Самые странные в мире. Как люди Запада обрели психологическое своеобразие и чрезвычайно преуспели

Семьи, характерные для обществ Запада, в общемировом и общеисторическом контексте выглядят странными и даже экзотичными. У нас нет родов или крупных киндредов, которые простираются во всех направлениях, опутывая нас паутиной семейных обязательств. Наши идентичность, самовосприятие, правосубъектность и личная безопасность не привязаны ни к членству в каком-либо доме или клане, ни к нашему положению в системе родственных связей. Мы ограничиваемся одним супругом (за раз), и социальные нормы обычно не позволяют нам вступать в брак с родственниками, включая двоюродных братьев, племянников, приемных детей и свойственников. Вместо договорных браков мы предпочитаем браки по любви, которые обычно мотивированы взаимной привязанностью и совместимостью. В идеале молодожены селятся отдельно от родителей, создавая то, что антропологи называют неолокальным местом жительства. В отличие от патрилинейных кланов или сегментарных родословных, в семьях Запада происхождение выводится билинейно — как по отцу, так и по матери. Имущество находится в индивидуальной собственности, а его передача по наследству является личным решением. У нас, например, не принято претендовать на землю, принадлежащую брату, и нет права вето на его решение ее продать. Нуклеарная семья представляет собой четко выделенное ядро нашего общества, но проживает совместно только до тех пор, пока дети не женятся и не образуют новые семьи. За пределами этих мелких семей у нас имеется меньше родственных уз, и они слабее, чем в большинстве других обществ. Хотя родственные связи время от времени дают о себе знать (например, когда президенты США назначают своих детей или их супругов на ключевые посты в Белом доме), они обычно вторичны по сравнению с политическими, социальными и экономическими институтами более высокого уровня[251].

Давайте начнем с того, что добавим к описанной выше картине несколько чисел из «Этнографического атласа» (Ethnographic Atlas) — антропологической базы данных о более чем 1200 обществах (этнолингвистических группах), которая фиксирует их состояние до начала индустриализации. В таблице 5.1 перечислены пять черт родства, которые характеризуют общества Запада: (1) билинейное происхождение, (2) малое количество или даже полное отсутствие кузенных браков, (3) исключительно моногамный брак, (4) обособленное хозяйство нуклеарной семьи и (5) неолокальное место жительства. Частота проявления этих типичных для обществ Запада черт родства варьирует от максимума в 28 % (билинейное происхождение) до минимума в 5 % (неолокальное место жительства). Это говорит о том, что в большей части обществ люди издавна жили в расширенных семьях, допускали полигамные браки, поощряли кузенные браки и отслеживали происхождение в основном через одного родителя. Если рассматривать перечисленные черты по отдельности, каждая из них уже необычна, но в сочетании этот набор встречается чрезвычайно редко — по большому счету только у обществ Запада[252].

Чтобы оценить, насколько редка подобная модель, мы можем подсчитать, сколько из этих черт родства присуще каждому обществу в «Этнографическом атласе». Это дает нам показатель от нуля до пяти, который свидетельствует, насколько то или иное общество соответствует критериям людей Запада с точки зрения родства. На рис. 5.1 показаны результаты: более половины описанных в «Этнографическом атласе» обществ (50,2 %) не обладают ни одной из этих присущих обществам Запада черт родства, а 77 % обладают максимум одной из этих черт либо лишены их вовсе. С другой стороны, менее 3 % обществ обладают как минимум четырьмя из указанных черт, и только 0,7 % обладают всеми пятью. Примечательно, что эти крошечные доли включают небольшую выборку европейских обществ, таких как ирландцы и франкоканадцы по состоянию на 1930 г. Таким образом, 99,3 % обществ в этой общемировой антропологической базе данных отклоняются от модели, характерной для типичного общества Запада[253].

Аспекты традиционных родственных связей, нашедшие отражение в «Этнографическом атласе», описывают не только доиндустриальный мир, но и социальные нормы, сохраняющие важность даже сегодня. Задумайтесь над таким вопросом: сколько ваших знакомых заключили брак со своими многоюродными братьями и сестрами?

^{Рис. 5.1. Доля обществ с различным числом типичных для обществ Запада черт родства из таблицы 5.1, в диапазоне от нуля до пяти черт (на основании данных «Этнографического атласа»)}

Если вы не знаете ни одного такого случая, это странно, поскольку сегодня каждый десятый брак в мире заключается с многоюродным братом или сестрой или же с другим родственником. На основании данных второй половины XX в. на рис. 5.2 показана частота, с которой люди в разных странах заключают браки со своими двоюродными или троюродными братьями и сестрами, а также с другими близкими родственниками (дядями, племянницами). Напомню, что у троюродных братьев и сестер есть одна общая пара из прабабушки и прадедушки. Для простоты и из-за того, что в большинстве браков с родственниками участвуют многоюродные братья и сестры, я буду называть это явление кузенным браком. На одном конце спектра мы видим, что на Ближнем Востоке и в Африке примерно каждый четвертый брак заключается между родственниками, хотя в некоторых регионах этот показатель превышает 50 % — то есть более половины браков среди местного населения заключаются между родственниками. Посередине находятся такие страны, как Индия и Китай, где кузенные браки имеют не такое широкое распространение. Тем не менее стоит помнить, что, когда китайское правительство в 1950-е гг. начало продвигать «современные» (западного типа) браки, оно объявило вне закона браки между дядей и племянницей, а позже такая участь постигла и браки между двоюродными братом и сестрой. Напротив, в неоспоримых странах Запада, таких как США, Великобритания и Нидерланды, доля подобных союзов составляет около 0,2 %, то есть одну пятую от 1 %[254].

^{Рис. 5.2. Частота кузенных браков. Доля браков между троюродными братьями и сестрами, а также более близкими родственниками в разных странах по данным второй половины XX в. Чем темнее заливка, тем выше в данном регионе доля браков между кровными родственниками. Для заштрихованных областей данные отсутствуют[255]}

Итак, как же родство людей Запада стало таким необычным?

Многие полагают, что удивительная природа семей в обществах Запада является продуктом промышленной революции, экономического процветания, урбанизации и современных государственных институтов. Это кажется логичным; точно можно сказать, что именно к этому сегодня ведет глобализация в большинстве регионов мира. По мере того как незападные общества входили в глобальную экономику, урбанизировались и перенимали формальные светские институты обществ Запада (например, гражданские кодексы, конституции и т. п.), их интенсивные основанные на родстве институты обычно начинали медленно разрушаться, что приводило к распространению западных черт родства, особенно среди образованных городских жителей. Тем не менее эти интенсивные основанные на родстве институты доказали свою чрезвычайную устойчивость под натиском глобальных экономических и политических сил[256].

Однако в Европе порядок событий был обратным. Сначала, между 400 и 1200 гг. н. э., интенсивные основанные на родстве институты многих европейских племенных популяций медленно ослаблялись, разрушались и в конечном итоге стирались с лица земли той ветвью христианства, которая в итоге превратилась в Римско-католическую церковь — в дальнейшем мы будем называть ее Западной церковью или просто Церковью. Затем на руинах этих традиционных социальных структур люди начали возводить новые добровольные объединения, основанные на общих интересах или убеждениях, а не на родстве или племенной принадлежности. В этих частях Европы социальной эволюции не дали пойти обычным путем — путем интенсификации родственных связей; ее столкнули на удивительную боковую тропу[257].

Ключевым для нас на данный момент пунктом является то, что распад интенсивных институтов, основанных на родстве, и постепенное появление независимых моногамных нуклеарных семей представляют собой тот самый камешек, с которого началось лавинообразное движение к современной Европе. Теперь давайте посмотрим, как Церковь случайно столкнула этот камешек.

Разрушение традиционной семьи

Корни семьи Запада можно найти в медленно расширявшемся наборе догматов, запретов и предписаний, которые начиная с периода заката Западной Римской империи постепенно принимала и энергично продвигала Церковь. На протяжении многих веков с поздней Античности и до разгара Средневековья отношение Церкви к браку и семье было частью более широкого культурно-эволюционного процесса, в котором ее верования и практики конкурировали за сердца, умы и души жителей Европы со множеством других богов, духов, ритуалов и институциональных форм. Церковь соперничала с богами-предками, традиционными племенными божествами вроде Тора и Одина, старой римской государственной религией (Юпитер, Меркурий и т. д) и различными средиземноморскими учениями о спасении (в том числе культами Исиды и Митры), а также разнообразными толками христианства. Эти прочие христианские секты — в том числе несторианская, коптская, сирийская, арианская и армянская церкви — были серьезными соперницами. Например, готы, сыгравшие огромную роль в падении Западной Римской империи, были не язычниками, а христианами-арианами. Ариане, ужасные еретики с точки зрения Западной церкви, придерживались шокирующих взглядов, согласно которым Бог-Сын (Иисус) был создан Богом-Отцом в определенный момент времени, так что Сын подчинялся Отцу.

Сегодня нам очевидно, что Западная церковь безоговорочно выиграла это религиозное соревнование. Христианство — крупнейшая религия в мире, исповедуемая более 30 % населения планеты. Однако 85–90 % современных христиан ведут свою культурную родословную не от многих других ветвей христианства, таких как православные или древние восточные церкви, но от церкви Рима через Римско-католическую церковь. Подобный исход отнюдь не был очевиден в момент распада западной половины Римской империи. Православная церковь, которая являлась государственной религией Византийской империи, опиралась на могущественные римские государственные институты и военную мощь. Несторианская церковь, базировавшаяся в космополитичной Персии, к 300 г. н. э. основала миссии в Индии, а к 635 г. и в Китае. Это случилось за много веков до того, как Римско-католическая церковь добралась до этих мест[258].

Почему Западная церковь в конечном итоге приобрела такое влияние, не только истребив или поглотив всех традиционных богов и ритуалы Европы, но и опередив другие ветви христианства?

В этой истории есть много важных элементов. Например, географическое положение Рима, который оказался вдали от основных политических событий в Европе, смогло обеспечить папе — римскому епископу — некоторую свободу маневра. Напротив, другие важнейшие епископы, например епископ Константинополя, находились под властью императоров Восточной Римской империи. Схожим образом в тот период бóльшая часть Северной Европы была довольно отсталой в плане технологий и грамотности, поэтому вполне возможно, что миссионерам папы было легче обращать местное население в свою веру по тем же причинам, по которым североамериканские миссионеры в XX в. были так успешны в обращении жителей Амазонии. Местные жители просто охотнее верили новым религиозным учениям, распространяемым миссионерами с передовыми технологиями и волшебными, на их взгляд, способностями вроде чтения[259].

Если упрощать, самый важный для объяснения огромного успеха Церкви фактор заключается в ее радикальном наборе запретов, предписаний и предпочтений в отношении брака и семьи. Несмотря на то что эти воззрения лишь в незначительной (в лучшем случае) мере коренились в священных текстах христианства, они постепенно находили свое воплощение в ритуалах и распространялась везде, где это было возможно, посредством сочетания убеждения, остракизма, светских наказаний и обещаний божественной кары. По мере того как христиане постепенно интернализовывали эти обычаи и передавали их следующим поколениям в виде общепринятых социальных норм, образ жизни и психология людей претерпевали существенные изменения. Эти меры постепенно преображали опыт обычного человека, заставляя его адаптироваться к миру, где отсутствовали интенсивные институты, основанные на родстве, и соответственным образом менять свои социальные привычки.

На протяжении всего этого процесса Церковь конкурировала не только с другими религиозными учениями, но и с интенсивными институтами, основанными на родстве, а также с племенными связями. Подрывая интенсивное родство, политика Церкви в отношении брака и семьи постепенно избавляла людей от обязанностей, обязательств и преимуществ, связанных с их кланами и домами. Это создавало больше возможностей и стимулов посвятить себя Церкви, а затем и другим добровольным организациям. Непреднамеренная гениальность западного христианства проявилась в том, что оно «нашло способ» демонтировать основанные на родстве институты, в то же время способствуя распространению собственного учения[260].

Какими были родственные связи внутри европейских племен до того, как Церковь начала распространять свое учение? К сожалению, мы не располагаем тут детальными исследованиями родства и брака, вроде тех, что антропологи XX в. проводили в традиционных обществах. Вместо этого ученые свели воедино свидетельства различных источников, в том числе (1) ранних сводов законов; (2) церковных документов, включая многочисленные послания, которыми обменивались папы, епископы и короли; (3) отчетов путешественников; (4) житий святых; (5) скандинавских и германских саг; (6) результатов анализа древней ДНК (из захоронений) и (7) терминологии родства, используемой в древних текстах. Если обобщить, эти источники ясно свидетельствуют, что до того, как Церковь принялась преобразовывать брак и семью, в европейских племенах существовал целый спектр интенсивных основанных на родстве институтов, очень похожих на то, что мы видим в других частях планеты[261]. Вот некоторые общие закономерности, характерные для племенных популяций дохристианской Европы:

Даже в самом сердце Римской империи интенсивные институты, основанные на родстве, сохраняли центральное положение в социальной, политической и экономической жизни общества. Стержнем древнеримской семьи были патриархальное устройство и патрилинейность, в рамках которой каждый мужчина видел себя промежуточным звеном между своим прадедом и правнуками. Взрослые мужчины оставались под властью отца, даже если они жили отдельно и имели собственных жен и детей. Только гражданин мужского пола, отец которого уже умер, обладал всеми предусмотренными законом правами, мог распоряжаться семейной собственностью и обращаться в суд; все остальные должны были действовать через главу семейства. Отец был вправе убить своего раба или ребенка. Права наследования, запреты на инцест и освобождение от обязанности давать показания в суде распространялись по мужской линии во все стороны вплоть до потомков отца отца отца. Да, в императорский период были разработаны и функционировали юридические механизмы для наследования по завещанию, но в дохристианский период такие завещания почти всегда подчинялись обычаю и, таким образом, в большинстве случаев имели значение лишь тогда, когда ситуация была неясна или возникали споры. Женщины оставались под властью либо отца, либо мужа, хотя со временем отцы все чаще сохраняли контроль над своими дочерями даже после замужества. Браки заключались по сговору (выплачивалось приданое), а молодые невесты отправлялись жить в дома своих мужей (патрилокальное место жительства). Брак по умолчанию был моногамным, но на римских мужчин распространялось не так уж много ограничений, регулирующих их сексуальную жизнь, — за исключением ситуаций, которые могли вызвать конфликт с другими римскими мужчинами. Развод стал обычным делом в императорский период, когда знать завела практику расторгать браки своих дочерей, чтобы снова выдать их замуж за представителей еще более могущественных семей. Все дети, рожденные в браке, оставались в семье отца, хотя приданое жены возвращалось ее отцу вместе с ней. Что касается кузенного брака, здесь дело обстояло сложнее и со временем менялись как связанные с ним законы, так и обычаи. Если кратко, кузенный брак в той или иной форме был социально приемлемым, и некоторые представители римской знати действительно заключали браки со своими двоюродными братьями и сестрами (Брут, св. Мелания и четверо детей императора Константина). Так продолжалось до тех пор, пока Церковь не начала беспощадно с этим бороться[265].

Около 597 г. н. э. папа Григорий I, также известный как Григорий Великий, отправил миссию на остров Великобритания, в англосаксонское королевство Кент, чей король Этельберт примерно за 17 лет до этого женился на франкской принцессе-христианке (впоследствии канонизированной как св. Берта). Спустя всего несколько лет миссионеры успешно крестили и самого Этельберта, после чего приступили к обращению остальных жителей Кента, попутно намереваясь распространить свое влияние на соседние королевства. В отличие от прежних христианских миссионеров, работавших, например, в Ирландии, эти папские посланники были снабжены четкими инструкциями относительно того, как должен быть устроен христианский брак. Очевидно, англосаксам не понравились эти правила, поскольку руководитель миссии по имени Августин (позже известный как св. Августин Кентерберийский) вскоре написал папе с просьбой разъяснить их. Письмо Августина содержало девять вопросов, четыре из которых касались секса и брака. В частности, Августин спрашивал:

Папа Григорий отдельно ответил на каждый вопрос. В отношении первого пункта, признав, что в римском праве подобные союзы допускались, Григорий сообщил, что двоюродным братьям и сестрам и, конечно же, более близким родственникам строго запрещено вступать в брак друг с другом. Затем он также подтвердил, что мужчина не может жениться на своей мачехе или вдове своего умершего брата (запрет на левиратный брак), даже если они не являются кровными родственниками. Хотя полученные ответы сильно усложняли Августину задачу, не все послание было для него таким уж плохим. Папа не возражал против того, чтобы двое братьев женились на двух сестрах, если эти братья и сестры не приходились друг другу родственниками[267].

Спустя почти два столетия, в 786 г., в Англию снова прибыла папская комиссия, на этот раз для оценки успехов в христианизации англосаксов. В ее отчете было указано, что, хотя многие из местных жителей были крещены, среди верующих существовали серьезные проблемы, связанные с (1) инцестом (то есть кузенным браком) и (2) многоженством. Чтобы покончить с этими прочно укоренившимися обычаями, Церковь официально ввела в обиход понятие «внебрачные дети», лишавшее права наследования всех потомков, кроме тех, кто родился в законном — то есть христианском — браке. До этого, как и во многих других обществах, дети второстепенных жен в полигинных союзах обладали некоторыми правами наследования. В королевских семьях такие сыновья могли быть «возвышены», чтобы унаследовать трон отца, особенно если главная жена была бездетной. Борясь с этим путем продвижения понятия о незаконнорожденности и наделив себя правом определять, кто состоит в законном браке, Церковь получила в свои руки мощный инструмент влияния. Эти меры сделали существенно менее привлекательными и кузенные браки, и статус второстепенной жены.

На то, чтобы все это прижилось, ушли столетия, отчасти потому, что обеспечивать соблюдение церковных правил на местах было очень сложно. На протяжении IX в. папы и другие деятели Церкви продолжали жаловаться англосаксонским королям на инцест, многоженство и внебрачных детей, а также на преступления, связанные с совращением монахинь. В качестве ответной меры Церковь грозила анафемой, а иногда и действительно отлучала представителей знати за брак с несколькими женщинами. Примерно к 1000 г., благодаря неустанным усилиям, Церкви в значительной мере удалось поменять нормы англосаксонского (английского) родства[268].

Миссия среди англосаксов лишь один из примеров гораздо более масштабных действий, предпринимаемых Церковью начиная с периода до падения Западной Римской империи (476 г. н. э.). Еще в IV в. Церковь и не так давно принявшая христианство в качестве государственной религии империя начали, пусть и не особо последовательно, вводить новые правила, которые постепенно расшатывали фундамент интенсивного родства. Однако важно помнить, что это не было единой согласованной программой, по крайней мере на начальном этапе. На протяжении столетий эти меры выглядели разрозненными и причудливыми; однако постепенно те из них, которые приводили к результату, были объединены в то, что я назвал брачно-семейной программой Церкви — БСП. Чтобы разрушить в Европе интенсивные институты, основанные на родстве, БСП:

Кому угодно, кроме антрополога, все это может показаться чем-то скучным или несущественным — никак не искрой, которая зажгла пламя цивилизации Запада, или причиной важнейшего сдвига в человеческой психике. Однако при более внимательном рассмотрении мы можем увидеть, как принятые Церковью меры начали ломать механизм интенсивного родства, одновременно ускоряя собственное широкое внедрение. Сначала мы посмотрим, как Церковь разрушила традиционный брак, затем — как она подорвала влияние европейских кланов и киндредов и, наконец, как она обогатилась за счет смерти, наследования и загробной жизни.

В дохристианской Европе, как и в большинстве регионов мира до недавнего времени, брачные обычаи складывались в ходе культурной эволюции таким образом, чтобы усиливать и расширять обширные сети, основанные на родстве. Брачные узы устанавливают экономические и социальные связи между родственными группами, что способствует торговле, кооперации и безопасности. Чтобы поддерживать такие связи, необходимы длительные обмены супругами, что обычно означает, что новые браки должны заключаться между кровными родственниками или родственниками по браку (свойственниками). В патрилинейных обществах старшие мужчины — патриархи — организуют этот непрекращающийся обмен супругами и, таким образом, используют брак своих сестер, дочерей, племянниц и внучек для поддержания отношений с другими родственными группами и укрепления важных союзов. Таким образом, договорные браки представляют собой ключевой источник патриархальной власти[272].

Церковь нанесла решительный удар по браку как социальной технологии и источнику патриархальной власти, запретив полигинные союзы, договорные браки и все браки между кровными родственниками, а также свойственниками. Таблица 5.2, в которой перечислены лишь некоторые соответствующие решения и документы, демонстрирует медленное, но неуклонное формирование внутри Церкви табу и наказаний, окружающих брак, начавшееся еще в IV в. Эта политика высосала из европейских институтов, основанных на родстве, все жизненные соки, ослабила традиционные центры власти и в конечном итоге привела к ликвидации племен в Европе[273].

Важность брачных норм для поддержания интенсивного родства можно наблюдать на примере левиратного и сороратного брака. Во многих обществах социальные нормы определяют, что происходит с женами или мужьями после смерти их супругов. В случае левиратного брака вдова выходит замуж за брата своего мужа (своего деверя), который может быть как «настоящим» братом, так и кузеном-братом. Такие браки сохраняют союз между родственными группами, созданный первоначальным браком. Концептуально это работает, потому что братья обычно играют в родовой структуре одну и ту же роль, поэтому они взаимозаменяемы с точки зрения родственной группы (хотя, вероятно, не с точки зрения жены). Брак с собственным деверем может показаться странной идеей, но это распространенная во многих культурах практика, к тому же одобренная Библией: посмотрите Второзаконие, главу 25, стихи 5–6, и Книгу Бытия, главу 38, стих 8. Подобным образом обстоят дела и при сорорате: если жена умирает, ее следует заменить незамужней родной сестрой или иногда кузиной-сестрой, что тоже поддерживает брачные узы, связывающие родственные группы.

После того как Церковь запретила браки со свойственниками, классифицировав их как «братьев и сестер», что автоматически сделало такие союзы кровосмесительными, узы между родственными группами распадались после смерти одного из супругов, поскольку оставшемуся в живых супругу было запрещено заключать кровосмесительный брак с любым из родственников усопшего. Мало того, что брачные узы разрывались; оставшийся в живых супруг часто были волен (или обязан) искать себе пару на стороне. Любое имущество, которое жена принесла с собой в дом мужа (например, приданое), часто оставалось за ней. Это означало, что браки более не вели к постоянному обогащению родственных групп, как это традиционно происходило прежде.

Запрет на сороратный и левиратный браки стал одним из первых шагов, предпринятых Церковью для реорганизации европейской семьи (таблица 5.2). Например, в 315 г. н. э. поместный собор в Неокесарии (ныне Никсар, Турция) запретил мужчинам вступать в брак со вдовой умершего брата — так был запрещен левират. Десятью годами позднее, в 325 г., Никейский собор запретил мужчинам жениться на сестре умершей жены — то есть поставил вне закона сорорат, — а также вступать в браки с евреями, язычниками и еретиками. В VIII в. эти ранние постановления подверглись ревизии, и в них был включен запрет на вступление в брак со всеми свойственниками, поскольку изначально они запрещали повторный брак только с «настоящими» братьями[276].

Церковь постепенно расширяла брачные запреты — так называемый круг инцеста — с ближайшей родни (например, дочерей) и близких свойственников (например, жен сыновей) до двоюродных и сводных братьев и сестер, а также крестников. Впервые этот процесс ускорился в VI в., во времена правления во Франкском королевстве династии Меровингов. С 511 по 627 г. 13 из 17 поместных соборов рассматривали проблему «кровосмесительных» браков. К началу XI в. церковные табу на инцест неимоверно расширились, включив в перечень запретных партнеров даже семиюродных братьев или сестер, причем этот запрет касался не только кровных родственников, но и свойственников, а также духовных родственников. На деле эти табу исключали из перечня потенциальных партнеров всех, кого вы (или кто-либо еще) считали связанными с собой по крови, браку или духовному родству (крестные). Однако, вероятно, из-за того, что это расширенное табу использовалось для выдвижения ложных обвинений в «кровосмешении» против политических оппонентов, Четвертый Латеранский собор в 1215 г. сузил круг инцеста, оставив в нем только четвероюродных братьев и более близкую родню, включая соответствующих свойственников и духовных родственников. У четвероюродных братьев и сестер есть один общий прапрадед[277].

Параллельно, в те же самые века, наблюдалась тенденция к ужесточению наказания за инцест. Кара за кровосмесительные браки прошла путь от отстранения провинившихся от причастия до отлучения и анафемы — получившего распространение в VIII в. торжественного обряда, в ходе которого душа отлученного от Церкви формально передавалась Сатане. Изначально уже заключенные браки с подпавшими под запрет родственниками считались по-прежнему действительными. Позже, однако, эти браки начали аннулировать в соответствии с новыми нормами. Люди, которые отказывались расходиться, когда их браки становились недействительными, сталкивались с отлучением и анафемой[278].

В Средние века отлучение являлось очень серьезным наказанием, особенно после того, как влияние Церкви выросло. Отлученные считались пораженными своего рода духовной хворью, так что христианам было запрещено вести дела или даже просто взаимодействовать с ними. С точки зрения права отлученным от Церкви людям было запрещено заключать контракты с другими христианами, а существующие контракты аннулировались или по крайней мере приостанавливались до тех пор, пока отлучение не будет снято. Отлученному кредитору можно было не возвращать долг. Собор, проходивший в 895 г. в Требуре (совр. Германия), даже постановил, что отлученных от Церкви людей, если они активно не добивались отпущения грехов, можно было безнаказанно убивать. Те, кто не избегал общения с отлученными от Церкви, рисковали подхватить духовную хворь и быть сами подвергнуты серьезным наказаниям, включая остракизм. Нарушители, которые отказывались добиваться отпущения грехов путем расторжения своих кровосмесительных браков, отправлялись в ад на веки вечные[279].

Если отлученный человек неоднократно отказывался раскаяться в кровосмесительном браке, Церковь могла объявить ему анафему. Помимо очевидной проблемы адских мук, отлученный от Церкви, чья душа отныне становилась собственностью Сатаны, мог столкнуться со всевозможными страданиями, несчастными случаями и болезнями в течение оставшейся жизни. Это выглядело так, будто, совершив обряд, Церковь более не оберегала этих «грешников» от зла, оставив их беззащитными в мире, наводненном демонами. Ясно, что Церковь использовала все имевшиеся у нее средства, чтобы навязать свои расширявшиеся запреты на инцест.

Хотя намерения Церкви были ясны, нам не очень хорошо известно, насколько эффективно реализовывалась БСП. У нас, например, нет статистических данных о снижении числа кузенных браков в разных регионах в период 500–1200 гг. Тем не менее исторические сведения делают очевидными некоторые вещи: (1) эта новая политика была не просто законодательным закреплением уже существующих обычаев и (2) Церковь прилагала большие, хотя и неравномерно распределенные во времени и пространстве усилия, чтобы заставить людей соблюдать принципы БСП. Эти выводы находят подтверждение в долгой череде откатов, повторных решений и многолетних споров, связанных с такими церковными запретами. Например, на раннем этапе БСП мы видим, как целые племена активно стремились к смягчению ограничений на брак. В VIII в. лангобарды уговаривали папу, чтобы он разрешил им жениться на более дальних родственницах (начиная с троюродных братьев или сестер)[280]. Папа ответил отказом (также см. таблицу 5.2 — сведения о королевстве Далмация за 1059 г.). Схожим образом, когда появилась такая возможность, христиане охотно платили за разрешения на брак со своими родственниками. Например, единственная оплачиваемая политическая должность в недавно обращенной в христианство Исландии — должность законоговорителя — финансировалась за счет этих выплат. Более поздние данные свидетельствуют, что в тех частях Европы, где господствовала Католическая церковь, даже в XX в. продолжали платить за папские разрешения на кузенные браки. И хотя папы и епископы старались избегать особенно острых конфликтов, они все же иногда навязывали эти запреты королям, крупным феодалам и другим аристократам. Например, когда в XI в. герцог Нормандский женился на своей дальней кузине из Фландрии, папа сразу же отлучил их обоих от Церкви. Чтобы отменить отлучение и не рисковать попасть под анафему, каждый из супругов построил для Церкви великолепное аббатство. Власть папы в этой ситуации особенно впечатляет, поскольку отлученный герцог отнюдь не был беззащитной овечкой; позже он прославится как Вильгельм Завоеватель, король Англии[281].

Хотя у меня нет никакой статистики кузенных браков в Средние века, существует довольно элегантный метод обнаружения влияния БСП в древней терминологии, относящейся к родственным связям. Изучая европейские языки по их самым ранним письменным источникам, мы видим терминологические системы, соответствующие тем, которые используются по всему миру в обществах с интенсивным родством. Эти системы, например, содержат специальные термины для обозначения «брата матери» или «сына брата отца». Однако в какой-то момент в течение последних 1500 лет большинство языков Западной Европы усвоили ту терминологическую систему, которая используется для обозначения родства в, среди прочих, современных английском, немецком, французском и испанском языках. Эта трансформация родственной терминологии сначала произошла в романских языках (испанском, итальянском и французском) — примерно в 700 г. н. э. В немецком и английском аналогичный процесс полным ходом шел к 1100 г. При этом в отдаленных районах Шотландии люди продолжали использовать терминологию интенсивного родства даже в конце XVII в. Учитывая, что изменения в терминологии родства, как принято считать, отстают от перемен в повседневной жизни людей на несколько столетий, эти сведения, кажется, примерно соответствуют хронологии волнообразного внедрения БСП[282].

Следы влияния Церкви еще более отчетливо видны на примере современных европейских языков, таких как английский. Как по-английски называют жену брата? Sister-in-law, если перевести буквально — «сестра по закону». Что значит «по закону»? Почему она сестра и о каком законе идет речь?

Элемент in-law, «по закону», означает «в соответствии с каноническим правом»; с точки зрения Церкви она вам как сестра — никакого секса или брака, но при этом любите ее всей душой. Примерно в то же время, когда в английском языке появился элемент in-law, в немецком изменились термины, которые обозначают родственников вашего супруга. Они стали включать префикс со значением «свойственник», который добавляется к словам, обозначающим эквивалентного кровного родственника. Таким образом, немецкое слово для обозначения матери мужа или жены из древневерхненемецкого Swigar (не связанного с понятием «мать») превратилось в Schwiegermutter, что можно перевести как «мать-свойственница».

В английском языке с его элементом in-law церковное влияние очевидно, но откуда мы знаем, что Церковь повлияла и на немецкий язык? Возможно, существует некоторая часть немецкоязычного населения, которая не поддалась влиянию Церкви и, таким образом, сохранила древнюю терминологию родства в своем диалекте?

Идиш, еврейский диалект немецкого языка, в Средние века отделившийся от верхненемецкого, до сих пор использует для обозначения родственников супруга термины, заимствованные из древневерхненемецкого до трансформации родственной терминологии, которая фактически пристегнула свойственников к кровным родственникам и тем самым распространила на них табу на инцест. Отсюда можно предположить, что движущей силой изменений в языке была именно Церковь[283].

Если рассматривать эти свидетельства в совокупности, практически не остается сомнений: усилия Церкви постепенно изменили родственные структуры европейских популяций таким образом, что это в конечном итоге нашло свое отражение в языке. Но почему?

Почему Церковь ввела эти запреты на инцест? Ответ на данный вопрос многослоен. Во-первых, просто потому, что верующие, в том числе иерархи Церкви, пришли к убеждению, что секс и брак с родственниками противоречат Божьей воле. Например, эпидемию чумы в VI в. рассматривали как небесное наказание за кровосмесительные браки, под которыми понимались в основном кузенные браки и браки со свойственниками. Эту форму инцеста также воспринимали как порчу крови, из-за которой могли пострадать и другие — как морально, так и физически. Учитывая, что этих убеждений придерживались многие, усилия Церкви можно рассматривать как своего рода кампанию по охране общественного здоровья. Но это лишь возвращает нас к вопросу о том, почему люди пришли к такому расширенному пониманию инцеста. Отчасти из-за нашего врожденного отвращения к инбридингу табу на инцест вполне понятны с точки зрения человеческой психологии, но большинство популяций в истории человечества не считали, что этот запрет распространяется на некровных, духовных и дальних родственников.

Чтобы разглядеть второй слой, нам нужно «перейти к общему плану» и вспомнить, что в Средиземноморье и на Ближнем Востоке конкурировало множество религиозных групп, каждая из которых придерживалась различных и часто своеобразных представлений. Церкви просто «повезло» наткнуться на эффективную комбинацию сверхъестественных верований и обычаев. БСП представляет собой смесь старых римских традиций и иудейского закона, приправленную специфически христианской одержимостью сексом (то есть его отсутствием) и свободой воли. Раннее римское право, например, запрещало браки между близкими родственниками, хотя законы Римской империи — где и зародилось христианство — позволяли заключать подобные союзы без всякого общественного осуждения. Иудаизм запрещал брак (или секс) с некоторыми родственниками, но разрешал кузенные браки, полигинные браки и браки дяди и племянницы. Римское право признавало только моногамные браки, но, по сути, игнорировало второстепенных жен и наложниц (пока христианство не взяло верх). Церковь при создании БСП соединила эти обычаи и законы с новыми идеями, запретами и предпочтениями. В то же время другие религиозные группы пытались различными способами комбинировать собственные обычаи, сверхъестественные верования и религиозные табу. Затем, взяв на вооружение свои непохожие культурные наборы и божественные характеристики, все эти группы вступили в борьбу за сердца и умы последователей. Победители и проигравшие определились в долгосрочной перспективе (глава 4)[284].

Давайте заглянем в этот кипящий котел конкуренции и посмотрим, как в ту эпоху поступали с браком другие религиозные сообщества[285]. В таблице 5.3 кратко изложена брачная политика некоторых конкурентов Западной церкви. Зороастризм, могущественная универсализирующая религия из Персии, поощрял родственные браки, особенно кузенные, но также и браки братьев и сестер, а также других близких родственников. Зороастризм сохранился до наших дней, но насчитывает всего несколько сотен тысяч приверженцев. Все остальные авраамические религии, так или иначе, основаны на Законе Моисеевом. Все они дозволяли кузенные браки на протяжении многих столетий после запуска БСП, а некоторые дозволяют их и сегодня. Кузенный брак — это, безусловно, самая распространенная форма родственного брака, поэтому, не запрещая подобные союзы, вы сохраняете один из столпов интенсивных институтов, основанных на родстве. Сходным образом в иудаизме и исламе разрешались как полигинные браки, так и левират. Это интересно, поскольку означает, что, хотя учение Церкви также основывалось на Законе Моисеевом, БСП отвергала подразумеваемое в Библии одобрение левирата, полигинного и кузенного браков[286].

Восточная православная церковь (далее — просто Православная церковь) представляет собой важный объект для сравнения, поскольку в поздней Античности она представляла собой единое целое с Западной церковью, но постепенно отдалялась от нее вплоть до окончательного формального разделения в момент Великого раскола 1054 г. Однако, по сравнению с постоянным расширением набора запретов на инцест и усилением наказаний за него в Западной церкви, Православная церковь очень неторопливо вводила нормы БСП, особенно той версии этой программы, которая сложилась при династии Меровингов. Брак с двоюродным братом или сестрой не был запрещен до 692 г. В VIII в. этот запрет распространился на троюродных братьев и сестер, но так никогда и не охватил четвероюродных. Одновременно усилия Православной церкви по выявлению нарушителей и принуждению их к соблюдению закона не поспевали за аналогичными действиями Западной церкви. Решения, относящиеся к Православной церкви, выделены в таблице 5.2 серым. Мы можем сказать, что Православная церковь избрала облегченный вариант БСП[287].

Важнее то, что различные религиозные группы разработали широкий спектр дозволенных богами форм брака, начиная от распространенных у зороастрийцев союзов братьев и сестер и заканчивая введенным Западной церковью полным запретом на браки даже с самыми дальними родственниками (семиюродными братьями и соответствующими свойственниками). Западная церковь установила максимально строгие табу на инцест, как считалось, по воле своего Бога. Это имело серьезные последствия и в конечном итоге открыло дверь к психологическому своеобразию людей Запада.

Пытаясь объяснить, откуда взялись запреты Церкви на инцест, вы можете начать подозревать, что христиане латинского обряда каким-то образом сумели предсказать долгосрочные социальные или генетические последствия различных брачных ограничений. Хотя несколько разрозненных мусульманских и христианских авторов действительно размышляли об этих последствиях, такие расплывчатые предположения о возможном влиянии различных брачных обычаев, похоже, не играли ключевой роли в религиозных дебатах вокруг инцеста и не служили причиной отмены древних брачных обычаев. Даже в современном мире, где доступны подробные данные научных исследований, не утихают споры как о кузенном браке, так и о полигамии. Более того, ни смутное осознание последствий инбридинга для здоровья, ни социальные преимущества моногамного брака с чужаками не могут объяснить распространение табу на свойственников, сводных братьев и крестных родителей (а также детей крестных родителей) — они не связаны с нами генетически и не всегда социально близки[289].

В конечном итоге Западная церковь, как и другие религии, избрала собственный набор верований и практик, относящихся к браку — БСП — по целой совокупности исторических причин. Однако важно для нас тут то, как различные наборы религиозных верований и практик в действительности влияли на жизнь на местах, особенно в сравнении с другими наборами, и как этот процесс протекал в долгосрочной перспективе в рамках конкуренции с другими обществами. Как в последующие два тысячелетия развивались общества, находящиеся под влиянием БСП, в сравнении с обществами, которые приняли или сохранили более интенсивные способы организации родства?[290]

В целом влияние БСП на средневековые европейские общества, как мы увидим ниже и в следующих главах, было очень глубоким. А пока просто вообразите, что европеец XI в., ищущий супруга, теоретически должен был бы исключить из перечня кандидатов примерно 2730 многоюродных братьев или сестер, а потенциально — и до 10 000 всевозможных родственников, включая детей, родителей и вдовых супругов всех этих многоюродных братьев или сестер. В современном мире с его шумными городами с миллионами жителей мы легко можем выполнить подобный запрет. Но в средневековой Европе с ее разбросанными на большие расстояния фермами, уютными деревнями и маленькими городками эти запреты обрекали людей на серьезные усилия, чтобы найти чужаков-христиан из других сообществ, часто принадлежащих к другим племенным или этническим группам. Я подозреваю, что эти последствия сильнее всего ощущались среди представителей среднего социального слоя — то есть среди тех, кто был достаточно успешным, чтобы находиться на виду у Церкви, но недостаточно могущественным, чтобы использовать подкуп или иные рычаги влияния для обхода правил. Итак, БСП, вероятно, сначала разрушила интенсивное родство в среднем слое общества. Последним оплотом интенсивного родства должны были оказаться европейские элиты, поскольку БСП тихо и систематически преображала социальную структуру остального общества (рис. 3.3)[291].

Хотя кланы и роды являются психологически мощными институтами, у них есть слабое место: они должны производить наследников в каждом поколении. Всего лишь одно поколение без наследников может означать конец почтенного рода. С точки зрения математики любой род, включающий несколько десятков или даже несколько сотен человек, в конечном итоге не сможет произвести на свет взрослого наследника «правильного» пола — например, мужского в патрилинейном клане или династии. В любом поколении примерно 20 % семей будут иметь детей только не того пола (например, девочек), а 20 % не будут иметь детей вовсе. Это означает, что все роды в конечном итоге остаются без представителя наследующего пола. Из-за этого культурная эволюция разработала различные стратегии приобретения наследников — усыновление, полигамию и повторный брак. Усыновление, практикуемое во многих обществах, позволяет семьям, не имеющим наследников соответствующего пола, просто выбрать себе такого наследника, обычно — какого-нибудь родственника. В полигинном браке мужчина, не имеющий наследника от первой жены, может взять вторую или третью жену и продолжать попытки. В моногамных обществах, таких как Рим, те, кто отчаянно нуждался в наследнике, могли развестись и вступить в повторный брак в надежде получить более плодовитого партнера[292].

Церковь беспрестанно и безжалостно боролась со всеми этими стратегиями. Усыновление было важным элементом дохристианских обществ Европы; регулирующие его законы существовали как в Древней Греции, так и в Риме. Однако к середине I тыс. н. э. в законодательных сводах принявших христианство племен уже не было правовых механизмов для формальной передачи родственных связей, прав наследования и ритуальных обязанностей. Действия Церкви, по сути, увязали все формы наследования непосредственно с генеалогическим происхождением. В результате законное усыновление не фигурировало в английском праве до 1926 г., появившись там уже после легализации усыновления во Франции (1892) и американском штате Массачусетс (1851)[293].

Церковь, как было отмечено выше, подрывала позиции полигинного брака как стратегии приобретения наследников не только категорически запрещая брать любых жен помимо уже имеющейся, но и продвигая идею незаконности детей от таких союзов. В дохристианской Европе различные формы полигинного брака были широко распространены, если судить по той озабоченности, которую выражали епископы и миссионеры, работавшие над искоренением этой практики. Состоятельные мужчины часто брали одну главную жену, а затем еще и второстепенных жен. Чтобы гарантировать наличие наследника, дети второстепенных жен могли быть «возвышены», чтобы позже продолжить род, приносить крайне важные ритуальные жертвы предкам и унаследовать имущество и титулы. Но Церковь, которая признавала законными и, следовательно, имеющими право на наследование и правопреемство только детей основной (состоящей в официальном церковном браке) жены, покончила с практикой «возвышения» и перекрыла этот распространенный путь к приобретению наследника[294].

Если вы не можете брать себе дополнительных жен, наверное, вы можете развестись и снова жениться на более молодой женщине в надежде зачать сына?

Но нет, Церковь запретила и это. Например, в 673 г. проходивший в Хертфорде (совр. Англия) поместный собор постановил, что повторный брак невозможен даже после законного развода. Как ни странно, даже короли не были выше подобных запретов. Когда в середине IX в. король Лотарингии отослал свою первую супругу и взял наложницу в качестве новой главной жены, два папы один за другим в течение десяти лет прилагали усилия, чтобы призвать этого монарха к порядку. После длительных уговоров, нескольких соборов и угроз отлучения король наконец сдался и отправился в Рим, чтобы испросить прощение. Такие столкновения с папами продолжались на протяжении всех Средних веков. Наконец в XVI в. король Генрих VIII сделал Англию протестантской страной в ответ на аналогичное папское упрямство[295].

Ограничения Церкви в отношении усыновления, полигамии и повторного брака означали, что любой род в конечном итоге оставался без наследников и пресекался. Из-за этих ограничений исчезли многие европейские династии. Как и в случае запрета на инцест в рамках БСП, это шло на пользу Церкви, поскольку освобождало людей от пут интенсивного родства и направляло денежный поток в церковную казну. Источником новых доходов стала продажа свидетельств об аннулировании брака: да, повторный брак невозможен… но при определенных условиях первый брак мог быть аннулирован, то есть признан недействительным, никогда не существовавшим. Конечно, такая могущественная магия и обходилась недешево.

Теперь давайте посмотрим, как эти меры, наряду с некоторыми изменениями в общепринятых нормах о собственности и наследовании, делали Церковь крупнейшим в Европе землевладельцем, одновременно ослабляя интенсивные институты, основанные на родстве, и тем самым постепенно преображали социальные миры, с которыми приходилось сталкиваться каждому последующему поколению[296].

Интенсивные институты, основанные на родстве, часто включают в себя социальные нормы, регулирующие наследование и владение землей или другими важными ресурсами. Например, в обществах с родовой или клановой основой земля часто является коллективной собственностью всех членов родственной группы. Принцип наследования в подобных ситуациях довольно прост: новое поколение членов клана коллективно наследует от предыдущего поколения, поэтому индивидуального владения землей не существует. Зачастую сама идея продажи клановых земель кажется немыслимой, потому что эти участки служат домом для предков клана и глубоко связаны с ритуалами и самовосприятием его членов. Даже когда такие соображения не являются проблемой или от них можно отступиться, каждый член родственной группы или по крайней мере каждый глава семьи все же должен дать согласие на продажу любого клочка земли, что делает такие сделки редкостью. В киндредах, где распространены более индивидуалистические представления о собственности, братья, сводные братья, дяди и двоюродные братья обычно сохраняют остаточные права на земли или другое имущество усопшего. Эти права основаны на обычае и, следовательно, не могут быть легко отменены просто по желанию, которое мог выразить умерший владелец. То есть отец не может просто взять и лишить наследства своих братьев или даже кузенов в пользу своего слуги или священника. Судьбу наследства не принято оставлять на усмотрение отдельного человека. В таких обществах типичные для людей Запада представления о собственности и личных завещаниях могут либо вовсе отсутствовать, либо применяться только в особых ситуациях. Таким был мир, где Церковь старалась себе во благо популяризовать индивидуальную собственность и наследование по личному завещанию.

Чтобы посмотреть, как это происходило, давайте сперва обратим внимание на Римскую империю периода поздней Античности, где элите были юридически доступны индивидуальная собственность и наследование по завещанию. Используя эти инструменты, христианские лидеры вроде Амвросия Медиоланского разработали доктрину, благодаря которой богатые христиане могли решить безнадежную в иных обстоятельствах проблему «верблюда и игольного ушка».

Эта проблема возникает в Евангелии от Матфея (Мф 19:21–26), когда Иисус бросает вызов богатому юноше:

Превратив эту притчу в краеугольный камень христианского учения, Амвросий буквально озолотил Церковь, провозгласив идею, что богатые действительно могут попасть на небеса, если отдадут свое состояние бедным — при посредничестве самой Церкви. В идеале богатый христианин должен был раздать все бедным и пойти служить Богу. Но Церковь также предлагала более простую с точки зрения психологии альтернативу: богатые люди на пороге смерти могли завещать часть или все свое богатство бедным. Это позволяло богачам оставаться богатыми на протяжении всей жизни, все равно проскакивая через пресловутое игольное ушко, щедро одарив бедных уже после смерти[297].

Эта доктрина милосердия была поистине гениальной идеей. Для богатых христиан она обеспечивала мощный стимул, к тому же основанный на словах самого Иисуса. Она вдохновила нескольких римских аристократов отказаться от своего огромного состояния и посвятить последующую жизнь религиозному служению. Например, в 394 г. сказочно богатый сенатор Понтий Павлин объявил, что последует совету Иисуса и раздаст все свое имущество бедным. Позднее в том же году в Барселоне Павлин при всеобщем согласии был рукоположен в священники. Такие дорогостоящие решения, особенно когда их принимают столь авторитетные личности, воздействуют на нашу психологию как повышающие доверие демонстрации (ПДД, глава 4). Ранние Отцы Церкви, включая Амвросия Медиоланского, Августина Иппонийского и Мартина Турского, осознавали силу поступка Павлина и сразу же избрали его в качестве примера. Мартин, насколько известно, восклицал по этому поводу: «Есть кому подражать». Психологическое воздействие такого решительного отказа от богатства могло (1) привести впечатленных очевидцев к вере или укрепить их в ней, (2) спровоцировать подражателей, которые также раздали бы свое богатство (тем самым еще сильнее разжигая пламя религиозного рвения), и (3) обогатить Церковь, поскольку отринутое богатство текло к бедным через ее казну[298].

Неудивительно, что большинство богатых христиан не вдохновились этим порывом настолько, чтобы раздать все свое богатство, по крайней мере при жизни. Однако пример таких, как Павлин, помогал Церкви убеждать людей завещать часть или все свое богатство бедным после смерти. Им говорили, что благодаря такому милосердному решению они обретут обещанное Иисусом «сокровище на небесах», не познав проблем, которые несет с собой бедность. Открытие этого обходного пути в рай настолько сильно обогащало Церковь, что светские правители в конечном итоге были вынуждены принимать законы, удерживающие состоятельных людей от слишком больших пожертвований. Король вестготов, например, постановил, что вдовам, имеющим детей или племянников, разрешается завещать бедным только четверть своего состояния, тем самым оставляя три четверти детям и прочей родне[299].

Повышенное внимание Церкви к служению больным и умирающим — центральный элемент христианства — отчасти может объяснить, почему это учение было таким успешным. Когда богатые христиане находились на смертном одре, к ним, как это принято и сегодня, приглашали священников. Эти священники, как положено, общались с умирающими, утешая их и готовя их бессмертные души к загробной жизни. Чуткость священника в сочетании со страхом неминуемой кончины и некоторой неуверенностью в отношении дальнейшей судьбы своей души, очевидно, делали богатого человека на удивление сговорчивым и готовым завещать огромные суммы бедным (при посредничестве Церкви).

Эта церковная стратегия относительно хорошо работала в случае представителей верхних слоев общества эпохи поздней Античности, когда еще функционировали государственные институты, обеспечивавшие соблюдение норм о собственности, владении и наследовании. Однако с крахом Западной империи Церковь была вынуждена действовать в мире, где местные племенные обычаи только начинали формально закрепляться и сводиться в законодательные акты. Поскольку самые ранние правовые своды племенных популяций вроде англосаксов и франков обнаруживают сильное влияние интенсивного родства, включая традиционные права наследования, у Церкви имелся серьезный стимул для поощрения индивидуальной собственности и наследования по завещанию. Взаимодействуя со светскими правителями, она настаивала на принятии законов, закрепляющих индивидуальную собственность, нормы, благоприятствующие строго линейному наследованию (в обход братьев, дядей и двоюродных братьев), и бóльшую самостоятельность людей в определении содержания своего завещания[300].

Это движение к индивидуальной собственности и праву составлять личные завещания должно было ослаблять основанные на родстве структуры, поскольку они постоянно теряли землю и богатства в пользу Церкви. Находясь на смертном одре, христиане отдавали Церкви все, что могли, дабы улучшить свое положение в загробной жизни. Те, у кого не было наследников, не могли усыновить ребенка или вступить в новый брак и поэтому были готовы отдать все свое состояние Церкви, стоило освободить их от ограничений, накладываемых традиционным наследованием и коллективной собственностью. Основанные на родстве структуры и их патриархи медленно теряли влияние, пока Церковь планомерно направляла в свою казну прежние потоки наследуемых ценностей. Родовые земли становились церковными землями.

Эти изменения в практиках наследования и владения стимулировали и финансировали рост Церкви. Распространение в обществе благотворительных пожертвований могло и привлечь новых верующих благодаря убедительной силе дорогостоящих даров — по принципу ПДД, — и укрепить веру уже существующих прихожан. В то же время подобные пожертвования приносили огромные доходы. В период Средневековья Церковь чрезвычайно обогатилась благодаря сочетанию завещаний, десятины и платежей за такие услуги, как аннулирование брака и дозволение заключить кузенный брак. Причем среди всех этих источников доходов наибольшая доля приходилась на завещанное имущество. К 900 г. Церкви принадлежало около трети возделываемых земель в Западной Европе, в том числе в Германии (35 %) и Франции (44 %). К началу протестантской Реформации в XVI в. Церковь владела половиной Германии и то ли четвертью, то ли третью Англии[301].

Постепенно разрушая интенсивное родство, БСП, вероятно, уже к началу так называемого Высокого Средневековья стерла племенные различия между европейцами. Существование племенных и этнических сообществ, как отмечалось в главе 2, поддерживается отчасти за счет нашего стремления взаимодействовать с теми и учиться у тех, кто разделяет наш язык, диалект, манеру одеваться и другие этнические признаки, а также за счет простоты взаимодействия с теми, кто придерживается одинаковых с нами социальных норм. Таким образом, брак зачастую является мощной силой, которая конкретизирует и укрепляет границы между племенами. Церковная БСП стирала различия между европейскими племенами путем (1) создания надплеменной социальной идентичности (христианской), (2) принуждения людей искать с целью заключения брака не родственных им христиан и (3) формулирования нового набора норм о браке, наследовании и месте проживания, которым предстояло заложить основу, на которой различные племенные сообщества могли начать взаимодействовать, заключать браки и координировать свои действия[302].

Подрывая старые европейские институты, основанные на родстве, БСП одновременно устраняла главного соперника Церкви в борьбе за лояльность населения и создавала источник доходов для церковной казны. При интенсивном родстве на первом месте находится лояльность по отношению к своей родственной группе и племенному сообществу, которая требует больших усилий и трат. С ослаблением родственных связей и распадом племен христиане, ищущие безопасности, могли в большей мере посвятить себя Церкви и другим добровольным объединениям. БСП, кроме того, приносила огромные доходы благодаря завещаниям, а кроме этого, посредством продажи разрешений на браки и взимания платы за объявление их недействительными; эти доходы шли на миссионерскую работу, сооружение новых соборов и помощь бедным (благотворительную деятельность). Наряду с таким социальным и экономическим вкладом в успех Церкви лежащие в основе БСП ограничения на брак и предписания по поводу наследования также меняли психологию верующих, что, в свою очередь, оказало влияние на саму Церковь, изменив ее изнутри[303].

Каролинги, манориальная система и европейская модель брака

Начиная с конца VI в. Церковь и франкские правители сплотились против общего противника. Как и многие монархи до и после них, франкские короли постоянно враждовали с влиятельными аристократическими семьями, а также с многочисленными могущественными кланами. Ограничивая способность этих благородных семей и сельских родственных групп создавать прочные союзы посредством браков, БСП препятствовала их росту и негативно влияла на солидарность внутри них. Следовательно, Церковь и франкские правители оказались в одной лодке, что поставило на службу БСП определенный светский авторитет и даже военную мощь (таблица 5.2). Например, в 596 г. король Хильдеберт II из династии Меровингов повелел карать брак с мачехой смертной казнью, но оставил за епископами право выбирать наказание за другие виды инцеста. При этом у любого, кто сопротивлялся воле епископа, следовало конфисковать земли, передав их его родственникам; это давало членам одного рода мощный стимул следить друг за другом. Этот союз между папами и франкскими правителями сохранился и при Карле Мартелле, и позднее, при императорах Каролингах. И король Пипин Короткий, и император Карл Великий сделали запрет на инцест, контроль за его соблюдением и наказание виновных в его нарушении ключевым пунктом своих политических программ[304].

Во время своего долгого правления Карл Великий включил в состав своих владений Баварию, Северную Италию, Саксонию и часть контролируемой мусульманами Испании. Церковь, которая то задавала темп, то следовала за государем, росла вместе с империей. Эта взаимозависимость нашла свое символическое выражение в день Рождества 800 г., когда папа короновал Карла Великого «императором римлян». На рис. 5.3 показана территория империи Каролингов на 814 год, год смерти Карла Великого.

^{Рис. 5.3. На этой карте показаны границы империи Каролингов в 814 г. и территории, которые Западная и Восточная церкви считали своими на момент Великого раскола в 1054 г. Также отмечены области влияния Кельтской церкви и территории, контролируемые исламскими державами. Примерно с 1500 г. европейская модель брака достоверно задокументирована во многих регионах, расположенных внутри пунктирных линий. Справочно показаны границы современных европейских государств[305]}

Поддержка Каролингами продвигаемой Церковью БСП изменила уклад жизни европейских популяций таким образом, что стали возможны новые формы организации общества и экономического производства. Первый из таких социальных и экономических институтов, манор, возник в коренных областях Франкской империи, а также в Англии. В отличие от внешне схожих институтов, встречающихся в других регионах, манориальная система изначально не была основана ни на интенсивном родстве, ни на рабстве, как в случае с римскими виллами времен поздней Античности. Вместо этого супружеские пары крестьян вступали в отношения экономического обмена с крупными землевладельцами и другими крестьянскими хозяйствами. Хотя некоторые из этих крестьян были крепостными, то есть прикрепленными к земле, многие оставались свободными людьми. Если домохозяйству требовалась рабочая сила, пара, вместо того чтобы задействовать свои собственные небольшие родственные сети, нанимала подростков или юношей из других домохозяйств. Собственные дети пары, в зависимости от нужды в их труде, в подростковом или юношеском возрасте часто уходили работать либо в дом лорда, либо в другое домохозяйство, где требовалась рабочая сила. Когда один из сыновей женился, он мог принять домохозяйство своих родителей или создать свое собственное — под властью лорда своих родителей или другого землевладельца. Кроме того, он мог переехать в город. Если он брал на себя управление хозяйством своих родителей, он становился главой семьи, более не работая под началом отца; его родители в этот момент отходили от дел. Распределяя рабочую силу без оглядки на родственные связи, эта экономическая система способствовала распространению неолокального места проживания и еще больше ограничивала патриархальную власть. Не имевшие между собой родственных связей домохозяйства в таких поместьях-манорах обеспечивали гибкость трудовых ресурсов и часто сотрудничали, совместно пользуясь водой, мельницами, пасеками, лесами, садами, виноградниками и конюшнями[306].

В общемировом и общеисторическом контексте такая манориальная система крайне необычна. В Китае в тот же период земля и другие ресурсы обычно принадлежали патрилинейным кланам. Комплексы клановых построек включали зернохранилища, храмы предков и школы, построенные для подготовки членов клана к экзаменам, которые требовались для поступления на государственную службу. В Ирландии, где христианство усилиями Кельтской церкви распространилось еще до того, как БСП была сформулирована Западной церковью, в манориальной системе доминировали кланы, которые полагались на труд рабов. Эти ирландские кланы имели в собственности и контролировали как мельницы, так и печи для обжига. При межкультурном сравнении зависимость домохозяйств во франкских манорах от не являющихся родственниками работников выглядит чем-то необычным, как и нуклеарные домохозяйства, и неолокальное место жительства. Слабые родственные связи внутри этих маноров означали, что отдельные люди и пары могли (иногда) уходить в поисках лучшей жизни в другие места, например в другой манор, в город или в монастырь (конечно, землевладельцы часто противились этому)[307].

То, что миссионерские задачи Церкви, манориальная система и светские союзники папства в определенном смысле дополняли друг друга, привело к ситуации, когда в Каролингской империи и Англии влияние БСП оказалось особенно сильным[308]. Примерно к 1000 г. переписи обитателей маноров свидетельствуют, что крестьяне жили там небольшими моногамными нуклеарными семьями и имели от двух до четырех детей. Молодые пары часто образовывали независимые неолокальные домохозяйства, иногда перебираясь в другие маноры. Однако брачный возраст для девочек оставался довольно низким — по разным оценкам, от 10 до 15 лет. Это могло быть связано с тем, что представители знати не спешили отказываться от практики брать второстепенных жен. Например, у Карла Великого, насколько известно, в общей сложности было 10 жен, главных и второстепенных, которые подарили ему 18 детей. Породнившись с другими королевскими семьями, эти дети стали предками трех европейских династий: Габсбургов, Капетингов и Плантагенетов[309].

К позднему Средневековью и началу Нового времени демографических данных становится достаточно, чтобы современные историки получили возможность выявлять европейскую модель брака методами статистики. Эта разновидность брачного союза имеет несколько ключевых характеристик:

Примерные границы, предлагаемые для области распространения европейской модели брака, схематически показаны на рис. 5.3. Перечень регионов, где она не наблюдается, сам по себе любопытен. Ирландцы, слишком рано обращенные в христианство, не испытали на себе всей мощи БСП, пока не были завоеваны Англией в XII в. Сходным образом Южная Испания находилась под властью ислама с 711 по 1492 г., хотя контролируемая мусульманами территория постепенно сокращалась в течение этого периода. Южная Италия, в отличие от севера страны, никогда не была прочно присоединена к империи Каролингов (где БСП была запущена рано и решительно навязывалась сверху); различные ее области находились под властью мусульманских султанов или византийских императоров. На востоке зона распространения европейской модели брака куда ближе к границам старой Каролингской империи, чем к формальной линии разграничения, зафиксированной во время Великого раскола между Восточной и Западной церквями[314]. Так вышло потому, что, хотя Церковь в конечном итоге распространилась на восток, БСП была там запущена намного позже. В главе 7 мы увидим, что значительные различия в распространенности кузенных браков, которые сохранялись в Европе до XX в., можно объяснить, зная, когда в том или ином регионе ввели в действие БСП[315].

Последующие изменения

По мере того как исчезали их интенсивные институты, основанные на родстве, средневековые европейцы обретали все большую и большую мобильность, как с точки зрения выбора межличностных отношений, так и в смысле выбора места жительства. Избавившись от семейных обязательств и унаследованной взаимозависимости, люди начали сами выбирать себе близких — друзей, супругов, деловых партнеров и даже покровителей — и выстраивать собственные сети взаимоотношений. Такая свобода способствовала мобильности в смысле выбора места жительства: отдельные люди и целые нуклеарные семьи переезжали в новые земли и встраивались в растущие городские сообщества. Это сделало возможным развитие и распространение добровольных объединений, включая новые религиозные организации, а также новые институты, такие как наделенные хартиями города, профессиональные гильдии и университеты[316]. Эти тенденции, опирающиеся на психологические изменения, которые я более подробно рассмотрю в следующих семи главах, положили начало городской, коммерческой и правовой революциям эпохи Высокого Средневековья[317].

Влияние изменений в обществе на саму Церковь очень любопытно, поскольку оно представляет собой своего рода механизм обратной связи между социальными и психологическими сдвигами, вызванными БСП, и последующей эволюцией католических институтов. Например, ранние монастыри англосаксонской Англии, существовавшие еще до прибытия посланников папы Григория около 600 г., как правило, представляли собой семейные предприятия. Должности настоятеля или настоятельницы переходили от брата к брату или от матери к дочери. В Ирландии эта практика сохранялась веками, поскольку монастырями управляли богатые кланы, которые передавали их по наследству как коллективную собственность[318]. Однако разрушение основанных на родстве институтов в сочетании с тем, что детей священников в конечном итоге признали незаконнорожденными, постепенно привело к вытеснению этих мощных элементов интенсивного родства из церковной организации. Многие монастыри требовали от нового послушника разрыва родственных уз в качестве условия принятия в обитель, что заставляло его выбирать между Церковью и своей семьей. Начиная с момента основания аббатства Клюни (910) и все в большей мере после возникновения Цистерцианского ордена (1098), монастыри меньше напоминали клановые владения и больше — негосударственные организации с демократическими выборами настоятелей, письменными уставами и иерархией дочерних обителей с ее постепенно менявшимся балансом между местной независимостью и централизацией[319].

Проводимая Церковью БСП преобразила европейскую семью в ходе процесса, который в основном завершился 500 лет назад. Но действительно ли это повлияло на нашу сегодняшнюю психологию? Важно ли взросление в окружении менее интенсивных основанных на родстве институтов для мотивации, восприятия, эмоций, особенностей мышления и представлений о собственной идентичности? Есть ли способ проследить причинно-следственную связь между психологическим разнообразием современных людей и прошлыми действиями Церкви?

Семьи представляют собой первый институт, с которым мы сталкиваемся, родившись на свет, и в почти всех обществах они до недавнего времени обеспечивали основной организационный каркас для жизни большинства людей. Таким образом, вполне логично, что они могут играть центральную роль в формировании нашего разума и поведения. В главе 1 я рассказал о психологических различиях между представителями разных культур в вопросах от индивидуализма, конформности и вины до обобщенного доверия, аналитического мышления и использования намерений в моральных суждениях. Здесь я начну приводить доказательства того, что эта психологическая изменчивость отчасти возникает по мере того, как наш разум адаптируется и притирается к сформированной культурой среде, с которой мы сталкиваемся, особенно в период взросления. Мы увидим, как интенсивные институты, основанные на родстве, влияют на психику людей и, в частности, как демонтаж Церковью интенсивного родства в средневековой Европе случайно подтолкнул европейцев, а позже и население других континентов к психологии человека Запада.

Для этого я сначала опишу два способа оценки интенсивности основанных на родстве институтов различных этнолингвистических групп и стран по всему миру. Затем я в самых общих чертах покажу, как интенсивность родства может объяснять значительную часть межкультурных психологических различий, показанных в главе 1. Вы увидите, что чем слабее сегодня у популяции традиционные институты, основанные на родстве, тем психологически ближе ее члены к людям Запада. Затем я использую данные о хронологии распространения влияния Церкви, чтобы оценить продолжительность воздействия брачно-семейной программы на каждую страну мира. Воспринимайте это как дозу БСП, зависящую от числа веков пребывания страны под влиянием Церкви. Зная эту историческую дозировку, мы прежде всего убедимся, что чем больше доза БСП, полученная популяцией, тем слабее в ней основанные на родстве институты. Наконец, мы напрямую свяжем эти дозы БСП с современными психологическими различиями. Поразительным образом, чем выше историческая доза БСП для той или иной популяции, тем сильнее ее члены сегодня походят в психологическом плане на людей Запада.

В следующей главе я сосредоточусь на психологических различиях внутри Европы и даже внутри отдельных европейских стран, а также внутри Китая и Индии. Этот анализ не только подтверждает предполагаемую взаимосвязь между психологическими различиями и как интенсивностью родства, так и влиянием Церкви; он должен также полностью обезопасить вас от закрепления в вашем сознании дихотомии «люди Запада против всех остальных». Мы не наблюдаем неизменных или фундаментальных различий между разными народами; вместо этого мы продолжаем следить за тем, как в разных регионах планеты на протяжении веков идет непрекращающийся процесс культурной эволюции, на который влияют множество разных факторов.

Интенсивность родства и психология

Взаимосвязь между интенсивностью родства и психологией была систематически изучена моей научной группой, в которую входят экономисты Джонатан Шульц, Думан Бахрами-Рад и Джонатан Бошамп, а также моим коллегой Беньямином Энке, которого вдохновили идеи, изложенные в этой книге. Следуя по стопам этих ученых, мы будем оценивать интенсивность родства, используя как существование традиционных связанных с родством норм, так и фактическую частоту кузенных браков для различных популяций. Первый подход сводит антропологические данные из «Этнографического атласа» в единый для каждой популяции показатель, который я назову индексом интенсивности родства (ИИР). ИИР объединяет данные о кузенных браках, нуклеарных семьях, билинейном счете родства, неолокальном месте жительства и моногамном браке (в противоположность полигинии), суммированные в таблице 5.1, с информацией о кланах и обычаях вступления в брак в рамках определенного сообщества (эндогамия). Таким образом, ИИР отражает историческую (или традиционную) интенсивность основанных на родстве институтов у популяций со всего мира, а не практики XXI в. Средняя временная отметка, которой соответствуют антропологические данные «Атласа», — это примерно 1900 год, так что около столетия разделяет моменты, когда наблюдалась такая историческая интенсивность родства и когда были проведены наши психологические замеры.

Исторические институты вроде родства могут по-разному влиять на современную психологию. Самый очевидный путь — это их живучесть, а основанные на родстве институты поразительно долговечны. Используя данные недавних общемировых исследований, мы с моими сотрудниками показали, что модели брака и проживания, описанные в «Атласе», до некоторой степени сохраняются и в XXI в. Однако даже после отказа от определенных институциональных практик, практики социализации, ценности и мотивации, которые соответствовали этим традиционным институтам, могут сохраняться на протяжении поколений благодаря культурному обучению. Это позволяет даже исчезнувшим историческим институтам влиять на умы современных людей. Скажем, у популяции мог сложиться целый набор ценностей (например, сыновняя почтительность), мотиваций (например, выполнение указаний старших), предпочтений (например, сыновья важнее дочерей) и ритуалов, окружающих их патрилинейные кланы, но затем государство в какой-то момент юридически запрещает и ликвидирует клановые организации (как это произошло в 1950-х гг. в Китае). В этой ситуации культурное обучение может сохранять клановую психологию на протяжении поколений, даже после того, как сами кланы исчезли. На самом деле, поскольку психология людей не успевает адаптироваться к недавно усвоенным практикам родства, характер традиционных основанных на родстве институтов может даже лучше объяснять наблюдаемое психологическое разнообразие, чем современные семейные институты[320].

На рис. 6.1 показано географическое распределение ИИР для более чем 7000 этнолингвистических групп по всему миру, причем более темная заливка указывает на более интенсивные институты, основанные на родстве. Например, Америка сейчас преимущественно населена людьми, чьи основанные на родстве институты восходят к историческим сообществам Европы. Соответственно, большая часть территории Америки имеет значения ИИР, которые напоминают европейские. Однако более темные пятна в Южной Америке, как правило, отвечают сохранившимся коренным популяциям[321].

У этого индекса есть два ключевых недостатка. Во-первых, основные данные «Атласа» получены из антропологических отчетов о местных социальных нормах. Следовательно, ИИР не обязательно фиксирует то, как люди жили на самом деле, то есть их поведение. Чтобы проверить, насколько этнографические данные, собранные в «Атласе», действительно отражают устойчивые поведенческие модели, мы изучили взаимосвязь между нашим ИИР и генетическим сходством внутри этих популяций на основе анализа ДНК представителей нескольких сотен групп. Мы обнаружили, что чем выше значение ИИР у той или иной группы, тем выше генетическое сходство внутри нее (даже после введения статистических поправок для учета других факторов, которые могут влиять на родство). Это именно то, чего следовало ожидать, если бы отраженные в «Атласе» стабильные социальные нормы действительно влияли на поведение людей на протяжении веков: культура оставляет свой след в геноме[322].

^{Рис. 6.1. Индекс интенсивности родства (ИИР) для этнолингвистических групп по всему миру. Чем темнее заливка, тем интенсивнее институты, основанные на родстве. Для заштрихованных областей данные отсутствуют[323]}

Второй недостаток заключается в том, что ИИР, являясь типичным индексом, сводит воедино несколько различных аспектов институтов, основанных на родстве, поэтому мы не можем сказать, какие именно особенности интенсивного родства определяют психологические характеристики. Это запрет на кузенные браки или на многоженство? Конечно, я подозреваю, что все элементы ИИР играют некоторую роль (поэтому мы и включили их в индекс), но было бы неплохо оценить влияние отдельных обычаев. Чтобы решить эту проблему, я также буду использовать данные о фактической частоте кузенных браков и браков с другими близкими родственниками. Сравнивая разные страны, мы будем использовать долю браков с кровными родственниками, начиная с троюродных братьев или сестер (см. рис. 5.2). Я буду называть этот показатель «частотой кузенных браков» или просто «кузенным браком». Приведенные значения основаны на данных ХХ в. и обычно как минимум на несколько десятилетий предшествуют моменту, когда были проведены наши психологические замеры.

Кузенный брак особенно важен и достоин отдельного анализа, потому что он отражает одну из ключевых черт, отличающих брачную политику Западной церкви от политики Православной церкви. В то время как Западная церковь на протяжении многих веков раннего и Высокого Средневековья с крайним упорством стремилась искоренить все браки даже с дальними родственниками, Православная церковь лишь неторопливо налагала определенные ограничения и, кажется, не проявляла особого энтузиазма в отношении навязывания этих мер.

Чтобы связать эти показатели интенсивности родства с психологическими различиями, мы рассмотрим три типа массивов психологических данных. Прежде всего, когда это возможно, я буду анализировать результаты лабораторных экспериментов или тщательно продуманные психологические шкалы. Они позволяют лучше всего оценить психологические различия, хотя обычно доступны нам для немногих стран. Чтобы дополнить эти сведения, мы обратимся к данным всемирных опросов, которые затрагивают сходные аспекты психологии. Эти опросы обеспечивают огромный массив данных, часто охватывая сотни тысяч людей во многих странах, поэтому мы можем вводить в них статистические поправки на влияние потенциально важных факторов, помимо интенсивности родства, которые могут влиять на психологию людей — различных особенностей климата, географии, религии и общественного здоровья. В некоторых случаях мы также имеем возможность сравнивать психологию иммигрантов, живущих в одной стране, используя данные об интенсивности родства либо для стран их происхождения (откуда они эмигрировали), либо для их этнолингвистических групп. Наконец, при любой возможности мы будем рассматривать почерпнутые из реального мира сведения об аспектах поведения, связанных с теми психологическими характеристиками, которые исследовались в ходе вышеупомянутых экспериментов и опросов. Это важно, поскольку показывает, как психологические различия, которые мы изучаем, серьезным образом влияют на реальную жизнь.

Природа основанных на родстве институтов влияет на то, как мы думаем о самих себе, на наши отношения, мотивации и эмоции. Включая людей в плотные, взаимозависимые и наследуемые сети социальных связей, нормы интенсивного родства тонко и действенно регулируют поведение людей. Эти нормы побуждают людей внимательно следить за собой и членами своей группы, чтобы все вели себя как положено. Они также часто наделяют старейшин значительной властью над младшими членами сообщества. Чтобы успешно ориентироваться в таких социальных средах, лучше не отличаться от сверстников, почитать традиционные авторитеты, остро переживать стыд и ставить интересы коллектива (например, клана) выше собственных.

Напротив, когда регулируемых отношений меньше и они слабее, людям необходимо самим налаживать взаимовыгодные связи, часто — с незнакомыми людьми. Для этого они должны выделяться из толпы, развивая свой особенный набор качеств, достижений и склонностей. Успеху в подобной среде, в центре которой стоит отдельная личность, способствуют бóльшая независимость, менее выраженное почтение к авторитетам, бóльшая склонность испытывать вину и больший интерес к личным достижениям.

Это звучит логично, но правда ли, что общества с интенсивными институтами, основанными на родстве, имеют более жесткие нормы? Группа исследователей под руководством психолога Мишель Гельфанд разработала психологическую шкалу для оценки нормативной «жесткости» обществ. Общества, которые являются относительно более «жесткими» (по контрасту с более «мягкими»), регулируются многочисленными и зависимыми от контекста нормами, соблюдение которых строго контролируется. В анкете, которую группа Гельфанд предлагает респондентам, ставятся вопросы об уровне согласия или несогласия с такими утверждениями, как «Есть много социальных норм, которые должны соблюдать люди в нашей стране» и «В нашей стране, если кто-то действует ненадлежащим образом, другие категорически не одобрят такое поведение». Основанный на ответах многих тысяч участников рис. 6.2 показывает, что чем выше ИИР (рис. 6.2A) или частота кузенных браков (рис. 6.2Б), тем более «жестким» ощущает себя общество. Диапазон результатов, зафиксированный на этих графиках, простирается от «мягких» стран типа Венесуэлы до «жестких» вроде Пакистана.

Дальше вы увидите множество подобных парных графиков, поэтому вот несколько замечаний, чтобы лучше их понимать. Во-первых, во всем этом разделе, посвященном интенсивности родства, вертикальные оси каждой пары графиков всегда будут одинаковыми, что позволит легко сравнивать психологические эффекты ИИР и кузенного брака. Во-вторых, когда точные значения показателей имеют смысл только в сравнении, как в случае с ИИР, я не подписываю их на осях, чтобы не отвлекать внимание. В этих случаях важно лишь взаимное расположение различных популяций на графиках. Однако, когда численные значения легко понятны или добавляют конкретики, я их оставляю. Частота кузенных браков, например, — это фактическая доля браков с близкими родственниками в процентах, поэтому ее численные значения показаны на всех графиках. В-третьих, из-за того, как кузенные браки сплачивают сообщества, их частоту лучше откладывать на логарифмической шкале. Если вы плохо ориентируетесь в логарифмических шкалах, не волнуйтесь: вы сможете прочитать фактические доли в процентах вдоль горизонтальной оси. Самый простой способ понять, как работает логарифмическая шкала, — это осознать, что влияние (как на социальный мир, так и на психологию людей) увеличения частоты кузенных браков с 0 до 10 % намного больше, чем увеличения ее на точно такую же величину с 40 до 50 %. Первая капля кузенных браков имеет огромное значение. Логарифмическая шкала позволяет нам легче визуализировать это[324].

^{Рис. 6.2. Корреляция между психологической «жесткостью» и (A) индексом интенсивности родства (30 стран) или (Б) частотой кузенных браков (браков с родственниками, начиная с троюродных братьев или сестер и ближе, 23 страны). Обратите внимание, что частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале[325]}

Влияют ли основанные на родстве институты — возможно, посредством создаваемой ими жесткости — на склонность людей к конформному поведению, измеренную, например, в ходе эксперимента Соломона Аша (рис. 1.3)? Выполняя задание Аша по оценке длины отрезков, студенты университетов из разных стран должны были решить, дать ли им объективно правильный ответ, основываясь на собственной оценке длины отрезков, или согласиться с неправильным ответом, предложенным теми, кто ответил непосредственно перед ними. Напомним, что эти люди на самом деле были подсадными утками, которые, выдавая себя за участников, согласовывали свои действия, время от времени давая одни и те же неверные ответы. На рис. 6.3 показана корреляция между двумя нашими показателями интенсивности родства и долей людей, которые соглашались со своими предполагаемыми товарищами и публично давали неверные ответы. Данные свидетельствуют, что студенты из обществ с более слабыми институтами, основанными на родстве, скорее готовы публично противоречить своим коллегам и давать правильный ответ, то есть их конформность ниже. Склонность людей соглашаться с неверным ответом колеблется от примерно 20 % в обществах с самыми слабыми институтами, основанными на родстве, до 40–50 % в обществах с наиболее интенсивным родством. Отмечу, что в случае частоты кузенных браков (рис. 6.3Б) у нас есть данные только по 11 странам и отсутствуют данные для наиболее склонных к конформизму популяций (см. рис. 6.3A). Несмотря на эту ограниченную выборку, сильная корреляция все равно просматривается.

^{Рис. 6.3. Корреляция между показателем конформности в эксперименте Соломона Аша и (A) индексом интенсивности родства (16 стран) или (Б) частотой кузенных браков (11 стран). Конформность по Ашу выражена здесь как доля неправильных ответов, соответствовавших ответам других участников. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале[326]}

Проблема с данными о конформности по Ашу и «жесткости» заключается в том, что они имеются для небольшого числа стран. Чтобы охватить более значительную часть человечества, давайте рассмотрим два вопроса о приверженности традициям и важности послушания из масштабного опроса «Всемирное исследование ценностей» (World Values Survey). В первом вопросе людям предлагается оценить по шкале от 1 до 7, насколько они похожи на человека, описанного в утверждении «Для этого человека важно следовать традициям и обычаям, принятым в его семье или религии». Второй вопрос позволяет нам подсчитать долю жителей каждой страны, которые считают важным прививать детям послушание. Данные показывают, что страны с более высоким значением ИИР или большей частотой кузенных браков демонстрируют более сильную приверженность традициям и придают большее значение воспитанию послушания у детей — коэффициент корреляции варьирует от 0,23 до 0,52 (рис. Б.1 в приложениях). Влияние довольно существенное: например, сокращение частоты кузенных браков с 40 % практически до нуля приведет нас из Иордании, где большинство опрошенных (55 %) считают, что послушание имеет ключевое значение для детей, в США, где менее трети опрошенных (31 %) указывают на важность этого элемента в воспитании[327].

Эмоциональные механизмы конформного поведения, подчинения авторитетам и приверженности традициям, вероятно, задействуют стыд и вину. Например, в эксперименте Аша люди могут чувствовать стыд, когда публично противоречат своим товарищам, или же испытывать вину за то, что уступили социальному давлению и дали неправильный ответ. В главе 1 мы видели, что люди из стран, где больше распространен индивидуализм, сообщают о более частом переживании чувства вины, чем люди из менее индивидуалистичных стран. Повторно анализируя эти данные, Беньямин Энке вычел для каждого участника количество переживаний, похожих на стыд, из количества переживаний, похожих на вину. Выяснилось, что чем интенсивнее в стране институты, основанные на родстве, тем чаще ее жители чувствуют стыд относительно того, как часто они испытывают вину. Напротив, люди из обществ со слабым родством сообщали о множестве переживаний, похожих на вину, но почти не сталкивались со стыдом. Кажется, вина является основной движущей силой эмоционального контроля в обществах, в которых отсутствует интенсивное родство[328].

Данные о стыде и вине основаны на информации, предоставляемой студентами университетов о самих себе, и поэтому могут не отражать фактические (невысказанные) эмоциональные переживания большинства членов этих популяций. Чтобы решить эти проблемы, Энке проанализировал данные о поисковых запросах в Google, которые включали слова «стыд» и «вина». Изучение поисковых запросов позволяет охватить более широкий круг людей, чем это возможно другими методами, хотя мы и не знаем точно, насколько широк этот круг в действительности. Кроме того, в сетевом пространстве есть нечто, что, кажется, снижает беспокойство людей по поводу того, что за ними наблюдают другие, хотя все, что вы делаете в интернете, фиксируется. Предшествующие исследования показывают, что люди спрашивают Google о чем угодно: от подробностей «секса с мягкими игрушками» до опасений по поводу формы члена или запаха из влагалища.

Исходя из этого, Беньямин Энке использовал слова «вина» и «стыд» на девяти языках, чтобы собрать данные о частоте поисковых запросов с этими терминами в 56 странах за предыдущие пять лет. При сравнении исключительно людей, которые вводят поисковые запросы на одном языке, но из разных стран, анализ Энке показывает, что жители стран с более интенсивными институтами, основанными на родстве, ищут «стыд» чаще, чем «вину», по сравнению с теми, кто живет в странах с менее интенсивными такими институтами (рис. Б.2 в приложениях). Короче говоря, общества со слабыми семейными узами кажутся пропитанными чувством вины, но почти лишенными стыда[329].

Давайте завершим этот раздел тем, что сведем несколько элементов в индивидуалистический комплекс и рассмотрим знаменитый показатель индивидуализма Хофстеде, географическое распределение которого показано на рис. 1.2. Напомню, что эта комплексная мера индивидуализма зависит от ответов на вопросы о личном развитии, ориентации на достижения, независимости и семейных связях. Рисунок 6.4 свидетельствует, что страны с менее интенсивными институтами, основанными на родстве, являются более индивидуалистическими. Чтобы оценить силу родства, обратите внимание, что снижение частоты кузенных браков с 40 % до нуля связано с увеличением показателя индивидуализма на 40 пунктов (и приводит нас, например, из Индии в США).

Обратите внимание, что на рис. 6.4A страны с высоким значением ИИР всегда имеют низкий уровень индивидуализма, тогда как страны с низким ИИР распределены по всему спектру индивидуализма. Многие страны с низким ИИР и низким уровнем индивидуализма находятся в Латинской Америке. Это позволяет предположить, что разрушение интенсивного родства открывает дорогу к появлению полного индивидуалистического комплекса, но при этом для реального роста индивидуализма необходимы другие институты и, возможно, еще какие-то факторы. Мы поговорим о некоторых из этих дополнительных факторов начиная с главы 9[330].

^{Рис. 6.4. Корреляция между индивидуализмом и (A) индексом интенсивности родства (98 стран) или (Б) частотой кузенных браков (57 стран). Этот сводный показатель индивидуализма основан на опросах сотрудников корпорации IBM и других людей по всему миру. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

Корреляции между психологическими чертами и интенсивностью родства, которые я продемонстрировал до этого, — это именно такие соотношения, которые можно было бы предсказать на основании идей, излагаемых в этой книге. Однако к подобным простым корреляциям в данных межкультурных исследований следует относиться скептически. Чтобы начать избавляться от опасений, что эти корреляции лишь вводят в заблуждение, наша группа воспользовалась более крупными выборками, для которых имеются данные о таких параметрах, как индивидуализм, приверженность традициям и послушание. Мы хотели иметь возможность статистически учесть все возможные мешающие параметры — переменные, которые могут создавать наблюдаемые корреляции, например делая людей более конформными и одновременно интенсифицируя родство. Основываясь на предшествующих исследованиях, мы изучили влияние более десятка различных контрольных переменных. Чтобы исключить влияние различий в географии, экологии и продуктивности сельского хозяйства, мы приняли во внимание степень пересеченности местности, расстояния до судоходных путей, продуктивность сельского хозяйства, ирригацию, распространенность различных болезней, географическую широту и время, прошедшее с момента перехода общества к сельскому хозяйству. Чтобы разобраться с вероятностью того, что реальной движущей силой тут является религия, мы учли религиозность обществ и проводили анализ только внутри основных религиозных конфессий, например сравнивали одни католические страны с другими. Конечно, как мы сможем убедиться ниже, Церковь действительно оказала существенное влияние на интенсивность родства, но этот анализ тем не менее свидетельствует, что мы все равно фиксируем влияние интенсивности родства, даже когда берем страны, принадлежащие к одной конфессии или схожие по уровню религиозности. Далее я расскажу об этом поподробнее, но в целом большинство простых корреляций, которые вы увидите в этой главе, сохраняются даже тогда, когда все эти контрольные переменные статистически удерживаются на постоянном уровне. Представленный в следующей главе анализ различий внутри Европы, Китая и Индии поможет нам более точно определить природу этих соотношений.

К началу I тыс. н. э. универсализирующие религии возникли по всему Старому Свету. Эти религии уже в той или иной степени обладали этическими кодексами, связанными с загробной жизнью стимулами, представлениями о свободе воли и некоторым моральным универсализмом. Однако их способность влиять на поведение людей была ограничена, потому что и массы, и элита оставались погруженными в интенсивные институты, основанные на родстве, и полностью зависели от них. Такие плотные сети родственных связей внушают людям чувство идентичности и сильную преданность, которые часто перевешивают приверженность универсализирующим религиям. Мое любимое объяснение этой иерархии личных обязательств принадлежит Вали Хану, политическому деятелю пуштунского происхождения из Пакистана. В период государственной нестабильности в 1972 г. журналист спросил Хана о его самоидентификации — о том, чему он верен в первую очередь. Тот ответил: «Я был пуштуном шесть тысячелетий, мусульманином тринадцать веков, а пакистанцем — 25 лет»[331].

Пуштуны — это общество с сегментарными родословными, и поэтому Хан имел в виду, что корни его рода уходят во времена задолго до зарождения ислама и возникновения Пакистана. На самом деле названные им сроки свидетельствуют, что его род был для него в четыре-пять раз важнее, чем его универсализирующая религия, ислам, и в 240 раз важнее, чем его страна, Пакистан. Также стоит обратить внимание на поэтичный оборот «Я был пуштуном шесть тысячелетий…». Поскольку на момент интервью Хану шел лишь шестой десяток, он, очевидно, считал себя одним из звеньев непрерывной цепи бытия, которая тянется в прошлое примерно на шесть тысячелетий.

Комментарий Хана подчеркивает мысль, которую я изложил в главе 3: кланы и другие интенсивные родственные группы имеют нормы и представления, которые способствуют внутригрупповой солидарности, тесному сотрудничеству в рамках относительно узкого круга лиц и обязанностям, которые передаются по наследству из поколения в поколение. Многие черты основанных на родстве институтов способствуют развитию чувства доверия, которое опирается на взаимосвязанность людей внутри сети межличностных отношений и сильную внутригрупповую лояльность по отношению к своей сети. Люди в значительной мере полагаются на тех, с кем они связаны, и опасаются тех, с кем они не имеют подобной связи. Таким образом, интенсивное родство порождает более четкое разграничение между людьми, входящими и не входящими в вашу группу, наряду с общим недоверием к незнакомцам[332].

В свете этих институциональных различий нам следует ожидать, что люди из сообществ с более интенсивным родством будут четче разграничивать своих и всех остальных, результатом чего станет недоверие к незнакомцам и всем, кто находится за пределами их сетей межличностных связей. Чтобы подтвердить это, мы использовали позаимствованную у экономистов методику, которая использует ответы на шесть вопросов из общемировых социологических исследований: у людей спрашивают, в какой мере они доверяют (1) своим семьям, (2) своим соседям, (3) людям, которых они знают, (4) людям, которых они повстречали впервые, (5) иностранцам и (6) приверженцам религий, отличающихся от их собственной. Используя эти данные, мы создали показатель доверия представителям своей группы (ингрупповое доверие), усреднив ответы на первые три вопроса — о семье, соседях и знакомых людях. Показатель доверия людям за пределами своей группы (аутгрупповое доверие) высчитывался путем усреднения ответов на последние три вопроса — о незнакомцах, иностранцах и приверженцах других религий. Вычтя показатель ингруппового доверия из показателя аутгруппового, мы получили то, что я назову разностным доверием. Разностное доверие, географическое распределение которого показано на рис. 6.5, дает наилучшую оценку неличностного доверия на основании данных опросов. Поясню, что значения разностного доверия, как правило, являются отрицательными: это значит, что любой из нас в большей степени склонен доверять своей семье, соседям и людям, которых он лично знает, чем незнакомцам, иностранцам и т. п. Но в одних регионах отношение к незнакомцам больше напоминает отношение к семье и друзьям, чем в других. К сожалению, нам снова не хватает данных о почти всей Африке и большей части Ближнего Востока, а это означает, что мы определенно не охватываем весь мировой диапазон значений этого показателя.

^{Рис. 6.5. Охватывающая 75 стран карта разностного доверия на основании ответов на шесть вопросов из Всемирного исследования ценностей. Более темной заливкой отмечены государства, для населения которых характерно меньшее недоверие к незнакомцам, иностранцам и приверженцам других религий в сравнении с членами семьи отвечающего, соседями и людьми, которых он знает. Для заштрихованных областей данные отсутствуют}

Чем выше в стране ИИР или частота кузенных браков, тем больше люди не доверяют незнакомцам, иностранцам и приверженцам других религий (рис. 6.6). Особенно сильную корреляцию мы видим с частотой кузенных браков: переход от самого низкого к самому высокому ее показателю приведет вас в смысле уровня обобщенного доверия из США куда-то в Кувейт или Ирак. Как и в случае с обсужденными выше показателями индивидуализма, эти корреляции сохраняются даже после введения статистических поправок на множество экологических, климатических и географических факторов, а также факторов, связанных с религией и благосостоянием.

^{Рис. 6.6. Корреляция между разностным доверием (обобщенным доверием) и (A) индексом интенсивности родства (75 стран) или (Б) частотой кузенных браков (44 страны). Из графиков видно, что жители стран с более высоким ИИР или большей частотой кузенных браков доверяют людям за пределами своей группы (незнакомцам, иностранцам и приверженцам других религий) значительно меньше, чем членам своей группы (семье, соседям и людям, которых они знают). Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале[333]}

Для более глубокого анализа этих данных мы можем применить один трюк: давайте сравним показатели разностного доверия, проявляемого людьми, которые приехали из разных стран, но в настоящее время проживают в одной и той же стране. Из участников «Всемирного исследования ценностей» Беньямин Энке отобрал 21 734 иммигранта в первом поколении. Затем, используя сообщенную ими этническую принадлежность, он нашел для каждого иммигранта ИИР его этнолингвистической группы на основании данных «Этнографического атласа». Результаты, которые он получил, говорят о том же, что показано на рис. 6.6: иммигранты, живущие в одной и той же стране, проявляют более высокий уровень доверия к незнакомцам, иностранцам и представителям других религий по сравнению с членами семьи, соседями и знакомыми, если они изначально происходили из популяций с менее интенсивным родством. Эта взаимосвязь вряд ли связана с экономическими или демографическими различиями между иммигрантами, поскольку она сохраняется даже после введения поправок на эффект индивидуальных различий в доходах и уровне образования[334].

Интенсивные институты, основанные на родстве, культивируют такие моральные мотивации и стандарты оценки действий других, которые больше опираются на внутригрупповую лояльность и меньше — на принцип беспристрастности. Чтобы убедиться в этом, давайте начнем с так называемой дилеммы пассажира (географическое распределение универсалистской реакции на которую показано на рис. 1.6). В этом исследовании менеджеров корпораций из разных регионов мира спрашивали, готовы ли они дать ложные показания в суде, чтобы помочь другу избежать тюремного заключения за опасное вождение. Универсалистские ответы, указывающие на наличие морали, не зависящей от межличностных отношений, — это те, в которых люди отказывались давать ложные показания и заявляли, что со стороны друга было бы неправильно просить их солгать. Альтернативные ответы — участники сообщают, что они могли бы солгать, и считают нормальным, что их друг может попросить об этом, — являются партикуляристскими, то есть завязанными на личные отношения, хотя дело тут и во внутригрупповой лояльности.

На рис. 6.7 показано, что чем выше в стране частота кузенных браков, тем чаще менеджеры готовы давать ложные показания в суде. Здесь сокращение частоты кузенных браков с 10 % до почти нуля ведет к увеличению доли менеджеров, которые откажутся помочь другу, с менее чем 60 % до примерно 90 %. Парный график зависимости от ИИР я в этом случае опустил, потому что в этой небольшой выборке показатели ИИР практически не отличаются, так что смотреть там особо не на что.

В дополнение к этим результатам данные, собранные Всемирным экономическим форумом, показывают, что топ-менеджеры из стран с более сильными институтами, основанными на родстве, чаще нанимают родственников на высшие руководящие должности. Люди Запада называют подобное «кумовством», но другие считают это «преданностью семье» и воспринимают эту стратегию как вполне разумный способ приобрести надежных сотрудников[335].

^{Рис. 6.7. Корреляция между универсализмом, выраженным в виде доли универсалистских реакций на дилемму пассажира, и частотой кузенных браков. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале[336]}

Чтобы выйти за рамки элиты — менеджеров среднего и высшего звена, — давайте также посмотрим на данные, собранные на сайте yourmorals.org с использованием «Опросника по основам морали» (Moral Foundations Questionnaire, далее — ООМ), разработанного психологами Джоном Хайдтом и Джесси Грэмом для изучения различий в морали у разных популяций. Используя ООМ, Джон и Джесси сумели продемонстрировать, что мораль человека можно почти полностью разбить на пять составляющих, которые они назвали «основами». Эти пять основ сводятся к обеспокоенности людей по поводу (1) честности (справедливости, равенства), (2) вреда/заботы (не причинить вреда другим), (3) внутригрупповой преданности (помогать своим), (4) уважения к авторитетам и (5) святости/чистоты (соблюдение ритуалов, чистота, табу и т. п.).

Беньямин Энке тремя способами проанализировал ответы на ООМ, данные онлайн 285 792 респондентами из 206 стран. Во-первых, он отдельно рассмотрел третью основу, внутригрупповую преданность, которую оценивают, прося людей обозначить степень своего согласия с утверждениями вроде «Люди должны сохранять преданность членам своей семьи, даже если те сделали что-то не так». Как выяснилось, люди из стран с более высоким ИИР были намного больше озабочены внутригрупповой преданностью. Во-вторых, Энке создал новый показатель, суммируя результаты, связанные с двумя универсалистскими основами (справедливость и забота/вред), а затем вычитая результаты, связанные с двумя племенными основами (внутригрупповой преданностью и уважением к авторитетам). Здесь идея состоит в том, что институты, основанные на родстве, сильно способствуют внутригрупповой преданности и уважению к авторитетам, одновременно подавляя универсальные (беспристрастные) представления о справедливости и заботе/вреде. Действительно, представители популяций с более интенсивным родством в среднем были меньше озабочены универсалистскими основами и больше концентрировались на внутригрупповой преданности и уважении к авторитетам[337]. Наконец, Энке выделил 26 657 иммигрантов (из почти 200 стран), которые ответили на вопросы ООМ. Установив для каждого из них ИИР его родной страны, он сравнивал тех, кто в настоящее время живет в одной и той же стране, то есть имеет дело с теми же органами власти, полицией, системой социальной защиты и т. п. Этот анализ подтверждает приведенные выше данные сравнения между разными странами: даже в пределах одной и той же страны люди, происходящие из мест с более интенсивным родством, были по-прежнему скорее озабочены внутригрупповой преданностью, а не универсалистскими основами морали[338].

В целом данные, собранные при помощи ООМ, согласуются с результатами, которые мы получили, используя дилемму пассажира и оценки уровня кумовства. Вырисовывается вполне целостная картина. Но не исключено, что люди просто высказываются таким образом о морали. Нам нужно выяснить, сохраняются ли эти предполагаемые психологические различия, которые мы видим в данных опросах, когда на кону стоят деньги, кровь и другие истинные ценности.

При входе в лабораторию дружелюбный ассистент провожает вас в отдельную кабинку. Там вам при помощи компьютерного терминала выдают 20 долларов и определяют вас в группу с тремя незнакомцами. Затем всем четверым предоставляется возможность внести любую часть полученной суммы — от нуля до 20 долларов — в «групповой фонд». После того как каждый получил возможность сделать свой вклад, весь групповой фонд увеличивается на 50 % и делится поровну между четырьмя участниками. Поскольку участникам позволено оставить себе все деньги, которые не внесены в групповой фонд, очевидно, что они всегда получат больше всего, если не внесут ничего. Но поскольку любые деньги, внесенные в фонд, индексируются (20 долларов превращаются в 30), группа в целом зарабатывает больше, когда взносы ее членов в фонд максимальны. Группа выполняет аналогичное задание 10 раз подряд, после чего вы получаете весь свой заработок наличными. В каждом раунде вы видите анонимные взносы, сделанные другими, и ваш собственный суммарный доход. Если бы вы участвовали в такой игре с группой незнакомцев, какую сумму вы бы внесли в первом раунде?

Это называется «игра в общественные блага» (ИОБ). Она представляет собой эксперимент, спланированный так, чтобы воспроизвести базовые экономические дилеммы, с которыми сталкиваются люди, когда они решают действовать в интересах широкого сообщества. Чем больше людей голосуют, сдают кровь, уходят в армию, сообщают о преступлениях, соблюдают правила дорожного движения и платят налоги, тем выгоднее обществу. Однако отдельные люди могут предпочесть не сходить на избирательный участок, уклониться от уплаты налогов, отыскать у себя плоскостопие (избежать военной службы) и проигнорировать ограничение скорости. Таким образом, здесь существует конфликт между интересами отдельного человека и интересами общества в целом[339].

Когда исследователи впервые провели эксперимент на основе ИОБ с участием студентов западных университетов, они обнаружили, что участники вносили в фонд гораздо больше денег, чем можно было бы ожидать, будь они рациональными и эгоистичными. Другими словами, предсказания теории игр (то, что я называю ожидаемым поведением Homo economicus) существенно недооценивали склонность людей к сотрудничеству. Это было важным открытием, но проблемы появились в тот момент, когда исследователи поспешно экстраполировали результаты своих студентов на весь наш вид — когда Homo economicus, как чеканно сформулировал один наблюдатель, превратился в Homo reciprocans[340].

Как и следовало ожидать, поведение студентов из обществ Запада оказалось крайне необычным, если рассматривать его в общемировом контексте. В 2008 г. Бенедикт Херрманн, Кристиан Тёни и Симон Гэхтер вывели ИОБ на международный уровень, предложив поиграть в нее студентам университетов из 16 городов по всему миру. В каждом городе участники смотрели на идентичные экраны компьютеров (отображавшие соответствующим образом переведенную информацию) и анонимно принимали решения относительно одних и тех же денежных сумм с учетом паритета покупательной способности в разных странах. Несмотря на то что исследователям удалось создать во всех этих городах практически идентичные условия и снабдить участников равноценными суммами денег, ученые все же обнаружили существенные различия в готовности людей анонимно сотрудничать с незнакомцами.

Используя эти данные, рис. 6.8 показывает, что выходцы из обществ с более интенсивными институтами, основанными на родстве, в среднем вносят меньший вклад в групповой фонд в первом раунде. Мне нравится оценивать именно первоначальный взнос, потому что игроки принимают это решение, не зная, что будут делать другие участники эксперимента. Вертикальная ось показывает средний размер взносов для каждой страны как долю от выделенных участникам средств (100 % означают, что участники вносят в фонд все свои деньги). Как для ИИР, так и для частоты кузенных браков увеличение интенсивности родства от самого низкого до самого высокого значения снижает первоначальный взнос в групповой фонд с примерно 57 до менее чем 40 %. Хотя этот разброс может показаться не особенно большим, мы еще убедимся, что он предвещает гораздо более существенные различия, когда они накапливаются в течение нескольких раундов игры и особенно когда у людей появляется возможность наказывать друг друга[341].

^{Рис. 6.8. Корреляция между средним размером взноса (как доли от выделенных участникам средств) в первом раунде игры в общественные блага и (A) индексом интенсивности родства или (Б) частотой кузенных браков. Люди из стран с более интенсивным родством проявляют в первом раунде меньшую склонность к кооперации. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

Давайте перейдем от тщательно контролируемых экономических игр в лаборатории к реальному общественному благу — донорской крови. Она представляет собой классическое общественное благо, поскольку донорство является добровольным, дорогостоящим для донора, анонимным и полезным для незнакомых людей. От полных банков крови потенциально выигрывают все, поскольку никто не знает наверняка, когда ему может внезапно потребоваться переливание. Однако сдача крови обходится дорого с точки зрения времени и энергии, а также сопряжена с болевыми ощущениями, поэтому люди без проблем уклоняются от донорства, а потом паразитируют на материале, который сдали другие, когда они сами или члены их семей нуждаются в переливании крови в результате травмы или болезни. Чтобы изучить ситуацию с донорством крови, наша группа получила от Всемирной организации здравоохранения данные о неоплачиваемой добровольной сдаче крови за 2011–2013 гг. Затем мы подсчитали число донорских пожертвований на 1000 жителей за год для 141 страны[342].

На рис. 6.9 показано, что люди из стран с интенсивным родством редко сдают кровь анонимно и добровольно. Фактически, в то время как для стран со слабыми семейными связями типичен показатель в примерно 25 донорских пожертвований на 1000 человек в год, в странах с самым высоким ИИР кровь для незнакомцев почти не сдают. Точно так же в странах с низкой частотой кузенных браков мы видим около 40 пожертвований на 1000 человек в год, в то время как в странах с высокой частотой кузенных браков пожертвований очень мало. Примечательно, что эта закономерность сохраняется при удержании постоянными рассмотренных выше географических, экологических и религиозных факторов[343].

^{Рис. 6.9. Корреляция между числом добровольных донорских пожертвований (на 1000 человек в год, в период 2011–2013 гг.) и (A) индексом интенсивности родства или (Б) частотой кузенных браков. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

На рис. 6.9А видна картина, напоминающая ситуацию с индивидуализмом на рис. 6.4. Хотя интенсивное родство тесно связано с довольно низкой частотой сдачи крови, слабые семейные узы не гарантируют высоких показателей донорства — общества без интенсивного родства демонстрируют большой разброс результатов. Таким образом, менее интенсивное родство открывает дорогу к появлению обезличенных норм, коренящихся в универсалистской морали — в данном случае речь идет о нормах касательно донорства крови, — но одного лишь слабого родства недостаточно, чтобы пройти эту дорогу до конца.

Мы без труда можем вообразить экономические или иные непсихологические причины, по которым люди не часто сдают кровь в таких местах, как Буркина-Фасо и Китай; но ясно, что закономерности сдачи крови аналогичны тем, которые мы видим для размера вклада в ИОБ, где большинство этих непсихологических объяснений неприменимы. Все участники ИОБ были достаточно хорошо образованны, понимали ситуацию, имели одинаковые финансовые стимулы и могли без труда внести свой вклад. Тем не менее склонность жертвовать чем-то ради общественного блага, имея дело с незнакомцами, снижалась с ростом интенсивности родства, подчиняясь той же закономерности, что наблюдается в реальном мире в случае анонимного донорства крови.

Многие ситуации, связанные с общественными благами, не воспринимаются как «реальная кооперация», потому что отказ людей внести свой вклад не влияет ни на кого напрямую. Например, когда люди уносят из офиса бумагу для принтера, паркуются перед пожарным гидрантом, чтобы забежать в аптеку, врут в налоговой декларации или сдают в бухгалтерию личные чеки в качестве рабочих расходов, ни один человек, вероятно, не страдает от этого напрямую, хотя в целом компании или общественная безопасность несут определенный ущерб. Чтобы воспроизвести это в лаборатории, давайте вернемся к игре в обобщенную честность (глава 1), в которой участники бросали кубик и получали деньги в соответствии с сообщенным ими результатом. Единица давала наименьшую сумму денег, пятерка — наибольшую, а шестерка — вообще ничего. Анализ этих данных, приведенный на рис. 6.10, показывает, что студенты университетов из стран с более интенсивными институтами, основанными на родстве, сообщали о большей частоте крупных вознаграждений (выпадений чисел 3, 4 и 5). Доля таких вознаграждений возрастает с примерно 65 % в обществах без интенсивного родства до почти 80 % в странах с интенсивным родством.

Игра в обобщенную честность напоминает реальные ситуации, в которых люди могут либо следовать беспристрастным правилам, либо нарушать их ради прямой личной выгоды. Мы наблюдали эту дилемму в повседневной жизни, когда рассматривали в главе 1 естественный эксперимент, проведенный благодаря тому, что дипломаты из разных стран, работающие в нью-йоркской штаб-квартире ООН, располагали иммунитетом от штрафов за нарушение правил парковки. Блокируя узкие улицы, подъездные пути и пожарные гидранты, нарушители правил парковки получают личную выгоду в виде времени и денег, в то же время причиняя неудобства, а иногда даже ставя под угрозу других жителей города (незнакомцев). Может ли интенсивность родства в странах, откуда прибыли дипломаты, объяснить их поведение в Нью-Йорке?

^{Рис. 6.10. Корреляция между долей крупных вознаграждений в игре в обобщенную честность (сообщений о выпадении чисел 3, 4 и 5) и (A) индексом интенсивности родства или (Б) частотой кузенных браков. Пунктирная горизонтальная линия внизу соответствует эталону бескорыстности — это доля крупных вознаграждений, которую стоит ожидать, если все участники честно сообщают свои результаты. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

Действительно, дипломаты из стран с сильными институтами, основанными на родстве, накопили намного больше неоплаченных штрафов за парковку, чем дипломаты из стран со слабыми такими институтами (рис. 6.11). На самом деле вне зависимости от того, используем ли мы ИИР или частоту кузенных браков, представительства стран со слабыми семейными связями получали в среднем около 2,5 штрафа на одного дипломата, в то время как для представительств стран с интенсивными институтами, основанными на родстве, этот показатель варьировал от 10 до 20; таким образом, они получали в 5–10 раз больше неоплаченных штрафов за парковку[344].

^{Рис. 6.11. Корреляция между количеством неоплаченных штрафов за парковку на одного дипломата и (A) индексом интенсивности родства или (Б) частотой кузенных браков. Количество неоплаченных штрафов на обоих графиках и частота кузенных браков отложены на логарифмической шкале}

Все известные нам общества полагаются на те или иные формы санкций для поддержания социальных норм. В институтах, основанных на родстве, нарушителей норм обычно наказывают либо члены их семьи, либо традиционные органы власти, такие как старейшины клана. Например, во многих клановых сообществах, если молодой мужчина ворует из другой деревни или молодая женщина постоянно одевается ненадлежащим образом, в качестве наказания его или ее может побить старший брат отца. Наказывая тех, кто совершает неблаговидные поступки, кланы часто защищают свою коллективную репутацию — старшие братья и дядья имеют мощный стимул не только поколотить своих заблудших младших родственников, но и оставить на них видимые следы побоев, чтобы другие кланы заметили их и удостоверились, что провинившиеся были наказаны. Напротив, если кто-то из другого клана хотя бы накричит на вора или нескромницу, это создаст проблему, которая может вылиться в насилие. Наказание или даже просто критика члена клана кем-то посторонним может оказаться оскорблением для всех его членов. Напротив, в обществах со слабым родством незнакомцы могут критиковать друг друга как отдельные личности, указывать на нарушения и даже при необходимости вызывать полицию, не рискуя столкнуться с местью за оскорбление чести со стороны всей расширенной семьи нарушителя норм. Короче говоря, хотя применение насилия обычно не допускается, люди в обществах без интенсивного родства с готовностью порицают нарушителей норм, даже если они незнакомы. Назовем это контролем третьей стороны за соблюдением норм.

Обратите внимание на разницу в видах наказания. В обществах, основанных на интенсивном родстве, вы можете наказать члена своей собственной группы, чтобы сохранить ее репутацию, или отомстить другой группе за проступок против вашей группы. Но вы никогда не будете вмешиваться в отношения между посторонними, и вы будете раздражены, если кто-то посторонний сунется в ваши дела. Например, вы не станете встревать, если увидите, как один незнакомец крадет у другого: вы просто предположите, что это очередной этап конфликта между двумя семьями. Напротив, в обществах со слабыми семейными связями месть не одобряется и уж точно не способствует сохранению чести или статуса. Однако люди там полагают, что поставить подножку убегающему от полиции карманнику или силой помешать незнакомому мужчине избить жену — это уместно или даже достойно восхищения. Когда дело доходит до наказания незнакомцев или не членов группы, мы должны различать контроль третьей стороны за соблюдением норм и действия по мотивам мести. И то и другое может считаться благородным и нравственным в своей культурной среде.

Работая с описанной выше игрой в общественные блага, Херрманн, Тёни и Гэхтер наткнулись на эти различия в мотивации наказания. В дополнение к уже обсужденному эксперименту они также создали другую его версию, которая давала каждому игроку возможность наказывать остальных участников. В каждом раунде ИОБ теперь появлялась дополнительная стадия: после завершения внесения средств в групповой фонд игрок видел суммы, выделенные другими участниками, и имел возможность заплатить, чтобы (анонимно) отобрать деньги, оставшиеся у кого-то из остальных. Если точнее, за каждый доллар, который человек платил со своего собственного счета, экспериментатор забирал три доллара у того игрока, на которого указывал платящий.

Когда этот эксперимент проводят с участием людей Запада, такая возможность наказания сильно способствует кооперации. Некоторые представители Запада наказывают паразитов, а эти прижимистые участники в ответ вносят больше денег. Раунд за раундом готовность людей наказывать других увеличивает взносы в групповой фонд наряду с суммарным доходом группы. В конечном итоге возможность наказания со стороны других участников приводит к более высоким общим выплатам[345].

Однако в университетах Ближнего Востока или Восточной Европы мы видим совершенно иную картину. Да, некоторые участники тут тоже наказывали других игроков, делавших незначительные взносы. Но наказанные участники в последующих раундах часто принимали в ответ меры возмездия, очевидно стремясь отомстить, и отбирали деньги у тех активных плательщиков, которые, как они подозревали, наказали их. Конечно, эксперимент был спланирован так, чтобы усложнить им задачу: наказания применялись анонимно. Это, однако, никого не пугало: раззадоренные экономные плательщики все равно вслепую били по активистам, наказывая их в более поздних раундах. Оказывается, это явление типично для всего мира, но настолько редко встречается среди студентов из обществ Запада, что изначально его игнорировали как элемент случайности, присущей человеческому поведению. Последствия такой реакции возмездия иногда были настолько мощными, что желание наказать соперника полностью затмевало способствующий кооперации эффект возможности контролировать и подвергать взысканию друг друга[346].

Склонность людей к этим двум типам наказания сильно коррелирует с интенсивностью родства. Самый простой способ проанализировать эти закономерности — взять для каждой популяции число случаев контроля третьей стороны за соблюдением норм (когда участники наказывают тех, кто вносит меньше, чем они), а затем вычесть его из числа случаев возмездия (когда участники наказывают тех, кто вносит больше, чем они). Как и ожидалось, чем выше в стране интенсивность родства, тем чаще люди там прибегают к наказанию по мотивам мести по сравнению с контролем третьей стороны за соблюдением норм[347].

^{Рис. 6.12. Корреляция между размером среднего за 10 раундов взноса (как доли от выделенных участникам средств) в ИОБ с наказанием и (A) индексом интенсивности родства или (Б) частотой кузенных браков. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

Эти различия в мотивации наказания приводят к еще большим различиям в размерах взносов в групповой фонд в ходе многих раундов. Чем выше в стране ИИР или частота кузенных браков, тем ниже средний за 10 раундов взнос в ИОБ с наказанием (рис. 6.12). Размер среднего взноса меняется от 40 % выделенных участникам средств в странах с наиболее интенсивным родством вроде Саудовской Аравии или Омана до 70–90 % в странах с самыми слабыми семейными связями, таких как США или Швейцария[348].

Эти данные содержат в себе серьезный урок. Добавляя в правила ИОБ возможность наказывать других членов группы, экономисты полагали, что нашли способ добиться высокого уровня кооперации между людьми. Но эта «законодательная мера» лучше всего сработала для людей Запада, потому что с психологической точки зрения она соответствует их мотивациям, ожиданиям и мировоззрению. Напротив, в незападных популяциях введение возможности наказывать других участников ИОБ обернулось катастрофой, потому что даже в лабораторных условиях провоцировало замкнутый круг актов возмездия. Этим популяциям было лучше без этой конкретной «законодательной меры». Урок тут прост: управленческие решения и формальные институты должны соответствовать культурно-психологическим характеристикам рассматриваемого общества.

Интенсивные институты, основанные на родстве, сплачивают сообщества при помощи коллективной идентичности, коллективной собственности, коллективного стыда и коллективной ответственности. В этом мире сосредоточенность на намерениях или других психических состояниях человека может быть менее важна или даже контрпродуктивна. Многие стороны жизни так полно определяются социальными нормами и надзором со стороны других, что догадки о частных представлениях или намерениях людей не очень помогают при прогнозировании их поведения. Вместо этого полезнее знать их положение в обществе, союзников, долги и обязательства. Точно так же важность намерений при вынесении моральных или правовых суждений зависит от отношений между вовлеченными в конфликт сторонами. Если взять крайний случай, намерения могут вообще не играть роли при определении наказания, когда член одного клана убивает члена другого. Если вы лишите жизни кого-то из другого клана, ваш клан будет обязан выплатить виру клану жертвы, и размер этой выплаты не будет зависеть от того, сделали ли вы это случайно — скажем, промахнулись, стреляя из лука по оленю, — или совершили тщательно спланированное убийство. Более того, если ваш клан не выплатит установленную виру, клан жертвы будет считать ответственными всех его членов и отомстит, убив кого-то из вашего клана независимо от его намерений. Напротив, когда люди вырваны из плотной сети межличностных отношений, намерения, цели и представления того, кто совершает действие, приобретают гораздо большую важность. Вне ограничений, налагаемых интенсивным родством, намерения или другие психические состояния людей гораздо больше говорят о том, почему они что-то сделали и что они, вероятно, будут делать в будущем. Именно поэтому эти намерения имеют большее значение, и к ним стоит отнестись со всем вниманием[349].

В главе 1 я рассказал об исследовании, в ходе которого группа антропологов описывала представителям традиционных сообществ по всему миру персонажей, которые случайно или намеренно взяли на рынке чью-то сумку («кража»), бросили отраву в деревенский колодец («покушение на убийство»), стукнули кого-то («побои») или нарушили пищевое табу. Мы увидели, что важность намерений при оценке «кражи» менялась от максимума в Лос-Анджелесе и на Украине до почти нуля среди представителей племени сурсурунга с острова Новая Ирландия (Папуа — Новая Гвинея) и жителей островов Ясава (Фиджи). Эти результаты суммировали мнения людей о том, насколько хорошим или плохим был поступок, в какой мере он должен повредить репутации персонажа и как он должен быть наказан. Мы вычитали численную оценку их суждений о персонаже, когда действие было преднамеренным, из такой же оценки, но когда оно было случайным[350].

Теперь мы можем объяснить большую часть таких различий в значении преднамеренности при оценке действий других. Представители обществ с более сильными институтами, основанными на родстве, уделяли относительно мало внимания намерениям при вынесении моральных суждений о персонажах. На рис. 6.13 показана корреляция между важностью намерений при оценке действий того, кто взял что-то на оживленном рынке («кража»), и индексом актуальной интенсивности родства, который я создал по образцу ИИР, используя данные, собранные антропологами из нашей группы. Этот показатель объясняет около 90 % различий между разными обществами в том, насколько они учитывают намерения при оценке подобных «краж». Примерно так же выглядит ситуация с оценкой «побоев» и «покушения на убийство». Эти закономерности сохраняются даже после учета индивидуальных различий в образовании и неопределенности местной среды. Впечатляющая сила этих корреляций становится менее удивительной, если учесть, что, в отличие от менеджеров, участников онлайн-опросов и студентов университетов, принимавших участие в ряде описанных выше исследований, люди из большинства этих сообществ продолжают существовать среди полностью функционирующих институтов, основанных на родстве. Жители островов Ясава, например, по-прежнему живут патрилинейными кланами, подчиняются старейшинам, вступают в кузенные браки и коллективно владеют землей[351].

^{Риc. 6.13. Корреляция между ролью намерений в оценке «кражи» и индексом актуальной интенсивности родства, который был создан мной по образцу ИИР. Как и ИИР, он основан главным образом на этнографических наблюдениях, но, в отличие от ИИР, описывает не историческую ситуацию, а современные практики}

Учитывая высокую интенсивность их основанных на родстве институтов, народы дохристианской Европы, вероятно, также жили в мире, где все определял стыд, а не вина, а при моральных суждениях придавали гораздо меньшее значение намерениям. Древние источники, такие как скандинавские саги и самые ранние своды законов варварских племен, почти не упоминают внутренние психические состояния, такие как личные намерения или вина, но при этом выделяют стыд («утрату лица») в качестве центральной эмоции социального контроля. Разрушив основанные на родстве институты европейских племен, средневековая Церковь должна была стимулировать использование людьми психических состояний при вынесении как моральных, так и правовых суждений в отношении других. Позже мы рассмотрим, как эти психологические сдвиги могли повлиять на развитие западного права начиная с Высокого Средневековья[352].

Психологи утверждают, что умение эффективно ориентироваться в прошитой многочисленными связями социальной среде влияет на то, как люди воспринимают и классифицируют несоциальный мир. Те, чье взросление проходит среди основанных на родстве институтов, обычно сосредоточены на отношениях и взаимосвязях между людьми; напротив, те, кто живет в обществе, где межличностные узы слабы, склонны к созданию взаимовыгодных связей с другими на основе их индивидуальных способностей, склонностей и характеристик. Идея состоит в том, что интенсивное родство способствует более холистическому мышлению, сосредоточенному на широком контексте и соотношениях между теми или иными явлениями, включая взаимосвязи между людьми, животными или объектами. Напротив, менее интенсивное родство способствует более аналитическому мышлению, которое осознает мир, приписывая свойства, атрибуты или особенности людям и объектам, для чего оно часто классифицирует их по дискретным категориям в соответствии с предполагаемыми базовыми сущностями или склонностями. В главе 1 я говорил о задании под названием «тройственный выбор», которое используют для того, чтобы разграничить аналитический и холистический стили мышления. В ходе выполнения задания участники получают наборы из трех изображений, например картинки с рукой, зимней перчаткой и шерстяной шапкой. Для каждого набора испытуемые решали, подходит ли выбранный объект, например перчатка, к руке или шапке. Людям с аналитическим типом мышления нравятся дискретные, определенные правилами категории, поэтому они склонны объединять перчатку с шапкой как предметы зимней одежды. Люди с холистическим мышлением, напротив, в первую очередь ищут соотношения, поэтому они предпочитают совать руку в перчатку[353].

Жители стран с высокой частотой кузенных браков скорее демонстрируют холистическое мышление (рис. 6.14). Переход от популяции, в которой около 30 % браков заключаются с родственниками, к популяции, в которой почти нет кузенных браков, приводит нас от сообществ, которые придерживаются преимущественно холистического мышления (60 % людей принадлежат к этому типу), к тем, где предпочитают в основном аналитический подход (62 % — люди с аналитическим типом мышления). Обратите внимание: я опустил график с использованием ИИР, потому что 30 промышленно развитых стран, для которых у нас есть данные о результатах тройственного выбора, очень схожи в смысле своего ИИР, поэтому там особо не на что смотреть[354].

^{Рис. 6.14. Корреляция между склонностью к аналитическому мышлению (по результатам выполнения задания тройственного выбора) и частотой кузенных браков. Частота кузенных браков отложена на логарифмической шкале}

Такая связь между основанными на родстве институтами и аналитическим мышлением может пролить свет на давно известную разницу между представителями разных культур в характеристике восприятия, называемой «поленезависимостью» (в противовес «полезависимости»). Поленезависимость описывает, насколько хорошо человек умеет оценивать размер и положение объектов в пространстве независимо от фона или контекста. Это понятие тесно связано с аналитической визуальной обработкой, о которой я упоминал в прелюдии, обсуждая последствия грамотности. Выполняя, к примеру, задание «стержень и рамка», люди из разных обществ видели перед собой стержень, окруженный квадратной рамкой. Затем экспериментатор медленно крутил ручку, которая поворачивала стержень в пространстве, подобно стрелке часов. Задача участника заключалась в том, чтобы сообщить, когда стержень займет вертикальное положение («12 часов»). Это сложнее, если рамка предварительно повернута так, чтобы она была наклонена относительно линии горизонта. Люди, которые менее поленезависимы, хуже замечают, когда стержень оказывается в вертикальном положении, если рамка наклонена, и вместо этого склонны просто выравнивать стержень по рамке. Более поленезависимые люди лучше умеют игнорировать рамку и выравнивают стержень по вертикали. Этот эксперимент дает объективную меру поленезависимости — среднюю величину отклонения стержня от вертикали. В 1960-е и 1970-е гг. психологи обнаружили, что, хотя представители всех традиционных земледельческих обществ были скорее полезависимы, в мире имеются два очень разных типа особенно поленезависимых людей. Первый такой тип — это люди Запада. Угадаете, кто относился ко второму?

Кочевые охотники-собиратели, для которых характерны экстенсивные (а не интенсивные) институты, основанные на родстве. Это хорошо согласуется с тем, что, как уже давно утверждают антропологи, по сравнению с земледельцами и скотоводами с их более интенсивными основанными на родстве институтами, охотники-собиратели высоко ставят ценности, связанные с независимостью, достижениями и самодостаточностью, и при этом не придают значения послушанию, конформности и почтению к авторитетам. Подтверждением этого служит тот факт, что терминология родства, принятая после усиления влияния Церкви в таких европейских языках, как английский, немецкий, французский и испанский, аналогична той, которая существует у многих кочевых сообществ охотников-собирателей[355].

В целом представленные выше данные свидетельствуют, что наблюдаемое на нашей планете психологическое разнообразие коррелирует с интенсивностью родства именно так, как мы ожидали бы, если бы наш разум приспосабливался и притирался к социальным мирам, созданным интенсивными основанными на родстве институтами. На данный момент нам достаточно осознать диапазон этих психологических различий и признать, что они подчинены вполне ожидаемым закономерностям. В следующей главе мы более внимательно рассмотрим эти закономерности, а также ознакомимся с рядом доказательств, которые в совокупности подтверждают идею, что перемены в основанных на родстве институтах действительно привели к возникновению важных психологических различий. Но прежде чем мы перейдем к этому, давайте рассмотрим связь между Церковью, интенсивным родством и психологическими различиями в общемировом контексте.

Церковь перестраивает родство и меняет психику

Связь между интенсивным родством и психологическими различиями ставит перед нами ключевой вопрос: почему интенсивность родства так сильно разнится по всему миру?

Мы уже видели часть ответа на этот вопрос в главе 3: конкретные экологические условия способствовали развитию и распространению различных форм производства еды, включая животноводство и орошаемое земледелие. Рост численности населения и необходимость контролировать территорию, где ведется производство еды, обострили конкуренцию между обществами; конкуренция, в свою очередь, благоприятствовала тем нормам, которые позволяли создавать более крупные сообщества, налаживать более широкую кооперацию, производить больше еды и лучше осуществлять управление и контроль. В конце концов, культурная эволюция должна была породить сложные вождества и государства; но на протяжении большей части этого процесса масштабирования родство интенсифицировалось множеством разных способов. Возникавшие кое-где досовременные государства всегда строились на фундаменте интенсивного родства. Таким образом, истоки различной интенсивности основанных на родстве институтов можно вдоль множества исторических траекторий проследить до отличий в биогеографии, климате, распространенности болезней (например, малярии), плодородии почв, обилии судоходных путей и доступности подходящих для одомашнивания растений и животных. Конечно, исторические детали, окружающие досовременные государства, тоже имеют значение, поскольку одни государства задействовали институты, основанные на родстве, а другие стремились «отталкиваться» от них. Эти факторы, наряду с прочими, способствовали общемировому разнообразию основанных на родстве институтов[356].

Здесь, однако, нас интересует вопрос о том, оказала ли Церковь какое-нибудь влияние на это разнообразие основанных на родстве институтов и насколько сильным было это влияние. Искать ответ мы будем, исследуя взаимосвязь между интенсивностью родства и длительностью пребывания под влиянием Церкви. Затем мы подумаем, можно ли приписать психологические различия непосредственно влиянию средневековой Церкви.

Чтобы оценить степень воздействия БСП Западной церкви на разные популяции, мы составили карту расширения ее зоны влияния в Европе с примерно 500 г., когда начала складываться БСП, до 1500 г. При составлении этой базы данных мы опирались в первую очередь на даты создания епископств, что часто было связано с обращением в христианство различных королей или племенных вождей. Используя эту информацию, мы рассчитали длительность пребывания регионов под влиянием Западной и Православной церквей. Это важно, потому что, хотя Православная церковь не доходила до крайностей, свойственных Западной церкви, и не проявляла такого же энтузиазма в вопросах насильственного насаждения своих норм, у нее тоже имелась своя собственная программа, своего рода облегченный вариант БСП (таблица 5.3). Вычитая год начала осуществления БСП из 1500 г., мы получаем две величины «дозы церковности»: одну для Западной церкви, а другую — для Православной[357].

Эти дозы БСП для Европы позволили нам рассчитать аналогичные дозы для остального мира. Для этого мы использовали «матрицу миграции», которая учитывает суммарные потоки населения из страны в страну в период между 1500 и 2000 гг.[358] Рассматривая каждое государство мира, мы (1) смотрим на текущий состав его населения, (2) отслеживаем каждый субэтнос до того региона, где его предки жили в 1500 г., (3) устанавливаем для этого субэтноса дозу БСП на основании его местоположения в 1500 г. и (4) суммируем все эти дозы субэтносов, чтобы получить совокупную дозу БСП для современного государства. Если такой подход кажется очень грубым, так оно и есть. К счастью, эффект от БСП был настолько велик, что его все равно можно проследить, несмотря на эту грубость[359].

Давайте сначала установим связь Церкви с интенсивностью родства. Данные показывают, что чем дольше население страны находилось под влиянием Церкви, тем более слабыми становились там основанные на родстве институты. Взятые в совокупности, дозы западной и православной церковностей объясняют около 40 % межстрановых различий в величине ИИР и 62 % — в частоте кузенных браков. Для сравнения: время, прошедшее с момента перехода к сельскому хозяйству, объясняет лишь 18 % различий в величине ИИР и 10 % — в частоте кузенных браков. На самом деле из всех сельскохозяйственных, экологических, климатических, географических и исторических факторов, которые мы изучили, пытаясь понять общемировое разнообразие интенсивности родства, самым существенным — хотя и не единственным — оказалась длительность пребывания под влиянием Церкви в Средние века[360].

Влияние Западной церкви на сокращение ИИР в целом сильнее, чем у Православной церкви, но ненамного. Однако, как и ожидалось, Православная церковь не влияла на частоту кузенных браков, поэтому в этом случае вся работа была проделана Западной церковью. С каждым следующим столетием под влиянием Западной церкви частота кузенных браков снижалась почти на 60 %. Этот результат хорошо согласуется с историческими данными, поскольку отношение к кузенному браку — но не полигинии или билинейному наследованию — представляет собой основное различие между полной БСП и ее облегченной версией, принятой Православной церковью[361].

Теперь давайте посмотрим непосредственно на взаимосвязь между длительностью влияния Церкви и психологией. На рис. 6.15 показано воздействие более высоких доз БСП на рассмотренные выше психологические показатели. Популяции, которые дольше находились под влиянием Западной церкви, как правило, (A) менее жестко регулируются нормами, (Б) менее склонны к конформности, (В) менее склонны следовать традициям, (Г) более индивидуалистичны, (Д) менее недоверчивы к незнакомцам, (Е) больше руководствуются универсальной моралью, (Ж) более склонны к кооперации с незнакомцами, (З) более восприимчивы к наказанию, осуществляемому третьими лицами (бóльшие взносы в ИОБ с наказанием), (И) более склонны к добровольной сдаче крови, (К) проявляют бóльшую обобщенную честность (по отношению к обезличенным учреждениям), (Л) менее склонны к накоплению штрафов за парковку в условиях дипломатической неприкосновенности и (М) обладают более аналитическим складом ума.

Это воздействие весьма заметно. Например, тысяча лет воздействия БСП приводит к тому, что готовность людей соглашаться с группой и давать конформный неправильный ответ в эксперименте Соломона Аша снизилась почти на 20 процентных пунктов (рис. 6.15Б), а готовность лгать в суде, чтобы помочь другу, то есть отвергать универсализм ради партикуляризма, — на 30 процентных пунктов (рис. 6.15Е). Схожим образом тысячелетнее воздействие БСП поднимает индивидуализм популяции с уровня, характерного для современной Кении, до уровня современной Бельгии (рис. 6.15Г), увеличивает количество добровольных пожертвований крови в пять раз (рис. 6.15И), вдвое снижает готовность людей врать в игре в обобщенную честность (рис. 6.15К) и сокращает количество неоплаченных штрафов за парковку с почти семи на одного дипломата до одного на десяток (рис. 6.15Л). Кроме того, каждое столетие воздействия БСП повышает склонность людей к аналитическому мышлению чуть более чем на 3 процентных пункта, увеличивая ее примерно с 40 до 74 % за тысячелетие (рис. 6.15М). Наш анализ также показывает, что популяции, получившие более высокие дозы БСП Западной церкви, в меньшей степени озабочены воспитанием послушания у детей и менее склонны брать родственников на руководящие должности (низкая семейная лояльность)[362].

Анализ роли длительности влияния Православной церкви выявляет некоторые сходные закономерности, но эффект тут обычно выражен менее ярко по сравнению с Западной церковью. Иногда у нас не было никаких данных по странам, где действовала Православная церковь — тогда на рис. 6.15 вы видите точки только для стран Западной церкви и только одну линию корреляции. В других случаях, например для жесткости, у нас было всего несколько точек, и мы построили линейную зависимость, но ее не следует воспринимать слишком серьезно, потому что она основана на очень небольшом количестве информации. Наиболее полные данные касались донорства крови и неоплаченных штрафов за парковку (рис. 6.15И и 6.15Л). В этих случаях воздействие Православной церкви напоминает воздействие Западной, только слабее. Разница между Православной и Западной церквями важна, потому что она свидетельствует о том, что психологические, а позже и экономические, и политические различия не могут объясняться влиянием римских институтов или христианством как таковым. Православие оставалось государственной церковью (Восточной) Римской империи до 1453 г., продвигая сверхъестественные верования и соответствующие ритуалы, которые очень напоминали те, что существовали в Западной церкви. Наши результаты подтверждают, что ключевое отличие между долгосрочным влиянием Западной и Православной церквей заключается в разном отношении к определенным брачно-семейным практикам и разных методах реализации соответствующих решений, особенно связанных с табу на инцест.

Шлюзы открываются

Моя задача в этой главе состояла в том, чтобы убедить вас, что широкие закономерности всемирного психологического разнообразия согласуются с причинно-следственной цепочкой, которая выглядит следующим образом:

Учитывая то, что наши данные являются весьма приблизительными, корреляция между многими психологическими характеристиками и интенсивностью родства, а также дозировкой БСП буквально поражает. Конечно, всегда существует возможность того, что наблюдаемое нами всемирное психологическое разнообразие вызвано каким-то другим скрытым параметром, который просто случайно действует параллельно той цепочке, которую я сейчас нарисовал. В следующей главе я приведу веские доказательства того, что это не так.

Тем не менее стоит подчеркнуть, что для каждой рассмотренной выше психологической характеристики Беньямин Энке и моя группа провели десятки дополнительных анализов, в ходе которых мы стремились статистически исключить влияние огромного числа других факторов, способных каким-то образом вызывать все эти корреляции. Естественно, это было возможно только тогда, когда у нас имелось достаточно данных. Сообща мы рассмотрели такие факторы, как производительность сельского хозяйства, умение приспосабливаться к неблагоприятным условиям, религиозность, расстояние от экватора, наличие судоходных путей, паразитарный стресс, малярию, ирригационный потенциал и европейскую колонизацию. Мы также отдельно рассматривали психологические различия между странами на одном континенте и сравнивали только страны с одинаковыми господствующими конфессиями. В ходе этого аналитического натиска представленные выше корреляции в основном сохранялись, хотя и часто становились немного слабее. Иногда они действительно исчезали, но тут нет никакой закономерности — нельзя сказать, что религиозность или производительность сельского хозяйства неизменно преобладает над интенсивностью родства или дозировкой БСП. В целом наш анализ убедительно свидетельствует, что не существует никакого решающего аргумента, который опровергает все эти результаты и указывает на альтернативное объяснение всемирного психологического разнообразия. Проблема в том, что, хотя межстрановое сравнение представляет собой удобный способ выявить общие закономерности мировых различий, это не лучший способ узнать, «что из чего следует», потому что слишком много параметров остаются скрытыми. В следующей главе мы копнем глубже, чтобы более четко понять эти причинно-следственные связи.

^{Рис. 6.15. Корреляция между длительностью влияния Западной и Православной церквей и психологическими характеристиками: (A) показателем жесткости, (Б) показателем конформности в эксперименте Соломона Аша (долей неправильных ответов, соответствовавших ответам других участников), (В) приверженностью традициям, (Г) индивидуализмом, (Д) разностным доверием (обощенным доверием), (Е) универсализмом, выраженным в виде доли универсалистских реакций на дилемму пассажира, (Ж) средним размером взноса (как доли от выделенных участникам средств) в первом раунде ИОБ без наказания, (З) размером среднего за 10 раундов взноса (как доли от выделенных участникам средств) в ИОБ с наказанием, (И) числом добровольным донорских пожертвований (на 1000 человек в год), (К) долей крупных вознаграждений в игре в обобщенную честность, (Л) количеством неоплаченных штрафов за парковку на одного члена делегации при ООН и (М) склонностью к аналитическому мышлению (по результатам выполнения задания тройственного выбора)}

Однако, прежде чем браться за лопаты, давайте остановимся и сделаем шаг назад. Если принять изложенные выше результаты за истину, мы получаем некоторое представление о том, как к Высокому Средневековью (1000–1250) Церковь смогла изменить психологию жителей части Европы. К этому времени определенные европейские популяции уже почти пять веков испытывали воздействие БСП. К 1500 г., то есть к моменту, который считается началом Нового времени, эти регионы находились под воздействием БСП около тысячелетия. Психологические изменения, вызванные сдвигом в структуре семей и сетей социальных связей, помогают нам понять, почему вновь формирующиеся институты и организации развивались определенным образом. Новые монашеские ордены, гильдии, города и университеты все чаще выстраивали свои законы, принципы, нормы и правила, ориентируясь на отдельного человека и часто наделяя каждого своего члена абстрактными правами, привилегиями, обязательствами и обязанностями по отношению к самим себе. Чтобы процветать, эти добровольные объединения должны были привлекать склонных к мобильности людей, а затем культивировать у них приверженность своим ценностям и, что особенно важно, способствовать усвоению своих согласованных всеми сторонами принципов и правил. После того как интенсивное родство оказалось жестко ограничено, единственным, что объединяло средневековых европейцев, осталось христианство с его универсальной моралью, чувством индивидуальной ответственности и четкими представлениями о свободе воли. На этой своеобразной почве и сформировался обезличенный набор социальных норм, который постепенно начал распространяться по миру.

Из-за сложной истории Европы некоторые ее регионы подверглись относительно слабому воздействию церковной брачно-семейной программы. Например, в главе 5 (рис. 5.3) мы видели, что, хотя Ирландия, Бретань и Южная Италия были христианизированы очень рано, под папской властью — и полным напором БСП — они оказались позже Англии и земель Каролингской империи, которая включала Северную Италию, бóльшую часть Франции и запад современной Германии. Это значит, что изложенные мной идеи, если они имеют под собой основание, должны объяснять психологические различия между периферией и ядром Европы и даже внутри того, что представлял собой христианский мир в 1500 г.

Изучение этого вопроса имеет огромное значение, поскольку, несмотря на многочисленные и нередко ярко выраженные межстрановые закономерности, представленные в предыдущей главе, потенциально существует огромное количество других скрытых параметров, меняющихся от страны к стране. Они могут быть связаны с религией, историей, колониализмом, происхождением, языком и многим другим. Конечно, их все мы постарались учесть статистически, но полной уверенности тут быть не может. В этой главе я сосредоточусь на Европе и покажу, что как в психологии современных европейцев, так и в остатках европейских институтов, основанных на родстве, все еще можно различить следы Западной церкви, оставленные ею при продвижении по континенту в Средние века. Если при сравнении небольших регионов внутри европейских стран мы обнаружим закономерности, параллельные тем, что на межстрановом уровне были выявлены в предыдущей главе, это позволит нам исключить многие альтернативные объяснения.

Ключевой вопрос здесь такой: являются ли жители регионов Европы, где воздействие Церкви и ее БСП было продолжительнее, более индивидуалистичными и независимыми, менее покорными и конформными, более склонными к обобщенным доверию и справедливости, нежели жители регионов, где это воздействие было слабее?

Следы Церкви

В этом разделе мы будем опираться на четыре показателя, почерпнутые из данных охватывающего 36 стран Европейского социального исследования (European Social Survey). В каждом из вопросов, использованных для определения первых двух психологических показателей, участников просили оценить по шестибалльной шкале, насколько описанные люди похожи на них самих; варианты ответов варьировали от «совсем не похож» до «очень похож». Гендерные местоимения в этих утверждениях корректировались в соответствии с полом респондента. Вот эти первые два показателя:

Для оценки обобщенной просоциальности респондентов просили ответить на следующие вопросы с использованием 11-балльной шкалы (от 0 до 10)[363]:

Чтобы выяснить, можно ли до сих пор обнаружить следы БСП в европейской психологии, наша группа собрала базу данных, описывающую создание 896 епископств по всей Европе. При помощи этих сведений мы рассчитали среднюю длительность воздействия Церкви для 442 европейских регионов (рис. 7.1). При оценке дозы для конкретного региона мы обращали отдельное внимание на то, подчинялась ли его церковная иерархия папе римскому. Например, на юге Испании и Италии некоторые из епископств возникли рано, но впоследствии, когда их земли были завоеваны державами, не дружественными папе, отпали от Западной церкви. Так, исламские общества на несколько столетий покорили почти всю Испанию и часть Италии. Затем, по мере того как эти регионы отвоевываются и вновь входят в состав Церкви, местные епископства опять становятся «активными» в наших расчетах длительности воздействия. Схожим образом Кельтская церковь, несмотря на раннюю христианизацию Ирландии, не навязывала нормы БСП, поэтому эти регионы попали под папское управление — и под влияние БСП — только около 1100 г.

Наши результаты с поразительной четкостью показывают, что жители регионов, испытавших более длительное воздействие БСП, менее склонны к конформности-послушанию, более мотивированы к индивидуализму-независимости, а также в большей мере демонстрируют обобщенные справедливость и доверие. Поскольку мы сравнивали только регионы в рамках одной страны, эти закономерности не могут быть обусловлены современными различиями в национальном богатстве, политическом укладе или системе социальной защиты европейских государств. Эти результаты сохраняются и после статистического исключения влияния дохода, образования, конфессиональной принадлежности и сообщаемой религиозности людей. Очень важно, что важность региональной дозы БСП ничуть не снизилась после статистического учета конфессиональной принадлежности (католики, протестанты, мусульмане и т. д) и индивидуальной религиозности респондентов: иначе можно было бы опасаться, что епископальное воздействие влияет на представления жителей опосредованно, через особенности сверхъестественных верований или частоту участия в ритуалах.

^{Рис. 7.1. Карта регионального воздействия БСП на основе хронологии распространения контролируемых папой епископств по Европе в 500–1500 гг. Воздействие измеряется в годах и варьирует от 0 до 1000 лет. Чем темнее заливка, тем выше доза БСП. Ввиду роли Каролингской империи (глава 5), которая в раннее Средневековье насаждала БСП заодно с Церковью, показаны ее границы на 814 г. (год смерти Карла Великого). Справочно показаны границы современных государств и описанная в Фултонской речи Черчилля (1946) линия «железного занавеса», отделявшего социалистические страны Европы в XX в.}

Конечно, учреждение епископства в том или ином месте могло происходить в результате действия неких скрытых сил, которые на самом деле и были ответственны за изменение психологических особенностей людей. Поэтому мы статистически исключали влияние множества различных географических, экологических и климатических факторов, включая производительность сельского хозяйства, количество осадков, ирригацию, температуру и степень пересеченности местности. Чтобы исключить прочие исторические обстоятельства, мы учли в статистике наличие древнеримских дорог, монастырей и средневековых университетов, а также плотность населения данного региона в 500 г. Эти поправки должны были снять вопрос о важности различий в экономическом развитии и римского влияния до начала осуществления БСП. Даже после этого все четыре наших психологических показателя по-прежнему демонстрируют надежную корреляцию с длительностью воздействия БСП. Подводя итог, можно сказать, что население европейских регионов, которое дольше находилось под влиянием БСП, сегодня с психологической точки зрения больше походит на идеального человека Запада.

Эти открытия связывают Церковь с психологическими особенностями, наблюдаемыми в настоящее время. Однако, если рассматриваемая мною причинно-следственная цепочка верна, следует ожидать, что в тех частях Европы, которые в меньшей степени подверглись воздействию Церкви, институты, основанные на родстве, окажутся сильнее.

Установить связь между длительностью воздействия Церкви на регион и наличием там интенсивного родства непросто, поскольку подробные данные о родстве для Европы найти трудно, а в «Этнографическом атласе» континент представлен особенно слабо (антропологи вообще избегают Европы — она для них слишком странная). По иронии судьбы, наилучшим источником, который удалось найти моей группе, стали выданные папами разрешения на кузенный брак. Как отмечалось ранее, во второй половине Средних веков Церковь разрешала кузенные браки по специальному дозволению. Изучив разнообразные исторические источники, мы собрали на основании записей о таких дозволениях данные о частоте кузенных браков в XX в. по 57 различным регионам Франции, Испании и Италии. Чтобы подчеркнуть, насколько сильны эти эффекты, мы добавили и данные по различным регионам Турции. Турция входит в зону Европейского социального исследования, поскольку она частично находится в Европе, а моя группа смогла найти данные о кузенных браках в Турции в других источниках. Добавление регионов Турции позволяет нам убедиться, что обсуждаемые закономерности продолжают работать и за пределами того, что было миром западного христианства. Как и ожидалось, в регионах Турции, где никогда не осуществлялась БСП, уровень кузенных браков выше, чем в Испании, Италии и Франции.

Результат таков: в регионах с меньшим воздействием БСП в Средние века люди гораздо чаще получали дозволения на кузенные браки в XX в. Фактически знание местной дозы БСП позволяет нам объяснить почти 75 % различий в частоте кузенных браков в разных регионах Италии, Франции, Турции и Испании. Если отбросить Турцию, то воздействие БСП все равно объясняет почти 40 % региональных различий в частоте кузенных браков. Другими словами, каждый век осуществления БСП снижает частоту кузенных браков в регионе почти на четверть.

Наш анализ еще раз подтверждает исторический нарратив, представленный в главе 5, и показывает, что если в период раннего Средневековья регион входил в империю Каролингов, то в XX в. частота кузенных браков оказывалась там мизерной, а иногда и нулевой. Если же регион находился за пределами империи Каролингов, как в случае Южной Италии, Южной Испании и Бретани (полуостров на северо-западе Франции), то этот показатель был выше. На Сицилии в XX в. прошений о дозволении кузенного брака было так много, что папа римский делегировал местному епископу особые полномочия дозволять браки между троюродными братьями и сестрами без санкции Ватикана. Обычно такие дозволения были (и остаются) папской привилегией, но в этом случае спрос был настолько велик, что пришлось сделать исключение[364].

Чтобы дополнить эту картину, давайте рассмотрим корреляцию между частотой кузенных браков, которая служит косвенным признаком интенсивного родства, и нашими четырьмя психологическими показателями, измеренными в ходе Европейского социального исследования. Как показывают ответы более чем 18 000 человек из 68 регионов четырех стран, жители регионов с более высокой частотой кузенных браков в XX в. демонстрируют более высокий уровень конформности-послушания и более низкий уровень как индивидуализма-независимости, так и обобщенных доверия и справедливости. Как показано на рис. 7.2, это влияние велико. Зная только частоту кузенных браков, мы можем объяснить от 36 % (конформность-покорность) до 70 % (обобщенная справедливость) региональных различий четырех психологических показателей в диапазоне от космополитичной Франции до самых отдаленных районов Юго-Восточной Турции. Эти графики показывают — а наш статистический анализ подтверждает, — что, хотя различия в частоте кузенных браков внутри каждой европейской страны по отдельности гораздо слабее, более общие тенденции в целом сохраняются. Наш анализ также свидетельствует, что эти результаты не могут быть объяснены различиями в уровне доходов, длительности школьного образования, религиозности или конфессиональной принадлежности[365].

Хотя анализ, представленный на рис. 7.2, основан на скудных данных из различных уголков Европы, которые по особым историческим причинам подверглись меньшему воздействию БСП, он тем не менее частично показывает путь от БСП через распад интенсивного родства в Средние века к современному европейскому психотипу.

Давайте теперь возьмем крупный план и сосредоточимся на извечной проблеме социальных наук — итальянской головоломке. В то время как Северная и Центральная Италия стали в Средние века мощными центрами банковского дела, служили колыбелью Возрождения и наряду с большей частью Северной Европы процветали во время промышленной революции XIX в., Южная Италия хронически отставала в экономическом плане и оказалась рассадником организованной преступности и коррупции. Почему?

^{Рис. 7.2. Корреляция частоты браков с двоюродными братьями или сестрами в регионах Испании, Италии, Франции и Турции и четырех психологических показателей: (A) индивидуализм-независимость, (Б) конформность-послушание, (В) обобщенное доверие и (Г) обобщенная справедливость}

Одну подсказку к решению этой головоломки вы уже увидели на рис. 5.3. Эта карта показывает, что Южная Италия не была завоевана империей Каролингов и по большей части оставалась за пределами Священной Римской империи. На самом деле она была полностью включена в сферу влияния Западной церкви только после норманнских завоеваний XI–XII вв. До этого Сицилия примерно два с половиной столетия управлялась мусульманами, а большая часть юга Апеннинского полуострова находилась под контролем Византийской империи и Православной церкви.

Последствия этого можно увидеть в географическом разнообразии частоты кузенных браков по провинциям Италии в XX в., которое мы видим опять же благодаря церковным дозволениям (рис. 7.3A). В Северной Италии, которая в основном находилась под властью Западной церкви с самого запуска БСП, частота кузенных браков составляет менее 0,4 %, а иногда и вовсе равна нулю. По мере продвижения на юг она растет, превышая 4 % у носка итальянского сапога и на большей части территории Сицилии. Учитывая, что кузенный брак является одновременно важным элементом интенсивного родства и косвенным индикатором других социальных норм, взгляните на рис. 7.3Б, где показана частота добровольных донорских пожертвований крови для 93 провинций Италии в 1995 г. Напомню: добровольная анонимная сдача крови — важное общественное благо и способ помочь незнакомым людям. Заметили ли вы что-то общее при сравнении двух карт на рис. 7.3?

Бросается в глаза, что чем ниже частота кузенных браков в провинции, тем выше там популярность добровольных пожертвований крови незнакомым людям. В Южной Италии, включая почти всю Сицилию, показатель донорства крови близок к нулю. В некоторых северных провинциях он достигает 105 сдач (пакет объемом 0,5 литра) на 1000 человек в год. Зная только частоту кузенных браков, мы можем объяснить примерно треть различий в уровне донорства между провинциями Италии. Другими словами, удвоение доли кузенных браков, скажем с 1 до 2 %, снижает количество сданной донорской крови на 8 пакетов в год на 1000 человек. Это много, учитывая, что средний по Италии показатель донорства составляет всего 28 пакетов в год на 1000 человек[366].

Сходные закономерности обнаруживаются, если использовать реальные показатели доверия людей к обезличенным учреждениям и незнакомцам. Итальянцы из провинций с большей частотой кузенных браков (1) реже пользуются банковскими чеками, предпочитая наличные; (2) хранят более крупную часть накоплений наличностью, вместо того чтобы держать их на банковских счетах, в виде акций и т. д; (3) чаще занимают у родственников и друзей, а не берут кредиты в банке. Разница поразительна: пользование чеками резко падает с более чем 60 % в провинциях с низкой частотой кузенных браков до чуть более чем 20 % в провинциях с относительно высокой частотой таких браков (рис. 7.4A). Аналогичным образом доля накоплений, которую домохозяйства хранят в виде наличности, увеличивается с примерно 10 % до более чем 40 % (рис. 7.4Б). Если использовать подробные данные по отдельным лицам, эти корреляции сохраняются даже после статистического учета влияния дохода, объема накоплений, длительности школьного образования и размера семьи[367].

^{Рис. 7.3. На карте А (слева) показано географическое разнообразие частоты браков с двоюродными братьями или сестрами для 93 провинций Италии. Чем темнее заливка, тем выше доля кузенных браков среди всех браков. На карте Б (справа) показано географическое разнообразие статистики сдачи крови на 1000 человек в год. В провинциях с более низким уровнем кузенных браков в 1995 г. делалось гораздо больше добровольных пожертвований крови}

^{Рис. 7.4. Корреляция между частотой кузенных браков по провинциям Италии и (A) долей людей, пользующихся банковскими чеками, или (Б) долей накоплений домохозяйств, хранящейся в виде наличности, а не на банковских счетах, в виде акции и т. д И то и другое — реально наблюдаемые показатели обобщенного доверия}

Уровень коррупции и размах деятельности мафии подчиняются тем же закономерностям, что и в случае с донорством крови и обобщенным доверием. Чем выше частота кузенных браков в провинции, тем выше там уровень коррупции и влияние мафии. Не зря мафию часто называют семьей или кланом, а ее главаря — крестным отцом. Сила внутригрупповой лояльности и непотизма в обществах с интенсивным родством создает именно те психологические черты и социальные отношения, которые способствуют взяточничеству и подпитывают организованную преступность. Эти закономерности сложились, несмотря на наличие в Италии формальных институтов управления и образования, аналогичных тем, что существуют в других западноевропейских странах[368].

Каждый год в различные европейские страны переезжают люди со всего мира. Со временем у многих из этих иммигрантов в первом поколении появляются дети, которые c рождения растут в Европе, прекрасно говорят на языке страны проживания и посещают местные школы. Мы можем многое понять, сравнив этих иммигрантов во втором поколении между собой. Используя ответы на вопросы Европейского социального исследования, полученные примерно от 14 000 иммигрантов во втором поколении из 36 стран, мы смогли сравнить психологические показатели людей, которые родились и выросли в одной и той же европейской стране, в то время как их родители приехали из разных мест. Для каждого респондента мы установили индекс интенсивности родства (ИИР) и частоту кузенных браков, основываясь либо на стране происхождения их родителей, либо на языке, на котором говорили у них дома. Затем мы проанализировали взаимосвязь этих величин с четырьмя рассмотренными выше психологическими показателями.

Результаты очень поучительны: люди, чьи родители приехали из стран с более высоким ИИР или большей частотой кузенных браков, проявляли больше конформности-послушания, меньше индивидуализма-независимости и оказывались менее склонны доверять незнакомым людям и ожидать от них справедливого отношения. Эти корреляции сохраняются даже после введения поправок на различия в доходах, образовании, конфессиональной принадлежности, религиозности и даже личном опыте дискриминации. Они не исчезают и в том случае, когда мы сравниваем только людей, живущих в пределах небольших регионов, которые мы использовали при изучении влияния различных доз БСП (рис. 7.1)[369].

Неизменное и сильное влияние исторической интенсивности родства на психологию иммигрантов во втором поколении показывает, что существенный компонент этих психологических эффектов передается от поколения к поколению, а не является результатом прямого воздействия низкого качества государственного управления, отсутствия системы социальной защиты, специфического климата, эндемических заболеваний или угнетения со стороны местного населения в новой стране проживания. Скорее, эти психологические отличия сохраняются у взрослых детей иммигрантов сразу по двум причинам: потому что иммигранты часто воссоздают основанные на интенсивном родстве институты, которые существуют в странах их происхождения (например, договорные кузенные браки), и потому что определенные модели мышления и чувствования усваиваются от родителей, братьев и сестер, а также от тех, кто входит в свежесформированные социальные сети. Передаваемые методом культурного обучения аспекты психологии могут сохраняться еще долго после исчезновения реальных практик, связанных с полигинией, кузенными браками и клановой системой[370].

Те же закономерности проявились, когда мы сопоставили результаты иммигрантов во втором поколении и дозой БСП в странах происхождения их родителей. Люди, чьи предки дольше находились под влиянием Церкви, были более индивидуалистичны и независимы, менее конформны и послушны, а также более склонны к обобщенным доверию и справедливости.

Идея состоит в том, что средневековая Церковь сформировала современные психологические особенности посредством разрушения основанных на родстве европейских институтов. Однако, как я уже отмечал, на интенсивность родственных связей влияли и другие факторы, включая экологию и климат. Действенный способ проверить выдвинутые мною гипотезы — отвлечься от Европы и посмотреть, как в отсутствие Церкви экологические факторы могли влиять на интенсивность основанных на родстве институтов и тем самым порождать сходные психологические закономерности.

Психологические различия в Китае и Индии

Интенсивность родства в Китае и, вероятно, в большей части Азии зависит от сочетания экологических и технологических факторов, связанных с рисоводством и ирригацией рисовых полей. В частности, в доиндустриальном мире рисовые поля могли быть невероятно продуктивными (с точки зрения урожайности на единицу площади) по сравнению с культурами вроде пшеницы, кукурузы или проса. Однако для поддержания высокого уровня продуктивности проливного рисового земледелия требовалась кооперация относительно крупных групп людей. Одно крестьянское хозяйство просто не могло построить, поддерживать и защищать ирригационные каналы, дамбы и террасы, а также прилагать трудовые усилия, связанные с прополкой, удобрением и пересадкой пророщенной рассады. Как мы уже знаем, клановая структура общества способствует развитию именно тех сплоченных, вертикально управляемых организаций, которые необходимы для решения подобных требующих кооперации задач[371].

Из истории нам известно, что после X в. значение риса в Китае значительно возросло в связи с приходом новых скороспелых сортов проливного риса из Юго-Восточной Азии. Этому способствовала и миграция северных крестьян на юг и восток страны, вызванная климатическими изменениями и участившимися набегами монгольских скотоводов. За примерно 800 лет это привело к постепенному распространению и усилению патрилинейных кланов в различных регионах Китая, и в первую очередь в тех из них, где потенциал рисоводства был наиболее высок. К началу XX в. в коллективной собственности кланов находилось около трети обрабатываемых земель в провинции Гуандун и примерно 44 % — в дельте Жемчужной реки[372].

Сегодня провинции Китая сильно различаются по доле сельскохозяйственных угодий, отведенных под заливное рисоводство (рис. 7.5). Зависимость населения от проливного риса уменьшается по мере продвижения на север; при этом увеличивается роль других культур, таких как пшеница и кукуруза. Чем темнее заливка на рис. 7.5, тем выше доля пахотных земель, на которых выращивается проливной рис. Эта ситуация представляет собой естественный эксперимент, поскольку порождает разнообразие в интенсивности родства, и в частности в значимости кланов, которое можно связать с фактором окружающей среды: экологической пригодностью территории для выращивания риса. Мы можем сопоставить это экологическое разнообразие с психологическими различиями внутри Китая[373].

На сегодняшний день я не обнаружил подробных статистических данных о таких явлениях, как кузенные браки, полигиния и послебрачное место жительства в Китае, поэтому я не могу вывести для китайских регионов исторический индекс интенсивности родства, подобный тому, который применялся выше. Однако данные об исторической значимости кланов в разных провинциях подтверждают, что чем больше в них доля сельскохозяйственных угодий, отведенных под выращивание риса, тем более распространенными и важными оказываются патрилинейные кланы[374].

^{Рис. 7.5. Карта Китая, показывающая долю сельскохозяйственных угодий, отведенных под заливное рисоводство. Чем темнее заливка, тем выше в провинции доля таких угодий. Во врезке показано, как группа Томаса Тальхельма анализировала округа внутри провинций, расположенных вдоль границы между севером и югом страны (см. текст)[375]}

Чтобы прямо связать сельскохозяйственные практики с психологическими различиями, психолог Томас Тальхельм и его группа провели в шести китайских университетах эксперимент, наблюдая за тем, как более чем тысяча ханьцев из 27 провинций Китая выполняли три различных задания. Вот они[376]:

Результаты, полученные Тальхельмом и его группой, в целом однозначны. В задании на внутригрупповой фаворитизм (история про «делового партнера») участники-ханьцы из провинций, где под рисовые поля отводится более значительная доля пахотных земель, были склонны больше вознаграждать своих друзей за честность и меньше наказывать их за нечестность, чем участники из других провинций. Иными словами, жители регионов с более интенсивным заливным рисоводством проявляли бóльшую лояльность (или большее кумовство) по отношению к своим друзьям. Жители регионов, менее зависимых от заливного рисоводства, относились к незнакомцам и друзьям более единообразно.

В том, что касается фокусировки на самих себе, жители провинций, где меньше заливных рисовых полей, как правило, рисовали свои круги крупнее, чем круги своих друзей. Разбивка данных на две группы наглядно демонстрирует этот эффект: жители провинций, где под рис отведено менее половины сельскохозяйственных угодий, увеличивали диаметр своего круга в среднем на 1,5 мм по сравнению с кругами друзей, в то время как жители провинций, где на рисовые поля приходится больше 50 % обрабатываемых земель, изображали себя примерно таким же кругом, как и своих друзей (разница диаметров около 0 мм). Меньшая доля заливного рисоводства коррелирует с большей фокусировкой на самом себе. Конечно, по стандартам людей Запада увеличение круга на 1,5 мм не так уж впечатляет: для американцев эта разница составляет 6,2 мм, для немцев — 4,5 мм, а для британцев — 3 мм. В Японии, еще одной стране с массой рисовых полей, люди изображают себя даже немного меньше своих друзей (–0,5 мм)[377].

^{Рис. 7.6. Корреляция между склонностью к аналитическому (в противовес холистическому) мышлению, выявленной с использованием задания тройственного выбора, и долей сельскохозяйственных угодий, отведенных под заливное рисоводство в (А) Китае и (Б) Индии. По вертикальной оси отложена средняя доля аналитических ответов для участников из соответствующих провинций (Китай) или штатов (Индия). Все участники в Китае были студентами университетов и этническими ханьцами. В Индии участники были набраны через интернет и характеризовались широким спектром возрастов и этнического происхождения[378]}

В задании тройственного выбора люди из провинций, менее зависимых от выращивания риса, были более склонны к аналитическому мышлению (рис. 7.6A). Эффект был значительным: средняя доля аналитических вариантов у людей из «рисовых» провинций, таких как Цзянси или Шанхай, составляла от 10 до 20 % — они решительно холистичны. В то же время люди из регионов с низким уровнем рисоводства, таких как провинция Цинхай или Нинся-Хуэйский автономный район, предпочитали аналитические варианты чуть более чем в 40 % случаев. То есть в регионах, где выращивают в основном пшеницу, кукурузу и просо («нерисовые культуры»), люди выбирают почти столько же аналитических, сколько и холистических вариантов. Тем самым эти нерисоводческие популяции оказываются в диапазоне, характерном для студентов из стран Запада, хотя и недотягивают до взрослых людей Запада, прошедших опрос на сайте yourmorals.org (рис. 1.9). В целом знание доли сельскохозяйственных угодий, отведенных под рисовые поля, позволяет нам объяснить примерно половину имеющихся между провинциями Китая различий в склонности к аналитическому или холистическому мышлению[379].

Глубина этих психологических различий, зафиксированных в трех различных экспериментальных заданиях, особенно впечатляет, учитывая, что все участники-ханьцы были не крестьянами, а студентами одного из шести университетов. Несмотря на однородность этой группы по возрасту, образованию, стране проживания и этнической принадлежности, Тальхельм и его группа обнаружили существенное психологическое разнообразие.

Такие корреляции между психологическими характеристиками людей и заливным рисоводством не говорят нам, что является причиной, а что — следствием. Быть может, определенные особенности психологии вызывают у людей отвращение к рису или нелюбовь к совместной деятельности, которая необходима для заливного рисоводства? Или, поскольку значение риса меняется от юга к северу, возможно, есть какой-то другой экономический или географический фактор, который также варьирует от юга к северу и заставляет людей мыслить более аналитически и выращивать меньше риса. Используя преимущества более крупной выборки в случае задания тройственного выбора, группа Тальхельма постаралась развеять эти опасения двумя способами. Во-первых, вместо того, чтобы использовать фактическую распространенность рисоводства, то есть поведение, они использовали показатель «пригодности региона для выращивания риса», основанный исключительно на экологических характеристиках вроде количества осадков. В отличие от деятельности по выращиванию риса, то или иное значение пригодности к рисоводству не может быть вызвано психологическими различиями между провинциями. Введение показателя пригодности к рисоводству и толика статистических фокусов позволили им проследить причинно-следственную цепочку от экологических условий через сельскохозяйственную практику к аналитическому мышлению. Другими словами, маловероятно, что бóльшая склонность к холистическому мышлению может вызывать дождь. Этот подход не неуязвим, но он представляет собой большой шаг к установлению причинно-следственной связи между заливным рисоводством и аналитическим или холистическим мышлением[380].

Во-вторых, чтобы лучше разобраться с потенциальными скрытыми параметрами, связанными с различиями между севером и югом Китая, группа Тальхельма ограничилась только пятью центральными провинциями, расположенными непосредственно на границе между ними (рис. 7.5). Для них они получили данные о заливном рисоводстве по всем округам, что позволило им сравнивать округа, расположенные рядом, но различающиеся по степени зависимости от заливного рисоводства. Сравнение соседних или близлежащих округов в пределах одной провинции сводит к минимуму опасения по поводу более широких климатических, экономических, политических и других культурно-исторических различий между севером и югом. Этот анализ показывает, что жители округов пограничных провинций демонстрируют те же закономерности психологических различий, которые наблюдаются между провинциями на уровне страны: жители округов с большей долей сельскохозяйственных угодий, отведенных под рисоводство, менее склонны к аналитическому типу мышления, чем жители округов, где заливных рисовых полей меньше. Эти данные подтверждают, что мы наблюдаем не просто какие-то общие различия между севером и югом[381].

Эти китайские закономерности подтверждаются двумя другими свидетельствами. Во-первых, чтобы проверить результаты своей работы в Китае, Тальхельм отобрал онлайн около 500 человек из разных штатов Индии, попросив их выполнить задания на тройственный выбор и внутригрупповой фаворитизм («деловой партнер»). Важно отметить, что в Индии, как и в Китае, пригодность территории для заливного рисоводства меняется плавно, только этот градиент ориентирован здесь не с юга на север, а с востока на запад через весь субконтинент. Если выводы Тальхельма о причине психологических различий в Китае верны, то мы должны увидеть аналогичную закономерность и в Индии.

Как и в Китае, индийцы из регионов, где выращивают меньше риса, более склонны к аналитическому мышлению по результатам тройственного выбора и менее склонны к непотизму (то есть в меньшей степени предпочитают друзей) в задании про деловых партнеров. На рис. 7.6Б показана корреляция между долей пахотных земель, отведенных под рис, в разных штатах Индии и долей ответов, соответствующих аналитическому мышлению. Эта корреляция сохраняется в Индии независимо от возраста, пола, дохода и образования участников. Я не склонен придавать слишком большое значение этому единственному онлайн-исследованию по Индии, но тот факт, что оно выявляет ту же закономерность, что и в Китае, только теперь по мере продвижения с востока на запад, а не с юга на север, делает маловероятными альтернативные объяснения, основанные на особенностях китайской истории или географии.

Второе подтверждение можно найти в общемировом по охвату исследовании, показавшем, что историческая зависимость популяций от ирригации — независимо от того, использовалась ли она для рисовых или других полей, — связана с психологическими показателями индивидуализма, жесткости и послушания. Те, чьи предки больше зависели от ирригационного земледелия, сегодня менее индивидуалистичны, более озабочены соблюдением социальных норм и более серьезно относятся к воспитанию послушания у своих детей[382].

В совокупности эти данные по Китаю и Индии подтверждают, что в границах крупных стран существуют значительные психологические различия, и подкрепляют идею, что более интенсивное родство порождает определенные предсказуемые последствия. В данном случае причиной вариаций в интенсивном родстве или психологии была не Церковь. Вместо этого определенные экологические условия создали потенциал для интенсивного сельского хозяйства, что, в свою очередь, подстегнуло культурную эволюцию кооперативных, вертикальных, интенсивных институтов, основанных на родстве. Примечательно, однако, что разнообразие в интенсивном родстве, порожденное этим экологическим разнообразием, относительно слабо по сравнению с результатом воздействия БСП: Церковь почти полностью уничтожила европейские кланы, киндреды, кузенные браки, полигамию и традиционные нормы наследования.

Тем не менее применительно к Европе это говорит о том, что путь к слабым родственным связям и психологии человека Запада мог быть короче в тех регионах, где экологические условия не благоприятствовали сверхсильным институтам, основанным на родстве. Другими словами, в североевропейских регионах с достаточными осадками, где выращивали пшеницу, Церковь могла столкнуться с несколько меньшим сопротивлением при разрушении менее концентрированных основанных на родстве институтов местных племен. Конечно, мы статистически учли все известные экологические и экономические причины психологического разнообразия (такие, как ирригация и распространенность болезней), и результаты, которые вы видели выше, сохраняются при удержании этих параметров постоянными[383].

Говоря о Китае, особенно учитывая его быстрый экономический рост после рыночных реформ 1979 г., позвольте мне заронить семя одной идеи, к плодам которой мы вернемся позже. До середины XX в. в Китае было распространено множество практик интенсивного родства. Затем, в 1950 г., в кульминационный момент тридцатилетней кампании по принятию/введению «современного» (европейского) брака, новое коммунистическое правительство приняло Закон о браке Китайской Народной Республики. Статьи 1, 2 и 3 этого закона запрещали полигамию, договорной брак, наложничество, обручение детей, принудительное повторное замужество вдов (левиратный брак) и брачные платежи (например, приданое). Также было запрещено детоубийство, а жены получили право владеть имуществом и наследовать его от своих мужей. Что касается браков между родственниками, то в 1950 г. были запрещены только браки между дядей и племянницей («родственниками второй степени», ст. 5), но в 1980 г. этот запрет был распространен и на двоюродных братьев и сестер («родственников третьей степени», ст. 6а). Эта брачно-семейная программа должна показаться вам знакомой: могучее китайское государство в течение последних семи десятилетий делает то, на что Церкви в средневековой Европе потребовались столетия[384].

Плодородная почва

Выделим три основных мысли этой главы:

К началу XI в. несколько регионов Европы находились под воздействием БСП уже пять столетий. В этих регионах, которые можно выделить по полученным ими дозам епископального воздействия (рис. 7.1), Западная церковь непреднамеренно вызвала ряд социальных и психологических сдвигов. Не располагая интенсивными основанными на родстве институтами для организации производства, обеспечения безопасности и придания каждому человеку чувства собственной значимости и идентичности, люди испытывали социальное давление и имели личную мотивацию, чтобы переселяться, искать единомышленников, создавать добровольные объединения и вступать в контакт с незнакомцами. Соответствующие психологические сдвиги, вероятно, возникали различными способами: факультативно (на лету), в процессе индивидуального развития и в ходе культурного обучения. Исследования, посвященные влиянию смены круга общения и места жительства, показывают, что свою роль играют как быстрая подстройка под новые обстоятельства, так и устойчивые последствия пережитого в детстве опыта. Психологи, например, показали, что неосознаваемые напоминания (прайминг) о переселении в город насовсем и о кратковременном его посещении немедленно вызывают разные предпочтения: переселение заставляет людей факультативно ценить верных друзей, в то время как кратковременное посещение активирует более эгалитарные мотивации. Между тем исследования указывают также на важность индивидуального развития: молодые взрослые, которые в детстве часто переезжали из города в город, не проводят настолько четкой грани между друзьями и незнакомцами. В целом более высокая географическая мобильность и бóльшая мобильность в отношениях (то есть меньшее количество ограничений на новые отношения) приводят к тому, что люди формируют более широкие социальные сети, предпочитают расширять свой опыт, любят новизну и, возможно, даже более творчески мыслят (см. Приложение В)[385].

Эти психологические эффекты, которые отчасти могли быть вызваны простым ростом географической мобильности и свободы в отношениях, должны были быть особенно сильны среди тех, кто перебирался в города и религиозные организации, которые начали расти в X–XI вв. При образовании этих новых объединений и организаций зарождающаяся протозападная психология — аналитическое мышление, индивидуализм и мораль, не зависящая от отношений с конкретными людьми, — должна была способствовать появлению как беспристрастных правил, которые наделяли бы привилегиями и обязанностями отдельных лиц (а не кланы), так и обезличенных механизмов обеспечения доверия, таких как бухгалтерский учет, коммерческое право и письменные договоры.

Нет сомнений, что люди отнюдь не мастера с нуля придумывать хорошо функционирующие формальные институты. Но, поскольку этот процесс происходил во многих европейских городах от Северной Италии до Англии, свою работу могла сделать культурная эволюция. Когда сообщество или организация случайно наталкивались на эффективную комбинацию новых формальных институтов, норм и представлений, они преуспевали и, соответственно, росли, привлекая новых членов. Такой успешный рост приводил к тому, что другие организации и сообщества копировали их практики и нормы, которые в итоге распространялись в виде писаных законов, правил организаций и городских уставов. По мере того как наиболее полезные институциональные элементы копировались и по-разному комбинировались на протяжении веков, начали появляться эффективные и соответствовавшие развивающейся протозападной психологии той эпохи формальные институциональные формы, позволявшие сплачивать отдельных людей (а не семьи, киндреды и т. п.) и управлять ими. Новые формальные институты все в большей мере способствовали кооперации и взаимовыгодному обмену между христианами-незнакомцами.

Прежде чем перейти к возникновению обезличенных рынков и их влиянию на психологию, я хочу сделать небольшую паузу и рассмотреть под микроскопом, как и почему работает один конкретный элемент церковной БСП. Давайте внимательно исследуем социальные, психологические и гормональные последствия моногамного брака, а также его роль в возникновении психологии человека Запада и инклюзивных демократических институтов.

В 1521 г. произошло столкновение двух растущих империй: Эрнан Кортес и его конкистадоры прибыли из Испании в Мексику и приступили к завоеванию державы ацтеков. Эти две могущественные империи были итогом развития в изоляции друг от друга на протяжении не менее чем 15 тысячелетий, а их последними общими предками были охотники-собиратели каменного века. Несмотря на такое независимое развитие, две эти империи были поразительно похожи. Та и другая представляли собой сильно стратифицированные аграрные общества, управляемые сложноустроенной государственной бюрократией, возглавляемые наследственными правителями и вдохновляемые могучими религиями, которые подпитывали и оправдывали подчинение других обществ. Тем не менее между ними имелся ряд ключевых различий.

Всего через несколько лет после осуществленного им дерзкого и беспощадного завоевания к Кортесу прибыли двенадцать апостолов Новой Испании — первые католические миссионеры Мексики. Один из них, францисканец Торибио де Бенавенте (известный как Мотолиния), в своем новом служении стал проницательным наблюдателем верований и обычаев коренного населения. Его труды дают нам представление об одном из институтов, который отличал европейцев XVI в. от их современников-ацтеков. Вот что брат Торибио писал о браке:

Как очевидец, хотя и не беспристрастный[387], монах обращает внимание на три ключевых аспекта полигинного брака, которые воспроизводятся в различных обществах. Во-первых, когда обычай разрешает мужчинам жениться на многих женщинах, представители элиты берут по многу жен. Во-вторых, полигинный брак предполагает мощную социальную динамику, которая создает изобилие бедных, низкостатусных мужчин, перспективы которых найти партнершу и жениться невелики, потому что большинство женщин уже выданы «наверх». Наконец, в-третьих, высокостатусные мужчины, как зачастую и их жены, противятся мысли, что в любой конкретный момент каждый человек должен иметь не более одного супруга.

Труды брата Торибио свидетельствуют и кое о чем еще, что имеет центральное значение для нашей истории: христианские миссионеры непреклонны. Они не останавливаются и не сдаются нигде и никогда, будь то англосаксонский Кент начала VII в., Ацтекская империя 1530-х гг. или перуанская Амазония в 1995 г.; если проповедники терпят неудачу или погибают, на их место вскоре приходят новые, которые продолжают продвигать присущий Церкви набор сверхъестественных верований, ритуалов и семейных практик.

Чтобы проиллюстрировать непременную динамику полигинного брака, ознакомьтесь с наблюдениями другого этнографа, сделанными в совершенно ином обществе Нового Света:

Эта картина до жути похожа на ацтекское общество, описанное Торибио. Но изображает она отнюдь не Мексику XVI в., а маленький городок на границе Юты и Аризоны в США второй половины XX в. Здесь антрополог Уильям Джанковиак описывает социальную жизнь полигинной общины мормонов, связанных с Фундаменталистской церковью Иисуса Христа Святых последних дней. Во многих отношениях эти мормоны-фундаменталисты мало чем отличаются от большинства американцев. Например, после дня, проведенного в национальном парке или торговом центре, они говорят за ужином на темы от увлекательности «Властелина колец» до пользы для здоровья льняного масла. Тем не менее здесь тоже присутствует математическая проблема полигинии (см. ниже), создающая резерв разочарованных, неженатых молодых людей, у которых мало перспектив и которые ничего не ждут от будущего. Эти «пропащие мальчики», как называют их мормоны, становятся проблемой для общества: вместо того чтобы жениться и стать надежными, трудолюбивыми отцами, они скатываются к преступности, насилию и наркотикам[389].

Чтобы понять могущество полигинного брака и его социальную динамику, нам сначала стоит рассмотреть человеческую природу и осмыслить брак людей Запада с точки зрения всего нашего вида.

«Особенный» институт

Вы уже, наверное, догадываетесь, что я хочу сказать: по-настоящему экзотичен не брак мормонов-фундаменталистов или древних ацтеков, а наш — людей Запада. Как и в случае с нашими основанными на родстве институтами в целом, на особенный характер западной моногамии можно посмотреть как с эволюционной, так и со всемирно-исторической точки зрения. Как вы увидите, брак людей Запада остается необычным даже в контексте прочих моногамных обществ[390].

Угадайте, сколько видов среди наших ближайших эволюционных родственников — человекообразных и прочих обезьян — живут большими группами, как Homo sapiens, и имеют только устойчивые моногамные связи?

Правильно, ноль. Ни у одного вида живущих группами приматов нет естественного эквивалента моногамного брака. Судя по сексуальной жизни двух наших ближайших родственников, шимпанзе и бонобо, наши с ними общие предки, вероятно, были весьма беспорядочны в половых связях и, скорее всего, вовсе не образовывали пар, не говоря уже о прочных моногамных союзах. Тем не менее, с тех пор как мы отделились от наших человекообразных кузенов, наш вид развил специализированный инструмент — психологию, ориентированную на создание устойчивых пар, — способствующий формированию между партнерами сильных эмоциональных связей, достаточно стабильных для того, чтобы побудить мужчин вкладываться в детей своих избранниц. Эта парная психология обеспечивает врожденную опору для брачных институтов. Однако природа этой опоры направляет их в сторону полигинных связей. Напротив, наша врожденная парная психология обычно не способствует широкому распространению полиандрического брака, то есть многомужества, хотя есть вполне веские эволюционные основания ожидать, что в обществах, где на него не наложено запрета, появляться он все же будет, пусть и с низкой частотой[391].

Наша «предрасположенность к полигинии» отчасти обусловлена фундаментальной асимметрией в репродуктивной биологии человека. На протяжении всей нашей эволюционной истории чем больше у мужчины было партнерш, тем больше у него было потомства, или, как говорят биологи, тем выше была его «эволюционная приспособленность». У женщин, напротив, большое количество партнеров не вело напрямую к увеличению численности потомства или более высокой приспособленности. Это объясняется тем, что, в отличие от мужчины, женщина должна сама выносить плод, выкормить младенца и позаботиться о нем. Учитывая огромные затраты, необходимые для воспитания человеческих детей по сравнению с детенышами других млекопитающих, женщина, планирующая стать матерью, нуждалась в помощи, защите и таких ресурсах, как еда, одежда, кров и культурные навыки. Один из способов получить такую помощь состоял в том, чтобы создать устойчивую пару с самым способным, находчивым и высокостатусным мужчиной, которого она могла найти, убедив его, что ее дети будут его детьми. Чем выше была его уверенность в отцовстве, тем больше он был готов тратить времени, сил и энергии на обеспечение ее и детей. Однако, в отличие от своей жены, этот новоиспеченный муж мог «параллельно» создавать новые парные связи с другими женщинами. Пока его молодая жена вынашивала или выкармливала детей, он мог «работать» над зачатием новых со своей второй или третьей женой (и т. д, со все новыми женщинами).

Более того, если только мужчина способен привлекать фертильных партнерш, он может размножаться на протяжении всей своей жизни, тогда как его жены вынуждены останавливаться в момент менопаузы. Таким образом, мужчины потенциально могут получить значительную прибавку в приспособленности в результате увеличения числа партнерш — как долгосрочных, так и краткосрочных — в своем «репродуктивном портфеле». По этим причинам естественный отбор сформировал наши эволюционно сложившиеся психологические особенности таким образом, что мужчины, особенно мужчины с высоким статусом, склоняются к полигинному браку[392].

Подозреваю, вас не шокировать откровением, что мужчины имеют некоторую психологическую склонность к полигинии. Куда удивительнее может оказаться то, что эволюционно сложившаяся психологическая предрасположенность к полигинному браку исходит не только от мужчин. Поскольку женщины размножаются «последовательно», инвестируя в любой конкретный момент (обычно) только в одного ребенка, выбор действительно хорошего партнера может иметь для них решающее значение. Такой партнер не только передает их детям половину своих генов, но и обеспечивает защиту, ресурсы (например, мясо, шкуры животных, кремень и т. д) и другие инвестиции вроде обучения. В обществе с полигинным браком молодые женщины и их семьи имеют гораздо больший выбор потенциальных мужей, чем в чисто моногамном обществе: они могут выбрать как женатого, так и неженатого мужчину. Для женщины из сообщества охотников-собирателей оптимальный выбор может состоять в том, чтобы стать второй женой хорошего охотника, а не первой — плохого; это гарантировало бы, что ее дети получат как отличные гены, так и стабильный источник мяса (ценного продукта питания). Более того, присоединившись к полигинной семье, женщина может учиться у старших жен, совместно пользоваться ресурсами, такими как инструменты, мед и огонь, для приготовления пищи, а также получать помощь в уходе за детьми или даже в их вскармливании. Конечно, в идеальном мире такая женщина, возможно, предпочла бы эксклюзивный союз с хорошим охотником; но, столкнувшись в реальном мире с выбором между более выгодным для всех полигинным браком с престижным парнем и менее удачным моногамным браком, с большой вероятностью она предпочтет выйти замуж за женатого мужчину. Таким образом, моногамные нормы сужают выбор не только для мужчин, но и для женщин и могут мешать людям связывать себя узами брака с теми, с кем им этого действительно хочется[393].

Следовательно, полигинный брак во многих условиях будет привлекателен как для мужчин, так и для женщин, в том числе в обществах, где женщины могут свободно выбирать себе мужей. Полиандрический брак, напротив, психологически не привлекает ни мужчин, ни женщин, кроме как в относительно редких социальных, экономических и экологических условиях[394]. В полном соответствии с этой картиной большинство известных антропологам обществ охотников-собирателей допускают полигинный брак, и, статистически говоря, он обычно наблюдается там с низкой или средней частотой. По данным наиболее всеобъемлющего исследования, 90 % популяций охотников-собирателей по всему миру в той или иной степени имели полигинный брак, и только в 10 % наблюдался исключительно моногамный брак. В обществах с многоженством в полигинных браках состояли около 14 % мужчин и 22 % женщин. Даже среди крайне эгалитарных охотников-собирателей, таких как обитатели бассейна реки Конго, от 14 до 20 % мужчин состояли в полигинных браках[395]. Неудивительно, что во всех группах по многу жен имеют только престижные мужчины — знаменитые шаманы, охотники или воины, хотя лишь немногие из них женятся более чем на четырех женщинах. Напротив, хотя сообщений о единичных случаях полиандрических браков имеется немало, в статистике они незаметны[396].

По мере того как общества переходили к земледелию, масштабировались в сторону увеличения и усложнялись, возникновение глубокого неравенства среди мужчин способствовало резкому росту интенсивности полигинных браков. «Этнографический атлас» свидетельствует, что полигинный брак имелся в 85 % аграрных обществ. Во многих популяциях число жен остается показателем престижа и успеха мужчины, причем мужчины с наивысшим статусом имеют гораздо больше четырех жен; успешный мужчина, не берущий второстепенных жен, вызвал бы недоумение. Между тем лишь 15 % обществ описываются в «Атласе» как «моногамные» и только 0,3 % — как «полиандрические». Создавая социальные страты, передачу богатства и власти по наследству, а также профессиональные касты, культурная эволюция по мере масштабирования общества усиливала влияние наших врожденных полигинных склонностей в вопросах брака и размножения[397].

В ходе этого масштабирования многоженство достигло таких крайностей, что сейчас нам сложно представить себе его размах. Простейший способ получить представление об этом процессе — взглянуть на размеры гаремов представителей правящих элит в разных точках мира и в разные эпохи. Ко времени контакта с европейцами у вождей расположенных в южной части Тихого океана островов Тонга было по нескольку высокопоставленных жен, которые укрепляли союзы с другими влиятельными родами, и по нескольку сотен второстепенных жен. В Африке у королей ашанти и зулусов было по 1000 и более жен. Однако это только верховные вожди и короли; как правило, имелось множество менее важных представителей элит, которые содержали гаремы поменьше. Например, у королей народности занде было более 500 жен, но и у ее вождей было по 30–40, а иногда и по 100 жен. В Азии ситуация часто была еще более экстремальной: в средневековой Камбодже кхмерские короли имели пять главных и несколько тысяч второстепенных жен, которые также делились на различные классы. У правителей из древнекитайской династии Западная Чжоу (1046–771 гг. до н. э.) было по одной главной жене, по три супруги-консорта, девять жен второго ранга, 27 жен третьего ранга и по 81 наложнице. К началу II в. н. э. у императоров династии Хань имелись гаремы из 6000 женщин[398].

Параллели поразительны: на разных континентах и в разные исторические эпохи возникали похожие институты, обеспечивавшие элитарных мужчин огромным количеством эксклюзивных партнерш. По мере масштабирования общества политическая и экономическая власть зачастую концентрировалась у определенных домов, кланов, этнических групп или других объединений. Если их не сдерживала межгрупповая конкуренция, эти элиты постепенно навязывали обществу выгодные им самим обычаи и законы[399].

Ключевой момент здесь таков: в мире, где нет норм, верований, законов или богов, которые мешали бы успешным и влиятельным мужчинам брать себе много эксклюзивных партнерш, наши эволюционно сложившиеся психологические предубеждения и склонности часто приводили к крайнему многоженству, которое постепенно внедрялось в формальные институты крупных и сложных обществ.

Хорошо, но как мы оказались там, где оказались? Ладно, для начала — где мы?

Полигинный брак остается законным во многих странах Африки, Среднего и Ближнего Востока. В то же время почти все современные юридические запреты на многоженство восходят к принципам Запада и в конечном итоге коренятся в христианских верованиях. В Японии и Китае принятие «современного» (западного) брака началось в 1880-е и 1950-е гг. соответственно. В обоих случаях новые власти открыто копировали западные светские институты и законы, включая запрет на полигинные браки. В 1920-е гг. молодая Турецкая Республика позаимствовала целый набор формальных институтов и юридических норм людей Запада, включая запрет на многоженство. В Индии принятый в 1955 г. Закон о браке индусов запретил полигинные браки для всех, кроме мусульман, которым по-прежнему разрешалось иметь до четырех жен в соответствии с их религиозными традициями. Естественно, это побудило некоторых высокостатусных мужчин-индусов переходить в ислам, думая, что они нашли лазейку в законодательстве. Но в 2015 г. Верховный суд Индии постановил, что этот запрет распространяется на всех без исключения. Таким образом, моногамия Запада пришла в большинство стран мира относительно недавно[400].

Что способствовало распространению моногамного брака сначала в Европе, а затем и по всему миру?

При поверхностном анализе основными движущими силами этого процесса кажутся успешное продвижение Церкви по территории Европы и последующая общемировая экспансия европейских обществ, которая открыла дорогу бесчисленным миссионерам, желавшим проповедовать и «спасать души». Но в основе этих исторических процессов лежат две стандартные формы межгрупповой конкуренции. В некоторых случаях европейская экспансия подразумевала военное завоевание; так случилось с державой ацтеков, куда миссионеры отправлялись затем, чтобы проповедовать христианство только что покоренным народам. В других случаях, особенно в последние столетия, сложные общества реагировали на очевидную экономическую и военную мощь обществ европейцев и потомков европейских переселенцев (например, США), жадно копируя их формальные институты, законы и практики от демократических выборов до странной привычки носить галстуки. Итак, вопрос состоит в том, похож ли моногамный брак скорее на коммерческое право, лежащее в основе торговых рынков, или же на ношение галстуков — нелепый обычай, который распространился по всему миру на волне европейского успеха.

Ниже я приведу доводы в пользу того, что нормы моногамного брака, которые противоречат нашей врожденной склонности к полигинии и предпочтениям элитарных мужчин, имеют ряд социальных и психологических последствий, которые обеспечивают усвоившим их обществам большое преимущество в конкуренции с другими группами. Давайте посмотрим, как это работает.

Математическая проблема полигинии[401]

Как правило, полигинный брак порождает большое количество низкостатусных неженатых мужчин, шансы которых на брак или даже секс невелики. В ответ на такое положение психология мужчин меняется в сторону обострения конкуренции с другими мужчинами, что зачастую приводит к росту насилия и преступности. Чтобы понять это, рассмотрим ситуацию, изображенную на рис. 8.1. Здесь мы сравниваем два гипотетических сообщества, моногамное и полигинное, в каждом из которых по 20 мужчин (черные круги) и 20 женщин (серые круги). Мужчины выстроены сверху вниз в соответствии с их социальным статусом: от генеральных директоров компаний до тех, кто не сумел закончить среднюю школу, или от императоров до крестьян. В моногамном сообществе (слева) неженатых мужчин с низким статусом нет. Каждый мужчина может найти себе жену, завести детей и, соответственно, ждать чего-то от будущего. В полигинном сообществе (справа) мужчина с самым высоким положением, представляющий верхние 5 % наиболее богатых и статусных мужчин, имеет четырех жен. Следующие за ним двое мужчин, представляющие с 85-го по 95-й процентили, имеют по три жены. Ниже, у мужчины, представляющего 80–85-й процентили, две жены. Начиная с 80-го и до 40-го процентиля все состоят в моногамном браке. Ниже находятся 40 % мужчин, у которых нет пары и мало шансов найти партнершу для секса или брака, так что они вряд ли когда-нибудь станут мужьями или отцами. Именно эти 40 % представляют собой математическую проблему — созданных многоженством «лишних мужчин», которым с эволюционной точки зрения нечего терять. Степень полигинии в моем гипотетическом сообществе не является экстремальной и мало отличается от той, что наблюдалась во многих обществах охотников-собирателей. У всех мужчин не более четырех жен. Только верхние 20 % мужчин вступают в полигинный брак. У большинства женатых мужчин только одна жена, а у большинства женщин — только один муж. И все же в итоге 40 % мужского населения пожизненно остаются холостяками поневоле. Уровень полигинии в этом условном примере на самом деле значительно ниже того, что наблюдается сегодня во многих африканских обществах или в полигинных общинах мормонов Северной Америки[402].

Математическая проблема, показанная на рис. 8.1, — пример того, что мужчины в полигинных обществах обычно сталкиваются с гораздо более сильной конкуренцией с представителями своего пола, чем в обществах моногамных. Рассмотрим положение Саму, парня из нашего гипотетического полигинного сообщества, который олицетворяет мужчин из нижних процентилей с 5-го по 10-й. Если Саму хочет получить шанс найти хотя бы одну жену, он должен каким-то образом опередить 40-й процентиль. Если он будет вести себя осторожно и усердно трудиться в своем маленьком хозяйстве, он поднимется не более чем на 25 процентных пунктов. Так он не окажется выше 40-го процентиля, поэтому у него будет мало шансов найти жену, и, скорее всего, в эволюционном плане он останется нулем. В смысле естественного отбора такая участь хуже смерти. Единственная надежда Саму — пойти на риск, который поднимет его по лестнице социального статуса на 35 или более процентных пунктов; ему нужен большой скачок.

^{Рис. 8.1. Многоженство создает множество неженатых мужчин с низким статусом. Слева и справа — одинаковые сообщества из 20 мужчин и 20 женщин. Мужчины выстроены по вертикали в соответствии с социальным статусом: от самого низкого внизу до самого высокого наверху. Женщины предпочитают мужчин с более высоким статусом, поэтому при условии наличия многоженства мужчинам с самым низким статусом не достается ни одной партнерши. В результате многие женщины вступают в полигинные браки с мужчинами с самым высоким статусом, а многие мужчины с самым низким статусом (нижние 40 %) никогда не женятся}

Для наглядности предположим, что поздно вечером в темном переулке Саму наткнулся на пьяного купца. Он может либо ограбить богача и использовать деньги для расширения своего хозяйства, либо не сделать ничего (вариант помощи купцу отбросим). Если он не сделает ничего, его шансы попасть на рынок брака и размножения остаются низкими — скажем, 1 %. То есть риск оказаться эволюционным нулем составляет 99 %. Если же он ограбит купца, то увеличит свои шансы найти жену на 10 %, но вероятность того, что его поймают и казнят, составит 90 % — и он опять останется эволюционным нулем. Что же ему делать? Если не делать ничего, вероятность спаривания и деторождения составляет всего 1 %, тогда как ограбление купца повышает его шансы до 10 %. В целом, с точки зрения Саму, ограбить торговца в 10 раз выгоднее, чем не сделать ничего. Из-за этих подспудных расчетов естественный отбор влияет на психологию мужчин таким образом, что они в этих условиях решают сыграть в эволюционную рулетку и пойти на преступление.

Теперь же предположим, что Саму живет в нашем моногамном обществе и сталкивается с тем же самым пьяным купцом. В этом мире Саму уже женат и имеет двухлетнюю дочь. Если он ограбит торговца, то с вероятностью 90 % его казнят, а это значит, что он не сможет обеспечить свою маленькую дочь или завести больше потомства с нынешней женой. В данном случае Саму уже ждет чего-то от будущего и не является эволюционным нулем. Конечно, если он ограбит купца, есть шанс в 10 %, что он станет богаче, что было бы для него (пусть и не для купца) неплохо; но в этом обществе Саму ограничен запретом иметь более одной жены в каждый момент времени, поэтому эволюционная выгода от любого крупного экономического выигрыша менее значительна, чем в обществе полигинном. Например, он все равно не сможет привести в дом вторую, более молодую жену.

Ключевой момент состоит здесь в том, что наибольшая угроза, с которой сталкиваются мужчины, — это оказаться эволюционным нулем, не имея никаких перспектив для спаривания. Чтобы понять это, осознайте, что единственный ребенок может подарить вам четырех внуков, а те — 16 правнуков. Вы — участник эволюционной игры. Однако, если вы не занимаетесь сексом никогда или занимаетесь очень редко (и, следовательно, не имеете детей), все потеряно навеки. С вами и вашим прямым потомством покончено. Из-за этого биологического ультиматума эволюционно сложившаяся психология низкостатусных мужчин очень по-разному реагирует на социальные условия, создаваемые моногамией и полигинией (см. рис. 8.1). Конечно, с психологической точки зрения мужчину гораздо сильнее волнуют сексуальные партнерши и возможность спариться, чем число детей. Но это потому, что на протяжении почти всего нашего эволюционного прошлого чем с большим количеством женщин мужчины занимались сексом, тем больше у них было детей.

Теперь давайте на примере Аттилы рассмотрим влияние брачных институтов нашего полигинного общества на мужчин с высоким статусом. Аттила, олицетворяющий процентили с 75-го по 80-й, обладает наивысшим социальным статусом среди всех состоящих в моногамном браке мужчин. Однако, в отличие от моногамного общества, Аттила все еще находится на брачном рынке и ему приходится выбирать между инвестированием времени, сил и ресурсов в свою нынешнюю жену с ее детьми и поиском новых жен. Если ему удастся немного повысить свое благосостояние или статус, он сможет взять вторую жену. А если ему удастся совершить скачок в социальном статусе на 10 процентных пунктов, он может утроить число своих жен. В такой ситуации Аттила с большой вероятностью пожелает инвестировать свое время и энергию не в нынешнюю жену и ее детей, а в приобретение новых жен. Напротив, в моногамном обществе Аттила женат на одной женщине. Однако здесь социальные нормы, связанные с браком и сексом, перекрывают или по крайней мере затрудняют ему доступ к крупным эволюционным преимуществам, доступным в полигинном обществе. В такой ситуации Аттила, скорее всего, смирится с меньшим, постепенным повышением своего статуса или благосостояния и направит усилия на благо нынешней жены и ее детей. Таким образом, эволюционная выгода от повышения статуса в полигинных обществах гораздо выше, чем в моногамных, даже для высокостатусных женатых мужчин. В полигинных обществах стимул инвестировать в поиск дополнительных жен по сравнению с инвестированием в свою нынешнюю жену и ее детей гораздо сильнее, чем в моногамных обществах.

Важно отметить: мой пример предполагает, что женщина в этом полигинном обществе свободна в выборе мужа и делает его, исходя из перспектив своих детей относительно остальных членов общества. То есть, становясь второй, третьей или четвертой женой самого богатого мужчины этого общества, она принимает наилучшее для себя и своих детей решение. Напротив, в моногамном обществе женщине нельзя стать второй женой, даже если она этого захочет, и в итоге она фактически вынуждена выходить замуж за мужчин с более низким статусом. Любопытно, что влияние моногамного брака на социальную динамику и культурную эволюцию, выражающееся в ограничении свободы выбора для женщин — запрете свободно выбирать брак с уже женатыми мужчинами, приводит к тому, что в долгосрочной перспективе (в среднем) и женщины, и дети живут лучше. Это происходит из-за того, как социальная динамика, запускаемая полигинией, влияет на формирование домохозяйств, психологические особенности мужчин и готовность мужей инвестировать в своих жен и детей[403].

Обрисованная мной логика действий Саму и Аттилы иллюстрирует, как моногамный брак подавляет репродуктивную конкуренцию между мужчинами и снижает число неженатых низкостатусных мужчин, не ждущих ничего от будущего (поскольку теперь у них есть ребенок или хотя бы шанс его завести). Подавляя интенсивность этой конкуренции, моногамный брак вызывает сдвиги, которые приспосабливают мужчин к новой социальной среде. Эти сдвиги, вероятно, включают в себя происходящие «на лету» реакции на текущее состояние окружения, постепенные психологические корректировки, которые делаются по мере взросления мальчиков, а также передачу и накопление (посредством культурного обучения) успешных стратегий, представлений и мотиваций, подстроенных под новую институциональную среду. Начнем с обсуждения того, как брак влияет на самый любимый мужчинами гормон[404].

Система подавления тестостерона

Благодаря семенникам мужчины вырабатывают гораздо больше стероидного гормона тестостерона, чем женщины (у которых нет такой специальной железы). Чтобы понять, что такое тестостерон, лучше всего отступить назад, к птицам, а затем вернуться к Homo sapiens. У птиц тестостерон способствует развитию вторичных половых признаков, но вместо низкого голоса, волосатой груди и квадратной челюсти у самцов птиц это яркое оперение, большой гребень или элегантная бородка (рис. 8.2). У всех видов тестостерон связан также с брачными играми и ухаживаниями, включая красивые серенады и требующие отличной физической подготовки танцы, а также с защитой своей территории и драками самцов за самок. Эти эффекты тестостерона проявляются и у многих млекопитающих, но про птиц нам особенно интересно то, что некоторые их виды образуют прочные пары («моногамные союзы») только с одним партнером за сезон, и самцы даже помогают с птенцами в гнезде — то есть инвестируют в потомство, подобно отцам во многих человеческих обществах. Конечно, как и в случае с 90 % видов млекопитающих, у многих видов птиц отсутствуют как устойчивые парные связи, так и какие-либо инвестиции самцов в гнезда, яйца или птенцов. Такое разнообразие птичьего поведения позволяет нам сравнить то, как действует тестостерон на виды с различными моделями парных связей и спаривания. Понимаете, к чему я клоню?

У многих моногамных видов, например у певчих овсянок, самцы создают за сезон размножения только одну пару. После появления яиц самец защищает гнездо и помогает своей подруге высиживать птенцов. Уровень тестостерона у таких самцов зависит от обстановки и времени года. В разгар брачного сезона ему приходится сражаться с другими самцами, чтобы закрепить за собой территорию, необходимую для привлечения пары. Рост содержания тестостерона в его организме начинается перед этим и продолжается до тех пор, пока у его самки не начнется овуляция и он не должен будет охранять ее круглосуточно, чтобы в этот критический момент не подпустить к ней других самцов. Как только подруга забеременеет, уровень тестостерона падает: самец готовится выкармливать вылупившихся птенцов и заботиться о них. Когда этот период позади и самцу больше не нужно защищать территорию, уровень тестостерона падает еще ниже. Напротив, у полигинных видов, таких как краснокрылый черный дрозд, самцы которого сражаются за территорию и стараются привлечь как можно больше партнерш, уровень мужского тестостерона вырастает накануне сезона размножения, но не снижается, когда беременеют партнерши или появляются птенцы. Это неудивительно, поскольку самцы этих полигинных видов не слишком помогают в гнезде и продолжают искать новых подруг, чтобы создать больше парных связей.

^{Рис. 8.2. Красивый петух с ярким гребнем и крупной бородкой[405]}

Поскольку на диких птицах можно проводить эксперименты, мы знаем, что у моногамных видов изменения содержания тестостерона в организме вызываются определенными сигналами, например сезонными колебаниями освещенности, и что эти гормональные сдвиги могут менять их поведение. Например, когда певчим овсянкам устанавливают специальные импланты, которые предотвращают нормальное снижение уровня тестостерона, происходящее после того, как самка беременеет, самцы продолжают драться и в итоге удваивают размер своей территории по сравнению с теми овсянками, у которых таких имплантов нет. Кроме того, самцы с имплантами становятся многоженцами и заводят себе двух или даже трех партнерш. У других видов птиц установка тестостероновых имплантов приводит к росту у самцов склонности к пению и борьбе за территорию, одновременно снижая их усилия по кормлению птенцов и защите гнезда. Можно предположить, что они слишком заняты пением и драками, чтобы заботиться о детях. Знакомо?[406]

В обществах с западной моногамией мужчины немного похожи на моногамных птиц: женитьба и отцовство снижают у них уровень тестостерона. Если мужчина разводится, его уровень тестостерона обычно снова повышается. Негативное влияние брака и детей на уровень тестостерона было показано на примере различных популяций Северной Америки, но мое любимое исследование было проведено в городе Себу на Филиппинах. В 2005 г. группа ученых, возглавляемая антропологом Крисом Кузавой, измерила уровень тестостерона у 465 холостых мужчин немного старше 20 лет. За следующие четыре года 208 из этих мужчин женились, а 162 — завели детей. В 2009 г. группа Криса Кузавы снова измерила уровень их тестостерона. Как и в США, он постепенно снижался с возрастом. Но, как видно на рис. 8.3, темпы падения зависели от того, что произошло с мужчинами за прошедшие годы. Уровень тестостерона резко упал у тех, кто женился и завел детей, в то время как у тех, кто остался холостяком, он снизился меньше всего. Примечательно, что мужчины, у которых уровень тестостерона изначально был самым высоким, также чаще других вступали в брак, то есть обилие тестостерона в 2005 г. сулило успех в борьбе за пару в следующие четыре года[407].

^{Рис. 8.3. Снижение утреннего уровня тестостерона за 4 года у мужчин в возрасте от 21,5 до 26,5 года из города Себу (Филиппины)[408]}

Исследования такого рода позволяют предположить, что у людей, как и у птиц, есть физиологическая система, которая регулирует уровень мужского тестостерона, равно как и другие аспекты нашей психологии, на основании сигналов, связанных с возможностью спаривания, требованиями родительства и конкуренцией за статус. Когда это необходимо, уровень тестостерона повышается, чтобы подготовить самцов к борьбе за статус и партнерш. Но когда приходит время строить гнездо и воспитывать потомство, он снижается. Во всех человеческих обществах отцы с более низким уровнем тестостерона лучше заботятся о своих младенцах и активнее реагируют на их крики. Западные нормы моногамии задействуют эту взаимосвязь, мешая женатым мужчинам искать новых партнерш и обеспечивая им более тесный контакт с детьми — и то и другое снижает уровень тестостерона[409].

Суммируя эти эффекты по всей популяции, мы видим, как нормы моногамии снижают уровень тестостерона у целого общества. Запрещая мужчинам с более высоким статусом монополизировать потенциальных жен, эти нормы позволяют гораздо большему числу мужчин с более низким статусом жениться (создать пару) и произвести на свет потомство. Таким образом, брачные нормы Запада обеспечивают низкий уровень тестостерона, сопутствующий как моногамному браку, так и заботе о детях, у большей доли мужчин. Напротив, в полигинных обществах гораздо больше мужчин (на рис. 8.2–40 %) пребывают в категории «по-прежнему неженатых» (рис. 8.3) до самой смерти. Таким образом, в полигинных обществах бóльшая доля мужчин никогда не испытывает снижения уровня тестостерона, наблюдаемого у мужчин из моногамных обществ. Следовательно, как и полигинные птицы, неженатые мужчины в полигинных обществах сохраняют относительно высокий уровень тестостерона на протяжении всей жизни[410].

Важно, что, поскольку полигинный брак меняет также и социальные условия существования женатых мужчин, упор только на браки низкостатусных мужчин не позволяет полностью оценить понижающее воздействие моногамии на уровень тестостерона. Чтобы понять почему, вспомните, что в полигинных обществах женатые мужчины остаются на брачном рынке. Следовательно, в отличие от моногамных обществ, уровень тестостерона у мужчин с возрастом не снижается. А если и снижается, то это снижение не так заметно по сравнению с тем, что мы наблюдаем в обществах Запада. В некоторых случаях тестостерона у мужчин может с возрастом становиться даже больше. Например, среди говорящих на суахили жителей острова Ламу в Кении ни женитьба, ни рождение детей не приводят к снижению уровня тестостерона у мужчины. Больше того, брак со второй женой, который заключают около четверти мужчин, даже несколько его повышает. Возможно, более высокий уровень тестостерона может побуждать мужчин искать потенциальных жен или же новые жены могут повышать уровень тестостерона у мужей. В любом случае в моногамном обществе эти эффекты подавляются[411].

В Танзании влияние различных социальных норм на физиологию мужчин можно оценить, сравнив живущих по соседству скотоводов датога и охотников-собирателей хадза. Среди патрилинейных датога, где около 40 % женатых мужчин имеют по нескольку жен, отцовство не оказывает заметного влияния на уровень тестостерона. Как для женатых, так и для неженатых мужчин-датога единственное нормативное ограничение сексуальной жизни сводится к категорическому запрету на секс с чужими женами. Кроме того, мужчины-датога живут и спят вместе с другими мужчинами в особых домах, отдельно от своих жен и детей. До отлучения от груди младенцы считаются частью тела матери, поэтому мужчины-датога ими не занимаются. При таких нормах неудивительно, что тестостерон у отцов-датога не снижается. Напротив, среди хадза полигинный брак встречается только у 1 из 20 мужчин (5 %), а социальные нормы требуют заботы отца о младенцах и детях. Потому уровень тестостерона у мужчин-хадза действительно несколько снижается, когда у них появляются дети, причем величина такого снижения пропорциональна количеству времени, которое они тратят на уход за детьми[412].

Ключевое различие между людьми и птицами заключается в том, что у нашего вида культурная эволюция может порождать социальные нормы, которые задействуют эти врожденные гормональные реакции в своих целях. У таких групп, как датога, выживание кланов и племен отчасти зависело от смелости и свирепости их воинов, а воином был каждый мужчина. Такие способствующие более высокому уровню тестостерона нормы, как проживание мужчин отдельно от жен и детей, могут обеспечить преимущество в конкуренции с другими кланами и племенами. Напротив, христианская моногамия была особенно мощным средством для снижения уровня тестостерона. Помимо запрета многоженства, БСП Церкви включала еще несколько активных ингредиентов. Во-первых, она ограничивала для мужчин внебрачный секс — посещение проституток или содержание любовниц. Для достижения этой цели Церковь старалась положить конец проституции и сексуальному рабству, одновременно создавая социальные нормы, которые побуждали общины следить за сексуальным поведением мужчин и предавать гласности любые нарушения. Естественно, Бог был привлечен к тому, чтобы следить за сексуальными проступками как мужчин, так и женщин, а затем наказывать их, что способствовало развитию христианских представлений о грехе и вине. Во-вторых, Церковь усложнила развод, а повторный брак сделала почти невозможным, что не позволяло мужчинам предаться серийной моногамии. По сути, единственным законным способом заняться сексом был, по мнению Церкви, секс со своей супругой с целью деторождения[413].

Это резко отличает христианское общество от прочих моногамных обществ вроде древних Афин или дохристианского Рима: в них мужчины имели одну жену, но в остальном были не сильно ограничены. Они могли не только с легкостью разводиться, но и покупать рабынь для плотских утех, брать в наложницы чужеземок, а также пользоваться многочисленными и недорогими публичными домами[414].

Как следствие, брак людей Запада, который, конечно же, вырос на основе христианского, порождает определенные эндокринологические особенности. Врачи обычно считают, что тестостерон снижается с возрастом «естественным образом». В США в наше время это снижение настолько сильно, что некоторые мужчины среднего возраста лечатся от него медицинским путем. Но, как я уже объяснил, в обществах с более типичными для человека брачными институтами мы наблюдаем это снижение не так часто, а если и наблюдаем, то оно не такое резкое, как в обществах Запада. Похоже, что эндокринологические особенности людей Запада сопутствуют психологическим[415].

Я остановился на тестостероне, чтобы обрисовать лишь один биологический механизм, который в ходе своей эволюции институты приспособились использовать, чтобы влиять на наше поведение, мотивацию и модели принятия решений. Мы увидели, как посредством института моногамного брака Церковь схватила мужчин за яички. Несомненно, культурная эволюция приспособила для влияния на наш мозг и поведение бесчисленные биологические механизмы. Теперь же перейдем от гормонов к психологии и подумаем, как моногамный брак подавляет стремление мужчин к соперничеству, риску и мести, повышая при этом обобщенное доверие и самоконтроль[416].

Доверие, командные навыки и преступность

Чтобы показать, как моногамный брак влияет на психологические особенности, я буду использовать данные двух типов. Во-первых, поскольку мы теперь знаем, что моногамный брак снижает уровень тестостерона, мы изучим, как этот гормон влияет на принятие решений, мотивацию и командную работу. Во-вторых, поскольку моногамный брак обычно повышает доступность потенциальных партнерш (незамужних женщин), мы рассмотрим, как изменение представлений мужчины о доступности партнерш влияет на его терпеливость и модели принятия решений.

Как тестостерон воздействует на наше поведение? Чтобы подготовить человека к конкуренции за статус или спариванию, он меняет нашу психологию посредством целого ряда сложных биологических процессов. В преддверии любой схватки за статус, от дзюдо и тенниса до шахмат и домино, уровень тестостерона обычно резко повышается[417]. Эксперименты по искусственному изменению уровня тестостерона свидетельствуют, что его повышение может (1) стимулировать соревновательную мотивацию, что способно увеличить агрессию; (2) усиливать социальную настороженность в отношении вызовов или угроз; (3) подавлять страх и (4) повышать чувствительность людей к вознаграждениям и подавлять их реакцию на наказания[418]. Естественно, тестостерон также усиливает половое влечение.

Тестостерон способствует соревновательному мышлению по типу игры с нулевой суммой, а это может дорого нам обойтись. В рамках одного простого эксперимента незнакомых мужчин разбивали на пары и давали им возможность многократно нажимать либо кнопку А, немного увеличивающую их собственное денежное вознаграждение, либо кнопку Б, значительно снижавшую вознаграждение второго участника. Если человек заинтересован в том, чтобы получить как можно больше денег, он должен всегда или по крайней мере чаще всего нажимать кнопку А; если же он стремится заработать больше, чем второй участник (чтобы максимизировать свой относительный доход), он будет нажимать кнопку Б (тем самым снижая доход партнера). Когда мужчинам кололи тестостерон, они с большей вероятностью тратили время на нажатие кнопки Б, чем при уколе плацебо. В итоге те, кого кололи тестостероном, чаще побеждали своих партнеров (соперников?), но в целом заработали за время эксперимента меньше денег[419].

Глубже осознать социальные последствия этих гормональных эффектов можно благодаря еще одному эксперименту, в котором участников разбивали на пары. Участник соперничал с напарником (внутригрупповая конкуренция) или с другими парами (межгрупповая конкуренция). Соревнование велось не за победу в борцовском поединке или перетягивании каната, а за баллы GRE (Graduate Record Examination) — это стандартизированный американский тест, используемый при приеме в аспирантуру. При внутригрупповой конкуренции испытуемый получал право участвовать в розыгрыше приза, если его результаты GRE оказывались выше, чем у напарника. При межгрупповой конкуренции оба напарника участвовали в розыгрыше приза, только если их суммарный балл оказывался выше такого же балла другой команды.

Результаты показывают, что балл испытуемых с относительно высоким уровнем тестостерона (он измерялся по прибытии в лабораторию) оказывался на 18 % лучше, когда им нужно было победить своего напарника, то есть когда они сталкивались с внутригрупповой конкуренцией с нулевой суммой (рис. 8.4). В то же время у участников с низким тестостероном результаты были на 22 % выше при межгрупповой конкуренции. Это говорит о том, что в ситуации жесткой конкуренции между группами (организациями, компаниями, нациями или военными отрядами) при выполнении задач, где требуется преимущество в когнитивных или аналитических способностях, вам следует избегать парней с высоким уровнем тестостерона или снижать этот уровень с помощью брачных норм людей Запада[420].

^{Рис. 8.4. Результаты участников с разными базовыми уровнями тестостерона при внутригрупповой и межгрупповой конкуренции. Неудивительно, что люди с высоким уровнем тестостерона показывают хорошие результаты при индивидуальном соперничестве внутри группы. Однако при соперничестве групп люди с высоким уровнем тестостерона показывают относительно низкие результаты. Баллы выставлялись по итогу выполнения заданий из аналитического раздела теста GRE с возможным максимумом в 15 баллов[421]}

Помимо этого, повышенный уровень тестостерона может приводить к снижению доверия к незнакомцам — вероятно, за счет его влияния на настороженность в отношении других членов общества и восприятия реальности как игры с нулевой суммой. В одном исследовании участников попросили оценить благонадежность 75 различных незнакомцев по их фотопортретам. Каждый участник делал это дважды: один раз после дозы тестостерона, а другой — после инъекции плацебо. Разумеется, люди не знали, что и когда именно им кололи. После дозы тестостерона участники воспринимали те же лица со значительно бóльшим недоверием, чем после плацебо. Интересно, что те, кто был больше других склонен доверять людям после инъекции плацебо, показали максимальное падение оценок благонадежности после дозы тестостерона.

Дальнейшее исследование, включавшее опыты по сканированию мозга, показало, что тестостерон влияет на оценку благонадежности, подавляя связь между префронтальной корой и амигдалой. Амигдала, не сдерживаемая префронтальной корой, обостряет реакцию человека на лица, не вызывающие доверия. Таким образом, понижая уровень тестостерона, моногамный брак, возможно, позволяет префронтальной коре мужчин играть более значительную роль, тем самым способствуя большему самоконтролю и самодисциплине на основе усвоенных стандартов (таких, как нормы обобщенного доверия)[422].

Подобные эксперименты подтверждают, что тестостерон у мужчин может влиять (и иногда влияет) на (1) обостренную реакцию на вызовы, (2) склонность к мести, (3) доверие к другим, (4) способность к командной работе и (5) готовность идти на финансовые риски. Однако важно не упрощать чрезмерно эффекты этого гормона, который, разумеется, работает в сложном биологическом взаимодействии с другими гормонами и прочими химическими веществами мозга. Более того, важно помнить, что цель выработки тестостерона не рискованное поведение, нетерпеливость, агрессивность или недоверие к людям как таковые. Задача тут — оценка обстановки и побуждение к действиям, лучше всего способствующим повышению своего социального статуса. Вполне возможно, что высокий уровень тестостерона может побудить человека, несмотря на сниженное доверие, вкладывать ресурсы в незнакомцев или работать в команде, если таков наиболее перспективный путь к повышению статуса. Мужчина может пойти на риск быть обманутым или использованным, потому что на вершину социальной пирамиды нет менее опасных путей. На уровне всего общества проблемы возникают, когда наиболее действенный или единственный путь к более высокому статусу (и размножению) требует, чтобы идущие по нему лгали, обманывали, воровали и убивали[423].

Проблема с подобными лабораторными данными в том, что они ничего не говорят нам о существовании таких эффектов в реальном мире. Заметны ли они?

Есть все основания подозревать, что да. Многие научные работы были посвящены взаимосвязи между долговременным уровнем тестостерона у мужчин и их поведением в реальном мире. Как показывают результаты исследований в обществах Запада, мужчины с более высоким уровнем тестостерона чаще подвергаются арестам, торгуют краденым, влезают в долги и используют оружие в драках. Кроме того, они чаще курят, злоупотребляют наркотиками, сильно пьют, играют в азартные игры и подвергают себя риску. Тестостерон связан с показателями доминирования как у подростков, так и у взрослых, и существует слабая, но устойчивая корреляция между уровнем тестостерона и агрессивностью, в том числе и домашним насилием. Конечно, реальные данные такого рода не говорят нам, служит ли повышенный уровень тестостерона причиной этого поведения или является следствием личного опыта данного человека, но экспериментальные исследования вроде описанных выше позволяют предположить, что причинно-следственная связь тут двунаправленная. Если верно, что высокий уровень тестостерона способствует преступному поведению среди низкостатусных мужчин, а брак снижает относительный уровень тестостерона, то уменьшает ли брак вероятность совершения преступлений? Да, уменьшает, но прежде, чем обратиться к доказательствам этого, давайте рассмотрим, как на принятие мужчинами решений влияет их восприятие соотношения численности полов[424].

Многие психологические эксперименты показывают, что мужчины оценивают интенсивность конкуренции между представителями своего пола, отчасти наблюдая за соотношением числа мужчин-соперников и доступных женщин вокруг себя, после чего адаптивно и предсказуемо подстраивают под ситуацию терпеливость, склонность к риску и другие аспекты своей психики. Например, в задании на дисконтирование будущего, аналогичном тому, что обсуждалось в главе 1, мужчины, которым в рамках эксперимента дали понять, что среда является более сексуально конкурентной (в ней больше мужчин, чем женщин), с большей готовностью соглашались на меньшее, но немедленное вознаграждение, чем на отложенное, хотя и большее. Этот и подобные опыты показывают, что, когда мужчины полагают, что конкуренция между ними высока (то есть имеется избыток мужчин), они зачастую становятся менее терпеливыми и более склонными к риску. Конечно, как и большинство экспериментов в психологии, эта работа была проведена на людях Запада, американцах, поэтому не следует безоговорочно считать, что ее результаты распространяются на весь наш вид. Однако эти лабораторные данные хорошо согласуются с реально зафиксированным влиянием «избытка мужчин» на уровень преступности в Китае, который мы рассмотрим ниже. Такое совпадение повышает степень нашей уверенности в этих выводах[425].

Подобные психологические сдвиги, влияющие на импульсивность, стремление к конкуренции и самообладание, вероятно, делают людей более склонными к совершению преступлений, чрезмерному употреблению алкоголя и наркотиков. Конечно, на решения людей совершать преступления и злоупотреблять наркотиками влияют и многие не относящиеся к психологии факторы. Интересно, что, хотя в контролируемых лабораторных экспериментах осужденные преступники демонстрируют уровень честности и склонности к сотрудничеству, сравнимый с показателями других представителей соответствующих обществ, в исследованиях, проведенных как в Великобритании, так и в Китае, они идут на больший риск в заданиях с более высокими вознаграждениями. Более того, в отличие от большинства популяций, где женщины менее склонны к риску, чем мужчины, женщины-заключенные немного более склонны к риску, чем мужчины-заключенные. И заключенные, и наркоманы в контролируемых психологических исследованиях, проведенных на Западе, демонстрируют бóльшую нетерпеливость и импульсивность, чем сходные люди, не являющиеся ни заключенными, ни наркоманами. В совокупности эти данные позволяют предположить, что моногамный брак, меняя ключевые аспекты психологии мужчин, должен снижать уровень преступности[426].

Как и уровень его тестостерона, вероятность того, что мужчина Запада окажется замешан в самых разных преступлениях, резко падает, когда он вступает в брак. Для начала многие исследования показывают, что неженатые мужчины совершают грабежи, убийства и изнасилования гораздо чаще, чем женатые. Кроме того, холостяки чаще играют в азартные игры, злоупотребляют наркотиками и алкоголем. Эти закономерности сохраняются даже при статистическом учете различий в возрасте, социоэкономическом статусе, занятости и этнической принадлежности. Проблема этих исследований в том, что они не говорят нам, действительно ли женитьба заставляет мужчин совершать меньше преступлений и меньше пить, или же преступники и алкоголики с меньшей вероятностью находят себе брачных партнеров. Конечно, возможно и то, что причинно-следственная связь работает в обе стороны.

Один из способов хотя бы частично обойти эту проблему — наблюдать за одними и теми же мужчинами на протяжении всей их жизни и сравнить, как они ведут себя, будучи холостыми и женатыми. Одно известное исследование отслеживало 500 воспитанников некой исправительной школы в штате Массачусетс с 17 лет до выхода на пенсию. Оно показало, что вступление в брак снижает шансы мужчины совершить преступление вдвое. Это верно как в случае имущественных преступлений вроде кражи со взломом, воровства и грабежа, так и в случае преступлений насильственных, таких как нанесение телесных повреждений и побои. Если говорить обо всех преступлениях в среднем, брак снижает их частоту на 35 %. Если мужчина находился в «хорошем» браке, то вероятность совершить преступление была для него еще ниже. Помните, что мы сравниваем людей с самими собой в разные периоды их жизни, поэтому такое влияние не объясняют никакие особенности конкретного человека[427].

Конечно, одно из опасений состоит в том, что эти результаты могут объясняться влиянием различных этапов жизни. Возможно, буйные молодые люди совершают преступления, а затем взрослеют, остепеняются и женятся, и поэтому кажется, что брак вызывает снижение преступности, хотя на самом деле он просто коррелирует с этапом «остепенения». Как будто для нашего удобства, многие из этих мужчин женились и разводились по нескольку раз за жизнь, а некоторые и овдовели. Поразительно, но вероятность совершения мужчиной преступления возрастала не только после развода, если он вновь становился холостым, но и после смерти жены. Многие другие исследования подтверждают мнение, что вступление в брак в моногамном обществе снижает вероятность совершения мужчиной преступлений и злоупотребления алкоголем или наркотиками[428].

Что влияние западного брака на уровень преступности говорит нам о последствиях перехода полигинного общества к моногамии? В полигинных обществах математическая проблема, как правило, приводит к большему числу мужчин с низким статусом, многие из которых никогда не женятся и не заведут детей. Следовательно, они не подвергаются вызываемым браком психологическим сдвигам, которые снижают вероятность того, что они совершат преступление. В отсутствие такой брачной профилактики мужчины этой категории на протяжении всей своей жизни будут подвержены повышенному риску преступного поведения и других социальных пороков. Кроме того, по целому ряду причин они будут раньше умирать. Таким образом, хотя выбор авторами описанного выше исследования воспитанников исправительной школы может показаться странным, это именно тот тип мужчин с низким статусом, представители которого окажутся в категории лишних людей, создаваемой полигинным браком[429].

Эти умозаключения логичны, но как мы можем быть уверены, что избыток неженатых мужчин в обществе действительно приводит к росту преступности? Знаменитая китайская политика «одна семья — один ребенок» представляет собой именно тот естественный эксперимент, который необходим для проверки этих рассуждений. Эта политика, которую Китай начал проводить в конце 1970-х гг., ограничивала размер семьи, разрешая многим парам заводить только одного ребенка[430]. Из-за традиционной важности в Китае патрилинейной семьи культура сильно давила на многих людей, вынуждая их иметь хотя бы одного сына, чтобы продолжить род. Те, кому можно было завести только одного ребенка, отдавали предпочтение мальчикам. В результате миллионы эмбрионов женского пола абортировались, а новорожденных девочек отдавали в приюты. По мере того как эта политика вводилась в различных провинциях, соотношение численности полов стало постепенно меняться в пользу мужчин. В 1988–2004 гг. количество «избыточных» представителей мужского пола почти удвоилось, и к 2009 г. их было 30 млн[431].

По мере того как эти избыточные мальчики становились мужчинами, число арестов практически удвоилось, а уровень преступности резко вырос — в масштабах всей страны он увеличивался на 13,6 % в год. Анализируя данные по преступности и соотношению численности полов с 1988 по 2004 г., экономист Лена Эдлунд и ее группа показали, что от провинции к провинции преступность начинала расти по мере того, как достигали зрелости созданные политикой «одна семья — один ребенок» когорты, в которых превалировали мужчины, причем число преступлений продолжало расти по мере увеличения избытка мужчин. Поскольку эта политика вводилась в разных провинциях в разные годы, ясно видна стадиальность распространения по территории Китая этого эффекта: в каждой провинции примерно через 18 лет после начала осуществления политики «одна семья — один ребенок» достигала зрелости когорта с избытком мужчин, и уровень преступности начинал расти. И число арестов, и уровень преступности продолжали расти параллельно с увеличением числа избыточных мужчин[432].

Поскольку большинство преступлений совершают мужчины, можно было бы предположить, что преступность возросла просто потому, что их стало больше. Однако детальный анализ выявил явные психологические сдвиги: мужчины, родившиеся в когортах с избытком мужского пола, совершали преступления чаще, чем мужчины с аналогичными доходами и образованием, родившиеся в когортах с меньшим мужским преобладанием[433].

Конечно, этот избыток мужчин не был создан в Китае полигинным браком. Тем не менее, учитывая приведенные выше лабораторные данные и влияние западного брака на склонность мужчин к преступлениям, естественный эксперимент, поставленный в результате введения политики «одна семья — один ребенок» в Китае, свидетельствует, что большой избыток неженатых мужчин порождает психологические сдвиги, которые влияют на модели принятия решений, повышая уровень преступности[434].

Все это говорит о том, что Церковь, веками боровшаяся за распространение и утверждение своей особой версии моногамного брака, непреднамеренно создала среду, которая постепенно одомашнила мужчин, сделав многих из нас менее склонными к конкуренции, импульсивными и любящими риск и в то же время благоприятствуя восприятию мира как игры с положительной суммой и большей готовности сотрудничать с незнакомцами. При прочих равных это должно было привести к большей гармонии внутри организаций, меньшей преступности и меньшему числу социальных потрясений[435].

Мозаика складывается

Моногамный брак меняет мужчин психологически, даже гормонально, и влечет за собой последствия для целых обществ. Хотя эта форма брака не является для человеческого общества ни «естественной», ни «нормальной» — и прямо противоречит ясно проявляемым наклонностям мужчин, обладающих высоким статусом или относящимся к общественной элите, — она тем не менее может дать религиозным группам и обществам преимущество в межгрупповой конкуренции. Снижая соперничество между мужчинами и меняя структуру семьи, моногамный брак производит в мужской психологии сдвиги, которые ведут к падению уровня преступности и насилия, а также снижению роли мышления на основе игр с нулевой суммой; вместо этого он способствует росту доверия, долгосрочным инвестициям и устойчивому экономическому накоплению. Вместо импульсивного или рискованного поведения, направленного на то, чтобы подняться по социальной лестнице, мужчины с низким статусом имеют в моногамных обществах шанс жениться, завести детей и инвестировать в будущее. Высокостатусные мужчины могут и будут продолжать соревноваться за статус, но критерием в этом соревновании больше не будет накопление жен или наложниц. В моногамном мире игры с нулевой суммой относительно менее важны. Таким образом, возникает больше возможностей для создания добровольных организаций и команд, которые затем вступят в конкуренцию на межгрупповом уровне[436].

Держа в уме эту психологическую трактовку, обратимся к размышлениям известного историка средневековой Европы Дэвида Херлихи:

Все это произошло задолго до появления в Европе первых ростков демократии, представительных органов власти, конституций и экономического роста, что заставило Херлихи и других историков усмотреть здесь первый шаг к социальному равенству — как среди мужчин, так и между полами. Каждый мужчина, будь он королем или крестьянином, мог иметь только одну жену. Конечно, европейские короли делали все возможное, чтобы обойти это правило. Тем не менее оно ограничивало их все больше — до такой степени, которой не мог себе вообразить ни один уважающий себя китайский император, африканский царек или полинезийский вождь. Церковная моногамия предполагала также, что брак обыкновенно заключался между мужчинами и женщинами примерно одного возраста, когда они уже были взрослыми, по взаимному согласию и, возможно, без благословения родителей. Конечно, до относительного паритета современных гендерных ролей в раннем Средневековье было еще далеко, но моногамный брак уже начал сокращать этот разрыв[438].

Некоторые исследователи полагают, что мы вырабатываем необходимые для ориентации в социальном мире модели мышления исходя из семейного окружения, в котором выросли. Организация и порядок функционирования нашей семьи — это то, что мы знаем лучше всего, и они могут влиять на наше восприятие остального мира. Если, например, семья была относительно авторитарной и иерархичной, то в дальнейшем мы можем склоняться к авторитарным организациям. Если же она была более эгалитарной и демократичной, то мы можем предпочесть более демократичный подход. Это означает, что распространение моногамного брака, наряду с другими элементами церковной БСП, могло привести к появлению семей несколько более эгалитарных и менее авторитарных, чем те, которые встречаются в большинстве обществ, основанных на интенсивном родстве (конечно, они не показались бы особенно эгалитарными нашим современникам; все относительно). Когда в X и XI вв. люди начали создавать города, гильдии и религиозные учреждения, они использовали знания и интуитивные представления, полученные в моногамных нуклеарных семьях, а не в патриархальных кланах или сегментарных родословных. Это могло повлиять на то, какие организации они создавали и каким законам отдавали предпочтение[439].