертвы или ждали бы казни в камере смертников.

— Мне хочется отдохнуть, прогуляться, а ты лезешь с книжонкой Барри Шека. Не хочешь послушать про то, как твой приятель Эдриен вставил мне в одно место катетер?

К счастью, Сэм так и не реализовал свою угрозу, и малоприятная картина с участием моего соседа, уролога Эдриена, растворилась в сухом воздухе. Я уже приготовился перейти на другую тему, но Сэм снова заговорил:

— Как тебе сказать? У меня нет объяснения. Следствие ответило на все вопросы. А что касается книжки Барри Шека… Читал я ее. Начать с того, что дела, которые он приводит в пример, с самого начала вызывали немало сомнений. Шаткие доказательства. Неубедительные мотивы. В них было слишком много дыр. С убийством Айви Кэмпбелл все по-другому. Я, конечно, знаю только то, что рассказывали копы, но по всему выходит, что Том Клун виновен.

— Но ведь обвинение основывалось главным образом на показаниях свидетелей, разве не так?

— Да. И что из того? Лично мне свидетели нравятся.

— Сэм, ты лучше меня знаешь, что на их показания полагаться нельзя, что их информация ненадежна. Существует статистика…

— Плевать на статистику. Хочешь знать, почему мне нравятся свидетели? Я тебе скажу. Потому что они нравятся присяжным. Потому что жюри им верит. И это хорошо, потому что так работает наша система. Копы взяли Тома Клуна, Алан. Взяли не просто так, а потому что все показывало на него. Они играли по правилам и выиграли. Посадили парня на цепь.

— Да, все бы хорошо. Кроме теста ДНК. И отпечатков, которые не совпадают. А ДНК подтверждает, что на оружии нет крови Тома Клуна.

— Верно, — согласился Сэм, пиная ботинком пыль. — Кроме теста. Признаю, ДНК — проблема. Не хочу делать вид, что разбираюсь в этом деле, но признаю.

— И тем не менее ты не уверен в его невиновности?

Он лишь презрительно фыркнул.

— Тогда я задам тебе еще один вопрос. Зная то, что ты сейчас знаешь, ты бы согласился с тем, чтобы его казнили? Тебя бы это не огорчило?

Сэм снова недовольно посмотрел на меня:

— Тебе и вправду не хочется поговорить о чем-то другом? О хоккее, например, или о том, какое нынче засушливое лето? Если уж на то пошло, я был бы даже не против потолковать о твоей крохотульке, что стоит в гараже.

— Принимаю твой ответ как положительный.

Говоря языком политиков, наши с Сэмом взгляды не совпадают практически ни в чем. Поэтому мы как бы условились избегать обсуждения наиболее общественно значимых проблем. На протяжении уже многих лет этот пакт умолчания служил нам верой и правдой.

— Давай обойдемся без предположений.

Я огляделся, пытаясь обнаружить в высокой траве темное движущееся пятно, но когда наконец заметил Эмили, она тут же исчезла. Только что была — и вот ее уже нет. Словно видение. Мне почему-то вспомнились рассказы тех, кто наблюдал явление Лохнесского чудовища. Несси тоже появлялась и тут же исчезала.

— Почему же? — сказал я. — В некоторых вещах ты довольно предсказуем.

— Подожди, остановись, — попросил Сэм. Я остановился. Он посмотрел мне в глаза: — То, что я скажу, останется между нами, понятно?

— Конечно.

Он выудил из кармана запечатанную в целлофан зубочистку — наверное, прихватил после обеда в каком-нибудь ресторане, — вытащил ее из пакетика и сунул в рот. Большая часть зубочистки исчезла под зонтиком усов.

— Гребаный Макуэй,[11] — пробурчал Сэм. — Да простит меня Господь, но я ненавижу Макуэя за то, что он сделал.

Подумав, я решил никак не реагировать на эту реплику. Продолжение темы «гребаного Макуэя» могло увести нас далеко в сторону от того, что собирался поведать Сэм, а такой вариант меня не устраивал.

— Ближе к концу, — начал Сэм, — в последние месяцы перед казнью, когда Макуэй разговорился и стал рассказывать о своем преступлении, он сказал, что устроил взрыв в Оклахоме, чтобы наказать тех, кого считал ответственными за убийства в Вако и Руби-Ридж. Таковыми для него были федералы, а потому он и взорвал Мэрроу-билдинг, где как раз федералы и работали.

— А дети в детском центре? — спросил я. — Их-то за что? Или они тоже были за что-то ответственны?

Он бросил на меня сердитый взгляд, но упрекнул не зло, а скорее мягко.

— Не отвлекайся, Алан. Не надо. Отвлечься легко, но ты все равно попадешь в тупик. Мы все равно выследили бы Макуэя, осудили и казнили. Даже если бы в том здании не было ни детей, ни гражданских лиц. Факт убийства детей и ни в чем не повинных штатских лишь дает нам дополнительный повод ненавидеть его еще сильнее — и я в этом грехе тоже виноват, — но мы перевернули весь мир не только потому, что жертвами стали дети. Представим, что детей там не было, что их каким-то образом вывели из здания, и что? Разве он перестает быть чудовищем? Разве даже в таком случае Макуэй не заслужил того, чтобы его положили на холодный стол и воткнули в вену иглу? Разве для того, чтобы выследить и арестовать его, не стоило перевернуть весь мир?

Сэм замолчал, может быть, полагая, что я допущу ошибку и воспользуюсь паузой, чтобы вставить какую-то реплику. Но я воздержался.

— Когда дело дошло до обоснования необходимости смертной казни, в суде было заявлено, что Макуэй должен умереть, потому что это единственное достойное наказание за совершенное преступление.

Из травы на северном склоне холма внезапно вылетела Эмили, перевернулась, изогнувшись, на сто восемьдесят градусов и умчалась в противоположном направлении. Наверное, противник оказался достойным и сумел перехитрить охотника. Наблюдать за ней было одно удовольствие.

Высказанные Сэмом слова повисли в воздухе, и я подумал, что, может быть, они совершат такой же маневр.

— И вот о чем я подумал, — продолжил Сэм. — Мы, люди, высказываясь за смерть для Макуэя, пользовались тем же аргументом, который приводил он сам, оправдывая массовое убийство федеральных служащих. Что это? Некая глобальная ирония? Или мы, как общество, воздаем преступнику той мерой, которую сами же считаем достойной осуждения? Что дает нам право решать, кому жить, а кому умирать? Мы убили Макуэя за то решение, которое свободны принимать сами.

Он развел руками, как бы говоря «я лично ничего не понимаю», и снова пнул ботинком пыль.

— Ну? Что? Макуэй посчитал служащих Мэрроу-билдинг виновными и достойными смерти. Поэтому он их убил. Мы посчитали, что содеянное им достойно наказания смертью, и убили его. Так? И что же получается? А получается, что мы пишем законы и устанавливаем правила, но не желаем мириться с теми, кто по ним играет? Или законы и правила пишут террористы и убийцы, а мы считаем, что вполне можем позволить себе снизойти до их уровня и ответить им по тем же правилам? Нет, я уже ни в чем не уверен. Ни в чем.

Должен признаться, монолог друга произвел на меня впечатление.

— Как мне объяснить разницу своему ребенку? Ума не приложу. Это все равно что сказать: да, Саймон, учитель имеет право ударить ученика, но ученик не вправе ударить учителя. Я не хочу, чтобы он так думал. Должен ли я сказать ему, что правительство знает, как ему поступать, потому что оно умнее нас всех? Что раз правительство установило законы, допускающие смертную казнь, и позволяет себе убивать людей, то Десять заповедей вроде бы и не действуют? Я консерватор и республиканец, Алан. И я не могу поверить в то, что правительство умнее меня и лучше меня знает, что и как надо делать. Это касается и налогов, и религии, и всего, что так или иначе имеет отношение к моему дому и моей семье. Что уж тут говорить о жизни и смерти.

Он зашагал по склону. Я свистнул Эмили и поплелся за ним, все еще надеясь, что нам удастся отведать мороженого.

Сэм посмотрел на меня через правое плечо и голосом, поразившим меня своим спокойствием, добавил:

— Я знаю тебя, Алан. Знаю, о чем ты думаешь. Но если собираешься завести речь про Всемирный торговый центр, то лучше помолчи. Наш ответ на те события был самообороной. Мы воевали. Война — это совсем другое дело, и… у войны другой конец.

Я сделал шаг вперед. Сэм остался на месте. Я вовсе не собирался трогать ни 11 сентября, ни Всемирный торговый центр, ни Пентагон. То, что случилось в тот день, было другим. И нам пришлось испытать это на собственной шкуре.

— Мы поймали Макуэя, мы посадили его за решетку, мы привели его на суд и осудили на смерть.

То была не война. То было правосудие. Справедливость. С Бен Ладеном так уже не будет, потому что у нас с ним война. Нельзя путать войну с правосудием.

Сэм замолчал, но я знал, что он еще не закончил. И он тихо сказал:

— Не думаю, что наше общество сможет пережить это.

Глава 20

Впервые за то время, что мы с ней встречались, Кельда пришла на сеанс без опоздания.

Я начал с того, что внес изменение в наше расписание на следующую неделю, перенеся сеанс с четверга на вторник. Кельда не возражала и предложила удобное время во второй половине дня. Она не спросила, в чем дело, а я не стал объяснять, что должен отвезти Грейс на осмотр к педиатру.

Оставшиеся до сеанса пару минут Кельда использовала, чтобы осведомиться о том, как я себя чувствую и привык ли уже к новой ситуации. Я ответил на ее вопросы коротко, дав понять — надеюсь, не показавшись грубым, — что предпочитаю не обсуждать с пациентами личные проблемы. Натолкнувшись на такую стену, Кельда скрестила ноги, поджала нижнюю губу, провела по ней зубами и сказала:

— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказала о Джонс.

Единственным правильным ответом было не отвечать. Если бы я согласился с ней и подтвердил, что именно этого и хочу, то Джонс стала бы моей, а не Кельды темой. Если бы я ответил отрицательно, то рисковал бы не получить важную информацию. Можно было бы, конечно, проявить свои намерения более ясно и сказать, что мы будем обсуждать любую интересующую ее тему. Промолчав, я выразил то же самое, но короче и убедительнее.

Она переменила позу, взъерошила волосы и снова откинулась на спинку стула и положила правую ногу на левую. Потом улыбнулась, рассмеялась и сказала:

— Из всех, кого я знаю, Джонс первой начала брить лобковые волосы. Объяснила, что это ее артистический манифест. — Кельда покачала головой и снова улыбнулась. — Иногда, когда мы бывали где-нибудь вдвоем, например, в гостях или в ресторане, она заводила меня в туалет или просто за угол и расстегивала брюки или задирала юбку и говорила: «Ну, что ты об этом думаешь, Кельда? Разве это не лучшее мое произведение?»

Стоило Кельде заговорить о подруге, как глаза у нее очаровательно заблестели. Воспоминание о выбритом лобке Джонс словно осветило ее изнутри.

— Не знаю, зачем я вам это рассказала, но… вот такой была Джонс. Всегда на шаг впереди остального мира, всегда… немного в стороне. Вам приходилось видеть людей, у которых с лица как будто никогда не сходит улыбка? Они кажутся такими… не знаю, не похожими на остальных. У большинства из нас нормальное лицо, иногда мы улыбаемся, верно? Джонс была другая. Ее нормальное лицо — это улыбка полумесяцем, и только иногда она заставляла себя закрывать рот и не улыбаться. Как бы вы себя ни чувствовали, заканчивалось все тем, что вы тоже начинали улыбаться. Когда дела обстояли плохо, когда сгущались тучи, от нее все равно исходил свет. Ей всегда удавалось разогнать тьму и отыскать выход там, где вы видели только тупик.

Кельда снова сменила позу, скрестила руки на груди, сжала пальцы. Я не думал, что все это проявления сопротивления физической боли. Она готовилась к тому, что собиралась сказать мне, и это имело прямое отношение к Джонс и к ней самой.

Что? Я не знал. Поэтому ждал.

— А потом она взяла и умерла. Джонс взяла и умерла. С тех пор я уже никогда не была прежней. Мы почти потеряли связь, когда я уехала в Австралию. Наверное, обиделась, что я вот так легко собралась и уехала на край света. Бросила ее. А я думала, что это полная глупость. Для меня Австралия была невероятной удачей, возможностью побывать за границей, увидеть мир. Джонс же из-за своих страхов не могла ткнуть пальцем в карту, собраться и уехать. Но мы не ссорились, не ругались. Ничего подобного. В первые недели обменялись парой писем, а однажды я даже позвонила ей, но не учла разницу во времени и разбудила. Находясь в Австралии, я как-то нечасто задумывалась о наших отношениях. Мне казалось, что, когда я вернусь в Денвер, у нас все будет по-прежнему, что мы все равно остаемся лучшими подругами.

Кельда замолчала.

— А потом она взяла и умерла, — сказал я.

Она вздохнула.

— Я узнала об этом только после возвращения в Денвер. За месяц или два до отъезда из Австралии мне пришло письмо. Даже не письмо, а записка с новым адресом. Джонс сообщала, что перебирается на Гавайи, в Мауи, где было что-то вроде кооператива художников. Там она могла посвятить живописи все свое время. Меня эта новость не то что удивила, а просто шокировала — я и представить не могла, что Джонс отважится на такую перемену образа жизни. Но я подумала: что ж, отлично, загляну к ней на обратном пути, когда закончу дела в Сиднее. Послала ей открытку или что-то в этом роде, предупредила, что могу вот-вот появиться, так что пусть не пугается. Ждала ответа, но Джонс не написала, не позвонила, и, когда подошло время, я сразу улетела домой, без остановки на Гавайях.

Уже перед самым отъездом я снова попыталась связаться с ней и написала письмо, но оно вернулось. Прилетев наконец в Денвер, я сразу позвонила ее родителям в Нью-Хэмпшир, чтобы выяснить, где ее можно найти. И только тогда узнала, что Джонс умерла на Мауи пару месяцев назад.

— Что с ней случилось? — спросил я.

— Вы знаете Мауи?

— Нет.

Несколько лет назад я побывал на Гавайях, но на Мауи не задержался.

— Своей формой остров напоминает земляной орех. Джонс жила в холмистой части, неподалеку от городка Пайа, на той части перешейка, где туристы обычно не задерживаются надолго. Пайа представляет собой нечто вроде старого ковбойского городишки, населенного стареющими хиппи, молодыми хиппи и серфингистами. Художников там тоже хватает. В общем, люди там живут, а не работают на индустрию туризма. Джонс могла встретить там настоящих друзей, ей там наверняка понравилось.

Я ждал, раздумывая о том, к чему этот урок географии.

— Как она умерла? Упала. Свалилась со скалы. Однажды вечером отправилась на велосипеде по дороге в Хану. Дорога проходит через скалы, и Джонс каким-то образом сорвалась, упала на камни и разбилась насмерть. Ударилась головой.

Я так и не понял необходимость урока географии и уже собрался спросить Кельду, когда она заговорила:

— На окраине Пауи, на склоне холма над Тихим океаном, есть чудесное старое кладбище. Тихое местечко на границе полей сахарного тростника. Несколько могил, с десяток крестов. Там ее и похоронили. В той части Мауи ветры дуют почти все время; с океана как бы исходит постоянная мощная сила. Это не какой-то бриз, а самый настоящий ветер. Через несколько лет после ее смерти, уже закончив Академию ФБР и вернувшись в Денвер, я отправилась туда, на Гавайи, и провела несколько дней в Пайа. Три или четыре раза я ходила на ее могилу. В ясный день берег, по которому она ехала в день смерти, виден даже с кладбища.

Знаете, меня это все тронуло. Кладбище, скалы, океан, ветер. Ветер напоминал Джонс. Своей силой. Своей энергией. С тех пор каждый раз, вспоминая Джонс, я чувствую, как ветер гладит кожу. Для меня это как бы знак того, что она пришла, что она смотрит на меня.

— Вы летали на Гавайи попрощаться?

Едва спросив, я уже пожалел о своей импульсивности. Мой вопрос предопределил ее ответ.

— Да. Попрощаться. Попросить прощения. И удостовериться, что она лежит там, где надо.

— И как? Она лежит там, где надо?

Кельда кивнула.

— Да, да, да, — прошептала она.

— Вы упомянули, что летали на Мауи попросить прощения?

— Да. За то, что не писала, не звонила, не была ей настоящим другом, за то, что не смогла быть рядом, когда она отправилась на ту велосипедную прогулку.

— Я не совсем понял последнее. Вы хотели попросить прощения за то, что не были рядом, когда она отправилась на велосипедную прогулку?

— Вы бы знали Джонс. Если бы я находилась в Денвере, когда она решила переехать на Гавайи, она обязательно попросила бы меня отправиться туда с ней. А если бы я отказалась, Джонс бы тоже не поехала. Она боялась. У нее была фобия, невроз страха. Страхи во многом определяли ее жизнь. Джонс боялась высоты, боялась огня, боялась громких звуков. Все время тревожилась из-за того, что кто-то может проникнуть в ее квартиру. Даже в Денвере замков у нее было не сосчитать, столько я ни у кого не видела. То же и с электричеством — она постоянно проверяла электропроводку, электроприборы, опасалась короткого замыкания. Я не раз видела, как она ходила по комнатам и обнюхивала розетки, полагая, что учует запах дыма. А молнии! Господи, летом я не могла ходить с ней по улицам, если на горизонте висело хоть одно облачко. Однажды Джонс сказала, что, если бы не эти страхи и не пара лишних веснушек, она была бы образцом совершенства. Не думаю, что она сказала это из самодовольства. Нет. По-моему, Джонс давала понять, что на каком-то уровне чувствует себя ущербной и несчастной из-за своих страхов.

Ниточек в этой истории было много, и за какую из них потянуть, я не знал и положился на удачу.

— Пусть ваша подруга боялась летать, однако ж ей хватило смелости сесть на самолет до Гавайев и отправиться в совершенно незнакомое место. Одной. Так?

— Да, так.

— Это вас не удивило?

— Меня многое удивило. Все. Джонс не была независимым человеком. Иногда я думала, что ее поведение, манеры рассчитаны на то, чтобы притягивать людей, привлекать все новых знакомых, чтобы рядом все время кто-то был. Люди быстро уставали от ее страхов и уходили. Из-за одних страхов она не могла делать это, из-за других не желала делать то. И так всегда. С ней постоянно что-то происходило. Она быстро заводила друзей и так же быстро их теряла. Мужчины влюблялись в нее мгновенно, но не задерживались. — Кельда покачала головой. — Рядом с ней все сгорало. Собрать вещи и улететь в незнакомое место, где ее не ждут? Это не Джонс. Страх был ее якорем. Он удерживал ее на месте, придавал ее жизни своеобразную стабильность. И я совершенно уверена, что она никуда бы не уехала, если бы я осталась в Денвере, а не отправилась в Австралию. Я бы ее отговорила.

— Вы бы ее отговорили?

— Да. Звучит смешно, верно? Я бы не стала ее разубеждать. Я не это имею в виду. Я бы просто показала ей альтернативы и помогла бы понять, что ждет ее там, с чем ей придется столкнуться. Вот и все.

— Вы сыграли бы на ее страхах?

— Да.

— Вы сожалеете о том, что вас не оказалось рядом с Джонс, когда она отправилась на ту велосипедную прогулку. Поясните.

— Джонс боролась со своими страхами и никогда не пряталась от них. Она не принимала их пассивно. Думала, что если повысит порог чувствительности, то страхи уйдут сами собой. Зажигала свечи по вечерам и пыталась читать при свечах. При этом жутко боялась, что у нее загорятся волосы. Пользовалась без необходимости удлинителем и через каждые тридцать секунд проверяла, не нагрелся ли провод. В чем состояла моя роль? Джонс рассчитывала на меня, знала, что я обязательно скажу, когда она зайдет слишком далеко. В критических ситуациях, когда страх брал верх, она не могла поступать здраво.

— То есть могла слишком близко подойти к краю обрыва?

— Совершенно верно. Она могла слишком близко подойти к краю обрыва. Будь я там, я бы сказала: «Люди, боящиеся высоты, не подходят так близко к обрыву. Это небезопасно. Ты должна остановиться». В этом отношении она, как говорится, была без тормозов. В ней не было естественного страха. Оказавшись на обрыве, Джонс убедила бы себя подойти к самому краю, ощутить под собой пустоту — так, по ее мнению, сражаются со страхом; так, по ее мнению, поступили бы другие. Нормальные люди. Я часто представляю последние секунды ее жизни. Как она идет к обрыву. Как стоит на краю, подставив лицо ветру. Мне кажется, что из-за ветра она и погибла. Подалась ему навстречу, положилась на его силу, уверила себя, что ветер удержит. Может быть, раскинула руки, как птица, и наклонилась, чтобы увидеть камни и воду внизу. Сердце колотится, тело парализовано страхом, но она толкает себя, заставляет не отступать. И как мне кажется… — Кельда порывисто выдохнула. — Мне кажется, что ветер потерял силу, спал, взял паузу, как иногда бывает. И в то мгновение, когда он перестал ее поддерживать, она потеряла равновесие и упала.

— И вы думаете, что если бы были там, то предупредили бы ее, сказали, что она зашла слишком далеко, что ей нужно отступить? Я правильно вас понял?

— Да. Я предупредила бы ее. Мне и раньше приходилось этим заниматься. Я считала это своей обязанностью.

— И вы думаете, что тогда ничего бы не случилось?

Кельда промолчала.

— По-вашему, разумно брать на себя ответственность за то, что ваша подруга свалилась с обрыва?

— Разумно? Боже, конечно, нет. Но вы ведь хотели поговорить о моей боли, правильно? Так вот, боли впервые появились в тот период, когда Джонс перебралась на Мауи. Может быть, даже в ту же самую неделю. Я, конечно, не знала, что она уехала из Денвера, но…

— То есть вы предполагаете существование связи между решением Джонс и началом болей?

— Неужели вы позволите мне уйти, не позволив рассмотреть такую возможность? — немного насмешливо спросила Кельда.

Я улыбнулся.

— Вы не хотите спросить, обращалась ли Джонс за помощью? За профессиональной помощью?

Я кивнул, хотя думал совсем о другом. Мне представлялось, что Кельда так по-настоящему и не осознала глубины и остроты проблемы своей подруги. Судя по описанию, дело было не просто в довольно необычной структуре множественных фобий — за ними явственно проступала паранойя. Если бы Джонс была моей пациенткой, я бы настроил свои антенны на те частоты, которые наиболее чувствительны к комплексному проявлению посттравматического стресса.

— У вашей подруги были серьезные проблемы.

Кельда не мигая смотрела на меня.

— Страхи определенно были ее проблемой.

— Не просто страхи. То, как она отреагировала на ваш отъезд в Австралию. Думаю, с ней происходило что-то еще. Скажите, вы замечали, что ее тревожили вещи, по сути своей не представляющие опасности?

— То есть? Я не совсем понимаю.

— То, о чем вы рассказали — ее страхах перед огнем, самолетами, боязнь электричества, молний, — это все преувеличенная реакция на потенциально опасные повседневные вещи и явления. Я же хочу знать, боялась ли она того, что в обычных условиях не считается потенциально опасным.

— Вы говорите о паранойе? О страхе преследования? Такого рода вещи?

— Верно, — сказал я, благодарный Кельде за то, что последний шаг она сделала сама.

— Ну… иногда ей казалось, что люди не понимают ее, что они пытаются… навредить ей. Было несколько человек, которым она не доверяла, в компании которых не хотела находиться. Ну и все такое.

Я ждал, посылая ей мысленный импульс. «Продолжай. Продолжай».

— Но такое случалось не часто. В основном она сталкивалась с теми страхами, с которыми встречаемся мы все. С обычными страхами.

— Фобии редко собираются в такие букеты, как у нее. Это атипичное представление.

— Любопытно. Именно так сказал о моих болях мой невролог. Что они у меня атипичные. Но мне-то что. Для меня они прежде всего реальные.

Продолжать или нет урок психопатологии? Я заговорил еще до того, как осознал, что принял решение.

— Даже если Джонс имела дело только с фобиями, она могла бы получить квалифицированную помощь. Есть определенные лекарства, есть терапевтические методики — например, традиционная психотерапия и десентисизация, — которые помогают очень многим. Но, возвращаясь к вашему первоначальному вопросу… да, думаю, кто-нибудь мог бы облегчить ее боль.

— Джонс пыталась найти помощь. За то время, что я ее знала, она по крайней мере дважды ходила к разным психотерапевтам, но попала, похоже, на каких-то идиотов. Один уже на втором сеансе предложил провести с ним уик-энд в его доме в Зимнем Парке. А женщина-терапевт взяла ее с собой на ранчо возле Паркера, где Джонс пришлось вместе с другими ходить по раскаленным углям.

Был ли я удивлен? Хотелось бы. Но к сожалению… В штате Колорадо объявить себя психотерапевтом может едва ли не любой, у кого есть кое-какие способности. Большинство потребителей такого рода услуг, похоже, не понимают разницы между имеющим лицензию специалистом и не имеющим ее самозванцем, между психологом и психиатром, между профессионалом и знахарем. Первым моим импульсом было извиниться перед Кельдой за поведение людей, которых мне иногда приходится считать коллегами. Но вместо этого я сказал:

— Ходить по углям?

— Да. Ходить по углям. И у нее получилось. Оказалось, что Джонс ничуть не боится раскаленных углей и с успехом может по ним прохаживаться.

Глава 21

Кельда называла Розу «эрманита», сестренка. Девочка, росшая застенчивым ребенком, называла Кельду «эрмана».

После того как Кельда спасла девочку, они встречались по меньшей мере раз в два месяца, а в перерывах часто и подолгу разговаривали по телефону. Дважды в неделю, а то и чаще, Кельда получала от Розы письма по электронной почте.

Девочка с удовольствием приезжала к своей старшей подруге. Кельда водила ее на балет и даже выдержала поездку в Пепси-центр, чтобы посмотреть на бой-бэнд. Но больше всего Розе нравилось бывать у Кельды дома, в ее крохотном поместье в Лафайете. Девочку привозили либо утром в субботу, либо после церковной службы в воскресенье, и родители, мать или отец, обязательно баловали Кельду чем-нибудь особенным. Хосе вытаскивал из пикапа понравившийся ему куст, чтобы посадить его у дороги, или обкладывал камнями дорожку к дому, или выкапывал ямку для нового саженца, которому суждено было заменить со временем один из стареющих вязов.

Если дочку в Лафайет привозила Мария, то на столе в кухне непременно оставалось накрытое тарелкой блюдо с тамале или корзиночка с любимыми Кельдой чуррос. Однажды Мария даже оккупировала кухню, чтобы приготовить целую гору чилакилес, которые, по ее словам, обожала Роза.

Кельда ела больше, чем ее маленькая гостья.

Долгие послеполуденные часы в Лафайете Роза проводила, гуляя по заросшим травой полям или разыгрывая некие представления, которые Кельда никогда до конца не понимала. Прирожденная спортсменка, Роза бесстрашно лазала по деревьям, добираясь до самых верхних веток. Глядя на нее, Кельда сходила с ума от страха. Девочка часами качалась на качелях, которые Кельда устроила на дальнем от дороги вязе. Усевшись лицом к горам, Роза раскачивалась все сильнее и сильнее, взлетала все выше и выше, резко выбрасывая ноги в высшей точке дуги, как будто не сомневалась, что когда-нибудь сможет просто протянуть руки и пощекотать ледники на северных склонах горы Эванс.

Роза была на качелях, когда Кельда, приглядывавшая за девочкой из окна кухни, заметила неспешно ползущий по улице автомобиль с «тарелкой» на крыше. Реакция была непроизвольной — лицевые мышцы напряглись. Знакомый логотип на борту машины не оставлял сомнений — в гости пожаловали репортеры денверского филиала «Фокс ньюс».

Несколько лет назад, накануне годовщины спасения Розы, все местные телеканалы сделали репортажи о событиях годичной давности. Два из них даже прислали в Лафайет съемочные группы. Случилось это во время одного из визитов Розы, и Кельда, уступив давлению, в конце концов согласилась на их просьбы снять девочку хотя бы сзади. После консультации с боссом и семьей Алиха она даже дала телевизионщикам короткое интервью, но установила при этом жесткие правила. Она ответит на вопросы, касающиеся ее нынешних отношений с Розой, но не станет обсуждать детали спасения.

Она не станет рассказывать о перестрелке.

Ничего.

Но она расскажет о человеке, похитившем Розу. Посвятив этому вопросу десятки часов свободного времени, изучив все доступные материалы, Кельда знала о похитителе больше, чем Босуэлл знал о Джонсоне.[12]

— Почему это для вас так важно? — спросили репортеры.

— Потому что, — ответила она, — мы должны знать своего врага.

С тех пор каждое лето Кельде волей-неволей приходилось иметь дело по меньшей мере с одним телеканалом, руководство которого выражало желание освежить в памяти телезрителей драматические события того давнего летнего дня. Автомобиль с антенной на крыше, остановившийся напротив ее дома на Сто одиннадцатой улице, означал, что это лето ничем не отличается от других.

— Эрманита, — позвала Кельда, подходя к открытой боковой двери. — Зайди, пожалуйста, в дом. На минутку.

— Почему?

Кельда кивнула в сторону гостей, и девочка сразу поняла, что происходит.

— Не беспокойся, я сама с ними поговорю. В холодильнике свежий лимонад. Налей, если хочешь. Я только что приготовила.

— А можно я нарву мяты?

Девочка уже побежала за дом, где росла мята.

— Конечно, — крикнула Кельда ей вслед.

Следующие десять минут ушли на то, чтобы договориться с выбравшейся из машины женщиной. В конце концов гостья достала телефон и позвонила своему продюсеру, который пожелал поговорить с Кельдой.

Кельда взяла у нее сотовый, но прежде чем начать разговор с продюсером, отошла от машины футов на пятьдесят.

— Все в порядке? — спросила она. — Условия прежние? Никаких изменений?

Продюсером был молодой мужчина, с которым Кельда разговаривала уже дважды за последние два года и оба раза по одному и тому же вопросу. Он не скрывал своих амбиций, действовал напористо и даже нагловато, но Кельда уже знала, что может доверять ему в той же степени, как и прочим представителям мира масс-медиа.

— Да, Кельда. Все по-прежнему. Только запись, без звука. Показываем девочку сзади. Но…

Он намеренно выделил последнее слово, и оно повисло между ними.

— Что — но?

— Но… у меня есть информация о том, что вы, возможно, имели какое-то отношение к освобождению из тюрьмы Тома Клуна. Это правда? Вы действительно нашли нож, который помог Тому соскочить со скамьи смертников?

— Рейф, вы прекрасно знаете, что я не могу комментировать такого рода информацию. Роза Алиха — это одно. Рассказывая о ней, мы удовлетворяем человеческий интерес. Том Клун — совсем другое дело. Если у вас есть вопросы по тому старому делу, адресуйте их полиции округа Парк или офицеру по связям с общественностью денверского отделения ФБР.

— Значит, ФБР тоже замешано?

— Если вы так считаете…

— Кельда, я же иду вам на уступки с этими съемками. Более того, я делаю вам одолжение. Поэтому и жду ответного жеста от вас. Договорились?

— Я знаю, что вы делаете мне одолжение.

— Так договорились? — не отступал он.

— Я уже сказала, что все понимаю.

Она повернула назад, к дому.

— Принимаю ваши слова за «да».

— Без комментариев. Подождите. Я хочу сказать все это вслух перед вашей… посланницей.

Кельда подошла к молодой симпатичной женщине в слишком короткой для воскресенья юбке. В такой юбке ей не следовало бы показываться не только в Лафайете, но и в Денвере. Кельда протянула руку с телефоном.

— Мы с вашим продюсером достигли согласия. Условия таковы. Снимаете меня, но только не на фоне дома. Снимаете Розу, но только сзади. Никакого звука. Никаких интервью. Ни со мной. Ни с Розой. Никаких копий. Никаких снимков, которые могли бы указать на местонахождение моего дома.

Репортер взяла у Кельды телефон. Большие сережки в ушах мешали ей говорить и слушать, но она все же справилась с ними.

— Ну что, Рейф, договорились?

Несколько секунд она слушала продюсера, потом закрыла телефон и неохотно отдала необходимые инструкции женщине с камерой. Отвечая на вопрос Кельды, репортер сказала, что материал пойдет в эфир в девять вечера следующего дня.

Через сорок пять минут автомобиль с антенной на крыше отъехал от дома. Кельда села на стул и несколько минут смотрела на оседающую на дорогу пыль. Роза забралась ей на колени и уткнулась лицом в грудь.

— Эрмана?

— Да?

— Ты убила его? Того плохого человека? Папа сказал, что ты его убила.

За все прошедшие годы девочка не задала ей ни одного вопроса о событиях того дня. Кельда надеялась, что когда-нибудь она забудет.

А еще она надеялась на мир на Ближнем Востоке.

— Да, эрманита, я его убила. Так что тебе больше не надо беспокоиться.

Девочка прижалась к ней еще сильнее.

— Я рада, что он мертв.

— Я тоже, — сказала Кельда.

Глава 22

Фентаниловый пластырь, как уверяют производители, снимает болевые ощущения на протяжении семидесяти двух часов. Поцеловав на прощание Розу, посадив девочку в грузовичок приехавшего за дочерью Хосе и подергав ремень безопасности, Кельда вернулась в дом, взглянула на календарь возле телефона и прочитала сделанную в четверг надпись — «В. 23.30». Часы на микроволновке показывали 15:31. Это означало, что до истечения срока действия оставалось еще восемь часов. Между тем действие его уже ослабевало. Свежий, даже если наложить его прямо сейчас, даст эффект не раньше утра.

Она проглотила таблетку перкосета и запила ее остатками лимонада из холодильника. Мяты в кувшине плавало столько, что ее вполне хватило бы на целую ванну лимонада. Мысль о Розе вызвала улыбку на ее губах.

Кельда оставила сообщение на автоответчике Айры, попросив его прихватить по пути что-нибудь на обед, потом привычно расстелила на кровати полотенца, принесла мешочки с замороженным горошком и приготовилась вздремнуть.

Ее разбудило ворчание грома. Она бросила взгляд на часы — было около половины пятого. Просачивавшийся в комнату через щели жалюзи свет показался ей серее обычного. Кельда прислушалась, надеясь уловить мелодию стучащих по крыше капель, но так и не поняла, слышит что-то или нет. Неужели муссоны? Она встала с кровати и подошла к окну на западной стороне дома. Между деревьями была видна завеса вирги, занимавшая часть неба между Боулдером и Лафайетом. Но для метеорологов вирга примерно то же самое, что золото дураков для старателей. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: призрачная влага испарится прежде, чем придет на землю округа Боулдер.

Кельда взяла телефон и еще раз позвонила Айре. Он снова не ответил. Решив не оставлять второе сообщение, она положила трубку, собрала пакетики с горошком и вернула их в морозильную камеру.

Аппетит разыгрался не на шутку.

Она проглотила еще одну таблетку перкосета.

Через двадцать минут Кельда в третий раз потянулась к телефону, чтобы позвонить Айре, но ее опередили. Звонок прозвучал за секунду до того, как она прикоснулась к трубке.

— Алло?

Молчание. Кельда протянула свободную руку, прервала связь и нажала кнопку *69. И снова телефонной компании не удалось установить местонахождение звонившего. Она записала в блокнот время звонка и дату.

Еще через минуту, проворчав «Какого черта», Кельда открыла телефонную книгу и принялась перелистывать страницы. Найдя то, что требовалось, она набрала номер. Мужской голос ответил после второго сигнала.

— Пообедайте со мной, — сказала она.

— Кельда?

— У вас много знакомых женщин, которые могут позвонить вот так, ни с того ни с сего и пригласить на обед?

— Нет, не много.

— А сколько вам нужно?

— Если звоните вы, мне достаточно одной, — ответил Том Клун. — И ответ, конечно, — да! Но я не могу заехать за вами, у меня нет машины.

— Я заеду за вами сама. Прогуляемся в Молл или куда-нибудь еще. Буду примерно в шесть тридцать.

Дни в Боулдере немного короче, чем в других городах, расположенных в восточной части штата Колорадо. Боулдер находится на высоте чуть более мили над уровнем моря, тогда как защищающие его от солнца вершины гор поднимаются на четырнадцать и более тысяч футов. Разница по вертикали между Боулдером и высочайшими пиками, находящимися менее чем в двадцати милях от города, составляет около двух миль. Когда летнее солнце опускается за внушительную каменную стену, последняя отбрасывает далеко не маленькую тень. Вот почему день в Боулдере заканчивается раньше и ночь словно торопится спуститься на город.

Но в жаркие летние дни, когда надежды на приход муссонов оборачиваются очередными разочарованиями, ранние сумерки и освежающая тень воспринимаются почти всеми горожанами как ниспосланное сверху благословение. И пусть сухой воздух не обещает близких дождей, а вечернее небо над Передовым хребтом сияет мягкими красками, плоскогорье Колорадо всегда сулит ночную прохладу.

За несколько минут до семи Том и Кельда спустились с холма, на котором стоял дом его деда, на Хай-стрит и направились к центру ночной жизни Боулдера, его главному торговому комплексу, или Моллу.

Центральный Молл Боулдера практически ничем не отличается от моллов других американских городов и вполне соответствует тому представлению о торгово-развлекательном комплексе, которое сложилось в сознании большинства американцев в последней четверти двадцатого века. Вымощенные каменными плитами, обсаженные деревьями, три пешеходные линии растянулись на четыре квартала и давно стали любимым местом времяпрепровождения сотен людей. В столетних зданиях разместились магазины и рестораны. Въезд транспорту запрещен, и запрет распространяется не только на автомобили, но и на велосипеды, собак, скейтборды, скутеры и все прочее, что, по мысли членов городского совета, препятствует спокойному отдыху горожан.

Теплыми вечерами в начале лета Молл и прилегающие улицы забиты людьми. Звуки, создаваемые уличными музыкантами и теми, кто их слушает, сливаются воедино и, отражаясь от стен, превращаются в веселую какофонию. Кафе и ресторанчики становятся на время самыми востребованными объектами недвижимости.

Том и Кельда заняли столик в «Матео», заведении, специализирующемся на средиземноморской кухне и приютившемся у восточной оконечности Молла.

— Не беспокойтесь, я заплачу, — сказала Кельда, когда они уселись.

— Спасибо, я ведь еще не работаю. Но работу уже получил. Начинаю со вторника.

Он рассказал о том, что его взяли фармацевтом в клинику «Кайзер».

— Звучит неплохо. Поздравляю. И как, вы довольны?

Том принялся изучать меню.

— Никак не привыкну к этим ценам. Послушайте, хочу спросить вас кое о чем.

— Да?

Она даже обрадовалась, что он не ответил на ее вопрос.

— Это свидание?

Кельда не стала отвечать сразу.

— Скажу, когда повезу вас домой, Том. Устроит? — Она добавила к словам улыбку.

— Непременно напомню. Знаете, когда вы улыбаетесь, ваша улыбка пробирает меня до костей.

Кельда отвела глаза.

— Но почему? — спросил Том.

— Почему — что?

— Почему вы выбрали меня? Вы же можете выбрать любого. Почему сидите сегодня именно со мной? С парнем, который только что вышел из тюрьмы?

— Не знаю. Ответный вопрос. Почему вы сразу согласились?

— Ну, это легко. Потому что вы — шикарная женщина. Потому что вы были так добры ко мне. — Том вздохнул и откинулся на спинку стула. — И потому что вы — клевая.

— Клевая?

Она добавила изумленно-вопросительной интонации.

— Вы что, играете со мной? Давно смотрели на себя в зеркало? Да вы любой красотке сто очков вперед дадите. Я таких, как вы, еще не встречал.

Кельда покраснела.

— По-моему, вы слишком много времени провели в тюрьме.

— Это уж точно, слишком много. Там и одного дня хватает с избытком. Но вы… вы… когда я смотрю на вас, мне хочется танцевать.

По спине у нее пробежал холодок, волоски на руках приподнялись, словно наэлектризованные. Она снова улыбнулась.

— Никогда не слышала ничего подобного. Мне еще никто такого не говорил.

— Никто не говорил? Ну, тогда они все просто идиоты. Выйти из тюрьмы, быть на свободе — это, конечно, прекрасно, но лучше всего мне было с вами.

— Вы очень милы, Том. Но возможно, все дело в том, что вас просто тянет к женщине, которая постоянно выхватывает оружие.

Он посмотрел по сторонам, как будто ее реплика заставила его насторожиться.

— Где наша официантка?

— Мы же с вами в Боулдере. Может быть, она еще дома и раздумывает, что бы надеть на работу. Или складывает альпинистское снаряжение в машину, если вечер застал ее в каньоне. Не волнуйтесь, рано или поздно кто-нибудь нас обслужит. Умереть с голоду здесь точно не дадут. — Кельда подалась вперед и, понизив голос, добавила: — Между прочим, «официанток» уже нет. Теперь все — «официанты», независимо от пола.

Том нахмурился.

— Извините. Я, наверное, делаю чертовски много ошибок. В последние дни просто чувствую себя Рипом Ван Винклем. Люди вокруг употребляют слова, которых я никогда в жизни не слышал, говорят о вещах, о которых я абсолютно ничего не знаю. А телевидение? Боже мой, показывают такое…

— Где ваша злость? — внезапно резко спросила Кельда.

Он тут же выставил подбородок.

— Это вы о чем?

— Том, вы потеряли кучу лет. Они просто ушли из вашей жизни. Их уже никогда не вернуть. Где ваша злость? Посмотреть на вас, послушать — спокойный, воспитанный парень. Никто и не подумает, что вы только что освободились из тюрьмы, где провели больше десяти лет за убийство, которого не совершали.

Он пожал плечами:

— А что я могу сделать? Попробую поквитаться с ними в суде. По крайней мере Тони Ловинг настроен оптимистично. Но как бы там все ни вышло, я постараюсь прожить жизнь хорошо. Как говорится, это будет самая лучшая месть.

Она снова попыталась не выдать своей реакции на эти слова.

— Я читала протоколы суда. Даже когда вам зачитали вердикт, вы так ничего и не сказали.

— А разве от этого что-то изменилось бы?

— Вы всегда такой рассудительный?

— У меня высокая температура кипения. Меня трудно завести. В колледже говорили, что мое место — в «Скорой помощи», потому что я остаюсь спокойным в критических ситуациях.

— Вы многое способны стерпеть?

— Думаю, что да. И это мне сильно помогло. Импульсивность в тюрьме до добра не доведет.

Он оглянулся через плечо. Кельда решила, что Том снова высматривает официанта.

— Что нужно, чтобы вас разозлить?

— Не знаю. По-разному бывает. В тюрьме я несколько раз точно выходил из себя.

— Расскажете?

Он задумался, потом покачал головой:

— Нет.

— А страхи? Что вас пугает?

— Ну, на этот вопрос я вам отвечу легко. Снова попасть в тюрьму. Оказаться в замкнутом пространстве. А вы?

— Что?

— Вы ведь сильно разозлились, когда мы ехали домой и те парни попытались вас запугать. Неужели могли бы выстрелить в Прехоста?

— Он мне угрожал. Я не люблю, когда мне угрожают. Не люблю, когда меня запугивают. В таких случаях я всегда даю сдачи. Вот я какая.

— Вы это имели в виду, когда разговаривали? Вы действительно кого-то застрелили? — Прежде чем она успела ответить, Том продолжил: — Вы сказали, что с такого расстояния не промахнетесь. Он спросил, сколько раз вы стреляли с такого расстояния. И вы ответили, что вполне достаточно. Это правда?

— Да. — Она прикоснулась к казавшейся живой ромашке в маленькой вазочке на столе. Цветок действительно был настоящий. — Когда вы были в… вы читали о девочке по имени Роза Алиха?

Он покачал головой:

— Так случилось, что с доставкой утренней газеты постоянно возникали какие-то проблемы. Я жаловался и жаловался, но ее никогда не было в положенное время.

Кельда улыбнулась.

— Так что случилось? — продолжал Том. — Кто была эта девочка?

Глядя в сторону, Кельда рассказала о том, как, будучи еще совсем неопытным агентом ФБР, случайно обнаружила похищенную девочку в заброшенном промышленном здании в Золотом Треугольнике Денвера, как проникла в него, как прокатилась по грязному полу, а поднявшись, выпустила три пули в грудь похитителя, который едва не разнес ее в клочья из здоровенного револьвера.

— О! Так вы не шутили.

— Нет, не шутила.

— И вы стреляли в него?

— Стреляла.

— И убили?

— К сожалению.

— Почему к сожалению? Похоже, он того заслужил.

Она положила ладони на стол.

— Потому что он заслуживал кое-чего похуже. А умер за несколько секунд. Вот почему.

— Понял.

Впрочем, его глаза говорили противоположное.

— Давайте сменим тему, а? — предложила Кельда.

Том протянул руку через стол и дотронулся до ее пальцев:

— Хорошо. У меня даже есть другая. Прошлой осенью… когда вы нашли тот нож, почему вы были уверены, что Айви Кэмпбелл была убита именно им?

Ей пришлось постараться, чтобы не выдать своего удивления.

— Что?

— Когда вам позвонили и рассказали, как найти нож, почему вы решили, что он имеет отношение к убийству Айви Кэмпбелл? Прошло столько лет, и вдруг кто-то неизвестный звонит в ФБР и сообщает об орудии преступления из дела, которое давным-давно закрыто. Не странно ли?

— Ну, я совсем не была ни в чем уверена, — запинаясь, ответила Кельда. — Только когда из лаборатории прислали результаты анализов…

Том сжал ее пальцы и заговорил совсем тихо. В его низком голосе, пронизанном почти интимными нотками, в самих словах было что-то невероятно странное, нереальное.

— А до того момента… до того, как стали известны результаты экспертизы, вы верили в то, что это сделал я? Что я убил Айви Кэмпбелл?

— Да, Том. Я верила. Все свидетельства, все улики указывали на вас. К тому же я ведь не знала вас тогда.

Он подался немного назад, но не выпустил ее руки.

— Спасибо. За откровенность.

— Не за что.

Он несколько раз глубоко вздохнул.

— А сейчас, вот в эту минуту, вы верите, что я не убивал ее?

— Вам не кажется, что для первого свидания разговор у нас довольно необычный, а? Если, конечно, это первое свидание.

— Пожалуйста, ответьте мне. Это очень важно. Я должен знать, есть ли хоть один человек, который верит в то, что я невиновен.

— А как же ваш дедушка?

— Он и хотел бы поверить, но… Может быть, когда-нибудь. А может быть, и нет. Он любит меня. Большего от него мне и не надо. Но сейчас я спрашиваю вас. Ответьте мне, пожалуйста.

Его проницательность стала для Кельды неожиданностью.

— Я отвечу на ваш вопрос, Том. Да. Я верю, что вы действительно не убивали Айви Кэмпбелл. Я уверена в этом на сто процентов. Что-нибудь еще?

— Да, есть кое-что. — Он вскинул бровь. — Это… первое свидание?

Кельда затаила дыхание и кивнула. Один раз.

Его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Отлично. А раз уж это первое свидание, то позвольте напомнить об одном обещании. Вы сказали, что расскажете мне о своем имени. Что оно означает?

Она опустила глаза. Его пальцы лежали на ее руке.

— Ладно. Вы когда-нибудь слышали о «Книге из Келлса»?[13]

— Наверное, я пропустил в тюрьме много интересного. Что-нибудь о том, как вы спасли ту девочку?

— Нет. Это старинная ирландская книга. Прекрасная рукопись, написанная около 800 года. Рукопись находится в Ирландии, хранится в библиотеке Тринити-колледжа в Дублине. Мои предки — ирландцы, а мой дедушка был большим почитателем этой книги. Идея дать мне такое имя принадлежит ему. Кельда — в честь «Книги из Келлса».

— Это куда интереснее, чем Том.

Она закрыла глаза и представила, что прыгает с обрыва. И в тот же самый момент перевернула ладонь и коснулась кончиками пальцев ладони Тома.

— Да, наверное.

— Уверены на сто процентов?

— Да.

— Хорошо.

— Вам все еще хочется танцевать, когда вы смотрите на меня?

— Да. И думаю я при этом отнюдь не о вальсе.

Глава 23

Сэм Парди позвонил мне домой в начале десятого. Я сразу понял, что звонит он по сотовому и, наверное, из зоны плохого приема, которых в Боулдере было предостаточно.

— Привет, Алан, — сказал он. — Это Сэм.

Сэм был родом из городка Хиббинг, затерянного где-то в Айрон-Рейндж в северной Миннесоте. Переехав в Колорадо, он привез с собой и характерный акцент. Едва услышав голос, я уже знал, кто звонит, и не нуждался в дальнейшей идентификации.

— Я так и понял. Чем занимаешься?

— Работаю.

Он сказал что-то еще, но из-за треска до меня добралось только одно слово «тупой».

— Тебя плохо слышно.

— Что?

— Тебя плохо слышно.

Через несколько секунд он спросил:

— Теперь лучше?

— Да, немного. Я не слышал, что ты говорил, разобрал только слово «тупой».

— Я с Люси. Заканчиваем в одном доме. Нападение. Старый дом на Хай-стрит. Знаешь Хай-стрит? Восточнее парка Кейси. Милая улочка. Не помню, чтобы отсюда хоть раз вызывали полицию. Да. Избили старика. Отвратительно.

Люси была его напарницей. Я не знал, что сказать, поэтому только промямлил:

— Очень жаль.

— Я к тебе не за сочувствием обращаюсь, а звоню, чтобы сказать, что жертва — дед Тома Клуна. Вот я и подумал, что, учитывая твой интерес к парню, может быть, тебе это будет любопытно. Оказывается, Том Клун живет здесь со своим дедом, но мне почему-то кажется, что для тебя это уже не новость.

— Хм… — пробормотал я.

— Что?

— Ничего. А при чем тут «тупой»?

— Тупой? Что? Я уже и не помню, о чем говорил. У тебя есть какие-нибудь мысли? Что-нибудь, чтобы я побыстрее вернулся домой? Боюсь, Саймон закончит школу без меня.

Саймон учился, по-моему, в третьем классе.

— Что ты имеешь в виду? Какие мысли? По поводу нападения?

— Да, по поводу нападения.

Терпение Сэма, никогда не бывшее примерным, быстро истощалось.

— Нет, Сэм. Даже не представляю, чем мог бы тебе помочь. И почему я? Ты подозреваешь Тома Клуна?

— А почему ты так подумал?

— Не лови меня на слове. И не думай, что ты такой уж хитрец. В подобного рода делах вы всегда подозреваете членов семьи. Как старик?

— Без сознания. Его забрала «скорая помощь». Полицию, кстати, вызвал сам Том Клун. Хочешь — верь, хочешь — нет, но он говорит, что был с агентом ФБР, женщиной, когда вернулся вечером домой.

— Вот даже как?

— Да, она его алиби. Говорит, что у них было что-то вроде свидания. Клун и эта агент. Прикидываешь? Парень выходит из тюрьмы, где сидел за убийство, а через неделю уже встречается с федералом.

— Серьезно?

— По крайней мере так утверждает Клун. С ней я еще не разговаривал — он говорит, что она уехала домой до того, как он вошел в дом и увидел старика, — но я ее найду. — Сэм замолчал, как будто ожидая, что я скажу что-нибудь. Не дождавшись, он продолжил: — Послушай, ты здорово мне помог и все такое, но мне, пожалуй, пора возвращаться к работе.

Мне стоило немалого труда воздержаться от сарказма.

— Спасибо, что позвонил. Держи меня в курсе. Пока.

— Ладно. Передай Лорен, чтобы не впутывалась в это дело. Я уже сворачиваюсь, и пиявки-репортеры пока даже не знают, кто жертва. А когда узнают, что пострадал дед Тома Клуна, начнется настоящий цирк. Но… — Он сказал что-то в сторону. — Но так как цирк в Боулдере запрещен, мне, наверное, придется придумать другую метафору. Как ты думаешь?

Сэм очень удивился, когда городской совет Боулдера проголосовал за запрет в городе цирковых представлений с участием животных. Мне он сказал, что всегда мечтал, как он выражался, «захоботать слона», и вот теперь, похоже, такой шанс у него появился.

Моя жена — представитель обвинения в суде округа Боулдер. Насколько мне известно, на случай ночных вызовов в прокуратуру у нее имелся пейджер, а раз он не сработал, то, может быть, ей и посчастливилось избежать незавидной роли участника слушаний по делу о нападении на деда Тома Клуна.

Это была единственная хорошая новость. Все остальное выглядело куда более мрачно. Я сказал Сэму, что передам Лорен его пожелание.

Положив трубку, я включил телевизор, рассчитывая узнать подробности преступления из местных выпусков новостей. Репортеры были уже на месте, но, как и сказал Сэм, они мало что знали и даже не упомянули о Томе Клуне. Я выключил телевизор и отправился в детскую поцеловать уже спящую Грейс.

Телефон зазвонил снова уже после одиннадцати. Я только-только улегся в постель. Полагая, что это опять Сэм, я взял трубку и сказал:

— Да.

Услышав первые же слова звонившего, я ответил:

— Подождите, перейду к другому телефону.

— Что случилось? — сонно, не поворачивая головы, спросила Лорен.

— Все в порядке, дорогая, это пациент. Я перейду в другую комнату. Спи.

— М-м-м… — пробормотала Лорен и перевернулась на другой бок.

Я взял на кухне беспроводной и прошел в гостиную. Небо было на редкость черным и абсолютно беззвездным, но внизу, под холмом, вся долина Боулдер казалась усыпанной яркими мигающими огоньками. Интересно, как один из пациентов сумел узнать мой незарегистрированный домашний номер. Согласно договоренности, все они в случае острой необходимости должны были звонить на номер, активирующий мой пейджер.

— Да, Том, — сказал я через несколько секунд, уже немного успокоившись.

— Сегодня вечером кто-то напал на моего дедушку. Кто-то ворвался в дом и избил его.

Слушая Тома, я думал о том, что оказался в довольно-таки непростой и даже запутанной ситуации. Что делать? Притвориться, что я ничего не знаю о нападении? Ведь если признаться, что о нем мне рассказал не кто иной, как детектив местной полиции, то Том сразу заподозрит неладное — почему детектив позвонил именно мне? — и даже может спросить, не нарушил ли я конфиденциальность, рассказав полицейскому то, что составляет профессиональную тайну. Как это часто бывает, выбирая между двумя вариантами, останавливаешься на третьем. Среднем. Но я предчувствовал, что путь мой устелен банановыми шкурками.

— Как он?

— Не очень хорошо. Я звоню из больницы. Он в отделении интенсивной терапии. Его били по голове. Кровь по всей прихожей. Наверное, шел в ванную или в свою комнату, когда его схватили. Бегать он не может.

— Мне очень жаль.

Голос внезапно изменился, стал глуше, как будто Том прикрыл трубку рукой.

— Похоже, полиция считает, что это сделал я.

— Продолжайте.

Том подробно пересказал беседу с Сэмом Парди. Все выглядело так, что Сэм действительно подозревал его в нападении на собственного деда. Но такой уж у меня друг — с ним никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Не исключено, что Сэм вел свою игру, о которой никто из нас не догадывался. Однажды мне самому довелось на себе испытать его приемчики, и у меня никогда не возникало желания повторить это удовольствие. Так что делать какие-то выводы было преждевременно.

— Вы уже связались со своим адвокатом?

— Да, конечно. Думаете, я позвонил вам первому? Конечно, он уже обо всем знает. Как только детектив начал задавать всякие странные вопросы, я сразу связался с адвокатской конторой. Там была женщина, она поговорила с тем полицейским по телефону и спросила, арестован ли я. Он ответил, что нет, и она посоветовала мне молчать. Потом сказала, чтобы я выгнал копов из дома и не пускал, пока у них не будет ордера.

— Том, я могу вам чем-то сегодня помочь?

— Не знаю. Я очень расстроился. Мне как-то не по себе. Чувствую себя беззащитным. Я не понимаю, зачем эти люди забрались в наш дом. Зачем избили старика. Может, их целью был я? Боюсь, полиция ищет повод, чтобы отправить меня в тюрьму. Мне некуда податься. Я чувствую себя рыбой в бочке.

— Представляю.

— Может быть, нам передвинуть сеанс? На начало недели. Мне нужен совет, как вести себя, что делать, чтобы не завязнуть в этом еще сильнее.

— В таком деле, Том, самый лучший совет вам должен дать адвокат. Вы сейчас в состоянии стресса, и вот в этом я постараюсь вам помочь. А теперь главное: вы сейчас в порядке?

— Ну, можно и так сказать. Мне негде остановиться. Домой меня полиция не пустит, пока они там не закончат. Наверное, попробую переночевать в больнице. У меня даже денег с собой никаких нет.

«Уж не намекает ли он на то, чтобы я предложил ему ночлег?» Реакция на перспективу такого поворота событий встревожила меня примерно так же, как и сама мысль о том, что Том Клун может провести ночь в нескольких шагах от комнаты моей дочери. Я твердо знал, что ни при каких обстоятельствах не приглашу этого человека к себе домой. Не только потому что он мой пациент, но еще и потому что, как я с неохотой признал, у меня не было стопроцентной уверенности в его невиновности. Раздумывая о последствиях того или иного решения, я спохватился, лишь когда услышал в трубке нетерпеливое покашливание.

— Уверен, ваш дедушка был бы очень благодарен, если бы вы провели эту ночь поблизости от него. Ему будет приятно, очнувшись, увидеть рядом знакомое лицо.

— Да, наверное.

Не знаю, удалось ли мне убедить его.

— И вот что еще, Том. Мне бы хотелось спросить вас кое о чем. Где вы взяли мой номер? Разумеется, данный случай можно квалифицировать как чрезвычайное происшествие, но вообще-то пациенты обычно связываются со мной через пейджер.

— Я позвонил в справочную, — без колебаний ответил он. — Набрал 411. И они дали мне ваш номер.

— Вот как. Все просто. Итак, вы бы хотели перенести сеанс на более ранний срок?

Повесив трубку, я задумался. Могла ли Кельда дать Тому мой домашний номер? У меня не было никаких иллюзий относительно того, что если номер телефона числится незарегистрированным, то агент ФБР не может его получить. Для этого Кельде даже не пришлось бы особенно стараться. Существовала и еще одна возможность. Сэм Парди мог нацарапать номер на задней стороне своей карточки и вручить ее Тому Клуну.

Пребывая в определенном настроении, мой лучший друг вполне мог бы счесть такой ход доброй безобидной шуткой.

Что касается третьего варианта, то его я даже не рассматривал. Насчет справочной Том Клун откровенно соврал.

Было время — в начале моей карьеры, — когда я мог бы решительно направиться к шкафу, одеться и погнать машину через весь город в больницу, чтобы лично проверить эмоциональное состояние Тома Клуна. Главным движущим мотивом столь самоотверженного акта было совершенно ошибочное представление о роли и предназначении психотерапевта — тогда я действительно полагал, что обязательной составной частью моей работы является оказание помощи пациенту в самом прямом и однозначном смысле этого слова.

Но сейчас, повесив трубку, я вовсе не поспешил натянуть джинсы и побежать в гараж. Нет. Через две минуты после окончания разговора с Томом я уже лежал в постели, концентрируя мыслительную энергию скорее на проблеме телефонного номера, чем на бедственном положении пациента. И даже сообщение о странном сближении Тома Клуна и Кельды Джеймс не пробудило мое дремлющее любопытство.

Не очень приятно в этом признаваться, но я уже начал сожалеть о том, что вообще взялся за дело Тома Клуна. Почему?

Я больше не был убежден в том, что он действительно стал жертвой ошибки судебной системы, в чем не сомневался в самом начале. Тогда, несколько дней назад, я был готов и даже горел желанием трактовать сомнения в его пользу.

Теперь — нет.

Но и это еще не все. Заглянув в свою душу, я понял, что испытываю по отношению к Тому сложные, противоречивые чувства, потому что его существование угрожало моему спокойствию. Он нуждался во мне, а я не хотел, чтобы во мне так нуждались.

Как там сказала Дайана? Если ты вдруг поймал себя на том, что тебе не нравятся кирпичи, то, может быть, пора подумать о том, чтобы бросить работу каменщика.

Может быть, подумал я. Может быть, пришло мое время.

Я уснул, размышляя о том, что, если не принимать в расчет способности психотерапевта, других востребованных на рынке способностей у меня абсолютно нет.

Глава 24

После обеда в Молле Том и Кельда прогулялись по Перл-стрит. Том пытался вспомнить, какие здания были снесены, и определить построенные за последние годы. В девяностые часть города, примыкающая к восточной стороне Молла, претерпела значительные изменения. Кельда наблюдала за Томом с любопытством, полагая, что такое занятие — полезное упражнение для человека, старающегося разобраться в мире, от которого он был отлучен на десять с лишним лет.

Они выпили кофе в кафе «Пенни-Лейн», потому что оно оказалось одним из немногих заведений, которые Том помнил еще со времен прежней жизни.

Пока он стоял у прилавка, изучая ассортимент напитков, Кельда, повернувшись к нему спиной, проглотила еще одну таблетку перкосета.

В начале десятого они по предложению Кельды поднялись по Хай-стрит. Остановились у припаркованного возле тротуара «бьюика» напротив дома деда Тома Клуна.

— Вы хромаете? — спросил Том.

— Да? Может быть. Работала в саду и, наверное, немного перетрудилась. Мышцы побаливают.

— Вот как? Уверены? Я заметил, что, захромав, вы стали немногословны. После кофе.

Кельда раскрыла сумочку и достала ключи от машины. Ее немало удивило, что Том проследил связь между ее болью и настроением. Кельда всегда думала, что умеет скрывать недомогание от посторонних, особенно от тех, кто не очень хорошо ее знает.

— По-моему, у вас просто богатое воображение. Ничего серьезного.

Том покачал головой.

— Я так не думаю. Но в любом случае, почему бы вам не зайти в дом? Дед, наверное, не спит. Он очень хочет с вами познакомиться.

— Нет, спасибо. Поеду домой. Как-нибудь в следующий раз.

— Почему нет?

Промелькнувшая в вопросе презрительная насмешка заставила ее отступить.

— Что вы хотите сказать? — Кельда попыталась произнести это шутливо, но получилось плохо. — Разве я должна вам что-то объяснять? Мне просто не хочется заходить с вами в дом. Я устала, и мне нужно домой.

— Я думал, мы собирались развлечься.

— Мы и развлеклись.

Она подчеркнула последнее слово.

— Это имеет какое-то отношение к вашей ноге?

— Том, я сказала «нет». Не знаю, как там было в ваше время, но в двадцать первом веке, когда женщина говорит «нет» — особенно такая женщина, как я, — мужчине лучше не заставлять ее повторять дважды.

— Это потому что у вас пистолет?

Кельда не поняла, шутит он или нет, но решила принять первый вариант.

— Мы хорошо провели время. А теперь — спокойной ночи.

Она взялась за ручку дверцы. Пришлось подождать, пока он отступит. Кельде показалось, что Том намеренно заставил ее выждать лишнюю пару секунд. Когда он наконец сделал шаг в сторону, она села в машину.

Дыхание ее сбилось. Его — нет. Она опустила боковое стекло.

— Было весело.

Кельда ограничилась двумя словами, но и они прозвучали напряженно.

— Да.

Он наклонился, и его лицо оказалось на одном уровне с ее лицом.

«Нет. Нет. Даже не пытайся», — подумала она.

Он опустил голову и коснулся губами ее пальцев. Кельде показалось, что ее ударило током. Усилием воли она заставила себя не отдернуть руку.

— Ладно, увидимся. — Он взглянул на приборную доску. — Послушайте, сколько на ваших?

Кельда посмотрела на часы.

— Девять двадцать.

— Спасибо. Спокойной ночи. Я вам позвоню. Если это еще допускается в двадцать первом веке.

— Конечно. Все в порядке. Спокойной ночи, Том.

Она развернулась в тупике в самом конце Хай-стрит и поехала в сторону Четырнадцатой улицы. Напротив школы Кейси фары «бьюика» выхватили из темноты силуэт приткнувшегося к тротуару «шевроле». За рулем сидел мужчина, но Кельде не удалось рассмотреть его лицо. Уже сворачивая за угол, она решила, что модель старая, а цвет либо серый, либо тускло-голубой.

— Прехост.

Кельда резко ударила по тормозу, заставив «бьюик» остановиться. Никакого плана у нее не было. Можно было вернуться, выйти из машины и потолковать с, детективом из округа Парк, но этот вариант она быстро отвергла. Конфронтация не приведет ни к чему хорошему, а лишь усложнит положение. Она постаралась запомнить регистрационный номер «шевроле», после чего покатила дальше, в сторону Мейплтона.

Через четыре минуты, уже выехав на Арапахо-роуд и взяв курс домой, Кельда позвонила по сотовому Айре.

— Привет, — сказала она, когда Айра снял трубку.

— Привет, моя девочка. Пытался дозвониться до тебя, но все время попадал на автоответчик. Думал, ты, может быть, лежишь. Надеюсь, не разбудил?

— Нет. Меня не было дома. Уезжала по делам.

— Как ноги? Болят?

— Бывало и лучше. Если свободен, я бы не отказалась от массажа.

Он рассмеялся:

— И это все? Значит, я для тебя только пара хороших рук, а? Ладно, я сейчас ничем не занят. Ты дома? Похоже, звонишь по сотовому.

— Точно.

Когда Кельда поставила машину под вязами, Айра уже сидел на деревянных ступеньках у ее двери. С собой у него был потрепанный рюкзак. Это означало, что он планировал остаться на ночь.

На следующее утро Кельда поставила «бьюик» на привычное место на стоянке у федерального здания и поднялась на лифте на тот этаж, где размещались офисы ФБР. На выходе из лифта ее заметил Билл Грейвс. Взяв Кельду за локоть, он отвел ее подальше от стола дежурной.

— Идем со мной.

— Что?

Билл осмотрелся и, лишь убедившись, что коридор пуст, прошептал:

— Во что ты вчера впуталась? Старший готов тебе голову открутить.

«О черт, — подумала она. — У него, наверное, припадок случился после показа репортажа о Розе по каналу „Фокс“».

Кельда совершенно забыла об интервью и только теперь вспомнила, что его показывали накануне вечером.

— Я ничего такого не сделала, Билл. — Тактика простая — все отрицать. — И понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Ну так вот. Есть один полицейский детектив в Боулдере, который очень хочет с тобой поговорить о нападении на деда Тома Клуна. Оно произошло вчера вечером. Детектив позвонил старшему домой и сказал, что Том Клун использует тебя как свое алиби. Детектив хочет получить разрешение допросить тебя.

Она медленно покачала головой:

— Вот черт!

Билл отступил на шаг и недоверчиво посмотрел на нее.

— Так это правда? Ты была с этим парнем вчера ночью?

— Не ночью. Я провела с ним пару часов вечером. Мы только пообедали. Ничего больше. Все. — Она состроила гримасу. — Вот же дерьмо!

— Старший тебя повесит, если ты действительно это сделала. Такого рода внимание ему сейчас совершенно ни к чему. У Бюро и без тебя проблем хватает. Ты же сама знаешь: единственная реклама — это хорошая реклама. Таков порядок, Кельда, и он распространяется на всех. Включая тебя. — Билл помолчал, затем, не скрывая отвращения, добавил: — У тебя было свидание с Томом Клуном? О чем ты, черт возьми, думаешь? Тебе мало прошлых неприятностей? Кто он для тебя, что ты так из-за него рискуешь?

Кельда не ответила. Немного погодя она сказала:

— Спасибо за предупреждение, Билл. Ты настоящий друг. — И пошла прочь.

На столе в офисе уже лежала записка, согласно которой ей следовало сразу по прибытии явиться к старшему агенту. Кельда пробормотала себе под нос очередное проклятие и попыталась определить линию поведения.

На ум пришло лишь одно слово.

«Прехост».

Десять минут спустя она возвратилась к рабочему столу и, схватив сумочку, незаметно кивнула Биллу Грейвсу. Он встал и пошел за ней к лифту.

— Давай выпьем кофе, — предложила Кельда.

— А как это повлияет на мою карьеру? Быть с тобой в одной компании еще безопасно?

— Насмешил.

Они вошли в кабину поднявшегося лифта. Там уже была невысокая женщина-азиатка с малышом в складной коляске.

— Так что? — спросил Билл.

— Терпение, мистер кузен губернатора. — Кельда понизила голос до шепота. — Мы не одни.

— Послушай, я не хочу кофе.

— Тогда по крайней мере подожди, пока мы выйдем из здания, ладно?

— У меня мало времени. Я жду важный звонок.

— Успокойся, мы ненадолго.

Кабина остановилась, и Кельда, схватив Грейвса за руку, потащила его за собой на Стаут-стрит. Федеральное здание находится на границе делового центра Денвера, и она свернула к «Ай-эм-пей» — торгово-развлекательному комплексу, расположенному на Шестнадцатой улице.

— Никогда не видела его таким сердитым, — сказала Кельда, когда они остановились на перекрестке Восемнадцатой и Стаут-стрит.

Билл рассмеялся:

— Старшего? Это потому, что тебя не было здесь в тот день, когда Смит и Йоргенсон упустили…

— Я помню тот случай, но ты прав, меня тогда не было. Послушай, Билл, мне нужно попросить тебя кое о чем. Тебя никто не ведет?

— Что?

— Никаких странных звонков? Никаких подозрительных личностей возле дома? Я имею в виду последние месяцы, когда пресса пронюхала о возможном освобождении Тома Клуна.

— Кельда, о чем ты…

Светофор мигнул, но Билл так и не сдвинулся с места, как будто его ноги приклеились к тротуару, и Кельде пришлось тащить его за собой через Восемнадцатую.

— Последние дни я постоянно замечаю две машины: старый серо-голубой «шевроле-субурбан» и красный пикап «тойоту». Это началось после освобождения Тома Клуна, может быть, парой дней раньше. В четверг, когда я вернулась домой, в Лафайет, «тойота» поджидала меня там.

— Да? Тебе угрожали?

Она подумала о Прехосте, о том, как ловко он сбил с дороги ее «бьюик». Вспомнила его бицепсы.

— Нет. Нет. Ничего такого. А ты?

— Нет. Но я в общем-то и не присматривался. Может быть, пора. — Билл хмыкнул. — И звонки по телефону?

— Да. Звонят, потом вешают трубку. Несколько раз. Я пыталась проверить, но ничего не вышло. По-моему, все это имеет какое-то отношение к тому, что мы сделали по делу Тома Клуна.

— Но почему взялись за тебя, а не за меня?

— Не знаю. Может быть, потому что я больше на виду… ну, ты понимаешь, из-за Розы. А может, потому что я женщина, и они решили, что со мной легче справиться.

— Почему ты не рассказала мне раньше?

— Не придала особого значения. Думала… Нечто похожее было и после того случая с Розой. Я ведь получала не только поздравительные открытки. Были и звонки с угрозами, и письма, о которых не хочется вспоминать. Так бывает всегда и со всеми, кто так или иначе попадает на экран и в газеты. Потом все постепенно сошло на нет. Вот я и решила, что надо немного подождать, а потом все пройдет само собой.

— Но?

— Вчера вечером, когда я отъезжала от дома Тома Клуна, тот «шевроле-субурбан» снова стоял у тротуара чуть ниже по улице.

— Так ты действительно то самое алиби, на которое ссылается Клун?

Кельда кивнула:

— Да, я была с ним. Я, разумеется, не знаю деталей нападения — и, уж конечно, не могу сказать, когда именно это случилось, — но подтвердила, что провела с Томом около трех часов. Мы пообедали, потом выпили кофе. Прогулялись.

— Во сколько ты заметила «шевроле»?

— В девять двадцать. Я отъехала от его дома в девять двадцать вечера. Хорошо это помню, потому что еще посмотрела на приборную доску.

Помнила она и то, что посмотрела на часы, потому что об этом попросил Том. Но посвящать в эту деталь Билла Кельда не стала. На следующем переходе, футах в ста впереди, зажглась надпись «Идите», и она потащила Билла за собой, чтобы поскорее свернуть за угол.

— Ты рассказала обо всем этом старшему?

— Да, рассказала. И даже назвала регистрационный номер «шевроле».

Билл вскинул бровь:

— Ты успела запомнить номер? Молодец, Кельда. Голова у тебя соображает. Мне это нравится.

Они перебежали на другую сторону Семнадцатой улицы.

— Что мы так спешим? Кстати, номер «тойоты» ты не запомнила? Ну, той, что за тобой следила.

— Мы не спешим. Я просто не хочу, чтобы ты куда-то опоздал. Ты же сказал, что у тебя куча дел. Что касается «тойоты»… нет, не запомнила, потому что не видела. Табличка была заляпана грязью.

— Ты рассказала старшему и о других случаях, когда видела «шевроле»? О «тойоте»? О телефонных звонках?

Прежде чем ответить, Кельда сделала пару шагов.

— Вроде того.

Он вдруг остановился, да так, что она уже не смогла его сдвинуть.

— Что это значит?

— Что? О чем ты?

— Ты не сказала боссу о том, что за тобой, возможно, следят?

— Я сказала об этом, но… может быть, не совсем прямо. Ты же знаешь, Билл, как он реагирует на подобные вещи. Я и сама справлюсь. Держусь начеку. Оружие под рукой. «Хвост» же я заметила.

— Ты что, спятила? Он реагирует «на подобные вещи», потому что не хочет, чтобы с его агентами что-то случилось, чтобы они не попали в засаду. Господи, Кельда, поверить не могу, что ты способна на такую глупость. Давно не смотрела на календарь? Так имей в виду, сентябрь 2001-го уже позади. Давно позади.

— Билл, послушай, я…

— Нет, это ты меня послушай. Заметила слежку? А сколько их было? Почему ты думаешь, что следил только один? Разве ты не понимаешь, что, возможно, подвергаешь опасности и других агентов? Разве…

Выражение озабоченности и легкой досады на его лице сменилось другим, куда менее приятным. Билл прислонился к гранитной стене и покачал головой.

— Что? — спросила она.

— Ты встречаешься с этим парнем, Кельда? Неужели у тебя могут быть к нему какие-то чувства? Он же… его же судили за убийство… Как ты могла…

— Билл, все не так…

Она отвела глаза.

— Что не так? Как не так?

— Это сложно.

— Сложно? Да уж конечно. Сложнее не бывает. Только помни, что Том Клун — не невинная овечка. С него сняли обвинение. Да, только сняли. Но это не значит, что его вдруг признали невиновным. Его не оправдали. Нет никаких доказательств того, что не он убил ту девушку. Ты ведь знаешь то дело лучше многих. Лучше всех, не считая детектива, который вышел на этого Клуна. Местные копы только и ждут случая, чтобы снова упечь его за решетку. Встречаясь с таким парнем, ты многим рискуешь. И в личном плане, и в профессиональном. И вот посмотри: Клун уже замешан в весьма неприятную историю, а ты его алиби.

Она отступила от него на шаг. Вот уже несколько минут Кельда убеждала себя, что оправдываться ей не в чем, и становиться в оборонительную позицию она не будет. Не сработало.

— А ты разве забыл о ноже, который мы с тобой нашли в той трубе? Разве на нем кровь Клуна? Или ты просто предпочитаешь об этом не вспоминать?

— Ты не права. Я думаю об этом каждый день.

Ее как будто хлестнул по лицу порыв холодного ветра.

— Я знаю, что делаю, Билл. Не уверена почему, но мне обязательно нужно понять его, понять, почему люди считают его способным сделать то, что он, по их мнению, сделал.

— Наша работа не в том, чтобы понимать их, Кельда. Наше дело — ловить их и предъявлять им обвинение.

— Не могу с тобой согласиться. И потом… тебя не касается, с кем я встречаюсь во внерабочее время.

Билл отвернулся и посмотрел в сторону.

— Та маленькая девочка не сможет защитить тебя от всего, Кельда. Рано или поздно этот ресурс будет исчерпан. И тогда у тебя на счету не будет ничего.

— Что ты хочешь сказать?

Впрочем, она прекрасно знала, что он хочет сказать. Билл всего лишь напоминал, что популярность, которую ей принесло спасение Розы Алиха, не может быть гарантией вечной неприкосновенности.

— Ты и сама все отлично знаешь.

— Пошел ты, Грейвс. Я вовсе не прикрываюсь Розой от недовольства босса.

— Неужели? Скажешь мне об этом, когда тебя отправят куда-нибудь в Биллингс. Но пожалуйста, не втягивай меня в свои игры и не тащи за собой. Мне и в Денвере не жарко.

Он долго, секунд десять, смотрел на нее, потом повернулся и зашагал в направлении федерального здания.

— Подожди! — крикнула ему вслед Кельда.

Билл Грейвс не оглянулся. Не остановился. Он даже перешел на легкий бег и в какой-то момент исчез за сизым облаком выхлопных газов, повисшим за огромным автобусом, застопорившим движение по Семнадцатой улице.

Глава 25

Я проснулся с чувством вины за то, как обошелся накануне вечером с обратившимся за помощью Томом Клуном. Когда-то сомнения относительно правильности того или иного собственного суждения посещали меня очень редко, но в последний год количество таких случаев заметно возросло. Мало того, сомнения часто доказывали свою обоснованность. Годом раньше мои профессиональные ошибки стоили жизни нескольким людям, и я уже начал подумывать о том, как бы метод кавалерийского наскока, использованный для отражения вторжения в мою частную жизнь, не обернулся схожими серьезными последствиями.

Стоя под душем, я пытался убедить себя в том, что мое самобичевание есть не что иное, как проявление бессмысленного, иррационального, подсознательного страха перед возможной катастрофой, присутствующего в каждом из нас. Возможно, мое поведение прошлым вечером не было идеальным с профессиональной точки зрения, но оно определенно не могло привести к катастрофе. Однако никакие рассуждения, основанные на логике и здравом смысле, так и не избавили меня от гнетущего ощущения вины.

Лорен не знала о том, что Том Клун стал моим пациентом, и в этом не было ничего удивительного — она никогда не вмешивалась в мои дела. Поэтому я счел простым совпадением тот факт, что за завтраком жена сама завела разговор о нападении на его деда, о чем узнала из утреннего выпуска новостей. Я отделался несколькими репликами и ловко увел беседу в сторону от Тома Клуна, сосредоточив внимание на более важном вопросе: как распределить рабочее время, чтобы один из нас мог всегда поспешить на помощь Вив, нашей приходящей няне.

В тот день обязанности «спасателя» взяла на себя Лорен.

Она поинтересовалась, все ли в порядке у звонившего мне накануне пациента, и я ответил, что да, все в порядке, ситуация благополучно разрешилась.

На том и закончили.

Я не сказал, что пациентом был Том Клун и что ему, возможно, пришлось спать на кушетке в комнате ожидания отделения интенсивной терапии, хотя он, наверное, предпочел бы расположиться в нашей гостиной. Не упомянул я и о странном поведении Сэма Парди, который, похоже, подозревал Тома Клуна в причастности к нападению на старика. Не узнала Лорен и того, что агент ФБР Кельда Джеймс, прославившаяся несколько лет назад спасением Розы Алиха, оказалась ныне в числе моих пациентов и, кроме того, встречается с человеком, некогда осужденным за жестокое убийство девушки в округе Парк и только совсем недавно — чудесным, как многим представлялось, образом — выпущенным из тюрьмы.

Я ничего не сказал Лорен о своих сомнениях относительно того, способен ли я делать свою работу так, чтобы люди продолжали доверять мне и допускать в темные уголки своей жизни.

Вместо всего этого я говорил о том, как мне надоел красный панцирь на руке и как я хочу поскорее взять их всех — Лорен, Грейс и обеих собак — и прокатить на моей новенькой «мини» по шоссе и даже, может быть, перевалить через хребет и закатиться в Национальный парк «Скалистые горы».

Лорен сказала, что я хороший отец и что она любит меня, и я отправился на работу, обласканный и довольный собой, оставив где-то по пути сомнения в том, хватит ли мне сил дотянуть до конца еще один день в качестве целителя человеческих душ.

Внеплановый сеанс был назначен на три часа пополудни. Том Клун появился вовремя.

Кроме нас, в комнате ожидания никого не было, поэтому я сразу же спросил, как чувствует себя его дед.

— Врачи говорят, что ему немного лучше. По крайней мере спал он спокойнее. Но мне очень тревожно. Электроэнцефалограмма показывает отклонения, у него большая потеря крови, что в таком возрасте очень опасно, и к тому же есть опасность отказа почек. Если это случится, он наверняка погибнет.

Переваривая его ответ, я напомнил себе, что, до того как оказаться в тюрьме за убийство подружки, Том учился в медицинском колледже и от диплома его отделяло всего лишь несколько месяцев.

Затем я напомнил себе, что обвинение в убийстве с моего пациента снято, что это не он, а кто-то другой едва не отрезал голову той девушке. Так показал тест ДНК.

— Пойдемте в кабинет.

Мы устроились по обе стороны стола, и я взял паузу, предоставляя Тому самому решить, с чего начать.

Он начал с того, что огляделся.

— Знаете, я был вчера вечером с той женщиной, агентом ФБР. Которая забрала меня из тюрьмы. О которой я вам рассказывал. Той, которая нашла нож.

«Агент ФБР. Кельда».

— Вы были с ней, когда кто-то проник в ваш дом? Во время нападения? Так вот с кем вы были.

— Да, с ней. Она позвонила совершенно неожиданно и предложила сходить пообедать. Сказала, что угощает. Мы почти все время были в том большом комплексе. Отлично провели время — по крайней мере мне так казалось, — но потом, когда вернулись к дому… Не знаю, что случилось, но она вдруг переменилась. Замкнулась. Перестала разговаривать. Как будто между нами встала стена.

Я ждал.

— Она сказала, что устала. Что натерла ногу. Почему? Почему она сначала звонит, приглашает пообедать, а потом становится холодной и равнодушной? Вечер просто… Все как отрезало. Я этого не понимаю. Конечно, может быть, все дело в том, что я давно ни с кем не встречался. Но по-моему, это чушь.

Я решил, что пришло время устроить небольшой тест.

— А если она действительно устала? Если действительно натерла ногу?

Он хмуро посмотрел на меня:

— Нет. Вас же там не было. Если бы так… Но поначалу все шло отлично, великолепно, а потом вдруг… ничего не стало. Сказала, что ей надо домой, села в машину и уехала. Я не знаю, что и думать. Или лучше не думать?

Голос его зазвучал резко, с обидой, и я понял, что события прошедшего вечера рассматриваются Томом вне связи с естественным ходом вещей. Он заранее предопределил их развитие, а потом, когда ожидания не оправдались, решил свалить всю вину на Кельду. И еще одна мысль промелькнула в моем сознании. Если бы я не спросил Тома о состоянии его деда, затронул бы он эту тему произвольно? Ответа не было, и я упрекнул себя за то, что, поддавшись чувству сострадания, забыл о профессиональных обязанностях.

— И что вы чувствуете сейчас?

Ответ его на первый взгляд выглядел нелогичным.

— Завтра выхожу на работу. В клинику «Кайзер». Женщина в отделе кадров сказала, что знает мою историю и считает, что меня подставили. В общем, по ее словам, работа как раз для меня. Сказать по правде, мне крупно повезло встретить человека, который так благосклонно ко мне отнесся. Но таких меньшинство.

— Поздравляю.

— Спасибо. Плохо то, что их страховка не оплачивает мои сеансы у вас. У них собственные специалисты. Не знаю, согласится ли мой адвокат продолжать платить вам, если те же услуги можно получить бесплатно, по страховке. Так что я пока даже не знаю, что будет дальше.

Я мог бы растолковать ему, что очередь желающих пройти бесплатный курс психотерапии у «Кайзера» состоит не из одного десятка человек, а круг предлагаемых лечебных планов ограничен. Изложив свое мнение, я бы определенно почувствовал себя лучше. Но мое мнение так и осталось при мне.

— Вы не знаете, что будет дальше? Что вы имеете в виду?

— А какой смысл? — жалобно спросил он. — Какой смысл приходить к вам, если через неделю или две придется переходить к другому? Какая польза от таких сеансов?

«Ага! Не пора ли, доктор Грегори, вспомнить концепцию перенесения?»

— Том? — Я подождал, пока он услышит меня. — То, что вы описываете сейчас, близко к тем чувствам, которые вызвала ваша вчерашняя встреча с той женщиной, агентом ФБР, верно?

Я едва не сказал «с Кельдой», но вовремя прикусил язык. Ее имя в наших разговорах не звучало.

— Что вы имеете в виду?

Препарировав ответ, я обнаружил в нем равные доли «не понимаю» и «что за хрень вы несете?».

Принимая во внимание интерпретацию вроде той, которую я только что предложил Тому, реакция типа «О чем это вы?» вовсе не является чем-то необычным, особенно на ранних стадиях психотерапии. Главная цель психотерапевта состоит в том, чтобы усилить самосознание пациента до такой степени, чтобы он сам заметил сходство эмоциональных реакций на прошлые и текущие события. Непонятливость Тома ставила меня перед выбором: отступить или идти дальше. Я склонялся ко второму варианту. В худшем случае он счел бы мои сопоставления глупыми, надуманными и бессмысленными. В лучшем он увидел бы себя подверженным влиянию самых разнообразных эмоциональных и исторических сил, существования которых прежде не признавал.

Другими словами, стал бы человеком.

— Том, вы совсем недавно вышли из тюрьмы. И ко мне вы ходите совсем недолго. И тем не менее большую часть проведенного нами вместе времени вы концентрировали внимание на событиях с участием людей, которые так или иначе заняли в вашей жизни заметное место, а потом, похоже, отвернулись от вас.

Он состроил гримасу, в которой отражались не только смущение и недоумение, но и скептицизм, сдобренный изрядной дозой того, что я принял за аггравацию.[14]

— Не знаю… Я не знаю, о чем вы говорите.

Нерешительность, с которой это было сказано, дала мне основание предположить, что любопытство Тома все же задето и ему хотелось бы посмотреть, к чему я клоню.

— Ваша мать, — продолжал я, — когда у нее начиналась маниакальная стадия, она брала вас с собой. Вы путешествовали. Вы переживали приключения. Вы были вместе. Но потом мания сменялась депрессией, и она замыкалась в себе, оставляя вас одного, лишая вас всего.

Он смотрел на меня с тем же озадаченным выражением на лице.

— Вы следите за моей мыслью?

— Пока да.

Удивительно, что всего два слова могут передать столь широкую гамму чувств. Я услышал в них и предостережение.

Уловив осторожность — примерно так же я отреагировал бы на оскалившего клыки пса, — я пошел вперед.

— Теперь в вашей жизни появляется эта агент ФБР. Сначала она находит улику, которая играет решающую роль в вашем освобождении из тюрьмы, потом везет вас домой и даже угощает завтраком в роскошном ресторане. Вы делаете ответный шаг навстречу, но она ведет себя так, словно вы уже ей надоели. Потом… да, эта женщина совершенно неожиданно приглашает вас на обед. Вечер проходит великолепно. Но когда вы пытаетесь продлить его, она исчезает, словно ничего и не было.

Решив, что объяснил достаточно, я умолк в ожидании ответа Тома.

Ничего.

— Вы не видите некую систему?

Он презрительно хмыкнул.

— Не понимаю, что за чушь вы несете.

Я медленно кивнул. Что ж, контакта не получилось. Не в первый и наверняка не в последний раз. Оставалось утешаться тем, что могло быть и хуже.

— Ладно.

Отступив, фигурально выражаясь, к своим окопам, я стал припоминать, что сказал Том о своих чувствах в тот вечер, когда попытался продлить свидание. Что-то о незащищенности в юридическом и физическом смысле.

— Хочу вам рассказать кое о чем. Странное дело. Последние две ночи, когда я спал в дедушкином доме, там хлопали двери. Звук был такой, как в тюрьме, когда камеры запирают на ночь.

— Двери хлопали, когда вы спали или бодрствовали?

— Первый раз я спал. Тот стук разбудил меня. Я подумал, что мне это просто приснилось. На следующую ночь дверь стукнула дважды: в первый раз, когда я спал, а во второй — примерно через час, когда я лежал с закрытыми глазами. Я даже вздрогнул. Звук был точь-в-точь такой, какой бывает, когда хлопают двери в тюрьме.

— По-вашему, что это было?

— Не знаю. Мне не по себе. Мне неспокойно. Может, это все только в моем воображении. Но раньше со мной ничего такого не случалось, даже когда я сидел в камере смертников. — Он подался вперед, положив руки на колени. — Как вы думаете, это может быть посттравматический стресс?

Я искал признаки посттравматического стресса с того самого раза, когда Том Клун впервые переступил порог моего офиса. Их можно обнаружить и у ветеранов войны, и у обиженных супругов, и у десятков тысяч людей, оказавшихся 11 сентября 2001 года в Нижнем Манхэттене. Том, имеющий за спиной опыт тринадцатилетнего пребывания в тюрьме, разумеется, тоже был подвержен им.

— Вполне возможно. То, что вы описываете, весьма схоже с мысленными возвратами в прошлое, так называемыми флэшбеками, причиной которых часто становится ПТСР. Стресс-факторов в вашей жизни хватало. С чем ассоциируется этот звук? Когда вы слышите стук закрывающихся дверей, у вас возникают какие-то другие ощущения?

— Например? Вы имеете в виду симптомы беспокойства? Что это может быть? Учащенное дыхание? Ускоренное сердцебиение? Потные ладони? Что-то вроде того?

Я кивнул. Мне бы не хотелось снабжать Тома полным списком симптомов, который, конечно, намного длиннее, или перечислять альтернативные. Существуют ведь еще и симптоматические цели, знать о которых пациенту вовсе не обязательно.

— Нет. Ничего такого. Никаких ассоциаций. Я просто слышу, как хлопают чертовы двери. — Он поежился. — Стоит услышать их несколько раз, и забыть уже невозможно. Вы даже не представляете что это за звук.

Его взгляд стал пустым, как будто мысленно Том перенесся туда, где провел тринадцать лет и где каждый вечер хлопали тяжелые металлические двери.

«Нет, — подумал я, — я этого не знаю».

— Что-нибудь еще напоминает вам то время?

— А что это может быть?

— Те самые флэшбеки.

— И что они собой представляют?

— Я ведь не был там и могу только догадываться, через что вам пришлось пройти. Вы почти не рассказываете о тюремной жизни, так что мне трудно поставить вопрос более конкретно.

— Мне не хочется об этом думать. И вряд ли когда-нибудь захочется.

Том ушел. Я подождал еще секунд тридцать или около того и прогулялся по коридору до комнаты ожидания, где уже ожидала следующая пациентка. Поздоровавшись с ней, я выглянул в окно и увидел Тома, садившегося на ярко-красную «веспу».

Пока мы шли в кабинет, я думал о том, как человек, только что вышедший из тюрьмы и еще не имеющий работы, смог позволить себе новенький скутер.

Глава 26

Наша перенесенная встреча началась с того, что Кельда ничего не сказала по поводу моей руки и даже не поинтересовалась, как я себя чувствую.

Опоздав почти на пятнадцать минут, пациентка, похоже, твердо настроилась использовать оставшееся время с наибольшей эффективностью. Она села на стул, распустила волосы, до того стянутые чем-то на затылке, и сказала:

— В прошлый раз я рассказывала вам о путешествии на Гавайи. Так вот, я летала туда не одна. Родные Джонс собирались уладить кое-какие дела на острове, забрать вещи — оказывается, в галерее, где работала Джонс, обнаружились некоторые из ее работ — и встретиться со знавшими ее людьми. Они взяли меня с собой. Нас было трое: мать Джонс, ее брат и я.

Выслушав вступление, я терпеливо ожидал продолжения.

— Джонс ведь не очень долго прожила на Мауи. Тем не менее и за короткий период в несколько месяцев она успела написать дюжину картин акриловыми красками и почти в два раза больше акварелей. Для нее это было выдающееся достижение. В Денвере на создание трех с лишним десятком картин ей понадобилось бы не менее года. Вероятнее, еще больше. Лично для меня было очевидно, что на острове у нее появился какой-то мощный стимул, гнавший ее вперед.

Поначалу я ничего не понимала. Я вообще не понимала, почему Джонс отправилась на Гавайи. Первое прозрение пришло в галерее, той самой, где уже после смерти Джонс нашли несколько ее работ. Там я начала понимать, что с ней происходило.

Наверху у них было что-то вроде запасника, где кто-то из художников обнаружил пять ее картин. Без рам. Две были написаны акриловыми красками, три — акварели. Акварели очень маленькие, каждая размером с книгу. Две другие побольше, примерно тридцать на тридцать дюймов. — Она вздохнула. — Каждая из этих пяти картин как будто кричала: «О Боже, я на Гавайях!» Вы, наверное, видели такие: океан, волны, пальмы, старенькие церкви, Халеакала — это вулкан на Мауи. Женщина, показавшая нам работы, сказала, что нечто подобное пишут почти все, кто впервые попадает на остров. Одни останавливаются на этом. Другие идут дальше. Первые заканчивают тем, что начинают покуривать травку и продают свои картинки приезжим по тридцать долларов за штуку. И еще она сказала, что Джонс — на острове ее, конечно, называли Джоан — сразу показала талант, технику. В галерею ее ранние картины не взяли — в них не было ничего особенного, обычные гавайские клише, которыми забиты все сувенирные лавки.

Кельда рассмеялась.

— Помню, я тогда подумала: какие ранние картины? О чем мы говорим? О первой неделе? Первых десяти днях? — Она покачала головой. — А эта женщина уже рассказывала, что как только Джонс начала вкладывать в работу саму себя — свои чувства, свою жизнь, свой дух, — к ней сразу потянулись покупатели. Другие художники сначала считали, что все дело в низкой цене, которую Джонс назначает за картины, но прошло еще немного времени, и всем стало ясно — новенькая из Америки создает нечто особенное, и покупатели откликаются на это.

Кельда вытерла что-то в уголке левого глаза. Слезы? Прежде я их у нее не видел. Оказалось нет, просто какая-то соринка.

— Женщина сказала, что как только по острову разнесся слух о смерти Джонс, все ее картины, выставленные в галерее, были распроданы в течение нескольких дней. Но о тех пяти, что попали в запасник, никто почему-то не вспомнил, потому что она сама убрала их из зала и не хотела, чтобы их кто-то видел.

Я спросила, можем ли мы увидеть хотя бы несколько проданных через галерею работ. Что-нибудь из последних. Тех, в которых ее дух. — Кельда улыбнулась, но значение улыбки я не понял. — Женщина сказала, что не знает, потом извинилась и ушла проверить записи. Вернулась к нам через несколько минут. Оказалось, что большая часть картин ушла в Штаты, на материк. Два больших полотна приобрел дизайнер из Каанапали. Его имя у нее было, но больше ничего. Картины — обычный товар, адресов покупатели не оставляют. Две работы достались местному коллекционеру из Макавао, это маленький городок на склоне вулкана. И еще одну Джоан отдала своей хозяйке по имени Млоо в качестве квартплаты. Записали адрес этой Млоо, потом мать Джонс договорилась о пересылке в Денвер пяти картин из запасника, и мы уже собрались уходить, когда эта женщина вдруг трогает мать Джонс за руку и говорит: «Совсем забыла. У меня еще остался ее мольберт с альбомом для набросков и кистями. И что-то вроде дневника. Мне это все отправить с картинами?»

Миссис Уинслет ответила, что да, так будет лучше, и мы пошли к двери. «И у меня еще есть одна… мы их называли тревожными, — говорит нам вслед эта женщина. — Я про нее не упоминала, потому что боялась, что вы захотите ее забрать, а я… мне не хочется ее отдавать».

Через два дня миссис Уинслет улетела, вернулась в Нью-Хэмпшир, а мы, я и брат Джонс, задержались. Хотели посмотреть на те картины, которые Джонс продала. Ее брат надеялся, что сможет договориться с кем-то из владельцев и выкупить одну-две работы. Для него это было очень важно.

Впервые за сеанс и я подал голос:

— Женщина в галерее назвала картины тревожными. Вы узнали, что она имела в виду?

Кельда кивнула.

— В оставшиеся до отъезда дни нам удалось увидеть немало ее картин. Хозяйка, та женщина, у которой Джонс снимала комнату, оказалась индонезийкой, причем совершенно необъятной. Когда она смеялась, у нее даже глаза колыхались. Картина все еще висела в доме. Наша знакомая в галерее тоже дала нам взглянуть на свою. И коллекционер, о котором она упоминала, живший в Макавао, показал две свои. Дизайнера из Каанапали мы тоже разыскали, но владелец дома, где висели две картины, был в отъезде, так что их нам посмотреть не удалось.

Кельда скрестила ноги.

— Поздние картины сильно отличались от тех, что остались в галерее. Гавайские мотивы в них тоже присутствовали, но в абстрактном, даже скорее в импрессионистском варианте. Я не художественный критик, но так мне показалось. Главное же отличие поздних картин было в том, что на них всегда был человек. Пейзажами их назвать нельзя, но и человек не в центре, он изображается как бы на втором плане. И что еще интересно, за спиной у человека — это, кстати, всегда женщина — есть некая сила. На одной картине эта сила — ветер, едва не сбивающий ее с ног. На другой женщина показана на берегу, а за ней поднимается громадная волна. Глядя на картину, понимаешь, что волна вот-вот ее настигнет. На третьей женщина переходит улицу, а по дороге мчится машина. И возникает чувство, что перейти она не успеет.

— То есть ее постоянно что-то преследует? — констатируя очевидное, сказал я. — Ту женщину на картинах? Ее что-то преследует?

— Да. Самой тревожной оказалась последняя, та, что висела в доме хозяйки. На этой картине ее преследует тьма. Женщина обращена лицом к западу, к закату, туда, где возле океана протянулось поле. Хозяйка сказала, что там выращивают ананасы, и предложила отвести нас на то место, где Джонс обычно рисовала, за город, к дороге, ведущей в Пайа. На картине тьма как бы подкрадывается к женщине из-за спины, словно выползает из тростниковых зарослей. Как вор.

Я открыл было рот, чтобы вставить короткую реплику, но Кельда заговорила на мгновение раньше и произнесла те же самые слова, которые уже висели на кончике моего языка.

— Или убийца.

Совпадение получилось настолько точным, что в какой-то момент мне даже показалось, что это я их произнес. Но что они означали?

— Убийца? — повторил я.

— Картина… от нее исходило ощущение опасности. Как и от остальных. Тьма не окружала женщину. Тьма готовилась поглотить ее. По крайней мере у меня было такое чувство.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не знаю. Наверное, Джонс не ощущала себя в безопасности. Я это видела. Видела в ее работах.

— Гавайские картины действительно сильно отличались от ее работ, сделанных в Колорадо?

— Они были, несомненно, лучше. Но самое главное — тон, настроение. Прежние — светлые, энергичные. А те, тревожные, — мрачные, зловещие. Она была очень напугана.

Мне снова пришлось констатировать очевидное, такова уж моя работа.

— Но ведь Джонс никогда не чувствовала себя в безопасности, верно?

— Конечно, но… но по-другому. Гавайские картины как будто кричали, что над ней нависла опасность.

— Какая опасность? Что ей угрожало?

— Не знаю. Знаю только, что она чувствовала себя в опасности.

— Кельда, ваша подруга страдала от множественных фобий. В страхах прошла добрая часть ее жизни.

— У меня есть ее дневник, Алан. Тот самый, который нам отдала женщина из галереи. Он у меня. Джонс боялась. Тьма на ее картине представляет то, чего она боялась. И все остальные картины выражают то же. Ее страх перед кем-то.

— Или чем-то?

— Джонс всегда боялась чего-то. Но никогда — кого-то. Ей нравились люди.

Давно шевелившееся в моем мозгу подозрение начало разворачиваться, медленно, постепенно, как открывается веб-страница с какого-нибудь скупердяя-сервера. Когда детали начали складываться в достаточно понятную картину, я шагнул вперед наугад.

— А вы, Кельда, как вы воспринимаете темноту?

— Нет, — сразу же ответила она. Сглотнула. Покачала головой. Посмотрела на лежащие на коленях руки. — На сегодня с меня хватит, Алан. Остальное подождет до следующего раза.

Еще минуту или две Кельда сидела в той же позе, закончив повесть о своей подруге Джонс и тревожных картинах и оставив без ответа мой вопрос о темноте. Ее молчание не было молчанием человека, спохватившегося вдруг на полуслове, что он, может быть, наговорил лишнего. Молчание Кельды было молчанием бегуна, переводящего дух после финиша и удивляющегося тому, что он еще стоит после дистанции, закончить которую в общем-то и не надеялся.

Обычно я не заканчиваю сеанс столь затянутым молчанием, оставляя выбор за пациентом. Но в данном случае неподвижность ее позы казалась мне ключом к чему-то, что притягивало меня, подталкивало к еще одной попытке.

— Как ваши ноги сейчас? — спросил я наконец. — Болят?

Ее лицо немного просветлело, взгляд ожил.

— А почему вы не спрашиваете, комфортно ли я себя чувствую? Ведь люди вашей профессии обычно избегают говорить напрямик, или нет?

В таком игривом настроении я видел ее впервые.

Вместо того чтобы уйти в сторону, чего она, по-видимому, и добивалась, я перефразировал свой вопрос:

— Хорошо, комфортно ли вы себя чувствуете?

Черты ее лица смягчились. Морщинки на лбу и в уголках глаз разгладились, как будто ей только что сделали инъекцию наимоднейшего чудодейственного препарата.

— Сейчас не болят.

— Что вы об этом думаете?

Кельда закрыла глаза. Я видел, как движутся за веками глазные яблоки.

— Обычно в это время суток я испытываю очень сильные боли.

Я кивнул.

— Не думаю, что это имеет какое-то отношение к Джонс.

— Я тоже.

Это было правдой. Я не видел никакой связи.

Через минуту Кельда поднялась, собираясь уходить. За все время она ни словом не упомянула ни о Томе Клуне, ни о нападении на его деда, ни о том, что они вместе проводили время.

Обычно, проводя курс психотерапии, я ничего не знаю о том, что мои пациенты предпочитают скрывать. В ходе лечения я лишь отслеживаю последовательность их мыслей и распознаю природу ассоциаций, произвольно или непроизвольно возникающих с переходом от одной темы к другой. Я могу изобразить процесс их поведения графически, как музыкант изображает течение мелодии с помощью нотных знаков. Но в обычных обстоятельствах я ничего не знаю о том, что они исключают из бесед.

Это означает, что мне ничего не известно о тех важных темах, которые мы не обсуждаем.

В случае с Кельдой Джеймс я благодаря откровениям Тома Клуна и подачкам Сэма Парди получил возможность увидеть ее жизнь в зеркале заднего вида. И в этом узком туннеле я рассмотрел то, мимо чего она в данный момент проезжала.

Я напомнил себе, однако, что зеркало, в которое я заглядываю, держит не сама Кельда, а Том Клун, который, несомненно, направляет его туда, куда ему хочется.

И все же…

Кельда остановилась у двери и повернулась. Взгляд ее уперся в мой живот.

— Как ваша рука, Алан?

— Нормально. Спасибо.

— Вот и прекрасно. Я рада. На следующей неделе в обычное время, хорошо?

— Хорошо.

Глава 27

Я вышел из кабинета менее чем через минуту после Кельды. Небо было затянуто серым, вдалеке грохотал гром, что показалось мне добрым знаком. Может быть, муссоны наконец пожаловали? Но уже в следующее мгновение я понял, что вечерний воздух все еще теплый и сухой и влаги в нем не больше, чем днем.

Беглый взгляд на машину удостоверил, что слой пыли на ней не потревожила ни одна капля.

Похоже, с муссонами все же придется повременить.

Я сел в машину, открыл все окна, чтобы проветрить салон, и, свернув на дорогу, посмотрел в зеркало заднего вида. С Уолнат-стрит как раз выезжал Сэм Парди. Увидев меня, он остановил машину и выступил на тротуар. Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое.

Видел ли он выходившую из моего офиса Кельду? Впрочем, возможно, Сэм и не знал, как она выглядит. Хотя… конечно, знает. Кельду знают все. Все знают Розу Алиха и Кельду Джеймс, ее спасительницу.

— Рука у тебя все еще в фибергласе, — заметил Сэм.

— Представь себе. Привет, Сэм. Как дела?

— Дела? Тебе неинтересны мои дела. А через полминуты ты уже не рад будешь, что вообще меня увидел.

— Почему ты думаешь, что я рад видеть тебя сейчас?

— Какой ты молодец.

Расстояние между нами сократилось настолько, что я уже смог различить пятна на его галстуке. Пятна не были свежими; по-моему, Сэм имел в своем распоряжении всего три галстука, и этот был ветераном его коллекции. Одно пятно украшало этот галстук еще в те давние времена, когда мы только познакомились. Оно имело форму штата Айдахо и размер кормового боба.

— Почему я не буду рад, что вообще тебя увидел?

Понизив голос до драматического шепота, Сэм произнес:

— Потому что мне надо поговорить с тобой о Томе Клуне.

Я качнул головой.

— Не могу. И ты прекрасно знаешь это.

Сэм усмехнулся:

— Говоря, что не можешь со мной разговаривать, ты уже сообщаешь мне нечто такое, чего говорить не должен. А если так, почему бы не рассказать еще кое-что, а? Тогда мне не придется прибегать к угрозам и шантажу, и мы сможем остаться друзьями. Идет?

Проклятие. Я утешал себя только тем, что пока Сэм держался сдержанно и не выходил за рамки цивилизованного человека. У меня еще сохранялась надежда на то, что он и дальше будет придерживаться правил. В противном случае разговор грозил перерасти в конфронтацию с такой же быстротой, с какой сопение Грейс перерастало в ночные слезы.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

Он вздохнул:

— Хорошо, я тебе объясню. Ты только что сказал, что не можешь говорить со мной о Клуне. Если ты не можешь о нем говорить, то это означает, что он твой пациент или клиент, или как там еще вы называете тех бедных придурков, с которыми работаете. А раз так, то ты даже это не должен был мне сообщать. Но сообщил. И если граница пересечена, то какая разница, нарушишь ты ее один раз или два-три. Свою, так сказать, девственность конфиденциальности ты все равно уже потерял.

Его логика, как всегда, была безупречна и основывалась на здравом смысле. Я улыбнулся, и в этот момент небо сотряс удар грома.

Сэм втянул голову в плечи. Почему? Не знаю. Могу лишь предположить, что он понимал — небеса имеют все основания дать ему хороший подзатыльник. И я бы, пожалуй, признал, что он его вполне заслужил.

— Ты считаешь, что раз уж я утратил ту самую девственность, то теперь должен сразу же превратиться в шлюху?

— Ну разумеется. Мне по крайней мере стало бы намного легче. — Он повернулся и взглянул на ту часть неба, откуда наползали тучи. — Предлагаю сесть в машину, пока нас обоих не поджарила молния.

— Ну уж нет. Придется тебе сесть в мою. Если я залезу в твою, ты объявишь меня заложником и будешь удерживать, пока я не соглашусь принести в жертву свою невинность.

— Твоя невинность мне совершенно не нужна.

— Сэм, мы уже не раз вели этот разговор. И ты прекрасно знаешь, что я не скажу тебе то, что ты хочешь узнать.

— Посмотрим. Посиди со мной хотя бы минутку.

Он проследовал за мной к моей машине и забрался в салон.

— Думаю, дождя все же не будет. Воздух слишком сухой. Погремит, и на том все кончится. Может быть, где-нибудь что-нибудь загорится. Например, там. — Он кивнул в сторону гор.

— Может быть.

Спорных тем между нами хватало, и я вовсе не намеревался спорить с ним еще и из-за погоды.

— Не могу найти Тома Клуна.

— Неужели? — Переход оказался несколько неожиданным, но я все же довольно быстро переключился в другой режим. — Какая жалость. А не помнишь, может, ты случайно отправил его туда, где ему самое место?

Удивительно, но Сэм меня даже не укусил.

— Парень пропал. Дома его нет. В больнице не появлялся уже двадцать четыре часа. Соседи его не видели. Исчез. Растворился. От тебя мне нужно совсем немногое. Если у него есть работа, скажи, где он работает.

— И это все?

Сэм рассмеялся:

— Не все, конечно. Но на большее я себе не позволяю и надеяться.

— Ты связывался с его адвокатом?

— Разумеется. Он в данный момент в Кении. Я бы тоже туда поехал. В Кению. Думаю, продержался бы там месяц-другой, общаясь с животными. Но только этого никогда не случится. Хочешь знать почему? Потому что чертовы адвокаты катаются в Кению, а копам положено ездить в Диснейленд. Да еще потом пару лет расплачиваться за поездку. А когда все уплачено и ты подводишь баланс, то оказывается, что денежек вполне хватило бы на поездку в ту самую Кению. Так-то вот.

— Зачем тебе нужен Том Клун? О чем ты хочешь с ним поговорить?

— Перестань, Алан. Не спрашивай меня об этом. Не пользуйся тем, что я делаю вид, что ты мне нравишься.

Я вздохнул:

— Хотя бы скажи, ты собираешься просто поговорить с ним или хочешь арестовать.

Сэм посмотрел на дом, в котором размещались наши с Дайаной офисы.

— Ты владелец или просто арендатор?

— Я владею им вместе с Дайаной и Раулем, а также «Дженерал электрик».

Сэм продолжал тоскливо смотреть на маленькое кирпичное здание. В свое время нам с Дайаной хватило здравого смысла — а скорее просто повезло, потому что даром предвидения мы явно не обладали — купить его как раз перед тем, как цены на землю в центре города взлетели до заоблачных высот.

— Заложен?

— Да. Но мы приобрели его, еще когда на рынке царило затишье, так что все в порядке. Я рассматриваю это вложение как гарантию безбедной старости. Да и Грейс когда-нибудь поступит в колледж.

— В общем, о будущем ты позаботился.

— Можно и так сказать.

— Я тебе не говорил, но тот магазинчик, в котором Шерри торгует цветами, тоже моя собственность. И тоже заложен. Самое интересное, что на недвижимости мы сделали больше денег, чем она на цветах.

— Иногда лучше быть везунчиком, чем умником, — заметил я.

Он вытащил из нагрудного кармана рубашки лотерейный билет и помахал им перед моим носом.

— Твои слова да Богу в уши.

Он рассмеялся, убрал билет на место, вытянул шею и поправил узел галстука. Потом стал возиться с верхней пуговицей, которая никак не желала пролезать в петельку. Я знал, в чем кроется причина его затруднений: Сэм носил рубашку шестнадцатого размера, тогда как шея требовала как минимум семнадцатого с половиной.

Однако чувство самосохранения посоветовало воздержаться от замечания по данному поводу.

— Дело вот какое. Если бы Том Клун появился здесь сейчас и поднялся по ступенькам в твой офис, я попросил бы его просто поговорить со мной. Но если бы он при этом отказался ответить на кое-какие вопросы, мне, возможно, ничего другого не оставалось бы, как только арестовать его. Как видишь, я с тобой откровенен.

— Это связано с нападением на его деда?

Сэм вздохнул:

— Боюсь, что да.

На висках у меня выступил пот, и я запустил двигатель, чтобы включить кондиционер.

— Закрой дверцу.

— Мы куда-то едем? — поинтересовался Сэм.

— Нет. Я по крайней мере никуда не собираюсь. По-твоему, он это сделал?

— Что — это? Ты имеешь в виду то давнее убийство в округе Парк? Или речь идет о нападении на старика?

Мнение Сэма относительно убийства Айви Кэмпбелл я уже слышал.

— Второе. Нападение на старика.

— Думаю, его объяснение требует некоторых уточнений. В основном это касается времени.

— А как же его алиби? Вчера вечером ты сказал, что у него есть алиби.

— С алиби все в порядке. Я бы даже сказал, слишком в порядке. Но возникли кое-какие проблемы с определением времени самого нападения. Не исключено, что оно произошло раньше, чем мы вначале предполагали, и тогда никакого алиби у него нет. Вообще-то мы еще не уверены.

Я потер глаза. Не знаю почему, но на меня вдруг навалилась жуткая усталость.

— Послушай, Сэм, я не могу сказать тебе, где он работает. Жаль, но не могу. Знаю, ты сам это в конце концов выяснишь, но я бы с удовольствием помог тебе сэкономить на времени.

— Кто еще может знать, где он работает?

— Его дед?

— Старик в отключке.

Боже, старик в отключке. Другими словами, Сэм сообщал мне, что положение деда Тома Клуна настолько тяжелое, что он не может даже разговаривать. Груз усталости давил все сильнее.

— Ну… даже не знаю, кто еще мог бы помочь. А его офицер по надзору?

— У него нет никакого офицера по надзору. Не забывай, что Том — свободный человек, он не освобожден условно-досрочно.

Конечно. Конечно, я это знал.

Сэм потянулся к ручке двери.

— Скажу откровенно, я за него беспокоюсь.

— Ты за него беспокоишься? Почему?

— Мне не нравится, когда люди пропадают.

— То есть ты обеспокоен тем, что он замыслил что-то еще? Или же полагаешь, что Тому Клуну угрожает опасность?

— Возможно и одно, и другое. Но второй вариант более вероятен. Я вполне допускаю, что на его деда напал вовсе не какой-то случайный грабитель. Возможно и то, что предполагаемой жертвой значился не старик.

Он повернул ручку.

— Подожди. — Я сделал глубокий вдох. — Сэм, ответь, пожалуйста, на мой вопрос. В этой ситуации опасность угрожает кому-то еще? Помимо Тома Клуна? Ты ничего от меня не скрываешь? Он кому-то угрожал?

Сэм усмехнулся:

— Конечно, я многое от тебя скрываю. Но на твой вопрос отвечу. Том никому не угрожал. Насколько нам известно. — Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но, судя по паузе, сказал не то, что собирался. — Ох. — Потом добавил: — Что касается опасности, то да. Возможно, кое-кому она угрожает.

— Это близкая опасность?

— Да, можно и так сказать. Вполне.

— Но о какой-либо специфической угрозе тебе пока ничего не известно?

— Нет.

— Называется — успокоил. — Я еще раз глубоко вздохнул, ловя себя на том, что даю Сэму возможность воспользоваться паузой. — Но ты полагаешь, что ему может что-то грозить? Клуну? Если не Том избил старика, то это сделал кто-то другой, и тогда этот же другой может представлять опасность для Тома? Так?

Уловив наконец мелодию, которую я так упорно пытался ему напеть, Сэм начал постукивать ногой в такт музыке.

— Да, так. Вне всяких сомнений. До тех пор пока мы не раскроем это дело, всякий, кто живет в том доме на Хай-стрит, может подвергаться опасности. Если старика отделал не Том, то он сам мог уже пострадать от неизвестного. Может быть, именно поэтому мы и не можем его найти. Может быть, он лежит где-то раненный. Так что речь идет об определенной и явной опасности. — Он помолчал. — Точно.

Я не смотрел на Сэма. Да, у меня были основания беспокоиться о его безопасности, но я также понимал, что бряцаю ключами и что это бряцание привлекает внимание Сэма, который готов подтолкнуть меня к нарушению профессионального долга. Сэм схватывал все на лету и, воспользовавшись моей обеспокоенностью, быстро помог мне загнать меня же в угол.

— Клиника «Кайзера» на Тринадцатой. Знаешь, где это?

— Клиника? Возле школы Кейси?

— Да.

— Мы водим туда Саймона. — Сэм открыл дверцу и вышел из машины. Потом наклонился и посмотрел на меня: — Прокатишь меня как-нибудь в своей малютке, а? Когда рука заживет.

— Может быть, если пообещаешь не чихать.

— Спасибо, Алан.

Я промолчал. Провожая Сэма взглядом, я чувствовал себя предателем, но при этом понимал, что не был бы счастлив и в том случае, если бы не сделал ничего. Понимал я и то, что еще год назад не пошел бы на такое.

Так почему же я это сделал? Вот мое объяснение. Я сделал это потому, что мой прошлый отказ отвечать на вопросы полицейского до сих пор висел на мне, как промокший костюм. Тогда я промолчал, и все закончилось тем, что один из моих пациентов умер менее чем в сотне футов от меня.

Поступил ли я этично, дав Сэму нужную ему информацию? Наверное, нет.

Да что там — определенно нет.

Поступил ли я правильно?

Когда-то я думал, что этот вопрос относится к категории черно-белых. Да — нет. Иногда с примесью серых тонов. Сейчас? Сейчас я уже ни в чем не уверен.

Набираюсь ли я опыта? Или просто перестаю различать черное и белое?

Я не мог ответить на эти вопросы. Вот в каком дерьме я в те дни оказался.

Глава 28

Грейс крутилась и вертелась, лежа на столе, как делала всякий раз, когда я только начинал процедуру снятия памперса. Удержать вертящегося ребенка на столе и при этом ухитриться произвести сложную операцию по замене одного подгузника другим было и раньше нелегким делом. Теперь же, когда одна рука оказалась закованной в фиберглас, мои движения напоминали танец неумелого артиста из дешевого водевиля. Целиком поглощенный этим занятием, требовавшим полной концентрации и нечеловеческой ловкости, я даже не повернул голову, когда в комнату вошла Лорен.

— Алан, тебе звонит Сэм.

Я подумал — нет, понадеялся, — что супруга предложит если не заменить меня у стола, то хотя бы помочь завершить выпавшее на мою долю испытание, но, вероятно, все решило движение воздуха. Потянув носом, Лорен отказалась от благородного жеста и ограничилась тем, что просунула телефон между моим плечом и ухом и прошептала:

— У тебя отлично получается. Передай Сэмми от меня привет.

— Что это у тебя там отлично получается? — поинтересовался Сэм.

— Я как раз меняю Грейс подгузник. И у меня это отлично получается.

— О, сочувствую. Перезвоню позже.

— Нет, подожди, дай мне еще минутку-другую. Я уже заканчиваю.

Положив телефон на стол, я поднапрягся, и через минуту от моей дочери пахло так, как и положено пахнуть от ребенка. Завершив операцию, я передал малышку Лорен и взял трубку.

— Что случилось, Сэм?

Конечно, я боялся, что он, добившись одной уступки, попытается подтолкнуть меня еще дальше по скользкой дорожке и потребует новой информации относительно Тома Клуна.

Оказалось, однако, что Сэм позвонил с почти противоположной целью.

— Я подумал, ты заслужил того, чтобы быть в курсе нашего дела. Сообщаю последние новости. Мистер Клун по-прежнему находится в розыске. Один из лучших детективов города, получив информацию из достоверного источника, выяснил следующее: сегодня вышеуказанный Томас Клун должен был выйти на работу в клинике «Кайзер», но не только не появился, но даже и не позвонил. В клинике не знают, где он, и знать не хотят, потому что он у них уже не работает.

Моего цинизма хватило ровно настолько, чтобы не удивиться. Однако Том Клун — мой клиент, и беспокойство по поводу его судьбы не позволяло остаться равнодушным.

— Я вижу несколько возможных объяснений. Во-первых, у него могут быть какие-то причины, по которым он не хочет, чтобы его нашли. Во-вторых…

— Подожди, — оборвал меня Сэм. — На мой взгляд, если Клун не желает, чтобы его нашли, это значит, что он в чем-то виноват. Например, в избиении собственного деда. Думай что хочешь, но таково мое мнение. А теперь продолжай.

— Во-вторых, с ним могло что-то случиться — ну, скажем, попал под машину, — и он не в состоянии дать о себе знать.

Сэм хмыкнул. Так он давал понять, что не согласен с моим предположением.

Тем не менее я не сдался.

— В-третьих, не исключено, что все это время ему угрожала некая опасность и вот теперь эта опасность реализовалась и некто…

И снова Сэм не дослушал.

— Ты мой друг, Алан, и ради сохранения нашей дружбы я не стану даже комментировать второй пункт. С ним что-то случилось, и он не может даже добраться до телефона? Перестань, Алан. Что касается третьего пункта, то я готов подарить тебе мой стопроцентно выигрышный лотерейный билет, если услышу стоящее обоснование этих фантазий. Кто и почему может желать зла Тому Клуну?

— Извини, Сэм, но основанием для высказанного мной предположения является конфиденциальная информация, которой я не могу с тобой поделиться. И не рассчитывай — с позорным прошлым покончено, и шлюха ступила на путь исправления.

Он рассмеялся:

— Я так и подумал. У тебя есть минутка? Хочу рассказать одну маленькую историю.

— Что-то вроде притчи? Твоего собственного сочинения?

Я опустился на стул и в тот же миг ощутил ароматы моей малышки и жены. Давление моментально упало.

— На прошлой неделе в дверь ко мне постучал сосед. Было уже довольно поздно, что-то около девяти. В общем, Саймон спал. Парня этого я знаю, хотя лично с ним не знаком — мы даже не раскланиваемся по утрам. Он — биржевой маклер.

Сэм так произнес «он — биржевой маклер», как будто выбор профессии служил адекватным объяснением того, почему он и этот самый сосед не поддерживают нормальные отношения. Дело в том, что мой друг совершенно не переносит гражданских лиц и питает к ним глубокое и плохо скрываемое недоверие. По этой причине и они стараются держаться от него подальше. С другой стороны, его жена, Шерри, могла бы без запинки назвать все листочки на нижних ветвях их генеалогических деревьев.

— Парень заметно нервничает, говорит, что не хотел бы беспокоить меня так поздно, но у него есть клиент, совершенно милый старичок, с которым он работает уже несколько лет и который живет в Мартин-Акрс. У старичка на руках скромный портфель ценных бумаг, какие-то облигации, доходы с которых обеспечивают ему сносное существование и безбедную старость.

Тут же выясняется, что в «скромном портфеле» помещается двести одиннадцать тысяч долларов. Возможно, меня где-то носило или я что-то пропустил, но с каких это пор двести одиннадцать тысяч перестали считаться настоящими деньгами? Так или иначе, но в последние месяцы старик начал продавать эти самые бумаги, понемногу, но регулярно. Я в этом деле ничего не понимаю, но, может быть, ты…

— Я тоже.

— Ясно. На чем я остановился? А, да. Так вот. Старичок этот никогда ничего не предпринимал без совета своего брокера — или маклера? — а тут вдруг явно спешит избавиться от того, что гарантирует ему спокойную старость.

И вот мой сосед — я уже упомянул, что едва его знаю? — спрашивает, не могу ли я проверить, в чем там дело.

— Проверить — что?

— Вот именно. Я о том же его и спросил. Насколько я помню, в нашей стране каждый имеет право продавать свои ценные бумаги и не сообщать брокеру, почему он так делает. Задаю вопрос, и тут мой сосед сует руки в карманы, тяжко вздыхает, мнется и в конце концов сообщает, что несколько месяцев назад к старику приехала дочь и у него, брокера, есть подозрения, что это она вытягивает из папаши денежки и, может быть, даже поколачивает его для пущей убедительности. При последней встрече брокер заметил у бедняги на руке синяки, а когда спросил о дочери, старичок даже ответить не смог.

— То есть основание есть.

— Именно. С точки зрения общественной безопасности здесь уже есть за что ухватиться. На следующий день я выкраиваю несколько свободных минут и качу в Мартин-Акрс. Вешаю значок на пиджак, выпячиваю грудь и стучу в дверь.

Я попытался представить эту картину — получилось впечатляюще.

— К двери подходит сам старик. Я представляюсь по полной форме. Он секунд десять смотрит на мой значок, потом спрашивает: «Вы пришли арестовать Дороти?»

— Ух ты! — воскликнул я. — Даже так, Сэм? Ты молодец. Боже, какой же ты молодец. Я раньше тебе этого не говорил?

— Ладно-ладно, сарказм тут неуместен, я и сам знаю, что молодец. Так вот. Старик задает вопрос, я не отвечаю, и тут он начинает плакать. Наверное, то были слезы облегчения. Короче, я стою, чувствую себя отлично и думаю, какие мы с этим маклером хорошие парни.

— Ты арестовал Дороти?

— Да. Мы с ней посидели на кухне, потолковали, она во всем призналась, и я ее тут же и арестовал.

Сэм замолчал. Я ждал продолжения. Продолжения не последовало.

— Ладно, Сэм, сдаюсь. Что-то не дошел до меня смысл твоей притчи. По-моему, всего лишь еще одна печальная история.

— Тебе всегда все надо разжевывать? А где твое абстрактное воображение? Мне всегда казалось, что в вашей профессии это непременный атрибут.

— Так ты скажешь мне, в чем смысл?

— Сосед. Брокер. Ты о нем не забыл? Он ведь не имел права рассказывать мне о том, что старик продает свои ценные бумаги.

— А… — пробормотал я. — Так твой сосед тоже потерял девственность. Но зато спас старика. И ты надеешься, что, получив от тебя такое благое послание, я буду крепче спать? Благодарю тебя, Эзоп.

— Близко, док, но не в «яблочко». В моей притче больше эвристичности.

Пожалуй, только когда Сэм использует словечки вроде этого, я вспоминаю, что мой друг имеет степень магистра литературы.

— А смысл вот в чем. Старик уже продал половину этих облигаций, и денег ему не вернуть. Ни цента. Что еще хуже, насколько я могу судить, все они пошли на наркотики. Мало того, ему пришлось продать еще две облигации, чтобы оплатить адвоката своей чертовой дочурки после того, как я ее арестовал. В общем, дерьмовое дело. Но и это не самое страшное. А самое страшное то, что семья развалилась и восстановлению уже не подлежит. Вот так. Старик лишился и денег, и семьи.

— Было бы еще хуже, если бы эта Дороти продолжала вытягивать из него деньги, — сказал я.

— Как сказать. Дочь и так испоганила ему остаток жизни. На суде он сказал, что уж лучше бы она его убила. Такая вот притча.

Я попытался успокоить Сэма:

— Но ты же сделал то, что считал нужным.

— Нужным? Кому? Я часто вспоминаю тот день, когда постучал в его дверь. И чем больше я думаю, тем сильнее сомневаюсь в том, что слезы на его щеках были слезами облегчения. Наверное, в тот момент старик понял, что все кончено, что козыри, которые он держал в руках, ушли, а судьба нашла способ оставить его в дураках. С теми бумажками он чувствовал себя королем, представлял, как будет преспокойно доживать деньки в каком-нибудь роскошном центре для престарелых, а получилось так, что из короля он вдруг превратился в побитого жизнью доходягу с пустым местом там, где был здоровый и крепкий зуб.

Я глубоко втянул воздух, пытаясь почувствовать запахи моих домочадцев.

— По-твоему, дело с Томом Клуном тоже добром не кончится, а, Сэм?

— Нет, не кончится. Я и не рассчитываю.

— Ладно, спокойной ночи и спасибо за информацию.

— Да. Эй, подожди, еще кое-что.

Я нисколько не удивился, что у него нашлось еще кое-что.

— Ты можешь рассказать мне что-нибудь об этой женщине, агенте ФБР? Той, которая обеспечила Клуну алиби на прошлый вечер? Ты ведь даже не прокомментировал тот факт, что они встречаются. Когда я рассказал, что алиби Клуна — женщина из ФБР, ты не произнес ни слова. Даже не моргнул. Мне это тогда еще показалось странным.

«Я много чего знаю об этой женщине, — подумал я. — Хотя, может быть, и не так уж много — сразу не решишь». Но как бы там ни было, я не мог рассказать Сэму ничего, ни о Кельде Джеймс, ни о том, какое отношение она может иметь к Тому Клуну.

Мне не нравится, когда меня загоняют в угол или ставят мне ловушки. Рассказав притчу о старике и задав вопрос о Кельде, Сэм явно рассчитывал, что я попадусь в расставленные сети. Не вышло.

— За кого ты меня держишь? — спросил я тоном насмешливого негодования.

Теперь пришла его очередь смеяться.

— Мы ведь с этим уже определились, разве нет?

Будить Шерри и Саймона не хотелось, поэтому, решив все же позвонить Сэму, я набрал номер его пейджера.

Держа у уха маленький телефон Лорен, я стоял на веранде и вслушивался в звуки ночи. Наслаждению обычной ночной симфонией мешало вторжение постороннего шума, напоминавшего дуэль между бензиновой газонокосилкой и скрипачом-бабуином. Должен сказать, по сравнению с раздирающими тишину криками недовольной лисицы кошачий концерт может показаться музыкой божественного Моцарта.

Телефон завибрировал. Хорошо, что Лорен поставила его на вибрацию, потому что на фоне стонов и завываний лисы я бы просто ничего не услышал.

— Привет, Сэм. Это Алан.

Он совсем даже не обрадовался.

— Чей это номер?

— Лорен. Я звоню с ее телефона. Боялся ее разбудить, вот и вышел на веранду. Послушать чертовых лис.

— Ты для этого меня разбудил? Чтобы и я их послушал?

Я протянул руку в ночь, доставляя Сэму бесплатное удовольствие.

— Нравится?

— Кошмар. И вы слушаете это каждую ночь? Плата за счастье жить в пригороде?

— Нет, такое счастье выпадает нечасто. Послушай, кто-нибудь видел Тома Клуна после полудня понедельника? Точнее, ближе к вечеру.

Сэм ответил после недолгой паузы:

— Нет.

— Тогда я, возможно, был последним. Примерно в три сорок пять он садился на красную «веспу» на Уолнат-стрит.

Чем я руководствовался, сообщая об этом Сэму? Строго говоря, информация не подпадала под определение конфиденциальной. Хотел того Том или нет, после освобождения из тюрьмы репортеры сделали его публичной фигурой, а видел я его за пределами своего рабочего кабинета. Конечно, я ничего бы не рассказал, если бы не был обеспокоен его исчезновением.

Сэм прекрасно знал, что мой офис находится на Уолнат-стрит, как знал и то, чем я занят во второй половине рабочего дня. Тем не менее ему хватило мудрости не комментировать мое заявление.

Мудрость мудростью, а вот что такое «веспа», он не знал.

— Красная «веспа»? Это еще что за чертовщина?

— Это итальянский скутер.

— Скутер? Вроде детского самоката?

— Нет, не вроде детского самоката. Скутер — это такая штука с мотором. На них сейчас в Риме все крутые парни разъезжают. Что-то вроде небольшого мотоцикла. Скорее, мотороллер. Уверен, ты их видел.

— Ну, не знаю. Давненько не бывал в Риме. Так бы и сказал, мотоцикл.

Я промолчал. Сосчитал до трех. Потом сказал:

— Подумал, что вам, может быть, будет легче его искать, зная, что он был на… на транспортном средстве.

— Это на тебя моя притча подействовала, да? Моя туповатая история о старике с облигациями? Она все-таки тебя достала?

— Нет, дело не в твоей притче. Я о ней и не вспоминал. Послушал и забыл.

Сэм снова помолчал.

— Не смог уснуть, а? Чувствовал себя виноватым? Совесть покоя не давала?

В голосе его послышались непривычные нотки сочувствия.

— Да, так оно и было.

— Ладно, иди. И спи спокойно. Это нам поможет. Иногда бывает легче найти мотоцикл — извини, скутер, — чем человека.

Я закрыл крышку. Лисица, наверное, ушла. В ночи громко стрекотали несколько десятков сверчков.