Сатурналии

Глава 6

Дом покойного Метелла Целера стоял в нижней части Эсквилинского холма, в районе, который каким-то образом избежал самых страшных пожаров, периодически испепелявших город. То было относительно скромное здание, принадлежавшее нашей семье в течение нескольких поколений, и поэтому сохранившее вид, общепринятый до Пунических войн, когда даже самые великие семьи едва возвышались над богатыми фермерами.

Гермес сопровождал меня со смешанными чувствами тревоги и предвкушения. Клодия пугала его, как и всех остальных. Но она также принадлежала к тому новому поколению римлян, которые стремились любить предметы красоты ради их самих, а не ради их ценности, как добычу. Поэтому она окружила себя красивыми вещами, включая рабов. Клодию привыкли видеть на невольничьих рынках, где она всегда покупала новых красавцев, отбраковывая тех, кто миновал расцвет своей миловидности. Это было одной из многих ее скандальных привычек. Большинство благовоспитанных людей, в том числе члены моей семьи, притворялись, что никогда не покупали рабов, а пользуются только теми, которые родились в их доме. Когда им требовалось купить слуг на рынке, они предусмотрительно посылали за ними управляющих. Но Клодия была не из таких. Ей нравилось самой осматривать поголовье, собственноручно изучать зубы, бить кулаком, чтобы проверить дыхание, мять мускулы, испытывая их упругость.

– Попытайся сделать так, чтобы тебя не поймали занимающимся с девушками чем-нибудь неподобающим, – предупредил я Гермеса.

– Конечно, нет, господин, – явно неискренне ответил тот. – Но вы ведь хотите, чтобы я выудил у них информацию, так?

– Прекрати пускать слюни. Да, я хочу знать, известно ли рабам что-нибудь о смерти Целера и приходили ли к Клодии какие-нибудь необычные посетители. Я знаю, что у нее бывают странные субъекты всех мастей, но мы ищем женщину-ведьму или шарлатанов – людей, которые вполне могут торговать ядами.

Надежда на это была порядком притянута за уши. Для женщины Клодия много где путешествовала и могла найти экзотические яды практически где угодно. Как раз такого рода покупка была вполне по ней. Но оставался шанс, что она открыто приобрела яд прямо здесь, в Риме. Преступники-аристократы вроде этой женщины часто принимали мало предосторожностей, чтобы скрыть улики своих преступлений. Они считали, что находятся выше подозрений или, по крайней мере, выше судебного преследования.

Как только дверь дома открылась, я понял, что меня ждет интересный вечер. В прошлом Клодии разрешалось предаваться своим пристрастиям только в пределах ее собственных апартаментов, а остальная часть дома был типично скучным, консервативным жилищем Метеллов. Но это правило улетучилось вместе с дымом от погребального костра Целера.

Янитор, открывший нам дверь, смахивал на одну из греческих статуй атлетов-эфебов: сплошные гладкие мускулы, идеальная кожа и густые кудрявые локоны. Не считая шевелюры на голове, он был полностью безволосым – неестественная черта внешности, характерная для высокородной женщины, но редко встречавшаяся среди мужчин, кроме египетских рабов, а этот юноша явно был не египтянином. Единственной уступкой скромности, которую позволила ему Клодия, был просвечивающий мешочек для гениталий, висящий на тонком шнурке, повязанном вокруг бедер. Кроме мешочка, слугу прикрывал лишь позолоченный, изукрашенный драгоценностями ошейник, за который он был прикован к косяку.

– Добро пожаловать, сенатор, – сказал этот мальчик, показывая в улыбке идеальные белые зубы. – Моя госпожа и ее гости в триклинии.

Мы миновали атриум с примыкающими к нему комнатами и нишей для родовых масок умерших, и вышли в перистиль. Обычно подобное помещение находилось под открытым небом, но над этим для защиты от холодного ветра был натянут искусно сделанный навес, украшенный золотистыми звездами. В бассейне под навесом красовалась изящная скульптура танцующего фавна, а в воде под ним резвился толстый декоративный карп. На бронзовых цепях между колоннами висели красивые чеканные лампы из Кампании.

Куда ни посмотри, я видел замечательные произведения искусства и тонкую работу мастеров. Я также заметил, что Клодия не потрудилась выложить полы мозаикой по новой моде. В этом не было большого смысла, поскольку она не собиралась тут оставаться. Все ее сокровища можно было собрать и увезти с собой.

– Деций!

Ко мне подошла хозяйка дома. Платье окутывало ее тело, как окрашенный воздух. В ту пору ей было около тридцати трех лет, и она все еще оставалась одной из самых красивых женщин Рима. Тело ее не было отмечено следами деторождения, поэтому она предпочитала почти прозрачные косские платья. Легкую ткань для них ткали на острове Кос, и цензоры все время пытались запретить ее в Городе, или, по крайней мере, не позволить носить ее респектабельным женщинам. Но уважение Клодии к общественной морали было минимальным. Ее молодое лицо портил только намек на суровость вокруг рта и глаз. В отличие от многих других женщин, она умеренно пользовалась косметикой.

– Как я рада тебя видеть! – вскричала Клодия, беря мои руки в свои. – Я слишком долго с тобой не встречалась! Фауста рассказала мне всё о тех захватывающих делах в Александрии. Похоже, там замечательный суд.

Фауста была лучшей подругой Клодии, хотя ей вскоре предстояло выйти замуж за Милона, смертельного врага Публия Клодия. Такова политика.

– Я уверен, что принцесса Береника примет тебя, как королеву, если ты решишь нанести ей визит, – заверил я.

Береника была даже более чокнутой, чем большинство членов египетской царской семьи.

– Пойдем, познакомься с другими моими гостями, – поманила меня за собой хозяйка. – Некоторых из них ты знаешь.

– Веди, – сказал я. – Но нынче вечером я должен улучить время, чтобы поговорить с тобой наедине.

– Знаю, – с таинственным видом прошептала Клодия. Она наслаждалась заговорами. – Но ты не должен упоминать об этом за ужином. О, Деций, я так рада, что вы с моим братом покончили со своими глупыми ссорами!

Тут она слегка хватила через край – это было слишком даже для Клодии. Но, с другой стороны, эта женщина ни в чем не знала умеренности, даже в неискренности.

– А теперь пойдем со мной. – Она взяла меня под руку, и мы вошли в триклиний, который открывался в крытую часть перистиля.

Здесь произошли кое-какие изменения. Клодия не любила уютной интимности обычных обеденных залов, поэтому убрала пару внутренних стен и объединила три комнаты в одну. Насколько я помнил план дома, она пожертвовала спальней Целера и кабинетом, чтобы расширить свой триклиний. Кушеток и подушек было столько, сколько я никогда не видел в Риме даже в доме Лукулла.

– Что ж, Клодия, – сказал я, – зала не такая величественная, как во дворце Птолемея, но почти такая же.

Хозяйка дома улыбнулась, принимая это как истинный комплимент.

– Разве не великолепно? В комнате почти нет мебели, которую цензоры не запрещали бы то в одно, то в другое время.

– Законы против роскоши никогда не срабатывают, – сказал я. – Люди, которые принимают такие законы, – единственные, кто могут позволить себе их нарушить.

Это не совсем соответствовало истине, потому что богатые вольноотпущенники, которым был закрыт путь к высоким должностям, все больше становились неотъемлемой частью Города.

Некоторые из гостей восхищались настенной живописью. Она, по крайней мере, не являлась запрещенной роскошью и была призвана сгладить эффект объединения трех комнат в одну. Такой стиль живописи только-только начал входить в моду: черный фон с декоративными колоннами, нарисованными через равные промежутки. Колонны выглядели странно тонкими и длинными, как будто их вытянули. Здесь и там вдоль колонн красовались маленькие помосты с растениями в горшках и чашами с фруктами, такими же вытянутыми. Колонны увенчивались странными украшениями – грудами шаров или висящими шишками. Наверное, рисунки задумывались причудливыми, но меня такой стиль слегка дезориентировал: я как будто видел то, что смутно мелькало у меня в памяти и никак не вспоминалось до конца.

– Деций, ты встречался с трибуном Публием Ватинием? – Клодия подвела меня к высокому, с военной выправкой человеку – похоже, из тех, что любят выполнять самые чудовищные приказы своего начальства.

– Всегда счастлив познакомиться с еще одним Цецилием Метеллом, – сказал он.

Вездесущность моей семьи была поговоркой в Риме.

– Это из-за трибуна Ватиния Цезарь получил в Галлии чрезвычайные полномочия[24], – выпалила Клодия.

Если она что-то и любила больше роскоши – так это политическую власть.

– Крайне необычный способ справиться с галльской ситуацией, – сказал я.

– Эту реформу следовало провести давным-давно, – заявил Ватиний.

– Реформу? Ты имеешь в виду, что мы должны ожидать такого и в будущем?

– Конечно. Нам надо прекратить притворяться, будто мы живем в дни наших предков. У нас громадная империя, раскинувшаяся по всему миру, а мы пытаемся управлять ею так, будто Рим – это все еще маленький италийский полис. То, что мы каждый год меняем должностных лиц, – абсурдно! Стоит человеку изучить свои задачи и территорию, которой он должен управлять, как ему приходится сдавать полномочия.

– Кто бы хотел задержаться дольше одного года на такой должности, как квестор или эдил? – возразил я.

Мой новый знакомый засмеялся.

– Совершенно верно. Нет, я говорю о должностях, которые предполагают империй[25]: претор и консул. А особенно – пропретор и проконсул. Управлять провинцией в течение года в ту пору, когда наши владения находились всего в нескольких днях марша от Рима – это одно, но теперь – совершенно другое. У тебя могут уйти недели, если не месяцы, лишь на то, чтобы добраться до твоей провинции. И как раз тогда, когда ты там освоился, пора возвращаться домой.

– Обычно можно получить приказ остаться еще на год-другой, – сказал я.

– Но ты никогда не знаешь, получишь ли такой приказ! – с огромным жаром возразил Публий Ватиний. – И если ты захочешь снова баллотироваться на эту должность, тебе придется бросить все и поспешить обратно в Рим, даже если у тебя там сейчас в разгаре война. Новый способ лучше. Цезарь отправляется в Галлию, зная, что у него в запасе пять лет на то, чтобы разобраться в тамошней ситуации и привести ее к удовлетворительному финалу. К тому же у него есть империй над обеими Галлиями и Иллирией, поэтому, если он обратит варваров в бегство, они не смогут просто улизнуть за границу, туда, где ему придется координировать свои действия с другим проконсулом.

Таково было одно из правил: промагистрат[26] обладал империем лишь в границах назначенной ему провинции. Если он пытался воспользоваться своей властью за ее пределами, то рисковал быть обвиненным в измене.

– Тщательно продуманная стратегия, – признал я.

– Поверь, отныне она будет единственной стратегией, – убежденно ответил Ватиний. – И еще нам понадобятся законы, чтобы разрешить действующему промагистрату баллотироваться на должность заочно. Если легат может руководить провинцией или армией в отсутствие магистрата, почему нет того, кто мог бы руководить чужой избирательной кампанией дома?

Он рассуждал вполне резонно. Правда заключалась в том, что наша древняя система республиканского правления стала ужасно неуклюжей и громоздкой. Она была нацелена на то, чтобы помешать опасному сосредоточению слишком большого могущества в руках одного человека. Но каким бы благоразумным ни было решение проблемы, предложенное Ватинием (а я не сомневался, что это решение Цезаря, а не его), мне все еще была ненавистна мысль о том, чтобы дать кому-то столько власти на столь долгое время. Спустя пять лет, особенно если Цезарь станет побеждать в битвах, все легионы в Галлии будут принадлежать только ему, и никому другому. Не то чтобы в этом было что-то новое. Легионы Помпея были его легионами, а не легионами Рима.

– О, ты, наверное, знаком с эдилом Кальпурнией Бестией, – сказала Клодия.

– Мы разговаривали только нынче утром, – сообщил Бестия. – Нашел предсказательницу, Деций?

Его мясистое умное лицо сморщилось в улыбке, когда он взял мою руку.

– Предсказательница? – переспросила хозяйка дома, взглянув на меня и приподняв бровь. – Деций, ты изменился. Что случилось с твоим знаменитым скептицизмом?

– Так влияет на людей Египет, – ответил я. – Он связывает тебя с потусторонними делами.

– Пойдем, Деций, – потянула меня за руку Клодия. – Если ты собираешься мне лгать, ты можешь напиться и делать это убедительно.

Она подвела меня к столу, уставленному кубками, взяла один из них и протянула его мне.

– Итак, с кем ты не знаком?

Пока хозяйка рассматривала комнату, я поставил кубок и взял другой. Повинуясь ее жесту, к нам подошла крошечная, потрясающе роскошная юная девушка.

– Деций, ты знаком с Фульвией? Они с моим братом собираются пожениться, – представила мне ее Клодия.

– Да, я познакомился с ней здесь года два назад, – ответил я. – Ты красивее, чем когда-либо, Фульвия, если такое вообще возможно. Но я ожидал, что к этому времени ты уже будешь замужем.

Девушка и вправду была потрясающей. У нее были светлые, почти белые волосы, по последней моде поднятые на макушку и скрепленные черепаховым гребнем и серебряными шпильками.

– Клодий собирается отпраздновать нашу свадьбу после того, как вступит в должность, – рассказала она. Я помнил этот мягкий, вызывающий трепет голос. – Он собирается задать грандиозный праздник для всего простого люда, с играми, с бесплатной раздачей еды и масла, и заплатить за всеобщее посещение бань в течение целого месяца.

– Похоже, будет замечательная пирушка, – сказал я, пытаясь подсчитать, во сколько все это обойдется.

– Он нанял больше ста гладиаторов, которые явятся из Капуи в Рим, чтобы сразиться с другой труппой из школы Статилия, – добавила Фульвия с недевичьим наслаждением.

– Мунера[27] на свадьбе? – ошеломленно спросил я.

– О, официально мунера будет в честь нашего покойного отца, чтобы все осталось в рамках закона, – объяснила Клодия, – и она состоится в специально отведенный для нее день, но все будут знать, что это – часть свадебных торжеств.

– Что завоюет Клодию бесконечную популярность, – сказал я и подумал: «О да, что с того, что старикан умер почти двадцать лет назад! Никогда не поздно провести погребальные игры».

– Он уже самый популярный человек в Риме, – мурлыкнула хозяйка дома. – А это, в придачу к его вступлению в должность, сделает его чуть ли не царем Рима.

Именно это мне и хотелось услышать. Да, следующий год определенно будет подходящим для того, чтобы держаться как можно дальше от Рима. Если, конечно, я переживу нынешний год…

Я уже собирался отпустить какое-то необдуманное замечание насчет ежегодного принесения в жертву Царя Дураков, но меня спасло появление еще одного гостя – то был не кто иной, как Марк Лициний Красс Богач, третий из Большой Тройки после Цезаря и Помпея, чьи богатства были больше, чем у остальных двух и у прочего мира, вместе взятых. Я преувеличиваю, но он все же был ужасно богат.

Клодия подтащила его к нам.

– Когда ты вернулся, Марк? – ликующе вскричала она. Еще один вернувшийся. – Когда я послала в твой дом приглашение, я и вправду не ожидала, что ты там окажешься. Как мне повезло, что ты там был!

Она не побеспокоилась представить этого гостя. Все знали, кто такой Красс, а если он не был знаком с тобой, ты, вероятно, и не стоил того, чтобы тебя знать.

– Моя дорогая, ты же знаешь, что я пробежал бы всю дорогу от Кампании, чтобы посетить одно из твоих сборищ, – сказал Марк, ухмыляясь и демонстрируя несколько новых глубоких морщин на лице. Вообще-то он выглядел крайне усталым. – Я вернулся в Город прошлой ночью и приказал своим рабам связать меня, если я когда-нибудь заговорю о том, чтобы снова его покинуть.

– Так ты был в Кампании, Марк Лициний? – спросил я.

– Убрался с Родоса, а, Деций Цецилий? Тебе повезло. Да, я бо́льшую часть года организовывал новую колонию в Капуе, и более скучной, более тягостной работы у меня никогда не бывало. Сенат сформировал судейскую коллегию для наблюдения за расселением ветеранов Помпея и бедняков Цезаря на новых землях в соответствии с новым аграрным законом, и меня назначили ее главой. Когда Гай Косконий умер прошлым летом, Сенат попросил Цицерона его заменить, но у того хватило мозгов отказаться.

– Ох, но это такая важная работа, Марк! – сказала Клодия. – Самая большая и самая важная задача, стоявшая перед правительством после войн с Карфагеном. Неудивительно, что Сенат захотел, чтобы ты, и никто другой, был там главным.

Я никогда не удостаивался от Клодии такой лести.

Красс пожал плечами.

– Это работа чиновника, но ее требовалось выполнить.

Его слова были прямыми и полными здравого смысла, но я видел, как после слов хозяйки дома он начал лучиться самодовольством.

Клодия метнулась прочь, чтобы заняться новым гостем, и Фульвия поспешила за ней, временно оставив меня с Крассом.

– Может, задача и требовала напряженных усилий, – сказал я ему, – но я чувствую облегчение при известии, что она выполнена. Дело слишком затянулось.

– Главным образом из-за покойного мужа нашей хозяйки, – проворчал Марк Лициний, взяв со стола кубок. – Хотя я не сказал бы этого под его собственной крышей.

– Он был упрямым человеком, – признал я. – Но не он один мешал Помпею.

– В прошлом году – почти один.

– Все было настолько плохо?

– А ты не слышал? Но, полагаю, бо́льшую часть информации ты получил от своей семьи. Они, наверное, избавили тебя от смущающих деталей. Сперва Целер повздорил с ростовщиками, продолжая поддерживать смягчение Лукуллом азиатских долгов[28]. Он сражался зубами и когтями против перехода Клодия в сословие плебеев. Их свара стала крайне отвратительной и личной, особенно из-за того, что они были родственниками по браку. Потом, в довершение всего этого, он напал на трибуна Флавия из-за еще одного аграрного закона, предоставляющего землю воинам Помпея. Атака стала такой открыто агрессивной, что Флавий обвинил его в нарушении неприкосновенности трибунов и потащил в тюрьму!

– В тюрьму! Действительного консула!

Это было ненормально даже для нашей политической жизни.

– Ну, всего на час-другой. Было много споров относительно того, что важнее – неприкосновенность трибунов или конституционная неприкосновенность консулов. Вызвали Цезаря, чтобы тот, как верховный понтифик, рассудил это дело.

– Неслыханно, – пробормотал я в свою чашу с вином. – Должно быть, люди выстроились в очередь, чтобы его отравить.

– А? Что ты сказал, Деций?

Но нас прервала Клодия, тащившая за собой свою последнюю находку. То был красивейший молодой человек, который показался мне смутно знакомым. Он слегка раскраснелся от вина, и у него была такая же ослепительная улыбка, как у Милона.

– Иногда, – объявила хозяйка дома, – я приглашаю кого-нибудь только потому, что он родовитый и красивый. Это Марк Антоний, сын Антония Кретика и племянник Гибриды.

– Приветствую вас всех, – сказал мальчик, жестикулируя, как хорошо обученный актер, и держась удивительно уверенно для такого юного создания.

Вот теперь я его вспомнил.

– Не встречались ли мы во время триумфа Лукулла? – спросил я.

– В самом деле? Тогда я вдвойне польщен, что снова вижу вас, сенатор, – ответил юноша.

– Деций Метелл, – назвала ему мое имя Клодия.

– А, знаменитый Деций Метелл!

Я видел, что Марк Антоний понятия не имеет, кто я такой, но он был одним из тех редких людей, которые способны заставить тебя относиться к ним хорошо, даже когда они тебе грубят.

– Получил на следующий год пост военного трибуна, да, Антоний? – спросил Красс.

– Да, и присоединюсь к людям Бальбы в Азии, – кивнул молодой человек. – Хотел бы я присоединиться к Цезарю в Галлии, но все остальные кандидаты были старше меня, и все они шумно требовали Галлии.

– У тебя еще будет шанс, – заверил его Марк Лициний. – В Галлии предстоит долгая война.

Объявили, что ужин подан, и все мы заняли места на ложах. Гермес взял мою тогу и сандалии и поспешил вверх по лестнице – в то помещение, куда на время отослали всех рабов, не прислуживающих в триклинии или на кухне. За ужином, как это принято, присутствовали девять человек, хотя Клодия никогда не считала себя обязанной соблюдать старинные обычаи. Наверное, это было простое совпадение. Я уже назвал шесть гостей, кроме себя самого, и больше не пытался вспомнить, кто такие остальные два. Паразиты[29], наверное. Скорее всего, поэты. Клодия питала пристрастие к поэтам.

Я разместился на правом ложе, с хозяйкой слева и Ватинием справа от меня. Как старший по положению, Красс занял почетное «консульское место» на правом центральном ложе, с Бестией и одним из поэтов. На еще одном ложе возлежали Антоний, Фульвия и другой поэт. Клодия и Фульвия плюхнулись на ложа прямо рядом с мужчинами, презрев еще один обычай. На сей раз я это одобрил. Я в любой момент предпочел бы делить ложе с красивой женщиной, а не с уродливым мужчиной. Да хоть с красивым, если уж на то пошло.

Еда была замечательной. У Клодии вкус лучше, чем у большинства, и, хотя угощение было щедрым и включало редкие яства и специи, она никогда не предавалась вульгарной расточительности, за которую презирали нуворишей. Подавали лучшие вина, и никто как будто не рухнул замертво, хлебнув яда.

Другое дело – прислуживавшие нам рабы. Как и янитор, они были необычайно красивы и так же, как он, едва одеты – только кое-где драгоценные украшения и особо любимые Клодией драгоценные ошейники. Была в них дополнительная экзотическая утонченность: все они принадлежали к разным расам и народам. Вино подавал мальчик-араб с громадными карими глазами, полотенца приносила смуглая девушка-азиатка, а кушанья нарезал мускулистый галл, обращавшийся с парой изогнутых ножей с неописуемым проворством. Главные блюда разносили на тарелках южане, демонстрируя различные оттенки еще более темной кожи: яйца принес бледно-коричневый мавританин, рыбу – чуть более темный нумидиец, мясо – темно-коричневый нубиец, а сладости – черный, как сажа, эфиоп.

Музыку же, напротив, играл маленький ансамбль альбиносов – их необычная кожа походила на полированный мрамор с голубыми прожилками, а ниспадающие каскадом волосы напоминали морскую пену. В отличие от остальных, они носили полупрозрачные повязки на глазах, позволявшие кое-как видеть. Я предположил, что причина этой странности в том, что Клодии не нравились их красные глаза.

В такой компании разговоры, естественно, велись о политике, войне и международных отношениях. Это не было одним из артистических сборищ Клодии, поэтому два паразита вели себя тихо, благодарные за бесплатное угощение и за блестящее общество выдающихся вышестоящих лиц.

Пока мы насыщались, беседа оставалась легкой, но, перейдя к послеобеденному вину, мы вернулись к тому, что по-настоящему заботило всех. Мы обсудили законы близящегося к концу года, особенно поразительное количество новых законов, протащенных Цезарем (большинство из них были отличными, и их давно следовало бы принять, хотя мне и было больно в этом признаваться).

Красс, с чьим мнением все считались, отбарабанил их, нарочито отсчитывая на пальцах, как торговка рыбой, вычисляющая стоимость корзины с кефалью. У этого человека была великолепная память, и он, как истинный политик, ухватывал относительную значимость всего и вся.

– Первый и самый важный принятый им закон – аграрный: на государственные деньги следует купить государственные земли в Кампании и распределить их среди двадцати тысяч ветеранов Помпея и нескольких тысяч городских бедняков, чтобы уменьшить чрезмерное население города. Сенат отказывался это сделать. Деций, тебе стоило бы слышать, как вопил Катон!

– Ничего удивительного, – сказал я. – Мы назвали те земли «общественными», но сенаторские семьи в течение поколений брали их в аренду почти бесплатно.

– Включая твою семью, Деций, – вставила Клодия.

– Включая мою, – признал я.

– Ну, – продолжал Красс, – Катон бранился и бушевал с пеной у рта почти целый день, пока Цезарь не пригрозил его арестовать.

– Катон – скучный человек, – сказал Антоний.

Фульвия придвинулась к нему ближе, чем это показалось бы приличным в любом другом доме.

– Так и есть, – согласился Марк Лициний. – Как бы то ни было, на следующий день собралась такая толпа, что народное собрание пришлось провести перед храмом Кастора, и Цезарь зачитал свой новый закон со ступеней. Помпей и я, само собой, поддерживали его, занимаясь лишь тем, что добавляли немного столь нужного веса стороне Цезаря в сложившейся расстановке сил. Потом Бибул бросил в бой своих ручных трибунов: Анчария, Фанния и Домиция Кальвина, чтобы те наложили вето. Толпа вырвала фасции у ликторов Бибула, переломала прутья и избила ими трибунов. Как трибуны могут заявлять, что они представители народа, если сам народ восстает против них? Во всяком случае, именно тогда Бибул помчался к себе домой и сказал, что наблюдает за знамениями. Он даже заявил, что собирается весь остаток года посвятить очищению от пороков, поэтому нельзя вести никакие официальные дела!

Это вызвало общий смех.

– Какая архаичная чепуха! – прокомментировал Ватиний.

– Кроме того, – вставил Бестия, – Цезарь – верховный понтифик, и ему принадлежит последнее слово в вопросах, касающихся религии. Но, полагаю, Бибул решил, что попытка – не пытка. То было единственное оружие, которым он располагал.

– В результате, – продолжал Красс, – Цезарь не только получил свой закон, принятый народным собранием на чрезвычайном заседании; он, к тому же, заставил весь Сенат утвердить этот закон и дать клятву его поддерживать.

От такой откровенной наглости захватывало дух. Это было куда радикальнее, чем выглядело в раздраженных сообщениях, которые я получал из-за моря.

– Поклялись все, кроме Целера, насколько я понимаю? – спросил я.

– Целер, Фавоний и неизменно стойкий Катон продержались дольше остальных, – ответил Ватиний. – Но, в конце концов, поклялись вместе со всеми.

– Кто такой Фавоний? – заинтересовался я.

– Мы называем его «Обезьяной Катона», – сказал Бестия. – Потому что он верен, как пес, но не обладает тем чувством собственного достоинства, каким обладает пес.

Еще один общий взрыв смеха.

Внезапно я понял, что Антоний и Фульвия расположили свою одежду, подушки и покрывала таким образом, чтобы нельзя было видеть их рук. Лицо мальчика было краснее, чем когда-либо, и похоже, он думал вовсе не о политике.

– То было последнее значительное сопротивление Цезарю. – Красс снова начал быстро, один за другим, загибать пальцы. – Он простил часть азиатских налогов, чтобы помочь налогоплательщикам, и подтвердил распоряжения Помпея насчет управления Азией[30]. Тем самым были решены три самых больших вопроса. – Марк Лициний загнул следующий палец, а потом еще один. – Подтверждена абсолютная неприкосновенность магистрата при исполнении служебных обязанностей – этот закон доставит проблемы Цицерону… Принят закон о наказании за прелюбодеяние…

– Для Цезаря это чудесный образец юридической беспристрастности, – сказала Клодия.

Снова смех.

– …закон, защищающий отдельных граждан от публичного или частного насилия; закон, запрещающий любому лицу, которое незаконно поднимает руку на граждан, занимать должности; закон, касающийся взяточников-судей; несколько законов, направленных против тех, кто уклоняется от уплаты налогов; законы против порчи монет; законы против святотатства; законы против коррумпированных государственных контрактов; законы против подкупа на выборах; и, наконец, закон о бухгалтерском отчете каждого промагистрата на период его управления за границей, предоставляемом Сенату: один отчет следует подать в Риме, а другой – в провинции, и любую разницу в этих двух отчетах следует возместить из личного имущества губернатора.

– Не забудь про Acta Diuma, – сказала Клодия. – Согласно его указу, будет вестись ежедневная запись всех сенатских дебатов и дел, и ее будут обнародовать на следующее утро.

– И, – с удовлетворением проговорил Красс, – он протащил каждый из этих законов через головы сенаторов, адресуясь напрямую ко всем народным собраниям…

Поразительный обход всех обычаев!

– Судя по твоему рассказу, – перебил я, – Цезарь действует вовсе не как консул, а как своего рода супертрибун!

– Практически так и есть, – согласился Публий Ватиний. – И это было необходимо. Большинство тех законов обсуждались в Сенате годами, но впустую, потому что Сенат превратился в непримиримую группу своекорыстных людишек, которые всегда будут игнорировать интересы государства в угоду своим собственным.

Все это ввергло меня в глубокое уныние. Такой высокомерный, амбициозный демагог, как Юлий Цезарь, принял огромный, справедливый и просвещенный свод законов, в то время как люди моего класса вели себя, словно тупоумные восточные царьки.

– Какое участие принимал во всем этом Цицерон? – спросил я.

– Он с аристократами, как обычно, – ответил Лициний. – Цицерон все глубже и глубже увязает в неприятностях, но не хочет смотреть правде в глаза. Мы дали ему все шансы действовать заодно с нами, и тогда ему нечего было бы бояться, но он не верит, что ему вообще грозит опасность. Он думает, что народ любит его! Мы с Помпеем можем с ним мириться, а Цезарь по-настоящему восхищается им, но Цицерон полностью погряз в иллюзиях и думает, что мы ему не нужны.

– Какая напрасная трата прекрасного таланта, – сказала Клодия. – Несколько лет назад я думала, что Цицерон – восходящая звезда римской политики. Это самый блестящий ум, какой я когда-либо встречала. А ведь он явился сюда извне, без всякого багажа семейной истории в Риме и множества бесполезных политических связей… – Помолчав, она вздохнула. – Он мог бы получить целый мир, а в итоге хочет только одного – чтобы его принимали за какого-то псевдоаристократа.

Вино текло, разговор стал свободнее и фривольнее, и я принимал в нем участие, но все время размышлял об одном непреложном факте: у Квинта Цецилия Метелла Целера имелись враги.

Спустя некоторое время мы встали с лож, постанывая, с полными животами. Некоторые вышли в перистиль, чтобы слегка растрясти ужин, потому что в доме не было сада как такового. Антоний с Фульвией куда-то ускользнули. Два паразита льстиво поблагодарили хозяйку и ушли. Такие люди, если они хорошо владеют искусством жить за чужой счет и удачно выбирать время, способны проникнуть на два бесплатных ужина за один вечер.

Теперь я понял, что Рим, как и я сам, застыл в коротком промежутке между потрясениями консульства Цезаря и того консульства, которое еще грядет. Так часто бывало в конце года, когда покидающие должность консулы готовились отправиться в свои провинции, а недавно назначенные выбирали себе служащих и, в большинстве случаев, брали взятки еще до вступления в должность. Именно в это время весь народ празднует Сатурналии, вручает подарки, отдает долги и отметает прочь старый год, меняя его на новый. Потом будут вскинуты щиты, обнажены мечи и повсюду начнутся битвы. И грядущий год наверняка будет хуже предыдущего.

Когда большинство гостей исчезли, Клодия подошла ко мне. Я и не видел, как ушел Антоний.

– Теперь, думаю, можно поговорить, Деций, – сказала хозяйка дома. – Рядом с моей спальней есть очень удобная гостиная. Пойдем.

Я последовал за ней в небольшую опрятную комнату с двумя удобными креслами и маленьким столиком между ними. Бо́льшая часть стены была превращена в окно, выходящее на неглубокий, восхитительно живописный овраг, заросший миртом, от которого исходил звон ночных насекомых. В тридцати ярдах оттуда, по другую сторону маленького ущелья, стоял круглый храм одной из многочисленных ипостасей Венеры.

– Я понятия не имел, что из этого дома открывается такой вид, – сказал я, высунувшись из окна и слушая журчание ручья, бегущего по гравию внизу.

– Разве не мило? Целер никогда этого не замечал, поскольку комната находится в задней части дома. Тут была кладовая, пока я ею не завладела и не прорубила окно. Мои служанки делают мне тут по утрам макияж. Здесь можно уловить ранний свет.

Моя собеседница хлопнула в ладоши, и две девушки-рабыни принесли кувшин вина и чаши. Эти рабыни были типичным для Клодии приобретением – близняшки, едва достигшие брачного возраста, очень красивые, если не считать варварских узоров, вытатуированных на их телах и лицах.

– Они из племени скифов, – сказала хозяйка, заметив мой интерес. – Только знатные скифские дети имеют такие татуировки.

Она погладила рыжевато-коричневые волосы одной из девушек.

– Пираты потребовали за них целое состояние. Заявили, что потеряли людей, когда их похищали, но я в этом сомневаюсь. Даже у знати бывают трудные времена. Наверное, этих двоих продали, чтобы не пришлось их кормить.

– Милые создания, – сказал я, гадая, как бы мне жилось, будь я рабом среди чужеземцев. – Однако становится поздно, а мы должны поговорить о серьезных вещах. Кстати, о них – тебе следует лучше присматривать за Фульвией. Они с Антонием нынче вечером вели себя бесстыдно.

– Деций, ты такой ханжа! – Клодия улыбнулась, наливая нам вина.

– Мне было бы наплевать, даже танцуй они голыми на ростре, но Клодия легко оскорбить, – заметил я.

– Да с чего ему оскорбляться? Они же еще не женаты!

– И в самом деле – с чего?

Это была странная семья.

– Что ж, ладно. Клодия, я должен расспросить тебя о смерти твоего мужа.

Я уселся в одно из кресел, а моя собеседница расположилась в другом. Лампы озаряли нас и всю комнату бронзовым сиянием, а воздух был свежим благодаря близости сельской местности. К счастью, ветер дул с северо-востока. Юго-восточный дул бы от пользующихся дурной известностью ям с гашеной известью, куда скидывали тела рабов и никому не нужных бедняков. Мы находились далеко от зловонного сердца города.

– И зачем ты этим занимаешься? – Вопрос хозяйки дома застал меня врасплох.

– Как зачем? Только сегодня Клодий чуть ли не устроил мне засаду в бане и…

– Да-да, он мне рассказал. – Клодия махнула рукой с изящно накрашенными ногтями. – Он думает, что ты можешь покончить с подозрением, будто я убила Целера. Но я точно так же уверена, что родственники Целера хотят, чтобы ты доказал противоположное. Вот почему ты вернулся в Рим?

Ее взгляд был прямым, ясным и твердым, хотя ныне вечером она не скупилась на возлияния, а потом добавила еще.

– Ты знаешь, чего хочет моя семья и чего хочет Клодий, – ответил я ей. – Почему ты не спрашиваешь, чего хочу я?

– Хорошо. Чего хочешь ты, Деций?

– Я хочу знать правду.

Женщина засмеялась.

– О, ты такой честный трудяга, Деций! Я не знаю, как ты ухитряешься вести столь интересную жизнь. У тебя праведность Катона, хотя ты не такой скучный, как он.

Клодия снова засмеялась, но потом замолчала и уставилась на меня кинжально-острым взглядом.

– Ты считаешь, что это сделала я, не так ли?

– Я воздерживаюсь от суждения, пока у меня нет доказательств, – ответил я. – Почему ты думаешь, что я считаю тебя виновной?

– Потому что ты не притронулся к своему вину, а я знаю, что жажда у тебя, как у Сизифа, и ты не каждый день пьешь такие прекрасные вина.

Я понял, что мои щеки пылают так же ярко, как пылали щеки Антония нынче вечером, и напоказ сделал большой глоток из своей чаши. То было великолепное массикское[31] вино, нежное, как лицо Клодии.

Хозяйка дома подалась вперед и принялась серьезно всматриваться в меня.

– Как жаль, что тут нет света поярче, – сказала она. – Я испытываю новое вино, и мне хотелось бы понаблюдать, какой оно производит эффект.

– Вот сука! – сказал я, наливая себе еще чашу.

У меня и вправду еще не скоро мог появиться шанс отведать вино такого прекрасного сбора.

– А теперь расскажи, как все произошло, – потребовал я.

Клодия откинулась назад, улыбаясь.

– Так-то лучше. Ты не такой отталкивающий, когда не притворяешься Ромулом. С чего мне начать?

Я подумал о том, что сказал Асклепиад.

– Смерть Целера была внезапной или он умер после долгой болезни?

– Она была неожиданной. Он всегда был могучим, энергичным человеком, и гнев не утомлял его, как утомляет большинство мужчин. В этом он походил на моего брата.

– Гнев? – переспросил я.

– Ты разве не слушал за ужином? – нетерпеливо спросила Клодия. – Все его пребывание в должности консула было одной непрерывной битвой, и она не прекратилась, когда он ушел в отставку. На него то и дело подавали в суд за то, как он вел себя, будучи консулом, поэтому ему приходилось постоянно откладывать отъезд в свою проконсульскую провинцию.

– Какую провинцию он должен был получить?

– Трансальпийскую Галлию. Афраний, его коллега, должен был получить Цизальпийскую. Но тот трибун, Флавий, преследовал Целера, как молосская гончая, и в конце концов добился того, что назначение Целера отменили.

Я сделал мысленную отметку – навестить этого смутьяна.

– Известно, что люди умирали из-за таких провокаций. Может, из-за гнева у него начался приступ?

Женщина покачала головой.

– Нет, его никогда не заносило. Его гнев был холодным и взвешенным. Он же Метелл, в конце концов.

Клодия имела в виду, что моя семья славилась своей умеренностью, в отличие от склонной к преступному безумию семьи Клавдиев, к которой принадлежала она сама.

– Он собирался снова подать на Флавия в суд, – продолжала хозяйка дома. – Год уже почти подошел к концу, и было бы бесполезно отправляться в Галлию, даже если б он сумел вернуть себе это назначение, но он собирался просить о другом назначении в следующем году.

Такое случалось и прежде. У Помпея однажды был промежуток в три или четыре года между пребыванием в должности консула и назначением его проконсулом провинции.

– Но он умер до того, как сумел привести Флавия в суд? – уточнил я.

– Тем утром Целер встал, чтобы отправиться на Форум. Он был старомодным человеком, как и большинство Метеллов. Надел тунику и тогу и сразу вышел, чтобы принять своих клиентов.

– Он завтракал?

– Никогда. Пока обходил всех с приветствиями, он всегда выпивал чашку пулсума – вот и все. – Клодия скорчила гримасу, и я разделял ее чувства. Это старое солдатское питье из уксуса и воды никогда не было мне по вкусу. – Поскольку Целер собирался в суд, предполагалось, что они отправятся туда все вместе. Он пошел к двери – и тут рухнул, схватившись за грудь и тяжело дыша. Рабы перенесли его обратно в спальню, кто-то побежал за доктором…

– Ты видела, как все это происходило?

– Нет. Мы жили в разных спальнях в противоположных концах дома, и я редко вставала до полудня. Управляющий пришел и позвал меня, когда Целер упал.

– И ты немедленно отправилась к нему?

– Конечно, нет! – раздраженно сказала Клодия. – Неужели ты думаешь, что я собиралась появиться среди важных людей вот так – со спутанными волосами и с не приведенным в порядок лицом?

– Такое случалось, – сказал я. – Это даже обычное дело, как и биение себя в грудь и причитания.

– Тогда он еще не умер. Судя по тому, что мне сказали, ему даже не грозила серьезная опасность.

– Какого врача позвали?

– Аристона откуда-то там или кого-то другого… Толку от него было немного.

– Аристон из Ликии. Я его знаю. Моя семья все время пользуется его услугами.

Согласно общей договоренности, Метеллы вручали этому врачу щедрый подарок на каждые Сатурналии, а он посещал нас в случае необходимости. По закону врачи в Риме, как и юристы, не имели права принимать плату за свои услуги.

– Он прибыл тогда, когда я вошла к Целеру. Мой муж дышал с огромным трудом, и его лицо начало синеть, как будто он чем-то подавился, но на самом деле он не давился. Врач пощупал живот Целера и сказал что-то о параличе диафрагмы. Он пытался говорить с очень мудрым видом, но я видела, что он понятия не имеет, что делать.

Аристон. Еще один человек, которого стоит повидать. Прежде чем все закончится, мне придется поговорить с каждым, кто в тот день находился в Риме. Может, придется совершить поездку по провинции, чтобы найти тех, кто уже уехал… Дело все усложнялось, а оно и с самого начала было непростым.

– Когда Целер умер? – спросил я.

– Сразу после наступления темноты. Ему становилось все труднее и труднее дышать, а после захода солнца дыхание совсем остановилось.

Вот и надейся после этого на эффектные симптомы.

– Если б он был немного старше, – сказал я, – или будь у него не такое идеальное здоровье, вряд ли кто-нибудь заподозрил бы отравление.

– Ну уж нет, подозрения, безусловно, все равно появились бы! – возразила Клодия, впервые выдав не отпускавшее ее напряжение. – Потому что я его жена! Когда выдающийся человек умирает не из-за преклонного возраста, нападения или явной болезни, всегда появляются подозрения в отравлении и колдовстве. А жена Целера, к тому же, – женщина с дурной репутацией. Все знают, что они с Клодием ненавидели друг друга и что я всегда поддерживала брата. Следовательно, я должна быть отравительницей.

– Не буду лицемерить и притворяться, будто считаю тебя неспособной на такое преступление, – сказал я. – Или что ты не отравила бы его без зазрения совести, если б решила, что у тебя есть на то веская причина. Просто существует так много кандидатов в убийцы, что ты даже не в первых строчках этого списка. Клодий, Флавий и Помпей имели много поводов его прикончить, и это лишь три самых выдающихся кандидата.

– Да, но они мужчины! – отозвалась Клодия. – Все полагают, что они убили бы его открытым, заслуживающим уважения способом – мечами, кинжалами или дубинками. Считается, что яд – оружие женщины или презренных чужестранцев. – Она начинала все сильнее взвинчиваться. – И я – женщина со скандальной репутацией! Я высказываю свое мнение публично, неважно перед кем. Я вожу компанию с поэтами, возничими и актерами. Я участвую в религиозных обрядах, не разрешенных государством. Я сама выбираю себе рабов, прямо на общественном рынке, и ношу платья, запрещенные цензорами. Конечно, я должна была отравить своего мужа!

– Ты забыла упомянуть инцест с братом, – заметил я.

– Это просто один из слухов, а я говорю о том, чем действительно занимаюсь. Правда заключается в том, что в Риме нужно немногое, чтобы сделаться женщиной со скандальной репутацией, а если ты виновна в одном неподобающем поступке, то должна быть способна на что угодно.

Я покачал головой.

– Клодия, то, что ты говоришь, верно в отношении Семпронии, старшей Фульвии и некоторых других. Они просто чужды условностям, имеют склонность к вульгарной компании и не скрывают этого. А мне довелось убедиться на личном опыте, что ты способна на убийство.

Несколько секунд собеседница смотрела мне в глаза, а потом опустила взгляд.

– У меня не было причин отравлять Целера. По нынешним временам он был неплохим мужем. Он не притворялся, будто наш брак – нечто большее, нежели политическое соглашение, и позволял мне делать, что вздумается. После трех лет, убедившись, что я не понесу от него детей, он больше не возражал против моих встреч с любыми мужчинами, с какими мне хотелось видеться.

– Он был образцом терпимости.

– Мы все равно скоро пришли бы к полюбовному разводу. Он подыскивал себе подходящую женщину. Я не стала бы убивать его ради собственности: он ничего мне не оставил, да я и не ожидала, что оставит. У меня не было причин убивать его, Деций.

– По крайней мере, ты не делаешь вид, что тебе плевать, верю я тебе или нет.

– Это не потому, что я ценю твое доброе мнение. Ты знаешь, какое наказание полагается за отравление?

– Нет, но уверен – ужасное.

– Deportatio in insulam[32], – сказала Клодия с побелевшим лицом. – Узницу отвозят на остров и оставляют там. Сбежать оттуда невозможно. Остров всегда выбирают ужасно маленький, без людей и культурных растений, и такой, где очень мало свежей воды или вообще ее нет. Я навела справки. Большинству удается продержаться всего несколько дней. Есть сообщение об одной несчастной, которая продержалась несколько лет, слизывая росу со скал по утрам, открывая моллюсков голыми руками и поедая их сырыми. Ее долго замечали с проходивших мимо кораблей – она выла и орала на них, стоя у самой воды. Под конец она выглядела совершенно кошмарно, когда ее почти полностью покрыли змеящиеся белые волосы.

Клодия несколько мгновений молчала, прихлебывая свое массикское вино.

– Конечно, – добавила она, – то была просто какая-то крестьянка-травница. Я бы не стала ждать, пока меня увезут. Я – патрицианка, в конце концов.

Я встал.

– Посмотрим, что я смогу сделать, Клодия. Если кто-то отравил Целера, я выясню, кто. И если окажется, что это твоих рук дело, я так и доложу претору.

Женщина с явным усилием изобразила очень слабую натянутую улыбку.

– О, вижу, что снова заманила тебя в ловушку своими женскими кознями.

Я пожал плечами.

– Я не набитый дурак, Клодия. Будучи ребенком, я, как и большинство детей, обжегся о горячую плиту. Это научило меня опасаться горячих плит. Но в ранней юности я все-таки по неосмотрительности обжегся снова. Теперь я с осторожностью приближаюсь даже к холодной плите.

Хозяйка дома со смехом встала, взяла меня за руку и повела прочь из комнаты.

– Деций, ты не столь мастерски сражаешь своих врагов, как полагалось бы герою. Но ты точно можешь пережить их всех.

Гермес встретил меня у двери, и пожилой янитор выпустил нас из дома. Очевидно, встретивший нас красивый юноша присутствовал здесь только для виду. На этом привратнике был бронзовый ошейник, даже не прикованный к дверному косяку.

Как обычно, я отказался от факела, и несколько минут мы с моим рабом стояли снаружи, давая своим глазам привыкнуть к полумраку.

Слова Клодии в известной степени оказались пророческими. Я пережил всех своих врагов, кроме одного. Проблема в том, что я пережил и всех своих друзей, кроме одного.

– Ты что-нибудь выяснил? – спросил я Гермеса, направляясь обратно к Субуре.

– Едва ли в доме есть раб, который находился там, когда умер Целер. Клодии не нравились его рабы, поскольку они были недостаточно симпатичными, и она отослала их в его сельские имения. Большинство нынешних рабов хозяйка купила после его смерти. Некоторые из ее личных слуг были у нее уже тогда, но, похоже, они с Целером вели раздельные хозяйства и их прислуга мало общалась друг с другом.

– Что ж, нельзя ожидать, что рабы будут с готовностью говорить об убийстве, случившемся в их доме.

– Разве можно их в этом винить? – спросил Гермес. – Думаю, они счастливы, что подозревают Клодию, потому что если б подозревали не ее, подозревали бы их. И тогда всех домашних рабов могли бы распять.

В Риме имелись кое-какие варварские законы, и то был один из них.

Света луны хватало, дорога была знакомой. Мы должны были просто спуститься по холму на улицу Субура и оттуда – еще ниже, в долину между Эсквилином и Виминалом, где стоял мой дом. Я довольно прочно держался на ногах, в кои-то веки умеренно выпив вина. Я был не так глуп, чтобы вывести себя из строя в таком доме и в такой компании. На самом деле я не беспокоился насчет того, что меня отравят… Не слишком беспокоился.

Было не очень поздно. Здесь и там люди направлялись по домам после поздних пирушек, и их факелы мигали, как потерянные души, в узких переулках среди высоких многоэтажных домов. Мимо нас, покачиваясь, прошел толстяк, которого поддерживали с двух сторон мальчики-рабы. На его лысой голове сидел набекрень венок из плюща, и он пел старую сабинскую застольную песню. Я позавидовал тому, кто в наши дни может так беззаботно кутить.

Потом нас миновала странная религиозная процессия, идущая куда-то под громкие завывания, звон цимбал и пение флейт. Может, это была свадьба, похороны или преждевременное празднование надвигающегося солнцестояния. Рим полон чужеземных религий и странных маленьких культов.

Повсюду люди трудились допоздна, украшая свои дома и общественные площади к Сатурналиям, развешивая венки, закрашивая на стенах ругательства и заменяя их лозунгами с пожеланиями добра, сваливая маленькие приношения перед районными алтарями и даже мо́я улицы.

– Стоило проделать долгий путь от Родоса, чтобы увидеть такое чудо, – заметил я.

– Украшения? – спросил Гермес.

– Нет. Чистые улицы в Риме. Я…

И тут я заметил, что за нами идут.

– Ну, это только на один день, – сказал мой раб. Тогда Сатурналии праздновались один-единственный день, а не три, как недавно приказал Первый Гражданин. – Я предвкушаю… Что случилось?

– Смотри вперед и продолжай идти, – приказал я. – Мы подцепили нескольких поклонников.

Моя рука скользнула под тунику и стиснула кинжал. Я выбранил себя за то, что не захватил с собой еще и свой цестус[33]. Удар, подкрепленный металлом, – огромное подспорье в уличной драке, и его никогда не ожидают.

Вопрос заключался в следующем: что нужно этим людям? Я знал, что их, по меньшей мере, двое. Они хотят меня ограбить? Убить? Или просто вышли поразвлечься? Вполне резонно было бы ожидать и первого, и второго, и третьего. Любой хорошо одетый человек становился мишенью для воров, особенно после наступления темноты. А я занимался довольно мрачным расследованием, в которое были втянуты люди, без колебаний убившие бы любого, кого сочли бы помехой. Кроме того, в мире никогда не переводились ищущие развлечений субъекты, бесконечно любившие вид крови и зубов на мостовой. Обычных воров и задир легко расхолаживала перспектива вооруженного сопротивления, а вот наемных убийц урезонить было куда труднее.

– Я вижу двоих, – сказал я. – Ты видишь еще кого-нибудь?

Гермес украдкой обернулся.

– Света маловато… Это те двое, которые за нами, да? Те, что притворяются пьяными?

– Точно.

Трезвые люди почему-то редко могут убедительно изображать пьяных, если они не натренированные мимы.

– Нет, я больше никого не вижу, – сообщил мой слуга.

– Хорошо.

Мы уже приближались к моему дому.

– Когда доберемся до святилища Опс[34] на углу, я хочу, чтобы ты ринулся вперед и открыл ворота. Приготовься захлопнуть их и запереть на засов, как только я войду.

– Хорошо, – ответил Гермес; он явно почувствовал облегчение, что я не прошу его остаться и драться.

Когда мы приблизились к дому, двое «пьяных» позади нас ускорили шаг, перестав идти неверной походкой. Едва прошли мимо святилища на углу, Гермес ринулся бегом, и я поспешил за ним, хотя мне сильно мешала тога. Я отбросил бы ее в сторону, но хорошая тога разорительно дорога́. Кроме того, громоздкое одеяние имеет свои преимущества в драке.

Я почти проскочил в ворота, когда они меня догнали. Почувствовав преследователей на расстоянии вытянутой руки, я круто обернулся: мне не хотелось, вбегая в ворота, получить нож в спину.

Мое движение было неожиданным, и они приостановились, почти заскользив по булыжникам. И все равно тот, что был справа, чуть не напоролся на кинжал, который я держал в выставленной руке. Оба незнакомца сжимали короткие сики[35], изогнутые, как клыки кабана. Пока эта парочка стояла в замешательстве, я сбросил тогу и крутанул ее, обмотав левое предплечье толстым слоем ткани и оставив пару футов болтаться внизу.

– Что будем делать, граждане? – спросил я. – Поиграем, или вы предпочитаете уйти целыми и невредимыми?

Как обычно, досада и озадаченность привели меня в нужное для боя настроение. Иногда я поражаюсь, что выжил в те дни.

Мои противники не ожидали сопротивления, а значит, не знали моей репутации. На обоих были короткие хитоны-эксомиды, открывавшие одно плечо и половину груди. Оба носили одинаковые чахлые бородки и остроконечные войлочные шляпы с полями. Короче говоря, крестьяне.

– Прекрати совать нос в чужие дела, Метелл, – сказал тот, что стоял справа, размахивая клинком.

– Убирайся из Рима и останешься жить, – добавил второй.

Они говорили с акцентом, который я слышал и раньше, но не мог распознать. Но, с другой стороны, в каждой деревне в Лации[36], даже в тех, что находились в нескольких милях от Рима, говорили на собственной разновидности латыни с четко выраженным акцентом.

– Кто вас послал? – спросил я.

Тот, что стоял слева, скользнул вперед, но я хлопнул краем тоги, целясь ему в глаза, а потом воспользовался тем, что враги отвлеклись, и слегка царапнул второго по руке. Первый мой враг справился с изумлением и нанес мне удар. Он был довольно умелым, но недостаточно быстрым, и, блокировав удар своим импровизированным щитом, я саданул его в нос обмотанным шерстяной тканью кулаком. Второй противник взмахнул кинжалом, целясь мне в бок, но я отпрыгнул назад и избежал клинка. Они не были такими растяпами, за каких их можно было принять, судя по внешности. Я знал: если они скоординируют свою атаку, то скоро доберутся до меня.

– Назад, хамы! – раздался крик за моей спиной, и спустя мгновение рядом со мной возник Гермес с моим армейским гладием в правой руке – лунный свет поблескивал на смертоносных краях его лезвия. – Вы, может, внушаете ужас в своей деревне, но сейчас вы в большом городе!

Мой раб ухмыльнулся и крутанул мечом – превосходный жест, учитывая то, что он не имел ни малейшего понятия, как сражаться на мечах. Но ему нравилось болтаться рядом с головорезами Милона, и он изучил их приемы.

Теперь уже совершенно обескураженная, парочка попятилась.

– Прекрати соваться в дела, которые тебя не касаются, Метелл, – вновь сказал один из этих двух близнецов-крестьян. – Если не прекратишь, мы скоро вернемся, и нас будет больше. Немедленно уезжай из Рима, если хочешь жить.

С этими словами двое моих противников, пятясь, отступили к перекрестку, а там, повернувшись, бросились за угол и исчезли.

– Отлично сделано, Гермес, – сказал я, когда мы поднялись по нескольким ступенькам к воротам. – Мне и вправду надо записать тебя в людус[37]. Думаю, там ты преуспеешь.

– Когда я увидел, что это всего лишь пара мужланов, приехавших в город на повозке с репой, я побежал за твоим мечом, – ответил юноша. – Из-за чего они на тебя напали?

– Вот это мне и хотелось бы выяснить, – сказал я. – Клодий послал бы хорошо обученных головорезов. А Клодия отравила бы меня. Все мои враги располагают компетентными убийцами, которые делают за них грязную работу. Кто же послал этих деревенских задир с холмов?

Мы вошли в ворота и заложили их на засов. Катон и Кассандра стояли у дома, моргая, – суматоха на улице пробудила их от крепкого сна.

– В чем дело, хозяин? – нетвердым голосом спросил Катон.

– Пара убийц, – ответил я, протягивая Кассандре свою тогу. – На ней могут быть несколько порезов, которые нужно зашить.

Зевая, служанка взяла тогу.

– Надеюсь, на этот раз обошлось без кровавых пятен. Отстирывать кровь всегда очень трудно.

– Моей крови тут нет, – заверил я. – Но я врезал одному из них по носу, и, может быть, он закапал тогу своей кровью.

– Какая разница, чья она? – проворчала старая женщина. – Кровь – она кровь и есть.

Да, теплые приветствия со слезами после моего возвращения домой явно остались в прошлом.