Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

Принятие и непринятие мира. (Отрывок из книги „О смысле жизни“).¹ Иванов-Разумник

...Если жизнь обладает субъективной осмысленностью, то мир может быть принят нами; но отсюда еще далеко до утверждения, что он должен быть принят нами. Доказать этого нельзя; здесь логика бессильна; здесь область психологии, а не логики.

Если бы жизнь имела объективный смысл, то тогда и только тогда была бы возможность оправдания мирового зла. Это прекрасно понимают все сторонники мистической теории прогресса. Они рассуждают так: для того, чтобы мировое зло могло быть оправдано, жизнь человека и человечества должна иметь объективный смысл, выявляющийся в области нуменальнаго; следовательно, жизнь имеет объективный смысл... Почему „следовательно“? Потому, что мировое зло должно быть оправдано, — такова твердая вера последователей мистической теории прогресса. Мы не обладаем этой верой, а потому и выводы наши получают совсем иное направление. Мы приходим к мысли о субъективной осмысленности жизни, а отсюда и к ясному сознанию, что мировое зло не может быть оправдано.

Жизнь субъективно осмыслена; цель ее в настоящем; цель эта и критерий субъективной осмысленности жизни заключается в полноте бытия. Все это прекрасно, но вот перед нами трупик утонувшего шестилетнего мальчика Василия, черненького и тихонького сына Василия Фивейскаго; вот другой мальчик, затравленный собаками зверя-помещика; вот убитый камнем сын Человека, с золотыми, как солнечные лучи, кудрями; вот перед нами все жертвы случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II; вот, наконец, все ужасы наших дней, нисколько не уступающие ни Филиппу II, ни инквизиции... Чем все это может быть оправдано? — Ничем. Надо иметь мужество прямо взглянуть в глаза правде и твердо идти до конца по пути „свирепейшей имманенции“.

Нет в мире мысли, нет в мире силы, которая могла бы оправдать мировое зло; если бы даже такое оправдание было возможно в области трансцендентного, то я заранее отказываюсь от него и почтительнейше возвращаю Господу Богу билет на право входа в мировую гармонию, — так говорил Иван Карамазов. Вместе с ним мы раз навсегда категорически отказываемся от трансцендентных утешений и остаемся в области; „свирепейшей имманенции“. Зло имманентно человеческой жизни, его нельзя оправдать, его можно только принять или не принять. А это как-раз и есть область чувства, а не рассудка, психологии, а не логики.

Мир можно или принять, — т.-е. жить, или не принять,— т.-е. умереть. Логические доводы и в том, и в другом случае бессильны; здесь мы имеем перед собою два различных психологических типа.

Сначала о людях, не принимающих мира. ,,...Я мира этого Божьего не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе, — говорит Иван Карамазов Алеше. — Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять“. — „Это бунт“, — отвечает ему Алеша, на что Иван замечает: „Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова... Можно ли жить бунтом, а я хочу жить“... На этот раз прав однако не Иван, а сюсюкающий младенец Алеша: действительно, мысли и чувства Ивана — бунт против всего существующего, неприятие мира. Логический исход такого бунта — самоистребление, и сам Иван Карамазов это глубоко чувствует и понимает: бунтом жить нельзя, — говорит он. Да, бунтом жить нельзя; не принимая мира, можно только умереть. Я знаю, — продолжает Иван, — что простая и горькая земная правда заключается в том, что страдание есть, что виновных нет, но жить по этой правде я не могу согласиться: „что мне в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит и что я это знаю — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле“... Но возмездия нет; Иван это знает, а значит, — ему остается только истребить себя, потому что бунтом жить нельзя.

Однако Иван не истребляет себя, не доходит до логического конца; вместо него это совершает над собою более последовательный безымянный NN, от имени которого Достоевский поместил письмо в своем „Дневнике писателя“ (1876 г., № 10). Это письмо самоубийцы, объясняющего, почему он истребляет себя. Почему же? Потому, что он не принимает мира, подписывает ему смертный приговор, твердо доходит до логического конца. „Какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего; но я не хочу страдать — ибо для чего бы я согласился страдать?“ — так начинает он свое письмо. Во имя чего ему страдать? Во имя гармонии целого? Но какое ему дело, „останется ли это целое с гармонией на свет после меня, или уничтожится сейчас же вместе со мною.“... Да к тому же через несколько мгновений вечности непременно погибнет человечество, непременно умрет земля, — во имя чего же страдать? „В этой мысли (о грядущей гибели мира) заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого“. Но наиболее „невыносимо возмутительной” является для него мысль о бессмысленных страданиях без всякого возмездия, о тысячелетних, бессмысленных истязаниях человека... Всего этого он не может вынести, он не принимает мира, он провозглашает бунт, неприятие мира, его уничтожение: „я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание — вместе со мною к уничтожению. А так как природу я истребить не могу, то истребляю себя одного“...

Неприятие мира есть самоистребление. И против этого бессильны все логические доводы. Существуют ли бессмысленные, неоправданные страдания? Да, существуют; почти всегда осмысленная трагедия одного является элементом бессмысленной драмы для другого. Трупик утонувшего мальчика, растерзанный собаками ребенок, случайно убитый камнем человек, — все это нелепые, бессмысленные, неоправданные страдания. „Страдание есть, виновных нет“, — вот земная, человеческая, тяжелая правда; кто не может, подобно Ивану Карамазову, согласиться жить по этой правде, кто, следовательно, не принимает мира, тому остается только истребить себя, как это и сделал безымянный самоубийца, — а нам остается только молча обнажить голову перед этим фактом и признать свое бессилие переубедить таких людей логическими доводами.

Но не в логических доводах тут дело, а в непосредственном чувстве, которое сильнее всех рассуждений и которое даже взбунтовавшихся заставляет фактически примириться с миром. Отчего, действительно, так редко истребляют себя люди на основании одних логических доводов? Отчего не истребил себя Иван Карамазов, вполне ясно понимая, что страдание есть, а виновных и возмездия нет? Отчего? Оттого, что непосредственное чувство оказалось сильнее его бунта, оттого, что он не принимал мира умом, а не чувством. И сам он это сознавал. „...Не веруй я в жизнь, — говорит он Алеше, — разуверься... в порядке вещей, убедись даже, что все напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! ...Центростремительной силы еще страшно много на нашей планете, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий... Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь“... И младенец Алеша соглашается с Иваном, что „все должны прежде всего на свете жизнь полюбить“. — „Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?“ — спрашивает Иван. — „Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму“...

Вот путь принятия мира, путь оправдания мира. Объективного смысла жизни нет, мировое зло не может быть оправдано, — и все-таки мы принимаем мир силой непосредственного чувства; и опять-таки это непосредственное чувство — неопровержимый психологический факт. Конечно, он не общеобязателен: у кого центробежная сила пересиливает центростремительную, тот оторвется от земли, от жизни, от мира, тот истребит себя; для того одна неоправданная слеза отравит всю жизнь всего мира. Но ...центростремительной силы еще страшно много на нашей планете; и эта центростремительная сила — жажда той самой полноты бытия, которая является критерием субъективной осмысленности жизни. Страдания есть, виновных нет, — так всегда было, так всегда будет; и мы должны или умереть, или согласиться жить по этой тяжелой человеческой правде. И раз мы живем, то уже этим одним мы принимаем мир, принимаем неоправданное мировое зло...

И стоя на этой почве, я должен сказать себе следующее: зло — имманентно человеческой жизни и не может быть осмыслено; всегда были и всегда будут бессмысленные безвинные человеческие страдания. Через сотни, через тысячи лет — всегда, всегда будут в мире бессмысленные случайности; трагедия и драма неуничтожимы в человеческой жизни. Мы будем бороться за лучшее будущее человечества, мы победим раньше или позже все социальное зло, мы уничтожим все болезни, мы сделаем всех людей долголетними и здоровыми, мы уничтожим все зависящее от нас горе на земле: — да будет! Но и тогда не один раз будет безумно рыдать мать над трупом утонувшего ребенка, и тогда не один раз случайно упавший камень разобьет жизнь молодого и полного сил существа, и тогда не уничтожится безвинная человеческая мука. Безвинные страдания всегда будут, мировое зло никогда не будет оправдано. Эту правду тяжело сознать, тяжело сказать, но все-же ей надо смотреть прямо в глаза. Если правда эта для меня тяжелее жизни, то я не могу больше жить, не могу принять мира; если же я принимаю мир, то я должен принять и эту тяжелую человеческую правду. Это тяжело, но это необходимо, если я хочу жить.

Остается последний вопрос: но имею ли я право жить, раз рядом со мной остается в мире навеки неоправданное страдание? Да, я имею это право, потому что и сам я являюсь носителем этого безвинного человеческого страдания; потому что и на мою голову падают тяжелые удары случайности; потому что не из прекрасного далека принимаю я неоправданное зло, услаждаясь своею „полнотой бытия“; потому что в эту полноту бытия входят и тяжелые переживания безвинной человеческой муки, своей и чужой... И если после этого я принимаю мир, принимаю жизнь, то это значит, что я имею право их принять; это значит, что хотя объективного оправдания мира нет, но существует субъективное оправдание жизни. В чем заключается это субъективное оправдание—выяснить это должно воззрение „имманентнаго субъективизма“...

В заключение — несколько слов к возможным противникам. Эти возможные противники — не сторонники мистической или позитивной теории прогресса, с которыми мы расходимся не только в возможности, но и в действительности; нет, я говорю теперь не о них, а о тех, которые еще не пришли ни к какой догме, которые еще ищут ответов на карамазовские вопросы и которые хотят во что бы то ни стало найти на эти вопросы общеобязательный ответ, а значит, найти и объективный смысл жизни. Всем им мне хотелось бы сказать следующее:

Ваши поиски тщетны, — поймите это раз навсегда: вас обманывает мираж, иллюзия. Вы умираете от жажды смысла жизни в пустыне мирового бытия, и вашему напряженному взору представляются обманчивые миражи — оазисы в пустыне, зеленеющие деревья, озера и реки живой воды. Все это иллюзии веры, — и если вы поверите в эти кажущиеся отражения, то вечно будете стремиться утолить свою жажду в недосягаемых, ибо несуществующих, источниках. Поймите это раз навсегда, — и вы увидите, как иллюзии и миражи рассеются и растают подобно утренним туманам.

Вы боитесь этого, боитесь, что без этих миражей вы останетесь в палящей безводной пустыне, вам страшно стать лицом к лицу с действительностью, вы пугаетесь „свирепейшей имманенции“... Если вы настолько слабы духом, что самообман вам дороже правды, то продолжайте утешать себя иллюзиями; если же вы хотите правды, а не душевного спокойствия, то прежде всего перестаньте пугаться „свирепейшей имманенции“, перестаньте искать источников воды за пределами человеческого горизонта. Оглянитесь, — и вы увидите, что вы ловили собственную тень; вы увидите, что тут же около вас бьет ключ живой воды, мимо которого вы проходили с пренебрежением. Вы увидите тогда вокруг себя не палящую безводную пустыню, а цветущую, зеленеющую, кипящую клюнем жизнь; вы поймете тогда, что и сама эта пустыня мирового бытия — только мираж, только иллюзия вашего раздраженного зрения.

И тогда вас уже не испугает „свирепейшая имманенция'' того взгляда, который отрицает объективную осмысленность жизни; вы не будете тогда вечно бежать за будущим, цепляясь за фалды Божества или Человечества. Не на будущее, а на настоящее вы тогда обратите свое внимание; вы поймете, что единственный смысл нашей жизни — в полноте ее переживаний, в широте, глубине и интенсивности бытия. И, поняв это, вы откроете свою душу всему человеческому. Вы будете жадно впивать в себя красоту человеческого творчества и будете творить если не поэмы, то самую жизнь, будете, по слову Эпикура, ποιήματα εν ἐργειν. ὁυχ, ἂν ποιῆσαι, не писать поэмы, а переживать их. Вы будете ценить завоевания человеческой мысли, бесконечно углубляющие жизнь человечества и ведущие к несомненной победе человека над миром, над лишениями, болезнями, над социальным злом; вы почувствуете себя тесно связанными своими непосредственными переживаниями со всеми людьми и будете вместе с ними бороться за свои субъективные цели и идеалы, за воплощение в мире правды-справедливости, правды-истины, правды-красоты. И эта полнота бытия будет единственным смыслом вашей жизни, — другого не ищите; чем полнее, ярче, шире будет ваша жизнь, тем она будет осмысленнее.

И тогда, умирая, вы не потребуете еще новых заоблачных переживаний для осмысливания своей минувшей земной жизни: ваша земная жизнь должна была сама оправдать себя. „Мы страдали, мы хотели, мы любили. Мы свершили весь наш путь. Не ждем ни радости, ни печали“... И если, умирая, мы услышим злорадный и насмешливый шепот Старух, напоминающих нам об объективной бессмысленности всей нашей минувшей жизни, то каждый из нас скажет себе: „Моя жизнь имела ясный субъективный смысл. Я жил широкой, я жил полной жизнью. Я любил и ненавидел, я хотел, я страдал, я боролся, побеждал и погибал; в полноте этих переживаний — весь смысл человеческой жизни. Другого смысла мне не надо, если бы даже он и был. И если жизнь моя действительно была широкой, яркой и полной, то пусть моя могила служит символом оправдания человеческой жизни“...

Только жизнью может быть оправдана смерть. Пусть жизнь каждого из нас будет таким оправданием, пусть будет наша жизнь яркой, красочной, широкой, — и тогда вопрос о смысле жизни будет решен нами в самой жизни, в вечно-текучей действительности. Для этого надо каждую минуту, каждый миг отвечать на призыв жизни, — на тот ее призыв, который еще Герцен выразил словами: vivere memento!