Самервил

Дочка Хэллоранов

Он ел кролика, которого сам убил накануне, старательно обдирал мясо с костей, а потом макал хлеб в темный соленый сок. Мальчишками еще они с братом Нелсоном Туми ставили капканы на кроликов и на разных других зверюшек — ласок, горностаев — ради забавы, просто так и чтоб не отстать от охотника Фарли.

Как-то раз Нэйт один забрел в чащу и увидел олененка в капкане. Он высвободил ему ногу, и олененок заковылял прочь, а из раскромсанной ноги текла кровь и пятнала траву. Нэйт пошел за братом, привел к тому месту и показал пятна.

— Ну, и подохнет он, — сказал Нелсон и вздернул тощие плечи. И впервые Нэйт догадался, какой у него брат — подлый. — От зараженья подохнет. Это же яд.

В ту ночь он плакал, а он почти никогда не плакал, и он встал на рассвете и пошел искать раненого олененка. Он запомнил дрожащую спину, пот на светлом меху, глаза, уже собравшуюся в уголках липкую слизь. Он нашел только кровь, сухую и черную на папоротниках. Она вела к тому месту, где берег ручья обрывался в отвес и было не пройти.

С тех пор он больше не ставил капканов, но брата удержать он не мог, даже если бы мог с ним заговорить. Брат был очень высокий, руки и ноги у него были длинные, белые, безволосые, и очень острый нос. Он все молчал, таил свою злобу. Из школы он ушел и поступил в ученье к Лэйсу, крысолову, а потом, когда через три года Лэйс умер, дело досталось ему. С тех пор целых сорок восемь лет он каждое утро вставал ровно в семь и уходил из деревни, неся за спиной мешок для крыс, а по пятам бежали два мелких пса. Он ходил в бессменном светлом длинном дождевике и фуражке. Когда пес подыхал, он брал взамен точно такого же, и всем в деревне казалось, будто на его спутников пропаду нет. Он и звал их всегда одинаково — Гриф и Нип.

С годами Нелсон Туми стал сутулиться, а перед смертью чуть не вдвое согнулся. Лицо у него стало желтое, пустое.

Когда-то давно Нэйт ходил с ним на Солончак смотреть, как он ловит крыс в амбаре с зерном, и обмирал и томился, глядя на собак — они брюхом и мордами припадали к земле для броска, дожидались команды и, выказав зубы, двумя стрелами рвались вперед, на попрятавшихся крыс. Он запомнил лицо брата, брат стоял в тени не шевелясь, тонкий, белый, важный, как призрак; и он запомнил мозглый дух зерна. Он понял, что Нелсон рад, ему по нутру страшная служба. Его уважали в округе — ловить крыс он умел, и ему платили хорошие деньги, потому что крысы тут были просто беда, их боялись. Нэйта самого ужасали крысы, пока он не сделался совсем взрослый. А брата он так и не отучился бояться, и, когда тот умер, когда его унесли, ему стало даже легче.

Зато Нэйт Туми стрелял кроликов, у него был острый глаз, меткая рука, зверьки умирали сразу, не мучились, и все равно от них вред, им все одно погибать. И шеи сестриным курам он тоже всегда сворачивал. Он только капканов ставить не хотел, капканы ему напоминали про то, что они с братом одной крови.

Мясо мокро плюхалось с кроличьих костей. За едой Нэйту то и дело приходилось прикладывать платок к левому глазу, его саднило, он слезился, с утра в него попал осколок щепы. И когда Берта с ним заговаривала, Нэйт не видел ее лица и не понимал, что она говорит. Он читал у нее по губам лучше, чем у других, схватывал с полуслова, это она первая его выучила, она и писать его научила, она не сердилась на его немоту и глухоту, как отец с матерью, которые злились, не зная, что у него на уме, и все время боялись, что люди скажут. Другой ребенок, тоже мальчик, совсем здоровый, у них умер, и им горько было, что вместо него выжил Нэйт.

Берта Туми ждала. Она всегда ела в одиночку, когда он уже уйдет к себе в плотницкую, и теперь она стояла у кухонного стола и смотрела, как он трет глаза.

— Поранился, что ли?

Она показала ему на глаз.

— Шепа. Ты бы поосторожней. К самому верстаку голову гнешь. Сколько раз тебе говорено.

Он затряс головой, но из глаза текло, пришлось снова вытирать, и она заставила его показать, что там такое. Глаз был весь красный и слезился. Наконец она краешком чистого платка выудила осколок.

— Ты поосторожней давай, Нэйт Туми.

Он осклабился, закивал. Так у них повелось, она обращалась с ним как с маленьким, хотя знала, что он не дурак, а просто глухонемой. Она всего на два года была его старше, но с тех пор как сама начала ходить, всегда за ним приглядывала, и ближе ее у него не было никого.

Берта Туми носила только черное — длинные юбки, широкие кофты, тяжелые черные башмаки на больших больных ногах — и потому давно выглядела старухой. Лицо было в морщинах, они появились у нее еще у девушки, но она тогда была хорошенькая, и лицо осталось приятное и сейчас, хоть она затягивала волосы в скучный узел на затылке.

В девятнадцать лет она вышла за Хейла, сына кузнеца на Солончаке, сыграли большую свадьбу, ужин накрыли на длинных неструганых столах, танцевали до заката, а потом Нэйт стал жить с молодыми, сестра сказала, что никогда его не бросит, а Хейл не спорил. Нэйта поселили на чердаке, он помогал в кузне, пока не поступил в подмастерья к Робу Ридди, гробовщику, который снабжал всю округу. И Бертин муж научил Нэйта стрелять. А через год он умер, его убило молнией на Вышнем Поле, и Берта с Нэйтом сразу же вернулись к своим.

Сейчас он смотрел на нее, на широкое, строгое лицо, на лоб в морщинах, крутые скулы. Он не знал, каково ей после смерти мужа, она при нем никогда не плакала, и она ему ничего не говорила. Она нанялась в услуженье в слободку и у матери тоже все хлопотала по дому. Держалась она особняком, по-прежнему приглядывала за Нэйтом. Только она сразу изменилась, в одну ночь постарела, и она носила всегда черное.

Глазу полегчало, он уже не слезился. Нэйт черпнул ложкой крыжовенное варенье, тягучее, липкое.

Берта сказала:

— Хэллораны за доктором послали.

Он положил ложку. Вон оно, значит, что она собиралась ему выложить.

— Больше ничего пока не знаю.

Ягоды застряли у него в горле. Сестра села. Она все поняла. Нэйт затряс головой.

— Доедай. — Но она видела, что есть он не может, и скоро встала и приняла тарелку.

Нэйт подошел к задней двери, толкнул, и солнце окатило ему лицо, утешно, и на него пахнуло ягодными кустами и душистым горошком. В дальнем конце сада копошились рыжие, как белки, куры. Он к ним подошел. Он открыл калитку в ограде, но они подбирали с земли последки Бертиного корма и на него даже не взглянули. Солнце пекло, и застыл жаркий воздух. В ушах у Нэйта звенела тишина.

Дочка Хэллоранов. Он уговаривал себя, что это ничего, не страшно, она еще поправится, снова придет к нему в мастерскую, совсем скоро, будет сидеть на верстаке и смотреть, как ходят у него взад-вперед руки, прилаживая дубовую доску. Но кто станет без крайности посылать за доктором? И еще ведь месяца нет, как ее выписали из больницы.

Он посмотрел вниз, на кур.

Берта Туми убрала с кухонного стола, сняла клетчатую, синюю с белым, скатерть и вытряхивала за дверью, а сама смотрела на брата в дальнем углу сада, и старая жалость к нему камнем давила ей сердце, хоть ему было шестьдесят восемь лет, а ей самой скоро семьдесят.

В деревне испокон веков жили Туми, но и Нэйт остался неженатый, и Нелсон-крысолов умер холостой, так что род на них и кончится. Она не хотела ему говорить про дела Хэллоранов, но легче уж было ему от нее узнать, чем от чужого, да и надежды никакой не осталось, все понимали, что дочка у Хэллоранов умрет, и только неизвестно когда.

Больше всего она боялась, как бы он не пошел к Хэллоранам. Это нельзя. Из-за того, что они — Туми, из-за того, как люди про него думают, из-за его ремесла, из-за того, что им тут не верят.

Он стоял застыв и смотрел на кур, пригнув голову от палящего солнца. Надо бы ему сказать что-то, хоть словечко… Да нет, зачем. Сам все знает. Глухой, немой, а взрослый. Горячий воздух подрагивал и шуршал пучками фольги, насаженной на грядки — отпугивать птиц. Хоть словечко ему сказать.

Но она повернулась и ушла в дом.

Кругом знали, что одного Туми посчитали колдуном, и кто говорил сожгли, кто говорил — утопили. Семье не доверяли, все у них мерли, а когда еще Бертиного мужа убило молнией, их и вовсе стали обходить стороной. Ребятишки в деревне Берту считали ведьмой, смотрели на нее издали, страшась черной одежи, и по ночам, в жутких снах она им строила козни. Она это знала, привыкла и только еще больше замкнулась. Каково ей, она не рассказывала никому, даже братьям, а им обоим она была верной опорой, заменила мать, и отца, и жену, и они не думали про то, что ей самой может быть трудно.

Нэйта Туми тоже сторонились, но это из-за ремесла, сам он был добрый, безвредный, и никто не судил его за то, что он глухонемой. Правда, странные звуки, хрюканье и клекот, какими он старался изобразить знакомый ему на вид людской смех, пугали ребятишек. Всех, кроме дочки Хэллоранов.

Хэллоранам несладко жилось. У деда еще была земля, дойные коровы, и он сам себя звал фермером. А сыну в наследство оставил больше долгов, чем прибытку, и землю пришлось продать. Артур Хэллоран сразу на все махнул рукой, видя, как бьется отец, семнадцати лет ушел из деревни и подался во флот. Вернулся он с покалеченной ногой, взял в жены Эми Кридик и теперь подряжался где ограду поставить, где снопы вязать, где картошку собрать — за поденную плату. Нрав у него был тяжелый, угрюмый, в деревне его не любили, просто терпели. У них был один ребенок, дочка Дженни. Она с самого рожденья была слабенькая, хворая, к году пошла, но ее почти не держали хилые ножки. В четыре года она заболела ревматизмом и чуть не умерла, и Хэллоран тогда говорил при народе, что оно бы и лучше, разом бы конец, мол, кому нужно увечное дитя, один страх, и сил больше нету из-за нее убиваться. Ей не велели бегать и даже отходить далеко от дома, пяти лет она, правда, пошла в школу, но другие дети с ней обращались как с ломкой куклой и боялись ее тронуть. Она ни с кем не играла, но иногда, когда сидела в классе или, в ясную погоду, возле спортивной площадки, бывало, кто-нибудь из детей жалел ее и нес к ней складную картинку. Но она казалась не такой, как все, будто и не человек, из-за прозрачной кожи, тонкой кости, из-за нежно-синих губ и кругов под глазами. Ни глупая, ни умная, она все молчала. И с ней было скучно.

И вот она стала наведываться к Нэйту Туми в плотницкую на задах у Коукеров. Он с ней не разговаривал, и ей было хорошо, потому что сама она зато говорила с ним больше, чем с другими, и восхищалась тем, как он смотрит прямо ей в лицо, на губы. Она научилась разбирать его клекот, понимала, когда он с ней соглашается, а когда — нет, хоть чаще он просто кивал или тряс головой и улыбался и снова принимался пилить, ладить доску, вбивать гвозди. Если на ее вопрос ответ требовался более подробный, он вынимал толстый плоский плотничий карандаш и старательно писал в своей тетрадке для мерок.

В каникулы она чуть не каждый день к нему заходила. Он угощал ее чаем из термоса, заваренным сестрой, и он к ней привык, ему было с ней хорошо, уютно. Она сидела на верстаке, он ее туда сажал, поднимал на руки, она не весила ничего, как перышко, и он пугался, обхватывая хрупкое тельце тяжелыми ручищами.

Оба больше молчали. Ей нравился запах стружки, нравился ровный шорох рубанка по доске. Зато острый визг электрической пилы ее пугал, она затыкала уши, и в голове у нее звенело, а Нэйт на нее смотрел и ухмылялся, низко нагнувшись над полотном, ничего не слыша. Но по дрожи, какой дребезг пилы отдавался у него в теле, он старался вообразить ее мученье от этого шума.

Нэйт был гробовщик. Хоть раз на неделе, а кто-нибудь в округе да умирал, и тогда он ехал на велосипеде к дому покойника и почтительно снимал шапку, прежде чем войти, снять мерку и получить распоряженья родных, записанные на листке бумаги. Вид смерти не пугал его, он к ней привык за долгие годы, и она утешала его, он понял, что если дойдешь до такого покоя, тишины — тебе уж ничем не повредить и будет не больно и не страшно.

И когда склонялся над покойником, нежно касаясь его за работой, он вбирал в себя уверенность в воскресении и, воротясь в мастерскую, делал гроб благоговейно и спокойно. Он знал, что владеет ремеслом, и, кончив работу, всегда радовался, и дело свое почитал полезным, хорошим.

Но в то, что смерть заберет Дженни, он не мог поверить, хоть она была такая слабенькая. Он всегда ее любил, им одному в другом все нравилось, и он не мог примириться с тем, что она умрет или — вот уж не приведи Бог — будет мучиться. Снова ему вспоминался тот олененок.

Год назад она заболела тяжелой непонятной болезнью, а потом три раза за два месяца она падала и ломала кости — они стали у нее ломкие, как у птицы, и не срастались, а медленно крошились. Она уже не ходила, даже сесть сама не могла, и мать возила ее по деревне в коляске, а Хэллоран теперь еще больше ее стеснялся. В мастерскую к гробовщику ее не возили.

Нэйт Туми тосковал. Но, поразмыслив у себя над верстаком, он понял, что другого и ждать было нечего и одно чудно — как ее раньше-то к нему пускали. Он — Туми, а всем Туми не верят, хоть из них никто никого не обидел. Но одного Туми посчитали колдуном, а Бертиного мужа убило молнией, и Нэйт родился глухонемой. Тут поневоле призадумаешься, и в деревне радовались, что дом Туми стоит на отшибе.

И еще Нэйт понимал, что его боятся из-за ремесла, считается, что гробовщика встретить — к смерти и пустить его в дом без надобности накликать беду. А Хэллоран был суеверней других и вечно ждал несчастий, потому что на его семью они так и сыпались.

Дочка Хэллоранов вышла из больницы еще бледнее и худее прежнего, и, когда в хорошую погоду ее возили по деревне, люди обходили ее стороной, видя, что она не жилица. Нэйт как-то встретил ее, идучи домой обедать, и поразился тем, какие тоненькие у нее ножки, какая поникшая шея и мертвый взгляд. Ей-то зачем страдать? Он не мог этого вынести. Дома он дергал бахрому скатерти, ломал пальцы, стоял у двери, уставясь в сад. Берта понимала, что с ним что-то стряслось.

Теперь, когда она посылала его в сад за фасолью и за смородиной, крыжовником, он тяжело брел по тропе и обирал кусты скучно, без радости. А раньше, бывало, ему и напоминать не приходилось. Ягоды сами ждали Берту, блестящие, спелые, в большущих мисках на кухонном столе.

Впервые в жизни он обиделся на свою долю, позавидовал тем, кто слышит, кто болтает; ему стало горько. Зачем он родился в такой семье? Почему девочка болеет и ее к нему не пускают? Что он сделал, чем заслужил такое?

В тот день, когда сестра сказала ему про доктора, ему стало страшно идти в мастерскую, оставаться там одному. Но умер старый Барт, работник Фейзов, похороны назначили на среду, а он еще не кончил гроб. Нэйт позавидовал Барту, который был на год его моложе, смерть вдруг показалась ему завидной, показалось, что Барту хорошо, а в этом мире немногим есть толк оставаться. Жизнь ему надоела. Он измаялся.

Когда обтесывал гроб, он, как и боялась сестра, надумал пойти к Хэллоранам, повидать ее сейчас, пока живая, пока может с ним разговаривать. Он увидит, как у нее шевелятся губы, и утешится, и еще ему хотелось убедиться, что ей не больно и что для нее ничего не жалеют. Он работал, а в голове была только она, и он работал невнимательно, руку не радовали гладкость досок и холодок гвоздей. В Барте было шесть с половиной футов росту, и гроб на верстаке получался очень большой.

Он отворил дверь, и луч солнца упал на бледные кудерьки опилок, согрел спину — в другой бы день он обрадовался, солнце всегда его утешало. Но сейчас он больше не мог. Надо было пойти к Дженни. В двадцать минут четвертого он отложил пилу, снял с крюка шапку, обмахнул с нее пыль и вышел.

На жаре пеклась мостовая. Он шел по деревне и никого не встречал, шел один, высокий, нескладный, нагнув голову, а в голове билась тишина.

Он подошел к двери, взялся за дверной молоток и отдернул руку. Никто его не видел. Садик у крыльца зарос, петунии и левкои глушил чертополох. Хэллоран совсем отчаялся.

Из-за своей немоты Нэйт вспотел от страха, что они не поймут, зачем он пришел, не впустят. Он заглянул в верхнее окошко. Там замерли тюлевые занавески. Тощий темный кот смотрел на него через поломанную ограду.

Он не мог повернуться и уйти к себе в мастерскую, не повидав ее.

Он уже перестал стучать, и тут Эмми Хэллоран подошла к двери, чуть приоткрыла ее и выглянула. Она увидела Нэйта, и лицо у нее дернулось, а потом натянулось и стало не то испуганное, не то недовольное, непонятно. Она была еще не старая, ей и сорока не стукнуло, а на вид — старуха, в волосах седина, и от носа ко рту на широком лице две глубокие складки. Нэйт снял шапку и крутил, мял в руках.

— Нэйт Туми…

Он улыбался. Ему было очень жарко, он глотал воздух, а в него набилась пыль и густой цветочный запах.

— Она в постели. Болеет она. Доктор приходил.

Он кивнул и ткнул в глубь дома, а потом на себя. Она мешкала, думала, и он видел, как на лицо ее облаками набегают, гонят друг друга подозренье, усталость, забота. Он никогда еще так не маялся от своей немоты. Если б умел говорить, он бы ее успокоил. Только б она его не боялась.

Но все же она впустила его, тихо отворила дверь и повела по темной лестнице. Сперва по ковру, а дальше по голым доскам. Пахнуло несвежей едой и еще чем-то, лекарствами, дезинфекцией. Он понял, что она уже жалеет, зачем его впустила.

Он увидал девочку, и у него упало сердце. Она лежала на железной кровати вся исхудалая, кожа да кости, и кожа натянулась и светилась. Глаза очень блестели, но тоже стали мертвые, жизни в ней совсем не осталось. Он глянул на ее руку на простыне. Рука была как птичья лапка.

— Смотри-ка, твой друг.

Нэйт переминался с ноги на ногу, мял шапку и удерживал слезы. Губы у нее шевелились, совсем белые, тонкие, сухие и совсем прозрачные, как пленка на коконе.

— Ко мне доктор приходил.

Он кивнул, чтоб ее подбодрить. Пока она с ним говорит, она живая и есть еще надежда. Эмми Хэллоран стояла у двери, не шевелилась и пустым взглядом смотрела на дочку. Она, видно, так устала, что уже и тревожиться не могла.

— Я к морю поеду. Потом. На каникулы.

Но она и сама в это не верила, не иначе она знала правду. Она повернула голову к окну и долго молчала, и он даже испугался, не умерла ли она. У него вспотели ладони. В комнате была жуткая жара.

— Хочешь мне что-то сделать? Игрушку?

Он иной раз мастерил ей из отходов то люльку, то птичку, правда, не бог весть как, он не мастак был на тонкую работу. А ей все равно нравилось. Он закивал и сложил руки лодочкой и стал смотреть ей в глаза, чтоб она поняла. Она нахмурилась. Потом вдруг закашлялась, зашлась, лицо сморщилось от боли, кожа обтянула косточки, и мать к ней подошла, подняла и стала щупать щеки и лоб. У нее были тускло-лиловатые веки.

— Нагляделся, Нэйт Туми? Может, хватит с тебя?

Нэйт сразу повернулся и вышел. У него горело лицо. Но когда он уже спустился, открылась входная дверь, и на пороге стоял Хэллоран, а в дверном проеме за ним, как в раме, блестел солнечный сад.

Нэйту показалось, что сейчас он его ударит. Хэллоран покраснел, сжал кулаки. А потом Нэйт понял, что подумал Хэллоран: она умерла, не то зачем же быть тут гробовщику, на лестнице, которая ведет к ней в комнату. Нэйт протянул руку к плечу Хэллорана, закивал, заулыбался, всем видом показывая: «Я у ней был, она со мной говорила. Я у ней был. Она живая, живая».

Хэллоран шагнул к лестнице. Стал. Глянул наверх — и увидел жену. Трое молча застыли. Горячий воздух дрожащими венчиками сиял над пестрыми клумбами.

И вот Хэллоран заорал, Нэйт только видел ярость, видел, как разевается рот, как дрожат губы, — он не разбирал слов.

— Гони его взашей. Зачем впустила, зачем пожаловал? Что я тебе говорил? Нельзя ему к ней. Не верю я им. Зачем ты впустила в дом Туми?

Он обернулся. Нэйт уже шагал к калитке. Пчелы кружили над левкоями, и он видел их, но как они жужжат, догадаться не мог. Сердце у него бухало, но не из-за злости Хэллорана. Он терзался стыдом, тем, что вот он идет по саду, здоровый, крепкий, а она умирает.

Громко захлопнули входную дверь.

Он не мог работать, он весь трясся, голова кружилась, оттого что он видел ее и она такая, и он побрел из деревни прочь, к Солончаку, мимо живых оград, низко, до самой травы, повитых вьюнками. Коровы все улеглись, и над их тяжелыми головами плясали под деревьями мухи. У него саднило горло, болела грудь, он задыхался. Он знал, что больше он ее не увидит.

Он не мог ужинать, выпил только две кружки сладкого чая, а мясо, пирог и картошку оставил. Ему хотелось вскочить, бить кулаками, в нем закипало бешенство против своей немоты, своей беды.

Он засучил рукава и пошел в глубь сада, к курам, схватил одну и удержал на весу сумасшедший всполох крыльев и лапок. Берта Туми в дверях кухни молча смотрела, как он сворачивает птице шею. Она все поняла, и она ничего не могла тут поделать, она только увидела то же бешенство, какое бывало еще у братца. Вообще-то Нэйт другой, терпеливый, добрый и птицу убил мигом, чтобы не больно. Но все же он озверел, такого она его никогда не видала. Он принес на кухню мертвую птицу, держа за лапки, и Берта велела положить ее в мойку, чтоб завтра, когда остынет, общипать.

— Ты бы поел.

Он затряс головой, и тоска замутила ему глаза. Он снова вышел с ружьем и стрелял ворон, и соек, и голубей на полях У Фейзов и дальше, в лесу, пока совсем не стемнело, и сегодня, как всегда, он стрелял метко, хотя ему приходилось изо всех сил сжимать ружье, унимая в руках дрожь. Он сам себе был тошен, но стрелял и стрелял, чтоб одолеть злобу и горечь. Ружье палило, а он только видел дымок, и палец соскакивал с курка. И где-то плюхалась птица — бесшумно, бесшумно.

На западе, над лесопосадками, уже расползалась по небу темная, как сливовый сок, клякса. И сладко запахло.

Он расстрелял всю дробь и пошел домой, руки и ноги болели, в голове было пусто. Злость у него прошла. И вообще ничего не осталось. Он надкусил кусок пирога, который сестра оставила ему под салфеткой, но ему сжало горло, и все пришлось выплюнуть. Сухие глаза болели, если бы он заплакал, ему стало бы легче, а слезы не шли, он лежал на кровати и смотрел в темноту, и он вспоминал ее.

Он проснулся не сразу, медленно, и, когда открыл глаза, увидел, что в комнате стоит белый лунный тихий свет. И он понял. Его разбудила ее смерть. Он лежал, и его наполнял покой, будто он выздоровел от долгой горячки.

Протянуть руку — и он бы ее тронул. Только б он мог с ней заговорить она бы ответила. Он про нее думал, и она все равно была с ним. Хорошо, что отмучилась. Вчера ей вроде не было больно, просто ослабела, устала.

Нэйт уже не раз чуял смерть. Когда Нелсон, брат, умер тогда в больнице в Гарстоне, Нэйт как раз выбирал для двери попу доски, и вдруг он все понял про брата, которого любил и ненавидел, чтил и боялся, и на другой день он пошел в больницу, и ему сказали, когда умер брат, и оказалось — он умер точно в тот час.

Теперь он встал и подошел к окну. Ему в лицо пахнуло левкоями. Высоко над лесом плыл месяц. От новой смерти притихла ночь.

Вот он стрелял птиц, сворачивал шеи курам, и все потому, что в нем кипела ярость. Стрелять было незачем. Он вел себя плохо. Но теперь — девочка тут, а то все кончилось, больше так стрелять он не станет. Зло с него сошло.

И он заснул.

За ним прислали спозаранок, а он их боялся и, когда увидел их у двери, понял, как они ненавидят его и винят. Хэллоран, весь красный от гнева и слез, вонзил глаза в Нэйта Туми.

— Иди. Делай свое дело. Давай.

Опять он пошел за Эмми Хэллоран по ступенькам. Наверху она оглянулась, дохнула ему в лицо:

— Вот. Ругается. Говорит, зачем тебя впустила. Он не велел. Нэйт стоял тихо. Он понимал ее беду и упрек, и ему хотелось объяснить ей, что так лучше и это не страшно, что умерла ее дочка. Он ничего не мог тут поделать, он ничего не мог сказать.

Он думал, что, когда увидит ее мертвую, ему тоже станет обидно и горько, а ему стало легко. Так он и знал. Ей теперь все равно. Сквозь кожу просвечивали жалкие косточки, у нее был совсем маленький размер. Лицо застыло и не страдало, а гладкий лоб сиял, как шелк. Больше она не придет к нему в мастерскую, но это не страшно, он был с ней, когда она умирала, а больше ему ничего не надо, больше он не заслужил.

Зато он жалел отца с матерью, жалел Эмми, она стояла в ногах постели и ломала пальцы, и Хэллорана он жалел, тот не понял, не принял. Почему же у самого-то у Нэйта на душе другое? Просто он понял правду.

Он снял мерку, отложил карандаш и тетрадку, посмотрел снова на тело и загрохал вниз по ступеням.

Хэллоран ждал его на дорожке, у него распухли, покраснели глаза, ходили челюсти.

Он сказал:

— Заявился. Смерть нам принес. Пришел и убил. Ты…

Нэйт смотрел на него и даже головой качнуть не мог. Так он и знал. Он же Туми, гробовщик. Его не любят, ему не верят.

— Ты…

Подоспела Эмми Хэллоран и схватила мужа за руку.

— Все ты…

Глаза у него бегали от муки и ярости, он метнулся вперед и всадил кулак Нэйту Туми в лицо. Нэйта ударило, как молнией. Он повалился, в голове все плыло, глаза застлала кровь. Он упал и как будто только и ждал этого за свою вчерашнюю злобу, за птиц, которых он так ужасно, бешено лишил жизни, и чуть не с облегченьем он ощутил касанье земли, и его ножом полоснула боль.

Он лежал, кажется, ужасно долго, а потом медленно поднялся на ноги, ладонью отер кровь с лица и увидел, что он один, Хэллораны ушли в дом и его оставили. У него разламывалась голова. Но он успокоился. Так ему и надо, все по заслугам, раз он любил ее и знал, когда она умерла, раз он — Туми и он калека. Чего еще ждать от Хэллорана, ведь тот от горя сам не свой. Хэллоран не виноват.

Сияло солнце и бросало Нэйту за спину тень, густую и темную на светлом. Очень медленно он побрел в плотницкую тесать гробик; один на один со своей тишиной.