Сапоги — лицо офицера

Ленинский зачет

«Боже Всемогущий, за какие тяжкие грехи караешь Ты нас?» — было написано на лице лейтенанта Янича.

По лицу лейтенанта Фишнера было трудно определить, о чем он думает, но наверняка о чем-то светлом, возможно, связанным с таинством первого поцелуя. Задрав подбородок, он отрешенно щурил глаза и методично облизывал верхнюю губу.

Лейтенант Тимоха, похмельно обхватив голову руками и делая губами негромкие пукающие звуки, удачно изображал легкое разочарование.

Лицо капитана Ревы выражало презрение с оттенком досады за потраченные впустую двухлетние педагогические усилия.

Капитан Пустовойт, с печально-ласковой гримасой, мелко-мелко дрожал ладонью, подбадривал терпеливо.

В других подразделениях на этот вопрос отвечали хотя и с запинками, но часто правильно. Агитатор полка развел про себя руками — удивляла неподготовленность экзаменуемого.

— Ну, так какие же цели ставит перед собой национально-освободительное движение в Лаосе? — мягко, чтобы вконец не сбить с толку, повторил Пустовойт.

Солдат молчал, впав в оцепенение от беспомощности.

— На этот вопрос и дурак ответит! Отвечай! — не выдержал капитан Рева. — Кто не сдаст Ленинского зачета, демобилизуется в последнюю очередь! Все должны его сдать!

Рядовой вытянул шею и дико посмотрел на экзаменационную комиссию.

— Цели… Цели… — собирал в кулак волю и напрягал ум солдат. — Чтоб фабрики рабочим отдать?

Тимоха радостно хлопнул ладонью по столу, пришел на помощь.

— Молодец! В конце концов это так и есть! Землю крестьянам, заводы рабочим, власть народу! Он правильно уловил классовую сущность! Давайте следующего?

Капитан Пустовойт, хотя и почувствовал издевку, кивнул с сомнением головой.

Капитан Рева, нечетко представляя себе цели какого-то движения в незнакомой стране, тоже не возражал, но решил выразить неудовлетворение.

— Какая там сущность! — коротко выдохнул он. — Опять пытаетесь превратить в комедию Ленинский зачет… А солдаты у вас политически неподготовлены.

— Да если человек не знает, что ему за это в ухо нассать? — возмутился Янич. — Подрастет — поймет… Давайте в темпе, а то уже жрать хочется!

— Побольше серьезности, товарищи лейтенанты! — сказал Пустовойт. — Не превращайте в хиханьки важное политическое мероприятие!

Мероприятие было важным, капитан не преувеличивал.

Приказ Министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы был услышан ранним утром по радио специально дежурившим дневальным.

Полк захлебнулся от радости.

Но на разводе замполит перепакостил настроение.

Только после 22 апреля, дня рождения Владимира Ильича, после того как все старослужащие сдадут Ленинский зачет, подтвердят свою политическую зрелость, можно рассчитывать на отъезд, сказал майор Францер.

Полк не обратил внимания на полосу препятствий и десятикратное подтягивание на турнике, на строевую и огневую подготовку, хотя в программу входила проверка по всем армейским дисциплинам. Это было нетрудно и привычно, не зря же трубили два года, наука нехитрая — бросать гранату или отдавать честь. Но то, что к святому делу дембеля подпрягается замполит со своей зрелостью и Дедушкиными зачетами, добра не обещало и тревожило.

Для придания праздничности и официальности в комиссию по принятию зачета входят, кроме своих офицеров, еще и замполит или офицер штаба, добавил майор…

В полковой минометной батарее проверяющий майор Курицын вздрагивал от удивления, по-дурацки пучил глаза, не верил своим ушам.

Капитан Алексеев, нервно радуясь, часто тер пальцами, как бы скатывая хлебные катыши.

Лейтенанты законно гордились.

Восьмой подряд солдат сдал зачет на отлично…

Накануне Коровин, с видом болеющего за успех дела, отозвал Алексеева в каптерку и предложил провести зачет со всей серьезностью, как в настоящей школе.

Каждый солдат вытягивает билет с написанными вопросами, садится и готовится к ответу, можно письменно, а другой в это время отвечает.

— Нет, нет! — замахал руками Алексеев. — Зачем такие сложности, епи твою мать! Что ты мудришь? Сделаем, как у людей, и все дела!

Но Коровин и подошедший Гранин убедили командира батареи, заверили, все будет в лучшем виде, они отвечают, они позаботятся, всю подготовку берут на себя, батарея не подведет, а если повезет, займет даже первое место.

Пергаментная зелень лавров смутила консервативную душу капитана, и он согласился…

Вопросы, переписанные из учебника или придуманные, были солидными, серьезными, несколько даже академичными, политически безукоризненно выдержанными, хотя и смешили своей непонятностью.

Весь вечер батарейцы готовились к экзаменационной лотерее.

Лотерея же была беспроигрышной.

Взявший билет громко произносил номер, садился и начинал много писать на тетрадном листке. Деловито прислушивающиеся под дверью товарищи быстро находили в пачке соответствующий листок и совали его очередному входящему. Прокричав номер своего билета, вновь вошедший садился рядом и передавал предыдущему написанный заранее ответ. Тому оставалось только улучить момент и заменить лежавшую перед ним бумажку на принесенную.

Затем экзаменуемый выходил на середину Ленинской комнаты, зачитывал, по возможности не запинаясь, текст, получал пятерку, поворачивался по-уставному и выходил строевым шагом.

Экзаменующие поощрительно кивали головой и удовлетворенно урчали, якобы восхищаясь…

Капитан Алексеев получил благодарность за высокий уровень политической подготовки вверенного подразделения, а минометчики не могли нахвалиться своими командирами. Высшее все же образование, с почтением кивали головами, это тебе не стоеросовые долдоны, майоры наши да капитаны, теперь-то уж дембель неизбежен, близок день его…

Оверьянов сделал шаг назад, насмешливо прищурился и демонстративно медленно оглядел каждого с ног до головы.

Повернулся к Кушнику, укоризненно сложил губы и покачал головой, нет, так дело не пойдет.

Готовые к отъезду, дембеля чуть встревожились.

Пятеро солдат стояли шеренгой, новенькие дембельские чемоданчики красовались у их ног. Парни казались себе чрезвычайно красивыми воинами, идеально одетыми и восхитительно подтянутыми.

Чистенькие, подстриженные, в с поразительной тщательностью выглаженной форме, в проглаженных через газету утюгом сапогах, с собранными гармошкой голенищами, на вдвое превышающей нормальную высоту «венских» каблуках, со вставленной в погоны алюминиевой пластинкой, с белой хлорвиниловой, заменяющей подворотничок, кабельной оболочкой вокруг шеи, в узчайших брюках и теснейших гимнастерках, со множеством купленных и вымененных значков, свидетельствующих о солдатской доблести и усердии, в офицерских шапках, солдаты вопиюще нарушали форму одежды.

— Кушник, Кушник, друг ты мой ситцевый, до чего дошла батарея! — неискренне огорчился майор. — Как можно выпускать из части таких клоунов? Как они одеты?

Кушник тоже пригорюнился, но не очень, привык к этим маленьким спектаклям, повторяющимся при каждой демобилизации.

— Почему у вас бляхи под яйцами болтаются?! — Оверьянов снова повернулся к шеренге. — Снимайте-ка все ремни! Посмотрите, товарищ командир батареи, на эти бляхи!

Сверкающие латунные пряжки со звездой, по уставу плоские, были выгнуты крутой дугой.

Оверьянов, полушутливо ворча, размахнулся ремнем и с силой ударил пряжкой о землю, чтоб выпрямить.

Кушник начал обрадованно помогать майору.

— А вот мы ее сейчас еблысь, вот так вот! — приговаривал он, лупя ремнем. — А вот мы ею сейчас как ебаквакнем, вот так вот!

Солдаты бесстрастно смотрели, молили Бога, чтоб начальственные придирки на этом закончились.

Мольба была услышана, офицеры, слегка запыхавшись и отведя душу, приступили к финалу проводов.

Командиры с суровом видом рылись в раскрытых чемоданах, проверяя, не захватил ли воин что-либо из казенного имущества, на память или что плохо лежало, не украл ли, не прикарманил ли, не присвоил ли кусок мыла, отвертку, фляжку или лавсановые офицерские брюки, кстати, пропавшие недавно в пятой роте.

— Спасибо за службу! — сказал торжественно Оверьянов. — Желаю счастливого пути! Я надеюсь, что то, чему мы здесь вас научили, пригодится в вашей жизни!

Расчувствовавшийся капитан Кушник пожал отъезжающим руки.

Неплохая жизнь

Кандидатов отбирали долго.

Иногда командиры скандалили, не хотели отпускать подчиненных, чаще не протестовали, кто-то же должен ехать, все равно придется уступить.

Тридцать пять лейтенантов, почти половину младших командиров, посылал полк в спецкомандировку, к черту на кулички, в киргизский город Ош, за молодыми солдатами…

Слухи о предстоящей поездке заронили смуту в лейтенантское житье, души их возжаждали путешествия, но седобородый опыт подсказывал — будь осторожен, не спугни удачу, ни в коем случае ничего не выклянчивай у начальства. Закоренелые авантюристы решили даже рассчитано испытать судьбу — побежали в штаб, с горящими глазами добивались, чтоб их, по возможности, не включали в список, ссылались на семейные трагедии, плаксиво доказывали свою нужность в подразделении, сколько еще не сделано, работы непочатый край, забот полон рот, просим учесть нашу просьбу…

Не показывай вида, если тебе что-то хочется или не хочется — в армии всегда поступят наперекор твоему желанию.

Эта малообъяснимая закономерность блестяще подтвердилась.

В чудесный вояж посылались все, кто с похоронным лицом и гримасами отвращения выслушал сообщение о поездке. Авантюристы, крикливо умолявшие оставить их в Ледяной, ехали тоже. В части оставались удрученные баснословным невезением наивные рохли, вслух заявлявшие о своем страстном стремлении к перемене обстановки.

Майор Залесский получил должность «Начальника эшелона», майор Францер — должность «Комиссара». Чтобы иметь возможность организовать «Штаб», старшего лейтенанта Сидорова облекли расплывчатыми полномочиями — от начальника канцелярии до посыльного — и подчинили майорам. Вся прочая братия именовалась «Командирами рот», то есть в каждый вагон будущего поезда назначили лейтенанта-сопровождающего и двух помощников-сержантов. Специальному взводу автоматчиков с патронами поручалась охрана воинского эшелона.

В Ледяной поезд, идущий в Новосибирск, останавливался на полторы минуты.

Этого вполне хватило на посадку и еще чуть побольше потребовалось, чтобы с радостным сердцебиением рассесться за столиками вагона-ресторана.

Увидев столько едоков в офицерской форме, официантки не удивились, но заинтересовались феноменальным совпадением вкусов. Все поголовно заказали по триста граммов водки и по салату «Весна» — скудно посыпанному зеленым луком вареному яйцу под майонезом.

Заботясь о поддержании авторитета, майоры не бросились в ресторан немедленно, а, потомившись в тамбуре, зашли туда минут через пятнадцать, устроились в уголке. Рачительный Францер развернул газету с тушеным кроликом, а Залесский благонравно достал из кармана захваченную из дома бутылку коньяка.

Уходя, майоры шутливо-озабоченно погрозили пальцем, мол, пейте, да по уму, не по-свински, не позорьте мундир.

Им покивали из-за столиков, покричали весело, подняли ладони, будьте покойны, маху не дадим, ничего с мундиром не случится, нашли, о чем волноваться, нам бы ваши заботы.

Путешествие началось…

Гражданская война, времена, когда еще было неясно, кто победит, — вошь или социализм, штурмы поездов мешочниками…

Атмосфера вокзала в Новосибирске расшевеливала в памяти картины пугающего героического прошлого, военный коммунизм и разруху на транспорте, благоприятствовала щемящему желанию держаться за карман и сжимать чемодан коленями.

Но сквознячок страха быстро проходил, наваждение блекло, устойчивый гул голосов успокаивал.

Только люди и мешки еще некоторое время продолжали удивлять.

Мешки, от чувалов, вмещающих кубометры скарба, до аккуратных котомок с лямками, все волчьего цвета, они лежали на влажном от плевков бетонном полу, были сложены пирамидами на подоконниках высоченных пыльных окон, свешивались сохнувшим бельем с перил, баррикадами громоздились на лестницах. В накуренном полумраке маячили мешковладельцы, много людей, стоящих и ходящих, сидящих на корточках и развалившихся на своих пожитках, спящих сидя или скрючившись на боку, во всепогодных пальто, полушубках и ватниках, в валенках с галошами и недорогих сапогах.

Совсем освоившийся взор мог заметить и чемоданы, чудовищной величины, фибровые или деревянные, обязательно перевязанные веревками.

Посередине, огороженный цепью на столбиках, стоял величественный фикус, видимо, для красоты.

В левом крыле необъятного зала, возле касс, неугомонно репетировалась сцена — обезумевшие пассажиры тонущего лайнера сражаются за место в шлюпке.

Инициативные здоровяки, встав на поставленный на попа чемодан, падали плашмя на головы толпы, пытаясь схватиться руками за решетку кассовых окошек. Головы недружелюбно размыкались, маневр удавался редко, недотянувшийся до окошка, полежав на животе, сползал на прежнее место.

Из-за зеркальных дверей ресторана доносилась наглая, но тихая музыка.

У центрального входа прохаживались несколько молоденьких буряток и якуток, маленького роста, с раскосыми черными глазами, бедновато одетых, в различной степени опьянения. Девушки жалко улыбались, соглашались пойти выпить в подъезд или за штабель деревянных ящиков у магазина. Полная женщина-европейка, в расстегнутой заячьей шубе и с высокой прической, стояла в стороне и посматривала надменно, покручивая ключами на пальце.

Офицеры девяностого мотострелкового полка разбили бивак в правом крыле, поблизости от туалета. Места много, но были и неудобства — густая вонь мочи и бесцеремонные пассажиры, в одиночку и семьями шастающие туда-сюда.

Лейтенанты ждали поезд на Алма-Ату.

Четверо суток пути неблагоприятно отразились на них.

Воняющая потом форма, явно нечищенные сапоги, плохо-выбритые, оплывшие, тусклые лица, глаза, тоскующие по застольным утехам. Хотя многие были пьяны, было видно, что денег у этой компании не густо, а совсем уж потерянный вид некоторых говорил без обиняков — деньги кончились.

Казаков и Батов спали на груде чемоданов, торопящиеся в туалет спотыкались об их ноги.

— Проснись, Вадим! — Горченко сильно потряс Казакова за плечи, а потом стал безжалостно мять ему уши. — Проснись, падаль! Дело, блядь, есть!

Проснувшийся от боли Казаков с силой толкнул Горченко. Тот сел на пол, но быстро поднялся, не обиделся, дело сделано, разбудил.

— Ты прямо прибацанный! — сказал он Казакову. — Смотри сюда. Ты видишь, вон бледная спирохета стоит рядом с Балу? Мы с ним договорились, он купит котел.

Человек, лицом очень похожий на карманника, но в ярком шарфе и полуботинках, смотрел не без интереса, даже с надеждой.

— Ну и хер с ним! Покупает и хорошо, продавай ему часы! А меня зачем разбудил, да еще, блядина, искалечил? — Казаков осторожно щупал опухшие пунцовые уши.

Но не часы Горченко заинтересовали покупателя. Ему их и не предлагали, франта в полуботинках прельстили описанием часов Казакова, плоских, с позолоченными стрелками, редких даже в Европе. Казаков дорожил ими и не скрывал гордости, когда их разглядывали. Нет, замотал он головой, часы эти как память, да и деньги еще есть, рано пока продавать, прибережем на совсем черный день, пытался увильнуть Казаков.

— Да не будь ты жмотярой! Нам еще ехать и ехать! А денег с гулькин хер! Ты похмелиться хочешь? Магазин рядом! Не жмись ты, дембельнешься — другие купишь!

Покупатель предложил смешную цену, на него посмотрели со снисходительной презрительностью, ты, парень, видно, с вавкой в голове, за кого ты нас принимаешь, тебе вещь предлагают, посмотри, такие часы ты не видел и не скоро увидишь.

Очарованный западноевропейским видом часов, вокзальный человек согласился увеличить цену вдвое, заплатил и быстро ушел.

За приятелями без приглашения увязался старший лейтенант Сидоров. Выпив и пробудив в себе дух предпринимательства, он предложил, пока есть время, продать и его свитер, красивый, импортный, с оранжевыми оленями на груди. Лейтенанты быстро нашли покупателя, швейцара в ресторане.

Жизнь хороша, перемигивались офицеры, нетвердо шагая к поезду, неплохая жизнь, с умом живя, жить можно…

Деликатес

Вначале было весело.

В купе пили купленные в Новосибирске водку и вино, шумно играли в карты.

Ваня Вольнов охотно напился, заснул на верхней полке.

Что ему там приснилось, неизвестно, но командир пятой роты дернулся несколько раз, резко повернулся и без предупредительного крика, коршуном на цыплят, рухнул вниз, на компанию играющих.

Очумело рассматривал хохочущих приятелей, ощупывавших, не поломал ли ребра, не свернул ли шею. Хотя падение было свободным и совершенным в бессознательном состоянии, сам Вольнов не изуродовался, но больно зашиб тяжелыми сапожищами лейтенанта Батова, и тот долго еще матерно скулил, прикладывал ладони к голове.

Сидоров, Казаков и Горченко, тоскуя по цивилизации, тщательно пересчитав наличные, включая мелочь, пошли в вагон-ресторан, заказали крепленого вина и пива, вяло беседовали, вдумчиво смаковали питие, не теряя надежды опьянеть.

Не вызывающий интереса пейзаж, почти не убыстряющееся ресторанным сидением время, слабость вкушаемых напитков действовали угнетающе.

Приятели раздраженно поглядывали на четверых солдат, дембелей, с расстегнутыми воротничками и закатанными рукавами гимнастерок, пьющих, не скрываясь, водку за соседним столиком. Лениво развалившись, солдаты нагло ухмылялись, плевали на присутствие офицеров, а один даже пренебрежительно посматривал.

Издерганный безденежьем, лейтенант Горченко не выдержал.

Проходя мимо, зажал пальцем ухо наглеца и медленно покрутил, не борзей, мерзость, береги честь мундира, хоть ты и дембель, а офицеров приветствовать надо.

Солдат вскочил возмущенно, Горченко, улыбаясь, пригласил пройти в тамбур и, не оглядываясь, пошел к выходу. Толкнув, лейтенант придержал дверь, подождал, когда солдат переступил порог, и с силой захлопнул ее. Солдат отшатнулся, схватился за лицо, рванулся было вслед за Горченко, но его сзади жестко придержали Сидоров и Казаков, иди на место, ублюдок, не забывайся, можешь не доехать до дома, офицеров надо уважать, скотина, и застегнитесь, ефрейтор, вы не в публичном доме…

Крупная, толщиной в руку, селедка выглядела так аппетитно, что защемило сердце и зачесалось тело.

Лейтенанты сгрудились перед прилавком станционного ларька, не отрываясь, смотрели на рыбу, штабельком лежащую на продолговатом металлическом блюде.

Прозвенел второй звонок, штатские торопливо хватали из рук продавщицы пачки папирос и бутылки ситро, бежали к вагонам.

Панкин прочел в глазах друзей согласие и решительно раздвинул последних покупателей.

— Красавица вы моя ненаглядная! — придыхая, как бы от страсти, промурлыкал Панкин. — Не могу ли я вас нижайше попросить оказать мне крохотную любезность? Какой фабрики у вас «Казбек»?

Продавщица, зрелая тетка в сером халате, одеревенела от изумления.

Такого хамства она никогда не видела даже в этих несентиментальных краях.

Уж не думает ли этот развязный тип в офицерской форме, что она должна…

— Мне врачи разрешают курить только ростовский «Казбек». У меня астма… — голубые глаза офицера лучились любовью, складки на лбу сложились в нежной муке, губы трепетали, как в перерывах между огненными поцелуями.

Прозвучал третий звонок.

Сомнамбулически повернувшись, продавщица встала на табуретку и потянулась к верхней полке.

Лейтенант Батов быстро, но бесшумно взял двумя руками тяжелое блюдо с селедкой и, не поворачиваясь, передал его Курко и Казакову. Те мгновенно прикрыли добычу фуражками и, зажав блюдо боками, вполуприпрыжку бросились к вагонам. Лейтенант Северчук бежал сзади, растопырив полы кителя, прикрывая похищенный деликатес.

— Глубоко скорблю, моя щебетунья, кустанайские мне нельзя! — торопливо сказал Панкин и побежал догонять поезд.

Селедку, поспешая, съели, а одну отнесли в купе майорам, пусть угостятся командиры, может, раздобрятся и одолжат пару копеек. Майоры вежливо приняли подношение, но денег в долг не дали. Последнее время они вообще не афишировали своего знакомства с лейтенантами, из купе не выходили, только пиво пить ходили в ресторан…

Запыхавшийся поезд катил все медленнее и медленнее, а в казахстанских степях попросту стал останавливаться, без всякого резона, подолгу, вдали от станций.

Майское солнце припекало, яркие степные цветы вызывали желание напевать, редкие маленькие облака глубокого белого цвета то группировались, то расползались подальше друг от друга. Появились мухи, славные и неназойливые степные насекомые.

Вид пасшихся вдоль полотна овечьих отар раскалял фантазию, вызывал голодные галлюцинации и желудочные спазмы.

Восхитительные шашлыки, крупные куски баранины на шампурах истекали горячим ароматным жиром, обжигавшим изощренное голодом воображение. Рвали зубами нежное мясо, глотали, не прожевывая, а потом, сытно отрыгиваясь, попивали холодное белое вино, барскими жестами подставляли стаканы под нежнейшего цвета струю, с легким колебанием брали еще шашлык, медленно сосали, наслаждаясь изысканной сочностью — лейтенанты конвульсивно проглатывали слюну, усилием воли отгоняли гастрономический мираж.

Опьяняющий голод обострял оптимизм, на суровом лице реальности разглаживались складки, прихотливые иллюзии обвораживали, неудержимое желание накормить себя вкусной едой будоражило и призывало к действию.

Горченко нашел единомышленников.

Отара подошла к самому поезду, стоящему посреди степи, старик-овчар вежливо смотрел на приближающуюся делегацию.

В руках у Горченко было шесть пар часов, четыре красивые авторучки и две ложки, похожие на серебряные, позаимствованные в вагоне-ресторане, когда проезжали Байкал.

Ассистент парламентера Гранин нес восемь рублей купюрами и японские плавки, взнос лейтенанта Рушникова, химика.

Третий, Балу, шел налегке, его взяли, памятуя о редком актерском даре — он умел делать честное лицо и смотреть правдивыми глазами.

Обмен не состоялся.

Овчар не оценил выгодность сделки, один-единственный баран против такого количества ценных вещей. Горченко горячо убеждал, Балу с честным лицом проникновенно заглядывал под мохнатую шапку казаха, Гранин против воли шарил взором по отаре, выбирая животное пожирнее.

Бараны смотрели иронично, старик сжимал губы, отводил глаза, оскорбительно покачивал головой, не хотел и разговаривать. Вероятнее всего, он и не умел говорить по-русски. Раздосадованный азиатским упрямством, Горченко плюнул под ноги казаха и мотнул головой в сторону поезда, пошли, что с него возьмешь, дикарь, не понимает своего счастья, он и цену не может сложить своим драгоценным баранам…

Плавки удалось продать проводнику, за ничтожную сумму, достаточную, однако, чтобы Рушников с Балу бессовестно надрались крепленым вином. Все уже ушли спать, а два индивидуалиста долго реготали в коридоре…

Арыки и нищие

Среди гор помидоров, абрикосов и черешен ташкентского базара бродили обливающиеся потом офицеры, с чемоданами, с переброшенными через руку шинелями.

Азиатская толпа не обращала на них видимого внимания, люди в ватных халатах и цветных платьях, все в тюбетейках, толкались, гулко шумели, присаживались на корточках перед торговцем, щупали товар, пламенно торговались. Лейтенанты быстро втянулись в энергичную базарную суматоху, приценивались, возмущались дороговизной, укоряли знаками, возбужденно хохотали, грозили пальцем и по-обезьяньи вытягивали губы.

Но не покупали.

Озабоченно переходя от кучи к куче, они пробовали фрукты и овощи, изображали скептицизм, внимательно оглядывались, якобы ища товар получше, и двигались дальше.

От громадного котла с пловом поднимался душистый пар, мужчина с мягким лицом, в сильно засаленном, казавшемся кожаным, белом фартуке и тюбетейке накладывал в пиалу горку риса, украшал ее несколькими косточками и хрящиками. Простодушные гурманы ели плов руками, благоговейно причмокивая. Милиционер-узбек с роскошными бедрами, пожелавший откушать этого легендарного блюда, получил специальную порцию — полную пиалу баранины, замаскированную сверху рисом. И бесплатно, что больше всего возмутило гражданские чувства изголодавшихся лейтенантов.

Голод нарушал пульс и делал дыхание прерывистым, движения стали наглыми, офицеры явственно ощутили инстинкт стаи. Неудержимо захотелось наброситься, разграбить, растащить, опустошить этот котел…

Травмированный неудачной кражей окорока, лейтенант Балу первым пришел в себя, стряхнул провокационные чары. Твердой походкой подошел к хозяину плова, переговорил коротко и продал ему обручальное кольцо. Прихрюкивая, пожирал жирный рис и обгладывал частицы бараньего скелета.

Скотское чревоугодие друга искусило Казакова совершить такую же торговую операцию.

Горченко продавать было нечего, но удалось выменять на порцию плова солнцезащитные очки.

Лейтенанты наслаждались в холодке, зачерпывали рис фунтиками из вырванных из записной книжки листков. Обглоданные кости бросали в пустую пиалу, оттуда их тут же выгребал нищий, — человек комсомольского возраста в грязном рваном халате, — и соскабливал зубами волоконца мяса.

Арыки с нечистой илистой водой и нищие составляли главную невидаль среднеазиатских городов. Еще в Алма-Ате офицеров смутило обилие попрошаек обоего пола. В Ташкенте этим промышляли только мужчины, были они молчаливы и напористы, понимать русский язык отказывались, шли по пятам с протянутой рукой.

Вечером на вокзале обозленный Гранин сказал очередному вымогателю:

— Что ты, зачуханец, приебался? Посмотри, мы такие же, только переодетые! Вали вон к майорам, если хорошенько попросишь, они дадут. Особенно тот, кто потолще, он самый богатый.

Нищий оказался смышленым, второй раз говорить не пришлось. Профессионально униженно кланяясь, он кружил вокруг Залесского и Францера, изредка делая вид, что гладит рукой сапоги замполита. Францер конфузился, декларировал необходимость общественно-полезного труда, возмущался бездеятельностью милиции, пытался делать заячьи петли, но денег не давал.

Лейтенанта Курко отозвал в сторонку бродяга русской национальности, и, выдыхая гнилостный запах, представился Романом Борисычем, поинтересовался, не нужно ли женщины товарищу офицеру, можно устроить, недорого, три рубля. Выжидательно помолчал, почтительно наклонился к индифферентно отвернувшемуся лейтенанту и предложил за ту же цену принять сосение, он умеет. Курко не нашелся что ответить, засуетился и без нужды кинулся в туалет. Войти туда он не смог, туалет был затоплен мочой, четыре положенных на полкирпича были заняты, на каждом стоял мужчина и справлял себе под ноги малую нужду…

Город Ош

Акварельные горы в зное безоблачного неба, множество пыльных пирамидальных тополей, улицы, стекающие в озерко европейского квартала.

Крупноблочные дома в несколько этажей, бензоколонка, телефонная будка, ручной работы вывески, ресторан «Памир» — город Ош, неделю назад недосягаемо далекий, не вызывал особой радости от встречи.

В неевропейской части наибольшее раздражение вызывали множество павильончиков-обжираловок, заполненных жующим, чавкающим, глотающим азиатским людом, беззастенчиво пожирающим лагман и шашлыки на глазах у осатаневших от недоедания и трезвенности лейтенантов.

Чайхан было поменьше.

Предававшиеся неторопливому чаепитию киргизы-мужчины были сдержанны в движениях и тихи в разговоре. Жены, в разноцветных платьях, с черными косами и в нарядных тюбетейках ожидали их, сидя в тени у арыков. Главы семейств, насладившись мужским обществом, важно выходили и, не оборачиваясь, шли к следующей чайной, жены с покупками, поотстав, следовали за ними. Женщины молодые и по местным понятиям красивые, вышагивали независимо, поглядывали по сторонам. Постарше семенили буднично, безрадостно глядя в спины мужей.

К середине дня разрозненные предположения сложились в единодушное убеждение — в городе никто не работает и работать не собирается. Дарованное Конституцией право на труд толкуется жителями как факультативное, кто желает, может им воспользоваться. Такая независимость порождала некоторую симпатию, омраченную, однако, завистью.

Граничащая с убогостью невзрачность призывного пункта ущемляла армейское самолюбие.

Три эпохи социалистического строительства смешались в архитектуре затрапезного сооружения — облвоенкомата, расположенного на окраине города.

Барак из не выдержавшего испытания временем саманного кирпича был удлинен за счет дощатой пристройки, в свою очередь достроенной помещением из бутового камня. Антенны на крыше хотя и скрашивали отвратное впечатление, но казались неуместными, как на коровнике или на складе утильсырья. Перевод непонятного, по-киргизски, лозунга был помещен на щите слева — «Приказ начальника — закон для подчиненного».

Несколько гектаров двора со следами выжженной травы были обнесены обычной, не колючей, проволокой и обсажены деревьями. На пыльной земле, не скрываясь от обжигающего солнца, сидели молодые парни, призывники, многие сотни худо одетых людей, с узелками, чемоданчиками, с набитыми авоськами.

Столь неказистый снаружи, барак внутри впечатлял своей канцелярской роскошью.

Дубовые панели, обитые дерматином двери, мягкая мебель, фаянсовые урны, вентиляторы под потолком, солидная тишина и запотевшие графины с водой.

Жирненький подполковник-киргиз, военный комиссар, по-дружески улыбался, приглашал пройти в красный уголок, отдохнуть пока, привести себя в порядок.

Резного дерева трибуна, кадки с растениями, шелковые шторы, выкрашенная под мрамор фанерная Доска почета, ряды стульев. Из некоторых сидений и спинок были вырезаны куски красного плюша, виднелась мешковина и торчали пружины.

Это не было простым вандализмом, обивка была использована для дела. Батов, не колеблясь, полоснул ножом по целому еще сидению, плюшевым лоскутком почистил сапоги и передал остальным.

Офицеры прихорашивались, выбивали из брюк пахучую многодневную пыль, извлекали растягивающие тульи стальные обручи, приминали, придавали фуражкам лихой, боевой вид, поплевав на козырек, рукавом наводили глянец. Ушки оторванных в дороге пуговиц просовывали в петли, вставляли в ушко спичку, если китель застегнуть, отличить невозможно, какая из пуговиц присобачена на соплях, все на месте, как положено.

Стоя в узенькой тени барака, снисходительно наблюдали за построением.

Чисто одетые местные офицеры со списками усердно выкрикивали фамилии, формировали роты, непонятными словами отгоняли провожающих.

Мужчины в полосатых ватных халатах, в сапогах и тюбетейках, наголо остриженные, и женщины, в воскресных платьях, в коротких жилетах, с множеством бус, старики с редкими белыми бородами, в четырехугольных киргизских шляпах, озабоченные старухи в неярких одеждах, с матерчатыми сумками-мешками, они напряженно поглядывали на офицеров. Тревожные глаза на бесстрастных лицах крестьян внимательно наблюдали за будущими начальниками их сыновей и внуков, горные жители немногословно переговаривались, вежливо прикрывая рты ладонями.

Новобранцы старались выглядеть молодцом, но сохранить азиатскую невозмутимость им, по молодости лет, не удавалось. Приоткрыв рты и напрягши шею, они, не отрываясь, следили за движением губ Казакова, и он понял — люди не понимают, что он говорит.

— Ну-ка, парни, поднимите руки, кто говорит по-русски? — обеспокился он.

Поднялось два десятка рук, два десятка из девяносто трех человек.

Высокий киргиз, в галстуке и плаще, серьезно сказал:

— Я буду переводчиком, если хотите. Я окончил филфак Фрунзенского университета. Призвали на год. А они понимают, если говорить медленно.

— Будешь командиром первого взвода! — обрадовался Казаков. — Как же они без языка служить будут? Они же в школе учились!

Шестеро русских стояли чуть в стороне, держались посвободнее, отвечали на шутки. Казаков выбрал на глаз двоих, побойчее и поплотнее, назначил тоже командирами взводов.

Его сержанты, здоровяк Везин и худенький татарин Изяев посмеивались, подначивали, вот это пополнение, вот кому-то повезет, вот обрадуются командиры, особенно нескучно будет на политзанятиях, черные-то по-русски ни в зуб ногой.

— А нас в какой род войск? — неожиданно спросил филолог.

— Пехота! Какой же еще?

Услышав перевод, новобранцы разочарованно зашумели, лица сложились в горькие гримасы, люди были нескрываемо огорчены, и Казаков удивился:

— А куда вы думали? Вас разве не предупреждали?

Нет, никто ничего не говорил, но все страстно желали или во флот, или в строительные части.

Жители гор, они, естественно, мечтали увидеть море, непонятную и невообразимую массу воды, не укладывающиеся в представление громадные волны, виденные в кино могучие корабли бередили душу, мальчишки, завидовавшие хромовым сапогам сельского милиционера, замирая сердцем, воображали себя в восхитительной флотской форме, с мускулистыми шеями и руками.

— Да вы что, мальчики? Кто же просится в стройбат! Туда по несчастью люди идут! — растерялся от изумления Казаков.

Робко удивляясь несообразительности офицера, они качали головами, нет, это хорошо, попасть в строители, там деньги платят, служишь не бесплатно, время даром не теряешь.

— Что вы скажете? — Казаков повернулся к сержантам. — На каторгу рвутся, думают, там деньги лопатой гребут!

— Для этой нищеты и десять рублей богатство! — презрительно и тихо сказал Изяев. — Надо собирать на калым, невесту выкупать.

Казаков хотел пошутить невесело, но сладкое предчувствие сбило дыхание, вступительные аккорды райской музыки грянули в душе его, пыльная жара несмело сгустилась в облачко трепетной надежды.

Надменно похлопывая прутиком по голенищу, лейтенант Горченко приближался спесивым верблюжьим шагом. Стальное лицо, сановитый взгляд и притворная отрешенность лейтенанта могли означать только одно — у него появились деньги.

Подойдя и глядя на заснеженные вершины, Горченко искуснейше сплюнул и с барской леностью повел головой, приглашая следовать за ним…

Натуральный налог

Сержанты оказались на высоте.

Это они, расторопно переговорив с призывниками, сразу же после переклички организовали нечто вроде сбора натурального налога. Каждый с легкостью поделился припасенными в дорогу продуктами и выпивкой. Вид двух набитых едой и бутылками кошелок побуждал к развитию этой разумной инициативы, и Горченко весело намекнул на денежные затруднения. Потолпившись и пошушукавшись, рота собрала своему симпатичному командиру двадцать пять рублей. Лейтенант разрешил отдыхать до завтра, до посадки в поезд, с достоинством поблагодарил и поспешил к друзьям.

Пиршество устроили сразу же за изгородью, над арыками, под глухими глинобитными стенами окраинных домов.

Горячая водка пилась неприятно, но местное сладкое вино имело ласковый вкус.

— Что творится, братья-славяне! — сокрушался Гранин. — Везем одних чучмеков! Они и разговаривать не умеют!

— Ты не огорчайся, прихватим за жопу — заговорят! — сказал Горченко. — Все они понимают, только прикидываются. Рассчитывают перекантоваться два года дурачками-придурками.

— Одно непонятно, — сказал Казаков. — Зачем такую ораву людей гонять из конца в конец Союза? Из Сибири везут в Молдавию, с Украины — в Среднюю Азию, отсюда — на Дальний Восток. Каждые полгода армия обновляется на четверть. Это сколько нужно составов! А мы плачем, транспорта в стране не хватает!

— Логика простая. Надо приучать солдат к незнакомым для них районам. Да и куда чучмеков девать? Через десять-двадцать лет они составят треть армии! Сам знаешь, какие они вояки! А если будет война с Китаем, им только там и место. Чем больше их перебьют, тем больше сбережем боеспособных солдат, — сказал Ваня Вольнов.

— А случится заварушка среди местного населения, кто усмирять будет? Мы, может, подумаем еще, прежде чем в кацапов стрелять, а черные, пожалуйста, только прикажи! — добавил Батов.

— Да и ты в чучмеков с удовольствием постреляешь! — засмеялся Рушников.

— Ну! — согласился Батов. — Они там, бляди, наверху эти варианты давно прикинули! Так что не волнуйтесь насчет транспорта…

— Вот именно! — воскликнул Сидоров. — Завтра посадим салаг в вагоны и начнется королевская жизнь! Я лично рассчитываю не протрезвляться до самой Ледяной!

Старший лейтенант весело потер руки, посмотрел с наигранным недоумением на заинтригованных собутыльников.

Все яснее ясного.

Дорога предстоит дальняя, люди неизвестно какие, всякое может случиться. Разобьют, к примеру, унитаз в туалете, кто отвечать будет? Вот первым делом и надо создать аварийный фонд, собрать в вагоне по три рубля с головы. Все взяли с собой, все дадут, если прижать, не будешь же из-за пустяков портить отношения с командиром. Сунуть немного проводнику, сержантам дать, чтоб не болтали, а на остальные всю дорогу гудеть можно. К концу поездки о трешке никто и не вспомнит, а вспомнит, так всегда можно придумать отмазку, то за постель заплатил, то за мойку посуды, то за чай и кипяток.

Заразившись оптимизмом и веселостью рассказчика, лейтенанты допили вино и двинулись вниз, в не такой уж плохой город Ош.

Дурачились, сбиваясь на бег по крутым улочкам, облегченно похохатывали и подталкивали друг друга, все, конец мучениям, уж они отведут душу, уж вознаградят себя, уж обретут душевный покой, только бы побыстрее дожить до завтра…

Стоя на нижней ступеньке вагона и вцепившись в потные поручни, Балу глубоко вдыхал носом воздух и протяжно выдыхал, стараясь отогнать тяжелое опьянение, усугубленное свирепой жарой. Он обливался потом и часто снимал фуражку, козырьком соскабливая со лба обильную испарину.

Унылое разочарование послужило причиной этого неуместного утреннего состояния.

Два часа назад он познакомился со своим проводником, чернявым украинцем, услужливым и понятливым. Тот пригласил расстроенного лейтенанта в вагон, достал бутылку теплой «Кориандровой», утешал как мог, обещал все уладить и утрясти.

Балу мрачно выпил всю водку и успокоился, хотя роковое невезение все еще подтачивало настроение.

У всех, во всех вагонах, кроме его и Казакова, проводниками были женщины, молодые или средних лет, а у него оказался мужик. Женское присутствие неоспоримо скрасило бы тягомотные дни неблизкого путешествия, но вот тебе…

Лица, печальные и плачущие, искаженные волнением и убитые горем, не отличались друг от друга, расплывались и мельтешили. Иногда одно становилось четким, лейтенант натыкался на взволнованный оценивающий взгляд. Балу напрягался, вздергивал голову, выпячивал грудь, шевелил челюстью и проглатывал слюну.

Прощание было в полном разгаре.

Полукольцо толпы прижало к вагону сотню перепуганных предстоящей разлукой худеньких подростков-азиатов, старающихся не плакать, молча смотрящих туда, где стояли их родственники.

— Начинайте погрузку! — проорал в мегафон Залесский.

Гул тут же перестал быть монотонным, тысячи отдельных, ясно отличимых криков перекрыли голос-приказ, толпа придвинулась, руки людского полукольца стиснули отъезжающих.

Командиры рот строгими голосами начали выкликать по спискам.

Проволакивая за собой чемоданы и мешки, истомленные прощанием, новобранцы полезли в вагон. Первым по алфавиту выпала удача выбрать лучшие места, последние карабкались на третьи, обычно для багажа, полки.

Поезд приготовился к отправке.

К немного пришедшему в себя Балу протиснулась русская женщина и, не обращая внимания на отвратный водочный перегар, близко наклонилась к лицу лейтенанта.

— Скажите, куда их везут? Пожалуйста, скажите!

Балу отрицательно замычал, нельзя, военная тайна, вам напишут, это запрещено говорить.

— Там мой сын! — униженно повторяла женщина. — Там сын! Ну скажите мне, мы же с вами русские…

— Амурская область, — не разжимая зубов, сказал Балу.

— Где это? — испуганно отстранилась женщина, снова начала плакать, погрузилась в толпу.

Поезд тронулся.

Раздался звон разбитого окна.

Пьяненький паренек-киргиз, разбив чем-то стекло, с протяжно-отчаянным воплем высунулся из вагона. Кричал долго, пока вокзал не скрылся из виду и парня безжалостно не оттащили сержанты. Хотя они сами были расстроены, но бить его не стали…

Потные подмышки

В раскаленной духоте водка, казалось, испарялась прямо на глазах, распространяя тошнотворный запах. Проводник, сухощавый дядька с неискренней улыбкой, щедро подливал и вводил в курс дела.

О вагонах особенно заботиться не надо, все они давно сняты с пассажирских линий, из двух уборных одну надо всегда запирать на ключ, а то загадят так, что самим не войти, для мойки посуды выделять дежурных, пусть моют сами, постельное белье, он считает, выдавать не нужно, хоть и положено, раздать одни матрацы и подушки, зачем этим монголам простыни и полотенца, а кто захочет, пусть заплатит рубль.

— Это твое дело. Меня не путай, — сказал Казаков. — Я отвечаю только, чтоб вагон не раскурочили. Дери с них по рублю, если хочешь. Хотя не думаю, чтоб чурки раскололись… А я иду в штаб на совещание.

В штабном вагоне больше всего были пьяны солдаты из взвода охраны.

Раскисли воины на жаре, снисходительно поглядывали лейтенанты, толпясь в коридоре у дверей командирского купе.

Майор Залесский в хлопотах отъезда выпить так и не успел и поэтому был излишне серьезен.

Майор Францер исхитрился захмелиться, чудовищно потел, но лопотал связно, давал указания.

— Не забывайте, что наш эшелон это воинское подразделение. Сведения о количестве людей и конечном пункте назначения представляют собой военный секрет. Новобранцы не должны это знать. Строго следить за тем, чтобы люди на станциях не выходили и не вступали в разговоры с посторонними. Письма в дороге запрещены. Прием пищи производится два раза в день. Выделять дежурных и на специальных остановках посылать их под командованием сержантов к вагону-кухне. В случае заболевания немедленно обращаться к медику. К концу каждого дня докладывать в штаб о наличии личного состава…

Каждые двенадцать секунд с подбородка майора срывалась капля и падала на галстук. Пятна пота подмышками расплылись до размеров тарелки.

Офицеры часто и глубоко, как у врача, дышали ртом, обмахивались фуражками.

— Да прекратите вы курение! — не выдержал трезвый Залесский. — Нечем дышать! И я предупреждаю насчет пьянства! Не успели отъехать, а половина из вас на ногах еле стоит! Не продохнуть от перегара!

Лейтенанты осуждающе зашумели, какое безобразие, кто посмел, этого нельзя оставлять без последствий, такое скотство недопустимо в офицерской среде, тем более на боевом посту, в ответственной командировке, до какой степени нужно опуститься, чтоб в такую жару водку пить, шумно резвились лейтенанты.

— Я еще не закончил! — крикнул Францер. — Внимание, товарищи! Каждый день, с десяти до двенадцати необходимо проводить политзанятия! В каждом вагоне! Причем, делать упор на антирелигиозную пропаганду. Люди здесь, знаете, в значительной степени отравлены мусульманством. Разоблачайте библейские мифы, открывайте людям глаза, рассказывайте о завоевании космоса.

— На каком это все языке? — гоготнул из-за спин Панкин. — Они и поздороваться не умеют по-русски!

— Не фиглярничайте, товарищи! Добавлю, после обеда необходимо прорабатывать уставы, ознакамливать людей с нормами армейской жизни. Можете идти приступать к вашим обязанностям!

Коротко передохнув в Андижане, поезд запыхтел дальше.

Поля хлопчатника млели в предвечернем пекле, вдоль полотна в один нескончаемый ряд стояли стволы тутовых деревьев — ветки с листьями были обрезаны на корм шелкопряду. Отвратительное солнце заходило мучительно долго, как могло оттягивало наступление ночи, торопясь напоследок поддать жару в уже и так донельзя раскаленную Ферганскую долину.

Гранин, голый до пояса, с колотящимся от духоты сердцем, подстегивая себя надеждой на вечернюю прохладу, посасывал из горлышка сладкое, густое вино.

Неожиданно лейтенант рассвирепел.

— Эй! — крикнул он. Сержант, отодвинув одеяло, заглянул в отделение. — Кончаем эту херню! Открывай везде окна, а то мы здесь коньки отбросим! Людей только мучаем, дурацкий приказ выполняем!

Новобранцы повеселели, потянулись к своим пожиткам, доставали еду. Сержант принес стакан коньяку, в знак благодарности от третьего взвода.

— Ты им там всем намекни, — с командиром всегда надо делиться! — оживился Гранин. — Шепни, мол, когда лейтенант замочит, он добрый, а на сухую, пугни их, он зверь зверем.

Сержант снова заглянул, уже встревоженно:

— Майоры идут!

Залесский и Францер зашли важно, с деловым видом.

За спинами переминался старший лейтенант Сидоров, начальник канцелярии, с двумя авоськами, набитыми бутылками.

— Необходимо у всех произвести проверку багажа, Гранин! — озабоченно хмурясь, сказал Залесский. — В эшелоне начинаются попойки, рукой подать до ЧП! Идем-ка с нами, как у тебя обстоят с этим дела!

— Н-е-е-т, товарищ майор, в шмоне я участвовать не буду! — разозлился на себя за непредусмотрительность Гранин. — Это по уставу не положено! Вы меня с вашими преступными приказами под трибунал подведете! Грабеж молодых! А у меня дембель через полтора месяца! Да и в нашем вагоне все в порядке.

— Посмотрим! Оставайтесь с сержантами на своих местах! — недовольно сказал Залесский.

Сидоров извинялся гримасами, чувствовал, подлец, свою вину, не предупредил. Майоры двинулись по вагону, новобранцы открывали мешки и чемоданы, офицеры выуживали обнаруженные бутылки, строго выговаривали, для пущего страха записали несколько фамилий.

Сидоров успел сбегать в штабной вагон, разгрузиться.

— Хоть бы в конце догадались притырить, пока дойдут до них, — вздохнул сержант. — Сколько добра пропадает, все в штабе попьют!

Гранин клял себя последними словами. Надо же так опростоволоситься, не предвидеть очевидный шмон, не принять меры…

Крохобор

Казаков хлебнул для храбрости вина и решительно вышел на середину вагона.

Жара спала, в вагонном полумраке лица не различались.

— Внимание! Все внимание! — крикнул он наглым командирским голосом. — Ввиду того, что потребуются большие дополнительные расходы, связанные с долгой поездкой, я предлагаю собрать по три рубля с человека и вручить деньги сержанту Изяеву. Командиры взводов лично отвечают за исполнение! Напоминаю, это обязательно для всех! Каждый расписывается в ведомости! Переведите своим товарищам, плохо говорящим по-русски! Действуйте, сержант!

Лейтенант быстро прошел к себе.

От стыда и волнения на секунду разболелась голова, он выпил вина и сел на лавку.

Хлопнула дверь в тамбуре, Горченко, Вольнов и Батов сияющие втиснулись за занавеску.

— Ну? — спросил Горченко. — Что ты махорку трусишь? Мы уже! Недолго дрыгалась старушка в гусарских опытных руках!

— Садитесь, — сказал Казаков. — Там сейчас собирают…

Сержанты приносили мятые или аккуратно расправленные бумажки, снова выходили, возвращались.

Командир первого взвода, филолог, принес деньги сам.

— Дали все, — сказал он. — И расписались. Только я не расписался. Это же глупо, мы вносим деньги, зачем же еще и расписываться… Они не понимают, что это глупо…

— Не имеет значения! — засуетился Казаков. — Молодец! Может, выпьешь?

— Я не пью, — сказал филолог и вышел.

Изяев ввел за руку низкорослого киргиза.

— Вот, товарищ лейтенант! Только этот герой не дал, говорит, нету. Врет, сука, я думаю.

Щупленький киргиз смотрел в пол.

— Ну раз нет, так нет! — осуждающе покачал головой Казаков. — Ты ему растолкуй, так положено в армии…

— И фамилию запиши! — сказал Вольнов. — Даром ему его жадность не пройдет. Как я, блядь, ненавижу крохоборство!

Лейтенанты поцокали языками, дело дрянь, начинать вотскую службу с порчи дружеских отношений, это никуда не годится, ох, тяжело ему будет…

Изяев увел киргиза, а через минуту принес недостающую трешку. Брать было неловко, но и отказываться глупо, не возвращать же.

— Вот непручая жизнь! — юродиво жаловался Горченко, выпив залпом стакан. — Проводница-то у меня скоро умрет от старости! Клянусь вам, она еще Ленина видела! А Гранину повезло! Девка у него при ноге, грудь — как моя голова! Он уже, паскуда, заперся с ней!

— У меня ничего, сойдет, чтоб сперму согнать. Только ей надо морду полотенцем завязать! — сказал Вольнов. — И ноги кривые — собака пробежит!

— Ноги не считаются, они отбрасываются! — засмеялся Батов. — Тут они такие блядовитые, настоящие штурмовики, аж страшно!

— Вам хорошо, хоть есть с кем перепихнуться при случае! А мне волком вой, самообслуживанием занимайся! — поплакался Казаков.

— Жаль, что у тебя здесь ванны нет, — на полном серьезе сказал Вольнов. — Ты садишься в нее, напускаешь воды и ловишь муху. Обрываешь крылышки, выставляешь из воды болт, чтоб только головка торчала, и пускаешь муху. Она, падлюка, бегает по нему, щекочет, а ты кейфуешь.

Все кисло похмыкали и выпили.

— Вот вы где, долбаные в сраку, попрятались! Я весь эшелон обегал, ищу вас! — потрясая бутылкой коньяка, ввалился Сидоров, оборвал одеяло-занавеску.

Не слушая незлобивые обвинения в предательстве, разлил всем коньяк и перешел к делу.

— Пока вы не пьяные, как дикие кабаны, давайте-ка, родные мои, кто сколько может! Вы тут разговелись, денежки собрали, а мы в штабе соси хер у пьяной обезьяны? У нас нет личного состава, так что поделитесь! Мне Залесский намекнул.

— А балалайку он не хочет? — возмутился Казаков. — Ограбили, пиздюлины, мой вагон, а теперь еще подать требуют! Ни копейки не дам этим штопанным гондонам!

На удивление никто не поддержал взрыв законного негодования.

— Такой порядок, никуда не денешься! — рассудительно сказал Вольнов, доставая деньги. — Штопанки не штопанки, а заплатить придется!

Все внесли по тридцать рублей, допили что осталось и решили лечь спать пораньше, умаялись, день был сумасшедший.

Проводив гостей, Казаков позвал сержантов и дал им тоже по тридцатке, на дорожные расходы.

Потом отозвал Изяева, татарина, поэтому считавшегося честным, и попросил его сохранить до Ледяной сто рублей.

— Все равно по пьянке их у меня украдут. А приедем домой, — будет за что выпить.

Сержант серьезно кивнул.

Казаков закрылся в туалете, разделил оставшиеся деньги на три части. Одну пачечку он засунул в сапог, вторую в прореху под погоном на кителе, а третью положил в маленький брючный карман, пистон, чтоб были под рукой.

Лицедеи

Воинский эшелон всем страшно надоел, путался под ногами.

Отрезки пути между нечастыми казахстанскими станциями он проскакивал во всю прыть, залихватски ухая, а на станциях железнодорожники с облегчением запихивали его на запасные пути и, похоже, забывали об этом.

Дежурные с термосами бежали в голову поезда, к теплушке-кухне, волокли еду.

На завтрак гречку или перловку с тушенкой, на ужин макароны, тоже с тушенкой. Говяжье мясо было жесткое, противное, распадающееся на крупные волокна. Взяли только говядину, зная об отвращении мусульман к свинине. Вечером грели воду, киргизы жадно пили жидкий чай, некоторые захватили с собой зеленый, плиточный, пахнущий странно, но вкусный при запивании водки.

Жара заметно уменьшилась, новобранцы целыми днями лежали на полках, иногда садились по-турецки. Вели себя тихо, неслышно переговаривались, тоскливо смотрели в окна. Вечерами, подвыпив, русские подвывали модные песенки, киргизы покуривали анашу. Запашок тянуло сквознячком по коридору, при приближении офицеров папироски быстро гасились, но потом курцы пообвыкли, даже угощали желающих. Дурманящая травка слабо действовала на постоянно пьяных командиров, затянувшись несколько раз, они с опаской возвращали драгоценный окурок, но курению не препятствовали, что здесь страшного, если в меру, пусть побалуются салажата, быстрее выкурят свои запасы, такой роскоши они два года не увидят, добродушно закрывали глаза лейтенанты.

Майоры не досаждали визитами.

Андижанский шмон оказался урожайным, они дружно хмелели разнообразными напитками, а достигнув пьяных кондиций, по вагонам не шастали, хватило деликатности не мозолить глаза подчиненным.

Залесский приударял за проводницей, та днем кокетничала, позволяла ощупывать себя, выпивая, подмигивала и хохотала обещающе, но ночью к себе не пускала, предпочитала двух сержантов…

На каком-то зачуханном казахстанском полустанке майор Францер был вынужден употребить власть.

Старухи-казашки облепили поезд, продавали кумыс. Его брали нарасхват, высовываясь из окон по пояс, поднимали миски в вагон, новобранцы проглатывали кисловатую жидкость, брали еще.

Францер с пьяным скандальным криком побежал вдоль поезда, отталкивая женщин, вырывая из рук миски, выливал кумыс на землю, пустые запуливал на крыши вагонов.

— Закрыть немедленно окна! — кричал он. — Эту гадость пить нельзя! Вы хотите, чтоб в эшелоне началась эпидемия?! Миски веками не моются! Командиры рот, примите меры!

Для новобранцев дни пробегали серенькими мышками, неприметные и неотличимые друг от друга. Равнодушное движение поезда казалось рассчитанным на долгие месяцы, изнуренные бездельем люди безрадостно делали вид, что спят, нелюбопытные пейзажи приелись, разговоры выговорены, только изредка люди исподтишка дивились сценкам, разыгрываемым нетрезвыми лицедеями, их командирами.

Лейтенанты не думали о зрителях, они не замечали сотен глаз, не смущались незнакомых людей и не волновались их реакцией, меньше всего они заботились о соблюдении каких-то условностей, как не обращают внимания на рыбок в аквариуме или душевнобольную бабушку.

Офицеры с криками захмелялись, валились в пьяных обмороках, скандалили за картами, временами орали песни, улюлюкающим кодлом переходили из вагона в вагон, удачливые в любви шумно обнимали своих подруг, с громкими шутками волокли их, притворно упирающихся, голосисто ржали, переругивались и кляли начальство, прилюдно портили воздух, блевали в унитаз, не закрывая дверь туалета, и бродили, варнякая, по вагону, попивая из горлышка водку…

Но наступали и часы скорбного затишья.

Мутно протрезвившиеся офицеры разбредались по своим закуткам-отделениям, с нетерпеливым тоскованием смотрели попеременно то в окно, то на часы, ждали остановки и заклинали судьбу, чтоб там был магазин. Скрежет тормозов выводил из похмельного оцепенения, люди в форме бежали к вокзальному зданию, товарищи сжимали ручку стоп-крана. Никто заранее не знал, сколько простоят, и, если посланцы не успевали возвратиться, ожидавшие, не колеблясь, включали аварийный тормоз. Поезд злобно и беспомощно, собакой на цепи, дергался, давал частые гудки, сзывая убежавших.

Майор Залесский нетрезво ковылял вдоль состава, нервничал, опоздавшие дарили ему бутылку, чтоб умаслить и восполнить потерю нервных сил.

Уже под Новосибирском нежданно свалилась из ряда вон выходящая удача.

Перед перегоном на запасные пути эшелон остановился на минутку рядом с пассажирским поездом. Вагон Балу оказался напротив вагона-ресторана. Вместе с пришедшим в гости Курко они выскочили в чем были и вломились на кухню.

Берите на всех, надрывался из окон эшелон, все что есть и побольше, потом рассчитаемся, хватайте и закуску, если есть.

Вино было дорогое, «Крымский портвейн», смешно надеяться на что-то путное, но взяли еще и красной икры, и сухой колбасы, и пару свежих огурцов, завернули в газету два десятка горячих шницелей, с виду вкусных, но огорчавших своей легкостью. Рассовывали по карманам, за пазуху, подмышку, хватали в охапку бутылки, успели вскочить в отходящий поезд.

Все перевели дыхание.

К ночи поезд резвел, начинал тараторить по рельсам, нагло посвистывал, презрительно воротил морду от разъездов и полустанков. Куда девался его дневной комплекс неполноценности, колеса крутились барабанами лотереи, под бравурное эхо.

Измочаленные неурочной дремой и многодневным лежанием, люди глухо засыпали, утешенные радостным ощущением скорости.

Мистический дух замка с привидениями и лицемерная тишина ночных джунглей воцарялись в вагонах.

Ночники над дверями светились болезненным, болотным светом, порождавшим жуткие волчьи ямы теней. Непонятного происхождения ядовитые запахи терзали обоняние, вынуждали дышать ртом. Вагонная жизнь раскаленно колыхалась под обманчиво застывшей коркой ночи, наполняя ее звуками-отгадками, сигналами и маяками, звуками — путеводными нитями.

Цикадное поскрипывание сапог, булькающие шорохи, слюнявые всхлипы, хрюканье, всхрапывание и воркование, пробочное чмокание, босой топоток, неразборчивый клекот и кудахтанье скандала, сиротские перепойные причитания, матерные чертыхания и царедворческий шепот, рев рвоты и обезьяний вопль истерики, аукающие свисты и шелест сквозняков, воровские щелчки замков и вздохи проклятий отличались слухом гораздо отчетливее, чем занудливый перестук колес…

Ночные гости

Беда еще, что штабной вагон находился в середине состава, и майоры, с пьяным упорством препятствовавшие человеческому общению, запирали на ночь двери в тамбуре. У лейтенантов имелись взятые у проводников ключи, железнодорожные запоры не могли остановить еженощные переходы и хождения, и в штабе изловчились подпирать дверь доской изнутри.

Желающим пойти в ночные гости приходилось или переползать по крыше вагона, или во время частых замедлений выпрыгивать из поезда и бежать по насыпи, обгоняя штабной вагон. Иногда очень уж сильно пьяные или с подругами, не способными к скоростным рывкам и балансированию, легонько притормаживали поезд аварийным тормозом. Пока машинист разбирался, что к чему, офицеры и их спутницы успевали передислоцироваться.

Судьба подсластила бобыльскую долю лейтенанта Казакова, послав ему редчайшую удачу. В его вагоне оказалась гитара, а ее владелец, кудрявый паренек, умел не только тренькать, но главное, знал два куплета терзающей душу песни «Дорогой длинною, погодой лунною». Офицерский люд, притомившись, кто от любовных напряжений, кто от алкания, сползался в седьмой вагон.

Балу и Казаков, оглушенные кручиной по женской ласке, терзаемые желанием напиться до скотского состояния, счастливо хлопотали, рассаживали гостей, вручали немытые стаканы и кружки, любовались принесенными бутылками.

Будили кудрявого гитариста.

Парень спросонок не хотел пить водку без закуски, его вежливо заставляли, выпивали сами и сладостно замирали, услышав первые тихие аккорды.

Кроме «Дорогой длинною…» никто не хотел ничего слушать, певец с отвращением заводил снова. В конец раскисшая компания начинала ему подвывать. Будучи еще в состоянии произносить слова, Балу брал гитару, нашептывал жалостливые песни, Казаков подтягивал таким мерзким голосом, что всем становилось неудобно. Чтобы прервать эти гнусные, изредка совпадающие с мелодией, стенания, предлагали сменить обстановку.

Неугомонные гуляки гуськом проходили по поезду, бросая по дороге потерявших силы, доходили до третьего вагона.

Хозяин, лейтенант Рушников, любивший выпить анахоретом и обычно совершенно голый, встречал их похожим на тирольский криком. Проводница, белесая растрепанная бабенка, довольно поглядывала на дорогих гостей, нетщательно прикрывала наиболее срамные места.

Передохнув, притормаживая поезд, спрыгивали во тьму и добирались до теплушки, переоборудованной под кухню.

Натрудившиеся за ночь повара укладывались спать рано, в теплушке ночевали только ефрейтор Васькин и кладовщик-сержант. Половину вагона занимали две походные кухни, а слева от широкой, откатывающейся в сторону двери были сложены мешки и ящики с продуктами.

На кухне их привычно ждали.

Васькин втянул в вагон лейтенантов, бережно принял гитару, вещмешок с бутылками, ахнув от радостного сюрприза, выдернул из темноты проводницу Симу, достаточно пьяную, но все же меньше, чем ее шеф Курко, заснувший где-то на полпути.

На мешках сидел лыка не вяжущий еще один сержант, из взвода охраны, невнятно нудил что-то агрессивное.

Рыхлые куски говядины вызывали рвотные спазмы и их дружно выплюнули, хотя забыли уже, когда и ели.

Гранин разлил всем, но обошел пьяного сержанта.

— А ты, залупашкин, не достоин высокого общества, — запинаясь, выговорил лейтенант. — Гнида эта сегодня подняла на меня руку…

Днем Гранин наткнулся в своем вагоне на тогда уже нетрезвого сержанта. Тот стоял перед открытым чемоданом новобранца и вяло шуровал в тряпье, искал чем поживиться. Гранин плохо стоял на ногах, но все же с размаху ткнул грабителя кулаком в спину. Резко обернувшись, сержант грубо усадил его двумя руками на полку и, угрожающе ругаясь, даже замахнулся. Потом неторопливо ушел, а оскорбленный Гранин лег спать.

Офицеры с осуждением посмотрели на воровитого однополчанина.

— Что ж ты молчал, Гранин? — непослушным языком вымолвил Ваня Вольнов. — За такое ему надо пиздюлей отвесить и немедленно!

— Я едал вас! — развязным блатным голосом выкрикнул сержант.

— Поебешь, кого догонишь, свинья! — и Горченко запустил в него банкой тушенки.

Сержант привстал было, стараясь принять угрожающую позу, но ефрейтор Васькин прыгнул на него, зажал голову подмышкой. Сначала Вольнов с Горченко, а потом и сумевший подняться Гранин потыкали кулаками в лицо сержанта, разбили нос и губы. Пьяный орал благим матом, проклинал всех и оскорблял, собирался выпрыгнуть из поезда. Его связали, заставили лечь на пол в углу, привязали ноги к кухне, не мешай людям гулять.

Васькин усадил к себе на колени испуганную Симу, судорожно полез под платье, оба смеялись.

Балу заиграл, Казаков, не таясь, заревел слова, Горченко налил по второй. Батову удалось разжечь в топке огонь, стало просто прекрасно. Ваня Вольнов сломался, заснул на спине, мокрое пятно расползлось под ним, облегчился во сне, бедняга.

Сержанты пригласили проводницу Симу чуть повыше, на мешки, меняясь, ласкали ее. Женщина охала, горячие парни до утра не давали ей заснуть. Под их возбужденное кряхтенье лейтенанты улеглись кто куда, поезд поторапливался на юго-восток, подрагивая от нетерпения, теша себя надеждой на скорый отдых…

Пьяный караван

Захудалая придорожная тайга, грязные бревенчатые станции стояли нищими вдоль дороги, дряблое серое небо удесятеряло нудьгу, холод сибирских летних ночей стойко сопротивлялся вялому дневному теплу, люди, съежившись, лежали на полках, жалкие, похожие на скомканные бумажки.

Новобранцы начали писать письма.

Поезд трогался, и сотни конвертов летели из окон, глазевшие на эшелон понятливые дети бросались их подбирать, сочувственно махали рукой, не волнуйтесь, опустим.

Офицеры ворчали, угрожали нарушителям, ссылались на военную тайну, напоминали о железной армейской дисциплине, и люди, видя ненастоящую серьезность, благодарно улыбались. Посланий с каждым днем становилось все больше и больше, и в штабе решили принять действенные меры.

Поезд сделал вид, что отправляется, а когда стайки писем вылетели из окон, остановился.

Залесский, Францер и Сидоров соскочили на землю и, быстро наклоняясь, принялись проворно собирать запрещенную переписку. Местные дети и несколько взрослых, беря численным преимуществом, выхватывали письма у них из-под ног, отскакивали в сторону, злобно дразнили офицеров.

Силы были явно неравны, ослабленные водкой ревнители государственных интересов быстро взмокли, задышали с одышкой и от бессилия разъярились.

Майор Францер затопал ногами, невразумительно закричал и начал рвать письма. Майор Залесский разрывал конверты молча и не так ожесточенно, старший лейтенант Сидоров, уставясь глазами мороженного судака, грозил пальцем высунувшимся лейтенантам.

Скосив головы в окна, новобранцы ошарашенно наблюдали разгневанное начальство.

Кончилась спокойная жизнь, пришли к уверенному выводу лейтенанты, в штабе началась послеалкогольная активность, майоры сначала одурели от водки, а бросив пить, свихнулись от мук трезвенности. История известная, описанная научно, наверстывают дни, потерянные в хмельном безделье. Ехать-то осталось всего ничего, вот командиры и решили навести порядок в пьяном караване.

— Ох, ребята, ребята! Хлебнем мы горя! — философствовал Ваня Вольнов. — Когда два человека дуют вместе до умопомрачения барбосянку, трудно отличить дурака от умного. Но на похмелку двух мнений быть не может — дурак обнаружит себя сразу! И спасу от него нет! Готовьтесь!

Лейтенанты горестно выпили и разошлись по вагонам, ждать напастей…

Станция была большая, с множеством запасных путей.

Безропотный поезд загнали, конечно, на самые отдаленные пути, загородили товарными составами.

Казаков вызвал сержантов.

— Что там салаги, думают банковать или нет?

Лейтенанты уже не бегали сами за водкой, предпочитали разрешать новобранцам-русским отлучаться в буфет или магазин. Так сберегалось пошатнувшееся здоровье, а принесенную водку или вино, купленное на свои, конечно, деньги, салаги делили поровну с командиром. От усилившейся вагонной скуки русское население поезда стало пить гораздо чаще, да и киргизы осмелели, старались не отставать.

— Пойду спрошу, — сказал Везин. — Вокзал, правда, далеко, но в случае чего, придержим паровоз.

Трое гонцов, хоронясь, побежали на промысел.

Казаков нервно поглядывал, время летит, а их все нет и нет.

Неожиданно из-под вагона высунулись незнакомые головы, потом затаились под колесами, осматриваясь. Возле каждого стояло эмалированное ведро.

Догадка стеганула Казакова, он ветром вылетел в тамбур.

Новобранцы кроликами уставились на него.

— Что это у вас в ведрах, соколы ясные? — с вкрадчивой суровостью спросил лейтенант и поманил пальцем. — Ко мне, рядовые!

Один не растерялся, поскакал прочь, но другой, прыщавый губошлеп, панически застыл на месте.

Казаков быстренько спустился и выдернул дужку из слабо сопротивляющихся пальцев.

Несколько литров красивого цвета вина плескалось в ведре.

— Как вам не стыдно начинать воинскую службу с пьянства? Я конфисковываю алкоголь! В следующий раз накажу! Идите, рядовой!

Не успел Казаков запереть ведро в туалете, как в вагон ворвался с бешенными глазами Панкин.

— Ты что, сука, мое вино забрал?! Кто тебя, распропадлина, просил?! Где оно?

— Чего ты с ума сходишь? Здесь оно, идем пить! Откуда я знал, что это ты их послал? — нагло лукавил Казаков.

Похожее на мадеру вино продавали в поезде на соседних путях грузины. Каким-то чудом, за какие это только деньги, арендовали они товарный вагон и ехали теперь с десятками бочек на Восток, подзаработать.

Поставив ведро на пол, Панкин и Казаков пили в хорошем темпе, зачерпывая кружками крепкое вино и довольно перешучиваясь.

Вопль под окном нарушил их приятственный покой.

Орал майор Францер.

В коридоре появились запыхавшиеся, перепуганные гонцы-лазутчики, на бегу сунули Казакову водку и опрометью кинулись на свои полки.

Майор Францер, непрерывно крича, лез уже в тамбур.

Удивляясь своей ясной голове, Казаков четким движением вставил бутылки во внутренние карманы висящего на видном месте кителя.

Разъяренная физиономия замполита возникла из-за одеяла-занавески.

Панкин решительно взялся за дужку ведра, зажал его сапогами.

— Где эти трое? — рыком крикнул майор. — Немедленно разыскать!

— О ком вы говорите? У нас все люди на месте! — с достоинством сказал Казаков. — Проверьте!

Францер не стал пререкаться, побежал между полками, сдергивая одеяла. Для него все новобранцы были на одно лицо, все смотрели испуганно и невинно, все были без обуви и полураздеты. Он бестолково кричал, не мог примириться с безрезультатным поиском, от неутоленной ярости совсем потерял лицо, грозил трибуналом и расстрелом.

Не медля ни секунды, Панкин схватил ведро и бесшумно дал тягу.

Майор с ненавистью набросился на Казакова.

— Где водка? Я видел бутылки! Они в вашем вагоне! Когда прекратится это пьянство?!

Казаков, загородив вход к себе, слушал, вежливо подняв брови.

— Если я ее найду, вам не поздоровится!

Францер неожиданно ловко прошмыгнул мимо Казакова, перевернул матрац, заглянул под полку и схватил чемодан.

— Что вы, товарищ майор, собираетесь делать? Шмонать личные вещи офицера? — грубо крикнул Казаков. — Что это за полицейский произвол! То вы нахвалки шлете, расстрелом грозите, перед людьми позоритесь, а теперь посягаете на мой чемодан?

— Объявляю вам пять суток гауптвахты! Вы алкоголик! В полку с вами еще поговорят! — майор перестал кричать. — Многие пожалеют об этой поездке!

Замполит ушел.

Взволнованный стычкой Казаков уставился в окно, потирая лицо, бормоча запоздалые дерзости.

Это еще что такое, вздрогнул лейтенант.

Снаружи кто-то пьяно куражился.

Схватившись руками за поручни, плотный парень в гражданском пытался оттолкнуть лейтенанта Курко, стоящего в дверях вагона. Парень криком доказывал необходимость беседы с новобранцами, он знает порядки, он сам недавно дембельнулся, ему надо сказать салагам пару слов, объяснить важность уважения к старикам, они у него все будут ноги целовать, товарищ лейтенант только благодарен будет, кричал, тараща красные глаза, совершенно пьяный гражданский.

Растерянный Курко не знал, как отделаться от настырного благодетеля, придерживал его за плечи.

— Что ты с ним разговариваешь! — Казаков прибежал на помощь соседу, стал сзади Курко. — Влупи-ка ему сапогом, гони эту рвань!

Курко толкнул парня ногой в грудь, но тот удержался, выхватил из кармана велосипедную цепь и, замахнувшись, отогнал лейтенантов в глубину тамбура.

— Всех вас, парчушек, казнить буду! Я старик, а вы бляди! — парень, исказив для пущего страха лицо, размахивал цепью.

Ваня Вольнов быстро поднялся в вагон и молча толкнул крикуна в спину. Тот потерял равновесие и рухнул вперед, на Казакова и Курко.

Эшелон двинулся.

В узком тамбуре особенно не размахнешься, и пьяного били сапогами не очень сильно, но и не разбирая куда. Он выл, пытался подняться и тогда его били кулаками. Поезд вытягивался со станции, шел еще не быстро, и, подхватив в шесть рук визитера, офицеры вытолкнули его наружу. Парень покатился немного по земле, поднялся, шатаясь, бежал вслед, неслышно орал.

Благодарный Курко пригласил сослуживцев к себе, обсудить происшествие и выпить, если они не против…

Разнарядка

Байкала и не видели, хотя поезд прошпарил вдоль озера днем, солнечным и теплым.

Лейтенанты спали после ночной, предпрощальной, скучной попойки.

Специальная командировка заканчивалась, воинский эшелон доживал свои последние дни.

Прошедшие крещение месячной вагонной тряской, причастившиеся дорожной скукой и исповедовавшиеся в пьяных полуночных бдениях, офицеры томились, ожидая конца путешествия. Истязали себя мечтами о тишине, о горячих столовских котлетах, о бане, о прекращении мучительного пьянства. Водка вызывала рвотную слюну, как бы хорошо просто попить пива, проснуться без мути в голове. Хотелось без конца чистить зубы. Многие разнюнились, прекратили напиваться, превозмогая трясение головы, отпаивали себя зеленым чаем. Едва начавшись, кутежи чахли, офицеры укладывались на полки, спали чрезмерно долго, заставляли себя не просыпаться…

Лейтенант Горченко только разулся и решил вздремнуть, как встревоженный сержант заглянул за занавеску.

— Там киргизы одного русского из шестого купе подрезали! Драка началась, едва разнял!

В сию минуту протрезвев, Горченко, схватив за голенище тяжелый сапог, как был босиком, бросился в вагон.

Взаимная неприязнь была заметна с самого начала.

В присутствии офицеров-соотечественников русские нагличали, чувствовали право на поблажку, киргизы же отыгрывались потом, смелея от своей многочисленности. Непонятно из-за чего возникающие перебранки мешали лейтенантам, приходилось строго прикрикивать на очень уж расходившихся. Но до ножей дело не доходило.

Русский с жалобным лицом сидел на полке и рассматривал ранку на боку, промокая кровь платком. Она была, сразу видно, не опасная, поранили, вероятно, перочинным ножом.

Горченко успокоился и закричал для порядка, с воспитательной целью:

— Я вам, блядям, сейчас устрою сучью свадьбу! Как вы мне охуивающе остоебенели, дружная семья народов! Еще раз увижу склоку — берегите тогда свои овечьи морды! Отпизжу беспощадно, твою мать на четырех костях!

Потрясая сапогом, он стал между полками соседнего, киргизского купе.

— У кого нож? Не знаете, конечно! Падлючища змеиные!

Лейтенант несколько раз лупанул, как дубиной, сапогом по лежащим.

— Вы тут свои привычки забудьте! Я, может, сам кого не люблю, всяких там халдеев-иудеев! Но не резать же их! Еще раз говорю — повторится драка, весь вагон говно есть заставлю!

Он взял раненого за руку и повел в штабной вагон, к медику…

Дорога опостылела.

Вагоны мутными, загноившимися глазами смотрели на обшарпанные пейзажи, похмельным взглядом скользили по тарабарским названиям знакомых станций: Тахтамыгда, Магдагача, Тыгда… Чадный паровоз вонял тухлятиной, захирелый дым наполнял вагоны вонючей копотью, мельчайшая угольная пыль угнетала и без того прокисшее настроение.

В вагонах включили освещение.

Предстояло пережить последнюю ночь…

Приказ скрасил ожидание. Рассортировать новобранцев!

Имеющих профессию, окончивших школу или говорящих по-русски перевести с вещами в последний вагон. Сделать это быстро и не вступая в разговоры, — акция носит характер военного секрета, учинив тяжелый взгляд и сурово наморщив лоб, подчеркнул майор Залесский…

Похвастаться было нечем, и Балу горько поглядел в список.

Двое — русский и киргиз — окончили текстильный институт, десяток утверждали, что они электрики, шестеро имели десять классов. Трое называли себя механизаторами, вероятнее всего, это означало небоязливое отношение к работающему трактору. Был еще бетонщик, стропальщик, то есть обыкновенный грузчик, ветеринарный фельдшер и автогонщик. Киргизский мальчонка, хорошо говорящий по-русски, умоляюще глядел, просил поверить, он действительно участвовал в автомобильных соревнованиях и имеет справку. Балу поколебался и записал: «Знаком с вождением автомобиля в специальных условиях». Там разберутся, решил, парень завирается, какие могут быть гонки в восемнадцать лет…

Очень широкоплечий, но низенький киргиз осторожно слез с полки и заковылял в туалет.

— Эй! — крикнул Балу. — Что с ногой?

Парень не понял, но остановился.

Сержант пренебрежительно объяснил:

— Он от природы хромой. Одна нога короче на восемь сантиметров. Я уже давно заметил.

— Как так? — изумился Балу. — Его же в пехоту направили! Разве в военкомате не знали, что он колченогий?

— Он говорит, в кишлак пришла разнарядка на четверых. А кладовщик упросил военкома дать отсрочку для своего сынка. За двенадцать баранов. Ну, а этого, хоть и хромой, за жопу и на призывной пункт. Для количества, разнарядка дело святое!

— Ну, конечно! — рассмеялся Балу. — За баранов все можно обтяпать! А этого через годик комиссуют, если повезет…

Ночью, в Шимановске, последний вагон отцепили, тихо, когда все спали.

Поежившихся спросонок новобранцев построили на высокой, чтобы разгружать танки, платформе, пересчитали и увели без шума.

Прожекторы на столбах потухли, и поезд, воспользовавшись темнотой, крадучись, отошел, ускорил почему-то ход, миновал Ледяную и через два часа, вздохнув с облегчением, остановился на запасных путях в Свободном…