Сапоги — лицо офицера

Напасти

— С приездом, Вадим! — Толя Теличко торжественно отсалютовал кружкой.

— Ну и гадость! — сказал Казаков, жуя хлеб, намазанный икрой морских ежей.

На красивые стеклянные баночки, наполненные экзотической бурой массой, возлагались большие надежды. Каждая стоила больше, чем бутылка водки, но Казаков купил две, объяснив недовольному его легкомыслием Теличко, что в праздник встречи он намерен угостить друзей по-царски. Икра оказалась неприятного, вызывающего желание прополоскать рот, вкуса, и пришлось закусывать сырыми яйцами. Истосковавшийся по деликатесам Казаков высасывал их одно за другим.

— За что деньги ломят! — сокрушался Теличко. — Редкое говно!

Боясь обидеть, он все-таки доел свой бутерброд.

— Что я тебе скажу, Вадим? — рассказывал Теличко. — Вы только уехали, началась эта полоса… Ну просто ухнули несчастья на голову полка. Все в кучу!

Трухлявый стол, два табурета, железная кровать. Три носка на натянутой из угла в угол проволоке. Собранный чемодан в углу. Хотя до заветного дня оставался еще месяц, лейтенант заранее упаковал свои вещи, — а вдруг раньше отпустят, все может случиться, тогда схватил вещички и на поезд, не медля ни секунды.

— Сначала Корх повесился. И что странно — трезвый был… Утром Асаев зашел к нему, ищет-ищет, нет нигде. Потом увидел лестницу на чердак. Его как подтолкнуло что-то. Залез туда, смотрит — висит. Одетый, сапоги начищены, как на службу. Ни записки, ничего. Только в кассу взаимопомощи остался должен триста рублей. Но не из-за этих же копеек он покончил с собой…

— Остроумный человек был. Кто бы мог подумать…

— Потом Раймер… Тут-то все ясно. Загатил он, видно, как следует и решил поводить свой танк. Потренироваться, он это часто делал… За полигоном есть обрывчик, небольшой, но оказался достаточным. Не заметил он его и загудел вниз вместе с танком. Без шлема был, проломил себе череп. Пока его хватились, туда-сюда, нашли, в госпиталь быстрее, но через день он умер…

Расстроенные друзья выпили.

— Не успели похоронить, еще ЧП, правда, повеселее. Капитан Бабошин и Вовка Безуглый встретили какого-то майора-ракетчика в Ледяной. Как полагается, вперли в себя килограмма два водки и пошли к дороге голосовать. Заметь, поил их майор, у наших и рубля не оставалось, еще до этого просадили все в магазине. Нет машин и нет. Решили вздремнуть, тут же на травке, на обочине… Старший лейтенант Безуглый, пьяный-пьяный, а сообразил. Подождал, пока майор заснул, подполз на коленях — и в карманы. Как говорится, проверка на вшивость по форме 20, не остались ли денежки у милого человека. Понятное дело, решил обеспечить себе опохмелку… И все это на виду, у дороги! Останавливается газик, в нем полковник-ракетчик. Вот сюрприз — мало того, что пьяные валяются, так еще один офицер другому карманы выворачивает! Безуглый от страха дал деру в лес, но другие-то два остались, рассказали потом, с кем пили… Получил наш Вовик еще один выговор по партийной линии, а Бабошину пять суток губы, ни за что, ни про что.

Казаков невозмутимо слушал.

— Неделю назад Петров. Он совсем, мудак, распустился… Не ходит на службу, и все… А меня сношают — чуть ли не каждый день то в караул, то в парк. Я ведь один на батарее остался. Ну, думаю, я тебя выгоню из твоей берлоги… Прихожу, а он лежит, глаза открыты, синий весь и, веришь, изо рта как дым идет! Я с вами, алкоголиками, ума набрался, сразу понял — горит, сука, от водки. Бегом к соседке, хвать кастрюльку молока и ему в пасть! Отпоил молоком! Теперь он в санчасти под замком, завтра проведаем.

Казаков с облегчением рассмеялся.

— Как она в него лезет! Такое, несчастье, худое, а глушит ведрами! Я тебе другое расскажу, каким только это чудом мы в этой поездочке с ума не посходили! Давай сначала выпьем…

Кровавый понос

Пекло начиналось в девять часов.

За полчаса казарменные бараки теряли в густом зное четкие формы, адская духота выталкивала людей наружу, лучи солнца, взболтанные пыльным ветром, обжигали лицо и руки, раскаляли утюги сапог, валили с ног тепловыми ударами.

Прошлогодняя жара вспоминалась как милая шутка, как любезность деликатной природы, не пожелавшей тогда сразу огорошить новичков.

Даже благоразумному лесу не удавалось смягчить варварский напор солнца. Кроны деревьев старались не пропускать безумных лучей, но солнце отыгрывалось, не давая улетучиться стесняющим дыхание испарениям.

Опрятно одетые в солдатское, салаги маршировали по центральной аллее и по плацу. В хвосте восьмой роты ковылял бывший подопечный Балу — киргиз с ногами разной длины. Командир роты Коля Жмур уже не раз причитал в штабе, присылают, мол, калек, но что делать с хромоногим, пока не решили и отправили с ротой на плац.

Ну, а нависшее над полком необъяснимое проклятие скорчило очередную мрачную шуточку.

Началась дизентерия.

Когда четыре киргиза пришли с жалобами на боли, начальник медчасти майор Елин, чтоб отбить охоту сачковать, угостил их рюмкой касторки, по-отечески погрозил пальцем и дружески подтолкнул, указывая дорогу к казармам. Скептически поциркал, ну и солдатиков Бог послал, не успели приехать, как начинают отлынивать, да еще по дурости своей не могли придумать ничего похитрее, чем больной животик.

Проклятие хихикнуло и потерло руки.

Командир первой роты лейтенант Сырец, найдя в углу умывальной комнаты загаженные кровавым поносом трусы, присел от ужаса.

Он сразу вспомнил нескольких своих салаг, ходящих согнувшись, держась за живот, следы рвоты за казармой, посеревшие смуглые лица молчаливых чучмеков, черт-те откуда исходящую непонятную вонь.

Лейтенант бросился в штаб.

Через пятнадцать минут подполковник Терехов стоял перед построенной ротой.

— У кого болит живот, — пять шагов вперед!

Понявшие приказ зашептали соседям, человек двадцать вразнобой вышли из строя, подполковник обернулся к вбежавшему майору-медику:

— К вам, оказывается, уже обращались с жалобами! Почему ставить диагноз должны строевые офицеры? Ну, если это дизентерия…

И командир полка дико закричал:

— Весь медперсонал на казарменное положение! Проверить весь полк! Установить карантин! Я вас, дураков стоеросовых, заставлю бегать с горшком за каждым солдатом!

Медик что-то пикнул в ответ.

— Да мне плевать на ваши обиды! Вы полк угробите! Что вы прикидываетесь младенцем? Делайте, что нужно! — так озверело кричащего Терехова еще никто никогда не видел. — Пошли в другие казармы!

Сырец увел роту в медчасть.

Ударившиеся в панику старики принесли ведро хлорки и густо, как в туалете, притрусили ею пол в казарме. Посовещавшись, посыпали и постели салаг…

Тщательно пересчитанные роты и батареи стояли в казармах и ждали своей очереди.

При входе майора Елина и двух лейтенантов-медиков солдаты снимали трусы, выворачивали наизнанку и протягивали офицерам. На черном сатине следы крови было трудно заметить, но все-таки у двух десятков их обнаружили.

Заболевших, почти исключительно киргизов, отводили в медчасть.

Болезнь не огорчала азиатов, они даже как-то обрадованно гутарили на своем непонятном языке, поспешно вбегали по ступенькам, видимо, довольные предстоящей спокойной больничной жизнью…

К третьему дню в полку заболел семьдесят один человек.

Терехов и Елин уехали в штаб дивизии — сомнений не оставалось, дизентерия не собиралась шутить шутки…

Возле столовых дымили ряды походных кухонь — в громадных котлах беспрерывно кипятили воду. Щедро сыпали в кипяток горчичный порошок, опускали большие, сваренные из прутьев корзины, наполненные грязной посудой — мисками, кружками, ложками.

Подходившие строем солдаты мыли до локтей руки в едко воняющем растворе хлорной извести, каждый получал ложку и миску и чуть ли не на цыпочках входили в столовый зал.

Брезгливо не дотрагивающиеся даже до дверных ручек, засунув для безопасности руки в карманы, офицеры рассаживали подчиненных.

Столы, обданные кипятком, были расставлены как можно дальше друг от друга.

«Старики» с омерзением бросали выданные ложки и доставали из голенищ свои, персональные, прокипяченные еще в казарме. Вопреки обычаю, они не позволяли салагам обслуживать и носили бачки сами.

Медик-дежурный по столовой, отдув от края миски толстый слой костного жира, без меры добавляемого для кулинарной привлекательности, снимал пробу. Дергаясь от отвращения, зачерпывал несколько капелек щей, стараясь не захватить кислой капусты, вкладывал ложку в рот и, убедившись, что повара следят за ним, проглатывал. Съедал две-три крупинки каши и с облегчением кивал — добро, обед хорош, можно начинать…

Похлопывая ладонью по колену, майор Жигаев строго говорил:

— Необходимо принимать дополнительные профилактические меры. Хватит кустарщины и самотека! Офицеры должны активно контролировать качество пищи, а не корчить из себя институток!

Офицеры скучливо разглядывали стены.

— С завтрашнего дня командиры подразделений и лейтенанты будут есть в солдатских столовых вместе со своими подчиненными. Пора покончить с дизентерией! Командование решило приложить драконовские усилия, но искоренить корни инфекции!

Лейтенант Северчук громко, не скрываясь, ахнул.

— Как же мы искореним эти блядские корни, если будем глотать эти помои?!

— Да и зачем нам всем обжираться, объедать солдат? — возбужденно засмеялся Петров. — Достаточно, если представитель штаба батальона или партийной организации возьмет на себя эту почетную и приятную обязанность. Своим примером увлечет личный состав!

— Это приказ! Оставьте при себе ваши неуместные шутки алкоголика, лейтенант-недоразумение Петров! — язвительно сказал Жигаев.

— Шутки и вправду неуместные! — заволновался вдруг Казаков. — Но не это огорчает. Настораживает своей явной глупостью приказ! Где же логика? В случае эпидемии необходимо избегать контакта с потенциальными очагами инфекции, в частности, со столовыми. А вы нам предлагаете есть с солдатами. Принимаем, мол, меры, себя не жалеем! Еще не хватало, чтоб я перед самым дембелем кровавый понос подхватил! На меня не рассчитывайте, обедать я в полку не буду!

Со спокойной ненавистью Жигаев сказал:

— Лейтенант Казаков, душа моя! Логичнее всего будет, если вы отправитесь на пять суток на гауптвахту! Заодно с вашим другом, пьяницей Петровым. Кстати, майор Францер мне говорил, что и он объявил вам арест на пять суток. Вот и посидите перед вашим дембелем, если он еще состоится!

— Ставлю вас в известность, что я немедленно пишу жалобу командованию полка, — канцелярским голосом вставил Северчук. — Приказ приказом, а думать тоже надо…

Офицеры вышли.

Пульсирующий, слоистый от жары воздух заставлял людей плотно прищуривать глаза и широко раскрывать рты.

— Боже, Боже, Боже! — запричитал Теличко. — Категоричность дураков и невежд! Когда же это кончится, еще целых десять дней!

— Хер я ему пойду на губу! — зло сказал Петров. — Завтра же иду к военному прокурору на «А». Задвину телегу, пусть пугнет этого залеченного кретина! Чтоб аракчеевщину тут не разводил, скудоумием своим не так часто похвалялся..

Паскудные морды

Сразу же после подъема солдат вели в лес, за автопарк.

С саперными лопатками, расхлябанные, непроснувшиеся еще люди хмуро шагали, командиры и медики плелись за ними.

В лесу, выстроившись длинной шеренгой, солдаты выкапывали небольшие ямки и присаживались над ними. Офицеры курили, ждали, пока личный состав оправится. Затем медленно шли вдоль ряда ямок, возле каждой, придерживая брюки, стоял солдат. Внимательно разглядывали экскременты. Медик иногда шевелил палкой, чтобы лучше рассмотреть. Обнаружив кровь, отводил заболевшего в сторонку. Солдаты быстро закапывали кал, опасливо поглядывая на понурых несчастливцев, с незастегнутыми от безнадежности брюками. Молодые солдаты-киргизы, обеспокоенные нешуточной тревогой стариков-сержантов, понимали теперь опасность этой несерьезной на первый взгляд болезни.

Возвращались неторопливо и без песен, с похоронными лицами, не глядя по сторонам…

На плацу Казаков встретил майора Францера.

— Что у вас произошло с Жигаевым? — почти извиняясь, спросил майор. — Настаивает на вашем аресте… Я уже решил забыть наш разлад в поезде, но он очень раздражен… Я вынужден выписать «Записку об аресте»… Лежит у дежурного… Портите вы себе память об армии, Казаков!

— Ну что вы, товарищ майор! Не это главное! Память! Осталась-то неделя! Завтра пойду отсижу. С хорошей или плохой памятью, как говорится, без радости была любовь, разлука будет без печали!

— Почему вы так службу ненавидите? Ведь у нас в стране все служат! Не пойму я этого! — удрученно сказал Францер.

Казаков криво улыбнулся.

— Так и живем! Принцип-то у нас какой? Чтоб служба медом не казалась! Как в тюрьме! Да и понять это можно — по-другому здесь нельзя… Армия — не детский садик!

Замполит внимательно смотрел, пытался понять что-то, но не сказал ничего, пошел, вытирая платком потное лицо, к штабу, рабочий день только начинался и многое предстояло сделать…

Начальник гауптвахты, невеселый майор-ракетчик, рассеянно глянул в записку об аресте и без интереса посмотрел на Казакова.

— Что это ваше командование свирепствует? Что ни неделя, присылают… Вы балдеете, а я возись с вами. Почему я должен любоваться вашими паскудными мордами?

— Сам голову ломаю, товарищ майор! — стараясь произносить раздельно, сказал Казаков. — Не дают, бляди, спокойно дослужить, командиры херовы!

— Ты, лейтенант, не распускай язык, — все так же равнодушно сказал майор. — Устроили тут вытрезвитель! У нас своих алкашей хватает! Еще одиннадцати нет, а ты уже пьяный, как свиноматка! Офицеры из вас, как из моего хера дудка! Что у тебя в чемодане? Открой-ка!

— Устав не предусматривает досмотр личных вещей офицеров, — доброжелательно сказал Казаков и открыл чемодан. — Книги только да мыло. Одеколона нет. Была водка, я ее по дороге высосал, так надежней. Знал, что шмонать будете. На губе любят устав нарушать.

— Ты особо не хорохорься! Помни о моем праве добавлять пять суток. Все вы грамотные, когда шары зальете! Ступай, проспись!

Дивизионная гауптвахта ютилась в одноэтажном здании за глухим трехметровым забором из досок, недалеко от Дома офицеров. Караулка и камеры для солдат выходили окнами на небольшой плац. Внутри забора сам дом обнесен колючей проволокою, с узенькой контрольной полосой вдоль нее — вскопанная, проборонованная граблями земля.

Тут же прохаживался часовой, второй стоял у ворот.

Между колючкой и домом оставался неширокий проход, и, повернув за угол, Казаков остановился перед калиткой, отгораживающей участок офицерской гауптвахты.

Пара ступенек, прислоненные к стене железные грабли, настежь открытая дверь, кусок фанеры с крошками для птиц. За колючей проволокой пространство до дощатого забора, метров двадцать, было заполнено перепутанными витками тонкой проволоки — противопехотным препятствием, известным под названием «спирали Бруно». Ограниченная калиткой и колючкой малюсенькая площадка предназначалась для прогулок офицеров-узников.

Сержант запер за Казаковым калитку.

Лейтенант шагнул в дверь. На голой железной койке в позе мечтателя-птицелова лежал на спине старший лейтенант-связист с красивым, насмешливым лицом.

— Привет! — сказал Казаков и оглядел камеру.

Обычная комната, почти квадратная, открытое окно с решеткой, три кровати, стол, табуретки и ничтожная лампочка, свисающая с потолка.

— Нехерово! — подвел итог Казаков и, вытерев о брюки потную ладонь, представился. — Вадим. Пять суток за нерадивое отношение к службе, выразившееся в беспробудном пьянстве и дерзком неповиновении.

Старший лейтенант вежливо сел на кровати.

— Да-да! Дали б мне власть, я бы вас, пьянчуг, поставил кверху жопой и едал бы, не спрашивая фамилии! Роман. Десять суток, через два дня выхожу. Хотел отшпокать дочь непосредственного начальника, но в пьяном виде упал и сломал у него в доме этажерку. А тут он сам с женой приперся, кино не понравилось. Представляешь, видит он дочь, пьяную до обморока, и голого хмыря возле разрушенной мебели. Расстроился полковник и лишил меня, блядь, свободы! За что? Даже всунуть не успел!

— Мне бы твои заботы, Рома! — вяло утешил Казаков. — Это дело такое, успел бы отодрать, жениться б заставили… Извини, я посплю…

Роман настойчиво тормошил Казакова.

— Тебя друг во дворе зовет! Вставай!

Они вышли на крыльцо, и сразу же над забором показалась смеющаяся физиономия Горченко. Он подтянулся и сел боком на забор.

— Вадим, ну как ты устроился? — негромко закричал гость. — Захмелиться, рванина, хочешь? Тут внизу Батов, мы с ним выпили и о тебе вспомнили!

Часовой вышел из-за угла и стал возле калитки.

— Как же я выйду? — заволновался Казаков.

— Мы хотели пройти к тебе, но из офицеров никого нет. А эти нерки, — Горченко мотнул головой на часового, — не пустили. Бдят, мандавохи! Обхезались, салаги, от страха!

Часовой засмущался.

— Но мы предусмотрели этот вариант! Смотри! — и Горченко потряс двумя алюминиевыми фляжками. — А теперь наблюдай за действиями русского офицера!

Горченко размахнулся, как бросают противотанковую гранату, и с натужным стоном метнул фляжку. Звякнув о стену, она упала возле двери.

— Смотри не наебнись! — радостно закричал Казаков. — Держи, Роман. Давай вторую, Вася!

Часовой возбужденно топтался, интересно ему было, переживал немного — получится или нет.

Вторая фляжка не перелетела через колючую проволоку, пришлось подгрести к себе граблями радующий своей литровой тяжестью сосуд.

Помахав рукой, Горченко спрыгнул с забора, а арестанты, с фанфарами в душе, обнявшись за талию, вернулись в узилище.

— Портвейн, прямо скажем, как пресная моча! — кочевряжился связист. — Но молодцы парни! Уже семь, скоро жор. Ну, погнали, твое здоровье!

Нетрезвые тени покачивались на стенах, вечерняя прохлада согнала мух поближе к теплу лампочки, они умиротворенно грелись, не надоедали, прислушивались к веселым песням, собеседник казался остроумным, и лицо его трогало своей симпатичностью.

Принесли ужин — гороховый концентрат и невесомый, с коробок спичек, кусочек жареной рыбы. Казаков начал было возмущаться, что это за пайка, уж не за салаг ли их принимают, надо дать по ушам, чтоб неповадно было обворовывать арестованных офицеров.

— Не переживай ты! — урезонивал его Роман. — Зачем тебе эта рыба? Не нарушай кайф!

Сержант-караульный приволок матрацы и одеяла.

Казаков раскис, хотел сразу же завалиться спать, но связист не позволил.

— Сначала всех мух надо побить! Утром спать не дадут!

Закрыли окно и дверь, свернули в трубку газеты. Старший лейтенант, потрезвее, стал на табуретку, хлестал самодельной мухобойкой, с удовлетворением отмечал удачные удары. Казаков бил садящихся на стены и на стол, по-охотничьи кричал, занятие было интересным и даже увлекательным.

— Ты с оттяжкой, с оттяжкой! — возбужденно настаивал Роман. — Хоть одна останется, — жить не даст! С оттяжкой бей!

Заснули офицеры с чувством тихого счастья…

Лишение свободы

В семь утра зашел заспанный сержант.

Двое пришедших с ним губарей начали уборку.

Караульный унес постели.

Офицеры расстелили шинели, просунули через сетку в изголовье кровати ножки табуреток, устроили нечто вроде шезлонгов — можно было полулежать, опершись спиной на сиденье.

Покорно повозмущались гадостным завтраком, воруют, мерзавцы, беспощадно, совсем совести у шакалов нету.

Раскаленная подушка солнца заткнула окно, установилась банная жара, батальоны мух плавали в солнечных лучах, как в шампанском, беспардонно жужжали и ничего не боялись.

Невеселый майор пришел с обходом.

— Просьбы есть? Я не говорю о жалобах и претензиях, их быть не должно!

— Главное, выпустить меня завтра не забудьте, товарищ майор! — пошутил Роман.

Майор усмехнулся и посмотрел на Казакова.

— А у меня, товарищ майор, даже не просьба, а почтительнейшее пожелание. Нельзя ли сделать, чтоб газеты были? И хорошо бы липучек от мух, уячивают они нас немилосердно!

— Ты, я вижу, парень бойкий! — невозмутимо сказал майор. — Насчет газет посмотрим. Пока читайте уставы, — он кивнул на книжечки на столе, — там все написано. А липучек у нас даже в штабе дивизии нет. И еще. Повторится вчерашний номер, — будешь с губарями маршировкой заниматься по четыре часа в день… Я имею право тебе такое приказать… Чтоб мне все было в порядке!

Он вышел.

Казаков начал читать специально захваченную толстую книгу. Роман отвинтил крышку от часов и принялся в них ковыряться.

— Это моя единственная радость — часы чинить! Кроме поддачи, конечно. Сколько у меня их перебывало! Охуительная тьма-тьмущая! Особенно, когда молодых пригонят. Последний раз мне полную пилотку часов принесли — старики попросили ревизию сделать… Знают, суки, мою слабость!

Прячась от жары, посидели на бетонном полу в коридоре, возле туалета. Было прохладнее, но от мух и там не было спасения.

— Пусть налетает побольше! — злорадно говорил Роман. — Вечерком мы им устроим! Ух, пидарасы наглые, хуже жидов!

В этот раз мух били скрученными в жгуты и намоченными полотенцами. Побоище затянулось, хитрые мухи всячески старались не выдать своего присутствия, но горя местью за дневные страдания, человек победил…

Неделя, семь дней, семь раз лечь и проснуться оставалось до дембеля.

От великого счастья дрожали мышцы, Казаков забывал дышать, покрывался нервной испариной, мысленно умолял себя отвлечься, успокоиться, заснуть. Вытянувшись на койке, он злился, что распустился, позволил размечтаться, не удержал себя от будоражащих мыслей, растревожил…

О сне не могло быть и речи…

Нарисованная лунным светом решетка на полу. Восхитительная прохлада. Легкий запах хлорки из туалета. Уютное поскрипывание кровати — необремененный счастливыми думами связист деликатно онанировал…

— Не грусти, Вадим! — растроганно говорил Роман, натягивая сапоги. — Дембель неизбежен, через неделю будешь дома! Как я тебе, блядь ты разблядь, завидую!

— А ты уже, считай, свободен! — успокоил его Казаков.

— Что ты равняешь! Ты никогда больше эту свинскую армию и не увидишь! А я к тачке прикован, двадцать лет еще, как говно в проруби… На вот, может, будет желание поалкать…

И он протянул флакон одеколона.

— Спасибо, спасибо, Рома! Будь здоров! Целуй за меня полковничью дочку!

Почитал, не замечая слов, книгу, посидел на ступеньках, постирал без мыла трусы и рубашку…

Казаков все чаще поглядывал на одеколон.

После обеда решился, налил в крышечку из-под мыльницы, истекая от отвращения слюной, всосал неестественно воняющую сиренью жидкость.

Походил, посидел, полежал.

И выскочил во двор — кто-то прокричал его имя.

Лежа грудью на заборе, там же, откуда метал фляжки Горченко, Коровин радостно улыбался.

— Привет, Вадим! Ты, наверное, обалдел от скуки? Смотри, что у нас!

Он ухитрился развернуться и поднял из-за забора трехлитровый бутылек с вином.

— Договорись, может, выпустят тебя на часок! — сознавая глупость своих слов, сказал Коровин.

Казаков заметался.

— Кто меня, блядь, выпустит?! Подожди! Наблюдай за действиями русского офицера.

Он схватил тяжелые грабли, с приваренной трубой вместо ручки, и несколькими ударами порвал колючую проволоку. Шустро лег на землю, нырнул под спирали Бруно и, приподнимая руками проволочную путаницу, пополз на спине к забору.

— Стой! Куда вы, товарищ лейтенант! Стрелять буду! — закричал появившийся из-за угла часовой.

— Я тебе, сука, стрельну! — страшным голосом крикнул с забора Коровин. — До дембеля не доживешь! Завтра же повесят как крысу! Давай, Вадим!

Казаков по-чемпионски перемахнул через забор.

Возбужденный Фишнер чуть не расцеловал его.

Коровин тяжело бухнулся с трехметровой высоты.

Быстрым шагом дойдя до полупостроенного здания, приятели расселись на кирпичах.

— Пей без стеснения, Вадим! — подбадривал Коровин. — Скажешь, что папиросы кончились, вот и бегал за ними.

Офицеры отдышались, пришли в себя, беседа стала неторопливой.

— Пять дней осталось! — рассказывал новости Фишнер. — Конечно, в полк уже почти не показываемся. Только на развод и назад. Терехов грозится, пугает, что задержат дембель. Ну, это уж хер ему! Ни одного лишнего дня!

— «Урал» позавчера перевернулся, без офицеров, правда. Теперь мы, если и идем, то только пешком. Нельзя же рисковать перед самым дембелем! — заулыбался Коровин.

— А на «Б» что творится! Гудеж во всю! Ночью каждый кустик дышит! Еще счастье, что мы жен отправили!

— В общем, тебя, блядь, не хватает! — пошутил Коровин.

Надо было возвращаться, Казаков затосковал, но напряг волю и поднялся.

— Мне пора. Давайте папиросы. Я пошел…

Колени конвульсивно подгибались, центр тяжести тела беспрерывно смещался, приходилось быстро семенить, настигая ускользающее равновесие. Затрачивая неимоверные усилия, хватаясь за стены и заборы, лейтенант добрался до гауптвахты и, собрав силы, постучал.

Часовой с пятном вместо лица впустил его.

Наученный опытом невеселый майор ругаться не стал.

— Завтра свое получишь! Иди в камеру! Я уже позвонил вашим о твоем побеге…

— Обрадуйте их, что я нашелся, — роняя слюни, сказал Казаков и с грохотом вывалился из караулки…

Ясная задача

Разбудили мухи и солнце.

Утро в полном разгаре, но за постелью никто не пришел, и Казаков встревожился.

Голова болела…

— Так вот какие дела, лейтенант! — начальник гауптвахты хмуро осматривал камеру. — Есть у меня крупное желание впаять тебе еще пять суток. За побег, пьянство и вообще, чтоб не садился на голову.

— У меня через четыре дня дембель. Я не подпадаю под вашу юрисдикцию, — стараясь не выдать страх, сказал Казаков.

— Это ты бабушке Фросе расскажешь! — майор усмехнулся. — Юрисдикция! Но с другой стороны, ты можешь выйти на сутки раньше… Что надо сделать, чтоб другие не могли повторить твой фортель?

— Откуда я знаю! Вероятно, нужно прикрепить к земле эти спирали.

— Вот и действуй! Идем, объяснишь, какие необходимы материалы. После обеда возьмешь губарей и приступай. Задача ясна?

— О чем речь, товарищ майор! — криво улыбнулся Казаков. — Как говорится, все для блага человека, все во имя человека. Оставлю о себе память. Чего не сделаешь ради свободы!

Майор вздохнул и задумчиво покачал головой, оценивающе взглянул на лейтенанта…

Покрывало из спутанной проволоки было приподнято и подперто шестами, сидя на корточках, небритые солдаты без поясов забивали в утрамбованную землю скобы из металлических прутьев, привязывали к ним спирали.

Казаков прохаживался вдоль забора, поглядывал.

Когда работу закончили, лейтенант взялся за проволоку и сильно рванул кверху — несколько креплений выдернулись из земли.

— На соплях все, — с удовлетворением заключил Казаков.

— Но сойдет и так. Вы, ракетчики, не тянете в этом деле. Для вас это непреодолимое препятствие.

— А если ваши захотят убежать, им тоже будет потруднее, чем вам вчера, — насмешливо сказал солдат.

— У вас же дембель, товарищ лейтенант, через пару дней! — солдат собирал инструменты. — Зачем нужно было соглашаться?

— Много ты понимаешь! — специально наглым тоном сказал Казаков. — Кому надо будет — убежит! Это все херня, эти скобы!

И достал папиросы.

— Херня не херня, а получается, что вы скурвились, испугались майора! — сказал третий, закуривая.

— Вы, я смотрю, герои! — разозлился Казаков. — Такие все разумные! Раз приказали, надо делать! Советы даете!

Вечером одному бить мух было не под силу, Казаков напялил на голову простыню и заставил себя заснуть…

Двери во двор были заперты на ключ, начальник не хотел рисковать, волноваться, не придумал бы еще какой-нибудь номер этот дурак-лейтенант.

Казаков со злобной скукой полистал книгу, послонялся по камере, постирал брюки и вымыл под краном сапоги.

Дню не было конца…

Поймал несколько мух, привязал ниточками, понаблюдал за полетом.

Пересчитал буквы на книжной странице, сюрпризов не было, чаще всего попадались «О» и «П».

Отпорол от шинели погоны и сунул их в чемодан — на память.

Сел возле окна и долго смотрел на забор…

Время не поддавалось на обман, с ослиным упрямством переминалось с ноги на ногу, делало шажок-минуту и снова замирало…

До дембеля оставалось два дня…

Человеческое общение

Черно-зеленый вертолет сделал полуразворот, собрался уже приземлиться, передумал, приподнялся, перелетел чуть подальше.

Трясогузка не обратила внимания на противный грохот, продолжала увлеченно бежать по тропинке, якобы не имея других забот, как только указать дорогу на «Б».

Зачем бежать, отвлекла от гнезда и будет, сколько можно, добрую сотню метров бежит птица, как борзая, никого не интересуют твои птенцы, кто там польстится на твое гнездо, дела поважнее есть, разговаривал сам с собой Казаков, тая от мысли о завтрашнем дне.

Колючая проволока вдоль вертолетного поля поржавела и провисла, сухие ветки, непонятные тряпки, пучки травы зацепились за это давно не привлекающее ничьего внимания заграждение.

Трясогузка остановилась и недоуменно посмотрела на Казакова.

Тот пришел в себя и тоже удивился.

Человек в темно-синем офицерском галифе и фуражке, но в тапочках на босу ногу и в майке, с патронташем на поясе и с охотничьим ружьем в руках шел навстречу и улыбался счастливо.

Нельзя сказать, что лейтенант Тимоха был очень уж пьян, но подвыпил солидно, Казаков даже замотал одобрительно головой.

— Вадим, наконец-то мы с тобой встретились! — кричал Тимоха, тормоша в потных объятиях смеющегося Казакова. — Служим вместе, а я тебя, считай, уже месяц не видел! Идем, я тебя провожу!

— Серега, дембель завтра! Представляешь?!

Тимоха восторженно загоготал и радостно выругался.

— Я-то представляю! Это ты там, говорят, из своей темницы побеги от скуки устраиваешь, а мы который день празднуем! А почему тебя раньше выпустили? Или опять рванул?

— Договорился…

— Ну и чудесно! Пошли! И не пугайся на «Б»! Балдеж идет, аж гай шумит!

Приятели в обнимку пошли по тропинке.

Вдруг Тимоха сделал стойку и снял с плеча ружье.

— Чего ты? — спросил Казаков.

— Глянь, тварь! Я ее сейчас оприходую!

Трясогузка тоже остановилась, не чувствовала опасности.

— Да брось ты! Нашел добычу! Пошли!

Солнце опустилось за деревья, до поселковых бараков осталось рукой подать, Казаков ускорил шаги, сунул в рот папиросу, начал прикуривать на ходу.

Вздрогнул от выстрела.

Тимоха победно потряс ружьем.

Впереди, шагах в десяти, заряд дроби оставил след на утоптанной земле. Несколько темных пятнышек и пригвожденное к земле перышко.

— Навскидку в нее замандолил! Не целясь!

— Ну ты и мудило! — Казаков непонятно почему возмутился. — Убил птичку!..

Через улицу в полуприсядку, раскорячась, бежал лейтенант Батов с двумя ведрами вина.

Обрадовался Казакову.

— Вадим, идем к нам! Ты видишь, блядь, Терехов запретил водку продавать! Приходится хлебать это разливное алжирское говно! Да еще и деньги, гундосые пидары, до сих пор не дали! Еле наскребли!

Громко разговаривающая компания полупьяных мужчин вышла из-за угла.

Батов заволновался.

— Я сваливаю, Вадим! Эти ханыги сейчас попьют наше вино! Давай, заноси чемодан и к нам! Я жду!

Он шмыгнул за барак.

Казакова окружили, хлопали по плечам, толкали легонько и смеялись.

— Вы посмотрите! — орал Северчук. — Он еще в форме, змей!

С Казакова сорвали фуражку и с хохотом забросили на крышу клуба.

— Не волнуйся, Вадим! Там уже десятка три! Идем, выпьем!

— Вечером зайду, — пообещал Казаков и заспешил к себе, отделаться от чемодана и от этой дурацкой шинели…

Поплавок лампочки покачивался на ряби табачного дыма.

Занавешенное солдатским одеялом окно.

Было душно и воняло дрянью, но Казаков не жалел, что зашел, — истосковался по человеческому общению.

Общество было удручено усталостью.

Панкин и Янич подремывали, положив локти на стол, и не обратили внимания ни на Казакова, ни на вошедшего следом Коровина. Петя Кушник односложными фразами рассказывал о своей тяжбе с командиром четвертой роты по поводу очередности чистки уборной второго батальона. Его собеседница, нездешняя молодая женщина, с закрытыми глазами без аппетита ела подсохшую яичницу.

Женщина, задрав подбородок, улыбнулась и, не открывая глаз, представилась:

— Шура.

Озадаченный Казаков церемонно шаркнул ножкой, более пьяный Коровин приветствовал даму, по-индийски сложа руки.

Батов захлопотал, разрезал огурец и протянул по половинке.

— Закусывайте! Попозже схожу, потрушу еще строителя. У него целая плантация, у этого козла рогатого, майора!

Все выпили. Петя Кушник с омерзением сплюнул в пустую консервную банку, остальных передернуло — вино было действительно отвратным.

— Где вы подобрали эту чертиху? — шепотом спросил Казаков. — Она уже спит, что ли?

— Познакомился вчера… Это у нее с веками что-то, не открываются, только щелочки… А так баба ничего… Можешь подвалить. Ты у нас из заключения! — тихо засмеялся Батов.

Петя Кушник заголосил было песню, но его оборвали, хотелось просто поговорить.

— Убить меня, не понимаю я эту контору! — говорил Батов. — Завтра последний день, а до сих пор нет приказа о дембеле! Отделаться бы им от нас побыстрее, чтоб хоть кадровые лейтенанты не спивались с нами! Так нет, все через жопу! Тянут, тянут! Привыкли действовать людям на яйца! Как будто нет у них важнее задачи, чем изговнять нам спокойный дембель!

Гости согласно выпили.

— Что ты хочешь! — горячо сказал Коровин. — Вот я прочел, со всеми можно договориться! С обезьянами, с дельфинами, даже с кальмарами ищут общий язык! Но не в армии! Такую дурость, как здесь, поискать, блядь, надо! С чем сравнить — не знаю! Долбоеб на долбоебе, кто что решает — неизвестно, логика первобытная, гонора полная жопа! Одним словом, куриный ум!

Петя Кушник движением краба, боком-боком, добрался до кровати и заснул.

Решили выйти на воздух.

Шура разговорилась. Ехала в отпуск в дом отдыха, работает в Биробиджане стрелочницей, сказали, что из Ледяной в Солнечное ходит автобус, на станции ее пригласили погостить, вот она и пришла сюда, завтра пора уже и уезжать.

— Ну ты как? — нетерпеливо зашептал Коровин. — Если ты идешь с ней, так иди! А нет — я ее приголублю!

Казаков стоял, пошатываясь, в обнимку с Батовым.

— Какой от меня толк… Пойду спать… Да и страшная она, как моя жизнь! Дома через два дня будем…

Усиленная темнотой, где-то играла музыка.

Возле клуба пьяно кричали.

Коровин отвел Шуру в сторонку, уговорил нагнуться, чтоб на земле на валяться, женщина, упершись руками в сосну, немного смущалась, покорно посмеивалась, пытаясь превратить все в шутку…

Хлопнуло несколько ракет, цепочки зеленых огоньков, сигнал к атаке, замерцали в небе.

Крики усилились.

Дембель, дембель, дембель!!!

— Спать надо, Степа, — неразборчиво сказал Казаков.

— Давай, Вадим! Пережили мы это свинство! До завтра! Я еще пойду за огурцами.

Они поцеловались, и Казаков побрел в темноте, ударяясь о стволы и умиротворенно ругаясь, тупое опьянение не могло забить чувство громадной, величайшей, лишавшей чувств радости…

Шакальские душонки

Писарь батальона подошел с рассеянным видом и нагловато попросил закурить.

— Борзеешь, писаришко! — мрачно сказал Петров, трезвый и чисто выбритый. — Почему ты вдруг решил, что тебе перепадет курево? Это невежливо, нарушать размышление командиров-стариков.

Петров, Теличко и Казаков сидели в курилке у входа в казарму и ждали десяти часов — ровно через двадцать пять минут заканчивался теоретический срок их воинской службы — два года.

В десять все лейтенанты договорились собраться в штабе.

Приказа о демобилизации все еще не было, утром на разводе дурак майор Курицын, злорадно ухмыляясь, посоветовал всем идти в свои подразделения, заниматься делом, их оповестят, если что-либо станет известно.

Противная харя майора вызывала омерзение, лейтенанты толпой, провожаемые заинтересованным взглядом полка, побрели в казармы.

— Вернитесь, лейтенанты! — решил поддержать свой авторитет Курицын. — Где ваши фуражки? Почему вы в солдатских пилотках?

— Пошел ты в хер! — отчетливо откликнулись из толпы.

Майор оскорбился и закричал команду полку…

— Как хотите, дорогой товарищ лейтенант Петров! — весело сказал писарь. — Раз нет закурить, — нет и новостей!

Казаков торопливо вытащил пачку.

— Сейчас в штабе батальона их высокоблагородие майор Жигаев дают взъебку гвардии капитану Синюку! — торжественно произнес писарь и умолк, покуривая.

— Не выябывайся, Женя! Не буди во мне зверя! — пошутил Казаков. — Ну, ну!

— Утром майор получил приказ писать на вас характеристики! — понимая радостность вести, заулыбался солдат. — Для дембеля! Ну, Синюк быстренько нацарапал по паре слов, мол, проявили себя как организаторы, устойчивы в быту, на хорошем счету и так далее, как положено… А майор разорался, пиши, как есть! Злостные разъебаи, пьяницы и саботажники… Особенно он на вас, товарищ лейтенант, залупился! Пиши, кричит Синюку, «в пьяном виде бывает дерзок»!

— Да заебись он в три хера! — обрадованно воскликнул Казаков. — Пусть пишет, что хочет! Хоть, что я черт с рогами и кукарекаю! Кто это читать будет! Лишь бы вырваться отсюда!

— Все это хорошо, — рассуждал Теличко, — но главное, пусть нам приказ покажут и деньги дадут! А их характеристики мне до большой задницы!

— Идем в штаб, пора! — поднялся Петров.

Лейтенанты сидели кто где — на ступеньках штаба, у дежурного, в коридоре, в нарочно расхлябанных позах, с расстегнутыми воротничками и закатанными рукавами, без фуражек.

Терехов приехал поздно, не выходил из кабинета, обиженный Курицын подходить не решался, Оверьянов послонялся, шутливо поворчал и ушел, не удостоенный словом. Начальник штаба с каменным лицом прошел в бухгалтерию.

Солнце зубоскалило, явно издевалось, забирало остатки тени. Люди часто пили из бачка теплую, розоватую от марганцовки воду, лили ее в рот, стараясь не прикасаться губами к кружке.

Гранин решительно поднялся.

— Так мы будем сидеть еще неделю! С этими тварями надо говорить на их языке! По-человечески они не могут! — громко, чтоб слышал дежурный по полку, сказал он. — Идем, посылаем телеграмму Министру обороны! Просим, дескать, вашего вмешательства, положите конец попранию советских законов!

— Скажем, не жалели себя, подарили Советской Армии два года жизни и теперь вот, вместо благодарности, подвергаемся преступному издевательству со стороны командования! — возбужденно кричал Коровин. — Пошли! Всем кодлом!

— Денег-то нет ни у кого, какие там телеграммы, — пробормотал Фишнер, поднимаясь вместе со всеми.

В озлобленном молчании прошли через плац и уныло зашагали по тропе.

— Стойте, товарищи лейтенанты, подождите! — солдатик-посыльный бежал, размахивая руками.

Предчувствие боязливо затюкало молоточками пульса…

Запыхавшийся солдатик не стал тянуть за душу:

— Приказ пришел! Всем вам дембель! Майор Курицын приказал вернуть вас! Чтоб деньги шли получать и проездные документы! В пожарном порядке, говорит!

С ревом пошлепали солдатика по заднице, шутливо насовали под микитки, потрепали за уши. Паренек искренне радовался чужому счастью.

— Вот видите! — орал Гранин. — Только палкой по жопе! Сразу и приказ есть, и деньги идите получать! Ух, бляди, мыто за два года раскусили ваши шакальские душонки!

— Как раз успеем после перерыва в магазин! Не дай Бог, водки не будет! Что тогда?!

— А что ты думаешь! У них ума хватит! Терехов запретит и все! — встревожились лейтенанты…

У Терехова хватило ума не запрещать.

Уже выпившие люди снова появились у прилавка.

Первые, купленные час назад бутылки были прикончены, лейтенанты щедро бросали улыбающейся продавщице червонцы и четвертаки, сгребали, не считая, сдачу, охапками брали бутылки и кульки, удачно шутили, хохотали, сияли радостью.

Праздник расправил крылья и вздохнул полной грудью…

Перегоревшая лампочка

— Надо спрятать деньги, — тихо сказал Коровин. — Пока не пьяные. Судя по всему, часам к шести мы все укачаемся. Ну, а рвань тогда и начнет промышлять… Выйдем!

Казаков не возражал, все логично, осторожность не помешает.

Друзья покинули шумное застолье и, почти не шатаясь, поспешили к себе.

В комнате Казаков огляделся.

Куда?

Голый матрац на полу и подушка. На табурете тщательно выглаженные брюки, рядом пара новеньких югославских туфель. Он перевел дух — представил себя роскошным, при деньгах, сидящим в ресторане…

И вправду, куда спрятать? В чемодан? — наивно, в печку? — не хитро, в щель за обои? — слишком очевидно, под матрац? — глупо… Довольно покачал головой, — хорошая мысль, — и вынул из кармана пачку денег. Осторожно, чтоб не порвать паутину, снял с полочки над помойным ведром грязную, заполненную наполовину пожухлым стиральным порошком картонную коробку. Засунул в порошок деньги, проверил, так же осторожно поставил на место.

Коровин уже ждал его.

— Основное, не забыть их, когда поедем! Напомним друг другу! Ну, а теперь можно и ужраться! — развеселился Коровин.

Казаков потер руки…

Веснушчатое лицо капитана Бабошина погрустнело, он огорченно заморгал рыжими ресницами.

— Я, мальчики, пошел… Мне на дежурство… Спасибо вам! Желаю успеха, как говорится, и удачи!

— Смотри, Гриша, не забудь машину прислать! Поезд без пяти двенадцать…

— В одиннадцать ждите, сам приеду! Скажу, караулы проверить…

Капитан ушел, о нем сразу же забыли, снова застучали стаканами, засмеялись, подняли базар.

— Ты, Витя, иди поспи! — уговаривал Коровина Казаков. — Еще сколько до ночи, а ты уже сломался!

— На радостях, Вадим! — оправдывался тот, держась за шею Казакова и укладываясь на кровать. — Немного посплю и снова начнем…

Балу забренчал на гитаре.

Попытались запеть, но Гранин запротестовал:

— Замолкните вы! Воете, будто покойник в доме! Пусть сам поет!

Пригорюнившись, приготовились слушать любимую песню.

Балу наигрывал знакомую, щемящую мелодию.

Тимоха прослезился.

Казаков вздохнул тяжело, у него задрожали губы.

Горченко, с трудом передвигаясь, подошел к окну. Потом сел на кровать рядом со спящим Коровиным.

— Уезжаете, суки, а мы остаемся… Ничего не останется… Хотя вот… Дай-ка я возьму коровинскую печатку на память…

И он потянулся к небольшому золотому перстеньку на левой руке Коровина.

— Н-е-е-т! — с протестующим мычанием Казаков встал из-за стола и, потеряв равновесие, повалился на Горченко.

— Нет! Вот когда он проснется, ты его спросишь! А сейчас не бери!

Он обхватил Горченко сзади, тот с неожиданной энергией поднялся, попытался стряхнуть Казакова, по-пьяному цепко повисшему на спине. Разозлившись, Горченко ударил в лицо Казакова затылком, ахнувший от боли Казаков стукнул его ребром ладони по печени.

Они упали, остервенело борясь, малопослушными руками стараясь причинить друг другу боль, дико крича непонятно зачем…

Тимоха совсем разрюмился.

Гранин смотрел безучастно.

Балу оторвался от гитары и, чуть не падая, наклонился над борцами.

— Кончайте вы! Что вы озверели?! Давайте выпьем и дело с концом! Кончайте, ну!

Оба, раскрасневшиеся и потерявшие дыхание, сели на полу, посмотрели друг на друга.

— Ну, ты и не умный! — сказал Горченко.

— Это ты, блядь, психопат! — миролюбиво сказал Казаков.

Друзья выпили.

Казаков растолкал Коровина, заставил его обнять себя, они вышли из барака и, поочередно падая, побрели домой…

Поселок как вымер, люди устали, завалились спать, не попрощавшись ни с воздухом, ни с заходящим солнцем, ни с грустными, размытыми, понимающе переглядывающимися соснами…

— Вставай, Вадим, вставай! Едем!

— Куда?

— Как куда? Домой! Машина ждет!

Казаков сел на матраце и открыл один глаз.

— Что у тебя с мордой? — удивился Коровин.

Казаков схватил зеркало и с досадой запричитал. Красносиний синяк распух, левый глаз почти не открывался. Вот тебе и роскошный парень в шикарном ресторане!

— Пошли, пошли, — торопил капитан Бабошин. — У вас и выпить ничего не осталось?

— Может, на вокзале, — ляпнул глупость Коровин.

Ни брюк, ни новых югославских туфель не было. Казаков похолодел, бросился на кухню. Деньги были на месте, визитеры не догадались, хотя искали, вероятно, усердно. Чемодан перевернут, обои оборваны…

Казаков воспрянул духом.

— Ну, я и парень! Не дал себя обобрать! Знаем мы этих шакалов! А с синяком — черт с ним! И брюки есть запасные, и туфли старые, молодец я, не выбросил!

Коровин принес темные очки. Они прикрыли синяк, но в темноте Казаков ничего не видел.

— Завтра надену! — окончательно успокоился он.

Прогрохотав в коридоре сапожищами, ввалился Сырец.

Взволнованный, с непочатой бутылкой водки в руке.

— Наконец нашел живую душу! Я вернулся из караула, а уже все мертвые, падлючищи! Шаром покати в поселке!

Наспех распили бутылку, потушили свет, торопливо обнялись, полезли в кузов «Урала».

Как назло, даже лампочка на столбе перегорела.

Ничто не врезалось в память, только темная фигура командира первой роты Олега Сырца. Он жалко помахал рукой, наверняка расстроился, а может, и заплакал…