Самолеты уходят в ночь

Прыжок в Германию

Самолеты идут все дальше и дальше на север. Широкие поля Украины постепенно сменяются перелесками, которые все ширятся, становятся гуще, выше и наконец переходят в настоящие, могучие, без конца и края леса.

Белоруссия! Далеко отсюда до Москвы — сотни километров, но природа ее мне чем-то напоминает мою родную подмосковную. Те же здесь кудрявые веселые березки, ажурные клены, могучие дубы, та же, что и в Подмосковье, тихая, приветливая красота.

А вот и Сеща! Здесь мы останавливаемся. В деревне не сохранилось ни одного целого дома. Но что поделаешь? Нам не привыкать: Хорошо хоть лес под боком, и вокруг аэродрома быстро вырастает городок из землянок.

Обжиться в Сеще нам не удалось — пришлось перелетать на другую площадку, к деревне Пустынка. Вот здесь-то полк и получил более чем трехнедельный отпуск от боевых дел. Но мы не только отдыхали. Свободное время использовали для ознакомления с районом предстоящих действий, для изучения противника, его противовоздушной обороны. Технический состав приводил в порядок материальную часть, основательно потрепанную в Крыму.

Пока полк готовился к предстоящим боям, начались большие события. В ночь на 23 июня сорок четвертого года войска 2-го Белорусского фронта форсировали реку Проня западнее Мстиславля и, прорвав укрепленную оборону противника, погнали гитлеровцев к Могилеву. В начале наступления наши У-2 действовали в районе населенного пункта Перелоги, а когда советские войска расширили прорыв и устремились вперед, бомбили отходящие колонны противника на дорогах, у переправ и железнодорожных станций.

В Белоруссии пришлось действовать в новых условиях. Мы ожидали встретить здесь, как и в Крыму, сильное сопротивление истребительной авиации врага и его зенитной артиллерии. А ничего этого не было. Не потому, что у фашистов недоставало техники. Просто темпы наступления советских войск были столь стремительны и враг отступал так поспешно, что у него не было возможности создать организованную противовоздушную оборону. Во всяком случае, в течение месяца боев наши У-2 почти ни разу не попадали под настоящий зенитный огонь. В этом смысле нынешняя обстановка не шла ни в какое сравнение с той, в которой нам приходилось действовать раньше.

Зато в Белоруссии имелись свои трудности. Начать с того, что в ночное время густые леса и отсутствие сколько-нибудь заметных ориентиров сильно затрудняли визуальное наблюдение и поиск целей. А площадки для полета! Мало-мальски удобных площадок здесь почти не было, их приходилось отыскивать с большим трудом. И если учесть, что мы почти нигде не задерживались больше трех дней, то даже несведущему в нашем деле человеку станет ясно, что неудобство это было весьма существенного свойства.

Но, как бы то ни было мы летали, отыскивали врага и сбрасывали на него сдои «гостинцы». Работали напряженно, совершая по нескольку вылетов за ночь. Когда же под Могилевом, Бобруйском и Ленинском наши войска загнали в котел тридцать фашистских дивизий, к ночным полетам прибавились дневные. Теперь мы вели разведку, отыскивая среди густых лесов разрозненные группы гитлеровцев, а нередко затем и сами принимали участие в их уничтожении. Летчицы полка помогли, например, наземным войскам разгромить крупную блуждающую группировку противника у селения Борки. Более мелкие баталии случались едва ли не каждый день, иногда по нескольку раз в день. Заместитель командира полка Амосова со штурманом полка Розановой однажды установили своеобразный рекорд — за один полет обнаружили семь отрядов противника.

В период боев в Белоруссии у нас было больше хлопот на земле, чем в воздухе. Быт наш можно было смело уподобить цыганскому. В разрушенном, дотла разоренном фашистами крае не могло быть и речи даже о минимальных удобствах. Из-за частых переездов сооружать фундаментальные постройки не хватало времени. Единственной крышей нам были плоскости самолетов. Под ними спасались от дождя, спали, отдыхали. Даже штаб полка, как правило, размещался под открытым небом. Лишь в тех случаях, когда донимали дожди, сооружался большой шалаш. Чего не вытерпит солдат!

Единственно, что удручало нас, портило нервы и настроение, — это взлетные площадки. Часто они были настолько малы, что приходилось и взлет и посадку совершать на одной полосе. По и это бы еще куда ни шло, были бы только сами площадки достаточной длины. А то ведь и таких-то отыскать было чистым мучением. Летишь, бывало, а кругом лес, болота да реки. Мелькнет где-либо прогалинка да и та, как говорится, с гулькин нос.

Вот так под деревней Новоельни искали-искали площадку. Хорошей нет, выбрали из того, что было, самую большую, а она едва не оказалась западней. Сесть-то сели, а взлететь с нее невозможно — места для разбега мало, да и лесом стиснута. Взлететь взлетишь — так за деревья зацепишься. Что делать? Долго ломали голову, пока кто-то предложил использовать принцип катапульты. Решили испробовать. Вырулили на старт самолет, летчица запустила мотор, несколько человек уцепились за нижние плоскости. Когда мотор взревел на полную силу, люди по команде разбежались в стороны. Освободившись от сдерживавшей его силы, У-2 рванулся вперед и почти без разбега оторвался от земли. Но и лес был уже рядом. Зацепится или нет? С замиранием сердца следили мы, как, натужно воя, самолет медленно поднимался, а когда наконец между колесами и кроной показался голубой просвет, у девушек вырвался вздох облегчения. Разумеется, нам пришлось потом искать новый аэродром.

Несколько дольше стояли мы в большом селе Новосады. Село оправдывало свое название: строения его утопали в садах. Между двумя рядами домов тянулась широкая улица. Ее-то, не мудрствуя долго, и приспособили под взлетную полосу. Самолеты завели под деревья, приткнули хвостами к палисадникам.

Ох, какое это было беспокойное время! В окрестных лесах прятались уцелевшие от разгрома гитлеровцы. Одни их группы покорно сдавались в плен, другие же, из наиболее отъявленных нацистов, пытались выйти из окружения, прорваться к своим. Эти были опасны, и нам все время приходилось быть настороже. Ночью выставляли усиленное боевое охранение, спали у самолетов, готовые по первой тревоге подняться в воздух.

Не обошлось и без комического происшествия. Однажды глубокой ночью всех, кто не был в полетах, всполошил душераздирающий визг поросенка. Просто так поросята ночью не визжат. Значит, этого потревожили, и не кто другой, как голодные немцы.

Девушки вскочили на ноги, схватили оружие.

— Бежим на выручку свинины, — крикнул кто-то в темноте. — А то, чего доброго, фрицы оставят нас без продовольствия!

Завязалась перестрелка. Где-то на околице застрочил пулемет, в небо взвилась осветительная ракета. Фашисты (а это были действительно они) вынуждены были ни с чем убраться восвояси.

Вскоре все стихло, и свободные от нарядов легли отдыхать. Примостилась и я, и только было стала засыпать, как вдруг тишину ночи разорвал выстрел. Вновь все всполошились, опять схватились за оружие. Но на этот раз тревога была ложной. Оказалось, что, потревоженный шумом и перестрелкой с фашистами, чей-то теленок выскочил из хлева в сад. И вот он бродил там, пока не приблизился к часовому. Тот перепугался и выстрелил.

Утром группа бойцов из батальона аэродромного обслуживания, вооружившись автоматами и гранатами, отправилась на разведку. Примерно через полчаса началась перестрелка, а вскоре к Бершанской прибежал связной. Он сообщил, что поблизости обнаружена большая группа гитлеровцев и требуется наша помощь.

В воздух поднялись шесть самолетов. Забравшись на ближайший к деревне холм, мы видели, как, снизившись, У-2 кружили над участком леса и время от времени сбрасывали бомбы.

Второго вылета не потребовалось. Через полчаса все было кончено — враг выкинул белый флаг. Более двухсот гитлеровцев сдались в плен. Нестройной колонной они продефилировали по деревне, с удивлением поглядывая на девушек, одетых в форму военных летчиков.

В боях и скитаниях с одного аэродрома на другой дни бежали быстро и незаметно. Наступление советских войск разливалось все шире. 20 июля фашистов выбили из Гродно, а через семь дней наши передовые части ворвались на южную окраину Белостока. Полк перебазировался на аэродром в Главаче, и оттуда мы летали бомбить переправы противника через реку Супрасль.

Кончилась территория Советской Белоруссии. Началось освобождение Польши. До самого вражеского логова осталось уже рукой подать.

В августе стремительное наступление сменилось временным затишьем. Советские войска стали приводить себя в порядок, готовясь к новым наступательным боям. Противник тоже не бездействовал, он создавал оборонительную линию по рекам Висла, Бобра, Буг и Нарев.

На 2-м Белорусском фронте шли лишь бои местного значения. А для нас, летчиков-ночников, это был период напряженных боев. Мы каждую ночь летали обрабатывать передовые противника, мешая ему вести оборонительные работы, беспокоя его войска, нарушая их сон и отдых.

Условия наших действий к тому времени усложнились. Стабилизировав фронт, гитлеровцы создали серьезную противовоздушную оборону. Вдоль всей линии боевого соприкосновения тянулась непрерывная цепь прожекторных установок и зенитных средств. Кроме того, против нас враг вновь стал применять истребительную авиацию.

Больше всего доставалось нам от вражеских истребителей в районе Ломжа — Остроленка. В одну из лунных августовских ночей здесь погиб экипаж Макаровой — Белик. Фашистский истребитель настиг их, когда они уже возвращались на свой аэродром. Пушечной очередью он поджег У-2. Макарова тщетно пыталась сбить пламя.

В конце концов самолет лишился управления, свалился в штопор и врезался в землю.

Гибель Тани Макаровой и Веры Белик явилась для полка тяжелой утратой. Их экипаж был одним из лучших в полку. Макарова к тому времени имела 628, а Белик 813 боевых вылетов.

Похоронили их в саду помещичьего имения. Опять черный провал могилы, небольшой холмик над ней, залпы прощального салюта. Впервые останки наших подруг приняла чужая земля.

А через несколько дней вражеский истребитель подбил самолет Кати Олейник. Пилот и штурман Ольга Яковлева получили ранения. Машину, у которой от стабилизатора остались лишь стойки лонжеронов, раненая летчица с трудом довела до своего аэродрома.

Ночную атаку истребителя пришлось испытать и мне. В это время штурманом ко мне вместо Рябовой была назначена Саша Акимова. Москвичка, студентка педагогического института, она пришла в полк в начале его формирования. Год работала старшим техником по вооружению, а затем переучилась на штурмана. Начитанная, энергичная, очень выдержанная в бою, Саша понравилась мне сразу. Жаль было расставаться с опытной Рябовой, но я и к новому штурману привыкла быстро.

В ту ночь мы бомбили позиции противника в районе Остроленка. Как всегда, после первых же сброшенных бомб включились прожекторы, заговорили зенитки, огонь которых был очень сильным. Наш У-2 долго не выпускали лучи прожекторов, но нам все же удалось вырваться от них.

Сквозь редкие облака светила луна. Видимость была неплохой, и мне подумалось, что лишняя осторожность не помешает. Гибель Макаровой и Белик была еще свежа в памяти. Я предупредила Акимову, чтобы она почаще просматривала задний сектор.

Некоторое время мы летели спокойно. Уже далеко позади осталась линия фронта, и казалось, что полет уже закончился благополучно, как вдруг рядом с самолетом пронеслась огненная трасса, а чуть сбоку и выше мелькнул силуэт вражеского истребителя. Я видела, как он разворачивался, чтобы вновь ринуться в атаку.

Что предпринять? Высота и так маленькая, снижаться дальше опасно. Но это единственный выход. Я резко изменила курс и отжала ручку. Когда до земли оставалось метров двести пятьдесят, гитлеровец снова настиг нас и длинной очередью пропорол плоскости и фюзеляж самолета. В последний момент я успела уклониться в сторону, и следующая очередь прошла мимо. Только когда до земли оставалось метров 100, я выровняла самолет. Теперь было не опасно — темно-зеленая окраска У-2 сливалась с фоном земли.

Участившиеся случаи нападения истребителей на наши тихоходные машины серьезно обеспокоили командование. И вот тут-то, чтобы хоть как-то обезопасить летчиц в случае аварии, нам категорически приказали летать с парашютами. Скрепя сердце мы примирились с этим новшеством. Впрочем, это было разумное и очень своевременное мероприятие, и весьма скоро мы убедились в его необходимости.

Полк перебазировался в хутор Далеке. Вблизи него оборудовали взлетно-посадочную площадку, под жилье заняли большую усадьбу сбежавшего помещика. Здесь мы пробыли довольно долго.

К тому времени погода окончательно испортилась, начался период затяжных дождей и туманов. Черно-свинцовые тучи непрерывной чередой ползли с запада, заливая и без того прокисшую землю холодными потоками воды. Нередко облачность опускалась и стлалась в 50–70 метрах над землей. В нормальных условиях полеты следовало немедленно прекратить. Но война есть война, и, несмотря на почти нулевую видимость, мы продолжали работу.

В Польше нам впервые довелось бомбить вслепую из облаков. Это было что-то в середине октября. Действовали мы в районе Макува.

Продрогшие от сырости и холода, мы с Акимовой сидели в кабине и ждали сигнала к вылету. Уткнувшись носом в воротник теплого комбинезона и поджав ноги, я дремала. Изредка, чтобы не заснуть совсем, приоткрывала то один, то другой глаз, с минуту всматривалась в ночную темень, отыскивая смутные контуры соседних самолетов, и вновь погружалась в сладкое забытье.

Сердитый, колючий ветер Атлантики, пронесшийся через всю Европу и растративший в пути тепло океана, повизгивал в расчалках и тросах, раскачивал плоскости, изредка ронял на туго натянутую перкаль крупные капли. Бум-бум — сквозь дрему отдавалось в моих ушах, и тут же все звуки заглушал пронзительный свист, завывание. «У-уу! Худо, ва-ам, ху-удо», — казалось выговаривал ветер. «Ну и пусть, — думалось мне. — Нашел чем пугать. И похуже видели».

Вдруг кто-то толкнул меня в плечо, я вздрогнула и лениво повернулась:

— Ну, что еще?

— Тебя требуют к Бершанской, — услышала голос Акимовой. — Ты что, заснула?

— Угу.

Поеживаясь от холода, я вылезла на крыло.

— Че-ечневу-у к командиру полка! — нетерпеливо и, видимо, не в первый раз, прокричал кто-то во тьме.

В большой, с высокими потолками комнате, освещенной тусклой, в полнакала, лампой, уже собралось несколько человек. Помимо командования полка, здесь были Никулина, Смирнова, Попова, Амосова, Себрова, Санфирова и еще несколько летчиц.

Бершанская коротко доложила обстановку, ознакомила нас с задачей. Помолчав немного, добавила:

— Метеоусловия чрезвычайно трудные. Облачность низкая. Спускаться ниже ее и бомбить с такой высоты рискованно — осколками можно повредить свои же самолеты. А если выше лететь — цель не видна будет. Вот мы и решили с вами посоветоваться. Как быть, товарищи офицеры?

Наступила долгая пауза. Все задумались. В самом деле, где выход? Для слепых полетов, и особенно для слепого бомбометания, наши машины не приспособлены. Правда, нам приходилось действовать в тумане, но тогда, даже при отвратительной видимости, ориентиры все же хоть как-то просматривались, и это давало возможность вывести машину на цель. А как это сделать сейчас?

Мы молча выжидательно поглядывали друг на друга.

— Ну что, ветераны, или иссяк порох в пороховницах? — пошутила Рачкевич. — Неужели не сумеем выполнить приказ?

Ответом на это был сдержанный ропот недовольства.

— Тогда ищите выход. Вы же командиры, опыт у каждой солидный, воюете не первый год, возможности свои и машин знаете. Предлагайте, а там обсудим, взвесим, глядишь, и отыщем нужное решение.

— Да чего его искать-то? — произнес кто-то. — Он весь на виду как есть. Надо работать из-под нижней кромки облаков.

— Чтобы погубить самолеты и людей? — резко спросила Бершанская.

— Почему непременно погубить? — разом заговорили все. — Что, мы разве не бомбили с малых высот? А Тамань, а Крым?

— Там было другое дело, — заметила Ракобольская.

— Почему? Бомбы другие, что ли?

— И бомбы те же самые, и люди, и машины, а вот случаи эти были единичными. Да и высота, насколько мне помнится, была большей, недосягаемой для осколков. Взрывная волна до машин добиралась, а для осколков угол подъема был велик. При высоте же облачности, которая имеется сейчас, осколков не избежать.

Спор разгорелся. В конце концов решили действовать так: к цели подходить под нижней кромкой облаков, затем подниматься в облака и бомбить уже оттуда, ориентируясь по времени.

И вот мы в воздухе. Акимовой немного не по себе. Я чувствую это по ее голосу, когда она обращается ко мне по переговорному аппарату.

— Да не волнуйся ты, — успокаиваю я ее. — Контрольный ориентир у нас надежный, не пропустим. Цель тебе знакома, путь к ней выверен до секунды, так что в расчетах ты ошибиться не должна. Ну а в случае чего, вынырнем из облаков и еще раз осмотримся.

— Хорошо, — согласилась Саша, — только выдерживай скорость. Постараюсь не промахнуться.

— За нашего «старикана» не беспокойся, не подведет. Бабуцкий основательно подлечил его в последний раз.

Минут через пятнадцать внизу тускло заблестела река Нарев, разделявшая советские и фашистские войска. Это и был наш контрольный ориентир. До цели оставалось рукой подать. Я ввела самолет в облака и стала набирать высоту, внимательно следя за приборами. В лицо тотчас пахнуло холодом и сыростью, точно из глубокого погреба.

— Как дела, Саша?

— Приготовься, осталось немногим больше минуты.

Мерно, чуть глуше обычного, рокотал мотор. Незримо ползла навстречу липкая мгла, оседая на лице холодными каплями. Капли медленно скатывались по щекам, попадали за воротник и разбегались по телу ледяными мурашками, заставляя вздрагивать и поеживаться. Я недовольно ворчала, тихонько поругивая непогоду. Акимова, видимо, услышала мое бормотание, спросила:

— Ты чего?

— Да так. Кусаются, черти!

— Кто кусается? — удивилась Саша.

— Не насекомые, конечно. Капли за ворот попадают. Ну а до цели нам еще далеко?

— Подходим. Сейчас сброшу первые.

Через несколько секунд машину слегка качнуло. Я перегнулась через борт и насторожилась. Пробив толщу облаков, к нам донеслись приглушенные звуки разрывов.

— Бросай остальные! — говорю Саше.

— Подожди. Надо посмотреть вниз. Если прожекторы включатся, значит, попали, можно будет и остальные сбрасывать.

— А если не включатся?

— Тогда придется выходить под нижнюю кромку облака и повторять все сначала.

Но повторять маневр не пришлось. Внизу под нами забегали отсветы прожекторных лучей, и тотчас взахлеб затараторили зенитки. Приятно! Значит, бомбы наши попали в цель. Иначе враг не открыл бы такого плотного огня, а выждал бы более удобного момента. Самолет вновь качнуло — последние бомбы оторвались от плоскостей.

Первая бомбежка вслепую из облаков удалась, и с тех пор мы стали применять ее довольно часто.

Весь октябрь прошел в ожесточенных боях северо-западнее Варшавы, и работы нам хватало. А в ноябре летали мало и, откровенно говоря, были рады неожиданному отдыху.

Мы все еще дислоцировались на хуторе Далеке. В большой помещичьей усадьбе места хватило всем, и мы устроились даже с комфортом.

В октябре у нас часто устраивались конференции, проводилась командирская учеба, возобновили свою работу кружки. В общем, это был период «семейно-академический», как называли его полковые остряки.

Через месяц советские войска вновь развернули активные боевые действия. Враг ожесточенно сопротивлялся, стараясь удержаться на реке Нарев и не допустить нас в Пруссию. Но разве остановишь снежную лавину, сорвавшуюся с крутой горы?

Все видели, что фашистская Германия находится при последнем издыхании, еще одно усилие — и с нацизмом будет покончено. И пусть для многих из нас этот бой станет последним, не все доживут до того счастливого мгновения, когда отгремит последний выстрел, но зато советские воины — люди в серых шинелях — принесут мир на землю.

В ночь на 13 декабря мы работали в районе Носельска. Я вылетала вслед за экипажем Ольги Сапфировой. На старте, пока вооруженцы подвешивали бомбы, мы с Ольгой встретились. Она спешила к самолету, на ходу дожевывая бутерброд.

— Как дела, Марина? — окликнула она меня. — Как Акимова? Довольна ты новым штурманом?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Да так просто. Настроение у меня сегодня хорошее.

— С чего бы это?

— А ты догадайся сама.

— Нашла время для головоломок.

— Ну, так я тебе скажу. Сколько мы с тобой на фронте? Два года и чуть больше. Сколько боев провели? Много. А этот есть наш последний и решительный. Сколько думала об этом, и вот дожила до него. Понимаешь, дожила! Вот и все. Вот почему мне радостно. Понимаешь теперь, Маринка?

Ольга толкнула меня в плечо и побежала к самолету. Я улыбнулась ей вслед, и мне самой стало как-то радостно от сознания, что война действительно подходит к концу и скоро жизнь восторжествует над смертью.

Но смерть еще посетила нас, и как раз в ту ночь.

Отбомбившись, Санфирова возвращалась на аэродром. У линии фронта самолет снова попал под обстрел. Снаряд угодил в бензобак, и машина вспыхнула. Но Ольга упорно тянула горящий У-2 на свою территорию. Огонь уже охватил плоскости, подбирался к кабине. Когда перелетели линию фронта, Санфирова приказала штурману Руфе Гашевой покинуть самолет. Девушки выпрыгнули и удачно приземлились с парашютами, но на земле Санфирова попала на нашу же противопехотную мину. Взрывом у нее оторвало ногу, разворотило правый бок. В полк Ольгу доставили мертвой.

Во время прощания с покойной я впервые расплакалась, не стесняясь своих слез. Я не могла забыть нашей последней встречи, радости и веры Оли в свое счастье, которые она выразила так просто, по-человечески.

В ночь на 21 декабря соединения фронта прорвали вражескую оборону и форсировали реку Нарев. Полк в это время работал с небывалой интенсивностью. Экипажи совершали по 16–18 боевых вылетов, а в воздухе находились по 12–13 часов.

Захватив плацдармы и укрепившись на западном берегу реки, наши войска начали подготовку к последнему и решительному штурму укреплений Восточной Пруссии.

Но на этот раз передышка оказалась короткой. Внезапное наступление гитлеровских войск в Арденнах застигло армии США и Англии врасплох. Наши тогдашние союзники взмолили о помощи, и двенадцатого января на всем фронте от Балтики до Карпат вновь заговорили советские пушки. Фашистское командование вынуждено было приостановить наступательные операции на Западном фронте и стало спешно перебрасывать свои войска на Восток.

Соединения 2-го Белорусского фронта начали активные действия через день после других фронтов. В ночь на четырнадцатое января наш полк работал в районе Жабичин. Низкая облачность и туманы сильно затрудняли прицельную бомбежку объектов, и все же мы сумели подавить несколько огневых точек противника и вызвать очень сильный взрыв.

К ночным вылетам вскоре прибавились дневные. Они не были обязательными. Просто из дивизии прислали шифровку с просьбой составить список тех летчиц, которые пожелают летать днем. Разумеется, все экипажи тотчас дали свое согласие. И вот несколько суток мы летали днем и ночью, снабжая боеприпасами вырвавшиеся далеко вперед наземные части.

Вот где пригодился опыт боев за Керчь. Но теперь нам приходилось не просто, как раньше, доставлять груз в заранее известные места, а предварительно отыскивать свои части, а для этого летать совсем низко под ожесточенным ружейно-пулеметным огнем противника, совершать посадки в самых непредвиденных, подчас невероятных условиях.

Первой тогда пострадала заместитель командира эскадрильи Зоя Парфенова. В районе Баескенхоф летчицу ранило. Однако она нашла в себе силы и мужество продолжить поиск. Вовремя доставленные ею снаряды выручили наших артиллеристов.

В это же время наш полк обрабатывал вражеские позиции под Носельском, Новы-Двуром, Плоньск-Гура, Воровицы, Плоцком, а также действовал по переправам у Грауденца и Нозенбурга. За десять дней, что мы там работали, У-2 подавили огонь 16 артиллерийских батарей, уничтожили несколько пулеметных и минометных точек, склад боеприпасов, вызвали 10 пожаров и более 30 сильных взрывов.

Наступление советских войск шло успешно, и к исходу января они вышли к границам Восточной Пруссии. Полк перебазировался в Бурше, что вблизи Млавы, а оттуда в начале февраля — в Шарлоттенвердер, уже на территорию самой Германии.

Сбылось то, о чем мы думали все эти годы, ради чего переносили тяготы войны, не жалели жизни. Позади остались истерзанная родная земля, разрушенные и спаленные врагом села и города, могилы тех, кто пал в сражениях. Сердца наши были переполнены гневом. Но в груди воинов клокотала ненависть к фашистам, а не к мирному немецкому населению. Когда вошли на территорию врага, мы не были ослеплены дикой злобой к немецкому народу. Нам, советским людям, были неведомы звериные инстинкты, хотя вряд ли кто-либо и когда-либо имел больше прав на то, чтобы действовать по принципу «око за око, зуб за зуб».

Мы жаждали поскорее покончить с войной и потому били врага еще с большим ожесточением. Если же порой доставалось и мирным жителям, если горели поселки и рушились дома, то в этом мы были неповинны. Не мы первыми подняли меч, но мы последними опустим его. И чем быстрее это случится, тем лучше. Будет меньше жертв и разрушений.

Мы не желали и не собирались делать плохого немецкому народу. К этому призывал нас партийный и гражданский долг. Но нелегко было сразу побороть в себе недобрые чувства, навеянные долгими годами испытаний.

Помнится, эти чувства как-то прорвались и у меня. Это было под Грауденцем. Деревня, около которой мы стояли, была пуста, как и многие другие, встречавшиеся нам на пути. Просто из любопытства я вошла в деревню, свернула во двор первого попавшегося мне на пути домика. Считая, что дверь дома заперта, я потянула ее совершенно машинально. И вдруг дверь открылась. Это меня насторожило. Нас предупредили, что ходить в одиночку опасно, так как были случаи нападения на советских солдат и офицеров. Сильнее инстинкта самосохранения оказался, однако, стыд за внезапное малодушие и трусость. Нужно было выяснить, кто находится в доме. Я решительно перешагнула порог и вошла в помещение.

В глаза мне бросился стол, накрытый простенькой, но чистой скатертью с традиционными в Германии вышивками-пожеланиями. Я задержалась на нем глазами, затем оглядела комнату. Порядок в ней был идеальный. У меня возникло такое ощущение, словно хозяева только что прибрались, а теперь куда-то ненадолго вышли. И вдруг в углу раздался шорох. Я инстинктивно положила руку на кобуру пистолета, резко обернулась.

У стены, обхватив руками мальчика и девочку, стояла женщина средних лет. Заметив мой жест, она прижала к себе детей и смертельно побледнела. Потом тихонько охнула и вымолвила изумленно:

— О, майн гот! Мадам! — На какую-то долю секунды в глазах ее зажглась надежда.

Худые, с бледными лицами детишки испуганно, таращили на меня глазенки, стараясь спрятаться друг за друга, прижимаясь к матери. При одном взгляде на женщину и ее детей, на чистенькую, но убогую обстановку мне без слов стало ясно, что попала я в дом бедняка. Мне вдруг сделалось по-человечески жалко эту чужую мне женщину, фактически ни в чем не повинную, безропотно принимавшую на себя удары, которые обрушивались на нее на протяжении долгих лет, с тех пор как черная свастика стала символом ее родины.

Мне захотелось как-то приободрить хозяйку дома, сделать что-нибудь приятное ей и детям. Я сунула руку в карман, где у меня лежало полплитки шоколаду, и… не вынула ее.

Зина Горман! Меня словно ударило током. Горман! Перед мысленным взором всплыло печальное лицо подруги. Как я могла забыть ее трагедию! Родных Зины убили, как скот на бойне, а ее пятилетнего сына живым закопали в землю. И, быть может, среди тех извергов находился в форме гитлеровского солдата хозяин этого дома, отец этих детей.

Я круто повернулась и выбежала на улицу. И всю дорогу до аэродрома не могла успокоиться. Самые противоречивые чувства обуревали меня. Все было гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Вторая половина февраля застала нас в небольшом городке Слупе. Весна шествовала с далеких берегов Атлантики. Но дыхание ее уже чувствовалось и здесь.

Внезапно наступила оттепель. Аэродром раскис до такой степени, что шасси самолетов увязали в грунте и у моторов не хватало силы, чтобы оторваться от земли. Нам приходилось вытаскивать машины на руках. С трудом вытягивали, а через минуту самолеты вновь вязли в жидкой грязи.

Нужно было что-то предпринять. По предложению Бершанской решили построить для взлетно-посадочной площадки деревянный настил. Интенсивность вылетов, конечно, уменьшилась, но хорошо уже было и то, что полк действовал.

С оттепелью пришла непогода. То сутками моросил надоедливый мелкий дождь, то сыпал мокрый липкий снег. Летать приходилось под самой кромкой облаков, на высоте 400–500 метров. А в таких условиях тихоходные У-2 ничего не стоило сбить из крупнокалиберных пулеметов. Во всяком случае, доставалось нам от них основательно. Сплошь и рядом самолеты возвращались из полетов с изрешеченными плоскостями. Техники латали их на скорую руку, в результате чего крылья многих машин вскоре стали походить на потрепанные лоскутные одеяла.

Но вот что характерно. Как бы тяжело ни было, человек всегда остается оптимистом, его не покидает чувство, юмора. Помню, мы с Сашей Акимовой возвратились из опасного полета. А могли бы и не возвратиться — крылья машины сплошь были посечены пулями, и мы только диву давались, как это ни одна из них не угодила в мотор, а то и в кого-либо из нас. Надо представить себе состояние экипажа после такой переделки! А между тем у Саши еще хватило выдержки, чтобы пошутить. Посмотрела она, пощупала дырки в крыльях, покачала головой и говорит:

— Маринка, теперь нам теплее будет в воздухе, когда заштопают плоскости.

— Боюсь, как бы нам не пришлось довольствоваться обычными одеялами, — ответила я. — Дыр прибавится, придется плоскости перетягивать, а тогда насидимся без дела.

Вскоре предсказания мои едва не сбылись. Мы бомбили тогда вражеские позиции в районе Нойенбурга. Мощная облачность не позволяла подняться выше 400 метров. Дул сильный порывистый ветер, крупный липкий снег залеплял козырек кабины. Земля еле-еле просматривалась.

— Погодка, чтоб ей пусто было! — ворчала всю дорогу Акимова. — Как теперь ориентироваться прикажешь?

— Ничего, — успокаивала я Сашу, — фашисты выручат. Без внимания они нас не оставят. А начнут палить пулеметы — вот тебе и ориентиры.

Враг в самом деле встретил нас еще на подходе к цели сильнейшим огнем крупнокалиберных пулеметов.

— Вот тебе и ориентиры, — бросила Акимова. — Ничего себе, заметные, но я бы предпочитала самой искать цель, чем пользоваться такими указками.

А обстрел был действительно мощным. За шумом мотора я не могла слышать, но, как всегда, каким-то особенным, выработавшимся за годы войны чутьем, безошибочно угадывала, когда пулеметные очереди с сухим треском пропарывали перкаль плоскостей. Несколько пуль наискось чиркнуло по козырьку кабины штурмана, и на нем появилась сплошная трещина. Потом в переговорном аппарате послышался голос Акимовой.

— Тьфу, черт, — ругала она кого-то.

— Что там у тебя? — осведомилась я. — Или пчелы кусают?

— Такие укусят — не скоро заживет! Высотомер разбили, собаки.

Чтобы избавиться от огня, я ввела самолет в облака, а через минуту вновь вывалилась из них. И вовремя. Как раз под нами извилистой черной лентой, резко выделяясь на фоне потемневшего снега, протянулись окопы.

— Действуй! — крикнула я штурману. — Да быстрее!

Возвратились мы тогда благополучно. Но на аэродроме, осмотрев наш самолет, старший техник эскадрильи Маша Щелканова покачала головой:

— Вот это отделали вас — любо-дорого. И без того заплата на заплате на плоскостях, а теперь и вовсе живого места не осталось.

— Что, теперь перетягивать плоскости будете? — испугалась Акимова.

— Посмотрим, может быть, на этот раз обойдется…

В жарких делах дни мелькали за днями. К концу февраля войска 2-го Белорусского фронта продвинулись так, что до берегов Балтийского моря осталось совсем немного.

В это время в полк пришла радостная весть. Девяти нашим лучшим летчицам и штурманам — Надежде Поповой, Руфине Гашевой, Екатерине Рябовой, Ирине Себровой, Наталье Меклин и Евгении Жигуленко — присвоили звание Героя Советского Союза. Ольга Санфирова, Вера Велик и Татьяна Макарова были удостоены этого высшего воинского отличия посмертно. Помимо этого, орденами и медалями была отмечена большая группа девушек.

Вечером 8 марта личный состав полка собрался в театре прусского городка Тухоля. Из зала вынесли кресла, вместо них расставили столы с закусками.

Вручать правительственные награды прибыл командующий фронтом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Мы не ожидали такого высокого гостя, поэтому, когда он появился в зале в сопровождении нескольких генералов, среди которых был и командующий 4-й воздушной армией К. А. Вершинин, мы несколько растерялись. Было похоже, что смутился и сам маршал, особенно когда внезапно наступившую тишину разорвали наши аплодисменты. Он обернулся к Бершанской и с недовольным видом что-то сказал ей. Евдокия Давыдовна развела руками, показывая этим, что от нее это не зависит. Мы захлопали еще сильнее, желая подчеркнуть свое уважение к прославленному полководцу.

Постепенно с лица маршала исчезло сухое, официальное выражение. Он улыбнулся и, улучив момент, громко произнес:

— Ого! Да вы тут все орденоносные.

К. К. Рокоссовский сам вручал награды. Потом на помост вышла комсорг полка Александра Хорошилова. Рокоссовский передал ей Грамоту ЦК ВЛКСМ, которой награждалась комсомольская организация полка. Пожалуй, это был самый неожиданный и приятный для всех сюрприз. Хотя к тому времени большинство из нас стали коммунистами, но по годам мы не вышли еще из комсомольского возраста, с комсомолом нас многое связывало. Все мы были его воспитанницами. В его рядах мы получили первое боевое крещение, возмужали, стали настоящими воинами. Поэтому грамота комсомола была воспринята и как награда всем нам, молодым коммунистам, поэтому-то так долго и громко аплодировал зал этому известию.

Хорошилова от имени присутствовавших поблагодарила Центральный Комитет ВЛКСМ и заверила, что эта высокая награда будет незапятнанной донесена до самого Берлина.

В начале марта гитлеровские войска отошли к Данцигу, отдав нам города Прейсиш, Старгард, Диршау. 10 марта наши войска вплотную подошли к Данцигу и Гдыне, заняли Цопот, Оливц, Колиткен и таким образом расчленили надвое крупную группировку противника.

Погода к этому времени совсем ухудшилась. Влажный ветер принес с собой туманы и обильный снег. И все-таки полеты не прекращались. Сквозь снег и ветер наши легонькие У-2 пробивались к вражеским объектам, и не было случая, чтобы экипажи возвращались на аэродром, не выполнив задания. За весь этот период, несмотря на сложнейшие метеорологические условия и ожесточенный обстрел с земли, полк не имел потерь.

Только однажды не вернулись на аэродром Клава Серебрякова и Тося Павлова. Лишь много позже мы узнали, что с ними произошло. Оказалось, что, когда они возвращались с задания, в баках их самолета кончилось горючее. Сильный ветер отнес машину далеко на восток. При посадке У-2 зацепился колесами за электрические провода, перевернулся в воздухе и упал на землю. Летчицы получили ранения и потеряли сознание.

Утром их случайно нашли немецкие дети. Из ближайшего селения пришли женщины. Они высвободили девушек из-под обломков и оказали им первую помощь. Затем летчиц отправили в госпиталь 3-го Белорусского фронта.

Пока наводили справки, время шло. Мы волновались. Пожалуй, никогда еще в полку так сильно не переживали за пропавших подруг, как в тот раз. Летчицы, едва успев вернуться из очередного полета, сразу же осведомлялись, не отыскались ли Серебрякова и Павлова. Это и понятно: нелегко терять соратников в любое время, но особенно тяжело тогда, когда уже ясно, что основные тяготы и невзгоды войны остались позади и заветное слово «мир» вот-вот готово вырваться из репродукторов, заговорить о себе во всю ширь газетных полос.

С конца марта до середины апреля полк действовал главным образом по Данцигскому котлу и на штеттинском направлении. За активное участие в боях за город Кезлин он был награжден орденом Суворова III степени. Известие это застало нас, уже когда мы перебазировались в Бухгольц, северо-западнее Берлина. Здесь мы отпраздновали это событие и здесь же закончили войну.

К тому времени стрелки часов гитлеровского райха неумолимо приближались к последней черте. Знамя Победы уже взмыло над рейхстагом. Берлин пал, защищавшие его части сложили оружие. Фашистской армии как цельной, организованной машины больше не существовало. Оставались лишь отдельные, разрозненные, хотя еще и опасные в своей предсмертной агонии, но уже обреченные на бесславный конец воинские группировки. Одну из них мы добивали на берегу Балтийского моря в порту Свинемюнде.

Здесь скопилось большое количество вражеских войск и техники. Уцелевшие от разгрома гитлеровские вояки спешно грузились на транспортные суда, чтобы морем удрать к нашим союзникам.

Советская авиация днем и ночью непрерывно бомбила порт. Над городом ни на минуту не смолкала канонада орудий, лихорадочный треск крупнокалиберных зенитных пулеметов.

Ночью 5 мая со штурманом эскадрильи Таней Сумароковой мы поднялись в воздух. Курс на Свинемюнде.

Долетели спокойно. Вот и причалы. Внизу смутно просматриваются темные громады кораблей. Матовым блеском отливает вода. Где-то на востоке небо то и дело озаряется всполохами взрывов. Это на Курляндском полуострове войска 1-го Прибалтийского фронта уничтожают остатки восточно-прусской группировки противника. Там тоже рвутся бомбы, только более мощные, чем наши. Там работают наши товарищи по оружию — летчицы 125-го гвардейского Борисовского ордена Суворова и ордена Кутузова полка пикирующих бомбардировщиков, носящего славное имя Расковой.

Как всегда, самолет качнуло, когда 50-килограммовые «гостинцы», начиненные взрывчаткой, оторвались от плоскостей. И мне вдруг подумалось, что для нас с Таней они могут быть последними. Тогда моя личная фронтовая летопись закончится на 810 по счету боевом вылете.

Предчувствие не обмануло меня. В следующую ночь полетов не было, на другую тоже. И третью ночь мы провели на земле. Но эта третья ночь, пожалуй, выдалась наиболее бурной и бессонной из сотен тех ночей, которые мы провели на фронте.

В помещичьей усадьбе, где разместился полк, все давно спали. Вдруг в комнатах начался переполох. Не успела я стряхнуть сон, как в спальню ворвалась дежурная по полку старший техник эскадрильи Римма Прудникова.

— Девчата! — закричала она во весь голос. — Победа! Мир! Да вставайте же!

Она перебегала от одной кровати к другой, стаскивала со спящих одеяла, тормошила девушек и, словно опьянев от счастья, кричала возбужденным голосом:

— Мир! Мир! Победа! По-о-бе-да!

Мы сперва опешили от неожиданности. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом поднялось такое, что со стороны могло показаться, будто в усадьбе все посходили с ума. В довершение всего во дворе вдруг поднялась стрельба, кто-то достал ракетницы, и звездное майское небо взорвалось вспышками красного, зеленого и белого огня. Ни о каком сне, конечно, не могло быть и речи.

Только к утру девушки несколько угомонились, разошлись по комнатам. И все равно никому не спалось. Все были чересчур возбуждены, лежали с открытыми глазами и либо тихонько переговаривались, либо молча предавались своим думам.

Не брал сон и меня. Я встала, накинула на плечи шинель, вышла на улицу. Было тихо-тихо, как случается только самым ранним утром. А после недавней суматохи, шума и криков тишина казалась словно бы гуще.

Невдалеке, за поломанной оградой, дремал окутанный сизоватым туманом сад. Справа от него поблескивало мокрым асфальтом шоссе, а у самой обочины, задрав вверх наподобие орудийных стволов оглобли, валялась перевернутая телега.

Небо уже поблекло, звезды мерцали не так ярко. Наступал рассвет. Рассвет первого дня мира. Как и положено тому, он надвигался оттуда, где лежала моя земля.

Я долго смотрела, как алел восток, как заря разгоралась все ярче и ярче. Наконец за лугом блеснул диск солнца, взметнулись во все стороны его лучи. Они прошили насквозь плотный туман, заиграли бриллиантами брызг на росистой майской траве. Наступил первый день мира, и солнце спешило приветствовать его.

Как это прекрасно — мир, тишина! Вот они передо мной. Сейчас я будто осязала их, ощущала всем своим существом. Я жадно всматривалась в то незабываемое утро, чутко вслушивалась в его тишину, боясь шелохнуться, смотрела, как растекается с Востока рассвет. А он уходил все дальше, стирая с лица Европы тень ночи, внося в дома и сердца людей долгожданную тишину мира. Изгнанная фашистами, она все же вернулась в эти края, как только пушки, заговорившие на Западе, на Западе же и умолкли. Это советские солдаты принесли мир на землю. Они честно исполнили свой великий долг.

Теперь прощай, оружие. А не рано ли? Я задумалась. Нет, сказать «прощай» — еще не значит навсегда сложить оружие. Оно может потребоваться. Хотя мы твердо верим в свое будущее, мы знаем и то, что за это будущее нужно драться.

Итак, кончилась боевая страда, наступили мирные будни. Вскоре полк перевели в Альт-Резе — курортное местечко под Нойбранденбургом. Чудесное озеро, водная станция, большой тенистый сад — все здесь располагало к отдыху. Больше месяца мы только и делали, что ели, спали, гуляли.

Здесь нас вновь посетил Маршал К. К. Рокоссовский. Он присутствовал у нас на торжестве по случаю трехлетия пребывания полка на фронте.

А через несколько дней мы вылетели в Москву для подготовки к первому послевоенному воздушному параду. Это событие, можно считать, завершило последнюю страницу летописи 46-го гвардейского Таманского авиационного ордена Красного Знамени и ордена Суворова III степени женского полка.

9 октября сорок пятого года в полку было проведено последнее партийное собрание. Мы подытожили свою боевую работу. За три фронтовых года самолеты полка совершили 23 672 боевых вылета и сбросили на врага почти 3 миллиона килограммов бомб. В результате, по далеко не полным данным, было уничтожено и повреждено 17 крупных переправ, 9 железнодорожных эшелонов, 26 складов с боеприпасами и горючим, 176 автомашин, 86 огневых точек, вызвано 811 очагов пожара, отмечалось 1092 взрыва большой силы.

Но это не все. Начав войну совсем молодыми, мы вышли из нее возмужавшими, зрелыми людьми. Война закалила нас не только физически, но и идейно. К концу пребывания на фронте почти все девушки были коммунистками. За три года боевых действий в партию вступило 180 человек. Орденами и медалями был награжден весь личный состав полка, 23 девушки стали Героями Советского Союза.

Через месяц с небольшим после партийного собрания полк был расформирован. С грустью расставались мы друг с другом. Война связала нас крепчайшими узами дружбы. Все эти годы мы жили, как одна семья, радости и горести делили пополам. И потому в сознании как-то не укладывалось, что настала пора разлуки, что отныне наши дороги и судьбы разойдутся.

Что ж, в сущности, так оно и должно быть. Ведь мы и на войну-то пошли для того, чтобы мир восторжествовал на земле, чтобы человек вернулся к созидательному труду, сменил меч на орало. И все-таки сердце сжималось от одной мысли, что недавнее близкое становится далеким прошлым, что нет больше 46-го гвардейского ночного бомбардировочного, что не будет больше ночей, опаленных всполохами выстрелов, искромсанных лучами прожекторов.

В груди тоскливо щемило от сознания, что нет больше девушек летчиков, штурманов, техников, вооруженцев, нет спаянного воинской дисциплиной и долгом боевого коллектива, а есть более двухсот личных непохожих друг на друга жизней, которые теперь вряд ли когда сольются в одну. Судьба разбросает нас по всем уголкам страны, время принесет новые заботы, о прошлом фронтовых лет останутся только воспоминания. На долго ли? Нам хотелось, чтобы навсегда, до конца дней каждой из нас. И потому, расставаясь, мы дали клятву не забывать это прошлое, а с ним и нашу фронтовую дружбу, в установленные дни встречаться всем вместе. И словом своим мы дорожим, как воинской присягой.