Сантименты

ксп

Звучит высокая тоска.

Струна поет, и блещут воды. Деревья, травы, облака — поэзия родной природы.

Ах, все мы — маленькие принцы! Нам взрослые дадут ремня.

А может, принесут гостинцев.

Но разве им понять меня!

Они ведь едут за деньгами!!

Что им туман и запах хвой!

С улыбкой я пожму плечами, к кринице припаду губой.

Какая чудная водица!

В ней весело дробится свет.

Над ней пернатая певица, лазурь и радость детских лет.

Какие зайчики! Какие березы! И какой простор!

Грибы и ягоды России ведут высокий разговор с душой моей простой и робкой. И пахнет мятою трава.

Взлетает Божия коровка.

Вот счастье, Лева, вот права!..

В лесах Мордовии счастливой вдоль проволоки я бродил, и ландыш первый, боязливый свои мне сказки говорил.

3

Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому что я с Севера, что ли, по афганскому минному полю я ползу с вещмешком на спине...

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Тихо розы бегут по полям...

Нет, не розы бегут — персияне.

Вы куда это, братья-дехкане?

Что ж вы, чурки, не верите нам?..

Тихо розы бегут по полям...

Я сегодня сержанта спросил:

«Как сказать мне «Люблю» по-душмански?» Но бессмысленным и хулиганским, и бесстыжим ответ его был.

Я сегодня сержанта спросил.

Я вчера замполита спросил:

«Разрешите, — спросил, — обратиться? Обряжать в наш березовый ситец Гулистан этот хватит ли сил?»

Зря, наверно, его я спросил.

Шаганэ-маганэ ты моя!

Бензовоз догорает в кювете.

Мы в ответе за счастье .планеты.

А до дембеля 202 дня.

Шаганэ ты, чучмечка моя.

Шаганэ ты моя, маганэ!

Там, на Севере, девушка Таня.

Там я в клубе играл на баяне. Там Есенин на белой стене...

Не стреляй, дорогая, по мне!

И ползу я по этому полю — синий май мой, июнь голубой!

Что со мною, скажи, что со мной я нисколько не чувствую боли!

Я нисколько не чувствую боли...

ПЕСНЯ О ЛЕНИНЕ

Мама, я Ленина люблю!

Мама, я за Ленина пойду!

Ленин — он весны цветенье, зори новых поколений — и за это я его люблю!

К коммунизму на пути с нами Ленин впереди — и за это я его люблю!

В давний час в суровой мгле он сказал, что на земле — и за это я его люблю!

За фабричною заставой

жил парнишка он кудрявый —

и за это я его люблю!

По военной по дороге

шел в борьбе он и в тревоге —

и за это я его люблю!

Он за Волгой и за Доном загорелый, запыленный — и за это я его люблю!

Ленин — гордость и краса, все четыре колеса! — и за это я его люблю!

Неприступный для врагов, гордость русских моряков -и за это я его люблю!

Ленин порохом пропах с сединою на висках — и за это я его люблю!

Не пришедши он с полей превратился в журавлей — и за это я его люблю!

С высоты он шлет привет, сожалений горьких нет — и за это я его люблю!

И в чем дело не поймешь — он нормальный летний дождь — и за это я его люблю!

Там, на розовых ветвях, соловей он, славный птах — и за это я его люблю!

Ленин — ивушка зелена, над рекою он склоненный — и за это я его люблю!

Он не рокот космодрома — он трава, трава у дома — и за это я его люблю!

То не ветер ветку клонит — он, мое сердечко, стонет — и за это я его люблю!

Обнявшись, сидит с княжной он веселый и хмельной — и за это я его люблю!

Милый барин, добрый барин, нехристь староста татарин — и за это я его люблю!

Он особенная стать, его умом не понять — и за это я его люблю!

И пойми же ты, Шувалов, Ленин выше минералов!

И за это я его люблю!

Ленин — бездна звезд полна! Нет у этой бездны дна!

Мама! Я Ленина люблю!

ПЕСНЯ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ. 1973 г.

Это яблоко? Нет, это облако.

С.ГАНДЛЕВСКИЙ

Если б, о, если б гармошка умела!

Если б я сам на гармошке умел!

Радость моя, как бы звонко ты пела, чистое дело, июнь да апрель!

Эх, моя радость, зайчишка дурная!

Сердце щемит, вот какая сирень.

Помнишь, в Можайском районе? ...Не знаю. Это ж пустяк, это так — поебень.

Локон да око, да плач одинокий.

Это не память, а что-то еще.

Облако, что ли? да водки немного.

Радость моя, ты опять за свое?

Радость не радость, но вот ведь, ну вот же! Ну-ка вглядись. Да куда ты глядишь? Сморщилась кожа, да скорчилась рожа.

Но ведь сирень же? Ну что ты молчишь?

Что же ты хочешь? Чего тебе надо?

Я не хочу о таком вспоминать.

Утречком мимо колхозного сада...

Радость моя, кто ж тебе виноват?

Что же ты хочешь, хохочешь, бормочешь, чистые очи да ясные дни.

Что-то не верится. Что-то не очень.

Где же они? Ну куда же они?

Где ж ты, куда ж ты, чего говоришь ты? ишь ты, поди ж ты, дурында моя... Сумраком синим, да вечером мглистым...

Был я, забыл. Вот и нет ни хрена.

Кто ж тебя так? Да куда ж ты такая? Как же ты это? Можайск да сирень.

Утром пошли, на ходу досыпая...

Чистая зорька, пустяк, поебень.

Зорька и только-то, крашеный локон, чистый-лучистый портвейн да сирень.

Облако что ли? Уймись, ради Бога.

Радость, зачем же ты, бедная тень?

Чистая юность. Уроки минета.

Плакать не плачу, но вот ведь, ну вот... Что ж это, что же за облако это?

Радость моя, кто ж его разберет...

А может, она начинается Со стука вагонных колес...

МАТУСОВСКИЙ

На платформе «Березки» ввалились в вагон два подростка с девицей поддатой.

Что-то пел по-английски их магнитофон, заглушаемый ржачкой и матом.

Белобрысый постарше. Чернявый прыщав.

Так прыщав, что и кожи не видно.

У девицы торчит сигаретка в губах...

Ой, как стыдно, ребята, как стыдно!

Джинсы «Тверь» у блондина. Чернявый зато ходит в эти морозы без шапки, зажигалкою щелкает, как Бельмондо, носом хлюпает, скрючившись зябко.

Драть их некому. Девку особенно... М—да... Отодрать ее — очень и очень...

Лет 15-16. Ни капли стыда.

Громче всех матерится, хохочет.

Хорошо ли вот так?.. Ну, а как хорошо? Ну, не знаю, но можно ж иначе...

Вот читали вы... Что это значит — «пошел»? Ты не рано ли нагличать начал?

Вот послушайте, мальчики, — Экзюпери, Вознесенский, Распутин и Лорка...

Ну, ты что это, что это?! Ой, убери!

Ах вы, гады, попробуйте только!

Есть тут кнопочка красная — можно нажать. Это вызов милиции, кстати.

Чтобы вы не мешали мне песню писать, чтобы вас повязали, ребята...

Эх, ребята, ребята! Чуть что — по мордам. А чуть что — распускаете слюни.

Эх, ублюдки, мильтон приближается к вам... Стыдно мне, заложившему юность.

Молодежь! Что же сбудется завтра с тобой? Юность, ждут тебя трассы и бури!

Кто по 206-й, кто с душманами в бой, кто родит спиногрыза по дури...

«МосЗегп 1а1кш2», из телека списанный, врет, сладкий пидор поет по-английски.

А о чем он поет, кто ж его разберет в электричке предпраздничной клинской.

Нам из мрака недавно выйти лишь дано, а между тем — взгляни, исчисли; Какой прогресс в движеньи мысли! Вопросов столько решено!

И это все еще — зачаток!

Везде преследованье взяток,

Весь мир проснулся, закричал, Раскрылось каждое событье,

Явились — гласность и развитье Экономических начал.

Уму отрадно, сладко чувству. Начертан воспитанья план.

Везде простор науке дан И цель указана искусству.

Кого наш век не изумит?

Куда ни оглянись — все ново,

И против зла везде громит Изобличительное слово.

Твои сомненья — смертный грех! Сознаться каждый в том обязан, Что все подвинулось. Успех Математически доказан.

В.БЕНЕДИКТОВ, 1862 г.

Гудит ускоренье, идет обновленье, тревожно стучит телетайп.

Движенье, движенье, решенья, свершенья. Настал перестройки этап.

Движенье, движенье, пора очищенья!

Пора обустроить бардак!..

Но встал из кургана, поросший бурьяном, матрос-партизан Железняк.

Стоит, озирается дико спросонок, восстав из родимой земли,

«Я шел на Одессу, а вышел к Херсону.

Но вы-то куда забрели?!!»

И в гневе великом воскликнул он дико, тельняшку рванул на груди!

Корчагина кликнул, Мересьева кликнул, Зиганшин, ты тоже иди!

«Товарищ, товарищ, болят мои раны, и твой паралич не прошел!

Ах, ноженьки резвы, скрипучи протезы! Гляди же, могучий орел!

Товарищ, товарищ, за что воевали?

За что проливали мы кровь?

За что сапоги и гармони жевали?

Чтоб издан был вновь Гумилев?!

Чтоб шлюхи стояли у «Националя»?

Чтоб нюхал подросток эфир?

Чтобы девушек наших «Битлами» растляли? Чтоб в страхе боролись за мир?!

Так нет же!!» Схватил он гранату лимонку. «Клянемся — ни шагу назад!»

Корчагина взял Железняк на закорки, пошли защищать Сталинград.

По чистому полю идут горемыки.

И вдруг — две огромных ноги!

Застыли герои в смущеньи великом.

До неба стоят сапоги!

Но с духом собравшись, рванулись в атаку, их натиск был грозен и лих.

Весь день и всю ночь они бились без страха. Под утро заметили их.

И взял дядя Степа их в добрую жменю — напрасно кричал партизан — и сунул в карман их, героев бессменных, во внутренний, темный карман.

Вот там-то • я их и увидел впервые, я встретил гостей дорогих.

Сперва расстрелять они нас норовили.

Но общий нашли мы язык.

И в темном кармане сидим мы, гадаем, «Каховку» поем иногда.

Я им у костра Мандельштама читаю.

Нам горе, браток, не беда.

Особенно дружен я стал с партизаном, хоть часто бывает он зол,

Ведь я остаюсь либералом карманным, а он — в монархисты пошел!

А бедный Зиганшин молчит и вздыхает, вздыхает и снова жует...

Нет, нет, дядя Степа нас не обижает, вот только шуметь не дает...

А там ускоренье, а там обновленье!

Глазком бы увидеть хотя б!

Кто это, такой молодящийся? — Ленин.

И вечный Октябрь? — Да, Октябрь.

— Я, конечно, дико извиняюсь, но скажите, если не секрет, чем Вы это заняты, товарищ?

— Перестройкой заняты, мой свет!

— Перестройкой? А чего конкретно можно ли узнать, товарищ мой?

— Отчего ж нельзя, секретов нету.

Памятника Сталину, родной.

— .Памятника Сталину?! — Так точно.

Время, брат, такое настает.

Мы и так уж припозднились очень,

Надо, так сказать, идти вперед.

— Дорогой мой! Радость-то какая!

Вот давно бы так, товарищ мой.

Истомилась ведь страна родная

у него, собаки, под пятой!

Вот давно бы так, товарищ милый, вот давно бы так, давно бы так!

Сбросим, сбросим гнет его постылый!!

— Ну а как же! Запросто, земляк!

— А во что же идол бесноватый перестроен будет? — Угадай!

— В Ленина? — Нет, холодно, приятель!

Думай, корешок, соображай.

— Может быть, в... Черненко? — Да ну что ты! Ты смеешься или просто псих?

— В Карла Маркса? — Да была охота!

Не видали Марксов мы твоих!

— Ну, сдаюсь я... — В Пу... — В Пу... — Пугачева?!

— Тьфу ты, черт! Ну что ты говоришь?

В Пушкина!! — Не может быть такого!

— Очень даже может, не боись.

— Господи!! Да это ведь... не знаю даже как сказать! Я плачу, брат!

Процветет ведь Родина родная!

— Ну а как же! Нам не привыкать!

— А когда же это совершится, завершится славный подвиг ваш?

Доживу ли я, как говорится?

— Да подкрасить только - и шабаш!

— Как подкрасить?! — Да подкрасить малость, Видишь — облупилось кое-где.

Ну а в общем-целом состоялась перестройка. — Как? А галифе?!

— Галифе? А что? — Да как же это:

Пушкин в галифе?! — Ну, в галифе...

— И с усами?! — Ну, с усами... — Где ты Пушкина такого видел, где?!

И с широкой грудью осетина, и с «Герцеговиной»...

— Ах ты, блядь!

Как же ты осмелился, скотина, наше обновленье обсирать?!

Пушкина не смей, подлец, касаться!

Руки прочь и делай ноги, жид!

Пушкин — наше братство и богатство, нашей общей веры монолит!

Пушкин — наш! Народу он любезен! Он артиллеристам дал приказ!

С трубкой мира, с молодежной песней он в боях выращивает нас!

А над ним — гвардейские знамена, годы наших пламенных побед!

Блещут лучезарные погоны, не померкнет их высокий свет!

3

Не оскверняйте земли, на которой вы будете жить; ибо кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее.

Числа, 35, 33

Какая скверная земля — все недороды да уроды, капризы власти и погоды, и вместо точки слово «бля».

Ведь все ж как у людей — заводы, театры, фермы и поля, и к годовщине Октября Чайковский наполняет своды.

Но мчится сухогруз, суля крушение, но пахнет иодом, но Припяти мертвеют воды, мертвеет Соколов-Скаля.

И пустота, пустырь, голяк.

И на корню хиреют всходы.

Напрасны новые методы, напрасна зоркость патруля.

Пока осквернена земля — не переменится погода!

Поверь, я первый встану на защиту!

Я не позволю никого казнить!

Я буду на коленях суд молить, чтоб никому из них не быть убиту!

Я стану передачи им носить, за колбасой простаивая сутки, чтоб поддержать их дружескою шуткой, я на свиданья буду приходить!

Я подниму кампанию протеста, присяжных палачами заклеймлю!

Я действием судейских оскорблю!

Не допущу я благородной мести!

И я добьюсь, чтоб оправдали их, верней, чтоб осудили их условно, чтоб все они вернулись поголовно, рыдали чтоб в объятиях родных!

И вместе с ними зарыдаю я.

И буду горд, что выиграл процесс я.

И это будет счастьем и прогрессом немыслимым...

Скорей, скорей, друзья, Организуйте Нюренберг, иначе не выжить нам, клянусь, не выжить нам! За липкий страх, за непомерный срам... Клянусь носить им, гадам, передачи.

Да, и такой, моя Россия...

А.БЛОК

Он заказ получил за участье в войне и открытки из ящика вынул.

А в одной поздравленье покойной жене и привет убежавшему сыну.

Первый раз он встречает один Новый год, в первый раз он один, не считая на экране генсека. Но этот не пьет...

Да и сам он не употребляет.

Ну, давай, символически чисто, плесни, помяни День Победы народной и Верховного рюмкой второй помяни.

Ну и хватит тебе на сегодня...

Значит, кончена жизнь, значит, кончена жизнь. Смена смене выходит на смену...

Положи в холодильник заказ, положи!

Не смотри как на власовцев пленных!

Но на эту «Виолу» глядит он, глядит, и рождается там, под медалью, то ли злость, то ли что, то ли боль, то ли стыд. Значит, жизнь. Значит, нас наебали.

Белофинская блядь, белозубая тварь, златовласая вражья подстилка!..

Ну, ты чо, лейтенант? Ну-ка дай, ну-ка вдарь!.. Сыр в лепешку. Разбилась бутылка.

Ах, ты глупый старпер! Ты чего учинил?

Ты совсем, что ли, батя, свихнулся?

Ты о ком пожалел? За кого это пил?

И на что это ты замахнулся?!

Вот такие, такие, такие, как ты,

Мандельштама и... Что же ты плачешь?

Что ж ты плачешь, отец? Ну забудь, ну прости... Что ж ты воешь с тоскою собачьей?

Посмотри же вокруг — все сбылось, все сбылось — мир, и счастье, и дом, и медали!

Ты для этого жил и служил — не тужил... Успокойся, ты сделал немало...

Но сидит он и плачет. А Сталин глядит.

Задом вертит Леонтьев с экрана...

Значит, жалость и стыд, значит, жалость и стыд, Только жалость да стыд полупьяный.

Вечер тихой песней догорает.

Луч последний золотит стекло. Покажи мне глупости, родная, чтобы стало на сердце светло.

Луч последний догорает, Люда.

Не вернуться, не взглянуть назад.

За стеною звякают посудой, про бригадный слушают подряд.

Милая, ведь скоро стукнет, стукнет кто-нибудь, а может, пронесет... Тянет луком и картошкой с кухни. Там хозяйка, у хозяйки кот.

Там, за Кольцевой, лежит Россия. Скоро, скоро мне идти туда.

Меж берез косые и бухие...

Скоро, Люда, скоро, без следа...

Скоро, скоро, но еще скорее, солнышко, раздену я тебя, чтобы душой запуганной светлея, трахаться, ликуя и скорбя.

Тихо-тихо, Люда, жалко-жалко на матрац мы ляжем нагишом, и любви богиня — Аморалка нас пуховым осенит хвостом.

И к соску сосок, моя ты радость,

и к пупку пупок, к виску висок, -

чтобы плыл матрац под сенью сада, чтоб под сенью струй блестел поток,

чтоб не все тонуло в фарисействе, чтобы нас никто не отыскал, чтобы эти мелкие злодейства хоть на полчаса Господь побрал!

Все темней, темнее над землею. Холодок бежит из-за дверей.

Ангел мой, чтоб жили мы с тобою, покажи мне глупости скорей.

Милый друг, наконец-то мы вместе!

Я хрустящую простынь стелю с бледной меткою М-210 И люблю я. А после курю.

Я люблю тебя снова и снова, жизнь моя, мне немало дано — с полдесятого до полвосьмого светлый пламень в душе и меж ног

Между тем за окном наступают легендарные 70 лет гласность воет, портвейн дорожает, зажигают на улицах свет.

Ни в какой стороне я не буду.

Я с тобой на родимом краю... Худо-бедно — а все-таки чудо.

Чаем с булкой тебя я пою.

Я пою тебя, шторы задернув, чтоб оттуда не смог кто-нибудь разглядеть своим взором упорным твою спину и левую грудь.

О жена моя! Русь моя! Зайка! Вечный бой здесь да вечный покой... Ладно, хватит, утрись, перестань-ка. Видишь — месяц стоит над рекой!

По аллеям старинного сада соловьи: соловьи до зари!

И белеет во тьме балюстрада, и в мансарде окошко горит!

И акации гроздья душисты!

Звезды светлые в душу глядят!

И таинственно шепчутся листья, о любви, о блаженстве твердят!

Чу! Далекая скрипка струнами вторит страстным шептаньям моим, ароматными машет ветвями у беседки заветной жасмин.

Чу! Не Шуберт ли? Точно не знаю... Шуберт, видимо. Видимо, он.

Я пою тебя, я призываю, звезды светлые светят меж крон.

В рощу лунную легкой стопою ты приди, друг единственный мой!

На скамейке над звездной рекою стан твой нежный сожму я рукой!

Соловьи, соловьи до рассвета!

Чу! Хозяйка ключами бренчит...

Мы притихли, но песня не спета, тихой сапой матрац доскрипит...

Кружева на головку... Чего ты?

Что смеешься?.. И вправду смешно... Трое суток до Нового года.

За окном тяжело и темно.

Мы простимся с тобой на пороге.

За порогом, как прежде, темно.

Ничего, ничего, ради Бога!

Все равно — нам немало дано!

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ КВАРТИРАНТА

Дхнул Борей во мраке нощи.

В льдяных ризах бледны рощи.

Мраз тепло похитить хощет.

Мещет искры снег.

Тише, тише. Спи, Милена, не кручинься, драгоценна, прелестьми твоми плененный я на ложе нег.

Спи, Милена, спи, драгая, не гляди сквозь слез, вздыхая.

Вся натура затихает.

Спи, дитя утех.

Нам заутра разлучаться.

Спи, Лилета, может статься, не встречаться ввек.

Судьбы нам велят расстаться.

Спи, сестрица нежных граций.

Ах, наш срок истек!

Млеко с розами на лике, игры, смехи, сладки миги, для чего красой толикой ты меня даришь?

Для чего очес блистанье, дивных персей трепетанье, если ясно нам заране — все мгновенье лишь?

О престань, престань, Лилета! Спи, лобзаньями согрета, люту грусть утишь!

Чу, сирена воет где-то.

Но уже ты спишь...

Два призрака одинаких — Смерть и Время, дщери Мрака, чрез окно вперили зраки прямо в нас с тобой!

О, коль страшен глас Эреба!

О, коль хладны своды неба!.. Преломляющего Хлебы я молю душой!

Преломляющего Хлебы я молю иного неба и земли иной!

Но уже скребет татарин В льдяных ризах тротуары.

Гимн по радио ударил за моей спиной.

Спишь, сопишь, моя Милена, одеялом облачена, членами со мной сплетена, ангел мой златой!

Лифт уже во тьме грохочет. На исходе этой ночи я смыкаю злые очи.

Хватит, Бог с тобой!

Полно плакать и бояться, лучше сладко лобызаться, нежной страсти предаваться станем вновь с тобой!

Хватит нам с тобою хлеба! Хватит ледяного неба!

И матраца на потребу слабости земной!

И одной моей подушки, теплой заячьей норушки, спрячь под одеяло ушки. Видишь — свет какой!

В Кане Галилейской Пушкин с бакенбардами и кружкой средь гостей сидит!

И такое молвит слово, так он говорит:

Выпейте вина живого за здоровье Всеблагого и не бойтесь ничего!

В брачные одежды снова облекитесь, что ж такого! Положитесь на Него!

Вся натура тихо дремлет. Смерть ее крылом объемлет.

Время хладное в сем мире надо всем царит.

Но пиита снова внемлет гласу ангельскому, сиречь пенью аонид!

Как тепло на сей подушке со любезною подружкой, то угодник Божий — Пушкин, ай да сукин сын! -нам протягивает кружку драгоценных вин!

И вотще Борей ярится — в горло сжатое струится обращенная водица Светлых Именин.

Россия, мати! Свет мой безмерный...

ТРЕДИАКОВСКИЙ

В новом, мамой подаренном зимнем пальто (воротник из лисы чернобурой) наша Юля в автобусе едет с тортом.

Или с тортом? Как правильно, Юля?

Юля, Юленька, Юля Петровна спешит, что-то там про себя напевая.

А в груди — коммунарское пламя горит!

Ах, училка ты, свинка морская!

Ах, устала она, но довольна она — торт «Славянка» для мамы достала.

И спешит и скользит... А вчера допоздна сочиненья она проверяла —

«Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!», «Коммунизм — это молодость мира»,

«Что ты сделал в шестнадцать мальчишеских лет?» и о Блоке — «Свободная лира».

Но они ничего, ничего не хотят!

И глумятся, несчастные панки.

Где ж надежды оркестрик? Где гул канонад? Бригантина, Каховка, Тачанка?

Юля, Юленька, дурочка, кончился год.

Ты все та же — мовешка, монашка.

И никто тебе, солнышко, не задерет голубую ночную рубашку.

КСП и Айтматов, и сердце горит —

Сальвадор, Никарагуа, Ольстер...

Старший прапорщик будет ей снова звонить. Только он бездуховный и толстый.

На каникулах будет печально чуть-чуть.

Впрочем, театры, концертные залы приглашают тебя... Ничего. Как-нибудь.

Значит — жалость. Усталость и жалость.

Счастья нового, Юля, позволь пожелать.

Ты хорошая, Юля Петровна!

Ты хорошая очень, тебе не понять.

Нам поладить нельзя полюбовно.

Только жалость и стыд. Ничего, ничего не придумаешь. Господи Боже!

Я готов поплатиться своей головой, но и это уже не поможет!

Рождество приближается. Снова рожден Царь Небесный. Послушай-ка, Юля!

Слушай — Лазарь был мертв, а потом воскрешен! Воскрешен! Понимаешь ты, дура?

Ну, пойми же, пойми! Угости нас тортом!

Или тортом! Не надо сердиться!

Ну, давай же о Лазаре вместе прочтем, как когда-то убийца с блудницей.

Смерть и Время царят на земле. Ты владыками их не зови.

В.СОЛОВЬЕВ

Выхожу я, выхожу я, песню завожу я!

Выхожу я в степь белую, тундру снеговую!

Степь да степь лежит, не дышит, ничего не слышит.

Никого здесь не колышет, что со мною вышло...

Здравствуй, здравствуй, дорогая! Здравствуй, дорогая!

Ты за что меня пугаешь, мать-земля сырая?

Ты за что меня шугаешь?

Я не понимаю.

Я не знаю, я взываю, вою-завываю!

Я не знаю, не врубаюсь, вою-огрызаюсь.

Ты чего меня стебаешь, мать моя такая?..

И взметнулись злые ветры. Вихри поднялися.

И на тыщи километров стоны разнеслися!

Лихо, Лихо выходило из сырой могилы и руками разводило над простором милым.

Лихо, Лихо голосило:

Что же ты, дурила?

Я ж тебя, сынок, вскормило из последней силы!

Я ль тебе не мать родная, нежная, белая?

Что ж ты воешь, дрянь такая, над родимым краем?

И взметнулось мое Лихо по-над степью тихой, мглою небо мое кроет, сатаною воет!

Неустанно возрастает, все в себя вбирает! Воет-кроет-завывает, снегом посыпает.

Ой, пурга моя мамаша, ледяная каша, ледовитая параша рукавами машет.

Ничего уже не видно!

Ничего не стыдно!

Лихо злое заплясало вкруг меня, нахала!

Бесконечны, безобразны вьются бесы разны!

Кто они — еще неясно.

Только страшно, страшно!..

Лихо, лихо! Чивилихин, стонет Чивилихин!

Ой, простите, Талалихин, а не Чивилихин!

Никакой не Талалихин!

Сам ты Талалихин!

Сам ты, сам ты стонешь тихо... Лихо мое, Лихо!

Сам я, сам я Талалихин,

Сам я Чивилихин...

Тише, тише! Ну-ка тихо!

Ой, какое Лихо!

Да какое уж тут тихо!

Злобная шумиха!

Все вокруг сплошное Лихо и неразбериха...

Выходил профессор Зорин, мрачен и упорен, голову мою морочил, застил мои очи.

Страшных призраков привел он, неподкупный Зорин.

Лихо, Лихо, горе, горе там, за синим морем!

Сто примеров приводил он,

СОИ наводил он, воротилы, заправилы, вражеская сила!

СОИ, СОИ и душманы, злые атаманы!

Наркоманы, хулиганы, бундесвер поганый!

Ардис тянет руки-крюки, вот какая злюка.

Имка-Пресс хохочет злобно из страны загробной!

Би-би-си, соси, паскуда, не пугай, иуда!

Лихо, Лихо, худо, худо!

Еще хуже будет.

Где ж буранный полустанок? Наколол Айтматов!

Воют духи из землянок, кроют небо матом.

Кроют небо, кроют землю.

Я со страхом внемлю.

Вот тебе и Чивилихин!

Лихо мое, Лихо.

Мчатся тучи, вьются тучи. Эйдельман могучий мчится на коне скакучем.

Не глядеть бы лучше!

Мчится он без крайней плоти по степи бескрайней.

Тут Астафьев выбегает и в него стреляет.

Эйдельман и сам стреляет, точно попадает!

И Астафьев попадает, метко поражает.

Вновь оружья заряжают и опять стреляют...

Бесы воют, черти лают, все меня пугает.

Госприемка выходила, гласность приводила.

Выла, выла, голосила...

Редкая мудила!

Агропром над степью веет, снег по снегу сеет!

Веют тезисы, идеи, страшно молодея!

Веют, воют, сам я вою, сам я небо крою.

Ничего в упор не вижу. Тише, ну-ка тише!..

Но глядите — что за диво? Что ж это за диво? Величава, горделива, до чего красива!

И лицо ее родное доброе какое!

Бедра — не обнять рукою, ну и все такое!

Это фея! Это флора!

Это — герцогиня!

Это — Флор Герцеговина, древняя богиня!

Под туникой кумачовой груди полны млека, словно у Любовь Орловой, в ясном взоре нега!

И раздвинула богиня мощную вагину, родила Герцеговина дорогого сына.

Симпатичный, симпатичный! Вот уж симпатичный!

Кто ж такой фотогеничный?

Я не знаю лично.

Это ж кворум! Это кворум! Это полный кворум!

Это пленум, это форум, мирный мораторум!

Вот идет он сквозь ненастье. Здрассте, ваше счастье! Упасите от напасти, я из вашей части!

Блещет хромовою кожей, форменной одежей.

И, сумняшеся ничтоже, ебс меня по роже!

Жесточайшим, жесточайшим образом жутчайшим дурака меня пинает, а за что — не знает.

Ой, ты что же нарушаешь ленинские нормы?

Почему не заполняешь протокол по форме?

Волк-волчище, волк позорный, чего тебе, волче?

Слух упорный, срок повторный, воют, воют горны!

Воют горны, воют ветры, свищут километры, беды, деды, да победы, горькие комбеды!

И рычит, урчит баланда, и звучит команда, коменданты да сержанты, бьют и бьют куранты!

Вьюга, вьюга, вот так вьюга! Не видать друг друга!

И идут, идут Двенадцать с Катькой разбираться!

Вьюга, вьюга, злоба, злоба, злоба да стыдоба.

Вою, ною, голосую, вею и воюю...

Но откуда ни возьмися — зайка объявися!

Бедный маленький пушочек, глупости комочек!

Глупый маленький зайчонок плачет, как ребенок.

Заплутал во тьме кромешной. Ну иди, сердешный!

Забирайся под тулупчик, дурачок-голубчик, на груди моей укройся, спрячься, успокойся...

Только сила неживая, страшная, белая, пуще прежнего взъярилась, злобой подавилась!

И шипит мне в ухо Лихо, хлещет в очи вихорь:

Подобру отдай косого зайца молодого!!

Оборву тебе я яйца, обломаю пальцы, если не отдашь мне зайца, снежного скитальца!

— Отрывай, падлюка, яйца, поломай мне пальцы!

Не отдам тебе я зайца, нежного страдальца!

Тут как гаркнет вражья Сила! Как заголосила!

Налетела, повалила, била меня, била!

Била, била, колотила, воем оглушила, в чистом поле положила в снежную могилу.

Била-била, выла-выла, да не тут-то было!

Ничего не получила мать моя могила!

Вот лежу я бездыханный.

А буран стихает.

Из-за пазухи зайчишка теплый выползает.

Ты скачи, скачи, зайчишка, жми без передышки, передай-рыдай поклоны женке незаконной!

Обручальное колечко брось ей на крылечко,

Ну, прощай, мое сердечко, гибель недалече...

Вот лежу я, замерзаю. Ничего не чаю.

Я не вою, не рыдаю, свой капец встречаю.

Я встречаю-чаю-аю, а кого не знаю.

Никого уже не знаю — аю-засыпаю.

Головою-вою-ою во сугробы-гробы с непорочною женою, смертью молодою.

Замерзаю-заю-аю, замер-замерзаю, веки белые смыкаю, аю-засыпаю,

засыпаю-паю-аю баю-баю-баю белым паром вею-аю в небо улетаю

в небо улетаю...

Снится мне — вечерний звон, небеса родные.

Тоны-звоны, теплый сон, избы расписные.

Золотятся купола, полны ямы силоса, тара-тара-трактора с поля возвратилися.

Ходит, ходит белый конь розовый от зорьки, ходит сон мой угомон от Оки до Волги.

Ходят девки над рекой, сисечки-пиписечки.

Машут с берега рукой Глебушка с Борисочкой.

И идет, идет весна улицей Заречною!

На скамейке у окна юность ваша вечная!

Чиста водочка — динь-динь — дай Бог не последняя!

У крыльца растет жасмин и ромашка бедная.

И черемуха-сирень,

Люба черноокая,

трень да брень через плетень,

милая, далекая!

Льется, льется Болеро, полонез Огинского, и мужик с базара прет Гоголя, Белинского.

Матушка возьмет ведро, принесет водичечки.

Светит в избах ГОЭЛРО, светит Любы личико.

И гудит ночной комбайн во широком поле.

Спи, дурашка, засыпай, завтра снова в школу.

С неба звездочка глядит прямо в глазки сонные, и трепещет, и манит в стеклышко оконное.

Ах, гори, гори, звезда, звездочка приветная!

У меня ли на устах песенка заветная!

У кота ли, у кота мягкая подушечка, одеяльце-красота, бархатные ушечки!

У меня ли, у меня вот какая спаленка!

На зиму стоят в сенях саночки да валенки...

Ходит Ленин во лузях, а печник не лается. Пальцем ласково грозя, Ленин приближается.

Ленин-дедушка рукой гладит по головке:

Ишь вы гаденький какой, и какой неловкий!

Что ж вы, батенька? Нельзя! Не годится, батенька!

Ну-ка вытрите глаза, носик аккуратненько!

Ленин-дедушка меня садит на коленочки, не ругая, не виня и не ставя к стеночке.

Ленин, дедушка родной! Ленинчик! Дедулечка!

Гладит ласковой рукой, кормит чаем с булочкой.

Деда, дедушка родной, лысенький, усатый...

Разве Ленин это? Стой!

У калитки сада

это ж дедушка Борис, настоящий деда!

Ну, вглядись же, ну проснись! И сомнений нету!

Это сад наш, это сад, проданный кому-то! Дедушка-покойник рад в солнечное утро,

в шляпе из соломы старой, в галифе, в сандалях, с тяпкою стоять на грядке во саду весеннем.

Вот и я. Конечно, я!

Хоть поверить трудно.

В тюбетейке у крыльца с зайцем деревянным.

На колесах, с барабаном заяц одноухий...

То ли май, то ли июнь. Припекает солнце.

Ничего пока что нету — ни плодов, ни ягод.

Только щавель молодой, только светит солнце.

Только виноградный лист, молодой и кислый.

Только зелень, только синь. Ссадина на локте.

А потом пойдут — крыжовник, яблоки зеленые, и оскому я набью черною смородиной.

Всей семьей придем мы в сад к домику фанерному и, шампурами звеня, сядем под черешней.

И малиновой настойки мне дадут глоточек, а потом еще украдкой я глотну три раза.

И запомню этот вкус, этот цвет навеки, этот сад, фанеру эту, птицу на черешне.

Зелень-зелень, зелень-синь, воскрешенный дедушка.

Сон не сон и жизнь не жизнь, просто пробуждение.

КОНЕЦ

Сквозь

прощальные

слезы

1987 г.