Самолеты уходят в ночь

Полк стал гвардейским

И вот мы снова в Екатериноградской. Здесь нас постигло большое горе. Утром 7 января на общем построении Ракобольская сообщила о гибели Расковой. Через несколько дней пришли центральные газеты. В траурной рамке портрет Марины Михайловны. Те же глаза, то же милое, знакомое до мельчайших подробностей лицо. С трудом сдержала слезы.

Долго смотрела на портрет, а перед мысленным взором проходили эпизоды, связанные с ее именем. Вот подруги отговаривают меня от встречи с Расковой, но я получаю право на свидание и морозным новогодним вечером сломя голову спешу к ней, затем долгая беседа у нее на квартире, телеграмма о моем вызове в Энгельс и встреча с Мариной Михайловной в штабе соединения.

Неожиданно припомнился летний солнечный день 1939 года. Я шла по улице Горького, все было спокойно. И вдруг толпа зашумела, подалась на мостовую. Я обернулась. В окруженной народом машине сидела Раскова. На ней был светлый костюм и, как всегда, темно-синий берет. Шофер сердито сигналил, но на это никто не обращал внимания. Марина Михайловна растерянно оглядывалась по сторонам и улыбалась.

К месту происшествия уже спешил милиционер. По его решительному виду было видно, что с уст его были готовы сорваться традиционные слова: «Прошу разойтись, граждане!». Но узнав героиню, он остановился и откозырял ей.

Это было давно. Но я так явственно представила себе эту картину, что к горлу подступил комок и сердце сдавило. Опять смерть! Когда же, наконец, кончатся на нашей земле страданий и горе?!

Из Екатериноградской летали мало — все еще стояла пора распутицы и туманов. В те дни мы бомбили только колонны противника на дорогах.

Враг откатывался быстро, и нам приходилось часто менять аэродромы. Это сильно изматывало людей. Особенно доставалось техническому персоналу, так как основная тяжесть перебазирования лежала на его плечах. Командам, составленным из техников и вооруженцев, приходилось заранее выезжать к линии фронта, подыскивать площадки, оборудовать их для приема самолетов.

А как доставалось им при перевозке имущества! Машины, доверху нагруженные, то и дело вязли в грязи.

— Ну вот, опять сели, — точно от зубной боли, морщилась Мария Рунт при очередной такой оказии. — Давай, девчата, качнем.

Она первой вылезала из кабины и вместе со всеми, проваливаясь по колено в жидкую грязь, наваливалась плечом на кузов машины.

— Раз-два, ухнем! — командовал кто-нибудь.

— Еще разик! Еще раз! — подхватывали девчата.

Медленно, словно нехотя, буксуя и надрывно рыча мотором, засевший грузовик выползал на твердое место.

— По машинам! — неслось вдоль дороги. Колонна трогалась, но через некоторое время все повторялось снова.

Проходившая мимо пехота подшучивала над девчатами:

— Смотри, какие вояки в юбках!

— Осторожней, не испачкайте хромовых сапожек!

— Чем зубоскалить, лучше бы помогли, — урезонивали девушки.

— А что, ребята, и в самом деле, подсобим красавицам!

Серые, замызганные шинели лезли в грязь, со всех сторон облепляли машины.

— Навались, хлопцы! — громыхал чей-нибудь бас. — А ну, дружней!

И вдруг над дорогой проносилась резкая, как выстрел, команда:

— Во-оздух!

Людей сдувало, словно ветром. Солдаты и девушки моментально разбегались, падали на землю, инстинктивно закрывая руками головы. Нарастал рев моторов, со зловещим свистом рассекая воздух, на колонну обрушивались вражеские бомбы. Они взметали тонны жидкой грязи, решетили осколками борта машин.

В одну из таких бомбежек погибла механик самолета Людмила Масленникова. Помню, смерть ее подействовала на меня удручающе. Нас не связывала тесная дружба. Больше того, я и знала-то ее мало — она прибыла в полк перед самым наступлением. Но было в ней что-то такое, что вызвало у меня чувство большой симпатии.

Совсем еще девочка, Людмила с восхищением смотрела на ветеранов, с большим уважением относилась к летчицам. Как-то при очередной перебазировке, когда загружали машины, мы с ней случайно разговорились. Узнав, что я училась в аэроклубе и летаю уже четыре года, Масленникова робко, словно позволила себе нечто бестактное, дерзкое, сказала, что тоже мечтает стать летчицей.

— Жаль только, что сейчас это невозможно… — с огорчением заметила девушка.

— Это ты напрасно так думаешь, — перебила ее я. — Можно и сейчас понемногу осваивать азы. Присматривайся к тому, что делает пилот, когда сидит в кабине, расспрашивай подруг. А хочешь, я буду с тобой заниматься?

— Ну что вы! У вас и времени-то не будет. Вам и так спать некогда.

— А все-таки давай попробуем. Согласна?

Она кивнула головой, и я была уверена, что научу ее летать. Мне было радостно за эту простую, милую русскую девушку, которую в самый разгар войны вдруг властно позвало к себе хмурое, опаленное всполохами взрывов фронтовое небо.

И вот теперь она ушла от нас. Когда ее хоронили, у меня было такое ощущение, словно вместе с ней в темную сырую землю опускают часть меня самой, мои лучшие надежды…

Из Екатериноградской полк перелетел в Александровскую. Здесь мы провожали бригадного комиссара Горбунова, уезжавшего на другую работу. Летчицы с сожалением расставались с этим человеком, который стал им настоящим отцом и другом.

После первой же встречи осенью прошлого года мы почувствовали к нему глубокое расположение. Горбунов присутствовал тогда на полковом собрании. Он внимательно слушал выступавших, интересовавшее его записывал в блокнот, изредка задавал вопросы. Причем делал он это просто, без признаков начальственного тона, словно разговор происходил в тесном кругу друзей. Потом он выступил сам. Говорил понятно, тепло, от души.

После этого в полку Горбунов стал частым гостем. Появлялся всегда незаметно, без помпы, бывал на аэродроме, беседовал с людьми, заглядывал в общежитие, столовую. Он старался вникать в каждую мелочь нашей жизни и боевой деятельности, но делал это спокойно, не навязчиво. Его присутствие никого не смущало и не нервировало, как это нередко бывает, когда в часть прибывает высокое начальство.

Перед отъездом Горбунов присутствовал на партактиве полка. После собрания завязалась оживленная беседа, и тут он раскрыл нам один секрет. Оказывается, что вначале нас просто не хотели брать в дивизию.

— Вы-то, конечно, непричастны к этой оппозиции, — уверенно заметил кто-то.

— А вот и не угадали, — ответил Горбунов. — Я тоже был в числе противников. Знаете, уж очень необычным было ваше появление на фронте. Теперь вижу, крепко ошибались мы, недооценили советских женщин.

— Это не ново, — заметила я. — До войны многие летчики-инструкторы тоже не хотели обучать девушек.

— В самом деле?

— Спросите любую аэроклубницу.

— Ага, значит, ошибались не мы одни, — заулыбался бригадный комиссар. — Все же хотя и небольшое, но утешение.

На прощание Горбунов пожелал нам первыми в дивизии стать гвардейцами.

— Это будет последним и сокрушительным ударом по маловерам, — пошутил он.

В то время мы не придали серьезного значения его словам и, во всяком случае, никак не думали, что они могут сбыться так быстро. Ведь минуло всего восемь месяцев, как наш полк прибыл на фронт. Правда, за это время мы неплохо поработали, себя не жалели, получили не одну благодарность от командования. Но так действовали и другие. Борьба шла не на жизнь, а на смерть, и каждый вкладывал в нее все свои силы.

Так мы считали. И потому, когда о нас заговорили в печати, когда девчата стали получать письма от родных и знакомых с обращениями как к героям, сперва все посмеивались, а потом стали недоумевать.

— Ну что это такое! — как-то с горечью обратилась ко мне Женя Руднева. — Кажется, мои родичи совершенно разучились мыслить и писать просто, по-русски.

— О чем ты, Женя?

— Ну как же, — протянула она мне письмо отца и матери, — это не послание от любимых, а передовица газеты.

Я быстро пробежала глазами несколько фраз.

— Что-то я не вижу ничего особенного.

— А ты вот тут читай, — Женя ткнула пальцем в середину тетрадочного листка, проговорила с издевкой: — Героиня, героические дела! Да никаких героических дел я не совершаю, просто честно, как и все мы, бью фашистов. Они лезут, а я бью. Что тут особенного!

Подошла Наташа Меклин:

— Чего, Женя, расшумелась?

— Героем быть не желает, — пошутила я, — возмущается, почему ее так незаслуженно величают.

Наташа усмехнулась:

— У Рудневой по этому поводу, наверное, свое понятие. Вот если бы кто первым полетел на Марс или на другую планету, того она, не задумываясь, назвала бы героической личностью.

— И правильно! Ничего ты, Наташка, не понимаешь, — горячо возразила Женя. — Нельзя легко бросаться такими словами, как «герой», «героизм».

— Как бросаться? А ты что же считаешь, что герой должен обязательно обладать какими-то сверхъестественными качествами? А вот ты сама, кого бы ты могла назвать героем?

— Ну, хотя бы… — Женя замялась.

— Так кого же? — допытывалась Наташа.

— Во всяком случае, человека не обычного, а такого, который, не задумываясь, может броситься с гранатами под танки, закрыть собой амбразуру дота или, как Гастелло, взорвать экипаж на собственных бомбах, врезавшись во вражескую колонну.

Привлеченные спором, подошли другие девушки. Тема о героях и героизме заинтересовала всех. Мнения разошлись, и разгорелась настоящая дискуссия. В конце концов, как нередко бывает в тех случаях, когда спорят люди, еще не определившие своего отношения к вопросу, все запуталось. Неожиданно многие, кто вначале возражали Рудневой, вдруг стали ее поддерживать, а те, кто соглашались с ней, оказались в лагере Меклин.

Увлеченные разговором, мы не заметили появления Рачкевич. Наверное, она долго слушала наш спор, пока не вмешалась в него.

— Суть здесь, девушки, не в названии, — услышали мы вдруг ее, как всегда, спокойный голос, — а в делах, и прежде всего в отношении к своему долгу. Нагляднее всего это отношение к долгу проявляется в критические, опасные моменты, когда требуется, может быть, рисковать жизнью. Пример высокого сознания показал, например, Александр Матросов. Но самопожертвование, как и другие сильные проявления человеческого духа, возникает не вдруг, не по мановению волшебной палочки. Оно рождается из будничных, повседневных дел, вроде того, как здание складывается по кирпичику.

Сознательно относиться к порученному делу, постоянно, день за днем, вкладывать в него все свои силы, отдавать ему весь жар своего сердца — это не менее трудно и прекрасно, чем совершить что-то необычное, яркое, ослепляющее, как блеск молнии. Так, кстати, поступаете и вы, каждую ночь по нескольку раз вылетая навстречу смерти. И вас поэтому справедливо называют героинями. Это поймите. А главное — будьте скромны, помните, что честь, слава ваша как советских воинов и граждан проявляется в делах ваших…

Этот случайно возникший разговор оставил в сердцах девушек глубокий след.

…В начале февраля полк перебрался в станицу Челбасскую. Погода по-прежнему не баловала. Летчицы непрерывно дежурили у самолетов, ожидая прояснения.

Восьмого января особенно непогодило. Плотные черно-серые тучи нависли над прокисшей от сырости землей, ветер как сумасшедший носился над аэродромом, вздувая парусами брезентовые полотнища, которыми покрывались моторы машин. Небольшими группами, мы коротали время за разговорами, негромко напевали любимые песни. И вдруг появилась Ракобольская, какая-то необычная, возбужденная. Срывающимся голосом объявила общее построение. Все встревожились — уж не провинились ли в чем? Тем более, видим: от штаба идет человек десять офицеров.

— Маринка, — толкает меня Клюева, — кажется, сам Попов.

Действительно, всмотревшись, я узнаю командира дивизии.

Когда офицеры подошли и Ракобольская доложила, генерал Попов вышел вперед. Ветер рвал из его рук лист бумаги.

Шагах в трех позади Попова стояла Бершанская, рядом с ней Рачкевич. Лица их были сосредоточенны, торжественны. По тому, как они смотрели на строй, изредка перебрасываясь словами, чувствовалось, что произошло что-то важное для нас, приятное.

И действительно, окинув строй взглядом, генерал громко прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении нам гвардейского звания и переименовании нашего полка в 46-й гвардейский. Тут же на поле состоялся митинг. Выступали многие. Говорили просто, но от всего сердца. Еще бы! Ведь нам первым в дивизии оказали такую честь. Да и не только в дивизии. Наш полк стал первой женской гвардейской частью во всей армии!

Вечером в общежитии было особенно оживленно. Девушки возбужденными, шумными стайками бродили по комнатам, шутили, смеялись. Исключение составляла лишь Наташа Меклин. Уединившись в укромном уголке, она что-то сосредоточенно писала, бросая сердитые взгляды на тех, кто пытался ей помешать. Казалось, что происходящее ее вовсе не интересует.

— Что, Наталка, — шутливо бросила Женя Руднева, — милому письмо строчишь? Хвастаешься гвардейским званием?

— Отстань, пожалуйста! — с досадой буркнула Наташа, строго посмотрев на Женю своими красивыми, с зеленоватым оттенком глазами. — Не мешай!

Дина Никулина, с которой Женя летала в одном экипаже, дернула подругу за рукав гимнастерки:

— Пойдем. Разве ты не видишь, что у нашего штурмана сегодня поэтическое настроение?

— Вот еще… Откуда вы взяли? — смутившись, выдала себя Меклин.

— Разве не ясно: у каждого поэта, когда он творит, характер становится сварливым, как у старой девы. Представляю себе, какой семейный рай ожидает твоего будущего супруга!

И, рассмеявшись, Дина с Женей удалились из комнаты.

На другой день, когда мы с Клюевой дежурили на аэродроме, на старт, запыхавшись, примчалась Катя Титова.

— Ой, девчата! — издали закричала она. — Бежим скорее марш слушать!

— Какой там еще марш? — недовольно отозвалась Оля.

— Самый настоящий, гвардейский. Наш, понимаешь, наш!

Наверное, вчера Наташка настрочила, — догадалась я и посмотрела на небо. Оно по-прежнему хмурилось. Не было ни малейшей надежды на улучшение погоды.

— Пошли, — предложила я Клюевой. — Гвардейцам положено иметь свой марш.

— Будет нам марш, если вдруг объявят вылет, — заметила Ольга, нехотя вылезая из кабины.

— Не объявят. А вообще-то ради такого случая не жалко разок и выговор схлопотать.

— Быстрей, вы, копуши! — тормошила нас Катя. В общежитии к нашему приходу было уже битком.

Кто-то, невидимый за склоненными над столом головами, не спеша, с чувством читал:

— А что, неплохо! — произнесла Ира Каширина. — Ну-ка, девочки, все разом:

Десятка полтора голосов подхватили за Ирой:

Некоторые уже успели переписать марш. Копии песни тотчас разошлись по рукам. Не прошло и пяти минут, как гремел настоящий девичий хор:

Вначале пели на произвольный мотив. Потом подобрали подходящую мелодию. Песня Наташи Меклин понравилась всем и отныне стала полковым гвардейским маршем.

Вынужденное безделье донимало. Зато как обрадовались все, когда погода наконец смилостивилась, хотя и не надолго. Все же меньше чем за неделю мы сумели совершить несколько десятков боевых вылетов. Наверное, с таким ожесточением и жадностью мы никогда не работали.

В середине февраля полк перебазировался в станицу Ново-Джерелиевскую. На Кубань в это время пришла весна, со страшной распутицей, непролазной грязью. Грязь преследовала нас всюду: на улицах, на аэродроме, в садах. Она неотступно следовала за нами в дом, в кабину самолета. На залепленные грязью самолеты больно было смотреть. Грязь мешала работать. При рулежке шасси самолета зарывались в грунт настолько, что машины приходилось вытаскивать на собственных плечах.

Погода стояла отвратительная. Днем часто шел снег, а ночами выдавались заморозки. Летчики и штурманы не знали, во что обуваться. В унтах по грязи ходить тяжело, сапоги же моментально промокали и смерзались в воздухе, сковывая и леденя ноги.

Из-за распутицы затруднен был подвоз горючего и продовольствия. Питались мы в основном кукурузой. Как же она нам осточертела! Две недели одна кукуруза в сухом, вареном и жареном виде. Ни соли, ни хлеба, ни мяса, ни масла. Кукуруза на первое, на второе и на третье. Кукуруза на завтрак, на обед, на ужин. Даже спали на кукурузе.

Штурман эскадрильи Дуся Пасько шутила:

— Помните, философ Кант говорил о непознаваемости мира. Представляете, кукуруза как вещь в себе. Я бы хотела, чтобы он с недельку посидел, как мы, на одной кукурузе, сразу бы познал эту непознаваемую вещь в себе.

Действовали мы в этот период преимущественно отдельными экипажами, нанося удары по живой силе и технике противника в населенных пунктах и на дорогах. Иногда летали на разведку. В один из вылетов Полина Макагон прямым попаданием уничтожила переправу у поселка Красный Октябрь, а Ольга Санфирова, обрабатывая в том же районе вражеские мотоколонны, вызвала три сильных взрыва.

В марте мы покинули грязную, надоевшую всем Джерелиевскую и перебрались в станицу Пашковскую, под Краснодаром. Здесь закончилась подготовка прибывшего еще в декабре прошлого года пополнения летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Они влились в составы боевых экипажей, и полк с новыми силами приступил к боевым действиям над «Голубой линией».

«Голубой линией» враг назвал сильно укрепленную полосу, протянувшуюся от Новороссийска до Азовского моря. Фашисты до предела насытили ее средствами противовоздушной обороны, сюда они стянули отборные авиационные части.

Стремясь любой ценой удержать преддверие Крыма — Таманский полуостров, враг сопротивлялся с небывалым ожесточением.

Вскоре здесь разыгрались знаменитые воздушные бои.

Наша работа необычайно усложнилась. Приходилось действовать в условиях отвратительной неустойчивой погоды кубанской весны, под сильным заградительным огнем хорошо организованной системы ПВО противника, а также в сфере действия вражеской истребительной авиации. Нельзя было не учитывать и того обстоятельства, что летали мы в свете прожекторов собственной противовоздушной обороны, над вздернутыми дулами своих орудий. В горячке и суматохе боя, мы-то отлично знали, всякое может случиться. Попробуй разберись сразу в той кутерьме, которая творится в воздухе, когда в небе одновременно действуют десятки своих и чужих самолетов. Немудрено было попасть и под свой снаряд, тем более ночью.

В районе аэродрома соблюдалась максимальная осторожность, так как к нам частенько наведывались фашистские самолеты. Поэтому, как правило, на посадку шли, ориентируясь лишь по тщательно замаскированным наземным световым сигналам. И вот, выключишь мотор, идешь на посадку, а кругом тьма, сплошная густая тьма. Земли не видно, угадываешь ее приближение только тогда, когда в нос начинает бить запах сырости и чернозема. Но какая под тобой высота? Может, тридцать метров, а может, всего один метр. Еле приметные по курсу посадочные огни только вводят в заблуждение, увеличивая впечатление темного провала под плоскостями.

Вся в напряжении. Ловишь звуки и опасаешься, не раздастся ли поблизости характерный свист воздуха, рассекаемого плоскостями другого У-2. Увидеть его невозможно, так как бортовых огней не зажигали. А вверху, надсадно воя мотором, ходит фашист в ожидании лакомой добычи.

Опасность всюду: над тобой, под тобой, впереди и сзади. Она со всех сторон сжимает тебя тисками, давит, гнетет. И, приземлившись, долго приходишь в себя, пока немного освободится от перенапряжения нервная система. А через три — пять минут опять в бой, опять грохот разрывов, свистопляска орудийного огня и света. К концу полетов, а их за ночь бывало по четыре — шесть, нервы напрягались до предела. И так каждую ночь. Не всякий, даже испытанный, побывавший в переделках пилот выдержит долго подобную адову работу.

В одну из таких боевых ночей под Пашковской полк потерял сразу два экипажа. Была это «ночь-максимум», как говорили у нас, когда вылеты следовали один за другим до рассвета.

Мы только что приземлились и, сидя в кабине, ждали, когда вооруженцы подвесят под плоскости новые бомбы. Я отдыхала, наслаждаясь тишиной, ни о чем не думая, выключив сознание. Молчание нарушила Ольга Клюева:

— Слышишь, Маринка, кажется, фашист идет.

— Опять! — с досадой вырвалось у меня. — А через несколько минут девочкам садиться.

— Ничего, не привыкать.

— А ты побывай на месте летчиц при посадке, тогда узнаешь!

— Не сердись. Я понимаю, что трудно, но ведь ничего не поделаешь.

Мы помолчали.

— Маринка!

=— Да.

— О чем ты сейчас думаешь?

— О соленых огурцах.

— Я серьезно.

— И я не шучу. В Москве у соседки знаешь какие огурцы были! Вот бы сейчас попробовать!

— Ты попросись в отпуск. На попутном самолете туда и обратно — быстро.

— Скажешь тоже! А вообще-то, неплохо бы пройтись сейчас по ее затемненным улицам, в театр сходить, — мечтательно произнесла я. — Интересно, какая сейчас Москва? Оля, ты была в Москве?

— Нет. Думала побывать, а тут война. Когда училась в Саратовском аэроклубе, надеялась прилететь в Москву на воздушный парад. Но после войны обязательно побываю. Ты меня в гости пригласишь. Хорошо?

— Хорошо, Олечка. А вот, кажется, и наши «старички» тарахтят.

Где-то далеко-далеко во мраке мерно рокотали моторы У-2. А фашист все кружил и кружил над аэродромом.

— Готово, Маринка! — донесся из тьмы голос Кати Титовой. — Давай на взлет. Только без дыр прилетай.

Я только собиралась включить зажигание, как воздух потряс вдруг сильный взрыв.

— Маринка, что же это такое? — крикнула Ольга. — Неужели это наши?

Она не договорила и рванулась из кабины.

— Клюева, на место!

— Маринка, это же они…

— Штурман, прекратить разговоры! Титова, контакт!

— Есть, контакт!

Я нажала сектор газа, мотор чихнул несколько раз, взревел. Оторвавшись от земли и набрав высоту, легла на боевой курс.

— Оля, — тихонько обратилась к подруге, — не надо. Возьми себя в руки — мы в полете.

— Прости, Маринка, — глухо прозвучал в переговорном аппарате ее голос, и мне показалось, что Клюева всхлипнула.

Только утром мы узнали, что при заходе на посадку в воздухе столкнулись самолеты Макагон — Свистуновой и Пашковой — Доспановой. Трое скончались сразу. Катю Доспанову в тяжелом состоянии отправили в госпиталь.

На другой день мы прощались с погибшими. Похоронили их в центре станицы. Три холмика, и над ними три пропеллера, треск ружейных выстрелов воинского салюта, обнаженные головы подруг. И как последняя память — стенная газета в траурной рамке. Она висела на стенде до самого нашего отлета из Пашковской. Каждый раз, проходя мимо, я смотрела на портрет улыбающейся Юли Пашковой и вспоминала стихи, посвященные ей Наташей Меклин. Там были такие строчки:

«Ты успокой меня, скажи, что это шутка». Это строки из любимой песенки Юли, которую она всегда напевала в минуты грусти. Я всегда с удовольствием слушала Юлю. Ее приятный, душевный голос успокаивал, навевал на меня такое ощущение, словно кто-то шепчет на ухо теплые, ласковые слова.

Хорошее стихотворение посвятила Наташа Юле Пашковой. Вообще Меклин слыла в нашей среде признанной поэтессой. Не берусь судить о настоящей художественной ценности ее стихов. Впрочем, какое это тогда имело значение! Главное, у нее, да и у других девушек, было желание писать. Они писали, и хорошо делали. Значит, не зачерствели на войне их сердца, глаза и уши по-прежнему оставались чуткими и восприимчивыми ко всему, что украшает человека и его жизнь.

На место погибших назначили командиром 3-й эскадрильи Марию Смирнову, работавшую перед войной в Калинине летчиком-инструктором, а штурманом — бывшую студентку Московского университета Дусю Пасько. Кстати, у Пасько на фронте сражались шесть братьев. Пятеро из них погибли в боях смертью храбрых.

В апреле экипажи часто вылетали на бомбежку под Новороссийск. Ночи стояли лунные, светлые, и враг стал широко использовать против нас своих истребителей. В одну из таких ночей погибла бывшая воспитанница Николаевского аэроклуба, заместитель командира эскадрильи Дуся Носаль.

Действовали мы по скоплению гитлеровских войск. Наш с Клюевой самолет уходил в третий вылет. Вырулив на линию предварительного старта, я запросила разрешение на взлет. Вдруг вижу: мигает красный фонарь. Минуту спустя подошла дежурная по старту.

— Почему задержка? — недовольно спросила я.

— Приказано всем выключить моторы.

— В чем дело?

— Кажется, случилось что-то с экипажем, идущим на посадку.

Всмотревшись туда, куда указала дежурная, в свете луны я увидела У-2. С машиной действительно происходило что-то неладное. Словно огромная ночная птица, кружила она над аэродромом. Несколько раз заходила на посадку, но тут же взмывала вверх и вновь шла на круг. Только на пятый или шестой раз самолет наконец приземлился. Все, кто находились на старте, бросились к нему.

Когда мы с Клюевой подбежали, врач Ольга Жуковская стояла на плоскости. На земле несколько подруг поддерживали Ирину Каширину. Подошла Бершанская. Каширина взяла было руку под козырек, но тут же уронила ее и тихо, дрогнувшим голосом произнесла:

— Убили… Дусю Носаль. Мы возвращались назад с бомбежки.

После мы узнали, как было дело. Отбомбившись, самолет лег на обратный курс. Все шло нормально. Как всегда, в небе плясали лучи прожекторов, внизу остервенело лаяли зенитки. Бой как бой. Таких на счету экипажа было немало. Подчас доставалось и крепче.

— Вот что я думаю, Ира, — обратилась к штурману Носаль, когда машина вырвалась из огненного пекла, — до Новороссийска уже дотопали. А впереди Крым. Чудесное место! После войны давай вместе поедем на его золотистые пески отдыхать. Согласна?

— Разве после войны ты меня вспомнишь? — пошутила Каширина. — С мужем ведь в Крым поедешь. Тогда для тебя, кроме него, и существовать-то никто не будет. Недаром его фотографию вместо часов на приборную доску повесила. Кстати, как он?

— Воюет, пишет, что все в порядке. Меня героиней величает. Я ему тоже часто пишу.

— Да, наверное, хорошо, когда, пусть даже далеко, есть кто-то очень близкий, кто постоянно думает о тебе, пишет ласковые, теплые слова. Я тебе, Дуся, часто по-хорошему завидую.

— А ты выходи замуж и перестанешь завидовать. Тоже повесишь фотографию мужа в кабине. Как трудно придется, посмотришь на нее, сразу легче станет. А, черт! — выругалась вдруг Носаль.

Самолет качнуло, и он юркнул вниз, словно провалился в яму. Правда, вскоре Дусе удалось выровнять машину. Но мощные нисходящие потоки воздуха неумолимо прижимали маленький У-2 к земле. Стало ясно, что теперь перескочить горную гряду не удастся.

— Придется возвращаться назад, — заявила Носаль, — иначе нужной высоты не наберем.

При развороте Каширина заметила невдалеке темный сигарообразный предмет. Когда он стрелой проносился мимо их самолета, впереди у него что-то засветилось, и тут же в кабине командира разорвался огненный шар.

Каширину на мгновение ослепило. Пока она приходила в себя, машина начала беспорядочно падать. Не осознав еще, в чем дело, Ирина окликнула Дусю, но та молчала. Чувствуя неладное, Каширина стала тормошить летчицу.

— Дуся! Ну, что же ты? Очнись! Сейчас в штопор свалимся.

Поняв все, штурман в отчаянии схватила ручку управления и рванула ее на себя. Самолет нехотя выпрямился, приняв нормальное положение. Но ручка поддавалась с трудом, Носаль то и дело сползала с сиденья и прижимала ее своим телом. Напрягшись, Ирина подтянула мертвую подругу, посадила и так, придерживая одной рукой ее, а другой управляя, развернулась и повела машину к линии фронта. Впервые ей довелось вести самолет, притом в таких условиях.

Когда У-2 перетягивал через передовые, фашисты нащупали его и обстреляли ураганным огнем. Но все кончилось благополучно. А вот наконец и аэродром. Долго кружила Каширина над полем, пока ей удалось приземлиться. Перед самой посадкой, когда самолет на мгновение завис в воздухе, Каширина не выдержала и, чтобы дать отдых онемевшей руке, на секунду перестала поддерживать Дусю. Это чуть не привело к беде. Тело летчицы соскользнуло с сиденья, и ноги ее прижали педали. К счастью, колеса уже дробно застучали по земле. А вскоре, натужно чихнув несколько раз, заглох мотор — кончилось горючее.

Так ушла от нас одна из лучших летчиц Дуся Носаль. Она погибла во время своего 354-го боевого вылета. Дуся мечтала стать первой «тысячницей» в полку и достигла бы своего, если бы вражеский снаряд не оборвал ее жизнь. Ей посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Не став первой «тысячницей», она стала первой, кого в нашем коллективе удостоили этого высшего воинского отличия. Ирину Каширину за проявленное ею в полете мужество наградили орденом боевого Красного Знамени.

Наступил последний день апреля. Утром на общем построении полка Бершанская зачитала первомайский поздравительный приказ, а затем сообщила, что командир дивизии генерал-майор Попов прибудет вручать гвардейские значки. Задолго до его приезда девчата вычистили и наутюжили свою форму, подшили свежие воротнички, до блеска начистили сапоги.

День как раз выдался по-настоящему праздничный, солнечный, теплый. Над ослепительно яркими роскошными шапками цветущих садов стлалась голубоватая дымка утренних испарений. Пышная южная красавица природа щедро одаривала нас всем тем, чего мы лишены были в ненастные месяцы, — обилием тепла, ярких красок, света, благоухающего запаха пробужденной земли.

И понятно, что сейчас никому не сиделось в комнатах. Как только привели себя в порядок, все высыпали в сад, возбужденные, счастливые прохаживались между деревьями, весело переговаривались, перебрасывались шутками.

Такова уж, видимо, беспечность молодости. Ведь совсем недавно многие из девушек совершали исключительно опасные полеты, через несколько часов, с наступлением темноты, они вновь отправятся навстречу опасности. Но сейчас об этом никто не вспоминает, то тут, то там слышатся вспышки веселого, задорного смеха.

Наконец приехал командир дивизии. Полк построили. Попов произнес небольшую речь и начал вручать значки. Первыми получили их Бершанская и Рачкевич. Затем генерал пошел вдоль строя. Пожимая каждой руку, он произносил: «Поздравляю» — и приветливо улыбался. Многим вместе со значками Попов вручил боевые ордена.

Первое мая решили отметить особенно, по-боевому, — в ночь накануне праздника совершить максимум вылетов. Действовали по сосредоточению вражеских войск северо-восточнее Верхнего Адагуна. Попутно разбрасывали листовки в занятых противником населенных пунктах.

Чтобы умалить нам радость первомайского праздника, фашисты решили сорвать нашу бомбежку. В эту ночь они не жалели снарядов и поставили перед самолетами сплошную стену заградительного зенитного огня. В дополнение всего они подняли против нас истребителей.

Но, несмотря ни на что, У-2 прорывались через заслоны и наносили врагу урон. Правда, прорывались с большими трудностями, маневрируя, используя различные хитрости.

Во время одного из полетов наш самолет также подвергся нападению вражеского истребителя.

Обычно в воздухе, пока все оставалось спокойным, мы со штурманом переговаривались. Не знаю, может, это отвлекало от мрачных мыслей, а может, просто помогало коротать время. В этот раз Клюева затянула наш гвардейский марш, я подхватила. Так мы летели, беспечно напевая. И вдруг слух мой резанул торопливый крик Ольги:

— Маринка, быстрее жми вниз! Фашист догоняет.

Инстинктивно прибавила газ, отдала ручку от себя, и У-2, взревев мотором, устремился к земле. Над нами раздался вой вражеского «мессера», и тут же снаряды пропороли воздух рядом с правой плоскостью. Пока гитлеровский летчик разворачивался для следующего захода, я изменила курс и снизилась еще. Фашист потерял нас и, сделав пару кругов, умчался отыскивать другую жертву.

— Допелись «артистки»! — сердито бросила я в переговорный аппарат.

— Ничего, — спокойно ответила Ольга, — злей будем.

Отбомбились мы, действительно, зло, угодили в самую колонну. В свете подвешенных осветительных бомб хорошо просматривалась дорога, по которой двигались моточасти противника. Горевшие машины создали пробку, началась паника. Следом летел экипаж Санфировой — Гашевой. Оля сбросила еще одну САБ, ориентируя подруг. Мы уже легли на обратный курс, когда сзади прогрохотали взрывы.

Санфировой и Гашевой пришлось нелегко. Только они вышли на цель, как в двигатель их машины угодил снаряд. Но подруги не растерялись. Лишь сбросив на врага все бомбы, они повернули назад.

Самолет быстро терял высоту, и, не дотянув до фронта, летчицы приземлились в тылу врага. Двое суток добирались они до своих. Руфина Гашева потом так писала о своих скитаниях:

«Завтра день Первого мая, день весны. Днем вручали гвардейские значки. Лелю (Санфирову) наградили орденом Красного Знамени. Решили во что бы то ни стало сделать больше всех вылетов. Летим уже на третий боевой, а впереди еще целая ночь. Бомбим сегодня скопления автомашин и живой силы противника в пункте Верхний Адагун. Пролетели Кубань. До цели осталось немного. Вот изгиб дороги, здесь наша цель. Развернулись для захода на боевой курс, как вдруг прямо в мотор потянулась огненная трасса. Круто отвернули, но мотор перестал работать. Цель под нами, бросаю бомбы, самолет вздрогнул, и снова совсем тихо. Высота уменьшается с неимоверной быстротой. Пожарища станицы Крымской сзади, еще немного — и линия фронта. Но вот уже земля. Самолет на территории, занятой врагом. Поднялась неистовая стрельба. Значит, нас заметили. Взяв планшеты, быстро выскочили из самолета — и в траву, отползли в сторону и ползком же стали пробираться по звездам на восток. Кто-то повесил САБ над Крымской, стало светло. Пришлось переждать, пока бомба не погаснет. Подползли вплотную к железной дороге. Здесь через каждые 30–50 метров немецкие патрули. Временами они освещают дорогу ракетами. Выбрав благоприятный момент, мы быстро пересекли дорогу. За ней изрытое снарядами поле. Нельзя поднять головы — сразу же автоматная очередь. Скоро рассвет, а мы на открытом поле. И вдруг — о радость! Заквакали лягушки. Значит, близко болото, значит, есть где укрыться.

Были уверены, что доберемся до своих. Усталости не чувствовали, но надо быть осторожными. Хотели пристроиться у одного раскидистого куста, но автоматная очередь заставила искать другого пристанища. Нашли укромное местечко, затянули потуже ремни и сидим. Медленно светает. Сегодня — Первое мая. Хочется жить. Кругом так красиво! Что-то делают наши девушки? Вероятно, беспокоятся за нас. Вдруг страшный рокот потряс воздух. Это идут наши штурмовики. Сзади ударили зенитки. Рядом плюхаются осколки от снарядов. Мы теснее прижались друг к другу. Вот уже полдень. Наши самолеты беспрерывно бомбят и штурмуют позиции врага. Прямо над нами завязался воздушный бой. Наблюдаем и радуемся за своих. Небо покрылось тучами. Моросит дождь, холод забирается под гимнастерки. Стало совсем тихо. Стемнело, пора идти. Обошли стороной зенитку. Над головой слышен гул наших маленьких самолетов. Чувства радости и гордости заполнили сердце — это летят наши подруги.

Бесшумно раздвигаем камыш и идем почти в полный рост, скользя по дну. Болото кончилось, перед нами лес. Что-то жуткое было в его безмолвном величии. Идем по кустам. Поднимается невероятный треск. Замрешь на минуту, послушаешь, и опять дальше на восток. Весенняя холодная вода, в которой мы провели ночь, дала себя знать — Леля простыла, ее душит кашель. Она тихо кашлянула и вдруг сзади, совсем близко, раздался ответный сдержанный кашель и вслед за ним хруст веток. Мы замерли. Когда шаги смолкли, быстро пошли прочь от этого места. Так прошла вторая ночь. Просидели в кустах еще один день. У Лели сегодня, второго мая, день рождения. Поздравила, подарила четыре семечка подсолнуха, случайно обнаруженных в кармане брюк.

В эту ночь пришлось пробираться через кучи сваленных деревьев, противотанковый ров, две небольшие речушки. Третьего мая на рассвете вышли на наши артиллерийские позиции. Нас очень хорошо встретили, вкусно накормили и помогли добраться до полка. Мы среди своих близких родных подруг!»

Прибыв в полк, Санфирова и Гашева отказались от отдыха и в первую же ночь вылетели на бомбежку. Бои с каждым днем становились все ожесточеннее, не до отдыха было.

В начале июня из Пашковской перебрались в станицу Ивановскую. Действовали с «подскока» у станицы Славинской. Здесь, на большом аэродроме, вместе с нами базировались истребители. Днем работали они, ночью — мы. В этот период наш полк, помимо бомбежек, вел разведку, для чего чаще всего использовались экипажи Амосовой, Худяковой, Поповой, Тихомировой, Пискаревой и наш с Клюевой.

В Ивановской 10 июня полку вручили гвардейское Знамя. На церемонии вручения присутствовал командующий 4-й Воздушной армией генерал К. А. Вершинин.

Перед строем полка был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о преобразовании нашего полка в гвардейский. Затем член Военного совета армии генерал А. Я. Фоминых освободил Знамя от чехла и передал его Бершанской. Евдокия Давыдовна чуть наклонила древко, чтобы нам видны были вышитые на алом бархатном полотнище слова: «46-й гвардейский авиационный полк». Потом она припала на колено, коснулась губами края Знамени. Минута торжественной тишины. И вот уже звучат слова гвардейской клятвы:

— Товарищи гвардейцы! Принимая гвардейское Знамя, дадим клятву советскому народу, Коммунистической партии, что высокое звание гвардейцев оправдаем с честью в жестоких боях с врагом. Мы, женщины-воины, гордо пронесем гвардейское Знамя через фронты Отечественной войны до окончательного разгрома врага. Будем преданно служить Родине, защищать ее мужественно и умело, не щадя своих сил, крови и самой жизни.

— Клянемся! — ответил командиру хор сотен голосов.

— …Будем свято хранить и множить славные боевые традиции русской гвардии, советской гвардии…

— Клянемся!

— …Мы не пожалеем жизни, чтобы отомстить фашистским извергам за разрушение наших городов и сел, за истребление советских людей…

— Клянемся!

— …Клянемся своим гвардейским именем, своей гвардейской честью, что, пока видят наши глаза, пока бьются наши сердца, пока действуют наши руки, мы будем беспощадно истреблять фашистских разбойников. Мы не успокоимся до тех пор, пока не лишим врага его последнего дыхания.

— Клянемся!

— …Проклятие и смерть фашистским оккупантам! Слушай нас, родная земля! С гвардейским Знаменем под водительством Коммунистической партии пойдем к победе до полного изгнания врага из пределов нашей любимой Родины!

— Клянемся!

Знамя вручают знаменосцу Наташе Меклин. Рядом с нею, справа и слева, — ассистенты Ира Каширина и Катя Титова. Вперед вышла Бершанская, за ней Рачкевич. Алое полотнище медленно поплыло вдоль строя. Вслед ему дружно гремело «ура».

В эти минуты волнение охватило меня. Гвардейское Знамя! Внешне все просто — кусок алого бархата, позолота бахромы и букв. Тот, кто делал его, наверное, видел в нем прежде всего вещь, артикул такой-то. Но для нас оно символ высшей воинской доблести. В нем — наша жизнь, слава, честь, гордость. Прежде чем на этом полотнище выткали золотом наименование нашего полка, была бесконечная вереница напряженных боевых ночей, ожесточенные обстрелы, кровь и смерть.

Смерть! Каждую ночь она незримо витает над нами и ждет. Иногда она вырывает из наших рядов кого-нибудь из подруг. Но это не поражение. Побеждаем все-таки мы. Ибо, предав земле тело товарища, мы храним в себе его мысли и чувства, и они торжествуют над смертью. Вот и гвардейское Знамя, которое полощется сейчас над нашими головами, — результат этого торжествующего гимна, пренебрежения к смерти и беспредельной любви к своей земле, к своему народу.

Через несколько дней после вручения нам гвардейского Знамени полк посетил командующий фронтом генерал-полковник И. Е. Петров.

Боевая ночь накануне его визита прошла успешно. Летчики и штурманы отдыхали, у самолетов остались только техники и вооруженцы. Все было спокойно, и вдруг с командного пункта передали: «Боевая тревога». Девушки, заспанные, но в полном снаряжении, бросились к машинам. Уже через несколько минут наши У-2 взмыли в воздух.

Неизвестность всегда тяготит. Недоумевали и мы со штурманом.

— Посмотри-ка, Оля, — попросила я Клюеву, — уж не сбросили ли фашисты вблизи аэродрома десант.

Но в поле нашего зрения на земле было спокойно. А вскоре в небо взвилась ракета — сигнал «Приземляться». И только на земле рассеялось наше недоумение. Оказывается, генерал Петров, проезжая мимо аэродрома, заметил, что наши машины стоят без присмотра и боевого охранения. Он подошел к одному самолету, забрал из кабины ракетницы, и никто этого не заметил. Разгневанный, генерал направился на командный пункт и объявил боевую тревогу.

Весь состав полка построили тут же на поле. Командующий прошелся вдоль строя, внимательно осматривая каждую из нас. Временами он хмурился, видимо, крепко досадуя, но продолжал хранить молчание. Потом подозвал Бершанскую и что-то сказал ей. Нас тут же разделили на группы, установили мишени и приказали стрелять из личного оружия. Результаты, как и следовало ожидать, оказались скверными. Генерал помрачнел еще больше.

Затем полк вновь построили, и тут Петров учинил такой разнос, который нам надолго запомнился. Потеря бдительности, отвратительная строевая выправка, разнокалиберная форма, неумение владеть личным оружием — в каких только смертных грехах он нас не обвинял!

— Хорошая боевая работа, — заявил командующий, — еще не дает вам права быть разгильдяями, пренебрегать правилами, установленными в армии. Стыдитесь, гвардейцы!

После отъезда генерала в полку состоялось партийное собрание. Критика была острой. Увлекшись боевой работой, мы основательно запустили учебу. Теперь пришлось наверстывать упущенное, тем более что срок на исправление недостатков генерал дал очень жесткий — всего месяц. Хорошо, что в этот период наступило относительное затишье и количество полетов сократилось.

Теперь все свободное время мы посвящали боевой подготовке: учились стрелять из пистолетов, совершенствовали знания по аэронавигации, теории полета и, хотя нам этого очень не хотелось, под руководством инженера полка Софьи Озерковой занимались строевой подготовкой. Ежедневно по два часа. В связи с этим Наташа Меклин сочинила шуточное стихотворение, которое у нас назвали «Молитвой летчика». В нем, обращаясь к богу, мы просили избавить нас от занятий и зачетов, молили, чтоб быстрей возобновилась боевая работа. Помнится, там были такие строчки:

Ад — это учеба, а рай, конечно, полеты.

Но как бы там ни было, мы понимали: раз надо, так надо. Занятия шли, к учебе мы относились добросовестно. Через месяц в полку провели инспекторский смотр. На этот раз все оказалось в порядке, и репутация наша была восстановлена.

В июле для авиации вновь наступила горячая пора. Наши войска подтягивали резервы, перегруппировывались. Противник тоже не терял времени даром — перебрасывал на Таманский полуостров из тыла новые части, технику, укреплял «Голубую линию».

К тому времени превосходство нашей авиации в воздухе становилось все более ощутимым, и, не надеясь на свою истребительную авиацию, гитлеровское командование подтягивало сюда мощные зенитные средства.

О насыщенности обороны противника зенитными и прожекторными установками можно судить по тому, что только в районе станицы Трудовой мы засекли до 50 прожекторов и до 40 огневых точек.

В те дни мы понесли потери. Не вернулся с задания экипаж Полины Белкиной — Тамары Фроловой. Еще три самолета были выведены из строя. Командир эскадрильи Дина Никулина и ее штурман Лариса Радчикова получили ранения. Их самолет попал в «вилку» сразу из шести прожекторов. Снаряды разворотили борт и плоскости, вызвали пожар. Скольжением Никулиной удалось сбить пламя, но дотянуть до аэродрома самолет не смог. Пришлось приземляться вблизи передовой на обочину дороги, ориентируясь по случайной вспышке автомобильный фар.

Но потери не могли остановить нас. Взаимодействуя с тяжелой ночной авиацией, мы не давали противнику ни минуты покоя. С заката до рассвета висели наши маленькие легкие машины над позициями врага, над его коммуникациями. Авиация наносила удары не только по укреплениям и технике, она действовала также и на психику гитлеровских вояк. В течение нескольких недель вражеская оборона находилась под непрерывным огневым воздействием. Ночью наши У-2 обрабатывали ее с минимальной высоты. Когда взрывы следовали один за другим через три — четыре минуты, гитлеровцам было не до сна. А днем их беспокоили орудийный и пулеметный огонь, частые налеты штурмовиков.

Присмотревшись к действиям наших ночников, гитлеровцы перестроили свою систему противовоздушной обороны. Теперь они свели прожекторы в группы — более мощные по два — три, слабые — по четыре — пять установок. Причем располагались группы на таком удалении, чтобы можно было передавать друг другу пойманный в «вилку» самолет. Кроме того, специально для борьбы с ночниками на Таманский полуостров прибыла эскадрилья фашистских асов. Летчикам обещали за каждый сбитый У-2 железный крест.

В ночь с 31 июля на 1 августа противник применил новую тактику. Эта ночь была трагической и запомнилась мне на всю жизнь.

Экипажи вылетали с обычными интервалами в 3–5 минут. Наш самолет шел восьмым, и, может быть, это спасло нас. Будь мы впереди, вероятно, этот вылет стал бы для нас последним.

Уже на подходе к цели мне бросилась в глаза странная работа вражеских прожекторов — они то включались, то выключались. Зенитного огня почему-то не было. «Наверное, первые экипажи еще не дошли до цели», — подумалось мне. Но тут впереди прямо по курсу в лучах прожекторов показался У-2. Судя по времени, это был самолет Жени Крутовой. Я ждала, что вот-вот, как всегда, зенитки начнут обстрел, но они упорно молчали. И вдруг произошло что-то непонятное: в полнейшей тишине самолет Крутовой вдруг вспыхнул, а прожекторный луч тотчас погас.

Через минуту по небу вновь загуляли яркие всполохи. Прожектористы быстро нащупали следующую машину. Вела ее, кажется, Аня Высоцкая — недавно вошедшая в боевой строй молодая летчица. И вновь зенитные установки хранили подозрительное молчание. Но тут сбоку от самолета Высоцкой замелькали вспышки. У-2 загорелся, стал падать. И снова свет погас.

— Маринка, — крикнула Клюева, — так ведь они своих истребителей наводят на нас. Потому и зенитчики молчат, чтобы в своих не угодить!

Я и сама уже догадалась об этом. Неожиданно в памяти всплыли подробности гибели Дуси Носаль. Приказала Ольге быть внимательнее и почаще просматривать задний сектор.

Это было нечто новое, неожиданное. Фашисты и раньше применяли против наших У-2 истребителей. Но тогда вражеские летчики рассчитывали лишь на случайные встречи с нашими самолетами. Было видно, что теперь противник разработал действенную систему взаимодействия истребителей с прожектористами.

Что же делать? Если от зенитного огня можно уйти, применив маневр, то от истребителей спасения нет. У-2 весь перед ними как на ладони. Лучше мишени и не придумаешь. Истребитель может зайти с любой стороны и уверенно прошить тихоходную машину снарядами своих пушек.

Пока я ломала голову в поисках выхода из создавшегося положения, прожекторы включились вновь. Кого они поймали на этот раз? И когда тьму опять прорезали вспышки пушечной очереди, я невольно содрогнулась, словно фашист всадил свои снаряды в наш У-2.

А цель все ближе. Как быть? Набрать высоту и спланировать? Не годится. Фашисты знают высоту нашего бомбометания и наверняка подстерегают нас именно там. А что, если…

— Оля, остается один выход — подойти к цели на самой малой высоте. Тогда истребитель не нападет — побоится врезаться в землю.

Клюева соглашается.

Стрелка высотомера ползет медленно: 1000, 800, 700, 600 метров. Нет, еще рано! 500 метров.

— Маринка, что ты делаешь? Подорвемся на своих же бомбах!

— Крепись, штурман! Двум смертям не бывать.

450 метров. Все еще отдаю ручку от себя. Наконец 400! Дальше нельзя. По шлангу переговорного аппарата слышу — Ольга тяжело дышит. Нелегко ей сейчас. Наверное, как и у меня, вспотела ладонь, сжимающая скобу бомбодержателей. Бомбы-то мгновенного действия, и взрывная волна достигнет нас быстрее, чем мы успеем миновать зону ее распространения.

— Давай! — кричу я. — Чего медлишь? Все разом!

У-ух! — раскатилось внизу. Самолет сильно подбросило. Тотчас включились прожекторы, их лучи заметались по небу.

Я все еще планирую. Лишь отлетев подальше, даю полный газ, разворачиваюсь и беру курс на свой аэродром. Но враг не желает отпускать. Сверху хорошо видно, как потянулись к нам нити трассирующих снарядов. Совсем как светлячки в темную майскую ночь. Прожекторы нас не нащупали, но зенитчики ведут огонь по вспышкам у выхлопных патрубков мотора.

Это была страшная ночь, она дорого обошлась полку. Погибло сразу четыре экипажа: летчицы Женя Крутова, Аня Высоцкая, Соня Рогова, Валя Полунина и их штурманы Лена Саликова, Галя Докутович, Женя Сухорукова и Ира Каширина.

Урон, понесенный полком за последние месяцы, был весьма ощутим. Срочно требовалось пополнение. И когда мы стояли в Ивановской, прибыли молодые летчицы Люся Горбачева, Катя Олейник, Паша Прасолова, Лера Рыльская. На штурманов готовились вооруженцы Лена Никитина, Тося Павлова и Надя Студилина.

Пользуясь кстати наступившей небольшой передышкой, командование полка срочно готовило к вводу в боевой строй новое пополнение. С этой целью была создана отдельная учебная эскадрилья. Меня назначили ее командиром, а штурманом Катю Рябову. В дальнейшем наша эскадрилья стала называться учебно-боевой и до конца войны сочетала боевую работу с учебно-тренировочной.

В сентябре советские войска в районе Новороссийска начали решительный штурм укреплений «Голубой линии». Сюда на помощь наземным частям перелетели восемь экипажей У-2. Эта группа под командованием Серафимы Амосовой базировалась в Солнцедаре, на берегу моря. Основные же силы полка продолжали действовать на Таманском полуострове.

16 сентября Новороссийск был освобожден и «Голубая линия» оказалась прорванной на участке Новороссийск — Молдаванская. Началось быстрое изгнание фашистов с Таманского полуострова.

Полк перебазировался на очень пыльный, наспех разминированный аэродром, у станицы Курчанской. Теперь мы летали на косу Чушку добивать противника, спешно эвакуировавшего свои потрепанные части в Крым.

В этот период мы работали с полным напряжением сил. Нередко за ночь совершали по шесть — восемь вылетов. Доставалось нам от вражеских зенитчиков! Но, пожалуй, больше зениток досаждал шальной осенний ветер. Он вздымал с полей песчаную пыль и желтым маревом заволакивал небо. Песок, мельчайший песок Приазовья можно было обнаружить всюду: в пище, на зубах, под одеждой, в кабинах. От него некуда было укрыться. Но самое страшное было даже не в этом. Опасность заключалась в том, что песок попадал в двигатели, ухудшал их работу, увеличивал износ. В течение суток техникам по нескольку раз приходилось тщательно просматривать двигатели и очищать их.

Наконец наступил долгожданный день. В ночь на 9 октября, вылетев на бомбежку, мы не нашли ни одной цели. Чушка словно вымерла, дороги, ведущие к Керченскому проливу, опустели. Кругом все голо, пусто. Лишь там да сям темными пятнами выделялась на засыпанной песком земле брошенная врагом техника. Может быть, у наспех сколоченных причалов застряло какое-нибудь судно? Нет, тоже пусто.

А днем 9 октября пришло сообщение о том, что Таманский полуостров полностью очищен от гитлеровских войск.

В признание заслуг дочерей полка к его имени прибавилось слово «Таманский». Отныне он стал называться 46-м гвардейским Таманским авиационным полком.

Так завершился еще один период его истории. В предрассветном тумане полк поэскадрильно покинул аэродром в Курчанской. Недолгий перелет — и вот мы уже у Азовского моря, с которым расстались год назад. С ласковым ворчанием подкатились к ногам девушек вспененные волны, обдав их солеными брызгами. Ровной чередой накатывались они на берег и все шли и шли, подгоняемые ветром, рожденным в горах Крыма.

Крым! Он ждал нас и слал из туманной дали эти волны, как свой привет.