Сапоги — лицо офицера

Дом приезжих

Желающие пили третью неделю подряд.

Начинали с утра, после обеда спали, к ужину просыпались и снова пили вино, спирт, водку, пиво. Да и почему не пить, когда еще представится такая возможность, надо не упустить свалившуюся нежданную удачу…

На лесозаготовки в Норск, за триста километров на север, послали первую и вторую батареи.

Поговаривали, приказ пришел чуть ли не из Москвы, отправить людей немедленно на выполнение срочного задания, без оружия, инструменты выдадут на месте.

Двинулись в неблизкий путь, по жуткой, даже по местным понятиям, дороге, становившейся проезжей только зимой. Снег тогда засыпал необъятные ямы, ухабы и колдобины, болота и ручейки замерзали, палки-вехи с пучком травы торчали через каждые сто метров.

Армейские вездеходы преодолели ее за четыре дня, доставив долгожданную, такую ценимую в этих краях рабочую силу, солдат.

Непредвиденный переход был вызван делом государственной важности.

Заключенный с японцами контракт предусматривал немедленную, к зиме, поставку нескольких тысяч кубометров строевого, первосортного леса, не какой-нибудь деловой древесины, а настоящего мачтового леса — многометровых, одинаковой толщины и идеально ровных стволов. Их необходимо было доставить в порт Находка, как можно быстрее, не откладывая до начала заморозков, иначе работы затянулись бы надолго, контракт был бы нарушен, репутация страны, как торгового партнера, безнадежно подмочена в глазах капиталистов, объяснил солдатам Оверьянов.

В больших сараях, бывших складах на окраине полугородка-полудеревни, пол был завален сеном, позаботились, спать на сене одно удовольствие.

Под деревьями вкопанные в землю длинные столы с навесами, в котлах ждал горячий суп с макаронами, четыре женщины на громадном железном листе жарили мясо.

Директор леспромхоза подмигнул, весело сообщил выстроенным батареям, что нормы существуют только в лесу, на лесоповале, за столом никаких норм нету, ешьте сколько хотите, просите добавки, кухарки только рады будут. О дополнительных условиях поговорим потом, посулил директор, главное, лес нужно заготовить, вознаграждение будет по результатам.

Дополнительные условия обещали быть заманчивыми, директор лукаво поглядывал на сидящих за столом офицеров, говорил вполголоса.

— Я, можно сказать, просто счастлив, что вы так быстро приехали. Народу у нас не много, выполняем только план, дополнительная продукция нам не по силам… Что же мы будем на сухую говорить о деле? Если позволите, я распоряжусь…

Кто ж будет чинить препятствия таежному гостеприимству? Оживленно покашливая, офицеры позволили распорядиться.

Жизнерадостный парень, шофер директора, поставил на стол бутылки водки. Семь, сразу прикинули, для разминки неплохо…

— Работа несложная, — продолжал директор, — валить лес будут наши специалисты, это требует навыка. Ваши же люди будут обрубать ветки, ошкуривать стволы, работу найдем для всех.

Оверьянов сидел с кислой миной, не нравится Гному, что директор не различает воинские звания, не возьмет в толк, майор здесь командир, с ним надо все вопросы решать, это не собрание колхозников.

Лейтенанты подталкивали друг друга локтями, насмешливо хмыкали.

— Даже на несложной работе нужна четкая организация. Я поговорю с моими подчиненными, назначу ответственных, — недовольно сказал майор.

Директор понял оплошность, с серьезной почтительностью попросил уделить несколько минут, отозвал Оверьянова в сторонку.

Пользуясь паузой, жизнерадостный шофер разлил водку по стаканам.

— Я днем не пью! — похвастался он. — Поэтому меня шеф и ценит. А вы пейте, товарищи командиры, отдыхайте, с солдатами мы сами договоримся.

Из дальнейшего выяснилась любопытнейшая штука.

Шофер-то, оказывается, один из местных профсоюзных деятелей, а зачем существует профсоюз? Чтоб облегчать жизнь трудящихся, кто спорить будет, в том числе и руководящих работников, в данном случае офицеров. Понимая, что жизнь в столь отдаленной местности тяжела и безрадостна, комитет профсоюза выделил некоторые средства, в качестве, так сказать, районной надбавки за дикость. Желательно, чтоб товарищи офицеры правильно поняли душевное движение местной профсоюзной организации…

— Сколько же отпустили? — еще не веря негаданному счастью, спросил Петя Кушник. — А то и правда, у всех семьи, много с собой не возьмешь, твою мать на колокольне!

Какая разница, профсоюз или хитрый директор поручил умаслить офицеров, но небрежно названная сумма, внесла сладость в сердца — пятьдесят рублей на рыло!

Под внимательнейшими взглядами Кушник взял пачку денег и положил в карман, потом разделим, не волнуйтесь.

Вернулся Оверьянов, деловито приказал собираться.

— Офицеры будут жить в гостинице, отсюда недалеко, предупредить личный состав о недопустимости курения на сене, подъем завтра в шесть, уличенные в мародерстве будут немедленно отправлены в полк…

Ишь, Гномик, раскомандовался, доволен как слон, видно, директор хорошо сунул в лапу, кивали лейтенанты, давая понять, что ясно, будет исполнено, товарищ майор…

Гостиница, называемая также «Домом приезжих», двухэтажный бревенчатый дом с дверями без замков, стояла прямо напротив магазина, рядом с конторой леспромхоза. Вокруг десяток двухэтажных же домов. Несколько на отшибе, возле реки — столовая и клуб. Семейные лесорубы жили в отдельных избах, на одной из трех улиц, в больших же домах селились сезонники, приезжающие сюда подработать.

Самое же удивительное, кто бы мог подумать, прямо невероятно, городок населяли по преимуществу женщины. Они работали обрубщиками сучьев, на лесопилке, лесоскладе, на пристани, в столовой, везде. Крановщицы, маркировщицы, разнорабочие, кухарки, машинисты лебедок, погрузчиков и циркулярных пил, маляры, плотники, стропальщицы, кочегары, рабочие на подсыпке дорог, счетоводы и посыльные…

Мужчины занимали менее броские посты, довольствовались должностями кладовщика, учетчика, завклубом, киномеханика, сторожа…

Солдаты работали с удовольствием, еще бы, кормят до отвала, женщины поглядывают заинтересованно, жить бы здесь и жить. Не слишком надеясь на силу дисциплины, директор насаждал принцип материальной заинтересованности, дух рвачества, сокрушался Оверьянов. В случае выполнения нормы солдатам тут же, после работы, в лесу, выдавали по два рубля.

— Развращают молодежь! — пьяненько покачивая головой, говорил майор. — Разбазаривают деньги из кармана государства! Зачем им платить? Они обязаны работать! Труд солдат должен быть бесплатным!

— Вы не волнуйтесь за карман, — рассуждал Степа Батов, тоже пьяный. — Эти деньги сразу возвращаются через магазин, вон сколько там водки! Если дают — бери, таков принцип социализма!

— Я не позволю обкрадывать государство! — горячился, выпив еще, Оверьянов. — Достаточно, что полку за работу платят! Солдату деньги не нужны! Человек с деньгами не может думать о дисциплине! Где деньги, там и водка, а потом ЧП, женщины всякие!

Батов оскорбительно засмеялся.

— Уж вы-то не из той компании, товарищ майор! Женщины вам по херу, с ними ЧП у вас не будет! Вы денежки в клювике унесли и балдеете как не в себя!

— Ты что, подлец, меня оскорбляешь! Как вы смеете говорить, что я взяточник! Вы меня провоцируете! Ты… Вы… Я, блядь, не позволю! Приказываю вам прекратить разговаривать со мной в таком тоне!

Оверьянов неожиданно быстро поднялся, оттолкнул бедрами стол с бутылками, несильно и неточно ткнул Батова кулаком в щеку. Тот схватил майора за гимнастерку, хотел ударить головой, но Оверьянов проворно отшатнулся, оба потеряли равновесие и чуть не упали.

— Да что вы, товарищ майор! Отвали, Батов! Успокойтесь, вы как дети! — разнимал схватившихся более или менее трезвый Янич.

— О-о-о! — на одной ноте, но осуждающе тянул капитан Рева, боясь упасть и поэтому не решаясь подняться со стула.

Багровый Оверьянов одергивал гимнастерку.

Батов кричал из угла, вырываясь из объятий Янича:

— Ты у меня, Гном ебучий, пожалеешь об этом! С сегодняшнего дня я больше не покупаю водку! Это ты лично будешь меня поить! Я тебе вспомню рукоприкладство к подчиненным! Под трибунал упеку, падаль!

Расходившихся драчунов еле утихомирили, заставили извиниться друг перед другом, выпить на брудершафт, забудем ссору, что мы как звери, в конце концов, свои же люди…

Костер

Огонь становился все больше и больше.

Плотное пламя рвалось в невидимую трубу, гудело, заглушая человеческие крики. Любое дерево, брошенное в костер, вспыхивало мгновенно, без дыма и искр. Люди с остервенением рубили и пилили, волокли деревья к костру, прикрывая лицо, забрасывали в огонь березы и ели, целиком, с ветками. Несколько секунд остолбенело смотрели на пламя и снова бросались рубить и пилить…

В воскресный день оставшиеся валяться на сене солдаты скучали, и Тимоха с Кушником, дежурные, нашли идею неплохой, разжечь костер, почему бы и нет, вон сколько вокруг ненужного леса.

Городской житель, Тимоха с непонятным злорадством и неясным сладострастием рубил, пилил и тащил в костер деревья, красивые и нежные по отдельности, но растущие во множестве, составлявшие странный и жуткий мир, враждебный ему, не вызывавший никакой жалости, радующий почему-то своей гибелью.

— Жги тундру! — орали возбужденные люди.

Трудились без передышки, не уставая, не успевая даже рассмотреть как следует дело рук своих, громадный, чудовищно жаркий костер.

Кушник, собрав за кухней несколько пустых бутылок, наклонив бочку с бензином и щедро проливая его на землю, наполнял посудины. Смельчаки, схватив бутылки с горючим, заранее широко размахнувшись, бежали к костру и с разбега швыряли их в огонь. Пламя мгновенно увеличивалось чуть ли не вдвое, зрители восторженно ревели, новый смельчак уже бежал, приготовившись метать…

— Есть ли здесь кто из начальства? — крикнул мужчина в костюме и галстуке, в длинном брезентовом плаще.

Он уважительно, двумя руками, пожал руки перемазанным в саже Тимохе и Кушнику.

— Здравствуйте, пожалуйста! Я хотел поговорить с вашим майором, но он отдыхает, спит. Но, вероятно, и с вами, товарищи офицеры, можно договориться.

Мужчина помолчал и изложил свою просьбу.

В двух километрах, на лесопильном заводе, есть старый кирпичный дом. Давно собираются разобрать его, кирпичи здесь на вес золота, да не хватает рабочих рук, дело это не женское, это не сучья обрубать. Нужна голова, объяснил мужчина, нельзя ли нанять солдат-добровольцев, десяток с этим справится за день хорошей работы.

— Что же директор не сказал раньше? — спросил Тимоха. — Всегда можно было бы послать людей.

Нет, продолжал объяснять мужчина, директор здесь ни при чем, дом бесхозый, никому не принадлежит, только место занимает, но кирпичи пригодятся в его хозяйстве, можно новый дом сложить.

— На день, говорите? — переспросил Кушник. — Если послать десяток моих… А, Сергей?

Тимоха настойчиво смотрел Кушнику в глаза.

— Ну, ясно! — спохватился Кушник. — Дело это такое… Едать мои серые кости! Дело серьезное…

— А как же, конечно, не за спасибо! — откликнулся мужчина.

Он дает офицерам сто рублей, кормежку и питье берет на себя, ребята в обиде не будут, хоть прямо сейчас пойдем, чтоб времени не терять…

— Я отберу гвардейцев, — сказал Кушник.

Отойдя, зашептал Тимохе:

— Поделим на двоих, чего дробить… Ты только, блядь, не распространяйся, а то денежки наши, фьють, пиздой гавкнут! На такую ораву все равно не напасешься…

Дешевый трюк

До семи было часа два, и Янич, лежа на кровати, равнодушно наблюдал за ползущим по потолку клопом.

Поначалу эти твари отравляли жизнь, с ними боролись, как могли, обильно смазывали кровати керосином и соляркой, спали, не гася свет, ставили ножки кроватей в баночки с водой, жгли насекомых спичками, но в конце концов сдались. Клопиная тактика была проста. Клоп заползал на потолок, прицеливался и падал сверху на кровать, следом полз другой, третий, четвертый…

Клоп упал на плечо, Янич щелчком сшиб его на пол.

Часы грустно тикали, за стеной начали стучать стаканами, Янич приготовился притвориться спящим, если придут звать. Не хотел пить до семи, твердо решил прийти на свидание трезвым, выполнить обещание.

С Ириной он познакомился уже дней десять назад, виделись каждый вечер, бродили по городку, заходили в кино, перед расставанием вежливо целовались. Была она красивая, высокая, плотная, редко улыбалась и отказывалась зайти поболтать и выпить.

Я засыпаю от водки, говорила, какой тебе интерес видеть меня спящей, да и сам ты уже пьяный, выпьем еще, совсем расклеишься, пойдем лучше к реке. В первый день Янич соврал, что не женат, а теперь казнился, никогда в таких случаях не врал, к таким дешевым трюкам прибегают только пожилые командировочные. Как Яков Петрович, сосед по комнате, приехавший в эту дыру по делам из Хабаровска. Он несколько раз приводил в комнату женщин, Янич с Кушником, немного поболтав для приличия, тактично выходили, слонялись вокруг дома. Женщины оставались недолго, в городке считалось плохим тоном провести ночь в гостинице, уходили всегда до одиннадцати.

Ирина ждала возле столовой.

Зайдем, предложил он, и женщина неожиданно согласилась, зайдем.

Вечерами рабочая столовая превращалась в ресторан. Вход на кухню задергивался большой цветастой занавеской, зажигали торшеры, вкатывали на столике радиолу, посетители ставили пластинки. Вместо обычного вина подавали водку. Котлеты и гуляш заменялись «Пельменями по-амурски», в глиняном горшочке, горячими и вкусными. Официантки буднично брали щедрые чаевые, играла музыка, люди не шумели и не скандалили.

После выпитой водки Ирина не заснула, напротив, заулыбалась и растанцевалась, тихо напевала в танце. Янич смотрел на ее красивое лицо, любовался и досадовал, был бы не женат, как было бы хорошо. С такой женщиной и в Европе показаться не стыдно. Что ты все время меня к себе домой тянешь, хитро смеялась она, в этот клоповник, там же полно пьяных мужиков, сослуживцев твоих, как им пить не надоедает…

Возле гостиницы он придержал Ирину.

— Постой, пожалуйста, секунду. Я гляну, как там. Думаю, что все уже спят…

Яков Петрович не спал, сидел с женщиной на кровати и весело рассказывал о жизни в Хабаровске, далеком, почти столичном городе, не чета этому захолустью. Янич был знаком с женщиной, симпатичной грузчицей в магазине, виделись по нескольку раз в день.

— Сейчас девушка зайдет, — сказал Янич, — мы тоже немного посидим.

О чем речь, обрадовалась пара, это еще лучше, вчетвером веселее будет, поговорим, найдется, что выпить, веди.

— Нет, нет, мне хватит! — смущалась Ирина. — Мы и так уже много выпили в ресторане.

— Ты, дочка, не скромничай, — приветливо улыбался Яков Петрович. — В ресторане выпить — это одно, а дома — другое… У нас в Хабаровске вообще не ходят по ресторанам, все по хатам сидят, так веселей. Там, извини друг, одна офицерня пьет. Правда, сейчас командующий округом запретил офицерам ходить в ресторан, патрули в дверях не пускают…

Сильно толкнув ногой дверь, в комнату быстро вошел Кушник, только на середине сумел остановиться, медленно кивал головой, улыбаясь, приложив палец к губам.

— Ф-ф-ф! — подул он на палец и посмотрел осмысленно. — Я ненадолго, ребята… Хочу немного поспать… Потом уйду, мешать не буду…

Женщины смотрели растерянно.

— Боря, не волнуйся! Я в курсе, что женщины любят! Главное — это крыша над головой и выключатель! Я сплю! А для вас свет выключу!

Не надо, пусть так будет, неубедительно запротестовали женщины, но Кушник выключил свет, с грохотом цепляясь за табуретки, добрался до своей кровати у окна, не раздеваясь, трупом, вываливающимся из шкафа, бухнулся на постель и сразу зашелся в храпе…

Все умолкли, осторожно двигались в темноте, старались не скрипеть пружинами, целовались…

— Ты меня обманул, Боря, ты женат, я знаю, — шептала Ирина, не сопротивляясь. — Я сразу подумала, такой красивый парень не может быть холостым…

Янич молча целовал ее.

Рядом тоже громко скрипела кровать, Яков Петрович шумно сопел, Петя Кушник скрежетал зубами во сне и протяжно, по-звериному, стонал.

Новолуние

Капитан Рева вышел на крыльцо и пьяно обрадовался.

Тонкий серп луны зыбко светился над головой.

Это мне и нужно, бормотал Рева, расстегивая ширинку, это мне просто повезло, как чувствовал, что надо на воздух выйти.

Четыре больших бородавки возле большого пальца на правой руке давно огорчали капитана. Он их перевязывал ниткой, смазывал ляписом, обкусывал, иногда, от нечего делать, прижигал папиросой, ничего не помогало, бородавки росли и росли. Сейчас он вспомнил рецепт — помочиться на бородавки, глядя на молодой месяц, верное средство, не будут же люди врать.

Капитан, истово глядя на луну, добросовестно оросил, для верности, руку до локтя.

Только что очнувшийся и тоже вышедший на воздух Оверьянов не разделял восторгов по поводу новолуния, вздрагивал от осенней ночной свежести. Вот и пролетело лето, через месяц, глядишь, морозы начнутся, опять снег, опять валенки…

— Достань-ка что-нибудь выпить, Рева! — расстроился Оверьянов. — Ночь впереди, а мы весь день проспали… Сопьемся к хренам, а глотнуть все же надо. Скоро уедем…

Пошли по улице, прогуляться, как предложил Оверьянов, проветриться, посидеть на природе, сменить обстановку. Капитан бережно нес бутылку водки, поглядывал на месяц.

— Зайдем-ка на огонек, может, Валя дежурит сегодня, — сказал Рева, кивнув на полоску света в окне конторы. — Если там она, выпьем по-человечески, в женском обществе.

— Да у нас-то и пить нечего, — недовольно волновался Оверьянов, послушно идя за капитаном. — Куда нам еще третьего, на двоих и то мало…

Дежурная на леспромхозовском коммутаторе, хрупкая приветливая женщина, была не одна, в комнате сидел лейтенант Фишнер и встревоженно смотрел.

— Вы чего людей по ночам пугаете? — смеялась Валя, доставая из-под стола начатую бутылку спирта. — Мы с Мосей никого не ждали, разговаривали… Перебили только! Давай, Мося, рассказывай дальше!

Фишнер застеснялся, махнул рукой, выпьем лучше, потом поговорим.

Быстренько налили, выпили, помолчали, выпили еще, разговор не клеился.

Валя неожиданно разгрустилась, налила себе стакан, затем другой. Зачем мне такая жизнь, ожесточалась она, какая была гнусная, такая и осталась, такой и до смерти останется, куковать здесь в тайге, ни радости никакой, ни удовольствия, о счастье и говорить нечего. С трех лет в детдоме, кто его знает, где родители и были ли они, видела только зверство и скотство, одни свиньи вокруг, мужики с вонючими ртами, импотенты и алкаши, как она всех их ненавидит, вшивоту эту и гадость вонючую.

— Только Мося вот человек! — она обнимала за шею и целовала в щеку Фишнера. — Сразу видно, культурный и образованный. А вы все скоты, на рыле у вас написано! Я из-за вас, пиздострадателей, фригидной стала! С двенадцати лет!

Снова опьяневшие капитан и майор остолбенели от незаслуженных оскорблений.

— Идите, козлы, чего сидите! Оставьте нас в покое!

Капитан и майор важно поднялись и, услужливо пропуская друг друга, вышли.

— Подождите, товарищ майор, что я вам скажу, — зашептал Рева. — Девка-то на хер так и просится, байки рассказывает, фригидная, мол… А мы проверим, что ты за чудо такое! Фишнер-сопляк скоро свалит, а мы зайдем… Сама пьяная, ее драть в три хера надо, а она целку строит, разнылась, фригидная, говорит…

Фишнер долго не задержался, тихо спустился с крыльца, небыстро пошел по улице.

Капитан Рева, ведя майора за руку, зашел в контору.

Женщина лежала на полу, на расстеленном пальто, чуть слышно дыша, плакала.

Плохо видя в темноте, Оверьянов опустился на колени и, ощупывая перед собой пол, пополз суетливо, ориентируясь на всхлипывания. Трясущимися руками расстегивал брюки, с подвыванием дышал сухим ртом, ворчал полушутливо, не надо плакать, сейчас, сейчас, старый конь хоть и не глубоко пашет, но борозды не портит…

Над их головами капитан ерзал по полу сапогами, в спешке отрывал пуговицы.

Валя неподвижно лежала, отвернув лицо, вытянув руки вдоль тела…

Потерявшие хмель офицеры чуть ли не на цыпочках крались вдоль домов.

Месяц криво улыбался, поглядывал, покачивал рогами, грустное облачко затянуло его, холодная ночь вроде бы потеплела и оправившийся от телесного и душевного потрясения Оверьянов вдруг снова с сожалением подумал о близком отъезде…

Командировка была на полтора месяца, смело можно было бы еще пару неделек покейфовать, но что возьмешь с этих недотеп-солдат, прельстились двумя рублями, упирались, как немые, выполняли норму. И вот результат, пора возвращаться домой, всего через месяц, и все из-за этих дуралеев, передовиков-ударников.

Офицеры печально сидели на лавочке перед «Домом приезжих», с отвращением грелись на октябрьском солнце, вялые от безденежья, третий день даже на пиво не было. И одолжить не у кого, и продать нечего, единственная возможность вечером выпить, женщины угостят, а что делать до вечера…

Вчера предприимчивый Янич продал на лесопилке две бочки бензина, дали смехотворно мало, вот брезент с машин, говорили, купим с удовольствием, но это дело опасное, сразу раскроется.

— А откуда у Кушника деньги? Он, сука, не высыхает, каждый день к обеду уже на ногах не стоит! — завистливо сказал Батов.

— Нашел где-то кормушку! Может, ребята, вы меня в рабство продадите, а вырученные деньги пропьем? — горько пошутил Янич.

— Прекратите вы эти дурацкие разговоры! — угнетенный отсутствием водки Оверьянов злобствовал. — Только и слышишь — выпить, выпить! Что за ограниченные интересы у вас! Никому в голову не придет поинтересоваться, чем занят личный состав. Между прочим, политзанятия не проводились ни разу!

— А бородавки-то сошли! Вот что значит народные средства! — удовлетворенно похвастался Рева.

В конце улицы, со стороны столовой, дико и протяжно закричал человек.

Петя Кушник, насторожились офицеры, другому некому, ну да, это он…

Несколько женщин вышли из дверей конторы и магазина, тревожно интересовались, что это, где, в чем дело…

Капитан Кушник, спотыкаясь и раскачиваясь, издавая временами страшные крики, брел по улице. Вопли совпадали со странными движениями. Периодически останавливаясь, Кушник хватался руками за низ живота, делал размашистые движения вперед бедрами, попеременно поворачивая корпус то вправо, то влево.

Напротив конторы он снова заорал.

Опешившие наблюдатели увидели скромные мужские прелести капитана, неопределенного, скорее сизоватого цвета, вываленные из штанов наружу. Петя Кушник с чувством потряс бедрами, выразительно показал орган зрителям возле магазина, потом повернулся к стоящим на крыльце конторы. Закончив кричать, поплелся с незаправленным членом к гостинице, глядя в землю, чуть не падая…

Женщины смеялись, громко обменивались словами возмущения, Оверьянов с отвалившейся челюстью непроизвольно приподнялся со скамейки…

Выцветший лозунг

Новый замполит, майор Францер, производил неблагоприятное впечатление.

Он любил кричать и делал это как-то по-кустарному.

Взять Белоуса, он тоже, как раскричится, не дай Бог, гром гремит, но все, бывало, с удовольствием его слушались, без дела он редко кричал.

Среднего роста, полный, со склеротическим румянцем и бледными глазами, новый замполит зашел в казарму ПТУРС и сразу же набросился на командира батареи, старшего лейтенанта Думанина.

— Почему у вас выцвел лозунг над входом?

— Какой лозунг? — Думанин приоткрыл рот.

— Что вы невинность изображаете? «Живи по уставу — завоюешь честь и славу!», вот какой!.

Думанин растерянно вздохнул и посмотрел на Балу.

— Простите, товарищ майор, — вкрадчиво сказал Балу. — Выразите вашу мысль яснее. Вас интересует процесс деградации интенсивности цвета ткани под воздействием направленной солнечной радиации?

Майор решил не обратить внимания на Балу, но кричать перестал.

— Лозунг снять, обновить и снова вывесить! Чем занимаются ваши солдаты? Почему вы сидите в каптерке? Батарея беспризорная у вас, что ли?

— Люди в парке, обслуживают секретную боевую технику, подчиненную лично командиру полка! — веско сказал Думанин. — А мы не сидим в каптерке, а со старшим офицером батареи обдумываем план действий на случай внезапного нападения противника в зимнее время! Если вы считаете, что выцветший лозунг важнее, мы все бросим и начнем его обновлять.

— Раз люди в парке, произведем в казарме проверку на предмет выявления запрещенной фотоаппаратуры, — примирительно сказал майор. — Я уже в других казармах шесть штук нашел. Мы служим в секретном районе, и фотографировать здесь строжайше запрещено. Это приказ дивизии, но почему-то все о нем забыли.

Майор прошел по казарме, заглядывая в тумбочки и поднимая матрацы. С довольным видом обнаружил простенький аппарат «Смена», у оператора третьей машины. Второй аппарат, получше, «Зоркий», хранился в каптерке, в опечатанном ящике секретной приставки к прибору ночного видения. По неопытности, замполит и подумать об этом не мог, заглядывал в дембельские чемоданчики.

— Аппарат я изымаю. Будет храниться у меня, отдам в день демобилизации. Вам следовало бы строже контролировать батарею, товарищи офицеры!

Проводив майора, Думанин горестно взглянул на Балу.

— Мало мудил в полку, еще одного Бог послал! Лозунг ему, бармалею ебучему, выцвел! Все бросай, других забот на батарее нет!

Взаимное удовлетворение

Картофелекопалка, хлипкий агрегат, влачимый трактором, выкапывала клубни, разрезала или разламывала на части, бросала на решетки вибротранспортера, искалеченные картофелины подпрыгивали, очищаясь от земли, и падали на свежевспаханную борозду.

Окруженные толпой солдат, Синюк, Алексеев и Коровин поспешали за машиной, оценивали содеянное. Солдаты, в большинстве своем деревенские жители, часто нагибались, подбирали картофель и протягивали офицерам, насмешливо и возмущенно галдели.

— Ты смотри, епи твою мать, больше половины разрезано! — быстро говорил капитан Алексеев. — Она ведь сгниет через месяц!

— Надо сказать бригадиру, будем копать лопатами, — неуверенно предложил Синюк, — так медленнее, но хоть урожай уцелеет…

Коровин загорячился.

— Да плевать на нее, пусть гниет! Совхоз только на это и рассчитывает! Куда ее девать? Ни дорог, ни машин, ни людей! Лопатами! На пол года работы! Наше дело вывезти картошку с поля, а сгниет она или поморозится, чью это жопу волнует! А для полка мы выберем хорошую. И для нас тоже…

Совхоз, в тридцати километрах от Ледяной, заключил с полком договор. Полк заготовит для себя сто тонн картошки, а в качестве уплаты выделит людей поработать на уборке, вывезти картофель с поля. Складировать картофель следует в громадном сарае, навалом, иными словами, в кучу. Полк дает рабочую силу, совхоз платит натурой, просто и четко, без волокиты, ко взаимному удовлетворению.

Две батареи разбили палатки под березами, возле сарая-склада, в километре от поля, установили полевые кухни и большой бак для воды, солдаты схватили за ремешки каски и столпились вокруг офицеров.

— Ладно, — улыбнулся Алексеев, — идите за грибами, работу завтра начнем. Далеко в лес не заходить, держаться на расстоянии прямой видимости соседа. На нашу долю не забудьте!

Вечером разожгли множество маленьких костериков. Год не видевшие свежей картошки солдаты жарили, варили, пекли ее, на железных листах готовили грибы, подвешивали котелки с водой, пили чай, благо взяли сахару два мешка. На ужин, на кашу с тушенкой, никто и не посмотрел, самые ненасытные решили лучше приготовить еще картошки, торопиться некуда, лежи возле костра, кури.

Офицеры сидели возле маленькой избушки.

Коровин взял на себя роль организатора сельскохозяйственных работ.

— Сделаем так. В поле достаточно двух лейтенантов. Будем торчать по очереди. Здесь, на разгрузке и сортировке, тоже два. Казаков заведует транспортом. Два «Урала» по две ходки в день, за две недели забьем в полку склад под потолок! Кто там будет считать, сто или двести тонн. Успеем до заморозков. Командиры батарей, естественно, отдыхают, они тут ни в пизду, ни в Красную Армию, короче, без них управимся!

Алексеев и Синюк удовлетворенно посмеивались, а что, мало подчиненные у них кровушки попили, самое время отдохнуть начальству, надо беречь командирские кадры, будем грибы собирать, правильно, хорошая мысль, они и будут ответственными за грибы к ужину.

— Вы заметили, господа русские офицеры, солдаты-то ни каши, ни тушенки здесь не едят. Одну картошку! — хитро потирал руки Курко. — Сколько продуктов сэкономим! А, товарищ капитан?

Алексеев понял намек.

Утром, проезжая мимо «Б», он поручил Курко остановиться возле его дома и без шума, не впутывая солдат, выгрузить только что взятую на складе бочку соленых помидоров. Солдатам они и так надоели, подхихикивал он, а у меня и жена, и я их уважаем, все равно бочка исчезнет, лейтенанты-то сами не пальцем деланные, такие шакалы, только отвернись, и Митькой звали, как говорил Белоус, упрут помидоры, а у него в семье все их любят…

— Село далеко, — сказал Синюк, — пять километров. Но как бы братия в самоволку туда не двинула. Хоть это через лес и болото… От них все можно ожидать… Пойдем спать?

Спать так спать, пора, согласились офицеры, делать все равно нечего, а в самоволку пусть идут, второй раз не пойдут, побоятся ночью через лес, хотя в батареях-то почти все уже старики, да и нам еще перекантоваться зиму, а там и дембель, дембель, дембель, сладко мечтали лейтенанты, шурша сеном тюфяков…

Золотые дни

Обычная история, люди копошатся, вроде что-то делают, целыми днями в поле, не придерешься, а работы нет, одно название, кричи не кричи…

Картофелекопалка взрыхлила уже половину поля, солдаты неторопливо собирали картофель, не спеша тащили к «Уралу» плетеные корзины, меланхолически брели по бороздам, пиная сапогами картофелины, корзины наполнялись с поразительной медлительностью…

В сарае, вокруг картофельной кучи, лейтенанты задумчиво выслушивали встревоженные упреки капитана Алексеева.

— Вы больше цацкайтесь, вас вообще обсерут с ног до головы! Нам еще не хватало профсоюзных собраний! Нашли с кем либеральничать, с солдатами! Уже год в армии, а так ничему и не научились! За три дня только четыре машины отправили! Дождемся, нагрянет проверка! Эти бляди только вечера и ждут, чтоб в село бежать. А мы глаза на это закрываем! Надо сделать так — не выполнил нормы, сиди, сука, в палатке! Никаких грибов, никаких танцев!

Каждый вечер, после ужина, палатки пустели.

До деревни, если через болото, оказалось всего около часа ходьбы, солдаты, вооружившись длинными палками, в темноте, наощупь, по кочкам и пружинистым травяным островкам ходили в клуб на танцы, хотя и танцевать-то не все умели. Приятно просто постоять у стенки, посмотреть на танцующих, потолкаться у дверей, увидеть смеющихся девушек. Возвращались за полночь, ощупывая дорогу палками, проваливаясь в грязь, неизвестно как ориентируясь…

— Ваши запреты ни к чему не приведут, — сказал Панкин. — Кто будет следить, чтоб не бегали в самоволку? Вы? На меня лично не рассчитывайте. Я ночью спать должен, мне целый день в поле сидеть. Как можно заставить, если люди не хотят работать? Только голодом и тюрьмой. Кормить мы их обязаны, а тюрьмы поблизости нет… Это не так просто, уговорить людей работать по-настоящему.

— Я вам, если желаете, покажу, как управляться с лодырями и хитрожопыми саботажниками! Отправлю в полк двух-трех, на губу, остальные, увидите, сразу начнут работать. Приказ — это все! Если я прикажу солдату умереть, он должен умереть! — презрительно сказал Синюк.

— Правильно, умереть он должен, потому что он солдат. А говно, скажем, вычерпывать — это дело говновоза. И мы не можем упрекать говновоза, что он не хочет умирать по приказу своего начальства, — сказал Казаков. — Если люди работают, они должны быть хоть как-то вознаграждены. Даже собачкам в цирке дают после каждого номера сахар.

— С завтрашнего дня переходим на аккордную работу, — решительно сказал Коровин. — Выполнил норму, без фуфла, конечно, и свободен. И нормы установить не от фонаря, чем больше, мол, тем лучше, а выполнимые, по силам.

— Вы никак не поймете, что здесь армия, а не артель инвалидов, — недовольно сказал Синюк. — Игрушечки играете! Добром это не кончится, помяните мои слова!

Слова капитана не поминали, хотя поначалу солдаты отнеслись к предложению недоверчиво, пообещать, мол, все можно, Родина вас не забудет, им верить нельзя, говорили умудренные.

На следующий день третья батарея выполнила норму до обеда, уходя с поля, выжидательно поглядывала на офицеров, что те скажут, посмотрим, мы сделали работу, значит, до вечера можно отдыхать, поспать или походить по лесу.

За день куча увеличилась вдвое.

Взвод Панкина придирчиво сортировал картошку.

Самую лучшую, крупные и чистые клубни, отбирали в мешки, отставляли в сторону, офицеры ревниво следили, помогали, для себя выбираем, халтура недопустима.

Картошку помельче, но тоже хорошую, грузили в «Урал», для полка.

Казаков стал на «Б» популярнейшей личностью.

Стоило «Уралу» остановиться у дома одного из минометчиков, как появлялась масса желающих выпить с ним, и именно сейчас, зачем откладывать, зайдем на минутку, вон и жена приглашает.

Женщины отзывали Казакова в сторонку, приятно улыбались, просили и их не забывать, подбросить пару мешочков.

Казаков выпивал охотно, командовал, куда сколько, вежливо не отказывал, обещал позаботиться, хотя самое лучшее, пусть сами приедут, это недалеко, отберут и возьмут сколько нужно, хитрил он, помня о трудоемкой сортировке.

От скуки разъезжая по окрестностям, Алексеев обнаружил большое поле с капустой. Крупные кочаны собирать было легко, почти играючи, нагрузили полный кузов, не меньше трех тонн.

Капустный транспорт пожелали сопровождать все пять лейтенантов, один Казаков не справился бы, не выпьет же он сам столько водки, сразу насосется, как паук, и начнет раздавать направо и налево.

Берите сколько хотите, надо будет, еще привезем, веселились лейтенанты, наваливая капусту прямо под окнами, это только для семей покрытых славой артиллеристов, пехота пусть сама проявляет разумную инициативу.

Бережно и с достоинством принимали знаки внимания — бутылки водки, сдержанно благодарили, естественно, без взаимовыручки не проживешь, мы вам, вы нам, святой принцип зрелого социализма.

Благотворительная раздача капусты, продукта желанного и изысканного, взволновала офицерское население, убедила — откладывать нельзя, через пару дней овощная страда закончится, теперь все зависит от расторопности мужиков-кормильцев.

Начались золотые дни.

Каждый день к сараю-складу подъезжали машины, ветхие транспортные и строевые, матово-зеленые, новенькие, чистенькие. Оставалось загадкой, как командиры добились разрешения на выход из парка боевой техники с ограниченным моторесурсом, иными словами, используемой исключительно в целях боевой подготовки, на маневрах и учениях, два-три раза в год.

Капитан Алексеев, переполненный деловитостью, вызванной утренним стаканом водки, сознавая свою нужность, принимал подношения, устанавливал очередь, выделял людей, шумно сетовал на нехватку мешков, поторапливал, быстро и неразборчиво говорил.

Одна батарея была полностью переведена на сортировку, солдаты ползали по куче, разгребали руками, грузили тяжеленные мешки.

Организация работ требовала коренной и немедленной перестройки, иначе первая часть договора — вывоз урожая с поля, выполненной быть не могла, не хватало людей. И речи не могло быть, чтоб реализация основного пункта — заготовка картошки для полка, и логически дополняющего его подпункта — снабжение овощами семей военнослужащих, была поставлена под малейшее сомнение, о такой глупости и не заикались.

Шесть лейтенантов, инженеров, дипломированных организаторов социалистического производства, сидели на перевернутых корзинах посреди поля и размышляли.

— Будем последовательны, — сказал Казаков. — В договоре сказано о картошке, полностью убранной с поля, и о ста тоннах, причитающихся полку. О величине урожая ни слова. В принципе можно предположить, что всей собранной картошки едва хватило на оплату.

Лейтенанты соглашающе покивали.

— Напрашиваются два вывода, — сказал Панкин. — Первый, заказчика, то есть совхоз, не интересуют размеры кучи в сарае, это косвенно подтверждается и условиями складирования. Через полмесяца, еще до нашего отъезда, картошка померзнет при утренних заморозках. Второй, вытекающий из первого. О результатах нашей работы будут судить не по тоннам, а по отсутствию картошки на вспаханной земле.

— А кто сказал, что эта адская машина настолько конструктивно безупречна, что выкапывает всю картошку? — оживился Гранин. — Половина так или иначе ею испорчена.

— Абсурдно затрачивать живой труд на увеличение обреченной на гниение кучи, — рассудительно сказал Казаков.

Коровин встал.

— Подведем итоги производственного совещания. Солдаты собирают на бороздах только целую картошку. Разрезанная остается на месте. Два человека на взвод идут с лопатами за сборщиками и присыпают землей оставленный брак. Таким образом, выполняется наше обязательство — поле должно остаться чистым.

— Ну, а куча, какая будет, такая будет, мы собрали все! — осознал наконец ситуацию тугодум Курко. — Но и нам придется попотеть, последить за тружениками социалистических полей. Чтоб ради быстрейшего выполнения нормы не наполняли полкорзины обрубками, а сверху притрушивали целой. За этими фуфлыжниками нужен глаз да глаз.

Счастливо найденное решение позволило высвободить массу рабочих рук, послать на уборку всех, только несколько слабачков неутомимо чистили ненадоедавшую картошку.

«Уралы» теперь шли с поля прямиком в полк, минуя склад.

Капитан Синюк часами бродил по лесу, собирал грибы в большую корзинку, каждый час приносил ее полную, вываливал грибы на брезент и снова отправлялся на грибную охоту.

Капитан Алексеев, в свободное от выпивки с приезжающими время, бесконечно пересчитывал бутылки в углу избушки, переставлял ящики со сэкономленной тушенкой, аккуратным штабельком складывал пачки чая, который сам, никому не доверяя, заваривал в солдатском котле. Чай в армии всегда был мерой благополучия, из него приготовляли чифир, сверхконцентрированный настой, выпив который, достигали эффекта опьянения, но без запаха, то есть недоказуемого и ненаказуемого. Поднатужившись, капитан ворочал мешки с крупой — перловой, овсяной, гречневой, ящики с серого цвета макаронами и рожками, большие банки с томатной пастой.

В противоположном углу лежали продукты, большую часть которых предстояло еще сэкономить, каждый день Алексеев бережно и скрупулезно перекладывал в первый угол харчи, не израсходованные за сутки. Экономия была большая, солдаты наслаждались картошкой и грибами, был смысл варить только суп, все остальное оставалось бы в котлах.

Чистая любовь

Два незнакомых прапорщика, ракетчика, почтительно поздоровались и церемонно поинтересовались состоянием дел, здоровьем подчиненных и степенью усталости офицеров.

Встревоженный вначале куртуазностью незнакомцев, Алексеев к концу светского приветствия догадался, в чем дело.

Невдалеке стояла пятитонная машина, и поразительно вежливые прапорщики надеялись загрузить ее картошкой. Не для них самих, успокоили, для семей офицеров, несущих нелегкую вахту у пультов недремлющих ракет, щита Родины.

За дурака принимают, огорчился Алексеев и сказал:

— Хозяйственными вопросами у нас заведует лейтенант Коровин. Поезжайте в поле, разыщите его и изложите вашу просьбу.

И важно добавил:

— Я, простите, занят. Дел, как понимаете, полная жопа…

Через полчаса ракетчики привезли Коровина и Казакова.

Приезжие отошли в сторонку, давая возможность обсудить сделку.

— Предлагают херню, поебень всякую, — скептически поджимал губы Коровин. — Есть бочка олифы, два баллона с кислородом и девять оцинкованных ведер, новых. Хотят пятьдесят мешков, тара у них своя.

— Зачем нам ведра? — удивился капитан.

— Ведра-то пригодятся, — сказал Казаков. — Да и на олифе с кислородом, если их грамотно опрокинуть совхозу, можно прилично поиметь. Это дефицит.

— Хлопотливо это, — задумчиво сказал Коровин. — Да и где людей взять на пятьдесят мешков? Для своих не успеваем… Но раз дают, отказываться большой грех… Сделаем так — пусть едут прямо в поле, выделим на час взвод, им будут забрасывать корзины, а эти бравые куски пусть сами затаривают мешки… Пойду, предложу этот вариант. Согласны — хорошо, а нет — уезжайте на хер со своей олифой.

Прапорщики согласились, куда денешься, картошка нужна, поработаем, раз такое дело, да и не везти же ворованное назад, судьбу искушать…

Судя по всему, это любовь, подтрунивали офицеры, большая и чистая, как вымытый слон, с первого взгляда и до последнего вздоха.

Коля Курко смущенно улыбался, до блеска драил сапоги.

Будучи облечен доверием продать в совхозных мастерских олифу и кислород, он познакомился с бухгалтером совхоза, незамужней женщиной.

Договорившись встретиться вечером, Курко подкатил к клубу, неумело потанцевал, проводил до дома и хотел поцеловать, чтоб поддержать знакомство, но получил огорошивший его отказ.

С этого дня он с утра прихорашивался, выклянчивал после обеда машину и указывал знакомую дорогу. Возвращался всегда в половине одиннадцатого, молчаливо укладывался и подолгу вздыхал…

Принимая неожиданные положения, Казаков ножницами подравнивал сзади волосы, пыхтел, хотелось сделать друг другу стрижку получше.

— Ты видишь, Вадим, что мне нравится, — говорил Курко. — Что это серьезная жинка. Дебелая такая и на морду симпатичная, не какая-нибудь ссыкуха, которая только о гульках и думает. У нее дом, хозяйство, специальность дефицитная. В нашем селе хорошего бухгалтера пятый год найти не могут — то вор оказывается, то балдежник, то неук. А я думаю в село переезжать, брошу шахту. Здоровье дороже.

— А как она по этому вопросу? — стараясь не обидеть, поинтересовался Казаков.

— Ты понимаешь, что интересно — не дает! Поцеловать только позавчера разрешила. Я же говорю, серьезная женщина. Правда, на два года старше, ну так что?

— И это ты всю неделю только женихаешься? Яйца, небось, опухли? — посочувствовал Казаков.

— Ничего с ними не будет… Я и дрова уже все переколол, и утюг починил, и в коровнике свет сделал. Я это дело люблю. Теперь еще капусты привезу…

— Ну, с Богом, как говорится… Старайся к ней спиной поворачиваться, уж больно красиво я тебе стрижку заделал! Может, дрогнет женское сердце, — засмеялся Казаков. — Я поехал на «Б»…

«Урал» полз через лес, иногда разгоняясь до двадцати километров в час, но в основном тратя колоссальные усилия на преодоление чудовищных рытвин и толстенных обнаженных корней.

Водителя подбрасывало, он падал грудью на баранку, почти ударяясь головой о ветровое стекло.

Казаков, потный от натуги, упирался ногами в пол, вцепившись в сиденье и дверную ручку. Адские рейсы отнимали все силы, тридцать километров в полк, столько же обратно, полдня в кабине, мускульные упражнения изнуряли, трудно найти занятие более скучное и утомляющее, чем черепашья езда на мощном автомобиле.

Утешало, что сегодня последний рейс, последний транспорт с картошкой.

Хранилище было заполнено до отказа, начпрод, матерно ругаясь и по-настоящему плюясь, кричал, хватит, сколько можно, разве не видно, некуда больше, вы там меньше пейте, одурели от усердия и жадности, хватит, больше принимать не буду, пусть в совхозе гниет, хватит, я сказал.

Груженные картошкой машины уже давно не трогали ни хозяек, ни глав семейств, бывшие просители и не смотрели на потного и пахнувшего козлом Казакова.

Вот тебе человеческая благодарность, философически грустил он, а как все пресмыкались, один Терехов устоял, отказался, улыбаясь, принять мешки с отборной картошкой, не гоже командиру полка эксплуатировать подчиненных, зарплата у него все же самая большая, купит в магазине, спасибо. Вот кого, видно, жена пилила потом, злословили обиженные лейтенанты.

«Урал» ревел, Казаков бился головой о потолок кабины, ругался изысканнейшим матом…

Поселок «Б» когда-то был обнесен колючей проволокой, сейчас от изгороди считай ничего не осталось, уцелела только караульная будка возле покосившихся ворот, к которым подходила эта злосчастная дорога-тропа. Хлипкий мостик для пешеходов соединял «Б» с Ледяной, машины же шли вброд через речку. Караул здесь несли пехотинцы, пропускавшие, естественно, своих без канители, но бдительнейшим образом терзали чужаков-ракетчиков, кстати, редко отваживавшихся появляться.

«Урал» раздраженно посигналил, в чем дело, почему не открыли ворота заранее?

Начкар был занят, разговаривал в стороне с гражданскими, двумя мужчинами и четырьмя женщинами, затрапезно одетыми, просительно убеждающими в чем-то сержанта.

Казаков подошел к ним.

Люди просили разрешить пройти в поселок, в магазин. Они специально приехали из Свободного, купить немного продуктов, все говорят, снабжение в Ледяной прекрасное. Они быстро управятся, только купят мяса, если есть, риса, муки, яиц…

— Пропусти их, шеф! — сказал Казаков. — Под мою ответственность. Мне торопиться некуда, я их проведу в магазин и вернусь с ними. Не всех, конечно, пару человек. Пусть отоварятся!

— Да берите сколько хотите! — пожал плечами сержант. — Учтите только, такие делегации каждый день. Сегодня пропустим одного, завтра пол-Амурской области набежит.

Женщины недолго оставались ошеломленными изобилием, быстро набивали мешки и сумки свининой и курами, колбасой, окороком и маслом, рисом, конфетами и творогом, сокрушались, яйца сегодня кончились.

Пытались отблагодарить Казакова, совали две бутылки вина, тот отказался, чрезвычайно гордясь благородством, розовея от гордой неподкупности: что вы, что вы, не гоже офицеру…

Полигон в Магдебурге

Прощальный вечер устроили в час дня, сразу после обеда.

Офицеры сидели на расстеленном брезенте, допивали остатки водки, сожалели о быстро прошедших сентябрьских денечках, печально смотрели на пожелтевшие березы, вздыхали, все, последний день, завтра снова казармы.

Жигаев с Оверьяновым, дурацкие конспекты занятий и построения.

— Вы все плачете, плачете, год только в армии, а уже и это надоело, и то нехорошо, — насмешливо и быстро говорил капитан Алексеев. — А мне каково, я с шести лет в сапогах! С сорок седьмого. Все дети в первый класс пошли, а меня устроили в Суворовское училище, чтоб с голоду не подох. А вы знаете, что такое Суворовское училище, да еще после войны? Нас, пацанов, тиранили так, что вспомнить страшно. Старшие курсанты, не воспитатели, те-то этому только радовались, да следили, чтоб не убили нас или не искалечили…

Любимой шуткой будущих офицеров, рассказывал капитан, был «велосипед». Подкрадывались потихоньку к спящим тяжелым после бесконечных нарядов сном мальчишкам, закладывали им между пальцами босых ног длинную полоску бумаги и поджигали. Еще не проснувшись, лежавший на спине человек начинал быстро-быстро сучить ногами в воздухе, как будто крутя педали. Дул потом на обожженные пальцы, старался не плакать под радостный смех товарищей.

— Я и сейчас никогда на спине не сплю, — говорил капитан. — Тем, кто спит на боку, делать «велосипед» неинтересно, нет того эффекта… И наказания были зверские, по другому не назовешь… Особенно быльцами…

Съемная, гнутая на концах труба, венчающая спинку солдатских железных коек, называлась «быльце». Провинившемуся суворовцу надевали на голову каску и лупили по ней трубами. Если наказываемый, обезумев от грохота и боли, прикрывался руками, били быльцами по рукам, не трогай каску, стой смирно…

— Вот, гляньте на руку, шрам видите? Это тоже шутка. Обломки лезвия вдавливают в мыло и дают тебе, на, помойся. Новички особенно сильно калечились… Ну, а все смеются, весело, удачная подъебка…

Лейтенанты не перебивали.

Ждали любимого повествования, о службе в Германии.

По неписаному правилу большинство офицеров не служили больше пяти лет в одной и той же части, в конце пятилетнего срока следовал обязательный перевод. Начальство, будто издеваясь, устраивало, что служивший где-нибудь в Крыму получал назначение, скажем, в Коми. Кому повезло служить за границей, почти наверняка отправлялись в самую дикую глушь, в пустыню, в Забайкалье, на Камчатку или сюда, в Амурскую область.

Все менее и менее понятная скороговорка капитана наскучила слушателям, молчавшим из деликатности, и они облегченно вздохнули, когда Алексеев мечтательно начал:

— Вот мы были на полигоне в Магдебурге…

Все обрадованно зашумели.

— Ясно, ясно, товарищ капитан, вы нам это уже рассказывали! — кричал Панкин. — Там вы впервые узнали, что такое лифт. Раньше вы думали, что это что-то мягонькое и прыгает!

— Главное, в Магдебурге местные прелестницы научили дорогого советского друга привязывать ложку к члену, чтоб торчал! — совсем уже грубо шутил пьяный Петров.

— Что вы, затруханные интеллигентки, понимаете! — шутливо отбивался капитан. — Если не стоит, есть верный способ — мышка! Ты ее привязываешь за хвостик к своему концу и запускаешь в шмоньку. Она внутрь тянет, а ты назад! Она туда, а ты оттуда! Пора о вечере думать, вы под шумок всю водку выжрали!..

Продумали все заранее, экспедицией должен был руководить Петров, но этот скотина опять накушался до обморока, опять заснул, нашли на кого надеяться, поругивали приятеля лейтенанты.

Два мешка овсянки, два перловой крупы и три ящика отвратительных, несъедобных в обычных условиях, макарон, погрузили в кузов, туда же залезли сержанты Васильев и Варенцов, Казаков с Коровиным сели в кабину и тронулись, провожаемые напутствиями не продешевить.

Предстояло продать или, желательнее, обменять на водку продуктовые излишки.

Тушенка, чай, гречка, томатная паста, сахар и постное масло были еще утром разделены по справедливости и тщательно упакованы. Пока солдаты рвали на болоте траву, слабо надеясь хоть как-то защитить картофель от ночных морозцев, пакеты и мешки с продуктами были замаскированы в кабинах автомашин, подальше от нескромных взглядов и никому не нужных разговоров… Ожидая результатов переговоров, офицеры томились. Посредники, Варенцов и Васильев, отсутствовали уже более часа.

Пьют, мерзавцы, чувствуют безнаказанность, вот и наглеют, содрогались от нетерпения лейтенанты, не надо было впутывать в это дело солдат, обошлись бы прекрасно и без них. Но, с другой стороны, все-таки офицерская форма, крупой торговать в ней неудобно, да и покупатели, куркули недобитые, могли назло, себе в убыток, отказаться от сделки, только чтоб досадить офицерам. А солдатам не откажут, найдут общий язык, доверяют друг другу.

Неожиданно сержанты возникли из густых сумерек.

Оживленные, подвыпившие и самоуверенные. Дело сделано, дают две бутылки спирта и шесть вина, все, что есть в доме.

— Дали б больше, не выпей вы сейчас половину, — недовольно сказал Коровин. — Тащите мешки!

Сержанты шутливо возмущались неблагодарностью командиров, они так старались, можно сказать, пострадали ради общества, а товарищи лейтенанты все-таки недовольны, с хитрецой посмеивались сержанты, сбрасывая мешки…

Тревожный чемоданчик

В свое время Белоус переборщил с совещаниями, сам признал, теперь и Терехову предстояло убедиться в неуместности офицерских тревог.

Кто отрицает, неплохо время от временит проверить, быстро ли «Уралы» отвезут офицеров в полк, успеют ли вернуться для немедленной эвакуации офицерских семей, сколько нужно времени поднятым с постели командирам, чтоб появиться в казармах, все это серьезно, если действовать с головой и без дурацкого усердия.

После пятой подряд утренней тревоги событие перестало расцениваться как важное, после десятой — как необходимое, а еще через пару дней сошлись на том, что это скучная комедия, инсценировка неусыпной бдительности, приказ, рассчитанный на глупцов, чистейшей воды идиотство, чтоб служба медом не казалась…

Часам к шести утра солдаты-посыльные колотили в двери.

Полковая тревога, «Уралы» ждут у столовой, всем срочно прибыть в полк.

Не позавтракав, застегиваясь на ходу, бежали, торопливо карабкались в кузов. В утренней темноте ревели моторы, в клубах выхлопных газов грузовики быстро отъезжали, буксуя на заснеженной дороге.

Рекордное время установили на четвертый день, Терехов довольно покрикивал, быстрее товарищи, бегом в казармы, поднимайте солдат, действуйте, действуйте…

Через две недели после начала эксперимента «Урал» появился перед штабом в обычное время, к восьми тридцати. Это означало, что разбуженные в шесть офицеры собрались у столовой к восьми, как ни в чем не бывало, как если бы тревога и не объявлялась…

— Что страшнее дурака? — саркастически вопрошал майор Корх. — Дурак с инициативой! А дурак с разумной, как у нас говорят, инициативой просто опасен.

Офицеры горько усмехались.

К тому, что майор Курицын дурак, относились как к должному, как к полковой изюминке, но такой инициативы не ожидали даже от него…

Утром вздохнули с облегчением.

Терехова с начальником штаба вызвали зачем-то в дивизию, тревоги не было. Но, приехав на службу, офицеры похолодели — в отсутствие подполковника майор Курицын будет исполнять обязанности командира полка.

— К нашему берегу, что ни щепка, то говно! — передавали реакцию на это событие майора Асаева.

Вещие слова, согласился полк, ждите теперь чудес…

Чудеса не заставили себя ждать.

Вечером майор Курицын вызвал офицеров по тревоге.

Кляня все на свете, лезли в «Уралы», неостроумно матерились, кончились утренние, начались вечерние тревоги, с ожесточением швыряли на железный пол кузова тревожные чемоданчики.

По тревоге каждый офицер должен иметь при себе такой чемоданчик. Полагалась смена белья, бритвенный прибор, сухой паек на сутки, иголка, нитки, сапожная вакса и еще масса мелочей, никто толком не знал, длинный список, опись содержимого, был наклеен изнутри на крышке.

Инициативный офицер, майор Курицын, важно вышел из кабинета, нетерпеливо и строго постучал по столу, требуя внимания, и объявил цель учебной тревоги.

Проверка тревожных чемоданчиков!

— В боевых условиях мелочей не бывает! — серьезным тоном говорил Курицын. — Если у офицера не оказалось бритвы, то его неряшливый вид может разлагающе подействовать на личный состав. А морально разложившееся подразделение небоеспособно! Все находится в диалектической связи!

В половой связи, громко вздохнули в задних рядах, невесело рассмеялись, майор Курицын повысил голос:

— Прекратите ребячество! Прошу всех по очереди подходить к проверочной комиссии и предъявлять чемоданчики в открытом виде!

Картина выяснялась катастрофическая.

В лучшем случае, внутри находилось несколько разрозненных предметов туалета, запасные портянки, солдатские ложки, один-два карандаша, ерунда, ненужная в домашнем хозяйстве.

У лейтенанта Янича, кроме пустой кобуры, в чемоданчике не было ничего.

Курицын торжествовал.

— Вы воочию убедились в необходимости регулярных проверок! Расхлябанность в армии недопустима! Я поставлю вопрос перед подполковником Тереховым! Боеготовность офицеров близка к нулю!

Обозленные, возвратились домой в первом часу ночи.

Но вернулся Терехов, и о тревогах забыли, как их и не было, жизнь вошла в колею…

Дурацкий обычай

Вопреки опасениям, трубы лопнули только в казарме Алексеева.

Капитан нашел, конечно, выход, установил в казарме железные печки, дневальные раскочегарили их докрасна, было даже гораздо теплее, чем у других. Одно огорчало Оверьянова, занятия проводились вокруг печек, солдаты азартно подбрасывали поленья, страдало качество уроков, озабоченно ворчал майор.

Лейтенанты и Алексеев сидели без дела в каптерке.

В казарме темно, за окнами валил густой снег, слой льда на стеклах не пропускал тусклый свет зимнего утра.

Нагрянувший Оверьянов делал суровые складки у рта, безнадежно покачивал головой, удрученный развалом дисциплины…

— Партия и правительство проводит кампанию в пользу специализации, — с оттенком пафоса говорил Панкин. — И офицеры батареи, верные помощники партии, решили, товарищ майор, внести свой вклад в дело борьбы с дилетантизмом.

Почему занятия со своим взводом каждый должен проводить сам за себя, келейно, не логичнее ли, чтобы наилучшим образом политически подкованный офицер батареи, в нашем случае лейтенант Курко, занимался в Ленинской комнате сразу со всеми, а остальные командиры в этот момент смогут повышать свой идеологический уровень, совершенствовать военные знания или, скажем, углубленно изучать материалы очередной сессии.

— Вы очень хорошо устроились, — не нашелся как возразить Оверьянов. — Самоустранились от занятий, и вообще батарея стала неуправляемой! Смотри, Алексеев, играешь с огнем!

Майор зашел в комнатушку Панкина, командира взвода управления начальника артиллерии полка, таков был полный титул лейтенанта. Один из редких добросовестных офицеров, хвалил его Оверьянов. Минометчики ехидно кривили губы, известно, чем очаровал начальника хитрюга Панкин, поит Гнома потихоньку у себя в каптерке и поддакивает, очень просто, чего не сделаешь для спокойной жизни…

Панкин достал початую бутылку, налил себе и, побольше, Оверьянову, поставил на стол тарелку с маслом и соленым огурцом, распечатал пачку чая.

Под неодобрительным взглядом лейтенанта майор проглотил, не разжевывая, кусок масла и выпил водку.

Это был популярный, но антинаучный метод. Масло, якобы, обволакивало стенки желудка и препятствовало опьянению. Но, во-первых, когда оканчивалось предохранительное действие масляной пленки, выпитая водка внезапно атаковала организм и человек резко, неконтролируемо пьянел. А, во-вторых, зачем тогда вообще пить, пьют-то с определенной целью, чтоб охмелеть, а пить, чтобы только изо рта воняло, глупо.

Майор, видимо, науке не доверял, упорствовал в заблуждении.

Поставив пустой стакан, он набил рот сухим чаем, начал вдумчиво жевать, стараясь выделять побольше желудочного сока, делал частые поцелуйные движения, высасывал плотную массу во рту.

Панкин и тут был сторонником другого, более радикального способа отбития водочного запаха. Найдя на полке бутылку с замасленной этикеткой, налил полстакана подсолнечного масла и медленно выпил, полоща рот.

Зазвонил телефон. Давай в штаб, сказали в трубку, быстро, дембель под угрозой…

Панкин на ослабевших ногах кинулся вон из каптерки…

Будет ли выполнено постановление правительства, или командование плюет на советские законы?

Ответ должен быть однозначным и немедленным, от него зависит отношение офицеров к своим обязанностям, распалялись лейтенанты, собравшись в комнате совещаний.

— Надо потребовать ясного ответа! — кричал Казаков. — Не может быть, чтоб до сих пор никто не знал, отпустят нас или нет! Если темнят, худо будет! Тот, кто с хихиканием говорит, что законы бывают разные, бросает тень на нашу самую демократическую Конституцию! Тот дискредитирует советский парламент, законодательный форум единодушно избранных представителей народа! Тот своими безответственными высказываниями сеет сомнение среди нас, советских людей, в компетентности правительства! Такие люди должны квалифицироваться, в лучшем случае, как злопыхатели и недоброжелатели, а в худшем — как идеологические диверсанты, рассчитывающие подорвать изнутри боевой дух армии и веру народа в родное правительство!

Диатриба против врагов государства, окопавшихся в 90-м пехотном полку и манифестация в рабочее время была вызвана событием будничным, чтобы не сказать ерундовым.

В который раз, зайдя на вещевой склад поинтересоваться, намерены ли, наконец, им выдать отрезы сукна на парадные шинели, Янич, Фишнер и Батов столкнулись там с Залесским и Курицыным, пришедшими за фланелевыми портянками.

— О каком сукне вы говорите? — полушутливо удивился Залесский. — Как действовать в отношении парадных шинелей для двухгодичников, приказа еще нет. Вы не беспокойтесь, они никуда от вас не уйдут! Нам в дивизии намекнули — имеются большие шансы, что вам продлят срок службы до пяти лет!

Увидя недоверчиво-встревоженные лица, Курицын решил вступить в игру, но сделал это, как обычно, неумно.

— Ты чего, Залесский, виляешь? Надо сказать со всей определенностью — не рассчитывайте увидеть свою Хохландию раньше, чем через пять лет! Уже есть распоряжение!

Майоры засмеялись, розыгрыш удался.

Забыв о сукне, переполошившиеся лейтенанты бросились к казармам…

— Даже допуская, что это дурацкие шутки, их тактика проста! — кричал Теличко. — Как можно дольше держать нас в неведении! Чем ближе к дембелю, тем меньше мы будем думать об этой блядской службе! А пустив слух, что мы здесь на пять лет, можно надеяться, что кто-то подумает о пятилетней карьере! Будет принимать всерьез эту сраную службу, выше хера прыгать!

— Вероятно, они таким образом зондируют, как мы к этому отнесемся! — кричал Фишнер. — Надо сразу ткнуть их носом в говно, чтоб пооблизывались и поняли наше отношение!

— Шутки или нет, а мы не уйдем из штаба, пока не получим ясного ответа! — кричал Петров.

— Пусть сам Терехов скажет! — кричал Коровин. — Не какое-то бурмило, вроде Курицына, а командир полка!

Законник Северчук замахал, утихомиривая, руками.

— Садимся и пишем жалобу! Одинаковый текст, но каждый сам за себя! Коллективные жалобы в армии запрещены! Вся наша доктрина построена на коллективизме, а вот жалобы сугубо индивидуальны! Садимся и пишем!

Зашел дежурный по части, посланный на разведку, что там лейтенанты затевают, покрутился и ушел.

Когда гневное послание было почти готово, решительно вошел майор Курицын.

— Пошумели, товарищи, и хватит! Попрошу разойтись по подразделениям! Командиру сейчас некогда, да я и не вижу причины, почему он должен разговаривать с распоясавшимися подчиненными!

— Найдет время, когда в министерстве получат сразу сорок четыре жалобы!

— Вы не угрожайте! — командирским голосом ответил Курицын. — Вместо службы решили заниматься крючкотворством! Я не пойму, вы что, против Советской власти?!

На него стало жалко смотреть, в сущности, человек не виноват, дурак он или нет, бедняга майор Курицын не знал простой вещи, что возмущенная и возбужденная толпа, а по-научному коллектив, может многое позволить себе, а уж тем более не посчитается с мельчайшей личностью помощника начальника штаба.

Иногда полезно напрячь умишко и выбирать выражения, здесь все прежде всего советские люди, патриоты, а не говняные офицеры, никому не позволено, а тем более полуграмотному майору, оскорблять народ, не умеете разговаривать с людьми, идите пасите свиней, семечками торгуйте, а не поливайте грязью достоинство советского человека, вы не в пивной и не в трактире, если коллектив законно негодует, это вина начальников, зажравшихся и отъевшихся у бесплатной кормушки, ревели лейтенанты, вкладывая в свое осатанение всю обиду и злость, к которым раздавленный майор имел только косвенное отношение…

Подполковник Терехов улыбался в дверях.

— Чего раскричались, герои-командиры?! Нашли, на ком злость срывать, майор-то тут при чем? Спокойно, разрешите мне все-таки сказать! Согласно приказу Министра обороны, вы все будете демобилизованы по истечению двухлетнего срока службы! Я это объявляю официально!

Командир полка шутливо заткнул уши.

— Какие вопросы? Сукно? Положено вам, положено, завтра все получите! А сейчас в казармы, на работу! А то устроили здесь сельскую сходку! — дружелюбно приказал Терехов…

— Этому же сукну цены нет, — говорил, идя через плац, Курко. — Его покрасить и пальто на гражданке сшить! Сукно доброе, военное, сносу не будет!

— Какой же кретин на шинель его будет тратить! — согласился Балу.

— Да в конце концов я его толкну за четвертак! А деньги пропью! — веселился Коровин.

— Что за дурацкий обычай, нервы людям портить! — никак не мог успокоиться Теличко.

— А Курицына так натянули на Ваню-лысого, аж чавкнуло! — удовлетворенно сказал Батов…

Выеденное яйцо

В первой посылке ничего не было.

Пять пачек папирос, печенье, конфеты и пара шерстяных носков, Казаков, снова сложив все в фанерный ящичек, протянул его солдату, иди, пируй.

Порядок — получать и проверять посылки — был заведен, когда минометчики были салагами. Алчные старики отбирали и делили содержимое, без всяких церемоний, получатель радовался, если разрешали взять несколько конфет и папирос.

Это было год назад, сейчас процедура потеряла свой благотворительный характер, забота отцов-командиров перестала быть необходимой, но преимущества контроля были очевидны, и капитан Синюк, уезжая в отпуск, настойчиво напоминал, не колеблясь, конфискуйте одеколон, чай и зубную пасту, даже сапожный крем не следует отдавать.

Крем изготовляют на скипидаре, при желании обалдеть можно и от него. Ваксу намазывают на хлеб, выставляют на солнце или в тепло, через полчаса соскабливают черную массу, а кусок, пропитанный скипидаром, съедается. Эффект одурения обеспечен, хотя признаться, очень немногие решались есть такую гадость, но береженого и Бог бережет, находятся же кретины, пьющие антифриз и тормозную жидкость, необъяснимо, почему люди гробят себя, предупреждал капитан.

На дне посылки для старшины батареи Варенцова лежала резиновая грелка с самогоном. Отвинтив крышку, лейтенант понюхал и протянул сосуд Теличко, удостовериться.

Раздосадованный Варенцов сгреб в ящик кулечки и пачки, ушел, хлопнув дверью, в казарму.

— Вообще-то это скотство, — сказал Казаков. — Но нельзя же отдавать грелку. ЧП неизбежно. Эти дураки не умеют пить потихоньку. Потом бед не оберутся.

— Ты не ищи оправданий, — недовольно сказал Теличко. — Конечно, ты обязан забрать водку. Но кто тебя уполномочивал устраивать посылочный шмон? А как же, беспокоюсь о других!..

Пить Теличко отказался, не из принципа, конечно, просто самогон сильнейше отдавал резиной и надо было иметь неукротимое желание, чтоб заставить себя проглотить жидкость с таким противоестественным привкусом.

Компанию составили Коровин и Курко, менее привередливые, ценящие в напитках не так вкус и запах, как балдучие, иными словами, одурманивающие, свойства…

У каждого солдата за год службы накопилось по несколько выговоров.

Командиры с легкостью объявляли выговоры, никто особенно не тревожился, когда Синюк, Жигаев или Оверьянов веско произносили: «Я объявляю вам выговор с занесением в личную карточку!». Солдаты радовались, легко отделались, не губа и не наряд, невзрачная запись, неизвестно для кого и для чего. Повод должен быть уж действительно ничтожным, несравнимым с такими серьезными нарушениями, как плохо заправленная постель или нетуго затянутый ремень.

Однажды Оверьянов объявил выговор сразу всей батарее, скопом, за нестройное исполнение песни по дороге в столовую.

Майор Францер, новый замполит, удивил даже видавшего виды Синюка, наказав выговором рядового Савку, не смогшего во время проверки политзанятий найти на карте США.

Минометчики были убеждены, что никто вообще не помнил об этих взысканиях.

Но в этом отношении уехавший в отпуск Синюк оказался педантичным, каждый раз делал в карточке провинившегося аккуратную запись.

Казаков читал ничего не говорящие комментарии: «за нарушение устава», «за несерьезное отношение к обязанностям солдата», «за проявленную халатность», «за отсутствие требовательности к себе», «за нерадивую службу» — за каждой формулировкой могла скрываться неважно какая провинность, от сна на посту до раскачивания на табуретке во время занятий.

Приближается праздник, День артиллерии, ради такого светлого дня нужно порадовать солдат, подумал Казаков, не Бог весть какой подарок, ничтожнейший пустяк, но служат парни нормально, почему бы не снять выговоры…

Лейтенант брал карточки, подряд, быстро писал: «выговор снят», дата, подпись, оставлю память о моем командирстве, горделиво рассуждал он, нельзя же только наказывать, всего пять благодарностей записал Синюк за год, на всю батарею, а выговоров добрых две сотни.

В карточке Варенцова он аннулировал сразу четыре записи, сержант занимает такую собачью должность, старшины батареи, все шишки начальственного гнева падают в первую очередь на него, да и эта история с грелкой… не то, чтобы Казакова беспокоила совесть, но получилось тогда, надо признать, не очень красиво…

— Не будьте такими мягкотелыми! — с досадой говорил Жигаев. — Дело-то выеденного яйца не стоит, а вы полошитесь, как монах в борделе!

— Вы еще не знаете эти номера! — поддержал начштаба батальона капитан Зерновский. — Стоит одному солдату дать отпуск, как на следующий день вас завалят телеграммами! То бабушка умерла, то тетушка забеременела, то племянничек выпал из кроватки!

— У него действительно с матерью несчастье, — упрашивал Теличко. — Телеграмма врачом заверена!

Подчиненный Теличко, младший сержант Васильев, получил из своего казахстанского села официальную телеграмму. Мать тяжело заболела, крайне желателен приезд сына, писал отец, подтверждаю, поставил подпись районный хирург.

Васильев умоляюще смотрел на Теличко, тот разыскал Казакова, и они пошли в штаб батальона, бить челом.

Отпускали в отпуск очень редко, хотя каждому старательному солдату раз в два года была положена десятидневная поездка домой. Но немыслимые расстояния делали такие путешествия чрезвычайно дорогостоящими для полковой кассы, редчайшие счастливцы ездили в отпуск.

— Да и не я решаю такие вопросы, — устал от бестолковоста лейтенантов Жигаев. — Этим ведает начальник штаба полка. Идите к нему.

— Необходима же ваша виза, товарищ майор!

— Ну, если в штабе согласны, визу я вам за секунду поставлю. Эта телеграмма фальсификация чистейшей воды! Сколько я их видел на своем веку!

— Не впутывайтесь вы в это дело, — сказал Зерновский. — Конечно, это вранье! Подарили хирургу яичек, вот он и подписал. А у этой матери, в худшем случае, аппендицит.

— Да нет, это серьезно! Послать телеграмму с нарочным, в селе такими деньгами не бросаются! — не терял надежды Теличко.

— Что ж делать, пойдем в штаб, — сказал Казаков.

— Странные люди, — пожал плечами Жигаев. — Путаете армию с собесом!..

Вот если пришлют вторую телеграмму, тогда и отпустим, это действительно серьезно. Ведь мать-то этого Васильева еще сравнительно молодая женщина, почему вдруг решила умирать, ну, заболела, полежит в больнице и выздоровеет, сын делу не поможет, зачем торопиться, подождем, говорил начальник штаба.

Нет, командир полка здесь ни при чем, нечего забивать ему голову пустяками, в конце концов, следует соблюдать субординацию, до чего мы дойдем, если все командиры будут его оповещать о состоянии здоровья родственников своих подчиненных, это все же армия, а командир полка не деревенский знахарь, к которому бегут по любому поводу.

— В полку сейчас находятся в отпуске трое, — начальник штаба решил положить конец бессмысленным пререканиям. — Через неделю один должен вернуться. Получите вторую телеграмму, тогда и вернемся к этому вопросу. Я уверен, мать выздоровеет, а сыночка своего увидит через полгода, после демобилизации.

Младший сержант Васильев плакал в каптерке, лейтенант Теличко бормотал какую-то ерунду, успокаивал, ему хотелось погладить его по голове…