Сапфо, или Песни Розового берега

Глава вторая АЛКЕЙ И ЭПИФОКЛ

Утром Сапфо немного дольше обычного занималась своей прической.

Ей неожиданно захотелось сотворить на голове что-нибудь такое, чтобы ее от природы красивые, темные, густые волосы сразу же привлекли к себе внимание любого, с кем ей сегодня доведется встречаться.

Сапфо придумала собрать их на затылке в пучок, но оставить два черных, блестящих локона, которые спускались бы из-за ушей у лица, подчеркивая белизну щек и шеи.

Локоны были хорошо завиты, но даже завитые доходили почти что до пояса и напоминали необычное, дорогое украшение.

Сапфо еще раз посмотрела на себя в зеркало — она знала, что красива от природы, но относилась к своей внешности совершенно спокойно.

К тому же про якобы «неземную красоту» поэтессы не уставали повторять подруги, и ей можно было вовсе об этом не думать.

Да, боги подарили Сапфо при рождении многое, о чем только может мечтать всякая женщина: стройную фигуру, нежную белизну кожи, которую летом не портил загар, выразительные карие глаза.

Но если можно было бы каждую черту лица Сапфо рассмотреть отдельно и совершенно спокойным, бесстрастным взглядом, то в них не нашлось бы ничего слишком уж необычного и удивительного: да, небольшой, правильной формы нос, карие глаза, четко очерченные губы, высокая шея…

Пожалуй, изнеженная, трепетная красота той же златокудрой, голубоглазой Филистины, казалось, гораздо сильнее была способна поразить чье-либо воображение.

Но все же всякий, кто был знаком с Сапфо и беседовал с ней хотя бы один раз, потом непременно утверждал, что никогда до этого не встречал женщину более привлекательной и прекрасной наружности.

А некоторые, и особенно — Сандра, даже говорили, что красота Сапфо вовсе не обычного свойства, а отмечена знаками всевышних богов.

Как бы то ни было, но почему-то внешность Сапфо запоминалась надолго буквально с первого взгляда, она казалась сильной и притягательной, как магнит.

Мало того, у людей, соприкоснувшихся с Сапфо, нередко складывалось устойчивое впечатление, что именно эта молчаливая, и меру веселая, но безмерно загадочная женщина знает секрет абсолютного счастья и покоя, который при настойчивом желании может постичь любой.

А точнее, тот кто будет иметь счастливую возможность постоянно находиться рядом с Сапфо: слушать ее смех, видеть, как она танцует, вышивает, поет, или даже просто ест и спит.

Не говоря уже об избранных, кого Сапфо одаривала своей любовью.

Наверное, именно поэтому в школе Сапфо постоянно появлялись новые ученицы самых разных возрастов, уверенные, что, чем дольше им посчастливится побыть рядом с этой неподражаемой, талантливой и абсолютно счастливой, с их точки зрения, женщиной, тем больше и у них самих появится шансов когда-нибудь тоже достичь совершенства и настоящей женской мудрости.

Однако подобное ощущение полной внутренней гармонии было совершенно обманчивым: в душе у Сапфо, как и у любого другого человека, постоянно кипели самые разные страсти — она умела раздражаться, печалиться, возмущаться — но с годами научилась это хорошо скрывать от окружающих.

Точнее, наоборот: Сапфо научилась все свои эмоции честно, без остатка выплескивать в стихотворения и песни, которые потому-то и получались буквально заряженными искрометными, живыми чувствами и поражали слушателей — как мужчин, так и женщин — тем, что совпадали с их самыми, казалось бы, затаенными мыслями и переживаниями.

Но сама Сапфо, как женщина и человек, при этом словно оставалась немного в тени и со своей знаменитой, тихой улыбкой наблюдала за тем восхищением, которое вызывало у окружающих ее неукротимое творчество.

Впрочем, некоторые мужчины были абсолютно уверены, что Сапфо черпает свою мудрость и глубокомысленные суждения (ими не так уж часто отличались женщины и даже самые образованные гетеры) из какого-то особого, тайного учения философской школы, доступного пока только посвященным.

И вся загадка лишь в том, что никто про эту самую школу и, главное, таинственного наставника Сапфо — разумеется, мужского пола! — просто ничего не знает.

Поэтому при встречах с Сапфо многие мужчины старались поскорее завести разговор о разбросанных по материку и греческим островам всевозможных ученых студиях, знаменитых мудрецах древности, начинали цитировать расхожие афоризмы, рассуждать об истине, о свойствах материи, категориях счастья и обо всем, что могло бы заставить поэтессу проговориться о своем секрете.

Сапфо с удовольствием включалась в такие ученые беседы, но у всякого, кто пытался выведать и понять ее философские воззрения, неизменно оставалось чувство, что эта непостижимая женщина все равно скрывает от окружающих какую-то главную тайну, хотя, казалось бы, и говорит совершенно открыто обо всех своих взглядах, симпатиях и антипатиях.

Наверное, у Сапфо действительно была такая тайна — ее творчество, — которую невозможно было до конца ни объяснить словами, ни тем более изложить по пунктам на восковой табличке.

Она ведь и сама до конца пока не знала, что это такое: мучительный, счастливый недуг, награда или кара?

Как назвать посланный ей великими богами поэтический дар?

Сапфо еще раз поправила необычную прическу, придала форму локонам и под конец украсила тяжелый пук волос на затылке небольшим букетом свежих фиалок.

Нынешним летом, причем совершенно для себя незаметно, Сапфо ввела в школе для девушек настоящую моду на украшения в виде живых цветов.

Почему-то теперь уже мало кто из постоянных слушательниц школы Сапфо стремились украшать себя золотыми заколками для волос, подвесками из драгоценных камней, бронзы или слоновой кости, как это было принято у столичных красавиц: в загородном доме, где на самые жаркие летние месяцы располагалась «женская колония Сапфо», с недавнего времени все почему-то взялись наперебой украшать свою одежду и волосы живыми цветами.

А Филистина однажды и вовсе сотворила такую заколку для своих волос цвета спелой пшеницы из простого дубового листа и нескольких желудей, что от ее прелестной головки невозможно было оторвать восхищенных взглядов.

Одна только Дидамия не поддавалась, как она говорила, на «цветочные глупости» — эта женщина любила во всем определенность, твердость и потому по-прежнему предпочитала надевать на себя только те украшения, которые имели несомненную материальную ценность — в основном из благородных металлов.

Кое-кто даже усматривал в своеобразной моде, появившейся в школе Сапфо, особый тонкий намек на демократические веяния и политические события, происходившие как на Лесбосе, так и на других островах, а также на материке, особенно — в Афинах.

Везде шла борьба с тиранией, устанавливались новые законы, все привычные основы в который раз переворачивались вверх дном.

Мол, и в школу Сапфо долетел наконец-то легкий ветерок перемен — только он пока что коснулся не умов, а исключительно волос и разноцветных одежд легкомысленных красавиц.

Сапфо, как всегда, с подобными глупостями не спорила, а только смеялась. Да и то, разумеется, про себя.

Не будет же она каждому рассказывать, что демократические настроения и пылкое отрицание чрезмерной роскоши, которую декларировали некоторые заезжие гости, в данном конкретном случае совершенно ни при чем?

Нет, роскошные наряды, драгоценности, искусные украшения всегда были и будут на редкость приятны для любой женщины, какая бы форма власти ни устанавливалась в стране!

Просто каждый цветок и даже дерево каким-то тайным образом соответствуют тому или иному настроению, которое женщина, с присущей ей внутренней чуткостью, иногда ощущает в себе уже с самого раннего утра: поэтому в один из дней ей нужна победная, алая роза, а порой рука словно сама тянется к тихой маргаритке или к чувственной лилии.

Но вот сегодня почему-то Сапфо выбрала именно фиалку.

Правда, комнатную — наступала осень, и многие любимые цветы уже нельзя было найти в саду.

Сапфо брызнула на волосы из маленького расписного флакона несколько капель ароматной фиалковой воды, желая немного усилить цветочный запах своего букета, когда в дверь заглянула служанка.

— К нам снова приехал Алкей, моя божественная, — сказала она, с интересом разглядывая новый облик Сапфо. — И с ним в повозке сидит еще один незнакомец с грязной, седой бородой и палкой. Правда, старикашка все еще спит — ведь он чуть живой! А раз держит в руках палку — то наверняка к тому же еще и хромой. И зачем только люди на старости лет зря трясут по дорогам свои ветхие кости?

Самая старая в доме, любимая служанка Сапфо — Диодора любила временами от души поворчать и пользовалась тем, что Сапфо ей это позволяла.

— Скажи Алкею — он может ко мне зайти, — сказала Сапфо, бросая прощальный взгляд в зеркало из светлого металла и убирая его до завтрашнего утра.

Некоторые женщины, например та же Филистина, имели привычку по нескольку раз в день, в зависимости от настроения, менять прическу и переодеваться.

Но Сапфо отдавала дань своей внешности только по утрам, а потом могла и вовсе забывать о том, как и почему она именно так сегодня выглядит — за день происходило столько интересного и нового!

— О, Сапфо! — молитвенно сложил руки на груди появившийся вскоре в дверях Алкей. — О, Сапфо, неужели я снова, благодаря Аполлону и всем небесным богам, вижу тебя сейчас перед собой? Я сегодня могу окончательно ослепнуть от твоей красоты! И тогда, возможно, наконец-то прославлюсь так же, как великий Гомер!

Поэт Алкей имел давнюю привычку несколько преувеличенно, наигранно выражать свои чувства и настроения, так что постоянно казалось, что в душе он сам же немного подсмеивался над собственными словами.

Поэтому всякий раз, даже когда Алкей говорил совершенно серьезно, до конца верить ему все равно было достаточно сложно.

— О, Сапфо! У меня нет слов, чтобы выразить чувства, охватывающие меня всякий раз, когда я вижу тебя!

— А ты найди — ведь ты же поэт, — привычно поддразнила его Сапфо.

— Нежная, как фиалка, Сапфо, — улыбнулся Алкей. — Если я расскажу тебе обо всех мыслях и желаниях, которые рождаются во мне и, наверное, во многих других мужчинах при виде тебя, ты могла бы немного… Как бы это сказать получше: немного завять от такого сильного, жаркого порыва. Поэтому я лучше пока скромно опущу глаза.

— Если бы ты хотел сказать что-то красивое и хорошее, то стыд не заставил бы тебя опустить глаза, — ответила Сапфо. — Но лучше скажи: какими ветрами тебя так рано занесло в наши края? Ведь ты, кажется, собирался в следующий раз посетить нас на свой день рождения.

— Одно другому не мешает. Душой я всегда живу здесь, — заявил Алкей, прямо глядя Сапфо в глаза и продолжая сохранять на своем лице легкое подобие улыбки. — Душой я живу возле тебя, Сапфо, что бы ты по этому поводу ни говорила. Но также я не оставляю надежды, что когда-нибудь смогу жить рядом с тобой и телом, если на это будет воля Аполлона.

— Ты настолько уверен, что являешься его любимчиком? — спросила Сапфо.

— Уверен! Аполлон охраняет меня, и я нередко слышу, как у меня за спиной внезапно раздаются звуки его божественной лиры. О, если бы и у меня был такой же инструмент, я бы мог с ним даже посостязаться…

Сапфо невольно про себя удивилась — насколько же у всех поэтов похожи самые сокровенные, честолюбивые помыслы!

Почему-то им вовсе не достаточно состязаться друг с другом и даже получать в награду похвалы и победные венки, а хочется сделаться искуснее богов и при этом заставить олимпийцев признаться в поражении.

Сапфо, как в зеркале, увидела сейчас в Алкее свою собственную гордость и — устыдилась.

— Наверное, ты помнишь, что Марсий — а он был даже не человеком, как ты и я, а фригийским сатиром, уже когда-то вызывал Аполлона на состязание. Надеюсь, ты помнишь также и то, что Аполлон не стал потом с побежденным церемониться, а содрал с заносчивого флейтиста кожу, — спокойно сказала Сапфо, мысленно обращаясь прежде всего к себе самой.

Вообще-то, она всегда считала, что эту легенду не стоит воспринимать буквально, потому что при всем желании не могла представить, как красавец Аполлон — покровитель искусств! — с веселой улыбкой сдирает с человека, словно с барана, кожу…

Возможно, имелось в виду, что Аполлон просто снял с Марсия защитный внешний покров и одарил такой сверхчувствительностью, от которой можно сразу же умереть.

Но, с другой стороны, Аполлон — это бог в мужском обличии и, значит, временами может быть неизмеримо жестоким.

— Не сердись на меня за излишнюю нескромность, — сразу же поправился Алкей. — Ведь сегодня как-никак я приехал к тебе с подарком. Я привез сюда прославленного философа Эпифокла, с которым считают за великую честь познакомиться лучшие ученые мужи земли. Надеюсь, ты слышала про такого?

— О, конечно! — обрадованно воскликнула Сапфо. — Но я не думала, что он сейчас на Лесбосе.

— В наших краях Эпифокл, разумеется, проездом, — пояснил Алкей, наслаждаясь реакцией, которую произвела его новость. — Вообще-то я вызвался сопровождать его к гавани — он собрался отплыть на остров Фасос, но, пользуясь тем, что вчера наш ученый друг выпил немного лишнего вина и потерялся даже в пределах своего тела, я решил по дороге завезти его к тебе. Сейчас мы накормим Эпифокла хорошим завтраком, мудрец придет в доброе расположение духа и наверняка не откажется прямо за пиршественным столом провести открытый урок диалектики. Можно сказать, что я похитил знаменитость ради тебя, моя Сапфо!

— Ты просто молодец, — улыбнулась Сапфо. — Настоящий рыбак — заманил в свои сети такую мощную рыбину, как сам Эпифокл! Я много о нем наслышана, но никогда не видела воочию…

Но, проговорив слова про рыбалку, Сапфо внезапно запнулась на полуслове.

Она сразу же вспомнила про другого рыбака — Фаона, сына маленькой Тимады, с которым как раз на сегодняшнее утро была назначена встреча — а ведь Сапфо к ней мысленно готовилась с первой же минуты после пробуждения.

Что поделаешь — разговор с мальчиком придется перенести на другое время.

И потом, если разобраться — куда Фаону слишком уж торопиться? Ведь они не успели даже как следует познакомиться!

— Да на что там особо смотреть? — проговорил Алкей, самодовольно поглаживая свою хорошо ухоженную, блестящую бородку. — Я советую тебе, Сапфо, вообще стараться не поднимать на Эпифокла своих волшебных глазок, чтобы всякий раз не пугаться. Нашего Эпифокла надо слушать, слушать и снова слушать. Я с друзьями провел в его обществе больше недели, и мое любопытство не только не насытилось, но сделалось еще больше. Главное, не стоит обращать внимания, что от старика несет козлом и это может несколько забить даже нежный аромат фиалок. Эпифокл много рассуждает про воду, но почему-то мне никакими силами не удалось затащить его в баню.

Сам Алкей очень тщательно следил за своим внешним видом и придавал этому огромное значение.

Даже дорожный плащ, который поэт носил из подражания путешественникам (хотя никогда по доброй воле не выезжал из Митилены и не покидал без нужды свой роскошный дом) и философам (хотя официально не принадлежал ни к одной школе), — так вот, даже светлая хламида Алкея всегда выглядела безукоризненно чистой, намекая, что ее владелец — потомственный аристократ из очень знатного, древнего рода.

Не говоря уж о таких мелочах, как позолоченные пряжки на поясе и перстни на белых, тщательно ухоженных руках.

Или Алкей просто перед ней, Сапфо, всегда появлялся в своем самом лучшем виде?

Впрочем, как бы то ни было, но Сапфо неизменно испытывала к Алкею теплые чувства и считала его своим преданным другом и к тому же достойным служителем Муз.

Например, Сапфо искренно радовало, что даже после того, как она отвергла неожиданное предложение Алкея о замужестве, тот вовсе не озлобился и не начал проклинать ее на всех перекрестках, как это порой делают наиболее глупые, самолюбивые мужчины, а просто сделал вид, что ничего особенного не произошло, и продолжал терпеливо, всеми силами добиваться расположения своей избранницы.

Сам же Алкей в душе поругивал себя за то, что слишком рано и некстати высунулся с предложением руки и сердца и тем самым наказал себя же за несдержанность — он действительно не смог в тот злополучный вечер совладать с собой, как это следовало бы сделать в минуту восторга, и принялся некстати твердить Сапфо о своих чувствах и общих планах на будущее.

К тому же в тот момент он был изрядно пьян — не мудрено, что Сапфо не восприняла его слова слишком серьезно.

Но теперь все будет по-другому: Алкей не терял уверенность, что следующий их разговор с Сапфо на эту тему будет более удачным и полностью повернет в другую сторону колесо судьбы.

Просто не стоит слишком торопиться, а следует дождаться, когда по-настоящему придет нужный час, и, как искусному охотнику, суметь не пропустить своей удачи.

Алкей по-прежнему, как умел, старался незаметно помогать Сапфо в занятиях ее школы для девушек: то устраивал поэтические и музыкальные турниры, старался не пропускать больших праздников, то привозил «с доставкой на дом» друзей-поэтов и наиболее именитых гостей своего дома, или просто присылал к столу какие-нибудь изысканные угощения.

В общем, старался быть незаметным, но при этом совершенно незаменимым.

Вот и сейчас: для кого бы еще Алкей пошел на такой подвиг — встать с раннего утра, когда Эпифокл еще как следует не проснулся и только бормотал сквозь сон какие-то несвязные речи, погрузить философа на коляску, и вместо того чтобы доставить на корабль, привезти сначала в загородный дом, расположенный во многих стадиях от Митилены, который тот вовсе не собирался посещать?

Впрочем, Алкей несколько лукавил сам перед собой — первой, о ком Эпифокл спросил, как только прибыл в Митилену — столичный город Лесбоса, была как раз Сапфо, слава о которой, как заявил во всеуслышание философ, разнеслась отсюда особенно далеко.

Спросил не про него, Алкея, а именно про Сапфо!

Впрочем, затем Эпифокл увлекся другими делами и встречами и, похоже, вовсе забыл о своем горячем желании познакомиться с прославленной поэтессой.

Но Алкей-то — пусть в следующий раз ужалит в язык змея! — помнил, что неожиданно для себя зачем-то ответил Эпифоклу, что в настоящий момент Сапфо нет в городе, что она в отъезде, хотя прекрасно знал, что до загородного дома, где на самые жаркие летние месяцы каждый раз поселяются женщины, — рукой подать, всего несколько часов езды на быстрой колеснице!

Но потом Алкей все же сумел себя перебороть, решив, что гораздо разумнее не завидовать понапрасну известности Сапфо, а просто постараться как следует понять, что именно заставляет самых разных людей так единодушно преклоняться перед стихами его подруги, которые он считал, разумеется, не плохими, и даже, скорее — хорошими, но все же не настолько, как его собственные.

Нет, определенно, стихотворения Сапфо также ничем не были лучше стихов многих знакомых мужчин-поэтов, и потому всеобщий вокруг них восторг Алкею был совершенно не понятен.

И тогда Алкей пришел к выводу: так как лучше всего женские тайны узнавать в тот момент, когда женщина находится у мужчины в крепких объятиях, то и Сапфо тоже не должна быть особенным исключением.

А когда-нибудь придет время, когда все вокруг привыкнут говорить: «Алкей и Сапфо», как вспоминают теперь, как правило, вместе, к примеру, Орфея и Эвридику, или стареньких Филимона и Бавкиду.

И потому Алкей решил срочно исправляться.

Определенно, подобный жест — встать ни свет ни заря и без завтрака погрузиться в коляску! — Алкей мог сделать только для самой любимой женщины, чтобы лишний раз прочесть на ее лице благодарную улыбку и найти новый, благоприятный повод для беседы.

Сапфо вызвала служанку и распорядилась, чтобы стол сегодня накрыли для праздничного завтрака: таких знаменитых гостей, как философ Эпифокл, следовало хорошо встретить.

— Да, Диодора, вот еще что, — сказала Сапфо как бы между прочим. — Пока я буду заниматься с гостями, к моей беседке должен подойти молодой человек, Фаон.

— Какой Фаон? А, приемыш нашей бывшей молочницы Алфидии, который до сих пор мечтает пасти своих коз, хотя их по дешевке прикупил проныра-колбасник Кипсел?

— Да, он. Приведи его к нашему столу. Возможно, перед нами сегодня будет выступать сам Эпифокл.

— Зачем еще? Ведь он же простой пастух и больше никто? Кто выступать? Этот пьяный старикашка?.. — начала было словоохотливая служанка, но, встретив строгий взгляд Сапфо, замолчала на полуслове и быстро закивала. — Хорошо, моя госпожа, так я и поступлю.

— Даже если юноша будет отказываться и из скромности говорить, что уже сыт, то ты все равно должна пригласить его к столу, чтобы он хотя бы просто посидел с нами… — проговорила Сапфо, уже отвернувшись.

— Но… но… — с любопытством заглянула ей в лицо Диодора. — С каких это пор, моя госпожа…

— Мальчик, сын нашей общей покойной подруги Тимады, совсем скоро покинет наш город и даже страну и поедет учиться в Афины, — пояснила Сапфо строго. — Пусть у него останется о родных местах, и обо всех нас, самая добрая память. А наиболее теплые чувства чаще всего рождаются именно за столом и с чашей вина в руке. Разве я говорю что-то не так?

Но умное, приятное застолье, задуманное Сапфо и Алкеем, почему-то с самого начала никак не хотело как следует налаживаться.

Философ Эпифокл за завтраком был сильно не в духе — видимо, у него с утра раскалывалась голова после вчерашней чересчур бурной пирушки или беспокоили какие-то другие мысли, которые он предпочитал держать при себе.

Скупо поприветствовав Сапфо, Эпифокл всем своим видом словно молчаливо выражал сильное неудовольствие, если не протест Алкею по поводу незнакомого места, куда его насильно завезли, и новых людей, и даже пробурчал один раз вслух, что ему «и все старые как следует надоели».

Затем Эпифокл отверг все предлагаемые слугами кушания и попросил для себя только тарелку простой поленты из ячменя на воде.

И при этом пояснил, что в его возрасте давно пора есть одну только кашу, а все прочее организм сразу же начинает отвергать вместе с желчью.

«Сразу через все дырки», — с глубокомысленным видом уточнил философ, не слишком-то заботясь, как его речи скажутся на аппетите остальных.

— Что-то я этого не заметил, наверное, это просто очередная твоя теория, — засмеялся Алкей, который, напротив, несмотря ни на что находился в веселом состоянии духа и по возможности старался по ходу дела поправлять не слишком приятное впечатление, производимое его гостем. — Я отлично помню, что не далее как вчера вечером организм Эпифокла в большом количестве употреблял жареных на вертеле куропаток и запивал их столетним фалерном. И, по-моему, чувствовал себя при этом просто превосходно.

— Хм, то что вчера — не сегодня, — коротко ответил Эпифокл. — Зато сегодня — совсем не то, что вчера. Это никак между собой не связывается.

У философа была забавная привычка постоянно глубокомысленно хмыкать во время своих высказываний, даже когда он произносил самую незначительную фразу, и оттого сразу же все бросались отыскивать глубоко скрытый в ней смысл.

Вот и сейчас Алкей тут же хлопнул в ладоши в знак того, что слова, сказанные Эпифоклом, показались ему на редкость мудрыми.

За столом, помимо гостей и самой Сапфо, было еще несколько женщин, которые пожелали разделить утреннюю трапезу с заезжей знаменитостью.

Древняя поговорка гласит, что «застольников должно быть не меньше числа Харит и не больше числа Муз» — то есть не меньше троих, но не больше девяти человек.

Примерно такое количество сегодня за столом и собралось.

Дидамия от волнения почти что ничего не пила и не ела, только смотрела на философа во все глаза, которые Филистина называла «волоокими», как-то связывая внешние особенности подруги с ее поистине нечеловеческой работоспособностью и выносливостью на ниве получения новых знаний.

Вот и теперь Дидамия боялась пропустить хотя бы слово или даже простое хмыканье Эпифокла — подобные встречи с учеными мужами, которые со всего мира привозили на Лесбос живую мудрость и рассказы о новых открытиях науки, доставляли ей ни с чем не сравнимое удовольствие.

По крайней мере, гораздо большее, чем свежайший сыр — необходимый спутник вина, рыба, множество сладостей и фруктов, в щедром изобилии разложенные на столе.

Сандра по-прежнему сидела взаперти и к столу опять не вышла.

Филистина, по своему обыкновению все утро валялась в постели и разучивала новую песню, а узнав о гостях, наоборот, сразу же ушла гулять в рощу — она не скрывала, что от споров и длинных рассуждений у нее начинает неприятно гудеть голова, как будто бы в нее залетает сотня пчел.

Зато на встречу со странномудрым Эпифоклом с большой охотой пришла молоденькая, коротко подстриженная девушка по имени Глотис вместе со своей подружкой Гонгилой, с которой они везде появлялись вместе.

Странное дело — смелая и порой даже чересчур резкая в высказываниях и жестах Глотис была неразлучна с молчаливой и замкнутой в себе Гонгилой, почти все свободное время проводившей за вышивкой, примостившись где-нибудь с пяльцами в комнате Глотис.

Глотис упорно развивала в себе талант к рисованию и занималась росписью ваз, делая в этом искусстве немалые успехи и отдавая ему все свое время и силы.

Она уверяла, что даже свои волосы подстригает так коротко только потому, что они мешают ей работать и лезут в глаза, хотя у некоторых женщин были на этот счет и совсем иные соображения: они уверяли, что Глотис просто лень за ними ухаживать или что ей хочется быть похожей на амазонку.

Вот и сейчас Глотис пришла для того, чтобы подробно разглядеть лицо заезжей знаменитости и прикинуть, можно ли его перенести потом на вазу.

А посмотреть действительно было на что — в своей жизни Глотис вряд ли когда-нибудь еще встречала такого некрасивого мужчину, каким был философ Эпифокл.

Казалось, что боги скроили его буквально кое-как, наскоро, совершенно не предполагая, что несчастному человеку придется потом прожить в подобном обличии целую и притом длинную жизнь.

На красном, покрытом крупными оспинами лице Эпифокла кое-как, неровной картофелиной, был прилеплен нос и виднелись лишь маленькие, заплывшие щеками щелки для зорких, черных глаз.

Волос на голове ученого мужа было совсем мало — они лишь как бы обрамляли его большую и почему-то изрядно, вкривь и вкось, поцарапанную лысину.

Сапфо невольно улыбнулась: наверное, эти свежие царапины остались после вчерашнего буйного куража старичка, сейчас казавшегося редкостным тихоней, терпеливо выскребающим из тарелки ложкой безвкусную, но зато полезную для желудка кашку.

Впрочем, из растительности у Эпифокла имелась также косматая и как-то странно торчащая вперед борода, которая тоже почему-то росла длинными, неровными клоками — видно было, что она слишком давно не знала деревянной гребенки, пусть хотя бы и с редкими зубьями.

Под туникой Эпифокла был хорошо заметен округлый, почему-то яйцевидной формы живот, сильно перевешивающийся из-за пояса, сделанного из простой веревки.

Похоже, не так-то легко было философу повсюду носить с собой эту ношу.

По крайней мере, Эпифокл имел привычку то и дело, как бы про себя, то тяжело вздыхать, то недовольно кряхтеть, то таинственно хмыкать, время от времени поглаживая свое пузо руками, словно проводя с ним какие-то особые дипломатические переговоры.

Глядя на Эпифокла, можно было с уверенностью сказать, что он и в молодости не блистал красотой и, скорее всего, был даже еще куда большим страшилищем.

Зато боги дали этому человеку острый, пытливый ум и душу настоящего исследователя, что постоянно кидало его из одной крайности в другую.

Сапфо слышала, что когда-то, еще в юности, Эпифокл четыре года провел в пещере, терзая себя полным уединением и голодом, где он питался лишь одними заплесневевшими сухарями и кореньями, зато вскоре после этого очутился на Крите и примерно столько же времени жил там при богатейшем дворе среди самой изысканной роскоши.

Философ, который стремился все свои теории испробовать прежде всего на самом себе, неоднократно бывал в Египте, водил близкую дружбу с самыми знаменитыми вавилонскими жрецами и даже сам чуть ли не сделался магом, но одновременно считался одним из самых умных политиков и какое-то время назывался почетным гражданином Афин.

Сапфо от кого-то слышала историю, как совершенно неожиданно на собрании граждан в Афинах Эпифокл был подвергнут остракизму — его на десять лет изгоняли из города как человека, который начал оказывать слишком сильное влияние на умы городских жителей и потому сделался потенциально опасным для всего государства.

Впрочем, возможно, это было всего лишь очередной легендой из числа сопутствующих имени Эпифокла в великом множестве.

Про Эпифокла говорили, что он одинаково свободно общался с царями и рабами, знал разные языки, писал стихи и трактаты — особенно много у него почему-то имелось полемических поэм о текучих свойствах воды и воздуха, — имел собственные теории о происхождении солнечного и лунного света, придумал своеобразные солнечные часы, требуя, чтобы их ввели в обращение повсеместно, называя «эпифокликами», и даже научил людей, как при помощи специальных травяных отваров безболезненно вывести камни из почек, так как сам страдал этой болезнью и постепенно сумел себя излечить.

Наверное, тот, кто не был знаком с задачей, которую философ считал главным делом своей жизни, вполне мог бы посчитать его обыкновенным безумцем, мятущимся в поисках определенного занятия и не останавливающимся в своих исследованиях на чем-нибудь одном, постепенно добиваясь в избранной области исключительных успехов.

Но в том-то и дело, что Эпифокла всю жизнь интересовали вовсе не сами жизненные явления, а исключительно проблема связи между разнообразными вещами и событиями.

Именно «проблему всеобщей связанности» философ исследовал с завидным, непостижимым постоянством и нечеловеческим упорством, то и дело подвергая собственную жизнь самым разным испытаниям, словно наблюдая, как же потом свяжутся между собой такие непохожие лохмотья биографии в рамках его общей, назначенной мойрами судьбы.

Но Сапфо почему-то интересовало сейчас совсем другое.

Глядя на хмурого, тщательно жующего Эпифокла, она пыталась понять: что же ощущает человек, который, казалось бы, пережил и испытал в своей жизни абсолютно все, что только было возможно или даже вовсе невозможно простому смертному?

Проще говоря: счастлив ли Эпифокл и сумел ли хотя бы для одного себя понять, наконец-то, что это такое — счастье?

С чем, с какими мыслями подошел прославленный философ к своей обыкновенной, человеческой старости?

Но сейчас, глядя на Эпифокла, с полной определенностью можно было сказать лишь только то, что тот все же успел по дороге проголодаться, а все остальное было прочно скрыто за странной, характерной усмешкой старика.

Правда, время от времени Эпифокл все же поднимал свои зоркие, цепкие глаза от тарелки, внимательно осматривал женщин и многозначительно хмыкал, не делая никаких пояснений.

Зато Алкей, как всегда, заливался соловьем и не давал скучать никому из участников застолья.

После первой же чаши вина, откуда он щедро плеснул себе под ноги, показывая, что начальный и самый последний глоток приличные люди должны не забывать жертвовать великим богам, и едва только положив в рот несколько виноградин, Алкей тут же принялся в который раз пересказывать истории из самого героического периода своей жизни.

Того самого, когда он не согласился с тиранией Мирсила и смело вступил с ним в политическую борьбу, а также про подлого Питтака, который потом хитрым образом сумел в одиночку воспользоваться плодами победы.

Питтака Алкей исключительно величал «гнусным негодяем» и «плоскостопым дураком», но все же с оговоркой, что именно из-за него поэту пришлось отправиться в изгнание, побывать в Египте и на многих греческих островах, куда бы он ни за что не отправился по собственной воле.

Пожалуй, это стало решающим фактором, почему Алкей все же решил потом с Питтаком помириться и принял его приглашение вернуться на Лесбос, — новые впечатления незаметно вытеснили из его души воинственный пыл борьбы.

Алкей умалчивал, что, прежде чем он получил долгожданное приглашение вернуться, ему пришлось четыре раза посылать Питтаку прошения, на которые всякий раз тот отвечал: «Пока не представляется предлог тебя вернуть», и лишь с пятого захода просьба изгнанника была удовлетворена.

Но, в конце концов, эта история больше никого, кроме их двоих — правителя и подданного — не касалась!

Подобные застольные рассказы друга о политике и своем изгнании Сапфо в шутку называла про себя «первой степенью опьянения».

И действительно, как только в голову Алкея ударял первый хмель, с его языка сразу же начинали слетать речи о тиранах и о тираноборцах, и лишь следом шли воспоминания о недолгих странствиях, которые всякий раз обрастали все новыми и новыми подробностями и казались все более фантастическими и даже порой полностью вымышленными.

— Кстати, именно в Египте я имел удовольствие познакомиться с нашим общим другом, — пояснил Алкей, кивая в сторону Эпифокла. — Потому что на чужбине грек увидит земляка, как курица своего цыпленка, даже если тот с головы до ног перепачкается в навозе.

— И кто же из вас курица, а кто — такой цыпленок? — сразу же спросила Глотис, на что Эпифокл выразительно хмыкнул, а Алкей слегка замялся, видя, что поэтическое красноречие на этот раз занесло его несколько дальше, чем нужно.

Но в этот момент в комнату нерешительно вошел Фаон, которого служанка слегка подталкивала в спину к столу, так что извечный философский вопрос о курицах и яйцах можно было замять.

Слегка покраснев, Фаон поприветствовал присутствующих и неловко возлег на подушки, выбрав свободное место вблизи Дидамии и, по всей видимости, чувствуя сильное смущение в незнакомом обществе.

— Цыплят надо искать среди молодежи. Может быть, вот он — и есть тот самый унавоженный герой? — попытался пошутить Алкей, кивнув на Фаона, но шутка показалась всем настолько неуместной, что сразу же повисла в воздухе.

Какой там еще грязный цыпленок?

Нет, к вновь прибывшему молодому человеку этот образ явно не мог иметь никакого отношения.

Видно было, что Фаон старательно готовился к встрече с Сапфо, потому что сейчас юноша был одет в безукоризненно белоснежный короткий хитон, расшитый по краям красивыми узорами, и даже ремешки сандалий на его загорелых ногах были до блеска начищены бараньим жиром.

Светлые, мягкие волосы Фаона были аккуратно причесаны, умащены ароматной водой, их удерживала темная бархатная ленточка, которая на редкость удачно сочеталась с цветом лучистых, веселых глаз юноши.

Мальчишка был так вызывающе хорош собой, что им невозможно было с первой же минуты не залюбоваться!

— Не важно, мои друзья! Главное, что все на свете птицы — и орлы, и куры, и совсем желторотые воробушки — одинаково любят поклевать что-нибудь вкусненькое, — ловко вывернулся Алкей. Наверняка так же, как и наш новый, совсем еще юный гость!

— Но… нет, я совсем не голоден, — еще больше смутился Фаон. — Просто мне сказали, чтобы я сюда пришел…

— Ах, мой юный друг, скоро и ты поймешь, что за столом вовсе не обязательно только жевать и глотать пережеванную пищу, — весело воскликнул Алкей. — Можно получать наслаждение, пожирая друг друга глазами, особенно если находишься в обществе таких восхитительных женщин, какими окружила себя хитрая Сапфо. Но чтобы сразу не слишком жадничать и впопыхах такой красотой не подавиться, надо выпить хорошего вина, а то ведь от чересчур прекрасного можно ненароком и пострадать!

И Алкей протянул Фаону вместительный кратер с вином, разбавленным водой, сделав патетический вывод:

— Вино и красота — вот единственное, что делает людей по-настоящему счастливыми!

Фаон растерянно обвел глазами присутствующих, отыскал Сапфо, которая ободряюще ему улыбалась, и взял двумя руками увесистый сосуд, расписанный Глотис черным лаком.

Сапфо с интересом посмотрела на мальчика — как бы тот ни скромничал, но было заметно, что Фаон пил вино не в первый и, пожалуй, даже не в десятый раз в своей жизни.

Юноша делал это совершенно спокойно и красиво, совсем по-взрослому.

Интересно, где, когда и с кем он успел научиться искусству застольных возлияний?

Даже угрюмый Эпифокл, глядя на лучезарного мальчика, гордого тем, что его воспринимают как совсем взрослого, впервые за время завтрака невольно улыбнулся.

— Хм, когда я знал только твои стихи, но не знал, Алкей, тебя лично, я был уверен, что ты — старый пьяница, который только и делает, что хлещет фалерн целыми бочками и валяется пьяным в канавах, — проговорил Эпифокл, и окружающие, в том числе и сам Алкей, дружно рассмеялись, потому что вполне поняли, что философ имел в виду.

В самом деле, у всякого, кто хорошо был знаком с творчеством Алкея, создавалось ощущение, что для этого поэта все времена года и явления природы существовали лишь для того, чтобы имелся повод напиваться до полного бесчувствия вином.

Если шел снег и в реках застывала вода — то Алкей советовал всем, чтобы не замерзнуть, упиваться допьяна горячим вином, зарывшись с подружкой или с дружком в мягкие подушки, если вовсю светило жаркое солнце — поэт рекомендовал освежаться исключительно молодым, прохладным вином.

В дождливую осень вино следовало постоянно пить, не пропуская ни дня, чтобы прогонять подступающую к порогу тоску, а весной — для того, чтобы в каждом человеке тоже зажурчали веселые ручейки.

Если верить Алкею, утром только вино помогало мгновенно взбодриться, а зато ночью — крепко заснуть, на корабле его следовало принимать как лекарство от качки, пешеходу необходимо всегда держать во фляжке на ремне и следить за его убыванием с такой же тревогой, как за потерей сил у спутника, дома же Алкей тем более советовал постоянно держать вино возле своих губ — лизать, целовать и принимать в себя, как самое возлюбленное тело…

И так далее, и так далее — журчащим, хмельным потоком стихов.

При этом все близкие друзья Алкея прекрасно знали, что сам поэт потреблял в умеренных количествах и только самые дорогие, редкостные вина, которые ему присылали на пробу с разных греческих островов в бутылках с особым клеймом.

Алкей как-то даже специально объяснял Сапфо, что ему важна в поэзии «идея вина» гораздо больше, чем сам этот напиток на губах и на языке.

с готовностью прочитал Алкей свои знаменитые строчки, обращаясь к Фаону и радуясь, что с появлением этого стеснительного юноши за стол откуда-то словно само собой пришло живое, непринужденное веселье.

— Друг мой, а ведь смотреть на тебя — это даже еще приятнее, чем пить вино, — щедро прибавил Алкей, улыбаясь и без стеснения разглядывая красавчика Фаона.

Сапфо невольно почувствовала укол ревности.

Да, конечно, она понимала, что сын маленькой Тимады на редкость хорош собой и, разумеется, может и должен нравиться окружающим, но все же не до такой степени!

Признаться, она не была готова к тому, что юноша так молниеносно и откровенно будет обращать на себя всеобщее внимание.

Казалось, все женщины и мужчины, о чем бы они сейчас ни переговаривались между собой за столом, буквально не сводили с Фаона взволнованных глаз и невольно обращали все свои речи именно в его сторону.

Даже Эпифокл, отставив в сторону тарелку с недоеденной полентой, теперь занимался тем, что, хмыкая, в упор рассматривал юного гостя, который уже перестал смущаться и теперь с отменным аппетитом уплетал зажаренную на углях рыбу, заедая ее зелеными листьями салата.

Или все это Сапфо только казалось?

Признаться, на некоторое время и она сама отвлеклась от оживленной беседы, завязавшейся между Дидамией и Глотис, а все свое внимание употребила на то, чтобы, наоборот, стараться… не смотреть в сторону Фаона.

Сапфо мысленно приказала себе: как бы велико ни было искушение любоваться оживленным и свежим, как весенний день, лицом юноши, но она, хотя бы одна из всех, должна глядеть совсем в другую сторону.

Но Сапфо тут же поняла, что нужно суметь найти в себе поистине неземные силы, чтобы справиться с такой задачей.

Даже глядя на Дидамию, возле которой сейчас в вольной позе возлежал сын Тимады, она боковым зрением улавливала немного угловатые, порывистые жесты Фаона, его улыбающееся лицо, по-детски сияющие любопытством глаза.

Сапфо время от времени даже мерещилось, что и сама она на самом деле сейчас почему-то сидит с Фаоном совсем близко, почти вплотную, ближе всех остальных…

выплыла откуда-то из внезапной тишины, которую почувствовала в себе Сапфо, новая строчка.

Да, ближе всех, прекраснее всех…

Но почему все же так ярко вспыхивает душа, когда сквозь странную, обморочную тишину вдруг доносится восхитительный, озорной смех Фаона? И почему в комнате внезапно делается так тихо, если Дидамия все время открывает рот и, по всей видимости, о чем-то увлеченно рассказывает слушателям?

Сапфо постаралась запомнить эти строчки родившегося стиха и даже слегка потрясла головой, чтобы избавиться от наваждения, а потом, положив себе в рот несколько кислых гранатовых зерен, начала вслушиваться во всеобщую беседу.

Ну, конечно, Дидамия как раз рассказывала про то, что совсем скоро Фаон отправится в Афины, и рассуждала вслух, кого из учителей лучше всего там сразу же разыскать, — недаром у мальчишки так нетерпеливо загорелись глаза.

— О, Фаон! Зачем тебе ехать в какие-то Афины? — неожиданно перебил женщину на полуслове Алкей. — Если тебе надоело жить в здешней глуши, ты вполне можешь поселиться в Митилене, в моем просторном доме. Тебя привлекает жизнь в столице? О, пожалуйста, ты насладишься ею в полной мере! Я знаю, что говорю: только у нас можно встретить гетер, у которых в серьги вставлены такие огромные жемчужины, что бедняжкам приходится склонять до земли головы, а голые лодыжки обвиты длинными змеями из светлого металла. Но если тебе, мой послушный дружочек, непременно хочется учиться, я сам найду тебе лучших учителей на Лесбосе. Стоит ли напрасно утомлять себя долгой дорогой, а главное — изнурять чужбиной? Поверь мне: уж я-то хорошо знаю, как тускло светит самое яркое солнце над головой, если твои ноги стоят на чужой, не родной земле.

— Нет, если есть такая возможность, нужно ехать в Афины, — упрямо повторила Дидамия. — Именно там в наше время начинается путь к настоящей науке и славе.

— Но… Наверное, в Митилене тоже было бы хорошо, — растерянно улыбнулся Фаон. — Не знаю. Ведь тогда я чаще мог бы видеться с Филистиной.

— С кем? — нахмурилась Сапфо.

— С Филистинушкой. — спокойно пояснил Фаон. — Она выучила меня чтению, пению и всему, что только умела она сама. После моей доброй «Эвриклеи» Филистина — единственная живая душа, даже мысль о расставании с которой уже доставляет мне сильную боль…

Сапфо слегка покраснела, как если бы подобными словами ей сейчас незаметно дали пощечину, и снова перевела глаза на блюдо с гранатовыми зернами, сиявшими на солнце, как драгоценные рубины.

Почему-то в присутствии Фаона все вокруг, даже самые простые предметы, обретали способность странным образом преображаться и на глазах становиться волнующе красивыми.

Что? Получила?

Но какой нежности к себе Сапфо имела право просить и тем более требовать, если все это время она действительно до смешного мало обращала внимания на взрослеющего Фаона?

Да Сапфо вообще, признаться, вспоминала про существование Фаона только летом, когда занятия школы временно переносились в загородный дом на берегу моря, куда Алфидия всегда приносила на кухню очень вкусное, жирное молоко.

Впрочем, Сапфо вдруг вспомнила забавный случай, как однажды — боги, ведь такое ощущение, что это было совсем недавно! — Филистина вдруг объявила подругам, что сыну Тимады пришла пора обучаться грамоте, и привела его в гимнасий для младших девочек, переодетого в женское платье.

Маленький Фаон, с белокурыми волосами до плеч и миловидным детским личиком, внешне почти ничем не отличался от своих сверстниц — и Сапфо вдруг сейчас снова отчетливо увидела перед собой то, казалось бы, навсегда забытое, по-детски растерянное лицо Фаона, впервые попавшего в стены школы.

Подруги еще шутили над Филистиной, говоря, что она нарочно хочет сделать своего подопечного похожим на героя Ахиллеса, который тоже свое детство провел в женской колонии на острове Скирос, переодетым в женское платье, что вовсе не помешало ему потом больше других прославиться под стенами Трои.

Но зато уже на следующий день Филистина своего «второго Ахилла» в гимнасий не привела, а сказала, что лучше самолично будет учить мальчика грамоте и письму, потому что Фаон слишком застеснялся своего наряда и особенно — окружающих людей.

На протяжении всех этих лет Сапфо, разумеется, неоднократно интересовалась успехами сына Тимады, и подруга всегда с готовностью отвечала, что все в порядке, мальчик оказался смышленым и веселым, нормально растет и развивается.

Кажется, Филистина и в зимнее время частенько наведывалась в здешние края и постоянно привозила Фаону то каких-то новых учителей, то игрушки или сладости.

Но ведь у Сапфо в это время росла своя собственная дочь — Клеида, которая тоже требовала постоянного внимания, так что ее вовсе нельзя обвинить в излишней черствости.

Да к тому же Сапфо вовсе никто и не обвинял!

И все же… и все же Сапфо и понятия не имела, что Филистину и Фаона связывает столь глубокая взаимная привязанность, и сейчас это стало для нее почему-то не совсем приятным открытием.

— Вот именно — ты сможешь и учиться, и одновременно видеться со своей учительницей, — подхватил тут же Алкей. — Ну, мой дружочек, решайся!

— Такие дела не решаются так поспешно, — прервала Алкея Сапфо с непривычной для нее строгостью. — Вы знаете, что Фаона ждут в Афинах достойные во всех отношениях люди и его родной дед, и нет смысла сейчас, наспех, обсуждать тему, от которой зависит вся дальнейшая судьба человека. Сейчас не время для подобного разговора.

— Ты как всегда права, мудрая Сапфо! — нисколько не обиделся Алкей, находившийся в на редкость бодром, приподнятом состоянии духа. — Сейчас вообще не время делать дела, потому что настала пора петь песни. Где тут у нас лира? Давайте сюда флейту!

Женщины со значением переглянулись между собой.

Они прекрасно знали, что застольные песнопения Алкей почему-то всегда имел обыкновение начинать с самых воинственных сколий, прямо или косвенно направленных против политических врагов поэта — то он под конец песни вдруг желал, чтобы тиран Мирсил и на том свете захлебнулся вином, то призывал богов разом сжечь виноградники у всех без исключения представителей рода Археанкидов, с которым аристократический род Алкея вел извечную, нескончаемую борьбу за власть.

И сама Сапфо, и ее подруги политические песни Алкея любили не слишком-то сильно, находя их порой излишне жестокими и по-мужски грубоватыми.

Зато другие песни и стихи, в которых Алкей воспевал своих возлюбленных и вино без какого бы то ни было кровавого привкуса, женщины могли слушать по много раз подряд с неослабевающим удовольствием.

— Алкей, может, ты споешь ту, которая начинается со слов… — решила было подсказать поэту Дидамия какой-нибудь из наиболее любимых лирических напевов.

— Нет, я хочу, чтобы сейчас нам спел Фаон, — вдруг сказал Алкей, со смехом передавая лиру в руки юноши, — раз уж он проговорился, что его учительница обучила также и искусству пения…

Фаон сразу же сильно покраснел от столь неожиданного предложения, а у Сапфо сердце застучало от желания ему помочь и как-нибудь вызволить мальчика из неловкого положения.

Но, с другой стороны, ей самой так хотелось послушать, как Фаон поет!

Недаром кто-то из древнейших говорил, что именно в пении, как ни в чем другом, проявляется душа человека.

Но вот только осмелится ли юноша запеть при всех?

— Вообще-то я пою только в уединении, для себя, — пробормотал Фаон, неловко вертя в руках лиру. — Я не очень-то много знаю всяких песен и не умею петь при людях.

— А ты представь, что мы — это ты! — воскликнул захмелевший Алкей, который буквально загорелся идеей послушать пение юноши. — Тем, что ты сейчас пропоешь для нас хотя бы куплет, ты докажешь, что относишься ко всем нам, присутствующим за этим столом, так же откровенно и любовно, как к самому себе!

— Хм, все мы на самом деле состоим из одного теста, — неожиданно добавил Эпифокл. — И это тесто связуется между собой из материи, воды и любви, но в разных соотношениях. У кого-то больше плоти и воды, но если они крепко сцеплены любовью, то это… Впрочем, сейчас не время для философии: спой нам, мальчик, лучше что-нибудь про любовь.

— Хорошо, — согласился Фаон. — Но имейте в виду, что если я заставлю вас помучиться, то не буду в этом виноват — вы сами попросили меня петь. Филистина выучила меня нескольким песням на стихи Сапфо. Я не оскорблю тебя, если пропою одну из них сейчас своим неумелым голосом?

Сапфо только сейчас поняла, что слова Фаона, а также взгляды всех присутствующих обращены теперь именно к ней, и торопливо кивнула.

Фаон несколько раз пробежал по струнам и своим мальчишеским, немного хрипловатым голосом запел одну из самых простеньких песен Сапфо, которые можно исполнять под несложный аккомпанемент — их почему-то особенно любила петь возле кухонного очага кухарка Вифиния.

весьма приблизительно, срывающимся голосом начал выводить Фаон.

Но, слушая знакомую до каждого звука нехитрую песню в исполнении этого юноши, Сапфо внезапно почувствовала, что у нее подступил комок к горлу, не давая возможности ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Фаон пел совсем тихо, чуть ли не шепотом, и оттого каждое слово хорошо известного всем стихотворения звучало как-то особенно интимно, словно высказанное наедине признание в любви, и все слушатели, а особенно слушательницы, невольно затаили дыхание.

Что же касается самой Сапфо, то она и вовсе начала ощущать во всем теле непонятный жар, как будто у нее вдруг начала резко подниматься температура.

Слушая, как громко колотится сердце, Сапфо снова и снова спрашивала себя: боги, что со мной?

Неужели я заболела? Или меня снова внезапно настиг из-за угла вездесущий Эрот?

Но это было бы чересчур глупо, нелепо и странно.

Ведь Фаон — совсем еще ребенок, который только-только достиг совершеннолетия и навряд ли еще даже познал женщину, а она к этому времени прожила бесконечную, длинную жизнь, полную любви и разочарований.

Нет, Сапфо пока не хотела верить, что с ней — для многих недосягаемой и прекрасной — могла случиться такая внезапная беда.

Именно беда — потому что как иначе можно назвать чувство к юноше, который должен совсем скоро навсегда покинуть остров Лесбос и который теперь открыто, по-детски радуется предстоящему отъезду?

Но, может быть, есть смысл действительно оставить Фаона пожить у Алкея, и тогда будет возможность хотя бы изредка с ним встречаться?

А если бы она к тому же приняла предложение Алкея о замужестве, то можно было бы вообще так устроить, чтобы Фаон всегда находился перед глазами, на расстоянии вытянутой руки.

«Великий Зевс, куда это меня занесло под звуки лиры? — ужаснулась Сапфо мыслям, вдруг откуда-то появившимся и начавшим вихрем крутиться в ее разгоряченном мозгу. — Наверное, я действительно просто больна».

Исполняя песню, Фаон смущенно глядел в сторону, но Сапфо сейчас казалось, что он на самом деле не сводил глаз с юной Глотис.

Да и сама молодая художница, похоже, смотрела на юношу не только как на модель, как это было в случае с Эпифоклом, а как-то совсем иначе, несомненно иначе…

И еще эта песня — про златокудрую, прекрасную Афродиту, которую певец любит больше жизни.

Такое ощущение, что, исполняя ее, Фаон имел в виду вовсе не богиню, а свою любимую, золотоволосую учительницу Филистину.

Кто знает, какие на самом деле чувства испытывает Фаон к своей прекрасной во всех отношениях благодетельнице?

Только ли благодарность или еще что-то другое?

Сапфо ничего не могла с собой поделать: чем постыднее казались ей ее странные подозрения и смятенные чувства, тем неотвязнее откуда-то из глубины появлялись все новые и новые догадки, доводящие буквально до полного изнеможения.

— Что с тобой, Сапфо? — наклонилось к ней откуда-то издалека озабоченное лицо Дидамии. — Ты, случаем, не больна?

— Не знаю, возможно, — прошептала Сапфо, почти не раскрывая рта.

Внутри нее полыхал такой непонятный, незнакомый огонь, что казалось, если она откроет рот, то наружу могут вырваться самые настоящие, огненные языки пламени.

Сапфо нисколько не обманывала подругу — она действительно не понимала, что с ней происходит.

со сновиденческой легкостью пронеслись в голове у Сапфо новые строчки, как только она быстро взглянула на Фаона. Он теперь отложил в сторону лиру и сидел с довольным видом ребенка, ожидавшего в награду за удачное выступление кулек сладких фиников. И «финики» не замедлили себя ждать — только в данном случае это были похвалы и приятные слова, которые считал необходимым высказать Фаону каждый из присутствующих.

— Бесподобно! — громче всех восклицал Алкей, перебивая несколько смущенные возгласы женщин. — Какая одухотворенность, и в то же время неискушенность! Клянусь Зевсом, давно я не получал такого удовольствия от пения, как сегодня. Скажи, наше солнышко, а ты можешь теперь спеть какую-нибудь мою песню?

— Нет, — покачал светлыми, разлетающимися кудрями Фаон и добавил простодушно: — Филистина научила меня только песням на стихи Сапфо. Она говорит, что это самые лучшие стихи, и других вовсе не нужно учить, чтобы не забивать себе напрасно голову — пока на Лесбосе все равно ничего не создано прекраснее.

— Лучшие? — переспросил Алкей.

Он уже хотел было добавить: «А как же я?», но, встретившись с быстрым, хитрющим взглядом Эпифокла, прикусил язык.

В конце концов, совершенно естественно, что здесь, в круге своих подружек, Сапфо считается самой лучшей поэтессой на земле и даже на луне, но это ничего не значит, и не стоит относиться к таким суждениям чересчур серьезно.

Если бы завтрак сейчас проходил в роскошном доме Алкея, в кругу его друзей и почитателей, то они наверняка столь же пылко восхваляли бы именно его на редкость мужественные и злободневные песни, напрочь забыв о существовании Сапфо.

— Можно устроить состязание, — подал голос долгое время молчавший Эпифокл. — И я тоже хочу принять в нем участие. Признаюсь, пение этого дивного мальчика растрогало и мое старческое сердце, и я почувствовал, что у меня в груди тоже зашевелились кое-какие звуки. И вообще: подайте мне тоже чашу с вином! Оставлю-ка я кашу доедать старому, беззубому Харону и его приспешникам, а мы еще повеселимся.

— Состязание? О, только не сейчас, — страдальчески наморщила лоб Сапфо. — Сегодня я не слишком здорова.

— Хм, хм, нам некуда торопиться, — заявил Эпифокл, быстрыми, торопливыми глотками осушая чашу и стараясь скорее наверстать упущенное, словно именно на дне чаши хранилось хорошее настроение. — Я хотел бы остаться здесь на несколько дней. Многое из того, что я вокруг себя вижу, подтверждает мою величайшую теорию, и мне интересно было бы, разумеется, с разрешения гостеприимных хозяев, кое-что попытаться проверить и на практике.

Сапфо кивнула — не могла же она сказать знаменитому философу и к тому же пожилому человеку, чтобы он катился отсюда подальше своей дорогой?

И потом — досадно упускать возможность близко пообщаться со столь знаменитым ученым мужем только из-за одного непонятного настроения.

— Но как же тот корабль, на котором вы должны были уплыть? — только и спросила она.

— Хм, меня там будут ждать ровно столько, насколько я пожелаю задержаться, — с довольным видом пояснил Эпифокл. — Владелец триеры дал клятву быстроногому Гермесу, что без меня не отправится к берегам Фасоса.

— Прекрасно! Тогда я тоже остаюсь! — воскликнул Алкей. — Мы проведем здесь поэтический турнир, и это будет настоящий, большой праздник. Можно даже в честь нашего юного певца назвать его «фаониями». Как я придумал?

— Ой, не знаю… Наверное, я не заслужил, — смущенно пробормотал Фаон.

— Нет, заслужил! Для того чтобы получить награду, вовсе не обязательно петь громче всех или длиннее всех, разве не так? — пояснил Алкей. — Ты сам видишь, Фаон, твоя коротенькая песня — несмотря на то, что ты чаще всего брал совсем не те ноты, какие было нужно, — все равно сумела совсем в другую сторону повернуть события. Теперь ты понимаешь, какой силой обладает настоящее, искреннее искусство? Сильнее этого — только любовь.

Фаон буквально сиял от удовольствия — еще бы, он не только без особого труда вошел в круг всех этих взрослых, знаменитых людей, но сразу же оказался в самом центре всеобщего внимания.

Неужели и правда Алкей назовет состязание «фаониями»?

Значит, вот так запросто, волей случая, оказывается, делается слава?

Фаон посмотрел на Сапфо, которую он был должен в первую очередь благодарить за такое количество разом полученных наслаждений, включая вкусные кушанья, вино, а теперь еще и внезапную известность, но она сидела почему-то без тени улыбки на лице и лишь нервно покусывала и без того алые от гранатового сока губы.

Юноша тоже постарался сделаться серьезным: может быть, сейчас он ведет себя не очень правильно и нужно было более твердо отказаться от предложенных почестей?

Но губы Фаона все равно буквально помимо его воли расплывались в победной улыбке, обозначая на щеках еле заметные ямочки и придавая его лицу еще более мальчишеский, задорный вид.

Сапфо, конечно же, поймала на себе удивленный взгляд Фаона, но только еще больше нахмурилась и отвернулась.

продолжали возникать из небытия строчки, которые сейчас для Сапфо выполняли роль якоря — хотелось в них вцепиться обеими руками и ногами, чтобы не захлебнуться: «…Дрожью члены все охвачены… Дрожью…»

— Какую мерзкую кашу готовит ваша кухарка! — заявил Эпифокл, поглаживая свой живот и обращаясь к Диодоре, привычно прислуживавшей за столом. — Эй, служанка, а нет ли у вас свежих устриц, вымоченных в белом вине и лимонном соке?

— Нету, — поджала губы Диодора.

— Так я и знал! Ну, а хотя бы тогда щупальцев осьминогов, приготовленных с острыми специями? Меня угощали таким блюдом в столице, в доме Мнесия, и я до сих пор не понимаю, как не откусил свой язык, настолько это вкусно!

— Лучше бы откусил, хилосох обжорливый, — пробормотала себе под нос Диодора. — Меньше было бы хлопот добрым людям и заодно набил бы языком свое пузо…

У Диодоры была странная манера разговаривать как бы про себя, но так, что тем, кто находился ближе всех — а сейчас это была Сапфо, — ее рассуждения хорошо было слышно.

Вообще-то Диодоре было уже так много лет, что многие были уверены, что старушка давно заговаривается и не дружит с головой, но Сапфо прекрасно знала, что ее служанка просто любит делать вид, что выжила из ума, а сама, наоборот, была «себе на уме» гораздо тверже прочих.

— Вообще-то здешние курочки и голубки, раз уж вы тут толкуете про курятники, привыкли с утра по зернышку клевать, чтобы легче бегать и летать было, — вслух сказала Диодора, обращаясь к философу. — А то ненароком можно и разжиреть, как куропатки, и к кому-нибудь на зуб попасть. Вон тут еды сколько много, которую вприкуску со своим языком есть можно, а тебе все мало!

— Хм, хм, а тебе, я вижу, лучше на зуб не попадаться, старая, — покачал головой Эпифокл, послушно пододвигая поближе к себе блюдо с оливками. — Признаюсь, друзья, ваше общество настолько разожгло у меня аппетит и привело в самого себя, что я готов прямо сейчас, не сходя с места, познакомить всех со своими последними открытиями, которыми я еще никогда прежде не делился вслух. Но только в том случае, если, хм, хм, у вас имеется желание меня выслушать.

— Конечно, мы уже давно только этого и ждем, — ответила за всех Дидамия, и Сапфо увидела, что в руках у подруги тотчас же мелькнула покрытая воском гладкая дощечка для записи.

Дидамия как-то сказала, что ей жалко расставаться с этой вещью даже во сне: она и себя тоже постоянно ощущает похожей на таблицу, на которой уже разгладились старые записи знаний и поэтому требуется поскорее нанести новые, еще более достоверные.

Остальные участники застолья тоже все как-то подобрались, готовясь выслушать знаменитость.

Эпифокл для порядка немного похмыкал, но потом громко, серьезно и достаточно складно, словно он сейчас держал речь не за столом, а перед огромным скоплением людей, принялся излагать свои измышления.

Сапфо сначала слушала его рассеянно, задумчиво скользя взглядом по посуде и предметам на столе, стоящим ближе других к Фаону, но постепенно и ее увлекли мысли философа.

По Эпифоклу, корнями, первоосновой всех вещей являлись огонь, вода, воздух и земля, которые не могли превращаться друг в друга, но зато обладали способностью смешиваться и соединяться.

И Эпифокл вообще пришел к мнению, что весь мир существует только благодаря соединению и разделению маленьких частиц, и причина соединения этих первоэлементов одна — любовь, а разъединения — сильная ненависть.

«Все правильно: любовь и ненависть, а больше совсем ничего…» — подумала Сапфо.

Пользуясь тем, что взоры присутствующих теперь были обращены на ученого, Сапфо украдкой поглядела на Фаона и увидела, что тот вовсе невнимательно слушал мудрого Эпифокла.

Юноша сначала смеющимися глазами следил за тем, как бегал по стенам солнечный зайчик от гладкого браслета на руке Дидамии, быстро водившей своим стилом по таблице, но потом начал неотрывно смотреть куда-то в сторону окна, и при этом на губах Фаона застыла нежная, удивленная улыбка.

Сапфо с интересом проследила траекторию его взгляда и поняла, что Фаон увидел большую бабочку-махаона, случайно залетевшую в зал через открытое окно и примостившуюся на освещенном солнцем листе комнатной гортензии.

Бабочка действительно была неестественно крупной, с дивными, узорчатыми крыльями, и казалась далекой, заморской гостьей.

У Сапфо даже сердце сжалось при мысли, что, глядя на нее, Фаон сейчас наверняка переносится мыслями в далекие города и страны, которых никогда не видел, и мечтает о скором отъезде.

Или просто любуется неповторимым, созданным богами узором на трепещущих крылышках?

А ведь и то правда: какое дело этой бабочке до заумных изречений Эпифокла, если она догадывается о скорой зиме и о том, что порхать ей здесь осталось совсем недолго?

И какое дело Фаону, неуловимо чем-то так похожему на эту бабочку и на свою мать — маленькую Тимаду, — до теорий ученого мужа?

Похоже, они его нисколько не интересовали и касались сейчас головы Фаона еще меньше, чем легкий ветерок, тихо раскачивавший занавеси на окнах и ненароком занесший в дом прекрасную гостью.

И Сапфо впервые подумала, что в таком полном безразличии к философским рассуждениям тоже есть своя правота, доступная не всем.

Но о ней знали Фаон, бабочка, цветок, ветер, гранатовые зерна на блюде — и все те, что сейчас словно участвовали в молчаливом заговоре против тяжеловесных, человеческих раздумий о смысле всего сущего, предпочитая просто самим быть этой таинственной сердцевиной жизни.

И Сапфо показалось, что именно Фаон больше, чем кто-либо другой, на самом деле связан с окружающим миром, без всякой «проблемы связанности», по-настоящему прочными, любовными узами, о которых так длинно и многоумно распинался Эпифокл.

И Эпифокл, и Дидамия, и Алкей, и остальные «застольники» вдруг показались Сапфо почти что незрячими — они сидели спиной к бабочке.

Но Сапфо все-таки сделала еще одну попытку вникнуть в последние выводы философа.

Да, именно «категории любви и ненависти» Эпифокл с упорством настоящего ученого называл главными, движущими и одновременно скрепляющими силами всего сущего, без которых материальный мир начал бы сразу же безвозвратно рассыпаться на мелкие части.

— Как же, любовь у него, желание — тоска по сладким пирогам, — еле слышно пробормотала старая Диодора.

— Погодите, а как же вода? — переспросила Дидамия, на одной из табличек которой было начертано что-то совсем другое, противоречащее окончательному выводу Эпифокла. — Фалес Милетский, например, считает, что мир произошел из влаги. Как это совместить: влагу и любовь?

— Хм, хм, — с интересом уставился Эпифокл на Дидамию, потому что явно не ожидал услышать от кого-либо, а особенно от женщины, какое-либо возражение.

— Хм, хм, это все тоже связано между собой, — произнес он, немного помолчав. — Разве вы будете возражать, что во время любовных игр в телах как мужчин, так и женщин также выделяется влага, а это и есть та материя всего сущего, из которой зарождается жизнь. И даже если мужчина имеет дело с мальчиками, то все равно…

Сапфо покраснела и невольно поглядела на Фаона: куда старика вдруг безоглядно занесло?

— Ха, помнится, в свое время легендарный прорицатель Тиресий, когда ему боги задали вопрос, кому из смертных — мужчине или женщине — любовь приносит больше наслаждения, сказал, что все-таки женщине, — заметил Алкей. — Так что вы, красавицы, находитесь в лучшем положении, чем мы.

— Но если ты помнишь, за такие слова разгневанная Гера ослепила старого вруна, — в свою очередь напомнила Дидамия, и женщины поддержали ее смехом.

На лице Фаона, слушавшего все эти комментарии, не отразилось ни малейшего смущения, словно все, о чем говорил сейчас философ или Алкей, давно было испробовано им на практике.

Сапфо подумала: пожалуй, любопытно было бы узнать о любовном опыте этого юноши…

Но тут же остановила себя: что еще за глупости? Зачем?

Неужели она, знаменитая поэтесса, будет заниматься собиранием сплетен?

Нет, это уже слишком!

Наконец, небольшой урок, а заодно и завтрак, был закончен, и слушатели, потягиваясь, начали подниматься со своих мест.

— Извини, Фаон, я вынуждена отложить наш разговор на завтрашний день, — первой подошла к юноше Сапфо, чтобы разом прекратить все свои сомнения. — Признаться, сегодня я неважно себя чувствую.

— Правда? — с испугом посмотрел на женщину мальчик. — То-то я гляжу, ты, Сапфо, сегодня плохо выглядишь!

Слова Фаона снова сильно задели Сапфо за живое: это она-то плохо выглядит, с такой прической, поразившей всех ее подруг?

А как же фиалки? Как же подведенные перламутровой помадой губы?

Значит, коротко стриженная, юная Глотис, не признававшая никакой косметики, говоря, что не желает расписывать себя «тоже как вазу», ему сегодня понравилась больше?

Что наглый мальчишка вообще может понимать в женской красоте?

Но Сапфо не успела ничего ответить Фаону, потому что того уже взяла за руку Глотис, настойчиво увлекая к выходу и приговаривая, что Фаон должен ей помочь сейчас справиться с одним рисунком.

Ясно, что Глотис надумала немедленно попробовать нарисовать портрет Фаона.

— О, Сапфо! — прошептал тут же подбежавший к Сапфо Алкей, хватая ее руку липкой ладонью, перепачканной чем-то сладким. — Ты должна мне уступить мальчишку, Фаон — самое настоящее чудо. Правда, я с удовольствием поселю его у себя и сделаю так, что он ни в чем не будет нуждаться…

— Прости, Алкей, но давай поговорим об этом позже, — как можно сдержаннее и спокойнее ответила другу Сапфо. — Сейчас мне необходимо на некоторое время прилечь…

— Хорошо, как скажешь, моя царица! Тем более мы с Эпифоклом пока все равно никуда не уезжаем, по крайней мере до завтрашнего дня, и дождемся, когда ты настолько поправишься, чтобы мы вместе смогли бы провести первые на Лесбосе «фаонии», — улыбнулся Алкей.

Сапфо вышла за дверь, но, чувствуя, как от нервного напряжения у нее дрожат колени, на минутку прислонилась к стене.

Как же точно выразились новые, непонятные чувства в этом только что сложившемся стихотворении: язык немеет, пот струится, дрожь пробегает по всему телу…

Если представить, что сейчас Сапфо вернулась с очередной добычей с какой-нибудь поэтической прогулки, то, похоже, ей пришлось карабкаться сначала на самую высокую скалу, а потом прыгнуть с нее в бездну.

Каким только чудом она после этого осталась жива?

Может быть, в самый последний момент, когда тело должно уже с хрустом разбиваться об острые камни, ее незаметно подхватили и вынесли наверх невидимые, крылатые боги.

Нет, такая «прогулка», родившая на свет мучительное, страстное стихотворение, действительно забрала у Сапфо без остатка буквально все силы.

прошептала Сапфо последние строчки стиха и действительно почувствовала сладкий озноб во всем теле, холодной струйкой пота сбегающий между лопаток.

— Клянусь Зевсом, этот мальчик может стать лучшим моим любовником, — громко проговорил за стеной задержавшийся в комнате Алкей.

— Хм, и не только твоим, — рассудительно ответил ему Эпифокл. — Такой красивый юноша сделает честь всякой постели.

— И почему его так долго здесь от меня прятали? — продолжал горячиться Алкей. — О, Эпифокл, ты сейчас меня понимаешь: юноши в столице стали такими испорченными и порочными — всех интересуют одни только деньги и дорогие подарки. Даже за то, чтобы просто положить руку на его гладкую задницу, всякий в меру смазливый мальчишка уже требует золотую монету. Как ты думаешь, Эпифокл, ведь я способен возбудить настоящую любовь? Может быть, Фаона смогут распалить мои откровенные, эротические стихи?

— Хм, Алкей, лично я еще больше полюбил тебя за то, что ты все же выволок меня посмотреть на легендарную Сапфо, — ответил Эпифокл. — Похоже, по жилам этой женщины, действительно, струится не кровь, а настоящие любовные токи. Мне казалось, что любовь является лишь сцепляющим звеном между основными первоэлементами, но чем больше я сегодня наблюдал за Сапфо, тем более отчетливо ко мне приходили новые мысли… Погоди, но как же еще хороша вон та, которая записывала за мной каждое слово! Я бы, если бы у меня…

Но Сапфо не стала дольше слушать, а точнее — невольно подслушивать диалог двух мужчин, и быстрыми шагами пошла в спальную комнату.

По дороге она растерянно ощупала свою пылающую голову и, войдя в комнату, зашвырнула букет фиалок в угол.