Самолеты уходят в ночь

Воздушная даль зовет

С юных лет, как и большинство моих сверстников, я увлекалась подвигами смелых, отважных людей. Мое детство совпало с тридцатыми годами, которые были насыщены героикой и романтикой. Все вокруг было необычно и грандиозно. Мощное эхо первых пятилеток будило сознание людей. Ежедневно радио, газеты, журналы приносили вести о пуске новых фабрик, заводов, шахт и электростанций, о трудовых подвигах советских людей. Я видела, как новый труд и новый человек очищали нашу землю от старого хлама, освобождая место новой жизни. Все это захватывало и порождало стремление скорее вырасти и встать в одну шеренгу с теми, кто закладывал первые кирпичи светлого будущего человечества — коммунизма.

А сколько чувств и мыслей порождали у молодежи замечательные дела наших славных авиаторов, штурмовавших небо, утверждавших славу молодой республики как первоклассной авиационной державы! Имена героев летчиков Чкалова, Байдукова, Громова, Ляпидевского и многих, многих других не сходили с уст. Вместе с ними мы — мальчишки и девчонки — в мыслях спасали челюскинцев, совершали дальние перелеты, прокладывали воздушные трассы над Арктикой. А как волновала нас эпопея самолета «Родина», подвиг первых летчиц Героев Советского Союза — Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко, Марины Расковой!

Вот под влиянием всего этого у меня постепенно и складывалась мысль о том, что профессия летчика, пожалуй, особенно романтичная, интересная и для меня самая подходящая. Может быть, мечтам о полетах в какой-то мере способствовало то, что жили мы на Хорошевском шоссе, недалеко от Центрального аэродрома. Там круглый год шла таинственная увлекательная жизнь. Беспрерывно гудели моторы, в небе проносились юркие машины, медленно ползли в голубую высь аэростаты, вспыхивали в синеве белые купола парашютов. Впечатления детства постепенно накапливались в моем сознании и наконец вылились в определенное, четкое желание.

В 1938 году мне удалось поступить в аэроклуб Ленинградского района Москвы на отделение пилотов. Началась интереснейшая жизнь. Утром занятия в школе, вечером изучение теоретического курса в аэроклубе. День был загружен до предела, приходилось отрывать время от сна. Но молодость и задор выручали. Не беда, что не высыпалась, а, когда возвращалась домой, ноги подкашивались от усталости. Зато спала хоть и мало, но крепко, без сновидений. А утром по звонку будильника опять на ногах. И снова школа, аэроклуб, общественные поручения.

Впрочем, так жила не одна я, так жили все. Мы не ходили, а летали по земле. Трудности? Да разве у нас оставалось время, чтобы думать о них, замечать их! Жизнь властно звала вперед. Страна наращивала темпы, обгоняла время. Недаром Валентин Катаев одну из своих книг так и назвал: «Время, вперед!»

Так жили мы. И, как отзвук на происходящее, я писала, отражая в неумелых, простеньких стихах свое настроение:

Поэтессы из меня, конечно, не получилось, да я и не собиралась ею стать. А если иногда и писала стихи, то только затем, чтобы в поэтической форме выразить свои чувства и мечты.

С таким настроением я и стала осваивать основы авиационного дела. Помню, во вступительной лекции начальник учебного отдела аэроклуба Александр Иванович Мартынов знакомил нас, курсантов, с программой учебы. Он называл дисциплины: самолетовождение, теория полета, аэронавигация. От всего этого уже веяло небом, простором, вышиной! А потом начался урок. Раскрыв тетрадь, я стала записывать лекцию. Первая запись! Первая ступенька в авиацию! Сколько их ждало меня впереди!

Время бежало незаметно. Вот уже сданы экзамены по теоретической подготовке и началась наземная практика. Меня зачислили в звено Анатолия Сергеевича Мацнева, в группу инструктора Михаила Павловича Дужнова. Дужнов был хорошим летчиком, веселым и общительным человеком и пришелся курсантам по душе. Он пользовался большим уважением не только у подчиненных, но и у командования.

Аэродром клуба находился под Москвой, в живописной местности. Над пожелтевшим от зноя полем с восхода до захода солнца стоял неумолчный гул моторов. Самолеты то уходили в прохладную синеву неба, направляясь в пилотажные зоны, то стремительно неслись навстречу горячей земле.

В центре летного поля, неподалеку от деревни трепетал на ветру пестрый осоавиахимовский флаг. Здесь располагался командный пункт аэродрома, а попросту — КП. Невдалеке от него красными флажками обозначался «квадрат», где учлеты — юноши и девушки в синих комбинезонах — дожидались своей очереди сесть в кабину самолета. Здесь же мы занимались самоподготовкой, вели споры, в перерывах между занятиями выпускали газету «Стартовка».

Лето в тот год выдалось жаркое. Нещадно пекло солнце. Ветер, поднятый винтами самолетов, нес пыль и сорванную жухлую траву, сушил губы. Лишь иногда внезапно, точно разбойник, набегала свинцовая туча. Тогда в небе громыхало, полыхала молния и мы, не успев добежать до лагеря, промокали до нитки. А через полчаса небо очищалось, вновь сияло солнце.

Мимолетные грозы умывали землю, очищали воздух. И мы снова собирались в «квадрате». Под руководством инструкторов учились правильно занимать свое место в кабине, управлять педалями и ручкой, как это делается при взлете, полете и посадке. Вначале осваивали простейшие упражнения. Затем стали отшлифовывать полет по кругу, разворот, построение маршрута. С каждым разом инструктор усложнял задания, приучая нас к самостоятельной работе. Но все это происходило пока что на земле.

Потом начались настоящие полеты. Это было более интересно. Но все же пока что мы летали с инструктором. Он находился в задней кабине и через дублированное управление исправлял ошибки учлетов. Со временем ошибок становилось все меньше и меньше.

И вот, наконец, было объявлено, что нам разрешили совершить самостоятельный полет. Первый самостоятельный, без инструктора! У кого из нас не замирало сердце при одном воспоминании об этом?

Обычно на выходной день курсанты разъезжались по домам и возвращались в лагерь лишь утром в понедельник. На этот раз нам предложили возвратиться заранее — в воскресенье вечером. Все уже знали, что инструктор наметил несколько человек для самостоятельного вылета. Но кого? Каждый втайне надеялся, что выбор Дужнова падет на него.

Воскресенье я провела в мечтах о завтрашних полетах. Думала: а вдруг и меня включили в первую группу? В самом деле, почему бы и нет? Ведь полеты с инструктором мне удавались неплохо.

Утро в день полетов выдалось на редкость тихое, ласковое. Я проснулась рано, вышла из палатки.

На лугу под солнцем сверкала обильная роса, предвестница теплого, сухого дня. Над тихой гладью реки стлались космы тумана, а в просветы между ними на другом берегу мелкими волнами перекатывалась молодая рожь. И мне даже казалось, будто я улавливаю ее легкий зеленый звон, который не могла заглушить льющаяся с небес незамысловатая песня жаворонка.

Со стороны деревни доносился невнятный гомон голосов, тянуло горьковатым дымом. На реке гулко шлепал по мокрому белью валек.

Начинался новый день. Родившись у далеких берегов Тихого океана, он, разгоняя ночную тьму, стремительно шагал через всю страну, золотил горные вершины, спускался в долины и шагал, шагал все дальше. Звоном будильников и протяжным пением заводских гудков новый день врывался в города и деревни, зовя людей на трудовые дела, на новые свершения. Он звал и меня. И я как-то по-особенному, остро почувствовала значимость этого нового дня.

Я представила себе, как сегодня ворвусь в прохладную гладь небес, взбудоражу ее ревом мотора и, склонив голову, увижу оттуда ту самую землю, по которой хожу, которая дала мне жизнь и которой я, если понадобится, не задумываясь, отдам ее. Отдам вот за это самое чудесное мгновение, за это утро, за его свежесть, за тихий перезвон зеленой ржи и пение жаворонка и за все-все то, что вмещается в одно коротенькое, но необычайно емкое слово — Родина.

Долго я стояла на берегу реки, поглощенная своими мыслями. Но вот прозвучал сигнал подъема. Лагерь пробудился, зашевелился.

После завтрака учлеты разошлись к самолетам. Дужнов разъяснил нам задачи дня. В первый полет он ушел сам, захватив с собой техника. Мы знали, для чего он это делает. Перед полетами учлетов нужно опробовать самолет, уточнить, все ли в нем исправно. Курсант должен с первого раза навсегда поверить в машину. Поэтому в первом его полете не должно быть никаких случайностей и заминок.

Приземлившись, инструктор зарулил машину на старт и с минуту основательно «погонял» мотор. Потом вылез из кабины, не спеша подошел к курсантам, медленно обвел всех глазами, словно испытывая наше терпение и выдержку.

— Что ж, друзья, — наконец произнес Михаил Павлович, — сегодня у нас по плану самостоятельные вылеты. С кого же мы начнем? Пожалуй…

Дужнов сделал небольшую паузу, наши глаза встретились.

— Чечнева, к самолету!

Привычно, но не так быстро, как во время учебных занятий на земле, влезаю в кабину, пристегиваю себя ремнями. Самолет стоит на линии предварительного старта. Поворачиваю голову и вижу: к машине направляются Дужнов и Мацнев.

Сразу в голову лезут разные мысли. Закрадываются сомнения, сжимают и леденят сердце. В самом деле, почему идет Мацнев? А вдруг он отменит решение инструктора и не разрешит мне лететь первой! Скажет: «Пусть вначале поднимутся ребята, а девушки в другой раз». Напряженно всматриваюсь в лицо командира звена, пытаясь прочитать на нем ответ. Но оно, как всегда, строго и бесстрастно. Дужнов не смотрит в мою сторону, что-то горячо говорит Анатолию Сергеевичу. От волнения у меня вспотели ладони. Наконец Мацнев кивает Дужнову головой и, легко вскочив на плоскость, опускается на инструкторское место. Михаил Павлович объясняет, что перед самостоятельным полетом два круга со мной сделает командир звена.

— Спокойнее, Чечнева. Все будет в порядке, — говорит он.

Легко сказать «спокойнее». При взлете я, конечно, волнуюсь и лишь в воздухе постепенно обретаю уверенность. Все пока идет как надо. Я не могу обижаться на самолет. Он ведет себя хорошо. Успокаивало также и то, что за спиной у меня опытный летчик, в случае чего всегда придет на помощь. Главное теперь — четко и грамотно, как меня учили, выполнить все элементы полета, показать, на что ты способна.

Полет прошел благополучно. Во всяком случае, мне так кажется. Однако, приземлив самолет, с замиранием сердца жду, что скажет командир звена. А он, не проронив ни слова, покидает кабину и жестом показывает, чтобы на инструкторское место положили для сохранения центра тяжести мешок с песком.

Дужнов улыбается, одобрительно кивает мне головой и указывает рукой вперед. Я прибавляю оборотов винту, и самолет трогается с места. Дужнов пока идет рядом с машиной, держась за нижнюю плоскость. Но вот старт дан. Ревет мотор, У-2 набирает скорость и отрывается от земли. За спиной никого. В воздухе только я и мой верный друг, видавший виды старенький У-2.

Я улыбаюсь и мысленно прошу: «Не подведи, дружище!». В ответ он мерно рокочет мотором и, послушный моей воле, ложится в разворот. Два круга, четырнадцать минут. Заруливаю на старт, а сама неотрывно слежу за тем местом, где стоят начальники. Хочется поскорее узнать, как они оценивают мой полет. Дужнов машет руками и показывает большой палец. Значит, все в порядке! С плеч словно свалилась большая тяжесть. Выключаю мотор, хочу быстрее покинуть кабину и не могу — от радостного волнения подкашиваются ноги. Все же овладеваю собой, подбегаю к инструктору и срывающимся от радости и возбуждения голосом докладываю о выполнении задания.

Самолеты поднимаются и садятся. Это летают мои товарищи и подруги. Сколько их уже поднялось в воздух, а я все еще лежу на земле, подложив руки под голову, и не могу прийти в себя…

В последующие дни мы отрабатываем элементы полета по кругу, тренируемся в зоне, осваиваем искусство пилотажа. Иногда со мной летает Дужнов. Мелкий вираж, спираль, змейка, штопор, боевой разворот — все усваивается постепенно. Я стараюсь выполнять фигуры чисто и грамотно. А как хочется порой дать полный газ и пронестись над самыми крышами! Однако я сдерживаю себя: без дисциплины в нашем деле нельзя.

Подступила осень 1939 года. Пожелтела трава, первый багрянец тронул лес, в прозрачном воздухе поплыли серебряные нити паутины. Ночи стали холоднее, а блеск звезд в густом черном небе ярче. Кончилось лето, а с ним и учеба в аэроклубе. Выпускные экзамены сдала на «отлично».

Взволнованные, замерли мы, учлеты, в строю, слушая приказ о присвоении нам звания пилота. Первое летное звание! Сбылась наконец моя мечта. Но к радости примешивалась и грусть. Распадалась наша дружная комсомольская семья. Виктор Любвин, Виталий Грачев, Николай Гусев, Владимир Чалов, Николай Косов и многие другие ребята уезжали в истребительные школы. Мне тоже хотелось туда. Думалось, что в Осоавиахиме делать больше нечего и только военное училище сможет открыть дорогу в большую авиацию. Но девушек в военные училища не принимали.

Когда я рассказала о своей заботе Дужнову, он разубеждать меня не стал, а посоветовал не спешить и поучиться еще в аэроклубе. Я послушалась его совета и через год получила звание летчика-инструктора.

Событие это совпало с окончанием средней школы.

Передо мной встала задача, что делать дальше. Идти в институт? Но тогда прощай мечта стать военным летчиком. Я ломала голову и наконец, казалось, нашла выход. «Раскова поможет мне поступить в военное училище», — думала я.

Прославленная летчица в то время готовилась к новому перелету, и, конечно, была занята. Подруги отговаривали меня:

— Все равно в военную школу тебя не примут, да и Расковой не до тебя. Не станет она заниматься каждой аэроклубницей.

Я не соглашалась. Для меня Марина Михайловна была не только замечательной летчицей. Я обожала ее как человека. В моем представлении она олицетворяла все самое лучшее, что есть в советских людях, и уж кто-кто, а она-то должна меня понять.

Однажды, набравшись смелости, я позвонила Расковой домой. Когда в трубке раздался ее голос, я, сбиваясь и торопясь, попросила ее принять меня.

— Пожалуйста, заходите, — ответила Марина Михайловна.

— Ой, большое вам спасибо! — от радости крикнула я.

Должно быть, это рассмешило Раскову. Голос ее вдруг сделался мягче, стал не таким официальным. Она дала свой адрес и объяснила, как быстрее и лучше проехать к ней. Марина Михайловна жила на улице Горького, около Охотного ряда, в доме, где сейчас размещается магазин подарков. Тогда там еще ходили трамваи.

Раскова встретила меня просто, радушно. Она внимательно выслушала мою не очень-то складную речь. Конечно, никаких серьезных доводов в ней не было, искренности же и задора — хоть отбавляй.

— Марина Михайловна! — горячо закончила я свою исповедь, — ну помогите мне стать истребителем! Клянусь, я не подведу вас.

— Я верю вам, дорогая. Но, к сожалению, помочь ничем не могу. Правила приема в военные школы никто изменить не может. К тому же вы глубоко заблуждаетесь, считая, что добиться больших успехов сможете только в военной авиации. Ведь вы хотите летать не только быстро, но и хорошо?

— Конечно.

— А научиться хорошо летать можно и в аэроклубе. Да и вообще, я думаю, что сейчас ваше место в Осоавиахиме.

Марина Михайловна помолчала немного, видимо что-то обдумывая, и добавила:

— Обстановка в мире накаляется. Фашисты наглеют с каждым днем, и нам нужно укреплять оборону. Авиации требуется много летных кадров. Вот вы, летчик-инструктор, и старайтесь как можно лучше готовить курсантов для военных училищ. Пока Осоавиахиму вы нужнее, чем армии.

Что я могла возразить? Конечно, Раскова была права. Но мне от этого не легче. Я чувствовала, как рушилась моя мечта, и приуныла.

Раскова заметила это.

— Ну-ну, выше голову, истребитель! — ласково пожурила она. — На прощание скажу вам: кто очень хочет, тот обязательно добьется! Желаю успеха.

Я, конечно, осталась в Осоавиахиме. Работа в аэроклубе, полеты все больше захватывали меня, и я стала подумывать о том, чтобы отказаться от обязанностей старшей пионервожатой, которые выполняла в 144-й средней школе. Возникали мысли и об институте, разумеется авиационном. Отец поддержал меня в этом. Ничего окончательно не решив, я все же стала понемножку почитывать учебники.

В июне сорок первого года мне дали отпуск, и я уехала в Крым. Это был первый мой отдых. Я радовалась и немножко гордилась этим.

Черное море. Ласковый шелест набегающей на берег волны, горы и солнце, непривычно жгучее для северянки, но благодатное солнце юга.

Двадцать второго июня я раньше обычного убежала на море. До этого два дня подряд немного штормило и купаться не разрешали. Когда появилась на пляже, он был пуст. Волны намыли высокую грядку гальки, о которую с едва уловимым шорохом ласкалась прозрачная, как в роднике, вода.

Долго плавала, потом грелась на солнце. На душе было удивительно легко и свободно, а в то же время я иногда ловила себя на том, что меня вроде бы что-то тревожит. Солнце уже поднялось довольно высоко, обычно к этому времени на пляже собиралось большинство отдыхающих, а сейчас он пустовал. Это-то и породило в душе моей смутное беспокойство. Еще больше насторожилась, когда, возвращаясь в санаторий, попала на его необычно пустынную территорию. Первое, что бросилось в глаза, — это какая-то неживая тишина. Все вокруг словно вымерло, нигде не видно было ни одного человека. Тут я поняла — что-то случилось.

Прибавила шагу и почти бегом влетела в помещение. Встретившаяся мне нянечка молча, мне показалось, даже осуждающе посмотрела на меня и быстро удалилась. Взволнованная, ворвалась я в палату, где жили мои подруги по санаторию Валя Пономарева и Тамара Кончухидзе, и не поверила своим глазам: они укладывали чемоданы.

— В чем дело, девочки? — удивленная, спросила я. — Что случилось?

— А ты не знаешь? Началась война, — ответила Валя.

— Война?! — я оторопело уставилась на подруг. — Какая война?

— С Германией. Фашисты уже бомбили первые приграничные города. Собирайся и ты домой. Отдых кончился.

Вырваться в Москву было не так-то просто. В первую очередь отправляли мужчин. Пономарева и Кончухидзе, зная о моей профессии, посоветовали обратиться в местный военкомат.

Я так и сделала. Зашла к военкому и прямо заявила, что хочу на фронт. Он окинул меня сердитым взглядом и попросил удалиться из комнаты.

— Ах, летчица? — переспросил он. — Все вы летчицы! Много вас тут таких вояк ходит. Давай, девочка, не мешай работать. Иди домой.

— Но я же вам сказала, что дом мой действительно в Москве, что я имею звание летчика-инструктора. А здесь отдыхаю в санатории.

Военком посмотрел на меня внимательными, усталыми глазами, потер ладонью лоб и произнес:

— Ну ладно, давай документы.

Летных документов при мне не оказалось, я, конечно, оставила их дома.

— Тогда остается только затребовать из Москвы, — насмешливо посоветовал военком.

Я чуть не расплакалась от досады и зло выпалила:

— Стыдно в такое время смеяться!

— А ты не устраивай здесь спектакля. Понимать надо, мы не в бирюльки играем. Вот отправим военнообязанных, тогда можно будет и с вами заняться.

Минуло несколько дней, горячка улеглась, и из Ялты понемногу стали отправлять иногородних. Я уехала одной из первых.

В Москве меня ждала новость. Наш аэроклуб соединили с Центральным аэроклубом имени Чкалова. Учебные полеты над столицей запретили, и нас переводили под Сталинград.

Незадолго до отъезда, в ночь на 22 июля, несколько фашистских самолетов прорвались в город. Зажигательные бомбы угодили в наш дом. Потушить пожар не удалось. Рядом занялось еще несколько строений. Пожарных машин не хватало, а мы с ведрами ничего не могли поделать.

Пожар стих лишь к утру. Сильно уставшая и какая-то опустошенная, я медленно побрела, направляясь к заводу, где работал отец. В это время он обычно возвращался с ночной смены. От усталости меня слегка пошатывало, бил легкий озноб. Чтобы согреться, я ускорила шаг. Навстречу шли люди со смены. Я искала глазами отца и все-таки не заметила. Почувствовала только, как тяжелая ласковая рука легла на мою голову. Припав лицом к его груди, я с трудом вымолвила:

— Все… все сгорело, папа!

Не сдержалась и горько разрыдалась. Накопившаяся в сердце боль рвалась наружу в глухих судорожных рыданиях, которые вот-вот могли перейти в истерику. Почувствовав это, отец вдруг сильно встряхнул меня за плечи и сурово, жестко сказал:

— Перестань! — А затем уже мягче: — Не разводи плесень, дочка. За все это они нам заплатят.