Самсон

Глава 7. Медведь

После перерыва Алёна снарядила нас с Вилли сделать обход. Ничего особенного, просто визуально осмотреть гомункулов, приложить каждому ко лбу анализатор и записать показания. Разумеется, в присутствии — ради безопасности — зоотехника.

Сама она села заполнять какие-то электронные формы, вроде бы на распределение животных по лабораториям.

За дверями кабинета между мной и Вилли разгорелся небольшой спор.

— Давай так, — начал Вилли, как видно считая, что раз я на испытательном сроке, то теперь он тут главный, — ты успокаиваешь животных, я работаю с анализатором.

Не то чтобы я очень хотел возиться с электронным прибором, скорее, мне не хотелось отдавать Ви первенство.

— Ну уж нет, — сказал я как можно твёрже. — Я тоже хочу тыкать в кнопочки, и имею право. По информатическим дисциплинам у меня, между прочим, десятки.

Вилли посмотрел на меня с осуждением — у него по информатике была только восьмёрка.

— Информатика тут ни при чём, — попытался он настоять на своём, — анализатор очень простой прибор.

— А что же при чём? — спросил я. — Не хочешь же ты сказать, что ответственнее или лучше выполняешь инструкции?

Вилли, конечно, тут же покраснел до корней волос — потому что именно это он и хотел сказать.

— Ладно, — сдался он. — Тогда в половине боксов ты работаешь с анализатором, в половине я.

Мы разделили боксы на чёт — нечет. Я взял чёт, ни в чём не хотел Вилли уступать.

Позвали Петра Симеоновича и пошли по боксам, начиная с лис, передавая друг другу анализатор в коридоре и время от времени переругиваясь громким шёпотом. Звери, видимо отвыкшие от меня за то время, пока я был отстранён, дичились и шарахались, хоть я и старался говорить с ними ласковым и спокойным голосом, как это всегда делала Алёна.

Пётр Симеонович только ухмылялся, глядя на наши с Вилли «игры», но ничего не говорил. И в целом всё шло гладко почти до самого конца. Остался только гризли, и тут Вилли заявил:

— К медведю я один пойду, ты можешь не ходить.

— Это ещё почему? — возмутился я. Понятно, конечно, что великодушный Ви решил избавить меня от тяжких воспоминаний. Ну и ещё он считал, что я страшно трушу. Это была правда, у меня все поджилки тряслись. — Он всё равно зафиксированный. Правда, Пётр Симеонович?

Но Пётр Симеонович только плечами пожал в ответ.

— Нет, я пойду, — сказал я Вилли, сощурился и поглядел ему в глаза. — Ты ж понимаешь, что я должен.

— Ну как знаешь, — смирился Ви, и мы вошли.

Зверь был ни капельки не зафиксирован, ни на волосок. Сидел на корточках в углу, свесив длинные руки с колен. Ух и страшный.

Когда мы вошли, он поднял голову и остановил на мне взгляд маленьких глазок. Узнал меня.

Я проглотил ком в горле и произнёс стандартную фразу из инструкции:

— Здравствуйте, нам нужно провести осмотр, встаньте, пожалуйста.

— Ты не боись, — подбодрил меня сзади Пётр Симеонович, — у меня, ежели что, всё наготове.

Я слегка повернул голову и посмотрел, как он взводит шокер, который тут же заискрился и застрекотал разрядом.

— Не надо, — сказал я. — Всё нормально.

На меня словно спустилось удивительное спокойствие. Сам не знаю, как так получилось, но время будто замедлилось. Я вспомнил вдруг, что в тот раз, когда Маша отщёлкнула фиксаторы, медведь не бросился и даже какое-то время смотрел мне прямо в глаза, вот как сейчас…

Я повернулся, снова посмотрел на зверя и повторил:

— Нам нужно провести осмотр.

Потом медленно подошёл к кушетке и показал рукой, чтобы он сел на неё.

Секунду или две все ждали, только слышался треск шокера. А потом медведь поднялся. Ох, какой же он был большой. Огромный, а из-за непомерно широкой грудной клетки и плеч казавшийся совсем уж гигантом.

Он подошёл ко мне так близко, что я почувствовал нечистый звериный запах, исходивший от него, тяжело опустился на кушетку, сел сгорбившись, словно под тяжестью. Теперь, когда мой страх отступил, я сумел заметить, что он словно бы болен и болезнь давным-давно точит его, как червяк.

Вилли с анализатором подошёл к нам, немного замявшись, направил на зверя прибор, подержал секунд двадцать.

— Всё в норме, — сказал он. — Здоровый всё-таки, зверюга.

При этих словах медведь, раньше сидевший равнодушно, поднял на него глаза.

— Тихо, — сказал я по-английски. — Будь спокоен.

Медведь вздрогнул, услышав мои слова.

— Он здоров. — Вилли повернулся ко мне. — Можем идти.

— Ты иди, — сказал я ему. — Я осмотрю тут у него ссадины, может, нужно обработать. Пётр Симеонович за мной посмотрит.

Вилли взглянул на меня недоверчиво. Но у медведя и правда краснели свежие ссадины на шее, как видно от пластиковой привязи, и на огромных костяшках пальцев на руках, так что Ви пошёл к Алёне сбрасывать показания анализатора в смарт.

— Веди себя тихо, — попросил я медведя снова по-английски. — Я тебя не обижу.

Он повернул ко мне голову, глянул искоса и ухмыльнулся. Чёрт побери, ухмыльнулся! Это была кривая, звериная усмешка, но, вне всякого сомнения, он подсмеивался надо мной, таким хилым по сравнению с ним. «И всё-таки, — подумалось мне, — я скорее могу его обидеть, чем он меня».

— Ты, парень, по-медвежьи, что ли, болтаешь? — подал голос Пётр Симеонович.

— Это английский, — ответил я. — Он понимает.

Я протянул руку и осторожно ощупал его шею. Ссадина была глубокой, но к завтрашнему дню, уверен, от неё и следа не останется. Регенерация оборотней и есть то самое, что привлекает в них учёных. Способность перекраивать себя, быстро выращивать новые клетки. Уже сейчас созданы препараты, которые залечивают раны во много раз лучше, чем все другие способы. А что ещё впереди! Я вспомнил профессора Громова и его исследования ксенотрансплантации. При помощи биоинженерии человечество сумеет выращивать искусственно или в теле животных легкоприживаемые, здоровые части тела. Это путь человека к бессмертию…

Медведь не сопротивлялся моему осмотру, даже чуть-чуть наклонил голову, чтобы мне было удобнее.

«Наверняка, — подумал я, — Сава снова бил его, приковав на этот раз за шею». Однако следы от дубинки, если они и были, уже исчезли. Спина и плечи зверя были покрыты почти ровным тёмно-золотистым шерстяным покровом. Я показал ему, чтобы он поднял руки вверх, — тот понял и послушался. Он был очень худ, просто из-за непропорциональных по человеческим меркам размеров костей это не сразу бросалось в глаза. Но когда зверь поднял руки, его пустой живот почти прилип к позвоночнику, а рёбра выступили вперёд, едва не прорывая кожу.

— Опусти, — сказал я зверю, на этот раз не показывая ничего жестами. Он снова понял меня и опустил руки.

Тогда я решился.

— Ты понимаешь меня? — спросил я у зверя, как можно отчётливее и правильнее выговаривая английские слова. — Ответь.

Медведь несколько долгих секунд смотрел мне в глаза. Теперь я не видел в его взгляде ненависти, нет. Это был грустный взгляд живого существа, которое скоро умрёт и смирилось со своей участью. Потом он перевёл глаза на стоявшего в углу Петра Симеоновича и, опустив голову, стал смотреть на свои колени.

— Пётр Симеонович, — повернулся я к зоотехнику, — можете на минутку выйти?

— Ты это, не чуди, парень, — сказал он оторопело, — не положено ведь, знаешь.

— Ничего не произойдёт, даю вам слово, — уверил я его. — Я возьму шокер.

И тут, видя, что мои слова мало на него действуют, я совершил подлость. Подмигнул ему, улыбаясь так, словно бы намекая на что-то, и сказал:

— Я умею хранить секреты.

Ох и мерзко я, должно быть, выглядел!

Но цель моя была достигнута. Пётр Симеонович недовольно хмыкнул, но всё-таки передал мне шокер, открыл стеклик и вышел в коридор.

— Ответь, — снова спросил я медведя, — ты понимаешь меня?

Его некрасивое лицо дрогнуло: задвигались выступающие скулы, нахмурились брови. Рот, скрытый густой бородой, приоткрылся.

— Да, — хрипло произнёс он по-английски.

В прошлый раз я просто не сумел запомнить его голос, но сейчас он меня поразил. Это был странный, утробный звук, словно рождавшийся не в голосовых связках, а где-то ниже, в животе, в солнечном сплетении, звук шёл до рта слишком долго и успел слежаться, сконцентрироваться и вырывался наружу словно силком, через преграду. Этот звук непременно должен был закончиться звериным рыком, но, вопреки природе, заканчивался вполне членораздельным, понятным словом.

Я был так ошеломлён, что не знал, что говорить дальше, о чём спросить его. В руке у меня трещал шокер, за дверью нетерпеливо переминался с ноги на ногу Пётр Симеонович.

— Ты знаешь доктора Лайлу Доббс? — спросил я с надеждой.

Но напрасно. Медведь, услышав это имя, оскалился, далеко задирая губы, так что видны стали не только его жёлтые клыки, но и бледно-розовые дёсны, и зарычал.

Пётр Симеонович тут же влетел в бокс, но я поспешил остановить его:

— Всё нормально, просто осматривал ему пасть. — И, чтобы подтвердить свои слова, подошёл к медведю и кивнул ему. Он с готовностью открыл рот.

Я положил руки ему на щёки, как это делали стоматологи в старых комедиях, и заглянул в глотку. Рот как рот, на мой взгляд, только дыхание у него было смрадное.

— Хорошо, — сказал я, тоскливо вспоминая о том, что надо было заснять медведя, как он говорил со мной, на смарт, а то мне не то что Алёна или Медуза, даже Вилли не поверит.

Но всё-таки я решил, что и без того сижу в его боксе слишком долго, Алёна может что-то заподозрить. Надо не забыть сделать это в следующий раз. Завтра.

— Вы бы, Пётр Симеонович, — сказал я зоотехнику, — вымыли его. А то вонь такая, ужас.

— Ну можно, устрою, — проворчал недовольно, сильно сомневаясь в моих практикантских правах давать ему поручения.

На прощанье, прежде чем стеклик передо мной закрылся, я пообещал медведю:

— Я приду завтра.

И тот равнодушно повёл плечами.

Но уж кто-кто, а я совсем не был равнодушным. Что бы ни говорила Медуза, я всё-таки совершил научное открытие! Меня так распирало от новостей, что я едва не выпалил всё сразу: и что медведь совсем не агрессивный, а, напротив, очень даже контактный, и что он знает английский, всё понимает, его надо изучать, конечно, зоопсихологам профессора Сухотина, а не разбирать на запчасти в лаборатории Громова, и что анализатор, скорее всего, сломался, так как по показателям медведь в норме, тогда как выглядит и чувствует себя он очень плохо.

Но когда я вошёл в кабинет, увидел их плоские, усталые лица…

Впервые в жизни мне стало понятно, что правда, вся правда, высказанная смело и честно, далеко не всегда приводит к успеху.

— Медведь, — сказал я, — по-моему, он чем-то всё-таки болен.

Алёна заглянула в смарт, продвинула пальцем экран до нужных показаний.

— Всё в норме, температура, давление, пульс, показатели крови немного пониженные, но всё равно в границах.

— И всё-таки, — я не хотел сдаваться, — на кулаке у него не заживают ссадины. Пётр Симеонович сказал, что уже видел такое у него в том же самом месте.

Алёна вздохнула и со значением посмотрела на Вилли:

— Петру Симеоновичу ещё не то может привидеться.

Вилли пояснил:

— Кажется, я видел, как он жевал плюсну.

— Ерунда, — перебил его я, — кулак-то у зверя и вправду разбит.

— Это называется «стереотипия», Ёжик, — ровным тоном продолжил Ви, и я сразу вспомнил, что Маша раньше частенько называла его чересчур высокомерным, — в любом учебнике написано. Он от скуки стучит кулаком в стену: садится поближе к ней на корточках и долбит, я сам видел.

— Ты видел, как он сам долбит в стену кулаком? — Я помотал головой. — А худой он такой почему, по-твоему?

— Вес в норме, — сказала Алёна, всё ещё глядя в смарт.

— Ну что ты хочешь, может быть, ему и не хватает еды здесь, — ответил мне Вилли. — Он огромный. Но осталось всего несколько дней. Если профессора Громова не будет удовлетворять его состояние, то они его сами…

— Нет, — сказала Алёна, грустно на нас с Вилли глядя. — Я увеличу рацион твоему медведю, Ёжик, и проколю витамины. И даже скажу Саве, чтобы он перестал его фиксировать каждый раз, а то он этим увлекается.

— Спасибо.

— Теперь идите домой, мальчики. Уже можно.

— А вы, Алёна Алексеевна? — спросил Вилли.

— Сегодня не надо меня провожать, Вильямс, — ответила она. — Я ещё посижу тут, с бумагами.

— Провожать? — спросил я Вилли, когда мы вышли из блока и направились в общагу. Дождь стал по-вечернему редким, серым и противным, но не страшным, таким, на который не хотелось обращать внимание, поэтому я сбросил с головы капюшон дождевика.

Вилли смутился и начал мямлить что-то про тяжёлую сумку, тёмный поздний вечер и прочее. Я великодушно не стал его добивать.

— Ты знаешь, что Алёна хотела взять Чарли себе в качестве пета? — спросил меня Вилли после того, как мы довольно долго шли в молчании. — Но ничего не вышло. Она снимает квартиру, и хозяева категорически против зверя. Теперь пытается найти другое жильё, с более сговорчивыми людьми, но, видимо, уже не успеет.

— А тебе не кажется, Ви, что это несправедливо? — Я резко остановился перед дверью общежития.

— Что?

— Что Чарли прекрасный пёс, добрый и ласковый, и вы — ты, Алёна — хотите его спасти. А другие звери? Чем хуже оставшаяся енотка? Она так скучает по погибшей сестре, и может быть, лучше было бы, чтобы она умерла от пироплазмоза или от смертельной инъекции, чем от каких-нибудь мучительных опытов?

— Ёжик, — сказал мне Вилли очень спокойным голосом, — эксперименты нужны, это двигает науку вперёд и в конце концов спасает человечество. Животные погибают, но это случается и в дикой природе. А здесь их жизни и смерти имеют цель и смысл. Да что я тебе объясняю! — Он вдруг отчаянно махнул рукой и пошёл вперёд, в общежитие.

— Постой, Ви, — остановил я его. — Я это правда знаю. Вовсе не хотел тебя обвинять. Я просто должен тебе кое-что рассказать. Как другу.

Вилли обернулся и посмотрел на меня с вызовом:

— Что ещё ты задумал?

— Я не задумал, — ответил я. — Говорю тебе чистую правду. Слушай.

И я рассказал Вилли всё про мои разговоры с медведем, письмо к доктору Доббс и мои догадки.