Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

САМОУБИЙСТВО И ФИЛОСОФИЯ. А. Я. Луначарский

Поведение людей весьма редко определяется целиком философскими соображениями и миросозерцанием. Уже Фихте отметил, что скорее отдельные лица, — мы скажем то же о группах и классах, — выбирают себе по плечу и по характеру философскую систему, чем эта последняя определяет характер и линию действия лица или группы. Но не только уступчива философия в том смысле, что каждый молодец найдет в ее безмерно богатом мире истину по своему образцу, но и раз выбранная, даже в тех случаях, когда хозяин холит и нежит ее, разрабатывает и ценит, она не обладает достаточно громким голосом в совете человеческих мотивов, где выносятся активные решения и планы, где даются директивы исполнительнице-воле.

Кто только не повторял, что поступки людские определяются чувствами, интересами, а не абстрактными идеями?

Однако и эту истину приходится принять с известным ограничением. Свое значение философския убеждения все-же имеют. И тем более, может быть, что философию каждый выбирает или вырабатывает сообразно своему характеру, своей судьбе, своему социальному положению, своей эпохе.

Бутти сделал недавно попытку в своей драме „Castello del Sogno“ изобразить в форме личных столкновений символических персонажей внутренние конфликты человеческой души Интересная попытка, которая, вероятно, найдет подражателей.

Вступая на минуту на путь, указанный миланским поэтом, мы представляем себе философию как благородную кастеляншу из дальних, очень дальних северных стран. Она величественна, но бледна, почти бескровна. Она говорит категорично и повелительно, но на малознакомом языке, и ее не очень-то слушают.

Ее окружают знаками почета и выводят из внутренних покоев по-королевски одетой, когда надо пышно принять чужих послов. Этим последним она кажется настоящей госпожой замка. Но на самом деле господами являются те смуглые, полнокровные, суетливые обитатели, которые гомонят на своих сходках, готовы иной раз схватиться за ножи и выносят часто противоречивые решения.

Тем не менее нездешние песни, раздающиеся из высокой башни кастелянши, ее странные рассказы, ее непреклонные, хотя и неисполняемые веления живут тут же рядом и не являются вполне чужими. Ведь хозяева замка в своей молодости кружили по миру, прежде чем нашли себе красавицу по нраву.

В торжественные, трагические моменты, когда жизнь соприкасается со смертью, когда замок осажден со всех сторон злыми силами, когда переливают на пули свинцовые желоба, в большой зале, залитой кровью, немолчно стонут раненые, когда голод смотрит с бледных лиц, а в окна грозно хохочет дикое зарево, в такие дни кастелянша величественно сходит из своего терема, и к ее поучениям все пригнетенные силы прислушиваются с небывалым вниманием. И, может быть, она, дочь воинственных народов, подобная Кримгильде, в плаще своих северных волос, посылая холодные молнии глазами героини, призовет всех к последнему усилию и научит самую жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою его унижения; может быть, самую смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости; может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу.

Но может случиться иное: она сойдет в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждет лишь утомительная борьба, раны, лишения, унижения и в конце неумолимая смерть. Она тоже призовет к мужеству, но к мужеству другого рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведет его, проливая слезы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу-смерть.

В каждом из нас в переплете сил, в хоре голосов занимает свое место и выработанное нашей мыслью миросозерцание. В последние минуты, в моменты высшего напряжения, мы обращаемся и к нашему общему миросуждению. И оно говорит нам то „да“, то „нет“, подкрепляя или ослабляя последние решения.

Самоубийство бывает большею частью результатом тяжело сложившихся внешних обстоятельств и наследственных, реже благоприобретенных изъянов или, скажем, особенностей нервной системы. Тем не менее, анализируя любое самоубийство, мы найдем в нем момент, когда человек спрашивает себя: „Да и что такое жизнь вообще? Что такое этот странный мир?“ — Этими словами он призывает философию, и она, привычная ему философия, наличность которой он, быть может, и не предполагал у себя, дает ему, очень быстро обыкновенно, свой решительный ответ, то толкая его в гроб, то удерживая его на краю могилы.

Вопрос о самоубийстве и вопрос о мирооценке роковым образом родственны. Имеются мирооценки, которые логически ведут к самоубийству, так что отсутствует оно только в силу внешних, посторонних мысли причин. А самоубийства очень и очень часто, как мы знаем из тысяч писем самоубийц, принимают характер остро отрицательной мирооценки, своего рода акта философского протеста.

Присматриваясь к философским переживаниям нашего времени, мы замечаем, что в нем до полноты выражения достиг в своем роде величественный процесс, который довольно удачно называют очисткой миросозерцания от антропоцентризма.

Казалось бы, с ростом культуры должна расти ж человеческая гордость? Куда уж там до антропоцентризма, казалось бы, дикарю, поклоняющемуся и тигру, и крокодилу, ставящему свою судьбу в зависимость от камня или размалеванного чурбанчика, дикарю, нагому, голодному, напуганному, с ужасом взирающему на страшные силы тропической природы, ежеминутно готовые размолоть его? Не скорее ли может считать себя центром мира какой-нибудь Кант, идущий ночной порой по улицам Кенигсберга и, подняв глаза к звездам, произносящий: „Есть два великие чуда в природе — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас“?

Да и один ли нравственный закон? Ведь мы теперь прекрасно вооружены, мы покорили себе пар и электричество, руками и мозгом мы сами создали великанов, рабски повинующихся нам и перед которыми наш предок мог бы только трепетать. Мыслью своею мы проникли в бездны пространств и времен. Из нашей мечты мы извлекли произведения искусства, которые наполняют нашу душу гордостью и нежностью, и однако чем дальше, тем больше отказываемся мы от того, чтобы в центр мира ставить человеческое.

Этот дрожащий дикарь, молясь грому или буре, самой мольбой своей исповедовал мысль, что и гром и буря человекоподобны, что это огромные люди, могущие гневаться, во и выслушивать мольбы. Весь мир казался ему потоком человекообразных волн. Они могли быть злы, но они родные и их мотивы те же приблизительно, что у меня и у тебя.

И когда это миросозерцание систематизировалось и приняло законченные формы, человек смог презрительно посмотреть на громы и бури, на всю власть неповоротливой и бессердечной материи. Ибо он знал, что она ничто перед лицом Великого Духа, который одним условием бесконечной своей воли может уничтожить и вновь создать ее. Дух же этот, царь, чудовищно превосходящий величием самое царство, — Отец людей, близкий им, имеющий их образ и подобие. Такая идея, такая иллюзия делала нестрашным существование, хотя бы и в зубастой пасти ада, как выражался Карлейль.

Но время шло, и люди становились сильнее, а Бог дальше. Уже говорили, что молитвы не доходят к Богу, ибо он слишком мудр и велик, чтобы решения его сообразовались с мольбами ничтожного червя. Пути его неисповедимы. Доброе в наших глазах для него может быть злом, не нам судить о нем, по да будет воля Его. Бог возвеличился и обезчеловечился.

А там пришел иудаизм и уподобил вселенную прекрасному часовому механизму. Чем мудрее мастер, тем менее нуждается построенный им механизм в — дальнейших его заботах. Бог успокоился в бесконечной Субботе, а в пятницу законченный мир живет себе, идя своим путем. А в нем централен ли человек? Он-то для человека ли? Все более сомневаются в этом. Развертывается все непобедимее пантеизм, говорящий: „Бог и все едино суть“. Но это все уж совсем не человекоподобно. Сам человек — лишь ничтожная часть всего. Центральная ли? Нет. Уже в системе Спинозы, в этом океане, каждая капля которого неожиданно разверзается перед вами в новый океан, человек тонет, уничтожается. Пантеизм — это вера в Бога-Природу, ту самую, о которой поэты говорят, что она, равнодушная, сияет вечною красой над человеческими горестями.

Правда, не сразу пришло человечество к выводу об абсолютном равнодушии природы. Суровый материалист Гольбах, книга которого показалась такой удручающе серой спинозисту Гете, еще пишет слово Природа с большой буквы и, уверенный в непререкаемости ее законов, он верит в то же время в ее изначальную разумность и благость.

Припомните тургеневский образ природы-титании в зеленом платье, которая металлическим голосом вещает, что ей одинаково дороги человек и блоха. Эта зеленоодеждая богиня — еще добрая мать по сравнению с нынешним представлением о природе. Нашей природе уже ничто не может быть дорого — ни человек, ни блоха. Она, строго говоря, вовсе не существует, ибо в ней нет центрального сознания, она ничего не чувствует, она — простой конгломерат сил. Но самое убийственное в ней — это ее закономерность, ибо в ней нет договора и нет законодателя, — есть только рабы Каждое существо в происхождении, развитии и исчезновении своем находится в математически строгой зависимости от своей среды. Все оно получило из нее, все продиктовано ему ею. Но ведь все целое составлено из таких рабских частей, все слепо, нелепо взаимотиснится, взаимопорабощено, скованное цепями безликой фатальности.

А сознание — сознание, воля, чувство — все это иллюзии. Здесь завершение великого процесса умирания антропоцентризма. Такие жрецы чистого атеизма, как биолог Феликс Ле-Дантек, учат нас, что мы еще недостаточно поняли нашу случайность, нашу пассивность. Нам все еще кажется, что сознание играет роль в мировых процессах или хоть в нашем собственном существовании. Ничуть не бывало: ища причин тому или другому вашему поступку, биолог, согласно законченному материализму, может целиком игнорировать ваше сознание, ибо механических и химических причин ему будет вполне достаточно для объяснения одного вашего поступка, в конце-концов целиком ведь разлагающегося на химические и физические процессы Нет активности — существуют только процессы, и каждый из них вытекает из предыдущих процессов, а сознанию в этой цепи фатальных превращений невозможно найти никакой роли. Стоит ли повторять еще, что свобода воли есть чистейший самообман? А чувство? Это ужасный дар судьбы! Если бы мы не знали, что судьба есть только слово, под которым скрывается безответственная связь неорганизованных сил, то мы с полным правом могли бы назвать ее дьяволицей. В самом деле, пусть бы себе рвались мускулы, лилась кровь, открывались завывающие пасти, корчились тела, согласно механическим и химическим законам, — что в том, если чувства страдания при этом нет? Говорят, Декарт беспощадно бил своих собак, с наслаждением повторяя при этом: „Они автоматы и не чувствуют боли, но сделаны так премудро, что поведение их вполне совпадает с поведением чувствующих существ“. Статуя Лаокоона не страдает. Без чувства мир был бы статуей Лаокоона. Лицо его выражало бы боль, прекрасное гибло бы в петлях уродливого, но самой муки не было бы и в математических уравнениях ничего не изменилось бы. А однако к кинематографу бытия приложена страшная музыка чувства, аккомпанирующая каждому его явлению. Так как в мире чувств страдание, по признанию огромного большинства, значительно преобладает, а в пропорции этой мы ничего не в состоянии изменить, ибо мы не можем двигать, а нами движет хаос — Du glaubst za schieben und du wirst geshoben, — то остается только почтительнейше вернуть билет. Кому только? Режиссера не найдешь. Вернуть его в пустоту и самому низринуться в хаос?

Как же случилось, что такое страшное миросозерцание созрело вместе с победами человека над природой?

Материализм является выражением отношения к миру классов ремесленных. Город ремесленников и торговцев — вот его носитель. Идя вразрез с фатализмом капризных божеств, в который естественно верует зависящий от изменчивых стихий земледелец, новый человек станка мастерской, начинает проводить идею закономерности всех явлений. Так оно было на заре греческой цивилизации, так на заре цивилизации новейшей. Бекон, не будучи законченным материалистом, тем не менее ярче всех наметил задачу этой философии: „Когда мы узнаем природу в ее закономерности, мы сделаемся ее хозяевами“.

Человек хотел сделаться хозяином природы и для этого решил познать ее до дна, как огромную мастерскую, полную сложных, научных машин „Природа не храм, а мастерская“. Но, расхаживая среди своих новооткрытых и хорошо учтенных механизмов, человек вдруг с ужасом заметил, что и сам то он бездушный автомат, что в мастерской нет мастера, а есть лишь взаимно обусловливающиеся механические и химические процессы, и сам он только процессы да процессы. А мое сознание? — Эпифеномен, который лучше бы сделал, если бы перестал бесполезно прыгать над реальностью, которую не в силах изменить ни на волос. А моя воля? — Нелепая иллюзия: если бы падающий камень чувствовал, он воображал бы, что хочет упасть. А мое чувство? — Оно кривится и хохочет, — тут-то бездна обмана. Оно здесь, чтобы мучить тебя. Человек беспомощно вертится в своей мастерской. Это издевательство, это пытка. Но во всяком случае я могу прекратить ее, когда захочу. Но математические формулы со стен отвечают: „и бунт твой, и самоубийство твое — только процессы, определенные без остатка другими процессами уже за тысячи и тысячи лет“.

Мы уже говорили, что сам по себе материалистический пессимизм не приводит неизбежно к самоубийству, хотя, по признанию того же Ле-Дантека, логически ведет к нему. Жизненная выносливость, крепкие узы инстинкта, случайное стечение обстоятельств, давшее наслаждение в благоприятной пропорции,—все это может держать далекой от современного человека идею самоубийства Но во всяком случае безотрадная философия делает свое дело, доставляя не опору в жизни, а медленно действующий яд.

Многие хотели бы искать спасения от этой беды в возвращении назад, к старым религиозным воззрениям. Но действительность показывает, что это средство не годится. Тяжелый молот науки раздробляет глиняные кумиры.

Самоубийства определяются особенностями нашего социального строя. Массовые самоубийства в России — особенностями нашей русской жизни. Я не касаюсь этой стороны вопроса. Я указываю только на пособника в этом страшном бедствии — на буржуазный пессимистический материализм, гораздо более распространенный в наш век, чем многие это думают. Я тем более считаю себя в праве сделать это, что сам я придерживаюсь миросозерцания, с начала до конца реалистического, позитивного, бесконечно более близкого к материализму, чем к старым религиозным нормам мышлений. Но вместе с тем миросозерцание это, величайшим представителем которого был Маркс, ни в чем нигде не противореча положительным наукам, как небо от земли отличается от пассивного пессимизма современных экклезиастов и уж никак не может сыграть роли силы, потворствующей склонности к самоубийству.

Мне хочется, однако, подчеркнуть не один пессимистический материализм, пропитавший собою современную культуру, часто совершенно бессознательно являющийся глубоким убеждением, основной истиной в глазах миллионов людей. Я. знаю, что миллионы людей, делаясь откровенными с собою или другими в горькую минуту, — восклицают: „Да коли на то уж пошло, что такое сама жизнь?“ — и разражаются материалистической исповедью веры. Мне хочется отметить, однако, и другую сторону, характерную для ходячей, типичной для нашего времени жизнеоценки.

Для этого я хочу сделать небольшое сравнение между самоубийцами нашего и античного мира, между пессимистами нашего и буддийского мира.

Известно, что историческая философия широко, захватывавшая лучших людей эпохи упадка античной культуры, символически представленная императором Марком Аврелием и рабом Эпиктетом, оправдывала самоубийство и весьма способствовала практически такому выходу из бытия.

Но присмотритесь к самым основам исторического миросозерцания. Эта школа верит, правда, в незыблемый и сверхчеловеческий порядок вселенной, но столь же непоколебимо верит она в основную благосклонность природы. Жизнь человека полна скорбей. Но это — случайное уклонение от великой гармонии всей остальной природы, человеческая жизнь—это необходимая, хотя и полная страданий ступень бытия, диссонанс, без остатка разрешающийся в мировой гармонии. Страдалец-человек может отдыхать от тяжких личных переживаний, глядя в лицо природы, то величественное, то милое, познавая прекрасную систему ее стройных законов, возносясь дутой до вершины мироздания, сливаясь в своеобразном экстазе с редкой и бесконечной Душою Мира. Здесь уже готова Спинозова „Amor Dei intellectualis“; усиливая таким образом свою индивидуальную душу прикосновением Антея к материнской почве всеобщего, стоик в то же время ослаблял влияние на свою психику мелкого, досадного и мучительного беспорядка земной сутолоки, защищая себя бронею атараксии, т -е. философского равнодушия, проходящего мимо невзгод с поднятым к небу взором, а иногда и с судорожно сцепленными зубами.

В некоторых музеях, — лучше всего в Неаполе, — вы можете любоваться мраморной головой стоика Зенона. Нельзя придумать лучшего выражения кратко очерченной нами мирооценки. Прежде всего поразительная симметрия этой головы, от которой веет геометрией, строго вычисленной пропорцией, словно тело и душа этого человека пропитаны математической размеренностью. Но лицо это, кроме того, аскетически худо, и со страшной силой выделяются на нем две напряженные скорбные складки высокого лба, словно две застывшие волны, образующие острый угол между бровями. Чувствуется, что человек привык, как к обычному состоянию, к напряжению всех духовных сил ради сохранения своего величавого покоя. Это не покой блаженства, расплывающегося в окружающем; это не покой силы, уверенной в себе; это — покой осажденного лагеря, знающего, что сильная стража не спит и зорко смотрит во враждебную тьму. Такова стоическая воинственная атараксия.

Но когда мелочи жизни проедали серебряную броню когда бессмысленный, но хитрый находчивостью неисчерпаемой пошлости дух земли ставил перед философом дилемму жить ценой унижения или не жить, стоическая философия учила: умри. Умирая стоики облегченно вздыхали. Они позволяли себе умереть, взвесивши все обстоятельства. Поставленные природой на трудный пост, они могли, наконец, сказать себе: я в праве смениться. Они не смотрели на смерть как на уничтожение, но как на возвращение к более легкому к более счастливому, более гармоническому существованию. Тело их шло к четырем элементам, от которых было взято, а искра разума поглощалась огненным океаном вселенской Души. Принцип индивидуальности был для них источником страдания, тяжким бременем, который они несли лишь из чувства долга перед верховным порядком, им было радостно сбросить с себя индивидуальность, отождествиться с целым.

Это и понятно. Грек привык жить жизнью своей общины, своей πόλις. Один исторический удар за другим раздробил общину и предоставил индивидуальность самой себе. Вопросы жизни и смерти, всегда волновавшие арийскую душу, показались бесконечно более страшными, когда подошли вплотную к маленькой личности, не защищенной уже коллективом. В стоической философии эллин пытался найти новую родину, вместо потерянной, новый космос, частью которого мог бы он себя почувствовать. Вот почему в стоицизме мы видим одновременно и элементы острого индивидуализма, и величественный универсализм.

Ничего подобного теперь. Кто же это из действительно мыслящих и образованных современников с полной искренностью, наедине с самим собою, станет говорить о великом и утешительном порядке вселенной? Во-первых, если бы он и был, этот порядок, то не наплевать ли на него мне, страдающей личности? Что за дело до светил, которые вращаются в изумительном хороводе, если у меня невыносимо болят зубы? Какой же это порядок, если я сам трещина на нем, если здесь, в том пункте, где я, все скрипит, разрушается, беснуется?

Да и потом, где же этот порядок? Вселенная полна обломками великих катастроф и похожа скорее на то колесо, которое, нелепо и неровно кружась, растягивало и мучило привязанное на нем тело казнимого. И казнимый этот — дух. По-вашему гармоничное коловращение? А по-моему безнадежное колесование. Вот что говорит новое индивидуальное познание разного рода и калибра гармонистам.

Мне скажут: не все же так. Конечно, не все. Но гораздо больше встретим мы этих отчаянных душ, чем предполагаем. Ибо отчаяние это легко выступает наружу в горькие моменты искренности даже у тех, которые не предполагали этого шила в своем мешке. Не угодно ли вам такое изображение жизни:

Кто написал это? Какая-нибудь горькая голь кабацкая? Или мрачный нигилист из семинаристов? Нет, это написал учитель новых христиан, идеалист и утонченный поэт Владимир Соловьев, — написал в искреннем и дружеском письме.

Черта индивидуалистической оторванности, усугубляющая пессимизм материалистического мировоззрения, очень ярко выступает наружу и при сравнении нового пессимизма с индусским.

Строго говоря, буддизм не пессимистичен, ибо он указывает спасение. Но с этой точки зрения непессимистично, и учение Шопенгауэра, что, однако, звучит парадоксом. Индусы и Шопенгауэр приходят к положительному выводу относительно бытия лишь постольку, поскольку за некоторое сверхбытие они считают небытие, словом, поскольку указывают выход за пределы бытия. Поэтому они являются бесспорными пессимистами, если под пессимизмом мы будем понимать отрицательную оценку бытия.

Саккиа-Муни абсолютно и бесповоротно осуждает живое бытие. Усилие его направлено на то, чтобы доказать, что и скудные радости бытия — чистые иллюзии, что скорбь составляет основу жизни. Страх перед миром — вот начало премудрости для буддиста. А уж дальше идут метафизические построения, указывающие практический путь для целесообразного бегства из мира.

Но не проще ли дело? Стоит ли придумывать метафизические исходы, когда исход под рукою: самоубийство.

Но нет, буддист не считает самоубийство за исход. Как ни пренебрежительно относится он к действительности, все-же она для него некоторое грандиозное целое, тесно связанное единством морального закона. Буддист не верит, чтобы мое существование с вот этим телом, вот этим характером, вот этим умом, этими поступками и этою судьбою было результатом случая. Нет, все это имеет сложные цепи причин. И так как буддист — моралист, а не физик, то и причины он ищет моральные: все мое я и его судьба — это награды и наказания за поведение в прошлых существованиях. Как же может быть, чтобы эту теряющуюся в бесконечном прошлом нить можно было вдруг и окончательно пресечь одним простым движением. Это невероятно: самоубийство только зачтется, как новая вина, и отбросит свою кровавую тень на последующее существование. Более глухо выражает эту мысль и Шопенгауэр. Но вообще говоря, арийской мысли представление о моральном монизме вселенной, как результате своеобразного автоматического суда над собой каждой индивидуальности, автоматического закона Кармы, — чуждо.

В знаменитом монологе Гамлета мы находим некоторую тень подобной мысли, именно тень. У Гамлета вовсе нет уже уверенности, что смерть отнюдь не прекращает нити бытия, а является только своеобразным узелком на ней. Его останавливает другое: быть может, душа со смертью погружается в глубокий сон, эту низшую форму жизни. Но ведь она допускает все-же возможность сновидений? Не будут ли они черезчур мучительны?

Как характерно: у древних азиатов объективная ткань поступков и воздаяний, у величайшего поэта зари нового времени, поэта, которого Карлейль провозглашает истинным представителем протестантского христианства, — только личность, замкнутое в себе „я“, я — в гробу, населяющее шесть досок его мучительными порождениями собственной фантазии.

Но современный материалист, тот ходячий формулированный Владимиром Соловьевым, гораздо категоричнее. Прежде всего мир для новой философии не моральное, а лишь физическое единство. В этом смысле мы лучше буддистов знаем, что ни один гран нашего тела, ни одна волна энергии, прошедшая сквозь наш организм не может потеряться во вселенной. Но разве, раздробляя себе череп из револьвера, мы хотим убить нашу физику? Это было бы бессмысленно, — физика бессмертна. Нет, мы хотим убить нашу психику. О, она есть только эпифеномен, она только беглое пламя, вспыхивающее над высокой организованной материей — мозгом. Нельзя уничтожить материю, но можно разрушить ее организацию, а с тем вместе задуть и надоевшее нам беглое пламя. Я, как тело, миллионами нитей связан с физической вселенной, но что такое мое духовное я? Ему и места в ней нет. Вес вселенной и ее энергетические уравнения не поколеблются ни на йоту от исчезновения без следа всего сознания мира.

Нынешний самоубийца в огромном большинстве случаев спокоен: какое там воздаяние, какие там сновидения? Просто разложение, просто чернозем, просто лопух вырастет. Только атавизмом объясняется, что некоторые, ощущая холодок ствола у своего виска, переполняются сладостным чувством мести. „Вот же, мол, тебе: ты, Некто в Сером, приковал меня к этой бессмыслице, жизни, другие волочат свои цепи, а я рву их“.

Материализм и индивидуализм, вместе взятые, создают этот отвратительный нигилизм, который составляет внутреннее убеждение и жизненную основу нашей буржуазной культуры. Ничего не значит, что буржуазные культуртрегеры стараются бороться с ним, подновляя аргументы обветшавшего идеализма. Уже один тот факт, что таким ловким софистам, как, напр., Джемс или Бутру, приходится прибегать к грубому логическому шулерству и, отступая с завоеванных наукою аванпостов, идти назад вплоть до совершенно отживших форм религиозной мысли, служит доказательством, что из себя самой буржуазная культура не может создать противоядия свирепствующему в ней яду мещанского нигилизма.

Новые формы мысли, получающиеся из сочетания жизненного опыта новых, полных практического идеализма классов с данными наиновейшей науки и научной философии, могут привиться лишь новому человечеству, элементы которого растут вокруг нас. Это новое миросозерцание может служить громадной важности поддержкой в борьбе за существование.

Прочитанное вами стихотворение — одно из последних произведений Ады Негри. По-итальянски оно звучит, конечно, красивее. Но мне оно важно своим содержанием. Даже не непосредственным, материальным содержанием, а своим символическим значением, которое, может быть, вовсе и не предусматривалось самой поэтессой.

Здесь материнство спасает от самоубийства Но материнство само по себе — великий символ вообще плодовитости жизни, ее роста и развития, символ отрицания всего бесплодного, себе довлеющего, махрового или засохшего. Чья душа ощутила в себе трепет новой рождающейся жизни, одновременно всеми фибрами своими исходящей из ее души, существа и вместе с тем вполне новой и имеющей право и силу на долгое свежее, более мощное существование, чья душа почувствовала себя формой юной жизни новой, стражем, любовно и сурово оберегающим зародыш, быть может, бесконечно важной и богатой цепи явлений, — тот, конечно, обеспечен и застрахован от соблазняющего демона самоубийства.

Человек, чувствующий в себе творческую силу, просто никогда не поверит, в то, что он автомат и часть автомата. Все хитросплетения, столь полезные в деле установления закономерности физической природы, столь властно посягающие в своем обратном действии захлестнуть сложными петлями самого автора своего — человека, действительны и безвредны перед непосредственным, ясным, непоколебимым сознанием себя силою среди других сил. „Cogito ergo sum“, — говорил Декарт. Много критики встретило ото положение, и, быть может, меньше было бы ее при формуле: действую — значит существую. Отбросив мысль и слово, Гете в маске Фауста восклицает: В начале было дело. Частица силы. Оригинальная, самобытная, имеющая свое сознательное направление, — вот что такое личность. Велика или мала она, эта частица,— она все-же может сказать о себе:

Ткань мира, многосложную, узорную, в которой на глазах наших все больше становится золота мысли, пурпура чувства, планомерности воли.

Вряд ли насквозь активное миросозерцание может привиться людям, подобным бесплодной смоковнице. Мы говорили: не философия перерабатывает людей, а люди выбирают себе философию, наилучше способствующую завершению процесса их самоопределения. Но философия чистой активности, философия энергии, принимающая процессы труда за ключ к познанию бытия, представляющая себе мир как сотрудничество и борьбу, — нигде и ни в чем не противоречит данным науки и не нуждается в заимствованиях у отживших мировоззрений. „Философы до сих пор истолковали мир, цель нашей философии — пересоздать его“, — говорит Маркс. И это не просто красивый афоризм, это — философский тезис. Человек дан себе самому, как работник, как сложный организм, одаренный потребностями и рабочей силой для их удовлетворения. Познание природы есть только промежуточный факт и орудие ее переделки, гуманизации, очеловечения ее. В этом смысле Маркс выдвигает против материалистов более субъективное и практическое отношение к миру. Научные теории хороши, пока они полезны для человеческого творчества, но они только временные создания рук человеческих, между тем как активность, труд есть основной факт самого человеческого существования.

Мир сразу приобретает интерес колоссальной драмы с неопределившимся еще исходом или, скорее, с бесконечностью перипетий впереди, и драма разыгрывается не под суфлера, действующие лица не марионетки, это живая драма, а не спектакль, и мы не зрители и не актеры, а действительные ее участники. Это воззрение есть своеобразная благодать, дающаяся имущему, сильному прилагается, и эта сила у неимущего же, у бесплодного она естественно отнимается. Из этого не следует, чтобы не нужна была проповедь, пропаганда миросозерцания чистой активности, ибо идеологии борются между собой за колебающихся и подрастающих.

Активная мирооценка легко достигает степени религиозного энтузиазма, у поэтов можно найти иногда яркое выражение такого переживания. Например, среди прекрасных „Lundi“ Аннунцио, — произведения, которое искупает все прегрешения этого богато одаренного и несчастного писателя, — имеется описание прогулки вдоль Африки в июльский вечер после дождя. Настроение передано изумительно. Всходит луна, с криком носятся ласточки. С холма далеко видны поля и течение серебристой реки. И вдруг своеобразное откровение касается души поэта:

Земля, как ком послушной глины в мастерской скульптора, словно предлагает себя творческим рукам сознательной любви, каждый крик звучит как обещание, и сама печальная смерть дня не говорит ни о чем другом, как о былом возрождении света на утро.

Но новый мир, растущий в старом, как сказочный царевич Гвидон в гнилой бочке, побеждает не только буржуазный материализм, но и буржуазный индивидуализм.

Еще физическое материнство, конечно, альтруистичное и самоотверженное в себе, может быть, замкнуто в очень узком кругу любви и сочувствия, но не то духовное и культурное материнство. Идея, образ, рабочая сила, напряжение борца, когда мы носим их в себе, — связуют нас с человечеством. Они не мыслимы и не ценны сами по себе, они бессмертны и полны жизни, когда прилагаются к коллективному созиданию идеального в реальном. Коллективное видовое, историческое выявление и последовательное осуществление идеалов, диктуемых неограниченными в своем развитии органическими потребностями человеческой природы, — вот основное в нашем человеческом бытии.

Маркс в своей чудесной статье „Мальтус и Рикардо“ объясняет, что единственным критерием при оценке каких бы то ни было явлений должна служить выгодность их для роста богатства человечества, которое равно, как тут же говорит Маркс, росту способностей человеческой природы. Вид в своей грандиозной работе считается с индивидом лишь как с моментом и частью: кто понял смысл существования, Вида не только головою, но всем существом своим, жизнь того переполнена светом, значительностью, упоением творчества, безмерно выходящего за рамки беглого личного бытия; кто не понял и протестует, того история оставляет в стороне с его бесплодным нытьем. Это звучит в полном согласии со словами Маха, что с гибелью индивида гибнет лишь форма, идейное же духовное содержание еяе может быть и должно быть сохранено и пущено в оборот истинным носителем духа — коллективом. „Способствовать социальному, художественному, научному и всякому другому обогащению человеческого рода — вот настоящее счастье для личности“.

Вероятно, Метерлинк не знал ни Маркса, ни Маха, когда в своей книге ,,Le temple ensevel.“ он выдвинул такой единственный критерий морали: „Все, что способствует росту сил Вида,—благо, все, что ему вредит,—зло“.

И для людей такого миросозерцания возможны, конечно, самоубийства, но только разумные, условием для каковых является не только тягостность жизни для самого субъекта, но и правильно сделанная оценка, приводящая к выводу о бесполезности его жизни для коллектива. Такие случаи редки, такие случаи совсем исчезнут с усовершенствованием социальной гигиены в широком смысле этого слова.

И чтобы кончить словами итальянского поэта статью, в которой я уже не раз прибегал к их помощи, приведу стихи милого Цанелло, венецианского поэта-священника:

Вперед человек, вперед божественный странник, разве ты знаешь, какое место суждено тебе занять? Пусть земля еще полна рабами и слезами, — она молода!