Савитри. Легенда и символ

Песнь первая Рождение и детство Пламени

Менада циклов желания,

Вокруг Светила, которого не смеет касаться,

Спеша к далекой, неведомой цели,

Земля следовала за бесконечным путешествием Солнца.

Разум, но полупроснувшийся, в качании пустоты

На груди Несознания выдумывал жизнь

И нес этот конечный мир мысли и дела

Сквозь неподвижный транс Бесконечности.

Обширное и неизменное с нею бежало молчание:

Пленница скорости на украшенном драгоценностями колесе,

Она общалась с мистическим сердцем в Пространстве.

Среди неясной тишины звезд

Она к какому-то нераскрытому событию двигалась

И ее ритм отмерял долгое кружение Времени.

В непрестанном вращении по пурпурному ободу

День за днем спешил как спицы расцвеченные,

И сквозь чары переменчивых воздушных оттенков

Сезоны шествовали в связном многозначительном танце

Символическим карнавалом изменяющегося года.

Сквозь горячее томление почвы

Шагало Лето в своей пышности неистовых полдней

И штамповало свою тиранию знойного света

И голубую печать огромного блестящего неба.

Затем сквозь его огненный обморок и спекшийся узел

Поток дождя ворвался на изорванных крыльях жары,

Вспугнул молниями дрему беспокойную воздуха,

Хлестал животворными струями оцепенелую землю,

Закрылись за вспышками, шумом и штормокрылою мглой

Звездные двери небесного смутного сна

И от золотого глаза ее возлюбленного

Скрылся затянутый пеленой туч земли коричневый лик.

Армии революции пересекали поле времени,

Туч нескончаемый марш осаждал мир,

Голос бури требовал неба

И громовые барабаны возвещали боевой строй богов.

Путник из беспокойных соседних морей,

Густогривый муссон со ржанием скакал сквозь земные часы;

Толсты ныне копья посланцев:

Огромные молнии расщепляли обод горизонта

И, швыряемые с разных сторон как из соперничающих лагерей,

Соединяли края неба, крутые, нагие и темные:

Волны, свист, натиск проливного дождя,

Дождя со снегом полотна, рев полета штормового заряда,

Толпы лиц ветра, бег ног ветра,

Спешащих промчаться по распростертым долинам:

Воды небес свисали и сеялись над залитыми странами.

Все было быстрым бегом, свистящим потоком,

Криком бури, падением воды.

Муть моросила на серый пол дня,

Его тусклая протяженность соединяла утро и вечер,

Погружаясь в слякоть и ливень, он достигал черной мглы.

День носил сумерки как скучное платье.

Свет гляделся в стекло ненастного утра, встречая

Свой собственный лик, близнеца полуосвещенного облика ночи:

Ливень, влажный туман и моросящий дождь правили всем

И превратили иссохшую землю в болото и парящую грязь:

Земля стала трясиной, небо — глыбой тяжелой.

Промозглыми неделями не видно заточенного солнца.

Даже когда стихал шум, досаждавший покою мрачному воздуха,

Или слабый луч сквозь плачущие облака пробивался,

Словно печальная улыбка блеснувшая, скрытая возвращением слез,

Всеобещающая яркость тотчас же скрывалась

Или, наскоро приговоренная, умирала мимолетной надеждой.

И новый массив хлестал мертвую грязь,

И падающее бормотание тишину прекращало,

Лишь затопляющего половодья содрогание грязи,

Лишь шелест и зеленое метание деревьев.

Но вот настроение Земли изменилось; она, убаюканная покоем, лежала,

Часы проходили довольной, медленной поступью:

Просторный и спокойный воздух вспомнил мир,

Земля стала товарищем счастливого солнца.

Пришла тишина как приближение Бога,

Свет размышляющего транса лежал на земле и на небе,

И тождество и экстаз

Наполняли медитации уединенное сердце.

В немом разуме Пространства медлила греза,

Время раскрыло свои кладовые блаженства,

Вошли восторг и надежда:

Сокровенная самость глядела в небесные выси,

Сокровенная мысль зажгла скрытое пламя,

И внутренний взор поклонялся незримому солнцу.

Сияющей поступью прошли три сезона задумчивых

И, наблюдая один за другим полные смысла часы,

Поджидали пламя, затаившееся в светлых глубинах,

Грядущего бодрствования некоего могучего рождения.

Осень в славу ее лун вела

И грезила в пышности своих лотосовых омутов,

Сезон дождей и зима положили свои холодные, тихие руки

На грудь Природы, еще в полусне,

И углубляли неопределенными и мягкими оттенками покоя

Безмятежную прелесть убывавшего года.

Затем Весна, горячий Любовник, прыгнул сквозь листья

И поймал землю-невесту в пылком объятии;

Его приход был огнем перелива оттенков,

Его руки были кругом прибытия радости.

Его голос был зовом в Трансцендентального сферу,

Чье касание тайное к нашим смертным жизням хранит

Вечно юный трепет, что мир сотворил,

И отливает древнюю сладость в новые формы,

И сберегает неизменный смертью и Временем

Ответ наших сердец на очарование Природы,

Хранит вечно новым, но все еще прежним,

Биение, что всегда просыпается в древнем восторге,

В красоте, в наслаждении, в радости жить.

Его приход нес очарование, магию,

В его касании усталое сердце жизни становилось молодым и довольным;

Он давал радость добровольному пленнику в груди у Природы.

Юного бога было его объятие земли:

Плененное страстью его божественной вспышки,

Он делал ее тело прекрасным своим поцелуем.

Он пришел, нетерпеливый в блаженстве,

Высоко поющий голосом суматохи счастливым,

В павлиньем тюрбане, волочащемся по деревьям;

Его дыхание было горячим призывом к восторгу,

Глубокой, сладострастной лазурью был его взгляд.

Мягкий небесный толчок взволновал кровь,

Полную инстинкта чувственных радостей Бога;

Обнаруживаемая в прекрасном каденция была всюду,

Настойчивая в восторженном трепете жизни:

Бессмертные движения касались быстротечных часов.

Божественно сжатая интенсивность чувства

Делала страстным наслаждением даже дыхание;

Все, что видно и слышно, было соткано одним обаянием.

Жизнь на земле очарованной стала

Штормом сладости, света и песни,

Пиром цвета, экстаза,

Гимном лучей, литанией криков:

Напряжение хорала священного пения

И качавшегося кадила деревьев

Жертвенный аромат наполняли часы.

Ашока горела во всполохах красных огня,

Чистый, как незамутненное желанием дыхание,

Белый жасмин преследовал воздух влюбленный,

Бледное цветение манго питало голос текучий

Суматохи безумной любви, и коричневая пчела

Бормотала в душистой сердцевине медовых бутонов.

Солнечный свет был великого бога золотою улыбкой.

Вся Природа была фестивалем прекрасного.

В этот момент богов знаменательный,

Отвечая земному томлению и крику ее о блаженстве,

Из иных стран величие пришло.

Молчание в шуме созданий земли

Неизменно обнаруживало тайное Слово,

Мощнейший напор заполнил глину забывчивую:

Лампа была зажжена, святой образ создан.

Связующий луч коснулся земли

Мостом над пропастью меж умом человека и Бога;

Его яркость присоединила нашу скоротечность к Неведомому.

Дух, сознающий свой небесный источник,

Переводящий небо в человеческую форму,

Спустился в земную несовершенную плоть,

Но не рыдал, пав в смертность,

А спокойно смотрел на все глазами широкими.

Она вернулась из трансцендентальных равнин

И смертного дыхания вновь несет ношу,

Она, что издревле билась с нашей болью и тьмой,

За свою незаконченную божественную задачу снова берется:

Пережив смерть и годы эпох,

Еще раз своим бездонным сердцем она встретила Время.

Здесь вновь возрожденная, вновь обнаруженная,

Древняя близость, завуалированная земным внешним обликом,

Тайный контакт, разорванный во Времени,

Единокровность земли и небес,

Между человеческой частью, трудящейся здесь,

И безграничной Силой, еще не рожденной.

Еще раз мистическая глубина начинает попытку,

В космической игре сделала отважную ставку.

Ибо с тех пор, как на этом слепом и кружащемся шаре

Плазма земли впервые дрожала, освещенная разумом,

И жизнь пробила материальную корку,

Тревожа Несознание потребностью чувствовать,

С тех пор, как в тишине Бесконечности пробуждалося слово,

Мудрость Матери трудится в груди у Природы,

Чтобы лить восторг на сердце труда и нужды

И спотыкающиеся силы жизни совершенством поддерживать;

Навязывая чувствительность неба тусклой пучине,

Заставляя осознавать своего Бога немую Материю.

Хотя наш падший разум забывает подниматься,

Хотя противится и разрушается наша плоть человеческая,

Она хранит свою волю, что надеется обожествить глину;

Неудача не может сломить, поражение — одержать верх;

Время не может ее утомить, Пустота — подчинить,

Эпохи страсть ее не уменьшили;

Она не допускает победы Смерти иль Рока.

Всегда она побуждает душу к новой попытке;

Всегда ее бесконечность магическая

Принуждает животные инертные элементы стремиться;

Как тот, кто должен растратить всю бесконечность,

Она силы Вечного семя бросает

В полуживую плоть разрушающуюся,

Ростки восторга небес в страстную трясину сердца сажает,

Вливает поиски божества в нагую животную форму,

Под маской смерти прячет бессмертие.

Вновь та Воля земную оболочку надела.

Разум, уполномоченный Правдой на незыблемом троне,

Для видения и интерпретирующего акта был сформирован

И были суверенно спроектированы инструменты,

Чтобы божество выразить в знаках земных.

Очерченное прессом этого нисхождения нового

Ваялось более прекрасное тело, чем земля знала раньше.

Еще только пророчество, только намек,

Пылающая радуга очаровательного, незримого целого,

Дитя в небо смертной жизни вошло,

Светлое, как золоторогий месяц растущий,

Возвращающийся в вечерние сумерки.

Вначале, мерцая, как идея неясная,

Пассивно она лежала, спрятанная во сне бессловесном,

Вовлеченная и утопленная в гигантском трансе Материи,

Младенческое сердце мирового плана, скрытого в глубокой пещере,

В колыбели божественного несознания качалась,

Вселенским экстазом солнц убаюканная.

Некая Сила, посланная в полупроснувшуюся плоть,

Вскармливала трансцендентального рождения бессловесное славное семя

Для которого это яркое вместилище было сделано.

Но скоро связь души и формы стала уверенной;

Смутная пещера заполнилась медленным сознательным светом,

Семя выросло в деликатный дивный бутон,

Который затем великим небесным цветком распустился.

В то же время она казалась основателем более могущественной расы.

Дитя, внутренне помнящее свой дальний дом,

Достигло странного и ненадежного глобуса

И жило, в светлой келье своего духа хранимое,

Среди людей одинокая в своем божественном роде.

Даже в ее детских движениях можно было почувствовать

Близость света, от земли пока что хранимого,

Чувства, которыми только вечность может владеть,

Естественные и родные богам мысли.

Словно не нуждаясь ни в чем, кроме своего полета восторженного,

Ее природа жила в разреженном воздухе,

Словно странная птица с широкой, ярко раскрашенной грудью,

Что живет на тайной ветке фруктовой,

Затерянной в изумрудной славе лесов,

Или что летит над божественными, недостижимыми вершинами.

Гармонично она отпечатала на земле небо.

Чередой быстрого ритма восторга полнейшего,

Напевая себе, ее дни проходили;

Каждая минута была красоты сердца пульсом,

Часы на сладкозвучное удовольствие были настроены,

Что ни о чем не спрашивало, а принимало все, данное жизнью,

Суверенно, как своей природы прирожденное право.

Близко был ее дух к своему родителю-Солнцу,

К вечной радости было близко Дыхание внутри.

Первая светлая жизнь, что из обморока природного рвется,

Поднимается к небу нитью восторга;

Поглощенная в свой собственный счастливый импульс живет,

Самодостаточная, но повернутая при том ко всему.

Она не имеет зримого общения со своим миром,

Явной беседы со своим окружением.

Там есть единство врожденного и оккультного,

Которое не нуждается в инструментах, не устанавливает форм;

Со всем что есть, она растет в унисон,

Все контакты воспринимает она в своем трансе,

Всплеском смеха соглашается на поцелуй ветра и принимает

Трансмутируя импульсы солнца и бриза:

Полное блаженства томление в ее листьях бунтует,

Магическая страсть в ее бьется цветах,

Ее ветви стремятся в безмолвном счастье.

Оккультное божество — красоты этой причина,

Дух и сокровенный гость всего очарования этого,

Этой сладости жрица, мечты этой дума.

Незримо защищенная от нашего чувства

Дриада живет в луче более глубоком

И ощущает иной воздух покоя и шторма,

Трепещет внутренне с мистическим ливнем.

Это в более небесных высях в ней показалось.

Даже когда она склонилась, чтобы встретить земные объятия,

Ее дух сохранил рост богов;

Согнулся, но не затерялся в царстве Материи.

Переведенный мир был ее сверкающим разумом,

Толпы дивно-лунных, ярких фантазий

Вскармливали духовною пищею грез

Идеальную богиню в ее доме из золота.

Осознавая формы, к которым глаза наши закрыты,

Близость, которую мы не можем почувствовать,

Внутри нее Сила чувство ваяла, ее формирующее,

В формах более глубоких чем образцы наши поверхностные.

Невидимый солнечный свет бежал внутри ее вен

И небесной яркостью заливал ее разум,

Которая пробудила зрение, что шире земного.

Очерченные того луча искренностью,

Ее зарождающиеся детские мысли превратились

В сияющие образцы глубокой правды души,

И иной взгляд на все вокруг она посылала,

Чем взор человека невежественный.

Все объекты были для нее живых самостей формами,

И от своего рода она принимала послания

В каждом пробуждающем касании извне.

Каждое было символом силы, яркою вспышкой

В бесконечного полузнания круге;

Ничто не было чуждо иль мертво,

Ничто без своего значения и зова.

Ибо с более великой Природой была едина она.

Как из грязи родилась слава ветвей и цветов,

Как мыслящий человек встал из жизни животных,

Новое прозрение в ней появилось.

Разум света, жизнь ритмической силы,

Телесный инстинкт со скрытой божественностью

Готовили образ грядущего бога;

И когда медленный ритм растянувшихся лет

И густое жужжание роев-работяг дней

Наполнили соты чувств, наполнили члены,

Завершая облик ее привлекательности,

Самоохраняемое в молчании ее силы

Одинокое величие ее не уменьшилось.

Ближе бог к поверхности вытолкнут,

Солнце, сменяющее облачность детства,

Суверен в пустом синем небе.

Вверх оно поднимается, чтобы овладеть человеческой сценой:

Могучий Обитатель повернулся на поле ее посмотреть,

Ее одухотворенное лицо объял прекраснейший свет,

Серьезность и сладость росли в ее размышляющем взоре;

Навевающие сон глубокие, теплые огни небожителя

Проснулись в длинной кайме красоты ее глаз,

Горящих алтарями в мистичной часовне.

Из этих хрустальных окон воля блестела,

Что в жизнь смысл обширный несла.

За сводом ее прямого, безупречного лба

За изучающим сводом благородная сила

Мудрости глядела из света на скоротечные вещи.

В сторожевой башне разведчик победы,

Ее стремление звало вниз высокий удел;

Молчаливый боец жил в ее неприступном городе силы,

Охраняющий алмазный трон Правды.

Нектарная окруженная гало луна, ее страстное сердце,

Любило всех, не говорило ни слова, не подавало ни знака,

Но хранило ее груди тайну восторженную

Движения блаженного пыла и безмолвного мира[32].

Величаво, сладко и радостно волна жизни бежала

Внутри нее как поток в Парадизе.

Много высоких богов жило в одном доме прекрасном;

При этом ее природы орбита была совершенным целым,

Гармоничная, как многоголосая песня,

Разнообразная и необъятная подобно вселенной.

Тело, что вмещало это величие, казалось почти

Образом, созданным из прозрачного света небес.

Его очарование напоминало вещи, в часы видения зримые,

Через феерическое половодье золотой мост перекинутый,

Касающаяся луны одинокая пальма у озера,

Компаньон широкого покоя сверкающего,

Шуршание, будто листвы в Парадизе

Под идущими ногами Бессмертия,

Огненное гало над спящими горами,

Одна странная и звездная вершина в Ночи.

Конец первой песни

Песнь вторая Рост Пламени

Страна гор и просторные, залитые солнцем равнины,

И реки-гиганты, шагающие к обширным морям,

Поле творения и духовной тиши,

Молчание, поглощающее действия жизни в глубины,

Мысли трансцендентальный подъем и прыжок к небу,

Размышляющий мир[33] мечтаний и транса,

Наполненный самыми мощными трудами человека и Бога,

Где Природа Божества грезой казалась

И красота, грандиозность и грация имели свой дом,

Детству инкарнировавшего Пламени дали убежище.

За нею присматривали тысячелетние силы,

И глубокие божества грандиозного прошлого

Глядели на нее и видели приход божества будущего,

Словно этот магнит их силы незримо притягивал.

Земли размышляющая мудрость говорила ее безмолвной груди;

Поднимаясь с последних вершин разума соединиться с богами,

Делая блестящие мысли земли трамплином,

Чтобы нырнуть в космические шири,

Знание мыслителя и провидца

Незримое видело, немыслимое мыслило,

Распахнуло огромные двери незнаемого,

В бесконечность горизонты человека открыло.

Безбрежный размах был придан действиям смертного,

Красота и искусство поднялись из глубин человеческих,

Душа и природа в благородстве соперничали.

Этика настраивала человека имитировать небо;

Гармония тонов богатой культуры

Рафинировала чувство, его увеличив богатства,

Чтобы слышать неслышимое и видеть невидимое,

И учила душу парить над вещами известными.

Вдохновляя жизнь ее границы превзойти и разрушить,

Стремясь к незримому миру Бессмертных.

Покидая земли безопасность, пробуя крылья Разума,

Несла ее выше полей мысли исхоженных,

Пересекая мистические моря Запредельного,

Чтобы на орлиных высотах жить близко к Солнцу.

Там Мудрость сидит на своем вечном троне.

Повороты всей ее жизни вели ее к символическим дверям,

Открывающимся к тайным Силам, что ей были родственны;

Адепт истины, посвященный в блаженство,

Мистический семинарист в школе Природы учился,

Осознавая чудо сотворенных существ,

Она положила тайны глубокого размышления своего сердца

На алтарь Удивительного;

Ее часы были ритуалом в безвременном храме;

Ее действия стали жертвоприношения жестами.

Облаченное в ритм высших сфер,

Слово использовалось как священное средство

Для освобождения заточенного духа

В общении с его друзьями-богами.

Или оно помогало ковать новые экспрессивные формы

Того, кто в сердце жизни трудится,

Некой Души незапамятной в существах, в человеке,

Искательницы неведомого и нерожденного,

Несущей свет из Несказанного,

Чтоб сорвать вуаль последних мистерий.

Напряженная философия земле на небо показывала

И на широком, как космическое Пространство, фундаменте

Поднимала земной ум к сверхчеловеческим высям.

Превосходя линии, что радуют внешнее зрение,

Но скрывают облик того, кто живет у скульптуры внутри

И сконцентрированное чувство раскрашивает

На неподвижной границе внутреннего видения,

Обнаруживала фигуру незримого,

В форме раскрывала все значение Природы

И Божество в теле улавливало.

Архитектура Бесконечного

Здесь свои внутренне размышляющие формы раскрыла,

Плененные в широком полотне парящего камня:

Музыка вниз несла небесные стремления, песня

Держала поглощенное сердце в восторженные глубины погруженным,

Соединяя человека с космическим криком;

Интерпретирующие мир движения танца

Формировали идею и настроение в ритмичном качании

И позе; искусные детали тонкими линиями

Увековечивали память сладкого мига

Или показывали в резном изгибе, назначении чаши

Образчики незримого, в основе лежащие:

Поэмы в обширном броске, как движение миров,

И ритмы, нарастающие океаническим голосом,

Переводимые грандиозностями, запертыми в сердце Природы,

А сейчас брошенные в наполненное великолепие речи

Возвышенность и красота ее форм,

Страсть ее моментов и ее настроений,

Поднимающих человеческое слово ближе к божественному.

Глаза человека во внутренние царства могли заглянуть;

Его испытующий взгляд раскрывал закон чисел

И упорядочивал движение звезд,

Наносил на карту зримое оформление мира,

Исследовал процесс своих мыслей или чертил

Теоретические диаграммы жизни и разума.

Все это она поглощала как своей натуры питание,

Но одно только это не могло наполнить ее широкую Самость:

Человеческий поиск ограничен его достижениями,

Ей они казались великими, азартными,

Ранними ступенями открывающего юного духа,

Который не видит еще своим собственным светом врожденным;

Который ударял вселенную пробующим стуком

И стремился найти истинного разума пророческий жезл;

Там был рост к бесчисленным сторонам,

Но еще без широчайшего зрения души,

Еще без безбрежного, непосредственного и прямого касания,

Еще без мудрости и искусства Богов.

Безграничное знание, более великое, чем мысль человека,

Счастье слишком высокое для сердца и чувства,

Что заперты в мире и по свободе томятся,

Она в себе ощущала; будто ожидая формы,

Он смотрел, что за объекты вокруг, чтобы расти,

И искал натуры достаточно сильные, чтобы сносить не отшатываясь

Великолепие ее прирожденной царственности,

Ее величие, ее сладость, блаженство,

Ее силу владеть, ее обширную способность любить:

Земля для переправы через брод сделала камень, чтоб завоевать небо,

Душа смотрела за ограничивающие границы небес,

Встречала великий свет из Непознаваемого

И грезила о сфере трансцендентального действия.

Универсального Себя во всем сознавая,

Она повернулась к живущим сердцам и человеческим формам;

К ее души отражениям, к двойникам, к дополнениям,

Закрытым удаленным частям ее существа,

Отделенным от нее стенами тела и разума,

Но к ее духу привязанных божественными узами.

Преодолевая оборону, носящую маску, и незримую изгородь,

Уединенность, что душу от души отделяет,

Она хотела обнять все одним безмерным объятием,

В котором она могла бы поселить всех живущих существ,

Поднятых в великолепную точку зрящего света

Из несознательной расщелины густой разделения,

И сделать их едиными с Богом, с миром, с собою.

Только мало кто на ее зов откликался:

Еще меньше кто скрытую божественность чувствовал

И старался соединить то божество со своим собственным,

Приближаясь с неким родством к ее высям.

Поднятые вверх к светящимся тайнам

Или осознавая какое-то великолепие, скрытое свыше,

Они подпрыгивали, чтобы найти ее в миг вспышки,

Замечая свет в небесной обширности,

Но не могли сохранить способность и видение

И назад падали, в тупой ординарный тон жизни.

Разум, на эксперимент небесный отваживающийся,

Растя к некой обширности, которую близко они ощущали,

Пробуя границу неведомого пылким касанием,

Они все еще были заточены человеческой плотью:

Они не могли следовать ее неутомимому шагу;

Слишком нетерпеливая, малая для ее широко шагающей воли,

Слишком узкая, чтобы смотреть нерожденной Бесконечности взглядом,

Их природа уставала расти к вещам слишком великим.

Ибо даже партнеры ее мыслей близкие,

Которые могли к ее лучу гулять ближе всех,

Поклонялись силе и свету, которые они в ней ощущали,

Но не могли с ее души меркой сравниться.

Дружелюбная, но слишком великая, чтобы целиком узнанной быть,

Перед ними она проходила к более великому свету,

Их поводырь, королева их душ и сердец,

Их груди близкая, но божественная и далекая.

Восхищенные и изумленные, они видели ее большие шаги,

Пробующие богоподобным натиском или прыжком

Высоты для их человеческого роста слишком далекие,

Или с медленным, великим, многосторонним трудом

Продвигающиеся к целям, ими едва постижимым;

Но принужденные стать ее солнца спутниками,

Они двигались, не способные отказаться от ее света,

Жаждая, они хватались за нее руками протянутыми

Или шли, спотыкаясь, по ею проложенным тропам.

Или, стремясь своими самостями жизни и плоти,

Они цеплялись за нее для опоры их сердца и пищи:

Они не могли остального увидеть в видимом свете;

Смутно они ощущали ее внутреннюю мощь.

Или, связанные чувствами и стремящимся сердцем,

Обожая человеческой мутной любовью,

Они не могли ухватить дух тот могучий

Или измениться близостью, чтобы стать как она.

Некоторые чувствовали ее душами и с ней трепетали;

Величие чувствовалось близко, но по за пределами хватки ума;

Видеть ее было к обожанию призывом,

Быть близко к ней давало высокого общения силу.

Так люди поклоняются богу слишком великому, чтобы его знать,

Слишком высокому, слишком широкому, чтобы носить ограничивающую форму,

Они ощущают Присутствие и повинуются мощи,

Обожают любовь, чей восторг проникает им в грудь;

Следуют пылу божественному, оживляющему сердца удары,

Закону, возвеличивающему сердце и жизнь.

Открыт для дыхания новый, более божественный воздух,

Открыт человеку более свободный и счастливый мир:

Он видит ступени высокие, взбирающиеся к Себе и к Свету.

Ее божественные части звали верность души:

Душа видит, она чувствует и божество знает.

Ее воля влияла на натуры их действия,

Ее сердца неистощимая сладость сердца их манила,

Они любили существо, чьи границы их границ были больше;

Ее меры достичь они не могли, но ощущали ее прикасание,

Отвечая ответом цветка солнцу,

Они себя ей отдавали и больше не спрашивали.

Более великую, чем они сами, слишком широкую для их кругозора,

Их умы понять не могли, ни узнать целиком,

Их жизни ей отвечали и двигались по ее слову:

Они чувствовали божество и слушались зова,

Отвечали ее руководству и ее работу делали в мире;

Их натуры, их жизни двигались, ею принуждаемые,

Словно правда их собственных более обширных самостей

Принимала аспект божественности,

Чтобы их поднять за пределы их земного естества.

Они ощущали, что более обширное будущее их прогулку встречает;

Она держала их за руки, она выбирала им путь:

Они были движимы ею к великим вещам неизвестным,

Вера вела их и радость себя ощущать, принадлежащими ей;

Они жили в ней, на мир ее глазами смотрели.

Некоторые поворачивались к ней против своих природных наклонностей;

Разрывались между удивлением и мятежом,

Притягиваемые ее красотой, подчиненные ее волей,

Захваченные ею, владеть ею старались,

Нетерпеливые подчиненные, их связанные стремящиеся сердца,

Прижимающие крепко оковы, на которые всего больше и жалуются,

Ругали ярмо, по которому плакали бы, потеряв,

Великолепное ярмо ее красоты и любви:

Другие следовали ей со слепыми желаниями жизни

И, требуя все от нее, как от своей исключительной собственности,

Спешили захватить ее сладость, для всех предназначенную.

Как земля требует свет лишь для своей обособленной надобности,

Требуя ее лишь для своих единственных ревнивых объятий,

Они просили от нее движений, ограниченных подобно их собственным,

И на свою малость жаждали любимого отклика.

Либо жаловались, что она превосходит их хватку

И надеялись привязать ее близко веревками страсти.

Или, находя ее касание желанное слишком сильным, чтобы сносить,

Они обвиняли ее в тирании, ими ж любимой,

Сжимались в себе, как от слишком яркого солнца,

И, страстно желая великолепия, от него отрекались.

Сердито влюбленная в ее страстный сладостный луч,

Их земная слабость его переносила с трудом,

Они стремились, но от касания кричали желанного,

Не умеющие так близко встречать божество,

Нетерпимые к Силе, они не могли ее поселить.

Некоторые, против воли ее божественным влиянием ведомые,

Терпели ее как сладкие, но инородные чары,

Неспособные подняться на уровни слишком величественные,

Они стремились притянуть ее вниз, на собственную землю.

Или, принужденные сосредоточить вокруг нее их страстные жизни,

Они надеялись к человеческим нуждам их сердец привязать

Ее славу и грацию, что покорила их души.

Но в этом мира те сердца, что на ее зов отвечали,

Ни одно не могло стать ей супругом и ровней.

Тщетно сгибалась она, на них свои высоты равняя,

Слишком чист был тот воздух для дыхания маленьких душ.

Поднять эти дружеские самости к своим собственным широким просторам

Ее сердце желало и наполнить своей собственной силой,

Чтобы более божественная Мощь могла войти в жизнь,

Дыхание Божества — возвеличить человеческое время.

Хотя она склонялась к их малости,

Своими сильными и страстными руками накрывая их жизни,

С сочувствием относилась к их желаниям и нуждам,

На мелководье в толщу волн их жизней ныряла,

Встречала и разделяла их пульс горя и радости

И наклонялась, чтобы исцелить их страдание и гордыню,

Расточая могущество, что было ее на ее одинокой вершине,

Чтобы поднять на нее их стремления крик,

И хотя она вела в свою ширь их души

И молчанием своих глубин окружала,

И держала, как великая Мать свое держит чадо,

Лишь ее земная поверхность их бремя несла

И с их смертностью свой огонь смешивала:

Ее более великая самость жила одиноко, незатребованная, внутри.

Чаще в суматохе и покое бессловесной Природы

Близость она могла ощутить безмятежно одну;

Сила в ней земли субчеловеческие раздумья притягивала;

И в простор и свободный восторг своего духа

Она присоединяла пылко раскрашенные великолепные жизни

Животных, птиц, цветов и деревьев.

Они отвечали ей своим простым сердцем.

В человеке что-то смутное живет нарушающее;

Он знает, но отворачивается от Света божественного,

Предпочитая падения невежество темное.

Среди многих, кто ею привлеченным пришел,

Ни в ком она не находила партнера по своим высоким задачам,

Друга себе, свою другую себя,

Что был бы создан с ней, как Бог и Природа, единым.

Некоторые приближались, были затронуты, ловили огонь, и слабели.

Слишком велико ее требование, слишком чиста ее сила.

Так, освещая вокруг себя землю, как солнце,

Однако в своем глубочайшем небе на орбите своей далека,

Дистанция отделяла ее даже от самых близких.

Могуча, обособлена ее душа, как живут боги.

Как еще не связанная с обширной человеческой сценой,

В малом кругу юных, пылких сердец были

Ее существа ранняя школа и владения замкнутые,

Ученик в делах земной жизни,

Она учила свою небесную часть сносить его прикасание,

Довольная в своем саду богов маленьком,

Как цветок, что распускается в непосещаемом месте.

Земля вскармливала живое пламя, пока несознательное,

Но что-то глубоко шевелилось и смутно знало;

Там было движение и страстный зов,

Радужное греза, надежда золотой перемены;

Какое-то тайное крыло в ожидании било,

Растущее чувство чего-то нового и редкого,

И красота пробирались сквозь сердце Времени.

Затем ее слабый шепот ее коснулся земли,

Словно дышала нужда затаенная, которую угадывает душа;

Глаз великого мира обнаружил ее,

И удивление подало свой голос барда.

Ключ к Свету хранился в пещере существа пока что,

Солнце-слово со смыслом древней мистерии,

Ее имя бежало журча по устам человеческим,

Возвышенное и сладкое, как стих вдохновенный,

Вылетало из эпической лиры крыльев молвы

Или звенело как мысль, воспетая поэтической Славой.

Но как священного символа был этот культ.

Вызывающая восхищение, не узнанная, не уловимая для понимания,

Ее красота и пламенеющая сила били видны издалека,

Как молнии, играющие со слабеющим днем,

Слава непостижимо божественная.

Ни одного равного сердца не пришло близко, объединиться с ее сердцем,

Никакая мимолетная земная любовь ее покой не нарушила,

Никакая геройская страсть не имела силы схватить;

Ничьи глаза не требовали ее глаз отвечающих.

Сила внутри нее несовершенной плоти благоговение внушала;

Себя защищающий гений в нашей глине

В женском образе богиню угадывал

И отступал от касания, что его род превосходит,

Земная натура, связанная в узкой работе чувственной жизни.

Сердца людей влюблены в глину

И не имеют одинокого и высокого духа, который приносит

Огни-намеки из планов бессмертных,

Слишком широкие для душ, не рожденных, чтобы спариться с небом.

Всякий, кто слишком велик, должен жить одиноко.

Обожаемый, он в уединении могучем гуляет;

Тщетен труд его себе подобных создать,

Его друг — только Сила внутри.

Так было с Савитри какое-то время,

Изумляясь, все поклонялись, никто притязать не осмеливался.

Ее разум сидел высоко, свои золотые лучи изливая,

Ее сердце было переполненным храмом восторга.

В доме совершенства горела одинокая лампа,

В часовне без жрецов образ светлый и чистый,

Среди тех, кто ее окружал, дух ее жил,

Сама по себе до своего судьбоносного часа.

Конец второй песни

Песнь третья Призыв к поиску

Утро, что казалось нового мироздания ликом,

Несущее более великий солнечный свет, более счастливое небо,

Пришло, пылая красотою волнующей, странной,

Из неизменного истока вещей.

Древняя страсть опять новые корни пустила.

Воздух глубину неосуществленного желания пил;

Высокие деревья дрожали в ветре скитающемся,

Словно души, что трепещут в приближении радости,

И в груди зеленого таинства,

В вечно одной неутомленной ноте любви

Лирическая суматоха среди листьев звенела.

Отвернувшись от земного неясного шума,

Где мимолетные призывы и ответы смешали свой паводок,

Король Ашвапати в проблеске вслушивался

В звуки иные, чем встречаемые ухом, сформированным чувством.

В промежуточном тонком пространстве, что нашу жизнь окружает,

Не заперты были внутреннего духа двери транса прикрытые:

Недоступное уху усилие в Природе могло быть уловлено;

Сквозь этот циклический топот страстных жизней,

Сквозь глубокую насущность постоянных забот

Земли бессловесный гимн Невыразимому

Из безмолвного сердца космической Пустоты поднимался;

Он слышал подавленный голос Сил нерожденных,

Бормочущий за светящимися засовами Времени.

Могучее стремление вновь подняло свое пламя,

Что просит совершенной жизни на земле для людей

И молит об уверенности в неуверенном разуме,

О блаженстве безоблачном людским страдающим сердцам,

О воцарении Истины в мире невежественном,

О божестве, обожествляющем смертные формы.

Слово, что прыгнуло из какого-то неба мысли далекого,

Допущенное принимающим писцом в капюшоне,

Пересекло отзывающиеся эхом его мозга проходы

И оставило свой штамп на регистрирующих клетках.

"О вынуждаемая Силой, Судьбою ведомая, землею рожденная раса,

О мелкие авантюристы в мире бескрайнем,

И карликовой своей человечности пленники,

Как долго вы будете топтаться в кружащейся колее разума

Вокруг вашей маленькой самости и пустяковых вещей?

Не для неизменной малости были вы предназначены,

Не для тщетного повторения созданы;

Из субстанции Бессмертного вы были сделаны;

Быстро обнаруживающими шагами могут стать ваши действия,

Ваша жизнь — изменяющейся формой для растущих богов.

Внутри вас Провидец, могучий Творец,

Безупречная Грандиозность о ваших днях размышляет,

Всемогущие силы закрыты в клетках Природы.

Более великая судьба вас ждет пред вами:

Это скоротечное земное существо, если только захочет,

Может приспособить свои действия трансцендентальному плану.

Тот, кто сейчас в мир вглядывается глазами неведающими,

От ночи Несознания с трудом пробужденный,

Кто смотрит на образ, а не на Правду,

Те глаза может заполнить видом бессмертия.

Бог еще вырастет внутри ваших сердец,

Вы пробудитесь в воздухе духа

И ощутите крушение стен смертного разума,

И послание услышите, которое оставляет немым сердце жизни,

И посмотрите сквозь Природу вглядывающимися в солнце глазами,

И в ворота Вечности вашу раковину-скорлупку внесете.

Авторы высокого изменения земли, вам дано

Пересечь опасные пространства души

И могучей Матери, окончательно проснувшись, коснуться,

Встретить Всемогущего в этом доме из плоти

И сделать из жизни миллионнотелое Одно.

Земля, по которой ступаете вы — это край, скрытый от неба,

Жизнь, что ведете вы, прячет свет, которым являетесь вы.

Бессмертные Силы мчатся за вашими дверями пылая,

Далекие на ваших вершинах божественного песнопения звуки,

В то время как трубы мысли зовут вас самих себя превзойти,

Слышат немногие, еще меньше кто стремиться отваживается,

Волшебники экстаза и пламени.

Эпос надежды и неудачи рвет сердце земли;

Ее сила и воля ее форму и судьбу превосходят.

Богиня в сеть несознания пойманная,

Себя связавшая на пастбищах смерти, она грезит о жизни,

Сама себя пытками ада мучающая, стремится к радости

И ради надежды свои алтари отчаяния строит,

Знает, что один высокий шаг может освободить все

И, страдающая, в своих сыновьях ожидает величия.

Но смутное в сердцах человеческих поднимается пламя,

Незримый Великий здесь сидит непочтенным;

В ограничивающей форме Человек видит Высшего

Или глядит на Персону и слышит Имя.

Он поворачивает ради маленькой выгоды к Силам невежественным

Или возжигает алтарь свой демоническому лику.

Он любит Неведение, его боль порождающее.

Чары на его великолепных силах лежат.

Он потерял внутренний Голос, что вел его мысли,

И маскирующий треножник-сидение оракула

Благовидный Идол заполняет часовню чудесную.

Великая Иллюзия закутывает его в свои покрова,

Души намеки глубокие тщетно проходят,

Нескончаемая линия провидцев напрасна,

Мудрецы размышляют в невещественном свете,

Поэты ссужают внешним грезам свои голоса,

Бездомный огонь воодушевляет голос пророка.

Небес пламенеющий свет нисходит и назад возвращается,

Светлый Глаз приближается и отступает;

Вечность говорит, не понимает никто ее слов;

Судьба несогласна и отрицает Пучина;

Несознания воды бездумные блокируют сделанное.

Лишь немного приподнята Разума ширма.

Мудрец, что знает, видит, но лишь половину Истины,

Сильный с трудом взбирается на невысокие пики,

Сердца, что стремятся, даются на один час, чтоб любить, –

История недосказана, тайный Бард спотыкается, –

Боги еще слишком малы в смертных формах".

Голос отступил в свои небеса.

Но как сияющий ответ от богов,

Сквозь солнечно-яркие пространства приближалась Савитри.

Идя среди высокой подпирающей небо колоннады деревьев,

Одетая в свое платье трепетных красок,

Она казалась к вечным царствам стремящимся,

Ярко горящим факелом фимиама и пламени,

Из храма-земли с его куполом-небом

Поднятым рукой пилигрима в незримой часовне.

Так пришел дар обнаруживающего часа:

Он смотрел сквозь глубины, что интерпретируют по-новому все,

Не ограниченный сейчас глазами тела тупого,

А новоприобретенными, сквозь арку раскрытия чистого,

На этот намек мирового восторга,

На это чудо творения Артиста божественного,

Вырезанное как нектарная чаша для богов, жаждой томимых,

На это живое Священное Писание радости Вечного,

На эту сеть сладости, сотканную из золотистого пламени.

Трансформированный деликатный образ лица

Стал более глубокой Природы самораскрытия знаком,

Золотолистный палимпсест[34] священных рождений,

Могильный мировой символ был с жизни срезан.

Ее лоб, копия незапятнанного чистого неба,

Медитации был защитой и пьедесталом,

Улыбкой и палатой Пространства раздумывающего,

Его размышляющая линия бесконечности символ согнула.

Среди облачной массы волос

Ее длинные глаза, будто осененные крыльями Ночи

Под мечтающей ширью золотолунного лба,

Были морями любви и мысли, вмещавшими мир;

Дивясь на жизнь и на землю, они издали видели истинное.

Бессмертное значение наполняло ее смертные члены;

Как острая линия золотой вазы,

Они, казалось, несут ритм рыданий блаженства

Земли молчаливого поклонения небу,

Прорвавшихся в крике прекрасного формы живой

К совершенству вечных вещей.

Прозрачное приближалось эфемерное платье живое,

Обнажив выразительное божество его взору.

Избежав поверхностного зрения и смертного чувства,

Уловленная гармония этого облика стала

Странной, многозначительной иконой Силы,

Свой непостижимый спуск возобновляющей

В человеческую фигуру своей работы,

Что выделяется в жизни смелым, четким рельефом

На почве вселенной развертывающейся,

Божественная скульптура на стене мысли,

Отраженная в плывущих часах, смутно и благоговейно погруженная

В Материю, как в пещеру соборную.

Аннулированы были преходящие ценности разума,

Чувство тела отвергло свой земной взор,

Бессмертие встретило взглядом бессмертие.

Пробужденный от скрывающих чар обыденных дел,

Что прячут правду души внешней формы личиной,

Он видел за знакомыми чертами взлелеянными

Свою дочь как великого и неизвестного духа рожденного.

Экспромтом от глубочайшего зрелища изнутри

Поднялись в нем мысли, что своих собственных пределов не знали.

Потом, тем обширным, размышляющим глубинам, откуда Любовь

Смотрела на его через проливы ума,

Он рек с незримых Высот.

Поскольку скрытые суфлеры нашей речи порой

Могут использовать сиюминутного настроения формулы,

Чтобы обременить бессознательные губы словами Судьбы,

Случайная мимолетная фраза может нашу жизнь изменить.

"О Дух, путешественник вечности,

Который пришел из бессмертных просторов сюда,

Вооруженный для великолепного риска твоей жизни,

Чтобы поставить стопу завоевателя на Случай и Время,

Луна, в свое гало окутанная, подобна тебе.

Могучее Присутствие все еще хранит твое тело.

Наверное, небеса тебя берегут для какой-то великой души,

Твоя судьба, твоя работа хранятся где-то далеко.

Твой Дух сошел вниз не одинокой звездой.

О живое посвящение любви красоте,

Начертанное в золотой девственности,

Послание силы небес и блаженства в тебе

Записано солнечно-белым почерком Вечного,

Тот обнаружится и тобой свою жизнь возвеличит,

Для которого ты драгоценные завязки своего сердца распустишь.

О рубины безмолвия, уста в которых таится

Низкий смех, спокойствия музыка,

Блестящие звезды глаз проснувшиеся в сладкой ночи просторной

И члены, как сложенные прекрасно поэмы из золота

Срифмованные в блестящих изгибах богами-артистами,

Иди, куда любовь и судьба зовут очарование твое.

Рискни за глубинами мира найти своего друга.

Ибо где-то на страстной груди земли

Твой неизвестный возлюбленный ждет тебя, неизвестную.

Твоя душа силу имеет и не нужен ей иной гид,

Чем Тот, кто горит в твоей груди силах.

Подойдет близко, чтобы твои встретить шаги,

Твой второй сам, о котором твоя просит природа,

Тот, кто пойдет с тобой до конца твоего тела,

Тесно соединенный путешественник, с тобой нога в ногу идущий,

Певец твоей души самых интимных аккордов,

Который даст голос тому, что в тебе молчаливо.

И тогда вы станете, как в унисон настроенные арфы вибрирующие,

Единые в ударах восторга и диссонанса,

Откликающиеся в божественном и равном усилии,

Раскрывающие вечной темы новые ноты.

Одна сила будет вашим движителем и вашим гидом,

Один свет будет вокруг вас и внутри;

Рука об руку сильную вопрос Неба встретите, жизнь:

Бросите вызов тяжелому испытанию маски огромной.

Подниметесь из Природы в божества выси;

Увидите высоких богов, коронованных счастьем,

Затем встретите более великого Бога, себя саму по ту сторону Времени".

Это слово было семенем всего, что есть.

Рука из некоего Величия отворила ее сердца закрытые двери

И показала работу, для которой была рождена ее сила.

Как когда мантра в ухе Йоги стихает,

Ее сообщение входит в слепой, суетящийся мозг

И хранит в туманных, невежественных клетках свой звук;

Слушающий понимает слов форму

И, размышляя над указующей мыслью, которую держит,

Старается прочитать ее трудящимся разумом,

Но находит яркие намеки, не воплощенную истину:

Затем, опускаясь безмолвно в себя, чтобы узнать,

Он встречает своей души слух более глубокий:

Там Слово повторяется в ритмичном усилии:

Мысль, видение, ощущение, чувство, телесная самость

Невыразимо захвачены, и он ощущает

Экстаз и перемену бессмертную;

Он ощущает Обширность и становится Силой,

Все знание входит в него словно море:

Трансмутированный белым духовным лучом,

Он гуляет в нагих небесах покоя и радости,

Видит лик Бога и слышит трансцендентальную речь:

Равное величие в ее жизни было посеяно.

Привычные сцены были сейчас игрой завершенной.

Двигаясь в раздумье среди знакомых сил,

Касаемая новыми величиями и феерическими знаками,

Она повернулась к обширностям, что еще ее собственными не были;

Ее привлеченное сердце пульсировало к неведомой сладости;

Секреты незримого мира были близки.

Утро в улыбающееся небо поднялось;

Из своей сапфировой башни транса брошенный

День опустился в горящее золото вечера;

Плыл месяц, светлый скиталец без дома, по небу,

И утонул под краем забывчивым сна;

Ночь зажгла сторожевые огни вечности.

Затем ушло все назад, в пещеры тайные разума;

Тьма, устремляясь вниз на крыльях птицы небесной,

Запечатала в себе чувства от внешнего зрения

И открыла глубины огромные сна.

Когда бледный рассвет скользил сквозь стражу тенистую Ночи,

Тщетно новорожденный свет желал ее лика;

Дворец проснулся к своей пустоте;

Суверен его ежедневных радостей был далеко;

Ее ноги, — лучи лунного света, — не касались яркого пола:

Красота и божество ушли.

Восторг улетел просторный осматривать мир.

Конец третей песни

Песнь четвертая Поиск

Миры-дороги перед Савитри открылись.

Сперва странность новых сверкающих сцен,

Ее ум заполняла и привлекала взгляд ее тела.

Но пока она ехала по земле изменявшейся,

Более глубокое сознание в ней забило ключом:

Многих сцен и климатов житель,

Каждую страну и каждую землю оно своим сделало домом;

Как родных оно принимало все племена и народы

Пока вся судьба человечества не стала ее.

Эти пространства на ее пути незнакомые

Были известны и близки чувству внутри;

Ландшафты, как утерянные забытые поля, вновь появлялись,

Города, долины и реки ее взгляда требовали,

Как воспоминания, впереди возвращающиеся медленно,

Звезды в ночи были ее прошлого друзьями сияющими,

Ветры бормотали ей о древних вещах,

И она встречала безымянных товарищей, любимых когда-то,

Все было частью старых, забытых самостей:

Смутно или со вспышкой внезапных намеков

Ее действия возвращали линию силы прошедшей,

Даже ее движения цель не была новой:

К предопределенному высокому событию путник,

Она, казалось ее душе, свидетелю помнящему,

Пустилась вновь в путешествие, часто свершавшееся.

Гид повернул бессловесные колеса крутящиеся,

И в стремящемся теле их скорости

Смутно замаскированные божества, скрыто вставали, что движут

От рождения человеку непреложно назначенное,

Хранители внутреннего закона и внешнего,

Вместе с тем воли духа его представители,

Исполнители его судьбы и свидетели.

ЁЁЁНепреклонно преданные задаче своей,

Они держат его природы результат под своею охраной,

Оставляя неразрывною нить, старыми жизнями сплетенную.

Его судьбы отмеренного пути спутники,

Ведущие к радостям, им завоеванным, к боли, им призванной,

Даже в его случайные шаги они вмешиваются.

Ничто из того, что мы делаем и думаем, не пусто, не тщетно;

Все есть энергия высвобожденная, своим курсом идущая.

Хранители призрачные нашего бессмертного прошлого

Сделали нашу судьбу ребенком наших собственных действий,

И из борозды, нашей волею вспаханной,

Мы пожинаем плоды дел позабытых.

Но поскольку невидимо дерево, что несет этот плод,

И мы живем в настоящем, рожденном из неведомого прошлого,

Они кажутся лишь частями механической Силы

Механическому разуму, связанными земными законами;

Однако, они — инструменты Воли всевышней,

Наблюдаемые свыше неподвижным всевидящим Оком.

Предвосхищающий архитектор Удела и Случая,

Который строит наши жизни по проекту предвиденному,

Знает значение и последствие каждого шага

И видит спотыкающиеся нижние силы.

На своих безмолвных высотах она сознавала

Спокойное Присутствие, сидящее на троне над ее лбом,

Которое видит цель и выбирает каждый поворот судьбоносный;

Оно использует тело для своего пьедестала;

Глаза, что странствовали, его прожекторов были огнями,

Руки, держащие вожжи, — его живыми орудиями;

Все было работой древнего плана,

Путь неошибающимся Гидом предложен.

В широкие полдни и закаты пылающие

Она встречала Природу и силуэты людей

И слушала голоса мира;

Ведомая изнутри, она следовала своей долгой дорогой,

В светящейся пещере своего сердца безмолвная,

Как летящее через яркий день светлое облако.

По заселенным трактам сперва ее путь пролегал:

Допущенная под львиные очи Великих

И в театры шумного действа людской суеты,

Ее колесница резная с украшенными резьбою колесами

Проезжала по крикливым базарам и под сторожевыми башнями,

Миновала ворота фигурные и фасады высокие со скульптурами спящими,

И сады, висящие в сапфире небес,

Колоннады палат с вооруженной охраной,

Маленькие храмы, где один спокойный Образ наблюдал жизнь людей,

И храмы, высеченные словно для ссыльных богов,

Чтобы имитировать их вечность утраченную.

Часто от золотых сумерек до рассвета серебряного,

Где драгоценности-лампы мерцали на стенах во фресках

И каменная решетка таращилась на ветки, лунным светом залитые,

Полуосознавая медлительную вслушивающуюся ночь,

Она смутно скользила между сна берегами

На покое в дремотных дворцах королей.

Деревушки и села видели, как судьбоносная проезжает повозка,

Дома тех, кто живет, над землею сгибаясь

Для пропитания своих кратких дней уходящих,

Что, скоротечные, хранят свой старый путь повторяющийся,

Неизменный в круговороте небес,

Которое над нашим смертным трудом не меняется.

Прочь из обремененных часов создания мыслящего

В свободу и безгорестные просторы она сейчас повернула,

Не потревоженные еще людскими радостями и страхами.

Здесь было детство первозданной земли,

Здесь безвременные раздумья обширны, неподвижны, довольны,

Пока еще люди не наполнили их своими заботами,

Величественные акры вечного сеятеля

И ветром несомые волны в море трав, мерцающих в солнце:

Среди зеленого размышления лесов и насупленных подъемов холмов,

В дебрях рощ шелестящих с воздухом, гудящем от пчел,

Или следуя голосу серебристых потоков,

Словно быстрая надежда, путешествуя среди своих грез,

Колесница золотой невесты спешила.

Из необъятного дочеловеческого прошлого мира

Воспоминания-тракты и безвозрастные следы приходили,

Владения света, привычные к античной тиши,

Вслушивались в непривычные звуки копыт,

И обширные свободные безмолвия спутанные

Поглощали ее в свое изумрудное таинство,

И медленно успокаивались волшебные сети цветения огненного,

Окружив своими цветными силками колесницы колеса.

Сильные, упрямые ноги Времени тихо ступали

Вдоль этих уединенных дорог, его титанический шаг

И его непреклонные разрушительные круги позабыты.

Внутреннее ухо, которое в одиночество вслушивается,

Самоуглубившись бездонно, могло воспринять

Ритм более интенсивной бессловесной Мысли,

Что в молчании копиться позади жизни,

И низкий, неясный, сладкий голос земли

В великой страсти ее солнцем целуемого транса,

Поднимающийся в своей интонации томления.

Далеко от крикливых нужд животного шума

Успокоенный, вездеищущий ум может почувствовать,

В отдыхе от слепой направленности вовне своей воли,

Неутомимое объятие ее безмолвной терпеливой любви

И ее знать как душу, мать наших форм.

Этот дух, в полях чувств спотыкающийся,

Созданием, в ступе дней истолченным,

Может быть найден в ее широких просторах освобождения.

Не весь еще мир был захвачен заботой.

Грудь нашей матери хранит для нас до сих пор

Свои простые области и глубины свои размышляющие,

Свои имперсональные богатства, уединенные и вдохновенные,

И величие убежищ своих восхитительных.

Мудроустая, она свои символические мистерии вскармливала

И хранила для своих ясноглазых таинств

Долину между своими грудями радости,

Свои горные алтари для огней утра

И брачные пляжи, что у океана лежали,

И обширное своих пророческих лесов песнопение.

У нее были поля своей уединенной радости,

Долины, тихие и счастливые в объятиях света,

Безлюдные в крике птиц и красках цветов,

И дикие местности дивные, ее луною залитые,

И пророческие серые вечера, разгорающиеся звездами,

И движение смутное в ночной безграничности.

Августейшая, ликующая под глазами Создателя,

В земной груди она ощущала свою близость к нему,

Все еще со Светом позади покрова беседовала

Все еще с Вечным запредельным общалась.

Немногих подходящих обитателей она позвала

Разделить с ее покоем общение довольное;

Ширь, высь были их естественным домом.

Могучие короли-мудрецы их трудом создавались,

От боевого напряжения своей задачи свободные,

Они в эту глушь приходили на ее безмятежные сессии;

Борьбы не было здесь, здесь была передышка.

Счастливые жили они с птицами, цветами, зверями,

В солнечном свете и шелесте листьев

И слушали дикие ветры, в ночи скитавшиеся,

Размышляли со звездами в их немых постоянных рядах,

Встречали лазурный тент утра

И со славой полдней были едины.

Некоторые глубже ныряли; из внешней хватки жизни

Призванные в огненную уединенность,

В неоскверненные звездно-белые тайники душ,

Они гостили у живущего безмятежно Блаженства;

Глубокий Голос в тишине и экстазе

Слышали, всераскрывающий Свет созерцали.

Они преодолели любое различие, временем сделанное;

Мир из собственных струн сердца был соткан;

Близко притянутые к сердцу, что бьется в каждой груди,

Себя одного во всех они достигали бесконечной любовью.

Настроенные на Тишину и мировой ритм,

Они развязали узы заточенного разума;

Достигнут был широкий незадеваемый свидетельский взгляд,

Печать была сломана на великом духовном глазу у Природы;

На высоты высот они совершали свой ежедневный подъем:

Истина к ним склонялась из своего небесного царства;

Над ними сияли вечности солнца мистические.

Безымянные, суровые аскеты без дома,

Отвергающие речь, движение, желание,

В стороне от созданий сидели, поглощенные, одинокие,

Безупречные в спокойных высях себя

На безгласных светлых концентрации пиках,

Со спутавшимися волосами нагие отшельники,

Неподвижные, как бесстрастные, великие горы,

Вокруг них возвышавшиеся, как мысли некоего настроения обширного,

Ожидающие повеления Бесконечного кончиться.

Провидцы настраивались на универсальную Волю,

Довольные в Том, кто улыбается позади земных форм,

Жили, не огорчаемые днями назойливыми.

Вокруг них, как зеленые деревья, холм окружающие,

Юные серьезные ученики формировались их прикасанием,

Обучались простому действию и слову сознательному,

Внутри возвеличивались и росли, чтобы свои встретить высоты.

Далеко идущие искатели на путях Вечного

Своего духа жажду несли к этим спокойным источникам

И тратили сокровище безмолвного часа,

В чистоте мягкого взгляда купаясь,

Что, ненастойчивый, правил ими из своего мира[35],

И под его влиянием они находили покоя пути.

Монархии миров Инфанты,

Героические лидеры грядущего времени,

Цари-дети взращивались в просторе этого воздуха,

Как львы, прыгающие в небо и солнце,

Получали свое богоподобное клеймо полусознательно:

Сформированные по типу мыслей высоких, что они воспевали,

Они учились широкому великолепию настроения,

Которое делает нас товарищами космического импульса;

Не прикованные больше к их маленьким обособленным самостям,

Пластичные и прочные под вечной рукой,

Встречали Природу смелым и дружелюбным объятием

И служили в ней Силе, что работы ее формирует.

Единые душою со всем и свободные от жмущих границ,

Обширные, как континент солнечного, теплого света,

В бесстрастной радости ровного отношения ко всему,

Эти мудрецы дышали ради восторга Бога в вещах.

Помогая медленному вхождению богов,

Сея в юных умах бессмертные мысли, они жили,

Учили великой Истине, к которой должна человеческая раса подняться,

Или открывали ворота свободы немногим,

Передавая в наш борющийся мир Свет,

Они дышали, как духи, освобожденные от тупого ярма Времени,

Друзья и сосуды космической Силы,

Использующие свое естественное господство, как солнца господство:

Их речь, их молчание — это помощь земле.

Магическое счастье текло из их прикасания;

Единство было сувереном в лесном мире[36],

Дикий зверь объединялся в дружбе со своею добычей;

Уговаривающая ненависть и борьбу прекратить

Любовь, что из груди одной Матери льется,

Их сердцами излечивала суровый и израненный мир.

Другие спасались из заточения мысли туда,

Где Разум спит неподвижно, ожидая рождения Света,

И возвращались назад, с безымянной Силой дрожа,

Пьяные вином молнии в их клетках;

Интуитивные знания прыгали в речь,

Захваченные, вибрирующие, вдохновленным словом горящие,

Слыша тихий голос, что облачен в небеса,

Великолепие, что зажигает солнца, неся,

Они воспевали имена Бесконечного и бессмертные силы

В ритмах, что отражают движение миров,

Зримые звуковые волны, вырывающиеся из глубин величайших души.

Некоторые, для персональности и ее лоскутов мысли потерянные

В неподвижном океане имперсональной Силы,

Сидели, могучие, видящие Бесконечности светом,

Или, вечной Воли товарищи,

Обозревали план прошлого и грядущего Времени.

Некоторые летели на крыльях, как птицы из космоса-моря,

И исчезали в светлой, однородной Обширности:

Некоторые молча наблюдали танец вселенский

Или помогали миру равнодушием к миру.

Некоторые не наблюдали больше, погруженные в Себя одиноко,

Поглощенные в транс, из которого ни души не вернулось,

Все оккультные миры-линии навеки замкнули,

Цепь рождения и персоны отбросили прочь:

Некоторые одиноко достигли Невыразимого.

Как плывет луч солнца по тени,

Золотая дева в ее резном экипаже

Приближалась, скользя мимо мест медитаций.

Часто в сумерках, среди возвращавшихся стад

Скота, тучи пыли вздымавшего,

Когда под горизонт шумный день ускользал,

Достигнув мирной рощи отшельнической,

Она отдыхала, укутавшись, словно плащом,

Терпеливого размышления духом и могучей молитвой.

Или у львино-рыжей гривы реки,

У деревьев, что на молящемся берегу склонились,

Ясный покой храмового купола воздуха

Звал остановить бег колеса спешащие.

В торжественности простора, казавшемся

Разумом, тишину древнюю помнящим,

Где к сердцу голоса великого прошлого взывали

И широкая свобода размышлявших провидцев

Отпечаток их души сцены оставила,

В чистом рассвете или лунной мгле просыпалась,

К спокойному касанию склонялась дочь Пламени,

Пила в тишине восторг под спокойными веками

И ощущала родство в вечной тиши.

Но утро вставало, напоминая ей о ее поиске,

И с простого ложа или циновки она поднималась,

И пускалась, понуждаемая, по своей незавершенной дороге,

И следовала судьбоносной орбите своей жизни,

Как желание, что вопрошает молчаливых богов,

Затем проходит, звездоподобное, к некоему Запредельному светлому.

Дальше по трактам великим и пустынным двигалась,

Где человек был к людским сценам прохожим

Или один в природной обширности выжить старался

И призывал на помощь одушевленные незримые Силы,

Утопленный в необъятности этого мира,

Не зная о бесконечности собственной.

Земля множила перед ней свой изменчивый облик

И звала ее далеким безымянным голосом.

Горы, в своем одиноком отшельничестве,

Леса, в своем песнопении бескрайнем,

Раскрывали ей божества скрытого двери,

На дремотных полях, в ленивых просторах,

Смертном ложе очарованного бледного вечера

Под чарами погруженного неба,

Бесстрастно она лежала, словно в конце времени,

Либо пересекала пылкие толпы холмов,

Поднявших их головы на охоте в логове неба,

Или путешествовала в землях пустынных и странных,

Где уединенные вершины стоят в таинственном небе

Молчаливыми стражами под плывущей луной,

Или блуждала в каком-то безлюдном огромном лесу,

В стрекотании вечно звенящем,

Или следовала долгому блестящему серпантину дороги

Сквозь поля и равнины, неподвижным светом залитые,

Или достигала диких красот пустынных пространств,

Где никогда не пахал плуг и стада не паслись,

Или дремала на голых иссохших песках

Среди жестоких, диких зверей, вызванных Ночью.

Судьбоносный поиск еще не был закончен;

Еще не нашла она один лик сужденный,

Который искала среди сынов человеческих.

Грандиозная тишина закутала царственный день.

Месяцы страсть солнца вскармливали,

Чье дыхание горячее сейчас почвы коснулось.

Тигриный жар пробирался сквозь обморочную землю;

Все высунутым языком было вылизано.

Весенние ветры слабели; небо застыло как бронза.

Конец четвертой песни

Конец четвертой книги

Песнь первая Предначертанное место встречи

Но предначертанное место и час пока были скрыты;

Неведающая, к своей безымянной цели она приближалась.

Ибо, хотя платье слепого и извилистого случая

Надето на работу всемудрой Судьбы,

Наши действия интерпретируют Силу всезнающую,

Что живет в принуждающем вещей веществе,

И просто так в космической игре ничего не случается,

А лишь в свое время и на своем предвиденном месте.

Она пришла в просторы деликатного и мягкого воздуха,

Который юности и радости казался убежищем,

Высокогорье свободы и восторга зеленого,

Где весна и лето вместе лежали и боролись

В ленивом и дружеском споре,

Обнявшись, обсуждали со смехом, кто должен править.

Предвкушение ударило широкими внезапными крыльями,

Словно душа выглянула из-за земного лица,

И все, что в ней было, подступающую перемену почувствовало,

И, забывая очевидные радости и обычные грезы,

Послушная зову Времени и судьбе духа,

В красоту, прекрасную и чистую, поднялась,

Что живет перед глазами Вечного.

Толпа горных голов наполнила небо,

Соперничающие плечи к небесам ближе протискивались,

Покрытые бронею лидеры железного строя;

Земля распростерто лежала под их ногами камней.

Ниже гнулась греза лесов изумрудных

И мерцающие границы одиночества, подобного сну:

Бледные воды бежали, словно жемчуга нити мерцающие.

Вздох блуждал среди листьев счастливых;

Спотыкающиеся, пахнущие холодом бризы

Путались сладостно обремененными ногами в цветах.

Белый журавль, неподвижная живая полоска,

Попугай и павлин украшали деревья и землю,

Мягкий стон голубиный делал богатым воздух влюбленный,

И огненнокрылые дикие селезни плыли по серебряным омутам.

Земля возлежала наедине с ее великим возлюбленным, Небом,

Открытая перед лазурным глазом супруга.

В своем экстазе радости пышном

Она расточала своих нот любовную музыку,

Растрачивая образцы своего цветения пылкие,

И фестивальный разгул своих красок и запахов.

Крик, прыжки, суета были вокруг,

Скрытная поступь ее созданий охотящихся,

Косматый изумруд ее гривы кентавра,

Золото и сапфир ее тепла и огня.

В своем восхитительном блаженстве волшебная,

Веселая, чувственная, беззаботная и божественная,

Жизнь бежала или пряталась в своих восторгом наполненных комнатах;

Грандиозная тишина Природы позади всего размышляла.

Там царил мир первозданный, и в его груди

Непотревоженной вмещалась борьба птицы и зверя.

Человек, хмурый ремесленник, пока не пришел

Наложить свои руки на счастье существ несознательных;

Ни мысли не было здесь, ни оценщика, труда решительноглазого.

Жизнь не изучала свои диссонансы для своей цели.

Могучая Мать лежала, растянувшись в покое.

Все шло по ее первому удовлетворенному плану;

Движимые универсальным желанием радости

Деревья цвели в их зеленом блаженстве,

И дикие дети не размышляли о боли.

В конце упирался суровый и гигантский тракт

Спутанных глубин и торжественно вопрошавших холмов

В пики, подобные аскетизму души неприкрашенной,

Бронированные, отдаленные, одиноко величественные,

Как закрытые мыслям бесконечности, что лежат

Позади восхищенной улыбки Всемогущего танца.

Спутанная голова леса в небо вторгалась,

Словно голубоглазый аскет вглядывался

Из каменной тверди его горной кельи,

Наблюдая довольство краткое дней;

Его дух, широко распростертый, лежал позади.

Гул необъятного приюта могучий

Ласкал ухо, печальный и нескончаемый зов,

Словно души, мир покидающей.

Это была сцена, которую неясная Мать

Выбрала для ее краткого счастливого часа;

Здесь, в этом уединении, далеком от мира,

Свою роль в борьбе и радости мира она начала.

Мистические площади здесь ей раскрылись,

Потаенные двери красоты и сюрприза,

Поющие крылья в доме из золота,

Храм сладости и его феерический неф.

Путника на печальных дорогах Времени,

Бессмертие под ярмом смерти и рока,

Священную жертву блаженства и страдание сфер,

Любовь в диком краю повстречала Савитри.

Конец первой песни

Песнь вторая Сатьяван

В этот день Судьбы она запомнила все,

Путь, что не спускался в глубины торжественные,

А сворачивал, чтобы избежать людского жилища;

Глушь в могучей своей монотонности,

Утро сверху, как светлый пророк,

Страсть вершин, затерянных в небе,

Титанический ропот бескрайних лесов.

Словно ворота в радость здесь были,

Открывающиеся с безгласным намеком и магическим знаком,

На краю неизвестного мира,

Откинувшие дугу тайника, скрывавшего солнце;

Рощи в странных цветах, как глаза нимф,

Глядели из своего укрытия на просторы открытые,

Ветви, в постоянстве света шептавшие,

Служили убежищем неясному скрытому счастью,

И медленно вялый, переменчивый бриз

Бежал, как скользящий вздох счастья,

Сквозь дремотные травы, украшенные золотым и зеленым.

Спрятанные в груди уединенности леса,

Среди листвы голоса лесных обитателей звали,

Сладкие, как желание возбужденной любви, незримые,

Крик, отвечающий настойчивому, низкому крику.

Позади спали изумрудные, молчаливые дали,

Убежище страстной Природы, завуалированное, закрытое

Для всех, кроме тех, кто в ее глазах затерян и дик.

Земля в этом прекрасном убежище от забот

Напевала душе песню силы и мира.

Лишь один след там был оставлен ногой человека:

Единственная тонкая тропинка, подобно стреле, устремлялась

В эту грудь обширной и тайной жизни,

Ее огромную грезу одиночества пронзая.

Здесь впервые она встретила на земле неуверенной

Того, для которого из такой дали пришло ее сердце.

Как может душа показаться на фоне Природы,

Встав на миг в доме из грезы,

Созданном горячим дыханием жизни,

Так он появился на краю леса

Между его зеленым рельефом и золотыми лучами.

Словно оружие Света живого,

Прямая и гордая, как копье Бога,

Его фигура несла великолепие утра.

Благородной и чистой, как широкое, мирное небо,

Широтой юной мудрости был его лоб,

Императивная красота свободы в изгибах его членов дышала,

Радость жизни была на его открытом лице.

Его взгляд был широким рассветом богов,

Его голова — юного Риши, светом осиянная,

Его тело — царя и возлюбленного,

В великолепном рассвете его силы

Возведенный, как живая статуя восторга,

Он озарял лесной границы страницу.

Из невежественного пылкого труда годов

Он пришел, шумную драму человека покинув,

Ведомый мудростью неблагоприятной Судьбы,

Чтобы древнюю Мать в ее рощах встретить.

В ее божественной близости вырос он,

Дитя, одиночеством и красотою взлелеянное,

Наследник мудрости уединенной столетий,

Брат солнечного света и неба,

Скиталец, с глубиною и краем общающийся.

Знаток Вед ненаписанной книги,

Впитывающий ее форм писание мистическое

Он уловил ее главнейшие смыслы,

Учился ее замкнутым в сферу необъятным фантазиям,

Обучаемый величим рек и лесов,

Солнца, звезд и огня голосами,

Песнями магических певцов на ветвях,

И четвероногих существ бессловесным учением.

Поддерживаемый в самоуверенных шагах ее неторопливыми, большими руками

К ее влиянию, как цветок к дождю, он тянулся

И, как цветок или дерево, естественно рос,

Расширялся в касаниях ее часов формирующих.

Свободных натур мастерство было его

И их восхождение к радости и покою просторному;

Единый с одним Духом, обитавшем во всем,

Он положил переживание к ногам Божества;

Его разум был открыт ее бесконечному разуму,

Его действия ритму ее первобытной силы были созвучны;

Свою смертную мысль он ее подчинил мысли.

В этот день он свернул со своих привычных тропинок;

Ибо Тот, кто, зная значение каждой секунды,

Может двигаться во всех наших обдуманных или беззаботных шагах,

Чары судьбы возложил на его ноги

И привел его к краю цветущему леса.

Сперва ее взгляд, что брал миллионы форм жизни

Беспристрастно, чтобы заселить свой сокровище-дом,

Вместе с небом, цветами, холмами и звездами,

Обращал больше внимания на светлую гармоничную сцену.

Он видел зеленое золото дремотного дерна,

Колыхание трав в медленной поступи ветра,

Ветви, оглашаемые часто птиц диких зовом.

Пробужденного к Природе, но еще смутного к жизни,

Стремящегося пленника из Бесконечности,

Бессмертного борца в его смертном доме,

Его гордость, силу, страсть борющегося Бога,

Взор ее видел, этот образ завуалированного божества,

Мыслящего господина, создание земли,

Этот конечный результат красоты звезд,

Но смотрел на него, лишь как на красивые, но обычные формы,

Духу-художнику в его работе ненужные,

И откладывал в темные комнаты памяти.

Взгляд, поворот решает неуравновешенную нашу судьбу.

Так в час для нее самый важный,

Скитаясь, не предупрежденная медленным поверхностным разумом,

Невнимательный разведчик под ее веками-тентом,

Восхищалась красотой безразлично и не старалась

Дух ее тела к его царю пробудить.

Так могла пройти по случайным дорогам неведения,

Упустив зов Небес, потеряв жизни цель,

Но вовремя бог к ее сознающей душе прикоснулся.

Ее взор прояснился, уловил — и все изменилось.

В идеальных грезах сперва пребывал ее ум,

В тех интимных трансмутаторах знаков земли,

Что делают известные вещи намеками невидимых сфер,

И увидела в нем этого места гения,

Символическую фигуру, стоящую посреди сцен земли,

Царя жизни, очерченного воздухом тонким.

Но это было лишь мимолетною грезой;

Ибо внезапно ее сердце на него выглянуло,

Страстное зрение, с которым мысль не может сравниться,

И узнало его лучше, чем свои собственные близкие струны.

Все в этот миг поразило сюрпризом и было ухвачено,

Все, что в бессознательном экстазе лежало укутанным

Или под раскрашенными веками воображения

Пребывало в обширном воздухе-зеркале грез,

Прорвалось вперед в пламени мир переделать,

И в том огне она была рождена к новым вещам.

Мистический шум из ее глубин поднялся;

Окликнута, выпрямившаяся, словно встряхнули того, кто грезил в покое,

Жизнь бежала взглянуть изо всех ворот чувств:

Радостные и неясные мысли в луннодымчатом небе,

Чувства, как при рождении вселенной,

Пронеслись сквозь суматоху пространства груди,

Наводненную толпою богов золотых:

Поднимаясь к гимну жрецов изумления,

Ее душа распахнула широко двери этому новому солнцу.

Трудилась алхимия, пришла трансмутация;

Посланный лик вызвал чары Господа.

В безымянном свете двух приближавшихся глаз

Сладкая и судьбоносная ее дней перемена

Явилась и потянулась в проблеск неизвестных миров.

Затем, ее сердце, сотрясаясь мистическим стуком,

Шевельнулось в груди и закричало как птица,

Что слышит супруга на ветке соседней.

Копыта, быстро стучащие, колеса запнулись и встали;

Колесница замерла, как пойманный ветер.

И Сатьяван из дверей своей души выглянул

И ощутил, как волшебство ее плывшего голоса

Наполняет пурпур его юности, встретил

Посетившее чудо ее совершенного лика.

Покоренный медом странного цветка-рта,

Втянутый в душу-пространства, вокруг лба открывающиеся,

Он повернулся к видению, словно море к луне,

И нес грезу красоты и перемены,

Обнаружил ореол вокруг головы смертного,

Возлюбил новое божество в существах.

Его самоограниченная природа осела, словно в огне;

Его жизнь в жизнь другой была взята.

Великолепные, одинокие идолы его разума

Пали ниц из своих ярких достаточностей,

Как от касания бесконечности новой,

Поклоняться божеству более великому, чем их собственный.

Неизвестная, императивная сила его к ней потянула.

Изумляясь, он шел по траве золотой:

Взгляд встретил близкий взгляд и сжал объятия зрения.

Лик был здесь, благородный, великий, спокойный,

Словно окруженная гало раздумья,

Пядь, арка медитирующего света,

Словно сквозь некий тайный нимб была полузрима;

Ее внутреннее зрение, все еще помня, знало

Лоб, что нес корону всего ее прошлого,

Два глаза, ее постоянные вечные звезды,

Товарищи и суверены, глаза, что ее душу требовали,

Веки, знакомые на протяжении множества жизней, широкие окна любви.

В ее внимании он встретил взгляд своего будущего,

Обещание, присутствие, пламя,

Увидел воплощение вековых грез,

Мистерию восторга, для которого все

Устремления в этом мире смертности краткой

Воплотили его самое близкое в материальную форму.

Эта данная для его объятий золотая фигура,

Спрятала на своей груди ключ от всех его целей,

Заклинание, несущее на землю блаженство Бессмертия,

Соединяющее с правдой небес нашу смертную мысль,

Поднимающее земные сердца к солнцу Вечного ближе.

В их великие духи, ныне здесь воплощенные,

Любовь внесла вниз силу из вечности,

Чтобы сделать из жизни свою новую основу бессмертную.

Его страсть поднималась волной из бездонных глубин;

Спрыгивала на землю с далеких забытых вершин,

Но сохраняла природу свою бесконечности.

На немой груди земли этой рассеянной,

Хотя незнакомыми при встречах мы кажемся,

Наши жизни не чужды, мы объединяемся не как посторонние,

Беспричинной силой друг к другу движимые.

Душа отвечающую душу может узнать

Сквозь разделяющее Время и, на путях жизни

Поглощенный закутанный странник, поворачиваясь, она вновь обретает

Знакомое величие на незнакомом лице

И, касаемая предупреждающим пальцем быстрой любви,

Бессмертной радостью снова трепещет,

Неся смертное тело ради восторга.

Есть Сила внутри, что за пределами знает

Наших знаний; мы более велики, чем наши мысли,

И иногда земля обнажается с того зрения здесь.

Жить и любить — это знаки бесконечных вещей,

Любовь — это из сфер вечности слава.

Униженная, изувеченная, осмеянная низшими силами,

Что ее имя украли, форму, экстаз,

Она — все еще Божество, которым измениться все может.

Мистерия просыпается в нашем веществе несознательном,

Блаженство, которое может нашу жизнь изменить, рождено.

Любовь живет в нас, как цветок нераскрывшийся,

Ожидая быстрого момента души,

Или бродит среди мыслей в своем сне очарованном;

Бог-ребенок в игре, она ищет себя

Во многих сердцах, живых формах и разумах:

Она медлит, ждет знака, который она может узнать

И, когда знак приходит, слепо пробуждается к голосу,

Ко взгляду, к касанию, к выражению лица.

Ее инструмент, туманный разум телесный,

Божественной интуицией, прежде забытой, становится,

Она ловит некий знак очарования внешнего,

Который ведет ее среди толп намеков Природы,

Читает в земном сходстве небесную истину,

Ради божества образ желает,

Угадывает бессмертия формы

И принимает тело как скульптуру души.

Любви обожание, как провидец мистический,

Через зримое глядит на незримое,

В земном алфавите находит богоподобное чувство;

Но ум при этом лишь думает: "Смотри на того,

Кого моя жизнь долго ждала незаполненная,

Смотри на внезапного моих дней повелителя".

Сердце чувствует сердце, члены кричат отвечающим членам;

Все стремится сделать единым все, что есть.

Слишком далеко от Божества Любовь ищет правду,

Жизнь слепа и инструменты обманывают,

И Силы здесь есть, что все испортить стараются.

Но зрение еще может прийти, еще радость доступна.

Редка чаща для нектара-вина любви подходящая,

Как редок сосуд, что может вместить рождение Бога;

Душа, ставшая готовой за тысячи лет, –

Это живая форма для верховного Спуска.

Они узнали друг друга, хотя и в столь станных формах.

Хотя неведомы зрению, хотя жизнь и ум

Изменились, чтобы вместить новый смысл,

Эти тела суммировали поток бессчетных рождений

И неизменным дух для духа остался.

Удивленные радостью, которой они ждали так долго,

Возлюбленные встретились на своих различных путях,

Путники в безграничных полях Времени,

Выведенные вместе из управляемых судьбой путешествий

В самоограниченном одиночестве их человеческого прошлого

К сладостной, восторженной грезе будущей радости

И к дару этих глаз неожиданному.

Обнаруживающим величием взгляда,

Толчком формы память духа разбужена в чувстве.

Туман был разорван, что лежал меж двух жизней;

Ее сердце сняло вуаль, а его найти ее повернулось;

Как в небе звезда звездой привлеченные,

Они удивлялись друг на друга и радовались

И родственную близость сплетали во взгляде безмолвном.

Миг прошел, что был лучом вечности,

Час настал, матрица нового Времени.

Конец второй песни

Песнь третья Сатьяван и Савитри

Из мистерии прошлого безгласной,

В настоящем, неведающем позабытые узы,

Эти духи встретились на путях Времени.

Однако в сердце их тайные сознающие самости

Тотчас осознали друг друга, предупрежденные

Первым же звуком восхитительного голоса

И первым видением предопределенного лика.

Когда существо из своей глубин кричит существу

Из-за ширмы внешнего чувства

И найти слово, раскрывающее сердце, старается,

Страстную речь, нужду души обнаруживающую,

Но неведение разума вуалирует зрение внутреннее,

Лишь немногое пробивается сквозь наши земного творения границы,

Так ныне они встретились в тот важный час,

Так было полным узнавание в глубинах,

Воспоминание утерянное, единство утраченное.

И Сатьяван сказал первым Савитри:

"О ты, что пришла ко мне из безмолвия Времени,

Твой голос пробудил мое сердце к блаженству неведомому,

Бессмертная или смертная лишь в твоем облике,

Ибо больше, чем земля, говорит твоя мне душа

И больше, чем земля, меня окружает твой взгляд,

Как называешься ты среди детей человеческих?

Откуда пришла, как рассвет, ты, дни моего духа наполнив?

Ярче, чем лето, ярче цветов,

В одинокий край моей жизни,

О солнечный свет, золотой девою отлитый?

Я знаю, что могучие боги дружат с землей.

Среди великолепий дней и ночей

Я путешествовал долго со своей душой-пилигримом,

Движимый чудом знакомых вещей.

Земля от меня скрыть не может силы, что она прячет:

Даже двигаясь среди земных сцен

И земных вещей обычных поверхностей,

Мое зрение, не ослепленное ее формами, видело;

Божество выглядывало на меня из зрелищ знакомых.

Я свидетельствовал на девственных свадьбах зари

Позади пылавших занавесок небес

Или, соперничая в радости с шагами светлого утра,

Я гулял вдоль побережий полдня дремотных,

Или золотую пустыню света солнца пересекал,

Проходя по великим просторам блеска и пламени,

Или встречал луну, изумленно скользящую в небе

В неопределенной широте ночи,

Или звезды маршировали по их длинному сторожевому пути,

Целя их копья сквозь бесконечности,

День и ночь раскрывали мне скрытые формы;

От секретных берегов ко мне приходили фигуры

И счастливые лица выглядывали из луча и из пламени.

Я слышал странные голоса за волнами эфира,

Колдовские песни Кентавра волновали мой слух;

Я видел мельком Апсар, купавшихся в омутах,

И сквозь листву я смотрел на лесных нимф;

Ветры своих господ, чей шаг тяжел, мне показали,

Принцев Солнца я видел,

Пылающих в тысячеколонных домах света.

Поэтому сейчас мой ум мог пригрезить и мое сердце боится,

Что с некоего дивного ложа по ту сторону нашего воздуха

Встав в просторном утре богов,

Ты направляла коней своих из миров Громовержца.

Хотя небесам твоя красота, похоже, близка,

Гораздо больше обрадуются мои мысли, узнав,

Что сладость смертного меж твоих век улыбается,

Что сердце твое может биться под человеческим взглядом

И от взора твоя золотая грудь трепетать,

Отвечая смущенно земнорожденному голосу.

Если смертных дразнимую временем привязанность ты чувствовать можешь,

Простых вещей земным покоем довольствоваться,

Если твой взгляд на земной почве жить может довольно,

И эта небесная сумма восторга,

Твое золотое тело, возлежать утомленно,

Придавив своей грацией нашу землю, пока

Хрупкая сладость преходящего вкуса пищи земли

И игра винной струи тебя держат,

Спустись. Пусть твое путешествие кончится, сойди к нам.

Близко отца моего увитое плющом жилище отшельническое,

Скрытое высокой шеренгой этих немых королей,

Поют голоса хоров, облаченных в краски,

Чьи песни повторяют транскрибированную в нотах музыки

Страстную запись веток раскрашенную

И наполняют часы криком своим мелодичным.

Среди приветливого жужжания множества пчел,

Наполни лесов медовое царство;

Позволь провести тебя в изобилие жизни.

Неприкрашенна, проста жизнь лесного отшельника;

Но одета она земли драгоценностью.

Дикие ветры бегут, визитеры в верхушках качающихся,

День за днем спокойным, часовые небесного мира[37],

Возлежащие на пурпурной мантии неба,

Глядят вниз на богатую тайну и тишину,

И внутри поют свадебные воды ключей.

Вокруг огромные, шепчущие и разноликие

Высокие лесные боги взяли в их руки

Человеческий час, гостя их вековой пышности.

Утра, одетые в зелень и золото,

Гобелен света солнца и тени

Станут палатами отдыха, тебе подобающими".

Она помолчала, словно голос его все еще слушая,

Не желая очарование развеять, сказала затем медленно.

Раздумывая, она отвечала: "Я — Савитри,

Принцесса Мадры. Кто ты? Какое имя

Музыкальное людям тебя на земле называет?

Какой ствол королей, напоенный счастливым потоком,

Расцвел наконец на счастливом одном берегу?

Почему в непроходимых лесах ты живешь

Далеко от славных дел, которых требует юность,

В убежище отшельника и земли размышлении диком,

Где лишь со своей свидетельствующей самостью бродишь

В зеленом одиночестве безлюдном Природы,

Окруженный громадой молчания

И сплошным ропотом первозданных покоев?"

И Сатьяван ответил Савитри:

"В дни, когда его взгляд смотрел на жизнь еще ясный,

Дьюматшена, король Шалвы когда-то, правил

Землями, что от этих вершин,

Проводящих свои дни в изумрудном восторге

В доверительной беседе со скитальцами-ветрами,

Поворачивают, глядя назад на южное небо,

И спускаются по склонам холмов размышляющих.

Но бесстрастная Судьба шевельнула своей рукой накрывающей,

И живая ночь окружила пути человека могучего,

Светлые боги небес отозвали назад свой дар беззаботный,

Забрали из глаз опустевших свой радостный помогающий луч

И увели от него богиню изменчивую.

Изгнанник из империи внешнего света,

Утерянный для дружбы зрящих людей,

Он живет в двойном одиночестве, внутри,

И в торжественном шелесте леса.

Сын того короля, я, Сатьяван, жил

В удовольствии, ибо еще не знал я тебя,

В своем густонаселенном одиночестве духа

И в огромном жизненном ропоте, родственном мне,

Обширностью вскормленный, ученик одиночества.

Великая Природа пришла к ее ребенку, вновь обретенному;

Я правил в царстве более благородного рода,

Чем тот, что человек может создать на тупой Материи почве,

Я встречал искренность первобытной земли,

Я наслаждался близостью Бога-младенца,

В огромных задрапированных палатах ее государства

Свободно в безграничных чертогах я жил,

Балуемый теплой матерью всех нас,

С моими природными братьями в ее доме воспитывался.

Я лежал в просторных нагих объятиях неба,

Сияние солнца обнимало благословляя мой лоб,

Ночью лучей луны серебристый экстаз

Целовал мои тяжелые веки, чтоб спали. Утра земли были моими;

Соблазняемый слабым шорохом облаченных в зелень часов,

Я скитался, в лесах затерявшись, лежал в голосе

Вод и ветров, участник радости солнца,

Слушатель вселенских речей:

Мой дух удовлетворенный внутри меня знал

Наше богоподобное первородство, наслаждался жизнью,

К которой были близки небеса и земля.

До того, как Судьба привела меня в этот мир изумрудный,

Разбуженный каким-то предзнаменующим касанием внутри,

Раннее предвидение в мой ум приблизило

Великое немого животное сознание земли,

Ныне столь близким мне ставшее, покинувшему прежнюю роскошь,

Чтобы жить в этом грандиозном ропоте, обширном и смутном.

Я уже встречал ее в грезе моего духа.

Словно в страну души более глубокую

Перемещая живой образ земли,

Сквозь внутреннее видение и чувство пробуждение пришло.

Зримые чары преследовали часы моей юности,

Все вещи, пойманные в цветных линиях глазом,

Были увидены заново в интерпретирующем разуме,

Который искал в форме, чтоб уловить душу.

Юный бог-ребенок взял мои руки, что держали,

Двигались, велись поиском его прикасания,

Яркими формами и оттенками, что в его зрении плыли;

Написанные на странице и камне, они говорят людям.

Высокой красоты визитеры были моими друзьями.

Ржущая гордость быстрой жизни, что бродит,

Гривоветренная, по нашим пастбищам, на мое настроение видящее

Бросала силуэты скорости; пятнистые олени, толпящиеся

На фоне неба темнеющего, становились песнею

Вечера молчанию души.

Я ловил неким вечным зрением внезапного

Зимородка, мелькнувшего к темневшему омуту;

Медленного лебедя, серебрившего лазурное озеро,

Магической белизны силуэт, сквозь грезу парусом плывший;

Листья, в страсти ветра дрожащие,

И узорные бабочки, сознательные цветы воздуха,

И странники-птицы в голубой бесконечности

Жили в картинах моего внутреннего зрения;

Деревья и горы стояли там как мысли от Бога

И бриллианты длинных клювов в их ярких платьях,

Павлины, раскинувшие на бризе свои полнолуния,

Словно фресками мою память раскрасили.

Я вырезал мое видение из леса и камня;

Я ловил эхо слова всевышнего

И ритмы-удары бесконечности мерил,

И ловил слухом вечный Голос сквозь музыку.

Я ощущал прикосновение скрытое, я слышал зов,

Но не мог обнять моего Бога тело

Или удержать меж ладоней ноги Матери Мира.

В людях встречал я странные части Себя,

Что фрагментов искали и жили во фрагментах:

Каждый жил в себе и для себя одного

И с остальным был связан лишь мимолетными узами;

Каждый чувствовал страсть своих поверхностных горя и радости,

И не видел Вечного в его тайном доме.

Я с Природой беседовал, размышлял с неизменными звездами,

Огнями дозорными Бога, горящими в Ночи невежественной,

И видел, как на ее могучий лик падал

Пророческий луч солнца Вечного.

Я сидел с мудрецами лесными в их трансе:

Там лились пробуждающие струи алмазного света,

Одного во всем мелькало присутствие.

Но последней, трансцендентальной силы, все же, там не хватало

И Материя как и прежде спала, равнодушная к своему Господу.

Дух был спасен, тело утеряно, немо,

Все еще жило со Смертью и древним Неведением;

Несознание его оставалось основой, судьбой — Пустота.

Но ты пришла и все непременно изменится:

Я почувствую Мать Мира в золотых твоих членах

И услышу ее мудрость в твоем святом голосе.

Дитя Пустоты перерождено будет в Бога.

Моя Материя избежит Несознания транса.

Мое тело, как и мой дух, будет свободно.

От Неведения и от Смерти спасется".

И Савитри, все еще размышляя, откликнулась:

"Расскажи больше мне, расскажи больше, о Сатьяван,

Расскажи о себе, обо всем, что есть ты внутри;

Я узнаю тебя, словно вечно мы жили

В палате наших душ вместе.

Говори, пока свет не войдет в мое сердце

И мой тронутый смертный мозг не поймет

Все, что бессмертное существо во мне ощущает.

Оно знает, ты — это тот, кого дух мой искал

Среди земли толпящихся ликов и форм

Сквозь моей жизни золотые пространства".

И Сатьяван, словно арфа, отзывающаяся

Зову флейты настойчивому,

На ее вопрос отвечал и повел к ней поток

Своего сердца в многоцветных волнах речей:

"О золотая принцесса, совершенство Савитри,

Больше я расскажу тебе, чем могут слова недостаточные,

Обо всем, что ты просишь, неведомом,

Обо всем, что молния-вспышка любви обнаруживает

В час великий богов раскрывающих.

Даже краткая близость мою жизнь изменила.

Ибо ныне я знаю, что все, чем жил я и был,

Двигалось к этому моменту перерождения моего сердца;

На свое предназначение я оглянулся,

Душа была подготовлена на земле для тебя.

Когда-то дни мои дням других были подобны:

Думать и делать было всем, наслаждаться, дышать;

Это была ширина с высотою смертной надежды:

Однако пришли проблески себя более глубокого,

Что живет позади Жизни и ее акты своей сценой делает.

Была почувствована истина, что прячет свою форму от разума,

Величие, трудящееся для исхода сокрытого,

И смутно сквозь формы земли там проглядывало

Нечто, чем еще жизнь не является, но должна быть.

Мистерию я искал с фонарем, Мысль.

Ее проблески освещали словом абстрактным

Полузримую почву, и, путешествуя ярд за ярдом,

Систему Себя и Бога она наносила на карту.

Я не мог жить правдой, о которой она говорила и мыслила.

Я повернулся поймать ее форму в зримых вещах,

Надеясь затвердить ее правило разумом смертным,

Навязывал узкую структуру мирового закона

На свободу Бесконечного,

Тяжелый, твердый скелет внешней Правды,

Ментальную схему механической Силы.

Этот свет показывал больше, чем тьма не обысканная;

Он делал первозданный Секрет еще более оккультным.

Анализировать свою космическою Вуаль он не мог

Или заметить Чуда-работника скрытую руку

И снять копию с его магических планов.

Я нырнул во внутренний видящий Разум

И узнал тайные законы и колдовства,

Что создают сбитого с толку раба материального разума.

Мистерия не была решена, а углубилась.

Я старался найти ее намеки сквозь Красоту и Искусство,

Но форма не может раскрыть внутри живущую Силу;

Лишь ее символы бросает в наши сердца.

Она вызывала настроение себя, призывала символ

Всей скрытой в чувстве размышляющей славы:

Я жил в луче, но не встречал Солнце.

Я смотрел на мир — и Себя упускал,

И когда нашел я Себя, я потерял мир,

Мои другие самости я потерял и тело Бога,

Связь конечного с Бесконечным,

Грань между внешним и Истиной,

Мистическую цель, для которой был сделан мир,

Человеческое чувство Бессмертия.

Но ныне эта связь золотая ко мне с твоими ногами пришла

И Его солнце златое с твоего лица мне засияло.

Ибо ныне царство иное с тобой приближается

И более божественные голоса наполняют мой слух,

Странный, новый мир плывет ко мне в твоем взгляде,

Приближаясь, словно звезда с неизвестных небес;

Крик сфер приходит с тобой и песня

Богов пламенеющих. Я дышу в полную грудь,

И в жарче пылающем марше мгновений я двигаюсь.

Мой разум преображается в провидца восторженного.

Путешествующий прыжок пенящийся из волн блаженства

Изменил мое сердце и землю вокруг:

Все твоим приходом наполнено. Воздух, почва, поток

Свадебное убранство несут, чтобы быть тебе подобающими,

И солнечный свет твои оттенки подчеркивает

Из-за перемены внутри меня от твоего взгляда.

Приди ближе ко мне из своей колесницы света

На этот зеленый дерн, не пренебрегая нашей землей.

Ибо здесь есть для тебя созданные просторы секретные,

Чьих изумрудных пещер протяженность укроет тебя.

Разве это смертное блаженство ты своей сферой не сделаешь?

Спустись, о счастье, своими лунно-золотыми ногами,

Одари пол земли, на котором во сне мы лежим.

О принцесса красоты светлой, Савитри,

Моим восторгом и своей собственной радостью вынужденная,

Войди в мою жизнь, в твою палату, часовню.

В этом великом покое, где духи встречаются,

Ведома моим молчаливым желанием в мои леса,

Позволь шелестящей арке неясной над тобой сомкнуться;

Единые с дыханием вещей вечной жизни

Ко мне твоего сердца удары приблизь, пока не прыгнет

Очарованный из аромата цветов

Миг, который все вберет шелесты

И каждую птицу в ее крике запомнит".

К своим плетям его страстными словами притягиваемая

Ее бездонная душа смотрела на него из ее глаз;

Шевеля ее губы в плывших звуках, душа говорила.

Произнесла одно слово и сказала все:

"О Сатьяван, тебя я услышала и я знаю;

Я знаю, что ты, только ты — это он".

Затем вниз она сошла из своей высокой резной колесницы,

Спускаясь с мягкой, неуверенной спешкой;

Ее многоцветное платье, блестящее в свете,

Парило над шевелимой ветром травой,

Смешавшейся с сиянием луча ее тела

Словно с чудесным плюмажем усевшейся птицы.

Ее светлые ноги на зеленом золоте дерна

Оставили память сияний блуждающих

И легко немое желание земли придавили,

Лелеяли в ней это слишком краткое касание почвы.

Затем ее руки, вспорхнув как светлые яркие бабочки,

Приняли у освещенных солнцем рук края лесного

Груз их драгоценностей-ладоней, собранных в гроздь,

Компаньоны весны и друзья бриза.

Чистая гирлянда формы простой,

Ее быстрые пальцы цветов песню учили,

Станс-движение брачного гимна.

В ароматы утоплены, в оттенки погружены,

Они смешали цветные знаки стремления, сделали

Цветение их чистоты и страсти единым.

Причастие радости в хранящих ладонях

Она несла, цветок-символ ее предложенной жизни,

Затем, с поднятыми руками, что сейчас дрожали немного

В полной близости, которую ее желала душа,

Узы сладости, их светлого объединения символ,

Она прильнула к груди, ее любовью желанной.

Словно перед неким милосердным богом склоненная,

Что просиял из своего тумана величия,

Чтоб своего поклонника часы красотою наполнить,

Она согнулась и его ног обожающими руками коснулась;

Она сделала свою жизнь его миром, для него, чтобы вошел

И ее тело сделал своего восторга комнатой,

Ее стучащее сердце — воспоминанием блаженства.

Он к ней наклонился и взял в свою собственность

Их поженившееся стремление, соединенное как объятия надежды;

Словно овладел внезапно всем миром богатым,

Повенчавшись со всем, чем он был, он стал сам собой,

Неистощимая радость сделала его одиноким,

Он вобрал всю Савитри в объятия.

Его руки вокруг нее стали знаком

Замкнутой близости сквозь медленные, интимные годы,

Первой сладостной суммой восторга грядущего,

Одной интенсивной краткостью всей долгой жизни.

В широком моменте двух душ, что встречаются,

Она ощущала, как ее существо вплывает в него, как в волнах

Река втекает в могучее море.

Как когда душа поглощается в Бога,

Чтобы жить в Нем вовеки и знать Его радость,

Ее сознание осознавало его одного,

И вся ее отдельная самость была утеряна в его самости.

Как звездное небо окружает счастливую землю,

В себе закрыл он ее в круге блаженства

И запер мир в себя и в нее.

Безграничная изоляция их едиными сделала;

Он сознавал ее, его обернувшую,

И дал ей проникнуть к себе в самую душу,

Словно мир духом мира заполнен,

Словно смертный просыпается в Вечность,

Словно конечное открывается Бесконечному.

Так они затерялись друг в друге на время,

Затем, выйдя назад из транса экстаза их долгого,

Вошли в новых себя и в мир новый.

Каждый сейчас был частью единства другого.

Мир был, но их двойного самонахождения сценой,

Или их существ сочетавшихся более обширным каркасом.

В высоком пылающем куполе дня

Судьба завязала узел из нитей сияния утра,

А министерством благоприятного часа

Связи сердец перед солнцем, их брачным огнем,

Вечного Господа венчания с Супругой

Вновь выбрано место на земле в человеческих формах:

В новом акте мировой драмы

Соединенные Двое начали более великую эру.

В тишине и шелесте этого изумрудного мира

И в бормотании священником-ветром священных стихов,

Среди хорального шепота листьев,

Две половины любви слились вместе и стали едины.

Природное чудо еще раз трудилось:

В неизменном, идеальном мире

Один человеческий миг был сделан вечным.

Затем вниз, по узкой тропинке, где повстречались их жизни,

Он вел и показывал ей ее будущий мир,

Убежище любви и уединения счастливого угол.

В конце тропинки, за зеленым проходом в деревьях,

Она увидела линии крыши жилища отшельника

И впервые взглянула на будущий дом ее сердца,

На хижину, что укрывала жизнь Сатьявана.

Украшенная плюшем и красными вьющимися цветами,

В грезах Савитри она показалась лесною красавицей,

Уснувшей коричневым телом с волосами рассыпанными

В ее неоскверненной палате изумрудного мира[38].

Вокруг нее простиралось настроение леса отшельническое,

Затерянного в глубинах его одиночества собственного.

Она не могла говорить, радостью глубокой движимая затем

Лишь с ее малой толикой, что трепетала в словах,

Ее счастливый голос выкрикнул:

"Мое сердце останется здесь, в лесном этом краю,

Близь этой крыши из листьев, пока далеко я:

Ныне в новых скитаниях я не нуждаюсь.

Но я должна спешить назад в моего отца дом,

Который скоро потеряет одну любимую знакомую поступь

И будет тщетно ловить когда-то лелеемый голос.

Ибо скоро я вернусь, никогда снова

Единство не должно разделять блаженство свое, назад обретенное,

И судьба разлучать наши жизни, пока они наши".

Вновь она поднялась на колесницу резную,

И под пылом раскаленного полдня,

Менее яркого, чем блеск ее мыслей и грез,

Она спешила, быстро правящая, с быстрым сердцем, но еще видела

В неподвижной ясности мира внутреннего зрения,

Сквозь благоухающий холодом полумрак леса роскошный,

Как по тенистой тропинке меж стволами неровными

К тихой поляне идет Сатьяван.

Неф деревьев заключил в арку отшельника хижину,

Ее счастья глубокое убежище новое,

Ее души дом и храм, что лучше небес.

Это ныне останется с ней, ее сердца постоянная сцена.

Конец третьей песни

Конец книги пятой

Песнь первая Слово Судьбы

В пределы безмолвные, смертного план ограничивающие,

Пересекая широкую протяженность светлого мира[39],

Нарада, небесный мудрец, из Парадиза

Пришел распевая сквозь широкий и сверкающий воздух.

Привлеченный золотом летней земли,

Что лежала под ним как пылающий шар,

На столе Богов поворачиваемый,

Кружась, словно раскрученный незримой рукой,

Чтобы ловить маленького солнца блеск и тепло;

Он сошел со счастливых тропинок бессмертных

В мир труда, горя, надежды и поиска,

В эти палаты качелей жизни и смерти.

Сквозь неосязаемую границу пространства души

Он прошел из Разума в материальные вещи

Среди изобретений Себя несознательного

И работ слепой сомнамбулической Силы.

Под ним, вращаясь, горели солнц мириады:

Он ощущал рябь эфирного моря;

Первозданный Воздух нес первую радость касания;

Свое могучее дыхание тайный Дух продолжал,

Растягивая этот огромный мир и сжимая,

В своем грозном кружении сквозь Пустоту;

Тайная мощь Огня созидательного

Свою тройную силу строить и формировать обнаруживала,

Ткущий танец своих бесконечно малых волн-вспышек,

Своих неясных частиц земную форму и массу,

Магический фундамент и образец мира,

Свое сияние, светом звезд вспыхивающее;

Он чувствовал сок жизни, сок смерти;

В густое причастие твердой Материи

И в тусклое единство форм погружаясь,

Он с молчаливым Духом разделял идентичность.

Космическое Существо он в своей задаче заметил,

Его глаза измеряли пространства, глубины оценивали,

Его внутренний взор — движения души,

Он видел труд вечный Богов

И смотрел на жизнь людей и зверей.

Перемена сейчас ощутилась в певца настроении,

Восторг и пафос его голос двигали;

Он не пел больше о никогда неубывающем Свете,

О единстве и чистом вечном блаженстве,

О бессмертном сердце Любви он больше не пел,

Его песнь была гимном Судьбы и Неведения.

Он пел имя Вишну и о рождении,

О страсти и радости мира мистического,

О том, как были сделаны звезды и как жизнь началась,

И безмолвные регионы шевелились с пульсом Души.

Он пел о Несознании и его самости тайной,

Чья всемогущая сила не ведает, что она делает,

Все формируя без мысли, без воли, без чувства,

Чья не ошибается слепая мистерия оккультная,

И о тьме, стремящаяся к вечному Свету,

И Любви, что размышляет внутри смутной пучины

И ждет ответа человеческого сердца,

И смерти, что к бессмертию взбирается.

Он пел об Истине, что кричит из слепых глубин Ночи,

О Материнской Мудрости, скрытой у Природы в груди,

Об Идее, что сквозь ее молчание трудится,

И о чуде ее трансформирующих рук,

О жизни, что дремлет в камне и солнце,

О подсознательном Разуме в неразумной жизни,

О Сознании, что просыпается в животных и людях.

Он пел о славе и чуде, которым родится еще предстоит,

О Божестве, отбрасывающем наконец свой покров,

О телах, божественными сделанными, и жизни, ставшей блаженством,

О бессмертной сладости, сжимающей бессмертную силу,

О сердце, ощущающем сердце, о мысли, глядящей прямо на мысль,

О восторге, когда барьеры все рушатся,

О трансфигурации и об экстазе.

И когда он пел, демоны плакали в радости,

Предвидя конец своей долгой ужасной задачи

И поражение, на которое они надеются тщетно,

И радость освобождения от своего самоизбранного рока,

И возвращение в Одного, из которого вышли.

Он, кто завоевал место среди Бессмертных,

Сошел вниз к людям на землю Человеком божественным.

Как стрела молнии, слава спускалась,

Приближаясь, пока восторженные глаза мудреца

Не выглянули из светлого облака и странно не вырисовался

Его лик, античной радости прекрасная маска,

Появляющийся в свете, спускавшемся там, где вставал

Навстречу ветрам дворец короля Ашвапати

В Мадре, в деликатном распустившемся камне.

Там мудрый король, полный дум, его принимал.

На его половине, создание прекрасное, страстное, мудрое,

Устремленное, как жертвенный пламень

К небу сквозь сияющий воздух с земли,

Королева, мать Савитри земная.

Там, на час, не заполненный земною осадой,

Они отвлеклись от повседневных забот и сидели,

Настроившись на высокий ритмичный голос,

Пока в своей размеренной песне небесный провидец

Рассказывал о труде людей, о том, для чего боги

Стараются на земле, о радости, что бьется

Позади чуда, и о мистерии страдания.

Он пел им о лотосе-сердце любви,

Полном тысяч светлых почек истины,

Что, трепещущее, спит, завуалированное вещей очевидностью.

Оно дрожит в каждом касании и проснуться старается,

И однажды оно услышит голос блаженный

И в саду Супруга оно расцветет,

Когда она будет поймана господином, ее обнаружившем.

Мощно вздрагивающее кольцо экстаза

Медленно вилось сквозь глубокое сердце вселенной.

Из своей Материи ступора, грез своего разума,

Она проснется, она посмотрит на лишенный вуали лик Бога.

И когда он пел, и восторг пробирался сквозь время земное

И ловил небеса, приближалась в грохоте копыт

Спешащих, словно принадлежа ее быстрому сердцу, Савитри;

Ее лучистая поступь через пол просверкнула.

Счастливое чудо в ее взгляде бездонном,

Она пришла, преображенная своей любви гало;

Ее глаза богаты светящейся дымкою радости,

Словно тот, кто прибыл из посольства небесного,

Выполняя гордую миссию сердца,

Словно храня поручение богов

К своей любви и ее светлой вечности,

Перед троном своего могучего отца стояла она

И, стремящаяся к красоте на открытой земле,

Трансформированная и новая в чудесном свете своего сердца,

Глядела, как дивная роза, боготворящая,

Огненно окрашенная сладость сына Небес.

Нарада бросил свой широкий бессмертный взор на нее;

Его внутренний взгляд окружил ее своим светом,

И, сдерживая знание на своих бессмертных устах,

Крикнул ей: "Кто ты, что пришла, невеста,

Пламярожденная? Вокруг ее головы озаренной

Разливая свой свет, ее великолепия брачные

Сверкая вокруг нее движутся. Из какого зеленого мерцания полян,

Уходящих в росистую тишь,

Или из просторов вод полувидимых, соблазненных луной,

Ты несешь эту славу глаз очарованных?

У земли есть золотые просторы, горы тенистые,

Что накрыли в ночи капюшонами свои мечтающие фантомные головы,

И охраняемые в радости лесов монастырской

Скрытые берега, что тонут в блаженстве,

Пойманные непрерывным изгибом стремящихся рук

И рябью-страстью реки, вверх глядящей:

Среди холодного журчания их чистых объятий

Они потеряли на ложе дрожащего тростника свои души.

И все это — мистические присутствия,

В которых ощутимо бессмертное блаженство какого-то духа,

И землей рожденное сердце они отдали радости.

Там ты медлила, изумляясь ощущала глаза

Неизвестные или слушала голос, что жизнь заставил твою

Напрячься восторгом сквозь твою внимавшую душу?

Если моей мысли можно доверить этот мерцающий взгляд,

Она скажет, что ты пила не из земной чаши,

А, шагнув за лазурный занавес дня,

Ты была окружена магическим краем

В странах более светлых, чем глаза человека могут нести.

Атакованная голосами восторга толпящимися

И схваченная среди залитого солнцем очарования ветвей

В лесах феерических, ведомая вниз по склонам сверкающим

Гандхамадана, где Апсары скитаются,

Твои члены узнали забавы, которых не видел никто,

В приюте богов твои человеческие ноги блуждали,

Твоя смертная грудь трепетала в божественной речи

И твой дух отвечал Слову неведомому.

Какие ноги богов, какие флейты небес, в восторг приводящие,

Трепетали вокруг высокой мелодией, близко и издали

Доносясь сквозь мягкий пирующий воздух,

Что, все еще пораженная, слышишь ты? Они вскормили

Твое молчание неким странным плодом экстатическим,

И ты ступила на туманные лунные вершины блаженства.

Открой, о окрыленная светом, откуда ты прилетела,

Спеша, ярко красочная, сквозь зеленые чащи земли,

В теле, созвучном весенней птицы призыву.

Твоих рук розы пустые наполнены

Лишь их собственной красотою и трепетом

Воспоминания объятий, в тебе пылает

Небесный сосуд, твое сильное сердце, напоенное медом,

Наполнилось сладким и нектарным вином до краев.

Ты беседовала не с царями страдания.

Жизни опасная музыка еще в твоем ухе звенит,

Далеко звучащая, величественная, быстрая, песня Кентавра,

Или тихая, как вода, посреди холмов плещущая,

Или могучая, как великое песнопение ветров.

Лунно-светлая, ты живешь во внутреннем счастье.

Ты приходишь, как серебристый олень через заросли

Коралловых цветов и почек пылающих грез,

Или как ветра богиня бежишь сквозь листву,

Или странствуешь, о рубиноглазый и снежнокрылый голубь,

Пролетая над рощами своих чистых желаний

В твоей души неизраненной прелести.

Это — земли твоей образы,

Хотя и верная правда того, что в тебе спит.

Ибо дух твой таков, близкий богам,

Земное тело, глазу приятное,

И ты, сыновьям неба в радости родственная.

О ты, что пришла в этот великий и опасный мир,

Ныне лишь через великолепие грез тобой зримый,

Где любовь и красота с трудом могут жить в безопасности,

Ты сама — существо опасно великое,

Душа одинокая в золотом доме мысли,

Жила, огражденная безопасностью грез.

Если, на высотах счастья оставляя рок спящим,

Что, незримый, охотится на бессознательные жизни людей,

Твое жить могло сердце, в идеала золото запертое,

Каким высоким, каким счастливым может быть твое пробуждение!

Ибо на все времена рок может оставлен быть спящим!"

Он говорил, но из слов забирал свое знание.

Как облавно играет с ярким смехом молнии,

Но в своем сердце гром еще сдерживает,

Он позволил убежать лишь образам светлым.

Его речь, как мерцающая музыка, мысли его вуалировала;

Как ветер, светлый воздух лета тешащий,

Сострадательная к смертным, она им лишь говорила

О живой красоте и нынешнем блаженстве:

Остальное он спрятал в своем всезнающем разуме.

Тем, кто внимал его небесному голосу,

Кому жалость неба вуаль на грядущее страдание набрасывает,

Санкция Бессмертных казалась нескончаемой радостью.

Но Ашвапати ответил провидцу;

Его слушающий ум заметил недоговоренность скрытую,

Зловещую тень ощутил за словами,

Но спокойный, как тот, кто Судьбу постоянно встречает

Здесь, среди опасных очертаний жизни земли,

Он ответил, осторожной речью скрыв мысль:

"О бессмертный мудрец, который знает все вещи на свете,

Если б мог я читать своего собственного желания лучом

Сквозь резной щит символических образов,

Который ты перед своим разумом небесным поставил,

Я бы смог шаги юной богоподобной жизни увидеть,

На земле счастливо начавшейся, светлоглазой;

Между Непостижимым и Невидимым

Рожденную на границе двух чудо-миров,

Она бесконечности символами вспыхивает

И живет в великом свете внутренних солнц.

Ибо эта жизнь прочитала и взломала печати волшебные,

Она испила из Бессмертия родников радости,

Заглянула за драгоценные засовы небес,

В устремленную Тайну вступила,

Она смотрит за пределы земных обычных вещей,

Беседует с Силами, что строят миры,

Пока сквозь ворота сияющие, по мистическим улицам

Города лазурита и жемчуга

Гордые дела шагают вперед, ряды и марш богов.

Хотя в паузах наших человеческих жизней

Земля для человека хранит некие короткие и совершенные часы,

Когда непостоянная поступь Времени может казаться

Вечным моментом, что бессмертно живет,

Однако редко то касание мира смертного:

Душа и тело здесь рождаются тяжко,

В трудном и жестоком движении звезд,

Их жизнь может хранить райскую ноту,

Ее ритм повторять многоголосой мелодией,

Неутомимо пульсирующей сквозь восторженный воздух,

Пойманный в песне, что качает члены Апсары,

Когда она, мерцая, плывет, подобная облаку света,

Волна радости по луннокаменному полу небес.

Взгляни на этот образ, отлитый любовью и светом,

Станс пыла богов

Совершенно срифмованный, колоннада пульсации золота!

Ее тело, как сосуд, восторгом наполненный,

Оформленный в великолепие золотой бронзы,

Словно чтобы поймать правду земли о скрытом блаженстве.

Ее глаза — грезой сделанные зеркала освещенные,

Тонко задрапированные сонной каймою гагаты,

Хранящие отражение неба в своей глубине.

Каково ее тело, такова она и внутри.

Светлые утра небес великолепно повторены,

Как брызги огня на листе серебра,

В ее юном духе, еще не ведавшем слез.

Все прекрасные вещи кажутся вечными, новыми

Девственному удивлению в ее хрустальной душе.

Неизменная синева свою обширную мысль обнаруживает;

Чудесный месяц плывет сквозь небеса удивляющиеся;

Цветы земли поднимаются и смеются над смертью и временем;

Перемены прекрасные жизни волшебной

Спешат, как светлые дети, мимо часов улыбающихся.

Если бы эта радость жизни могла продолжаться и боль

Не могла свою бронзовую ноту в ее ритмичные дни добавить!

Взгляни на нее, певец, предвидящим взором,

Пусть твоя благословляющая песня расскажет, как это прекрасное дитя

Прольет нектар безгорестной жизни

Вокруг себя из своего ясного сердца любви,

Исцелит своим блаженством земли утомленную грудь

И бросит как счастливые сети удачу.

Как растет великое, золотое, щедрое дерево

У журчащих волн Алакананды цветя,

Где воды со влюбленной быстротою бегут,

Пузырясь и шипя в великолепии утра,

И обхватывают с лирическим смехом колени

Дочерей неба, проливающих магический дождь

Светлого жемчуга с луннозолотых членов и тучных волос,

Пусть будут такими ее рассветы, света драгоценные листья,

Так свою удачу пусть людям бросает.

Пламенем лучистого счастья она была рождена,

И, несомненно, то пламя освещенной сделает землю:

Рок, несомненно, ее прохождение увидит и не скажет ни слова!

Но слишком часто здесь беззаботная Мать оставляет

Свой выбор в завистливых руках у Судьбы:

Арфа Бога стихает в молчании, ее зов к блаженству

Обескуражено замирает среди несчастливых звуков земли;

Струны Экстаза-сирены здесь не кричат

Или же быстро в человеческом сердце смолкают.

Песен горя мы имели достаточно: приглашенные когда-то,

Ее безгорестные и довольные дни приносят небо сюда.

Или всегда огонь величие души должен пробовать?

По мостовой ужасной Богов,

Покрытый бронею любови, веры и священной радости,

Путешественник к дому Вечного

Когда-то мог, неизраненный, пройти смертную жизнь".

Но Парад не ответил; молча сидел,

Зная слов тщету и что Рок — господин.

Он глядел в невидимое видящим оком,

Затем, обращаясь к невежеству смертного,

Словно тот, кто не знает, вопрошая, он крикнул:

"Для какой высокой миссии бежали ее колеса спешащие?

Откуда пришла она с этой славою в сердце

И с Парадизом, в ее глазах ставшим зримым?

Какого нежданного встретила Бога, чей лик верховный?" –

Затем к королю: "Красная наблюдала ашока

Ее, идущую вперед, сейчас видит ее возвращение.

Поднявшись в воздух рассвета пылающего,

Как яркая птица, от своей одинокой ветки уставшая,

Искать своего господина, поскольку к ней на земле

Он еще не пришел, эта сладость пустилась вперед,

Прокладывая путь ударами своих быстрых крыльев.

Далеким зовом ведомый ее стремительный неясный полет

Пронзал летние утра и страны в солнечном свете.

Счастливый отдых ее обремененные ресницы хранят,

И эти очаровательные стражи-губы все еще держат сокровище.

Дева, что пришла, став совершенною благодаря радости,

Открой имя, твоим сердцем стремительным узнанное,

Кого, царственнейшего, ты предпочла средь людей?"

И Савитри ответила спокойным голосом тихим,

Словно стоя пред глазами Судьбы:

"Мой отец и король, твою волю я выполнила,

Кого я искала, я нашла в дальних странах;

Я послушалась сердца, его зов я услышала.

На краю диких грезящих мест,

Среди гигантов-холмов Шалвы и лесов размышляющих,

В отшельнической хижине, под пальмовой крышей, Дьюматшена живет,

Слепой, отверженный, изгнанный, когда-то могучий король.

Сына его, Сатьявана,

Я встретила в уединенном краю дикого леса.

Мой отец, я избрала. Выбор свершился".

Пораженные, все сидели в молчании.

Затем Ашвапати всмотрелся внутри и увидел:

Через имя плыла тяжелая тень,

Преследуемая внезапным огромным светом;

Он в глаза дочери посмотрел и сказал:

"Ты хорошо сделала, и я одобряю твой выбор.

Если это все, тогда все, несомненно, будет прекрасно;

Если тут больше, тогда все хорошо стать еще может.

Выглядит ли это добром или злом в глазах человека,

Лишь для блага тайная Воля может работать.

Наша судьба в двойных записана терминах:

Через противоположности Природы мы приближаемся к Богу;

Из темноты мы растем, все же, к свету.

Смерть — это наша дорога к бессмертию.

"Крик горя, крик горя", — голоса гибель мира оплакивают,

И завоевывают, наконец, вечное Благо".

Это говорил могучий мудрец, но король в нем

В спешке прорвался и оставил опасное слово:

"О певец экстаза предельного,

Не давай опасное зрение слепому,

Ибо по прирожденному праву ты видишь ясней.

Не налагай на грудь дрожащую смертного

Страшное испытание, что несет предсказание;

Не требуй сейчас Божества в наших действиях.

Здесь нет счастливых вершин, где бродят небесные нимфы,

Койласа или Вайконша лестницы звездной:

Только обрывистые зазубренные стены могучих утесов,

По которым взобраться мало кто даже подумать осмелится;

Далекие голоса зовут вверх с головокружительных скал,

Скользко, холодно, круто на этих тропинках.

Слишком суровы боги с людской хрупкой расой;

В своих обширных небесах они живут свободно от Рока

И о ногах человека забывают израненных,

О членах, что под плетями горя слабеют,

О сердце, что шаг смерти и времени слышит,

Путь будущего скрыт от смертного зрения:

К завуалированному, тайному лику он движется.

Осветить один шаг вперед — вся надежда его,

И лишь о малой силе он просит,

Чтобы встретить загадку его пеленою сокрытой судьбы.

Поджидаемый неясной и едва видимой силой,

Зная об опасности своих часов неуверенных,

Он охраняет от ее дыхания свои желания трепетные;

Он не чувствует, когда ужасные пальцы смыкаются

Вокруг него в хватке, которой никто не избегнет.

Если ты не можешь разжать эту хватку, тогда лишь скажи,

Можно ли вырваться из капкана железного:

Наш разум, возможно, обманывает нас своими словами

И нарекает роком наш собственный выбор;

Может слепота нашей воли — вот Судьба".

Он сказал, и Нарада королю не ответил.

Но тогда королева взволнованно свой голос подала:

"О провидец, твой светлый приход приурочен

К этому моменту высокому счастливой жизни.

Позволь же милостивой речи безгорестных сфер

Это радостное соединение двух звезд подтвердить

И твоим небесным голосом санкционировать радость.

Не дай нашим мыслям склоняться к опасности,

Не дай нашим словам создавать рок, которого бояться они.

Здесь нет причины для страха, нет шанса для горя

Поднять свою зловещую голову и на любовь пялиться:

Един дух во множестве,

Счастлив среди земных людей Сатьяван,

Которого Савитри избрала в супруги,

Счастливо лесное жилище отшельника,

Где, оставив палаты, богатство и трон,

Моя Савитри жить будет и куда принесет небеса.

Свою печать бессмертия поставь благословляющую

На незапятнанное счастье этих светлых жизней,

Оттолкнув зловещую Тень от их дней.

Слишком тяжелая опускается Тень на сердце людей;

На этой земле оно не осмеливается быть слишком счастливым.

Оно боится удара, преследующего слишком светлые радости,

Плеть незримая в простертой руке у Судьбы,

В крайностях гордых фортуны таится опасность,

Ирония — в снисходительной улыбке жизни

И трепет — в смехе богов.

А если незримо сгибается роковая пантера,

Если Зла крылья над тем домом нависли,

Тогда ты скажи, что можем мы отвратить

И спасти наши жизни от опасности рока, что стоит у обочины,

И случайное затруднение удела чужого".

И Нарада медленно королеве ответил:

"Что проку в предвидении, чтоб управлять?

Невредимые двери скрипят открываясь, рок входит.

Знание будущего прибавляет страдания,

Ношу мучительную и бесплодный свет

На огромной сцене, что Судьбою построена.

Вечный поэт, Разум вселенский,

Пронумеровал каждую строку своего имперского акта;

Незримо гиганты-актеры ступают,

И живет человек, словно некого игрока тайного маска.

Он даже не знает, что уста его скажут.

Ибо мистическая Сила его шаги принуждает

И жизнь более могучая, чем душа его трепетная.

Никто отказаться не может от того, что непреклонная требует Сила,

Ее глаза не сходят с ее цели могучей;

Ни крик, ни мольба ее с пути не свернут.

Она пустила стрелу из лука Бога".

Его слова были словами тех, кто живет, не принуждаемый горевать

И помогать покоем колесам жизни качающимся

И долгому отсутствию отдыха существ преходящих,

И тревоге, и страсти неспокойного мира.

Будто ее собственная грудь была пронзена, мать увидала,

Как древний приговор человеку поразил ее дочь,

Ее сладость, что иной судьбы заслуживала,

Лишь большую меру давала для слез.

Стремящийся к природе богов

Разум, крепкой броней укрепленный в мыслях могучих,

Совершенная воля, лежавшая за щитом мудрости,

Хотя к тихим небесам знания она была поднята,

Хотя спокойна, мудра, королева, Ашвапати супруга,

Она, все же, была человеком, и открылись ее двери для горя;

Каменноглазую несправедливость она обвинила

Мраморного божества непреклонного Закона;

Не нашла она силу, которую крайняя приносит нужда

Жизням, что стоит прямо перед Мировой Силой:

Ее сердце жаловалось на судью беспристрастного,

Имперсонального Одного обвиняло в порочности.

Свой спокойный дух она не позвала на помощь,

А как простой человек, что под своим бременем

Становится слабым и в невежественных словах выплескивает боль,

Так ныне она обвинила волю бесстрастную мира:

Что за скрытый рок переполз ей дорогу,

Возникнув из угрюмого сердца темного леса,

Что за зло стоит на пути, улыбаясь,

И несет на себе красоту сына Шалвы?

Возможно, из ее прошлого пришел он врагом,

Вооруженный спрятанной силой несправедливостей древних,

Сам неведая, схватил ее, неведающую.

Из любви и из ненависти здесь ужасный клубок

Нас встречает, слепых скитальцев среди опасностей Времени.

Наши дни — звенья гибельной цепи,

Неизбежность мстит случайным шагам;

Неузнанными возвращаются жестокости старые,

Боги используют забытые наши дела.

Горький закон все сделал тщетным.

Наши собственные умы есть роковые судьи.

Ибо ничему не научились мы, а лишь повторяем

Наше обращение с собой и с душами других совершенно неправильное.

Здесь есть алхимии человеческого сердца ужасные,

И падшая из своего элемента эфирного

Любовь темнеет, превращаясь в духа низших богов.

Ангел ужасный и злой в своих радостях,

Ранящая сладко, она отказаться не может,

Безжалостен к душе ее взгляд обезоруживающий,

Она посещает со своей собственной болью жертву трепещущую,

Заставляя нас приникать к ее хватке влюблено,

Словно в любви к агонии собственной.

Одно мучительное страдание в мире,

И горе имеет другие арканы для нашей жизни.

Наши симпатии становятся мучителями нашими.

Имею я силу свое собственное наказание нести,

Точно я это знаю, но на этой земле, сбитой с толку,

Казнимая в горе бичуемых, беззащитных существ,

Часто она слабеет, глаза других встречая страдающие.

Мы — не боги, что горя не знают

И смотрят бесстрастно на страдающий мир,

Спокойные, они смотрят вниз на маленькую человеческую сцену

И краткоживущие страсти смертных сердец.

Древняя повесть о горе нас до сих пор может трогать,

Мы храним боль о сердцах, что больше не бьются,

Нас потрясает вид человеческой боли

И мы разделяем страдания, что ощущают другие.

У нас нет глаз бесстрастных, что не могут состариться.

Слишком тяжело для нас небес равнодушие:

Наших собственных трагедий для нас недостаточно,

Весь пафос и все страдания мы делаем собственными;

Мы горюем об ушедшем величии

И чувствуем в смертных существах касание слез.

Даже незнакомца мука разрывает мне сердце,

А это, о Нарада, — мое дорогое дитя.

Не прячь от нас наш рок, если рок этот — наш.

Самое худшее — Судьбы лик неизвестный,

Ужас зловещий, безмолвный, ощущается больше, чем зримый

За нашем сидением днем, за нашим ложем ночью,

Судьба, что таится в тени наших сердец,

Мука невидимого, что ждет, чтоб ударить.

Знать лучше, как бы ни тяжела была ноша".

Тогда крикнул мудрец, пронзая материнское сердце,

Заставляя закалиться волю Савитри,

Пружину космической Судьбы его слова высвободили.

Великие Боги используют боль сердец человеческих

Как острый топор, чтобы прорубить свой космический путь:

Они щедро льют кровь и слезы людские

Для сиюминутных целей в своей судьбоносной работе.

Этой космической Природы баланс — не наш,

Не наша — ее нужды или пользы мерка мистическая.

Одно слово может высвободить огромных агентов;

Случайное действие определить мировую судьбу.

Так высвободил ныне судьбу он в тот час.

"Ты требуешь правды — я дам тебе правду.

Чудо встречи земли и небес,

Тот, кто был избран Савитри.

Его фигура — авангард марша Природы,

Одно его существо превосходит труды Времени.

Сапфир, вырезанный из небесного сна,

Восхитительна душа Сатьявана,

Из восторженной бесконечности луч,

Молчание, будящее к гимну радости.

Божественность и царственность лежат на его лике;

Его глаза хранят память из мира блаженства.

Ясный, как одинокий месяц на небе,

Мягкий, как сладкий бутон, что раскрыться желает,

Как поток, чистый, что целует берега молчаливые,

Со светлым удивлением он захватывает душу и чувство.

Узы живые Парадиза златого,

Голубую Огромность он склоняет к миру желающему,

Радость времен, заимствованная у вечности,

Звезда великолепия и роза блаженства.

В нем душа и Природа, Присутствия равные,

Сплав и баланс в обширной гармонии.

Даже Счастливые в своем ярком эфире не имеют сердец

Более сладких и верных, чем это, рожденное смертным,

Что всю радость берет, как прирожденный дар мира,

И дарит всем радость, как мира право естественное.

Его речь несет свет внутренней правды,

Широкоглазое общение с Силой

В обычных вещах сняло покров с его разума,

Провидец в земных формах божества беспорочного.

Спокойная ширь безветренного, тихого неба,

Наблюдающего мир, как ум неизмеренной мысли,

Молчаливое размышляющее пространство светящееся,

Которое утро раскрыло к восторгу,

Зеленая чаща деревьев на счастливом холме,

Превращенном южными ветрами в гнездо шелестящее,

Здесь его образы и параллели,

Его род — в красоте и в глубине его корни.

Желание подняться восторг жить возвышает,

Небес высокий товарищ очарования земной красоты,

К воздуху бессмертных стремление,

У смертного экстаза на коленях лежащее.

Его сладость и радость все сердца привлекают

Жить с его близкими в доме довольном,

Его сила подобна башне, построенной, чтобы достичь неба,

Божественно высеченной из камней жизни.

О утрата, если на части,

Из которых его грациозная оболочка построена,

Смерть разобьет эту вазу прежде, чем та испьет свою сладость;

Словно земля не может слишком долго от неба хранить

Сокровище столь уникальное, богами ссуженное,

Создание столь редкое, столь божественным сделанное!

Через один краткий год, когда этот светлый час назад прилетит,

И на ветвь Времени беззаботно усядется,

Эта суверенная слава закончится, данная взаймы земле небом,

Это великолепие из неба смертных исчезнет:

Величие неба пришло, но слишком велико, чтоб остаться.

Двенадцать быстрокрылых месяцев даны ей и ему;

Когда день этот вернется, должен умереть Сатьяван".

Молнией яркой неприкрытый приговор пал.

Но королева вскричала: "Напрасна тогда небесная милость!

Небо дразнит нас яркостью дара,

Ибо Смерть — виночерпий вина

Слишком краткой радости, оставленной смертным устам

Беззаботными богами для страстного мига.

Но я отвергаю насмешку и милость.

Взойдя в колесницу, вперед поезжай, о Савитри,

И еще раз посети заселенные земли.

Увы, в зеленом довольстве лесов

Твое сердце откликнулось зову обманчивому.

Выбери снова и оставь обреченную голову,

Смерть — садовник этого дерева-чуда;

Сладость любви спит в ее мраморной белой руке.

Двигаясь в медовой, но кончающейся линии,

За маленькую радость слишком горькая будет плата в конце.

Не настаивай на своем выборе, ибо смерть его сделала тщетным.

Твоя юность и блеск были рождены не затем, чтобы лежать

Пустою шкатулкою, выброшенной на беззаботную землю;

Выбор менее редкий более счастливую судьбу может призвать".

Но Савитри ответила из сильного сердца,

Спокоен был ее голос, лицо застыло как маска:

"Мое сердце избрало и не выберет вновь.

Я слово сказала, что никогда не сможет быть стерто,

Оно внесено в книгу записей Бога.

Правда, однажды сказанная, из земного стирается воздуха,

Забытая разумом, но звуки бессмертны

Навеки в памяти Времени.

Кости брошены рукою Судьбы

В вечном моменте богов.

Мое сердце запечатало Сатьявану данное слово:

Его подпись враждебная Судьба не может стереть,

Его печати ни Року, ни Времени, ни Смерти не снять.

Кто тех разлучит, кто внутри стал одним существом?

Хватка смерти наши тела может разрушить, не наши души;

Если смерть его заберет, я тоже знаю как умереть.

Пусть Судьба делает со мной, что она хочет иль может;

Я сильнее, чем смерть, более велика, чем судьба;

Моя любовь переживет мир, рок падет из меня

Бессильный против моей бессмертности.

Закон Судьбы может смениться, но не моего духа воля".

Непреклонная, она бросила речь словно бронзу,

Но в уме королевы, ее слова слушавшей,

Она бежала, как голос самого себя избравшего Рока,

На спасенье исключающего любую надежду.

Своему собственному отчаянию ответ мать дала;

Она закричала как та, что с тяжестью в сердце

Бьется среди рыданий надежд,

Чтобы из печальнейших струн пробудить ноту помощи:

"О дитя, в великолепии своей души,

Живущей на краю более великого мира,

Ослепленная сверхчеловеческими мыслями,

Ты сообщаешь вечность смертной надежде.

Здесь, на невежественной земле переменчивой,

Кто друг, кто возлюбленный?

Все проходит здесь, не остается прежним ничто.

Никто ни для кого на этой земле скоротечной.

Тот, кого ты любишь сейчас, пришел незнакомцем

И в далекое чужеземье уйдет:

Однажды на сцене жизни закончится его сиюминутная роль,

Которая на время была дана ему изнутри,

К другим сценам уйдет он и другим актерам,

К смеху и слезам среди новых лиц, незнакомых.

Тело, тобою любимое, будет отброшено

Среди грубого неизменного вещества миров

В равнодушную Природу могучую и станет

Сырой материей для радостей жизней других.

Но наши души на колесе Бога,

Вечно вращающемся, приходят и уходят,

Женятся и разлучаются в магическом круге

Безграничного танца Танцора великого.

Эмоции наши — лишь высокие и умирающие ноты

Его дикой музыки, принужденно сменяемые

Ищущего Сердца движениями страстными

В непостоянных звеньях часов.

Звать вниз далекую отвечающую песню небес,

Неуловимому блаженству кричать — вот все, на что мы отваживаемся;

Однажды поймав, мы теряем небесной музыки смысл;

Слишком близкий, ритмический крик убегает иль слабнет;

Все сладости здесь — в тупик ставящие символы.

Любовь умирает в нашей груди раньше возлюбленного:

В вазе хрупкой благоухают радости наши.

О, какое потом крушение на море Времени

Терпят паруса жизни, надутые ураганом желаний,

Когда лоцманом взято незрячее сердце!

О дитя, тогда ты провозгласишь и последуешь,

Идя против Закона, который есть вечная воля,

Монархии настроения Титана стремительного,

Для которого есть один лишь закон — собственная свирепая воля

В мире, где Правды нет, нет Света, нет Бога?

Только боги могут сказать то, о чем ты сейчас говорила.

Ты — человек, не думай как бог.

Ибо человеку под богом и над животным

Дан тихий резон в провожатые;

Он не управляется волей немыслящей,

Как действия птицы и зверя;

Он не движим Необходимостью голой,

Как бесчувственное движение вещей бессознательных.

Гиганта и Титана неистовый марш

Взбирается, чтобы узурпировать царство богов,

Или огибает демоническую обширность Ада;

В бездумной страсти сердец

Против вечного Закона они свои жизни бросают

И падают и крушатся собственной яростной массой:

Посередине путь для разумного человека проложен.

Выбирать свои шаги бдительным светом резона,

Выбирать себе путь среди многих путей,

Данных ему, ибо каждая его трудная цель

Вытесана из бесконечных возможностей.

Не давай своей цели следовать прекрасному облику.

Лишь когда ты поднялась над своим разумом,

И в тихой обширности живешь Одного,

Может любовь быть вечной в вечном Блаженстве

И любовь божественная человеческие узы сменить.

Здесь есть скрытый закон, строгая сила:

Он приказывает тебе свой неумирающий дух укрепить;

Он предлагает тебе суровые милости

Труда, мысли, соразмеренный степенный восторг,

Как ступени подъема к далеким, тайным Бога высотам.

Тогда наша жизнь становится спокойным паломничеством,

Каждый год — милей на небесном Пути,

Каждый рассвет раскрывается в Свет более обширный.

Твои действия — твои помощники, все события — знаки,

Пробуждение и сон — удобные случаи,

Данные тебе Силой бессмертной.

Так можешь чистый непобежденный дух ты поднимать,

Пока он не достигнет небес в широком вечернем спокойствии,

Бесстрастный и мягкий, как небо,

Он наполнится медленно безвременным миром".

Но с твердыми глазами Савитри ответила:

"Моя воля — это часть вечной Воли,

Моя судьба — это то, что может сделать моего духа сила,

Моя судьба — это то, что сила моего духа может нести,

Моя сила — не Титана, а Бога.

Я раскрыла свою реальность довольную

Не в теле своем, а в другом существе:

Я нашла любви глубокую, неизменную душу.

Как же тогда я могу желать одинокого блага

Или убить, стремясь к пустому белому миру[40],

Бесконечную надежду, что вперед мою душу заставила

Из ее сна и бесконечного одиночества выпрыгнуть?

Мой дух заметил славу, для которой пришел он,

Стук одного обширного сердца в огне вещей,

Моя вечность была его вечностью схвачена

И не утомляющейся от пучин сладких Времени

Всегда любить глубокой возможностью.

Это, это во-первых. Во-вторых, для этой радости и ее пульса

Богатства тысячи счастливых лет

Скудны. Ничто для меня горе и смерть,

Обычные жизни и счастливые дни.

И что мне обыкновенные души людей

Или глаза и уста не Сатьявана?

Мне нет нужды из его рук ускользать,

И отпереть его любви парадиз

И в бесконечность путешествовать тихую.

Ныне лишь для моей души в Сатьяване

Я храню богатство моего рождения случая:

В солнечном свете и грезе изумрудных дорог

Мы будем гулять с ним, как боги по Раю.

Если год, то тот год будет всей моей жизнью,

Но я еще знаю, это не весь мой удел:

Лишь жить и любить, а потом умереть.

Ибо ныне я знаю, для чего мой дух на землю пришел,

Кто я и кто тот, кого я люблю.

Я взглянула на него из моей бессмертной Себя,

Я увидела Бога, улыбающегося мне в Сатьяване;

Я увидела Вечного в человеческом лике".

Никто на ее слова ответить не смог. В молчании

Они сидели и в глаза Рока смотрели.

Конец первой песни

Песнь вторая Путь Судьбы и проблема страданий

Тишина запечатала декрет окончательный,

Слово Судьбы, что с уст небесных слетело,

Рок утвердивших, не в силах ничто отменить,

Если только воля небес свой курс сама не изменит.

Или так всем это казалось; но в тишине поднялся голос,

Что вопрошал удел неизменный,

Воля, что билась с незыблемой Волей.

Материнское сердце, которое речь роковую услышало,

Что звучала, как зову смерти санкция,

И явилась, как холодный конец надежды и жизни.

И надежда ослабла, как угасшее пламя.

Мать ощущала, как свинцовая рука неизбежная

Вторгается в тайну ею хранимой души

И ее тихое довольство ударяет болью внезапной

И империю ее спокойствия, с трудом завоеванную.

И она до уровня человеческого разума пала,

На поле смертного горя и закона Природы;

Она несла общий жребий людей.

И ощущала то, что обычные сердца во Времени терпят.

Выражая вопрос земли к силе непостижимой,

Королева сейчас обратилась к провидцу, все еще неподвижному:

Пораженная досадой в глубинах Природы,

Участница агонии бессловесных существ,

Всего страдания, всего невежественного крика,

Страстная как горе, вопрошающее небо, она говорила.

Давая взаймы свою речь поверхностной душе на земле,

Она выразила страдание в немом сердце мира

И против своей слепой судьбы бунт человека.

"О провидец, в странной, двойственной природе жизни земли

Для чего безжалостная Неизбежность враждебная

Или холодный каприз воли Создателя,

Для чего случай несчастный или управляемая Случайность,

Что из случайных шагов делают правило

И создают судьбу из минутных эмоций, пришли

В непонятную мистерию Времени

Более ужасной мистерией горя и боли?

Это твой Бог создал этот жестокий закон?

Или некая губительная Сила его работу испортила,

А он стоит, не в силах защитить и спасти?

Фатальное семя было посеяно в фальстарте жизни,

Коли зло родилось в двойне с добром на земной почве.

И первой болезнь появляется разума,

Его боль мышления, его цели жизни искания.

Он искривил в формах зла и добра

Простодушную искренность действий животных;

Он свернул с тропинки прямой, богами тела проложенной,

Ведомый зигзагом неопределенного курса

Жизни, что бродит в поисках цели

В бледном звездном свете с небес мысли;

Неуверенную идею он направляет, волю колеблющуюся.

Потеряна была инстинкта идентичность надежная

Со стрелоподобным острием глубочайшего зрения,

Нарушен уверенный шаг простой прогулки Природы

И свобода, и правда в растущей душе.

Из некой безвозрастной невинности, мира[41],

Привилегии душ, еще рождению не выданных,

Сброшенная в страдание на эту суровую, опасную землю

Наша жизнь рождена в боли и крике.

Хотя земная природа приветствует дыхание неба,

Воодушевляющее Материю волею жить,

Тысячи зол уязвляют часы смертного

И уносят прочь жизни радость естественную;

Наше тело орудием создано ловким,

Но для всех его частей, так ловко спланированных,

Хитро задумано с мастерством демона

Наследство его неизбежное

Смертельной опасности и его особенной боли,

Его уплата налога Судьбы и Времени,

Его способ страдать и умирать.

Таков выкуп за положение наше высокое,

Знак и печать человечества.

Болезней компания страшная

Пришла с ордером на жилье в доме-теле людей,

Поставщики смерти и мучители жизни.

В зловредных впадинах мира,

В его подсознательные пещерах-проходах

Лежа в засаде, ожидают их часа, чтоб прыгнуть,

Осажденный город жизни окружая опасностью:

Пропущенные в цитадель человеческих дней,

Они его силу подтачивают, калечат или убивают внезапно.

Внутри нас летальные кормятся силы;

Из собственных врагов мы делаем наших гостей:

Из своих ям, как звери, они ползут и грызут

Струны лиры музыканта божественного,

Пока протертая и истонченная музыка не умрет

Или с треском не лопнет в последней трагической ноте.

Все, что мы есть — это форт осажденный:

Все, чем мы пытаемся быть, как греза, меняется

В сне неведения Материи сером.

Разум страдает, изувеченный дисгармонией мира

И неприглядностью человеческих дел.

Клад неразумно растрачен или по дешевке продан без пользы

На базаре незрячей судьбы,

Дар бесконечной ценности от богов Времени

Брошен не на месте или в мире беззаботном утерян,

Жизнь — это промахнувшееся чудо, кривое искусство;

Искатель в темном месте неясном,

Плохо вооруженный боец, встречающий удары ужасные,

Несовершенный работник, получивший не по силам задачу,

Невежественный судья проблем, Неведением созданных,

Его полет к небу достигает закрытых ворот, нет ключей к которым,

Его гордые вспышки гаснут в трясине.

На дарах Природы человеку проклятие лежит:

Все пути охвачены противоположностями собственными,

Ошибка — нашей смертной мысли товарищ,

И фальшь в глубокой груди правды таится,

Грех отравляет своими цветами яркими радости

Или красный шрам оставляет, через душу идущий;

Добродетель же есть серое рабство и цель.

На каждом шагу для нас затаилась ловушка.

Чуждый резону и свету духа

Наших действий источник во тьме зарождается;

В невежестве и незнании лежат наши корни.

Бедствий реестр растущий –

Вот счет прошлого и Судьбы книга будущего:

Века громоздят людские преступления и глупости

Поверх бесчисленных толп зол Природы;

Словно каменного груза мира недостаточно было,

Урожай бед упрямо засеивается

Своею рукою в пашне богов

И пожинается трагический, обильно возросший,

Со старых злодейств, похороненных забывчивым Временем.

Он идет за своим собственным выбором в западню Ада,

Это смертное создание — сам себе худший враг.

Его наука — ремесло гибели;

Он грабит землю в ущерб его роду;

Он убивает счастье свое и благо других.

Ничего не выносит из уроков истории, Времени;

Так же, как прежде, на заре юности Времени,

Когда земное невежество бежало по столбовым дорогам Судьбы,

Старые формы зла к душе мира цепляются:

Война превращает в ничто сладкое, улыбающееся спокойствие жизни,

Битвы, грабеж, руины, резня –

До сих пор воюющих племен человека свирепые игры;

В дурацкий час разрушают, что веками построено,

Его безумная ненависть и буйный гнев ставят низко

Красоту и величие, его гением сделанные,

И могучий итог работы народа.

Все, чего от достиг, он тащит к пропасти.

Свое величие превращает в эпос падения и рока;

Его малость довольно ползет через убогость и грязь,

Он призывает на свою голову возмездие неба

И в невзгодах барахтается, что созданы им же.

Соавтор трагедии космоса,

Его воля со смертью в сговоре, с судьбою и временем.

Его появление на земле загадочной краткое

Все повторяется, но не несет результата высокого

Этому скитальцу сквозь круговерть эпох Бога,

Что запирают его жизнь в обширной своей долговечности.

Его души широкие поиски и надежды, всегда возвращающиеся,

Продолжают бесполезную орбиту их курса,

В тщетном повторе трудов затерявшихся

Сквозь колею жизней, быстро забытых.

Все — лишь эпизод в бессмысленной повести.

К чему это все и здесь зачем мы?

Если в некое бытие вечного блаженства

Суждено нашему духу вернуться

Или в некую неподвижную, имперсональную высь покоя бескрайнего,

Поскольку мы — это То и из Того мы пришли,

Откуда эта бесплодная и странная идет интерлюдия,

Продолжающаяся тщетно сквозь бесконечное Время?

Кто пожелал придать форму вселенной или ей притвориться

В холодной и бесконечной пустоте Пространства?

Или, если эти существа и их краткие жизни должны быть,

Какая нужда душе в слезах и в неведении?

Откуда идет зов к горю и боли?

Или все приходит безо всякой причины беспомощно?

Какая сила бессмертный дух принуждает родиться?

Вечности когда-то вечный свидетель,

Бессмертный гость среди сцен скоротечных,

Он разбивает лагерь в полуосвещенной неясности жизни

Среди осколков своих мыслей и грез.

Кто убедил его пасть из блаженства

И его привилегии бессмертия лишиться?

Кто дает волю непрестанную жить

Странником в этом мире прекрасном, полном печали,

И нести груз любви, горя и радости?

Или, если нет существа, что работы наблюдало бы Времени,

Какая имперсональная Необходимость суровая

Принуждает существа недолговечные напрасно трудиться?

Значит, великая Иллюзия построила звезды.

Но где же тогда души безопасность,

Ее равновесие в этом кружении нереальных светил?

Или же, скиталец, покинувший дом,

В темной аллее Времени и случая она заблудилась

И не находит выхода из мира бессмысленного.

Где начало и конец царства Иллюзии?

И вообще, возможно, душа, что мы ощущаем, — лишь греза,

Вечный сам — фикция, в трансе почувствованная".

Затем, после молчания, ей ответил Нарада:

Настроив уста на земной звук, говорил он,

И нечто сейчас от глубокого значения судьбы

Взвешивало хрупкие смертной речи намеки.

Его лоб светился торжественным видением,

Превращенный в запись мыслей небесных,

Словно буквы языка ненаписанного

Покинули в его дыхании писания богов.

Обнаженным в том свете Время трудилось, его работы незримые

Открыты; широко простирающиеся, далеко видящие схемы

Незавершенные, которые его эпохальный полет разворачивал,

Были на карте в том взгляде, что охватывал мир.

"Значит солнце было грезой, раз сейчас ночь?

В смертного сердце спрятанным Вечный живет:

В палате твоей души он живет тайно,

Сияет Свет там, куда войти ни боль, ни горе не могут.

Тьма стоит между ним и тобою,

Ты не можешь ни слышать, ни чувствовать чудесного Гостя,

Ты не можешь видеть блаженное солнце.

О королева, твоя мысль — свет Неведения,

Его яркий занавес от тебя прячет лик Бога.

Оно освещает мир горением из Несознания,

Но прячет значение Бессмертного в мире.

Твоего разума свет от тебя мысль Вечного прячет,

Твоего сердца надежды скрывают от тебя Вечного волю,

Земные радости от тебя закрывают блаженство Бессмертного.

Отсюда идет нужда в темном вторгающемся боге,

В страшном учителе мира, в творце, в боли.

Где Неведение есть, туда страдание тоже приходит;

Твое горе — это крик тьмы Свету;

Боль была Несознания первым ребенком,

Которое было твоего тела немой первозданной основой:

Уже подсознательная форма боли там спала:

Тень в мрачном тенистом лоне,

Пока жизнь будет двигаться, она будет ждать, чтобы проснуться и быть.

В одном плоде с радостью первой вышла ужасная Сила.

В груди жизни она была рождена, своего близнеца пряча;

Но боль родилась первой, затем лишь быть смогла радость.

Боль вспахала первую тяжелую почву сонливости мира.

Болью стартовал дух из кома земли,

Болью Жизнь шевельнулась в глубине подсознательной.

Захваченный, погруженный, спрятанный в трансе Материи,

К себе пробудился мечтатель, спящий Разум;

Он сделал зримое царство из своих грез,

Свои формы он из глубин подсознания вытащил,

Затем повернулся, взглянуть на им созданный мир.

Болью и радостью, близнецом темным и светлым,

Безжизненный мир постигался его ощущавшей душой,

Никогда еще не страдавшее Несознание изменилось.

Боль — это молот Богов, чтоб разрушить

Сопротивление мертвое в смертного сердце,

Его медленную инерцию камня живого.

Если б сердце не принуждали желать и рыдать,

Его душа развалилась довольно б в покое

И никогда мысль не превысила б человеческий старт

И никогда не учила бы к Солнцу подъемы.

Эта земля полна труда, насыщенна болью;

Бесконечные муки родов ее до сих пор сотрясают;

Века кончаются, эпохи тщетно проходят,

А Божество в ней еще не родилось.

Древняя Мать встречает все с радостью.

Призывает пылкую боль, грандиозный трепет;

Ибо с болью, с трудом любое творение приходит.

Эта земля полна мукой богов:

Даже они в родах страдают, подгоняемые шпорами Времени,

И стараются выполнить вечную Волю,

И жизнь божественную сформировать в смертных формах.

Его воля должна быть исполнена в груди человека

Вопреки Злу, что из бездн поднимается,

Вопреки Неведению мира и его силе упрямой,

Вопреки запинкам испорченной воли людей,

Вопреки глубокой глупости ума человеческого,

Вопреки нежеланию его сердца слепому.

Пока человек свободен, дух обречен на страдания.

Там — шум битвы, топот и марш:

Как стонущее море крик поднимается,

Отчаянный хохот под ударами смерти,

Рок крови и пота, слез и труда.

Люди умирают, чтоб человек мог жить и Бог родиться.

Ужасное Безмолвие наблюдает Время трагическое.

Боль — это рука Природы, ваяющая людей

Ради величия, вдохновенный труд вырезает

Неподдающуюся форму с небесной жестокостью.

Неумолимые в страсти их воли,

Поднимающие молоты труда титанического,

Демиурги вселенной работают;

Могучими ударами своих родичей они формируют; их сыновья

Отмечены их огромными печатями пламени.

Хотя формирующее ужасное касание бога

Для смертных нервов — нестерпимая мука,

Огненный дух внутри копит силу

И в каждой титанической боли чувствует радость.

Кто хочет спастись, живет спокойно и бедно;

Тот, кто хочет спасти расу, должен разделить ее боль:

Он это узнает, кто подчинится этому грандиозному импульсу.

Великий, что пришел спасти этот страдающий мир,

От тени Времени и от Закона избавить,

Должен идти под ярмом горя и боли;

Они пойманы Колесом, которое надеялись сломать,

На своих плечах они должны нести бремя судьбы человека.

Богатства небес приносят они, цена — их страдания,

Либо за дар знания они своими жизнями платят.

Сын Бога, рожденный как Сын человека,

Испил горькую чашу, признал долг Божества,

Признал долг Вечного падшему роду,

Его волю, привязанную к смерти и борющейся жизни,

Что тщетно стремится к отдыху и нескончаемому миру[42].

Сейчас долг уплачен, зарубка изначальная стерта.

Вечный в человеческой форме страдает,

Он подписал завещание спасения собственной кровью:

Своего бессмертного мира[43] Он открыл двери.

Божество компенсирует созданий требования,

Создатель терпит закон боли и смерти;

Возмездие поразило воплощенного Бога.

Его любовь устлала путь смертного к Небу:

Он дал ее его жизни и свету, чтоб сбалансировать здесь

Темный счет неведения смертного.

Ужасное мистическое жертвоприношение кончено,

Предложенное за мир[44] телом Бога замученным;

Гефсиман и Калвари — его участь,

Он несет крест, на котором душа человека распята;

Его сопровождают проклятия толпы;

Оскорбление и глумление — признание его правоты;

Два вора, убитые с ним, дразнили его могучую смерть.

Он ступил с кровоточащим лбом на путь Спасителя.

Тот, кто нашел тождество свое с Богом,

Платит за широкий свет его души смертью тела.

Его знание торжествует его смертью бессмертно.

Разрублен, четвертован на эшафоте, когда падает,

Его терзаемый голос провозглашает: "Я, я есть Бог".

"Да, все есть Бог", — звенит обратно бессмертный зов Неба.

Семя Божества спит в смертных сердцах,

Цветок Божества растет на мировом дереве:

Все обнаружат Бога в себе и в вещах.

Но когда Бога посланник помочь миру приходит

И повести душу земли к более высоким вещам,

Он тоже нести ярмо должен, он пришел несвободным;

Он тоже должен терпеть боль, которую он исцелит:

Свободный, не страдающий от земного удела,

Как он вылечит зло, которое не ощущал никогда?

Своим покоем он скрывает агонию мира;

Но хотя для внешнего зрения не видно ни знака

И мир дан нашим истерзанным человеческим сердцам,

Здесь идет битва и здесь платят незримую цену;

Огонь, борьба, сражение внутри.

Он несет страдающий мир в груди своей собственной;

Грехи мира на его мыслях висят, горе мира — его:

Земли древний груз на его душе лежит тяжко;

Ночь и ее силы его медленные шаги осаждают,

Враждебную хватку Титана он терпит;

Его марш — битва, паломничество.

Зло жизни бьет, он мировой болью терзаем:

Миллионы ран зияют в его тайном сердце.

Он путешествует бессонно сквозь бесконечную ночь;

Антагонистические силы ему путь переходят;

Осада и бой — его внутренняя жизнь.

Даже большая цена может быть, ужаснее боль:

Его широкая идентичность и всеукрываюшая любовь

В его глубины внесут муку космическую,

Горе всех живых существ явится

И в его двери ударит, и в его доме поселится;

Ужасный канат из симпатий может связать

Все страдание в одном его горе и сделать

Всю агонию всех миров его собственной.

Он встречает древнюю враждебную Силу,

Он исхлестан бичом, что рвет сердце мира изношенное;

Плач столетий его глаза навещает:

Он несет заскорузлую от крови рубаху Кентавра,

Яд мира испятнал его горло.

На рыночной площади капитала Материи,

Посреди торгов той штуки, что зовут жизнью,

Он привязан к столбу негасимого Пламени,

Он горит на незримом краю первозданном,

Чтобы Материя могла превратиться в вещество духа:

Он в своем собственном жертвоприношении — жертва.

Привязанное к смертности земли Бессмертие,

Появляясь и исчезая на путях Времени,

Творит миг Бога ударами вечности.

Он умирает, чтобы мир заново мог родиться и жить.

Даже если он избегает жестоких огней,

Даже если затопляющим морем мир не ворвется,

Лишь тяжелою жертвой высокое небо заслуживается:

Он должен принять бой, встретить боль, тот, кто победит Ад.

Темная, скрытая враждебность живет

В человека глубинах, в сердце Времени спрятанная,

Требующая права изменить и испортить труд Бога.

Тайный враг затаился в шествии мира;

Он оставляет метку на мысли, действии, речи:

Он ставит штамп пятна и дефекта на все сотворенные вещи;

Пока он не убит, мир запрещен на земле.

Нет врага зримого там, но невидимые

Нас осаждают вокруг неуловимые силы,

Касания из чужих царств, мыслей не наших

Нас застигают и принуждают сердца заблуждающиеся;

Наши жизни пойманы в неясные сети.

В древности была рождена враждебная Сила:

Оккупант жизни смертного,

Она прячет от него прямую дорогу бессмертия.

Сила пришла, чтобы скрыть вечный Свет,

Сила, что вечной воле противится,

Спутывает послания непогрешимого Слова,

Искривляет контуры плана космического:

Шепот соблазняет человеческое сердце на зло,

Она запечатывает глаза мудрости, внимание души,

Она — здесь источник страдания,

Она землю привязывает к боли и бедствию.

Это все победить должен тот, кто хочет мир[45] Бога принести вниз.

Этот скрытый враг живет в груди человеческой,

Человек одолеть его должен, иначе упустит свой более высокий удел.

Это — внутренняя война, которой нельзя избежать.

"Трудна спасителя мира задача тяжелая;

Мир сам его противником станет,

Те, кого он хочет спасти, — антагонисты его:

Этот мир влюблен в неведение собственное,

Его тьма отворачивается от света спасительного,

Он платит за корону крестом.

Труд избавителя — великолепия струйка в долгой ночи;

Он видит долгий марш Времени, немногое завоеванное;

Немногие спасены, остальные бьются и падают:

Солнце ушло, на землю тень Ночи ложится.

Да, есть дороги счастливые, к солнцу Бога близкие;

Но мало тех, кто идет по залитой солнцем тропе;

Лишь чистые душою гулять могут в свете.

Выход показан, способ побега нелегкого

Из страдания, из тьмы и оков;

Но как спасет мир горстка бежавших?

Под ярмом людская масса влачится.

Побег, как бы ни был высок, жизнь не спасает,

Жизнь, оставленную на падшей земле позади.

Побег не может поднять расу покинутую

Или принести ей победу и царство Бога.

Более великая должна прийти сила, обширнее свет.

Хотя Свет растет на земле и Ночь отступает,

Но пока зло не убито в своем собственном доме

И несознательную основу мира Свет не заполнил,

И не погибла враждебная Сила,

До тех пор он должен трудиться, его труд сделан наполовину.

Еще может прийти несокрушимый, покрытый бронею;

Его воля движущийся час неподвижно встречает;

Дуновения мира не могут склонить победителя голову;

Спокойна и уверена его поступь в Ночи растущей;

Цель удаляется, он не убыстряет свой шаг,

Он не поворачивается на голоса высокие ночи.

Он не просит поддержки у низших богов;

Его глаза остановлены на незыблемой цели.

Другой свернет прочь или выберет путь более легкий;

Он же путь высокий и трудный хранит,

Который один подняться к пикам Вечного может;

Невыразимые планы уже его поступь оставила;

Своими инструментами он сделал небо и землю,

Но их ограничения спадают с него;

Он превосходит закон их и как свои средства использует.

Он поймал руки жизни, он владеет собственным сердцем.

Притворства Природы его взор не обманут,

От далекого конца Истины его взгляд неотрывен;

Глухое сопротивление Судьбы не может сломить его волю.

В ужасных проходах, на фатальных тропинках

Душа неуязвима его, неубиваемо сердце,

Он живет, среди Сил земли оппозиции,

Засад Природы и атак мира.

Рост его духа превосходит боль и блаженство,

Он противостоит злу и добру с глазами спокойными и ровными.

Он тоже должен схватиться с загадочным Сфинксом

И в его долгую неясность нырнуть.

В глубины Несознания он ворвался,

Что себя вуалируют даже от зрения собственного:

Он увидел спящую форму Бога в мирах тех магических.

Он наблюдал немого Бога, формирующего основу Материи,

Выдумывающего грезы своего неведающего сна,

И наблюдал бессознательную Силу, что строит звезды.

Он изучил труды Несознания и его закон,

Его бессвязные мысли и негибкие действия,

Его рискованные расточительства идеи и импульса,

Его механических частых повторений хаос,

Его призывы случайные, его шепоты, фальшиво истинные,

Сбивающих с пути проводников души внемлющей.

Все вещи в ухо Несознания входят, но ничего не продолжается;

Все встает из молчания, все уходит назад в его тишину.

Его дремота — фундамент вселенной,

Его смутное пробуждение заставляет мир выглядеть тщетным.

Возникшее из Ничто и к Ничто поворачивающееся

Его темное и могучее неведение было стартом земли;

Оно было пустою рудою, из которой все было сделано;

В его глубину может рухнуть творение.

Его противостояние мешает маршу души,

Оно — мать неведения нашего.

Он должен звать свет в пучины Несознания темные,

Еще никогда Истина не могла победить Материи сон

И вся земля заглянуть в глаза Бога.

Все неясные вещи его знание должно осветить,

Все упрямые вещи должна разрешить его сила:

До другого берега моря фальши он должен добраться,

Он должен ступить во тьму мира, чтобы принести туда свет.

Под его глазами сердце зла должно обнажиться,

Чью космическую темную неизбежность должен он изучить,

Ее право и ее ужасные корни в почве Природы.

Он должен узнать мысль, что демоническим действием движет,

И объяснить заблуждающуюся гордость Титана

И фальшь, таящуюся в искривленных грезах земли:

Он должен вступить в вечность Ночи

И тьму Бога узнать, как его Солнце он знает.

Для этого он должен идти вниз, в преисподню,

Для этого, он должен вторгнуться в Пространства печальные.

Нерушимый, безграничный и мудрый,

Путешествовать он должен по Аду, чтобы спасти мир.

В вечном Свете тогда он окажется,

На границе встречи всех миров;

Там, на краю шагов вершинных Природы,

Тайный Закон каждой вещи исполнен,

Все противоречия исцеляют свое разногласие долгое.

Там встречаются и обнимаются противоположности вечные,

Там боль становится бурной, огненной радостью;

Зло опять поворачивается к своему добру первозданному

И печаль лежит на груди у Блаженства:

Оно склонилось, слезами счастья рыдая;

Его взгляд наполнен экстазом задумчивым.

Тогда здесь Закон Страдания кончится.

Земля будет сделана домом света Небес,

Провидец небеснорожденный в груди человека поселится;

Суперсознательные лучи коснутся человеческих глаз

И мир сознания-истины придет вниз на землю,

Лучом Духа наполняя Материю,

Пробуждая ее молчание к мыслям бессмертным,

Пробуждая немое сердце к Слову живому.

Эта смертная жизнь станет блаженства Вечного домом,

Само тело вкусит бессмертие.

Тогда спасителя мира задача будет исполнена.

"До той поры жизнь должна нести свое семя смерти

И будет плач горя слышен в медленной Ночи.

О смертный, терпи закон страдания этого великого мира,

На своем тяжком пути сквозь страдающий мир

Обопрись своею душою на силу Небес,

Повернись к Правде высокой, стремись к миру, к любви.

Маленькое блаженство тебе отпущено свыше,

Касание божества — на твоих человеческих днях.

Совершай свой ежедневный путь пилигрима,

Ибо сквозь малые радости и малые горести ты идешь к Богу.

Не спеши к Божеству по опасной дороге,

Безымянной Силе не открывай свои двери,

Не поднимайся к Божеству по дороге Титана.

Против Закона тот свою волю лишь ставит,

Поперек пути Закона он бросает свою гордость могущества.

К небесам поднимается по штормовой лестнице,

Стремясь жить близко у бессмертного солнца.

Гигантской мощью он бьется, чтобы силою вырвать

У Природы и жизни право бессмертных;

Он берет штурмом и небо, и мир, и судьбу.

К высокому трону Творца Мира он не идет,

Он не ждет руки Бога протянутой,

Которая подняла бы его из его смертности.

Все он хочет своим собственным сделать, ничего не оставляет свободным,

Растягивая свою маленькую самость, чтоб обхватить вечность.

Преграждая открытые дороги богов, он делает

Своим личным имуществом земной воздух и свет;

Монополист энергии мира,

Он господствует над жизнями обычных людей.

Свою боль и чужую он своими делает средствами:

На страдании и смерти строит свой трон.

В спешке и скрежете его актов могущества,

В буйстве и избытке славы и срама,

Размерами насилия и ненависти,

Трепетом мира под его пятой

Он противопоставляет себя спокойствию Вечного

И ощущает в себе величие бога:

Сила — его представление о небесном себе.

Сердце Титана — это море огня и силы;

Он ликует в смерти существ, в руинах, в крушении,

Он кормит свою силу чужой и собственной болью;

В пафосе мира и страсти он находит восторг,

Его гордость, его могущество призывают боль и борьбу.

Он гордится страданием плоти,

И прикрывает стигматы именем Стоика.

Его непроницательные, слепые глаза на солнце таращатся,

Зрение ищущего, удаляясь из его сердца,

Больше не может найти света вечности;

Он запредельное видит как души пустоту бесполезную

И воспринимает свою ночь бесконечностью темной.

Его природа увеличивает пустоту нереальности

И видит в Ничто реальность единственную:

Штамп одной фигуры своей на весь мир он желает поставить,

Слух мира мучает своим единственным именем.

Его мгновения — центр всей широкой вселенной.

Он видит свою маленькую самость истинным Богом.

Его маленькое "я" поглотило весь мир,

Его эго во вселенную тянется.

Его разум, в Ничто первозданном удар,

Свои мысли шифрует на доске грифельной свободного от часов Времени.

Он строит на отсутствии могучем души

Огромную философию Ничто.

В нем Нирвана живет, говорит, действует,

Невозможно создавая вселенную.

Вечный ноль — его самость бесформенная,

Его дух — абсолют, пустой и безличный.

Не делай этого шага, о растущая душа человека;

Не бросай свою самость в эту ночь Бога,

Страдающая душа — это не ключ к вечности,

Не искупление горем требования небесного к жизни.

О смертный, терпи, но не проси удара,

Слишком скоро горе и мука отыщут тебя.

Слишком велик этот риск для твоей воли;

Лишь в границах может сила людей быть в безопасности;

Бесконечность же — это цель твоего духа;

Его блаженство — позади лица мира, слезами залитого.

В тебе есть сила, которой не знаешь ты;

Ты — это заточенной искры сосуд.

Она ищет освобождения от обертки Времени,

И пока ты ее внутри запираешь, печатью является боль:

Блаженство есть венец Божества, вечность, свобода,

Не отягощенные принадлежащей жизни слепой мистерией боли:

Боль — это подпись Неведения,

Признающего тайного бога, жизнью отвергнутого:

Пока жизнь его не найдет, боль никогда не закончиться.

Спокойствие — победа себя, преодолевающая рок.

Терпи; ты найдешь, наконец, свою дорогу к блаженству.

Блаженство — это тайное вещество всего, что живет,

Даже горе и боль — это наряды мирового восторга,

Он прячется позади твоего горя и крика.

Ибо твоя сила — лишь часть, не вся сила Бога,

Ибо обремененное твоей маленькой самостью

Твое сознание божественным быть забывает,

Когда оно в смутной полутени плоти гуляет

И не может выносить огромное касание мира,

Ты кричишь и говоришь, что там — боль.

Равнодушие, боль, радость — маска тройная,

Дорожный наряд Танцора восторженного,

От тебя тело блаженства Бога скрывающий.

Твоего духа сила тебя единой сделает с Богом,

Экстазом твоя агония сменится,

Безразличие углубится в покой бесконечности,

И на пиках Абсолюта засмеется обнаженная радость.

"О смертный, что жалуется на смерть и судьбу,

Некого винить во вреде, который призвал на себя сам;

Этот тревожный мир ты своим домом выбрал,

Ты сам — автор боли своей.

Когда-то в безграничности бессмертной Себя,

В обширности Истины, в Сознании, в Свете

Душа из своего счастья выглядывала.

Она ощущала блаженство бесконечное Духа,

Она знала себя бессмертной, безвременной, безпространственной, единой,

Она видела Вечного, жила в Бесконечном.

Затем, курьез тени, отброшенной Истиной,

Она потянулась к некоему иному состоянию себя,

Она была притянута к неизвестному Лику, сквозь ночь глядящему.

Она бесконечность негативную ощутила,

Небесную пустоту, чей необъятный избыток,

Имитирующий Бога и вечное Время,

Предложил землю для неблагоприятного рождения Природы

И тяжелое, твердое несознание Материи,

Приютившее бы блеск преходящей души,

Которая рождение, смерть и невежественную жизнь освещает.

Поднялся Разум, что в Ничто всматривался,

Пока не сформировались фигуры того, что могло бы никогда и не быть;

Оно вмещало противоположности всего, что есть.

И Ничто представилось Бытия огромной, непонятной причиной,

Его немою поддержкою в пустой бесконечности,

В чью пучину дух должен был скрыться:

Затемненная Природа жила и несла семя

Скрытого Духа, притворяющегося несуществующим.

Вечное Сознание стало причудой

Некоего неодухотворенного, всемогущего Несознания,

И, не дыша больше родным воздухом духа,

Блаженство стало случайностью смертного часа,

Чужестранцем во вселенной бесчувственной.

Словно притянутая Пустоты грандиозностью

Душа, привлеченная, над Пучиной склонилась:

Она страстно желала авантюры Неведения,

Чуда и сюрприза Неведомого

И бесконечной возможности, что таится

В лоне Хаоса и в бездне Ничто

Или выглядывает из неизмеримых глаз Шанса.

Душа устала от своего неизменного счастья,

Она повернула прочь от бессмертия:

Она была привлечена зовом риска и очарованием опасности,

Она устремилась к пафосу горя, к драме страдания,

К опасности гибели, израненному, нагому побегу,

К музе руин, их чарам и краху,

Ко вкусу жалости, к авантюре любви,

К страсти, к Судьбы неясному лику.

Мир нелегкого труда и тяжких усилий,

Битва на краю угасания опасном,

Лязг сил, неуверенность полная,

Радость созидания из Ничего,

Странные встречи на дорогах Неведения

И душ полузнакомых товарищество

Или уединенное величие и одинокая сила

Существа обособленного, свой мир покоряющего,

Звали душу из ее вечности слишком надежной.

Огромный спуск начался, падение гигантское:

Ибо то, что видит дух, творит истину,

То, что воображает душа, создает мир.

Мысль, что из Безвременья выпрыгнула, стать может

Космического последствия указателем

И маршрутом богов,

Циклическим движением в вечном Времени.

Так пришел, рожден от слепого, огромного выбора

Этот неудовлетворенный и растерянный мир,

Это убежище Неведения, этот дом Боли:

Там поставлены тенты желания, штаб горя.

Обширная маскировка запечатывает блаженство Вечного".

Затем Ашвапати ответил провидцу:

"Значит внешним миром дух управляем?

О провидец, нет лекарства внутри?

И что есть судьба, как не духа воля,

Спустя долгое время выполненная космической Сплои?

Я полагал, что могучая Сила с нею пришла;

Разве та Сила Судьбе не высокий товарищ?"

Но Парад ответил, скрывая правдою правду:

"О Ашвапати, дороги случайными кажутся,

Вдоль которых твои шаги блуждают или бегут

В случайных часах или моментах богов;

Но даже малейшие твои запинки предвидены свыше.

Безошибочно изгибы жизни проложены,

Следующие потоку Времени сквозь неизвестность;

Они ведомы ключом, что спокойные бессмертные хранят.

Этот гербовый иероглиф пророческих утр

Смысл более великий в символах пишет,

Чем тот, к которому запечатанная Мысль будит, но об этом высоком почерке

Как уму земли мой голос поведает?

Более мудрая любовь неба смертного мольбу отклоняет,

Не ослепленная его желания дыханием,

Не затянутая туманами надежды и страха,

Она над борьбою любви со смертью склоняется;

Она хранит для Савитри ее привилегию боли.

В душе твоей дочери обитает величие,

Что может ее трансформировать и все вокруг,

Но по камням страдания должно пройти к своей цели.

Хотя предназначена как нектарная чаша небес,

Небесным эфиром сделанная, она этот воздух искала,

Она тоже человеческую нужду в горе должна разделить

И все, что служит причиною радости, превратить в боль.

Разум смертного человека ведом словами,

Его зрение отступает за стены Мысли

И выглядывает лишь сквозь полуприкрытые двери.

Он режет безграничную Правду на небесные лоскуты,

И каждый лоскут он принимает за целое небо.

Он на бесконечную возможность таращится

И пластичной Обширности дает имя Случая.

Он видит отдаленные результаты Силы всемудрой,

Планирующей последовательность шагов в нескончаемом Времени,

Но в ее звеньях лишь бесчувственную цепь замечает

Или холодной Неизбежности мертвую руку;

Он не отвечает мистической Матери сердцу,

Упускает ее груди подъемы горячие

И ощущает холодные, жесткие члены Закона безжизненного.

Воля Безвременья, реализуясь во Времени,

В абсолютно свободных шагах космической Правды,

Кажется машиной тяжелой или Судьбой бессознательной.

Формулы Мага создали законы Материи,

И пока они существуют, все ограничено ими:

Но разрешение духа им нужно для каждого действия

И Свобода гуляет в одну ногу с Законом.

Все изменить можно здесь, если Маг выбирает,

Если бы человека воля могла быть сделана с волей Бога единой,

Если бы человеческая мысль мыслей Бога могла бы быть эхом,

Человек мог бы быть всемогущим, всезнающим;

Но сейчас он гуляет в сомнительном свете Природы.

Человеческий разум, однако, свет Бога воспринять может,

Человеческая сила силой Бога может быть управляема,

Тогда он чудом, чудеса творящим становится.

Ибо только так он может стать Природы царем.

Это решено, и должен Сатьяван умереть;

Час установлен, выбран фатальный удар.

Что будет еще, записано в душе у нее.

Но до той поры, пока час судьбоносный почерк раскроет,

Записанное ждет неразборчиво, немо.

Судьба — это реализующаяся в Неведении Правда.

О король, твой удел — это сделка,

Ежечасно заключаемая между Природой и твоею душой

С Богом, арбитром этой сделки предвидящим.

Судьба есть баланс, подведенный в книге Судьбы.

Человек может принять свою судьбу или отвергнуть.

Даже если Один поддерживает незримый декрет,

Он запишет отказ на страницу кредита:

Ибо рок — не конец, не мистическая печать.

Восставший из трагического крушения жизни,

Восставший из мучения и смерти тела

Дух поднимается, возмужав поражением;

Его богоподобные крылья растут шире с каждым падением.

Его великолепные неудачи дают в сумме победу.

О человек, те события, что встречают тебя на пути,

Хотя и бьют твое тело и душу горем и радостью,

Еще не судьба твоя; они касаются тебя и уходят;

Даже смерть не может пресечь твоего духа прогулку:

Твоя цель, путь, что ты избираешь, — вот твоя судьба.

На алтарь свои мысли бросая, свое сердце, работы,

Твой удел — долгое жертвоприношение богам,

Пока они не откроют тебе твою тайную самость

И не сделают тебя с внутри живущим Богом единым.

О душа, в невежество Природы вторгшаяся,

Вооруженный путник к незримым небесным высотам,

Твоего духа удел — это безостановочный марш, это битва

Против враждебных невидимых Сил,

Проход из Материи в самость безвременную.

Авантюрист в слепом непредвидящем Времени,

Вынужденный продвигаться сквозь долгую череду жизней,

Сквозь века он проталкивает своего копья наконечник.

Через земной равнины пыль и болота,

На многих охраняемых линиях и опасных фронтах,

В ужасных штурмах, в израненных отступлениях медленных,

Удерживая избиваемый и окруженный форт идеала

Или сражаясь с неравными силами на одиночных постах,

Или расположившись в окружающей ночи огнями бивака,

Ожидая запоздалого горна в рассвете,

В голоде, в изобилии, в боли,

Сквозь опасность, триумф, сквозь падение,

По зеленым просторам жизни и по пустынным пескам,

По вересковым пустошам, через горные гребни в солнечном свете,

В сомкнутой колонне, с растянувшимся тылом,

Ведомая сигнальными огнями авангарда кочевников

Марширует армия дорогу потерявшего бога.

Затем приходит невыразимая радость,

Затем он вспоминает свою самость забытую;

Находит заново небо, из которого пал.

Наконец его фронта неукротимая линия

Форсирует последние переходы Неведения:

Продвигаясь за пределы последних границ Природы известных,

Разведывая грозное неизвестное

По ту сторону пограничного знака зримых вещей,

Он взбирается в высотном удивительном воздухе,

Пока, поднимаясь на мира немую вершину,

Он не встанет на пиках великолепия Бога.

Напрасно ты горюешь о том, что должен Сатьяван умереть;

Его смерть — жизни более великой начало,

Смерть — удобный случай для духа.

Широкий замысел эти души свел близко,

И любовь, и смерть задуманы ради одной цели великой.

Ибо из опасности и боли придет блаженство небесное,

Непредсказуемое событие Времени, тайный план Бога.

Этот мир не был построен наугад из кирпичей Случая,

И слепой бог не был судьбы архитектором;

Сознательная сила начертала план жизни,

Здесь есть замысел в каждом изгибе и линии.

Это — архитектура высокая и грандиозная,

Многими безымянными и именитыми построена каменщиками,

В которой незрячие руки Незримого слушаются,

И одна из тех мастеров-строителей одна это она.

"Королева, не старайся изменить секретную волю;

Несчастные случаи Времени — это шаги в ее схеме обширной.

Не неси твои краткие и бесполезные человеческие слезы

Через бездонные мгновения сердца,

Которое знает едиными свою волю и Бога:

Свою неблагоприятную судьбу оно может принять,

Оно сидит в стороне от горя и лицом к лицу смерть встречает,

Оскорбляя враждебный удел, вооруженное и уединенное.

Стоя особняком в этом мире огромном,

В могуществе воли ее молчаливого духа,

В ее души жертвоприношения страсти,

Ее одинокая сила, встречая вселенную,

Оскорбляя судьбу, не просит ни людской, ни божественной помощи:

Порой одна жизнь обременена судьбою земли,

Она не взывает о помощи от временных, ограниченных сил.

Одна лишь она равна своей могучей задаче.

Не вмешивайся в борьбу для тебя слишком великую,

Слишком глубокую, чтобы смертною мыслью измерить,

Борьбу, что пробует жесткие границы этой Природы,

Когда душа встречает лишенную одежд бесконечность,

В этой борьбы слишком обширную тему одинокой смертной воли,

Шагающей в молчании вечности.

Как звезда, что без спутников движется в небе,

Не удивленная необъятностью Космоса,

Путешествующая в бесконечности своим собственным светом,

Великие сильнее всего, когда они стоят одиноко.

Богом данная мощь существа есть их сила,

Луч из света одиночества их самости — их проводник;

Душа, что может жить сама с собой, Бога встречает;

Ее одинокая вселенная — место их рандеву.

День может настать, когда она должна будет встать без всякой помощи

На опасной грани рока мира и рока ее,

Неся будущее мира в груди своей одинокой,

Неся человеческую надежду в сердце, что осталось одно,

Чтобы победить или пасть на отчаянном, последнем краю,

Одна со смертью и близко к угасания грани.

Ее величие в этой последней сцене ужасной

Одно опасный мост во Времени должно пересечь

И достичь судьбы мира вершины,

Где для человека все завоевано или потеряно.

Затерянная и одинокая в той тишине грозной

Часа для судьбы мира решающего,

В подъеме ее души за пределы смертного времени,

Когда она встанет наедине со Смертью или наедине с Богом,

Одна на безмолвной, отчаянной грани,

Одна с самою собою, со смертью, с судьбою,

Как на некой границе между Временем и Безвременьем,

Когда бытие должно кончиться, либо жизнь свою перестроить основу,

Она одна должна победить или одна должна пасть.

Никакая человеческая помощь ее в этот час не достигнет,

Никакой покрытый бронею бог не стоит, сияя, на ее стороне.

Не кричи небесам, ибо одна лишь она может спасти.

Для этого пришла посланная вниз безмолвная Сила;

В ней сознательная Воля приняла человеческий облик:

Лишь сама она может спастись и спасти мир.

О королева, сойди с этой сцены огромной,

Не вставай между ней и ее часом Судьбы.

Ее час должен прийти, и никто не сможет вмешаться:

Не думай ее повернуть от ее задачи, посланной небом,

Не старайся спасти ее от ее собственной воли высокой.

Тебе нет места в этой ужасной борьбе;

Твоя любовь и страсть — здесь не судьи,

Оставь ее судьбу и судьбу мира Бога охране одной.

Даже если покажется, что он оставил ее на ее одинокую силу,

Даже если сквозь все запинки, падения, очевидный конец,

Разбитое сердце только смерть и ночь видятся,

Ее Богом данная сила может против рока сражаться

Даже на грани, где одна Смерть кажется близкой

И человеческая сила не может помешать или помочь.

Не думай ходатайствовать перед спрятанной Волей,

Между духом ее и силой его не вступай,

Оставь ее ее могучей себе и Судьбе".

Он сказал и земную сцену оставил.

Прочь из борьбы и страданий на нашей земле

Он повернул к своему далекому, блаженному дому.

Блестящее, стреле подобное, прямо в небеса указующей,

Эфирного провидца светлое тело

Атаковало славу полдня пурпурную

И исчезло, как звезда уходящая,

Тающая в свете Незримого.

Но был еще слышен крик в бесконечности,

И внимавшей душе на смертной земле

Высокий и далекий несмолкающий голос

Пел гимн вечной любви.

Конец песни второй

Конец книги шестой

Песнь первая Радость объединения; суровое испытание знанием грядущей Смерти, горем сердца и болью

Судьба следовала своей предсказанной, непреложной дорогой.

Надежды человека и страсти образуют путешествующие колеса,

Что его судьбы несут тело

И ведут его слепую волю к неведомой цели.

Внутри него судьба формирует его поступки и правила;

Ее лицо и ее форма в нем уже рождены,

Ее источник в душе его тайной скрывается;

Здесь кажется, что Материя формирует жизнь тела

И душа следует туда, куда ее природа ведет.

Природа и Судьба определяют выбор его свободы воли.

Но более великий дух может этот баланс изменить

И душу творцом судьбы своей сделать.

Такова есть правда мистическая, нашим неведением спрятанная:

Рок — это для нашей врожденной силы канал,

Наше суровое испытание — это выбор скрытого духа,

Ананке[46] — декрет существа нашего собственный.

Все было исполнено, что сердце Савитри,

Как цветок сладкое, но твердое, страстное, но спокойное,

Избрало, и по непреклонному пути ее силы

Толкало космический длинный изгиб к его завершению.

И снова она сидела позади громких, спешащих копыт;

Скорость эскадронов в доспехах и голос

Далеко слышимых колесниц от дома ее уносил.

Простирающаяся земля, проснувшаяся в своем немом размышлении,

Глядела из обширной лености вверх на нее:

Холмы, развалившиеся в светлом тумане, широкие страны,

Что под летним небом в покое раскинулись,

Край за краем просторным под солнцем,

Города, подобные хризолитам в широком сиянии,

И желтые реки шагающие, львиногривые,

Вели к изумрудной линии границ Шалвы,

К счастливому входу в стальные обширности,

К титаническому уединению и суровым вершинам.

Вновь приближалось прекрасное предопределенное место,

Край, сверкающий наслаждением рощ,

Где она повстречала впервые лик Сатьявана

И он говорил, словно тот, кто просыпается в грезах

Некой безвременной красоты и реальности,

Золотолунная сладость земнорожденного ребенка небес.

Последний спуск — и приблизилось будущее:

Далеко позади лежали холмы огромные Мадры,

Белые резные колонны, неясные альковы прохладные,

Цветная мозаика кристальных полов,

Павильоны с башнями, бассейны в ряби от ветра,

Бормотание стражи в жужжании пчел,

Быстро забытый или бледнеющий в памяти

Плеск фонтана в белокаменной чаше,

Глубокомысленного полдня торжественный размышляющий транс,

Колоннады деревьев серая греза в вечере тихом,

Медленный восход месяца, впереди Ночи плывущего.

Оставлены далеко позади были лица знакомые,

Счастливый шелковый лепет на устах смеха

И близко прижимающих, родных рук объятия,

И свет обожания нежно любящих глаз,

Предлагавших одну суверенность их жизни.

Первобытное одиночество Природы здесь было:

Здесь раздавались голоса лишь птиц и зверей, –

Ссылка аскета в смутно одушевленной огромности

Безлюдного леса, далеко от веселого звука

Веселой болтовни человека и его толпящихся дней.

В просторном вечере с одним красным глазом облака,

Сквозь узкие проход, цветущую зелень расщелины,

Из-под пристального взгляда небес и земли они прибыли

В могучий дом изумрудных сумерек.

Там, ведомые вперед еле видной тропою,

Что вилась под тенью огромных стволов

И под арками, скупо солнечный свет пропускающими,

Они увидели низкий кров жилища отшельника,

Скрытого под клочком лазурного цвета

На залитой солнцем поляне, что казалась вспышкой

Довольной улыбки в чудовищном сердце лесов,

Простое убежище человеческой мысли и воли,

Наблюдаемое толпящимися гигантами леса.

Дойдя до этой грубо срубленной хижины, они отдали

Не рассуждая больше о странности судьбы своей дочери,

Свою гордость и любовь великому, слепому королю.

Царственному столпу могущества павшего,

И величественной, измученной заботами женщине, королеве когда-то,

Которая ничего для себя не желала от жизни,

А все свои надежды связывала со своим ребенком единственным,

Призывая на его голову у пристрастной Судьбы

Все счастье небес, всю радость земли.

Обожая мудрость и красоту, как у юного бога,

Она видела его небом любимым, как ею.

Она радовалась его яркости и в его судьбу верила,

И не знала о зле, подползающем ближе.

Задержавшись несколько дней на краю леса,

Как люди, что оттягивают расставания боль,

Не желая разделить цепляющиеся печальные руки,

Не желая видеть до последней минуты лик,

Отягощенный скорбью грядущего дня,

И удивляясь беззаботности Рока,

Что свои высшие труды праздными руками ломает,

С сердцами, полными боли и тяжести, они с нею расстались,

Как принуждаемые неотвратимой судьбой мы расстаемся

С тем, кого больше никогда не увидим;

Ведомые особенностью ее судьбы,

Бессильные против выбора сердца Савитри,

Они оставили ее ее восторгу и року

На первобытное попечение огромного леса.

Позади все осталось, что было ее жизнью когда-то,

Все приветствовала, что отныне стало его и ее,

Она поселилась в диких лесах с Сатьяваном:

Бесценной она свою радость считала, столь близкую к смерти;

Наедине с любовью жила одной любви ради.

Словно самоуравновешенный над маршем дней

Ее неподвижный дух наблюдал спешку Времени,

Статуя непобедимой силы и страсти,

Абсолютизм сладкой, повелевающей воли,

Спокойствие богов и неистовство,

Неукротимых и неизменных.

Сперва ей под небесами сапфирными

Лесное одиночество казалось великолепною грезой,

Алтарем огня и пышности лета,

Дворцом богов, цветами увешанным, с куполом-небом,

Все его сцены — улыбкой на восторга устах

И все его голоса — бардами счастья.

Песнопение было в налетающем ветре,

Слава — в мельчайшем лучике солнца;

Ночь была хризопразом на бархатной ткани,

Удобно свернувшейся тьмой или глубиной лунного света;

День был карнавалом пурпурным и гимном,

Волной смеха света с утра и до вечера.

Сатьявана отсутствие было грезами памяти,

Его присутствие было империей бога.

Сплав радостей земли и небес,

Трепетный огонь брачного восторга сиял,

Стремление двух душ быть едиными,

Горение двух тел в одном пламени.

Ворота незабываемого блаженства были открыты:

Две жизни заперты внутри неба земного,

И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.

Но вскоре ослабло горячее дыхание лета

И толпы черно-синих туч поползли через небо,

И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,

И шторм пришел титаническим голосом леса.

Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома

И в беглые, стучащие шаги ливней,

И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,

И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,

Горе всего мира подошло близко к ней.

Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.

Тень рока ее возлюбленного встала,

И страх положил руки на ее смертное сердце.

Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены

Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.

Трясущийся двигался ее богатств счетовод,

Она подсчитывала недостаточные дни между датами:

Ужасное ожидание стучало ей в грудь;

Шаги часов для нее были ужасны:

Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:

Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов

Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.

Тщетно она бежала в пучины блаженства

От преследующего предвидения конца.

Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;

Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.

Память была мучительной болью, она ощущала,

Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает

От ее слишком тонкой книги любви и радости.

Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь

И в предчувствия волнах темных плывя,

И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-

Ибо ныне они сидели среди гостей ее сердца

Или шагали порознь в ее внутренних комнатах,-

Ее глаза всматривались в ночь грядущего слепо.

Из ее обособленной самости она смотрела и видела,

Двигаясь среди любимых незнающих лиц,

Как чужой разуму, хотя столь близкий сердцу,

Неведавший, улыбавшийся мир шел счастливо мимо

Своею дорогою к неизвестному року,

И удивлялась беззаботной жизни людей.

Словно гуляли они в разных, хотя и близких мирах,

Они были уверены в возвращении солнца,

Они кутались в ежечасные маленькие надежды и задачи,-

Она в своем страшном знании была одинока.

Богатая и счастливая тайна, что когда-то

Хранила ее словно в жилище серебряном

Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,

Создала комнату для трагических часов одиночества

И для одинокого горя, которое никто не мог разделить или знать,

Тело, слишком скорый конец радости видящее

И хрупкое счастье его смертной любви.

Ее уравновешенный облик, тишина, сладость, спокойствие

Ее грациозные повседневные действия сейчас были маской;

Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти

Почву спокойствия и духовного мира.

Еще скрыто от нее было внутри Существо молчаливое,

Которое видит, как драма жизни проходит, глазами спокойными,

Поддерживает горе сердца и разума

И несет в груди человека мир[47] и судьбу.

Проблеск или вспышки бывали, Присутствие — скрыто.

Лишь ее бурное сердце и страстная воля

Выходили вперед, чтобы непреложный рок встретить;

Беззащитны, наги, связаны человеческим жребием,

Они не имели средств действовать, дороги к спасению.

Их она контролировала, ничего не показывала внешне:

Она была для них прежним дитя, которого они любили и знали;

Внутри они не видели страдающей женщины.

Не было видно перемен в ее прекрасных движениях:

Почитаемой императрице соперничали все услужить,

Она же себя сделала их слугой добровольным,

Не чуралась метлы, родника и кувшина,

Мягко заботилась, разжигала огонь

Алтаря или кухни, не пренебрегала работой,

Не перекладывала на других то, с чем ее женская сила справлялась.

Странная божественность в ее движениях светилась:

В простейшее движение она могла привнести

Единство с земной пылающей мантией света,

Обычные действия возвышая любовью.

Вселюбовь была ее, чья одна небесная нить

Присоединяла всех ко всему и к ней как узлом золотым.

Но когда ее горе к поверхности слишком близко давило,

Эти вещи, прежде грациозные приложения ее радости,

Ей казались бессмысленными, скорлупою сверкающей,

Или были механическими и пустыми вокруг,

Ее воля не участвовала в действиях тела.

Всегда позади это двойной странной жизни

Ее дух, как море живого огня,

Обладал ее возлюбленным и держал его тело,

Его заключал он в объятия, чтобы хранить супруга в беде.

Всю ночь на протяжении медленных, безмолвных часов она просыпалась,

Размышляя над сокровищем его груди и лица,

Смотрела на связанную сном красоту его чела

Или лежала горячей щекой у него на ногах.

Пробуждаясь утром, ее губы бесконечно сливались с его,

Не желая никогда вновь расставаться

И терять этот медоносный источник медлящей радости,

Не желая отпускать от своей груди его тело,

Теплые и неадекватные знаки, которыми любовь может пользоваться.

Нетерпимая к скудности Времени

Ее страсть, хватающая часы убегающие,

Желала истратить столетия за один день

Расточительной любви и прибоя экстаза;

Либо она старалась даже за смертное время

Маленькую комнату для безвременья выстроить

Глубоким объединением двух человеческих жизней,

Ее отделенную душу в его душе запереть.

После всего, что было дано, она просила еще;

Неудовлетворенная даже его сильным объятием,

Она хотела крикнуть: "О нежный Сатьяван,

О любимый души, дай больше, дай больше

Любви, пока еще можешь, той, кого любишь.

Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить

Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.

Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, скоро ли

Великое колесо в своем огромном кругу

Вернет нас к нашей любви и друг к другу?"

Но слишком любила, чтобы произнести роковые слова

И свой груз положить на его счастливую голову;

Она загоняла в грудь нараставшее горе,

Чтобы оно жило внутри молча, одиноко, без помощи.

Но Сатьяван иногда понимал половину

Или, по крайней мере, с ответом неуверенным чувствовал

Наших ослепленных мыслью сердец, нужду, словами невысказанную,

Неизмеримую пучину ее глубокого желания страстного.

Все свои летящие дни, что мог он сберечь

От труда в лесу по рубке деревьев,

От добычи пищи на диких полянах

И поддержки слепой жизни отца,

Он отдавал ей и растянуть часы помогал

Своего присутствия близостью и своим объятием,

Щедрой мягкостью сердцем найденных слов,

Близким стуком, что ощущает сердце у сердца.

Но всего было мало для ее бездонной нужды.

И если в его присутствии она забывалась на время,

Горе заполняло его отсутствие прикосновением боли,

Она видела пустоту ее приближавшихся дней,

Представляемых в каждый час одиночества.

Хотя с тщетой блаженства придуманного

Огненного объединения через двери спасения смерти

Она о своем грезила теле, облаченном погребальным огнем,

И знала, ей не дано это счастье:

Умереть с ним и следовать, цепляясь за его платье,

Сквозь страны иные довольными спутниками

В сладостное или ужасное Запредельное.

Ибо печальные родители здесь в ней еще будут нуждаться,

В помощи в пустом остатке их дней.

Ей часто казалось, что боль всех эпох

Спрессовала свою квинтэссенцию в одном ее горе,

Сконцентрировавшись в ней миром мучений.

Так, в безмолвной палате души

Заточив любовь, чтобы та жила в тайном горе,

Она жила, как молчаливый священник со спрятанными богами,

Неудовлетворенными подношением ее дней бессловесным,

Поднимавшими к себе ее страдания как фимиам,

Ее жизнь — алтарь, сама она — жертва.

Так они постоянно врастали друг в друга,

Казалось, нет силы, что могла бы их разлучить,

Даже тел стены их не могли разделить.

Ибо часто, когда он скитался по лесу,

Ее сознательный дух гулял с ним и знал

Его действия, словно в ней он двигался;

Он, менее сознающий, ею издалека трепетал.

Постоянно увеличивался рост ее страсти,

Горе и страх стали пищей могучей любви.

Увеличенная своей мукой, любовь заполнила мир,

Стала всей ее жизнью, всей землей и всем небом.

Хотя жизнью рожденная, ребенок часов,

Любовь гуляла, неубиваемая как боги, бессмертная:

Дух Савитри возрос безмерно в божество сильное,

Наковальню для ударов Судьбы и Времени:

Или, утомленное от страстного излишества скорби,

Само горе стало спокойным, тускоглазым, решительным,

Ожидающим некоего исхода своего усилия огненного.

Некоего действия, в котором оно могло бы прекратиться навеки,

Победы над собой, слезами и смертью.

Год ныне замер на краю перемены.

Не было больше штормов, что неслись бы с огромными крыльями,

И гром не шагал в гневе по миру,

Но все еще рокот был слышен в небе

И дождь истощенно капал сквозь траурный воздух,

И землю серые медленно дрейфующие тучи затягивали.

Так ее горя тяжелое небо затянуло в ней сердце.

Спокойная самость позади была скрыта, но не давала света:

Голос не приходил вниз с забытых высот;

Лишь в уединенной укромности своей размышляющей боли

Ее человеческое сердце с судьбою тела беседовало.

Конец первой песни

Песнь вторая Парабола поисков души

Когда в бдении ночью бессонной

Сквозь медленные, тяжело ступающие немые часы,

Подавляя в груди ношу горя,

Она сидела, вглядываясь в поступь безмолвную Времени

И в приближение подходящей Судьбы,

Пришел вызов с вершины ее существа,

Звук, зов, что сломал печать Ночи.

Над бровями, где встречаются воля и знание,

Могучий Голос в пространство смертное вторгся.

Он, казалось, пришел с недоступных высот,

Но при этом всему миру был близок

И значение шагов Времени знал,

И видел вечной судьбы неизменную сцену,

Наполняющую далекую перспективу взгляда космического.

Когда Голос коснулся, ее тело превратилось в застывшую,

Твердую, золотую статую неподвижного транса,

Камень Бога, освещенный аметистом души.

Вокруг неподвижности тела неподвижным все стало:

Ее сердце к своим медленным, размерным ударам прислушивалось,

Ее разум, отвергая мысль, слышал и был безмолвен:

"Зачем ты пришла на эту ограниченную смертью бессловесную землю,

В эту жизнь под равнодушным небом невежественную,

Связанная как жертва на алтаре Времени,

О дух, о бессмертная энергия,

Разве для того, чтобы кормить горе в беспомощном сердце

Или ждать с тяжелыми глазами без слез своего рока?

Встань, о душа, и победи Время и Смерть".

Но сердце Савитри в неясной ночи ответило:

"Моя сила взята у меня и отдана Смерти,

Зачем руки мне поднимать к закрытому небу

Или бороться с молчаливой неизбежной Судьбой,

Или напрасно надеяться поднять расу невежественную,

Что своего жребия держится и осмеивает спасительный Свет,

И в Разуме видит храм единственный мудрости,

В своей грубой вершине и несознательной базе –

Скалу безопасности и прибежище сна?

Есть здесь Бог, к которому донестись может хоть какой-нибудь крик?

Он сидит в мире[48] и оставляет смертного силу

Бессильной против его всемогущего Закона спокойного,

Несознания и всесильных рук Смерти.

Какая нужда мне, какая нужда Сатьявану

Сторониться черных сетей и мрачных дверей

Или призывать Свет более могучий в тесную комнату жизни,

Закон более великий в маленький мир человека?

Зачем мне биться с законами земли неуступчивыми

Или стараться отсрочить неизбежный час смерти?

Лучше согласиться с судьбою

И следовать близко за шагами возлюбленного,

И пройти через ночь из сумерек к солнцу

Сквозь темную реку, что разделяет

Земли и небес приходы соседние.

Тогда мы могли бы лежать в объятиях, грудь на груди,

Не беспокоимые мыслью, не беспокоимые нашими сердцами,

Забыв человека и жизнь, и время с его часами,

Забыв вечности зов, забыв Бога".

И Голос ответил: "Это все, о дух?

А что твоя скажет душа, когда проснется она и узнает,

Что работа не выполненной брошена, для которой она приходила?

Или для твоего существа, на земле рожденного

С мандатом от вечности,

Слушателя голосов лет,

Идущего по следам богов,

Достаточно пройти и неизменными старые и пыльные законы оставить

И не будет здесь новых скрижалей, нового Слова,

Свет более великий на землю вниз не придет,

Избавив ее от ее несознания,

А дух человека — от неизменной Судьбы?

Ты не сойдешь вниз открыть двери Судьбы,

Железные двери, что кажутся навеки закрытыми,

И не поведешь человека к широкой золотой дороге Истины,

Что бежит через конечное к вечности?

Разве такой ответ должен я дать,

Моя голова в стыде склонится пред троном Вечного, –

Его сила, которую он зажег в твоем теле, потерпела провал,

Его работник вернулся, свою задачу не выполнив?"

Сердце Савитри опустилось в молчании, оно не сказало ни слова.

Но сдерживая ее беспокойное бунтарское сердце,

Отрывистая, напряженная, сильная, спокойная, как скала,

Преодолевающая моря невежества смертного,

Поднимающая свои неизменные пики над воздухом разума,

Сила внутри нее ответила спокойному Голосу:

"Я — часть твоя здесь, которой твоя работа поручена,

Как и ты, я сама свыше всегда восседала,

Скажи глубинам моим, о великий Голос бессмертный,

Командуй, ибо я здесь, чтоб выполнять твою волю".

Голос ответил: "Вспомни, почему ты пришла:

Отыскать свою душу, вернуть себе себя скрытую,

В молчании искать значение Бога в своей глубине,

Тогда смертная природа на божественную сменится.

Открой двери Бога, войди в его транс.

Отбрось Мысль от себя, что лишь обезьяна ловкая Света:

В его огромном молчании свой мозг успокаивая,

Его обширную Истину внутри пробуди, знай и видь.

Отбрось от себя чувство, что вуалирует зрение духа:

В огромной пустоте своего разума

Ты тело Вечного в этом мире увидишь,

Узнаешь его в каждом голосе, твоей душою услышанном,

В контактах мира одно его касание будешь встречать;

Все окружит тебя его объятием.

Победи своего сердца удары, ему дай стучать в Боге:

Твоя природа его трудов орудием станет,

Твой голос вместит его Слова могущество:

Тогда приютишь мою силу и победишь Смерть".

Затем у своего обреченного мужа Савитри сидела,

Все еще твердая в неподвижной золотой позе,

Огня внутреннего солнца статуя.

В черной ночи мчался гнев шторма,

Гром рвался над ней, шипел дождь,

Его миллионы шагов стучали по грязи.

Бесстрастная среди движения и шума,

Свидетельница мыслей ума, настроений жизни,

Она смотрела в себя и свою душу искала.

Космическое прошлое ей греза раскрыла,

Тайное семя и истоки мистические,

Темные начала судьбы мировой:

Лампа символа, освещающая скрытую правду,

Рисовала ей образ значения мира.

В неопределенной бесформенности Себя

Творение свои первые мистические шаги начало,

Оно делало форму тела домом души,

И Материя думать училась, и личность росла;

Она видела населенное семенами жизни Пространство

И рожденное во Времени человеческое существо.

Сперва появился смутный, полунейтральный поток

Существа, всплывающего из Ничто бесконечного:

Сознание глядело на Ширь несознательную,

И удовольствие и боль в бесчувственной Пустоте шевелились.

Все было делом слепой Энергии Мира:

Не сознавая собственные подвиги, она работала,

Из Пустоты формируя вселенную.

Во фрагментарных существах она становилась все более сознательной:

Хаос мелких чувствительностей

Копился вокруг булавочной головки мелкого эго,

В нем чувствующее существо находило свое равновесие,

Оно двигалось и жило, дышащее, мыслящее целое.

На смутном океане подсознательной жизни

Бесформенное поверхностное проснулось сознание:

Поток мыслей и чувств приходил и уходил,

Пена воспоминаний затвердела и стала

Яркою коркой привычного чувства и мысли,

Сидением живой персональности,

И повторяющиеся привычки имитировали постоянство.

Рождающийся разум вырабатывал форму изменчивую,

Он строил подвижный дом на зыбучих песках,

Плавучий остров — на море бездонном.

Сознательное существо этим трудом было создано;

Оно глядело вокруг себя на свое трудное поле

На зеленой чудесной и опасной земле;

Оно в недолговечном теле надеялось выжить,

Уповая на фальшивую вечность Материи.

Божество в своем хрупком доме оно ощущало;

Оно видело небеса голубые, о бессмертии грезило.

Сознательная душа в Несознания мире

Скрыта позади наших мыслей, надежд, наших грез,

Госпожа беспристрастная, подписывающая акты Природы,

Оставляет наместником разум, что царем выглядит.

В своем доме, плывущем по морю Времени,

Этот регент сидит за работой и никогда не отдыхает:

Он — марионетка танца Времени,

Он управляем часами, зов момента

Подчиняет его толпящимися нуждами жизни

И вавилонским гомоном голосов мира.

Не знает этот ум ни молчания, ни сна без сновидений,

В непрекращающемся кружении своих шагов

Мысли все время идут через внимающий мозг;

Он трудится, как машина, и остановиться не может.

Во многоэтажные комнаты тела

Бесконечными толпами спускаются бога грезы посланцы.

Все — сотнеголосый гул, бормотание и суматоха,

Беспрестанный бег туда и сюда,

Спешка движения и крик несмолкающий,

Торопливые слуги-чувства отвечают быстро

На каждый стук в наши наружные двери,

Вводят визитеров жизни, на каждый зов откликаются,

Среди тысяч вопросов, призывов

И посланий умов сообщающихся

И тяжелого бизнеса бесчисленных жизней,

И всей в тысячу раз большей коммерции мира.

Даже в трактах сна он с трудом отдыхает;

Он передразнивает шаги жизни в странных снах подсознательных,

Он блуждает в тонком царстве сцен символических,

Свою ночь видениями тонковоздушными и неясными формами

Он наполняет или заселяет дрейфующими фигурами легкими

И лишь миг тратит в молчащем Себе.

Пускаясь в приключение в бесконечное разум-пространство,

Он раскрывает свои крылья мысли во внутреннем воздухе,

Или, путешествуя в повозке воображения,

Пересекает земной шар, гуляет под звездами,

В тонкие миры свой эфирный курс направляет,

На чудесных пиках Жизни посещает Богов,

Сообщается с Небом, спускается в Ад.

Это — маленькая поверхность человеческой жизни;

Он — это, но, к тому же, он — вся вселенная;

Он взбирается к Незримому, его глубины смеют мерить Пучину;

Весь мистический мир заперт внутри.

Неизвестный себе самому он живет, спрятанный царь,

За богатыми гобеленами в великих секретных палатах;

Эпикуреец невидимых радостей духа;

Он живет в меде одиночества сладком:

В неприступном храме бог безымянный,

В тайной сокровищнице своей глубочайшей души

Существа мистерии скрытые он охраняет

Под порогом, за воротами темными,

Или скрывает в широких погребах сна несознательного.

Безупречное Божество Всечудесное

В чистоту его души бросает серебряную

Свое великолепие, величие, свет

Самосозидания в бесконечности Времени,

Словно в отражающее возвышенно зеркало.

Человек в жизни мира исполняет грезы Бога.

Но все здесь есть, даже противоположности Бога;

Человек — фронт трудов Природы маленький,

Мыслящий контур загадочной Силы.

Она раскрывает в нем все, что есть в ней,

Ее слава гуляет в нем и ее тьма.

Дом человеческой жизни не одних богов вмещает:

Там есть оккультные Тени, там есть темные Силы,

Обитатели жизни нижних комнат зловещих,

Огромные жители тенистого мира.

Беззаботный страж сил природы своей,

Человек, укрывает в своем доме опасные силы.

Титан, Фурия, Джинн

Лежат связанные в подсознания пещеристой яме,

И Зверь в своей норе пресмыкается:

Страшное бормотание встает и ворчание в их дреме.

Мятежник иногда поднимает свою огромную голову,

Чудовищная мистерия, в глубинах жизни таящаяся,

Мистерия тьмы и падших миров,

Страшные лица врагов-Королей.

Ужасные силы его глубины внутри подчинили,

Стали его господами или министрами;

Громадные, они вторгаются в дом его тела,

Они могут в его действиях действовать, кишеть в его мысли и жизни.

Ад в человеческий воздух врастает

И всего извращающим дыханием касается.

Серые силы словно миазмы тонкие стелются,

Просачиваясь сквозь щели закрытых дверей его особняка,

Пачкая стены верхнего разума,

В котором он своей справедливой и благовидной жизнью живет,

И за собой оставляют греха и смерти зловоние:

Не только поднимают в нем извращенные течения мысли

И бесформенные влияния страшные,

Но туда приходят присутствия, силуэты ужасные:

Огромные формы и лица поднимаются по туманным ступеням

И временами в его жилые комнаты всматриваются

Или, вызванные для страстной работы момента,

Ложатся требованием ужасных привычек на его сердце:

Пробужденные ото сна, они могут быть не связаны больше.

Беспокоя дневной свет и ночь тревожа,

По желанию вторгаясь в его обитель наружную,

Вызывающие трепет страшные жители полного мрака,

Поднимаясь в свет Бога, весь свет приводят в смятение.

Все, чего коснулись, увидели, они делают собственным,

Таятся в подвалах Природы, разума наполняют проходы,

Рвут звенья мыслей, размышлений последовательность,

Врываются сквозь тишину души с шумом и криком

Или обитателей пучины зовут,

К запретным радостям приглашают инстинкты,

Будят хохот страшного, демонического веселья,

И низкий разгул и пир сотрясают пол жизни.

Не в силах справиться со своими ужасными пленниками,

Изумленный хозяин дома сидит беспомощно свыше,

У него отобранный дом — не его больше.

Он связан и принуждаем, жертва игры,

Или, загнанный, радуется в безумии и шуме могучем.

Его природы опасные силы восстали

И бунтарский праздник по своей воле устроили.

Поднятые изо тьмы, где они пресмыкались в глубинах,

Удаленные от зрения в тюрьму, они могут быть не сдержаны больше;

Его природы импульсы — теперь его господа.

Когда-то подавленные или носящие благовидные имена и наряды,

Адские элементы, демонические силы здесь есть.

Людская нижняя природа прячет этих ужасных гостей.

Их распространяющаяся инфекция мир человека порой поражает.

Душу человека побеждает ужасный мятеж.

Из дома в дом огромное восстание ширится:

Компании ада высвобождаются, чтобы свою делать работу,

В земные дороги изо всех дверей вырываются,

Вторгаются с жаждой крови и с желанием убить

И наполняют ужасом, и вырезают светлый мир Бога.

Смерть и ее охотники подкрадываются к жертве-земле;

Ужасный Ангел в каждую дверь ударяет:

Жуткий хохот боль мира высмеивает,

Избиения и пытки скалятся Небу:

Все есть добыча разрушительной силы;

Творение раскачивается, дрожит верх и основа.

Эта злая Природа поселилась в сердцах человеческих,

Иностранный житель, опасный гость:

Душу, что ему предоставляет убежище, он может вытеснить,

Выгнать хозяина, овладеть его домом.

Враждебная сила, противоречащая Богу,

Сиюминутного Зла всемогущество,

Захватила прямой путь действий Природы.

Она Божество имитирует, которого она отрицает,

Берет его форму, присваивает лик.

Манихейский творец и разрушитель,

Она может отменить человека, его мир аннулировать.

Но здесь есть и охраняющая сила, Руки спасающие,

На человеческую сцену смотрят спокойные глаза божества.

Все возможности мира ждут в человеке,

Как дерево в семени ждет:

Его прошлое живет в нем; оно управляет его будущего шагом;

Его нынешние действия формируют его грядущий удел.

Нерожденные боги спрятаны в его доме Жизни.

Демоны неведения его ум омрачают,

В живые формы мысли свои грезы бросая,

Формы, в которых его ум строит свой мир.

Вокруг человека свою вселенную создают его разум.

Все, что свое в человеке возобновило рождение,

Все, что быть может, в его душе формируется.

Проявляясь в делах, она на путях мира оставляет следы,

Непонятные предположению интерпретирующего разума,

Штрихи тайной цели богов.

В странных направлениях бежит запутанный план;

Их конец скрыт от людского предвидения,

И отдаленное намерение некой упорядочивающей Воли

И порядок произвольной Случайности жизни

Обнаруживают его баланс установленный и час судьбоносный.

Наша поверхность тщетно наблюдает взором рассудка,

Наводненная экспромтами невидимого,

И беспомощно регистрирует происшествия Времени,

Непроизвольные повороты и скачки жизни.

Лишь немногие из нас предвидят этого плана шаги,

Лишь немногие волю имеют и целенаправленный шаг.

Широкое сублиминальное — человека неизмеримая часть.

Смутное подсознание — его основа пещерная.

Отмененные в прогулках Времени тщетно

Наши прошлые жизни — все еще в наших бессознательных самостях,

И весом их скрытых влияний

Формируется самораскрытие нашего будущего.

Так, все есть неизбежная цепь

И последовательность, что случайною кажется.

Часы непомнящие повторяют старые действия,

Наше мертвое прошлое обвивается вокруг ног нашего будущего

И тащит назад славную поступь новой природы;

Или из похороненного трупа старый призрак встает,

Старые мысли, старые страсти, желания мертвые живут снова,

Повторяясь во сне или принуждая проснувшегося

К словам, что насилуют барьер его уст,

К делам, что стартуют внезапно и перепрыгивают

Его резон и охраняющую волю.

Старая самость в самости новой таится;

Тяжело убежать от того, чем мы были однажды:

В тусклом свете проходов привычки,

В подсознания коридорах темнеющих

Все разносится лакеями-нервами,

И ничего не проверяется подземным умом,

Не осмотренная стражей дверей

И проведенная слепой инстинктивной памятью

Старая шайка отпущена, аннулированные паспорта действуют.

Не умирает ничто целиком, что жило однажды;

В темных туннелях бытия мира и в наших

Старая отвергнутая природа все еще выживает;

Трупы неубитых мыслей поднимают их головы

И посещают ночные прогулки спящего разума,

Их задушенные импульсы шевелятся, дышат, встают;

Все хранит бессмертность фантомную.

Непреодолимы Природы последствия:

Отверженных грехов семена пускают ростки из скрытой почвы;

Зло, выброшенное из наших сердец, мы снова встречаем.

Наши мертвые самости приходят убить нашу душу живую.

Лишь часть нас живет во Времени нынешнем,

Тайная масса в туманном несознании идет ощупью;

От несознания и подсознания

Пробужденные, мы живем в свете неуверенном разума

И стараемся узнать и овладеть миром неясным,

Чья цель и значение спрятаны от нашего зрения.

Над нами живет суперсознательный Бог,

Скрытый в мистерии его собственного света:

Вокруг нас — неведения ширь,

Освещенная неопределенным лучом человеческого разума,

Под нами спит Несознание, немое и темное.

Но это — только первый взгляд Материи на себя.

Шкала и последовательность в Неведении.

Это — не все, что мы есть, не весь наш мир.

Наша величайшая самость знания ждет нас,

Верховный свет в Обширности сознания-истины:

Она смотрит с вершин за пределами мыслящего разума,

Она движется в великолепном воздухе, жизнь превышающем.

Она спустится и земную жизнь божественной сделает.

Истина сделала мир, не слепая Сила-Природа.

Ибо не здесь наши более обширные, более божественные выси;

Наши вершины во вспышке суперсознания

Великолепны истинным обликом Бога:

Там наш аспект вечности,

Там фигура бога, которым являемся мы,

Его юный, нестареющий взгляд на непреходящие вещи,

Его радость в нашем побеге из смерти и Времени,

Его бессмертие, свет и блаженство.

Наше более обширное существо сидит за стенами таинственными:

Величия скрыты в наших незримых частях,

Что ждут своего часа, шагнуть на передний план жизни:

Мы чувствуем помощь от глубоких внутри живущих Богов:

Один говорит внутри, Свет приходит к нам свыше.

Наша душа из своих покоев мистических действует;

Она влияние оказывает на наши сердца и на разум,

Побуждая их превзойти их смертные самости.

Она ищет Добра, Красоты, Бога;

Мы видим по ту сторону стен себя нашу безграничную самость,

Мы глядим сквозь стекло нашего мира на полузримые шири,

За очевидными вещами мы ищем Истину.

Наш внутренний Разум живет в свете более просторном,

Его светлота смотрит на нас через скрытые двери;

Наши светлые члены растут, и лицо Мудрости

Появляется в дверном проеме палаты мистической:

Когда она входит в наш дом внешнего чувства,

Мы смотрим вверх и видим ее солнце над нами.

Самость жизни могучая с ее силами внутренними

Поддерживает карликовую малость, что мы зовем жизнью;

Она может привить нашему ползанию два могучих крыла.

Нашего тела тонкая самость сидит на троне внутри,

В своем незримом дворце правдивых грез,

Которые есть мыслей Бога светлые тени.

Из простертых начал смутных расы

Человек дорос до согнутой обезьяноподобной фигуры.

Он встал прямо, богоподобная форма и сила,

И мысли души выглянули из земнорожденных глаз;

Человек стоял прямо, он нес лик мыслителя:

Он смотрел в небеса и видел своих приятелей, звезды;

Пришло видение красоты и более великого рождения,

Медленно всплывающее из часовни сердца, состоящей из света,

И двигалось в белом светлом воздухе грез.

Он видел нереализованные шири своего существа,

Он стремился и поселял полубога рождающегося.

Из тайников смутных себя

Оккультный искатель вышел в пространство открытое:

Он слышал далекое и касался неосязаемого,

Он глядел в будущее и на незримое,

Он использовал силы, которые инструменты земли не могут использовать,

Из невозможного делал забаву;

Он подхватывал фрагменты мысли Всезнающего,

Он разбрасывал всемогущества формулы.

Так человек в своем маленьком доме из праха земли

Рос к незримому небу мысли и грезы,

В широкие перспективы своего разума глядя,

На земном маленьком шаре, точками бесконечность усеивая.

Наконец, поднимаясь по длинной лестнице узкой,

Он встал один на высокой крыше вещей

И увидел свет духовного солнца.

Стремящийся, он превосходит земного себя;

Он стоит в обширности своей души новорожденной,

Избавленной от окружения смертных вещей,

И движется в чистом, свободном царстве духовном,

Как в стратосферы разреженном воздухе;

Последний конец далеких линий божественности,

Он поднимается тонкой нитью к своему истоку высокому;

Он достигает своего источника бессмертия,

Он зовет Божество в свою смертную жизнь.

Все это дух запечатанный проделал в ней:

Могучей Матери часть вошла

В нее, как в свою собственную человеческую часть:

Среди работ космических Бога

Она отметила ее центр широко начерченной схемы,

Пригреженной в страсти ее далеко видящего духа,

Чтобы отлить человеческое в форме Бога собственной

И повести этот борющийся мир слепой к свету

Или новый мир обнаружить или создать.

Земля должна себя трансформировать и стать рваной Небу,

Либо Небо в смертное состояние земли должно низойти.

Но чтобы свершилась столь обширная перемена духовная,

С мистической пещеры в человеческом сердце

Небесное Психическое должно свою вуаль снять

И шагнуть в переполненные комнаты обычной природы,

И встать на переднем плане природы открыто,

И править ее мыслями, и наполнять тело и жизнь.

Она, послушная высокой команде, сидела:

Время, жизнь, смерть были преходящими случаями,

Заграждавшими своим скоротечным видом ей зрение,

Ее зрение, что должно прорваться и освободить бога,

Что заточен в смертного человека незрячего.

Низшая природа, рожденная в неведение,

Все еще занимала слишком обширное место, ее самость скрывала

И должна была быть отброшена, чтобы она нашла свою душу.

Конец второй песни

Песнь третья Вхождение во внутренние страны

Сперва из занятого жужжания мозга,

Словно из громкоголосого людного рынка в пещере,

Она магией внутреннего мгновения вышла.

Полностью стихшей пустотой ее самость стала:

Ее разум, не посещаемый голосом мысли,

Смотрел в немую бесконечность глубины незаполненной.

Высоты ее отступили, ее глубины за нею закрылись;

Все ушло из нее и ее пустою оставило.

Но когда она возвращалась к своей самости мысли,

Она вновь была человеческим существом на земле,

Комом Материи, домом закрытого зрения,

Разумом, неведение выдумывать вынужденным,

Жизненной силой, вдавленной в лагерь трудов,

И материальный мир был ее ограничивающим полем.

Изумленная, словно неведающий, она искала свой путь

Из путаницы невежественного человеческого прошлого,

Что поверхностную персону считает душой.

Затем Голос сказал, что жил на тайных высотах:

"Человека ты ищешь, не одной себя.

Лишь если Бог принимает на себя человеческий разум

И надевает как плащ неведение смертного,

И делает себя Гномом с утроенным шагом,

Может он помочь человеку вырасти в Бога.

Поскольку человек скрыл, космическое Величие трудится

И мистические недоступные ворота находит,

И открывает дверь золотую Бессмертия.

Человек следует шагам человеческим Бога.

Принимая его тьму, ты должна нести ему свет,

Принимая его горе, ты нести ему блаженство должна.

В теле Материи найдешь свою небеснорожденную душу".

Затем Савитри поднялась из-за стен ее тела

И встала немного в стороне от себя,

И в глубины своего тонкого существа посмотрела,

В его сердце, как в бутоне лотоса,

Предугадала свою мистическую и тайную душу.

В смутном портале внутренней жизни,

Что преграждает наши глубины от телесного разума

И от всего, что живет только дыханием тела,

Она давила и била в ворота из черного дерева.

Живой портал скрипнул угрюмыми петлями:

С трудом поддаваясь, инертно он сетовал

На тиранию касания духа.

Грозный голос изнутри крикнул:

"Назад, создание земли, чтобы измученное и израненное не умерло ты".

Ужасный гул рос как туманное море;

Змея преддверия шипя поднималась,

Фатальная стража с чудовищными кольцами,

Псы тьмы рычали разинутой пастью,

Тролли, гномы и гоблины хмуро таращились

И дикие звери ревели, леденя страхом кровь,

И на опасном языке бормотали угрозы.

Непоколебимо на жесткие запоры ее воля давила:

Ворота широко распахнулись с протестующим скрипом,

Враждебные Силы отвели свою ужасную стражу;

Во внутренние миры вошло ее существо.

В узком проходе, вратах подсознания,

Она дышала с трудом и страданием, старалась

Найти себя внутреннюю, скрытую в чувстве.

В густоту уплотненной Материи втиснутая,

В пещере, полной слепой массой силы,

Противостоянием сбивающих проблесков,

Тяжелый барьер незрячего зрения,

Она прокладывала силой свой путь через тело к душе.

Опасную пограничную линию она миновала,

Где в подсознательные сумерки Жизнь погружается

Или пробивается из Материи в хаос разума;

Рои элементарных существ

И трепещущие формы смутной мысли полутелесной,

И незрелые начала несдержанной силы.

Трудная узость сперва там была,

Пресс переменчивых сил и желаний дрейфующих;

Ибо все было там, но ничего на своем не было месте.

Иногда проход обнаруживался, дверь взламывалась;

Она пересекала пространства тайной себя

И ступала в проходах внутреннего Времени.

Наконец, она прорвалась в форму вещей,

Начало конечного, мир чувства:

Но еще было все смешано, ничто себя еще не нашло.

Души не было здесь, лишь крики жизни.

Спертый и шумный воздух ее окружал.

Орда звуков смысл игнорировала,

Диссонирующее столкновения криков и противоположных призывов;

Толпы видений прорывались сквозь зрение,

Толкающаяся последовательность без согласия, смысла,

Ощущения протискивались сквозь стиснутое и обремененное сердце,

Каждое шло упорно своей непоследовательной отдельной дорогой,

Ни о чем ни заботясь, кроме своего эго спешки.

Сборище без ключа общей воли,

Мысль смотрела на мысль и тащила натянутый мозг,

Словно чтобы сдернуть резон с его места

И его труп сбросить в канаву на обочине жизни;

Так мог лежать в грязи Природы забытым

Оставленный убитый души часовой.

Так сила жизни могла стряхнуть с себя правление разума,

Природа отвергает правительство духа,

И элементарные энергии голые

Делают из чувства безграничной радости славу,

Великолепие экстатичной анархии,

Пир могучий и абсолютного блаженства безумие.

Это был инстинкт чувства, лишенный души,

Или как когда душа спит спрятанная, лишенная силы,

Но сейчас витальное божество внутри просыпается

И поднимает касанием Небесного жизнь.

Но как придет слава и пламя,

Если разум сброшен в пучину?

Ибо тело не имеет света без разума,

Восторга духовного чувства, радости жизни;

Все подсознательным, темным становится,

Несознание ставит свою печать на страницу Природы,

Либо же беспорядок безумный кружит в мозгу,

Несясь по опустошенным дорогам природы,

Хаос беспорядочных импульсов,

В который не может проникнуть ни свет, ни радость, ни мир.

Это состояние ей сейчас угрожало, его выталкивала она из себя.

Словно по нескончаемой ухабистой улице

Кто-то правит среди топающих, торопящихся толп,

Так и она без освобождения час за часом ступала,

Удерживая своей волей от себя свору бесчувственную;

Из-под ужасного пресса она свою волю вытаскивала

И укрепляла свою мысль на спасительном Имени;

Затем все стало неподвижно и пусто; она была свободна.

Просторное избавление пришло, широкое пространство спокойное.

Она двигалась сквозь пустое спокойствие

Нагого Света из незримого солнца,

Сквозь пустоту, что бестелесным счастьем была,

Блаженным вакуумом безымянного мира[49].

Но вот приблизился фронт более могучей опасности:

Пресс телесного разума, Несознания выводок,

Бесцельной мысли и воли лег ее.

Приближаясь, показалась голова гигантская Жизни,

Неуправляемой разумом или душой, обширной и подсознательной.

Эта Жизнь вкладывала в один импульс всю силу,

Делала свою силу мощью опасных морей.

В неподвижность ее молчащей себя,

В белизну размышления Пространства,

Наводнение, стремнина скорости Жизни,

Ворвалось, словно плетями ветров толпы волн гонимые,

Мчащиеся по бледному песку летнего пляжа;

Они топили те берега, гора вздыбленных волн.

Огромен был ее страстный голос обширный.

Он кричал внимавшему духу Савитри,

Требуя, чтобы Бог подчинился Силе, от цепи свободной.

Глухая сила, зовущая к состоянию немоты,

Тысяча голосов в молчаливой Обширности,

Жизнь требовала поддержки сердца для своей хватки в радости,

Согласия Свидетеля-души для своей нужды действовать,

Печати нейтрального существа Савитри для своего вожделения мощи.

В широту ее наблюдающей самости,

Она приносила грандиозный порыв Дыхания Жизни;

Ее поток влек надежды и страхи мира,

Всей жизни, всей Природы крик неудовлетворенный, голодный

И страстное желание, которое вся вечность не может заполнить.

Жизнь взывала к горним секретам души

И к чуду никогда не умирающего пламени,

Она говорила какому-то первому невыразимому экстазу,

Скрытому в ударе созидательном Жизни;

От нижних незримых глубин отрывала

Свой соблазн и магию пришедшего в беспорядок блаженства,

В земной свет вливала свою сумятицу очарования спутанного

И примитивной радости Природы торопливый глоток,

И огонь, и мистерию восторга запретного

Пила из бездонного источника мирового либидо,

И медовую сладость отравленного вина вожделения и смерти, –

Хотя грезила о вине славы богов жизни, –

Ощущала как золотое жало восторга небесного.

Бесконечности желания циклы

И тайны мастерства, что мир нереализованный делали

Шире известного и ближе, чем неизвестный,

В котором вечно охотятся гончие жизни и разума,

Искушали глубокое, неудовлетворенное побуждение внутри

Стремиться к неосуществленному и вечно далекому

И делать эту жизнь на земле ограниченной

Подъемом к вершинам, в пустоте исчезающим,

Славы невозможного поиском.

Жизнь грезила о том, чего никогда не знала она,

Хватала то, что никогда еще завоевано не было,

Она запечатлевала в Елисейских полях памяти

Очарование, что бежит от восторга сердца, быстро теряемого;

Она осмеливалась пробовать то, что убивает, вредящие радости,

Воображаемые контуры вещей незаконченных

И призывы к трансмутирующему танцу Цирцеи,

И площадей любви владения страсти,

И буйство дикого Зверя, и шумную игру с Красотою и с Жизнью.

Она несла свои крики и противоположных сил волны,

Свои моменты касаний светящихся планов,

Свои восхождения пламенные и обширные вздымающиеся в небо попытки,

Свои феерические башни грез, на ветрах возведенные,

Свои погружения во тьму и пучину,

Свой мед мягкости, свое вино острое ненависти,

Свои смены солнца и туч, смеха и слез,

Свои бездонные опасные ямы и пучины глотающие,

Свой страх и свою радость, экстаз и отчаяние,

Свои оккультные волшебства и свои элементарные линии,

Великие причастия и возвышающие движения,

Свою веру в небо, свое общение с адом.

Эти силы не загрубели мертвым весом земли,

Они давали вкус амброзии и укус яда.

Было рвение во взгляде Жизни,

Что видела голубизну неба в сером воздухе Ночи;

Импульсы к богу на крыльях страсти парили.

Быстро шагающие мысли Разума со своих высоких шей испускали

Пылающее великолепие, подобное радужной гриве,

Драгоценное украшение из света интуиции чистой;

Ее пламенноногий галоп они могли имитировать:

Голоса разума подражали напряжению вдохновения,

Его пульсам непогрешимости,

Его скорости и небесному прыжку Богов молниеносному.

Острому лезвию, что режет сети сомнения,

Его мечу проницательности, что почти божественным кажется.

Однако все то знание было у солнца заимствовано;

Пришедшие формы не были по рождению небесной природы:

Внутренний голос мог произносить нереального Слово;

Его могущество, опасное и абсолютное,

Могло примешать яд к вину Бога.

На этих сияющих спинах ложь могла верхом ехать;

Правда лежала с восторгом в страстных руках заблуждения,

Скользя вниз по течению в счастливой барже золотой:

Она заостряла свой луч изумительной ложью.

Здесь, в нижних царствах Жизни, противоположности встречаются все;

Истина смотрит и делает свои работы с глазами завязанными,

И Неведение — здесь патрон Мудрости:

Те галопирующие копыта в их восторженной скорости

Могли в опасную промежуточную зону внести,

Где Смерть гуляет, нося платье Жизни бессмертной.

Либо они вступают в долину блуждающего Отблеска,

Откуда, пленники или жертвы Луча благовидного,

Души, в тот регион пойманные, никогда не смогут сбежать.

Посредники, не господа, они служат желаниями Жизни,

В ловушке Времени все время трудясь.

Их тела, рожденные из лона некоего Нуля,

Ловят дух в мимолетные грезы,

Затем гибнут, извергая бессмертную душу

Из живота Материи в сточную трубу Ничего.

Однако немногие непойманные, неубитые, могут пройти осторожно,

Неся образ Истины в сердцах, ее приютивших,

Вырвать Знание из загораживающей хватки ошибки,

Сквозь глухие стены маленького себя проходы пробить,

Затем путешествовать, чтобы достичь жизни более великой.

Все это текло мимо нее, и ей казалось,

Будто вокруг высокого и безмолвного острова

Шум вод с далеких неведомых гор

Поглотил его узкие берега в толпящихся волнах

И создал голодный мир белой бешенной пены:

Спешащий, миллиононогий дракон,

В пене и крике, великана пьяного шум оглушительный,

Вскидывая гриву Тьмы в небо Бога,

Он кружил, отступая в удалявшемся реве;

Затем просторный и спокойный воздух опять улыбался:

Синее небо, зеленая земля, партнеры царства Прекрасного,

Жили как встарь, товарищи в счастье;

И в сердце мира радость жизни смеялась.

Все утихло сейчас, почва блестела сухая и чистая.

Через все это она не двигалась, не ныряла в тщетные волны.

Из обширности молчаливой себя

Шум Жизни исчез; ее дух был нем и свободен.

Затем, идя вперед через широкое молчание себя,

Она вошла в упорядоченное Пространство блестящее.

Там Жизнь пребывала в могучем спокойствии;

Цепь была на ее сильном сердце бунтарском.

Смиренная, приученная к скромности шага отмеренного,

Она не хранила более свой неистовый бег и напор;

Она утратила беззаботную величественность своих размышлений

И обильную грандиозность своей царственной силы;

Обуздана была ее могучая пышность, роскошное ее расточительство,

Протрезвели пирующие ее игры вакхической,

Урезаны растратчики на базаре желаний,

Принужден деспотической волей ее фантазии танец,

Холодная флегматичность разгул чувства связала.

Царствие без свободы была ее участь;

Ее министрам подчинялся суверен на престоле:

Ее домом повелевали слуги, разум и чувство,

Ее духа границы они очертили жесткими линиями

И охраняли фалангою бронированных правил

Взвешенное царствие разума, хранили порядок и мир.

Ее воля жила, в твердокаменных стенах закона закрытая,

Ее сила была скована цепью, что притворялась украшением,

Воображение было в тюрьму форта посажено,

Ее фаворит, распутный и ветреный;

Равновесие реальности и резона симметрия

Восседали на его месте под охраной построенных фактов,

Они давали душе скамью Закона для трона,

Для царства — маленький мир правил и линий:

Мудрость эпох, сжатая до строк схолиаста,

Сморщилась, перенесенная в схему тетрадочную.

Всемогущей свободы Духа не было здесь:

Схоластический разум захватил пространства обширные жизни,

Но предпочел жить в убогих, голых комнатах,

Отгороженных от слишком просторной опасной вселенной,

Боясь свою душу потерять в бесконечности.

Даже Идеи широкий простор был разрезан

В систему, к прочным колоннам мыслей прикованную

Или прибитую к твердой почве Материи:

Или даже душа была потеряна в ее собственных высях:

Идеала высоколобому закону послушная

Мысль поставила трон на невещественном воздухе,

Пренебрегая тривиальностью равнинной земли:

Она не впускала реальность жить в свои грезы.

Либо все в систематизированную вселенную шагало:

Империя жизни укрощенным была континентом;

Ее мысли — построенная и дисциплинированная армия;

Одетые в униформу, они сохраняли логику своего места фиксированного

По приказу вымуштрованного центуриона-ума.

Либо каждая заступала на пост свой, подобно звезде,

Или маршировала через фиксированное с постоянными созвездиями небо,

Или свой феодальный ранг среди своей ровни хранила

В не меняющейся космической иерархии неба.

Либо, как высокородная дева с целомудренным взглядом,

Которой запрещено гулять неприкрыто на людях,

Она должна двигаться в изолированных, закрытых покоях,

Ее чувство — в монастыре жить или на путях охраняемых.

Жизнь была препоручена тропинке безопасного уровня,

Она не отваживалась искушать великие и трудные выси

Или взбираться, чтобы быть соседкой одинокой звезды,

Или идти по рискованному краю обрыва,

Или соблазнять опасный смех разрушителей бешенопенных,

Певца авантюры, любителя риска,

Или в свои покои звать пылкого бога,

Или оставить мировые границы и быть там, где их нет,

Страстью сердца встречать Обожаемого

Или воспламенять мир огнем внутреннего Пламени.

Прозы жизни эпитет избитый,

Только разрешенное пространство она должна заполнять цветом,

Не должна вырываться за рамки кабинета идеи,

Нарушать в ритмах слишком высоких или широких.

Даже когда они в воздухе идеальном парили,

Полет мысли не терял себя в синеве неба:

На небесах он сделанный по образцу цветок рисовал

Дисциплинированной красоты и гармоничного света.

Умеренный бдительный дух правил жизнью:

Его действия были орудием изучающей мысли,

Слишком холодной, чтобы воспринять пламя, воспламенить мир,

Либо внимательного резона дипломатичными действиями,

Оценивающего смысл конца представляемого

Или план некой спокойной Воли на высшем уровне,

Или стратегию некой Высокой Команды внутри,

Чтобы завоевать богов потайные сокровища

Или для спрятанного царя некий славный мир покорить;

Не спонтанного себя отражением,

Указателем существа и его настроений,

Крылатым полетом сознающего духа, таинством

Общения жизни с безмолвным Всевышним

Или его чистым движением по пути Вечного.

Или же для тела некой высокой Идеи

Дом был построен из кирпичей, плотно пригнанных слишком;

Действие и мысль сцементированные сделали стену

Маленьких идеалов, ограничивающих душу.

Даже медитация размышляла на узком сидении;

И богослужение повернулось к эксклюзивному Богу,

Вселенскому в часовне молилось,

Двери которой для вселенной были закрыты:

Или преклонял перед бестелесным Имперсональным колени

Глухой к крику и огню любви разум:

Рациональная религия сердце сушила.

Он планировал гладкие действия жизни с этичными правилами

Или предлагал беспламенную и холодную жертву.

Священная Книга на его освященном аналое лежала,

В интерпретации шелковые тесемки обернутая:

Кредо запечатывало ее смысл духовный.

Здесь была спокойная страна твердого разума,

Здесь ни жизнь, ни голос страсти больше не были всем;

Крик чувства утонул в тишине.

Ни души не было здесь, ни духа, один только разум;

Разум претендовал на то, чтобы быть душою и духом.

Дух себя видел как форму ума,

Сам в славе мысли затерянный,

В свете, что делал невидимым солнце.

Она в прочное и благоустроенное пространство вошла,

Где все было спокойно, каждая вещь на своем месте хранилась.

Каждая нашла, что искала, и цель свою знала.

Все окончательную, завершенную стабильность имело.

Там могучий стоял, что нес властность

На важном лице и держал посох;

Его жест и тон были воплощением приказа;

Окаменелая мудрость традиции речь его высекла,

Его предложения имели привкус пророчества.

"Путешественник иль пилигрим внутреннего мира,

Счастлив ты, ибо достиг нашего блестящего воздуха,

Горящего верховной завершенностью мысли.

О претендент на безупречный путь жизни,

Здесь нашел ты его; отдохни от поиска и живи с миром.

Дом космической определенности — наш.

Здесь истина. Бога гармония — здесь.

Внеси свое имя в книгу элиты,

Допущенная санкцией, что имеют немногие,

Займи свой пункт знания, свой пост в разуме,

Получи в бюро Жизни свой ордер,

И славь свой удел, что тебя одной из нас сделал.

Все здесь, снабженное этикеткой и закрепленное, разум знать может,

Все систематизировано законом, чему Бог жить разрешает.

Это — конец; здесь нет запредельного.

Здесь — безопасность последней стены,

Здесь — ясность меча Света,

Здесь — победа единственной Истины,

Здесь безупречного блаженства сияет бриллиант.

Фаворитом Небес и Природы живи".

Но слишком уверенному и довольному мудрецу

Савитри ответила, в мир его бросив

Взгляд глубокого освобождения, сердца вопрошающий внутренний голос.

Но сердце молчало, лишь чистый свет дня

Интеллекта царил здесь, ограниченный, педантичный, холодный.

"Счастливы те, кто в этом хаосе вещей,

В этом приходе и уходе ног Времени

Может найти Правду единственную, вечный Закон:

Они живут, не тревожимые надеждой, сомнением, страхом.

Счастливы утвердившиеся на фиксированной вере

В этом неясном неустойчивом мире,

Счастливы те, кто посадил в почву сердца богатую

Одно маленькое зернышко духовной уверенности.

Счастливы те, кто на вере стоит, как на камне.

Но должна я пройти, завершенный поиск оставив,

Округленный, непреложный, результат твердый Истины

И это гармоничное строение мира-факта,

Это упорядоченное знание вещей очевидных.

Здесь не могу я остаться, ибо я ищу свою душу".

В этом светлом, удовлетворенном мире ей никто не ответил.

Лишь на свои привычные пути повернули,

Удивляясь, вопрошающего в том воздухе слыша,

Слыша мысли, что еще могут повернуть к Запредельному.

Но некоторые бормотали, проходя из родственных сфер:

Каждый своим кредо судил мысль, что сказала Савитри.

"Кто это, что не знает, что душа –

Это маленькая железа или ошибка секреции,

Беспокоящая здравомыслящее правление разума,

Дезорганизующая функционирование мозга,

Или она — страсть, что ютится в смертном доме Природы,

Или греза, шепчущая в человеческой пещере мысли подземной,

Который хотел бы продлить свой краткий и несчастливый срок

Или к живущему в море смерти цепляется".

Иные думали так: "Нет, это свой дух она ищет.

Великолепная тень имени Бога,

Из царства Идеала бесформенный блеск,

Дух — это Святой Дух Ума[50];

Но не касался никто его членов и его лика не видел.

Каждая душа — это великого Отца Сын распятый,

Разум — один родитель этой души, ее причина сознательная,

Земля, на которой дрожит краткий свет преходящий,

Разум — создатель единственный очевидного мира.

Все, что здесь есть, — это часть нашей собственной самости;

Наши умы создали мир, в котором живем мы".

Другой, с неудовлетворенными глазами мистическими,

Что любил свою убитую веру и ее смерть оплакивал, думал:

"Разве здесь еще кто-то остался, кто Запредельного ищет?

Но может ли быть найден путь, открыты ворота?"

Так она путешествовала сквозь свою безмолвную самость.

На дорогу пришла, пылкой толпою заполненную,

Что спешила, блестящая, огненногая, с глазами, света солнца полными,

Торопящаяся достичь стены мира мистической

И из замаскированных дверей во внешний разум пройти,

Куда ни Свет не приходит, ни мистический голос,

Посланцы из наших сублиминальных величий,

Гости из пещеры тайной души.

Они в смутную духовную дремоту врываются

Или изливают широкое чудо на нашу самость проснувшуюся,

Идеи, что поступью нас посещают лучистой,

Мечты, что на нерожденную намекают Реальность,

Удивительные богини, с глубокими озерами магических глаз,

Сильные ветроволосые боги, несущие арфы надежды,

Великие, лунных оттенков видения, сквозь золотой воздух скользящие,

Стремления грез солнечных головы и звездно-резные члены,

Эмоции, делающие обычное сердце возвышенным.

И Савитри, смешавшись с великолепной толпой,

Стремясь к духовному свету, что несли эти боги,

Подобно им желала спешить мир Бога спасать;

Но она сдержала высокую страсть в своем сердце:

Она знала, что сперва нужно найти свою душу.

Только те, кто себя спасли, спасти могут других.

С противоположными чувствами она встречала загадочную истину жизни:

Они, неся свет страдающим людям,

Спешили энергичными ногами в миры внешние;

Ее же глаза были повернуты к источнику вечному.

Она, протянув свои руки, толпу останавливая, крикнула:

"О счастливая компания светлых богов,

Откройте, кто знает, дорогу, по которой идти должна я, –

Ибо, конечно, то светлое жилище — ваш дом, –

Чтобы найти место рождения оккультного Пламени

И глубокую пещеру моей тайной души".

Один отвечал, указуя в молчащую смутность

На далекой оконечности сна,

На какой-то задний фон внутреннего мира далекий.

"О Савитри, из твоей скрытой души мы приходим.

Мы — посланцы, оккультные боги,

Что помогают тяжелой и серой невежественной жизни людей

К красоте и чуду проснуться,

Их божественностью и славой касаясь;

Во зле мы светим бессмертное пламя добра

И держим факелы знания на дорогах неведения;

Мы — всех людей и твое стремление к Свету.

О человеческая копия и маска Бога,

Ты ищешь божество, которое ты хранишь спрятанным,

И живешь Истиной, которой не знаешь,

Иди по вьющейся широкой дороге мира к ее истоку.

Там, в безмолвии, которого мало достиг кто,

Ты увидишь Огонь, на голом камне горящий,

И глубокую пещеру твоей тайной души".

Затем Савитри, следуя вьющейся великой дороге,

Дошла до тех мест, где та истончилась до узкой тропы,

Протоптанной израненными ногами лишь редких паломников.

Несколько светлых фигур из неведомых глубин появились

И смотрели на нее спокойными глазами бессмертными.

Не было слышно ни звука, могущего нарушить тишину размышляющую;

Одна ощущалась безмолвная близость души.

Конец третьей песни

Песнь четвертая Тройные силы души

Здесь, с низкой, покатой, равнодушной земли,

Первого подъема страсть начиналась;

Лунно светлый лик в темной туче волос,

Сидела Женщина в бледно светящемся платье.

Изрезанная и зазубренная почва была ей сиденьем,

Под ногами лежал острый, ранящий камень.

Божественная жалость на пиках мира,

Дух, затрагиваемый горем всего, что живет,

Она глядела издали и видела из внутреннего разума

Этот сомнительный мир внешних вещей,

Мир фальшивой наружности, правдоподобных форм,

Этот сомнительный космос, в невежественной Пустоте протянувшийся,

Боль земли, труд и скорость звезд,

Рождение тяжкое и конец жизни печальный.

Принимая вселенную как свое тело горя,

Мать семи печалей терпела

Семь кинжальных ударов, что пронзали ее кровоточащее сердце:

Красота печали на ее лице медлила,

Ее глаза затуманены следами древними слез.

Ее сердце было истерзано агонией мира,

Обременено горем и борьбою во Времени,

Измученная музыка шла следом за ее восхитительным голосом.

Поглощенная в глубокого сострадания экстаз,

Подняв нежный луч своего терпеливого взгляда,

К тихой сладости приучающие слова медленно она говорила:

"О Савитри, я — душа твоя тайная.

Я пришла разделить страдания мира,

Я направляю боль моих детей в свою грудь.

Я — кормилица горя под звездами,

Я — душа всех, кто корчится плача

Под безжалостной бороною Богов.

Я — женщина, раба и кормилица, зверь избиваемый;

Я направляю руки, что мне жестокие удары наносят.

Я служу сердцам, что мою любовь и усердие с презреньем отвергли;

Я — ублажаемая королева, я — балуемая кукла,

Я — дарительница рисовой чаши,

Я — Дома почитаемый Ангел.

Я есть во всем, что кричит и страдает.

Это моя молитва поднимается тщетно с земли,

Меня пересекают моих созданий агонии,

Я — дух в мире боли.

Крик пытаемой плоти и мучимых сердец,

Падший назад, в сердце и плоть, не услышанный Небом,

Истерзал мою душу гневом и беспомощным горем.

Я видела крестьянина, горящего в хижине,

Я видела разрубленный труп ребенка убитого,

Слышала крик женщины, похищенной, раздетой, насилуемой

Среди адской своры преследователей,

Я смотрела на это и не имела силы спасти.

У меня не было сильных рук, чтобы помочь иль убить;

Бог дал мне любовь, он не дал свою силу.

Я разделила тяжкий труд скота под ярмом,

Принуждаемого шпорой, кнутом подбодряемого;

Я разделила страхом наполненную жизнь зверя и птицы,

Их долгую охоту за пищей случайной,

Их крадущиеся, ползущие, голодные скитания,

Их боль, ужасную хватку их клюва и когтя.

Я разделила повседневную жизнь обычных людей,

Их удовольствия мелкие, их пустые заботы,

Их пресс беспокойств и дикую орду болезней,

Земной след горя без надежды на облегчение,

Скучный, ненужный и безрадостный труд,

Бремя бедности и ударов судьбы.

Я была жалостью, над болью склонившейся,

Мягкой улыбкой, что исцеляет сердце израненное,

Сочувствием, делающим жизнь менее тяжкою.

Человек чувствовал близко мое лицо и незримые руки;

Я была страждущим и его стоном,

С искалеченным и убитым я лежала ничком,

Я жила с заключенным в подземной темнице,

Тяжелое на моих плечах лежит ярмо Времени:

Не отвергая ничего от груза творения,

Я несла все и знаю, должна нести я еще:

Вероятно, когда мир в сон последний погрузится,

Я тоже смогу в немом вечном мире уснуть.

Я терпела спокойное равнодушие Неба,

Наблюдала жестокость Природы к страдающим тварям,

В то время, как Бог проходил мимо, не повернувшись помочь,

Но не роптала я против воли его,

Его космический Закон я не винила.

Лишь изменить этот великий тяжкий мир боли

Терпеливая из моей груди поднималась молитва;

Бледное смирение освещает мой лик,

Внутри меня живут милосердие и вера слепая;

Я несу огонь, что никогда быть погашен не может,

И сострадание, что солнца поддерживает.

Я есть надежда, что в сторону моего Бога глядит;

Моего Бога, что никогда не приходил ко мне прежде;

Его голос я слышу, что всегда говорит: "Я иду":

Я знаю, день настанет, он придет, наконец".

Она замолчала, и, словно эхо, снизу,

Отвечая ее пафосу божественной жалости,

Голос гнева откликнулся ужасным рефреном,

Раскат грома или рев сердитого зверя,

Зверя, что пресмыкаясь рычит в глубине человека, –

Голос Титана мучимого, Бога когда-то:

"Я — Человек Страданий, я — тот,

Кто прибит на кресте широком вселенной;

Чтоб насладиться моей агонией, Бог создал землю,

Мою страсть темой своей драмы он сделал.

Он послал меня обнаженным в свой горький мир

И бил меня палками горя и боли,

Чтобы я мог кричать и у ног его ползать,

И творить ему богослужение слезами и кровью.

Я — Прометей под клювом стервятника,

Человек, открыватель бессмертного пламени,

Сожжен на костре, сгорая как мотылек;

Я — искатель, что не мог найти никогда,

Я — боец, что не мог никогда победить,

Я — бегун, что никогда не достигал своей цели:

Ад пытает меня моих мыслей лезвиями,

Великолепием моих грез меня мучает небо.

Что пользы мне в моем животном рождении;

Что пользы мне от моей души человеческой?

Я тружусь, как животное, и, как скот, подыхаю.

Я — бунтарь, я — беспомощный раб;

Судьба и приятели меня в зарплате обманывают.

Своею кровью я смываю своего рабства печать

Колени притеснителя я скидываю с ноющей шеи,

Лишь чтоб усадить новых тиранов:

Мои учителя мне уроки рабства давали,

Мне показали штамп Бога и мою собственную подпись

На огорчительном контракте судьбы.

Я любил, но меня никто не любил с моего рождения самого;

Плод моих трудов отдается в руки другого.

Все, что оставлено мне — мои злые мысли,

Моя жалкая ссора с человеком и с Богом,

Зависть к богатствам, которые я не могу разделить,

Ненависть к счастью, что не мое.

Я знаю, мой удел всегда будет прежним,

Это — моей природы работа, что измениться не может:

Я любил для себя, не ради любимого,

Я любил для себя, а не ради жизней других.

Каждый в себе одинок по закону Природы,

Таким сделал Бог его мир, жестокий и страшный,

Таким сделал он человеческое мелкое сердце.

Лишь силой и хитростью человек может выжить:

Ибо жалость в его груди — это слабость,

Его доброта — слабость нервов,

Его добро — для возвращения вклад,

Его альтруизм — эго другое лицо:

Он служит миру, чтобы ему мог служить мир.

Если б когда-то сила Титана смогла бы проснуться во мне,

Если б Энселадус[51] из Этны смог бы подняться,

Я бы тогда воцарился хозяином мира

И как Бог насладился бы человеческим блаженством и болью.

Но Бог отобрал у меня античную Силу.

Лишь тупое согласие в моем вялом сердце,

Жестокое удовольствие от особенной боли,

Словно возвышающей меня над моим родом;

Лишь страданием я могу других превзойти.

Я — жертва зол титанических,

Я — исполнитель дел демонических;

Я был сделан для зла, зло — мой удел;

Злым я быть должен, злом жить;

Ничего иного не могу я делать, кроме как быть собой;

Каким меня Природа создала, таким я и должен остаться.

Я тружусь и страдаю, и плачу; я — стон, и я — ненависть".

И Савитри выслушала голос и эхо выслушала,

И, повернувшись к ее существу жалости, сказала:

"Мадонна страдания. Мать горя божественного,

Ты — моей души часть, посланная

Нести непереносимое страдание мира.

Ибо ты есть, люди не сдаются их року,

А просят счастья и бьются с судьбой;

Ибо ты есть, несчастный еще может надеяться.

Но твоя сила в том, чтоб утешить, а не в том, чтобы спасти.

Однажды вернусь я, несущая силу,

И напиться тебе из чаши Вечного дам,

Восторжествуют в твоих членах Его силы потоки,

И покой Мудрости будет контролировать твое страстное сердце.

Твоя любовь станет узами рода людского,

Сострадание — светлым ключом действий Природы:

Страдание уйдет, на земле отмененное;

Мир от гнева Зверя будет свободен,

От жестокости Титана и его боли.

Здесь будут мир и радость во веки веков".

Она поднялась дальше по бегущему вверх пути ее духа.

Горячее великолепие среди папоротников и камней поднималось,

Тихий ветер ласкал сердце теплом,

Тончайшим ароматом под деревьями веяло.

Все стало прекрасным, тонким, высоким и странным.

Здесь, на валуне, вырезанном подобно огромному трону,

Сидела Женщина в золотом и пурпурном сиянии,

Вооруженная трезубцем и молнией,

Ее ноги стояли на ложе львиной спины.

Грозная улыбка изогнула ей губы,

Небесный огонь смеялся в уголках ее глаз;

Ее тело — масса храбрости и силы небесной,

Она грозила триумфу нижних богов.

Гало из молний пылало вокруг ее головы

И широкий пояс власти верховной обхватил ее платье,

Величественность и победа с ней восседали,

Охраняя в широком поле битвы космическом

Против равнинного равенства Смерти

И всеуравнивающей Ночи мятежной,

Иерархия Сил управляемых,

Высокие, неизменные ценности, положения высокие,

Привилегированная аристократия Истины,

В солнце правящего Идеала

Триумвират мудрости, любви и блаженства

И единственная автократия абсолютного Света.

Августейшая, на своем троне в мире внутреннем Разума,

Мать Могущества смотрела вниз на преходящие вещи,

Продвигающуюся поступь Времени слушала,

Видела неодолимое кружение солнц

И слышала гром марша Бога.

Среди раскачивающихся в их борьбе Сил

Суверенным было ее слово светлой команды,

Ее речь звенела, как крик войны или как песнь пилигрима.

Очарование, возвращающее надежду ослабевшим сердцам,

Устремленная гармония ее могучего голоса:

"О Савитри, я — душа твоя тайная.

Я пришла вниз, в человеческий мир,

В движение, наблюдаемое недремлющим Оком,

В противостояние темное земного удела,

В борьбу Сил светлой и черной.

Я стою на земных дорогах опасности и горя

И помогаю несчастным, обреченных спасаю.

Могучим несу я в награду их силу,

Слабым несу я броню силы своей;

Тем, кто стремится, я несу их вожделенную радость:

Я — фортуна, оправдывающая великого и мудрого

Санкцией аплодисментов толпы,

Затем топчущая их крепкими пятками рока.

Мое ухо к крику угнетенных прислушивается,

Я опрокидываю троны тиранов-царей:

Крик доносится от изгнанных и преследуемых жизней,

Взывающих ко мне против мира безжалостного,

Голос покинутого, брошенного,

Одинокого узника в его подземной темнице.

В моем приходе люди приветствуют Всемогущего силу

Или со слезами благодарности восхваляют его Милость спасительную.

Я караю Титана, на мире рассевшегося,

Я убиваю великана в его пещере, испятнанной кровью.

Я — Дурга, богиня силы и гордости,

Я — Лакшми, королева фортуны и благ;

Я ношу облик Кали, когда убиваю,

Я топчу трупы демонических полчищ.

Мне поручено Богом делать эту работу могучую,

Не тревожась я служу его воле, мне силу пославшему,

Пренебрегаю опасностями и земными последствиями,

Не сужу о добродетели и о грехе,

А делаю дело, которое он вложил в мое сердце.

Не боюсь я сердитого хмурого Неба,

Не отступаю перед красною атакою Ада;

Я сокрушаю сопротивление богов,

Я миллионы гоблинских препятствий вытаптываю.

Я веду человека по пути Божества

И храню его от Змеи и от красного Волка.

В его смертную руку небесный меч свой я вкладываю

И на него надеваю латы богов.

Я разрушаю невежественную гордость ума человеческого

И веду в обширность Истины мысль,

Я разрываю человеческую узкую и удачную жизнь

И заставляю его глаза, полные ужаса, взглянуть на солнце,

Чтобы для земли он мог умереть и в своей душе жить.

Я знаю цель, я знаю тайный маршрут;

Я изучила карту незримых миров;

Я — вождь битвы, звезда путешествия,

Но великий упрямый мир моему Слову противится,

Искривленность и зло в человеческом сердце

Сильнее чем Разум, глубже чем Яма,

И злоба вражеских Сил

Подводит назад часы судьбы ловко

И могучее кажется, чем вечная Воля.

Космическое зло слишком сильно, чтобы его выкорчевать,

Космическое страдание слишком обширно, чтобы его исцелить.

Немногих веду я, тех, кто мимо меня к Свету проходит;

Немногих спасаю, масса падает назад неспасенная;

Мало кому помогаю, многие бьются и падают:

Но мое сердце твердо, и я свой делаю труд:

Медленно свет растет на востоке,

Медленно мир прогрессирует на пути Бога.

Его печать — на задаче моей, что потерпеть неудачу не может:

Я услышу серебряное пение небесных ворот,

Когда душу мира встречать выйдет Бог".

Она сказала и из человеческого нижнего мира

Ответ, искаженное эхо, ее речь повстречал;

Сквозь пространство ума голос донесся

Карлика-Титана, деформированного, скованного бога,

Что стремится своей природы бунтарскому веществу стать хозяином

И сделать вселенную своим инструментом.

Эго этого великого мира желания

Требовало землю и широкое небо для пользы

Человека, главы жизни, что оно на земле образует,

Для его представителя и сознающей души,

Символа эволюционизирующего света и силы,

Сосуда того божества, что должно быть.

Мыслящее животное, Природы господин борющийся,

Из нее он сделал свою кормилицу, орудие, рабу,

И ей платит в качестве жалования

Неизбежно по глубокому закону вещей

Горем сердца, смертью своего тела и болью;

Его страдания — ее средства расти, видеть и чувствовать;

Его смерть бессмертию ее помогает.

Орудие и раб своего собственного раба и орудия,

Он восхваляет свою свободную волю и свой разум господствующий,

Но принуждаем ею на пути, что избирает она;

Владелец владеемый, правитель правимый,

Сознания ее автомат, ее желания жертва обмана.

Его душа, ее гость, — суверен немой и инертный,

Его тело — ее робот, его жизнь — ее способ жить,

Его сознательный разум — ее могучий, восставший слуга.

Голос поднялся и поразил некое внутреннее солнце:

"Я — сил наследник земных,

Медленно на свое имущество я своих прав добиваюсь;

Растущее божество в ее обожествленной грязи,

Я поднимаюсь, претендент на трон неба.

Последний рожденный землею, я стою первым;

Ее медленные тысячелетия моего рождения ждали.

Хотя я живу во Времени, осаждаемый Смертью,

Подвергающийся опасностям владелец своей души, своего тела,

Поселенный среди звезд на маленьком пятнышке,

Для меня и моей пользы была вселенная сделана.

Бессмертный дух в гибнущей глине,

Я есть Бог, в человеческой форме пока не раскрытый;

Даже если его нет, он будет во мне.

Луна и солнце — это на моей дороге светильники;

Для дыхания моих легких был выдуман воздух,

Обусловленный как широкое пространство без стен

Для колес моей крылатой повозки, путь пробивающей,

Море для меня было сделано, чтобы я плыл по нему,

Чтобы оно на своей спине несло мою золотую коммерцию:

Оно смеется, расколотое скользящим килем моего удовольствия,

А я смеюсь в его черные глаза судьбы и смерти.

Земля есть мой пол, небо — крыша.

Все было подготовлено за многие молчаливые эры.

Бог ставил эксперименты с животными формами,

Затем, лишь когда все было готово, был рожден я.

Я был рожден слабым, малым, невежественным,

Беспомощным созданием в мире суровом,

Сквозь свои краткие года со Смертью за спиной путешествующим:

Я вырос более великим, чем Природа, мудрее, чем Бог.

Я сделал реальным то, о чем она и не грезила,

Я завладел ее силами и в свою работу их впряг,

Я формировал ее металлы и сотворил новые,

Одежду и стекло из молока я создам,

Железо сделаю бархатом, воду — несокрушимым камнем,

Как Бог, в его хитростях искусства художника,

Отолью из одной простой протоплазмы разные формы,

В одной Природе — множество жизней,

Все, что воображение может придумать

В неосязаемом разуме, перелью заново

В пластичной Материи конкретно и твердо.

Нет магии, что смогла бы моей магии мастерство превзойти.

Нет чуда, которого я не достигну.

Что несовершенным Бог бросил, я завершу.

Из запутанного разума и души полусделанной

Его грех и ошибку я устраню;

Чего он не придумал, я придумаю:

Он был первым творцом, я — последним.

Я нашел атомы, из которых он построил миры:

Первая ужасная энергия космоса

Уничтожит, призванная, моих врагов род,

Вычеркнет нацию, расу отменит,

Молчание смерти оставит там, где были радость и смех.

Либо разорванное незримое пошлет силу Бога,

Чтобы мой расширить комфорт и мое увеличить богатство,

Мою машину ускорить, которая сейчас правит молниями,

И орудия моих чудес поворачивать.

Я возьму из его рук средства его волшебства

И сотворю с ними чудеса более великие, чем его лучшие.

Я сохранил свою мысль сбалансированную;

Я изучил свое существо, я проэкзаменовал мир,

Я вырос в искусств жизни мастера.

Я приручил дрессировкою дикого зверя быть моим другом;

Он охраняет мой дом, смотрит вверх, ожидая моего повеления.

Я научил свой род повиноваться и слушаться.

Я использовал мистерию космических волн,

Чтобы далеко видеть и далеко слышать:

Я покорил Космос и плотно опутал всю землю.

Скоро я узнаю Разума тайны:

Я играю со знанием и с неведением,

Добродетель и грех — изобретения мои,

Я могу превзойти их или суверенно использовать.

Истины я узнаю мистические, ухвачу оккультные силы.

Я убью всех врагов взглядом иль мыслью,

Я почувствую всех сердец несказанные чувства,

Я увижу, услышу скрытые мысли людей.

И когда на земле я стану хозяином, я небеса завоюю;

Боги будут народом моих слуг и помощников,

Нет такого желания, что неосуществленным умрет:

Всемогущество и всезнание будут моими".

И Савитри выслушала голос и искаженное эхо выслушала,

И, повернув к своему существу силы, сказала:

"Мадонна могущества, Мать трудов и силы,

Ты — моей души часть, что вперед вышла,

Чтобы помочь человечеству и труду Времени.

Ибо ты есть, человек надеется и отваживается;

Ибо ты есть, души людей на небеса могут подняться

И гулять, словно боги, в присутствии Высшего.

Но без мудрости сила ветру подобна,

Она может дышать на высотах, целовать небеса,

Но не может создать она вечного.

Ты дала людям силу, мудрость ты дать не могла.

Однажды вернусь я, несущая свет,

Тогда я дам тебе зеркало Бога;

Ты увидишь себя и мир такими, какими они видятся Богом,

Отраженными в твоей души светлом омуте.

Твоя мудрость станет обширна, как широка твоя сила.

Тогда ненависть больше не сможет жить в сердцах человека,

Страх и слабость покинут жизни людей,

Крик эго замолкнет внутри,

Этот львиный рев, что требует мир как свою пищу,

Все будет могучей, блаженной и счастливой силой".

Поднявшись еще по пути ее духа,

Она вышла на высокий и счастливый простор,

На широкую башню видения, откуда все быть могло зримо

И все одним единственным взглядом ухвачено,

Как когда разделенные далью сцены вырастают в одну

И из оттенков воюющих возникает гармония.

Ветер был тих, и аромат наполнял воздух.

Веселая песня птиц и жужжание пчел,

И все, что обычно, естественно, сладко,

Было, однако, душе и сердцу интимно божественно.

Трепетала близость духа к его источнику,

И глубочайшие вещи, выглядели очевидными, близкими, верными.

Здесь, живой центр того зрелища, мира исполненного,

Сидела Женщина в чистом свете хрустальном:

В ее глазах небеса распахнули свой блеск,

Ее ноги были лучами лунного света, ее лик — ярким солнцем,

Ее улыбка могла склонить разорванное, мертвое сердце

Жить снова и чувствовать руки спокойствия.

Низкой музыкой был ее голос плывущий:

"О Савитри, я — душа твоя тайная.

Я пришла вниз на израненную землю покинутую,

Исцелить ее боль и в отдыхе утешить ей сердце,

И на колени Матери положить ее голову,

Чтобы она могла грезить о Боге и мир[52] его знать,

Я пришла нести гармонию высших сфер

В ритм земных грубых тревожимых дней.

Я показывала ей фигуры светлых богов

И несла утешение и силу ее борющейся жизни;

Высокие вещи, что ныне являются лишь словами и формами,

Я ей открывала в теле их силы.

Я — это мир[53], что тихо входит в грудь человека воинственную,

Его действия создают среди царствия Ада

Пристанище, где посланцы Небес могут устроиться;

Я — милосердие с добрыми руками, благословение дающими,

Я — тишина среди шумного топота жизни;

Я — Знание, в свою космическую карту глядящее.

В аномалиях человеческого сердца,

Где Добро и Зло — постельные приятели близкие

И Свет преследуем Тьмой на каждом шагу,

Где его обширное знание есть неведение,

Я есть Сила, что трудится к лучшему

И работает для Бога, и вверх к высотам глядит.

Я делаю даже ошибку и грех ступенями каменными,

А все испытания — путем долгим к Свету.

Из Несознания я строю сознание

И веду через смерть, чтобы бессмертной Жизни достигнуть.

Много есть форм Бога, которыми он растет в человеке;

Мысли и дела человека они штампуют божественностью,

Вверх поднимается статуя из человеческой глины

Или медленно трансмутируется в небесное золото.

Он есть Добро, ради которого сражаются люди и гибнут,

Он есть война Правого с несправедливым Титаном,

Он есть Свобода бессмертная, поднимающаяся из костра погребального,

Он есть Доблесть, охраняющая незыблемо безнадежный проход

Или стоящая одиноко и прямо на баррикаде разрушенной

Или часовым в опасной Ночи, эхом наполненной.

Он — венец мученика, сожженного в пламени,

И смирение святого довольное,

И равнодушная к ранам Времени смелость,

И мощь героя, борющегося с судьбою и смертью.

Он — на великолепном троне воплощенная Мудрость

И спокойная автократия правления мудрого.

Он — высокая и уединенная Мысль

Поодаль, над невежественным множеством:

Он — голос пророка, зрение провидца.

Он — Красота, души страстной нектар,

Он — Истина, которой живет дух.

Он — богатства духовной Обширности,

Излитые из целительных струй на нуждающуюся Жизнь;

Он — Вечность, час от часа подманиваемая,

Он — бесконечность в маленьком пространстве:

Он — бессмертие в руках смерти.

Эти силы я есть, и по моему зову приходят они.

Так ближе к Свету человеческую душу медленно я поднимаю.

Но за свое неведение цепляется человеческий ум,

А человеческое сердце — за свою малость,

За свое право на горе в жизни земной.

Лишь когда Вечность берет за руку Время,

Лишь когда бесконечность венчается на мысли конечного,

Может человек от себя быть свободным и жить с Богом.

Между тем богов приношу я на землю;

Я возвращаю надежду сердцу отчаявшемуся;

Смиренному и великому я даю мир,

Изливаю свою милость на глупых и мудрых.

Я спасу землю, если земля спасенною быть согласится.

Тогда Любовь, наконец, неизраненная, ступит на землю;

Человеческий разум допустит власть верховную Истины

И тело ощутит необъятное нисхождение Бога".

Она сказала, и из невежественного нижнего плана

Крик долетел, деформированное эхо, нагое, дрожащее.

Голос человеческого разума с его пониманием скованным

Нес свою гордую жалобу богоподобной силы,

Ограниченный смертного мыслей пределами,

Связанный цепями земного неведения.

Заточенный в свое тело и мозг

Смертный видеть не может все могущество Бога

Или соединится в своей широкой и глубокой тождественности

С тем, кто стоит внутри наших невежественных сердец неугаданный

И знает все вещи, ибо един он со всем.

Космические поверхности человек только видит.

Затем удивляясь, что от чувства может лежать что-то скрытым,

Он немного копает под собою глубины:

Но скоро бросает, он не может достичь ядра жизни

Или объединиться с пульсирующим сердцем вещей.

Он тело Истины видит нагое,

Хотя часто озадачен ее бесконечными платьями,

Но не может взглянуть на ее душу внутри.

Затем, неистово стремясь к абсолютному знанию,

Он рвет все детали, роет и колет:

Лишь удовлетворения формой берет для использования,

Дух ускользает или под его ножом умирает.

Он видит как пустоту протянувшуюся, пустошь гигантскую

Груды богатств бесконечности.

Конечное он сделал своим полем центральным,

Анализирует ее план, процессами ее управляет,

То, что всем движет, от его взгляда скрыто,

Его сосредоточенные глаза запредельное упускают невидимое.

Он имеет слепца безошибочное касание тонкое

Или неторопливого путника вид дальних сцен;

Души обнаруживающие контакты — не его,

Но все же его интуитивный свет посещает,

И вдохновение идет из Неведомого;

Но лишь рассудок и чувство он надежными чувствует,

Лишь они — его свидетели доверенные.

Так он мешкает, его великолепное усилие тщетно;

Его знание изучает светлую гальку на берегу

Огромного океана его неведения.

Однако грандиозными были акценты этого крика,

Космический пафос трепетал в его тоне:

"Я есть разум великого, невежественного мира Бога,

Поднимающийся к знанию по ступеням, им сделанным,

Я — всераскрывающая Мысль человека.

Я — бог, скованный Материей и чувством,

Животное, заключенное за колючую изгородь,

Зверь, что трудится, пищи прося,

Кузнец, прикованный к его наковальне и кузне.

Но удлинил я веревку, свою расширил я комнату.

Я начертил карту небес, проанализировал звезды,

В колеях Космоса описал я орбиты,

Измерил мили, разделявшие солнца,

И подсчитал их возраст во Времени.

Я копался в недрах земных и добывал

Богатства, охраняемые ее тусклой, коричневой почвой.

Я заклассифицировал перемены ее каменной корки,

И раскрыл даты ее биографии,

Спас страницы всего плана Природы.

Эволюции древо я набросал,

Каждый ствол, ветка, листок на своем собственном месте,

В эмбрионе выследил историю форм,

Генеалогию выстроил всех этих жизней.

Я открыл плазму, клетку и гены,

Нарисовал одноклеточных, человеческих предков,

Скромных первоисточников, из которых он встал;

Я знаю, как был он рожден и как умирает:

Лишь какой цели он служит, пока я не знаю,

Если вообще здесь есть цель, либо предназначение некое,

Либо импульс целеустремленной, богатой, созидательной радости

В земной силы обширных работах.

Я ухватил ее процессы запутанные, ничего не осталось:

Ее огромный механизм — в руках у меня;

Энергиями космоса для своей пользы я овладел.

Я сосредоточился на ее элементах мельчайших,

И ее незримые атомы были раскрыты:

Вся Материя — это книга, которую я изучил;

Лишь немного страниц прочитать мне осталось.

Я увидел пути жизни, разума тропы;

Я изучил повадки муравья и обезьяны,

Узнал поведение мужчины и женщины.

Если есть Бог в творении, его секреты нашел я.

Но пока Причина вещей остается сомнительной,

Их истина бежит в пустоту от преследования;

Когда объяснено уже все, ничего не известно.

Что избрало процесс, Сила зародилась откуда,

Не знаю я и, вероятно, никогда не узнаю.

Мистерия есть этой могучей Природы рождение;

Мистерия есть поток ускользающий разума.

Мистерия есть причуда многообразная жизни.

Что бы ни изучил, возникает Случайность, чтоб опровергнуть;

Что бы я ни построил, Судьбой изменено и захвачено.

Я могу предвидеть действия силы Материи,

Но не судьбы человеческой ход:

Он управляем на тропах, которые не он выбирает,

Он падает с шумом под колеса катящиеся.

Мои величайшие философии аргументированными предположениями являются,

Мистические небеса, что требуют человеческую душу,

Есть шарлатанство воображающего мозга:

Все есть спекуляция иль греза.

В конце концов сам мир сомнительным кажется:

Бесконечно малого шутка дразнит массу и форму,

Из-под маски конечной звенит смех бесконечности.

Вероятно, мир есть ошибка нашего зрения,

Трюк, повторяемый в каждом проблеске чувства,

Нереальный разум бредит душой

В стрессе видения фальшивой реальности,

Или танец Майи скрывает Пустоту нерожденную.

Даже если бы смог я достичь сознания более великого,

Какая в том польза для Мысли, чтоб покорить

Реальность, которая невыразима навеки,

Какая польза охотиться в берлоге Себя бестелесного

Или Непознаваемого делать целью души?

Нет, дай мне трудиться внутри моих смертных границ,

Не живи по ту сторону жизни, не думай за пределами разума;

Наша малость нас спасает от Бесконечности.

В ледяную грандиозность, пустынную и одинокую,

Не зови меня умирать смертью великой и вечной,

Оставленным обнаженным от моей собственной человеческой природы

В холодной обширности безграничности духа.

Каждое создание границами своей природы живет,

И как избежать может кто-то своей судьбы прирожденной?

Я — человек, человеком дай мне остаться,

Пока в Несознание, немым и спящим, я не паду.

Высокое безумие, химера все это,

Думать, что Бог живет спрятанным в глине,

И что жить во Времени может вечная Истина,

И звать к ней, чтобы спасти нашу самость и мир.

Как человек может стать бессмертным, божественным,

Трансмутируя само вещество, из которого создан он?

Об этом могут грезить волшебники-боги, не разумные люди".

Савитри выслушала голос, ответ искаженный выслушала

И, повернув к своему существу света, сказала:

"Мадонна света, Мать мира[54] и радости,

Ты — самой меня часть, что вперед вышла,

Поднимать дух на его высоты забытые

И будить душу прикосновениями неба.

Ибо ты есть, душа приближается к Богу;

Ибо ты есть, любовь растет вопреки ненависти,

И знание в яме Ночи неубитым гуляет.

Но не падением небесного золотого дождя

На интеллекта каменистую, твердую почву

Может зацвести на земле Дерево Рая

И Райская Птица сесть на ветвях жизни,

И ветры Рая посетить смертный воздух.

Даже если прольешь ты вниз лучи интуиции,

Ум человека подумает, что это — земли собственный блеск,

Его дух духовным эго будет утоплен

Или его душа будет грезить, в яркой клетке святости запертая,

Куда только светлая тень Бога может прийти.

Его голод к вечному ты должна вскармливать

И наполнять его томящееся сердце небесным огнем,

И нести Бога вниз, в его тело и жизнь.

Однажды вернусь я, Его руки в моих,

И ты увидишь лицо Абсолюта.

Тогда святое супружество будет достигнуто,

Тогда божественная рождена будет семья.

И мир и свет во всех мирах будут".

Конец четвертой песни

Песнь пятая Обнаружение души

Дальше она пошла, ища души пещеру мистическую.

Сперва ступила в ночь Бога.

Свет погас, что помогает миру трудящемуся,

Сила, что запинается в нашей жизни и борется;

Этот неспособный разум от мыслей своих отказался,

А борющееся сердце — от своих бесполезных надежд.

Неудачу потерпело всякое Знание и все формы Идеи,

И Мудрость в страхе закрыла свою смиренную голову,

Ощущая Истину слишком великую для мысли и речи,

Бесформенную, невыразимую и вечно прежнюю.

Невинному и святому Неведению

Она поклонялась как тот, кто склоняется перед Богом бесформенным,

Незримого Света не могла она требовать, ни владеть им.

В простой чистоте пустоты

Ее разум перед непостижимым встал на колени.

Все отменено было кроме ее обнаженной себя

И лежащего ниц стремления ее сдавшегося сердца:

Силы не было в ней, ни гордости мощи;

Возвышенный пыл желания угас

Пристыженный, тщеславие отдельной себя,

Надежда на духовное величие исчезла,

Ни спасения она не просила, ни небесной короны:

Смирение сейчас казалось состоянием и то слишком гордым.

Ее самость была ничем, один Бог был всем,

Но все еще она Бога не знала, лишь знала — он есть.

Священная тьма ныне внутри размышляла,

Мир глубокой был тьмой, нагой и великой.

Эта пустота вмещала больше, чем все миры изобилующие,

Эта незаполненность ощущалась больше всего, что родило Время.

Эта тьма знала молча, безмерно Неведомое.

Но все было бесформенно, бесконечно и немо.

Как по затененной сцене гулять может тень,

Маленькое ничто, идущее через Ничто более могучее,

Ночь персоны в неприкрашенном контуре,

Пересекающая бездонную имперсональную Ночь,

Она молча двигалась, пуста, абсолютна.

В бесконечном Времени ее душа широкого достигла конца,

Местом ее духа стала Ширь беспространственная.

Наконец перемена приблизилась, пустота была сломана;

Волны рябили внутри, мир шевелился;

Вновь ее внутренняя самость ее стала пространством.

Там ощущалась близость блаженная к цели;

Небо поцеловать священный холм низко склонилось;

Воздух дрожал с восторгом и страстью.

Роза великолепия на дереве грез,

Лик Рассвета рос из сумерек лунных.

День пришел, жрец жертвоприношения радости,

В богослужащее молчание ее мира[55];

Он нес смертный блеск, как свое платье,

Следом за собой, как пурпурный шарф, оставлял Небеса, нес,

Как киноварный знак своей касты, красное солнце.

Словно давняя греза запомнившаяся оказалась правильной,

Она узнавала в своем пророческом разуме

Нерушимое сияние этого неба,

Дрожащую сладость этого счастливого воздуха

И скрытую от зрения разума и приближения жизни

Мистическую пещеру в священном холме

И своей тайной души узнала жилище.

Словно в неких Елисейских оккультных глубинах,

В последнем прибежище Истины от оскверняющего касания мысли,

Словно в скального храма одиночестве скрытое,

В убежище Бога от невежественного, богослужащего мира,

Оно, удаленное даже от внутреннего чувства жизни, лежало,

Отступив от желания сердца запутанного.

Чудесные размышляющие сумерки повстречали глаза

И святое безмолвие видели как пространство безгласное.

Внушающая благоговение смутность кутала великие скальные двери,

Высеченные в массивном камне транса Материи.

Две змеи золотые ее косяки обвивали,

Обхватив их своей силой, ужасной и чистой,

Выглядывали глубокими и блестящими глазами мудрости.

Орел накрывал эти двери победными широкими крыльями:

Огни самопотерянной, неподвижной мечты,

Голуби теснились на размышляющих серых карнизах,

Словно изваянные скульптуры белогрудого мира[56].

Через сон порога она прошла внутрь

И нашла себя среди великих фигур богов,

Сознательных в камне и живых без дыхания,

Душу человека наблюдающих с непрестанным вниманием,

Исполнительные фигуры космической самости,

Миры-символы неизменной способности.

Со стен, покрытых многозначительными формами,

Глядели на нее сцены жизни человека и зверя

И высокий смысл жизни богов,

Сила и необходимость этих неисчислимых миров,

Лица существ и протяженности мирового пространства

Сообщали неистощимо и кратко

Иератическое[57] послание поднимающихся планов.

В их выражающей бесконечность безмерности,

Они были расширением самости Бога

И вмещали, принимая все беспристрастно,

Его фигуры, его небольшие и могучие акты,

Его страсть, его рождение, жизнь, смерть

И его возвращение к бессмертию.

К постоянному и вечному вел их подъем,

К существованию чистому, что везде одинаково,

К абсолютной силе и к сознанию полному,

К невообразимому блаженству, от форм свободному,

К радости во Времени и к мистерии безвременной

Триединого существа, которое есть все и одно,

И еще не одно, а само по себе обособленно.

Там не было ни шагов дышащих людей, ни звука,

Лишь живая близость души.

Однако все миры и сам Бог были там,

Ибо был каждый символ реальностью

И нес присутствие, которое дало ему жизнь.

Все это она видела, внутренне чувствовала, знала

Не какой-то мыслью ума, а самою собой.

Свет, рожденный не от солнца, не от луны, не от пламени,

Свет, что внутри жил и видел внутри,

Излучающий интимную зримость,

Делал так, что тайна раскрывала больше, чем слово:

Наше чувство и зрение есть ошибкам подверженные взгляд и касание,

Лишь зрение духа полностью верно.

Так она шла в том мистическом месте

Из комнаты в комнату, минуя одну каменную дверь за другой,

Она ощущала себя сделанной единой со всем, что она видела.

Запечатанная идентичность внутри нее пробудилась;

Она знала себя Возлюбленной Высшего;

Эти Богини и Боги были он и она:

Она была Матерью Красоты и Восторга,

Словом в широком созидающем объятии Брахмы,

И Мировым Могуществом на коленях всемогущего Шивы, –

Всех жизней Мать и Господь,

Наблюдающие миры, созданные их двойным взором,

Кришна и Радха, навеки в блаженстве сплетенные,

Обожающая и Обожаемый, самоутеряенные и единые.

На золотом сидении в последних покоях

Сидел Один, чью форму и вид описать невозможно;

Лишь один ощущался мира[58] недостижимый источник,

Сила, чьей она была заблудившейся Силой,

Незримая Красота, цель желания мира,

Солнце, чей луч — всякое знание,

Величие, без которого быть жизни не может.

Отсюда все уходило в безмолвную самость,

Все стало нагим, бесформенным, чистым.

Затем за последний отодвинутый камень туннеля

Она вышла туда, где сияло бессмертное солнце.

Там был дом, весь из света и пламени,

И, перейдя стену живого огня без дверей,

Там внезапно она встретила свою тайную душу.

Существо бессмертное в преходящем стояло,

Бессмертие, развлекающееся с вещей мимолетностью,

В чьих широких глазах спокойного счастья,

Которое ни жалость, ни горе не могли отменить,

Бесконечность повернула свой взгляд на конечные формы:

Безмолвной поступи часов наблюдатель,

Вечность поддерживала мгновения действия

И преходящие сцены игры Вечнодлящегося,

В мистерии своей избирающей воли,

Участница Божественной Комедии,

Представитель Духа сознательный,

В нашу человеческую природу делегат Бога,

Товарищ вселенной, Трансцендентального луч,

Она вошла в комнату смертного тела

Играть в мяч с Обстоятельством и со Временем.

Радость в мире — ее основное движение здесь,

Страсть игры ее глаза освещала:

Улыбка на ее устах приветствовала земли блаженство и горе,

Смех был ее ответом на наслаждение и на боль.

Все вещи она видела как маскарад Истины,

Переодетой в костюмы Неведения,

Пересекающей годы к бессмертию;

Все она могла встретить миром[59] могучего духа.

Но поскольку она знает труд тяжкий жизни и разума,

Как мать разделяет и чувствует детей своих жизнь,

Она посылает вперед часть себя маленькую,

Существо не больше большого пальца мужчины,

В регион спрятанный сердца,

Чтобы встретить боль и блаженство забыть,

Чтобы разделить страдание и терпеть земли раны

И среди труда звезд трудиться.

Оно в нас смеется и плачет, страдает и бьется,

Ликует в победе, борется ради венца;

Отождествленное с разумом, с телом и с жизнью,

Оно берет на себя их поражение и муку,

Кровоточит под хлыстом Рока и висит на кресте,

Одновременно неранимым, бессмертным собой пребывая,

На человеческой сцене актера поддерживающим.

Сквозь эту часть она шлет нам свою славу и силы,

Толкает на высоты мудрости через пропасть невзгод;

Она нам дает силу нашу задачу ежедневную делать

И сочувствие, что горе других разделяет,

И маленькую силу, что мы имеем, помогать нашей расе,

Нам, что роль вселенной исполнить должны,

Что сама действует в слабой человеческой форме,

И на своих плечах нести борющийся мир.

Это в нас, в божество искаженное, малое,

В эту человеческую часть божества,

Она величие Души во Времени садит,

Чтобы поднимать от света к свету, от силы к силе,

Пока на небесный пик тот не встанет, царь

В слабом теле, в его сердце — непобедимая мощь,

Он поднимается запинаясь, поддержанный незримой рукой.

Дух, в смертной форме трудящийся.

Здесь, в этих палатах огня и света, они повстречались;

Они друг на друга смотрели, знали себя,

Тайное божество и его часть человеческая,

Спокойное бессмертие и душа борющаяся.

Затем, с трансформации магической скоростью,

Они хлынули друг в друга и стали едины.

Снова она была человеком на этой земле,

В бормочущей ночи, среди леса в дожде,

В грубой хижине, где она в трансе сидела:

Тот тонкий мир отступил глубоко внутрь

За солнечную вуаль внутреннего зрения.

Но полураскрытые бутоны лотоса ее сердца сейчас

Расцвели и стояли, открытые земному лучу;

В этом образе сияла ее тайная душа обнаруженная.

Там не было стены, разделяющей душу и разум,

Ни мистической изгороди, охраняющей от требований жизни.

Ее существо сидело в своем глубоком лотосе-доме,

Словно на концентрации мраморном троне,

Зовя могучую Мать миров

Этот земной дом ее жильем сделать.

Как во вспышке из небесного света

Первозданной Силы образ живой,

Лик, форма спустилась к ней в ее сердце

И сделала из него свою чистую обитель и храм.

Но когда эти ноги коснулись цветения трепетного,

Могучее движение внутреннее пространство качнуло,

Словно мир был потрясен и нашел свою душу:

Из Несознания Ночи без души и без разума

Ото сна освобожденная Змея поднялась пламенеющая,

Извиваясь кольцами, и встала прямо,

Взбираясь могуче, вызывая на своем пути шторм,

Она коснулась центров Савитри своим пылающим ртом;

Словно огненный поцелуй их сон разрушил,

Они расцвели и засмеялись, перегруженные блаженством и светом.

Затем в пространство Вечного в короне влилась.

В цветке головы и в цветке основы Материи,

В каждом оплоте божественном и природном узле

Она мистический поток неразрывным держала, который соединяет

Недоступные взору вершины и глубины незримые,

Ряд крепостей, что непрочной обороне дают

Охранять нас от огромного мира,

Наши линии самовыражения в его Шири.

Первозданной Силы образ сидел,

Несущей могучей Матери форму и лик.

Носительница оружия и знака,

Чью оккультную мощь и магию имитировать невозможно,

Многообразная, однако единая, сидела она, хранительница силы:

Спасительным жестом она протягивала поднятую руку,

И, символ некой прирожденной космической силы,

Священный зверь лежал, у ее ног распростертый,

Живой силы безмолвная, пламяглазая масса.

Все претерпело высокую перемену небесную:

Разрушая слепую, немую стену Несознания черного,

Круги стирая Неведения,

Силы и божества форт пылавший взорвали;

Каждая часть существа, трепеща в восторге,

Лежала, залитая приливами счастья,

И видела ее руку в каждой детали,

И ощущала ее касание в каждом члене и клетке.

В стране лотоса головы,

Которую своим занятым пространством сделал мыслящий разум,

В замке лотоса между бровей,

Откуда он пускал свои стрелы воли и видения,

В проходе лотоса горла,

Где речь должна подниматься, где выражающий разум

И импульс сердца бежит к слову и факту,

Начался довольный подъем, работа началась новая.

Мысли бессмертия вытеснили наш кругозор ограниченный,

Мысли бессмертия — тусклую земную идею и чувство;

Все вещи сейчас несли более глубокий, более небесный смысл.

Довольная чистая гармония начертила их контур истины,

Изменила баланс и мерку мира.

Каждая форма показала свое предназначение оккультное, раскрыла

Замысел Бога в ней, для которого она была сделана,

И яркое великолепие его артистической мысли.

Канал могучей Матери выбора,

Воля бессмертия взяла под свой спокойный контроль

Наше слепое или заблуждающееся управление жизнью;

Распущенная республика нужд и желаний когда-то,

Затем покорившаяся неуверенному суверену-уму,

Жизнь сейчас повиновалась правлению более божественному,

И каждый акт стал актом Бога.

В царстве лотоса сердца

Любовь, гименейский гимн воспевая свой чистый,

Жизнь и тело зеркалами своей радости сделала,

И отдавали себя все эмоции Богу.

В лотоса пупка широкой императорской области

Его гордые амбиции и вожделения господствующие

Были смирены в инструменты великого правления спокойного,

Чтобы работу Бога на земной почве делать.

В узкого нижнего центра мелких частях

Его детская игра карликовых ежедневных желаний

Сменилась сладкой и бурной игрой,

Шалостью маленьких богов с жизнью во Времени.

В глубокое место, где Змея когда-то спала,

Пришло схватывание сил гигантских Материи

Для обширного использования в пространстве маленьком жизни;

Крепкая почва была сделана для спускающегося могущества Неба.

За всем этим царила ее бессмертная душа суверенная:

Отбросив покров свой Неведения,

Присоединенная к богам, существам и силам космическим,

Она гармонию своего человеческого состояния строила;

Сдавшись в руки великой Матери Мира,

Повиновалась лишь ей, лишь ее повелению верховному

В загадке мира[60] Несознания.

Тайная душа, позади все поддерживающая,

Есть господин и свидетель нашей жизни невежественной

Среди Персоны облика и роли Природы.

Но широко распахиваются некогда скрытые двери,

Завуалированный царь на передний план Природы выходит;

Свет спускается вниз в Неведение,

Его тяжелый болезненный узел хватку свою разжимает:

Подчиненным инструментом становится разум,

Жизнь — оттенком и фигурой души.

Все счастливо растет к блаженству и к знанию.

Божественное Могущество занимает затем место Природы

И побуждает движения нашего тела и разума;

Владелец наших страстных грез и надежд,

Возлюбленный деспот наших мыслей и актов,

Она вливает в нас со своей несвязанной силой,

В смертные члены, восторг и силу Бессмертия.

Внутренний закон красоты нашу жизнь формирует;

Наши слова становятся речью естественной Истины,

Каждая мысль — рябью на море Света.

Затем добродетель и грех покидают списки космические;

Они больше не борются в наших освобожденных сердцах:

Наши действия созвучны с простым добром Бога естественным

Или служат высшей Правильности правилу.

Все неприглядные настроения, ложность и зло

Свои места в беспорядке бросают

И прячут свой стыд в подсознания сумерки.

Затем крик победы ум поднимает:

"О душа, моя душа, мы создали Небо,

Здесь, внутри, мы нашли царство Бога,

Его крепость построена в шумном мире невежественном.

Наша жизнь закрепилась меж двумя реками Света,

Мы превратили пространство в пучину покоя

И Капитолием блаженства сделали тело.

Что еще, что еще, если еще что-то быть должно сделано?"

В медленном процессе эволюционизирующего духа,

В кратком расстоянии между рождением и смертью

Первого совершенства, наконец, достигнута стадия;

Из леса и камня, веществ нашей природы,

Храм построен, где могут жить высокие боги.

Даже если борющийся мир оставлен снаружи,

Совершенство одного человека может спасти еще мир.

Здесь завоевана к небесам новая близость,

Первая помолвка Земли и Небес,

Глубокое согласие между Правдой и Жизнью:

Лагерь Бога установлен в человеческом времени.

Конец пятой песни

Песнь шестая Нирвана и обнаружение Всеотрицающего Абсолюта

Медленное тихое солнце смотрело вниз со спокойного неба.

Разбитый наголову угрюмый арьергард отступления,

Последний дождь журча бежал по лесам

Или стихал, шипящий шелест средь листьев,

И великое голубое очарование неба

Своей улыбки возвращало глубокий восторг.

Его спелое великолепие, не потревоженное ударами пылкого шторма,

Нашло покои для роскоши теплых и мягких дней,

Ночи золотое сокровище осенних лун

Плыло кораблем по ряби пламеневшего воздуха.

И жизнь Савитри была довольна и наполнена счастьем, как жизнь земли;

Она нашла себя, цель своего существа она знала.

Хотя ее царство чудесной перемены внутри

Оставалось невысказанным в ее тайной груди,

Все, что жило вокруг, его магическое очарование чувствовало:

Шелестящие голоса деревьев ветрам о нем сообщали,

Цветы говорили в пылких оттенках о неведомой радости,

Пение птиц стало гимном,

Звери забыли борьбу и жили в покое.

Поглощенные в широкое общение с Незримым

Кроткие аскеты лесов получили

Возвеличивание их одинокого размышления внезапное.

Это светлое совершенство ее состояния внутреннего

Переливалось через край в ее внешнюю сцену,

Делало прекрасными естественные, обыденные, скучные вещи

И действия — чудесными, и время — божественным.

Даже мельчайшая и самая грязная работа стала

Довольством и сладостью, великолепным таинством,

Подношением, предложенным самости великого мира

Или службой Одному в каждом и всем.

Все наводнял свет из света ее существа;

Танец ударов ее сердца сообщал блаженство:

Счастье других росло, разделенное с нею, ее прикасанием,

И находило какое-то утешение горе, когда она была близко.

Над возлюбленной головой Сатьявана

Она не видела ныне темной, летальной орбиты Судьбы;

Золотое кольцо вокруг солнца мистического

Раскрывало ее новорожденному предсказующему зрению

Суверенной жизни циклический круг.

В ее видениях и глубоко вырезанных грезах правдивых,

В кратких, зыбучих песках тяжелой завесы грядущего,

Он не лежал по декрету печальному

Жертвой в мрачной пещере смерти

И ни уносило его в блаженные регионы далеко от нее,

Сладость теплого восторга земли позабывшего,

Забывшего страстное единство любовных объятий,

Освобожденного в самопоглощенном блаженстве бессмертия.

С ней все время он был, живая душа,

Что встречала ее глаза близкими глазами влюбленными,

Живое тело, близко к радости ее тела.

Но уже не в этих великих диких лесах

В родстве с днями птицы и зверя

На уровне коричневой груди земли неприкрашенной,

А среди мыслящих, высоко возведенных жизней людей,

В задрапированных палатах, на кристальных полах,

В укрепленных башнях или охраняемых приятных прогулках,

На расстоянии еще более близком, чем ее мысли,

Тело близко к телу, душа близко к душе,

Двигаясь словно общим дыханием и волей,

Они были связаны в едином вращении их дней

Вместе любви атмосферой невидимой,

Неразлучные, как небо с землею.

Так, какое-то время она шла по Тропе Золотой;

Это было солнце перед Ночью бездонной.

Однажды, когда она сидела в глубоком счастливом раздумье,

Еще дрожа от крепких объятий возлюбленного,

И делала свою радость мостом между землею и небом,

Под ее сердцем зазияла внезапно пучина.

Широкий и безымянный страх толкнул ее нервы,

Как дикий зверь тащит свою полуубитую жертву;

Казалось, у него нет берлоги, из которой он прыгнул:

Он был не ее, его причина незримая скрыта.

Затем, нахлынув, пришел его обширный и ужасный Источник.

Бесформенный Страх с бесформенными бесконечными крыльями,

Наполнявший вселенную своим опасным дыханием,

Тьма более густая, чем принести может Ночь,

Окутала небо и овладела землею.

Катящейся волной немой смерти пришел он,

Огибая кругом далекие края трясущегося шара земного,

Стирая небо своим шагом огромным,

Он желал вычеркнуть задушенный и замученный воздух

И кончить сказку радости жизни.

Он, казалось, само ее существо запрещает,

Отменяя все, чем ее природа жила,

Он старался стереть ее тело и душу,

Какого-то полувидимого Незримого хватка,

Океан суверенной мощи и ужаса,

Персона и черная бесконечность.

Он, казалось, кричал ей без слов и без мысли

Послание своей черной вечности

И своих безмолвий значение жуткое:

Из какой-то угрюмой, чудовищной шири восставший,

Из пучинной глубины горя и страха,

Выдуманный какой-то слепой невзирающей самостью,

Сознание существа без его радости,

Лишенное мысли, не способное к блаженству,

Что жизнь ощущало пустой и не находило нигде душу,

Голос, обращенный к немой муке сердца,

Сообщал полностью смысл несказанных слов;

В своих собственных глубинах она мысль непроизнесенную слышала,

Что делала нереальным мир и весь смысл жизни:

"Кто ты, что требуешь венца рождения отдельного,

Иллюзии твоей души реальности,

И персонального божества на земном шаре невежественном

В несовершенного человека теле животном?

Не надейся быть в мире боли счастливой,

Не мечтай, слушая несказанное Слово

И ослепленная невыразимым Лучом,

Превзойдя безмолвного Суперсознания царство,

Дать Непостижимому тело

Или для санкции восторгу твоего сердца

Обременить блаженством безмолвного молчаливого Всевышнего,

Оскверняя его нагую святость бесформенную,

Или в свою палату звать Божество

И сидеть с Богом, человеческую радость вкушая.

Я создал все, все я пожираю;

Я есть Смерть и жизни темная, ужасная Мать,

Я — Кали, нагая и черная, в мире,

Я — Майя, и вселенная есть мой обман.

Я человеческое счастье своим опустошаю дыханием

И убиваю волю жить, радость быть,

Чтобы все могло пройти назад, в небытие,

И лишь один остаюсь, абсолютный и вечный.

Ибо лишь пустой Вечный может быть истинен,

Все остальное — это вспышка и тень в стекле светлом Разума,

Разум — пустое зеркало, в котором Неведение видит

Великолепную фигуру своей собственной фальшивой самости

И как великолепный и прочный мир видит грезы.

О душа, изобретатель мыслей и надежд человека,

Ты сама — изобретение потока мгновений,

Центр иллюзии или тонкая точка вершины,

Себя узнай, наконец, и существование тщетное кончи".

Тень отрицающего Абсолюта,

Нетерпимая Тьма путешествовала, вздымаясь, проходя мимо,

И слабел в ней тот грозный Голос.

Позади он оставил ее внутренний мир пустыней лежащей,

Бесплодная тишина на ее сердце нависла,

Ее царства восторга там не было больше;

Лишь ее душа оставалась, опустевшая сцена,

Вечной Воли ожидая неведомой.

Затем с высот более великий Голос пришел вниз,

Слово, что коснулось сердца и нашло душу,

Голос Света после голоса Ночи:

Крик Пучины вызвал Неба ответ,

Мощь шторма, преследуемая могуществом Солнца:

"О Душа, не обнажай своего царства врагу,

Согласись свою царскую привилегию блаженства спрятать,

Пусть Судьба и Время свои пути обнаружат

И в твои ворота громовым стуком ударят.

Спрячь, пока можешь, свое сокровище отдельной себя

За твоих глубин светлым валом,

Пока более обширной империи она частью не станет.

Однако не для себя одной Сам завоеван:

Не довольствуйся одним завоеванным царством;

Приключение — сделать все целым миром твоим,

Прорваться в более великие царства поверни свою силу.

Не бойся быть ничем, ибо ты можешь быть всем;

Согласись на пустоту Всевышнего,

Ибо все в тебе может достичь своего абсолюта.

Маленьким человеком на земле быть согласись,

Препятствующим божественности твоей новорожденной,

Ибо человек свою высшую самость найти может в Боге.

Если для себя одного ты пришел,

Бессмертный дух, в мир смертного,

Найти свое светлое царство во тьме Бога,

Одну сияющую звезду, в Несознания царстве,

Одну дверь в Неведении, открытую свету,

Какая вообще нужда была тебе приходить?

Ты пришел вниз, в борющийся мир,

Помочь страдающей и слепой смертной расе

Открыть к Свету глаза, что не могли видеть,

Блаженство вниз принести в сердце горя,

Сделать твою жизнь мостом меж землею и небом;

Если ты трудящуюся тяжко вселенную хочешь спасти,

Широкое, вселенское страдание чувствуй как свое собственное:

Ты должен терпеть горе, что требуешь ты исцелить;

Несущий день должен в самой темной ночи идти.

Тот, кто, хочет спасти мир, должен разделить его боль.

Если он горя не знает, как найдет он от горя лекарство?

Если высоко он гуляет над головой смертности,

Как смертный достигнет той слишком высокой дороги?

Если они видят одного из своих, взобравшегося на небесные пики,

Тогда изучить тот подъем титанический люди могут надеяться.

Бог должен быть рожден на земле и быть как человек,

Чтобы человек как Бог вырасти мог.

Тот, кто хочет спасти мир, должен быть един с этим миром,

Всех страдающих существ держать в своего сердца пространстве

И терпеть горе и радость всего, что живет.

Его душа должна быть шире вселенной

И вселенную чувствовать как самое свое вещество,

Отвергая персональность мгновения,

Знать себя старше, чем рождение Времени,

Творение — в сознании своем эпизодом,

Арктур и Белфегор — крупинками пламени,

Кружащимися в уголке ее безграничной самости,

Разрушение мира — штормом преходящим и маленьким

В спокойной бесконечности, которой он стал.

Если ты хочешь немного ослабить обширную цепь,

Назад отступи из мира, что создан Идеей,

От селекции твоим умом Бесконечного,

От глянца, что твои чувства наводят на Бесконечного Малого танце,

Тогда ты узнаешь, как великое рабство пришло.

Всякую мысль из себя прогони и будь пустотой Бога.

Тогда ты откроешь Непостижимого

И осознание Суперсознательного на твоей вершине вырастет;

Вид Бесконечности твой взгляд пронзит;

Ты посмотришь в глаза Неизвестному,

Найдешь скрытую Правду в вещах, что фальшивыми и недействительными кажутся,

Позади вещей узнаешь Мистерии обратную сторону.

Ты станешь единой с обнаженной реальностью Бога,

И с тем чудесным миром, которым он стал,

И с более божественным чудом, что еще только будет,

Когда Природа, которая сейчас — несознательный Бог,

Полупрозрачная, в свет Вечного вырастет,

Ее зрение станет его, ее прогулки — его шагами могущества,

И жизнь духовной наполнится радостью,

И Материя станет невестой желанною Духа.

Согласись быть никем и ничем, Времени труд раствори,

Отбрось свой разум, отшагни из формы и имени.

Аннулируй себя, ибо лишь Бог может быть".

Так говорил могучий Голос вздымающийся,

И Савитри слушала; она склонила голову и размышляла,

Погрузив глубокое внимание в себя,

В уединении своей души в Ночи безмолвной.

Поодаль, став назад, спокойная и обособленная,

Свидетельница драмы себя,

Изучающая свою собственную внутреннюю сцену,

Она наблюдала страсть и труд жизни

И слышала в переполненных проходах ума

Непрекращавшийся топот и бег своих мыслей.

Всему она подняться позволила, что суету выбирало;

Ничего не зовя, не принуждая, не запрещая,

Все она оставила сформированному во Времени процессу

И свободной инициативе воли Природы.

Так, следуя комплексной человеческой роли,

Она слышала голос суфлера за сценами,

Постигала либретто первозданного место

И тему органа композитора-Силы.

Она заметила все, что из глубин человека вставало,

Животные инстинкты, среди деревьев жизни крадущиеся,

Импульсы, что шепчут сердцу,

И громовую погоню страсти, по нервам несущуюся;

Она видела Силы, что из Пучины таращились,

И бессловесный Свет, что освобождает душу.

Но, в основном, ее взгляд преследовал рождение мысли.

Освобожденная от зрения поверхностного разума,

Она не останавливалась наблюдать их случай легальный,

Выход форм из учреждения мозга,

Его фабрику мысли-звуков и слов беззвучных

И голосов, складированных внутри, людьми неуслышанных,

Его монетный двор, казну блестящих монет.

Это были лишь фишки в игре символической разума,

Граммофонные диски, репродукции фильмы,

Список символов, шифр и код.

В нашем невидимом тонком теле рождается мысль,

Или в него она входит из поля космического.

Часто из ее души выходила обнаженная мысль,

Светясь устами мистическими и глазами чудесными;

Или из ее сердца появлялся некий лик пламенеющий

И смотрел в поисках жизни и любви и страстной правды,

Устремлялся к небу или обнимал мир,

Или вел фантазию, словно месяц плывущий,

Сквозь туманное небо обычных человеческих дней,

Среди сомнительных несомненностей земного знания,

Небесной красоте веры придавал форму,

Словно над цветочными оттисками в грязной комнате

Смеялась в золотой вазе роза живая.

Волшебник сидел в глубине ее сердца,

Принуждал шагать вперед, смотреть вверх,

Пока чудо не впрыгнет в грудь освещенную

И жизнь с преображающей надеждой не станет чудесной.

Видящая воля размышляла между бровями;

Мысли, светлые Ангелы, стояли за мозгом

В блестящей броне, сложив руки в молитве,

И лили лучи неба в форму земную.

Из ее груди пылали фантазии,

Красота неземная, касания исключительной радости,

Планы чуда, грезы восторга:

Вокруг лотоса пупка близко толпясь,

Ее обширные ощущения миров изобилующих

Струили свои немые движения Идеи несформированной;

Наводняя маленький цветок горла чувствительный,

Они несли свои непроизносимые резонансы безмолвные,

Чтобы зажечь фигуры речи небесной.

Ниже желания формировали свою бессловесною жажду,

И физической сладости страсть и экстаз

Переводили в акценты крика

Свое восприятие объектов, свое объятие душ.

Мысли тела ее поднимались из ее сознательных членов

И несли свои стремления к его короне мистической,

Где Природы журчания встречает Несказанное.

Но смертному, заточенному во внешнем уме,

Все должны предъявлять свои паспорта у его двери;

Они, должны надевать официальные шапки и маски

Или проходить как изделия мозга,

Незнающего их тайной истины и источника скрытого.

Лишь внутреннему разуму говорят они прямо,

Обретают тело и голос,

Их прохождение зримо, их сообщение понятно и слышно,

Их место рождения и натальный знак найдены,

Стоя исповедываются бессмертия зрению,

Нашей природы посланцы — душе-свидетелю.

Непроницаемые, скрытые от смертного чувства,

Дома духа комнаты внутренние

Раскрыли ей своих гостей и события;

Глаза смотрели сквозь щели в незримой стене,

И через тайну незримых дверей

Туда, в маленькую переднюю комнату ума, приходили

Мысли, что наш ограниченный человеческий диапазон расширяли,

Поднимали Идеала полупогасший или спускающийся факел

Или вглядывались через конечное на бесконечное.

На невидимое зрение открылось

И воспринимались формы, которые смертные не видят глаза,

Звуки, что смертное ухо слышать не может,

Неосязаемых касаний блаженная сладость;

Объекты, что для нас — пустой воздух,

Были там веществом ежедневного опыта

И обычной пищей для мысли и чувства.

Существа тонких царств появлялись,

Сцены, скрытые от нашего чувства земного;

Она видела жизнь континентов далеких

И не заглушенные расстоянием голоса;

Она ощущала движения, пересекающие умы неизвестные;

Перед ее глазами проходили события прошлого.

Мысли великого мира стали частью ее собственных мыслей,

Немые вовеки никем не разделенные чувства,

Идеи, что никогда не находили своего выражения.

Бессвязные намеки подсознания смутного

Открывали нагое значение, искривленное, глубокое, странное,

Их нечленораздельной речи секрета причудливого,

Их связь с лежащей в основе реальностью.

Невидимое становилось зримо и слышно:

Из суперсознательного поля вниз прыгали мысли,

Как орлы, устремляющиеся с невидимых пиков,

Мысли проблескивали из укрытых сублиминальных глубин,

Как золотые рыбы из скрытого моря.

Этот мир — неразрывная тотальность обширная,

Глубокая солидарность объединяет его противоположные силы;

Вершины Бога глядят назад на немую Пучину.

Так, человек, эволюционизирующий к божественным высям,

Еще беседует с животным и с Джинном;

Человеческое божество со звездочета глазами

С первобытным зверем еще живет в одном доме.

Высокое встречается с низким, все единый есть план.

Так она много рождений мысли заметила,

Если родиться может то, что является вечным;

Ибо Вечного силы подобны ему,

Безвременные в Безвременном, во Времени постоянно рождаемые.

Она также видела, что все во внешнем уме

Сделано, не рождено, непрочный продукт

Создан земной силой на фабрике тела.

Этот разум есть маленькая динамо машина,

Производящая непрерывно, пока не износится,

Из сырого материала, взятого из внешнего мира,

Образцы, набросанные художником Богом.

Часто наши мысли — это законченные космические изделия,

Впущенные безмолвными воротами офиса

И через подсознания галереи прошедшие,

Затем выпущенные на рынок Времен, как лично сделанные.

Ибо ныне они несут живой личности штамп;

Трюк, особый оттенок утверждает их его собственностью.

Все есть хитрость Природы, и эта — тоже ее.

Нам задания даны, мы — лишь инструменты;

Ничего из того, что мы создаем, не принадлежит нам:

Сила, что действует в нас — не наша.

Гениальность тоже получена из высокого источника некоего,

Скрытого в тайне небесной,

Работа, что дает ему бессмертное имя.

Слово, форма, очарование, слава и грация –

Это искры, посланные из огромного Пламени;

Образцы из лаборатории Бога,

От которого патент на земле он имеет,

Приходят к нему, обернутые в золотые покровы;

Он прислушивается в ожидании стука почтальона от Вдохновения

И принимает посылку бесценного дара,

Немного испорченную получателем разумом

Или с мануфактурой его мозга смешанную;

Чем менее изуродованную, тем более божественную.

Хотя его эго мир для своего использования требует,

Человек есть для космической работы динамо;

Природа в нем главным образом трудится, Бог высоко отдыхает:

Лишь его души восприятие есть его собственность.

Эта независимая, некогда сила верховная,

Саморожденная до того, как была вселенная сделана,

Принимая космос, раба Природы принимает обязанность,

Пока не станет он ее человеком свободным или рабом Бога.

Такова наружность в нашем смертном фасаде;

Наша более великая истина существа лежит позади:

Наше сознание космическим и необъятным является,

Но лишь когда мы пробиваемся через стену Материи,

В духовной обширности мы можем стоять,

Где мы можем жить господами нашего мира,

Где разум — лишь средство, а тело — лишь инструмент.

Ибо над рождением тела и мысли

Истина нашего духа живет в обнаженной душе

И с той высоты мир обозревает, несвязанная.

Из разума, чтобы от его закона спастись, встала Савитри,

Чтобы тот мог спать в некой глубокой тени себя

Или в молчании Незримого стихнуть.

Высоко она поднялась и стояла, от Природы свободная,

И видела жизнь творения с далеких высот,

Оттуда на все она возложила свою суверенную волю

Все посвятить покою Бога безвременному:

Затем все стало спокойным в пространстве ее существа,

Лишь иногда мелкие мысли поднимались и падали,

Как на тихом море спокойные волны,

Или бежали, как рябь по уединенному омуту,

Когда камень случайный нарушает его грезящий отдых.

Но фабрика разума прекратила работу,

Там не было звука пульса динамо,

Туда не проходил зов с полей жизни безмолвных.

Затем даже эти движения не поднимались в ней больше;

Ее разум сейчас как пустая просторная комната выглядел

Или как беззвучный, мирный ландшафт.

Это люди зовут тишиной и зовут миром.

Но в ее более глубоком зрении там все пока оставалось,

Пузырясь хаосом под крышкою;

Чувства и мысли призывали к слову и действию,

Но не находили отклика в замолкшем мозгу:

Все было подавлено, но ничего покамест не вычеркнуто;

Каждый момент могучий взрыв приходил.

Затем стихло и это; тело камнем казалось.

Все ныне стало пустотой, широкой и мощной,

Но все еще исключенной из молчания вечности;

Ибо до сих пор был далек покой Абсолюта

И океан тишины Бесконечности.

Даже сейчас какие-то мысли могли пересечь ее одиночество:

Не из глубин и не изнутри они нарастали,

Брошенные вверх из бесформенности найти форму,

Они не говорили о нужде тела, жизни зов не озвучивали.

Они казались нерожденными, не созданными в человеческом Времени,

Дети космической Природы из далекого мира,

Формы Идеи в броне полной слов

Спешили, как в чужих краях путешественники.

Из какого-то далекого пространства они, казалось, приходят,

Словно несомые на крыльях широких, подобных белым, большим парусам,

Они входили с легкостью, внутреннего уха достигнув,

Будто пользовались естественным, привилегированным правом

В высоких царских воротах души.

Их путь пока что лежал глубоко скрытый в свете.

Затем, глядя, чтобы узнать, откуда приходят незваные гости,

Она смотрела на необъятность духовную,

Пронизывающую и окружающую мировое пространство,

Как эфир — наш ясный осязаемый воздух,

И на мысль, в ней плывущую спокойно под парусом.

Как корабль гладко скользит, приближаясь к своему порту,

Не зная об эмбарго и о блокаде,

Уверенный в праве на вход, в печати визы,

Она в безмолвствующий город мозга вплывала

К своей привычной, ожидаемой пристани,

Но встречала препятствующую волю, дуновение Силы

И тонула, пропав в необъятности.

После долгой, незаполненной паузы появлялась другая,

И одна за другой они внезапно всплывали,

Нежданные визитеры ума, из Незримого,

Как далекие паруса на море пустынном.

Но вскоре ослабла эта коммерция, никто не достигал берега разума.

Затем все стало тихо, ничто не двигалось больше:

Неподвижный, самоувлеченный, безвременный, уединенный,

Безмолвный дух пронизывал Пространство безмолвное.

В той абсолютной тиши, нагой и грозной,

Всеотрицающая Пустота промелькнула Верховная,

Что требовала своего мистического Ничто суверенного права

Вычеркнуть Природу и отменить душу.

Даже нагое ощущение себя стало бледным и тонким:

Имперсональное, без особенностей, признаков, форм,

Незаполненное чистое сознание разум сменило.

Ее дух казался субстанцией имени,

Мир — нарисованным символом, надетым на самость,

Греза образов, греза звуков

Подобие вселенной выстраивала

Или сообщала духу видимость мира[61].

Это было самовидением; в том нетерпимом молчании

Ни представление, ни понятие не могли принять форму,

Там не было чувства, чтобы вставить в каркас фигуру вещей,

Там было тонкое самозрение, но не мысль, что вставала бы.

Эмоции глубоко внизу спали в сердце безмолвном

Или лежали, похороненные на мирном кладбище:

Все чувства казались неподвижными, тихими или умершими,

Словно сердца струны протертые больше служить не могли,

Словно радость и горе никогда больше подняться не смогут.

Сердце продолжало стучать с бессознательным ритмом,

Но не шло из него ни ответа, ни крика.

Тщетны провокации были событий;

Ничего внутри не отвечало касанию внешнему,

Не возбуждался ни один нерв, реакции не было.

Но еще ее тело двигалось, говорило и видело;

Оно понимало без помощи мысли,

Оно говорило то, что было нужно сказать,

Оно делало то, что быть должно было сделано.

За действием не было личности,

Не было разума, что выбирал или пропускал подходящее слово:

Все работало, как безошибочная машина способная.

Словно продолжая старые обороты привычные,

И принуждаемое старой неисчерпавшейся силой,

Устройство выполняло работу, для которой оно было создано:

Ее сознание смотрело и не принимало участия;

Все поддерживало, ни в чем не участвовало.

Там не было могучей инициирующей воли;

Бессвязность, пустоту пересекая стабильную,

Скользила в порядок связного случая.

Чистое восприятие было единственной силой,

Что стояла позади ее действий и зрения.

Если бы ушло и оно, все объекты стали б инстинктами,

Ее личная вселенная существовать перестала бы,

Дом, который она построила из кирпичей мысли и чувства

В начале после рождения Пространства.

Это зрение было идентично со зрелищем;

Оно знало без знания все, что быть могло знаемо,

Оно на мир проходящий беспристрастно смотрело,

Но в том же безразличном не волнующемся взгляде

Видело также его нереальность бездонную.

Фигуры космической игры оно наблюдало,

Но мысль и внутренняя жизнь в формах, казалось, умерли,

Отмененные ее собственным разрушением мысли:

Пустая физическая скорлупа существовала еще.

Все казалось самого себя тенью блестящей,

Сцен и образов космическим фильмом:

Длящаяся масса и очертание холмов

Были узором, в уме молчащем набросанным,

И хранили дрожащую фальшивую твердость

Постоянными ударами зрения призрачного.

Лес, с его изумрудным обилием,

Одел своим видом оттенков неясное пустое Пространство,

Краски живописи пустоту скрывали поверхностную,

Что мерцала на краю растворения;

Небеса голубые, иллюзия глаз,

Накрывали разума иллюзию мира.

Люди, что под нереальным небом гуляли,

Подвижными марионетками из картона казались,

Толкаемыми по земле руками незримыми,

Или движущимися картинками в фильме Фантазии:

Души внутри не было, ни силы жизни.

Вибрации мозга, что предстают словно мысль,

Нервов быстрый ответ на стук всех контактов,

Трепетания сердца, ощущаемые как любовь, как радость и горе,

Были судорогой тела, их мнимой самостью,

Которую тело выковало из газа и атомов,

Производства Майи ложь сфабрикованная,

Его жизнь — сон, Пустотой спящей видимый.

Животные одинокие или стада на полянах

Бежали, как мимолетные видения красоты и грации,

Выдуманные неким всесозидающим Глазом.

Но что-то там было, за блекнущей сценой;

Куда бы не повернула она, на что бы она не взглянула,

То постигалось, но притом было от разума и от зрения скрыто.

Единственно реальное Одно закрывало себя от Пространства

И стояло в стороне от идеи о Времени.

Его истина избегала оттенка, линии, формы.

Все остальное становилось несубстанциональным, самоаннулированным,

Лишь То казалось всегда длящимся, истинным,

Но при этом нигде не жило, оно было вовне времени.

Лишь оно могло оправдать зрения труд,

Но зрение не могло для него подобрать форму;

Оно лишь могло утолить неудовлетворенное ухо,

Но слух внимал тщетно звук ускользающий;

Оно не отвечало чувству, не звало к Разуму.

Оно встречало ее как неуловимый, неслышимый Голос,

Что говорит из Непостижимого вечно.

Оно встречало ее как вездесущая точка,

Свободная от измерений, нефиксированная, невидимая,

Одно единство его удара умноженного,

Подчеркивающего его вечность единственную.

Оно встречало ее как некоего обширного Ничто необъятность,

Бесконечное Нет всему, что, кажется, есть,

Бесконечное Да тому, что непредставимо вовеки,

Всему, что невообразимо, немыслимо,

Вечное зеро или подсчету не поддающееся Нечто,

Бесконечность без пространства и места.

Вечность и бесконечность, в то же время, казались только словами

Применяемыми тщетно некомпетентностью разума

К его единственной громадной реальности.

Мир — лишь искорка-вспышка из его света,

Все мгновения из его Безвременья сверкают,

Все объекты — Бестелесного отблески,

Что исчезают из Разума, когда зримо То.

Оно, словно щит, перед своим ликом держало

Сознание, что без зрителя видело,

Истину, где нет ни знания, ни познающего, ни познаваемого,

Любовь, собственным восторгом своим очарованную,

В которой Любимого нет, нет Возлюбленной,

Вносящих свои персональные страсти в Обширность,

Всемогущая Сила в покое,

Блаженство, которого никто никогда вкусить не может надеяться.

Оно вычеркивало обман убедительный самости;

Правда в ничто была его могучим ключом.

Если бы все существование могло отказаться бы быть

И найти убежище в руках Небытия Бытие,

А Небытие могло бы вычеркнуть его зашифрованный круг,

Тогда некий проблеск той Реальности мог показаться бы.

К ней пришло освобождение бесформенное.

Некогда погребенная заживо в мозге и в плоти,

Она восстала из тела, из разума, жизни;

Она не была больше Персоною в мире,

Она спаслась в бесконечность.

Что некогда было ею самою, исчезло;

Там не было ни каркаса вещей, ни фигуры души.

Эмигрант из владения чувства,

Бегущая от неизбежности мысли,

Избавленная от Знания и от Неведения,

Спасенная от истинного и от неистинного,

Она убежище Суперсознания разделила высокое

За пределами саморожденного Слова, нагая Идея,

Первая неприкрашенная прочная почва сознания;

Существ не было здесь, существование не имело здесь места,

Здесь не было искушения радости быть.

Невыразимо стерта, ни единицы, ни нуля,

Исчезающий след, как черта фиолетовая,

Бледная запись просто себя, ныне прошедшей,

В непостижимом она была точкой.

Лишь какая-то последняя отмена сейчас оставалась.

Аннигиляции неясный, не поддающийся определению шаг:

Память о бытии была еще здесь

И от небытия ее отдельно хранила:

Она была в Том, но еще Тем не стала.

Эта тень самой себя, так к ничто близкая,

Могла стать снова для самости точкой опорою жизни,

Вернуться из Непостижимого

И быть тем, что некая мистическая ширь может выбрать,

Равно как тем, чем Непостижимый решит,

Она могла быть ничем или стать заново Всем,

Или, если бы всемогущий Ноль принял форму,

Появиться как кто-то, и спасти мир.

Она даже могла изучить, что содержит мистический шифр,

Этот кажущийся выход или конец всего завершенный

Мог быть темным, мрачным проходом, скрытым от зрения,

Ее состояние — заслоняющей раковиной затемненного солнца

На его тайном пути к Невыразимому.

Даже сейчас ее великолепное существо могло снова вспыхнуть

Из молчания и из недействительности,

Сверкающая часть Всечудесного,

Сила некоего всеутверждающего Абсолюта,

Сияющее зеркало Истины вечной,

Чтобы показать Одному-во-всем его проявленный облик,

Душам людей — их идентичность глубокую.

Либо она могла пробудиться в спокойствии Бога

За пределами космического дня и космической ночи

И умиротворенно покоится в его белой вечности.

Но сейчас это было нереальным или далеким,

Или в бездонной пустоте мистической скрытым.

В бесконечном Ничто последний был знак

Или еще оставалась Непостижимым Реальность.

Одинокий Абсолют отрицал все:

Он стер невежественный мир из своего одиночества

И утопил душу в своем вечно длящемся мире[62].

Конец шестой песни

Песнь седьмая Открытие космического Духа и космического Сознания

В небольшом жилище отшельника, в сердце лесном,

В свете солнца, луны и во тьме,

Человеческая повседневная жизнь шла своим чередом,

Так же, как прежде, со своими неизменными мелкими хлопотами

И со своим скудным внешним телом рутины,

И аскетического мира[63] счастливым покоем.

Древняя красота земных сцен улыбалась;

Она тоже для людей оставалась прежней милосердной собой.

Античная Мать прижимала к груди свое чадо,

Обняв его крепко своими руками,

Словно земля, вечно прежняя, могла навсегда сохранить

Живой дух и тело своими объятиями,

Словно не было здесь ни конца, ни перемены, ни смерти.

Привыкшие читать только внешние знаки,

Никто не видел в ней ничего нового и состояние ее не угадывал,

Они видели личность, где была только ширь Бога,

Спокойное бытие или могучее ничто.

Для всех она оставалась все той же совершенной Савитри.

Величие, сладость и свет

На ее маленький мир из нее изливались.

Прежний облик знакомый жизнь всем показывала,

Ее действия следовали старому, неизменному кругу,

Она говорила слова, что имела обыкновение она говорить,

И делала то, что всегда делала прежде.

Ее глаза смотрели на лик земли неизменный,

Вокруг ее души молчания двигалось все, как и встарь,

Незаполненное сознание изнутри наблюдало,

Пустое ото всего, кроме голой Реальности.

Ни воли не было за словом и делом,

Ни мысли, что формировалась в мозгу, чтоб управлять ее речью:

Имперсональная пустота гуляла и в ней говорила,

Возможно, что-то невидимое, неощутимое, неведомое,

Охраняло тело для его грядущей работы,

Или Природа двигала в ней поток старый силы.

Возможно, она в своей груди носила сознательным ставшее

Чудесное Ничто, душ наших источник,

Ключ и сумма событий обширного мира,

Лоно и могила мысли, шифр Бога,

Тотальности бытия нулевой круг.

Оно использовало ее речь и в ее действиях действовало,

Оно было красотой в ее членах, в ее дыхании — жизнью;

Первозданная Мистерия носила ее лик человеческий.

Так она была утеряна внутри для обособленной самости;

Ее смертное это в ночи Бога погибло.

Лишь тело осталось, скорлупа эго

Плыла среди течения и пены моря мирского,

Моря грез, наблюдаемого чувством бездвижным

В фигуре нереальной реальности.

Безличное предвидение могло уже видеть, –

В неразмышляющем знании духа

Даже сейчас это казалось почти сделанным, неизбежным, –

Индивидуальное умерло, космос прошел;

Они были пройдены, трансцендентальное мифом росло,

Святой Дух без Отца и без Сына

Или, основа того, что было когда-то,

Существо, что нести мир[64] никогда не желало,

Возвращалось в первозданное свое одиночество,

Бесстрастное, одинокое, безмолвное, неосязаемое.

Но еще не все угасло в этой глубокой потере;

Не путешествовало к ничто бытие.

Там была некая высокая превосходящая Тайна,

И, когда она сидела наедине с Сатьяваном,

Ее неподвижный разум с его, что искал и боролся,

В тишине сокровенной ночи глубокой

Она поворачивалась к лику безмолвной завуалированной Истины,

Спрятанной в немых тайниках сердца

Или ожидающей выше последнего пика, покоренного Мыслью, –

Сама незримая, она мир видит борющийся

И нас на поиск толкает, но не заботится о том, чтобы быть найденной,-

Пришел ответ из той далекой Обширности.

Что-то неведомое, недосягаемое, непостижимое,

Слало вниз сообщения своего бестелесного Света,

Бросало молнии-вспышки мыслей не наших,

Пересекающих неподвижное молчание ее разума:

В своем могуществе не отвечающей ни за что суверенности,

Оно захватывало речь, чтобы дать те формы пылающие,

Творило удар сердца мудрости в слове

И через смертные губы произносило бессмертные вещи.

Или, слушая лесных мудрецов,

В вопросе и ответе из нее вырывались

Высокие, странные откровения, для людей невозможные,

Нечто или некто, отдаленный и тайный,

Брал во владение ее тело для своего мистического пользования,

В канал невыразимых истин ее уста превращались,

Знание немыслимое находило свое выражение.

Удивленные освещением новым,

Захваченные полосой Абсолюта,

Они ей дивились, ибо она знает, казалось,

То, что они только мельком видели порой вдалеке.

Эти мысли не в ее слушающем мозгу сформированы были,

Ее незаполненное сердце было подобно арфе без струн;

Своего собственного голоса бесстрастное тело не требовало,

А позволяло светлому величию через него проходить.

Дуальная Сила на оккультных полюсах бытия

Еще действовала, невидимая и безымянная:

Ее божественная пустота была их инструментом.

Несознательная Природа имела дело с миром, сделанным ею,

И, до сих пор инструменты тела используя,

Скользила через сознающую пустоту, которой та[65] стала;

Суперсознательная Мистерия через ту Пустоту

Слала свое слово коснуться человеческих мыслей.

Эта великая, имперсональная речь была еще редкостью.

Но ныне неподвижное, широкое пространство духовное,

В котором ее разум выжил, нагой и спокойный,

Приняло путника из космических ширей:

Мысль прошла, задрапированная голосом внешним.

Она не звала свидетельства разума,

Она не говорила смолкшему воспринимавшему сердцу;

Она прошла прямо к сидению восприятия чистого,

К единственному ныне центру сознания,

Если центр может быть там, где все казалось только пространством;

Ничего больше не было заперто воротами и стенами тела,

Ее существо, круг без окружности,

Уже сейчас, превосходило все границы космические

И все больше и больше в бесконечность развертывалось.

Это существо было своим собственным неограниченным миром,

Миром без формы, без обстоятельств, особенностей;

Оно не имело ни почвы, ни стены, ни крыши мысли,

Но при том себя видело и на все вокруг глядело

В безмолвной неподвижности и безграничности.

Там ни персоны не было, ни ума, в центр помещенного,

Ни сидения чувства, на которое воздействует случай

Или объекты и сформированной реакции стресс.

Движения не было в этом внутреннем мире,

Все спокойной и ровной бесконечностью было.

В ней Незримый, Неведомый ждал его часа.

Но сейчас она у спящего Сатьявана сидела,

Внутри пробужденная, и огромная Ночь

Окружала ее Непостижимого ширью.

Из ее собственного сердца голос раздался,

Который был не ее, но владел мыслью и чувством.

Когда говорил он, все изменилось внутри нее и снаружи;

Все было, все жило; она ощущала, что все — одно бытие;

Мир перестал быть нереальным:

Здесь не было больше вселенной, построенной разумом,

Изобличенной как структура иль знак;

Дух, бытие видело сотворенные вещи

И бросало себя в формы бесчисленные,

И было тем, что оно видело, делало; все ныне стало

Очевидностью одной изумительной истины,

Истины, в которой отрицанию не было места,

Бытие и живое сознание,

Полная и абсолютная Реальность.

Здесь нереальность не могла найти для себя место,

Ощущение нереальности было убито:

Там все было сознательным, творением Бесконечности,

Все имело субстанцию Вечного.

И, все же, это было прежним Нерасшифруемым;

Он, казалось, вселенную бросал из себя словно грезу,

Исчезающую навеки в Пустоте первозданной.

Но теперь это не было некой вездесущей точкой неясной

Или шифром обширности в нереальном Ничто.

Оно было прежним, но сейчас не казалось больше далеким

Живому объятию ее вновь обретенной души.

Оно было ею самою, оно собою всех было,

Оно было реальностью вещей существующих,

Оно было сознанием всего, что живет,

Ощущает и видит; оно Безвременьем было и Временем,

Оно бесформенности и формы было Блаженством.

Оно было Любовью и руками Возлюбленного,

Оно было зрением и мыслью в одном всевидящем Разуме,

Оно было радостью Бытия на пиках Бога.

Она прошла по ту сторону Времени в вечность,

Выскользнула из пространства и Бесконечностью стала;

Ее существо поднималось в недостижимые выси

И не находило конца своего путешествия в Себе.

Оно прыгало в глубины бездонные

И не находило конца безмолвной мистерии,

Что в одной единственной груди держала весь мир

И давала убежище всего творения множеству.

Она была всей обширностью и одной точкой безмерной,

Она была высотой за высотами, глубиной за глубинами,

Она жила во всегда продолжающемся и была всем,

Что дает пристанище смерти и часы кружащиеся терпит.

Все противоположности были истинны в одном духе огромном,

Превосходящем измерение, изменение и обстоятельство.

Индивидуальный, с космическим собою единый,

В сердце чуда Трансцендентального

И тайне Мировой персональности

Был творец и всего господин.

Разум был одним его бесчисленным взглядом

На себя самого и на все, чем он стал.

Жизнь была его драмой, Обширность — этапом,

Вселенная была его телом, был душою которого Бог.

Все было одной единственной необъятной реальностью,

Все — этой реальности неисчислимым феноменом.

Ее дух видел мир как Бога живого;

Он видел Одно и знал, что все — это Он.

Она знала его как самопространство Абсолютного,

Единого с ее самостью и почву всех вещей здесь,

В котором мир блуждает, ища Истину,

Хранимую позади его лика неведения;

Она за ним следовала сквозь марш бесконечного Времени.

Все события Природы были событиями в ней,

Удары сердца космоса ее были собственными,

Все существа мыслили, чувствовали и двигались в ней;

Она поселила в себе мира обширность,

Его дали были ее природы границами,

Его близости — ее собственной жизни интимностями.

Ее разум стал близко знаком с разумом мира,

Его тело ее тела было более обширным каркасом,

В котором она жила и себя знала в нем

Одну, многочисленную в его множествах.

Она была одним существом и одновременно всеми;

Мир был ее духа широкой окружностью,

Ее близкими друзьями были мысли других,

Их чувства были близки ее универсальному сердцу,

Их тела были ее множеством тел, родных ей;

Она больше была не собой, а всем миром.

Из бесконечности все к ней приходило,

В бесконечности чувствующие она простиралась,

Бесконечность была ее собственным естественным домом.

Нигде она не жила, ее дух был везде,

Созвездия вокруг нее вращались далекие;

Земля видела ее рождение, все миры ее были колониями,

Более великие миры жизни и разума были ее;

Вся Природа воспроизводила ее в своих линиях,

Движения Природы были более обширными копиями ее собственных.

Она была одной самостью всех этих самостей,

Она была в них и они все были в ней.

Сперва это необъятной идентичностью было,

В которой ее собственная идентичность была утеряна:

Что казалось собой, было образом Целого.

Она была цветка и дерева подсознательной жизнью,

Вспышкой медовых бутонов весны;

Она пылала в страсти и великолепии розы,

Она цветка страстного красным сердцем была,

Белой грезой лотоса в омуте.

Из подсознательной жизни к разуму она поднималась,

Она мыслью и страстью сердца мира была,

Она была божеством, спрятанным в человеческом сердце,

Она была подъемом его души к Богу.

Космос цвел в ней, она была его ложем.

Она была Временем и грезами Бога во Времени;

Она Пространством была и широтой его дней.

Из этого она поднималась туда, где Пространства и Времени не было;

Суперсознание ее родным воздухом было,

Бесконечность — ее движения пространством естественным;

Вечность из нее на Время выглядывала.

Конец седьмой песни

Конец седьмой книги

Песнь третья[66] Смерть в лесу

Сейчас все происходило здесь, в этом золотом великом рассвете.

У своего еще спящего мужа лежала она и глядела

В свое прошлое, как близкий к смерти

Смотрит назад, на поля жизни, залитые солнцем,

По которым он бегал тоже и с другими играл,

Поднимая голову над огромным темным потоком,

В чьи глубины он должен нырнуть навсегда.

Все, чем была она и что делала, она переживала опять.

Целый год в быстром кружении скорости

Воспоминаний плыл через нее и улетал прочь

В невозвратимое прошлое.

Затем молча она поднялась и, творя службу,

Низко склонилась перед великой богиней, просто вырезанной

На камне лесном Сатьяваном.

Какую молитву она прошептала, ее душа и Дурга знали.

Возможно, она ощущала в смутной огромности леса

Бесконечную Мать, присматривающую за своим чадом,

Возможно, скрытый Голос говорил какое-то тихое слово.

Наконец, к бледной матери-королеве она подошла.

Она говорила, но следя за устами, со спокойным лицом,

Словно какое-то случайное слово или предательский взгляд

Могли впустить в материнскую незащищенную грудь

Убивающее всякое счастье и нужду жить

Ужасное предсказание грядущего горя.

Лишь необходимые слова проход обнаружили:

Все остальное она загнала назад, в свое болящее сердце,

И внешнее спокойствие своей речи придала.

"Один год, что я жила с Сатьяваном,

Здесь, в изумрудном краю обширных лесов,

В железном кольце пиков огромных,

Под голубыми просветами неба лесного,

Я не входила в безмолвия

Этой лесной великой страны, что мысли мои окружила

Мистерией, в зеленых ее чудесах

Не бродила, лишь эта небольшая поляна была моим миром.

Ныне желание сильное овладело всем моим сердцем

Идти с Сатьяваном, держа его руку,

В жизнь, что он любит, коснуться

Трав, по которым ступал он, и узнать лесные цветы,

Слушать в покое птиц и суету жизни,

Что начинается и прекращается, богатый шелест веток далекий

И весь мистический шелест лесов.

Отпусти меня ныне, позволь отдохнуть моему сердцу".

Та отвечала: "Делай, как твой мудрый разум желает,

О спокойное дитя-суверен с глазами, что правят.

Я отношусь к тебе, как к могучей богине, что пришла,

Жалея наши бесплодные дни; ты служишь

Как может раб, но ты при том превосходишь

Все, что ты делаешь, все, о чем задумываются наши умы,

Как могучее солнце, что земле служит свыше".

Затем муж обреченный и женщина, которая знала,

Вошли, сплетя руки, в тот торжественный мир,

Где красота и величие, и несказанная греза,

Где мистическая тишина Природы может почувствоваться,

Объединяющая с тайною Бога.

Рядом шагал ее Сатьяван, полный радости,

Ибо она шла с ним по его любимым местам:

Он показывал ей все лесные богатства, цветы,

Бесчисленные в каждом оттенке и запахе,

Густой, мягкий, цепляющийся вьюн, зеленый и красный,

Странных, в богатом оперении птиц, каждому крику,

Что звучал сладостно в далеких ветвях, отвечал

Певца-свистуна еще более сладостным именем.

Он говорил обо всех существах им любимых: они были

Приятелями юности, его детства друзьями,

Его жизни сверстниками и компаньонами,

Чье он настроение каждое знал:

Их мысли, что пусты обычному разуму,

Он разделял, на каждую дикую эмоцию чувствовал

Ответ. Глубоко она вслушивалась, но лишь чтобы слышать

Голос, что скоро замолкнет в мягких словах,

И в сокровище его сладких каденций возлюбленных,

Для одинокой памяти, когда никого с ней идти больше не будет

И любимый голос говорить больше не сможет.

Но на их смысле ее разум мало задерживался;

О смерти, не о жизни, о своем одиноком конце она думала.

Любовь в ее груди болела рваною раной

Муки, стонущей от боли на каждом шагу,

Кричащей: "Сейчас, сейчас, наверное его голос прервется

Навеки". Неким смутным касанием угнетенные

Ее глаза иногда смотрели вокруг, словно они

Могли увидеть приближение неясного и ужасного бога.

Сатьяван остановился. Он хотел завершить

Свой труд здесь, чтобы затем, счастливые, обнявшиеся, беззаботные,

Они вдвоем могли бы скитаться свободно в зеленых глубинах

Первобытной мистерии сердца лесов.

Дерево, что поднимало свою вершину спокойную к небу,

С пышною зеленью, призывающее

Ветер влюбленной широтой своих веток,

Он выбрал, и его сталь напала на армии

Коричневые, шершавые, мощные, скрытые в свои изумрудные платья.

Без слов, стоя близко, она наблюдала, не отворачиваясь, чтоб не терять,

Светлый лик и тело любимые.

Ее жизнь сейчас измерялась не в часах, а в секундах,

И каждое мгновение она экономила,

Как бледный торговец, над своим добром согнувшийся,

Скряга над остатками скудными золота.

Но Сатьяван работал весело своим топором.

Он пел мудреца песни отрывки высокие,

Что звенели побежденной смертью и убитыми демонами,

И иногда останавливался, крикнуть ей сладкую речь

Любви и шутки, что мягче любви:

Она, как пантера, на слова его прыгала

И их в пещеру сердца тащила.

Но когда он работал, его рок к нему подошел.

Яростные и голодные гончие боли,

Путешествуя сквозь его тело, кусали его проходя

Безмолвно; все его страдающее, осажденное дыхание

Старалось порвать жизни сильные сердечные струны и быть свободным.

Затем стало легче, словно зверь свою добычу оставил,

Мгновение в волне облегчения глубокого,

Перерожденный, он с новою силой и счастливой легкостью встал,

Радуясь, и возобновил свой уверенный труд,

Но чуть заметно ударами меньшими. Сейчас великий лесоруб

Рубил в нем, его труд прекратив: подняв

Свою руку, он отбросил острый топор

Далеко от себя, как инструмент боли.

В безмолвной муке она к нему подошла и обняла,

И он крикнул ей: "Савитри, боль

Через мою голову и грудь рвется, словно острый топор

Пронзил их, а не ветку живую.

Так агония меня раздирает, как ее должно дерево чувствовать,

Когда оно срублено и должно потерять свою жизнь.

Дай мне положить свою голову тебе на колени

И охраняй меня твоими ладонями от злой судьбы:

Может, ибо касаешься ты, смерть пройдет мимо".

Тогда Савитри села под широкие ветви,

Холодные, зелень на солнце, не под поврежденное дерево,

То, которое его топор острый ранил, она избегала;

Она склонилась под счастливым королевским стволом

И охраняла его на своей груди и старалась утешить

Его страдающий лик и тело своими руками.

Все горе и страх сейчас умерли в ней

И великий покой опустился. Желание уменьшить

Его страдание, импульс, что противостоит боли,

Был единственным смертным чувством оставшимся. Оно прошло:

Безгорестная и сильная, она ждала, подобно богам.

Но сейчас его сладкий, знакомый оттенок сменился

На тусклую серость, глаза

Потускнели, оставленные чистым светом, ею любимым.

Только тупой физический разум остался,

Ясного взгляда светлого духа лишенный.

Но перед тем, как угаснуть совсем,

Он выкрикнул в последнем отчаянии:

"Савитри, Савитри, о Савитри,

Наклонись вниз, моя душа, и поцелуй, пока я не умер".

И пока ее побелевшие губы прижимались к его,

Его ослабли, теряя последнюю сладость ответа:

Его щека надавила ее золотую ладонь. Она искала

Еще его рот своим живым ртом, словно

Она могла убедить его душу вернуться своим поцелуем:

Затем пришло осознание, что они не были больше одни.

Сюда пришло что-то сознательное, обширное, страшное.

Близко к себе она ощутила безмолвную огромную тень,

За собою полдень тьмой холодящую.

Жуткая тишина на то место спустилась:

Смолкли крики птиц и зверей голоса.

Страдание и ужас заполнили мир,

Словно мистерия уничтожения

Приняла ощутимую форму. Космический разум

На все из грозных выглядывал глаз;

Невыносимым взором все презирая,

С бессмертными веками, широколобый,

Он видел в своей огромной разрушающей мысли

Все вещи и существа жалкою грезой,

Отвергая со спокойным пренебрежением восторг Природы,

Бессловесное значение его глубокого взгляда

Провозглашало нереальность вещей

И жизни, что пребудет вовеки, хотя никогда не была,

И ее беспрестанного, краткого возвращения тщетного;

Словно из Молчания без формы и имени

Тень беззаботного и далекого бога

На его Ничто иллюзорную обрекала вселенную,

Вычеркивая ее идеи и действия во Времени видимость

И ее имитацию вечности.

Она знала, что здесь стоит зримая Смерть

И что Сатьяван из ее объятий ушел.

Конец книги восьмой

Конец второй части