Фредерик Форсайт Дьявольская альтернатива

Фредерику Стюарту, который пока еще не знает почему.


Пролог

Потерпевший кораблекрушение был бы мертв еще до захода солнца, если бы не острые глаза итальянского моряка, которого звали Марио. Даже когда его заметили, он уже был погружен в глубокое бессознательное состояние; безжалостное солнце поджарило открытые участки его практически обнаженного тела до ожогов второй степени, а те части тела, которые были погружены в морскую воду, были мягкими и белыми (там, где на них не было разъеденных солью язв), напоминая собой мясо мертвого, гниющего гуся.

Марио Курчио служил коком-стюардом на «Гарибальди» – не самой плохой, хоть и покрытой ржавчиной, старой калоше, приписанной к порту Бриндизи, которая потихоньку шлепала себе в этот момент на восток по направлению к мысу Инче и далее на Трабзон в самом дальнем восточном углу на северном побережье Турции. Корабль должен был принять там на борт груз миндаля, выращенного в Анатолии.

Почему вдруг Марио пришло в голову именно этим утром в последней декаде апреля 1982 года опорожнить корзину с картофельными очистками через фальшборт, вместо того чтобы воспользоваться сделанным на полуюте мусоропроводом, он никогда не мог позднее объяснить, впрочем его никто и не спрашивал. Вероятнее всего, он просто захотел сделать глоток свежего черноморского воздуха и скрасить хоть немного монотонность своей работы в парящей духоте крошечного камбуза, поэтому выбрался на палубу, подошел к перилам по правому борту и вывалил через них свой кухонный хлам в невозмутимый и спокойный океан. Он совсем было уже повернулся и собирался отправиться вновь исполнять свои обязанности, но, сделав два шага, вдруг остановился, нахмурился, потом повернулся и вновь подошел к ограждению, чем-то озабоченный и переполняемый сомнениями.

Судно шло курсом ист-норд-ист, чтобы обойти мыс Инче, поэтому, когда он сощурил глаза и посмотрел позади траверза, полуденное солнце светило ему почти прямо в лицо. Но он был уверен, что увидел нечто на сине-зеленых перекатывающихся волнах между кораблем и берегом Турции в двадцати милях к югу. Теперь он не мог разглядеть, что же это было; он перешел на ют, поднялся по трапу на бортовой коридор капитанского мостика и вновь стал вглядываться вдаль. И вот он заметил это – вполне ясно, в течение примерно полсекунды, – между тихо колыхавшимися барашками волн. Он повернулся к открытому дверному проему позади себя, который вел в рубку, и закричал: «Капитан!».

Капитану понадобилось полчаса, чтобы повернуть «Гарибальди» и возвратиться на то место, которое указал Марио, и здесь он также заметил небольшое судно.

Ялик имел в длину всего двенадцать футов и был не очень широк. Легкая посудина того типа, которая вполне могла бы служить на каком-нибудь корабле четырехвесельным ялом. Немного впереди в средней части этого суденышка была единственная банка, в которой было проделано отверстие для установки в него мачты. Но либо у этой лодки вообще не было мачты, либо она была плохо закреплена и свалилась за борт. «Гарибальди» остановился и заколыхался на волнах, капитан Инграо облокотился о поручень бортового коридора и стал наблюдать, как Марио и боцман Паоло Лонги отчалили на моторной спасательной шлюпке, чтобы пришвартовать найденный ялик к кораблю. Со своей высоты он мог заглянуть прямо ему внутрь, когда его отбуксировали поближе.

Находившийся в нем человек лежал на спине в нескольких дюймах морской воды, скопившейся на дне. Он был изможден, зарос бородой и был в бессознательном состоянии, голова у него откинулась в сторону, дыхание вырывалось короткими толчками. Когда его поднимали на борт, руки матросов касались его плеч и груди, и он издал несколько стонов.

На «Гарибальди» была каюта, которая постоянно оставалась свободной и использовалась в случае необходимости как лазарет, поэтому потерпевшего кораблекрушение перенесли туда. По просьбе Марио, ему предоставили время для того, чтобы он мог ухаживать за этим человеком, которого он вскоре стал считать почти что своей собственностью, как какой-нибудь мальчуган с особой заботой относится к щенку, которого он самолично спас от смерти. Боцман Лонги сделал мужчине укол морфия, – ампулу которого он достал из корабельной аптечки, – чтобы уменьшить ему боль, после чего они вдвоем с Марио принялись заниматься солнечными ожогами пострадавшего.

Эти люди были уроженцами Калабрии, поэтому немного разбирались в солнечных ожогах. Они стали готовить самую лучшую в мире мазь для лечения солнечных ожогов. Марио принес из камбуза в кастрюле пятидесятипроцентную смесь свежего лимонного сока и винного уксуса, легкую хлопковую ткань, вырванную из наволочки, и вазу с кубиками льда. Обмакнув ткань в смеси и обернув ее вокруг дюжины ледяных кубиков, он осторожно прижал этот компресс к наиболее сильно пораженным участкам кожи, – там, где ультрафиолетовые лучи смогли проникнуть почти до кости. От тела находившегося в бессознательном состоянии человека вверх поднялись облака пара, когда замораживающее и вяжущее вещество стало оттягивать жар из его обожженного тела. Человек передернулся.

– Лучше небольшая лихорадка, чем смерть от ожогового шока, – заметил ему по-итальянски Марио.

Человек не мог ничего слышать, да если бы и смог, то ничего бы не понял.

Лонги присоединился к своему шкиперу на юте, куда подняли ялик.

– Есть что-нибудь? – спросил он.

Капитан Инграо покачал отрицательно головой.

– На парне тоже ничего нет. Ни часов, ни браслета с его именем и фамилией. На нем лишь пара дешевых трусов без этикетки. А его бороде всего десять дней от роду.

– Здесь не лучше, – сказал Инграо. – Ни мачты, ни паруса, ни весел. Нет ни пищи, ни бака с водой. Даже на самой шлюпке нет названия. Правда, его могли счистить.

– Какой-нибудь турист с курортного пляжа, которого вынесло в море?

Инграо пожал плечами.

– Или спасшийся с какого-нибудь небольшого грузовоза, – произнес он. – Через два дня мы будем в Трабзоне. Турецкие власти смогут решить эту загадку, когда он очнется и заговорит. А пока пускай все идет своим чередом. Да, нам надо послать телеграмму нашему агенту с сообщением о том, что случилось. Когда мы пришвартуемся, на пристани нам понадобится карета скорой помощи.

Два дня спустя потерпевший кораблекрушение, который все еще был без сознания, лежал между белыми простынями в отделении интенсивной терапии небольшого муниципального госпиталя Трабзона.

Моряк Марио сопровождал своего протеже в машине скорой помощи от набережной до больницы вместе с агентом судовладельца и портовым врачом, который настоял, чтобы незнакомца проверили на заразные заболевания. Пробыв возле его койки примерно с час, он кивнул на прощание своему не приходящему в сознание другу и возвратился на «Гарибальди» готовить завтрак для команды. В тот же вечер старый итальянский пароход отправился в следующий рейс.

На другой день возле постели больного стоял уже другой человек, рядом с ним были офицер полиции и врач в коротком больничном халате. Все трое были турками, но коренастый, кургузый человек в штатском немного говорил по-английски.

– Он выкарабкается, – сказал врач, – но в данный момент он все еще очень болен. Тепловой удар, солнечные ожоги второй степени, а кроме того, судя по его виду, он не ел много дней подряд. К тому же общая слабость.

– А это что? – спросил штатский, указывая на отходившие от капельницы трубки, подведенные к обеим рукам человека.

– Концентрированная глюкоза в одной капельнице – для подкармливания, соляная капельница – для того, чтобы преодолеть шок, – ответил доктор. – Моряки, вероятно, спасли ему жизнь, отведя жар от его ран, а мы сделали ему ванну в успокаивающем средстве, чтобы способствовать процессу заживления. Теперь все зависит только от него и Аллаха.

Умит Эрдал, компаньон судоходной и торговой компании «Эрдал и Сермит» выступал субагентом Ллойда в порту Трабзона, поэтому агент судовладельца «Гарибальди» с радостью передал в его ведение потерпевшего кораблекрушение. Веки больного дернулись несколько раз на его землисто-коричневом, окаймленном бородой лице. Господин Эрдал прокашлялся, нагнулся над кроватью и заговорил на своем самом лучшем английском языке:

– Как… есть… вы… имя? – спросил он, медленно и ясно выговаривая слова.

Человек застонал и несколько раз мотнул головой из стороны в сторону по подушке. Человек Ллойда приблизил к нему свою голову, чтобы лучше слышать.

– Зрадженый, – пробормотал больной. – Зрадженый.

Эрдал выпрямился.

– Он не турок, – уверенно произнес он, – но, кажется, он называет себя Зрадженый. Интересно, из какой он страны?

Оба сопровождающих его пожали в недоумении плечами.

– Я проинформирую контору Ллойда в Лондоне, – сказал Эрдал. – Может быть, у них есть известия о каком-нибудь пропавшем судне где-нибудь в Черном море.

Для всемирного братства торговых моряков ежедневной библией является «Ллойдс Лист», который выходит из печати каждый день с понедельника по субботу, и содержит новости и статьи только по одной тематике – судоходству. Его двойником является «Ллойдс Шиппинг Индекс», в котором указаны маршруты 30 000 действующих торговых судов со всего мира: название корабля, его владелец, флаг страны регистрации, год постройки, тоннаж, откуда в последний раз поступило сообщение об отбытии, и куда должно прибыть данное судно.

Оба печатных органа публикуются и выходят из одного комплекса зданий по адресу: Шипен Плейс, Колчестер в графстве Эссекс. Именно в это здание Умит Эрдал отправлял по телексу сообщения о прибытии (отбытии) кораблей в (из) порта Трабзон; в этот раз он добавил крошечный довесок, предназначенный для находящегося в том же здании информационного отдела компании Ллойд.

Этот отдел проверил по своим данным сведения о зарегистрированных крушениях судов: нет ли свежих сообщений о пропавших, затонувших или просто выбившихся из графика судах в Черном море, после чего передал этот параграф в редакцию первого печатного издания. Там один из редакторов сделал упоминание об этом событии среди кратких новостей на передней странице, включая имя потерпевшего кораблекрушение, которое тот назвал. Сообщение появилось на следующее утро.


Большинство из тех, кто читали «Ллойдс Лист» в этот день в конце апреля пропустили мимо глаз тот параграф, в котором описывался незнакомец из Трабзона.

Но эта информация привлекла внимание острых глаз одного человека, которому едва исполнилось тридцать и который работал старшим клерком в одной фирме зарегистрированных судовых маклеров, расположенной на небольшой улочке Кратчид Фрайерс в самом центре лондонского Сити. Коллеги по фирме знали его как Эндрю Дрейка.

Осознав содержание этого параграфа, Дрейк вышел из-за своего стола и отправился в приемную директора фирмы, где он внимательно изучил висевшую на стене в раме карту мира с изображением направления ветров и океанских течений. В течение весны и лета ветры в Черном море дуют в основном с севера, а течения поворачиваются против часовой стрелки в этом небольшом море с южного побережья Украины в дальней северо-западной части моря, вниз мимо берегов Румынии и Болгарии, и затем – резко на восток, попадая на оживленный морской путь между Стамбулом и мысом Инче.

Дрейк проделал кое-какие подсчеты в своем отрывном блокноте. Небольшой ялик, отчаливший из заболоченной дельты Днестра к югу от Одессы мог делать от четырех до пяти узлов при попутном ветре и благоприятном течении, двигаясь на юг мимо Румынии и Болгарии по направлению к Турции. Но после третьих суток его все больше должно было относить на восток, прочь от Босфора в направлении восточной части Черного моря.

Раздел «Погода и навигационные условия» в «Ллойдс Лист» подтвердил, что девять дней назад в этом районе были плохие погодные условия. Такие условия, подумал Дрейк, вполне могли, учитывая неопытность морехода, перевернуть ялик; тот мог потерять мачту и все свое содержимое, оставив находившегося в нем человека, – даже если бы тот смог вновь в него вскарабкаться, – на волю солнца и ветра.

Два часа спустя Эндрю Дрейк испросил неделю из полагавшегося ему отпуска, и ему разрешили, но только начиная со следующего понедельника – 3 мая.

Он находился в слегка взбудораженном состоянии, ожидая пока закончится эта неделя, но успел купить в ближайшем агентстве билет туда и обратно из Лондона до Стамбула. Дрейк решил приобрести билет для пересадки из Стамбула в Трабзон за наличные прямо на месте, в Стамбуле. Он также проверил, что владельцы британских паспортов не нуждаются во въездной визе в Турцию, но после окончания работы в один из вечеров он получил требуемый сертификат о сделанной прививке против оспы в медицинском центре Бритиш Эйруэйс на площади Виктории.

Эндрю был взволнован потому, что наконец после стольких лет ожидания, как ему казалось, он нашел того человека, которого искал все это время. В отличие от троих людей, которые стояли возле постели потерпевшего кораблекрушение два дня назад, он знал точно, из какой страны прибыл человек, сказавший слово «здраженый». Ему также было известно, что это не было именем. Лежавший на больничной койке человек бормотал слово «преданный» на своем родном языке, и этим языком был украинский. Что могло означать: этот человек – беглый украинский партизан.

Эндрю Дрейк, несмотря на свое англифицированное имя, также был украинцем и фанатиком.


После прибытия в Трабзон Дрейк прежде всего навестил офис господина Эрдала, имя которого он узнал от одного из своих друзей в конторе Ллойда на том основании, что он собирался провести отпуск на турецком побережье и, поскольку не говорит ни слова по-турецки, ему может понадобиться какая-нибудь помощь. Увидев рекомендательное письмо, которое смог представить Эндрю Дрейк, Умит Эрдал не стал задавать никаких вопросов относительно того, почему это вдруг его посетитель решил навестить лежащего в местном госпитале потерпевшего кораблекрушение. Он собственноручно написал рекомендательное письмо начальнику госпиталя, и вскоре после ленча Дрейка провели в небольшую одноместную палату, где на койке лежал нужный ему человек.

Местный агент Ллойда уже успел сообщить ему, что хотя тот и пришел в сознание, но большую часть времени проводит во сне, а за то время, когда его видели бодрствующим, он пока не вымолвил ни слова. Когда Дрейк вошел в палату, больной лежал на спине с закрытыми глазами. Дрейк придвинул стул и присел возле койки. Некоторое время он разглядывал его изможденное лицо. Спустя несколько минут, проведенных в молчании, веки у него задрожали, он приоткрыл и тут же закрыл глаза снова. Дрейк не смог разобрать, успел ли он заметить посетителя, который столь внимательно его рассматривал. Но он точно знал, что человек вот-вот должен был проснуться.

Медленно он наклонился вперед и очень четко произнес прямо в ухо больного: «Ще не вмерла Украина».

Буквально эти слова означали: «Украина еще не мертва», более вольный перевод этого высказывания – «Украина продолжает жить». Это – первые слова украинского национального гимна, запрещенного русскими правителями, и его мгновенно узнают имеющие национальное сознание украинцы.

Больной широко раскрыл глаза и внимательно посмотрел на Дрейка. Через несколько секунд он спросил его:

– Кто вы?

– Украинец, как и вы, – ответил Дрейк.

Глаза его собеседника затуманились подозрением.

– Квислинг, – прошептал он.

Дрейк покачал отрицательно головой.

– Нет, – тихо заметил он. – Я – британский гражданин, там родился и вырос, мой отец – украинец, а мать – англичанка. Но в своем сердце я – такой же украинец, как и вы.

Лежавший на койке человек не сводил глаз с потолка.

– Я могу показать вам мой паспорт, он выдан в Лондоне, хотя вас это не убедит ни в чем. Чекисты вполне могли бы сделать такой, если бы хотели попытаться обмануть вас… – Дрейк использовал жаргонное выражение, которым обозначаются агенты КГБ и работники советской секретной полиции.

– Но вы сейчас далеко от Украины, и здесь нет никаких чекистов, – продолжал Дрейк. – Вас не выбросило на берег Крыма, также как на побережье юга России или Грузии. Вы не высадились в Румынии или Болгарии. Вас подобрал итальянский пароход и высадил здесь, в Трабзоне. Вы находитесь в Турции. Вы – на Западе. Вы добрались.

Теперь человек не сводил с него своих глаз, в них попеременно сменяли друг друга тревога и желание поверить.

– Вы можете двигаться? – спросил его Дрейк.

– Я не знаю, – ответил человек.

Дрейк кивком головы указал на окно в конце небольшой палаты, за которым раздавался шум городского транспорта.

– Сотрудники КГБ могут переодеть персонал госпиталя, чтобы они выглядели как турки, – сказал он, – но они не могут изменить целый город для одного человека, из которого, если бы они только этого захотели, вполне могли бы выбить требуемое признание под пыткой. Вы можете подойти к окну?

При помощи Дрейка потерпевший кораблекрушение, превозмогая боль, доковылял до окна и выглянул на улицу.

– Машины – это «остины» и «моррисы», импортированные из Англии, – комментировал ему Дрейк, – «пежо» из Франции, а «фольксвагены» – из Западной Германии. Слова на рекламном щите напротив нас написаны по-турецки. А вон там висит реклама кока-колы.

Человек прижал тыльную сторону ладони ко рту и впился зубами в костяшки пальцев. Быстро-быстро он моргнул несколько раз.

– Я добрался, – сказал он.

– Да, – согласился Дрейк, – каким-то чудом вы добрались.

– Меня зовут, – произнес потерпевший кораблекрушение, когда вновь оказался в своей постели, – меня зовут Мирослав Каминский. Я из Тернополя. Я был вожаком группы семи украинских партизан.

В течение следующего часа он рассказывал свою историю. Каминский, как и шесть других людей вроде него, – все они были из Тернопольского района, который когда-то являлся центром украинского национализма, и где до сих пор продолжают тлеть его угли, – решили бороться с программой бесцеремонной русификации их земли, которая интенсифицировалась в шестидесятых и приняла форму «окончательного решения» в семидесятые и начале восьмидесятых в отношении всего украинского национального искусства, поэзии, литературы, языка и самосознания. За шесть месяцев своей деятельности они организовали засады и убили двух партийных секретарей низшего ранга – русских, которых Москва насадила в Тернополе, – и одного агента КГБ в штатском. Затем их предали.

Кто бы ни проболтался, он также погиб в море огня, когда специальные части КГБ с зелеными петлицами окружили хутор, где собралась их группа для того, чтобы спланировать следующую операцию. Только Каминскому удалось сбежать, он, словно дикий зверь, пробившись через кустарник, днем прячась в амбарах и зарослях, передвигаясь по ночам, направлялся на юг в сторону побережья со смутной надеждой проникнуть на какой-нибудь западный корабль.

Подобраться к докам в Одессе оказалось невозможно. Он питался картофелем и тыквами с полей и прятался в болотистой местности поймы Днестра к юго-западу от Одессы, ближе к румынской границе. Наконец, однажды ночью он натолкнулся на небольшую рыбачью деревушку возле бухты, там он угнал ялик с установленной мачтой и маленьким парусом. Он никогда раньше не ходил на парусных судах и ничего не знал о море. Стараясь справиться с парусом и румпелем, точнее, держась за них и молясь, он повел ялик по ветру, ориентируясь на юг по звездам и солнцу.

Ему необыкновенно повезло, что он не столкнулся с патрульными катерами, которые бороздят прибрежные воды Советского Союза, и флотилиями рыбаков. Маленькая деревянная щепка, в которой он находился, смогла проскользнуть мимо береговых радиолокационных постов, и наконец он оказался вне пределов их досягаемости. Затем он затерялся в просторах моря где-то между Крымом и Румынией, двигаясь на юг и стараясь держаться подальше от оживленных морских путей, хотя и не знал в точности, где они проходили. Шторм застал его врасплох. Он не знал, как нужно укоротить парус, в результате шлюпку перевернуло вверх дном, и он провел ночь, из последних сил удерживаясь за ее корпус. К утру ему удалось выровнять ялик и взобраться внутрь. Его одежда, которую он снял, чтобы ночной ветерок охладил ему тело, пропала. Также как небольшой запас еды, парус и румпель. Боль наступила вскоре после рассвета, по мере того, как увеличивался жар дня. На третий день после шторма наступило забвение.

Когда сознание вернулось к нему, он лежал в постели, стараясь молча превозмочь боль ожогов, прислушиваясь к голосам людей, которые говорили, как ему почудилось, на болгарском. В течение шести дней он старался поменьше открывать глаза и рот.

Эндрю Дрейк слушал его, а в душе у него гремели торжественные марши. Он обнаружил человека, которого ожидал многие годы.

– Я отправлюсь повидать швейцарского консула в Стамбуле, чтобы попытаться получить для вас временные проездные документы от Красного Креста, – произнес он, когда на лице у Каминского появились признаки усталости. – Если мне удастся это сделать, я, вероятно, провезу вас в Англию, по крайней мере по временной визе. А там мы сможем попытаться получить политическое убежище. Я вернусь через несколько дней.

Возле двери он задержался и обратился к Каминскому:

– Вы не можете вернуться обратно, вам это известно. Но с вашей помощью это смогу сделать я. Именно этого я и хочу. И всегда этого хотел.


Эндрю Дрейку пришлось провести в Стамбуле больше времени, чем он рассчитывал, и только 16 мая он был готов лететь обратно в Трабзон с проездными документами для Каминского. После долгого телефонного разговора с Лондоном и перебранки с младшим компаньоном своей маклерской фирмы ему удалось продлить свой отпуск, но дело стоило того. Поскольку при помощи Каминского, он был уверен, сможет осуществить единственное желание в своей жизни, которое огнем жгло ему грудь.

Царская, а позднее советская империя, несмотря на свою внешнюю несокрушимость, имела две ахиллесовы пяты. Одна из них – как прокормить 250 миллионов человек своего населения. Другая эвфемистически называется «национальным вопросом». В четырнадцати республиках, которыми управляет Российская республика, проживает множество нерусских наций, и самой крупной из них, – и вероятно, с наиболее развитым национальным самосознанием, – является Украина. К 1982 году Великорусское государство насчитывало всего 120 миллионов из 250, проживающих во всей стране; следующей, самой многочисленной и самой богатой со своими 70 миллионами населения, республикой является Украина, – именно по этой причине цари и Политбюро всегда уделяли Украине особое внимание и подвергали особенно жестокой русификации.

Вторая причина заключается в ее истории. Украина всегда традиционно разделялась на две части – на Восточную и Западную Украину. Западная Украина простирается от Киева на запад до польской границы. Восточная часть более русифицирована, поскольку находилась под царским владычеством многие столетия; на протяжении тех же столетий Западная Украина была частью прекратившей ныне существование Австро-Венгерской империи. По своей духовной и культурной ориентации она была и остается более ориентированной на запад, чем остальные народы, за исключением, разве, трех прибалтийских государств, которые слишком малы, чтобы сопротивляться. Украинцы пишут и читают при помощи латиницы, а не кириллицы, в громадном большинстве своем они – униаты-католики, а не приверженцы русской православной церкви. Их язык, поэзия, литература, искусство и традиции предшествуют возвышению русских завоевателей, которые обрушились на них с севера.

В 1918 году после развала Австро-Венгрии западные украинцы лихорадочно пытались создать собственную республику на обломках империи, но в отличие от чехов, словаков и мадьяр им это не удалось, и в 1919 году их территория была аннексирована Польшей в качестве провинции Галиция.

Когда в 1939 году Гитлер вторгся в западную часть Польши, Сталин послал в нее с востока Красную Армию и занял Галицию. В 1941 году ее захватили немцы. Вслед за этим последовало жестокое и яростное столкновение надежд, страхов, сомнений и лояльности. Некоторые надеялись добиться от Москвы уступок, если они будут сражаться с немцами, другие ошибочно полагали, что Свободная Украина родится в случае поражения Москвы Берлином, поэтому вступили в ряды Украинской дивизии, которая воевала против Красной Армии в немецкой форме. Другие, как, к примеру, отец Каминского, ушли в Карпатские горы, стали партизанами и боролись сначала с одним неприятелем, потом с другим, а затем вновь с первым. Все они проиграли: Сталин победил и продвинул свою империю на запад до реки Буг, которая стала новой границей с Польшей. Западная Украина попала под власть новых царей – Политбюро, но старые мечты сохранялись в их сердцах. Кроме проблеска надежды в последние дни правления Хрущева, программа их окончательного подавления постоянно усиливалась.

Степан Драч, студент из Ровно, вступил в ряды Украинской дивизии. Он был одним из немногих счастливчиков: пережил войну и был захвачен в плен англичанами в Австрии в 1945 году. Его послали в Норфолк в качестве сельскохозяйственного рабочего и без всякого сомнения отослали бы обратно на казнь от рук НКВД в 1946 году, поскольку британский Форин офис[116] и американский государственный департамент втихую сговорились вернуть два миллиона «жертв Ялты» на милость Сталина. Но ему вновь повезло. Где-то в Норфолке он опрокинул на стог девчушку, посланную на сельскохозяйственные работы для замены ушедших на войну мужчин, и обрюхатил ее. Естественным решением проблемы была женитьба, и шесть месяцев спустя из гуманных соображений его избавили от репатриации и позволили остаться. Когда его освободили от сельскохозяйственной повинности, он основал небольшую ремонтную мастерскую в Бердфорде, ставшем центром для 30 000 проживающих в Великобритании украинцев. Первый ребенок умер, когда еще был младенцем, второй сын, которого окрестили Андрием, родился в 1950 году.

Андрий учил украинский, сидя на коленях у своего отца, и это было еще не все. Он узнал также о земле своего отца, о крутых склонах Карпат и Рутении. С детских лет он впитал в себя ненависть, которую испытывал его отец по отношению к русским. Но отец погиб в дорожной аварии, когда мальчику было двенадцать лет, жена, уставшая от бесконечных вечеринок своего мужа с приятелями-эмигрантами возле камина в их гостиной, англизировала их фамилию в Дрейк, а Андрию дала имя Эндрю. В среднюю школу и университет ходил уже Эндрю Дрейк, как Эндрю Дрейк он получил и первый свой паспорт.

Перерождение произошло в самом конце его юношества, когда он учился в университете. Там было много других украинцев, и он вновь стал свободно говорить на языке своего отца. Это было в конце шестидесятых, в этот же период короткий ренессанс украинской литературы и поэзии на самой Украине пришел и ушел, а самые яркие его представители в большинстве своем к тому времени выполняли рабскую работу в лагерях Гулага. Он впитывал в себя все эти события со знанием того, что случилось с этими писателями. Он читал все, что попадалось ему в руки по этому предмету, читал классические произведения Тараса Шевченко и тех, кто писал в короткий период расцвета при Ленине, а затем был посажен и ликвидирован при Сталине. Но больше всего он читал работы так называемых «шестидесятников», которые расцвели на несколько коротких лет, пока Брежнев вновь не стукнул кулаком, чтобы подавить национальную гордость, к которой они призывали. Он читал и болел душой за Чорновила, Мороза и Дзюбу, а когда он прочитал поэмы и тайные дневники Павла Симоненко – молодого смутьяна, который умер от рака в возрасте двадцати восьми лет и был предметом поклонения для украинского студенчества в СССР, сердце у него защемило по земле, которую он никогда не видел.

Но с любовью к земле его мертвого отца пришла и соответственная ненависть к тем, кого он считал ее угнетателями; он жадно поглощал памфлеты, которые изготавливались в подполье и тайно вывозились за рубеж движением сопротивления. Они составляли «Украинский вестник», в котором описывалось, что произошло с сотнями неизвестных людей, не получивших такого же громкого резонанса, какой достался крупным московским процессам Даниеля, Синявского, Орлова, Щаранского, – с несчастными, забытыми людьми. С каждой новой подробностью его ненависть возрастала, до тех пор пока Эндрю Дрейк, когда-то Андрий Драч, осознал, что все зло мира персонифицируется одной организацией, которая называется КГБ.

У него было достаточно чувства реальности, чтобы преодолеть ярый национализм старых эмигрантов и их разделение на западных и восточных украинцев. Он отверг также их глубоко укорененный антисемитизм, предпочитая считать работы Глузмана – одновременно и сиониста, и украинского националиста, – словами брата-украинца. Он проанализировал эмигрантское сообщество в Великобритании и Европе и пришел к выводу, что в нем было четыре уровня: языковые националисты, для которых достаточно было просто разговаривать, читать и писать на языке своих отцов; «дебатирующие» националисты, которые готовы были вечно что-то обсуждать, но ничего не делать; любители настенных надписей, раздражающих обывателей страны, которая приняла их в свое лоно, но ничем не задевающих советское чудище; наконец, активисты, которых демонстрировали перед прибывающими на запад московскими официальными делегациями, – их тщательно фотографировали и заносили в архивы Специального управления, – кроме того, они получали кратковременную рекламу.

Дрейк отверг их всех. Он оставался в тени, примерно себя вел и держался от них в стороне. Он отправился в местечко к югу от Лондона и начал работать клерком. Есть много людей, выполняющих подобную работу, у которых есть одна тайная страсть, неизвестная коллегам по работе, поглощающая все сбережения, свободное время и ежегодный отпуск без остатка. Дрейк был как раз таким человеком. Он без шума собрал небольшую группку людей, которые испытывали такие же чувства, как и он: он выследил их, встретился с ними, подружился, поклялся вместе с ними вести борьбу и попрощался, веля сохранять терпение. Все это объяснялось тем, что у Андрия Драча была тайная мечта, и, как когда-то заметил Т. Е. Лоуренс, он был опасен, потому что «мечтал с открытыми глазами». Его мечтой было нанести в один прекрасный день один-единственный, но мощный удар по парням из Москвы, – такой удар, который потрясет их так, как ничто и никогда до этого. Он мечтал проникнуть за стены неприятельской крепости и поразить ее в самое сердце.


Мирослав Каминский нерешительно посмотрел на Дрейка.

– Я не знаю, Андрий, – наконец выговорил он, – я просто не знаю. Несмотря на все, что ты сделал, я просто не знаю, могу ли я настолько доверять тебе. Прости, но так мне приходилось жить всю мою жизнь.

– Мирослав, ты мог бы узнавать меня еще двадцать лет, но не узнать больше того, что ты уже знаешь. Все, что я говорил тебе, – правда. Если ты не можешь вернуться обратно, тогда дай мне возможность сделать это вместо тебя. Но мне необходима будет там связь. Если тебе известен кто-нибудь, хоть кто-то…

Наконец Каминский согласился.

– Есть два человека, – в конце концов сказал он. – Их не уничтожили вместе с остальными из моей группы, и никто о них ничего не знает. Я встретился с ними всего несколько месяцев назад.

– Но они – украинцы, они – партизаны? – страстно спросил Дрейк.

– Да, они – украинцы. Но не это их основная мотивация. Их народ также пострадал. Их отцы, как и мой, провели десять лет в трудовых лагерях, но по другой причине. Они – евреи.

– Но они ненавидят Москву? – задал вопрос Дрейк. – Они тоже хотят ударить по Кремлю?

– Да, они ненавидят Москву, – ответил Каминский. – Так же как ты или я. Их вдохновляет, по-моему, так называемая Лига защиты евреев. Они услышали об этой организации по радио. Кажется, и их философией, как и у нас, является готовность наносить ответный удар, а не склонять больше раболепно головы перед хлыстом.

– Тогда дай мне возможность связаться с ними, – настаивал Дрейк.

На следующий день Дрейк вылетел в Лондон, имея имена и адреса во Львове двух молодых еврейских партизан. В течение следующих двух недель он записался в туристическую группу, которая под патронажем Интуриста должна была в начале июля посетить Киев, Тернополь и Львов. Он, кроме того, уволился со своей работы и снял со своего счета в банке все свои сбережения наличными.

Не замеченный никем, Эндрю Дрейк, иначе известный как Андрий Драч, собирался на свою личную войну – войну против Кремля.

Глава 1

В этот день в середине мая не слишком жаркое солнце светило сверху на Вашингтон, вызвав появление на улицах первых прохожих в рубашках с коротким рукавом и – в саду снаружи двустворчатых, доходящих до пола окон, которые вели в Овальный кабинет Белого дома, – первых пышных, ярко-красных роз. Но хотя окна и были открыты, и свежий запах травы и цветов попадал вместе с дуновением ветра внутрь этой святая святых наиболее влиятельного правителя во всем мире, внимание четырех людей, которые находились в этот момент в кабинете, было сфокусировано на других растениях в далекой, чужой стране.

Президент Уильям Мэтьюз сидел там, где всегда сидели и сидят американские президенты, – спиной к южной стене этой комнаты, лицом на север, упираясь взглядом через всю ширину старинного стола в классический камин из мрамора, который занимает большую часть северной стены. В отличие от большинства своих предшественников, которые предпочитали сделанные на заказ и подогнанные под их фигуру стулья, его стул был обычного фабричного производства, – вращающийся, с высокой спинкой, – того типа, который мог стоять в кабинете любого представителя высшего эшелона какой-нибудь корпорации. Это объяснялось тем, что «Билл» Мэтьюз, так он сам настоял, чтобы его называли специалисты по рекламе, – во всех своих последовательных и успешных предвыборных кампаниях подчеркивал свои самые обычные, даже старомодные предпочтения в одежде, пище и обстановке. Соответственно, и стул, который могли видеть многочисленные делегации, посещающие по его личному приглашению Овальный кабинет, не отличался излишней роскошью. Прекрасный старинный стол ему всегда было неудобно показывать с этой точки зрения, но он унаследовал его от своих предшественников, и на протяжении многих поколений обитателей этого кабинета он успел стать частью драгоценных традиций Белого дома. Поэтому с ним пришлось смириться.

Но в остальном Билл Мэтьюз четко проводил границу: когда он находился наедине со своими ближайшими советниками, словцо «Билл», которое мог произнести ему прямо в лицо любой из его избирателей, независимо от его ранга, было совершенно исключено. Здесь он не заботился об интонации «своего парня» в голосе и не пользовался широкозубой улыбкой, которая и увлекла первоначально избирателей избрать этого простого малого в Белый дом. Он был далеко не простым малым, и его советникам это было прекрасно известно, – он был человеком, который находился на самой вершине власти.

Напротив президента, через стол, в креслах с прямыми спинками сидели три человека, которые попросили его этим утром об аудиенции. Самым близким к нему, если говорить о личных отношениях, был председатель Совета национальной безопасности – его личный советник по вопросам безопасности и доверенное лицо по проблемам внешней политики. В коридорах западного крыла Белого дома и в здании, где размещались президентские службы, его называли по-разному: «док» или «этот чертов поляк», – остролицего Станислава Поклевского иногда недолюбливали, но никто не осмеливался недооценивать его.

Они представляли собой странную пару, находясь рядом друг с другом: блондин, белый, англосакс, протестант, выходец с глубокого юга и темный, молчаливый, набожный приверженец римско-католической церкви, приехавший маленьким мальчиком из Кракова. Однако, того, что недоставало Биллу Мэтьюзу в понимании убийственной психологии европейцев вообще и славян в частности, вполне восполняла воспитанная иезуитами счетная машина, к которой он всегда был готов прислушаться. Были и еще две причины, по которым он приблизил к себе Поклевского: тот был без остатка предан ему и не имел политических амбиций, – был готов работать в тени Билла Мэтьюза. Но было одно ограничение: Мэтьюзу всегда приходилось балансировать подозрительность и маниакальную ненависть доктора по отношению к людям из Москвы более учтивыми оценками своего получившего образование в Бостоне государственного секретаря.

Госсекретарь отсутствовал в это утро на заседании, о котором персонально попросил президента Поклевский. Остальные два человека, сидевшие в креслах напротив стола, были Роберт Бенсон, директор Центрального разведывательного управления, и Карл Тейлор.

В прессе часто указывается, что американское Агентство национальной безопасности является организацией, ответственной за ведение всей электронной разведки. Это весьма распространенное заблуждение. АНБ несет ответственность за ту часть электронного наблюдения и разведки, проводимой за пределами Соединенных Штатов, которая касается прослушивания телефонных переговоров, радиоперехвата, но прежде всего вылавливания из эфира буквально миллиардов слов в день на сотнях диалектов и языков для записи, расшифровки, перевода и анализа. Но не за разведывательные спутники. Визуальное наблюдение за территорией всего земного шара при помощи фотокамер, установленных на самолетах и, что более важно, – на искусственных спутниках земли, всегда находилось в ведении Национального разведывательного управления – совместной структуры военно-воздушных сил США и ЦРУ. Карл Тейлор был директором этого управления, двухзвездным генералом из разведки военно-воздушных сил.

Президент сложил в одну кучу фотографии, полученные при помощи аппаратов с высокой разрешающей способностью, положил их на стол и затем передвинул обратно к Карлу Тейлору, который поднялся со своего места, чтобы принять их и положить вновь в свой портфель.

– Ну ладно, джентльмены, – медленно промолвил он, – итак, вы показали мне, что посадки пшеницы на небольшом участке территории Советского Союза, – может быть, всего лишь на нескольких акрах, показанных на этих фото, – оказываются дефектными. Ну и что это доказывает?

Поклевский переглянулся с Тейлором и утвердительно кивнул. Тейлор прокашлялся.

– Господин президент, я взял на себя смелость вывести на экран то, что попадает прямо сейчас в поле зрения одного из наших спутников типа «кондор». Не желаете посмотреть?

Мэтьюз кивнул и стал наблюдать за Тейлором, который подошел к одному из телевизионных мониторов, установленных в закругленной западной стене пониже книжных полок, специально укороченных, чтобы туда можно было установить консоль с телевизорами. Когда в кабинет заходили гражданские депутации, новые телевизионные мониторы прикрывались отодвигаемыми дверями из тикового дерева. Тейлор включил самый левый монитор и возвратился за президентский стол. Он поднял трубку одного из шести телефонных аппаратов, набрал какой-то номер и просто сказал:

– Покажите это.

Президенту Мэтьюзу было известно о спутниках серии «кондор». Они выводились на более высокую орбиту, чем прежние аппараты, и в них использовались такие совершенные камеры, которые могли с высоты двухсот миль рассмотреть участок размером с человеческий ноготь сквозь туман, снег, град, дождь, тучи, в ночное время, – «кондоры» были самыми последними и самыми лучшими.

В 70-е годы фотографическое наблюдение было вполне удовлетворительным, но исключительно медленным, главным образом потому, что каждую катушку с использованной пленкой приходилось выбрасывать со спутника, когда он находился в определенной точке небесной сферы, и затем в специальной упаковке она совершала свободное падение на землю, где ее обнаруживали при помощи встроенных в ее корпус излучателей специальных сигналов и устройств слежения, отправляли по воздуху в центральную лабораторию НРУ, где пленку проявляли и просматривали. Только когда спутник находился в зоне прямой видимости с территории США или одной из американских станций слежения, можно было осуществлять одновременную передачу телевизионного изображения. Если же спутник проходил над территорией Советского Союза, кривизна поверхности Земли закрывала прямой прием, поэтому зрителям приходилось ждать, пока аппарат вновь попадал в зону видимости.

Затем в 1978 году, летом, ученые разрешили эту проблему при помощи «игры парабол». Их компьютеры разработали сложную систему траекторий полета полдюжины космических аппаратов вокруг поверхности земли, в результате: какого бы «небесного шпиона» не захотели включить в Белом доме в данный момент, ему при помощи специального сигнала можно было послать команду на передачу изображения, которое он должен был отправить при помощи малой параболической антенны на другой спутник, в зоне его видимости. Второй аппарат затем передает изображение третьему спутнику и так далее, наподобие того, как баскетболисты перебрасывают друг другу мяч кончиками пальцев, когда стремительно бегут к корзине противника. Когда требуемое изображение попадает на спутник, летящий над территорией США, его можно начать передавать в штаб-квартиру НРУ, а оттуда при помощи кабельной системы его можно отправить для приема в Овальном кабинете.

Спутники двигались со скоростью более 40 000 миль в час, земной шар вращался, и вместе с ним шли часы и минуты, наклонялся – и менялись времена года. Число сочетаний и перестановок было астрономически велико, но компьютеры смогли их все подсчитать. К 1980 году президент США обладал круглосуточным доступом к любому квадратному дюйму на поверхности земли, ему было достаточно нажать на кнопку и перед его глазами представала синхронно передаваемая картинка. Иногда это ставило его в тупик. Поклевского же никогда – он просто привык к идее объявления всех тайных мыслей и действий еще в исповедальне. «Кондоры» тоже были словно исповедальни, а он сам – священник, которым он когда-то почти что стал.

Когда на экране мелькнули признаки жизни, генерал Тейлор расстелил на президентском столе карту Советского Союза и указал на нее своим пальцем.

– То, что вы видите, господин президент, поступает сюда с «кондора-пять», который ведет наблюдение вот здесь – между Саратовом и Пермью, через целину и черноземье.

Мэтьюз поднял взгляд на экран: сверху вниз медленно разворачивались огромные пространства земли – захваченный объективом участок составлял в ширину примерно двадцать миль. Земля казалась совершенно пустой, как это бывает осенью после уборки урожая. Тейлор проговорил в телефонную трубку несколько слов, через несколько секунд изображение на мониторе стало более концентрированным, а ширина захвата сузилась всего до пяти миль. С левой стороны экрана мелькнули и исчезли несколько крестьянских халуп – без сомнения, деревянные избы, затерянные в бесконечной степи. На экране появилась линия дороги, оставалась в центре несколько мгновений, и затем снова ушла в сторону. Тейлор вновь произнес какую-то команду, и картинка сузилась до участка земли шириной около сотни ярдов. Четкость изображения стала гораздо лучше. Появился было и тут же исчез человек, ведущий лошадь по огромным пространствам степи.

– Замедлите изображение, – проинструктировал кого-то Тейлор по телефону.

Земля, захватываемая телеобъективом, стала проноситься мимо менее быстро. Высоко в небе «кондор» по-прежнему оставался на своей космической орбите – на той же высоте и двигался с той же скоростью, – но в лаборатории ЦРУ при помощи специальной техники изображение было замедлено. Картинка приблизилась и стала перемещаться с меньшей скоростью. Возле ствола одинокого дерева русский крестьянин медленно расстегнул ширинку. Президент Мэтьюз был далек от техники, поэтому не уставал удивляться ее прогрессу. Он напомнил себе, что сидит ранним летним утром в своем теплом кабинете в Вашингтоне и наблюдает, как какой-то человек мочится в тени Уральской горной гряды. Крестьянин медленно сместился в нижнюю часть экрана и исчез из поля зрения. Появилось пшеничное поле шириной в многие сотни акров.

– А теперь остановите, – отдал команду в телефонную трубку Тейлор.

Картинка медленно остановилась и замерла.

– Приблизьте-ка ее, – сказал Тейлор.

Картинка стала приближаться до тех пор, пока весь экран площадью примерно в квадратный ярд не был заполнен изображением двадцати отдельно стоящих стеблей ранней пшеницы. Все стебли выглядели болезненными, недоразвитыми и чем-то запачканными. Мэтьюз видел что-то подобное в ранней юности пятьдесят лет назад на свалках Среднего Запада.

– Стан, – обратился президент к Поклевскому, который попросил его о встрече и организовал просмотр.

Тот заговорил, тщательно подбирая слова:

– Господин президент, в Советском Союзе планируется убрать в этом году всего двести сорок миллионов метрических тонн зерна. Это разбивается следующим образом: сто двадцать миллионов тонн пшеницы, шестьдесят миллионов тонн ячменя, четырнадцать – овса, четырнадцать же – кукурузы, двенадцать – ржи и оставшиеся двадцать миллионов – это смесь риса, проса, гречихи и других колосовых культур. Основными культурами являются пшеница и ячмень.

Он поднялся и, обогнув стол, подошел к карте Советского Союза, которая все еще была на нем расстелена. Тейлор выключил телевизор и вернулся на свое место.

– Примерно сорок процентов советского годового производства зерна или около ста миллионов тонн поступает с Украины и Кубани, расположенной в южной части Российской республики. – Поклевский продолжил свой доклад, указывая регионы на карте. – И все это – озимая пшеница. То есть, ее высевают в сентябре и октябре. К ноябрю, когда выпадает первый снег, она достигает стадии молодых ростков. Снег покрывает эти ростки и защищает их от жестоких морозов декабря и января.

Поклевский повернулся и мимо стола прошел к возвышающимся от пола до потолка за президентским креслом окнам. У него была привычка прохаживаться, когда он рассказывал что-нибудь.

Прохожий с Пенсильвания Авеню вообще-то не смог бы увидеть Овальный кабинет, который находится в самом конце небольшого западного крыла, но из-за того, что самую верхушку этих выходящих на юг высоких окон кабинета президента можно заметить, стоя возле памятника Вашингтону, который расположен примерно в тысяче ярдов от них, они давным-давно были оснащены пуленепробиваемыми стеклами с зеленым отсветом толщиной шесть дюймов, – просто мера предосторожности на случай, если бы какой-нибудь снайпер, стоя рядом с памятником, отважился бы на столь дальний выстрел. Когда Поклевский подошел к окнам, падающий сквозь них свет с аквамариновым оттенком придал дополнительную бледность его и без того бледному лицу.

Он развернулся и зашагал обратно, как раз тогда, когда Мэтьюз уже собирался повернуться на своем стуле, чтобы не терять его из поля зрения.

– В начале прошлого декабря на всей Украине и Кубани на несколько дней наступила короткая оттепель. Такие дни бывали и раньше, но никогда они не были такими теплыми. Огромная волна южного воздуха с Черного моря и Босфора прошла на северо-восток над Украиной и Кубанью. Это продолжалось с неделю, в результате первый снежный покров стаял, а он был примерно шесть дюймов. Молодые ростки пшеницы и ячменя оказались открыты. Десять дней спустя, по закону подлости, по всему этому региону ударили морозы, доходившие до пятнадцати, даже двадцати градусов.

– Что свело на нет всю силу этой пшеницы, – предположил президент.

– Господин президент, – вмешался в разговор Роберт Бенсон из ЦРУ, – наши лучшие сельскохозяйственные эксперты полагают, что Советам сильно повезет, если им удастся спасти хотя бы пятьдесят процентов украинского и кубанского зерна. Урон был нанесен огромный и невосполнимый.

– Значит, это вы мне и показывали? – спросил Мэтьюз.

– Нет, сэр, – сказал Поклевский, – но все это прямым образом связано с целью нашего заседания. Оставшиеся шестьдесят процентов советского урожая, то есть почти сто сорок миллионов тонн, поступают с необъятных просторов целинных земель, которые впервые были распаханы при Хрущеве в начале шестидесятых годов, и из Черноземной зоны, которая граничит с Уралом. Небольшое количество поступает из районов, расположенных за этими горами, в Сибири. Вот это мы и показали вам.

– Ну и что здесь происходит? – задал вопрос Мэтьюз.

– Что-то странное, сэр. Что-то непонятное происходит с зерновыми посадками у Советов. Все оставшиеся шестьдесят процентов – это яровая пшеница, которая высевается в марте-апреле. Сейчас она должна была бы вовсю зеленеть, а она кажется увядшей, недоразвитой, словно ее поразила какая-то болезнь.

– Может, опять погода? – поинтересовался Мэтьюз.

– Нет. Зима и весна были влажными в этом регионе, но ничего серьезного не отмечалось. А теперь солнце пригревает вовсю, погодные условия оптимальны: стоит сухая и теплая погода.

– И насколько распространена эта… болезнь?

В разговор вновь вступил Бенсон:

– Нам неизвестно, господин президент. У нас есть, думаю, около пятидесяти пленок, на которых показана эта конкретная проблема. Мы стремимся, само собой разумеется, уделять основное внимание военной активности: передвижению войск, новым ракетным базам, заводам по производству вооружений. Все, что мы имеем, указывает на то, что эта штука должна быть весьма здорово распространена.

– Ну, и к чему вы ведете?

– Мы хотели бы, – резюмировал Поклевский, – чтобы вы дали добро на то, чтобы мы потратили еще некоторое время на изучение этой проблемы: необходимо выяснить, насколько она важна для Советов. Это будет означать, что нам надо будет попытаться послать к ним делегации бизнесменов. Отвлечь силы космической разведки от выполнения неприоритетных задач. Мы полагаем, что выяснить совершенно точно, с чем придется столкнуться Москве, было бы в жизненных интересах Америки.

Мэтьюз поразмыслил несколько секунд, потом посмотрел на часы. Через десять минут ему предстояла беседа с группой экологов, собиравшихся «обрадовать» его какой-то очередной катастрофой. Затем перед ленчем он должен был встретиться с генеральным прокурором по поводу нового трудового законодательства. Он поднялся.

– Хорошо, джентльмены, разрешаю. В силу данных мне полномочий. Думаю, это нам обязательно нужно знать. Но я хочу получить ответ в течение тридцати дней.


Спустя десять дней генерал Карл Тейлор сидел в расположенном на восьмом этаже кабинете Роберта Бенсона, директора Центрального разведывательного управления, и поглядывал на свой собственный доклад, к которому скрепками была прикреплена целая кипа фотографий; доклад лежал прямо перед ним на низеньком кофейном столике.

– Смешная штука, Боб. Я не могу в этом разобраться, – сказал он.

Бенсон отвернулся от громадных панорамных стекол, которые занимали всю стену в кабинете директора ЦРУ в Лэнгли и выходили на север и северо-запад, на огромную перспективу леса, простиравшегося к невидимой из окна реке Потомак. Как и его предшественнику, Бенсону нравилась эта панорама, особенно поздней весной и ранним летом, когда росшие внизу деревья были покрыты нежно-зелеными листочками. Он присел на низкую кушетку, стоявшую с другой стороны стола, напротив Тейлора.

– Также как и мои специалисты по зерновым, Карл. В министерство сельского хозяйства я обращаться не хочу. Чтобы там в России не происходило, только рекламы нам не хватало, а если я привлеку к этому делу людей со стороны, не пройдет и недели – все это будет в газетах. Ну, что там у тебя?

– Смотри, на фотографиях видно, что болезнь, – или что там это такое, – не приняла характера эпидемии, – начал Тейлор. – Она даже не ограничивается каким-нибудь одним регионом. Вот в чем загвоздка. Если бы причиной этому были бы какие-нибудь климатические воздействия, тогда мы бы зафиксировали какие-то погодные неполадки. Но этого же нет. Если бы это действительно было заболевание растений, тогда оно, по крайней мере, было бы региональным. Если виной тому вредители, они также должны были бы поразить определенный регион. Но все как-то случайно: стебли сильной, здоровой пшеницы растут бок о бок с пораженными растениями. На сделанных «кондорами» фотографиях не видно какого-нибудь логического рисунка. А что ты думаешь?

Бенсон кивнул головой в знак согласия.

– Полнейшая алогичность. Я задействовал двух агентов, которые работают на месте, но они пока еще не успели ничего сообщить. В советской прессе не появилось никаких сообщений. Мои ребята-агрономы вертели твои фотографии и туда и сюда, чуть ли не насквозь просматривали. И все, чем они смогли разродиться, – какая-то болезнь семян или вирус прямо в почве. Но они также не могут никак объяснить случайный разброс, характерный для этой болезни. Никакие известные случаи не подпадают под эту картину. Но для меня важно то, что мне надо представить президенту прогноз относительно вероятного общего урожая Советов в следующем сентябре-октябре. И мне надо представить этот прогноз уже скоро – сроки поджимают.

– Даже если я разорвусь, все равно не смогу сфотографировать каждый стебель пшеницы и ячменя в Советском Союзе, даже если задействую «кондоры», – заметил Тейлор. – На это уйдут месяцы. Ты можешь мне их дать?

– Разумеется, нет, – сказал Бенсон. – Мне нужна информация о перемещениях войск возле китайской границы, о наращивании войсковых соединений против Турции и Ирана. Необходимо постоянно наблюдать за размещением частей Красной Армии в Восточной Германии, также как за местонахождением новых «СС-20» за Уралом.

– Тогда я могу дать тебе только цифру в процентах, основываясь на том, что мы успели сфотографировать к этому моменту, а затем экстраполировать ее на территорию всего Союза, – предложил Тейлор.

– Это должен быть точный подсчет, – заметил Бенсон. – Я не хочу повторения 1977 года.

Тейлор поморщился при этом напоминании, хотя он и не был тогда директором ЦРУ. В 1977 году американская разведывательная машина была обведена Советами вокруг пальца. Летом того года все эксперты ЦРУ и министерства сельского хозяйства уверяли президента, что советский урожай зерновых составит примерно 215 миллионов метрических тонн. Сельскохозяйственным делегациям, которые посещали Россию, показывали поля, на которых колосилась здоровая пшеница. На самом деле такие поля были исключением. Анализ фотографий, полученных со спутников, также оказался ошибочным. Осенью тогдашний советский президент Леонид Брежнев спокойно объявил, что урожай у Советов составит всего 194 миллиона тонн.

В результате цена пшеницы на рынке США, которая превышала по своему количеству объемы потребления внутри страны, резко подскочила, так как все были уверены, что русским в конце концов придется купить около 20 000 000 тонн. Слишком поздно. На протяжении всего лета, действуя через подставные фирмы на французской территории, Москва успела закупить фьючерсные контракты на такое количество пшеницы, которого вполне хватало, чтобы ликвидировать дефицит, – причем делала это по старой, низкой цене. Они даже умудрились зафрахтовать через посредников свободные сухогрузы, и когда суда двигались уже якобы в Западную Европу, их перенацелили в советские порты. Эта операция была известна в Лэнгли под названием «Жало».

Карл Тейлор поднялся и сказал:

– О'кей, Боб, продолжу делать эти чертовы фотографии.

– Карл, – оклик директора ЦРУ остановил его уже возле двери. – Забавных картинок недостаточно. Я хочу, чтобы к 1 июля «кондоры» вновь продолжили наблюдение за военной активностью. Дай мне самую точную оценку урожая зерна к концу месяца. Ошибайся, если без этого нельзя, но только в их пользу. И если будет хоть что-то, найденное твоими ребятами, что смогло бы объяснить эту загадку, возвращайся на это место и сделай новую фотографию. Так или иначе, но мы должны выяснить, что же, черт побери, происходит у Советов с пшеницей.


Спутники типа «кондор», информировавшие президента Мэтьюза, могли увидеть практически все в Советском Союзе, но они не могли наблюдать Гарольда Лессинга, – одного из трех первых секретарей в торговом представительстве посольства Великобритании в Москве, – когда он сидел за своим столом на следующее утро. Может быть, это было и к лучшему, так как он первым бы признал, что в данный момент его вид вряд ли бы ласкал чей-то взгляд. Он был бледен как мел и чувствовал себя исключительно плохо.

Главное здание британского посольства в советской столице – это прекрасный старый, построенный до революции особняк, который северной стороной выходит на набережную имени Мориса Тореза и смотрит прямо на южный фасад Кремля, чьи стены виднеются через реку. При царе дом принадлежат одному миллионеру-торговцу сахаром, а вскоре после революции его поторопились занять британцы. С тех пор советское правительство всяческими уловками пыталось выкурить их оттуда. Сталин ненавидел это место: каждое утро, когда он вставал с постели, прямо перед его глазами, – напротив, через реку, – развевался на утреннем ветру Юнион Джек, и это его страшно бесило.

Но торговому представительству не так повезло: оно расположено не в этом элегантном кремово-золотом особняке. Оно функционирует в грязновато-желто-коричневом комплексе административных зданий, сляпанных на скорую руку после войны примерно в двух милях от посольства на Кутузовском проспекте, почти напротив напоминающей свадебный торт гостиницы «Украина». В этот же комплекс, единственные ворота которого охраняются несколькими бдительными милиционерами, входит еще несколько таких же жилых зданий с квартирами для дипломатического персонала из разных иностранных посольств. Все это вместе называется «Дипломатическим кварталом».

Кабинет Гарольда Лессинга находился на верхнем этаже здания торгового представительства. Когда, в конце концов, он потерял сознание в десять тридцать этого яркого майского утра, сидевшую в соседнем кабинете секретаршу встревожил звук упавшего телефонного аппарата, который он увлек за собой на ковер. Сохраняя самообладание, она вызвала торгового советника, который поручил двум молодым атташе помочь Лессингу, – к этому моменту он пришел в сознание, но нетвердо держался на ногах, – они вывели его наружу, пересекли автостоянку и доставили Лессинга в его собственную квартиру на седьмом этаже в корпусе 6, расположенном примерно в сотне ярдов от представительства.

Одновременно с этим советник позвонил в главное здание посольства на набережной Мориса Тореза, проинформировал начальника канцелярии и попросил, чтобы к ним послали посольского врача. К полудню, обследовав Лессинга в его собственной постели, доктор вышел из комнаты, чтобы сообщить свой предварительный диагноз торговому советнику. К его удивлению, этот высокопоставленный человек остановил его и предложил проехаться в посольство, чтобы совместно проконсультироваться с главой канцелярии. Только позднее доктор – обычный британский врач общей практики, посланный в трехлетнюю командировку и приданный посольству с рангом первого секретаря, – понял, почему это было необходимо. Начальник канцелярии провел их всех в специальную комнату в здании посольства, защищенную от прослушивания, – чего явно было лишено торговое представительство.

– У него открытая язва, – сказал двум дипломатам медик. – По всей видимости, он страдал, как он сам думал, от расстройства пищеварения в результате избытка кислоты в течение нескольких недель, а может и месяцев. Добавьте сюда напряжение от работы и те дозы таблеток антацида, которые он принял. Ведь глупо – ему надо было просто подойти ко мне.

– Ему потребуется госпитализация? – спросил начальник канцелярии, посмотрев в потолок.

– О, да, конечно, – ответил врач, – Я думаю, что смогу за несколько часов организовать его размещение здесь, в больнице. Местный советский медицинский персонал вполне подготовлен для лечения такого рода больных.

Последовало короткое молчание, в течение которого оба дипломата обменялись взглядами. Торговый советник покачал головой. Они оба подумали об одном: по своей должности они обязаны были знать, поэтому они были в курсе настоящих обязанностей Лессинга в посольстве. Доктор же не был в это посвящен. Советник без слов дал понять, что полагается на решение начальника канцелярии.

– Это невозможно, – мягко заметил он. – Во всяком случае, только не с Лессингом. Его придется отправить в Хельсинки первым же дневным рейсом. Вы можете принять меры, чтобы он выдержал перелет?

– Ну да, конечно… – начал было доктор, но затем остановился. Он понял, почему им пришлось проехать две мили, чтобы вести беседу на эту тему. Лессинг, должно быть, является главой резидентуры Интеллидженс Сервис в Москве. – О, да. Да, хорошо. У него – шок, и он потерял, вероятно, почти пинту крови. Я дал ему в качестве транквилизатора сотню миллиграммов пефидина. Я могу сделать ему еще один укол в три часа дня. Если его отвезут в аэропорт, и все это время за ним будет надлежащий уход, – то, да, он сможет выдержать полет в Хельсинки. Но ему нужно будет сразу же после прибытия немедленно попасть в госпиталь. Я бы предпочел отправиться с ним лично, чтобы удостовериться, что все будет в порядке. Завтра я могу вернуться.

– Отлично, – подвел черту начальник канцелярии, вставая. – Можете оставаться там два дня. Кстати, у моей жены есть список кое-каких вещичек, которые необходимы для хозяйства, не были бы вы так добры… Да? Очень вас благодарю. Я позабочусь о всех формальностях прямо отсюда.


В течение многих лет в газетах, журналах и книгах было принято указывать адресом местонахождения штаб-квартиры британской секретной разведывательной службы, иначе называемой СИС или МИ-6, некое административное здание в районе Лэмбет в Лондоне. Эта привычка вызывает легкое подтрунивание кадровых сотрудников фирмы, поскольку адрес в Лэмбете – не более чем тщательно сохраняемое прикрытие.

Почти таким же образом подобный подставной адрес сохраняется в Леконфилд Хаус по Керзон-стрит, который все еще считается местонахождением контрразведки – МИ-5, чтобы отвлекать внимание праздных ротозеев. На самом деле эти неутомимые охотники за шпионами не проживают рядом с Плейбой-клубом вот уже много лет.

Настоящим домом для самой секретной в мире Секретной разведывательной службы является современное здание из бетона и стали, которое было выделено министерством по защите окружающей среды на расстоянии полета камня от одного из главных железнодорожных вокзалов столицы, откуда поезда отправляются в южные районы; оно было занято в начале 70-х годов.

Именно в расположенной на верхнем этаже этого здания анфиладе комнат с затененными стеклами, которые выходят прямо на шпиль Биг Бена и на расположенное на противоположной стороне реки здание Парламента, – именно здесь генеральный директор СИС получил известие о болезни Лессинга, которое довели до него сразу же после ленча. Ему позвонил по внутреннему телефону начальник отдела кадров, который получил это сообщение из комнаты шифровальщиков, расположенной в цокольном этаже. Он внимательно выслушал сообщение.

– Сколько времени он будет отсутствовать? – наконец спросил он.

– По меньшей мере несколько месяцев, – ответил кадровик. – Он проведет пару недель в госпитале в Хельсинки, а затем еще некоторое время дома. Вероятно, потребуется еще несколько недель для полного выздоровления.

– Жаль, – произнес в нос генеральный директор. – Нам придется спешно подыскивать ему замену.

Его тренированная память быстро сообщила ему, что Лессинг вел двух русских агентов – сотрудников нижнего звена в Красной Армии и в министерстве иностранных дел; конечно, они звезд с неба не хватали, но были полезны. Наконец он произнес: – Дайте мне знать, когда Лессингу ничего не будет угрожать в Хельсинки, – я имею в виду, когда его заштопают. И дайте мне кандидатов для замены. Постарайтесь, чтобы это было самое позднее к полуночи.

Сэр Найджел Ирвин был третьим подряд профессиональным разведчиком, который от самых низов поднялся до поста генерального директора СИС или «фирмы», как ее чаще называли среди сотрудников подобных организаций.

Значительно более крупное американское ЦРУ, которое было создано и приведено к пику своего могущества Алленом Даллесом, подорвало свои силы в начале семидесятых, неразумно действуя в одиночку, – в результате в конце концов к рулю управления был поставлен человек со стороны – адмирал Стенсфилд Тернер. Самое смешное заключалось в том, что в это же самое время британское правительство наконец-то решилось как раз на противоположное: разорвало с традицией ставить во главе фирмы какого-нибудь дипломата из высшего эшелона Форин офиса, дав дорогу профессионалам.

Риск себя полностью оправдал. Фирме пришлось долго расплачиваться за дела Берджесса, Маклина и Филби, поэтому сэр Найджел Ирвин собирался сделать все возможное, чтобы традиция ставить профессионала во главе фирмы сохранилась и после него. Он также собирался приложить все свои силы, как и его предшественники, чтобы предотвратить появление какого-нибудь «Одинокого Странника».

– Это – учреждение, а не аттракцион на трапеции, – часто повторял он новичкам в Биконсфильде. – Мы здесь – не для аплодисментов.


Было уже темно, когда на стол сэра Найджела Ирвина положили три папки с личными делами, но он хотел покончить с процедурой выбора, поэтому был готов задержаться. Он целый час внимательно просматривал личные дела, но выбор представлялся довольно очевидным. Наконец, он поднял телефонную трубку, чтобы попросить начальника отдела кадров, который все еще оставался в здании, подняться к нему. Две минуты спустя секретарша провела его в кабинет.

Сэр Найджел Ирвин налил ему в бокал виски с содовой – ровно столько, сколько и себе. Он не видел причин, по которым он не мог позволить себе несколько мелких радостей жизни, поэтому великолепно обставил свой кабинет, возможно, чтобы компенсировать зловоние боевых действий в 1944 и 1945 годах, а также грязные номера в гостиницах Вены в конце сороковых, когда он работал младшим агентом фирмы и пытался подкупить советский персонал в русской зоне оккупации Австрии. Двое из его рекрутов того периода, которые после этого надолго погрузились в «спячку», до сих пор еще работали, и у него были все основания поздравить себя с этим. Хотя внешняя отделка здания СИС была выполнена из современных бетона, стали и хрома, в обрамлении кабинета генерального директора на верхнем этаже господствовал более старый и элегантный лейтмотив. Обои были цвета cafe au lait[117] что успокаивало взгляд; протянувшийся же от стены до стены ковер был цвета темного апельсина. Стол, высокий стул позади и два стула с прямыми спинками перед ним, также как широкий кожаный мягкий диван, – все это было настоящим антиквариатом.

Из запаса картин министерства по защите окружающей среды, – к которым имеют доступ мандарины британской государственной службы для украшения стен в своих кабинетах, – сэр Найджел выбрал по одной картине Дюфи, Фламинка и слегка подозрительного Брейгеля. Он положил было глаз на небольшого, но выразительного Фрагонара, но какой-то гранд из министерства финансов его опередил.

В отличие от министерства иностранных дел и по делам содружества, чьи стены были увешаны написанными масляными красками картинами прежних министров иностранных дел, начиная с Каннинга и Грея, в фирме всегда избегали фамильных портретов. Да и то: сменявшие друг друга главы британской шпионской службы всегда стремились к тени, и вдруг они станут наслаждаться лицезрением лика себе подобных в самом центре своей сети, – разве можно это себе представить? Не пользовались особой популярностью и портреты королевы в полном облачении, в отличие от Белого дома и Лэнгли, где на каждом шагу висели подписанные фотографии президента, который в данный момент находился в положенном ему кресле.

– Наше рвение на службе королеве и стране в этом здании не требует особой рекламы, – однажды заметили одному огорошенному посетителю из Лэнгли, – если бы у кого-то возникла подобная идея, он в любом случае не смог бы здесь работать.

Сэр Найджел отвернулся от окна, возле которого он только что занимался изучением огней Уэст-Энда, расположенного на противоположной стороне реки.

– Лучшей кандидатурой будет Монро, как вы думаете? – спросил он.

– По-моему, тоже, – ответил кадровик.

– Что он из себя представляет? Я читал его дело, немного знаю и его самого. Но хотелось бы услышать от вас какой-нибудь личный нюанс.

– Скрытный.

– Хорошо.

– Довольно одинок.

– Проклятие.

– Но особенно отличает его знание русского, – сказал кадровик. – Двое других также хорошо им владеют, но Монро может сам сойти за русского. Правда, обычно он этого не делает. Говорит на нем с сильным акцентом. Если же перестает притворяться, то вполне может сойти за своего. Работать накоротке с «Кряквой» и «Крохалем» и знать при этом великолепно русский язык – это преимущество.

«Кряква» и «Крохаль» были кличками двух незначительных агентов, которых завербовал и пас Лессинг. Русских, с которыми проводится агентурная работа внутри Советского Союза, в фирме обычно обозначают именами птиц в алфавитном порядке в соответствии с датой их вербовки. Оба «К» были из последних приобретений.

Сэр Найджел довольно хмыкнул:

– Отлично. Пусть будет Монро. Где он сейчас?

– На учебе. В Биконсфильде.

– Доставьте его ко мне завтра днем. Поскольку он не женат, он, вероятно, сможет отбыть к месту службы, не задерживаясь. Нечего тут прохлаждаться. Утром я позвоню в Форин офис и договорюсь о его назначении на замену Лессинга в торговое представительство.


Биконсфильд, до которого легко добраться из центра Лондона, много лет назад был любимым местом для строительства элегантных загородных домов тех, кто наслаждался богатством и высоким статусом в столице. К началу семидесятых годов этого века[118] большинство из них стало использоваться как место для проведения различных семинаров, размещения курсов по менеджменту и маркетингу для руководителей фирм, в качестве пансионов и даже мест религиозной медитации. В одном из них размещалась Объединенная школа русского языка для государственных служащих, в которой не было ничего секретного, в другом – меньшем по размеру домике – находились курсы для сотрудников СИС, которые, напротив, отличались полнейшей секретностью.

Курс по специальности, который вел Адам Монро, пользовался популярностью, – в немалой степени потому, что разрывал утомительную рутину шифровки-дешифровки. Внимание класса было сосредоточено на нем, и он знал это.

– Так, – сказал Монро в это утро в один из дней последней недели месяца. – А теперь поговорим о некоторых заковыках, и как из них выбираться.

Класс замер в ожидании. Рутинная процедура – это одно дело, кусочек реального опыта – совсем другое.

– Вам надо забрать у связного пакет, – сказал Монро, – но у вас на хвосте сидит местный шпик. В случае ареста вас спасет дипломатическая неприкосновенность, но у вашего-то связного ее нет. Он – гражданин этой страны, и для него опасность очень велика. Он вот-вот должен подойти к месту встречи, и вы не можете его остановить. Он знает, что если будет болтаться возле условленного места слишком долго, то может привлечь к себе внимание, поэтому подождет ровно десять минут. Итак, что вы будете делать?

– Стряхнуть «хвоста», – предложил кто-то.

Монро покачал головой.

– Во-первых, предполагается, что вы – обычный дипломат, а не какой-нибудь там Гудини. Если вы избавитесь от хвоста, вы раскроете себя, как подготовленного агента. Во-вторых, вам это может не удаться. Если вы будете иметь дело с КГБ, и они пустят в ход своих первых номеров, вы не сможете это проделать, если только вновь не заскочите в посольство. Ну, попытайтесь еще.

– Отказаться, – предложил другой обучаемый, – не показываться на место встречи. Безопасность незащищенного от ареста осведомителя имеет ключевое значение.

– Верно, – согласился Монро. – Но в этом случае ваш связной остается с пакетом на руках, который не может оставаться у него вечно, и, вдобавок, нет никакой процедуры для альтернативной встречи. – Он помедлил несколько секунд, после чего спросил: – Или, может, есть?…

– Существует договоренность о второй, дополнительной процедуре, которая начинает действовать в случае отказа от первой, – сделал предположение третий студент.

– Хорошо, – сказал Монро. – Когда вы беседовали с ним один на один в те добрые старые времена, когда за вами еще не устанавливалась обычная контрольная слежка, вы должны были проинформировать его о целом ряде дополнительных мест встречи, которые задействуются при отказе от контакта. Итак, он ждет десять минут, вы не показываетесь, он спокойно уходит и как ни в чем ни бывало приходит на второе условленное место встречи. Как называется эта процедура?

– Отступление, – осмелился на попытку франт, который до этого предлагал избавиться от хвоста.

– Первое отступление, – поправил его Монро. – Мы будем проделывать все это на улицах Лондона где-то через пару месяцев, поэтому будьте внимательны. – Студенты заскрипели перьями. – О'кей. У вас есть еще одно подготовленное место встречи в городе, но за вами по-прежнему следят. Что произойдет в этом случае?

Последовало всеобщее молчание. Монро дал им для обдумывания тридцать секунд.

– Вы не станете встречаться и в этом месте, – проинструктировал он. – Согласно процедуре, которую вы довели своему связному, второе место встречи всегда должно быть в точке, откуда он может наблюдать за вами, но быть на достаточном отдалении при этом. Когда вы убедитесь, что он за вами наблюдает, – с какой-нибудь террасы, или, может быть, из кафе, подадите ему сигнал. Это может быть что угодно: можете уронить газету и вновь ее подобрать, почесать ухо, высморкаться, – но для связного это что-то означает. Что именно?

– Что встреча произойдет в третьем месте в соответствии с предварительно разработанным планом, – сказал «франт».

– Совершенно верно. Но за вами все еще следят. Где произойдет третья встреча? И каким образом?

На этот раз никаких предложений не последовало.

– В любом здании – баре, клубе, ресторане, – где хотите, но в этом месте обязательно должен быть закрытый фасад, чтобы после того как дверь закроется, никто не смог заглянуть с улицы внутрь помещения. А теперь подумайте, почему именно в этом месте произойдет встреча?

В этот момент в дверь коротко постучали, и в проеме показалась голова начальника курса. Он сделал Монро знак, тот вышел из-за стола и пересек комнату по направлению к двери. Начальник вывел его в коридор.

– Вас вызывают, – сказал он коротко. – Хозяин хочет вас видеть. В своем кабинете в три часа. Уедете отсюда в обеденный перерыв. Занятия после обеда будет вести Бейли.

Монро возвратился в класс несколько озадаченный. «Хозяин» – это наполовину нежная, наполовину уважительная кличка любого, кто занимал в фирме кресло генерального директора.

Один из учащихся был готов высказать предположение:

– Потому что вы можете подойти к столику связного и незаметно взять у него пакет?

Монро отрицательно покачал головой и поправил:

– Не совсем. Когда вы уйдете оттуда, руководитель слежки может оставить одного из своих людей для того, чтобы тот опросил обслугу. Если вы напрямую подойдете к своему связному, его лицо могут заметить и вычислить потом по словесному портрету. Ну, кто еще попробует?

– Надо воспользоваться тайником внутри ресторана, – сделал очередную попытку «франт».

Последовал очередной отрицательный кивок головой.

– У вас не будет на это времени, – пояснил он. – Хвост войдет следом за вами буквально через несколько секунд. Может быть, связному, который, согласно договоренности, должен быть там раньше вас, не удастся найти свободную кабинку в туалете. Или именно тот столик, который вам нужен, будет занят. Это слишком ненадежно. Нет, на этот раз мы используем мимолетный контакт – «мазок кисти». Запишите, это делается следующим образом.

Когда связной получит от вас сигнал о первом отступлении, означающий, что вы находитесь под наблюдением, он начнет действовать в соответствии с обговоренной заранее процедурой. Он с точностью до секунды подведет свои часы, ориентируясь по каким-нибудь надежным общественным часам, или, – что гораздо лучше, – проверит их по службе точного времени, позвонив по определенному телефонному номеру. В другом месте вы сделаете то же самое.

В обговоренный час он уже сидит в согласованном баре, или каком-то другом месте, о котором вы условились. Вы приближаетесь к дверям точно в требуемое время – секунда в секунду. Если вы видите, что придете немного раньше, чуть-чуть задержитесь: подвяжите шнурки, остановитесь у какой-нибудь витрины. Не смотрите на часы так, чтобы было заметно со стороны.

Войдите в бар с точностью до секунды, и дверь за вами закроется. Теперь следите: в ту же самую секунду связной поднимается, заплатив по счету заранее, и направляется к дверям. Пройдет по меньшей мере пять секунд, прежде чем дверь откроется снова и в нее войдет «хвост». Вы пропускаете связного мимо себя, все еще оставаясь в пределах примерно двух футов от двери, чтобы закрыть собой обзор. И когда проходите мимо него, быстро передаете или получаете пакет, проходите в помещение и садитесь за свободный столик или на табуретку возле бара. Несколько секунд спустя в баре появится противник. Когда он или они проходят мимо связного, он выходит наружу и исчезает. Позднее персонал бара подтвердит, что вы ни с кем не заговаривали и ни с кем не вступали в контакт. Вы посидите некоторое время за столиком – пакет давно уже лежит у вас во внутреннем кармане – наконец, вы заканчиваете заказанный вами напиток, поднимаетесь и направляетесь обратно в посольство.

Противнику, по всей видимости, придется доложить, что за все время вашей прогулки вы ни с кем не контактировали.

Это называется «мазок кистью»… а вот и звонок на обед. Очень хорошо, на этом и закончим.


Во второй половине дня Адам Монро сидел в надежно защищенной библиотеке, устроенной под зданием штаб-квартиры фирмы, и начинал знакомиться с целой кипой толстых папок. У него оставалось всего пять дней для того, чтобы ознакомиться и запомнить весь материал, который даст ему возможность занять место Гарольда Лессинга в качестве «официального резидента» фирмы в Москве.

31 мая он вылетел из Лондона в Москву, полностью готовый к своей новой работе.


Монро провел первую неделю, обустраиваясь на месте. Для всего персонала посольства, за исключением немногих осведомленных о его настоящем статусе, он был просто профессиональным дипломатом, который спешно был переброшен для того, чтобы заменить Гарольда Лессинга. Посол, начальник канцелярии, главный шифровальщик и торговый советник знали, в чем заключается его настоящая работа. Тот факт, что в свои сорок шесть лет он был уже несколько староват для должности всего лишь первого секретаря в торговом представительстве, был объяснен тем, что он поздно поступил на дипломатическую службу.

Торговый советник позаботился о том, чтобы коммерческие бумаги, которыми он должен был заниматься, были бы как можно менее обременительными. Монро имел короткую и весьма официальную встречу с послом у него в кабинете, а затем выпил пару рюмок с начальником канцелярии в несколько более расслабленной атмосфере. Он познакомился с большинством сотрудников посольства и побывал на целом ряде дипломатических раутов, где имел возможность встретиться с другими дипломатами из посольств западных стран. Кроме того, он побеседовал накоротке в деловой атмосфере со своим коллегой из американского посольства. «Бизнес», по сообщению этого работника ЦРУ, развивался вяло.

Хотя любой, кто не умел разговаривать по-русски среди персонала британского посольства в Москве, выглядел по меньшей мере неловко, Монро как перед своими коллегами, так и во время официальных переговоров с русскими при своем представлении в новой должности, не показывал, что в совершенстве владеет языком, и ограничивался его весьма приблизительным вариантом, к тому же говорил он на нем с сильным акцентом. На одном из дипломатических приемов стоявшие в нескольких футах от него двое сотрудников советского министерства иностранных дел обменялись между собой парой быстрых разговорных фраз по-русски. Он понял их совершенно четко, а поскольку разговор этот представлял определенный интерес, он сообщил его содержание в Лондон.

На десятый день своей работы он сидел один на скамейке в парке на огромной советской Выставке достижений народного хозяйства, расположенной на северной окраине русской столицы. Здесь должна была состояться его первая встреча с их агентом в Красной Армии, которого он получил по наследству от Лессинга.

Монро родился в 1936 году, он был сыном эдинбургского врача, поэтому все его детство в годы войны было ничем не потревоженным и счастливым детством обычного ребенка из среднего класса. До тех пор, пока ему не исполнилось тринадцать лет, он посещал одну местную школу, а затем провел пять лет в Феттес Колледже – одной из лучших школ во всей Шотландии. Именно здесь преподаватель иностранного языка обнаружил у него необыкновенные способности в изучении языков.

В 1954 году, когда служба в армии еще была обязательной, он после базовой подготовки получил назначение в старый полк своего отца – Первый шотландский гордонский. Затем он был переведен для прохождения дальнейшей службы на Кипр, где в конце лета принимал участие в операциях против действовавших в Трудоемких горах партизан от ЭОКА.

Сидя теперь в московском парке, он в своей памяти, словно перед глазами, представлял крестьянскую хижину. Они полночи пробирались тогда ползком через поросшее вереском болото, чтобы окружить это место, действуя на основании информации, полученной от какого-то доносчика. Когда наступил рассвет, Монро занимал позицию внизу крутого откоса, ведущего от вершины холма, на котором стоял дом, – он был совершенно один. Главные силы его взвода бросились на штурм хижины с фронта сразу же, как только рассвело: поднимающееся солнце светило им в спину, когда они бежали вверх по менее крутому склону.

Над ним, с другой стороны холма, тишину рассвета разорвало стрекотание «стенов». В первых лучах солнца он увидел, как из задних окон хижины выбрались две человеческие фигуры, остававшиеся в тени, пока стремительный бег по склону не вывел их из-под защиты дома. Они бежали прямо на него, махая руками, чтобы сохранить равновесие на крутизне; он спрятался за упавшим оливковым деревом в тени рощи. Они приблизились, и один из них держал в правой руке нечто, напоминающее короткую черную палку. Даже если бы он сделал им предупредительный окрик, говорил он себе позднее, они все равно не смогли бы остановиться, продолжая бежать по инерции. Но тогда он об этом даже не подумал: верх взял доведенный до автоматизма рефлекс. Когда они приблизились к нему на расстояние пятидесяти футов, он поднялся и выпустил две короткие смертельные очереди из автомата.

Пули ударили с такой силой, что их подбросило в воздух, одного за другим, мгновенно погасив инерцию их бега, и бросило затем с силой на откос в самом низу холма. Когда голубая струйка порохового дыма улетела прочь от дула его «стена», он двинулся в их сторону, чтобы посмотреть на трупы. Он думал, что его может стошнить или он даже может упасть в обморок. Но ничего этого не было: он смотрел на мертвецов с холодным любопытством. Он взглянул на их лица. Они были еще совсем мальчишками – моложе, чем он, а ему в то время было всего восемнадцать.

Раздвигая в сторону ветки, вскоре через оливковую рощу к нему с треском пробрался его сержант.

– Отлично сработано, мальчик, – закричал он. – Ты их здорово отделал.

Монро взглянул вниз на тела ребят, которые никогда теперь не женятся и не будут иметь детей, никогда не станцуют «бузуки» и не будут радоваться теплому солнцу или глотку доброго вина. Один из них все еще цепко держал в руке черную палку – это была колбаса. Кусок ее свисал и изо рта мертвого тела. Они просто завтракали. Монро повернулся к сержанту.

– Я не принадлежу тебе, – закричал он, – проклятие, я не принадлежу тебе. Никто не может владеть мной, кроме меня самого.

Сержант счел этот взрыв проявлением нервозности, свойственной тем, кто только что в первый раз убил человека, и ничего не доложил об этом по команде. Может быть, это было ошибкой. Потому что начальство не заметило, что Адам Монро не был теперь послушным ему полностью, во всяком случае, не на всю сотню процентов. Именно с этого момента.

Шесть месяцев спустя ему настоятельно посоветовали подумать о себе, как о потенциальном будущем офицере и продлить службу в армии до трех лет, чтобы эти годы ему зачли при аттестации. Устав от Кипра, он с радостью ухватился за эту возможность, чтобы его направили в Англию, в Итон Холл, где располагались Курсы подготовки младших офицеров. Три месяца спустя он получил погоны младшего лейтенанта.

Во время заполнения анкет в Итон Холле он упомянул, что свободно владеет немецким и французским языками. Однажды его как бы случайно проэкзаменовали на знание обоих этих языков, и результаты подтвердили его слова. Вскоре после присвоения офицерского звания ему предложили подать заявление для поступления в Объединенную школу русского языка для государственных служащих, которая в то время располагалась в лагере, называемом «Маленькая Россия», в местечке Бодмин в графстве Корнуолл. Альтернативой этому были полковые будни в казармах где-нибудь в Шотландии, поэтому он согласился. Через шесть месяцев он закончил эту школу свободно владея русским языком, и почти мог сойти за русского.

В 1957 году, несмотря на довольно мощное давление со стороны полкового начальства, которое хотело, чтобы он продолжил службу, он вышел в отставку, так как ему пришло в голову, что его призвание – профессия иностранного корреспондента. Ему приходилось видеть некоторых из них на Кипре, и он подумал, что для него такая работа подойдет лучше, чем просиживание штанов в какой-нибудь конторе. В возрасте двадцати одного года он поступил в штат своего родного эдинбургского «Скотсмэна» в качестве репортера-стажера, а два года спустя переехал в Лондон, где его взяли на работу в Рейтер – международное агентство новостей, чья штаб-квартира расположена в доме номер 85 по Флит Стрит. Летом 1960 года знание языков вновь пришло ему на выручку: в возрасте двадцати четырех лет его откомандировали в отделение Рейтер в Западном Берлине в качестве помощника шефа этого бюро, ныне покойного Альфреда Клюэ. Это лето предшествовало тому, в которое была возведена берлинская стена; через три месяца пребывания в новой должности он встретил Валентину – единственную женщину, которую, как он теперь понимал, он любил по-настоящему.

Рядом с ним присел человек и негромко кашлянул. Монро мгновенно освободился от своих воспоминаний. Вдалбливать азы специальности курсантам и забыть основные правила конспирации всего две недели спустя. А ведь перед встречей никогда нельзя расслабляться.

Русский недоумевающе посмотрел на него, но на Монро был надет нужный крапчатый галстук. Медленно, не сводя глаз с Монро, русский засунул в уголок рта сигарету. Избитый прием, но все еще находится в ходу. Монро вытащил зажигалку и поднес пламя к кончику сигареты.

– Рональд потерял сознание в своем кабинете две недели назад, – тихо и спокойно произнес он. – Боюсь, что у него язва. Меня зовут Майкл. Меня попросили принять у него эстафету. О, вероятно, вы можете мне помочь: правда, что Останкинская телевизионная башня – самое высокое сооружение в Москве?

Переодетый в штатское русский офицер выдохнул дым и расслабился. Пароль был именно тот, о котором они договорились с Лессингом, которого он знал только под псевдонимом Рональд.

– Да, – ответил он. – Ее высота – пятьсот сорок метров.

В руках у него была сложенная газета, которую он теперь положил на скамейку рядом с ними. Лежавший у Монро на коленях плащ неожиданно соскользнул на землю. Он подобрал его, отряхнул и, вновь сложив, уместил на скамейку поверх газеты. Оба не обращали друг на друга ни малейшего внимания примерно десять минут, пока русский не докурил свою сигарету. Наконец он поднялся и нагнулся, чтобы погасить о землю окурок.

– Через две недели, – пробормотал Монро. – В мужском туалете под блоком Г в новом государственном цирке. Во время выступления клоуна Попова. Представление начинается в семь тридцать.

Русский отошел от скамейки и неспешно стал удаляться. Монро спокойно высидел еще десяток минут. Никто не проявил к нему ни малейшего интереса. Он поднял макинтош, газету и спрятанный внутри нее конверт и вернулся на метро в свой офис на Кутузовском проспекте. В конверте находился список с самыми последними номерами частей Красной Армии.

Глава 2

В то время как Адам Монро делал пересадку на «Площади Революции» около 11 часов утра 10 июня, колонна из двенадцати блестящих черных лимузинов «ЗИЛ» поворачивала для заезда в Боровицкие ворота Кремля примерно в сотне футов над его головой и в одной тысяче трехстах футах на юго-запад от него. Советское Политбюро вот-вот должно было начать заседание, способное изменить ход истории.

Кремль представляет из себя треугольник, чья вершина, – доминантой которой является Собакинская башня, – нацелена точно на север. Со всех сторон он защищен стенами высотой около пятидесяти футов, которые укреплены восемнадцатью башнями и в которых проделано четверо ворот.

Южные две трети этого треугольника отданы на откуп туристам, чьи безмятежные группки фланируют туда-сюда, любуясь соборами и дворцами давно уже почивших царей. В средней части имеется широкая асфальтированная площадка, которая охраняется часовыми и представляет из себя невидимую разделительную линию, через которую нельзя переступать туристам. Но кавалькада лимузинов ручной сборки прошелестела через эту площадку по направлению к трем зданиям в северной части Кремля.

Самым малым из этих зданий является расположенный с восточной стороны кремлевский театр. Сзади этого театра, наполовину прикрытое им, стоит здание Совета Министров, которое, казалось бы, должно являться местонахождением правительства, поскольку именно здесь проходят заседания министров. Но настоящее правительство СССР – это не кабинет министров, а Политбюро, небольшая группа людей, составляющих самую верхушку Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, или КПСС.

Третье здание является самым крупным. Оно расположено вдоль западного фасада сразу же за зубцами стены и выходит окнами на расположенный внизу Александровский сад. По форме оно представляет из себя длинный-предлинный прямоугольник, который тянется на север. Южная сторона этой старой Оружейной палаты отдана под музей древнего вооружения. Но сразу же за Оружейной палатой сделаны глухие внутренние стены. Для того, чтобы попасть в верхнюю часть здания, необходимо подойти снаружи и пройти сквозь высокие железные ворота, которые разделяют здания Совета министров и Оружейной палаты. Лимузины проехали этим утром через ворота из кованого железа и остановились возле невидимого остальному миру входа в это здание.

По своей форме эта часть Оружейной палаты напоминает прямоугольник; внутри здания имеется небольшой дворик, который протянулся с севера на юг и разделяет весь комплекс на два узких блока с квартирами и административными помещениями. В здании – четыре этажа, включая чердачные помещения. Посередине восточного корпуса, на третьем этаже, окна которого выходят только во двор, что полностью исключает возможность подглядывания для любопытных глаз, – так вот, здесь расположена комната, в которой по утрам в каждый четверг проходят заседания Политбюро, осуществляющего управление свыше 250 миллионами советских граждан и многими миллионами других людей, которые наивно полагают, что проживают за пределами границ Российской империи.

А это именно империя. Хотя в теории Российская республика является одной из пятнадцати республик, составляющих Советский Союз, на практике Россия царей, – неважно, старые они или современные, – управляет остальными четырнадцатью нерусскими республиками при помощи железного прута. Тремя органами, которые жизненно необходимы России, и которыми она пользуется для осуществления своей власти, являются Красная Армия, которая включает с самого своего основания также Военно-Морской Флот и Военно-Воздушные Силы; Комитет государственной безопасности, или КГБ, в котором работает 100 000 штатных сотрудников, войсковые части которого насчитывают 300 000 человек, и к услугам которого всегда готовы 600 000 осведомителей; и, наконец, Отдел партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, который контролирует партийные кадры на каждом рабочем месте, следит за каждой их мыслью и поведением во время работы, учебы, отдыха, начиная с Арктического побережья и кончая горами на границе с Персией, от западной оконечности Брансуика до берегов Японского моря. И это только внутри самой империи.

Комната в Оружейной палате Кремля, в которой заседает Политбюро, имеет в длину приблизительно пятьдесят футов, в ширину – двадцать пять футов, – совсем немного для мощи, которая исходит из нее. Она украшена тяжелым орнаментом под мрамор, который предпочитают партийные боссы, в помещении доминирует длинный Т-образный стол, обитый сверху зеленым сукном.

В это утро, 10 июня 1982 года, заседание было необычным, потому что собравшиеся не получили повестки дня, а лишь приглашение. Поэтому все люди, которые расселись по своим местам возле этого стола, за версту чуяли опасность и знали, что она действительно велика, раз их собрали на столь важное заседание.

На своем обычном месте во главе стола сидел самый главный из них – Максим Рудин. Его главенство заключалось якобы в его титуле президента СССР. Но в России ничего нельзя принимать по его внешнему виду, разве что погоду. Его реальная власть заключалась в должности Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза. Будучи им, он председательствовал на пленумах Центрального Комитета, а также на заседаниях Политбюро.

Дожив до семидесяти одного года, этот человек-скала прошел огонь и воду и отличался необыкновенным коварством, – в противном случае ему бы никогда не удалось занять кресло, в котором до него сидели Сталин (этот редко когда созывал заседания Политбюро), Маленков, Хрущев и Брежнев. Слева и справа от него вдоль вершины Т-образного стола сидели четыре секретаря из его личного секретариата – их отличала главным образом необыкновенная преданность ему лично. За его спиной, в каждом углу северной стены этой палаты, стояло по небольшому столу. За одним сидели два стенографиста – мужчина и женщина, которые от руки записывали каждое слово. В противоположном углу, для контроля, двое мужчин склонились над медленно поворачивающимися катушками магнитофона. Рядом стоял запасной магнитофон, на котором должна была производиться запись во время замены катушек на первом.

Остальные двенадцать членов Политбюро сидели по шесть с каждой стороны вдоль ножки Т-образного стола, перед ними стояли графины с водой, пепельницы, лежала бумага для записей. В дальнем конце этого стола было одно-единственное кресло. Члены Политбюро быстро оглядели друг друга, проверяя, все ли на месте. Потому что пустой стул предназначался для провинившегося, на нем сидел человек, который в последний раз появлялся в этой комнате, – человек, который обязан был лишь выслушать формальный приговор от своих бывших коллег; человек, которому предстояло бесславие, крушение всего, а затем и смерть возле Черной стены на Лубянке. Традиционно приговоренного задерживали в коридоре до тех пор, пока он, войдя, наконец, в комнату, обнаруживал, что все места заняты и свободным оставался лишь этот стул. Тогда он понимал, что с ним все кончено. Но в это утро он был пустым. И все члены Политбюро сидели на своих местах.

Рудин откинулся назад и сквозь полуприкрытые веки оглядел двенадцать остальных, куря неизбежную в таких случаях папиросу, дым от которой поднимался мимо его лица. Он по-прежнему предпочитал старомодные русские папиросы, наполовину наполненные табаком и представляющие из себя трубку из тонкого картона, которую надо было дважды смять между большим и указательным пальцами для фильтрации дыма. Его помощники были обучены передавать ему сразу же следующую, едва он успевал докурить одну, а врачам было велено помалкивать на эту тему.

Слева от него вдоль ножки стола сидел Василий Петров, сорокадевятилетний протеже самого Рудина на должность главы Отдела партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, которого многие считали слишком молодым для подобной должности. Рудин мог полностью рассчитывать на Петрова при решении той проблемы, которая возникала. Рядом с Петровым расположился многолетний министр иностранных дел Дмитрий Рыков, который встанет на сторону Рудина только потому, что ему больше некуда податься. За ним сидел Юрий Иваненко, пятидесятитрехлетний, стройный, совершенно безжалостный человек, который словно бельмо на глазу выделялся своим элегантным костюмом лондонского покроя среди группы людей, которые люто ненавидели все западное. Рудин персонально выдвинул его на должность председателя КГБ, поэтому Иваненко придется встать на его сторону, да к тому же оппозиция к нему может прийти только из тех кругов, которые ненавидят самого Иваненко и желают его уничтожить.

С другой стороны стола сидел Ефрем Вишняев, также довольно молодой для своей должности, как и половина из членов Политбюро пост-брежневской эры. В свои сорок пять он был официальным теоретиком партии – худощавый аскет-фанатик, гроза диссидентов и уклонистов, охранитель чистоты марксистского учения, который был поглощен патологической ненавистью к капиталистическому Западу. Рудин знал, что оппозиция появится отсюда. Рядом с ним устроился маршал Николай Керенский, шестидесятитрехлетний министр обороны и глава Красной Армии. Он пойдет за теми, кто будет, по его мнению, выражать интересы Красной Армии.

Оставалось еще семеро, включая Комарова, который был ответственным за сельское хозяйство. Он сидел на своем месте белый как мел, потому что пока только он, Рудин и Иваненко знали, что должно было произойти. Шеф КГБ ничем не выдавал своих эмоций, остальные ни о чем не догадывались.

Момент настал, когда Рудин сделал знак одному из кремлевских охранников-преторианцев, стоявшему возле двери в дальней стороне комнаты, впустить в нее человека, который, дрожа от страха, ожидал снаружи.

– Товарищи, позвольте мне представить вам профессора Ивана Ивановича Яковлева, – ворчливым голосом произнес Рудин, когда человек боязливо подошел к краю стола и остался стоять, сжимая потными ладонями свой доклад. – Профессор является главным агрономом и специалистом по зерну в министерстве сельского хозяйства, он, кроме того, – член Академии наук. Он собирается предложить нашему вниманию некий доклад. Начинайте, профессор.

Рудин, который прочитал доклад еще несколько дней назад в тишине своего кабинета, откинулся теперь назад и уставился в какую-то точку над головой докладчика. Иваненко тщательно прикурил несколько больше обычной сигарету одной из западных фирм. Комаров вытер пот со лба и начал изучать свои ладони. Профессор прочистил горло и начал:

– Товарищи, – произнес он нерешительно. Никто не выразил ему в этом несогласия. Глубоко вздохнув, ученый посмотрел на свои бумаги и начал доклад. – В прошлом декабре и январе наши метеорологические спутники дальнего действия дали нам прогноз о необычно влажных зиме и начале весны. Как результат этого и в полном соответствии с обычной научной практикой нами в министерстве сельского хозяйства было принято решение, что яровые семена зерновых необходимо защитить профилактической оболочкой, которая смогла бы противостоять фунгоидным инфекциям, вполне возможным при избытке влажности. Мы уже много раз проделывали это ранее. С этой целью была выбрана оболочка двойного назначения: ртутно-органический состав, предназначенный для борьбы с грибковыми заболеваниями зерна на стадии проращивания, а также пестицид и одновременно средство для отпугивания птиц, которое называется «линдан». На научном комитете пришли к заключению, что СССР из-за гибели в результате заморозков озимых посевов потребуется урожай яровых культур в размере по крайней мере ста сорока миллионов тонн, то есть необходимо было посеять шесть с четвертью миллионов тонн семенного зерна.

Все взгляды теперь скрестились на нем, всякое движение стихло. Члены Политбюро могли за версту почуять опасность. Только Комаров, который нес прямую ответственность за сельское хозяйство, виновато опустив голову, не сводил глаз с поверхности стола. Некоторые искоса бросали на него взгляды, чувствуя запах крови.

Профессор сглотнул слюну и продолжил:

– При дозе в две унции ртутно-органической оболочки семян на тонну зерна нам было необходимо триста пятьдесят тонн этого материала, идущего для изготовления оболочки. В запасе у нас было всего семьдесят тонн. Был немедленно отослан заказ в Куйбышев на завод по производству подобных оболочек с требованием немедленно запустить производство, чтобы восполнить недостающие двести восемьдесят тонн.

– А что, у нас только один такой завод? – спросил Петров.

– Да, товарищ… Потребное общее количество в тоннах не оправдывает с экономической точки зрения строительства других подобных заводов. Куйбышевский завод – наше основное предприятие химической промышленности, которое выпускает многие виды инсектицидов, гербицидов, минеральных удобрений и тому подобное. На производство двухсот восьмидесяти тонн этого химиката им потребовалось бы не больше сорока часов.

– Продолжайте, – приказал Рудин.

– Из-за какого-то недоразумения завод в это время занимался ежегодным техническим обслуживанием оборудования, а у нас времени было в обрез, потому что оболочку необходимо было доставить на сто двадцать семь станций, где эта оболочка должна была наноситься на семена, – станции разбросаны по всему Союзу, – а после обработки семена необходимо было поставить тысячам колхозов и совхозов, чтобы они успели вовремя произвести сев. Поэтому из Москвы послали энергичного молодого сотрудника, члена партии, который должен был на месте ускорить решение вопроса. По всей видимости, он приказал рабочим закончить то, что они делали в этот момент, вновь ввести завод в эксплуатационное состояние и начать производство.

– Он не смог добиться выполнения этого в срок? – резко спросил маршал Керенский.

– Нет, товарищ маршал, завод вновь начал работать, хотя инженеры не успели закончить проведение технического обслуживания. И какая-то деталь вышла из строя. Бункерный клапан. Линдан – это очень сильнодействующее химическое вещество, поэтому дозировка линдана в остальном ртутно-органическом составе оболочки должна была поддерживаться в строго определенных пределах. А клапан на бункере с линданом заклинило, и хотя на панели управления было видно, что он был открыт на требуемую одну треть, на самом деле его заклинило, и он был полностью закрыт. В результате все двести восемьдесят тон были загублены.

– А куда смотрела служба контроля качества? – спросил один из членов Политбюро, который родился на ферме.

Профессор вновь сглотнул слюну, желая в этот момент лучше отправиться в ссылку в Сибирь, чем продолжать далее эту пытку.

– Произошло невероятное совпадение случайностей и ошибок, – признал он. – Главный специалист по химическому анализу и контролю качества продукции на время остановки производства поехал в отпуск в Сочи. Его вызвали обратно телеграммой. Но из-за того, что в районе Куйбышева был туман, ему пришлось отказаться от самолета и возвращаться поездом. Когда он вернулся, все уже было закончено.

– Оболочку не проверили? – думая, что он ослышался, спросил Петров.

Профессор в этот момент выглядел еще более неважно, чем до этого.

– Химик настаивал на том, чтобы провести контроль качества. Но молодой функционер из Москвы хотел, чтобы всю произведенную продукцию отгрузили немедленно. У них возник спор. В конце концов они согласились на компромисс. Химик требовал проверки каждого десятого мешка с материалом для оболочки, то есть всего двадцати восьми мешков. Функционер же не давал разрешения больше, чем на один. Здесь произошла третья ошибка. Новые мешки хранились на складе рядом с семидесятитонным запасом, который остался с прошлого года. Один из складских грузчиков, получив приказ отправить один-единственный мешок в лабораторию для проверки, выбрал один из старых мешков. Исследования показали, что качество материала было удовлетворительным, и вся партия была отгружена.

Доклад был закончен, больше можно было ничего не говорить. Конечно, он мог попытаться объяснить, что наложение трех ошибок – механической неисправности, неправильного решения, принятого двумя людьми, которые находились под грузом тяжелой ответственности в случае несвоевременного исполнения задания, наконец, небрежность складского рабочего – все эти звенья соединились в одну цепочку, которая привела к катастрофе. Но это было уже не его делом, и он совершенно не собирался лепетать что-то в защиту других людей. Тишина в комнате была совершенно убийственной.

Ее разорвал Вишняев, холодно и четко сформулировавший свой вопрос:

– Каково в точности влияние избыточной дозы «линдана» в этом ртутно-органическом соединении? – спросил он.

– Товарищ… вместо защитного действия он начинает оказывать токсическое воздействие на прорастающие семена. Если ростки вообще появляются из земли, то выглядят искривленными, больными и окрашенными в пестро-коричневый цвет. На таких стеблях практически нет зерна.

– И сколько же яровых было поражено? – холодно поинтересовался Вишняев.

– Примерно четыре пятых, товарищ. Семьдесят тонн, оставшихся из запаса, – совершенно нормальны. А двести восемьдесят тонн нового материала были все погублены из-за заклинившего клапана в бункере.

– Значит, этим токсичным материалом было обработано все семенное зерно, которое затем было высажено?

– Да, товарищ.

Две минуты спустя профессора отпустили восвояси. Вишняев повернулся к Комарову.

– Простите мне мое невежество, товарищ секретарь, но мне так кажется, что вы знали кое-что заранее об этом деле. Что случилось с тем функционером, который заварил эту… кашу? – Он использовал грубое русское выражение, которое относится к куче собачьего дерьма на мостовой.

В разговор вмешался Иваненко, заявивший:

– Он у нас в руках, также как и химик-аналитик, нарушивший свои обязанности, складской рабочий, единственной бедой которого является недостаток ума, и вся команда инженерных специалистов, занимавшихся техническим обслуживанием оборудования, – эти, правда, заявляют, что потребовали и получили письменный приказ закругляться со своей работой до того, как она была завершена.

– Этот функционер… он сказал что-нибудь? – спросил Вишняев.

Перед глазами Иваненко предстал образ совершенно сломленного человека, находившегося в подземных камерах Лубянки.

– Довольно много, – пробормотал он.

– Он что, – саботажник, фашистский агент?

– Нет, – со вздохом произнес Иваненко. – Просто идиот, амбициозный партаппаратчик, из кожи лезший вон, чтобы сделать даже больше, чем ему было приказано. В этом вы на меня можете положиться. К этому моменту нам известно все, что у этого парня творится под черепной коробкой.

– Ну и последний вопрос – просто для того, чтобы все мы полностью осознали размеры этого дела. – Вишняев быстро повернулся к невезучему Комарову. – Нам известно уже, что из ожидаемых ста миллионов тонн озимых мы получим всего пятьдесят миллионов тонн пшеницы. Сколько же мы теперь получим в текущем октябре яровой?

Комаров метнул на Рудина взгляд. Тот неприметно кивнул.

– Из ста сорока миллионов тонн яровой пшеницы и других зерновых культур, на которые мы рассчитывали, теперь сможем получить не больше пятидесяти, – тихо выговорил он.

В комнате воцарилось ошеломленное, ужасающее молчание.

– Это означает, что полный урожай составит сто миллионов тонн, – выдохнул Петров. – Для обеспечения потребностей страны недостает порядка ста сорока миллионов тонн. Мы смогли бы справиться с дефицитом в пятьдесят, даже – семьдесят миллионов тонн. Мы проделывали уже такое раньше: перебивались кое-как, были, конечно, нехватки, да прикупали сколько могли на стороне. Но это…

Рудин закрыл заседание.

– Мы столкнулись с самой серьезной проблемой, с какой нам когда-либо приходилось иметь дело, включая китайский и американский империализм. Предлагаю теперь отложить это дело, а между тем каждый пусть подготовит свои соображения. Само собой разумеется, что это сообщение не должно стать известным никому за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю.

Когда тринадцать человек и четверо референтов поднялись со своих мест, Петров повернулся к невозмутимому Иваненко и негромко пробормотал:

– Это уже не нехватки, это – голод.

Члены советского Политбюро спустились к своим управляемым личными шоферами лимузинам «ЗИЛ», все еще переваривая сообщение, которое донес до них хилый профессор агрономии, – практически это была бомба с часовым механизмом, подложенная под одну из двух мировых сверхдержав.


Неделю спустя мысли Адама Монро занимали отнюдь не сельскохозяйственные проблемы, а любовные; причем они не имели ни малейшего отношения к сидевшей рядом с ним в партере Большого театра на проспекте Карла Маркса возбужденной посольской секретарше, которая так наседала на него, что он вынужден был пойти с ней на балет.

Он не был балетоманом, хотя ему нравились некоторые музыкальные номера. Однако грация entrechats и fouettes,[119] или, как он сам их называл, – прыжков вокруг да около, – оставляла его равнодушной. Ко второму акту «Жизели», которую давали в этот вечер, его мысли невольно вновь перенеслись в Берлин.

Это был великолепный роман – любовь на всю жизнь. Ему вот-вот должно было исполниться двадцать пять, ей же было девятнадцать, она была темноволосой и совершенно необыкновенной. Из-за ее работы им приходилось держать свою связь в секрете, встречаться украдкой по темным переулкам, чтобы он мог посадить ее в свою машину и отвезти к себе на квартиру в западной части Шарлоттенбурга, стараясь, чтобы их никто не заметил. Они занимались любовью и говорили, она готовила ему ужин, потом они снова занимались любовью.

Вначале подпольный характер их романа, словно они были женаты и старались скрыться от остального мира и своих супругов, – придавал пикантность их любовным встречам. Но летом 61-го, когда берлинские леса были переполнены листвой и цветами, когда озера бороздили прогулочные лодки, а с берегов ныряли купальщики, это стало досаждать. Тогда-то он и попросил ее выйти за него замуж, и она почти уже согласилась. Она, вполне возможно, согласилась бы и полностью, но тут возникла «Стена». Ее завершили 14 августа 1961 года, но уже за неделю до этого было очевидно, что ее возводят.

Именно тогда она приняла свое решение и они в последний раз любили друг друга. Она сказала ему, что не может бросить своих родителей, зная, что с ними произойдет: бесчестье, отец потеряет любимую работу, мать – отличную квартиру, которую она ждала столько тяжелых лет. Она не могла погубить карьеру своего младшего брата, который не получил бы хорошего образования, наконец, она не могла смириться с тем, что никогда больше не увидит своей любимой Родины.

Она ушла, а он наблюдал, стоя в тени, как она проскользнула на Восток сквозь последний незаделанный проем в стене. Она была такой печальной, такой одинокой и необыкновенно красивой.

Он никогда ее больше не видел, никогда не рассказывал о ней никому, охраняя ее память в уголке своего скрытного шотландского сердца. Он никогда не докладывал, что любил и все еще продолжает любить русскую девушку по имени Валентина, которая работала тогда секретарем-стенографисткой при советской делегации на конференции четырех держав-победительниц в Берлине. А это, и он это прекрасно знал, было грубейшим нарушением правил.

После исчезновения Валентины Берлин ему опостылел. Год спустя его перевели в отделение Рейтер в Париже, а еще через два года он вернулся в Лондон, и стал было вновь стаптывать башмаки в штаб-квартире агентства на Флит стрит, когда знакомый по Берлину, – штатский, работавший в штабе британских войск, расположенном в помещениях построенного при Гитлере Олимпийского стадиона, – предложил встретиться и возобновить знакомство. Они встретились в ресторане и во время обеда к ним присоединился еще один человек. Приятель из стадиона извинился и после кофе удалился. Новый знакомый был дружелюбен и вел ни к чему не обязывающую беседу. Но после второй рюмки бренди он наконец приступил к делу.

– Некоторые из моих коллег в фирме, – заявил он с обезоруживающей застенчивостью, – интересуются, не смогли бы вы оказать нам маленькую услугу.

Тогда впервые Монро пришлось услышать это словцо – «фирма». Позднее он привык к этой терминологии. Теми, кто работал в англо-американском альянсе разведывательных служб, – странном и сдержанном, но все же жизненно важном альянсе, – СИС всегда обозначалась как «фирма». Для ее сотрудников те, кто работал в контрразведывательном органе – МИ-5, были «коллегами». ЦРУ, чья штаб-квартира располагалась в Лэнгли, штат Вирджиния, была «компанией», а ее сотрудники – «кузенами». На противоположной стороне работал «противник», чья штаб-квартира, расположенная по адресу: Москва, площадь Дзержинского, дом номер 2, всегда называлась «центром», а территория к востоку от железного занавеса – «блоком». Площадь, на которой расположился «центр», получила свое наименование в честь Феликса Дзержинского, главы секретной полиции Ленина.

Встреча в лондонском ресторане состоялась в декабре 1964 года, а предложение, которое затем подтвердили в небольшой квартирке в Челси, заключалось в том, чтобы «сделать небольшой забег в блок». Он совершил его весной 1965-го, когда якобы занимался составлением статьи о Лейпцигской ярмарке в Восточной Германии. Он надолго запомнил эту поездку.

Монро выехал из Лейпцига в точно назначенное время и отправился на встречу в Дрезден, которая должна была состояться рядом с музеем Альбертиниум. Ему казалось, что засунутый во внутренний карман пакет оттопыривается, словно там было целых пять библий, и каждый встречный пялится на него. Офицер восточно-германской армии, которому было известно, где русские расположили в Саксонских холмах свои тактические ракеты, запоздал на полчаса, и к этому моменту он уже не сомневался, что два народных полицейских не сводят с него глаз. Обмен пакетами произошел благополучно где-то среди кустов в ближайшем парке. Затем он вернулся к своему автомобилю и поехал на юго-запад в направлении перекрестка на Геру и пограничного поста на границе с Баварией. На окраине Дрездена местный водитель врезался ему в перед, хотя Монро двигался по главной магистрали и у него был приоритет. У него даже не было времени засунуть пакет в тайник между сиденьем и задней панелью машины: он все еще оставался у него в блейзере, во внутреннем кармане.

Он провел в местном полицейском участке два часа, которые показались вечностью, каждую секунду ожидая команды: «Пожалуйста, выверните карманы, mein herr». В кармане у него было достаточно материала, чтобы заработать двадцать пять лет в исправительном лагере в Потьме. Наконец его отпустили. Тогда оказалось, что у него разрядился аккумулятор, и четырем народным полицейским пришлось подтолкнуть ему машину, чтобы запустить двигатель.

Переднее колесо неимоверно скрипело, так как при ударе внутри ступицы был поврежден роликовый подшипник; ему предложили заночевать здесь, чтобы за это время починить колесо. Он взмолился, что его виза истекает сегодня в полночь, – так и было на самом деле, – и вновь отправился в путь. Он прошел пограничный контроль на реке Сааль между Плауэном в Восточной Германии и Хофом в Западной в без десяти двенадцать ночи, проковыляв всю дорогу на скорости двадцать миль в час, разрывая тишину ночи душераздирающим скрежетом. Когда он миновал баварских пограничников на другой стороне реки, он был весь мокрый от пота.

Год спустя он уволился из Рейтер и принял предложение сдать экзамен для поступления на государственную службу в качестве позднего кандидата. Тогда ему было двадцать девять.

Вступительные экзамены неизбежны для любого, кто желает посвятить себя государственной службе. Основываясь на результатах, первыми имеют право делать выбор сотрудников люди из министерства финансов, поэтому приходится удивляться, как со столь непогрешимыми академическими дипломами этому департаменту удалось столь запутать британскую экономику. Затем право выбора имеет министерство иностранных дел и по делам содружества, а поскольку Монро получил великолепные оценки, ему не составило труда поступить на дипломатическую службу, которая всегда служила прикрытием для кадровых сотрудников фирмы.

В течение следующих шестнадцати лет он специализировался на вопросах экономической разведки в Советском Союзе, хотя до этого он никогда не бывал там. Он занимал дипломатические должности в Турции, Австрии и Мексике. В 1967 году он женился, когда ему едва исполнилось тридцать один. Но вскоре после медового месяца они оба все больше стали осознавать, что их союз был ошибкой; спустя шесть лет он тихо закончился. С тех пор у него, само собой разумеется, были любовные связи, которые все до одной становились известны фирме, но он оставался одиноким.

Была одна связь, о которой он ничего не докладывал фирме; если бы о ней и о том, что он утаил это, узнали, его бы уволили в течение нескольких секунд. Вступая на службу, он, как и все остальные, должен был написать подробную автобиографию, вслед за которой следовала проверка a viva voce[120] со стороны старшего офицера.

Эта процедура повторяется каждые пять лет. Среди интересующих пунктов неизбежны любые связи, как эмоциональные, так и социальные, с лицами из-за железного занавеса, а также с любыми другими, кто может представлять интерес.

В первый раз, когда его спросили об этом, что-то внутри него восстало, – так, как с ним произошло в оливковой роще на Кипре. Он знал, что сохраняет полную лояльность, что его никогда не попытаются склонить к измене на основе связи с Валентиной, даже если бы противнику удалось узнать об этом, хотя он был уверен в обратном. Если бы его когда-либо попытались шантажировать, он был готов просто сознаться и выйти в отставку, но никогда не уступил бы противнику. Он просто не хотел, чтобы пальцы других людей, – не говоря уже о клерках, ведущих архивные дела, – касались самой чувствительной струны его души. Никто не владеет мною, кроме меня самого, так он подумал, и ответил «нет» на этот вопрос, нарушив таким образом правила. Попав однажды в сети лжи, ему приходилось постоянно придерживаться ее. Он повторил ее трижды на протяжении прошедших шестнадцати лет. Но в результате мир не перевернулся, также как с ним будет все в порядке и дальше. В этом он был уверен. Его связь была тайной – умершей и похороненной. Такой она и останется.

Если бы он меньше был погружен в свои раздумья, так же, как и сидевшая рядом с ним девушка, которая была очарована балетом, он, возможно, и заметил бы кое-что. Из левой ложи, высоко сверху, за ним наблюдали. Но до того как зажглись огни, возвещая entre'acte,[121] наблюдатель успел исчезнуть.


Тринадцать человек, которые расселись на следующий день вокруг стола для заседаний Политбюро, вели себя исключительно осторожно, нюхом чувствуя, что доклад профессора агрономии может спровоцировать фракционную борьбу, какой не было со времени падения Хрущева.

Рудин, как обычно, наблюдал за ними сквозь завесу папиросного дыма. Петров из отдела партийных организаций сидел на своем обычном месте слева от него, сразу за ним расположился шеф КГБ Иваненко. Министр иностранных дел Рыков шелестел бумагами, теоретик Вишняев и глава Красной Армии Керенский хранили ледяное молчание. Рудин бросил взгляд на оставшихся семерых, мысленно определяя, на какую сторону они перейдут в случае драки.

Из этой семерки трое были нерусскими: Витаутас – прибалт из столицы Литвы Вильнюса, грузин Чавадзе из Тбилиси и Мухамед – таджик, который родился на востоке и был мусульманином. Присутствие каждого из них служило подачкой национальным меньшинствам, но на самом деле каждый из них заплатил высокую цену, чтобы присутствовать здесь. Рудин знал, что каждый из них был полностью русифицирован; да, цена была велика, гораздо выше, чем пришлось бы заплатить великороссу. Каждый из них был раньше, – а двое оставались и сейчас – первыми секретарями в своих республиках. Каждый возглавлял программы жестокого подавления своих же земляков: диссидентов, националистов, поэтов, писателей, артистов, рабочих и интеллигенции, – всех, кто хоть на йоту усомнился во власти Великой России над ними. Каждый из них не смог бы вернуться назад без защиты Москвы, и каждый встанет на сторону той фракции, которая обеспечит их выживание, то есть на сторону победителя. Рудина ничуть не привлекала перспектива фракционной борьбы, но он постоянно думал о такой возможности, после того как в первый раз прочитал доклад профессора Яковлева в тишине своего кабинета.

Оставались четверо – все русские. Среди них был Комаров, ответственный за дела в сельском хозяйстве, который все еще чувствовал себя исключительно неуютно; Степанов, глава профсоюзов; Шушкин, ответственный за связь с зарубежными коммунистическими партиями по всему миру и, наконец, Петрянов, который занимался вопросами экономики и планирования.

– Товарищи, – медленно начал Рудин, – у всех вас было время, чтобы спокойно изучить доклад Яковлева. Все вы ознакомились с отдельным докладом товарища Комарова в отношении того, что в сентябре-октябре наш общий урожай зерновых не дотянет до плановых показателей примерно на сто сорок миллионов тонн. Теперь давайте ответим на главное: сможет Советский Союз прожить целый год, имея не больше ста миллионов тонн зерна?

Дискуссия продолжалась целый час – горькая, с обидными заявлениями, но все были практически единодушны: подобная нехватка зерна приведет к лишениям, которых страна не переживала со времен Второй мировой войны. Если государство даже купит совершенно необходимый минимум для изготовления хлеба в городах, сельскому населению не останется практически ничего. Когда зимой снега покроют пастбища и скот останется без фуража и кормового зерна, начнется забой скота, в результате в Советском Союзе не останется ни одного животного. Потребуется несколько поколений, чтобы восстановить поголовье крупного рогатого скота. Если же оставить даже минимум зерна деревне, начнет голодать город.

Наконец Рудин суммировал:

– Превосходно. Если мы готовы смириться с голодом, как в отношении зерна, так и мяса, что является совершенно неизбежным следствием несколько месяцев спустя, то чего мы можем ожидать в отношении дисциплины населения?

Петров прервал начавшее было затягиваться молчание. Он сообщил, что среди широких масс накапливается усталость, которая проявляется в произошедших недавно незначительных выражениях недовольства и выходами из партии, о чем ему незамедлительно докладывается прямо в Центральный Комитет через миллионы ячеек партийной машины. Если наступит настоящий голод, многие члены партии могут встать на сторону пролетариата.

Нерусские согласно закивали головой. В их республиках жесткая рука центра всегда ощущалась в несколько меньшей степени, чем в самой России.

– Мы можем раздеть шесть наших восточноевропейских сателлитов, – предложил Петрянов, ничуть не обеспокоенный тем, как другие отнесутся к подобному отношению к «братьям».

– В Польше и Румынии все сразу же заполыхает, – отпарировал Шушкин, занимавшийся поддержанием связей с Восточной Европой. – Возможно, вслед за ними последует и Венгрия.

– Красная Армия справится с ними, – прорычал маршал Керенский.

– Но не сразу же с тремя, и не в наше время, – заметил Рудин.

– Мы по-прежнему говорим всего лишь о десяти миллионах тонн, которые сможем получить там, – этого явно недостаточно, – присовокупил Комаров.

– Что думает товарищ Степанов? – спросил Рудин.

Глава контролируемых государством профсоюзов очень тщательно подбирал слова.

– В случае широкомасштабного голода этой зимой, весной и на протяжении следующего лета, – произнес он, вертя перед глазами карандаш, – нельзя будет гарантировать отсутствие актов возмущения, возможно, и весьма крупных.

Иваненко, спокойно сидевший на своем стуле и наблюдавший, как от зажатой между его большим и указательным пальцами западной сигареты с фильтром вверх подымается спираль дыма, почуял вдруг не только дым, который щекотал ему ноздри. Ему множество раз приходилось чувствовать страх других людей: во время арестов, в комнатах для допросов, в коридорах его заведения. Он чувствовал его и теперь. И он, и сидевшие рядом с ним люди были всемогущи и привилегированны, всех их надежно охраняли. Но он знал их всех, как облупленных – на каждого у него было отдельное досье. И он, который не ощущал сам ни малейшего страха, поскольку у мертвых душ нет страха, – он знал, что все они боятся кое-чего даже больше, чем войны. А вдруг советский пролетариат – покорный, страдающий столь долгое время, спокойно несущий свое ярмо, – вдруг он однажды возмутится…

Все взгляды скрестились теперь на нем. Народные «акты возмущения» и способы их подавления были его епархией.

– Я мог бы справиться, – откровенно сказал он, – мог бы справиться с одним Новочеркасском.

За столом послышалось посвистывание втягиваемого в легкие воздуха.

– Мог бы справиться с десятью и даже с двадцатью. Но даже если объединить все ресурсы КГБ, то с пятьюдесятью нам не совладать.

Упоминание о Новочеркасске сразу же оживило, казалось бы, давным-давно забытый призрак, – и он знал, что так оно и будет. Почти тютелька в тютельку двадцать лет назад, 2 июня 1962 года, в крупном промышленном городе Новочеркасске произошли волнения рабочих. И даже эти двадцать лет не смогли заглушить воспоминание о них.

Волнения начались, когда по глупому совпадению одно министерство повысило цены на масло и мясные продукты, а другое урезало зарплату работников гигантского завода по производству локомотивов НЕВЗ на тридцать процентов. Разгневанные рабочие на три дня захватили весь город – неслыханное дело в Советском Союзе. Никогда раньше не бывало, чтобы дрожавших от страха местных партийных боссов загоняли под домашний арест в их собственной штаб-квартире, чтобы сгоняли с трибуны генерала армии, бросались на шеренги вооруженных солдат и забивали смотровые щели танков грязью, чтобы водители не могли ничего видеть и вынуждены были остановить свои боевые машины.

Москва ответила мгновенно и бросила в дело огромные силы. Все дороги, тропы, линии телефонной и телеграфной связи в и из Новочеркасска были надежно перекрыты. Город оказался словно в вакууме – ни одна новость не могла вырваться из него наружу. Для подавления выступления пришлось задействовать две дивизии специальных частей КГБ. На улицах города было застрелено восемьдесят шесть гражданских лиц, больше трехсот было ранено. Ни один из них не вернулся домой, ни один из убитых не был похоронен на местном кладбище. Не только раненых депортировали в лагеря Гулага, но также поступили с членами семей убитых и раненых, если только они продолжали интересоваться судьбой своих близких, – мужчин, женщин, детей, – и поддерживали таким образом воспоминания о произошедших событиях. Постарались уничтожить все следы, всякое упоминание, но двадцать лет спустя это дело все еще было свежо в памяти обитателей Кремля.

Когда Иваненко включил детонатор своей бомбы, вокруг стола воцарилось молчание. Его разорвал Рудин.

– Ну что ж, прекрасно, в таком случае решение представляется неизбежным. Нам придется осуществить за рубежом закупки в таких масштабах, каких до сих пор не было. Товарищ Комаров, каков необходимый минимум, который требуется закупить за границей, чтобы избежать катастрофы?

– Товарищ Генеральный секретарь, если мы оставим самое минимальное количество селу и используем до последнего зернышка все тридцать миллионов тонн национального резерва, нам надо будет завезти из-за границы пятьдесят пять миллионов тонн. Это означает, что надо будет закупить весь излишек зерна в год рекордного урожая как в США, так и в Канаде, – доложил Комаров.

– Они никогда не продадут нам его, – закричал Керенский.

– Они ведь не дураки, товарищ маршал, – спокойно перебил его Иваненко. – Их спутники типа «кондор» наверняка уже предупредили их, что с нашей яровой пшеницей происходит что-то неладное. Но они не могут знать, что именно, и в каких размерах. Во всяком случае сейчас, но к осени у них сложится вполне определенное представление. А они жадны, бесконечно жадны, когда дело касается больших денег. Я могу поднять объемы производства на золотых рудниках Сибири и Колымы, отправить туда дополнительную рабочую силу из лагерей в Мордовии. Деньги для таких закупок мы сможем собрать.

– Я согласен с вами по одному пункту, – заметил Рудин, – но не по другому, товарищ Иваненко. Может быть, у них будет пшеница, а у нас – золото, но есть возможность, – всего лишь возможность, – что на этот раз они потребуют уступок.

При слове «уступки» все замерли.

– Уступки какого рода? – подозрительно спросил маршал Керенский.

– Никогда не знаешь, пока не начнешь переговоры, – сказал Рудин, – но нам надо ясно представлять, что такая возможность существует. Они могут потребовать уступок в военной области…

– Никогда, – взорвался Керенский, вскочив на ноги с побагровевшим лицом.

– Наши варианты довольно-таки ограничены, – отпарировал Рудин. – Мы ведь уже согласились, что широкомасштабный голод на территории всей страны недопустим. Он отбросит поступательное развитие Советского Союза, а следовательно, всемирную победу марксизма-ленинизма на десятилетие назад, а может быть и больше. Нам нужно это зерно, никаких других вариантов не существует. Если империалисты потребуют уступок в военной сфере, мы, скрепя сердце, можем смириться с этой помехой, которая продлится два или три года, но только для того, чтобы еще быстрее рвануть вперед после этого.

Послышался общий гул одобрения. Рудин был на пороге того, чтобы повернуть заседание в нужное русло.

Но тут встрял Вишняев; он медленно поднялся с места, по мере того, как гул затихал.

– Мы рассматриваем, товарищи, – веско начал он, – исключительно важные вопросы, грозящие последствиями, которые трудно даже вообразить. Я полагаю, что пока еще слишком рано принимать какое-либо окончательное решение. Предлагаю отложить его на две недели, а мы между тем обдумаем, что нам было сказано и предложено.

Уловка сработала. Ему удалось выиграть время, чего и опасался Рудин в глубине души. Собравшиеся согласились десятью голосами против трех отложить вопрос, не принимая резолюции.

Юрий Иваненко уже спустился на первый этаж и собирался было забраться в поджидавший его лимузин, когда почувствовал, что кто-то легко дотронулся до его локтя. Рядом с ним стоял высокий майор из кремлевской охраны, одетый в великолепно пошитый мундир.

– Товарищ председатель, товарищ Генеральный секретарь хотел бы переговорить с вами в своем кабинете, – негромко произнес он.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и направился по коридору, который отходил от главного входа и был расположен вдоль здания. Когда он следовал за одетым в плотно сидящий китель из батареи, желтовато-коричневые габардиновые брюки и начищенные до блеска сапоги майором, ему внезапно пришло в голову, что если бы кому-нибудь из членов Политбюро довелось усесться однажды в штрафное кресло, последующий арест проводили бы его собственные парни из спецчастей КГБ – пограничники в фуражках с зеленым околышем и такими же зелеными погонами, с эмблемой КГБ – изображением щита и меча, – на петлицах.

Но если бы потребовалось арестовать самого Иваненко, ребятам из КГБ никогда бы не доверили этой работы, точно так же, как тридцать лет назад им не могли доверить проведение ареста Лаврентия Берии. Нет, эту работу будут выполнять все эти элегантные, надменные кремлевские охранники – элита, преторианцы, находящиеся рядом с местопребыванием высшей власти. Вполне возможно, что им будет вот этот уверенный в своих силах майор, идущий впереди него, у которого не будет никаких терзаний по этому поводу.

Они подошли к отдельному лифту, вновь поднялись на третий этаж, после чего Иваненко пропустили в кабинет Максима Рудина.

Когда-то в самом центре Кремля в уединении проживал Сталин, но Маленков и Хрущев прервали эту традицию, предпочитая поселиться самим и поселить рядом своих любимцев в шикарных квартирах, расположенных в ничем не примечательном квартале в самом конце Кутузовского проспекта. Но после того, как за два года до этого у Рудина умерла жена, он вновь переехал в Кремль.

Этот один из самых могущественных людей в мире проживал в относительно скромной для его возможностей квартире: в ней было шесть комнат, включая встроенную кухню, отделанную мрамором ванную, кабинет, гостиную, столовую и спальню. Рудин проживал один, отказался от большинства предметов роскоши, обедал в одиночестве, допуская к себе только пожилую уборщицу и вездесущего Мишу, массивного, но бесшумно передвигавшегося бывшего солдата, который не говорил ни слова, но всегда был под рукой. Когда после беззвучного жеста Миши Иваненко вошел в кабинет, он увидел там Максима Рудина и Василия Петрова.

Рудин указал ему взмахом руки на свободное кресло и без всяких предисловий приступил к делу:

– Я пригласил вас обоих сюда, потому что назревает беда, и мы все понимаем это. Я стар, – произнес он ворчливым тоном, – и слишком много курю. Две недели назад я отправился, чтобы навестить в Кунцево этих шарлатанов. Они сделали кое-какие анализы. Теперь они хотят, чтобы я опять поехал туда.

Петров бросил на Иваненко резкий взгляд. Шеф КГБ хранил невозмутимое молчание. Он знал об этом визите в сверхзакрытую клинику, расположенную в лесах на юго-западе Москвы, – его проинформировал один из врачей.

– Вопрос о наследнике висит в воздухе, и все знают это, – продолжил Рудин. – Мы также знаем, или, по крайней мере, должны знать, что Вишняев мечтает об этом кресле.

Рудин повернулся к Иваненко и сказал:

– Если он его получит, Юрий Александрович, а он достаточно молод, для вас это будет конец. Он никогда не был в восторге от того, что во главе КГБ встал профессионал. Он поставит своего собственного человека, Кривого, на ваше место.

Иваненко сцепил вместе пальцы рук и посмотрел в свою очередь на Рудина. Три года назад Рудин нарушил многолетнюю традицию в Советской России ставить кого-то из высшего политического руководства партии в качестве председателя и шефа КГБ. И Шелепин, и Семичастный, и Андропов, – все они были партийными кадрами, спущенными сверху для работы в КГБ. Только одному профессионалу – Ивану Серову едва-едва удалось вскарабкаться на самую вершину, пробравшись при этом через реки крови. Затем Рудин выделил Иваненко среди первых заместителей Андропова, и замолвил за него слово при назначении на должность нового шефа.

И это было не единственным нарушением традиции: Иваненко был слишком молод для должности самого могущественного полицейского и шпиона в мире. Затем, опять-таки, он двадцать лет назад работал в Вашингтоне агентом, а это всегда давало повод для подозрений ксенофобам из Политбюро. В личной жизни он отдавал предпочтение западной изысканности. Кроме того, подозревали, хотя и не осмеливались ничего говорить об этом, что у него было не все в порядке с марксистскими догмами. А это, по крайней мере для Вишняева, было совершенно непростительным.

– Если он победит, сейчас или потом, он побьет и твои карты, Василий Александрович, – заметил Рудин, обращаясь к Петрову.

При личных встречах он называл обоих своих протеже по имени-отчеству, при посторонних он этого не допускал никогда.

Петров молча кивнул головой в знак того, что он понял. Он и Анатолий Кривой работали вместе в секторе партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета. Кривой был старше по возрасту, к тому же занимал более высокую должность. Он сам хотел занять это высокое место, но когда оно освободилось, Рудин предпочел Петрова для должности, которая рано или поздно должна была привести к акколаде[122] – месту во всесильном Политбюро. Обойденный Кривой принял покровительство Вишняева и занял должность главы референтуры этого главного теоретика партии, став его правой рукой. Но Кривой по-прежнему имел виды на кресло, которое занимал Петров.

Ни Иваненко, ни Петров никогда не забывали, что именно предшественник Вишняева в должности партийного теоретика – Михаил Суслов, организовал большинство, которое свергло в 1963 году Хрущева.

Рудин словно гвозди забивал словами:

– Юрий, ты знаешь, что ты не можешь занять мое место, твое прошлое тебе не позволит.

Иваненко наклонил голову в знак согласия – у него не было никаких иллюзий на этот счет.

– Но вместе, – резюмировал Рудин, – ты и Василий, можете держать страну на правильном курсе, но только если будете держаться вместе. В следующем году я, без сомнения, умру. И когда это случится, я хочу, чтобы в этом кресле сидел ты, Василий.

Молчание, в которое погрузились оба более молодых человека, было словно пронизано электричеством. Никто из них не мог вспомнить, чтобы кто-либо из предшественников Рудина хотя бы чуточку был столь откровенен. У Сталина произошел сердечный приступ, и его прикончило собственное Политбюро, поскольку он собирался ликвидировать их всех. Берия попытался захватить власть, был арестован и застрелен своими же коллегами, которые его боялись. Маленков был с бесчестием отправлен в отставку, так же как и Хрущев. Брежнев заставлял их всех гадать на кофейной гуще до последней минуты.

Рудин поднялся, как бы сигнализируя о том, что прием закончен.

– И напоследок, – сказал он. – Вишняев что-то готовит. Он собирается сделать попытку в духе Суслова и скинуть меня из-за пикового положения, в которое мы попали с пшеницей. Если ему это удастся, с нами будет покончено, а может быть, и с Россией тоже. Потому что он – экстремист, в теории к нему не подкопаешься, но когда дело касается практики, с ним невозможно иметь дело. Я должен знать, что он собирается предпринять, какую змею вытащит из-за пазухи, кого сможет поставить под ружье. Выясните это для меня. На все про все у вас четырнадцать дней.


Штаб-квартира КГБ, или «центр», представляет из себя комплекс административных зданий из камня, который занимает всю северо-восточную сторону площади Дзержинского в самом конце проспекта Карла Маркса. Весь комплекс напоминает как бы голый квадрат, передняя часть которого и оба крыла заняты собственно КГБ, а тыльная часть – тюрьмой и центром для допросов на Лубянке. Близость всех их друг к другу, когда их разделяет только внутренний двор, дает возможность следователям успешно выполнять свою работу.

Кабинет председателя находится на третьем этаже, слева от главного входа. Но он всегда прибывает на лимузине с шофером и телохранителем через боковые ворота. Кабинет представляет из себя большую, изысканно украшенную комнату со стенами, отделанными красным деревом, и полом под роскошными восточными коврами. На одной стене висит неизбежный портрет Ленина, на другой – фотография Феликса Дзержинского. Через четыре высоких, пуленепробиваемых, прикрытых занавесками окна, которые выходят на площадь, можно видеть еще одно изображение основателя ЧК, – стоящую в центре площади бронзовую статую высотой двадцать футов, чьи невидящие глаза смотрят вдоль проспекта Маркса по направлению к площади Революции.

Иваненко не любил тяжеловесное и напыщенное оформление советских учреждений с их неизбежным избытком обстановки и парчи, но здесь он уж ничего не мог поделать. Из наследства, которое ему досталось от его предшественника Андропова, ему нравился только письменный стол. Стол был огромных размеров, его украшало семь телефонов. Самым важным из них была «кремлевка», при помощи этой линии он мог напрямую связаться с Кремлем и с Рудиным. Рядом стояла «вертушка», окрашенная в зеленый цвет КГБ, которая связывала его с другими членами Политбюро и Центральным Комитетом. Другие соединяли его через высокочастотные коммутаторы с руководителями отделений КГБ по всему Советскому Союзу и его представителями у восточноевропейских сателлитов. Остальные напрямую связывали его с министерством обороны и его разведывательной службой – ГРУ. Все эти линии проходили через отдельные коммутаторы. В этот день за три дня до конца июня он получил по последнему телефону звонок, которого ждал уже десять дней.

Разговор длился недолго – звонил некий Аркадий. Иваненко проинструктировал дежурных по коммутатору немедленно переключить Аркадия на его телефон, как только тот позвонит. Беседа также была короткой.

– Лучше наедине, – коротко сказал Иваненко. – Только не теперь, и не здесь. Сегодня вечером у меня дома. – Он положил телефонную трубку.

Большинство высших советских руководителей никогда не берут работу на дом. По правде говоря, почти все русские совмещают в себе как бы двух разных людей: у них есть их официальная и частная жизни, которые они стараются по возможности не смешивать друг с другом. Чем выше человек поднимается по служебной лестнице, тем глубже это различие. Как и у боссов мафии, которых члены Политбюро удивительно напоминают, жены и семьи не должны вовлекаться в их дела, не должны даже случайно подслушать какие-нибудь деловые разговоры, чтобы не оказаться в курсе довольно неприглядных дел, составляющих официальную жизнь.

Иваненко был другим, и в этом заключалась основная причина, по которой ему не доверяли возвысившиеся аппаратчики из Политбюро. По самой старой причине в этом мире у него не было ни жены, ни семьи. Он также не проявлял особого желания поселиться поблизости от остальных, большинство из которых были вполне удовлетворены своим проживанием щека к щеке в квартирах по соседству в западной части Кутузовского проспекта по будним дням, и в расположенных рядом друг с другом виллах, сгруппированных вокруг Жуковки и Усово, по выходным. Члены советской элиты всегда предпочитают держаться вместе.

Вскоре после того, как Юрий Иваненко возглавил КГБ, он нашел красивый старый дом на Арбате, который когда-то был одним из самых красивых жилых кварталов в центре Москвы, – до революции там любили селиться купцы. Через полгода выделенные КГБ бригады строителей, маляров и декораторов восстановили его, – совершенно немыслимые в Советской России темпы, если бы речь шла не о члене Политбюро.

Восстановив здание до уровня его прежнего великолепия, хотя и со всеми современными устройствами безопасности и сигнализации, у Иваненко не было никаких проблем и в его меблировке западной обстановкой – высший шик в советских условиях. Кухня была последним криком моды со всеми калифорнийскими излишествами, вся она целиком была доставлена фирмой Сирс в запечатанном виде в Москву самолетом. Гостиная и спальня были отделаны панелями из шведской сосны, доставленной из Финляндии, а ванная вся сверкала мрамором и медью. Сам Иваненко занимал только верхний этаж, который представлял из себя независимую от остальных анфиладу комнат, в которую входили, кроме выше перечисленных, также его кабинет – музыкальная комната, всю стену которой занимала стереодека фирмы Филлипс, а также библиотека, составленная из иностранных и запретных для простых смертных книг на английском, французском и немецком, – на всех них он мог говорить. Рядом с гостиной была столовая, а возле спальной – сауна, которая завершала собой верхний этаж.

Обслуживающий персонал – личный шофер, телохранитель и слуга, – все работники КГБ, проживали на первом этаже, в котором также имелся встроенный гараж. Вот таким был дом, куда он возвращался после работы и где дожидался теперь позвонившего ему человека.

Наконец появился Аркадий, это был плотно сложенный, краснолицый человек, одетый в гражданскую одежду, хотя он несомненно чувствовал себя более привычно в форме генерал-майора Генерального штаба Красной Армии. Он был одним из агентов Иваненко внутри армии. Сидя на стуле в гостиной у Иваненко, он качался из стороны в сторону, по мере того как развивался его рассказ. Шеф КГБ вальяжно откинулся на спинку кресла, задал несколько вопросов, временами делал какие-то пометки в своем блокноте. Когда генерал закончил, Иваненко поблагодарил его и поднялся, чтобы нажать на звонок. Через несколько секунд дверь отворилась и в нее вошел слуга, – молодой, белокурый охранник необыкновенно привлекательной внешности, – чтобы проводить посетителя через боковой выход.

Иваненко довольно долго обдумывал принесенные известия, чувствуя себя необыкновенно усталым и опустошенным. Итак, вот что замыслил Вишняев. Утром он все расскажет Максиму Рудину.

Он долго плескался в ванне, сдобренной дорогим лондонским экстрактом, после чего завернулся в шелковый халат и отхлебнул старого доброго французского коньяку. Наконец он возвратился в спальную, выключил все освещение за исключением небольшого, стоявшего в углу ночника, и растянулся на постели под широким одеялом. Подняв телефонную трубку стоявшего возле кровати аппарата, он нажал одну из кнопок вызова. Ответ прозвучал мгновенно.

– Володя, – тихо проговорил он, используя уменьшительно-ласкательное от имени Владимир, – поднимись сюда, пожалуйста.

Глава 3

Двухмоторный самолет польской авиакомпании пролетел над широкой излучиной Днепра и сделал разворот на последний заход по направлению к аэропорту «Борисполь», расположенному в окрестностях Киева – столицы Украины. Сидевший возле иллюминатора Эндрю Дрейк пожирал глазами пролегавший далеко внизу город. Его переполняло радостное возбуждение.

Вместе с остальными туристами из их лондонской группы численностью чуть больше ста человек, которые еще этим утром бродили по Варшаве, он битый час простоял в очереди для прохождения паспортного и таможенного контроля. Дойдя до окошка иммиграционного контроля, он просунул под стекло свой паспорт и стал ждать. За окошком сидел человек в форме, в фуражке с зеленым околышем и эмблемой КГБ – щитом и мечом – на ней.

Он посмотрел сначала на фотографию в паспорте, затем – внимательно на Дрейка.

– Ан-древ… Драк? – спросил он.

Дрейк улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

– Эндрю Дрейк, – ненавязчиво поправил он.

Иммиграционный чиновник вновь стал осматривать паспорт. Он внимательно изучил выписанную в Лондоне визу, оторвал ее въездную половину и прикрепил скрепкой листок с выездной визой. После этого он возвратил паспорт Дрейку – тот был допущен внутрь страны.

В автобусе, выделенном «Интуристом», который принял их на борт в аэропорту и отвез до семнадцатиэтажной гостиницы «Лебедь», он вновь принялся изучать своих спутников. Примерно половина из них имела украинские корни – эти отправились навестить землю своих предков и были переполнены радостным волнением. Другая половина состояла из коренных англичан, которые были обычными любопытствующими туристами. Все они, по всей видимости, были обладателями британских паспортов. Дрейк со своей английской фамилией оказался во второй группе. Он ничем не показывал, что свободно говорит по-украински и сносно изъясняется на русском.

Во время этой поездки на автобусе они познакомились с Людмилой – интуристовским гидом, выделенным им для сопровождения. Она была русской и по-русски же разговаривала с водителем, который также отвечал ей по-русски, хотя и был украинцем. Когда их автобус выехал из аэропорта, она улыбнулась и на довольно приличном английском начала описывать предстоящую им поездку.

Дрейк бросил взгляд на описание их маршрута: два дня в Киеве, где они будут бродить вокруг собора Святой Софии («Прекрасный образец архитектуры Киевской Руси, именно там похоронен князь Ярослав Мудрый», – прощебетала с переднего сиденья Людмила); посетят Золотые ворота десятого века и Владимирскую горку, не говоря уже о государственном университете, Академии наук и Ботаническом саде. Не сомневаюсь, подумал Дрейк, что при этом никакого упоминания не будет о случившемся в 1964 году пожаре в библиотеке академии, когда погибли бесценные манускрипты, книги и архивы, посвященные украинской национальной литературе, как и о том, что пожарная бригада опоздала на целых три часа, и о том, что пожар устроили спецы КГБ в качестве ответа на националистические писания «шестидесятников».

После Киева они потратят один день на путешествие на судне на подводных крыльях до Канева, затем проведут день в Тернополе, где о таком человеке как Мирослав Каминский, конечно же, не соизволят упомянуть, и наконец отправятся во Львов. Как он и ожидал, на улицах столицы – интенсивно русифицируемого Киева он слышал исключительно русскую речь. Только когда они добрались до Канева и Тернополя, стал широко звучать и украинский язык. Сердце у него запело, когда он услышал, сколько людей на нем говорят, и как широко он используется; единственное, что его огорчало, так это то, что ему приходилось повторять: «Простите, ду ю спик инглиш?». Но он мог подождать до тех пор, пока не придет время навестить два адреса, которые он запомнил так хорошо, что был способен повторить их задом наперед.


За пять тысяч миль от этого места президент Соединенных Штатов собрал в узком кругу своего советника по национальной безопасности Поклевского, Роберта Бенсона из ЦРУ и третьего – Майрона Флетчера, главного специалиста по зерновым вопросам в Советском Союзе из министерства сельского хозяйства.

– Боб, вы действительно полностью убеждены, что разведданные с «кондоров» генерала Тейлора и ваша собственная наземная разведка приводят именно к этим цифрам? – спросил он, пробегая вновь глазами колонки цифр, разложенных перед ним.

Доклад, который пять дней ранее представил ему через Станислава Поклевского шеф разведки, содержал разбивку всего Советского Союза на сотню зернопроизводящих зон. В каждой из этих зон был выбран в качестве образца квадратный участок местности размером десять на десять миль, сделано его приближение и увеличение, после чего проанализированы зерновые проблемы. На основе этих ста образцов его эксперты составили цельную картину и спрогнозировали урожай зерна во всей стране.

– Господин президент, если мы и ошибаемся, то только проявляя более осторожный подход, так как показываем Советам такой урожай, которого они вряд ли могут ожидать, – ответил Бенсон.

Президент посмотрел на сидевшего напротив специалиста по сельскому хозяйству.

– Доктор Флетчер, вы сможете это объяснить так, чтобы даже неспециалист понял?

– М-да, сэр… господин президент, для начала надо вычесть по крайней мере десять процентов из общего урожая, чтобы получить цифру полезного зерна. По некоторым подсчетам, надо вычитать все двадцать процентов. Эта весьма скромная цифра – десять процентов – учитывает уровень влажности, присутствие посторонних примесей вроде камней и пыли, земли и гравия, кроме того, потери при транспортировке и во время хранения, так как нам известно, что им здорово не хватает мощностей для хранения. После этого необходимо вычесть то зерно, которое Советам придется оставить селу, т. е. до того, как они смогут произвести государственные поставки, предназначенные для питания промышленного населения. На второй странице моего доклада имеется таблица.

Президент Мэтьюз перевернул разложенные перед ним листки и проглядел эту таблицу. Она выглядела следующим образом:

1. Семенное зерно. Количество, которое Советы обязаны сохранить для посадки на следующий год (как озимая, так и яровая пшеница) … 10 миллионов тонн.

2. Продовольственное зерно. Количество, которое необходимо выделить для питания населения, проживающего в сельской местности, работников совхозов и колхозов, а также всех жителей негородских населенных пунктов, начиная с деревушек, деревень и кончая поселками с населением менее 5000 человек … 28 миллионов тонн.

3. Кормовое зерно. Количество, которое необходимо выделить в качестве корма для скота на зимний период вплоть до наступления весенних оттепелей и схода снега … 52 миллиона тонн.

4. Минимально необходимое количество … 90 миллионов тонн.

5. Что составляет в сумме, если принять в расчет неизбежные потери в размере примерно десяти процентов … 100 миллионов тонн.

– Я хотел бы подчеркнуть, господин президент, – продолжил Флетчер, – что эти цифры – абсолютный минимум, который им необходим до того, как они начнут кормить свои города. Если они урежут рационирование продовольствия для людей, тогда крестьяне начнут просто резать скот, независимо от того, получат они или нет разрешение на это. Если попытаются сэкономить на кормах для животных, тогда убой скота примет всеобщий характер: зимой у них будет избыток мяса, а затем в течение трех-четырех лет они будут испытывать мясной голод.

– О'кей, доктор, с этим я согласен. А как у них с резервами?

– По нашим оценкам их национальный резерв равен тридцати миллионам тонн. Никогда такого не бывало, чтобы его использовали полностью, но даже если они выскребут все до последнего зернышка, они получат эти дополнительные тридцать миллионов тонн. И у них по всем прикидкам должно было остаться двадцать миллионов тонн с прошлогоднего урожая, которые они также могут использовать для того, чтобы прокормить города, – таким образом, в сумме мы получаем пятьдесят миллионов тонн зерна для городов.

Президент повернулся к Бенсону.

– Боб, сколько им нужно получить, использовав систему государственных поставок, чтобы прокормить миллионы жителей городов?

– Господин президент, 1977-й был для них не самым плохим годом за долгое время, – это в тот год они провернули против нас операцию «Жало». Их полный урожай составил тогда сто девяносто четыре миллиона тонн. И им все равно пришлось, использовав различные уловки, закупить у нас двадцать миллионов. Даже в 1975-м – самом неудачном для них за целых пятнадцать лет, – им надо было семьдесят миллионов тонн для городского населения. Тогда им пришлось испытать серьезные нехватки. Сейчас, когда их население возросло, им никак не обойтись меньше чем восемьюдесятью пятью миллионами тонн госзакупок.

– Значит, – сделал вывод президент, – по вашим подсчетам выходит, что даже если они используют полностью свой национальный резерв, им все равно надо будет купить за границей от тридцати до тридцати пяти миллионов тонн зерна?

– Совершенно верно, господин президент, – вмешался в разговор Поклевский. – А может, и еще больше. И только мы, да еще канадцы, можем его дать. Так, доктор Флетчер?

Представитель министерства сельского хозяйства утвердительно кивнул.

– По всему выходит, что в Северной Америке в этом году будет отличный урожай. Может быть, если сложить и нас, и канадцев, то получится пятьдесят миллионов тонн сверх потребностей наших стран.

Несколько минут спустя доктора Флетчера отпустили, и обсуждение возобновилось. Поклевский упрямо гнул свою линию.

– Господин президент, теперь мы обязаны действовать. В этот раз мы можем потребовать от них quid pro quo.

– Увязывание? – подозрительно спросил президент. – Мне известно твое мнение на этот счет, Стан. В прошлый раз эта штука не сработала, а только ухудшила все дело. Мне больше не нужно повторения истории с поправкой Джексона.

Все трое испытали мало радости, когда вспомнили этот приснопамятный законопроект. В конце 1974-го американцы приняли поправку Джексона, в которой указывалось, что если Советы не упростят процедуру эмиграции русских евреев в Израиль, они не получат от США торговых кредитов для закупки технологий и промышленных товаров. Политбюро во главе с Брежневым с гневом отвергло это давление, организовало серию показательных процессов антисемитской направленности, и в конце концов смогло получить торговые кредиты на закупку нужной продукции у Великобритании, Германии и Японии.

«Для того, чтобы шутка с шантажом сработала, – сообщил Бобу Бенсону в 1975 году сэр Найджел Ирвин, когда гостил в Вашингтоне, – необходимо быть полностью уверенным, что жертве просто никуда не деться без того, что есть у вас, и она не сможет получить это где-нибудь еще.»

Поклевский усвоил это изречение Бенсона и повторил его теперь президенту Мэтьюзу, не упомянув, правда, слово «шантаж».

– Господин президент, в этот раз они не смогут получить пшеницу нигде больше. Наш излишек зерна превратился не просто в вопрос коммерции. Это стало нашим стратегическим оружием. Он стоит теперь десяти эскадрилий ядерных бомбардировщиков. Мы никогда бы не стали продавать ядерную технологию Москве за деньги. Я настаиваю, чтобы вы задействовали закон Шэннона.

На волне операции «Жало», проведенной в 1977-м, администрация США наконец запоздало пропустила через Конгресс в 1980-м закон Шэннона. В этом законе указывалось, что в любой год федеральное правительство имеет право купить преимущественное право на покупку всего излишка зерна в США по текущей рыночной цене за тонну, установившейся в тот момент, когда Вашингтон объявит о своем желании осуществить это преимущественное право.

Спекулянты зерном сразу же возненавидели этот закон, но для фермеров он оказался в самый раз. Он смог сгладить некоторые из наиболее резких колебаний цен на мировом рынке зерна. В годы перепроизводства фермеры получали слишком низкую цену за свое зерно, в неурожайные же годы цены взлетали до небес. При вступлении закона Шэннона в действие фермеры получали справедливую цену за свою продукцию, а спекулянты вынуждены были прекратить свои операции. Этот же закон предоставил администрации новое мощное оружие для ведения дел со странами-покупателями, – как агрессивными, так и смиренными и бедными.

– Очень хорошо, – сказал президент Мэтьюз, – я приведу в действие закон Шэннона. Я дам разрешение на использование федеральных средств для закупки фьючерсных контрактов на весь ожидаемый излишек зерна в размере пятидесяти миллионов тонн.

Поклевский весь сиял от радости и чувствовал себя триумфатором.

– Вы не пожалеете, господин президент. На этот раз Советам придется иметь дело непосредственно с вами, а не с посредниками. Мы загоним их в угол. У них не останется выбора.


Ефрем Вишняев думал совершенно иначе. Сразу же после открытия заседания Политбюро он попросил слова и получил его.

– Ни один из сидящих здесь, товарищи, не станет отрицать, что ожидающий нас голод совершенно недопустим. Никто также не станет отрицать, что на загнивающем капиталистическом Западе имеются излишки продовольствия. Здесь нам говорили, что единственное, что мы можем предпринять, – это смиренно согнуться: согласиться на возможное сокращение нашей военной мощи и, следовательно, на замедление поступательного движения марксизма-ленинизма с тем, чтобы купить эти излишки и получить возможность кое-как перебиться.

Товарищи, я с этим не согласен и призываю вас присоединиться ко мне в отрицании курса на уступки шантажу и предательство дела Ленина – вдохновителя наших побед. Есть другой способ, иной путь, при помощи которого мы сможем добиться принятия всем советским народом жесткого рационирования выдачи продуктов питания на самом минимальном уровне, обеспечить подъем патриотизма по всей стране, готовность идти на жертвы, а также установить такую дисциплину, без которой мы не сможем пережить предстоящий нам голод.

Есть способ, при помощи которого мы сможем использовать тот малый урожай, который соберем этой осенью, сможем растянуть до следующей весны наш национальный резерв, заменить зерно мясом скота и птицы, а затем, – после того как все резервы будут исчерпаны, – мы повернемся лицом к Западной Европе, где горы мяса и масла, где молочные реки, где находятся национальные резервы десяти самых богатых стран.

– И что же, мы их купим? – иронично спросил министр иностранных дел Рыков.

– Нет, товарищ министр, – спокойно ответил Вишняев, – мы их отнимем. Я даю возможность высказаться товарищу маршалу Керенскому. У него подготовлены папки с документами, с которыми он хотел бы, чтобы мы все ознакомились.

Двенадцать толстых папок были разложены по всей поверхности стола. Керенский взял свою в руки и начал читать, заглядывая в лежащие в ней бумаги. Рудин положил свою папку перед собой не открывая и закурил. Иваненко также оставил свою на столе и стал наблюдать за Керенским. И он, и Рудин уже за целых пять дней знали, что будет находиться в этих папках. На основе соглашения с Вишняевым Керенский извлек из сейфа Генерального штаба папку с планом «Борис», который получил свое название в честь Бориса Годунова – великого русского правителя. Теперь он оказался как нельзя более кстати.

И он производил весьма и весьма внушительное впечатление, по мере того, как на протяжении следующих двух часов Керенский излагал его содержание. В мае следующего года обычные крупные весенние маневры Красной Армии в Восточной Германии будут больше, чем когда-либо раньше. Причем будет существенная разница: это будут не маневры, а реальная боевая операция. По команде все 30 000 танков и бронетранспортеров, самоходных гаубиц и понтонов на мехтяге рванутся на запад, форсируют Эльбу и как нож сквозь масло пройдут через Западную Германию в направлении Франции и портов на берегу Ла-Манша.

Перед этим с воздуха в более чем пятьдесят точек будет сброшено 50 000 парашютистов с задачей захватить главные центры тактического ядерного оружия французов во Франции и англо-американцев на территории Германии. Еще 100 000 человек будут десантированы на четыре скандинавских страны, чтобы захватить их столицы и перерезать основные коммуникации при массированной поддержке со стороны моря, оказываемой Военно-Морским Флотом.

Наступление на Италию и Иберийский полуостров не будет производиться, так как их правительства (партнеры с евро-коммунистами, входящими в состав кабинета) получат от советского посла приказ не встревать в конфликт, в противном случае их будет ожидать полное уничтожение. Не пройдет и десяти лет, и они сами упадут, как перезрелые сливы. Также как Греция, Турция и Югославия. Наступление пройдет мимо Югославии, а Австрия будет использована только для прохода. Обе эти страны окажутся потом островками среди советского моря и долго не продержатся.

Главными целями для нападения и оккупации будут три страны, входящие в Бенилюкс, Франция и Западная Германия. В качестве прелюдии Великобритания будет парализована забастовками и выступлениями крайне левых, которые по команде поднимут вой по поводу невмешательства. Лондон будет проинформирован, что в случае задействования их ядерного оружия к востоку от Эльбы, Англия будет стерта с географической карты.

На протяжении всего периода проведения операции Советский Союз будет жестко требовать немедленного заключения соглашения о прекращении огня, заявляя об этом как во всех столицах мира, так и с трибуны Организации объединенных наций, непрерывно повторяя, что военные действия носят временный характер, ограничиваются территорией Западной Германии и объясняются исключительно превентивным ударом, нанесенным западными немцами по Берлину, – этому с охотой поверит большинство ненемецких европейских левых и окажут ему поддержку.

– А Соединенные Штаты, что они будут делать в это время? – перебил его Петров.

Лицо Керенского приняло раздраженное выражение: надо же, после девяноста минут его так бесцеремонно прерывают на самом интересном месте.

– Нельзя полностью исключить возможность применения тактического ядерного оружия на территории Германии, – продолжил Керенский, – но большая его часть заденет только Западную Германию, Восточную Германию и Польшу; само собой разумеется, что Советский Союз не понесет никакого ущерба. Спасибо слабакам из Вашингтона, что они не разместили ни крылатые ракеты, ни нейтронные бомбы. Советские военные потери оцениваются максимум где-то от ста до двухсот тысяч. Но поскольку во всех трех родах войск будет задействовано два миллиона человек, такое процентное соотношение вполне допустимо.

– Длительность операции? – задал вопрос Иваненко.

– Передовые отряды наступающих механизированных армий достигнут французских портов на берегу Ла-Манша через сто часов после форсирования Эльбы. После этого можно действительно допустить введение в действие соглашения о прекращении огня. Уничтожение остаточных групп противника можно будет производить после того, как оно начнет действовать.

– Насколько реалистичен этот график? – поинтересовался Петрянов.

На этот раз в разговор вмешался Рудин.

– О, да, он вполне реалистичен, – не повышая голоса произнес он.

Вишняев бросил на него подозрительный взгляд.

– Я все еще не получил ответа на мой вопрос, – продолжал настаивать Петров. – Как насчет США? Что будет с их ударными ядерными силами – не тактическими, а стратегическими? С ядерными боеголовками на их межконтинентальных баллистических ракетах, с водородными бомбами на их бомбардировщиках, с их ядерными подводными лодками?

Все сидевшие за столом люди скрестили свои взгляды на Вишняеве. Тот вновь поднялся со своего места.

– Американскому президенту необходимо с самого начала дать твердые заверения – в абсолютно надежной форме, – по трем вопросам, – заявил он. – Во-первых, что Советский Союз ни в коем случае не будет первым применять термоядерное оружие. Во-вторых, если триста тысяч американских военнослужащих в Западной Европе собираются сражаться, пусть они ведут боевые действия с нами только с использованием обычного или тактического ядерного оружия. Наконец, в-третьих, в том случае, если США осмелятся воспользоваться баллистическими ракетами, нацеленными на Советский Союз, сто крупнейших городов США перестанут существовать.

– Товарищи, президент Мэтьюз не станет рисковать Нью-Йорком из-за загнивающего Парижа, или Лос-Анджелесом – из-за Франкфурта. Американского ответного термоядерного удара не будет.

В комнате воцарилось тяжелое молчание, по мере того как присутствующие оценивали перспективы. Огромные склады с продовольствием и зерном, с потребительскими товарами, а также новейшие технологии, которыми располагает Западная Европа. Падение через какие-то жалкие несколько лет Италии, Испании, Португалии, Австрии, Греции и Югославии. Наполненные золотом подвалы под улицами городов Швейцарии. Полная изоляция Великобритании и Ирландии, расположенных теперь возле нового советского побережья. Возможность, не сделав ни единого выстрела, приобрести решающее влияние на все арабские страны и на государства третьего мира. От таких перспектив дух захватывало.

– Прекрасный сценарий, – наконец промолвил Рудин, – но все в нем базируется на одном предположении: что США не обрушат на Советский Союз свои боеголовки, если мы пообещаем им не использовать против них свои. Я был бы весьма признателен, если бы товарищ Вишняев просветил нас: имеются ли у него какие-нибудь основания для подобного заявления. Короче говоря, это – установленный факт или надежда на журавля в небе?

– Больше чем надежда, – резко ответил Вишняев. – Это реалистический расчет. Как капиталисты и буржуазные националисты, американцы подумают прежде всего о самих себе. Они – всего лишь «бумажные тигры», – слабые и нерешительные. Когда они сталкиваются с перспективой потерять свою собственную жизнь, то сразу становятся трусами.

– Да что вы говорите? – задумчиво пробормотал Рудин. – Ну ладно, товарищи, а теперь позвольте мне попытаться суммировать высказанное. Представленный товарищем Вишняевым сценарий реалистичен во всех отношениях, но все в нем привязано к его надежде, – прошу прощения, – к его расчету на то, что американцы не станут отвечать всем своим термоядерным оружием. Если бы у нас была подобная уверенность в прошлом, мы бы уже давно завершили процесс освобождения угнетенных масс Западной Европы от ига фашизма и капитализма и водрузили бы там знамя марксизма-ленинизма. Лично я не вижу никаких новых моментов, которые могли бы подтвердить расчет товарища Вишняева. Но, по правде говоря, ни он, ни товарищ маршал никогда не имели дела с американцами, и даже не были на Западе. А вот я там был, и потому высказываюсь против. Давайте послушаем, что нам скажет товарищ Рыков.

Лицо стареющего министра иностранных дел, который много лет провел на своем посту, было бело как мел.

– Все это сильно попахивает хрущевизмом, точно также было тогда с Кубой. Я уже тридцать лет занимаюсь дипломатической работой. Послы по всему миру посылают свои сообщения мне, а не товарищу Вишняеву. И никто из них, ни один человек, – никто из аналитиков в моем министерстве, ни я сам, – никто не имеет ни малейшего сомнения в том, что президент США нанесет ответный термоядерный удар по Советскому Союзу. Здесь уже не о судьбе городов идет речь. Он также прекрасно поймет, что результатом такой войны будет доминирование Советского Союза по всему миру. А это будет означать конец Америки как сверхдержавы, вообще как государства, превратит ее просто в ничто. Они уничтожат СССР прежде, чем мы сможем завладеть Западной Европой, а следовательно, и миром.

– Хотел бы только добавить, что если они поступят таким образом, – заметил Рудин, – мы не сможем пока что им помешать. Наши размещенные на спутниках лазеры, способные испускать высокоэнергетические пучки элементарных частиц, пока еще не функционируют в полную силу. В один прекрасный день мы, несомненно, сможем превращать в пар летящие в нашем направлении ракеты прямо в космосе, еще до того, как они достигнут нашей территории. Но не сейчас. По последним оценкам наших экспертов – наших экспертов, товарищ Вишняев, а не наших оптимистов, – полномасштабный ядерный удар, нанесенный англо-американцами по нашей территории, унесет сто миллионов жизней наших сограждан, в большинстве своем великороссов, и полностью уничтожит все на шестидесяти процентах Союза от границы с Польшей до Урала. Но давайте продолжим: товарищ Иваненко, у вас большой опыт работы на Западе. Что вы скажете?

– В отличие от товарищей Вишняева и Керенского, – поделился своими соображениями Иваненко, – я руковожу работой сотен агентов, разбросанных по всему капиталистическому Западу. Мы постоянно получаем их донесения. У меня также нет никаких сомнений, что американцы нанесут ответный удар.

– Тогда позвольте мне резюмировать, – властно произнес Рудин. Время для препирательств прошло. – Если мы вступим в переговоры с американцами по поводу пшеницы, нам, возможно, придется согласиться на их требования, которые отбросят нас на пять лет назад. Если мы допустим голод, то вполне вероятно, что будем отброшены на десять лет. Если же развяжем европейскую войну, то можем быть уничтожены и уж точно отброшены назад на двадцать- сорок лет. Я не теоретик, которым, без сомнения, является товарищ Вишняев. Но мне помнится, что по одному пункту марксистско-ленинское учение твердо, как кремень: хотя надо стремиться к победе марксизма по всему миру, используя для этого любые средства, его поступательное движение не должно быть поставлено под угрозу неоправданно рискованными попытками. Мне кажется, что этот план базируется на подобном непродуманном и неоправданном риске. Поэтому я вношу предложение, чтобы мы…

– Я предлагаю голосовать, – спокойно сказал Вишняев.

Итак, вот как дело-то повернулось. Не вотум недоверия ему лично, – подумал Рудин, – его очередь придет позднее, если он проиграет этот раунд. Фракционная борьба приняла отныне открытую форму. Никогда до этого, за многие годы, у него не было столь ясного ощущения, что ему предстоит бороться за свою жизнь. Если он проиграет, то не будет ни почетного ухода на заслуженный отдых, ни сохранения привилегий и вилл, что было позволено Микояну. Его ожидает гибель, ссылка, а может и пуля в затылок. Но он ничем не выдал своих чувств, полностью сохраняя самообладание. Сначала он поставил на голосование свое предложение. Одна за другой вверх стали подниматься руки.

Рыков, Иваненко и Петров, – все проголосовали за него и политику переговоров. Дальше возникла некоторая заминка. К кому Вишняеву удалось найти подход? Что он пообещал им?

Степанов и Шушкин подняли руки. Последним медленно поднял руку грузин Чавадзе. Рудин поставил на голосование предложение о ведении весной следующего года войны. Само собой разумеется, Вишняев и Керенский были за. Комаров, секретарь по сельскому хозяйству, присоединился к ним. «Вот ублюдок, – подумал Рудин, – это же твое проклятое министерство втянуло нас в это дерьмо.» По всей видимости, Вишняев убедил его, что Рудин в любом случае его уничтожит, и он, наверное, решил, что ему все равно нечего терять. «Ты ошибся, приятель», – подумалось Рудину, сидевшему с каменным выражением лица. «Я из тебя всю душу за это вытрясу». Поднял руку и Петрянов. Ему пообещали пост премьер-министра, решил Рудин. Прибалт Витаутас и таджик Мухамед также присоединились к Вишняеву и отдали голоса за войну. Таджик, очевидно, полагал, что на обломках ядерной войны миром будут править азиаты. Литовца же просто купили.

– Шесть голосов за каждое предложение, – спокойно произнес Рудин. – И мой собственный голос я отдаю за переговоры.

«Слишком шатко, – подумал он, – необыкновенно шатко».

Заседание закончилось уже после захода солнца. Но все понимали, что фракционная борьба только начинается и будет идти до победы одной из сторон: никто теперь не сможет отойти в сторону, никто не сможет остаться нейтральным.


Только на пятый день поездки туристическая группа прибыла во Львов и остановилась в гостинице «Интурист». До этого Дрейк исправно ходил вместе со всеми по маршрутам, которые значились у них в программе, но в этот раз он извинился и, сославшись на головную боль, пожелал остаться у себя в номере. Как только его группа отбыла на автобусе к церкви Св. Николая, он переоделся в неброскую одежду и выскользнул из отеля.

Каминский рассказал ему, какая одежда не привлечет к себе внимания: сандалии, обычные брюки и рубашка с открытым воротом, – самые дешевые и немодные. Ориентируясь по карте города, он отправился в Левандивку – рабочий пригородный район с бедными, обшарпанными домами. У него не было никаких сомнений в том, что двое мужчин, которых он искал, отнесутся к нему необыкновенно подозрительно после того, как он доберется до них. Едва ли можно этому удивляться, если подумать о том, какие обстоятельства и какое семейное окружение выковывало их характер. Он вспомнил, что рассказал ему Мирослав Каминский, когда лежал на больничной койке в Турции.

29 сентября 1966 года неподалеку от Киева, возле разверстой пасти Бабьего Яра, где во время оккупации нацистами Украины в 1941–1942 годах СС было уничтожено более 50 000 евреев, самый яркий из современных поэтов Украины, Иван Дзюба, произнес поминальную речь, что было совершенно удивительно, поскольку украинский католик яростно выступил против антисемитизма. Антисемитизм всегда расцветал пышным цветом на Украине, причем сменявшие друг друга правители – цари, сталинисты, нацисты, опять сталинисты, потом их последователи, – изо всех сил его подпитывали.

Длинная речь Дзюбы началась, казалось бы, призывом не забывать об умерщвленных евреях Бабьего Яра – прямым обвинением фашизму и нацизму. Но по мере ее развития он направил свой гнев против всех видов деспотизма, которые несмотря на все их технологические достижения коверкают человеческий дух, стремясь при этом убедить свою жертву, что это-то и является нормой.

«Поэтому мы должны судить всякое общество, – заявил он, – не по его внешним техническим достижениям, но по тому положению и тому смыслу, которые приобретает в нем человек, по тому весу, которое оно придает человеческому достоинству и сознанию человека».

К тому времени, когда он добрался до этого места в своей речи, чекисты, проникшие в молчаливую толпу, осознали, что поэт говорит совсем не о гитлеровской Германии, – он говорит о Политбюро Советского Союза. Вскоре после окончания речи он был арестован.

В застенках местного отделения КГБ старшим следователем работал человек, каждое приказание которого готовы были выполнить два громилы с зажатыми в руках метровыми шлангами. Этим быстро поднимавшимся по служебной лестнице молодым полковником из Второго Главного управления был посланный сюда из Москвы Юрий Иваненко.

А во время поминальной речи, произнесенной в Бабьем Яру, в переднем ряду рядом со своими отцами стояли два десятилетних мальчика небольшого роста. Они не знали тогда друг друга, их встреча и дружба началась шесть лет спустя на строительной площадке. Одного из них звали Лев Мишкин, другого – Давид Лазарев.

Присутствие отцов и Мишкина, и Лазарева на этом митинге также было отмечено, и когда годы спустя они подали заявление на эмиграцию в Израиль, обоих по обвинению в антисоветской деятельности приговорили к длительным срокам заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Их семьи потеряли свои квартиры, а сыновья – всякую надежду учиться в университете. Хотя они и обладали необыкновенными умственными способностями, но были обречены всю жизнь заниматься черной работой. Теперь им было по двадцать шесть лет, и именно этих молодых людей искал Эндрю Дрейк по душным, запыленным проулкам Левандивки.

Только по второму имевшемуся у него адресу ему удалось найти Давида Лазарева, который после первых приветствий отнесся к нему с крайней подозрительностью. Но он согласился пригласить на встречу своего друга Мишкина, так как Дрейк в любом случае знал имена их обоих.

В этот же вечер он встретился также со Львом Мишкиным, и оба молодых человека держались с ним при этом почти враждебно. Он рассказал им всю историю побега и спасения Мирослава Каминского, а также основные сведения о себе. Единственным доказательством, которое он мог им представить, была фотография, на которой Каминский и он были сняты вместе в госпитальной палате в Трабзоне, – об этом они попросили во время обхода медсестру, и она сделала ее при помощи камеры «поляроид», мгновенно выдающей снимки. Кроме того, они держали в руках выпущенную в тот же день местную турецкую газету. Дрейк провез эту газету в качестве прокладки на дне своего чемодана и показал теперь ее в подтверждение своего рассказа.

– Послушайте, – сказал он наконец, – если бы Мирослава выбросило на советской территории и он попал бы в руки КГБ, если бы он заговорил и назвал ваши имена, а я был бы из КГБ, – я вряд ли бы стал просить вас о помощи.

Оба еврейских рабочих согласились обдумать его просьбу за ночь. Хотя они и не знали Дрейка до этого, но долгое время их умом владела весьма похожая идея – нанести один мощный удар в отместку за все свои беды в самое сердце кремлевских властителей. Но они готовы были уже почти опустить руки, поскольку ощущали безнадежность своего предприятия без помощи из-за рубежа.

Побуждаемые страстным желанием найти союзника вне территории СССР, ранним утром они наконец пожали друг другу руки и согласились довериться англо-украинцу. Их вторая встреча состоялась в тот же день, для этого Дрейку пришлось пропустить еще одну поездку со своей группой. В целях предосторожности они неспешно прогуливались по широким немощеным дорожкам на окраине города, тихо переговариваясь по-украински. Они сообщили Дрейку о том, что их также переполняет желание нанести Москве один мощный, смертоносный удар.

– Вопрос только в том, какой именно? – заметил Дрейк.

Лазарев, который был более молчаливым и доминирующим лицом в их паре, сказал:

– Иваненко – человек, которого более всего ненавидят на Украине.

– Ну и что с ним делать? – спросил Дрейк.

– Надо его убить.

Дрейк остановился и внимательно посмотрел на смуглого, напряженно замершего молодого человека.

– Вам никогда не удастся близко подобраться к нему, – наконец заявил он.

– В прошлом году, – ответил Лазарев, – я работал здесь во Львове на одной работе. Я ведь маляр, понятно? Мы ремонтировали квартиру одной партийной шишке. Там была одна маленькая старая женщина. Из Киева. После того, как она ушла, жена партбосса проговорилась, кто она такая. Позже я вытащил из почтового ящика письмо с киевским адресом. Оно было от той старухи.

– Ну и кто же она такая? – поинтересовался Дрейк.

– Его мать.

Дрейк внимательно обдумал эту информацию.

– Подумать только, у таких людей еще есть матери, – заметил он. – Но вам придется долгое время наблюдать за ее квартирой, прежде чем ему придет в голову навестить ее.

Лазарев отрицательно покачал головой.

– Она будет приманкой, – сказал он и пояснил свою мысль.

Дрейк пытался оценить возможные последствия этой затеи.

До того, как он приехал на Украину, он мечтал о мощном ударе, который смог бы уменьшить силу Кремля, но об этом – никогда. Убить шефа КГБ означало нанести удар по самому сердцу Политбюро, от которого по всей структуре власти разбегутся микроскопические трещины.

– Пожалуй, это может сработать, – наконец признал он.

Если затея удастся, подумал он, будет сделано все, чтобы об этом ничего не было известно. Но если известию удастся просочиться наружу, оно окажет громадное воздействие на общественное мнение, особенно на Украине.

– Это сможет послужить детонатором к самому мощному выступлению, какое здесь когда-либо было, – сказал он.

Лазарев кивнул. Вместе со своим напарником Мишкиным, без всякой посторонней помощи, он, очевидно, посвятил долгие часы обдумыванию этого плана.

– Верно, – пробормотал он.

– Какое снаряжение вам понадобится? – задал вопрос Дрейк.

Лазарев рассказал ему.

Дрейк кивнул в знак согласия.

– Все это можно достать на Западе, – признал он, – но как это доставить сюда?

– Через Одессу, – вмешался в их разговор Мишкин. – Я работал там в порту некоторое время. Это совершенно коррумпированное место. Процветает черный рынок. На каждом приходящем западном судне полно матросов, которые производят товарообмен с местными фарцовщиками. Они поставляют им турецкие кожаные куртки, замшевые пиджаки и хлопчатобумажные джинсы. Мы встретим вас там. Это внутри Украины, и нам не потребуются паспорта.

Прежде чем расстаться, они согласовали все детали их плана, Дрейк должен был достать снаряжение и доставить его морем в Одессу. Ему надо было предупредить об этом Мишкина и Лазарева при помощи письма, которое должно было быть опущено внутри Советского Союза задолго до его прибытия. Содержание письма будет совершенно невинным. Местом встречи в Одессе будет одно кафе, которое Мишкин помнит еще с тех времен, когда юношей отправился в этот город на заработки.

– Еще пара вопросов, – сказал Дрейк. – Когда дело будет сделано, жизненно важное значение приобретает оповещение, распространение по всему миру известия о том, что оно действительно имело место. Это почти также важно, как и сама операция. А это означает, что вы лично должны известить мир об этом. Только вы будете знать детали, которые смогут убедить мировое сообщество в правоте ваших слов. Но это означает, что вам надо будет бежать отсюда на Запад.

– Это само собой разумеется, – пробормотал Лазарев. – Мы оба – отказники. Мы пытались эмигрировать в Израиль, как до этого пробовали сделать наши отцы, но нам отказали. На этот раз мы уедем, независимо от того, получим разрешение или нет. После завершения операции мы обязаны попасть в Израиль. Это единственное место на земле, где мы сможем чувствовать себя в безопасности. Как только мы там окажемся, мы расскажем миру, что мы совершили, и оставим этих кремлевских ублюдков дискредитированными даже в глазах их собственного народа.

– Далее, это вытекает из предыдущего, – заметил Дрейк. – Когда все будет кончено, вы должны сообщить мне при помощи закодированного письма или почтовой открытки, – на тот случай, если выйдут какие-либо неполадки с вашим побегом. Я тогда попытаюсь известить об этом событии мир.

Они договорились, что из Львова будет отправлена до востребования в Лондон открытка с невинным содержанием. После того, как они уточнили и запомнили все детали, они расстались, и Дрейк присоединился к своей группе.

Спустя два дня Дрейк возвратился в Лондон. Первое, что он проделал после своего прибытия, – приобрел самую полную, какую ему удалось найти, книгу об огнестрельном оружии. Вслед за тем он отправил телеграмму своему другу в Канаду, – одному из лучших, среди того личного списка эмигрантов, составленного им за многие годы, который также как и он готов был выплеснуть свою ненависть на врагов. Наконец, надо было начинать приготовления к давно уже ожидавшему своего часа плану ограбления банка с целью сбора необходимых средств.


Если какой-нибудь водитель повернет в конце Кутузовского проспекта, расположенного на юго-восточной окраине Москвы, направо на Рублевское шоссе, то через двадцать минут он подъедет к небольшой деревне Успенское, которая находится в самом центре дачного края. В огромных сосновых и березовых лесах, которые окружают Успенское, разбросаны деревушки Усово и Жуковка, в которых построены загородные резиденции советской элиты. Сразу же за ведущим в Успенское мостом через Москву-реку устроен пляж, где в летний период отдыхают менее привилегированные, но тем не менее достаточно зажиточные люди (у них есть личные автомобили), прибывающие сюда из Москвы, чтобы позагорать на песчаном берегу.

Западные дипломаты также приезжают сюда, и это одно из редких мест, где иностранец может оказаться рядом с обычными московскими семьями. Даже привычная слежка КГБ за западными дипломатами как-то стихает по воскресеньям в жаркий летний день.

Адам Монро приехал сюда с группой сотрудников британского посольства воскресным днем 11 июля 1982 года. Некоторые из его спутников были семейными парами, некоторые одинокими и более молодыми, чем он. Незадолго до трех часов пополудни вся их группа оставила полотенца и корзинки с припасами для пикника среди деревьев, сбежала с невысокого холма на песчаный пляж и бросилась в воду. Когда он вернулся, Монро поднял свое скатанное полотенце и начал вытираться. Вдруг из полотенца что-то выпало.

Он нагнулся, чтобы поднять это. Вещица оказалась небольшой картонной карточкой, белой с обеих сторон, размером с половину почтовой открытки. На одной стороне печатными буквами было написано по-русски:

«В трех километрах на север в лесу стоит заброшенная часовня. Встретимся там через тридцать минут. Пожалуйста. Это – срочное дело».

Он как ни в чем ни бывало улыбнулся, когда к нему подошла, смеясь, одна из посольских секретарш, чтобы попросить сигарету. Когда он давал ей прикурить, мозг его лихорадочно просчитывал все варианты, о каких он только мог подумать. Какой-нибудь диссидент, желающий передать подпольную литературу? С этим потом хлопот не оберешься. Или религиозная группа, которая хочет получить в посольстве убежище? Американцы согласились на подобное в 1978-м, и имели потом кучу неприятностей. Может, ловушка, организованная КГБ, чтобы выявить человека СИС внутри посольства? Вполне возможно. Ни один обычный торговый атташе не принял бы подобное приглашение, засунутое в свернутое полотенце кем-то, кто, очевидно, проследил за ним и наблюдает теперь из окружающего леса. Правда, для КГБ – это довольно грубая уловка. Они бы скорее организовали встречу где-нибудь в центре Москвы с «перебежчиком», который должен был бы передать секретную информацию, и засняли бы всю процедуру на пленку в точке обмена. Кто же тогда автор этой таинственной записки?

Он быстро оделся, все еще не приняв окончательного решения. Когда он натянул ботинки, окончательное решение он наконец принял. Если это была ловушка, он не получал никакой записки и просто прогуливается по лесу. К разочарованию все еще питающей надежды секретарши, он отправился на прогулку в одиночку. Пройдя метров сто, он остановился, вытащил зажигалку и сжег записку, тщательно затоптав пепел в ковер из сосновых иголок.

По солнцу и своим часам он сориентировался точно на север, и двинулся в направлении, противоположном берегу реки, который был обращен на юг. Через десять минут он обогнул макушку холма и увидел в двух километрах впереди через долину похожую на луковицу верхушку часовни. Через несколько секунд он вновь углубился в лес.

По лесам вокруг Москвы разбросаны десятки таких часовен, которые когда-то служили деревенским жителям местом для молений, а теперь стоят заброшенные, заколоченные досками. Та, к которой он теперь приближался, стояла посреди лужайки, окруженной деревьями. На опушке поляны он остановился и внимательно осмотрел церквушку. Вокруг никого не было видно. Осторожно он вышел на открытое место. Он был всего в нескольких метрах от забитой наглухо передней двери, когда заметил фигуру, стоящую в глубокой тени под аркой. Он замер, и в течение нескольких минут, которые показались вечностью, они не сводили друг с друга глаз.

Словами в данном случае выразить что-то было невозможно, поэтому он просто произнес ее имя: «Валентина».

Она вышла из тени и ответила: «Адам».

«Двадцать один год», – подумал он пораженно. «Ей, должно быть, около сорока». Но выглядела она не больше чем на тридцать, волосы у нее по-прежнему были цвета воронова крыла, она была красива и необыкновенно грустна.

Они присели на одно из надгробий и тихо заговорили о прошлых временах. Она рассказала ему, как спустя несколько месяцев после их последней встречи она вернулась из Берлина в Москву и продолжила работать стенографисткой в партийном аппарате. В двадцать три она вышла замуж за молодого офицера вооруженных сил, которого ожидала блестящая карьера. После семи лет замужества у них был ребенок, и они были счастливы, – все трое. Ее муж успешно продвигался по службе, так как его дядя занимал высокий пост в Красной Армии, покровительство своим близким столь же распространено в Советском Союзе, как и в остальном мире. Мальчику теперь было десять.

Пять лет назад ее муж, который, несмотря на свою молодость, успел стать полковником, погиб, разбившись в вертолете, который наблюдал за размещением китайских войск вдоль реки Уссури на Дальнем Востоке. Чтобы заглушить горе, она вновь поступила на работу. Дядя ее мужа использовал свое влияние, чтобы обеспечить ей хорошее, высокопоставленное место, заняв которое она получила определенные привилегии в форме специализированных продуктовых магазинов, спецресторанов, квартиры с улучшенной планировкой, личного автомобиля, – все эти вещи человек получает, если продвигается до достаточно высокой должности в партийном аппарате.

Наконец, два года назад после специальной проверки ей предложили работу в небольшой группе стенографисток и машинисток – подотделе Общего Отдела Центрального Комитета, который называется Секретариатом Политбюро.

Монро глубоко вздохнул. Это была должность на самом верху, только самые доверенные люди могли получить ее.

– А кто, – спросил он, – дядя твоего покойного мужа?

– Керенский, – пробормотала она.

– Маршал Керенский? – переспросил он.

Она утвердительно кивнула. Теперь Монро медленно выдохнул. Керенский, ультра-ястреб. Когда он вновь посмотрел на ее лицо, на глазах у нее наворачивались слезы. Она быстро моргала, чтобы не расплакаться. Повинуясь порыву, он обнял ее за плечи, а она прильнула к нему. Он почувствовал запах ее волос, все тот же терпкий запах, который двадцать лет назад, во времена его молодости, вызывал у него одновременно нежность и возбуждение.

– Что случилось? – мягко спросил он.

– О, Адам, я так несчастна.

– Но, Боже мой, почему? В том обществе, где ты живешь, у тебя есть все.

Она медленно покачала головой, а затем отодвинулась от него. Она избегала смотреть ему в глаза, глядя через лужайку на деревья.

– Адам, всю мою жизнь, с самого раннего детства я верила. Я действительно верила. Даже тогда, когда мы любили друг друга, я верила в правоту и победу социализма. Даже в самые тяжелые времена для моей страны, когда на Западе были все потребительские блага, а у нас не было ничего, я верила в справедливость коммунистических идеалов, которые мы из России в один прекрасный момент донесем до всего мира. Это был идеал, который дал бы нам всем мир без фашизма, без жажды денег, без эксплуатации, без войны. Меня этому учили, и я действительно этому верила. Это имело более важное значение, чем ты, чем наша любовь, чем мой муж и ребенок. Такое же значение, как моя страна, Россия, которая – часть моей души.

Монро было известно о том патриотизме и любви к своей стране, которые испытывают русские, – горячее пламя, которое заставляет их выдерживать любые страдания, любые лишения, идти на жертвы и которое, – если им должным образом манипулировать, – заставляет их беспрекословно повиноваться своим кремлевским правителям.

– Что произошло? – тихо спросил он.

– Они предали их. И сейчас предают. Мои идеалы, моих сограждан, так же, как и мою страну.

– Они?… – осведомился он.

Она так сжала пальцы, что, казалось, еще немного и они вылетят из суставов.

– Партийные вожди, – ответила она с горечью и добавила жаргонное словцо, которое означает «жирные коты». – Начальство.

Монро дважды пришлось наблюдать, как люди отрекаются от своих убеждений. Когда действительно верующий человек теряет свою веру, его оборачивающийся в противоположную сторону фанатизм доходит до самых причудливых крайностей.

– Я боготворила их, Адам. Я уважала их, поклонялась им. Но теперь, когда я прожила столько лет бок о бок с ними… когда я принимала их подарки, когда меня осыпали привилегиями, когда, находясь в их тени, я столько повидала: я видела их, как сейчас тебя, в приватной обстановке, слышала их разговоры о людях, которых они презирают. У них гнилое нутро, Адам, они продажны и жестоки. Все, к чему они прикасаются, превращается в прах.

Монро перекинул одну ногу через надгробье, чтобы оказаться к ней лицом и взять ее в объятия. Она между тем начала негромко всхлипывать.

– Я не могу больше, Адам, не могу больше, – прошептала она, прижимаясь к его плечу.

– Успокойся, дорогая, хочешь, я попытаюсь вытащить тебя отсюда?

Он понимал, что это будет стоить ему карьеры, но на этот раз он не собирался так просто упустить ее. Наплевать на карьеру – только бы она была рядом, и больше ничего не нужно.

Она отодвинулась от него, вытирая заплаканное лицо.

– Я не могу уехать, мне надо думать о Саше.

Он притянул ее к себе и нежно держал так несколько мгновений, пока лихорадочно размышлял.

– Как ты узнала, что я – в Москве? – осторожно спросил он.

Она ничуть не удивилась его вопросу. Не было ничего необычного в том, что он его задал.

– В прошлом месяце, – заговорила она, прерываясь из-за всхлипывания, – коллега по работе пригласил меня на балет. Мы сидели в ложе. Пока освещение было выключено, я думала, что, должно быть, ошибаюсь. Но когда в антракте его включили, я поняла, что это действительно ты. После этого я не могла больше там оставаться. Сослалась на головную боль и быстро ушла из театра.

Она промокнула глаза, перестав плакать.

– Адам, – спросила она в конце концов, – ты женился?

– Да, – ответил он. – Но после Берлина прошло много времени, и брак не сложился. Мы уже много лет как разошлись.

На ее губах появилась легкая улыбка.

– Я рада, – сказала она. – Я рада, что у тебя никого нет. Это так нелогично, правда?

Он широко улыбнулся ей в ответ.

– Нет, – пробормотал он, – совсем нет. Но мне приятно это слышать. Мы сможем видеться с тобой? В будущем?

Улыбка исчезла, в глазах появилось загнанное выражение. Она отрицательно покачала головой.

– Нет, не часто, Адам, – вымолвила она. – Мне доверяют, я пользуюсь огромными привилегиями, но если в мою квартиру придет иностранец, вскоре на это обратят внимание и донесут. То же самое относится и к твоей квартире. За дипломатами следят – тебе это должно быть известно. За гостиницами также наблюдают, квартиры здесь не сдаются. Это невозможно, Адам, это невозможно.

– Валентина, ты сама хотела этой встречи. Инициатива принадлежала тебе. Ты это сделала только в память о нашем прошлом? Если тебе не нравится твоя теперешняя жизнь, если тебе не нравятся люди, на которых ты работаешь… Но если ты не можешь уехать из-за Саши, тогда что же ты хочешь?

Она взяла себя в руки и, казалось, обдумывала что-то несколько секунд. Когда она наконец заговорила, то произносила слова совершенно спокойно.

– Адам, я хочу попытаться остановить их. Я хочу попытаться остановить то, что они делают. Мне кажется, я уже несколько лет подсознательно размышляла об этом, но когда я увидела тебя в «Большом» и вспомнила все те свободы, которыми мы с тобой пользовались в Берлине, я стала думать об этом все больше и больше. Теперь я совершенно уверена. Скажи мне, если ты можешь: есть ли в твоем посольстве резидент разведслужбы?

Монро был потрясен. Ему приходилось иметь дело с двумя перебежчиками – один был из советского посольства в Мехико, со вторым он работал в Вене. Одному мотивацией служил переворот в сознании – от обожествления к ненависти по отношению к своему собственному режиму, как это произошло и с Валентиной, другой был обижен, что его затирают на службе. С первым работать было труднее.

– Думаю, да, – ответил он осторожно. – Думаю, что должен быть.

Валентина порылась в своей сумочке, которая лежала возле ее ног на куче сосновых иголок. Приняв наконец окончательное решение, она, по всей видимости, решительно настроилась идти по пути предательства. Она вытащила из сумки запечатанный толстый пакет.

– Я хочу, чтобы ты передал это ему, Адам. Обещай, что ты не расскажешь ему, от кого ты его получил. Пожалуйста, Адам, я так боюсь того, что я делаю. Я никому не могу доверять – никому, кроме тебя.

– Обещаю тебе, – заверил ее он. – Но мне надо увидеть тебя снова. Я просто не смогу больше выдержать этой сцены: ты уходишь через пролом в стене, чтобы никогда больше не вернуться.

– Да, я тоже не могу выдержать это во второй раз. Но не пытайся связаться со мной в моей квартире. Она находится в огороженном квартале для высших функционеров, там всего лишь одни ворота, возле которых дежурит милиционер. Не звони мне. Все телефонные звонки записываются. И я не пойду на встречу ни с кем другим из вашего посольства, даже если это будет сам резидент.

– Согласен, – сказал Монро. – Но когда же мы сможем встретиться снова?

Она поразмыслила немного и затем ответила:

– Мне редко удается освободиться. Саша занимает практически все мое свободное время. Но у меня есть собственная машина, и за мной не следят. Завтра я должна уехать на две недели, но ровно через месяц мы сможем встретиться на этом же месте в воскресенье. – Она посмотрела на часы. – Я должна идти, Адам. Мне надо быть на вечеринке в одной из дач в нескольких километрах отсюда.

Он поцеловал ее в губы – так, как они делали когда-то. Губы у нее казались еще более сладкими, чем это было раньше. Она поднялась и пошла через поляну в сторону деревьев. На самой опушке она остановилась, так как он окликнул ее.

– Валентина, а что здесь? – Он поднял пакет вверх.

Она замерла и повернулась.

– Моя работа заключается в том, чтобы расшифровывать стенограммы заседаний Политбюро и представлять затем по экземпляру каждому члену, и резюме – каждому кандидату в члены Политбюро. Это делается на основе магнитофонных записей. Это – копия заседания от 10 июня.

Сказала и исчезла среди деревьев. Монро, не поднимаясь с надгробья, посмотрел на пакет.

– Вот ведь дьявол, – пробормотал он.

Глава 4

Адам Монро сидел в запертой комнате в главном здании британского посольства на набережной Мориса Тореза и слушал последние предложения, записанные на пленке, которую прокручивал стоявший перед ним аппарат. Комната была полностью защищена от возможного электронного подслушивания со стороны русских, именно поэтому он позаимствовал ее на несколько часов у начальника канцелярии.

«…само собой разумеется, что эта новость не должна стать известной кому-либо за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю».

Голос Максима Рудина исчез, пленка зашипела в аппарате и затем остановилась. Монро выключил магнитофон. Он откинулся на спинку стула и издал длинный свистящий звук.

Если все это правда, то это превосходит все, что двадцать лет назад передал им Олег Пеньковский. История с Пеньковским стала уже фольклором в коридорах СИС, ЦРУ, но больше всего в горьких воспоминаниях руководства КГБ. Он был бригадным генералом и работал в ГРУ, имел доступ к самой секретной информации; после разочарования в кремлевских верхах он обратился сначала к американцам, а затем к англичанам с предложением поставлять информацию.

Американцы отказались от его услуг, заподозрив ловушку. Англичане же приняли на службу и «работали» с ним два с половиной года, пока КГБ, разоблачив, его не арестовало. Его судили и приговорили к расстрелу. В свое время он передал им совершенно бесценную информацию, но особенно важной она была в октябре 1962-го во время Кубинского ракетного кризиса. На протяжении всего этого месяца весь мир аплодировал необыкновенно умелому ведению президентом Кеннеди дел при лобовом столкновении с Никитой Хрущевым по вопросу размещения советских ракет на Кубе. Миру только не было известно, что точная информация о сильных и слабых сторонах русского лидера уже находилась в руках американцев благодаря Пеньковскому.

Когда наконец все закончилось: советские ракеты вывели с Кубы, Хрущев был унижен, Кеннеди стал настоящим героем, – Пеньковский попал под подозрение. В ноябре его арестовали. Не прошло и года, как организовали показательный процесс, и он был мертв. Еще через год свергли Хрущева – это проделали его собственные коллеги: на поверхности это объяснялось его промахами в зерновой политике, на самом же деле они по горло были сыты его авантюризмом. А зимой 1963-го погиб и президент Кеннеди – всего через тринадцать месяцев после своего триумфа. И демократ, и деспот, и шпион, – все они сошли со сцены. Но даже Пеньковскому не удавалось проникнуть внутрь Политбюро.

Монро извлек катушку с пленкой из магнитофона и осторожно вновь ее завернул. Голос профессора Яковлева, само собой разумеется, был ему незнаком, а большую часть пленки занимал как раз он, читающий бесконечный доклад. Но в обсуждении, которое последовало вслед за этим, звучало десять голосов, причем по крайней мере три из них можно было идентифицировать. Низкий бас Рудина был хорошо известен, высокий голос Вишняева ему приходилось слышать ранее во время транслируемых по телевидению партийных съездов; резкий, лающий голос маршала Керенского он также уже слышал на торжественных церемониях, посвященных Первому Мая.

Теперь, когда он обязан был отвезти пленку в Лондон для проверки идентичности голосов, проблема заключалась в том, как прикрыть источник информации. Он знал, что если признается в тайной встрече в лесу после получения записки в свернутом полотенце, ему непременно зададут вопрос: «Почему именно вы, Монро? Откуда она вас знает?» Избежать этого вопроса не удастся никак, также как совершенно невозможно на него ответить. Единственным решением было придумать фиктивный источник – надежный и такой, который невозможно проверить.

Он пробыл в Москве всего шесть недель, но то, что никто не подозревал в нем знатока даже жаргонного русского языка, уже пару раз сослужило ему службу. Две недели назад на дипломатическом приеме в чешском посольстве он беседовал с одним индийским атташе, когда услышал, как позади него негромко переговариваются двое русских. Один из них сказал: «Горюет, ублюдок. Думает, что это он должен был забраться в самое высокое кресло».

Он проследил за взглядом этой чересчур разговорившейся пары и отметил, что они наблюдали и, предположительно, говорили об одном русском, который стоял в противоположном конце комнаты. Ознакомившись позднее со списком приглашенных, он узнал, что этим человеком был Анатолий Кривой – личный секретарь и правая рука главного теоретика партии Вишняева. О чем бы это ему горевать? Монро порылся в своих архивах и раскопал там кое-что об истории Кривого. Он работал в отделе партийных организаций Центрального Комитета, а вскоре после назначения Петрова на высшую должность, Кривой вдруг появился у Вишняева в штате. Ушел из-за раздражения? Не сработался с Петровым? Злится на то, что его обошли? Все эти варианты были вполне вероятными, и все могли заинтересовать резидента в столице иностранного государства.

«Кривой», – задумался он. Ну что ж, может быть. Он тоже имеет доступ к стенограмме заседаний, по крайней мере к Вишняевской копии, а может быть, даже и к пленке. Да, и он вполне мог быть в это время в Москве, – уж его босс точно там был. Когда неделю назад приезжал восточногерманский премьер, Вишняев был на месте.

«Извини, Анатолий, ты только что перешел на другую сторону», – прошептал он и положил толстый конверт во внутренний карман, после чего отправился навестить начальника канцелярии.

– Боюсь мне придется отправиться в Лондон с очередной диппочтой в среду, – известил он дипломата. – Дело, не терпящее отлагательства.

Начальник канцелярии не стал задавать никаких вопросов. Он знал, в чем заключается работа Монро, и пообещал все устроить. Дипломатическая почта, которая обычно размещается в сумке или в нескольких брезентовых мешках, отправляется из Москвы в Лондон каждую среду, причем для этого всегда используется рейс Бритиш Эйрвейс и никогда – Аэрофлот. Для того, чтобы забрать эту почту, из Лондона прибывает королевский дипкурьер – один из группы людей, которые постоянно летают из Лондона по всему миру, забирая в разных посольствах мешки с диппочтой; все они защищены знаками на их форме, которые представляют из себя изображения короны и борзой. Наиболее секретные материалы перевозятся в чемоданчике, который приковывается к левому запястью курьера, обычная почта – в брезентовых мешках, которые курьер лично проверяет при погрузке в самолет. Но так обстоит дело только на британской территории. В Москве же курьера обязательно должен сопровождать один из сотрудников посольства.

Существует настоящее соревнование, чтобы получить эту работу, так как она позволяет совершить блиц-вояж в Лондон, закупить кое-какие товары и приятно провести вечер-другой. Второй секретарь, который потерял эту возможность, был раздражен, но не стал задавать никаких вопросов.

В следующую среду Аэробус-300-В «Бритиш Эйрвейс» оторвался от летного поля нового, построенного после Олимпиады 1980 года аэропорта «Шереметьево», и взял курс на Лондон. Сидевший рядом с Монро курьер, невысокий, юркий экс-майор британской армии сразу же погрузился в свое хобби – составление кроссвордов для одной из крупных газет.

– Надо чем-то занять себя, когда совершаешь эти бесконечные авиаперелеты, – сообщил он Монро. – Мы все имеем какое-нибудь хобби, когда находимся в воздухе.

Монро молча кивнул головой и посмотрел сквозь иллюминатор на удаляющуюся Москву. Где-то внизу, на залитых солнечным светом улицах, двигалась сейчас на работу женщина, которую он любил, и которая собиралась предать людей, среди которых она сейчас находилась. Она действовала по своей собственной инициативе и подвергала себя огромной опасности.


Если посмотреть на Норвегию в отрыве от граничащей с ней Швеции, то она выглядит так, словно огромная рука доисторического человека, окаменевшая за миллионы лет, протянулась вниз от Арктики по направлению к Дании и Британским островам. Это – правая рука, ладонь которой повернута к океану, а повернутый на восток, похожий на обрубок большой палец сцепился с указательным. Прямо посередине между этими пальцами лежит Осло – столица страны.

На север раздробленными костями предплечья вытянулись куски земли по направлению к Тромсе и Хаммерфесту, расположившимся далеко за Полярным кругом, – эти куски так узки, что временами полоска суши от моря до шведской границы составляет всего сорок миль. На рельефной карте эта рука выглядит так, словно боги раздробили ее гигантским молотом, расщепив кости и костяшки пальцев на тысячи мельчайших частей. Но нигде эта раздробленность не проявляется более ярко, чем на западном побережье, где должен был бы располагаться край обрубка.

Здесь суша разделена на тысячи фрагментов, между которыми проникло море, сформировавшее миллионы проливов, ущелий и пропастей, изгибающихся узких ущелий, в которых горы отвесно подступают к самой воде. Это – фиорды, и именно отсюда появилась раса людей, которые 1500 лет назад оказались лучшими мореходами в мире, когда-либо поднимавшими парус и бороздившими килем просторы морей. До того, как закончилась их эпоха, они доплывали до Гренландии и Америки, покорили Ирландию, поселились в Британии и Нормандии, совершали набеги вплоть до Марокко и Испании и плавали от Средиземноморья до Исландии. Они были викингами, а их потомки все еще живут и ловят рыбу вдоль узких фиордов Норвегии.

Таким человеком был и Тор Ларсен, капитан дальнего плавания и шкипер, который прогуливался в один из июльских дней мимо королевского дворца в столице Швеции Стокгольме, направляясь из головного офиса своей компании к себе в гостиницу. Встречные всякий раз норовили отойти в сторону и уступить ему дорогу – он был шести футов трех дюймов ростом, а по ширине равнялся ширине тротуара в старой части города, он был голубоглаз и носил бороду. Так как он находился на берегу, то был одет в штатский костюм, но чувствовал себя счастливым человеком, потому что после посещения головного офиса «Нордиа Лайн», оставшегося у него за спиной дальше по Корабельной пристани, у него были все основания полагать, что он вскоре сможет возглавить новую команду.

После шестимесячной учебы на курсах, оплаченных его фирмой, где он познавал премудрости навигации с использованием компьютеров, конструкцию супертанкеров и методы работы с радаром, он просто умирал от желания поскорее возвратиться на море. Причиной вызова в головной офис было получение из рук личного секретаря владельца, председателя правления и генерального директора «Нордиа Лайн» приглашения на ужин, который должен был состояться сегодня вечером. Приглашение относилось и к жене Ларсена, которую проинформировали по телефону и которая летела теперь сюда из Норвегии по билету, оплаченному фирмой. Старик слегка разгорячился, подумал Ларсен. Должно быть, задул попутный ветер.

Он забрал с гостиничной стоянки напротив моста Нюбрюкен взятый в аренду автомобиль и отправился в аэропорт, находящийся в тридцати семи километрах от города. Когда в главном зале аэропорта появилась Лиза Ларсен со своей сумкой, он приветствовал ее с нежностью возбужденного сенбернара, подхватив ее на руки словно девчонку. Она была маленькой и стройной, у нее были темные блестящие глаза, мягкие каштановые кудри, – никто бы не дал ей тридцати восьми. Он просто обожал ее.

Двадцать лет назад, когда он был неуклюжим двадцатипятилетним вторым помощником капитана, он встретился с ней в Осло в один из морозных зимних дней. Она поскользнулась на льду, он но успел подхватить ее, поднял, словно куклу, и вновь поставил на ноги. На ней тогда был отороченный мехом капюшон, который почти скрывал ее маленькое лицо с покрасневшим от мороза носиком, и когда она поблагодарила его, он смог разглядеть только глаза, выглядывавшие из массы снега и меха, наподобие арктической мыши в зимнем лесу. С тех самых пор – во время ухаживания и за все те годы, когда они были женаты, – он называл ее своей арктической мышью.

Он отвез ее в центр Стокгольма, расспрашивая по пути о их доме в Алезунде, расположенном далеко на западном побережье Норвегии, и о том, как продвигается учеба у их двоих детей. К югу от них высоко в небе сделал круговой разворот, поворачивая на курс из Москвы в Лондон, аэробус компании «Бритиш Эйрвейс». Тор Ларсен не знал об этом, да ему было и наплевать.

Ужин, который предстоял им в этот вечер, должен был состояться в знаменитом «Подвале Авроры» – переделанных подземных винных погребах одного из старинных дворцов в средневековом квартале столицы. Когда Тор и Лиза прибыли на место и их проводили вниз по узким ступенькам в подвал, владелец ресторана Леонард уже поджидал их.

– Господин Веннерстрем уже здесь, – сообщил он, показывая дорогу в один из отдельных кабинетов – небольшой уютный грот со сводчатым потолком, сложенным из 500-летнего кирпича, перегороженный мощным столом из великолепного старинного дерева, на котором в чугунных подсвечниках горели свечи, освещавшие эту миниатюрную пещеру. Когда они вошли внутрь, хозяин Ларсена Харальд Веннерстрем с трудом поднялся на ноги, обнял Лизу и пожал руку ее мужу.

Харальд, «Гарри», Веннерстрем еще при своей жизни успел превратиться в легенду среди связанных с морем людей в Скандинавии. Теперь ему было семьдесят пять лет, он был весь седой и испещрен морщинами, на лице у него выделялись колючие, щетинистые брови. Сразу же после окончания второй мировой войны, возвратившись в свой родной Стокгольм, он унаследовал от своего отца полдюжины небольших сухогрузов. За тридцать пять последующих лет он сумел создать самый крупный танкерный флот, принадлежащий одному человеку, если не считать греков и гонконгских китайцев. «Нордиа Лайн» была его детищем, которую он перенацелил в середине пятидесятых с сухогрузов на танкеры, после этого он вложил деньги в строительство новых судов, подгадав под нефтяной бум шестидесятых, при этом он всегда основывался на своем собственном чутье и часто шел против течения.

Они ужинали и негромко переговаривались, Веннерстрем говорил о чем-то малозначащем, расспрашивал их о семейных делах. Его собственная сорокалетняя супружеская жизнь прервалась за четыре года до этого смертью его жены – детей у них не было. Но если бы у него был сын, ему бы хотелось, чтобы он был таким, как огромный норвежец, сидевший напротив – моряк и сын моряка, но особенно он был без ума от Лизы.

Копченый лосось, замоченный в маринаде, с укропом по-скандинавски, был неподражаем, утка, подстреленная на соляных болотах возле Стокгольма, – великолепна. Только после того, как они выпили вино, – Веннерстрем в это время со вздохом потягивал минеральную воду («все, что мне теперь дозволяют эти проклятые доктора»), – он наконец приступил к делу.

– Три года назад, Тор, еще в 1979-м, я сам для себя сделал три прогноза. Один состоял в том, что к концу 1982 года солидарность членов Организации стран-экспортеров нефти – ОПЕК – перестанет существовать. Второй – политика президента США, направленная на ограничение потребления нефти и нефтепродуктов в Америке провалится. И третий заключался в том, что Советский Союз превратится из нетто-экспортера нефти в нетто-импортера. Мне говорили тогда, что я сошел с ума, но я оказался прав.

Тор Ларсен кивнул головой. Создание ОПЕК и поднятие ею в четыре раза цен на нефть зимой 1973 года привело к всемирному кризису и едва не уничтожило экономику западного мира. Это же привело к сокращению деловой активности при использовании нефтяных танкеров на протяжении целых семи лет, при этом прекратились работы над окончанием строительства танкеров водоизмещением миллионы тонн, которые стояли теперь грудой бесполезного металла, приносящего лишь убытки. Надо было обладать немалым мужеством, чтобы осмелиться три года назад предсказать тот ход событий, который развернулся между 1979–1982 годами: раскол ОПЕК, после того как арабский мир разбился на враждующие фракции, вторая революция в Иране, распад Нигерии, лихорадочное стремление радикальных стран-производителей нефти продать ее по любой цене, чтобы финансировать покупку вооружений; резкое увеличение потребления нефти в США, основанное на убеждении рядового американца в его, данном ему Богом, праве грабить ресурсы всего мира, лишь бы ему было удобно; наконец, из-за некачественных технологий добычи советское производство нефти резко упало, что вынудило Россию вновь стать импортером нефти. Все эти три фактора привели к буму на рынке танкерного флота, и теперь, летом 1982 года, им надо было действовать соответственно этому.

– Как вам известно, – резюмировал Веннерстрем, – в прошлом сентябре я подписал контракт с японцами на строительство нового супертанкера. Все эти ребята, работающие в нашем бизнесе, сказали, что я сошел с ума, – половина моего флота стоит на приколе в Стромстад Зунде, а я заказываю новый корабль. Вам известна история «Ист Шор Ойл Компани»?

Ларсен вновь кивнул головой. Небольшая, базировавшаяся в Луизиане нефтяная компания десять лет назад перешла в руки динамичного Клинта Блейка. За эти десять лет она так разрослась и расширила свою деятельность, что вот-вот должна была присоединиться к «семи сестрам» – мастодонтам мировых нефтяных картелей.

– Летом следующего, 1983 года Клинт Блейк собирается вторгнуться в Европу. Это – весьма сложный, переполненный рынок, но он думает, что сможет с ним справиться. Он разместит несколько тысяч заправочных станций вдоль европейских дорог, которые станут продавать бензин и автомобильное масло его собственной марки. Но для этого ему потребуется соответствующий танкерный тоннаж. И я добился своего: семилетний контракт на перевозку нефти с Ближнего Востока в Западную Европу – у меня в руках. Он уже строит нефтеперерабатывающий завод в Роттердаме рядом с «Эссо», «Мобилом» и «Шевроном». Вот для чего потребуется новый танкер. Это – огромный, ультрасовременный и исключительно дорогой корабль, но он окупит себя. Он сможет делать от пяти до шести переходов из Персидского залива в Роттердам в год, и за пять лет полностью себя окупит. Но не по этой причине я строю его: он будем самым большим и самым лучшим кораблем в мире – моим флагманом, памятью обо мне после моей смерти. А вы будете его капитаном.

Ларсен сидел в молчании. Лиза протянула под столом руку, положила поверх его ладони свою и нежно ее сжала. Ларсен знал, что еще два года назад он, будучи норвежцем, не смог бы управлять судном, ходящим под шведским флагом. Но после заключения в прошлом году Готенбургского соглашения, которое интенсивно проталкивал Веннерстрем, шведский судовладелец мог подать прошение о пожаловании почетного шведского гражданства офицерам-нешведам на его судах (но только гражданам других скандинавских стран), чтобы им можно было предложить должность капитана. Он успел уже с успехом проделать подобную операцию с Ларсеном.

Принесли кофе и они с удовольствием принялись за него.

– Его строят для меня в доках Ишикаваима-Харима в Японии, – сказал Веннерстрем. – Это – единственное место в мире, где его смогли бы построить. Там есть сухой док.

Оба помнили те времена, когда корабли строили на стапелях, и затем спускали их оттуда на воду. Они давно миновали: размеры и масса судов стали слишком большими. Гигантов теперь строили в еще больших сухих доках, и когда они были готовы к спуску на воду, море проходило через шлюзы и корабль, как поплавок, поднимался со своих опор, чтобы самому выйти из дока по воде.

– Работа над ним началась в прошлом году 4 ноября, – сообщил им Веннерстрем. – Киль был закончен к 30 января, теперь он приобретает форму. Он отправится в плавание 1 ноября следующего года, чтобы после трехмесячных испытаний и доводок наконец 2 февраля отправиться в рейс. С тобой на капитанском мостике, Тор.

– Спасибо, – произнес Ларсен. – Как вы назовете его?

– А, верно. Я думал об этом. Ты помнишь Саги? Мы назовем его так, чтобы ублажить Ниорн – богиню моря, – известил Веннерстрем. Он перекатывал в руках стакан с водой, смотря прямо на пламя свечи, стоявшей перед ним в чугунном подсвечнике. – Потому что Ниорн управляет стихиями огня и воды, – двумя главными врагами капитана танкера. Возможностью взрыва и самим морем.

Вода, плескавшаяся в его стакане, и пламя свечи отражались в его глазах, также как тогда отражались огонь и вода, когда он беспомощно сидел в шлюпке где-то посреди Атлантики в 1942-ом в четырех кабельтовых от своего пылающего танкера – первого из всех, которые были под его управлением, и наблюдал, как его команда колышется в море вокруг него.

Тор Ларсен внимательно посмотрел на своего патрона, сомневаясь, что старик действительно мог верить в эту мифологию, Лиза же своим женским чутьем поняла, что он именно это и имел в виду. Наконец Веннерстрем откинулся назад, отодвинул в сторону свой стакан и нетерпеливо наполнил пустой стакан красным вином.

– Итак, мы назовем корабль в честь дочери Ниорн – Фреи, самой красивой из всех богинь. Да, мы назовем корабль «Фрея». – Он поднял свой бокал вверх. – За «Фрею»!

Они все выпили.

– Когда корабль отправится в плавание, – торжественно произнес Веннерстрем, – мир поймет, что никогда не видел ничего подобного, а когда он отплавает свое, то мир никогда больше не увидит ничего подобного.

Ларсен знал, что самыми крупными танкерами в мире были принадлежавшие французскому отделению «Шелл» танкеры «Белламайа» и «Батиллус» – оба водоизмещением слегка больше 500 000 тонн.

– Какой дедвейт[123] будет у «Фреи»? – спросил Ларсен. – Сколько нефти она сможет перевозить?

– Ах, да, я забыл упомянуть об этом, – проказливо проговорил старый судовладелец. – Она сможет перевозить один миллион тонн сырой нефти.

Тор Ларсен услышал, как сидевшая рядом жена с присвистом втянула воздух.

– Это много, – наконец проговорил он, – это очень много.

– Самый крупный корабль, который когда-либо видел мир, – сказал Веннерстрем.


Два дня спустя из Торонто в аэропорт Хитроу прибыл большегрузный реактивный самолет. Среди его пассажиров был некий Азамат Крим, родившийся в Канаде сын эмигранта, который, также как и Эндрю Дрейк, англизировал свое имя и фамилию, после чего превратился в Артура Кримминса. Он был одним из тех, кого много лет назад Дрейк отметил как человека, полностью разделявшего его убеждения.

Дрейк уже поджидал его, когда он вышел из зоны таможенного контроля, и они вместе отправились на квартиру Дрейка на Бейсуотер Роуд.

Азамат Крим был крымским татарином, коренастым, смуглым и жилистым. Его отец, в отличие от отца Дрейка, воевал во время второй мировой войны на стороне Красной Армии, а не против нее. Но его верность России ничего ему не принесла. Он попал в плен к немцам во время боя и был обвинен Сталиным, как и его соплеменники, в сотрудничестве с немцами, – совершенно необоснованное обвинение, которое, однако, позволило Сталину депортировать весь татарский народ на восток навстречу опасностям. Десятки тысяч людей погибали в неотапливаемых вагонах для скота, и еще тысячи – в морозных просторах Казахстана и Сибири без пищи и одежды.

В немецком концлагере Чингиз Крим узнал о смерти всей своей семьи. Когда в 1945-ом его освободили канадцы, ему повезло, что его не отправили обратно к Сталину на смерть или каторжный труд. Он подружился с одним канадским офицером – бывшим участником родео из Калгари, – который как-то заприметил татарского солдата на австрийской ферме по разведению лошадей и восхитился его великолепной верховой ездой и умением обращаться с лошадьми. Канадец помог Криму получить разрешение на эмиграцию в Канаду, где тот женился и обзавелся сыном. Теперь Азамату было тридцать лет, но когда он был еще мальчиком, так же как и Дрейк, он воспылал ненавистью к Кремлю за страдания, причиненные народу, к которому принадлежал его отец.

В своей квартире Эндрю Дрейк объяснил свой план, и татарин согласился присоединиться к нему. Вместе они придали последние штрихи плану ограбления банка в Северной Англии, которое было нужно для того, чтобы собрать необходимые средства.


В своей штаб-квартире Адам Монро представил доклад своему непосредственному начальнику Барри Ферндэйлу, который был главой советского отдела. Много лет назад Ферндэйл сам немало времени провел на оперативной работе; он принимал участие в изнурительных расспросах Олега Пеньковского, когда этот русский отступник посетил Англию в составе советской торговой делегации.

Это был небольшого роста, веселый человек с розовыми щеками, несколько полноватый. Свой острый ум и глубокое знание советских реалий он прятал за кажущейся наивностью и экзальтированной веселостью.

Сидя в своем кабинете на четвертом этаже в штаб-квартире фирмы, он прослушал привезенную из Москвы пленку от начала и до конца. Когда она закончилась, он начал энергично протирать свои очки, едва не подпрыгивая от возбуждения.

– Мой дорогой, прямо не верится. Дорогой Адам. Какое экстраординарное событие. Это ведь не имеет цены.

– Если все это правда, – осторожно заметил Монро.

Ферндэйл отреагировал так, словно самому ему это в голову не приходило:

– Ах, да, конечно. Если это правда. Ну, а теперь, тебе надо просто рассказать мне, как ты раздобыл это.

Монро выдал свою историю, осторожно подбирая слова. Все в ней было правдой, за исключением того, что, по его заявлению, источником, откуда он получил пленку, был Анатолий Кривой.

– Кривой, да-да, конечно, я знаю его, – сказал Ферндэйл. – Хорошо, теперь надо будет перевести все это на английский и показать потом хозяину. Это действительно может оказаться крупным делом. Да, знаешь, завтра тебе не придется возвращаться в Москву. У тебя есть где остановиться? В твоем клубе? Прекрасно. Высший класс. Ну ладно, погуляй теперь немного, пообедай по-настоящему и побудь пару деньков в своем клубе.


Ферндэйл позвонил жене и известил ее, что в этот вечер не придет в их скромный дом в Пиннере, а заночует в городе. Жена знала о характере его работы и привыкла уже к подобным отлучкам.

Он провел целую ночь, корпя над переводом, сидя в одиночку в своем кабинете. Он свободно владел русским языком, хотя и не обладал столь острым ухом, как Монро, на разницу в тональностях и голосовые модуляции, что отличает человека, действительно свободно говорящего на двух языках. Но тем не менее, знал он его достаточно хорошо. Он ничего не пропустил в докладе Яковлева, также как в коротком, но страстном обсуждении, которое последовало вслед за ним между членами Политбюро.

На следующее утро ровно в десять ноль-ноль невыспавшийся, но великолепно выбритый, позавтракавший и выглядевший таким же розовым и свежим, как обычно, Ферндэйл позвонил по внутреннему телефону секретарю сэра Найджела Ирвина и попросил об аудиенции. Через десять минут он был у генерального директора.

Сэр Найджел Ирвин молча прочитал перевод, положил его на стол и посмотрел на магнитофонную пленку, лежавшую там же.

– Можно быть уверенным в подлинности этого? – спросил он первым делом.

Барри Ферндэйл сбросил маску манерного весельчака: он работал с Найджелом Ирвином рука об руку много лет, и возвышение его друга на самый высокий пост в их системе, а также пожалованное ему дворянство ничего не изменили в их отношениях.

– Не знаю, – задумчиво протянул он. – Надо будет многое проверить. Это возможно. Адам рассказал мне, что мимолетно встретился с этим Кривым на приеме в чешском посольстве примерно две недели тому назад. Если Кривой подумывал уже в течение некоторого времени о том, чтобы переметнуться, он вполне мог воспользоваться такой возможностью. Пеньковский поступил аналогичным образом: встретился с дипломатом на нейтральной территории и договорился о секретной встрече позднее. Разумеется, к нему отнеслись тогда с подозрением, до тех пор пока его информация не была проверена. Именно это я и хочу сейчас проделать.

– Ну, давай, выкладывай, – обратился к нему сэр Найджел.

Ферндэйл принялся снова за протирку стекол своих очков. За глаза говорили, что интенсивность круговых движений его носового платка по линзам находилась в прямой зависимости от того, какие умственные усилия он прилагал в данный момент, – сейчас он крутил платок с каким-то бешеным остервенением.

– Во-первых, Монро, – начал он. – На тот случай, если это – ловушка, и во время его второй встречи она захлопнется, я хотел бы, чтобы ему предоставили отпуск, который он должен будет проводить здесь, пока мы не покончим с этой пленкой. Противник, может быть, это только предположение, – пытается столкнуть наши правительства лбами.

– А ему положен отпуск? – поинтересовался сэр Найджел.

– Вообще-то, да. В конце мая его так быстро перебросили в Москву, что он не успел отгулять положенные ему две недели летнего отпуска.

– Тогда пусть он возьмет его сейчас, – заключил сэр Найджел. – Но он должен постоянно поддерживать с нами контакт. И пусть он проводит его на Британских островах, Барри. Никаких поездок за границу, до тех пор, пока все это не будет проверено.

– Теперь, что касается самой пленки, – продолжил Ферндэйл. – Она четко разбивается на две части: доклад Яковлева и голоса Политбюро. Насколько я знаю, мы никогда не слышали голоса Яковлева. Поэтому проверить его соответствие нам не удастся. Но все, о чем он говорил, касается исключительно технических вопросов. Я хочу переговорить по этому поводу с кое-какими специалистами в области химических технологий обработки семян. В министерстве сельского хозяйства есть специальный отдел, который занимается подобными вопросами. Разумеется, нет никакой нужды информировать их, зачем нам это нужно, но я хочу быть полностью уверенным, что существует техническая возможность подобной неисправности клапана на бункере с «линданом».

– Ты помнишь ту папку, которую месяц назад нам одолжили кузены? – спросил сэр Найджел. – С теми фотографиями, сделанными при помощи спутников «кондор»?

– Конечно.

– Проверь соответствие симптомов объяснению, представляющимся самоочевидным. Так, еще что-нибудь?

– Вторую часть пленки можно подвергнуть голосовому анализу, – сообщил Ферндэйл. – Я хочу разбить ее на мельчайшие частицы, чтобы никто не узнал, о чем идет речь. Языковая лаборатория в Биконсфильде может, конечно, проверить фразеологию, синтаксис, диалектизмы, жаргон и тому подобное. Но решающее значение будет иметь сравнение голосовых «отпечатков».

Сэр Найджел молча кивнул. Им обоим было известно, что человеческие голоса, преобразованные в серию электронных импульсов и сигналов, настолько же индивидуальны, как и отпечатки пальцев. Так же, как отпечатки пальцев разнятся между собой, так же нет и совершенно одинаковых голосов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Но, вот что, Барри. Я хочу подчеркнуть две вещи. Пока об этом деле не должен знать никто, кроме меня, тебя и Монро. Если это – фальшивка, нам нет нужды пробуждать ложные надежды, если же нет, тогда это – взрывной материал. Никто из технических специалистов не должен знать всего положения вещей. И второе: никогда впредь имя Анатолия Кривого не должно нигде упоминаться. Придумай какой-нибудь псевдоним для этого источника, чтобы с ним затем работали.

Два часа спустя телефонный звонок Барри Ферндэйла оторвал Монро от второго завтрака в его клубе. Это была обычная телефонная линия, поэтому они использовали для прикрытия ничего не значащую деловую беседу.

– Генеральный директор ужасно доволен сообщением об объеме продаж, – известил Ферндэйл. – Он настоятельно рекомендует вам взять двухнедельный отпуск, чтобы мы смогли внимательно рассмотреть это сообщение и подумали, какие действия предпринять далее. Есть какие-нибудь идеи насчет того, куда вы хотели бы поехать?

Монро не думал об этом, но сейчас быстро принял решение. Это была не просьба, а приказ.

– Я хотел бы на какое-то время вернуться в Шотландию, – сказал он. – Я всегда желал совершить летний переход от Лочабера вверх по побережью до Сазерленда.

Ферндэйл отозвался восторженным словоизвержением:

– Горы и лощины нашей доброй Шотландии. Там здорово в это время года. Сам я никогда не любил физические упражнения, но вам, я уверен, там понравится. Только звоните мне, скажем, через день. У вас есть мой домашний телефон, не так ли?


Спустя неделю в Англию по бумагам Красного Креста приехал Мирослав Каминский. Он проехал поездом через всю Европу, проезд ему оплатил Дрейк, финансовые возможности которого теперь приближались к нулю.

Каминский и Крим были представлены друг другу, после чего Каминскому были даны указания.

– Ты будешь учить английский, – приказал ему Дрейк, – утром, днем и ночью. По книгам и граммофонным пластинкам, – так, как никогда до этого. А я тем временем постараюсь раздобыть для тебя какие-нибудь более приличные документы. Ты не сможешь вечно передвигаться по документам Красного Креста. До тех пор, пока я их не добуду и до тех пор, пока ты не сможешь прилично изъясняться по-английски, не выходи из этой квартиры.


Адам Монро бродил в течение десяти дней в гористой местности графств Инвернесс, Росс и Кромарти, пока наконец не спустился в графство Сазерленд. Он добрался до небольшого городка Лохинвер, от которого воды Северного Минча простираются на запад до островов Льюиса. Отсюда он позвонил в шестой раз в дом Барри Ферндэйлу, проживавшему на окраине Лондона.

– Очень рад, что вы позвонили, – прощебетал по телефону Ферндэйл. – Вы можете возвратиться в офис? С вами хотел бы переговорить генеральный директор.

Монро пообещал выехать через час, чтобы как можно скорее добраться до Инвернесса. Оттуда он мог вылететь в Лондон самолетом.


В своем доме на окраине Шеффилда – крупного города в Йоркшире, центре сталеплавильной промышленности, – мистер Норман Пикеринг поцеловал на прощание жену и дочку и отправился на работу в банк, директором которого он являлся. Было превосходное июльское утро.

Через двадцать минут к его дому подъехал небольшой пикап с эмблемой электрической компании на борту, из которого выпорхнули два человека в белых халатах. Они подошли к передней двери: впереди человек с блокнотом в руках, сзади – его напарник с большой картонной коробкой. Миссис Пикеринг открыла им дверь, и служащие вошли внутрь. Никто из соседей не обратил на это ни малейшего внимания.

Еще через десять минут человек с блокнотом вышел наружу и уехал. Напарник по всей видимости остался установить и настроить электроаппаратуру, которую они доставили.

Тридцать минут спустя пикап был припаркован примерно в двух кварталах от банка, а его водитель, уже без белого халата и одетый в деловой костюм серого цвета, неся в руках «атташе-кейс» вместо блокнота, вошел в банк. Он протянул конверт одной из служащих банка, которая, увидев, что он был адресован лично мистеру Пикерингу, отнесла его к нему. Бизнесмен терпеливо ждал.

Не прошло и двух минут, как директор открыл дверь своего кабинета и выглянул наружу. Он нашел глазами поджидавшего его бизнесмена.

– Мистер Партингтон? – спросил он. – Пожалуйста, входите.

Эндрю Дрейк не сказал ни слова до тех пор, пока за ним не закрылась дверь. Когда он заговорил, в его речи не было и следа от его родного йоркширского диалекта, вместо этого в ней чувствовался сильный гортанный акцент, словно он приехал из Европы. Волосы у него были выкрашены в ярко-рыжий цвет, а затененные стекла широких очков до некоторой степени скрывали глаза.

– Я хотел бы открыть здесь счет, – заявил он, – а также снять с него некоторую сумму наличными.

Пикеринг был несколько сбит с толку: старший клерк его банка вполне мог выполнить эту операцию.

– Большой счет и крупная сумма, – сказал Дрейк.

Он протянул через стол чек. Это был банковский чек, из тех, которые выдаются через прилавок. Чек был выписан в Лондоне «Холборном» – отделением банка Пикеринга, – на сумму 30 000 фунтов стерлингов.

– Ясно, – пробормотал Пикеринг. Такие деньги, конечно же, относились к компетенции управляющего. – А сколько вы хотите снять?

– Двадцать тысяч фунтов наличными.

– Двадцать тысяч фунтов наличными? – переспросил Пикеринг и протянул руку к телефонной трубке. – Вы знаете, мне придется позвонить в наш филиал – банк «Холборн», чтобы…

– Не думаю, что это потребуется, – заявил Дрейк и протянул ему через стол утренний выпуск лондонской «Таймс».

Пикеринг уставился в недоумении на газету. Но то, что Дрейк протянул ему затем, заставило его всмотреться еще более внимательно: это была мгновенная фотография, сделанная камерой «поляроид». Он узнал свою жену, которую оставил в целости и невредимости всего полтора часа назад; теперь она сидела с круглыми от ужаса глазами в кресле возле его камина. Он мог разглядеть часть своей гостиной на снимке. Жена прижимала одной рукой их ребенка. На ее коленях лежал тот же самый выпуск «Таймс».

– Снято шестьдесят минут назад, – заметил Дрейк.

В животе у Пикеринга все окаменело. Фотография не смогла бы завоевать никаких призов за качество снимка, но руку человека и направленный на его семью дробовик с обрезанным стволом различить можно было очень четко.

– Если вы поднимите тревогу, – тихо известил его Дрейк, – полиция нагрянет сюда, а не к вам на дом. Прежде чем они успеют ворваться сюда, вы будете мертвы. А ровно через час – если только я не позвоню и не сообщу, что нахожусь в безопасном месте вместе с деньгами, этот человек спустит курок ружья. Прошу вас не думать, что мы шутим: мы готовы умереть, если потребуется. Мы – из фракции Красной Армии.

Пикеринг тяжело сглотнул. Под столом, всего лишь в футе от его колена, была кнопка бесшумной сигнализации. Он опять посмотрел на фотографию и отодвинул колено.

– Вызовите своего старшего клерка, – велел Дрейк, – и проинструктируйте его открыть счет, занести на него средства с этого чека и затем снять со счета двадцать тысяч фунтов стерлингов. Скажите ему, что вы позвонили в Лондон и что все в порядке. Если он выразит недоумение, скажете, что средства нужны для крупной рекламной компании, в которой призовые деньги будут выдаваться наличными. Давайте, соберитесь и сделайте все, как надо.

Старший клерк и вправду был удивлен, но управляющий казался совершенно спокойным, может, слегка подавлен, но в остальном был совершенно нормальным. А человек в темном костюме, сидевший перед ним, казался расслабленным и дружелюбным. Перед каждым из них даже стоял бокал с хересом, хотя при этом бизнесмен не снимал с рук легких перчаток, что было несколько странно для такой теплой погоды. Через тридцать минут старший клерк принес из сейфа деньги, положил их на стол перед управляющим и вышел. Дрейк не спеша упаковал их в «атташе-кейс».

– Осталось тридцать минут, – обратился он к Пикерингу. – Через двадцать пять я сделаю телефонный звонок. Мой напарник уйдет, и даже волоска не упадет с головы вашей жены и ребенка. Если вы подымете тревогу раньше этого срока, он сначала застрелит их, а потом уже будет разбираться с полицией.

Когда он ушел, мистер Пикеринг сидел еще целых полчаса, замерев на месте. Дрейк же позвонил в его дом из телефона-автомата через пять минут после того, как вышел из банка. Крим выслушал его, улыбнулся сидевшей на полу со связанными руками и лодыжками женщине и вышел. Пикапом, который они угнали за день до этого, никто из них больше не пользовался. Крим уехал на мотоцикле, который припарковал в полной готовности дальше по дороге. Дрейк забрал из пикапа мотоциклетный шлем, чтобы прикрыть свои бросающиеся в глаза рыжие волосы, и воспользовался вторым мотоциклом, припаркованным рядом с пикапом. Через тридцать минут их уже не было в Шеффилде. Они бросили свои мотоциклы к северу от Лондона и встретились снова на квартире у Дрейка, где тот смыл с волос красный краситель и разбил на мельчайшие части свои очки.


На следующее утро Монро вылетел первым рейсом на юг из Инвернесса. Когда пластиковые подносы для еды были убраны, стюардесса предложила пассажирам свежие газеты из Лондона. Так как Монро сидел в хвосте самолета, «Таймс» и «Телеграф» ему не достались, но ему хватило «Дейли Экспресс». Новостью дня было ограбление банка в Шеффилде, где два неустановленных человека, предположительно немцы из фракции Красной Армии, похитили 20 000 фунтов стерлингов.

– Проклятые ублюдки, – пробормотал сидевший рядом с Монро английский нефтяник, возвращавшийся с нефтяной платформы в Северном море. Он ткнул ногтем в кричащий заголовок «Экспресс». – Проклятые комми. Я бы их всех подвесил.

Монро согласился, что подвешиванию, несомненно, следует уделить в перспективе внимание.

После прилета в Хитроу он взял такси и поехал к своему заведению, где его сразу же провели в кабинет Барри Ферндэйла.

– Адам, дорогой друг, вы выглядите как совсем другой человек.

Он усадил Монро и предложил ему кофе.

– Так, а теперь о пленке. Вы, должно быть, умираете от желания узнать. Дело в том, мой дорогой, что она подлинная. В этом не может быть никаких сомнений. Все совпадает. В советском министерстве сельского хозяйства была произведена страшная чистка. Выгнали шесть или семь высших функционеров, включая того, как нам кажется, несчастного парня, который сидит сейчас на Лубянке. Это дополнительно подтверждает ее. Но и голоса также подлинные. Как сказали парни из лаборатории, в этом можно не сомневаться. А теперь еще об одной важной вещи: один из наших агентов, работающих в Ленинграде, выехал за город. Там у них на севере они не так много выращивают пшеницы, но тем не менее она там есть. Он остановил машину, чтобы справить малую нужду, и сорвал стебель пораженной пшеницы. Ее доставили три дня назад сюда вместе с диппочтой. Исследования подтвердили, что в корнях повышено содержание этого «линдана». Вот такие дела. Вам удалось раскопать, как изящно выражаются наши американские кузены, изумруд в навозной куче. Такой на двадцать каратов потянет. Кстати, хозяин хочет вас видеть. Сегодня вечером вы возвращаетесь в Москву.

Встреча Монро с сэром Найджелом Ирвином была дружеской, но короткой.

– Хорошо сработано, – сказал хозяин. – Я так понял, что ваша следующая встреча состоится через две недели.

Монро утвердительно кивнул.

– Это может оказаться весьма долговременной операцией, – сделал заключение сэр Найджел, – поэтому может оказаться весьма выгодным, что вы – новый человек в Москве. Никто не станет удивленно поднимать брови, если вы останетесь в Москве еще на пару лет. Но на тот случай, если этот парень вдруг переменит свое решение, – решит пойти на попятную, – надо, чтобы вы его дожали, вытянули из него все, что возможно. Вам нужна какая-нибудь помощь, кто-нибудь для поддержки?

– Нет, благодарю вас, – ответил Монро. – Приняв это решение, агент настаивал, чтобы только я вступал с ним в контакт. Мне кажется, что не стоит вводить других на столь ранней стадии – можем спугнуть. Я также не думаю, что он может свободно разъезжать, как это проделывал Пеньковский. Вишняев никуда не выезжает, поэтому не стоит и Кривому высовываться. Мне придется самому вести его.

Сэр Найджел утвердительно кивнул. «Хорошо, согласен».

Когда Монро ушел, сэр Найджел Ирвин перевернул лицевой стороной вверх папку, которая лежала у него на столе, – это было личное дело Монро. У него были какие-то смутные опасения. Парень был одиноким, он неважно себя чувствовал, работая в коллективе. Представить себе – человек для отдыха путешествует в одиночку в горах Шотландии.

Среди сотрудников фирмы ходила старая поговорка: «Есть старые агенты и есть смелые агенты, но нет старых смелых агентов». Сэр Найджел был старым агентом, и он предпочитал осторожность. Это дело возникло из ничего, совершенно неподготовленное, когда его никто не ожидал. И развивалось оно стремительно. Но с другой стороны, пленка-то подлинная, в этом нет никаких сомнений. Также как в приглашении от премьер-министра навестить ее сегодня вечером на Даунинг Стрит, которое лежало у него на столе. Он, само собой разумеется, проинформировал министра иностранных дел после того, как пленка была проверена, результатом чего и явилось это приглашение.


Задняя дверь дома по Даунинг Стрит, 10 – резиденции премьер-министра Великобритании, – вполне возможно является одной из самых известных дверей во всем мире. Она расположена справа, примерно в двух третях расстояния небольшого тупикового ответвления от Уайтхолла – улицы, словно втиснутой между нависающими громадами зданий правительства и министерства иностранных дел.

Перед этой дверью, – на которой изображены простые белые цифры 10 и висит медный молоток, которую охраняет один невооруженный полицейский констебль, – кучкуются туристы, снимающиеся на память на ее фоне и наблюдающие, как через нее входят и выходят посыльные и разные известные личности.

Вообще говоря, через переднюю дверь проходят обычно общественные деятели, влиятельные лица стараются воспользоваться задней. Дом, называемый в просторечьи «номер 10», расположен под углом в девяносто градусов к зданию правительства, и их задние края почти касаются друг друга, здесь за черной оградой разбит небольшой газон. А там, где края, кажется, уже совсем касаются друг друга, сделан проход к небольшой боковой двери. Именно через эту дверь этим поздним июльским вечером прошел генеральный директор СИС в сопровождении сэра Джулиана Флэннери, секретаря Кабинета. Эту пару сразу же провели на второй этаж, они миновали официальные помещения, где проходили заседания Кабинета, и прошли в личный кабинет премьер-министра.

Премьер-министр прочитала перевод пленки с записью заседания Политбюро, который ей передал министр иностранных дел.

– Вы уже проинформировали американцев об этом деле? – напрямую спросила она.

– Пока нет, мэм, – ответил сэр Найджел. – Мы всего три дня назад окончательно подтвердили ее подлинность.

– Я бы хотела, чтобы вы сделали это лично, – обратилась премьер-министр к сэру Найджелу. Тот, соглашаясь, наклонил голову. – Политические последствия ожидающего Советский Союз зернового голода совершенно безграничны, и США, как самый крупный производитель избыточного зерна в мире, должны быть включены в операцию с самого начала.

– Мне бы не хотелось, чтобы кузены перехватили у нас этого агента, – заметил сэр Найджел. – Ведение этого агента может оказаться исключительно тонким делом. Мне кажется, что нам надо работать с ним самим по себе, в одиночку.

– А они постараются его перехватить? – поинтересовалась премьер-министр.

– Вполне, мэм. Вполне. Мы совместно вели Пеньковского, хотя именно мы завербовали его. Но тогда к этому были свои причины. На этот раз, по-моему, мы должны действовать самостоятельно.

Премьер-министр мгновенно оценила политические преимущества владения таким агентом, который имел доступ к стенограммам заседаний Политбюро.

– Если на вас окажут давление, – заявила она, – обращайтесь сразу ко мне, и я лично переговорю с президентом Мэтьюзом об этом. А тем временем надо, чтобы завтра вы вылетели в Вашингтон и передали им эту пленку или, по крайней мере, ее письменную копию. В любом случае, сегодня вечером я собираюсь переговорить по этому поводу с президентом Мэтьюзом.

Сэр Найджел и сэр Джулиан поднялись было, чтобы уходить, но премьер-министр их задержала.

– Еще одно, – сказала она, – я, естественно, понимаю, что не имею права знать, кто на самом деле этот агент. А Роберту Бенсону вы скажете об этом?

– Конечно, нет, мэм. – Генеральный директор СИС не только бы наотрез отказался раскрыть имя русского агента своему собственному премьер-министру или министру иностранных дел, но даже не собирался ничего сообщать им о Монро, который вел этого агента. Американцы будут проинформированы о Монро, но не о том, с кем он работает. Также как не может быть и речи ни о какой слежке со стороны кузенов за Монро в Москве, – об этом он также позаботится.

– Тогда, полагаю, этот русский отступник получил какой-то псевдоним. Могу я узнать его? – поинтересовалась она.

– Конечно, мэм. Теперь агент проходит во всех архивах просто как «Соловей».

Так получилось, что «Соловей» оказался первой певчей птицей в списке птиц под буквой «С», начиная с которой теперь давали псевдонимы советским агентам, но премьер-министру об этом было неизвестно. Она улыбнулась в первый раз за время их разговора.

– Как точно подобрано.

Глава 5

Дождливым и промозглым утром 1 августа, почти ровно в десять часов, несколько староватый, но комфортабельный четырехмоторный реактивный «Ви-Си-10», приписанный к стратегическому ударному командованию Королевских ВВС, оторвался от летного поля авиабазы Лайнхэм в Уилтшире и взял курс на Ирландию и в сторону Атлантики. Пассажиров было немного: один главный маршал авиации, которому накануне вечером сообщили, что именно этот день наиболее подходит для того, чтобы навестить в Вашингтоне Пентагон и обсудить предстоящие тактические учебные бомбометания, проводимые совместно ВВС США и Королевскими ВВС, – да еще какой-то штатский, одетый в поношенный плащ.

Главный маршал авиации представился этому нежданному штатскому попутчику и узнал в ответ, что с ним летит некий мистер Баррет из Форин офиса, у которого были дела в британском посольстве на Массачусетс Авеню и которого проинструктировали воспользоваться подвернувшейся возможностью лететь на Ви-Си-10, чтобы сэкономить налогоплательщикам стоимость билета на самолет туда и обратно на коммерческой линии. Офицер ВВС никогда так и не узнал, что на самом деле все обстояло совсем наоборот, и самолет Королевских ВВС предназначался для его штатского попутчика.

По другому воздушному коридору к югу от Ви-Си-10 в сторону Нью-Йорка направлялся громадный реактивный «боинг» компании «Бритиш Эйрвейс», взлетевший из аэропорта Хитроу. Среди его 300, и даже более, пассажиров был и Азамат Крим, или Артур Кримминс, канадский гражданин, который двигался на запад с карманами, полными денег для проведения определенных закупок.

Через восемь часов Ви-Си-10 мягко приземлился на военно-воздушной базе Эндрюс в Мэриленде, в десяти милях на юго-восток от Вашингтона. Как только он заглушил двигатели, прямо к трапу подкатил штабной автомобиль Пентагона, из которого выскочил двухзвездный генерал ВВС США. Два солдата военной полиции замерли по стойке «смирно», когда главный маршал авиации спускался по ступенькам к встречавшим его официальным лицам. Через пять минут все было закончено: лимузин Пентагона отъехал в Вашингтон, полицейские в своих белых шлемах, – за что их прозвали «подснежниками», – пошли прочь, а праздные и любопытные вернулись к своим прерванным занятиям.

Никто не обратил внимания на недорогой «седан» с обычными, негосударственными номерами, который спустя десять минут подъехал к припаркованному Ви-Си-10, хотя если бы кто-то обладал достаточной наблюдательностью, он бы обязательно отметил странной формы антенну на его крыше, которая выдает автомобили ЦРУ. Никто не удивился помятому штатскому, который сбежал по трапу и заскочил в машину, и никто не заметил, как машина выехала с территории авиабазы.

Работавший в посольстве США на Гросвенор сквер человек компании был потревожен предыдущей ночью, а его закодированный сигнал в Лэнгли попал в нужные руки, поэтому-то и была послана эта машина. Ее водитель был одет в штатский костюм, он был из младших сотрудников управления, зато на заднем сиденье гостя из Лондона приветствовал глава отдела по Западной Европе – один из подчиненных заместителя директора по операциям. Его выбрали для встречи англичанина, поскольку он когда-то руководил работой ЦРУ в Лондоне и прекрасно поэтому знал его. Никому не нравятся подмены.

– Найджел, как я рад снова вас видеть, – расплылся он в улыбке, после того, как убедился в том, что прибывший, действительно, тот человек, который им нужен.

– Как приятно, что вы приехали меня встретить, Лэнс, – ответил сэр Найджел Ирвин, прекрасно понимая, что в этом не было ничего особенного, это было его работой.

Сидя в автомобиле, они беседовали о Лондоне, семье, погоде. Вопрос о том «что ты здесь делаешь», не поднимался. Машина проехала по окружной дороге столицы к мосту Вудро Вильсона над Потомаком и двинулась на запад в сторону Вирджинии.

На окраине Александрии водитель проехал непосредственно возле засаженной деревьями аллеи мемориала Джорджа Вашингтона, который занимает практически весь западный берег реки. Когда они проехали мимо Национального аэропорта и Арлингтонского кладбища, сэр Найджел Ирвин бросил взгляд направо на скрывающийся за линией горизонта Вашингтон, в котором много лет назад он работал в британском посольстве офицером по связи между СИС и ЦРУ. Тяжелые были тогда дни – сразу же после дела Филби, и даже информация о погоде считалась секретной, если о ней могли узнать англичане. Он подумал о том, что лежало у него в портфеле, и позволил себе легкую усмешку.

Через тридцать минут езды они съехали с главного шоссе, через некоторое время вновь выехали на него и направились в сторону леса. Он вспомнил небольшой щит с незамысловатой надписью «ЦРУ» и вновь подивился, зачем им потребовалось обозначать свое местоположение. Вы либо знаете где, либо – нет, а если не знаете, то в любом случае вас сюда не пригласят.

Они остановились возле ворот в сетчатой ограде высотой семь футов, Лэнс показал пропуск, они въехали и повернули налево мимо ужасного здания для проведения конференций, известного под названием «Иглу», поскольку именно его оно и напоминает.

Штаб-квартира компании состоит из пяти зданий: одно посередине и еще четыре по углам от него, наподобие Андреевского креста. «Иглу» приткнулось сбоку от здания, которое расположено ближе всего к главному входу. Проезжая мимо центрального блока, сэр Найджел посмотрел на массивные двери главного входа, перед которыми в полу сделано изображение государственного герба США. Но ему было известно, что передний вход предназначался для конгрессменов, сенаторов и прочей не слишком жалуемой публики. Автомобиль повернул направо, мимо комплекса и затем подъехал к нему с тыла.

Здесь имеется небольшой скат со стальным ограждением, который спускается на уровень цокольного этажа, здесь в самом низу сделана специальная стоянка, которая может вместить не больше десяти машин. Черный «седан» остановился, затем человек по имени Лэнс передал попечение над сэром Найджелом своему начальнику Чарльзу Аллену, «Чипу», заместителю директора по операциям. Они также прекрасно знали друг друга.

В заднюю стену автостоянки встроен маленький лифт, доступ к которому заграждают стальные двери и два вооруженных человека. Чип Аллен представил своего гостя и воспользовался пластиковой карточкой, чтобы открыть двери лифта. Тихо жужжа, лифт поднял их вверх на семь этажей к помещениям директора. Другая магнитная карточка выпустила их из лифта, они оказались в коридоре перед тремя дверьми. Чип постучал по центральной, и на пороге британского визитера встретил сам Боб Бенсон, которого предупредили снизу.

Бенсон провел его мимо огромного стола к креслам, стоявшим возле камина из бежевого мрамора. Зимой Бенсон любил потрескивание горящих поленьев в нем, но в августе в Вашингтоне не место для каминов, в это время кондиционерам приходится трудиться сверхурочно. Бенсон раздвинул ширму из рисовой бумаги, чтобы отделить это место для отдыха от остального кабинета, и присел напротив своего гостя. Он велел принести кофе и, когда наконец они остались наедине, Бенсон спросил:

– Что привело вас в Лэнгли, Найджел?

Сэр Найджел отхлебнул немного кофе и тоже откинулся на спинку кресла.

– Мы смогли, – начал он без всяких мелодраматических декламаций, – приобрести новый источник.

Он рассказывал почти десять минут, прежде чем директор ЦРУ перебил его.

– Внутри Политбюро? – недоверчиво осведомился он. – Неужели, прямо внутри?

– Скажем, просто с доступом к стенограммам заседаний Политбюро, – ответил сэр Найджел.

– Вы не будете возражать, если я приглашу поучаствовать Чипа Аллена и Бена Кана?

– Вовсе нет, Боб. Все равно им придется сообщить об этом в течение часа. А так мы избежим повторений.

Боб Бенсон поднялся с кресла, подошел к телефону, стоявшему на кофейном столике, и переговорил со своим личным секретарем. Когда он закончил, то смотрел несколько мгновений из окна на расстилающуюся перед ним панораму леса. «Святой Боже, Иисус», – прошептал он.

Сэр Найджел Ирвин абсолютно не был расстроен тем, что его старые партнеры по ЦРУ будут участвовать с самого начала в этом разговоре. Во всех чисто разведывательных организациях, в отличие от одновременно разведывательных и полицейских органов вроде КГБ, имеется два основных направления деятельности. Одно называется «Операции» – целью этого подразделения является сам процесс добывания информации, другое – «Информация», чья задача состоит в сравнении, сличении, переводе и анализе огромной массы сырого, необработанного материала, поступающего для обработки.

Обоим подразделениям необходимо быть на должной высоте в своей области деятельности. Если информация некачественная, лучшие аналитики во всем мире смогут выдать лишь какую-нибудь чепуху, если же некомпетентны аналитики, все усилия людей, занятых сбором информации, пойдут насмарку. Государственным деятелям необходимо знать, что делают, – а по возможности, и что собираются сделать, – другие страны, независимо от того, дружественные они или потенциальные противники. Что они делают в данный момент, в наши дни в большинстве случаев можно определить путем наблюдения, а вот что они намереваются совершить – нет. Вот почему все космические системы наблюдения не смогут предоставить аналитикам материал, добытый изнутри секретных совещаний противной стороны.

В ЦРУ два человека руководят всеми делами, подчиняясь директору управления (который вполне может быть политическим назначенцем), – это заместитель директора (Операции) и заместитель директора (Информация). Именно отделение оперативной работы разжигает воображение авторов приключенческих романов, отделение информации занято незаметной, медленной, кропотливой, часто утомительной работой, которую, однако, невозможно переоценить.

Это практически трудноразделимые вещи, и двум замам приходится работать рука об руку; соответственно, им необходимо доверять друг другу. Бенсону, как политическому выдвиженцу, повезло в этом отношении: его заместителем по оперативной работе был Чип Аллен, бывший игрок в футбол, а замом по информационным вопросам – Бен Кан, еврей, в прошлом шахматный гроссмейстер – оба подходили друг другу, как пара перчаток. Через пять минут оба сидели перед Бенсоном и Ирвином в креслах перед камином, о кофе все забыли.

Руководитель британской шпионской сети рассказывал почти целый час. Никто не перебил его ни словом на протяжении всего этого времени. Затем американцы прочитали сообщение «Соловья» и посмотрели на магнитофонную пленку, лежавшую в пластиковом пакете, словно собирались съесть ее. Когда Ирвин закончил, некоторое время царило молчание, его нарушил Чип Аллен.

– Пеньковский перевернется в гробу, – заметил он.

– Вы наверняка захотите проверить все, – ровным голосом сказал сэр Найджел. Никто не возразил против этого. Дружба дружбой, но… – Нам на это потребовалось десять дней, но надо было быть в полной уверенности. Голосовые «отпечатки» совпали – все до одного. Мы уже обменивались с вами телеграммами о разгоне, учиненном Советами в министерстве сельского хозяйства. Ну и конечно, вы располагаете фотографиями со своих «кондоров». Да, и напоследок…

Из своего пластикового пакета он достал небольшой полиэтиленовый мешок с молодым пшеничным стеблем внутри.

– Один из наших парней сорвал его с поля за Ленинградом.

– Я привлеку наше министерство сельского хозяйства для его проверки, – сообщил Бенсон. – Что-нибудь еще, Найджел?

– Да вообще-то нет… – протянул сэр Найджел. – Разве что пара незначительных вопросов…

– Давай, выкладывай.

Сэр Найджел глубоко вздохнул и продолжил:

– Наращивание русскими сил в Афганистане. По нашему мнению, они могут вести подготовку к броску по направлению к Пакистану и Индии через перевалы. Мы считаем их нашим участком. Если бы вы могли направить «кондоры» на это место…

– Можешь считать, что фотографии у тебя уже в кармане, – без колебания отрезал Бенсон.

– Ну, и еще, – резюмировал сэр Найджел, – тот русский перебежчик, которого вы вывезли из Женевы две недели назад. Кажется, ему кое-что известно о советских агентах в наших профсоюзах.

– Мы переслали вам стенограммы допросов, касающиеся этого, – быстро встрял Аллен.

– Нам бы хотелось получить прямой доступ к нему, – сказал сэр Найджел.

Аллен посмотрел на Кана, тот пожал плечами.

– О'кей, – заявил Бенсон. – А мы сможем получить доступ к «Соловью»?

– Сожалею, нет, – ответил сэр Найджел. – Тут совсем другое дело. С «Соловьем» все обстоит гораздо сложнее, он подвергается прямой опасности. Я не хочу, чтобы эта рыбка сорвалась с крючка просто из-за перемены настроения. Но вы будете получать все материалы, как только мы сами их получим. Но о вашем прямом подключении речи быть не может. Я стараюсь ускорить доставку и количество материалов, но это займет определенное время, и тут нужна особая осторожность.

– Когда планируется следующая доставка? – спросил Аллен.

– Ровно через неделю. По крайней мере, на этот день назначена встреча. Надеюсь, передача материала состоится.

Сэр Найджел Ирвин переночевал в специальном охраняемом доме ЦРУ, расположенном в сельской местности где-то в Вирджинии; на следующее утро «мистер Баррет» вылетел обратно в Лондон со своим главным маршалом авиации.


Три дня спустя Азамат Крим отбыл с пирса № 49 в Нью-Йоркской гавани на борту старушки «Королева Елизавета II» в направлении Саутгемптона. Он решил ехать морем, а не лететь самолетом, потому что на море его багаж не требовалось проверять при помощи рентгеновских лучей.

Он закупил все, что нужно. Одним из предметов его багажа была стандартная алюминиевая сумка, наподобие тех, которыми пользуются профессиональные фотографы для защиты своих камер и линз. Из-за своего назначения сумку нельзя было проверять в рентгеновском аппарате, но ее могли осмотреть и вскрыть. Для того, чтобы камеры и линзы не ударялись друг о друга, они были разложены в соответствующих отделениях из литого пластика внутри сумки, – пластик был приклеен к дну сумки, но не доходил до самого днища примерно на два дюйма. В этом промежутке лежало два пистолета с обоймами.

Другим предметом багажа, спрятанным глубоко внутри чемодана с одеждой, была алюминиевая труба с завинчивающейся крышкой, в которой лежало нечто напоминающее длинный, цилиндрический прицел для фотоаппарата диаметром примерно четыре дюйма. Он рассчитал заранее, что в глазах всех – за исключением разве уж самых подозрительных таможенников, – он сойдет за приспособление, которым фотоманы пользуются для съемок на дальнем расстоянии. Набор фотоальбомов с изображениями птиц и диких ландшафтов, лежавших рядом с этим оптическим приспособлением, должен был подтвердить это объяснение.

На самом деле это был усилитель яркости изображения, который также называют ночным прицелом, – того типа, который можно приобрести без специального разрешения в обычном магазине в США, но не в Англии.


В воскресенье, 8 августа, над Москвой стояло кипящее марево, и те, кто не мог добраться до пляжа, стекались в многочисленные плавательные бассейны, особенно много народа направлялось в новый комплекс, построенный к Олимпийским играм 1980 года. Но сотрудники британского посольства наравне с персоналом еще десятка посольств находились в этот день на берегу Москвы-реки, вверх по течению от Успенского моста. Среди них был и Адам Монро.

Он пытался напустить на себя выражение беззаботности, чтобы походить этим на других, но это давалось ему с трудом. Он слишком часто сверялся с часами и в конце концов поднялся и оделся.

– Эй, Адам, ты ведь не собираешься обратно в такую рань? До заката у нас уйма времени, – окликнула его одна из секретарш.

Он выдавил из себя подобие улыбки.

– Долг зовет, а точнее, мне должны позвонить по поводу планируемого визита делегации торговой палаты Манчестера, – прокричал он в ответ.

Он прошел через лесонасаждения к своей машине, забросил внутрь свои купальные принадлежности, огляделся украдкой – не наблюдает ли кто-либо за ним, и запер автомобиль. Кругом было так много людей в сандалиях, летних брюках и рубашках с короткими рукавами, что еще на одного такого же никто не обращал ни малейшего внимания. Он мысленно поблагодарил небеса за то, что люди из КГБ, по-видимому, вообше никогда не снимают свои официальные костюмы. В пределах прямой видимости не было никого, кто хотя бы в самой малости напоминал противника. Он еще раз огляделся и, свернув с дорожки, двинулся сквозь лес на север.

Валентина уже поджидала его, стоя в тени деревьев. Он почувствовал, как мышцы живота сжимаются в комок, несмотря на то, что он был рад видеть ее. Ее не обучали обнаруживать слежку, и за ней вполне мог увязаться хвост. В этом случае дипломатический статус избавит его от неприятностей более крупных, чем высылка, – но последствия этого будут огромными. Но даже не это заботило его больше всего: что они сделают с ней, если поймают, – только это и имело значение. Независимо от ее мотивов, то, что она делала, можно было назвать только государственной изменой, и никак иначе.

Он крепко обнял ее и поцеловал. Она вернула ему поцелуй, вся дрожа в его объятиях.

– Ты боишься? – спросил он.

– Немного, – кивнула она в ответ. – Ты прослушал магнитофонную запись?

– Да. Перед тем, как передать ее кому следует. Наверно, мне не надо было этого делать, но я сделал.

– Тогда ты знаешь о голоде, который нас ожидает. Адам, когда я была еще девочкой, я видела голод в нашей стране, – это было сразу же после войны. Это было страшно, но он был вызван войной, его виновниками были немцы. Мы могли тогда справиться с ним. Наши вожди были на нашей стороне, мы были уверены, что они в конце концов добьются улучшения.

– Может, им удастся справиться с этой бедой и сейчас, – запинаясь пробормотал Монро.

Валентина сердито покачала головой.

– Они даже не пытаются, – вырвалось у нее, – я сидела рядом с ними, вслушиваясь в их голоса, ведя протокол. Они просто пререкаются друг с другом, стараются спасти свою шкуру.

– А дядя твоего мужа, маршал Керенский? – осторожно спросил он.

– Он ничем не лучше остальных. Когда я выходила замуж, дядя Николай был у нас на свадьбе. Мне казалось, что он такой веселый, такой добрый. Правда, это была его личная жизнь. А теперь мне удалось послушать, как он ведет себя в жизни общественной: он такой же, как они – циничный и беспощадный. Каждый из них старается подсидеть другого, чтобы добиться еще большей власти, а что будет с людьми – на это им наплевать. Наверное, я должна была бы быть такой же, как они, но я не могу. Я больше не могу этого вынести.

Монро посмотрел через поляну на росшие там сосны, но перед глазами у него были оливковые деревья и мальчишка в форме, который кричал: «Я вам не принадлежу». Как странно, подумалось ему, государственные структуры со всей своей властью иногда заходят слишком далеко и теряют контроль за своими собственными слугами из-за того, что слишком перегибают палку. Это случается не часто, но бывает.

– Я могу вывезти тебя отсюда, Валентина, – сказал он. – Мне придется оставить дипломатическую службу, но такое уже бывало. Саша еще достаточно молод, чтобы вырасти в каком-нибудь другом месте.

– Нет, Адам, это страшно соблазнительно, но я не могу. Несмотря ни на что, я – частица России, я должна остаться. Может быть, когда-нибудь… я не знаю.

Они сидели некоторое время не говоря ни слова, держа друг друга за руки. Наконец она прервала затянувшееся молчание.

– Твои… люди из разведки передали пленку в Лондон?

– Наверно, да. Я передал ее человеку, который, по-моему, является резидентом секретной службы в нашем посольстве. Он спросил меня, будет ли какое-нибудь продолжение.

Она указала кивком на свою сумочку.

– Это всего лишь стенограмма. Я больше не могу приносить магнитофонные записи. После сверки со стенограммами их запирают в сейф, а у меня нет ключей. Здесь у меня листы с записью следующего заседания Политбюро.

– Валентина, как ты их выносишь оттуда? – спросил он.

– После заседаний, – рассказала она, – магнитофонные записи и рукописные стенограммы приносят под охраной в здание Центрального Комитета. Там, в закрытой на замок комнате, работаю я и еще пять женщин. Начальником над нами поставлен один мужчина. После того, как стенограммы переписываются набело, пленки запирают в сейф.

– Как же ты тогда достала первую?

Она пожала плечами.

– У нас новый начальник, его поставили всего месяц назад. Тот, что был до него, вел дела более небрежно. Рядом с нами расположена студия, где перед тем, как их запереть, с пленок делают одну-единственную копию. В один из дней в прошлом месяце я оказалась там одна и это продолжалось достаточно долго, чтобы я успела подменить вторую пленку пустой.

– Пустой? – вскрикнул Монро. – Они же заметят подмену, если им придет вдруг в голову проиграть эти пленки.

– Вряд ли, – протянула она. – Стенограммы после сверки их с магнитофонными записями направляются в архив. Мне повезло с этой пленкой: я вынесла ее в хозяйственной сумке под овощами, которые я приобрела в распределителе Центрального Комитета.

– Тебя не обыскивали?

– Нас вообще никогда не обыскивают. Нам доверяют, Адам, мы – элита новой России. С бумагами легче. На работе я ношу вышедший из моды пояс. Я скопировала стенограмму прошлого июньского заседания, но заложила при этом в машину одну лишнюю копию, после окончания процедуры я перевела регулятор количества копий на одну цифру назад. Лишнюю копию я спрятала внутри своего пояса. Снаружи на нем не было заметно никаких утолщений.

Монро вновь почувствовал, как напрягаются мышцы у него на животе при мысли о том риске, которому она себя подвергала.

– А о чем они говорили на этом заседании? – спросил он, указывая на ее сумочку.

– О последствиях, – ответила она. – Что произойдет, если разразится голод. Что народ России с ними сделает. Но Адам… после этого заседания в начале июля было еще одно. Я не смогла скопировать его, так как была в отпуске. Я не могла отказаться идти в отпуск, это было бы слишком заметным. Но когда я вернулась, то встретилась с одной из женщин, стенографировавших это заседание. Она побледнела, когда я спросила ее о нем, и отказалась что-нибудь говорить.

– А ты сможешь достать эту стенограмму? – поинтересовался Монро.

– Попытаюсь. Придется подождать, пока в отделе никого не останется, тогда я смогу воспользоваться копировальной машиной. После этого я переставлю регулятор, и никто не узнает, что ею пользовались. Но я смогу сделать это не раньше следующего месяца, тогда я буду работать в вечернюю смену и смогу улучить момент, когда останусь одна.

– Нам не следует больше встречаться в этом месте, – сообщил Монро. – Повторение одного и того же слишком опасно.

Следующий час он посвятил описанию некоторых профессиональных премудростей, которые ей необходимо было знать, собираясь и отправляясь на встречу. Наконец он протянул ей пачку листков, покрытых мелким шрифтом, которые до этого были спрятаны у него под рубашкой навыпуск.

– Здесь все записано, дорогая. Запомни это и сожги. Пепел спусти в канализацию.

Пять минут спустя она отдала ему пачку грязноватых листков, покрытых рукописными записями, сделанными прекрасным почерком кириллицей, которые она достала из своей сумочки, и растворилась в лесу, двигаясь по направлению к своей машине, оставленной на песчаной лесной дорожке примерно в полумиле от них.

Монро спрятался в тени арки над утопленной в стену боковой дверью часовни. Там он вытащил из кармана моток клейкой ленты, спустил до колен свои брюки и прикрепил переданные ему листки к бедру. Когда он подтянул брюки, подпоясался и двинулся обратно, он чувствовал, как бумаги мерно колыхались в такт его движениям, но под его широкими, сделанными в России брюками это было совсем не заметно.

К полуночи, сидя в тишине своего кабинета, он успел перечитать их десяток раз. В следующую среду в портфеле, прикованном к руке курьера, они были отправлены в Лондон, кроме того, они были запечатаны в конверт с сургучной печатью и предназначались для передачи исключительно в руки связного СИС в Форин офисе.


Стеклянные двери, за которыми расположился розовый сад, были плотно закрыты и только жужжание кондиционера нарушало молчание в Овальном кабинете Белого дома. Прекрасные июньские дни давно миновали, а жаркая духота вашингтонского августа совершенно исключала всякую возможность открыть двери или окна.

Вокруг фасада здания, выходящего на Пенсильвания авеню, сгрудились толпы разопревших на жаре туристов, восхищенных видом знакомого фронтона Белого дома – всеми его колоннами, флагами и искривленной подъездной дорожкой, другие терпеливо стояли в очереди на экскурсию по этой самой главной из всех американских святынь. Но никому из них не удалось бы проникнуть в небольшое западное крыло президентских апартаментов, где уединился президент Мэтьюз со своими советниками.

Перед его столом сидели Станислав Поклевский и Роберт Бенсон. К ним присоединились государственный секретарь Дэвид Лоуренс – бостонский юрист и столп истеблишмента восточного побережья.

Президент Мэтьюз закрыл защелку на лежавшей перед ним папке. К этому времени он уже не раз успел перечитать первую стенограмму заседания Политбюро, переведенную на английский язык; сейчас же он только что закончил читать результаты оценки его экспертами этой стенограммы.

– Боб, ваша оценка их нехватки в тридцать миллионов тонн была удивительно близка к действительности, – сказал он. – А теперь представляется, что им не хватит от пятидесяти до пятидесяти пяти миллионов этой осенью. И у вас нет никаких сомнений, что эта стенограмма поступила прямо изнутри Политбюро?

– Господин президент, мы проверили запись всеми возможными способами. Голоса – подлинные, следы избыточной дозы линдана в корнях пшеницы – подлинные, разгон в министерстве сельского хозяйства у Советов действительно имел место. Мы полагаем, что не может быть достаточных оснований сомневаться в том, что на магнитофонной записи действительно заседание Политбюро.

– Надо будет воспользоваться этим должным образом, – протянул президент. – Мы не должны допустить никакого просчета в этом деле. Никогда прежде у нас не было подобной возможности.

– Господин президент, – вмешался Поклевский, – это означает, что Советы ожидают не просто серьезные нехватки, как мы предполагали в то время, когда в прошлом месяце вы задействовали закон Шэннона. Их ожидает голод.

Сам того не подозревая, он слово в слово повторил слова Петрова, сказанные им в Кремле два месяца назад на ухо своему соседу, Иваненко, – на пленке их не было. Президент Мэтьюз медленно наклонил голову.

– С этим невозможно спорить, Стан. Вопрос состоит в том, что мы теперь будем делать.

– Пусть они получат свой голод, – заявил Поклевский. – Это их самая большая ошибка с тех пор, когда Сталин отказался поверить предупреждениям с Запада о наращивании нацистами своих сил вдоль его границ в 1941 году. На этот раз их враг находится внутри. Так пусть теперь сами с этим и разбираются: заварили кашу – пусть расхлебывают.

– Твое мнение, Дэвид? – спросил президент своего госсекретаря.

Госсекретарь Лоуренс отрицательно покачал головой. Разница мнений архи-ястреба Поклевского и осторожного бостонца была широко известной и приобрела анекдотический оттенок.

– Я не согласен, господин президент, – произнес он внушительно. – Во-первых, я не думаю, что мы достаточно основательно изучили возможные варианты того, что произойдет, если следующей весной Советский Союз погрузится в хаос. Насколько мне представляется, здесь речь не только о том, чтобы дать им вариться в собственном соку. Последствиями всего этого могут быть огромные потрясения по всему миру.

– Боб? – поинтересовался президент.

Директор его разведывательных органов был погружен в задумчивость.

– У нас есть время, господин президент, – проговорил он наконец. – Они знают, что в прошлом месяце вы задействовали закон Шэннона. Знают и то, что если захотят получить зерно, им придется обратиться к вам. Как правильно заметил госсекретарь Лоуренс, мы должны с полной ответственностью отнестись к возможным последствиям голода на территории всего Советского Союза. Мы можем заняться этим прямо с этого момента. Рано или поздно, Кремлю придется раскрыть карты. Когда они сделают это, все козыри будут у нас в руках. Мы знаем, насколько плохи у них дела, им же неизвестно, что мы знаем об этом. У нас есть пшеница, есть «кондоры», есть «Соловей», и мы располагаем запасом времени. На этот раз все тузы в наших руках. Пока мы можем обождать и отложить принятие окончательного решения о том, по каким правилам играть с ними.

Лоуренс утвердительно кивнул и с еще большим уважением посмотрел на Бенсона. Поклевский пожал плечами. Президент Мэтьюз принял между тем решение.

– Стан, я хочу, чтобы в рамках Совета национальной безопасности вы собрали специальную группу. Надо, чтобы она была небольшой и работала в абсолютной тайне. Там будете вы, Боб и Дэвид. Далее председатель Объединенного комитета начальников штабов, министры обороны, финансов и сельского хозяйства. Мне надо знать, что произойдет во всем мире, если Советский Союз начнет голодать. Я должен это знать, и как можно скорее.

В этот момент зазвенел один из телефонов, стоявших на его столе. Это был телефон прямой связи с Государственным департаментом. Президент Мэтьюз вопросительно посмотрел на Дэвида Лоуренса.

– Это ты мне звонишь, Дэвид? – улыбаясь, спросил он.

Госсекретарь поднялся со своего места и снял телефонную трубку. Он безмолвно держал ее у уха несколько минут, затем положил на место.

– Господин президент, события ускоряются. Два часа назад в Москве министр иностранных дел Рыков вызвал к себе посла Дональдсона. От имени советского правительства он предложил Соединенным Штатам продать весной следующего года Советскому Союзу пятьдесят пять миллионов тонн зерна.

В течение нескольких секунд в Овальном кабинете можно было услышать только тиканье изысканных часов из позолоченной бронзы, стоявших над отделанным мрамором камином.

– Что ответил посол Дональдсон? – спросил президент.

– Конечно же, что эта просьба будет передана в Вашингтон для рассмотрения, – ответил Лоуренс, – и что, без сомнения, ваш ответ последует в должное время.

– Господа, – сказал президент, – мне нужны ответы на поставленные здесь вопросы и я должен получить их очень быстро. Я могу задержать мой ответ самое позднее на месяц, но к 15 сентября я во что бы то ни стало должен иметь ответ. К этому времени я должен знать, что может получиться в результате. Все возможные последствия.

– Господин президент, в течение ближайших нескольких дней мы должны, вероятно, получить второй пакет информации от «Соловья». Там, может быть, будет представлено, как видят эту проблему в Кремле.

Президент Мэтьюз кивнул в знак согласия и обратился к Бенсону:

– Боб, как только эта информация поступит, надо чтобы ее немедленно перевели на английский и представили мне.


Когда в Вашингтоне, в сумерки, закончилось заседание в президентском кабинете, в Англии уже давно было темно. В течение ночи с 11 на 12 августа полицией было зарегистрировано множество ограблений и краж со взломом, но полицию графства Сомерсет больше всего обеспокоила кража из охотничьего магазина в тихом городке Таунтоне, расположенном в прелестной сельской местности.

Воры, по всей видимости, навестили магазин в дневные часы за день или за два до ограбления, – об этом можно было судить по тому, как ловко был перерезан кабель сигнализации: преступники наверняка заранее высмотрели, где он проходит. После отключения сигнализации воры мощными кусачками проделали отверстие в декоративной металлической решетке на окне, выходившем в переулок позади магазина.

В магазине не было явных следов ограбления, и обычное оснащение банковских налетчиков – дробовики – также оказалось нетронутым. Владелец магазина обнаружил, что пропало одно-единственное охотничье ружье, причем одно из самых лучших – высокоточное ружье финского производства, Сако Хорнет 22-го калибра. Кроме того, пропали две коробки патронов для этой винтовки – «ремингтоны» весом 45 гран с пулями из мягкого металла и впадинами на кончике, способные лететь с высокой скоростью и наносить серьезные раны при попадании в цель.


Эндрю Дрейк сидел в своей квартире в Бейсуотере вместе с Мирославом Каминским и Азаматом Кримом и рассматривал оснащение, разложенное на столе в гостиной; оно включало в себя два пистолета, к каждому из которых имелось два заряженных магазина, винтовку с двумя коробками патронов и усилитель изображения.

Существует два основных вида приборов ночного видения: инфракрасный прибор и усилитель изображения. Люди, которым приходилось стрелять по ночам, предпочитают последний, и Крим, который провел три года в канадских парашютно-десантных войсках и много охотился в Западной Канаде, сделал правильный выбор.

Принцип действия инфракрасного прицела заключается в излучении пучка инфракрасных лучей вдоль линии прицеливания, чтобы осветить мишень, которая отображается на прицеле как зеленоватый контур. Но поскольку этот прицел излучает свет – хотя бы он и невидим для невооруженного глаза, – ему необходим источник энергии. Усилитель же изображения работает по принципу сбора всех мельчайших частиц света, которые присутствуют в окружающей «тьме» с последующей их концентрацией, наподобие того, как гигантская радужная оболочка совы может концентрировать свет и видеть благодаря этому двигающуюся мышь в такой темноте, где человеческий глаз не заметил бы ничего. Этому прицелу не требуется источник энергии.

Вначале небольшие по размерам ручные усилители изображения были разработаны для военного применения, но в конце семидесятых ими заинтересовались многочисленные американские фирмы, работающие в сфере безопасности, их стали использовать охранники на предприятиях и другие. Вскоре они поступили в торговую сеть. В начале восьмидесятых годов в Америке за наличные в обычных магазинах стало возможным купить и более крупные варианты таких приборов, которые можно было установить в качестве прицела на стволе винтовки. Именно такой прицел и купил Азамат Крим.

На винтовке в верхней части ее ствола уже имелись пазы для установки телескопического прицела для спортивной стрельбы по мишеням. При помощи напильника и тисков, прикрепленных к краю кухонного стола, Крим начал подгонять захваты усилителя изображения, чтобы они могли войти в эти пазы.


В то время, как Крим занимался своей работой, в миле от него на Гросвенор Сквер Барри Ферндэйл посетил посольство США. По предварительной договоренности он должен был навестить резидента ЦРУ в Лондоне, который на первый взгляд был обычным дипломатом, включенным в штат посольства своей страны.

Встреча была короткой и дружественной. Ферндэйл извлек из своего портфеля стопку листков и протянул их своему коллеге.

– Только что из печати, дорогой друг, – известил он американца. – Слегка многовато, правда. Эти русские так говорливы, не так ли? Но в любом случае, желаю удачи.

Эти бумаги были вторым сообщением «Соловья», которое уже перевели на английский. Американец знал, что ему придется самому зашифровать его и самому же отправить. Никто другой не увидит этих бумаг. Он поблагодарил Ферндэйла и приступил без промедления к работе, которая должна была занять у него целую ночь.


Но не только он мало спал в эту ночь. Далеко от него в городке Тернополь на Украине сотрудник КГБ в штатском вышел из клуба для сержантского состава, – который одновременно служил и распределителем, – расположенного возле казарм КГБ, и двинулся пешком домой. Его должность не позволяла ему иметь служебную машину, а его личная была припаркована возле его дома. Его это не смущало: была теплая, прекрасная ночь, а перед этим он провел весьма приятный вечер со своими коллегами в клубе.

По этой причине он, вероятно, и не заметил двух людей, притаившихся в подъезде напротив, которые, казалось, наблюдали за входом в клуб и которые кивнули друг другу.

Было далеко за полночь, и Тернополь, несмотря на теплую августовскую ночь, был совершенно безжизнен. Дорога секретного агента лежала в стороне от главных улиц города, вскоре он оказался в обширном парке Шевченко, где склонившиеся деревья своей листвой почти полностью скрывали узкие дорожки. Он хотел спрямить себе путь, но тот оказался самым длинным из всех, какие он когда-либо делал. Когда он дошел до середины парка, позади послышался шум торопливых шагов; он успел полуобернуться, но получил удар свинчаткой по голове и безжизненной массой упал на землю.

Он очнулся, когда уже был близок рассвет. Его оттащили в кусты, где из карманов у него вытащили бумажник, деньги, ключи, удостоверение личности и карточку на получение довольствия. Милиция и КГБ пытались на протяжении нескольких недель расследовать это совершенно необычное разбойное нападение, но виновников обнаружить не удалось. Вообще говоря, первым же поездом они выехали из Тернополя и вскоре были у себя дома во Львове.


Президент Мэтьюз лично председательствовал на заседании специального комитета, который рассматривал второе сообщение «Соловья»; заседание шло весьма спокойно.

– Мои аналитики уже высказали несколько идей о возможных последствиях голода в Советском Союзе зимой-весной следующего года, – сообщил восьми мужчинам, собравшимся в Овальном кабинете, Бенсон, – но никто из них, по-моему, не осмелился бы зайти так далеко, как это сделало само Политбюро в своем прогнозе широкомасштабного взрыва недовольства и нарушений закона. Ничего подобного в Советском Союзе слышать не приходилось.

– То же самое можно сказать и о моих людях, – согласился госсекретарь Дэвид Лоуренс. – Политбюро говорит здесь о том, что КГБ не сможет удержать ситуацию под контролем. Не думаю, что мы смогли зайти столь далеко в наших прогнозах.

– Итак, какой ответ я дам Максиму Рудину на его запрос о покупке пятидесяти пяти миллионов тонн зерна? – задал вопрос президент.

– Господин президент, скажите ему нет, – настаивал Поклевский. – У нас сейчас есть возможность, какой никогда не было раньше и какой больше может не быть. Вы держите Максима Рудина и все его Политбюро в кулаке. В течение двух десятилетий сменявшие друг друга администрации США вытягивали Советы из беды всякий раз, когда у них возникали проблемы в экономике. И всякий раз они, справившись со своими трудностями, становились еще более агрессивными. Всякий раз они отвечали еще большим увеличением своего участия в Африке, Азии, Латинской Америке. Всякий раз третий мир получал повод думать, что Советы выбрались из своих затруднений своими собственными усилиями, что марксистская экономическая система работает.

На этот раз мир сможет окончательно убедиться, что марксистская экономическая система не работает и никогда работать не будет. На этот раз я настоятельно прошу вас затянуть гайки, по-настоящему затянуть. Вы сможете потребовать уступок за каждую тонну пшеницы. Вы сможете заставить их убраться из Азии, Африки и Америки. А если они откажутся, вы сможете сместить Рудина.

– И что, – президент Мэтьюз похлопал по докладу «Соловья», лежавшему перед ним, – это позволит сместить Рудина?

Ему ответил Дэвид Лоуренс, и никто не выразил несогласия с ним.

– Если то, о чем говорят здесь сами члены Политбюро, действительно произойдет внутри Советского Союза, – да. Рудин действительно бесславно падет, как пал Хрущев, – сказал он.

– Так используйте же силу, – продолжал настаивать Поклевский. – Воспользуйтесь ею. Рудин исчерпал все свои варианты. У него нет другой альтернативы, кроме как согласиться на все ваши условия. Если он откажется, скиньте его.

– А его преемник… – начал было президент.

– Увидит, что произойдет с Рудиным, и получит благодаря этому наглядный урок. Любой его преемник будет вынужден согласиться на условия, которые мы представим.

Президент Мэтьюз попросил высказаться остальных участников заседания. Все, кроме Лоуренса и Бенсона, согласились с Поклевским. Президент Мэтьюз принял решение – ястребы победили.


Советское министерство иностранных дел расположено в одном из семи практически идентичных зданий, сделанных в архитектурном стиле, который предпочитал Сталин; они напоминают свадебный пирог, словно их неоготическую конструкцию создавал какой-то сумасшедший кондитер. Здание министерства, отделанное коричневым песчаником, стоит на углу Арбата, на Смоленском бульваре.

В предпоследний день месяца кадиллак с кузовом типа «брогам» американского посла в Москве подкатил к парадным дверям, оттуда господина Мортона Дональдсона провели в шикарный кабинет Дмитрия Рыкова на четвертом этаже. Дмитрий Рыков уже много лет был советским министром иностранных дел. Они великолепно знали друг друга: до своего прибытия в Москву посол Дональдсон много проработал в ООН, где Рыков был весьма заметной фигурой. Им не раз довелось поднимать там тосты за здоровье друг друга, впрочем, как и в Москве. Но в этот день их встреча носила официальный характер. Дональдсона сопровождал его начальник канцелярии, рядом с Рыковым стояли пять высших официальных лиц его министерства.

Дональдсон слово в слово, медленно зачитал свое послание по-английски, как оно и было написано. Рыков хорошо понимал и говорил по-английски, но несмотря на это стоявший рядом помощник быстро шептал ему в правое ухо синхронный перевод.

В послании президента Мэтьюза не было и намека на его знание катастрофы, которая постигла советский урожай пшеницы, также как не выражалось малейшего удивления по поводу сделанного ранее в этом месяце советского запроса на закупку сногсшибательного количества зерна – пятьдесят пять миллионов тонн. В тщательно подобранных выражениях в нем сообщалось, что, к сожалению, Соединенные Штаты Америки не смогут продать Союзу Советских Социалистических Республик запрашиваемое количество пшеницы.

Почти без паузы посол Дональдсон продолжил чтение второй части послания. Здесь, казалось бы, без всякой связи с предыдущим, но без какого-либо перерыва выражалось сожаление по поводу отсутствия продвижения на переговорах по ограничению стратегических вооружений, известных как ОСВ-3, которые завершились зимой 1980 года, а также, что они не смогли уменьшить международную напряженность. Там же выражалась надежда, что ОСВ-4, предварительные дискуссии по которым должны были начаться этой осенью и зимой, будут более успешными и позволят миру действительно продвинуться вперед по дороге к справедливому и длительному миру. На этом послание заканчивалось.

Посол Дональдсон положил полный текст послания на стол Рыкова, выслушал официальные изъявления благодарности от седовласого советского министра иностранных дел, стоявшего с непроницаемым выражением на лице, и откланялся.


Эндрю Дрейк провел большую часть дня, роясь в книгах. Азамат Крим, как ему было известно, находился в это время где-то среди уэльских холмов, пристреливая охотничью винтовку с новым прицелом, установленным у нее на стволе. Мирослав Каминский по-прежнему работал над своим английским, в котором отмечались постепенные улучшения. Дрейка же сейчас интересовал только южноукраинский порт Одесса.

Прежде всего он обратился за справкой в «Ллойдс лоадинг лист» (Грузовой перечень Ллойда) в красной обложке – еженедельный бюллетень информации о судах, стоящих под погрузкой в европейских портах и отправляющихся в разные стороны земного шара. Из него он узнал, что между Северной Европой и Одессой отсутствует регулярное сообщение, но имеется небольшая независимая, действующая в Средиземноморье, служба, суда которой заходят в некоторые черноморские порты. Компания называлась «Салоника Лайн», к ней было приписано два корабля.

После этого он обратился к «Ллойдс шиппинг индекс» («Судоходный индекс Ллойда») в голубой обложке и просматривал его колонки до тех пор, пока не нашел требовавшиеся ему суда. На губах у него появилась улыбка: предполагаемые владельцы каждого судна, зафрахтованного «Салоника Лайн», были так называемыми «однокорабельными» компаниями, зарегистрированными в Панаме, что позволяло практически с полной уверенностью думать: «компания»-владелец в каждом случае – не более чем медная дощечка на стене в кабинете какого-нибудь адвоката в Панама-Сити.

Из своего третьего справочника – книги в коричневом переплете «Справочник судовладельцев Греции» он узнал, что агенты-распорядители этих судов были зарегистрированы как греческая фирма, что их офисы располагались в Пирее – порту Афин. Он прекрасно знал, что это означает. В девяносто девяти случаях из ста, если судно плавает под панамским флагом, а агенты-распорядители его – греки, на самом деле они являются его владельцами. Они маскируются как «агенты» только потому, что агенты не могут нести ответственность за грехи хозяев, – в этом их преимущество. Некоторых из этих грехов включают в себя менее выгодные условия оплаты труда и условия работы команды; суда, которым давно место на свалке; недостаточно ясно определенные меры техники безопасности, но зато великолепно подсчитанные суммы полного страхового возмещения, а также иногда весьма либеральный подход при сбрасывании за борт нефтеналивных грузов.

Несмотря на все это, Дрейк начал испытывать к «Салоника Лайн» симпатию, и по одной простой причине: зарегистрированному в Греции кораблю, без сомнения, будет позволено нанимать на должности офицеров только греков, но зато команда на таких судах бывает самой разношерстной, при этом никто не заботится о наличии у матросов документов, подтверждающих службу на других кораблях, – обычно достаточно и паспорта. Корабли этой судоходной линии регулярно навещали Одессу.


Максим Рудин потянулся вперед и положил русский перевод негативного ответа президента Мэтьюза, доставленного послом Дональдсоном, на свой кофейный столик, после чего внимательно посмотрел на своих трех гостей. Снаружи было совершенно темно, и ему также нравилось слабое освещение в его частном кабинете в северном конце здания Оружейной палаты Кремля.

– Это – шантаж, – гневно произнес Петров. – Низкий шантаж.

– Конечно, – спокойно заметил Рудин. – А ты чего ожидал? Проявления симпатии?

– За всем этим стоит этот проклятый Поклевский, – сказал Рыков. – Но это не может быть окончательным ответом Мэтьюза. Их «кондоры» и наш запрос на закупку пятидесяти пяти миллионов тонн зерна, должно быть, подсказали им, в каком положении мы находимся.

– Пойдут они в конце концов на переговоры, станут договариваться? – поинтересовался Иваненко.

– О, да, в конце концов они пойдут на переговоры, – ответил Рыков. – Но они будут максимально тянуть время, будут выкручиваться, выжидая, пока голод действительно покажет себя, а затем станут выторговывать зерно за унизительные уступки.

– Надеюсь, не слишком унизительные, – пробормотал Иваненко. – Мы имеем в Политбюро большинство всего в семь голосов против шести, и нам надо будет удержать его.

– Это уж моя проблема, – ворчливо произнес Рудин. – Рано или поздно, но мне придется послать Дмитрия Рыкова за стол переговоров, чтобы он поборолся там за нас, но у меня нет никакого оружия, которое я мог бы дать ему.


В последний день месяца Эндрю Дрейк вылетел из Лондона в Афины, чтобы начать поиски судна, отбывающего в Одессу.

В тот же день из Лондона в направлении Дувра на побережье Ла-Манша и далее через Францию в сторону Афин выехал небольшой пикап, переоборудованный в двухкоечный мобильный дом, наподобие тех, какими любят путешествовать студенты во время своих каникул на континенте. Под полом было спрятано оружие, боеприпасы и усилитель изображения. К счастью, большая часть поставок наркотиков движется в обратном направлении – со стороны Балкан во Францию и на Британские острова, поэтому таможенный досмотр и в Дувре, и в Кале был весьма поверхностным.

За рулем сидел Азамат Крим, у которого был канадский паспорт и международные водительские права. Рядом с ним, со своими новыми, хотя и не совсем обычными английскими документами, сидел Мирослав Каминский.

Глава 6

Рядом с мостом через Москву-реку возле Успенского есть ресторан, который называется «Русская изба». Он построен в стиле бревенчатых домов русских крестьян, которые называются «избами». Как внутри, так и снаружи стены сложены из сосновых бревен, прибитых гвоздями к деревянным стойкам. Щели между бревнами традиционно заделываются речным илом, наподобие того, как это делается в канадских бревенчатых хижинах.

Со стороны эти избы могут казаться примитивными и с точки зрения санитарии, так часто и бывает, – но они значительно лучше удерживают тепло на протяжении морозных русских зим, чем кирпич или бетон. Ресторан «Изба» очень уютен, внутри него всегда тепло, он разделен на десяток небольших отдельных кабинок, многие из которых резервируются для отдельных вечеринок. В отличие от ресторанов в центре Москвы зарплата персонала здесь зависит от прибыльности предприятия, поэтому здесь всегда, – что резко контрастирует с обычным обращением в русских закусочных, – можно найти вкусную пишу, а обслуживание осуществляется быстро и предупредительно.

Именно в этом месте Адам Монро назначил следующую встречу с Валентиной, которая по плану должна была состояться в субботу, 4 сентября. Она условилась об обеде со своим знакомым и убедила его поехать именно в этот ресторан. Монро в свою очередь пригласил пообедать одну из посольских секретарш и заказал столик не на свое, а на ее имя. Соответственно, в книге регистрации заказов не окажется никакого упоминания о том, что Монро или Валентина были там в этот вечер.

Они обедали в разных комнатах, ровно в девять ноль ноль каждый из них извинился и под предлогом необходимости зайти в туалет вышел из-за стола. Они встретились на автостоянке, где Монро последовал за Валентиной к ее личным «жигулям», так как его собственный автомобиль с посольскими номерами был слишком заметен. Она была подавлена, то и дело нервно затягивалась сигаретой.

Монро, который уже приобрел достаточный опыт общения с русскими агентами, знал о том всё возрастающем напряжении, которое начинает сказываться на нервах после нескольких недель постоянных уловок и секретности.

– Мне повезло, – наконец сказала она. – Три дня назад. Я узнала о заседании в начале июля. Но меня едва не поймали.

Монро напрягся: что бы она там ни думала о том доверии, которым она пользуется внутри партийного аппарата, на самом деле в московской политике никому по-настоящему не доверяют. Ей постоянно приходится идти по натянутому канату, да и ему тоже. С той только разницей, что у него есть страховочная сетка – его дипломатический иммунитет.

– Что случилось? – спросил он.

– Вошел посторонний. Охранник. А я только-только отключила копировальную машину и вернулась к моей пишущей машинке. Он вел себя совершенно дружелюбно, но облокотился о машину, а она все еще была теплой. Мне кажется, он ничего не заметил, но я испугалась. Я не могла прочитать стенограмму до тех пор, пока не добралась до дома. Слишком была поглощена подачей листов в копировальную установку. Адам, это ужасно.

Она взяла ключи, открыла отделение для перчаток и вытащила оттуда толстый конверт, который протянула Монро. Мгновение передачи – обычно именно тогда вдруг ниоткуда появляются люди, следившие до этого за этой сценой, – если они, конечно, есть; в этот момент по асфальту слышится топот ног, двери с треском раскрываются, и сидящих внутри грубо вытаскивают наружу. Но сейчас ничего не случилось.

Монро посмотрел на часы: прошло почти десять минут. Слишком долго. Он положил конверт во внутренний нагрудный карман.

– Я собираюсь добиться разрешения на то, чтобы вывезти тебя отсюда, – сказал он. – Ты не сможешь продолжать эту игру вечно. И не сможешь просто вернуться к твоей прежней жизни, во всяком случае, не сейчас. Зная то, что тебе известно. И я тоже не смогу выдержать это, зная, что ты – здесь, в этом городе, зная, что мы любим друг друга. В следующем месяце мне положен отпуск. Тогда я поговорю об этом деле в Лондоне.

На этот раз она не возражала – явный признак того, что нервы у нее были на пределе.

– Хорошо, – прошептала она.

Через несколько секунд она растворилась во тьме, окружавшей автостоянку. Он увидел, как она на мгновение появилась в освещенном проеме открытой двери ресторана и вновь скрылась внутри. Он подождал две минуты и вернулся к своей начинающей уже проявлять нетерпение спутнице.


Когда Монро закончил чтение плана «Борис» – сценария маршала Николая Керенского по завоеванию Западной Европы, было уже три часа ночи. Он налил себе двойную порцию бренди и присел, уставившись на бумаги, разложенные на столе. Вот он каков, этот веселый, добрый Валентинин дядя Николай, подумалось ему. Он потратил еще два часа, внимательно изучая карту Европы, и к восходу солнца был так же уверен, как и сам Керенский, что при ведении боевых действий исключительно обычными средствами этот план вполне работоспособен. И еще он был убежден, что Рыков также был прав: следствием этого будет термоядерная война. Наконец, в-третьих, у него не было сомнений, что отколовшуюся фракцию в Политбюро никоим образом нельзя будет убедить в этом, если только действительно не разразится эта всепожирающая война.

Он поднялся и подошел к окну: на востоке с первыми лучами начинался новый день, прямо над шпилями Кремля; для москвичей начиналось обычное воскресенье, также как через два часа – для жителей Лондона, а через пять – для нью-йоркцев.

Всю его взрослую жизнь гарантией того, что летние воскресенья останутся обычными днями отдыха, было весьма шаткое основание: надежда на мощь и силу разума противостоящих друг другу сверхдержав, надежда на баланс доверия, баланс страха, но все же баланс. Он поежился, частично от утреннего холодка, но больше от осознания того, что лежавшие у него за спиной бумаги неопровержимо доказывали: в конце концов явью становится старый кошмар – баланс рассыпался на части.


На рассвете этого же воскресного утра Эндрю Дрейк пребывал в значительно лучшем расположении духа, так как субботним вечером он получил информацию иного толка.

В каждой области человеческих знаний, какова бы незначительна или таинственна она ни была, имеются свои знатоки и приверженцы. И каждая группа подобных людей имеет определенное место, где они могут собираться, чтобы беседовать, спорить, обмениваться информацией и делиться последними сплетнями.

Перемещения судов в восточной части Средиземноморья едва ли могут предоставить тему, по которой можно защитить докторскую диссертацию, но сами по себе они представляют огромный интерес для безработных моряков, каким в данный момент притворялся Эндрю Дрейк. Информационным центром о подобных передвижениях служит небольшая гостиница, называемая «Каю д'Оро», расположенная рядом с гаванью для яхт в Пирейском порту.

Дрейк уже успел понаблюдать за офисами агентов и, вероятно, владельцев «Салоника Лайн», но прекрасно отдавал себе отчет в том, что о их посещении не может быть и речи. Вместо этого он плотно уселся в гостинице «Каво д'Оро» и проводил свое время возле стойки бара, где сидели капитаны, помощники, боцманы, агенты, портовые всезнайки и моряки, ищущие работу, – все они попивали горячительные напитки и обменивались крупицами информации, которыми располагали. В субботу вечером Дрейк нашел нужного ему человека: боцмана, который когда-то работал на «Салоника Лайн». Понадобилось полбутылки вина, чтобы получить требуемую информацию.

– Чаще всего Одессу навещает «Санандрия», – просветил он Дрейка. – Старая калоша. Капитаном на ней – Никос Танос. По-моему, он сейчас здесь, в порту.

Корабль действительно оказался в порту, утром Дрейк нашел его – поржавевший и не слишком чистый средиземноморский сухогруз водоизмещением 5000 тонн, с твиндеком.[124] Его внешний вид не слишком нравился Дрейку, но если в следующий рейс он направлялся в Черное море и далее в Одессу, Дрейк готов был смириться с чем угодно: пусть у него даже будет весь корпус в дырах.

К закату он нашел и его капитана, узнав предварительно, что и Танос, и все его помощники были родом с греческого острова Хиос. Большинство управляемых греками торговых судов представляют из себя практически семейное предприятие, капитан и его ближайшие помощники обычно выходцы с одного и того же острова, а часто, кроме того, связаны семейными узами. Дрейк не знал ни слова по-гречески, но, к счастью, английский – lingua franca[125] международного морского сообщества даже в Пирее. Итак, непосредственно перед заходом солнца ему удалось найти капитана Таноса.

Жители Северной Европы после окончания рабочего дня направляются домой, к своей жене и семье. Обитатели же Восточного Средиземноморья прямым ходом двигаются в кофейню – к друзьям и разговорам. Меккой завсегдатаев кофеен в Пирее является улица, идущая вдоль гавани, которая называется Ахти Миаули; вблизи нее нет ничего, кроме офисов судоходных компаний и кофеен.

У каждого любителя этого напитка есть свое любимое заведение, и они всегда переполнены. Когда капитан Танос бывал на берегу, он предпочитал открытое кафе, называемое «Микис», здесь и нашел его Дрейк: тот сидел перед непременной чашкой густого черного кофе, стаканом холодной воды и бокалом «узу». Это был коренастый, широкоплечий, почерневший на солнце человек с кудрявыми черными волосами и недельной щетиной на щеках.

– Капитан Танос? – осведомился Дрейк.

Человек подозрительно посмотрел на англичанина снизу вверх и молча кивнул.

– Никос Танос, с «Санадрии»? – Моряк вновь кивнул.

Три его компаньона, не говоря ни слова, наблюдали за ними.

Дрейк широко улыбнулся и сказал:

– Меня зовут Эндрю Дрейк. Могу я предложить вам выпить?

Капитан Танос указательным пальцем показал на свой стакан и стаканы своих компаньонов. Дрейк, все еще стоя на ногах, подозвал официанта и заказал пять бокалов для всех. Танос молча кивнул ему на свободное место – своеобразное приглашение присоединяться к ним. Дрейк знал, что дело будет двигаться медленно, может быть, на это уйдут дни. Но теперь он не собирался спешить: он нашел свой корабль.


Заседание, которое состоялось пять дней спустя в Овальном кабинете, было значительно менее спокойным. Все семь членов специального комитета Совета национальной безопасности присутствовали на нем, председательствовал президент Мэтьюз. Все они не спали половину ночи, читая стенограмму заседания Политбюро, на котором маршал Керенский выдвинул свою программу войны, а Вишняев сделал заявку на власть. Все восемь человек были глубоко потрясены. Теперь их внимание было сосредоточено на генерале Мартине Крейге, председателе Объединенного комитета начальников штабов.

– Вот такой вопрос, генерал, – поинтересовался президент Мэтьюз, – возможно ли все это?

– Если говорить в терминах войны с применением обычного оружия на территории Западной Европы, начиная от железного занавеса и кончая портами на побережье Ла-Манша, – даже допуская использование тактических ядерных снарядов и ракет, – да, господин президент, это возможно.

– Сможет Запад до следующей весны повысить свою обороноспособность до такого уровня, чтобы этот план нельзя было осуществить?

– Это труднее, господин президент. Конечно, мы могли бы отправить отсюда из Штатов больше людей и вооружений в Европу. Это даст Советам предлог увеличить свои войска вдоль линии противостояния, если им вообще когда-либо нужны были предлоги. Но что касается наших европейских союзников, у них нет тех резервов, какими располагаем мы: уже на протяжении десятилетия они постоянно сокращали свои армии, количество вооружения и уровень готовности, пока, наконец, не дошли до такой степени, когда разница между людскими ресурсами и боевым оснащением для ведения войны с применением обычных средств между силами НАТО и Варшавского Договора в пользу последнего не достигла такого уровня, который невозможно будет устранить всего лишь за девять месяцев. Подготовка, которая потребуется личному составу, даже если призвать его на военную службу немедленно; производство нового, достаточно сложного оружия, – всего этого нельзя добиться за девять месяцев.

– Итак, они вновь оказались в положении, в каком были в 1939 году, – мрачно заметил министр финансов.

– Ну а как насчет ядерного варианта? – тихо спросил Билл Мэтьюз.

Генерал Крейг пожал плечами.

– Если Советы пойдут в наступление всеми силами, он неизбежен. Конечно, кто предупрежден, тот вооружен, но в наше время программы перевооружения и подготовки личного состава занимают слишком много времени. Мы предупреждены и сможем теперь замедлить советское наступление на запад, сорвав тем самым график Керенского с его ста часами. Но сможем ли мы полностью остановить их – все чертовы виды советских вооруженных сил: армию, ВМФ и ВВС, – это уже другой вопрос. К тому времени, когда мы узнаем на него ответ, может быть уже слишком поздно. Вот почему использование нашего ядерного оружия становится неизбежным. Если только, естественно, сэр, мы не оставим Европу и триста тысяч наших парней там на произвол судьбы.

– Дэвид? – спросил президент.

Госсекретарь Лоуренс похлопал по лежавшей перед ним папке.

– Возможно, в первый раз в жизни я соглашаюсь с Дмитрием Рыковым: речь идет не только о Западной Европе. Если Европа падет, то не удержатся и Балканы, Восточное Средиземноморье, Турция, Иран и арабские государства. Десять лет назад мы импортировали пять процентов нашей нефти, пять лет назад эта доля возросла до пятидесяти процентов. Теперь это шестьдесят два процента, и это соотношение постоянно растет. Даже весь американский континент – и север, и юг, – смогут обеспечить всего лишь пятьдесят пять процентов наших потребностей при максимальных темпах добычи. Нам нужна арабская нефть. Без нее нам – конец, также как и Европе, и при этом не будет сделано ни единого выстрела.

– Какие-нибудь предложения, господа? – продолжил президент.

– «Соловей», конечно, весьма ценен, но всему есть свои пределы, особенно теперь, – выдал Станислав Поклевский. – Почему бы не встретиться с Рудиным и выложить карты на стол? Мы теперь знаем о плане «Борис», знаем их намерения. И мы предпримем меры, чтобы воспрепятствовать им, сделать так, чтобы они не работали. Когда он проинформирует об этом свое Политбюро, они осознают, что элемент внезапности потерян, что военный вариант теперь не сработает. Это будет концом «Соловья», но и план «Борис» прекратит существование.

Директор ЦРУ Боб Бенсон энергично покачал головой в знак своего несогласия.

– Не думаю, что все так просто, господин президент. Как я понял из прочитанного, дело не в том, что нужно в чем-то убеждать Рудина или Рыкова. Внутри Политбюро, как нам известно, разгорается яростная фракционная борьба. И ставкой в ней вопрос – кто будет преемником Рудина. И ко всему – над ними теперь нависает голод. Вишняев и Керенский сделали предложение о ведении ограниченной войны как с целью получения излишков продовольствия в Западной Европе, так и для того, чтобы заставить советский народ подчиняться жесткой военной дисциплине. Если мы раскроем то, что знаем, Рудину, – это ничего не изменит. Это, напротив, может способствовать его падению. Вишняев и его фракция победят: они совершенно невежественны в отношении того, что творится здесь, на Западе, а также, как мы, американцы, будем реагировать в случае нападения. Даже если элемент внезапности будет утерян, но зерновой-то голод по-прежнему будет висеть над ними дамокловым мечом, и они все равно могут попытаться использовать военный вариант.

– Я согласен с Бобом, – заявил Дэвид Лоуренс. – Здесь можно найти параллель с положением японцев сорок лет назад. Нефтяное эмбарго вызвало падение умеренной фракции Коноэ. А вместо него мы получили генерала Тодзио, и впоследствии – Пирл Харбор. Если сейчас Максим Рудин будет устранен от власти, на его месте может оказаться Ефрем Вишняев. И, основываясь на этих документах, можно сделать вывод, что это приведет к войне.

– Тогда Максим Рудин не должен быть свергнут, – сделал заключение президент Мэтьюз.

– Господин президент, я протестую, – горячо вступился Поклевский. – Должен я так понимать, что теперь усилия Соединенных Штатов будут направлены на то, чтобы волосок не упал с головы Максима Рудина? Неужели мы забудем, что он сделал, сколько людей было уничтожено при его режиме, и сами возведем его на вершину власти в Советской России?

– Стан, извини, – веско резюмировал президент Мэтьюз. – В прошлом месяце я санкционировал отказ Соединенными Штатами в поставке Советскому Союзу зерна, в котором тот нуждается, чтобы избежать голода. Но только до тех пор, пока я не узнал, что может принести в перспективе этот голод. Я не могу далее продолжать политику отказа, так как теперь мы точно знаем, какова эта перспектива. Господа, я собираюсь набросать вчерне сегодня вечером личное письмо президенту Рудину с предложением о встрече Дэвида Лоуренса и Дмитрия Рыкова на нейтральной территории, где они должны будут начать переговоры о новом соглашении об ограничении вооружений ОСВ-4 и любых других проблемах, представляющих взаимный интерес.


Когда Эндрю Дрейк возвратился в «Каво д'Оро» после второй встречи с капитаном Таносом, там его уже ожидала записка. Она была написана Азаматом Кримом, и в ней сообщалось, что он и Каминский только что поселились в известном ему отеле.

Час спустя Дрейк присоединился к ним. Пикап добрался до места без всяких приключений. Ночью оружие и боеприпасы поштучно перенесли в комнату Дрейка в «Каво д'Оро», для этого Каминский и Крим нанесли к нему поодиночке визиты. Когда все снаряжение было надежно спрятано, он повел их всех ужинать. На следующее утро Крим вылетел обратно в Лондон, там он должен был поселиться на квартире у Дрейка и ожидать его телефонного звонка. Каминский остановился в небольшом пансионате где-то на задворках Пирея. Там было довольно неудобно, но зато не надо было сообщать свое имя.


В то время, когда они ужинали, госсекретарь США уединился для беседы с глазу на глаз с послом Ирландии в Вашингтоне.

– Для того, чтобы моя встреча с министром иностранных дел Рыковым закончилась успехом, – сообщил ему Дэвид Лоуренс, – нам никто не должен мешать. Необходимо добиться полного уединения. Мы должны проявлять особую осторожность. Рейкьявик в Исландии для этого не годится: он слишком заметен, у нас там база в Кефлавике, и мы там будем словно на территории США. В Женеве полно любопытных глаз, то же самое можно сказать о Стокгольме и Вене. Хельсинки, как и Исландия, будут чересчур близко. Ирландия расположена на полпути между Москвой и Вашингтоном, и у вас все еще можно найти уединенные места.

В эту ночь отмечался интенсивный обмен закодированными посланиями между Вашингтоном и Дублином. Не прошло и суток, как правительство в Дублине согласилось принять у себя встречу и предложило расписание полетов для обеих сторон. Еще через несколько часов личное послание президента Мэтьюза президенту Максиму Рудину было на пути в Москву к послу Дональдсону.


Эндрю Дрейк с третьей попытки добился беседы наедине с капитаном Никосом Таносом. К тому времени у старого грека уже не было сомнений, что молодому англичанину что-то от него было надо, но он не показывал ни малейших признаков любопытства. Как обычно, Дрейк заказал кофе и «узу».

– Капитан, – начал Дрейк, – у меня есть одна проблема, и я думаю, что вы можете мне помочь.

Танос приподнял одну бровь, но, не сказав ни слова, продолжал смотреть на свой кофе.

– Где-то в конце месяца «Санандрия» отправится в рейс из Пирея в Стамбул и далее в Черное море. Мне кажется, что вы должны будете зайти там в Одессу.

Танос молча кивнул.

– Мы должны отчалить 30-го, – сообщил он, – и, верно, мы зайдем для разгрузки в Одессу.

– Я хочу поехать в Одессу, – заявил Дрейк, – я должен добраться до Одессы.

– Вы англичанин, – заметил Танос. – В Одессу организуются турпоездки группами. Вы можете долететь туда самолетом. Советские теплоходы совершают круизы прямо из Одессы, и вы можете присоединиться к одному из них.

Дрейк отрицательно покачал головой.

– Не все так просто, – сказал он, – капитан Танос, мне не дадут визу для поездки в Одессу. Мое заявление будут рассматривать в Москве и там мне обязательно откажут.

– А причина, по которой вы должны ехать? – подозрительно спросил Танос.

– У меня есть девушка в Одессе, – сказал Дрейк. – Моя невеста. Я хочу вывезти ее оттуда.

Капитан Танос решительно покачал головой из стороны в сторону. Он, как и его предки с Хиоса, занимались контрабандой разнообразного товара по всему Восточному Средиземноморью еще с тех времен, когда Гомер учил свои первые слова в младенчестве, и ему было прекрасно известно, насколько оживленными были контрабандные тропы как в Одессу, так и из нее, а также его собственная команда имела неплохой побочный заработок, завозя такие предметы роскоши, как нейлоновые чулки, парфюмерию и кожаные пальто на черный рынок, процветавший в этом украинском порту. Но контрабандный вывоз людей – это совсем другое дело, и у него не было ни малейшего желания ввязываться в него.

– Мне кажется, вы не понимаете, – поспешил уточнить Дрейк. – И речи не может быть о том, чтобы вывезти ее на «Санандрии». Позвольте, я объясню.

Он достал фотографию, на которой были изображены он сам и необыкновенно красивая девушка, – они сидели на балюстраде Потемкинской лестницы, которая соединяет город с портом. Танос мгновенно вновь проявил недюжинный интерес, поскольку девушка действительно стоила того, чтобы на нее посмотреть.

– Я закончил факультет исследования российских проблем в университете Брэдфорда, – продолжал Дрейк. – В прошлом году меня послали на полгода по обмену студентами, и я провел эти шесть месяцев в университете Одессы. Там я и встретил Ларису. Мы полюбили друг друга и хотели пожениться.

Как и большинство греков, Никос Танос гордился своей сентиментальной натурой. Дрейку удалось затронуть нужную струну.

– И почему же не женились? – спросил он.

– Нам не позволили советские власти, – сказал Дрейк. – Конечно же, я хотел привезти Ларису в Англию, жениться и остаться там жить. Она подала заявление на выезд, но ей отказали. Я несколько раз пытался делать то же самое в отношении нее из Лондона. Но никакого результата. Тогда в июле я попытался сделать так, как вы только что предложили: поехал с туристической группой на Украину – в Киев, Тернополь и Львов.

Он достал свой паспорт и показал Таносу отметки, сделанные в киевском аэропорту.

– Она приехала в Киев, чтобы повидаться со мной. Мы занимались любовью. Недавно я получил от нее письмо, где она пишет, что у нее будет наш ребенок. Поэтому теперь я в еще большей степени обязан жениться на ней.

Капитану Таносу также были известны правила: они действовали среди его соплеменников с незапамятных времен. Он вновь посмотрел на фотографию, – Дрейк не собирался ему объяснять, что девушка на самом деле проживала в Лондоне и позировала для фотографии в студии недалеко от станции метро Кинг Кросс, а также что использованная в качестве фона Потемкинская лестница была всего лишь увеличенной деталью с рекламного плаката, купленного в Лондоне же, в конторе «Интуриста».

– Ну и как же вы собираетесь вывезти ее? – спросил он.

– В следующем месяце, – сказал Дрейк, – из Одессы отойдет в круиз по Средиземноморью советский теплоход «Литва» с большой группой на борту, посланной советской молодежной организацией – комсомолом.

Танос кивнул, он хорошо знал «Литву».

– Поскольку я поднимал слишком много шума по поводу Ларисы, власти теперь не пустят меня в страну. Ларисе никогда бы не удалось попасть в состав этой тургруппы, но в местном отделении министерства внутренних дел есть один служащий, которому нравится жить лучше, чем позволяют его доходы. Он даст ей возможность попасть в состав этого круиза и подготовит все необходимые документы, а когда корабль прибудет в Венецию, там уже буду я. Но этот служащий хочет получить десять тысяч американских долларов. Они у меня есть, но я должен передать пакет с ними Ларисе.

Это уже имело смысл для капитана Таноса: он знал, насколько была коррумпирована бюрократия на южном побережье Украины, в Крыму и Грузии, – коммунизм там, или не коммунизм. То, что какой-то служащий готов был «организовать» несколько документов в обмен на достаточную сумму в западной валюте, чтобы значительно улучшить свое материальное положение, было совершенно нормальным.

Через час они пришли к соглашению: за 5000 долларов Танос возьмет Дрейка на борт в качестве палубного матроса на время этого рейса.

– Мы отходим 30-го, – сообщил он, – а в Одессе будем где-то 9-го или 10-го. Ты должен быть на причале, где пришвартована «Санандрия», в шесть часов вечера 30-го. Подожди, пока на берег не сойдет представитель агента, и сразу же поднимайся на борт, пока не прибыли иммиграционные чиновники.

Через четыре часа в квартире Дрейка в Лондоне зазвенел телефон: Азамат Крим получил сообщение от Дрейка, который по-прежнему находился в Пирее, – о дате, которую должны были знать Мишкин и Лазарев.


Президент Мэтьюз получил ответ от Максима Рудина 20-го. Это было личное послание, такое же, какое было послано советскому лидеру. В этом письме Рудин давал согласие на секретную встречу Дэвида Лоуренса и Дмитрия Рыкова в Ирландии, запланированную на 24-е.

Президент Мэтьюз перекинул письмо через стол Лоуренсу.

– Он не теряет времени, – заметил он.

– У него нет времени, которое он мог бы терять, – отпарировал госсекретарь. – Все уже готово. В Дублине у меня уже сидят два человека, проверяя, как все подготовлено к встрече. Завтра наш посол в Дублине должен встретиться с советским послом, чтобы окончательно договориться о деталях.

– Прекрасно, Дэвид, ты знаешь, что тебе надо делать, – заявил американский президент.


Азамату Криму надо было опустить письмо или открытку Мишкину изнутри Советского Союза, чтобы на нем были русские марки, – написано оно также должно было быть по-русски. Ему надо было провернуть это как можно скорее, – он не мог дожидаться, пока советское консульство в Лондоне выдаст ему визу на посещение страны, так как на это могло уйти до четырех недель. С помощью Дрейка он довольно легко разрешил эту проблему.

Вплоть до 1980 года главный аэропорт города Москвы – Шереметьево представлял из себя довольно неприглядное, небольшое и запущенное заведение. Но к Олимпийским играм советское правительство построило здесь прекрасное, современное здание аэропорта, о котором Дрейк навел некоторые справки.

Все службы в этом новом аэропорту, из которого осуществляется руководство всеми полетами на дальнее расстояние из Москвы, были великолепны. По всей территории аэропорта были развешаны многочисленные красочные щиты, на которых превозносились достижения советской науки и техники, – странно, правда, что нигде на них не было малейшего упоминания, что все строительные работы выполнялись по контракту одной западногерманской фирмой, так как ни одна советская строительная организация не могла обеспечить должного уровня качества и завершения строительства в требуемые сроки. Западным немцам заплатили кругленькую сумму в твердой валюте, но в контракте были предусмотрены и жесткие санкции в случае, если аэропорт не был бы готов к началу Олимпиады 1980 года. По этой причине немцы использовали во время строительства только два русских ингредиента – воду и песок. Все остальное завозилось большегрузными грузовиками из Западной Германии с тем, чтобы быть полностью уверенным в том, что поставки будут произведены точно в срок.

В огромных залах для транзитных и отбывающих пассажиров они установили почтовые ящики для тех, кто хотел отправить перед отлетом из Москвы свои почтовые открытки. КГБ проверяет все письма, открытки, телеграммы и телефонные звонки, как поступающие, так и отправляемые из Советского Союза. Хотя для этого требуются огромные усилия, тем не менее это так. Но новые залы для отбывающих пассажиров использовались в Шереметьево как для международных, так и для внутренних рейсов на дальние расстояния в Советском Союзе.

Крим купил свою почтовую открытку в представительстве Аэрофлота в Лондоне. Негашеные советские марки, которые можно было наклеить на открытку (так, чтобы это соответствовало внутренним почтовым тарифам), были запросто куплены в специализированном филателистическом магазине Стенли Гиббонса. На открытке, представляющей из себя изображение сверхзвукового, пассажирского реактивного самолета Ту-144, было написано по-русски:

«Я только что выехал в командировку в Хабаровск с партийной группой нашего завода. Был так взволнован, что едва не забыл написать тебе. Поздравляю тебя с днем рождения 10-го числа. Твой двоюродный брат Иван».

Хабаровск расположен в дальневосточной части Сибири, рядом с Японским морем, – группа, которая должна была бы вылететь в этот город рейсом Аэрофлота, обязательно должна была воспользоваться тем же залом для отправляющихся пассажиров, что и транзитные пассажиры с рейса на Японию. Письмо было адресовано Давиду Мишкину по его Львовскому адресу.

Азамат Крим вылетел рейсом Аэрофлота из Лондона в Москву, чтобы пересесть там на рейс Аэрофлота в токийский аэропорт Нарита. У него был билет в один конец. Ему пришлось прождать около двух часов в зале для транзитных пассажиров в Москве. Здесь он опустил подготовленную открытку в почтовый ящик и вылетел в Токио. Сразу же по прибытии он пересел на рейс Джапэн Эйрлайнз и вернулся в Лондон.

Служащие КГБ в почтовом отделении московского аэропорта проверили открытку и, предположив, что она была отправлена каким-то русским своему украинскому кузену, – оба из которых проживали и работали внутри СССР, – отправили ее по адресу. Три дня спустя она прибыла во Львов.


В то время, как уставший и по горло сытый перелетами на реактивных самолетах крымский татарин возвращался по воздуху из Японии, меньший по размеру реактивный самолет внутренней норвежской авиалинии Бротхенс-САФЕ все еще парил высоко над рыбацким городком Алезундом, вскоре он начал снижаться по направлению к муниципальному аэропорту, расположенному на плоском острове через залив. Сидевший возле иллюминатора Тор Ларсен посмотрел вниз с внезапным приливом возбуждения, которое всегда охватывало его при возвращении в небольшой город, в котором он вырос и который навсегда останется для него родным домом.

Он появился на свет в 1935 году в доме рыбака, стоявшем в старом квартале Бугольмен, который уже давно был снесен, чтобы освободить место под строительство шоссе. Перед войной Бугольмен был рыбацким кварталом – масса деревянных домиков, выкрашенных в серый, голубой и ярко-красный цвета. Как и у всех других домов в их ряду, от небольшой веранды в задней части дома начинался двор, спускавшийся прямо к фиорду. Там была построена шаткая деревянная пристань, возле которой его отец, как и другие независимые рыбаки, швартовали свои небольшие суда после возвращения с моря; здесь с самого раннего детства его ноздри щекотал запах смолы, краски, соли и рыбы.

Еще ребенком он часто сидел на пристани своего отца, наблюдая, как мимо проходят большие корабли для швартовки в Сторнескее, и воображая те страны, которые они, должно быть, посетили там, – далеко за западным океаном. Едва ему исполнилось семь лет, как он уже мог управлять своим собственным маленьким яликом в нескольких сотнях ярдах от берега Бугольмена, направляя его туда, где стоявшая напротив, через фиорд, старая гора Сула отбрасывала свою тень на блестевшую на солнце воду.

«Он будет моряком, – заявил его отец, с удовлетворением наблюдая за ним со своей пристани, – не рыбаком, который останется вблизи этих берегов, а настоящим моряком».

Ему было пять, когда в Алезунд пришли немцы – огромные люди в серых шинелях, топавшие по мостовым подкованными сапогами. Настоящую войну он увидел, когда ему исполнилось семь. Стояло лето, и, поскольку в школе Норвой были каникулы, отец разрешил ему поехать с ним на рыбалку. Вместе с остальной рыболовной флотилией из Алезунда лодка отца вышла далеко в море под охраной немецкой лодки класса «Е». Ночью он проснулся оттого, что вокруг него двигалось множество людей. Вдалеке на западе мигали огоньки на мачтах флотилии с Оркнейских островов.

Рядом с суденышком его отца на волнах колыхалась весельная шлюпка, а на палубе команда лихорадочно переставляла ящики с селедкой. Прямо перед его изумленными глазами из тайника под этими ящиками появился бледный и изможденный молодой человек, которому помогли забраться в шлюпку. Через несколько минут она растворилась во тьме, двигаясь к оркнейской флотилии, – очередной радист из Сопротивления отправился в Англию для подготовки. Отец взял с него обещание никогда не упоминать о том, что он увидел. Неделю спустя вечером в Алезунде послышались щелчки ружейных выстрелов, и мать велела ему особенно усердно молиться, потому что его школьный учитель отправился на небеса.

К тому времени, когда он превратился в подростка, растущего не по дням, а по часам, – но уж точно быстрее, чем его мать успевала подгонять одежду, из которой он вырастал, – он увлекся радио и через два года сконструировал свой собственный приемопередатчик. Отец смотрел на созданный им аппарат с восхищением, – это было выше его понимания. Тору было уже шестнадцать, когда на следующий день после Рождества 1951 года он поймал «СОС» с терпящего бедствие посреди Атлантики корабля. Это был «Флаинг Энтерпрайз», чей груз сместился в трюме и теперь, во время шторма, показал себя.

В течение шестнадцати дней весь мир и норвежский подросток с замиранием сердца следили за тем, как американский капитан датского происхождения Курт Карлсен, отказавшись покинуть свое тонущее судно, кабельтов за кабельтовым постепенно продвигал его через бурю к южному побережью Англии. Тор Ларсен часами просиживал на чердаке, не снимая наушников и наблюдая сквозь слуховое окошко за разбушевавшимся океаном, начинавшимся сразу же за входом в фиорд, – он страстно желал старенькому сухогрузу благополучно добраться до порта. Но в конце концов 10 января 1952 года корабль затонул, не дойдя всего пятидесяти семи миль до гавани Фалмута.

Ларсен слышал по своему радио все перипетии этой борьбы, – последние, затухающие свистки, извещавшие о гибели судна и известие о спасении его бесстрашного капитана. После этого он снял наушники, отложил их в сторону и спустился вниз к родителям, которые сидели за столом.

– Я принял решение, – известил он, – относительно того, кем собираюсь стать. Я буду капитаном дальнего плавания.

Спустя месяц он поступил на службу в торговый флот.


Самолет коснулся взлетной полосы и покатил на остановку возле небольшого уютного здания аэропорта, возле автостоянки которого в пруду плавали гуси. Его жена Лиза ожидала его с шестнадцатилетней дочерью Кристиной и четырнадцатилетним сыном Куртом. Эта парочка верещала, словно сороки – и во время короткой поездки через остров до парома, и на пароме, который перевез их через фиорд до Алезунда, и всю дорогу до дома, – их комфортабельного дома в стиле ранчо в стоявшем на отшибе пригороде Боунсете.

Как хорошо быть дома, подумалось ему. Он повезет Курта на рыбалку в Боргунд Фьорд, как и его отец брал его, когда он был юношей, – они устроят пикник в эти последние оставшиеся от лета деньки прямо в их небольшом катере с каютой или на каком-нибудь одном из крошечных зеленых островков, разбросанных по всему фиорду. Впереди его ждал трехнедельный отпуск, – потом Япония, а в феврале – капитанский мостик на самом крупном корабле, который когда-либо видел мир. Он проделал огромный путь от деревянного домика в Бугольмене, но Алезунд по-прежнему был его домом, и ни одно место во всем мире не могло с ним сравниться для этого потомка викингов.


Ночью 23 сентября «Гольфстрим», изготовленный корпорацией Грумман, окрашенный в цвета известной гражданской авиакомпании, поднялся в воздух с военно-воздушной базы Эндрюс и направился на восток через Атлантику, имея на борту дополнительные баки с топливом, чтобы совершить длительный перелет до аэропорта Шэннон. В ирландской системе контроля за воздушным сообщением он проходил как обычный чартерный рейс. Когда самолет приземлился в Шэнноне, его сразу же передвинули подальше в темноту, – в ту сторону взлетного поля, которая находилась вдалеке от здания этого международного аэропорта, и где самолет был окружен пятью черными лимузинами с задернутыми занавесками. Госсекретарь Дэвид Лоуренс и шесть сопровождавших его официальных лиц были встречены послом США и главой канцелярии посольства, после чего все пять лимузинов покинули территорию аэропорта сквозь боковые ворота в проволочном ограждении. Машины двигались через погруженную в сон сельскую местность в направлении графства Мит.

В ту же ночь двухмоторный реактивный Ту-134 Аэрофлота дозаправился в аэропорту Шенефельд Восточного Берлина и направился на запад над территориями Германии и Нидерландов в сторону Британских островов и Ирландии. О нем сообщалось, как о специальном рейсе Аэрофлота, который должен был привезти в Дублин торговую делегацию. Именно в таком качестве английские воздушные диспетчеры передали этот рейс своим ирландским коллегам после того, как самолет пересек побережье Уэльса. В Ирландии рейс перехватили военные диспетчеры, и за два часа до рассвета самолет приземлился на базе ирландских ВВС Балдонелл рядом с Дублином.

Здесь «Ту» поставили между двумя ангарами, чтобы его нельзя было увидеть из остальных зданий аэропорта, где его встречал советский посол, ирландский замминистра иностранных дел и шесть лимузинов. Министр иностранных дел Рыков и сопровождающие его лица быстро заскочили в машины, занавески на которых были задернуты, и покинули территорию авиабазы.

На высоких берегах реки Бойн, среди необыкновенно красивого ландшафта, недалеко от торгового города Слейн в графстве Мит стоит замок Слейн – наследственное владение семейства Конингэм, графов Маунт Чарльз. Молодого графа конфиденциально попросили от имени ирландского правительства провести недельный отпуск вместе со своей необыкновенно красивой графиней в каком-нибудь фешенебельном отеле на западе страны, а свой замок сдать на несколько дней в аренду правительству. Граф согласился. На ресторан, который стоял рядом с замком, повесили объявление «Закрыто на ремонт», его персоналу дали недельный отпуск; вместо них там появилась правительственная обслуга, а вокруг замка в самых разных местах расположились ирландские полицейские в штатском. Как только обе кавалькады лимузинов проехали внутрь, ворота сразу же были плотно закрыты. Если местные жители и заметили что-то, у них хватило ума никому не упоминать об этом.

Оба государственных деятеля встретились для краткого завтрака в столовой времен одного из королей Георгов возле отделанного мрамором камина, приписываемого Адаму.

– Дмитрий, как я рад видеть вас снова, – сказал Лоуренс, протягивая руку для рукопожатия.

Рыков энергично потряс ее. Он посмотрел вокруг себя на серебро, подаренное Георгом IV и портреты рода Конингэмов, развешанные на стенах.

– Вот, значит, как вы живете, декадентствующая буржуазия, – протянул он.

– Хотелось бы, чтобы так было, Дмитрий, очень хотелось бы, – расхохотался Лоуренс.

Ровно в одиннадцать, в окружении своих помощников, оба уселись за стол переговоров в великолепной готической круговой библиотеке, спроектированной Джонсоном. Время для шуток прошло – надо было заниматься делом.

– Господин министр иностранных дел, – обратился Лоуренс, – мне кажется, что и у вас, и у нас есть кое-какие проблемы. Нас беспокоит продолжающаяся гонка вооружений в наших двух странах, которую, кажется, ничто не способно не только остановить, но даже замедлить, – нас это очень сильно беспокоит. Вас же, по-видимому, заботит предстоящий урожай в Советском Союзе. Надеюсь, что совместными усилиями мы сможем найти способы разрешить стоящие перед нами проблемы.

– Я также надеюсь на это, господин государственный секретарь, – осторожно ответил Рыков. – Что вы задумали?


Имеется всего один авиарейс в неделю из Афин в Стамбул, его совершают по вторникам самолеты компании Сабена, вылетающие из афинского аэропорта Элленикон в 14.00 и приземляющиеся в Стамбуле в 16.45. Во вторник, 28 сентября, этим рейсом вылетел Мирослав Каминский, проинструктированный Эндрю Дрейком закупить для него замшевые и кожаные пиджаки, которыми он собирался торговать в Одессе.


В тот же день госсекретарь Лоуренс закончил докладывать специальному комитету Совета национальной безопасности, собравшемуся в Овальном кабинете.

– Господин президент, господа, мне кажется, дело у нас в кармане. При условии, что Максим Рудин сумеет удержать контроль за Политбюро и заключит этот договор. Предложение заключается в следующем: мы и Советы посылаем каждые по две команды на возобновляемые переговоры по ограничению стратегических вооружений. Предполагаемое место – вновь Ирландия. Ирландское правительство подготовит подходящий конференц-зал и места для проживания членов делегаций при условии, что и мы и Советы дадут на это согласие. Одна делегация с каждой стороны усядется друг против друга за стол, чтобы обсудить широкий круг вопросов по ограничению стратегических вооружений. Здесь действительно многое можно будет обсудить: я добился от Дмитрия Рыкова уступки в отношении того, что предмет переговоров не должен исключать термоядерные вооружения, стратегическое оружие, международные инспекции, тактическое ядерное оружие, обычное оружие, количество войск, а также вопрос их разъединения вдоль линии железного занавеса.

Послышался единый возглас одобрения и удивления со стороны остальных семи человек, присутствующих на совещании. Ни одна предыдущая американо-советская конференция по ограничению вооружений не затрагивала столь широкого крута вопросов. Если по всем этим вопросам удастся добиться продвижения в сторону реальной и контролируемой разрядки международной напряженности, это, действительно, окажет положительное воздействие на дело мира.

– На этих переговорах будет обсуждаться то, чему, как подразумевается, и посвящена эта конференция, и поскольку весь мир заинтересован в ее успехе, необходимо будет организовать предоставление обычных бюллетеней для прессы, – резюмировал госсекретарь Лоуренс. – И еще одно: в тени основной конференции будет проходить вторая конференция технических экспертов, предметом переговоров которых будет продажа Советам, – условия этого еще надо будет обговорить, но, вероятно, по меньшим, чем мировые, ценам, – итак, продажа до пятидесяти пяти миллионов тонн зерна, технологий для производства потребительских товаров, добычи нефти и компьютеров. На каждой стадии переговоров будет существовать прямая связь между первой и второй делегациями с каждой стороны. Скажем, они делают уступку по вооружениям, мы – скидываем цену с наших товаров.

– Когда планируется начать переговоры? – осведомился Поклевский.

– Это несколько удивительно, – ответил Лоуренс. – Обычно русские предпочитают работать очень медленно. А теперь, похоже, спешат: они хотят начать через две недели.

– Боже, не можем же мы с колес подготовиться за две недели! – воскликнул министр обороны, чье министерство в данном случае было вовлечено напрямую.

– Надо подготовиться, – веско заметил президент Мэтьюз. – У нас может просто больше не быть такого шанса. Кроме того, наша делегация по ОСВ уже готова и получила необходимые указания. По правде сказать, они были готовы уже много месяцев назад. Надо будет привлечь сюда министерства сельского хозяйства, торговли и технологий, – и как можно скорее. Нам надо собрать делегацию, которая будет вести переговоры по оборотной стороне этого дела: торговле и технологиям. Господа, пожалуйста, позаботьтесь об этом. Займитесь этим немедленно.


На следующий день Максим Рудин представил этот же вопрос несколько иначе своему Политбюро.

– Они ухватили наживку, – заявил он, сидя во главе стола. – Как только они сделают уступку по пшенице или технологиям в одном зале для переговоров, мы сделаем минимально возможную уступку в другом зале. Мы получим наше зерно, товарищи, мы накормим народ, отодвинем угрозу голода, – и все это по минимальной цене. В конце концов, американцам никогда не удавалось переиграть русских на переговорах.

Послышался всеобщий гул одобрения.

– Какие уступки? – рявкнул Вишняев. – Как далеко отбросят эти уступки Советский Союз и триумф марксизма-ленинизма во всем мире?

– Что касается вашего первого вопроса, – отпарировал Рыков, – мы не сможем узнать, пока не закончим переговоры. Что же до второго – значительно меньше, чем отбросил бы нас голод.

– Необходимо прояснить два пункта, прежде чем мы примем решение: вести нам переговоры или нет, – заявил Рудин. – Первое, Политбюро будет постоянно информироваться на каждом этапе, поэтому если наступит момент, когда цена окажется слишком высокой, мы всегда будем иметь возможность на нашем заседании прервать переговоры, тогда я вынужден буду уступить товарищу Вишняеву и обратиться к его плану ведения войны весной следующего года. Второе, любые уступки, которые мы вынуждены будем сделать, чтобы получить пшеницу, не обязательно должны действовать в течение длительного времени после того, как будут произведены поставки.

На лицах некоторых людей, сидящих вокруг стола, появились широкие улыбки. Это был тот тип реальной политики, к которому члены Политбюро более привыкли, примером этому может служить то, как они превратили старые хельсинкские соглашения о разрядке в фарс.

– Очень хорошо, – сказал Вишняев, – но я думаю, что мы должны установить точные границы для наших делегаций на переговорах, за которые они не должны переступать в своих уступках.

– На это у меня нет никаких возражений, – сообщил Рудин.

Собравшиеся обсуждали этот вопрос примерно еще в течение часа с половиной. Рудин получил необходимые голоса за ведение переговоров, но опять с тем же незначительным преимуществом в семь голосов против шести.


В последний день месяца Эндрю Дрейк стоял в тени, отбрасываемой портовым краном, и наблюдал, как на «Санандрии» задраивают люки. На палубе в глаза бросались «вакуваторы», предназначенные для Одессы, – мощные всасывающие машины, которые, действуя наподобие пылесоса, должны были всасывать зерно из трюма корабля и сразу же подавать его в элеватор. Советский Союз, должно быть, хочет повысить свои возможности для перевалки зерновых грузов, подумалось ему, хотя и неизвестно почему. Под верхней открытой палубой располагались вилочные погрузчики для выгрузки в Стамбуле и сельскохозяйственная техника для Варны, в Болгарию, – часть перегруженных товаров, поставленных в Пирей аж из Америки.

Он увидел, как представитель агента сошел с корабля, пожав на прощание руку капитану Таносу. Танос оглядел пирс и заметил фигуру Дрейка, направляющуюся к нему, – в одной руке он держал чемодан, другая была занята сумкой, заброшенной на плечо.

Оказавшись в кабине капитана, Дрейк протянул ему свой паспорт и справки о проведенной вакцинации. Он расписался в судовом контракте и стал после этого членом команды. Пока он возился в кубрике, распихивая по углам свое снаряжение, капитан Танос внес его фамилию в список команды, успев проделать это до того, как на борт поднялся чиновник греческой иммиграционной службы. В каюте капитана они пропустили, как это водится, пару рюмок.

– У меня на борту еще один матрос, – сказал Танос как бы между прочим.

Иммиграционный чиновник проглядел список и кучу матросских книжек и паспортов, разложенных перед них. Большая часть их была греческими, но было и шесть иностранцев. Британский паспорт Дрейка резко выделялся на их фоне. Иммиграционный чиновник выудил именно его и стал шелестеть его страницами. Изнутри выпала пятидесятидолларовая банкнота.

– Безработный, – заметил Танос, – пытается добраться до Турции и дальше на Восток. Думает, что вы будете рады, если избавитесь от него.

Пять минут спустя удостоверения личности команды возвратились в деревянный ящик, а судовые документы были проштампованы, получив таким образом разрешение на выход из порта. Уже начинало темнеть, когда отдали швартовы, и «Санандрия», отойдя от пристани, сначала двинулась на юг, прежде чем повернуть на северо-восток в сторону Дарданелл.

Внутри корабля члены команды собрались за грязным обеденным столом. Один из них страстно надеялся, что никто из других матросов не заглянет под матрас на его койке, где была спрятана винтовка типа «Сако Хорнет». В Москве предназначенная для нее мишень сидела в это время за великолепным ужином.

Глава 7

В то время, как высокопоставленные лица в полной тайне были погружены в бешеную деятельность в Вашингтоне и Москве, старушка «Санандрия» потихоньку шлепала себе на северо-восток в сторону Дарданелл и Стамбула.

На второй день Дрейк заметил, как мимо проплыли голые и коричневые холмы Галлиполи, а пролив, разделявший европейскую и азиатскую части Турции, расширился в Мраморное море. Капитан Танос, который знал эти воды так же хорошо, как двор у себя дома на Хиосе, сам вел корабль, отказавшись от лоцмана.

Мимо них вихрем промчались два советских крейсера, направляющиеся из Севастополя в Средиземное море для наблюдения за маневрами шестого флота США. Сразу же после захода солнца показались огоньки Стамбула и моста Галатея, соединяющего два берега Босфора. На ночь «Санандрия» встала на якорь, а утром вошла в стамбульский порт.

Пока с корабля выгружали вилочные погрузчики, Эндрю Дрейк получил от капитана Таноса свой паспорт и соскользнул на берег. В обусловленном месте в центре Стамбула он встретился с Мирославом Каминским, где получил от него огромный тюк с пиджаками и пальто из кожи и замши. Когда он вернулся на корабль, капитан Танос удивленно приподнял бровь.

– Вы что, боитесь, что ваша девушка замерзнет? – спросил он.

Дрейк отрицательно покачал головой и рассмеялся.

– Матросы сказали мне, что половина команды берет их с собой на берег в Одессе, – сообщил он. – Мне показалось, что так мне легче всего удастся пронести мой груз.

Греческий капитан ничуть не удивился этому. Для него отнюдь не было тайной, что полдюжины его матросов также принесут подобный груз, когда вернутся на борт, чтобы продать эти модные пальто и джинсы спекулянтам на черном рынке Одессы в пять раз дороже их первоначальной цены.

Через тридцать часов «Санандрия» миновала Босфор, за кормой у нее остался Золотой Рог, – корабль держал курс на Болгарию, чтобы разгрузить там свои трактора.


Точно на запад от Дублина раскинулось графство Килдэр, знаменитое местечком Каррэ, где в Ирландии проводятся скачки, и тихим торговым городком Селбридж. На окраине Селбриджа возвышается самое большое и красивое в стране здание со статуей Афины Паллады на фронтоне – величественный Каслтаун Хаус. С согласия американского и советского послов правительство Ирландии предложил Каслтаун как место проведения конференции по разоружению.

В течение недели бригады маляров, штукатуров, электриков и садовников работали день и ночь, придавая последние штрихи двум залам, предназначенным для работы двух связанных между собой конференций, хотя никто не понимал причины, по которой вдруг возникла необходимость во второй конференции.

Фасад только главного здания имеет в длину 142 фута, а от каждого его угла заведенные под крышу коридоры с колоннами ведут в другие постройки. В одном из этих крыльев размещаются кухня и помещения для обслуживающего персонала, – здесь будет квартировать и американская служба безопасности, в другом крыле устроена конюшня, над которой размещаются также вспомогательные помещения, предназначенные для русских телохранителей.

Главное здание должно было служить одновременно как место для проведения конференции, а также жилищем для второстепенных дипломатов, которых собирались разместить в многочисленных комнатах для гостей на верхнем этаже. Только оба главы соответствующих делегаций и их ближайшие помощники должны были каждую ночь возвращаться в свои посольства, так как там имелось соответствующее оборудование для шифросвязи с Вашингтоном и Москвой.

На этот раз не было нужды в особой секретности, за исключением, разве, второй конференции. Освещаемые фотовспышками корреспондентов, собравшихся со всего мира, в Дублин прибыли оба министра иностранных дел, Дэвид Лоуренс и Дмитрий Рыков, которых встречали президент и премьер-министр Ирландии. После традиционных рукопожатий перед телекамерами и тостов, поднятых за здоровье друг друга, они оставили Дублин и двумя колоннами автомобилей отправились в Каслтаун.

В полдень 8 октября оба государственных деятеля и сопровождавшие их двадцать советников вошли в огромную Лонг Гэллери, отделанную изделиями из фарфора «веджвуд» голубого цвета в стиле Помпей, – этот зал имеет в длину 140 футов. Почти вся середина этого зала была занята сверкающим столом в стиле одного из Георгов, с каждой стороны которого и расселись делегации. По сторонам каждого министра сидели эксперты по оборонным вопросам, системам вооружений, ядерной технологии, космосу и ведению боевых действий с использованием танковых соединений.

Оба государственных деятеля прекрасно отдавали себе отчет, что их присутствие здесь необходимо только для того, чтобы формально возвестить об открытии конференции. После официальной церемонии открытия и договоренности о повестке дня они должны были вылететь домой, оставив переговоры на попечение глав делегаций – профессора Ивана И. Соколова со стороны Советов и бывшего заместителя министра обороны Эдвина Дж. Кэмпбелла со стороны американцев.

Оставшиеся помещения на этом этаже были отданы в распоряжение стенографистов, машинисток и аналитиков.

На один этаж ниже (на первом этаже) в огромной столовой Каслтауна, окна которой были задернуты занавесями, чтобы приглушить падающие на юго-восточный фасад усадьбы солнечные лучи, – не поднимая шумихи, занимали места члены делегации на второй конференции. Главным образом это были специалисты по технологиям, эксперты по зерну, нефти, компьютерам и промышленности.

На втором этаже Дмитрий Рыков и Дэвид Лоуренс по очереди произнесли краткую приветственную речь, в которой выразили надежду и уверенность, что конференции удастся преуспеть в решении проблем, стоящих перед миром. После этого они сделали перерыв на обед.

После обеда профессор Соколов имел беседу наедине с Рыковым перед его отлетом в Москву.

– Вам известно наше положение, товарищ профессор, – сказал Рыков. – По чести сказать, незавидное. Американцы будут стараться получить все, что только смогут. Ваша задача заключается в том, чтобы держаться до последнего и свести к минимуму наши уступки. Но мы должны получить это зерно; несмотря на это, каждая уступка по уровням вооружений и размещению войсковых соединений в Восточной Европе должна немедленно сообщаться в Москву. Это должно быть сделано потому, что Политбюро хочет быть вовлечено в процесс одобрения или забраковывания уступок в чувствительных областях.

Он воздержался от того, чтобы сообщить о том, что под чувствительными областями понимаются те, которые могли бы воспрепятствовать будущему советскому наступлению в Западной Европе, а также о том, что политическая карьера Максима Рудина висит на волоске.

В другой гостиной на противоположной стороне Каслтауна, – эта комната, как и у Рыкова, была предварительно проверена его собственными специалистами по электронике на предмет обнаружения возможных «жучков», – Дэвид Лоуренс совещался с Эдвином Кэмпбеллом.

– Теперь все в твоих руках, Эд. Здесь будет все по-другому, чем в Женеве. Проблемы, стоящие перед Советами, не позволят им постоянно затягивать переговоры, делать перерывы и поминутно сноситься с Москвой, что тянулось бы неделями. По моему подсчету, они должны заключить соглашение с нами не позднее чем через шесть месяцев. Либо они сделают это, либо не получат зерна. С другой стороны, Соколов будет драться за каждый дюйм на этом пути. Нам известно, что каждая уступка по вооружениям должна немедленно сообщаться Москве, но и Москве придется на этот раз быстро принимать решение: согласиться или отказать, – иначе их время истечет. И последнее, мы знаем, что нельзя загонять Максима Рудина слишком далеко в угол. Если мы сделаем это, его скинут. Но если он не получит пшеницу, его все равно свергнут. Проблема заключается в том, чтобы найти необходимый баланс: получить максимальные уступки, не доводя до восстания в Политбюро.

Кэмпбелл снял очки и сжал пальцами переносицу. Он провел четыре года, мотаясь между Вашингтоном и Женевой, на безуспешные до сих пор переговоры по ОСВ и не был новичком в вопросах ведения переговоров с русскими.

– Черт побери, Дэвид. Звучит здорово. Но ты знаешь, что они никогда не отказываются от принятых заранее решений. Было бы чертовски здорово и сильно помогло бы нам, если бы мы знали, насколько далеко их можно загонять и где находится граница.

Дэвид Лоуренс открыл свой «атташе-кейс» и достал оттуда кипу бумаг. Он протянул их Кэмпбеллу.

– Что это такое? – спросил Кэмпбелл.

Лоуренс ответил, тщательно подбирая слова:

– Одиннадцать дней назад в Москве на заседании Политбюро Максим Рудин и Дмитрий Рыков получили добро на ведение этих переговоров. Но большинством всего в семь голосов против шести. Внутри Политбюро есть фракция, которая хочет прекратить переговоры и свергнуть Рудина. На этом заседании Политбюро установило точные параметры того, что профессор Соколов может или не может уступить, – того, что Политбюро позволит или нет отдать нам. Если превысить эти параметры, Рудина могут скинуть. Если это действительно случится, перед нами раскрываются весьма и весьма печальные перспективы.

– Итак, что же это за бумаги? – спросил Кэмпбелл, держа в руках кипу листов.

– Они поступили из Лондона прошлой ночью, – ответил Лоуренс. – Это стенограмма того, что происходило на заседании Политбюро.

Кэмпбелл в изумлении посмотрел на бумаги.

– Боже, – протянул он, – мы можем теперь диктовать наши собственные условия.

– Не совсем, – поправил его Лоуренс. – Мы можем потребовать максимум того, на что может пойти умеренная фракция внутри Политбюро. Стоит чуть-чуть перегнуть палку, и можно потерять все.


Визит британского премьер-министра и ее министра иностранных дел в Вашингтон два дня спустя описывался в прессе как неофициальный. Очевидной причиной для посещения первой женщины-премьера в Великобритании было выступление с приветственной речью на конференции союза англоговорящих стран с последующим визитом вежливости к президенту Соединенных Штатов.

Но большая часть последнего проходила в Овальном кабинете, где президент Билл Мэтьюз, по бокам которого сидели его советник по национальной безопасности Станислав Поклевский и госсекретарь Дэвид Лоуренс, подробно просветил своих английских гостей о многообещающем начале конференции в Каслтауне. Повестка, сообщил президент Мэтьюз, была согласована с необыкновенной живостью. По меньшей мере, три главных направления для последующего обсуждения были определены двумя делегациями с минимальными придирками со стороны Советов, хотя обычно они возражают по каждой точке и запятой.

Президент Мэтьюз выразил надежду, что после многих лет бесплодных переговоров Каслтаун наконец может привести к всестороннему соглашению о сокращении вооружений и численности войск, размещенных вдоль железного занавеса от Балтийского до Эгейского морей. Решающий момент наступил, когда встреча двух глав правительств подходила к концу.

– Мы считаем жизненно необходимым, мэм, чтобы та информация, которой мы располагаем сейчас и без которой конференция вполне способна закончиться неудачей, – чтобы эта информация продолжала к нам поступать.

– Вы имеете в виду «Соловья», – решительно уточнила британский премьер-министр.

– Именно его, мэм, – подтвердил Мэтьюз. – По нашему мнению, «Соловей» должен продолжать свою работу.

– Я вас поняла, господин президент, – спокойно ответила она. – Но мне известно, что уровень риска в этой операции очень велик. Я не даю прямых указаний сэру Найджелу Ирвину в отношении того, как он должен или не должен вести себя в руководстве его службой. Я полностью доверяю ему в этом отношении. Но я сделаю все, что смогу.

Только после того, как перед главным фасадом Белого дома закончилась традиционная церемония проводов английских гостей, – с не менее традиционным подходом к лимузинам и улыбками перед телекамерами, – Станислав Поклевский дал волю своим чувствам:

– В этом мире нет такой опасности для этого русского агента, которую можно сравнить с успехом или провалом переговоров в Каслтауне.

– Согласен, – сказал Билл Мэтьюз, – но Боб Бенсон сказал мне, что на данной стадии опасность заключается и в самом разоблачении «Соловья». Если это произойдет и его поймают, Политбюро узнает, что он успел передать нам. В этом случае их реакцию в Каслтауне вполне можно предвидеть: ничего хорошего для нас, во всяком случае. Поэтому «Соловья» надо будет либо заставить замолчать, либо вывезти, но только после того, как договор будет готов и подписан. А на это вполне может уйти еще шесть месяцев.


В этот же вечер, когда в Вашингтоне вовсю еще сияло солнце, в Одессе оно уже садилось, – в это время на рейде отдала якорь «Санандрия». Когда замолк стук якорной цепи, на сухогрузе воцарилось молчание, прерываемое только слабым жужжанием генераторов и посвистыванием стравливаемого пара. Эндрю Дрейк стоял на полубаке, оперевшись о перила, и смотрел на мигавшие в порту и городе огоньки.

К западу от корабля, в северной оконечности порта, был расположен нефтяной терминал, огороженный цепным заграждением. К югу порт был защищен выходящим далеко в море молом. В десяти милях за этим молом в море впадает река Днестр, в болотистой дельте которого за пять месяцев до этого Мирослав Каминский похитил ялик и сделал свой отчаянный рывок к свободе. А теперь благодаря ему Эндрю Дрейк, или точнее Андрий Драч, возвратился на землю своих предков. И в этот раз он прибыл вооруженным.

В этот же вечер капитану Таносу сообщили, что он будет допущен в порт для швартовки на следующее утро. Портовые санитарные и таможенные власти поднялись на борт «Санандрии», но весь час, пока оставались там, провели вместе с капитаном Таносом в его каюте, дегустируя марочное шотландское виски, которое тот приберегал для подобных случаев. Никакого обыска корабля не производилось. Наблюдая за катером, который отчалил от борта судна, Дрейк размышлял: предал или нет его капитан Танос. Это было нетрудно проделать: Дрейка арестуют на берегу, а Танос поплывет дальше с его 5000 долларов США.

Все зависит от того, – подумал он – поверил Танос или нет его истории о провозе денег для невесты. Если да, тогда у него не было причин для того, чтобы предавать его, поскольку это было не такое уж большое преступление, да и случалось сплошь и рядом: его собственные матросы привозили в Одессу контрабандные товары с каждым рейсом, а долларовые банкноты – это всего лишь еще одна разновидность контрабанды. С другой стороны, если бы винтовка и пистолеты были обнаружены, проще всего было бы выбросить их все в море, а самого Дрейка ссадить с корабля по возвращении в Пирей. Но несмотря на эти успокаивающие мысли, в эту ночь он не мог ни есть, ни спать.

Сразу после рассвета на борт поднялся лоцман. На «Санандрии» подняли якорь и при помощи буксира начали медленно проводить корабль между волноломов к его стоянке. Дрейку было известно, что судам часто приходилось подолгу ждать своего места на стоянке в этом самом оживленном из незамерзающих портов Советского Союза. Должно быть, им здорово нужны эти «Вакуваторы», пришло ему на ум. Он не знал, насколько они были нужны в действительности. После того, как береговые краны стали разгружать сухогруз, свободной от вахты команде разрешили сойти на берег.

За время рейса Дрейк успел подружиться с судовым плотником, греческим матросом средних лет, которому довелось побывать в Ливерпуле и который теперь охоч был попрактиковаться в двадцати известных ему английских словах. Он постоянно повторял их всякий раз при встрече Дрейка во время этого рейса, – причем с необыкновенной радостью – и всякий раз Дрейк кивал ему энергично в ответ в знак одобрения. На языке жестов и по-английски он объяснил Константину, что в Одессе у него есть девушка, которой он везет подарки. Константин одобрил это.

Вместе с примерно десятком других моряков они сошли по трапу и направились к воротам, ведущим из порта. Дрейк нес с собой одну из своих лучших дубленок, хотя день был довольно теплым. Константин нес в полотняной сумке, заброшенной на плечо, набор бутылок шотландского виски в экспортном исполнении.

Весь район Одесского порта огражден от города и его жителей высоким проволочным забором с колючей проволокой наверху. В дневное время главные ворота в порт обычно стоят открытыми и проезд загораживает только окрашенный в красно-белый цвет шлагбаум. Здесь проезжают грузовые автомобили; охрану несут один таможенник и два вооруженных милиционера.

Рядом с воротами построено длинное, узкое здание барачного типа, в котором одна дверь находится на территории порта, а другая – снаружи. Группа моряков с «Санандрии» во главе с Константином вошла в первую дверь. Внутри был длинный прилавок, возле которого стоял таможенник, и паспортный стол, за которым сидели иммиграционный чиновник и милиционер. Все трое выглядели неряшливо и исключительно утомленно. Константин приблизился к таможеннику и опустил на прилавок свою сумку, тот открыл ее и извлек бутылку виски. Константин показал жестом, что это – подарок от него. Таможенник изобразил дружелюбную улыбку, кивнул и засунул бутылку под прилавок.

Константин обхватил своей мускулистой рукой Дрейка и указав на него, сказал по-русски: «Друг». Таможенник кивнул в знак того, что он понял, что новичок – друг греческого плотника и с ним нужно обращаться соответственно. Дрейк широко улыбнулся, отступил назад и посмотрел на таможенника так, как обычно смотрят на клиента продавцы галантерейных товаров. Затем он сделал шаг вперед, скинул дубленку и показал ее на вытянутых руках, указывая, что у него и таможенника был примерно одинаковый размер. Чиновник и не подумал примеривать ее: дубленка была великолепной и стоила по крайней мере его месячную зарплату. Он улыбнулся в знак благодарности, запихнул пальто под стол и сделал знак, что вся группа может проходить.

Ни иммиграционный служащий, ни милиционер ничуть не удивились: вторая бутылка виски предназначалась им на двоих. Моряки с «Санандрии» оставили у иммиграционного чиновника свои матросские книжки (Дрейк оставил свой паспорт) и получили взамен пропуска на берег, которые тот доставал из кожаной сумки, висевшей у него на плече. Через несколько минут группа с «Санандрии» выплеснулась из барака на освещенную солнцем площадь.

Местом встречи Дрейку было назначено небольшое кафе, расположившееся в припортовой зоне на одной из старинных, мощенных булыжником улочек, недалеко от памятника Пушкину, где от доков местность резко повышается к основной части города. Он нашел его через тридцать минут блуждания по улицам, перед этим он избавился от своих приятелей-матросов под предлогом того, что ему необходимо встретиться с его мифической девушкой. Константин не выразил на это ни малейшего возражения: ему в свою очередь надо было встретиться со своими друзьями из теневой экономики, чтобы договориться о поставке рюкзака, набитого хлопчатобумажными джинсами.

Сразу после полудня в кафе пришел Лев Мишкин. Он вел себя очень осторожно, сел за отдельный столик, ничем не показав, что узнал Дрейка. После того, как он закончил пить свой кофе, он поднялся и вышел из кафе. Немного погодя Дрейк последовал за ним. Только после того, как они дошли до широкого Приморского бульвара, он дал Дрейку возможность нагнать себя. Они переговаривались, не замедляя шага.

Дрейк согласился с тем, чтобы в этот же вечер совершить первую ходку: он засунет пистолеты за пояс, а усилитель изображения – в спортивную сумку с двумя звенящими при соприкосновении друг с другом бутылками виски. В это же время через таможню будет проходить много членов команд с других западных судов, чтобы провести вечерок в припортовых барах. Он наденет другую дубленку, чтобы прикрыть пистолеты, засунутые за пояс, а поскольку вечером довольно прохладно, застегнутая на все пуговицы дубленка не привлечет внимания. Мишкин и его друг Давид Лазарев должны будут встретить Дрейка в темноте возле памятника Пушкину, где и заберут снаряжение.

Сразу же после восьми часов в этот вечер Дрейк вынес первую партию снаряжения. Он приветственно помахал таможеннику, который помахал в ответ и прокричал что-то своему коллеге, сидевшему на паспортном контроле. Служащий иммиграционного управления протянул ему береговой пропуск в обмен на его паспорт и движением подбородка указал на открытую дверь в город Одесса, которой Дрейк и воспользовался. Он почти уже дошел до подножия памятника Пушкину и видел гордо поднятую к звездам голову этого писателя, когда из темноты под каштанами, которые заполняют в Одессе все свободные места, появились две фигуры и присоединились к нему.

– Какие-нибудь проблемы? – поинтересовался Лазарев.

– Никаких, – ответил Дрейк.

– Давайте закончим с этим делом, – поторопил Мишкин.

В руках у обоих были портфели, без которых в Советском Союзе, кажется, не обходится никто. В этих портфелях носят не документы, как можно было бы подумать, – они представляют из себя всего лишь мужской вариант сеток, которые носят с собой женщины и которые называются «авоськами». Они получили это название, потому что люди, которые берут их с собой, хранят надежду на то, что наткнутся на стоящий потребительский товар и купят его до того, как его успеют продать или сформируется очередь. Мишкин забрал усилитель изображения и засунул его в больший по размеру портфель, Лазарев взял себе оба пистолета, запасные обоймы и коробки с патронами для винтовки и засунул все это в свой портфель.

– Мы отходим завтра вечером, – сообщил Дрейк. – Мне придется принести винтовку завтра утром.

– Черт, – вырвалось у Мишкина, – в дневное время… Давид, ты лучше знаешь район порта. Где мы проделаем это?

Лазарев подумал немного и, наконец, сказал:

– Есть один проулок между двумя мастерскими для ремонта портовых кранов.

Он дал описание окрашенным в тусклые цвета мастерским, расположенным недалеко от порта.

– Это – короткий, узкий переулок. Одним концом он выходит к морю, другой заканчивается тупиком. Ты должен зайти в проулок со стороны моря ровно в одиннадцать ноль-ноль. Я войду с другой стороны, если там будет кто-то еще, не останавливайся, обойди вокруг мастерской и попытайся вновь. Если же в проулке никого не будет, мы сразу же произведем обмен.

– Как ты пронесешь ее? – спросил Мишкин.

– Обмотаю вокруг дубленки, – заявил Дрейк, – и засуну в мешок, – он очень длинный, в нем почти три фута.

– Давайте разбегаться, – предложил Лазарев, – кто-то идет сюда.

Когда Дрейк возвратился на «Санандрию», знакомый таможенник успел смениться, и его обыскали. У него ничего не было. На следующее утро он попросил капитана Таноса об еще одном увольнении на берег под тем предлогом, что он хочет как можно дольше побыть со своей невестой. Танос освободил его от дежурства на палубе и позволил сойти на берег. В таможне наступил момент, когда все повисло на волоске, – его попросили вывернуть карманы. Положив свой мешок на пол, он подчинился: из кармана выпало четыре десятидолларовых бумажки. Таможенник, который, казалось, был не в настроении, предостерегающе помахал Дрейку указательным пальцем и конфисковал доллары. На мешок он даже не взглянул. Дубленки, по всей видимости, считались нормальной контрабандой, доллары же – нет.

В проулке никого не было, кроме Лазарева и Мишкина, двигающихся с одной стороны, и Дрейка, приближающегося к ним с другой. Мишкин внимательно смотрел за спину Дрейку в сторону моря, где был вход в проулок. Когда они поравнялись, он сказал: «Давай», – и Дрейк взгромоздил мешок на плечо Лазарева. Не останавливаясь, он пошел мимо, произнеся на прощание:

– Удачи. Встретимся в Израиле.


Сэр Найджел Ирвин сохранял членство в трех клубах в лондонском Уэст-Энде, но для встречи и обеда с Барри Ферндэйлом и Адамом Монро он предпочел «Брукс». По установившейся давным-давно традиции серьезные дела, предстоявшие им в этот вечер, не обсуждались, пока они не вышли из обеденного зала и не удалились в другую комнату, где им подали кофе, портвейн и сигары.

Сэр Найджел предварительно побеспокоился, чтобы метрдотель зарезервировал для него любимый уголок возле окон, выходящих на Сент-Джеймс стрит, и когда они направились туда, их уже поджидали четыре глубоких кожаных клубных кресла. Монро предпочел заказать бренди и воду, в то время как Ферндэйл и сэр Найджел – графин отборного портвейна, которым славился этот клуб, его поставили на столике между собой. Пока зажигались сигары и отхлебывался кофе, царило ничем не нарушаемое молчание. Со стен на них смотрели картины кисти «дилетантов»: группа прохаживающихся по городу людей восемнадцатого века.

– А теперь, дорогой Адам, что же за проблема? – спросил наконец сэр Найджел.

Монро бросил взгляд на ближайший столик, где о чем-то тихо беседовали два высокопоставленных государственных служащих. Если у них уши на месте, они вполне в состоянии подслушать их разговор. Сэр Найджел перехватил его взгляд.

– Если только мы не станем кричать, – спокойно произнес он, – никто нас не услышит. Джентльмены не слушают разговоры других джентльменов.

Монро обдумал это.

– Мы-то слушаем, – заметил он.

– Мы – другое дело, – вмешался Ферндэйл, – это – наша работа.

– Хорошо, – сказал Монро, – я хочу вывезти «Соловья».

Сэр Найджел внимательно начал изучать кончик своей сигары.

– Вот как, – протянул он, – и есть какая-нибудь особая причина?

– Частично из-за напряжения, – ответил Монро. – Первая пленка, которую мы получили в июле, – ее пришлось украсть и заменить пустой. Это могут обнаружить, поэтому это постоянно камнем висит на душе у «Соловья». Во-вторых, возрастает опасность обнаружения. Добывание каждой следующей стенограммы заседаний Политбюро увеличивает ее. Мы теперь знаем, что Максим Рудин борется за свое политическое выживание и какими будут его преемники, если он уйдет со своего поста. Если «Соловей» проявит небрежность – да даже ему просто не повезет, – его могут схватить.

– Адам, это один из рисков, который связан с переходом на другую сторону, – отпарировал Ферндэйл. – Наша работа связана с ним. Пеньковского тоже поймали.

– В этом-то и дело, – настаивал Монро. – Пеньковский успел передать почти все, что мог. Кубинский ракетный кризис закончился. Русские ничего не могли поделать с тем уроном, который им нанес Пеньковский.

– Я бы полагал разумным подержать еще «Соловья» на его месте, – изрек сэр Найджел. – Он еще и половины того не сделал для нас, чего мог бы добиться.

– Или наоборот, – сказал Монро. – Если «Соловья» вывезти, Кремль никогда не узнает, что он нам передал. Если его поймают, они заставят его говорить. То, что он сообщит им сейчас, вполне хватит для того, чтобы скинуть Рудина. А сейчас, по-моему, как раз тот момент, когда Западу меньше всего нужно свержение Рудина.

– Совершенно верно, – согласился сэр Найджел. – Я принимаю ваше соображение. Но здесь все дело в балансе этих возможностей. Если мы вывезем «Соловья», КГБ будет еще много месяцев проверять, что он успел передать. Предположим, отсутствующую пленку обнаружат, тогда вполне можно подумать, что и после этого осуществлялась утечка информации, – вплоть до того, как он сбежал. Если его поймают, дело еще хуже: из него вытянут все о том, что он успел передать. В результате Рудин вполне может быть свергнут. Даже если предположить, что в этом случае пострадает и Вишняев, переговоры в Каслтауне будут прекращены. Наконец, третий вариант: мы оставляем «Соловья» на месте до тех пор, пока переговоры в Каслтауне не закончатся и не будет подписано соглашение об ограничении вооружений. К тому времени военная фракция внутри Политбюро уже ничего не сможет сделать. Довольно трудный выбор.

– Я бы хотел вывезти его, – заявил Монро, – или, по крайней мере, пусть он заморозит свою активность, перестанет давать информацию.

– А я бы хотел, чтобы он продолжал работать, – известил Ферндэйл, – по крайней мере, до конца переговоров в Каслтауне.

Сэр Найджел обдумывал некоторое время эти альтернативные предложения.

– Сегодняшнее утро я провел у премьер-министра, – наконец веско сказал он. – Премьер высказала просьбу, настоятельную просьбу, от своего имени и от имени президента США. В данный момент я не могу отвергнуть эту просьбу, если только не получу действительно веские доказательства того, что «Соловей» находится на грани провала. Американцы полагают жизненно важным, – для того, чтобы быть в полной уверенности в заключении всеобъемлющего соглашения в Каслтауне, – чтобы «Соловей» постоянно, загодя, их информировал о советских позициях на переговорах. По крайней мере, до Нового года. Итак, вот что я вам скажу. Барри, подготовь план для вывоза «Соловья». Что-нибудь такое, что можно будет провернуть очень быстро. Адам, если фитиль под хвостом у «Соловья» станет догорать, мы его вывезем. Быстро. Но в данный момент для нас приоритетное значение имеет успех переговоров в Каслтауне и то, как бы ненароком не разъярить вишняевскую клику. До того, как каслтаунские переговоры войдут в заключительную стадию, мы должны получить еще три-четыре передачи. Советы не могут затягивать заключение того или иного зернового соглашения позднее февраля или марта. После этого «Соловей» может отправляться на Запад, и я уверен, что американцы выкажут ему благодарность в своей обычной манере.


Обед в личных апартаментах Максима Рудина, – в святая святых Кремля, – отличался значительно большей закрытостью, чем ему подобный в лондонском клубе «Брукс». Кремлевским властителям никогда бы и в голову не пришло доверяться порядочности других джентльменов, присутствующих при беседе других, – им просто не позволила бы их врожденная осторожность. Когда Рудин занял свое любимое кресло и знаком указал Иваненко и Петрову их места, никого, кроме молчаливого Миши, поблизости не было.

– Ну и что ты извлек из сегодняшнего заседания? – без всяких вступлений задал Петрову вопрос Рудин.

Руководитель партийных организаций Советского Союза пожал плечами и сказал:

– Нам это удалось. Рыков мастерски сделал доклад. Но нам все равно придется пойти на значительные уступки, если мы хотим получить это зерно, а Вишняев все еще хочет воевать.

Рудин хмыкнул.

– Вишняев хочет получить мое кресло, – заявил он. – Вот, что ему нужно. Это Керенскому нужна война. Хочется использовать войска, пока он еще не слишком стар.

– Ну это, в принципе, одно и то же, – заметил Иваненко. – Если Вишняеву удастся свалить вас, он будет настолько завязан с Керенским, что и не сможет и, самое главное, не захочет отвергнуть рецепт Керенского для разрешения всех стоящих перед Союзом проблем. Он даст Керенскому повоевать следующей весной или в начале лета. Эти двое разрушат все, на что ушли труды двух поколений.

– Что нового из вчерашних бесед? – спросил Рудин.

Ему было известно, что Иваненко вызвал для личных консультаций двух своих главных спецов по операциям в третьем мире. Один был главой подрывных операций во всех африканских странах, другой занимался такими же делами на Среднем Востоке.

– Весьма оптимистические новости, – сообщил Иваненко. – Капиталисты так долго сворачивали свои дела в Африке, что теперь им практически невозможно восстановить свои позиции. И в Вашингтоне, и в Лондоне по-прежнему правят либералы, – по крайней мере, во внешних делах. Они кажутся столь поглощенными Южной Африкой, что, по-моему, просто не замечают Нигерию и Кению. А обе эти страны – на грани того, чтобы упасть к нам в руки. С французами в Сенегале нам труднее работать. На Ближнем Востоке, как я думаю, можно рассчитывать на то, что через три года Саудовская Аравия падет. Они теперь почти окружены.

– А как насчет графика? – поинтересовался Рудин.

– Через несколько лет, самое позднее к 1990 году, мы сможем эффективно контролировать нефть и морские пути. Кампания по разжиганию эйфории в Вашингтоне и Лондоне постоянно расширяется, и она работает.

Рудин выдохнул струю дыма и загасил папиросу в пепельнице, мгновенно поднесенной Мишей.

– Я это уже не увижу, – сказал он, – но вам двоим это удастся. Через десять лет Запад вымрет от недоедания, а нам не придется сделать ни единого выстрела. Вот еще одна причина, по которой надо, пока еще есть время, остановить Вишняева.


В четырех километрах на юго-запад от Кремля, внутри петли, которую делает здесь Москва-река, и не очень далеко от стадиона им. Ленина возвышается старинный Новодевичий монастырь. Его главный вход расположен как раз напротив магазина «Березка», где богатые и привилегированные либо иностранцы могут покупать за твердую валюту предметы роскоши, недоступные для обычных людей.

На территории монастыря имеется три пруда и кладбище, на которое разрешен доступ пешеходам. Привратник редко когда останавливает тех, кто идет туда с букетами цветов.

Адам Монро припарковал свою машину на стоянке возле «Березки» рядом с другими автомобилями, чьи номера раскрывали их принадлежность к привилегированной касте.

«Где вы спрячете дерево?» – любил повторять его инструктор во время обучения. И сам отвечал: «В лесу. А где вы спрячете гальку? На пляже. Всегда и везде стремитесь к естественности».

Монро пересек дорогу, прошел через все кладбище, неся в руках букет гвоздик, и увидел Валентину, которая уже поджидала его возле самого маленького из прудов. Был уже поздний октябрь, и с лежащих к востоку степей налетели первые холодные ветры и серые, хмурые тучи, заполнившие собой все небо. Поверхность воды была покрыта рябью, словно мурашками на холодном ветру.

– Я попросил их там, в Лондоне, – осторожно начал он. – Но они ответили, что пока это слишком рискованно. Сказали, что если вывезти тебя сейчас, сразу же обнаружат пропавшую пленку, а следовательно, что ты передавала стенограммы. По их мнению, в этом случае Политбюро откажется от ведения переговоров в Ирландии и вновь обратится к плану Вишняева.

Ее слегка передернуло, непонятно – то ли от исходившей от пруда прохлады, то ли от страха перед своими хозяевами. Он притянул ее к себе и осторожно обнял.

– Может быть, они и правы, – тихо сказала она. – По крайней мере, сейчас Политбюро ведет переговоры о продовольствии и мире, а не готовится к войне.

– Рудин и его группа, кажется, искренне стремятся к этому, – предположил он.

Она хмыкнула и пробормотала:

– Они такие же негодяи, как и остальные. Если бы на них не оказывали давление, они бы и не подумали поехать туда.

– Ну что ж, давление на них оказывается, – сказал Монро. – Без зерна им никак не обойтись. Мне кажется, мировое сообщество получит этот мирный договор.

– Если это удастся, тогда то, что я проделала, действительно, было не напрасно, – встрепенулась Валентина. – Я не хочу, чтобы Саша рос среди развалин, как пришлось мне, или чтобы он жил с пистолетом в руке. А это то, что они для него готовят, – там, в Кремле.

– Он не будет так жить, – взволнованно сказал Монро. – Поверь мне, дорогая, он вырастет в свободном обществе, на Западе, с тобой – его матерью, и со мной, его отчимом. Мое начальство дало согласие на то, чтобы вывезти тебя следующей весной.

Она посмотрела на него снизу вверх, в глазах у нее заблестела надежда.

– Весной? Ах, Адам, когда же весной?

– Переговоры не могут продолжаться вечно. Кремлю необходимо получить зерно самое позднее к апрелю. К тому времени у них должны будут кончиться запасы. Когда они придут к соглашению на переговорах, – может быть, даже раньше заключения самого договора, – тебя и Сашу вывезут отсюда. Тем временем сократи до минимума тот риск, которому ты подвергаешь себя. Приноси только самый важный материал, который касается мирных переговоров в Каслтауне.

– У меня есть кое-что с собой, – заметила она, качнув сумкой, которая висела у нее на плече. – Это с заседания, состоявшегося десять дней назад. Большая его часть касается технических деталей, которые мне непонятны. Там говорится о допустимых уровнях сокращения мобильных «СС-20».

Монро мрачно кивнул.

– Оперативно-тактические ракеты с ядерными боеголовками, высокоточные и высокомобильные, – их перемещают на гусеничных машинах и прячут в рощах деревьев и под маскировочными сетками по всей Восточной Европе.

Спустя сутки пакет с информацией был на пути в Лондон.


До конца месяца оставалось три дня: по улице Свердлова в центре Киева в сторону своего многоквартирного дома тихо двигалась старушка. Хотя ей был положен автомобиль с личным шофером, она все еще предпочитала ходить пешком на короткие расстояния, – а ведь ей уже было около семидесяти пяти. Но она родилась и выросла в деревне, и у нее были крепкие крестьянские корни. В этот вечер она решила навестить свою подругу, проживавшую в двух кварталах от нее, – расстояние было невелико, и она отпустила шофера до утра. Когда она пересекала дорогу, чтобы подойти к своему подъезду, едва успело пробить десять.

Автомобиль она не успела заметить – он ехал слишком быстро. Примерно минуту она стояла одна посреди дороги: вокруг никого не было, за исключением двух пешеходов, двигавшихся примерно в двухстах ярдах от нее, затем прямо на нее вдруг полетела машина, сверкая фарами и визжа шинами. Она замерла. Водитель, казалось, целил точно в нее, но в последний момент он отвернул немного в сторону. Крыло автомобиля ударило ее в бедро, перебросив через радиатор. Водитель и не подумал остановиться, на полной скорости удаляясь в сторону Крещатика, видневшегося в конце улицы Свердлова. Она едва ли слышала топот ног пешеходов, которые поспешили ей на помощь.


В этот вечер Эдвин Дж. Кемпбелл, глава делегации США на переговорах в Каслтауне, вернулся в резиденцию посла в Феникс парке расстроенным и усталым. Америка обеспечила своему посланнику элегантную усадьбу: со всеми современными приспособлениями, с прекрасными гостевыми апартаментами, – лучшую из всех, где довелось проживать Эдвину Кэмпбеллу. Сейчас у него было только одно желание, вернее два: принять долгую, горячую ванну и после этого лечь спать.

Когда он сбросил пальто и ответил на приветствие своего хозяина, один из посольских курьеров протянул толстый пакет из плотной бумаги. В результате спать ему в эту ночь не пришлось, но, прочитав содержимое пакета, он ничуть не жалел об этом.

На следующий день, заняв свое место в зале Лонг Гэллери Каслтауна, он с непроницаемым выражением лица посмотрел через стол на сидевшего напротив профессора Ивана И. Соколова.

«Ну хорошо, профессор, – подумал он, – теперь мне известно, что ты можешь уступить, а что не можешь. Давай, теперь продолжим».

Советскому посланнику потребовалось сорок восемь часов на то, чтобы согласиться на сокращение Варшавским Договором количества оперативно-тактических мобильных ядерных ракет в Восточной Европе наполовину. Еще через шесть часов в столовой был согласован протокол, согласно которому США должны были продать СССР на 200 000 000 долларов технологий бурения и добычи нефти по сниженным ценам.


Старушка была без сознания, когда машина скорой помощи отвезла ее в обычную киевскую больницу – Октябрьскую, расположенную по адресу: улица Карла Либкнехта, 39. Она оставалась в таком состоянии до следующего утра. Как только она смогла объяснить, кто она такая, перепуганное больничное начальство лихорадочно организовало ее перевод из общей палаты в отдельную, которую на скорую руку украсили цветами. В этот же день самый лучший хирург – специалист по ортопедии в Киеве – прооперировал ее, чтобы установить на место сломанные кости бедра.

В Москве Иваненко поднял телефонную трубку и внимательно выслушал сообщение личного секретаря.

– Понятно, – ответил он без колебания. – Проинформируйте власти, что я выезжаю немедленно. Что? Ладно, тогда тотчас, как ее выведут из анестезии. Завтра вечером? Прекрасно, подготовьте все.


Вечером в последний календарный день октября было очень холодно. На улице Розы Люксембург – на которую выходит тыльной стороной Октябрьская больница, – не было заметно ни малейшего движения. Два длинных черных лимузина притаились на обочине возле заднего входа в больницу, которым предпочел воспользоваться шеф КГБ, вместо того, чтобы подъехать к огромному портику центрального входа.

Весь этот район расположен на небольшой возвышенности, покрытой деревьями; ниже по улице, на противоположной ее стороне, осуществлялось строительство еще одного больничного корпуса, чьи незаконченные верхние этажи возвышались над кронами деревьев. Наблюдатели, спрятавшиеся за замерзшими мешками с цементом, потирали руки, чтобы поддерживать циркуляцию крови в сосудах, и не спускали глаз с двух машин возле входа в больницу, тускло освещенных единственной лампочкой над входной аркой.

Когда он сошел по ступенькам, на человеке, – которому оставалось жить всего семь секунд, – было надето длинное пальто с меховым воротником, хотя до натопленного салона автомобиля ему надо было проделать всего несколько шагов по тротуару. Он провел два часа у своей матери, успокаивая ее, что все обойдется, а виновные будут найдены, как уже удалось найти брошенный ими автомобиль.

Перед ним шел помощник, который проворно отключил освещение в больничном подъезде. И дверной проем, и тротуар погрузились во тьму. Только тогда Иваненко прошел наружу, дверь ему предупредительно держал один из его шести телохранителей. Плотная группа из четырех остальных раздвинулась, чтобы пропустить его, – всего лишь еще одна тень среди других теней.

Он быстро подошел к «ЗИЛу», двигатель которого работал на холостом ходу, остановился на секунду, ожидая, пока ему откроют дверь в пассажирский салон, и умер, – пуля из охотничьей винтовки попала ему прямо в лоб, пробив теменную кость, она вошла через тыльную часть черепа и глубоко засела в плече у его помощника.

Хлопок ружейного выстрела, звук попадания пули и первый крик полковника Евгения Кукушкина, начальника его охраны, – все это не заняло и секунды. Тело убитого не успело даже упасть на тротуар, – полковник в штатском подхватил его и резким движением затащил на заднее сиденье «ЗИЛа». Еще не успели захлопнуть дверцу, а полковник уже кричал: «Езжай, езжай!» – обращаясь к потрясенному водителю.

Завизжав колесами, «ЗИЛ» рванул с обочины – полковник Кукушкин держал истекающую кровью голову своего начальника на коленях. Он лихорадочно соображал: для такого человека не годился обычный госпиталь. Когда «ЗИЛ» в конце Розы Люксембург повернул, полковник включил внутреннее освещение. Представшая его глазам картина – а ему немало пришлось повидать подобных сцен в своей жизни, – показала, что его шефу не помог бы теперь никакой госпиталь. Его следующая реакция была запрограммирована в его мозгу всей его предыдущей работой: никто не должен знать. Непостижимое произошло, но никто не должен узнать об этом, за исключением тех, кому это положено. Он добился продвижения по служебной лестнице, постоянно сохраняя присутствие духа. Посмотрев на второй лимузин – «чайку» охраны, которая как раз выворачивала за ним с улицы Розы Люксембург, – он приказал водителю выбрать тихую и темную улочку не ближе двух миль от этого места и остановиться там.

Оставив замерший на обочине «ЗИЛ», все занавески которого были плотно задернуты, он расставил вокруг охрану, снял пропитанное кровью пальто и быстро пошел пешком. В конце концов ему удаюсь позвонить из отделения милиции, где его удостоверение личности и высокое звание обеспечили мгновенный доступ в личный кабинет начальника, где стоял телефон. Его соединили через пятнадцать минут.

– Мне надо переговорить с товарищем Генеральным секретарем Рудиным, срочно, – заявил он телефонистке на кремлевском коммутаторе.

Женщина знала от своих коллег по линии, что в этом требовании не было ни розыгрыша, ни нахальства. Она сразу же соединилась с помощником в здании Оружейной палаты, который задержал звонок и переговорил с Максимом Рудиным по внутреннему телефону. Рудин дал разрешение пропустить звонок.

– Да, – хрюкнул он в трубку. – Рудин слушает.

Кукушкину никогда не доводилось до этого разговаривать с ним, но ему множество раз приходилось слышать и видеть его вблизи, поэтому он был уверен, что это действительно Рудин. Он тяжело сглотнул, сделал глубокий вдох и заговорил.

На другом конце телефонной линии Рудин внимательно слушал, затем задал два коротких вопроса и дал целый ряд указаний, после чего положил трубку на место. Он повернулся к Василию Петрову, который был в это время у него, – на всем протяжении телефонного разговора он сидел, подавшись вперед, чувствуя сильную обеспокоенность.

– Он мертв, – протянул Рудин, словно бы не веря. – И не от разрыва сердца. Застрелен. Юрий Иваненко. Кто-то только что убил председателя КГБ.

За окнами часы на Спасской башне пробили полночь, а погруженный в сон мир начал медленно сползать к войне.

Глава 8

КГБ формально подчинялся Совету Министров, на самом же деле он всегда выполнял поручения Политбюро.

Ежедневная работа КГБ: назначение офицеров на новую должность, любое продвижение и политпросвещение всего личного состава, – над всем этим держит контроль Политбюро через Отдел партийных организаций Центрального Комитета. На каждой стадии продвижения по служебной лестнице за всеми сотрудниками КГБ осуществляется наблюдение, о них постоянно собирается информация, – даже сторожевые псы Советского Союза всегда находятся под присмотром. Таким образом, едва ли эта всепроникающая властная структура когда-либо способна выйти из-под контроля.

Сразу же после известия об убийстве Юрия Иваненко тайную операцию по сокрытию этого факта возглавил Василий Петров, – он получил на это прямой и недвусмысленный приказ от Максима Рудина.

По телефону Рудин приказал полковнику Кукушкину привезти оба автомобиля прямо в Москву, не останавливаться ни для того, чтобы поесть, ни для того, чтобы поспать или попить, – ехать день и ночь, заправлять «ЗИЛ» с трупом Иваненко из канистр, которые должна будет подвозить «чайка», причем это всегда должно производиться в таких местах, где никто не смог бы ничего увидеть, – даже случайный прохожий.

По прибытии на окраину Москвы обе машины сразу же направили в прикрепленную к Политбюро клинику в Кунцево, где труп с раздробленной головой втихую захоронили в сосновом лесу на территории больницы в ничем не отмеченной могиле. Похоронную команду составляла собственная охрана Иваненко, сразу же после этого всех их поместили под домашний арест в одной из разбросанных в лесу кремлевских вилл. Охрана этих людей была поручена не сотрудникам КГБ, а кремлевской службе безопасности. Только полковнику Кукушкину позволили остаться на свободе. Его вызвали в кабинет к Петрову в здание Центрального Комитета.

Идя туда, полковник страшно трусил; когда, наконец, он вышел из кабинета Петрова, чувствовал он себя не намного лучше. Петров дал ему единственный шанс спасти карьеру и жизнь: он должен был возглавить операцию по прикрытию.

В кунцевской больнице он приказал закрыть целое отделение, для охраны которого привлек сотрудников КГБ с площади Дзержинского. На работу в Кунцево перевели двух врачей КГБ, которым была поручена опека над «пациентом» в закрытом отделении, – «пациентом», который на самом деле был всего лишь пустой больничной койкой. Никого кроме этих двух врачей внутрь не допускали, – никакой дополнительной информации им не дали, но и того, что они видели перед глазами, было достаточно, чтобы запугать кого угодно, – туда было доставлено оборудование и медикаменты, которые бы потребовались при лечении сердечного приступа. Не прошло и суток, как Юрий Иваненко перестал существовать, – за исключением закрытого отделения в секретной клинике, расположенной в стороне от шоссе Москва–Минск.

На этой ранней стадии секретом поделились только еще с одним человеком. Среди шести заместителей Иваненко, кабинеты которых располагались рядом с его кабинетом на третьем этаже здания КГБ, один зам официально должен был замещать председателя КГБ в его отсутствие. Петров вызвал генерала Константина Абрасова к себе в кабинет и проинформировал о происшедшем. Новость потрясла генерала как ничто другое за его тридцатилетнюю службу в тайной полиции. Волей-неволей ему пришлось согласиться на продолжение этого маскарада.

В Октябрьской больнице в Киеве мать мертвеца окружили местные сотрудники КГБ, ежедневно она продолжала получать записки, якобы написанные ее сыном.

Наконец, три строителя, которые работали на стройплощадке, где возводился корпус Октябрьской больницы, и которые, придя на работу на следующий после выстрела день, нашли охотничью винтовку и ночной прицел, вместе со своими семьями были отправлены в один из лагерей в Мордовии. Из Москвы самолетом срочно отправили двух детективов, специализировавшихся на уголовных делах, которые должны были расследовать, как им было сказано, хулиганские действия. Полковник Кукушкин вылетел вместе с ними. Для следователей придумали такую историю: будто по двигающемуся автомобилю одного местного члена партийного руководства был произведен выстрел, пуля пробила ветровое стекло и была извлечена из обивки. Им представили настоящую пулю, извлеченную из плеча охранника и тщательно промытую. Им было приказано найти хулиганов, соблюдая при этом полную тайну. Они были сильно удивлены всем этим, но приступили к работе. Всякая работа на строящемся корпусе была прекращена, возведенное до половины здание закрыто для посещения, а следователям предоставили все необходимое оснащение для проведения их работы.

Когда в ребус, созданный, чтобы скрыть правду, был внесен последний элемент, Петров лично доложил обо всем Рудину. Теперь стареющему властителю предстояла самая трудная задача: проинформировать Политбюро о том, что же произошло на самом деле.


Личный доклад доктора Майрона Флетчера из министерства сельского хозяйства президенту Уильяму Мэтьюзу, сделанный два дня спустя, превышал все ожидания специального комитета, созданного по поручению президента. Благоприятные погодные условия не только дали возможность собрать в Северной Америке избыточный урожай зерновых, но он побил все рекорды. Даже при учете внутренних потребностей и поддержании на существующем уровне помощи бедным странам излишек урожая составит у США и Канады, вместе взятых, 60 000 000 тонн.

– Господин президент, вот оно, – обратился к нему Станислав Поклевский. – Вы можете купить этот излишек в любое время по вашему выбору по июльской цене. Учитывая продвижение на переговорах в Каслтауне, комитет по ассигнованиям палаты представителей не станет ставить вам палки в колеса.

– Надеюсь, что нет, – ответил президент. – Если мы добьемся успеха в Каслтауне, сокращения расходов на оборону более чем компенсируют расходы на зерно. А что с советским урожаем?

– Мы работаем над его подсчетом, – сообщил Боб Бенсон. – «Кондоры» висят над территорией Советского Союза, и наши аналитики подсчитывают собранный урожай регион за регионом. Мы подготовим для вас доклад через неделю. Мы сможем сравнить эти данные с информацией от наших людей, работающих там, на месте, и дать довольно точную цифру, – в любом случае, ошибка не превысит пяти процентов.

– Сделайте это как можно скорее, – попросил президент Мэтьюз. – Мне необходима точная информация о позициях Советов в каждой области, включая сюда и реакцию Политбюро на их урожай. Я должен знать их слабые и сильные места. Пожалуйста, Боб, дайте мне эту возможность.


Никто из тех, кто проживал в эту зиму на Украине, не забудет ту облаву, устроенную совместно милицией и КГБ, против всех, в ком был замечен хотя бы намек на националистические чувства.

В то время, как двое следователей полковника Кукушкина расспрашивали во всех подробностях людей, проходивших по улице Свердлова в ту ночь, когда была сбита мать Иваненко, разбирали на части угнанный автомобиль, который совершил наезд на старушку, и внимательно изучали винтовку, усилитель изображения, а также все окрестности больничного комплекса, генерал Абрасов принялся за националистов.

Их задерживали сотнями в Киеве, Тернополе, Львове, Каневе, Ровно, Житомире и Виннице. Местные отделения КГБ, усиленные командами из Москвы, проводили допросы, интересуясь, казалось, лишь спорадическими всплесками хулиганских проявлений, вроде избиения сотрудника КГБ в штатском, совершенного в августе в Тернополе. Некоторым из высшего звена, проводившим допросы, сообщили также, что шум поднят в связи с выстрелом, произведенным в конце октября в Киеве, но не более.


В одну из редких встреч, которые они позволяли себе в этом ноябре, по заснеженным улицам обшарпанного рабочего пригорода Львова – Левандивке прогуливались Давид Лазарев и Лев Мишкин. Так как отцы обоих были посажены в лагеря, они знали, что, в конце концов, придет и их черед. В удостоверении личности обоих было пропечатано слово «еврей», как и в паспортах остальных 3 000 000 евреев в Советском Союзе. Рано или поздно, но прожектор КГБ обязательно повернется от националистов в сторону евреев. Если в Советском Союзе что-то и меняется, то лишь на поверхности.

– Вчера я отправил открытку Андрию Драчу, подтверждая успех в выполнении нашей первой задачи, – сказал Мишкин. – А как у тебя дела?

– Так себе, – ответил Лазарев. – Может быть, вскоре все утихнет.

– На этот раз, не думаю, – заметил Мишкин. – Мы должны совершить побег в ближайшем времени, если мы вообще собираемся это сделать. Порты исключены. Остается только по воздуху. Встретимся на этом же месте через неделю. Постараюсь что-нибудь выяснить за это время о аэропорте.


Вдалеке от них, на севере, гигантский реактивный самолет компании САС с ревом раздирал небеса, продвигаясь по своему полярному маршруту из Стокгольма в Токио. Среди пассажиров первого класса находился и Тор Ларсен, направлявшийся к новому месту службы.


Максим Рудин сделал доклад на заседании Политбюро обычным для него серьезным тоном, без всяких цветистых выражений во время выступления. Но ни одно театральное представление в мире не смогло бы так завладеть вниманием слушателей, а также поразить их до такой степени. С тех пор, как армейский офицер разрядил свой пистолет в лимузин Леонида Брежнева во время его проезда через Боровицкие ворота Кремля около десятка лет назад, призрак одиночки с пистолетом, прорывающегося сквозь охрану, постоянно возникал в их воображении. Теперь он словно материализовался из их грез, чтобы усесться и нагло уставиться на них за их же собственным столом с обивкой из зеленого сукна.

На этот раз в комнате не было секретарей, на угловом столике замерли магнитофоны. Не было ни помощников, ни секретарей. Как только он закончил свое сообщение, Рудин предоставил слово Петрову, рассказавшему о тех изощренных мерах, которые пришлось предпринять, чтобы скрыть это безобразие, а также секретных шагах по обнаружению и ликвидации убийц после того, как они раскроют всех своих сообщников.

– Но пока вы не нашли их? – набросился на него Степанов.

– С момента нападения прошло всего пять дней, – не повышая голоса ответил Петров. – Нет, пока нет. Конечно, в конце концов их поймают. Им не удастся сбежать, кто бы они ни были. Когда они будут пойманы, они раскроют имена всех тех, кто помогал им. Об этом побеспокоится генерал Абрасов. После этого все, кому известно о том, что произошло той ночью на улице Розы Люксембург, – где бы они ни скрывались, – будут ликвидированы. Не останется никаких следов.

– Ну а пока что? – спросил Комаров.

– А пока что, – вмешался Рудин, – мы все, как один, должны придерживаться той линии, что товарищ Юрий Иваненко пережил страшный инфаркт и находится в данный момент на лечении. Давайте уговоримся об одном: Советский Союз не может пережить то унижение перед всем миром, если узнают, что произошло на улице Розы Люксембург, и не будет этого делать. В России нет и не будет Ли Харви Освальдов.

Послышался общий гул одобрения: с этой оценкой Рудина никто спорить не собирался.

– Извините, что перебиваю вас, товарищ Генеральный секретарь, – сказал Петров, – конечно, катастрофические последствия утечки подобной новости за рубеж трудно переоценить, но у этой проблемы есть и другой, не менее серьезный аспект. Если произойдет утечка, среди нашего народа также станут ходить слухи. Пройдет не так уж много времени, и они станут больше чем слухами. Последствия этого внутри страны нетрудно представить.

Все они прекрасно понимали, какая тесная связь существовала между поддержанием общественного порядка и верой во всемогущество и неуязвимость КГБ.

– Если произойдет утечка, – вступил в разговор грузин Чавадзе, медленно подбирая слова, – и еще хуже, – если покушавшимся удастся бежать, последствия могут быть такими же плачевными, как и зерновой голод.

– Они не смогут сбежать, – гневно заявил Петров. – Не должны и не убегут.

– Так кто же они? – брюзгливо спросил Керенский.

– Пока не знаем, товарищ маршал, – ответил Петров, – но узнаем обязательно.

– Но ведь оружие было западным? – настаивал Шушкин. – Есть ли вероятность того, что за этим стоит Запад?

– Думаю, что это исключено, – сказал министр иностранных дел Рыков. – Ни одно западное правительство, ни одно правительство страны третьего мира не потеряло бы рассудок до такой степени, чтобы поддерживать подобное безобразие, точно так же как мы сами никоим образом не завязаны с убийством Кеннеди. Эмигранты – возможно. Антисоветские фанатики – возможно. Но не правительства.

– Производится изучение и зарубежных групп эмигрантов, – известил Петров, – но не подымая шума. В большинстве из них у нас есть свои люди. Винтовка, боеприпасы и ночной прицел, – все это западного производства. Все это снаряжение можно найти в торговой сети на Западе. То, что его ввезли сюда контрабандой, – в этом нет сомнений, а это означает, что либо его ввезли те, кто воспользовался им, либо у них была поддержка извне. Генерал Абрасов согласился со мной, что первым делом необходимо найти тех, кто стрелял, а уж затем они раскроют своих поставщиков. После этого в дело вступит Пятое Управление.

Ефрем Вишняев заинтересованно наблюдал за происходящим, но принимал мало участия. Вместо него возмущение преступлением группы диссидентов выразил Керенский. Но вопрос о переголосовании выбора между переговорами в Каслтауне или войной в 1983 году не поднимался. И тот, и другой понимали, что в случае равенства голосов голос председательствующего перевесит. Рудин стал на один шаг ближе к падению, но с ним далеко еще не было покончено.

Собравшиеся согласились, что необходимо объявить, но только внутри КГБ и высшему эшелону партийной машины, – что у Юрия Иваненко был инфаркт и теперь он находится в госпитале. После обнаружения убийц и устранения их и их соучастников Иваненко тихо скончается.

Рудин уже было собрался пригласить в комнату секретарей, чтобы возобновить обычное заседание Политбюро, когда неожиданно поднял руку Степанов, который первоначально голосовал за Рудина и переговоры с США.

– Товарищи, я считаю, будет страшным поражением для нашей страны, если убийцам Юрия Иваненко удастся скрыться и известить мир о содеянном ими. В этом случае я не смогу, как прежде, поддерживать политику переговоров и уступок в области вооружений в обмен на американское зерно. Вместо этого я отдам свой голос в поддержку предложения партийного теоретика, товарища Вишняева.

В комнате наступило мертвое молчание.

– И я тоже, – заявил Шушкин.

Восемь против четырех, подумал Рудин, бесстрастно наблюдая за остальными. Восемь против четырех, если два этих куска дерьма перейдут на другую сторону.

– Я вас понял, товарищи, – ничем не проявляя своих эмоций, промолвил Рудин. – Содеянное никогда не станет достоянием гласности. Никогда.

Спустя десять минут заседание возобновилось в присутствии стенографисток единодушным выражением сожаления по поводу внезапной болезни товарища Иваненко. Затем внимание собравшихся сосредоточилось на только что представленных цифрах урожая пшеницы и других зерновых.


Лимузин марки «ЗИЛ» Ефрема Вишняева выскочил из Боровицких ворот в юго-западном углу Кремля и стремительно полетел через Манежную площадь. Милиционер, дежуривший на этой площади, остановил все движение, предупрежденный по рации, что из Кремля выезжает кавалькада машин членов Политбюро. Через несколько секунд длинные черные автомобили ручной сборки с бешеной скоростью промчались по улице Фрунзе мимо министерства обороны в сторону домов привилегированной публики на Кутузовском проспекте.

Рядом с Вишняевым в машине последнего сидел маршал Керенский, принявший приглашение присоединиться к своему партнеру. Перегородка между вместительным задним отделением и шофером была поднята, ни один звук не мог прорваться за нее. Занавески были задернуты, чтобы пешеходы ничего не могли рассмотреть.

– Он вот-вот падет, – брюзгливо заметил Керенский.

– Нет, – отпарировал Вишняев, – он стал на один шаг ближе к этому и намного слабее без Иваненко, но о падении пока не может быть и речи. Не следует недооценивать Максима Рудина. Он будет драться, как загнанный в тайге медведь, прежде чем его удастся скинуть, но он в конце концов падет, потому что должен пасть.

– Согласен, но у нас не так много времени, – сказал Керенский.

– Меньше, чем ты думаешь, – пробормотал Вишняев. – На прошлой неделе в Вильнюсе были продовольственные бунты. Наш друг Витаутас, голосовавший в июле за наше предложение, начинает нервничать. Он едва не перешел на другую сторону, несмотря на весьма привлекательную виллу, которую я предложил ему рядом со своей в Сочи. Теперь он вновь на нашей стороне, и вдобавок могут присоединиться Шушкин и Степанов.

– Но только в том случае, если убийцы ускользнут или правда о происшедшем будет опубликована за рубежом, – напомнил Керенский.

– Совершенно верно. Значит, это и должно произойти.

Керенский повернулся к нему, поерзав на заднем сиденье, его лицо с нездоровым румянцем приняло кирпичный оттенок под массой седых волос.

– Раскрыть правду? Всему миру? Мы не можем этого сделать, – взорвался он.

– Естественно. Круг людей, которым известна правда, слишком ограничен, а простых сплетен будет недостаточно. Их легко можно будет опровергнуть: можно будет подыскать актера, похожего на Иваненко, прорепетировать с ним и потом показать на публике. Значит, за нас это должны сделать другие. Причем абсолютно убедительно. Телохранители, которые присутствовали при убийстве в ту ночь, сейчас недоступны, – они в руках у кремлевской охраны. Остаются, следовательно, сами убийцы.

– Но мы вряд ли сможем до них добраться, – выдохнул Керенский. – КГБ сделает это прежде нас.

– Возможно, но мы обязаны попытаться, – сказал Вишняев. – Давай говорить начистоту, Николай. Теперь мы боремся уже не за власть над Советским Союзом – мы сражаемся за нашу жизнь, так же как и Рудин, и Петров. Сначала была пшеница, теперь вот Иваненко. Еще один скандал, Николай, – всего один, независимо от того, кто за него будет нести ответственность, пойми это, независимо от того, кто будет ответственен, – и Рудин свалится. Значит, должен быть еще один скандал. И мы должны побеспокоиться об этом.


Тор Ларсен, одетый в комбинезон и защитную каску, стоял на портальном кране, зависшем высоко над сухим доком в самом центре верфей Ишикаваима-Харима, и смотрел вниз на огромную массу корабля, который в один прекрасный момент станет «Фреей».

Хотя прошло уже три дня с того момента, когда он впервые увидел ее, размер корабля все равно заставлял затаить дыхание. В дни его ученичества тоннаж танкеров никогда не превышал 30 000 тонн, и только в 1956 году впервые в мире на воду было спущено судно большего водоизмещения. Для этих кораблей был выделен новый класс, а их самих стали называть супертанкерами. Когда кому-то удалось превзойти порог в 50 000 тонн, изобрели новый класс VLCC, – по первым буквам английских слов «сверхкрупный корабль для перевозки нефти». Когда в конце шестидесятых превзошли барьер в 200 000 тонн, появился класс ULCC – «ультравместительный корабль для перевозки нефти».

Как-то, когда Ларсен был в море, ему пришлось видеть прохождение мимо него одного из французских левиафанов водоизмещением 550 тысяч тонн. Команда его корабля высыпала на палубу, чтобы посмотреть на него. Сейчас же под ним лежала громада, в два раза превышавшая тот танкер. Как верно заметил Веннерстрем, мир никогда не видел и больше не увидит ничего подобного.

Корабль имел в длину 515 метров или 1689 футов, как десять городских многоквартирных домов. В ширину, от шпигата до шпигата, он имел 90 метров или 295 футов, только надпалубные сооружения возвышались на высоту пятиэтажного дома. Далеко внизу, к полу сухого дока, отходил киль размером 36 метров или 118 футов. Каждая из его шестидесяти емкостей была больше, чем расположенный поблизости кинотеатр. Глубоко в его корпусе, ниже надпалубных построек, уже были установлены четыре паровые турбины, способные вместе развивать 90 000 л.с. в полной готовности привести в действие сдвоенный винт, чьи бронзовые пропеллеры диаметром сорок футов едва можно было разглядеть, – они слабо блистали за кормой.

На всем протяжении его корпуса суетились напоминающие муравьев фигурки – это рабочие готовились уйти с корабля на некоторое время, пока док будет заполняться водой. В течение двенадцати месяцев – почти точка в точку – они резали и сваривали, крепили болтами, пилили, клепали и что только еще ни делали, собирая его корпус. Огромные модули из высокопрочной стали подвешивали при помощи подведенных портальных кранов, чтобы опустить затем точно на место, придавая кораблю его форму. Постепенно люди убирали канаты и цепи, провода и проволоку, открыв наконец полностью его бока, покрытые в двадцать слоев стойкой к коррозии краской, – корабль в нетерпении ожидал, когда же к нему подведут воду.

Наконец остались только подпорки, на которых покоился корпус. Люди, которые создали в расположенном на заливе Изе, возле Нагой, местечке Чита самый крупный в мире сухой док, никогда и не помышляли, что их творение будет использовано таким образом. Только тот сухой док и мог вместить миллионник; а теперь этот корабль, по всей видимости, будет первым и последним судном таких размеров в этом доке. Для того, чтобы посмотреть на церемонию спуска на воду, в док пришли некоторые ветераны, которые вглядывались теперь через барьеры.

Религиозная церемония заняла полчаса: синтоистский священник призвал милость богов на тех, кто построил корабль, тех, кто продолжит работать над ним и тех, кто однажды выйдет на нем в море, – чтобы у одних не было на работе никаких несчастий, а других ожидало счастливое плавание. Тор Ларсен присутствовал при этом, босой, как и все остальные: его главный инженер и старший помощник, главный управляющий владельца по кораблестроению, который присутствовал при строительстве с самого начала, и, наконец, управляющий верфи, коллега последнего. Вообще-то именно два этих человека и спроектировали, а также построили корабль.

Незадолго до полудня открыли шлюзы, после чего воды западной части Тихого океана с ревом стали поступать в помещение.

В кабинете президента состоялся официальный обед, но сразу же после его окончания Тор Ларсен возвратился в док. К нему присоединился его первый помощник, Стиг Лундквист, и главный инженер, Бьерн Эриксон, оба – уроженцы Швеции.

– Да, это действительно что-то, – протянул Лундквист, по мере того, как вода поднималась вдоль бортов судна.

Незадолго до захода солнца «Фрея» простонала, словно пробуждающийся гигант, – подвинулась на дюйм, затем вновь простонала и, наконец, освободившись от своих подводных опор, закачалась на волнах. Собравшиеся вокруг дока 4000 японских рабочих нарушили свое напряженное молчание, разразившись бурными криками радости. В воздух полетело множество белых шлемов, к ним присоединились несколько европейцев из скандинавских стран, хлопая друг друга по спинам. Под ними гигант терпеливо ждал, зная, что теперь в свое время придет и его очередь.

На следующий день его отбуксировали из дока в специальную гавань, где еще в течение трех месяцев над ним должны были работать вновь тысячи маленьких фигурок, подготавливая корабль к выходу в море.


Сэр Найджел прочитал последние строчки стенограммы, посланной «Соловьем», закрыл папку и откинулся на спинку стула.

– Ну, Барри, что ты об этом думаешь?

Барри Ферндэйл провел большую часть своей сознательной жизни, изучая Советский Союз, его хозяев и структуру власти. Он в очередной раз подышал на стекла своих очков и протер их в последний раз.

– Это еще один удар, который надо будет пережить Рудину, – наконец сказал он. – Иваненко был одним из его ближайших соратников. Причем, исключительно умным. После того, как его поместили в госпиталь, Рудин потерял одного из самых способных своих советников.

– Иваненко сохранит свой голос в Политбюро? – спросил сэр Найджел.

– Может быть, он сможет попросить учесть его голос, если это потребуется, – ответил Ферндэйл, – но даже не в этом дело. Даже при равенстве голосов, скажем шесть на шесть, по какому-нибудь важному политическому вопросу на уровне Политбюро голос председателя имеет решающее значение. Опасность в том, что один или два из колеблющихся могут встать на другую сторону. Живой и здоровый Иваненко вызывал жуткий страх, даже на столь высоком уровне. Когда Иваненко находится с кислородной маской на лице – это совсем другое дело.

Сэр Найджел протянул папку через стол Ферндэйлу.

– Барри, отправляйся с этим в Вашингтон. Само собой разумеется, под предлогом обычного визита вежливости. Но постарайся пообедать наедине с Беном Каном и сравни ваши впечатления. Черт побери, в этом деле все, похоже, висит на волоске.


– Нам представляется, Бен, – заявил спустя два дня Ферндэйл после обеда у Кана в доме последнего в Джорджтауне, – что Максим Рудин висит на волоске перед лицом на пятьдесят процентов враждебного по отношению к нему Политбюро, и этот волосок все утончается.

Заместитель директора ЦРУ по разведке протянул ноги к горевшему в камине из красного кирпича бревну и посмотрел на бокал бренди, который вертел в руках.

– Не могу с тобой не согласиться по этому поводу, Барри, – осторожно сказал он.

– Мы придерживаемся того мнения, что если Рудину не удастся убедить Политбюро продолжать политику уступок, которую он проводит по отношению к вам в Каслтауне, он падет. В этом случае вопрос о его преемнике будет решаться всем Центральным Комитетом. А там, увы, Ефрем Вишняев пользуется значительным влиянием и у него много друзей.

– Справедливо, – согласился Кан. – Но это же можно сказать и о Василии Петрове. Может быть, даже в большей степени, чем о Вишняеве.

– Без сомнения, – присоединился к его мнению Ферндэйл, – и Петров бы обеспечил место преемника себе, если бы за ним была поддержка Рудина, который вышел бы на пенсию в положенное время и на его условиях, а также его бы подпирал Иваненко, чье КГБ смогло бы противодействовать влиянию маршала Керенского в Красной Армии.

Кан широко улыбнулся и заметил своему гостю:

– Ты передвигаешь вперед много пешек, Барри. Какой гамбит ты разыгрываешь?

– Всего лишь пытаюсь сравнить наши впечатления, – ответил Ферндэйл.

– Хорошо, значит ты всего лишь пытаешься сравнить наши впечатления. По правде говоря, мы в Лэнгли придерживаемся во многом аналогичного мнения. Дэвид Лоуренс в госдепе также согласен с нами. С другой стороны, Стан Поклевский хочет держаться с Советами в Каслтауне жесткой линии. Президент – где-то посередине, как обычно.

– Но Каслтаун имеет для него ведь важное значение? – предположил Ферндэйл.

– Не то слово. В следующем году будет последний год его правления. Через тринадцать месяцев у нас будет новый президент. Билл Мэтьюз хотел бы уйти достойно, оставив после себя всесторонний договор по ограничению вооружений.

– Мы вообще-то полагали…

– Ага, – перебил его Кан, – мне кажется, ты собираешься продвинуть вперед своего слона.

Ферндэйл улыбнулся подобному сравнению генерального директора его службы.

– …что Каслтаунские переговоры наверняка будут прерваны, если Рудин будет свергнут сейчас. А также, что он мог бы воспользоваться какими-то результатами в Каслтауне – с вашей стороны, чтобы убедить колеблющихся в своем лагере: он добивается дела, и он именно тот человек, которого следует поддерживать.

– Значит, уступки? – спросил Кан. – На прошлой неделе мы сделали окончательный анализ урожая зерна у Советов: они загнаны в угол. По крайней мере, так выражается Поклевский.

– И он прав, – сказал Ферндэйл. – Но только в этом углу скоро начнут рушиться стены, а снаружи поджидает дорогой товарищ Вишняев со своим военным планом. Мы-то прекрасно знаем, к чему это может привести.

– Я тебя понял, – задумчиво промолвил Кан. – Честно говоря, прочитав все сообщения «Соловья», я во многом пришел к таким же выводам. Сейчас у меня готовится одна бумага, предназначенная только для президента. На следующей неделе, когда он и Бенсон встретятся с Лоуренсом и Поклевским, она будет у него.


– Эти цифры, – спросил президент Мэтьюз, – они что, показывают полный урожай зерна, который Советы убрали в прошлом месяце в закрома?

Он бросил взгляд на четырех человек, сидевших перед его столом. В дальнем углу в камине потрескивало горящее полено, добавляя последний видимый мазок к и без того теплой атмосфере, обеспечиваемой центральным отоплением. За выходящими на юг пуленепробиваемыми стеклами газоны были покрыты первой ноябрьской утренней изморосью. Будучи выходцем с Юга, президент Уильям Мэтьюз обожал тепло.

Роберт Бенсон и доктор Майрон Флетчер одновременно утвердительно кивнули. Дэвид Лоуренс и Станислав Поклевский продолжали внимательно изучать доклад.

– Для того, чтобы получить эти цифры, мы задействовали все наши источники информации, после чего все представленные данные были тщательно проверены и скоррелированы, – сообщил Бенсон. – Мы можем допустить ошибку в пять процентов, плюс-минус, но не больше.

– Если судить по сообщению «Соловья», даже Политбюро согласно с нами, – добавил госсекретарь.

– Всего лишь сто миллионов тонн, – размышлял вслух президент. – Этого им хватит до конца марта, да и то если они подтянут пояса.

– К январю они начнут резать скот, – сказал Поклевский. – Им придется пойти в следующем месяце в Каслтауне на небывалые уступки, если они хотят выжить.

Президент отложил в сторону доклад о состоянии зернового хозяйства у Советов и взял в руки меморандум, подготовленный для него Беном Каном и представленный директором ЦРУ. И он, и четверо его советников, которые находились в данный момент в кабинете, уже прочитали этот документ. Бенсон и Лоуренс выразили согласие, мнение доктора Флетчера в данном случае было не нужно, ястреб Поклевский выразил несогласие.

– И нам, и им известно, что они попали в безнадежное положение, – сказал Мэтьюз. – Теперь вопрос: как далеко мы зайдем в давлении на них?

– Как вы сказали уже несколько недель назад, господин президент, – выразил свое мнение Лоуренс, – если мы будем давить недостаточно сильно, мы не получим наилучшего результата, которого могли бы добиться для Америки и всего свободного мира. Надави чуть-чуть сильнее – и мы заставим Рудина уйти с переговоров, чтобы спасти себя от своих собственных ястребов. Здесь проблема в балансе интересов. По-моему, на этой стадии нам следует сделать жест в их сторону.

– Пшеница?

– Кормовое зерно, чтобы помочь им сохранить хотя бы часть их поголовья, – предложил Бенсон.

– Ваше мнение, доктор Флетчер? – спросил президент.

Специалист из министерства сельского хозяйства пожал плечами.

– Оно у нас есть, господин президент, – заявил он. – Советы держат наготове значительную часть их торгового флота, входящего в «Совфрахт». Мы знаем это, поскольку их тарифы на грузоперевозки субсидируются государством, и все эти корабли могли бы сейчас вовсю работать, а они стоят. Эти корабли рассредоточены в незамерзающих портах в Черном море и вдоль их тихоокеанского побережья. Они могут отправиться в США, как только получат приказ из Москвы.

– Самое позднее, когда мы должны принять решение по этому вопросу? – поинтересовался президент Мэтьюз.

– К Новому году, – сказал Бенсон. – Если они будут знать, что помощь на подходе, они смогут отложить убой скота.

– Я настоятельно прошу: не прекращайте на них давления, – взмолился Поклевский. – К марту они будут в отчаянном положении.

– Достаточно отчаянном, чтобы согласиться на уступки, способные обеспечить мир на десятилетия, или чтобы решиться на войну? – задал риторический вопрос Мэтьюз. – Господа, к Рождеству я сообщу вам мое решение. В отличие от вас, мне придется переговорить по этому вопросу с пятью председателями подкомитетов сената: по обороне, сельскому хозяйству, международным делам, торговле и ассигнованиям. И я не могу им даже намекнуть о «Соловье», так ведь, Боб?

Шеф ЦРУ энергично закачал головой из стороны в сторону.

– Конечно, нет, господин президент. Только не о «Соловье». У сенаторов слишком много помощников, – слишком много возможностей для утечки информации. Последствия утечки сведений о том, что нам действительно известно, на данной стадии могут быть катастрофическими.

– Ну что ж, прекрасно. Значит, условимся до Рождества.


15 декабря в зале Каслтауна, где проходили переговоры, со своего места поднялся профессор Иван Соколов и начал зачитывать заранее подготовленную бумагу. Советский Союз, заявил он, верный своим традициям борьбы за дело мира во всем мире и приверженный мирному сосуществованию…

Напротив него за столом сидел Эдвин Дж. Кэмпбелл, который наблюдал за своим коллегой с чувством, близким к симпатии. За два месяца, работая не покладая рук, он установил довольно теплые отношения с московским представителем, – по крайней мере, насколько позволяло их положение и обязанности.

В перерывах между переговорами каждый из них навещал другого в комнате отдыха противоположной делегации. В советской гостиной, где присутствовала вся московская делегация с неизбежным довеском агентов КГБ, беседа носила дружеский, но официальный характер. В кабинете у американца, куда Соколов приходил в одиночку, он расслаблялся до такой степени, что показывал Кэмпбеллу фотографии внуков, отдыхавших на черноморском побережье. Как действительный член Академии наук, профессор был вознагражден за свою верность партии и государству лимузином, шофером, городской квартирой, дачей, коттеджем на берегу моря и доступом к распределителю Академии. У Кэмпбелла не было никаких иллюзий в отношении того, что Соколову платили за его лояльность, за его способность посвятить свои таланты службе режиму, который отправил десятки тысяч его сограждан в мордовские лагеря, – как и в том, что он был одним из «жирных котов», одним из начальства. Но даже у начальства есть внуки.

Он сидел и слушал русского со все возраставшим изумлением. «Бедный старик, – подумал он. – Чего это, должно быть, тебе стоит».

Когда заявление было зачитано, Эдвин Кэмпбелл также поднялся и выразил профессору благодарность за сообщение, которое он от имени Соединенных Штатов Америки выслушал с наивысшим вниманием. Он предложил сделать перерыв, пока правительство США рассмотрит это предложение. Не прошло и часа, как он уже сидел в своем посольстве в Дублине, передавая необыкновенную речь Соколова Дэвиду Лоуренсу.

Несколько часов спустя в Вашингтоне Дэвид Лоуренс поднял телефонную трубку и по прямой связи позвонил президенту Мэтьюзу.

– Господин президент, я хочу сообщить вам, что шесть часов назад в Ирландии Советский Союз сделал уступки по шести важнейшим пунктам: в отношении общего числа межконтинентальных баллистических ракет с термоядерными боеголовками, далее – количества танков и вплоть до разделения войск вдоль Эльбы.

– Благодарю, Дэвид, – сказал Мэтьюз. – Это – великолепная новость. Ты был прав, я думаю, нам действительно следует что-нибудь дать им взамен.


Лежащий к юго-западу от Москвы лиственично-березовый лес, в котором возвышаются дачи советской элиты, покрывает площадь примерно в сто квадратных миль. Эти люди любят лепиться друг к другу. Дороги в этой местности миля за милей огорожены окрашенными зеленой краской стальными ограждениями, закрывающими доступ к усадьбам людей, пробравшихся на самый верх. И заборы, и ворота в них кажутся покинутыми, но стоит попытаться перелезть через первые или проехать через вторые, как моментально из кустов материализуется охрана.

Центром этой местности, раскинувшейся за Успенским мостом, является деревня, которую так и называют – деревня Жуковка. Это делается потому, что рядом есть два других, более новых поселения: Совмин-Жуковка и Академик-Жуковка. В первом построены дачи партийных иерархов, во втором кучкуются писатели, артисты, музыканты и ученые, которые смогли добиться расположения партийного руководства.

Но за рекой расположился еще один поселок – Усово, который отличается еще большей закрытостью. Поблизости от него расположено шикарное поместье, раскинувшееся на сотнях акров строго охраняемого леса, куда приезжает на отдых Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Президиума Верховного Совета и глава Политбюро.

Здесь в ночь перед Рождеством – праздником, который он не отмечал вот уже пятьдесят лет, – в своем любимом стеганом кожаном кресле сидел Максим Рудин, вытянув ноги к громадному камину из грубо обтесанного гранита, в котором потрескивали метровые сосновые поленья. Этот же самый камин согревал до него Леонида Брежнева и Никиту Хрущева.

Ярко-желтые языки пламени отражались от обшивки стен и освещали лицо Василия Петрова, который сидел напротив. Возле кресла Рудина стоял небольшой кофейный столик, на котором была пепельница и бутылка армянского коньяка, в сторону которого искоса поглядывал Петров. Он знал, что его стареющий покровитель не был особенно расположен к спиртному. Неизбежная папироса дымилась у Рудина между большим и указательным пальцами.

– Что нового в расследовании? – поинтересовался Рудин.

– Движется медленно, – ответил Петров. – То, что была помощь извне, – никакого сомнения. Теперь мы знаем, что ночной прицел купили в Нью-Йорке в торговой сети. Финское ружье входило в партию, которая была экспортирована из Хельсинки в Англию. Нам неизвестно, из какого магазина конкретно, но экспортный заказ был на охотничьи ружья, следовательно, его делала какая-то частная фирма, а не государственные органы. Следы обуви на строительной площадке сравнили с отпечатками всех рабочих, но нашли две пары следов, которые не подошли никому. В тот вечер воздух был влажным, а там кругом полно цементной пыли, поэтому отпечатки получились четкими. Можно уверенно утверждать, что их было двое.

– Диссиденты? – спросил Рудин.

– Почти наверняка, и наверняка сумасшедшие.

– Не надо, Василий, прибереги это для партийных собраний. Сумасшедшие стреляют наобум или приносят себя в жертву. Эта операция планировалась кем-то месяцами – кем-то внутри или снаружи России, кому раз и навсегда надо заткнуть глотку, чтобы он не смог раскрыть эту тайну. На ком ты сконцентрировал внимание?

– На украинцах, – проинформировал Петров. – Во все их группы в Германии, Англии и Америке проникли наши люди. Но никто не слышал даже слуха о подобном плане. Лично я думаю, что они все еще находятся на Украине. То, что мать Иваненко использовали как приманку, – неоспоримо. Но кто же знал, что она была его матерью? Какой-нибудь демонстрант в Нью-Йорке этого знать не мог. То же самое можно сказать о каком-нибудь просиживающем кресло националисте во Франкфурте или о памфлетисте из Лондона. Это – кто-то местный, у которого есть контакты, связь за рубежом. Мы сконцентрировались на Киеве: допрашиваем несколько сот бывших заключенных, которые были освобождены и возвратились в Киевскую область.

– Найди их, Василий, найди их и заткни им глотку. – Внезапно Максим Рудин, как обычно не меняя тона, переменил тему: – Что-нибудь новенькое из Ирландии?

– Американцы возобновили переговоры, но никак не ответили на нашу инициативу, – сказал Петров.

Рудин хмыкнул.

– Этот Мэтьюз – круглый дурак. Сколько еще, он думает, мы сможем продолжать это, прежде чем нам придется прервать переговоры?

– Ему надо убедить антисоветски настроенных сенаторов, – пробормотал Петров, – и еще этот католик-фашист Поклевский. Кроме того, он ведь не знает, насколько все в Политбюро висит на волоске.

Рудин издал непонятный звук и заметил:

– Если он не предложит нам хоть что-то к Новому году, после первой недели января мы не сможем сдержать Политбюро…

Он протянул руку и взял рюмку с коньяком, издав при этом довольный горловой звук.

– Вы уверены, что вам стоит пить? – спросил Петров. – Врачи запретили вам это еще пять лет назад.

– Да пошли они, эти доктора, – заявил Рудин. – Вообще-то именно для этого я пригласил тебя сюда. Могу практически с полной уверенностью проинформировать тебя, что умру я не от алкоголизма или цирроза печени.

– Рад это слышать, – сказал Петров.

– Подожди немного. 30 апреля я собираюсь выйти на пенсию. Это тебя удивляет?

Петров сидел без движения: ему дважды пришлось наблюдать, как с Олимпа сходили властители – Хрущева выгнали, он потерял все, стал ничем. Брежнев сделал это на своих собственных условиях. Он достаточно близко приблизился к вершине, чтобы не замечать раскаты приближающейся грозы, которая разражается, когда один из всемогущих правителей в мире уступает свой пост другому. Но никогда еще он не был столь близко к этому. На этот раз мантию должен был унаследовать он, если только у него из-под носа ее не уведут другие.

– Да, – осторожно протянул он, – очень удивляет.

– В апреле я созову Пленум Центрального Комитета, – сообщил Рудин, – чтобы проинформировать о том, что 30 апреля я ухожу. Первого Мая на трибуне Мавзолея будет стоять новый вождь. Я хочу, чтобы им был ты. В июне должен состояться съезд партии, на котором лидеру надо будет определить политику партии – я хочу, чтобы это был ты. Я говорил тебе это несколько недель назад.

Петров знал, что Рудин выбрал его в качестве своего преемника еще с того памятного вечера в личном кабинете старого властителя в Кремле, когда рядом сидел покойный Иваненко, как всегда все замечающий и циничный. Но ему и в голову не могло прийти, что это будет так скоро.

– Я не смогу заставить ЦК принять твое назначение, если только не смогу дать им в зубы что-то, чего они жаждут. Зерно – вот наш шанс. Все они давно знают расстановку сил. Если в Каслтауне будет провал, Вишняев победит.

– Но почему так скоро? – не утерпел Петров.

Рудин подержал на весу свой бокал. Из тени безмолвно появился Миша и наполнил его.

– Вчера я получил результаты анализов из Кунцева, – ответил Рудин. – Они работали над ними несколько месяцев. Теперь у них нет сомнений: не от сигарет, и не от коньяка. Это – лейкемия. Осталось от шести до двенадцати месяцев. Скажем так: в следующий раз я уже не увижу Рождества. А если разразится ядерная война, и ты тоже.

– В оставшиеся сто дней мы должны добиться от американцев соглашения о зерне и раз и навсегда похоронить дело Иваненко. Песочные часы пустеют – и с чертовской скоростью. Карты – на стол, и у нас больше нет тузов, с которых мы могли бы пойти.


28 декабря Соединенные Штаты официально предложили Советскому Союзу продажу с немедленной поставкой по коммерческим ценам десяти миллионов тонн зерна на корм скоту, которые должны были рассматриваться вне увязки с любыми условиями, о которых в данное время шли переговоры.


В канун Нового года из Львовского аэропорта в воздух поднялся двухмоторный Ту-134 Аэрофлота, совершавший внутренний рейс в Минск. К северу от границы между Украиной и Белоруссией, высоко в небе над Припятскими болотами, со своего кресла поднялся нервный молодой человек и приблизился к стюардессе, находившейся в нескольких креслах от него и от стальной двери, ведущей в кабину пилотов, – стюардесса переговаривалась с другим пассажиром.

Зная, что туалеты были расположены в другом конце салона, она выпрямилась, когда молодой человек приблизился к ней. Неожиданно тот обхватил ее, повернул спиной к себе и, притянув левым предплечьем за горло, засунул под ребро дуло пистолета. Она вскрикнула. Пассажиры закричали вразнобой, угонщик стал задом тянуть девушку к закрытой двери, которая вела в кабину летчиков. На панели рядом с дверью было переговорное устройство, по которому стюардессы переговаривались с экипажем. Экипаж имел приказ ни в коем случае не открывать дверь при попытке угона самолета.

С кресла, расположенного посередине салона, поднялся один из пассажиров, в руке у которого был автоматический пистолет. Он быстро присел на корточки в проходе и, сжав обеими руками рукоятку пистолета, вытянул его вперед, нацелив в сторону стюардессы и спрятавшегося за ней налетчика.

– Брось оружие, – закричал он. – КГБ. Брось сейчас же.

– Скажи им, чтобы они открыли дверь, – провизжал нападавший.

– Еще чего, – прокричал в ответ вооруженный охранник, назначенный КГБ на этот рейс.

– Если они не откроют, я убью ее, – дурным голосом завопил человек, обхвативший стюардессу.

Стюардесса была бесстрашной девушкой: она проворно двинула угонщика по ноге каблуком – попала по лодыжке, вырвалась и побежала к полицейскому агенту. Преступник бросился за ней, проскочив три ряда кресел – это была ошибка. С одного из сидений возле прохода поднялся один из пассажиров, повернулся и ударил нападавшего по затылку. Тот мешком упал в проход лицом вниз, – прежде чем он успел пошевелиться, противник подхватил его собственный пистолет и нацелил на него. Угонщик повернулся на спину, присел, посмотрел на нацеленный пистолет, закрыл лицо руками и стал тихо всхлипывать.

По проходу мимо стюардессы к своему нежданному помощнику приблизился сотрудник КГБ, который, однако, держал оружие наготове.

– Ты кто такой? – спросил он.

Вместо ответа спаситель засунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и открыл его.

Агент смотрел на удостоверение сотрудника КГБ.

– Ты – не из Львова, – сказал он.

– Из Тернополя, – ответил другой. – Ехал в отпуск домой, в Минск, поэтому у меня не было с собой оружия, но удар правой у меня отработан. – Он широко улыбнулся.

Агент из Львова кивнул.

– Спасибо, товарищ. Держи его под прицелом. – Он сделал шаг в сторону переговорного устройства и быстро рассказал в него, что произошло в салоне, а также попросил, чтобы в Минске милиция подготовила соответствующую встречу.

– Ничего, если я посмотрю, безопасно будет? – раздался из-за двери металлический голос.

– Конечно, – сказал агент КГБ. – Теперь он стреножен.

За дверью послышался щелчок, она приоткрылась, и из нее показалась голова бортинженера с испуганным и любопытным одновременно выражением лица. В этот момент агент из Тернополя повел себя исключительно странно: от отвернулся от сидевшего в проходе человека и хрястнул револьвером своего коллегу по затылку. Затем отшвырнул его в сторону и просунул в проход ногу, чтобы бортинженер не успел закрыть дверь. Через секунду он был внутри, подталкивая впереди себя любопытного члена экипажа. Угонщик, сидевший до этого на полу, поднялся, схватил автоматический пистолет охранника – стандартный «Токарев» калибра 9 мм, выдаваемый сотрудникам КГБ, прошел вслед за своим напарником внутрь кабины и с треском захлопнул за собой дверь, которая автоматически закрылась на замок.

Две минуты спустя под дулами пистолетов Давида Лазарева и Льва Мишкина, «Ту» повернул точно на запад, в направлении Варшавы и Берлина, – Берлин был последним пунктом, до которого у самолета хватило бы топлива. Капитан Руденко сидел за штурвалом, побелев от негодования; рядом с ним его второй пилот Ватутин медленно отвечал на торопливые запросы Минска в отношении изменения курса.

К тому времени, когда авиалайнер пересек границу воздушного пространства Польши, авиадиспетчеры в Минске и четыре другие самолета, которые работали на той же радиочастоте, знали, что «Ту» попал в руки угонщиков. Когда он беспрепятственно пролетел по варшавскому воздушному коридору, об этом знали в Москве. В сотне миль к западу от Варшавы эскадрилья из шести советских МИГ-23, базировавшихся в Польше, зашла к «Ту» с правого борта. Командир эскадрильи быстро говорил что-то в надетую на лицо кислородную маску.


Маршал Николай Керенский сидел в своем кабинете в министерстве обороны на улице Фрунзе, когда ему срочно позвонили по прямой линии, связывающей его со штабом ВВС.

– Где? – рявкнул он в трубку.

– Летит над Познанью, – получил он в ответ. – До Берлина осталось триста километров, всего пятьдесят минут лета.

Маршал погрузился в раздумье: это мог быть как раз тот скандал, которого требовал Вишняев. Двух мнений в отношении того, что он обязан был предпринять в соответствии с распорядком, быть не могло: «Ту» должен был быть сбит вместе со всеми пассажирами и экипажем. Впоследствии изобрели бы версию о том, что кто-то из угонщиков выстрелил и пуля попала в топливный бак. На протяжении последнего десятилетия произошло два таких случая.

Он отдал приказ. Летевший в ста метрах от авиалайнера командир эскадрильи «МИГов» выслушал его пять минут спустя.

– Если вы приказываете, товарищ полковник, – ответил он своему начальнику на авиабазе.

Через двадцать минут авиалайнер пересек линию Одер-Нейсе и начал снижаться в сторону Берлина. По мере того, как он продолжал снижение, «МИГи» отвалили в сторону и исчезли в небесах, возвращаясь на базу.

– Я должен сообщить Берлину, что мы прибываем, – воззвал к Мишкину капитан Руденко. – Если на взлетной полосе окажется самолет, мы превратимся в огненный шар.

Мишкин сосредоточенно смотрел вперед на суровые очертания зимних серо-стальных туч. Никогда раньше ему не доводилось летать самолетами, но слова капитана явно имели смысл.

– Хорошо, – сказал он, – нарушьте молчание и сообщите Темпельгофу, что готовитесь приземлиться. Никаких запросов, только это заявление.

Капитан Руденко попытался использовать свой последний козырь: он подался вперед, отрегулировал настройку каналов на передатчике и начал говорить в микрофон:

– Темпельгоф, Западный Берлин. Темпельгоф, Западный Берлин. Это – рейс Аэрофлота 351…

Он говорил по-английски – международном языке воздушных диспетчеров. Ни Мишкин, ни Лазарев почти не знали его, за исключением тех нескольких слов, которых они нахватались в радиопередачах западных станций на украинском языке. Мишкин глубоко вдавил дуло пистолета в шею Руденко.

– Только без всяких штук, – предупредил он по-украински.

В башне управления воздушным движением восточно-берлинского аэропорта Шенефельд между собой удивленно переглянулись два воздушных диспетчера: их вызывали на их собственной частоте, но обращались как к Темпельгофу. Ни один самолет Аэрофлота и не подумал бы садиться в Западном Берлине, не говоря уже о том, что уже десять лет Темпельгоф не использовался в Западном Берлине как гражданский аэропорт. Он был преобразован в военно-воздушную базу США, а роль гражданского аэропорта взял на себя Тегель.

Один из восточных немцев, который соображал быстрее, чем его коллега, быстро переключил микрофон: «Темпельгоф вызывает борт Аэрофлота 351. Даю вам разрешение на посадку. Заходите так, как идете».

Капитан Руденко сглотнул слюну, после чего выпустил шасси и открыл закрылки. «Туполев» стал быстро снижаться к главному аэропорту коммунистической Восточной Германии. На высоте тысячи футов они пробили облачность и увидели впереди себя посадочные огни. На высоте пятисот футов Мишкин стал подозрительно всматриваться сквозь стекло. Он слышал о Западном Берлине: там полно сверкающих огней, запруженные народом улицы, нескончаемые толпы покупателей, снующих по Курфюрстендам, а аэропорт Темпельгоф должен был располагаться прямо посередине всего этого. Этот аэропорт был расположен в сельской местности.

– Это обман, – провизжал он Лазареву. – Это – Восток. – Он с силой вдавил дуло в затылок капитану Руденко. – Выворачивай, – заорал он, – выворачивай или я застрелю тебя.

Капитан-украинец стиснул зубы и, сжав штурвал, продолжал держать курс последние несколько сот метров. Мишкин наклонился над его плечом и попытался вытянуть рулевую колонку на себя. Когда раздались звуки двух ударов, они так наложились друг на друга, что было невозможно распознать, что предшествовало чему. Мишкин заявлял, что удар колес по посадочной полосе был так силен, что у него невольно дернулась рука, и пистолет выстрелил; второй пилот Ватутин настаивал, что первым выстрелил Мишкин. Однако все было так перепутано, что окончательно так никогда и не удалось установить.

Пуля проделала в затылке капитана Руденко ужасную рану – он умер мгновенно. Вся кабина была заполнена голубым дымом, Ватутин изо всех сил тянул на себя штурвал, крича бортинженеру, чтобы тот помог ему. Реактивные двигатели взревели едва ли не громче, чем пассажиры в салоне «Ту», когда самолет, словно размороженный ломоть мяса, шлепнулся еще два раза о покрытие взлетной полосы, перед тем как тяжело подняться в воздух. Ватутин изо всех сил удерживал штурвал, по мере того как самолет, высоко задрав нос и покачиваясь из стороны в сторону, – с двигателями, работающими на пределе, миновал пригороды Восточного Берлина и затем Берлинскую стену. Когда «Туполев» появился над периметром Темпельгофа, он пролетел от ближайших домов всего в каких-то шести футах.

Белый как мел, молодой второй пилот с грохотом посадил самолет на главную посадочную полосу, чувствуя, как в спину ему упирается пистолет Лазарева. Мишкин придерживал окровавленное тело капитана Руденко, чтобы оно не упало на штурвал; проехав три четверти посадочной полосы, «Ту» наконец остановился.

Старший сержант Лерой Коукер был патриотом, в этот день он сидел, съежившись от холода, за рулем джипа полиции ВВС, – капюшон его отороченной мехом парки был плотно затянут. Он с тоской вспоминал жару в своей родной Алабаме, но он был на дежурстве и относился к нему с полной серьезностью.

Когда заходивший на посадку пассажирский самолет едва не зацепил дома, стоявшие сразу же за забором, огораживавшим периметр аэропорта, он подскочил на сиденье и издал возглас: «Что за дерьмо-о…» Он никогда не был ни в России, ни вообще где-нибудь на востоке, но много читал о них всякого «добра»; его не очень заботила холодная война, однако он был убежден, что коммунисты в любой момент смогут напасть на них, если только такие люди, как он, Лерой Коукер, постоянно не будут настороже. Он, кроме того, сразу же узнал красную звезду и серп с молотом.

Как только самолет, наконец, остановился, он отстегнул свой карабин, тщательно прицелился и привел в полную негодность передние колеса.

Мишкин и Лазарев сдались через три часа. Они хотели было взять экипаж в заложники, освободить пассажиров, взять на борт трех западноберлинских представителей и вылететь в Тель-Авив. Но о том, чтобы достать для «Туполева» новые передние колеса не могло быть и речи: русские никогда бы их не дали. А когда командованию базы ВВС США стало известно об убийстве Руденко, они наотрез отказались установить на самолет свои колеса. «Туполев» окружили снайперы – для двух угонщиков не осталось никакой возможности провести взятых в заложники людей, – даже держа их под прицелом, – к другому самолету. Снайперы мгновенно срезали бы их. После переговоров в течение часа с командующим авиабазой они вышли наружу, держа руки высоко над головой.

В ту же ночь они были официально переданы властям Западного Берлина, которые должны были посадить их под арест и предать суду.

Глава 9

Советский посол в Вашингтоне был бледен от гнева, когда встретился 2 января в государственном департаменте с Дэвидом Лоуренсом.

Американский госсекретарь принимал посла по его просьбе, хотя в данном случае больше бы подошло слово «требование».

Посол монотонно зачитал свой официальный протест. Как только он закончил чтение, сразу же положил текст заявления на стол перед американцем. Лоуренс, который предполагал заранее, о чем будет идти речь, не замедлил с ответом, который подготовили для него юридические советники – трое из них выстроились на всякий случай сзади его кресла.

Он выразил согласие с тем, что Западный Берлин действительно не является суверенной территорией, а находится под оккупацией четырех держав-победительниц. Однако западные союзники давным-давно согласились, что в вопросах юриспруденции западноберлинские власти будут заниматься всеми уголовными и гражданскими делами, за исключением тех, которые попадают исключительно в сферу компетенции военного законодательства западных союзников. Угон авиалайнера – хотя и является тягчайшим преступлением – но был совершен не гражданами США, не против граждан США, а также не на территории авиабазы США в Темпельгофе. Следовательно, это дело попадало в сферу компетенции гражданского законодательства. Соответственно, правительство США заявляет, что у него не было юридических оснований для задержания неамериканских граждан на территории Западного Берлина, даже учитывая тот факт, что самолет приземлился на базе ВВС США. Поэтому он вынужден отказать в принятии протеста советской стороны.

Посол выслушал его, храня ледяное молчание. Он вновь повторил, что не может принять объяснение американской стороны, отвергает его, и он, соответственно, доложит своему правительству. Закончив на этой ноте, он повернулся и направился в свое посольство, чтобы проинформировать Москву.


Собравшиеся в этот день в маленькой квартирке в лондонском районе Бейсуотер трое человек смотрели на кучу газет, раскиданных по всему полу.

– Это – катастрофа, – горестно выдохнул Эндрю Дрейк, – черт побери, какая катастрофа. Сейчас они уже должны были быть в Израиле. Через какой-то месяц их бы освободили, и они могли бы сразу же собрать пресс-конференцию. Какого черта им надо было убивать этого капитана?

– Учти, что он садился в Шёнефельде и отказался лететь в Западный Берлин, так что с ними в любом случае покончили бы, – высказал соображение Азамат Крим.

– Они могли оглушить его, – фыркнул Дрейк.

– В горячке момента, – заметил Каминский. – Ну что теперь будем делать?

– Эти пистолеты можно будет проследить? – спросил Дрейк Крима.

Маленький татарин отрицательно покачал головой и ответил:

– До того магазина, где я купил их, – возможно. Но не до меня. Когда я покупал их, удостоверения личности у меня никто не спрашивал.

Дрейк стал мерить шагами ковер, погрузившись в раздумье.

– Я не думаю, что их выдадут обратно, – наконец произнес он. – Советы хотят получить их обратно за угон самолета, убийство Руденко, нападение на сотрудника КГБ на борту и, конечно, на того, другого, – у кого они забрали удостоверение личности. Но самое серьезное – это убийство капитана. И все же мне кажется, что западногерманское правительство не отправит двух евреев назад на верную казнь. С другой стороны, они предстанут перед судом и будут осуждены. Может быть, даже пожизненно. Мирослав, как ты думаешь, они раскроют рот насчет Иваненко?

Украинский беглец отрицательно покачал головой.

– Только не в самом центре Западного Берлина. Немцы ведь, в конце концов, могут передумать и выслать их обратно. Это в том случае, если они поверят им – что вряд ли, поскольку Москва будет отрицать смерть Иваненко и вполне может представить его двойника. Но Москва-то им поверит и ликвидирует их. Немцы, поскольку не поверят им, не станут ставить вокруг них специальную охрану. Они не станут рисковать и будут хранить молчание.

– Для нас от этого никакой пользы, – указал на очевидное Крим. – Весь смысл нашей операции – всего, через что нам пришлось пройти, – заключался в нанесении страшного унижения всему советскому государственному аппарату. Мы не можем дать эту пресс-конференцию, так как не знаем тех деталей, которые могли бы убедить мир. Это могут сделать только Мишкин и Лазарев.

– Значит, их надо вытащить оттуда, – твердо заявил Дрейк. – Мы обязаны разработать вторую операцию, чтобы доставить их в Тель-Авив, где они получат гарантии своей свободы и жизни. В противном случае, все это не имело смысла.

– И что теперь? – повторил Каминский.

– Будем думать, – сказал Дрейк. – Разработаем способ, какой-нибудь план и претворим его в жизнь. Они не будут сидеть и гнить всю жизнь в Берлине, имея в голове такую тайну. Кроме того, у нас не так много времени: Москва не замедлит сопоставить факты. Ниточка у них теперь есть, и вскоре они узнают, кто проделал в Киеве эту работу. Тогда они станут планировать, как отомстить им. Нам надо опередить их.


Холодный гнев советского посла в Вашингтоне не шел ни в какое сравнение с бешенством его коллеги в Бонне, когда два дня спустя русский дипломат встретился с западногерманским министром иностранных дел. Он настойчиво повторял, что отказ правительства Федеративной Республики выдать двух преступников и убийц советским, либо восточно-германским властям, является беспардонным ударом по их до того дружественным отношениям и может быть воспринят только как враждебный акт, и никак иначе.

Западногерманский министр чувствовал себя, как уж на сковородке. В глубине души он сам хотел, чтобы «Туполев» остался на посадочной полосе в Восточной Германии. Не стал он указывать и на тот факт, что русские всегда сами настаивали, что Западный Берлин не является частью Западной Германии, и значит, им следовало бы обратиться к Сенату в Западном Берлине.

Посол в третий раз затянул прежнюю песню: преступники – советские граждане, потерпевшие – также советские граждане, самолет – территория Советского Союза, преступление произошло в советском воздушном пространстве, а убийство – либо на самой, либо в нескольких футах над посадочной полосой в главном аэропорту Восточной Германии. Преступники, следовательно, должны предстать перед советским, или, по крайней мере, перед восточногерманским судом.

Министр иностранных дел попытался как можно вежливее объяснить, что все прецеденты указывают на то, что угонщиков можно судить и по законам страны, куда они прибыли, если эта страна решит использовать свое право на это. Никоим образом, по его мнению, это не должно рассматриваться, как недоверие к справедливости советского правосудия…

Черт побери, подумалось ему: ни один разумный человек в Западной Германии, начиная с правительства и кончая прессой и общественностью, ни секунды не сомневался в том, что выслав Мишкина и Лазарева обратно, их передадут прямо в руки КГБ. После чего их ждет допрос, трибунал и немедленный расстрел. Кроме того, они были евреями, и здесь также заключалась проблема.


В первые дни января существует огромный голод на новости, и западногерманская пресса создавала теперь из истории с угоном сенсацию. Консервативные и влиятельные газеты, входившие в концерн Акселя Шпрингера, настаивали, чтобы несмотря на все, что они там совершили, оба угонщика должны предстать перед справедливым судом, который мог быть гарантирован только в Западной Германии. Баварская ХСС, на поддержке которой и держалась правительственная коалиция, дула в ту же дуду. Некоторые источники давали прессе огромный объем точной информации и самые живописные детали о последних акциях КГБ в Львовской области, уроженцами которой были угонщики, делая на этой основе предположение: бегство от террора вполне допустимо, правда, способ этого бегства нельзя оправдать. Наконец, недавнее обнаружение очередного коммунистического агента, пробравшегося на высокую государственную должность, отнюдь не прибавит популярности правительству, готовому пойти на примирительные шаги по отношению к Москве. А ведь скоро земельные выборы…

Министр получил прямые указания от канцлера: Мишкин и Лазарев, начал он передавать их содержание послу, получат возможность предстать перед судом в Западном Берлине, и если, – а точнее, когда, – будут осуждены, получат такие сроки заключения, которые окажут на них благотворное воздействие.


Заседание Политбюро, состоявшееся в конце этой недели, было бурным. Вновь в комнате не было стенографисток, молчали магнитофоны.

– Это – неслыханное безобразие, – взорвался Вишняев. – Вот вам еще один скандал, который унижает Советский Союз в глазах всего мира. Это не должно было случиться.

Он подразумевал, что произошло это только потому, что во главе их стоит все слабеющий Максим Рудин.

– Этого бы не случилось, – отпарировал Петров, – если бы, как положено, истребители, подчиняющиеся товарищу маршалу, сбили этот самолет над Польшей.

– Была какая-то неполадка в связи между управлением на земле и командиром эскадрильи, – заявил Керенский. – Один шанс из тысячи.

– Весьма странный шанс, – холодно отреагировал Рыков.

От своих послов ему было известно, что суд над Мишкиным и Лазаревым будет открытым и на нем будет обнародовано, как угонщики вначале напали в парке на сотрудника КГБ, чтобы завладеть его удостоверением, а затем, воспользовавшись им для прикрытия, проникли в кабину пилотов.

– Есть какая-нибудь вероятность того, – спросил Петрянов, сторонник Вишняева, – что эти двое и убили Иваненко?

Атмосфера в комнате была наэлектризована до предела.

– Ни малейшей, – твердо заверил Петров. – Нам известно что эти двое проживали во Львове, а не в Киеве. Они – евреи, которым отказано в выдаче разрешения на эмиграцию. Мы, естественно, проводим расследование, но пока что никакой связи не установлено.

– В том случае, если такая связь будет установлена, нас, естественно, проинформируют? – едко спросил Вишняев.

– Само собой разумеется, товарищи, – ворчливо произнес Рудин.

В комнату впустили стенографисток, и заседание продолжилось обсуждением вопросов продвижения на переговорах в Каслтауне и покупки 10 000 000 тонн кормового зерна. Вишняев не стал сильно давить в этом вопросе. Рыков из кожи лез, чтобы показать, как Советскому Союзу удается, благодаря его политике, получить то количество пшеницы, которое позволит пережить зиму и весну, причем с весьма незначительными уступками по уровням вооружений, – по этому пункту с ним вступил в спор маршал Керенский. Но Комарова вынудили признать, что ожидаемое прибытие 10 миллионов тонн зерна для зимнего корма скота даст ему возможность выдать немедленно такое же количество из неприкосновенного запаса, предотвратив таким образом массовый забой скота. Число сторонников Максима Рудина, с их висящим на волоске преимуществом, осталось неизменным.


После окончания заседания старый советский вождь отвел в сторону Василия Петрова.

– Есть ли на самом деле какая-нибудь связь между этими двумя жидами и убийством Иваненко? – задал он вопрос.

– Может быть, – признал Петров. – Нам известно, что это они напали в Тернополе, то есть они были готовы далеко выезжать из Львова, чтобы подготовить свой побег. У нас есть их отпечатки пальцев, снятые в самолете, – они совпадают с отпечатками в их квартирах во Львове. Мы не нашли обуви, которая бы совпала с отпечатками на месте убийства в Киеве, но мы по-прежнему ищем их. И последнее: у нас есть часть отпечатка ладони, снятого в машине, которая сбила мать Иваненко. Сейчас мы стараемся получить отпечатки ладоней обоих этих типов из Берлина. Если они совпадут…

– Подготовь план на тот случай, – указал Рудин, – если их придется ликвидировать внутри их тюрьмы в Западном Берлине. На всякий случай. И еще одно: если подтвердится, что они действительно убийцы Иваненко, сообщи мне, а не Политбюро. Мы сначала сотрем их с лица земли и лишь затем проинформируем наших товарищей.

Петров тяжело сглотнул. Обман Политбюро был самой рискованной игрой в Советской России. Одно неверное движение – и конец, под тобой не окажется страховочной сетки. Он вспомнил, что сообщил ему две недели назад Рудин, сидя возле камина в Усово. При равенстве голосов в Политбюро, мертвом Иваненко и двух из поддерживающей их шестерки, готовых вот-вот переметнуться, – у них больше не было козырей.

– Хорошо, – сказал он.


Канцлер Западной Германии Дитрих Буш принял министра юстиции в своем личном кабинете в резиденции канцлера рядом со старым дворцом Шомберг в день, который начинал вторую половину месяца. Глава западногерманского правительства стоял возле панорамного окна и смотрел на замерзший снег. Внутри нового, современного здания правительства, которое выходило на площадь Федерального Канцлера, было достаточно тепло, чтобы ходить в рубашке с коротким рукавом, – ни один порыв холодного январского ветра с реки не долетал сюда.

– Ну, как дела с делом Мишкина и Лазарева? – спросил Буш.

– Странно, но они проявляют больше желания сотрудничать, чем это можно было ожидать. Они вроде как сами хотят поскорее предстать перед судом, – сообщил министр юстиции Людвиг Фишер.

– Великолепно, – сказал канцлер. – Именно этого хотим и мы. Быстрее покончить со всем этим. Так, и каким же образом они сотрудничают?

– Им предложили одного адвоката-звезду из правого лагеря. Гонорар ему должны были собрать то ли по подписке, – может быть, это были бы германские взносы, а может и американская Лига защиты евреев позаботилась. Но они от него отказались: он хотел сделать из их суда огромный спектакль, на котором приводилось бы множество деталей о терроре КГБ против евреев на Украине.

– И правый адвокат хотел всего этого?

– Все, что льет воду на их мельницу, – благо. Дать русским по зубам и тому подобное, – ответил Фишер. – Во всяком случае, Мишкин и Лазарев хотят признать себя виновными и привести смягчающие обстоятельства. Они настаивают на этом. Если они не отступят от этой линии и будут продолжать настаивать на том, что пистолет выстрелил случайно, когда самолет ударился о посадочную полосу в Шенефельде, они частично защитят себя таким образом. Новый адвокат собирается бороться за то, чтобы умышленное убийство было изменено на непредумышленное, если они по-прежнему будут держаться этого.

– Думаю, это мы можем им дать, – протянул канцлер. – Сколько они получат?

– Если приплюсовать сюда угон самолета, от пятнадцати до двадцати лет. Правда, после того как они пробудут треть срока, они могут быть выпущены на поруки. Они молоды, сейчас им лет двадцать пять, то есть к тридцати они могут оказаться на свободе.

– Таким образом, пять лет, – проворчал Буш. – Но меня больше беспокоят следующие пять месяцев. Люди постепенно все забывают, через пять лет о них надо будет узнавать в архивах.

– Н-да, они признают все, но настаивают на том, что пистолет выстрелил случайно. Заявляют, что они просто хотели добраться до Израиля, и это был единственный способ, который им пришел в голову. Они с охотой признают себя виновными в этом непредумышленном убийстве.

– Ну и пусть получат его, – заключил канцлер. – Русским это не понравится, но, как ни крути, вышло бы одно и то же. Вообще-то за убийство они заслужили пожизненное, но в наши дни оно на самом деле равно двадцати годам.

– Еще одно. Они хотят, чтобы после суда их перевели в тюрьму где-нибудь в Западной Германии.

– Почему?

– По-моему, они боятся мести со стороны КГБ. Им кажется, что в Западной Германии они будут в большей безопасности, чем в Западном Берлине.

– Чепуха, – фыркнул Буш, – предстанут перед судом и будут сидеть в Западном Берлине. Русские не осмелятся сводить счеты внутри Берлина, да еще в тюрьме. Они не осмелятся. Да и потом, мы сможем переместить их из одной тюрьмы в другую где-нибудь через год. Но не сейчас. Действуй, Людвиг. Потише и побыстрей, если они сами готовы к сотрудничеству. Но пусть пресса слезет у меня с загривка в связи с этим делом до наступления выборов, как и русский посол.


В местечке Чита утреннее солнце отражалось от палубы «Фреи», стоявшей на рейде в испытательной гавани, как и два с половиной месяца назад. За эти семьдесят пять дней корабль был преобразован: день и ночь он стоял неподвижно, в то время как маленькие существа, которые создали его, словно муравьи сновали по всем его углам. На всем его протяжении – в длину и в ширину – были протянуты сотни миль проводов, кабелей, труб и шлангов. Напоминающая лабиринт электропроводка соединялась с контактами и проверялась после этого, наконец, была установлена исключительно сложная насосная система, которую также проверили после этого.

На положенные места установили соединенные с компьютером приборы, которые будут заполнять и опорожнять танки корабля, двигать его вперед на полной скорости или резко останавливать, удерживать его по тому курсу, куда указывает стрелка компаса в течение многих недель, причем без всякого постороннего вмешательства, – установили и оборудование для наблюдения за звездами и морским дном.

Смонтировали холодильники и кладовые для хранения продовольствия, которое должно было поддерживать команду в жизнеспособном состоянии в течение долгих месяцев, – также как мебель, дверные ручки, лампочки, туалеты, кухонные плиты, центральное отопление, кондиционеры, кинозал, сауну, три бара, два обеденных зала, кровати, койки, ковры, – не забыли даже вешалки для одежды.

Пятиэтажная надпалубная конструкция была преобразована из пустой оболочки в шикарный отель; капитанский мостик, радиорубка и компьютерный зал из откликающихся гулким эхом галерей – в тихо жужжащий комплекс, наполненный системами сбора, анализа и управления.

Когда последние рабочие подхватили свои инструменты и оставили танкер наконец в покое, он представлял собой сплошное совершенство во всем: в размерах, мощности, вместимости, комфорте и техническом совершенстве, – такое созданное человеком чудо еще никогда не плавало по волнам.

Остальные тридцать членов экипажа танкера прибыли самолетом за две недели до этого момента, чтобы освоиться и осмотреть корабль до последнего дюйма. В команду корабля входили капитан Тор Ларсен, его первый помощник, второй и третий помощники, главный инженер, первый и второй инженеры, а также инженер-электрик, который приравнивался к «первому», наконец, начальник радиорубки и главный стюард, которые также входили в офицерский состав. Двадцать остальных дополняли их, вместе они составляли полную команду. В двадцатку входили: первый кок, четыре стюарда, трое пожарных-механиков, один ремонтник-механик, десять матросов и один специалист по насосам.

За две недели до того, как танкер должен был выйти в море, буксиры отвели его из гавани в центр залива Изе. Здесь ее огромные сдвоенные винты буруном взвихрили воду, чтобы вывести «Фрею» в западную часть Тихого океана на морские испытания. Для офицерского состава и команды, а также для дюжины японских техников, которые вышли вместе с ними в море, эти две недели означали тяжелую, нудную работу, во время которой они должны были проверить все системы корабля, а также испытать, как он будет себя вести в возможных аварийных ситуациях.

В это утро к устью залива продвигалась громада стоимостью 170 000 000 долларов США – мелкие суденышки, стоявшие на рейде возле Нагой, смотрели на нее с благоговейным восхищением.


В двадцати километрах от Москвы расположены привлекающие туристов деревенька и усадьба Архангельское, в состав которых также входит музей и весьма приличный ресторан, славящийся своими отличными бифштексами. В последнюю неделю этого морозного января Адам Монро зарезервировал для себя и своей сопровождающей (одной из многочисленных секретарш, работавших в британском посольстве) столик.

Он всегда менял своих партнерш, чтобы ни одна из девушек не смогла заметить слишком много; вот и сейчас, если питающая надежды на этот вечер девушка и удивилась, зачем это он вздумал ехать такое расстояние по покрытым льдом дорогам при температуре минус пятнадцать, то ничем не показала этого.

Во всяком случае, в ресторане было тепло и уютно, и когда он извинился, что ему надо взять в машине забытую пачку сигарет, она восприняла это совершенно естественно. Выйдя на автостоянку, он поежился, так как на него сразу же обрушился ледяной порыв ветра. Он поспешил в ту сторону, где на мгновение в темноте мигнули фары.

Он забрался в машину рядом с Валентиной, притянул ее к себе, обнял и поцеловал.

– Мне ненавистна мысль, что ты здесь сейчас с другой женщиной, Адам, – прошептала она, прижавшись к его горлу.

– Это – ничего, – пробормотал он, – ничего важного. Просто причина для того, чтобы поехать сюда пообедать, не вызывая подозрений. У меня есть для тебя новость.

– О нас? – затаила она дыхание.

– Да, о нас. Я спросил свое начальство: помогут ли они тебе выбраться отсюда, и они ответили утвердительно. Есть один план. Тебе знаком порт Констанца на румынском побережье?

Она покачала головой.

– Я слышала о нем, но никогда не бывала там. Я всегда провожу отпуск на советском побережье Черного моря.

– А ты можешь сделать так, что в свой отпуск вместе с Сашей ты поедешь туда?

– Думаю, да, – ответила она. – Я могу проводить отпуск практически в любом месте, где только захочу. Румыния входит в социалистический блок, поэтому никто не станет удивленно поднимать брови.

– Когда у Саши весенние каникулы?

– В последние несколько дней марта, по-моему. Это так важно?

– Надо, чтобы ты приехала туда в середине апреля, – сообщил он. – Мое руководство полагает, что тебя можно будет забрать с пляжа на моторной лодке и отвезти на проходящий мимо сухогруз. Ты сможешь организовать отпуск весной вместе с Сашей в Констанце или на ближайшем к ней пляже Мамайя в апреле?

– Попытаюсь, – сказала она. – Попытаюсь. Значит, апрель. Ох, Адам, кажется, так близко.

– Близко, любовь моя. Меньше девяноста дней. Потерпи немного еще, как приходится мне, и мы будем вместе. Начнем совершенно другую жизнь.

Пять минут спустя она передала ему стенограмму состоявшегося в начале января заседания Политбюро и растворилась вместе с машиной в ночи. Он засунул бумажные листы под рубашку за пояс, застегнул пиджак и возвратился в дышащий теплом ресторан «Архангельское».

Пока он вел приятную беседу с секретаршей, он поклялся себе, что на этот раз он не допустит ошибки, не даст ей уйти, как это произошло в 1961-м. На этот раз они останутся вместе навсегда.


Эдвин Кэмпбелл откинулся на спинку стула и, отодвинувшись немного от стола в стиле одного из королей Георгов, стоявшего в зале Лонг Гэллери дворца Каслтаун Хаус, посмотрел на сидевшего напротив профессора Соколова. Они закончили последний пункт в повестке дня – была выжата последняя уступка. Из расположенного на один этаж ниже обеденного зала посыльный принес ему сообщение, что в точном соответствии с выигранными в верхнем зале уступками Соединенные Штаты заключили с Советским Союзом на второй конференции торговые сделки.

– По-моему, мы сделали это, мой друг Иван, – сказал Кэмпбелл. – Не думаю, что на данном этапе можно сделать что-нибудь еще.

Русский поднял взгляд от исписанных кириллицей листов, лежавших перед ним – его собственных записей. Больше ста дней он зубами и ногтями дрался за то, чтобы добиться для своей страны того количества зерна, которое могло бы спасти ее от катастрофы, и одновременно сохранить как можно больше оружия, начиная с космоса и кончая Восточной Европой. Он знал, что он должен был сделать уступки, о которых еще четыре года назад в Женеве страшно было даже подумать, но в те сжатые сроки, в которые он был поставлен, он сделал все, что мог.

– Думаю, вы правы, Эдвин, – ответил он. – Давайте подготовим для наших правительств проект соглашения о сокращении вооружений.

– А также торговый протокол, – прибавил Кэмпбелл. – Думаю, они захотят получить и его.

Соколов позволил себе кривую ухмылку.

– Уверен, что они очень хотят получить его, – заметил он.

Всю следующую неделю команды-близнецы переводчиков и стенографистов работали над подготовкой соглашения и торгового протокола. Иногда требовалось участие двух глав делегаций для прояснения того или иного пункта, но в большинстве случаев работа по составлению и переводу была оставлена на попечение помощников. Когда два объемистых документа, каждый в двух экземплярах, были наконец подготовлены, оба руководителя делегаций отправились в столицы своих стран для того, чтобы представить их своим хозяевам.


Эндрю Дрейк откинулся на спинку стула, отшвырнул в сторону иллюстрированный журнал и прошептал:

– Интересно.

– Что? – спросил его Крим, входя в комнату с тремя чашками кофе.

Дрейк перекинул журнал татарину.

– Прочитай-ка первую статью. – велел он.

Крим в полном молчании читал статью, пока Дрейк попивал кофе. Каминский в это время бросал взгляды то на одного, то на другого.

– Ты – сумасшедший, – наконец сказал Крим.

– Ничуть, – ответил Дрейк. – Мы еще десять лет будем здесь сидеть, если не проявим некоторой дерзости, я бы сказал. Это может сработать. Послушай, через две недели Мишкин и Лазарев предстанут перед судом. Его вердикт можно предсказать заранее. Мы же можем начать подготовку прямо сейчас. В конце концов, нам все равно придется сделать это, если мы хотим вытащить их из тюрьмы. Так давай начнем подготовку – спланируем все. Азамат, ты ведь служил в парашютно-десантных войсках в Канаде?

– Верно, – сказал Крим. – Пять лет.

– Тебя обучали там обращаться со взрывчаткой?

– Да. Курс назывался «Саботаж и диверсии». Мы три месяца проходили практику в саперном подразделении.

– А я много лет назад увлекался электроникой и радио, – заявил Дрейк. – Может, потому что перед самой смертью мой отец владел мастерской по ремонту радиоаппаратуры. Мы сможем провернуть это дело. Нам понадобится помощь, но мы вполне способны на это.

– Сколько еще людей нам потребуется? – поинтересовался Крим.

– Нам нужен будет один снаружи – просто для того, чтобы узнать Мишкина и Лазарева после их освобождения. Придется заняться этим тебе, Мирослав. Для самой же работы нужны будем мы двое плюс еще пятеро для того, чтобы стоять на стреме.

– Такую штуку еще никто не проворачивал, – недоверчиво заметил Крим.

– Еще один довод в пользу того, что никто этого не ожидает, а следовательно, и не готовится.

– После завершения дела нас поймают, – настаивал Крим.

– Не обязательно. Я прикрою отход, если потребуется. В любом случае, если дело дойдет до суда, он станет самой главной сенсацией за все десятилетие. Если Мишкин и Лазарев окажутся на свободе в Израиле, половина западного мира будет нам аплодировать. А проблема свободной Украины займет ведущее место во всех газетах и журналах, выходящих за пределами советского блока.

– У тебя есть эти пятеро, которые готовы будут принять участие в этом?

– Я многие годы коллекционировал имена, – сообщил Дрейк. – Имена людей, которые по горло сыты говорильней. Если они узнают, что мы уже успели проделать, – да, к концу месяца я смогу представить еще пятерых.

– Хорошо, – сказал Крим, – если решаем заняться этим делом, давай приступать. Куда, по-твоему, мне надо отправиться?

– В Бельгию, – сказал Дрейк. – Нам потребуется большая квартира в Брюсселе. Я привезу туда людей и мы сделаем из этой квартиры центр нашей группы.


На противоположном конце земного шара, пока Дрейк сообщал свой план, над местечком Чита и верфями Ишикаваима-Харима подымалось солнце. «Фрея» стояла на якоре в испытательной гавани, ее двигатели тихо урчали.

В предыдущий вечер в кабинете генерального директора верфей состоялось долгое совещание, на котором присутствовали управляющие верфей, компании, бухгалтеры, Гарри Веннерстрем и Тор Ларсен. Оба технических эксперта пришли к согласию, что все до единой системы гигантского танкера были в полном порядке и готовы к работе. Веннерстрем подписал окончательный документ о приемке, признавая тем самым, что «Фрея» – именно то, за что он уплатил свои деньги.

Вообще-то, пока он уплатил всего пять процентов ее полной стоимости – это состоялось при подписании контракта о ее строительстве, затем еще пять процентов – при закладке корабля, пять процентов после спуска на воду и пять процентов были уплачены сейчас при подписании официального акта приемки. Оставшиеся восемьдесят процентов плюс проценты должны были быть выплачены в ближайшие восемь лет. Но несмотря на все эти формальности, корабль теперь принадлежал ему. Прошла церемония спуска флага компании, построившей корабль, после чего рассветный бриз заколыхал серебряную эмблему «Нордиа Лайн», вышитую на голубом фоне, – шлем викингов с крыльями по бокам.

Гарри Веннерстрем стоял высоко на мостике, возвышавшимся над простиравшейся далеко вперед палубой; посмотрев на Тора Ларсена, который стоял рядом, он взял его под руку и увлек в радиорубку, где плотно прикрыл за собой дверь. При задраенной двери рубка становилась полностью звуконепроницаемой.

– Теперь она твоя, Тор, – сказал он. – Кстати, есть небольшое изменение в плане – относительно ее прибытия в Европу. Мы не будем разгружать ее в море – во всяком случае, не в ее первом рейсе. В первый и последний раз, Тор, – надо будет провести корабль при полной загрузке в Европорт в Роттердаме.

Ларсен уставился на своего хозяина, думая, что ослышался. Они оба прекрасно знали, что полностью загруженные танкеры класса ULCC никогда не заходили в порты: они останавливались далеко в море и разгружались в другие, меньшие по размеру, танкеры, чтобы легче проходить потом по мелким глубинам. Либо они могли причаливать к «морским островам» – сети трубопроводов, установленных на опоры и выведенных далеко в море, откуда нефть можно было перекачивать на берег. Среди команд супертанкеров даже выработался своеобразный черный юмор – подшучивать над кем-нибудь, говоря о его девушке в каком-нибудь порту: на самом деле они могли целый год плавать вдали от городов, а в очередной отпуск их отправляли на берег по воздуху. Вот почему жилые помещения для команды должны были быть настоящим домом для них.

– «Фрея» никогда не пройдет через Ла-Манш, – возразил Ларсен.

– Вы не пойдете через Ла-Манш, – заявил Веннерстрем. – Пойдете к западу от Ирландии, затем на запад от Гебридских островов, к северу от пролива Пентленд-Ферт, пройдете между Оркнейскими и Шетландскими островами, потом на юг по Северному морю, следуя фарватеру, где глубина равна двадцати саженям, и встанете на якорь вдали от берега. Оттуда лоцманы проведут вас по главному фарватеру к устью Мааса. От Хук-ван-Холланда до Европорта вас доведут буксирами.

– При полной загрузке танкер застрянет во внутреннем канале от Ки Бой до Мааса, – попытался протестовать Ларсен.

– Ничего подобного, – спокойно отпарировал Веннерстрем. – За последние четыре года они прокопали этот канал до ста пятнадцати футов. Ты же будешь идти при девяносто восьми футах. Тор, если кто-то и сможет провести миллионник в Европорт, так это ты – и никто больше во всем мире. Это будет чертовски тяжелым делом, но дай мне возможность пережить этот последний триумф. Я хочу, чтобы весь мир увидел ее, Тор. Мою «Фрею». Я соберу их всех для встречи – голландское правительство, мировую прессу. Они будут моими гостями, и они все обалдеют. Другого такого случая, чтобы ее увидели, не будет: она проведет всю свою жизнь вдали от берегов.

– Хорошо, – медленно согласился Ларсен. – Но только в этом рейсе. Когда он закончится, я буду на десять лет старше.

Веннерстрем рассмеялся, словно маленький мальчик.

– Подожди, вот они увидят ее, – сказал он. – Первого апреля. Встретимся в Роттердаме, Тор Ларсен.

Десять минут спустя он уехал. Ровно в полдень громадная «Фрея» стала медленно двигаться к выходу из залива, японские рабочие выстроились по берегам гавани, чтобы поприветствовать ее на прощание. В 2 часа пополудни 2 февраля танкер вновь вышел в Тихий океан и повернул носом на юг, в сторону Филиппин, Борнео и Суматры, начав двигаться в свой первый рейс.


10 февраля в Москве состоялось заседание Политбюро, которое должно было решить: одобрить или отвергнуть проект договора и сопутствующий торговый протокол, согласованные в Каслтауне. Рудин и его сторонники понимали, что если им удастся отстоять положения договора на этом заседании, тогда – без учета возможных последующих непредвиденных обстоятельств – он будет подписан и ратифицирован. В ничуть не меньшей степени отдавали себе в этом отчет Ефрем Вишняев и его стая ястребов. Заседание было длительным и исключительно упорным.

Обычно подразумевается, что государственные деятели мирового уровня, собравшиеся даже в узком кругу, не пользуются грубыми выражениями и обращаются вежливо со своими коллегами и советниками. Этого нельзя сказать о нескольких последних американских президентах, и совершенно не верно в отношении Политбюро, собравшегося на закрытое заседание. В этот раз также вовсю звучал русский мат, только привередливый Вишняев воздерживался от него, хотя говорил ледяным тоном и дрался, так же как и его союзники, за каждую строчку документа.

В этот раз наступление умеренной фракции вел Дмитрий Рыков.

– Нам удалось выторговать, – заявил он, – продажу по установившимся в июле прошлого года весьма разумным ценам пятидесяти пяти миллионов тонн зерна. Без него нас ожидала бы национальная катастрофа. Кроме того, мы заполучили на почти три миллиарда долларов современных технологий в промышленности по производству потребительских товаров, в области добычи нефти и компьютерных технологий. При помощи этих технологий мы сможем справиться с проблемами, которые преследуют нас последние двадцать лет и победить их за какие-то пять лет. Разумеется, против этого мы вынуждены согласиться на минимальные уступки по уровням вооружений и степени боеготовности, хотя, – и я хочу это подчеркнуть, – это никоим образом не воспрепятствует нам доминировать в странах третьего мира и над их сырьевыми ресурсами в пределах тех же пяти лет. Мы смогли выбраться из угрожавшей нам в прошлом мае катастрофы победителями, благодаря руководящим указаниям товарища Максима Рудина. Если сейчас мы отвергнем этот договор, то отбросим себя к тому, что мы имели в прошлом мае, даже хуже: через шестьдесят дней у нас закончится последнее зерно урожая 1982 года.

Когда состоялось голосование в пользу принятия условий договора, которое на практике было голосованием о продолжении руководства Максима Рудина, прежнее соотношение – шесть на шесть – осталось неизменным. Голос председательствующего, следовательно, имел решающее значение.


– Теперь его можно свалить только одним способом, – с твердой убежденностью высказал Вишняев маршалу Керенскому, сидя в салоне своего лимузина, когда их везли домой в этот же вечер. – Если произойдет что-то настолько серьезное, что повлияет на одного-двух из его фракции до того, как договор будет ратифицирован. Если же нет – Центральный Комитет утвердит по рекомендации Политбюро договор и ничего уже нельзя будет сделать. Если бы только удалось доказать, что те два поганых жида, которые сидят в Берлине, убили Иваненко…

Керенский был далеко не тем человеком, как можно было бы подумать по его задиристому виду. В глубине души он уже начал сомневаться в том, что выбрал правильную сторону в конфликте: три месяца назад казалось, что Рудина наверняка американцам удастся подтолкнуть слишком далеко и слишком быстро, что он потеряет столь необходимую поддержку за столом, обитым зеленым сукном. Но теперь Керенский был связан с Вишняевым одной веревкой: через два месяца в Восточной Германии не состоятся массированные советские маневры, и ему пришлось проглотить это.

– И еще одно, – довершил Вишняев. – Если бы мы знали это полгода назад, сейчас бы никакой борьбы за власть не было. Я получил сообщение от своего агента в Кунцевской клинике. Максим Рудин умирает.

– Что? Умирает? – переспросил министр обороны. – Когда?

– Не так скоро, – ответил партийный теоретик. – Он доживет до того дня, когда договор будет подписан, мой друг. Наше время истекает, и мы ничего не можем с этим поделать. Если только дело Иваненко опять не всплывет на поверхность.


В то время, как они вели беседу, «Фрея» проходила через Зондский пролив. По левому борту лежал Яванский мыс, а по правому борту, вдалеке, высоко в небе терялась громада вулкана Кракатау. На затемненном капитанском мостике батарея тускло освещенных приборов дала всю необходимую информацию Тору Ларсену, старшему вахтенному офицеру и младшему офицеру. Три отдельные навигационные системы направляли свои данные в компьютер, расположенный в небольшой комнатке сзади от мостика, после обработки эти данные становились безукоризненно точными. Показания компаса, точные до полусотой градуса, перепроверялись по звездам, неизменно сиявшим в небесах. Запрашивалась информация и с созданных человеком искусственных звезд – всепогодных спутников, которые сообщали свои наблюдения компьютеру. Его память поглощала показатели скорости волн, ветра, течений, уровня влажности и температуры. После обработки компьютер непрерывно отдавал команды, которые автоматически передавались к гигантскому румпелю, который далеко внизу кормового транца реагировал на них с чувствительностью хвоста небольшой рыбки.

Высоко над мостиком непрестанно кружились два радарных сканера, выхватывая очертания берегов и гор, кораблей и бакенов, – направляя информацию о них в компьютер, который обрабатывал ее и был в полной готовности включить при малейшем признаке опасности сигнал тревоги. Под водой дно постоянно прощупывали эхолоты, рисовавшие его карту в трех измерениях, а в передней части сонар просматривал темные воды вперед и вглубь на три мили. Для того, чтобы «Фрея» могла с полного хода резко остановиться, должно было пройти тридцать минут, за которые она могла пройти две-две с половиной мили, – настолько она была велика.

Перед рассветом она прошла сквозь узкий Зондский пролив и при помощи компьютеров повернула на северо-запад вдоль фарватера с глубиной в сто саженей, чтобы обойти Цейлон с юга и выйти в Аравийское море.


Два дня спустя, двенадцатого, в квартире, которую Азамат Крим нанял в пригороде Брюсселя, собралось восемь человек. Пять новичков были приглашены Эндрю Дрейком, который задолго до этого приметил, встретился и переговорил обстоятельно с каждым, прежде чем решил, что они действительно разделяют его мечту о нанесении удара по Москве. Двое из этой пятерки были родившиеся в Германии украинцы – отпрыски огромной украинской диаспоры в Федеративной Республике. Один был американцем из Нью-Йорка, у которого отец также был украинцем, и двое были английскими украинцами.

Когда они услышали, что Мишкин и Лазарев сделали с шефом КГБ, послышался гул возбужденного одобрения. Когда Дрейк сделал заход насчет того, что операцию нельзя считать завершенной до тех пор, пока оба партизана не окажутся на свободе и в безопасности, никто не выразил несогласия. Они проговорили всю ночь и к рассвету разбились на четыре команды по два человека в каждой.

Дрейк и Каминский должны были возвратиться в Англию, чтобы купить там необходимое электронное оборудование, которое, по мнению Дрейка, ему потребуется. Один из немцев возьмет в напарники одного англичанина, вернется в Германию, чтобы найти взрывчатку, которая так была им нужна. Другой немец, у которого были кое-какие связи в Париже, должен был взять с собой другого англичанина, чтобы купить, а если потребуется, украсть оружие. Азамат Крим взял с собой земляка американца на поиски моторной лодки. Американец, которому довелось работать на пристани для прогулочных катеров в штате Нью-Йорк, уверял, что он знает, что им подойдет.


Восемь дней спустя в строго охраняемом зале, примыкающем к тюрьме Моабит в Западном Берлине, начался процесс над Мишкиным и Лазаревым. Оба сидели молчаливо и подавленно за барьером, вокруг которого было устроено несколько сужавшихся кругов безопасности, начиная с колючей проволоки поверх стен тюрьмы и кончая вооруженной охраной по всему залу суда, – сидели и слушали предъявленные им обвинения. На их зачитывание ушло десять минут. Со стороны забитых до отказа скамеек прессы послышался непонятный шум, когда оба признали себя виновными по всем предъявленным обвинениям. Со своего места поднялся государственный обвинитель для того, чтобы рассказать судьям о событиях, состоявшихся перед Новым годом. Как только он закончил свою речь, судьи удалились для обсуждения приговора.


«Фрея» медленно и осторожно пробиралась через Ормузский пролив в Персидский залив. После восхода солнца легкий ветерок посвежел и превратился в холодящий шамал, дующий в нос кораблю с северо-востока; ветер нес с собой песок, благодаря которому линия горизонта приобрела смутные очертания и терялась в дымке. Все члены экипажа достаточно хорошо знали окружавший их ландшафт, совершив множество ходок за сырой нефтью в этот залив. Все они были опытными моряками танкерного флота.

С одной стороны «Фреи», всего в двухстах кабельтовых, проплыли мимо голые, безжизненные острова Куоин, с другой – офицеры, стоявшие на мостике, могли различить лунный пейзаж полуострова Мусандам с возвышающимися на нем отвесными скалистыми горами. В данный момент у «Фреи» была небольшая осадка, поэтому глубина фарватера не представляла для нее особой проблемы. На обратном пути, загруженная под завязку сырой нефтью, она будет двигаться совсем по-другому: медленно, все глаза будут прикованы к эхолоту, видя как на экране всего в нескольких футах от ее киля проходит морское дно, – от киля до ватерлинии было девяносто восемь футов.

Танкер все еще был загружен балластом, как и все время на пути от Читы. На нем имелось шестьдесят гигантских танков или резервуаров – по три в ряд, – всего двадцать рядов с носа до кормы. Один из этих резервуаров предназначался для сбора сливов из пятидесяти танков для перевозки нефти. Девять были предназначены для балласта, их использовали для заполнения морской водой и придания кораблю остойчивости при движении с пустыми нефтяными танками. Нефть в этих резервуарах никогда не перевозилась.

Но и оставшихся пятидесяти нефтяных танков было более чем достаточно: каждый вмещал 20 000 тонн сырой нефти. Все было сделано для того, чтобы предотвратить случайную утечку нефти, – в этой уверенности корабль двигался к Абу Даби, чтобы встать под свою первую загрузку.


На рю Миоллэн в Париже есть скромный бар, в котором имеет обыкновение собираться всякая мелкая сошка из мира наемников и торговцев оружием. Именно сюда привел немецкого украинца и его английского партнера один из французских знакомых немца.

Француз присел к столику другого француза и несколько часов тихо переговаривался с ним о чем-то. Наконец связной подошел к столику, за которым сидели два украинца.

– Мой друг говорит, что это возможно, – обратился он к украинцу из Германии – Пятьсот долларов за штуку наличными – доллары американские. В комплект входит один магазин.

– Скажи ему, что мы возьмем, если он прибавит к этому один пистолет с полной обоймой, – сказал немецкий украинец.

Через три часа в гараже одного частного домика возле Нейи они обмотали в одеяла и положили в багажник своего автомобиля шесть автоматов и один автоматический девятимиллиметровый пистолет системы МЛБ. Из рук в руки перешли деньги. Спустя двенадцать часов, незадолго до полуночи 24 февраля, они оба прибыли в свою штаб-квартиру в Брюсселе, где спрятали оружие в стенном шкафу.


Когда 25 февраля взошло солнце, «Фрея» уже потихоньку пробиралась через Ормузский пролив, вскоре на капитанском мостике офицеры издали вздох облегчения, когда на экране эхолота увидели, как морское дно резко отступило. На цифровом дисплее цифры быстро изменялись от двадцати до сотни морских саженей. Когда «Фрея» повернула на юго-восток, двигаясь по Оманскому заливу, она постепенно возвратилась к своей обычной скорости при полной нагрузке – пятнадцати узлам.

Танкер был полностью загружен – он делал то, для чего и был предназначен: нес 1 000 000 тонн сырой нефти на жадно ожидавшие его нефтеперерабатывающие заводы Европы, чтобы затем они могли насытить миллионы семейных автомобилей. Он осел на проектные девяносто восемь футов; сигнальные устройства, установленные на его борту, знали, что предпринять, если морское дно слишком приблизится.

Теперь девять балластных танков были пусты, обеспечивая кораблю дополнительную плавучесть. Далеко впереди в передней части судна в самом первом ряду из трех танков два резервуара – один по правому борту, а другой по левому были наполнены нефтью, тот, что посередине, был предназначен для сливов. Через ряд от них были три первых балластных танка. Второй ряд из трех балластных танков был расположен посередине корабля, а третий – в основании надпалубной конструкции, на пятом этаже которого капитан Тор Ларсен сдал вахту своему первому помощнику и отправился в свою уютную кабину, чтобы позавтракать и немного поспать.


Утром 26 февраля после перерыва в несколько дней главный судья стал зачитывать в судебном зале Моабита в Западном Берлине приговор, вынесенный им и двумя его коллегами. Зачитывание заняло несколько часов.

Сидя в своем огороженном закутке, Мишкин и Лазарев безмятежно прислушивались к нему. Время от времени то один, то другой потягивал минеральную воду из стоявших перед ними на столике стаканов. С заполненных битком скамеек, предназначенных для международной прессы, за ними, так же как и за судьями, все время, пока зачитывался приговор, непрерывно наблюдали. Однако один журналист, представлявший немецкий левый ежемесячный журнал, казалось, был больше заинтересован их стаканами, чем самими подсудимыми.

Суд объявил перерыв на обед, а после того, как заседание возобновилось, левого журналиста на его месте уже не было: он звонил из одного из расположенных снаружи телефонов-автоматов. Вскоре после трех пополудни судья огласил приговор: обоих обвиняемых заставили встать, чтобы огласить вердикт – пятнадцать лет тюремного заключения каждому.

Их вывели из зала суда отбывать свое наказание в тюрьме Тегель, расположенной в северной части города; спустя всего несколько минут здание суда опустело. В зале появились уборщицы, занявшиеся опорожнением корзин для бумаг, уборкой графинов и стаканов. Одна из женщин средних лет принялась убираться внутри огороженного пространства, где сидели подсудимые. Незаметно для своих коллег она тихо обмотала стаканы, из которых пили обвиняемые, в тряпки и спрятала их на дно своей сумки под пустую упаковку из-под сандвичей. Никто не обратил на это ни малейшего внимания.


В один из последних дней месяца Василий Петров испросил и получил личную аудиенцию в кремлевских апартаментах Максима Рудина.

– Мишкин и Лазарев, – без всяких предисловий сообщил он.

– Что с ними? Они получили по пятнадцать лет, хотя их надо бы расстрелять.

– Один из наших людей в Западном Берлине достал стаканы, из которых во время суда они пили воду. Отпечаток ладони на одном из них совпадает с отпечатком из автомобиля, который был использован для наезда в октябре в Киеве.

– Значит, это они, – мрачно выговорил Рудин. – Будь они прокляты. Василий, сотри их с лица земли. Ликвидируй, как можно быстрее. Поручи это отделу «мокрых дел».


КГБ – огромный и сложный по своим задачам и структуре – включает в свой состав четыре Главных Управления, семь Управлений и шесть Отделов.

Однако большую часть КГБ составляют четыре Главных Управления. Одно из них, Первое, занимается исключительно подпольной деятельностью за границей СССР. Глубоко внутри его структуры сокрыт отдел, называемый просто Отдел «В» (как в имени Виктор) или Отдел по экстремальным ситуациям. Этот отдел КГБ желает скрыть от остального мира – как внутри, так и снаружи СССР – больше всего, поскольку в сферу его компетенции входят саботаж, диверсии, похищения людей и убийства. Сотрудники КГБ между собой называют его на своем жаргоне «отдел мокрых дел», поскольку в результате его деятельности зачастую жертва становится мокрой от крови. Именно Отделу «В» Первого Главного Управления КГБ Максим Рудин велел Петрову поручить устранение Мишкина и Лазарева.

– Я уже позаботился об этом, – сообщил Петров. – Думаю, надо поручить эту операцию полковнику Кукушкину, начальнику охраны Иваненко. У него есть и личный мотив для того, чтобы преуспеть в этом деле: спасти свою собственную шкуру, не говоря уж об отмщении за Иваненко и свое собственное унижение. Он уже работал в «мокрых делах» десять лет назад. Кроме того, для него не тайна то, что случилось на улице Розы Люксембург. И он говорит по-немецки. Он будет докладывать непосредственно генералу Абрасову или мне.

Рудин мрачно кивнул.

– Ладно, пусть делает свое дело. Пусть собирает в свою команду, кого хочет, а Абрасов пусть даст ему все необходимое. Всем остальным должно сообщаться, что причина – месть за командира корабля Руденко. И вот еще что, Василий: лучше ему преуспеть в этом деле с первого раза. Если его попытка провалится, Мишкин и Лазарев могут раскрыть пасть. После провала чьей-то попытки убить их, им могут поверить. Во всяком случае, Вишняев-то поверит, а ты понимаешь, к чему это может привести.

– Знаю, – еле слышно ответил Петров. – Он не промахнется. Он сам выполнит работу.

Глава 10

– Это лучшее, что мы могли получить, господин президент, – высказал свое мнение госсекретарь Дэвид Лоуренс. – Лично я думаю, что Эдвин Кэмпбелл поработал как нельзя лучше в Каслтауне.

Перед столом президента в Овальном кабинете сидел госсекретарь, министры обороны и финансов, а также Станислав Поклевский и Роберт Бенсон от ЦРУ. За стеклами окон, которые подымались от самого пола, было видно, как по пустому розовому саду гуляет холодный ветер. Снег уже стаял, но 1 марта было хмурым и не располагало к выходу на улицу.

Президент Уильям Мэтьюз положил ладонь на пухлую папку, лежавшую перед ним, – проект соглашения, ценой многих усилий выжатого на переговорах в Каслтауне.

– Большая часть этой штуки слишком сложна для меня с технической точки, – признался он, – но та выжимка, которую мне дали из Министерства обороны, действительно впечатляет. Значит, смотрите, как мне это видится: если мы отвергнем это теперь, после того, как Политбюро одобрило это соглашение, речи о новых переговорах уже не может быть. В любом случае, через три месяца вопрос зерновых поставок будет иметь для русских лишь академический интерес. К тому времени они начнут голодать, и Рудина не станет. Ефрем Вишняев получит свою войну, верно?

– Думается, что здесь двух мнений быть не может, – согласился Дэвид Лоуренс.

– Как насчет другой стороны этой проблемы – тех уступок, которые сделали мы? – спросил президент.

– Тайный торговый протокол – отдельный документ, – сказал министр финансов, – согласно ему мы обязаны поставить пятьдесят миллионов тонн разных видов зерна по себестоимости и почти на три миллиарда долларов технологий для добычи нефти, компьютеры и потребительские товары, также довольно сильно субсидированные. Полные затраты Соединенных Штатов составят почти три миллиарда долларов. С другой стороны, резкие сокращения вооружений должны позволить нам сэкономить столько же и даже больше на сокращении оборонных расходов.

– Если, конечно, Советы будут соблюдать свои обязательства, – проворно вставил министр обороны.

– Но если они станут их соблюдать, а мы вынуждены полагать, что они будут соблюдать, – вмешался Лоуренс, – то по оценкам наших экспертов, они не смогут развязать в Европе успешную обычную или тактическую ядерную войну, по крайней мере, в ближайшие пять лет.

Президент Мэтьюз знал, что ему не быть кандидатом на предстоящих в ноябре выборах. Но если бы он смог уйти в отставку, оставив после себя обеспеченный по крайней мере на полдесятилетия мир, остановив обременительную гонку вооружений, разразившуюся в семидесятых, он займет достойное место среди величайших президентов США. Этой весной 1983 года он желал этого больше, чем чего-либо еще.

– Господа, – заявил он, – нам придется одобрить этот договор в том виде, как он составлен. Дэвид, проинформируй Москву, что мы присоединяемся к ним в согласии на подписание договора и сделай предложение, чтобы наши главы делегаций вновь встретились в Каслтауне, чтобы подготовить для подписания официальный договор. Пока будет происходить все это, мы позволим производить загрузку зерновозов, которые смогут выйти в море в день подписания договора. На этом все.


3 марта Азамат Крим и его американо-украинский коллега заключили сделку, в результате которой они приобрели прочную и мощную моторную лодку. Она была из тех суденышек, которые предпочитают морские рыболовы как с британских, так и европейских берегов Северного моря: оно имело стальной корпус, прочную конструкцию, уже побывало в эксплуатации, и было сорока футов длины. Лодка была зарегистрирована в Бельгии, нашли они ее в Остенде.

Впереди эта лодка – а точнее катер – имел кабину, которая равнялась одной трети его длины. Трап вел в покоробленый кубрик с четырьмя койками, малюсеньким туалетом и газовой плитой. За задним шпангоутом, в кормовой части, он был открыт, а под палубой был установлен мощный двигатель, способный провести его сквозь бурное Северное море до места лова и обратно.

Крим и его напарник перевели катер из Остенде в Бланкенберге, расположенный выше по бельгийскому побережью. Когда его пришвартовали в гавани для прогулочных судов, он не привлек ничьего внимания. Весна всегда пробуждает от зимней спячки множество заядлых морских рыболовов, которые выползают на побережье со своими лодками и снастями. Американец предпочел поселиться на борту суденышка, чтобы поработать над его двигателем. Крим возвратился в Брюссель, где обнаружил, что Эндрю Дрейк преобразовал кухонный стол в верстак, над которым теперь колдовал, занятый своими собственными приготовлениями.


В третий раз за время своего первого рейса «Фрея» пересекла экватор, 7 марта она прошла Мозамбикским проливом, двигаясь курсом юг-юго-восток в направлении Мыса Доброй Надежды. Она по-прежнему следовала фарватером с глубиной сто морских саженей, оставляя под килем 600 футов воды, – в результате этот курс увел ее в сторону от проторенных морских путей. С тех пор, как они прошли Оманский залив, они не видели земли, но днем 7 марта она прошла мимо Коморских островов, расположенных к северу от Мозамбикского пролива. По правому борту свободные члены команды, которые пользовались возможностью, предоставленной благоприятным ветром и морем, чтобы пройтись четверть мили по палубе или отдыхали возле застекленного плавательного бассейна на палубе «С», – эти члены команды смогли рассмотреть остров Гранд Комор – спрятанную в облаках верхушку заросшей лесом горы, дым от горевшей поросли, который носило над зеленой водой. Когда стемнело, небо заволокло серыми тучами, ветер усилился. Впереди лежали бурные воды Мыса Доброй Надежды и последний поворот на север в сторону Европы и торжественной встречи.


На следующий день Москва дала официальный ответ на предложение президента США, приветствуя его согласие с положениями проекта договора и соглашаясь на то, чтобы главы делегаций снова встретились в Каслтауне для составления официального договора, оставаясь в постоянном контакте со своими правительствами.

Большая часть советского торгового флота, входящего в систему Совфрахта, а также многочисленные суда, зафрахтованные Советским Союзом, к этому моменту уже направились по американскому приглашению в порты на восточном побережье Северной Америки, чтобы встать под загрузку зерном. В Москву стали поступать первые сообщения об избыточном количестве мяса, которое вдруг появилось на крестьянских рынках, сигнализируя о том, что забой скота стал производиться даже в колхозах и совхозах, где это было строжайше запрещено. Чувствовалось, что доскребают последние остатки кормов для животных и продовольствия для людей.

В личном послании к президенту Мэтьюзу Максим Рудин выразил сожаление по поводу того, что ввиду состояния здоровья он не сможет лично участвовать в подписании договора от имени Советского Союза, если только церемония подписания не будет проводиться в Москве, поэтому он сделал предложение о том, чтобы договор подписали министры иностранных дел 10 апреля в Дублине.


Возле Мыса Доброй Надежды дули совершенно адские ветры: южноафриканское лето уже закончилось, и осенние шквалы, долетавшие из Антарктики, с силой обрушивались на Столовую гору. К 12 марта «Фрея» оказалась в самом центре подводного течения, идущего мимо мыса Игольный, пробиваясь на запад сквозь напоминающие горы зеленые водяные валы, принимая в левый борт дующие с юго-запада ветры.

На палубе было страшно холодно, но там никого и не было. За двойным остеклением капитанского мостика Тор Ларсен, два вахтенных офицера, радист, рулевой и еще двое моряков стояли в рубашках с коротким рукавом. Стоя в тепле и полной безопасности, защищенные со всех сторон аурой несокрушимых корабельных технологий, они всматривались вперед, где волны высотой в сорок футов под действием юго-западного ветра с ревом накатывались на левый борт «Фреи»; перевалив через поручень, они на мгновение зависали, чтобы потом с шумом обрушиться вниз, закрывая гигантскую палубу и мириады клапанов и труб в кипящем водовороте белой пены. В этот момент вдалеке можно было разобрать лишь полубак, возвышавшийся как нечто отдельное. После того, как потерпевшая поражение пена уходила через шпигаты, «Фрея» отряхивалась и вновь всем корпусом погружалась в набегавший вал. В сотне футов под людьми, стоявшими на мостике, 90 000 л.с. продвигали корабль с его 1 000 000 тонн сырой нефти еще на несколько ярдов в сторону Роттердама. Высоко в небе парили альбатросы, но их криков не было слышно за плексигласом. Один из стюардов наливал морякам кофе.


Два дня спустя, в понедельник 14-го, Адам Монро выехал из двора Торгового представительства британского посольства и повернул направо на Кутузовском проспекте в направлении центра города. Он ехал в главное здание посольства, вызванный туда начальником канцелярии. В телефонном разговоре, который, без сомнения, был подслушан КГБ, говорилось о необходимости прояснить мелкие детали, связанные с предстоящим визитом торговой делегации из Лондона. На самом деле это сообщение означало, что в комнате шифровальщика его ожидает послание.

Комната шифровальщика в здании посольства на набережной Мориса Тореза расположена в подвале. Она полностью защищена и ее регулярно проверяют «чистильщики», которых интересует не пыль, а подслушивающие устройства. Шифровальщики входят в состав дипломатического персонала, для получения этой должности они обязаны пройти строжайшую проверку. Тем не менее, иногда приходят шифрограммы со специальным кодированным заголовком, который сообщает, что их нельзя расшифровывать при помощи обычных дешифровальных машин. Специальная метка на этих сообщениях извещает, что они должны быть переданы особому шифровальщику, который имеет право знать, кому предназначено послание. Иногда приходили такие шифрограммы и для Адама Монро, как было и в этот день. Специальный шифровальщик знал, чем Монро занимается на самом деле, так как ему это было нужно: по крайней мере для того, чтобы об этом не знали другие.

Монро вошел в шифровальную комнату, где его сразу же заметил шифровальщик. Они удалились в отдельный угол, где шифровальщик – весьма пунктуальный и методичный человек с бифокальными стеклами в очках – открыл специальную дешифровальную машину, достав ключ из кармана на поясе. Он вставил в аппарат послание из Лондона, и машина тотчас выплюнула перевод. Шифровальщик деликатно отвел глаза, в то время как Монро отошел в сторону.

Монро прочитал сообщение и улыбнулся. Он запомнил его за несколько секунд, после чего запустил в измельчающее устройство, из которого тонкий лист бумаги вышел фрагментами едва ли большими по размеру, чем пыль. Он поблагодарил шифровальщика и направился к выходу, чувствуя, как вся душа его поет. Барри Ферндэйл информировал его, что поскольку русско-американское соглашение вот-вот должно быть подписано, «Соловья» можно будет вывезти с побережья Румынии возле Констанцы между 16 и 23 апреля для того, чтобы конфиденциально, но весьма радушно встретить его. Приводились подробности того, как должна была быть проведена эта операция. Его просили проконсультироваться с «Соловьем» и подтвердить согласие на предложенный план.


После получения личного послания Максима Рудина президент Мэтьюз заметил Дэвиду Лоуренсу: «Так как это все-таки нечто большее, чем просто соглашение об ограничении вооружений, думаю, мы можем назвать это договором. А поскольку он, видимо, будет подписан в Дублине, история несомненно назовет его Дублинским договором».

Лоуренс провел консультации с правительством Ирландской республики, которое выразило согласие, – при этом ему едва удалось скрыть восхищение, – на то, чтобы выступить принимающей стороной в официальной церемонии подписания договора между Дэвидом Лоуренсом от имени и по поручению Соединенных Штатов и Дмитрием Рыковым от лица СССР 10 апреля в зале Святого Патрика в Дублинском замке.

16 марта президент Мэтьюз направил Максиму Рудину ответное послание, в котором давал согласие на предложенные место и время.


В Баварии за Ингольштадтом, в горах, есть два относительно крупных карьера. Ночью 18 марта на сторожа, дежурившего на одном из них, было произведено нападение: его связали четверо людей в масках, причем по крайней мере один из них был вооружен пистолетом, как он позднее сообщил полиции. Нападавшие, которые, по-видимому, прекрасно знали, где нужно искать то, что им было нужно, проникли в склад с динамитом, открыв его ключами сторожа, и похитили 250 килограммов тринитротолуола, использовавшегося в карьере для проведения взрывных работ, а также несколько электрических детонаторов. Задолго до наступления утра они исчезли, а ввиду того, что следующий день был воскресеньем 19-го, обмотанного веревками сторожа освободили, когда был уже почти поддень. Тогда же, естественно, обнаружили и кражу. Полиция провела тщательное расследование: учитывая неоспоримый факт того, что преступники прекрасно ориентировались в карьере, они сконцентрировали внимание на бывших его работниках. Однако они искали левых экстремистов, поэтому фамилия Климчук, который работал за три года до этого на карьере, не привлекла особого внимания: подразумевалось, что это – поляк. На самом деле это украинская фамилия. К вечеру того же воскресенья два автомобиля, наполненные взрывчаткой, благополучно возвратились в Брюссель, проехав через германо-бельгийскую границу по шоссе Аахен-Льеж. Их никто не остановил, так как движение транспорта в воскресный день было особенно плотным.


К вечеру 20-го «Фрея» прошла мимо Сенегала, не встретив особых затруднений с тех пор, как она миновала Мыс Доброй Надежды, так как постоянно дул благоприятный юго-восточный ветер и она попала в попутное подводное течение. Хотя в Северной Европе царила зима, на пляжах Канарских островов было полно отдыхающих.

«Фрея» шла далеко к западу от этих островов, но сразу же после рассвета 21-го стоявшие на мостике офицеры смогли различить вулканический пик Монте Теиде на Тенерифе – первые очертания земли с тех пор, как на глаза им попалось изрезанное побережье мыса Провиденс. Когда Канарские горы растворились на горизонте, они знали, что теперь, – если только случайно они не увидят вершины Мадейры, – их ждут лишь сигнальные огни, которые предупреждают мореходов о том, чтобы они держались подальше от диких берегов Майо и Донегала.


Адам Монро едва смог вытерпеть неделю, которая оставалась до встречи с женщиной, которую он любил, но не было никакого способа, при помощи которого он мог бы связаться с ней до предварительно согласованной встречи в понедельник 21-го. Местом встречи он вновь выбрал Выставку Достижений Народного Хозяйства, чьи 238 гектаров парков и газонов сливаются с Ботаническим садом Академии Наук СССР. Здесь в загороженном древесном питомнике, расположенном под открытым небом, он и встретился с ней в полдень. Она уже поджидала его. Так как случайный прохожий мог заметить их, он не мог рисковать, поэтому отказался от поцелуя, хотя страстно желал его. Вместо этого, едва сдерживая возбуждение, он рассказал ей о новостях из Лондона. Она едва не запрыгала от радости.

– У меня тоже есть для тебя новость, – сообщила она. – В первой половине апреля Центральный Комитет пошлет делегацию на съезд румынской партии, и меня попросили сопровождать ее. 29-го у Саши начинаются каникулы, в Бухарест мы отправляемся 5-го. Будет вполне естественно, если через десять дней после этого я возьму капризного маленькою мальчика на курорт на недельку.

– Тогда давай уговоримся о ночи в понедельник 18 апреля. У тебя будет несколько дней, чтобы познакомиться с окрестностями Констанцы. Тебе надо будет взять в аренду или занять у кого-нибудь автомобиль и купить мощный фонарь. А теперь, Валентина, любовь моя, запомни детали, потому что нельзя допустить ошибки. К северу от Констанцы расположен курорт Мамайя, где отдыхают западные туристические группы. Вечером 18-го поезжай на север от Констанцы через Мамайю. Ровно в шести милях к северу от Мамайи от берегового шоссе прямо на пляж ответвляется дорога. Возле перекрестка ты увидишь маленькую каменную башню, у которой нижняя половина выкрашена в белый цвет. Это – береговой ориентир для рыбаков. Отгони машину в сторону от дороги и спускайся с откоса на пляж. В два часа ночи ты увидишь свет с моря: три длинных вспышки и три коротких. Ты должна заранее прикрепить к своему фонарю сделанную из картона трубу, чтобы тебя могли увидеть только с моря. Значит, ты направляешь фонарь в сторону моря и сигналишь в ответ: три коротких вспышки и три длинных. С моря подойдет за тобой и Сашей быстроходный катер. На нем будут два матроса и один человек, который будет говорить по-русски. Ты должна будешь сказать пароль: «Соловей поет на Беркли Сквер». Ты поняла?

– Да, Адам. А где расположена Беркли Сквер?

– В Лондоне. Она очень красива, так же, как и ты. На ней много деревьев.

– И что, там поют соловьи?

– Согласно словам этой песни, один, наверное, когда-то пел. Дорогая, осталось немного – всего четыре недели, если считать с сегодняшнего дня. Когда мы доберемся до Лондона, я покажу тебе Беркли Сквер.

– Адам, скажи мне, я предала моих соотечественников – русский народ?

– Нет, – уверенно ответил он, – ничего подобного. Это ваши вожди едва не предали его. Если бы ты не сделала того, что ты сделала, Вишняев и твой дядюшка могли бы развязать войну. После нее Россия была бы уничтожена, так же как большая часть Америки, моя страна и вся Западная Европа. Нет, ты не предавала народ своей страны.

– Но они никогда не поймут, не простят меня, – сказала она. Казалось, она была готова расплакаться. – Они будут считать меня предательницей. Я буду изгоем.

– Может быть, когда-нибудь это сумасшествие закончится. В один прекрасный день ты, может быть, сможешь вернуться. Послушай, любовь моя, мы не можем здесь дольше оставаться – это слишком рискованно. Теперь последнее: мне нужен номер твоего телефона, домашнего телефона. Да, я знаю, что мы договорились о том, что я никогда не буду звонить тебе. Но я больше не увижу тебя до тех пор, пока ты не окажешься в безопасности на Западе. Может ведь существовать – хотя бы самая малейшая – вероятность того, что план или дата будут изменены, поэтому мне может понадобиться срочно связаться с тобой. В этом случае я притворюсь твоим другом по имени Григорий и извинюсь, что не могу прийти на обед. Если я позвоню, немедленно выходи из дома и следуй до автостоянки возле гостиницы «Можайская» в конце Кутузовского проспекта.

Она нерешительно кивнула и дала ему номер своего телефона. Он поцеловал ее на прощание в щеку.

– Встретимся в Лондоне, дорогая, – сказал он и скрылся за деревьями.

Он знал, что ему придется выйти в отставку и выдержать приступ бешенства со стороны сэра Найджела Ирвина, когда станет ясно, что «Соловей» – это не Анатолий Кривой, а женщина, которая будет его женой. Но к тому моменту будет слишком поздно, и даже служба уже ничего не сможет поделать.


Людвиг Ян со все возрастающим страхом смотрел на двух мужчин, которые оккупировали все свободные стулья в его холостяцкой квартире в рабочем пригороде Западного Берлина – Веддинге. Они выглядели в точности так же, как тот тип людей, которых он уже видел давным-давно, и надеялся, что никогда больше не увидит.

Тот, что вел беседу, был, безусловно, немцем, – в этом он не сомневался. Он не знал только, что человек был майором Шульцем из восточногерманской секретной полиции – ужасной Штаатсзихерхайтсдинст, которую называли просто «ССД». Имя ему могло быть неизвестно, но он догадывался, к какой организации принадлежал его гость.

Он также догадывался, что ССД имеет объемистое досье на всех восточных немцев, которые сбежали на запад, и именно в этом заключалась его проблема. Тридцать лет назад восемнадцатилетний Ян принял участие в выступлениях строительных рабочих в Восточном Берлине, которые переросли в Восточногерманское восстание. Ему повезло. Хотя во время одной из чисток, проводимых русской полицией и ее восточногерманскими приспешниками, его схватили, но задерживать не стали. Однако он хорошо запомнил запах камер, в которых его держали, и тот тип людей, у которых на лбу словно бы была проставлена одинаковая печать, – настолько они были узнаваемы, – которые были там хозяевами. Навестившие его спустя три десятилетия, 22 марта, гости были из того же теста.

Он старался не высовываться в течение восьми лет после памятных выступлений 1953 года, затем в 1961-ом, до того, как успели закончить берлинскую стену, он спокойно перешел на Запад. Последние пятнадцать лет он работал в системе государственной службы Западного Берлина, где получил отличное место: он начал как простой надзиратель в тюремной охране, но теперь поднялся до должности обер-вахмистра – старшего офицера – блока номер два в тюрьме Тегель.

Другой мужчина, который сидел в этот вечер в его комнате, хранил молчание. Ян так никогда и не узнал, что это был советский полковник Кукушкин, посланный для выполнения работы отдела «мокрых дел» КГБ.

Ян в ужасе уставился на фотографии, которые немец извлек из пухлого конверта и медленно, одна за другой, разложил перед ним веером. На фотографиях была снята его мать-вдова, которая сидела в тюремной камере, пораженная ужасом, – сейчас ей было около восьмидесяти, она послушно смотрела в объектив камеры, надеясь на освобождение. Были фотографии двух его младших братьев с наручниками на руках, сидевших в отдельных камерах – на снимках высокой четкости ясно можно было разобрать кирпичную кладку.

– Кроме того, есть еще ваши невестки и три очаровательные маленькие племянницы. О, да, нам известно о ваших рождественских подарках. Как они называют вас? Дядя Людо? Как трогательно. Скажи-ка, а такие места тебе когда-нибудь приходилось видеть?

Он выложил на стол еще множество снимков, которые заставили здорового, пухлощекого Яна зажмуриться на несколько секунд. На фотографиях были сняты странные, напоминающие зомби, фигуры людей, обритых наголо, одетых в какое-то тряпье, чьи похожие на черепа лица смотрели невидящими глазами в объектив. Они кутались, ежились, их скрюченные ноги были также обмотаны тряпьем, чтобы хоть немного смягчить арктический холод. Они были так искривлены, что уже не походили на людей. Это были некоторые из обитателей каторжных лагерей Колымы – в дальней восточной части Сибири, к северу от полуострова Камчатка, где далеко за Полярным кругом в шахтах добывают золото.

– Пожизненное заключение в этих… курортах…, господин Ян, – к нему приговариваются только самые опасные государственные преступники. Но мой коллега, который сидит здесь, может позаботиться о том, чтобы вся ваша семейка получила такие сроки – да-да, и ваша дорогая старая матушка тоже, – для этого потребуется всего лишь один телефонный звонок. А теперь скажите-ка, вы хотите, чтобы он сделал этот звонок?

Ян посмотрел в глаза сидевшего напротив человека – они были такими же суровым, как колымские лагеря.

– Nein, – прошептал он, – нет, пожалуйста, нет. Что вы хотите от меня?

Ему ответил немец.

– В тюрьме Тегель сидят дна угонщика, Мишкин и Лазарев. Вы их знаете?

Ян тупо кивнул.

– Да. Они поступили четыре недели назад. По этому поводу еще много шумела пресса.

– Где конкретно они сидят?

– В блоке номер два. На верхнем этаже, в восточном крыле. Одиночное заключение – по их собственной просьбе. Они боятся других заключенных, по крайней мере, так они говорят. У них нет причин для этого. Если бы они насиловали детей, тогда бы у них была причина, – но не для этих двух. Хотя они настаивали.

– Но вы-то можете их навещать, господин Ян? У вас есть к ним доступ?

Ян ничего не ответил. Он начал бояться того, что хотели сотворить с угонщиками его гости. Они прибыли с Востока, а угонщики сбежали оттуда. Эти двое приехали уж конечно не за тем, чтобы вручить им подарки по случаю дня рождения.

– Посмотри-ка еще раз на снимки, Ян. Хорошенько посмотри, прежде чем тебе захочется встать у нас на пути.

– Да, я могу посещать их. Во время моих обходов. Но только ночью. В дневную смену в этом коридоре находятся трое надзирателей. Если бы я захотел посетить их, один или двое из них обязательно пошли бы за мной. Да днем нет и причин, по которым я должен был бы их проверять. Другое дело в ночную смену: тут нужны проверки.

– В данный момент вы работаете в ночную смену?

– Нет. В дневную.

– Какие часы работы ночной смены?

– С полуночи до восьми утра. В десять вечера выключают освещение. В полночь происходит смена. Затем в восемь утра повторная смена. В ночную смену я обязан трижды совершить обход этого блока в сопровождении начальника смены, который дежурит на каждом этаже.

Не представившийся немец немного поразмыслил.

– Мой друг хочет нанести им визит. Когда вы возвращаетесь на ночное дежурство?

– В понедельник, 4 апреля, – сказал Ян.

– Отлично, – пробормотал восточный немец. – Вам надо будет сделать следующее.

Ян получил указание позаимствовать из шкафчика свободного от дежурства коллеги его форму и пропуск. В 2 часа ночи в понедельник, 4 апреля, он должен будет спуститься на первый этаж и впустить через служебный вход русского, который будет ждать на улице. Затем он должен будет сопроводить его на верхний этаж и спрятать в комнате, где днем отдыхают надзиратели, от которой ему надо будет достать дубликат ключей. Затем под каким-нибудь благовидным предлогом он должен будет отослать начальника смены, дежурившего на этаже, и подменить его на время его отсутствия. Пока тот будет ходить, он позволит русскому пройти в коридор с камерами одиночного заключения, отдав ключи от обеих камер. После того, как русский нанесет «визит» к Мишкину и Лазареву, процедура повторится в обратном порядке. Русский вновь спрячется, пока не возвратится дежурный офицер. После этого Ян должен будет провести его обратно до служебного входа и выпустить наружу.

– Это не сработает, – прошептал Ян, прекрасно понимая, что, напротив, это может сработать.

Наконец заговорил и русский, твердо сказавший по-немецки:

– Для тебя будет лучше, если сработает. Если нет, я лично позабочусь о том, чтобы вся твоя семья получила на Колыме такой режим заключения, что «сверхсуровый» режим, который вы применяете здесь, покажется медовым месяцем в роскошном отеле.

Ян почувствовал, как холод прошиб ему внутренности – они словно заледенели. Никто из самых грубых надзирателей в их карцере не шел ни в какое сравнение с этим человеком. Он с усилием сглотнул.

– Я сделаю это, – прошептал он.

– Мой друг вернется сюда в шесть часов вечера в воскресенье, 3 апреля, – сказал восточный немец. – Только не надо никаких комитетов по встрече, пожалуйста, полиции, там… Ничего хорошего от этого не будет. У нас обоих есть дипломатические паспорта на чужое имя. Мы будем все отрицать и вскоре нас вынуждены будут отпустить. Так что подготовьте форму и пропуск.

Через две минуты они ушли, забрав с собой фотографии.

Никаких доказательств не осталось, но это не имело значения: в своих кошмарах Ян четко видел каждую деталь.


К 23 марта в тридцати портах: от залива Святого Лаврентия в Канаде и далее вниз по североамериканскому побережью вплоть до Каролины скопилось более 250 судов – всего лишь первая волна ожидающих своей очереди стать под погрузку кораблей. На заливе Св. Лаврентия все еще стоял лед, но его на мельчайшие частицы разбили ледоколы, и по проложенным ими проходам двинулись на швартовку зерновозы.

Многие из этих судов входили в состав флота Совфрахта, следующую по численности группу составляли корабли под американским флагом, так как одним из условий продажи было то, что американские судовладельцы получат контракты на перевозку зерна в первую очередь.

Через какие-то десять дней они должны были начать двигаться на восток через Атлантику в направлении Архангельска и Мурманска в советской Арктике, Ленинграда – в самом конце Балтийского моря, и незамерзающих портов Одессы, Симферополя и Новороссийска на Черном море. Для того, чтобы осуществить самую крупную перевозку сухих грузов со времен второй мировой войны, привлекли суда десяти других стран, от флагов которых рябило в глазах. Из сотни элеваторов, разбросанных от Виннипега до Чарльстона, в трюмы кораблей потекла сплошная золотая волна пшеницы, ячменя, ржи, кукурузы и овса, которая через месяц должна будет пойти на пропитание голодных миллионов в России.


26-го числа того же месяца Эндрю Дрейк поднял голову над кухонным столом в их штаб-квартире в одном из пригородов Брюсселя, и объявил о том, что он полностью готов.

Взрывчатку упаковали в десять чемоданчиков, автоматы обмотали в полотенца и засунули в рюкзаки. Азамат Крим положил детонаторы в коробку из-под сигар, обложил их со всех сторон ватой, и никогда не расставался с ними. Когда стемнело, они снесли свое снаряжение в несколько заходов вниз в подержанный пикап с бельгийским регистрационным номером и отправились в Бланкенберге.

В маленьком курортном местечке, притулившемся возле Северного моря, было тихо, гавань была практически пустой, когда под покровом темноты они перенесли свой груз на дно своего рыболовного катера. Была суббота, и хотя один прохожий, который выгуливал по набережной свою собаку, заметил их работу, он не придал этому значения: всего лишь группа любителей морской рыбалки готовится к воскресному отдыху – правда, несколько рановато, да и погода пока стоит холодная.

В воскресенье, 27-го, Мирослав Каминский попрощался с ними, уселся в пикап и поехал обратно в Брюссель. Его задача теперь заключалась в том, чтобы вычистить их брюссельское убежище от пола до потолка и из конца в конец, после этого бросить его и отвезти пикап в предварительно согласованное место в голландских польдерах. Здесь он должен был оставить его с ключом в зажигании в обусловленном месте, вернуться на пароме из Хук-ван-Холланда в Харвич, и оттуда отправиться в Лондон. Он несколько раз повторил свой маршрут и был твердо убежден, что успешно выполнит свою часть плана.

Оставшаяся семерка вышла из порта и не торопясь отправилась вверх по побережью, чтобы затеряться между островами Валькерен и Северный Бевеланд, расположенными на голландской стороне возле бельгийской границы. Здесь они выставили напоказ свои удочки, легли в дрейф и стали ждать. Эндрю Дрейк обосновался в каюте возле мощного радиоприемника, и, сгорбившись, прослушивал волну службы контроля за движением судов в дельте Мааса, а также бесконечные вызовы кораблей, покидающих или идущих в Европорт и Роттердам.


– Полковник Кукушкин пройдет в тюрьму Тегель, чтобы выполнить работу, в ночь с 3-го на 4-е апреля, – сообщил в то же воскресное утро Максиму Рудину в Кремле Василий Петров. – Там есть старший надзиратель, который пропустит его и проведет в камеры к Мишкину и Лазареву. После окончания операции он выпустит его из тюрьмы через служебный вход.

– Надзиратель надежный, он – один из наших людей? – спросил Рудин.

– Нет, но у него осталась в Восточной Германии семья. Его убедили поступить так, как ему велели. Кукушкин доложил, что он не станет обращаться в полицию. Он слишком испуган.

– Значит, он уже знает, на кого он работает. А это означает, что он знает слишком много.

– Кукушкин успокоит и его, как только выйдет за пределы тюрьмы. Никаких следов не останется, – заверил Петров.

– Восемь дней, – хмыкнул Рудин. – Ему лучше постараться как следует.

– Он сделает все, как надо, – заверил вновь Петров. – У него тоже есть семья. Ровно через неделю Мишкин и Лазарев будут мертвы, унеся с собой в могилу свою тайну. Те, кто оказывал им помощь, также будут молчать, чтобы сохранить свои собственные жизни. Даже если они попытаются раскрыть рот, им никто не поверит – расценят как истерические и голословные утверждения. Нет, никто им не поверит.


Когда утром 29-го взошло солнце, его первые лучи выхватили из сумерек огромную массу «Фреи», находившейся в этот момент в двадцати милях к западу от Ирландии, двигаясь курсом норд-норд-ост одиннадцати градусов долготы, чтобы обойти стороной Внешние Гебриды.

Еще за час до этого ее мощные радары выхватили из темноты рыбацкую флотилию, что спокойно отметил вахтенный офицер. Ближайшее судно было расположено на достаточном удалении на восток и ближе к берегу.

Солнце осветило скалы Донегала – всего лишь тонкую полоску на восточном горизонте для стоявших на мостике людей, хотя у них и было преимущество в восемьдесят футов высоты. Затем оно выхватило из темноты маленькие смэки[126] рыбаков из Киллибегса, которые дрейфовали на запад в поисках макрели, селедки и хека. Оно осветило и весь корпус «Фреи», словно гигантская гора двигавшейся с южной стороны мимо рыбаков и их нежно покачиваемых волнами сетей.


Кристи О'Бирн был в этот момент в малюсенькой рубке «Бернадет» – смэка, который принадлежал ему и его брату. Он моргнул несколько раз, протер хорошенько глаза, отставил в сторону чашку с какао, и отступил на три фута от рубки к лееру. Его судно было расположено ближе всего к проходившему мимо танкеру.

Нестройный хор тонких гудков потревожил рассветную тишину – это на других судах, заметив «Фрею», рыбаки потянули за тросовые талрепы. Стоявший на мостике «Фреи» Тор Ларсен кивнул своему помощнику, через несколько секунд флотилии из Киллибегса ответило трубное приветствие.

Кристи О'Бирн оперся о леер и смотрел, как «Фрея» заполняет собой весь горизонт, вскоре он услышал мощный шум ее движения по морю, и почувствовал, как «Бернадет» начинает все сильнее покачиваться на волне, поднятой танкером.

– Святая Мария, – прошептал он, – вы только посмотрите на нее – какие размеры.


На восточном побережье Ирландии земляки Кристи О'Бирна были заняты в это утро работой в Дублинском замке, который в течение 700 лет был центром владычества англичан. Еще маленьким мальчиком, пристроясь на плече у своего отца, Мартин Донахью видел, как из замка походным маршем навсегда уходят последние английские солдаты, – это произошло вскоре после подписания мирного договора. Шестьдесят три года спустя, вот-вот готовясь уйти на пенсию с государственной службы, он, уборщик, водил взад-вперед пылесос марки «Гувер» по ярко-голубому ковру, расстеленному в зале Св. Патрика.

Ему не довелось присутствовать ни на одной церемонии приведения к присяге сменявших друг друга президентов Ирландии, которые проходили под великолепным потолком, расписанным в 1778 году Винсентом Валдре, так же как он не рассчитывал побывать в этом зале спустя двенадцать дней, когда две супердержавы должны были подписать Дублинский договор под бесстрастными гербами давно почивших рыцарей ордена Св. Патрика. В течение сорока лет изо дня в день он занимался уборкой этого зала для других.


В Роттердаме также готовились, но к другой церемонии. Гарри Веннерстрем прибыл 30-го и поселился в самых лучших апартаментах отеля «Хилтон».

Он прилетел на своем личном реактивном самолете, который был припаркован теперь в аэропорту Скидам, расположенном на окраине города. Весь день вокруг него суетились четыре секретаря, готовясь к беседам с голландскими и скандинавскими официальными лицами, нефтяными и судоходными магнатами, а также множеством репортеров, которые должны были присутствовать на церемонии встречи вечером 1 апреля капитана Тора Ларсена и его офицеров.

Тщательно подобранная группа влиятельных персон и представителей прессы будет его гостями на плоской крыше современного здания управления движением судов в дельте Мааса – «Маас Контрол», расположенного на самом краю песчаного берега в Хук-ван-Холланде. Хорошо защищенные от прохладного весеннего ветра, они будут наблюдать с северного берега дельты Мааса за тем, как шесть буксиров будут тянуть несколько последних миль «Фрею» из дельты в канал Каланд, затем в канал Беер, чтобы наконец поставить под швартовку возле нового нефтеперерабатывающего завода Клинта Блейка в самом центре Европорта.

Пока на «Фрее» в послеобеденное время будут заниматься проверкой всех ее систем, их группа возвратится в кавалькаде лимузинов в центр Роттердама, который расположен в двадцати пяти милях вверх по реке, чтобы принять участие в вечернем приеме. Перед этим состоится пресс-конференция, на которой Веннерстрем должен будет представить Тора Ларсена мировой прессе.

Он знал, что телевизионщики и газетные репортеры взяли в аренду вертолеты, чтобы не пропустить ничего из последних миль пути и швартовки «Фреи».

Гарри Виннерстрем чувствовал себя довольным жизнью старым человеком.


Днем 30 марта «Фрея» продвинулась далеко по проливу между Оркнейскими и Шетландскими островами. Вскоре она повернула на юг, направляясь вниз по Северному морю. Как только танкер зашел в зону оживленного судоходства в Северном море, с него сразу же связались с береговой службой контроля за судоходством в Уике на побережье Кейтнесса в дальнем северном углу Шотландии.

Из-за его размеров и осадки ему было необходимо особое обращение. Корабль снизил скорость до десяти узлов и строго следовал указаниям, передаваемым из Уика по радиотелефону. Все ближайшие невидимые для него центры контроля за движением судов отметили местоположение танкера на своих радарах с высокой разрешающей способностью, которые обслуживали высококвалифицированные операторы. Все эти центры оснащены компьютеризованными вспомогательными системами, способными быстро оценить разнообразные параметры: метеорологические, скорости волн, плотности движения судов.

По мере того, как «Фрея» пробиралась осторожно в южном направлении, все мелкие суда, которые могли попасться ей по пути, поспешно информировали о том, что они должны убраться с ее курса. В полночь она миновала мыс Фламборо-Хед на побережье Йоркшира, двигаясь теперь на восток, прочь от английского побережья в сторону Голландии. Все время она шла глубоким фарватером, минимальная глубина в котором равнялась двадцати саженям. Стоя на мостике, несмотря на постоянно поступавшую с берега информацию, вахтенные офицеры постоянно следили за экраном эхолота, изучая песчаные банки и отмели, составляющие дно Северного моря, которые проходили мимо них то с одного, то с другого борта.

Незадолго до захода солнца 31 марта в точке, которая была расположена ровно в пятнадцати морских милях к востоку от внешнего Габбардского маяка, двигаясь с минимально возможной скоростью в пять узлов, гигант осторожно повернул на восток и лег на ночь в дрейф. Место его якорной стоянки находилось в точке пятидесяти двух градусов северной широты. Теперь «Фрея» была всего в двадцати семи морских милях к западу от дельты Мааса, – всего в двадцати семи милях от своего дома и славы.


В Москве была полночь. Адам Монро решил пройтись до дома пешком: он возвращался с дипломатического приема в посольстве. Туда его отвез торговый советник, поэтому его собственный автомобиль остался на стоянке возле квартиры на Кутузовском проспекте.

Пройдя до половины Серафимовский мост, он остановился и посмотрел вниз на Москву-реку. С правой стороны он мог видеть освещенный фасад посольства – его кремово-белую штукатурку, с левой – темно-красные стены Кремля, вздымавшиеся высоко вверх, а еще выше над ними – купол Большого Царского дворца.

Прошло всего десять месяцев с тех пор, как его срочно перебросили сюда, чтобы занять новую должность. За это время он умудрился раскрутить самую крупную шпионскую операцию за многие десятилетия, ведя единственного агента, которого Западу удалось заполучить в самом сердце Кремля за все это время. Да они его в порошок сотрут за то, что он пренебрег всем, чему его учили, за то, что он не рассказал им, кто она была на самом деле, но им не удастся приуменьшить ценность той информации, которую он им дал.

Еще три недели и она выберется из этого места, будет в Лондоне, в полной безопасности. Он тоже уедет отсюда, выйдет в отставку, чтобы начать новую жизнь где-то еще с единственным человеком в мире, которого он когда-либо любил, любит и будет любить.

Да, он будет рад оставить Москву – со всей ее секретностью, бесконечными увертками, отупляющей скукой. Через десять дней американцы получат свой договор о сокращении вооружений, Кремль – зерно и технологии, а служба – благодарность и поздравления как с Даунинг Стрит, так и от Белого дома. А еще через неделю он будет вместе со своей будущей женой, которая получит свободу. Он поплотнее запахнул пальто с меховым воротником и двинулся дальше по мосту.


Когда в Москве полночь, в Северном море – десять вечера. К 22.00 «Фрея» наконец полностью встала. Она прошла 7085 миль из Читы до Абу Даби и еще 12 015 миль до того места, где сейчас лежала в дрейфе. Она бесшумно колыхалась на волнах; из корпуса отходила единственная якорная цепь, которая терялась в воде и шла до самого дна. Для того, чтобы якорная цепь могла удержать ее, каждое ее звено имело длину почти целый ярд, а сталь была толще мужского бедра.

Из-за сложности управления таким танкером в этих водах капитан Ларсен лично довел его до этой точки от Оркнейских островов, в этом ему помогали два вахтенных офицера и рулевой. Несмотря на то, что на ночь корабль был поставлен на якорь, он оставил на ночную вахту своего первого помощника Стига Лундквиста, третьего помощника Тома Келлера – одного из американских датчан, а также одного опытного матроса. Офицеры должны были постоянно наблюдать за якорем, а матросу поручено проводить периодические проверки на палубе.

Хотя двигатели «Фреи» были выключены, ее турбины и генераторы ритмично урчали, вырабатывая энергию, необходимую для функционирования остальных систем корабля. Среди этих систем была и та, которая постоянно давала информацию о погоде и скорости волн, – последние сообщения были весьма обнадеживающими. Они вполне могли заполучить мартовские шквалы вместо странной для этого времени года области высокого давления, которая прочно установилась над Северным морем и Ла-Маншем, и принесла с собой на побережье мягкую раннюю весну. На море была едва заметная рябь, на северо-восток от танкера в сторону Фризских островов со скоростью примерно в один узел катилась созданная им волна. Весь день небо было ярко-голубым, на нем не было почти ни облачка, и несмотря на легкий морозец в эту ночь можно было надеяться на то, что на следующий день погода сохранится такой же.

Пожелав своим офицерам спокойной ночи, капитан Ларсен спустился на один «этаж» ниже, на палубу «Д». Здесь, в дальнем конце по правому борту была его каюта. Просторная и прекрасно обставленная гостиная имела четыре иллюминатора, выходящие вперед и смотревшие вдоль судна, а также еще два, которые были проделаны по правому борту. Сзади гостиной была его спальня, рядом с которой была ванная. В спальной также было два иллюминатора, которые выходили наружу по правому борту. Все иллюминаторы – за исключением одного в гостиной, у которого вручную можно было открутить винтовые задвижки, – были герметично закрыты.

Снаружи герметично закрытых иллюминаторов, которые выходили вперед, вниз, отвесно до самой палубы спускалась надпалубная постройка; по правому борту иллюминаторы выходили на стальную площадку размером в десять футов, за которой был леер, а далее за ним, внизу, – море. Пять пролетов стальных лестниц поднимались вверх на пять этажей от нижней палубы «А» до находившегося у него над головой капитанского мостика. Каждый лестничный пролет заканчивался стальной площадкой. Весь этот комплекс лестниц и площадок располагался под открытым небом, был открыт всем ветрам, но ими редко пользовались, предпочитая ходить по внутренним лестницам, которые отапливались и где было тепло.

Тор Ларсен поднял салфетку с тарелки, на которой лежали принесенные главным стюардом цыпленок и салат, вожделенно посмотрел на бутылку шотландского виски, стоявшую в его шкафчике с напитками, и ограничился кофе, который выдала ему кофеварка. Поев, он решил посвятить весь остаток ночи просмотру карт, готовясь к завтрашнему походу через каналы. Задача предстояла исключительно сложная и он хотел знать канал так же хорошо, как два голландских лоцмана, которые должны были быть доставлены из амстердамского аэропорта Скипхол в 7.30 утра. Кроме того, как ему было известно, в 7.00 с берега должна была прибыть на катере команда из десяти человек – специалистов по проведению швартовки.

Когда часы пробили полночь, он расстелил на столе в гостиной карты и погрузился в работу.

В без десяти три ночи снаружи было морозно, но воздух был чист. Висевший над морем месяц заставлял блестеть легкие барашки волн. Стиг Лундквист и Том Келлер попивали на пару кофе на капитанском мостике. Матрос внимательно смотрел на экраны приборов на панели управления.

– Сэр, – окликнул он, – к нам приближается катер.

Том Келлер поднялся и подошел к экрану радара, на который указывал матрос. На нем было несколько мигающих точек, некоторые из них замерли на месте, другие двигались, но все находились вдалеке от «Фреи». Лишь одна маленькая мигающая точка, казалось, приближалась к ним с юго-востока.

– Должно быть, рыбацкая лодка, которая хочет добраться до места лова к рассвету, – предположил Келлер.

Лундквист смотрел на экран, перевесившись через его плечо. Он щелкнул тумблером, переключив прибор на другой диапазон.

– Он подходит к нам довольно близко, – заметил он.

Шедший в море катер не мог не заметить громадную массу «Фреи». На танкере ярко горели стояночные огни, включенные на полубаке и на корме. Кроме того, палуба также была освещена, а надпалубные постройки сверкали огнями так, словно это была новогодняя елка. Однако катер вместо того, чтобы отвернуть в сторону, сделал поворот к корме «Фреи».

– Он ведет себя так, словно собирается причалить к нам, – сказал Келлер.

– Не может быть, чтобы это была команда швартовиков, – пробормотал Лундквист. – Они не должны появиться раньше семи.

– Может быть, они не могли заснуть, и решили прибыть заранее, – высказал предположение Келлер.

– Спустись вниз к основанию лестницы, – велел матросу Лундквист, – и скажи мне, что ты там увидишь. Когда доберешься туда, надень наушники и поддерживай с нами постоянную связь.

Спускной трап был сделан на танкере точно по центру. На больших судах трап так тяжел, что для его опускания до уровня моря, а также для подъема в обычное положение, когда он лежит параллельно лееру, используют стальные канаты, которые приводятся в движение при помощи электромотора. На «Фрее» – даже при полной нагрузке – леер расположен в тридцати футах от поверхности воды, на такую высоту не запрыгнешь, а трап был полностью поднят.

Через несколько секунд оба офицера увидели, как матрос вышел из надпалубной постройки на палубу, лежавшую далеко внизу под ними, и пошел по ней. Когда он дошел до основания трапа, то взобрался на небольшую платформу, которая нависала над морем, и посмотрел вниз. После этого он достал из герметично закрытого и защищенного от непогоды шкафчика переговорное устройство, наушники которого надел на голову. Стоявший на мостике Лундквист нажал кнопку, включился мощный прожектор, осветивший стоявшего вдалеке матроса, который всматривался в чернеющее внизу море. Катер исчез с экрана радара – он был слишком близко, чтобы его можно было различить.

– Что ты видишь? – спросил в микрофон Лундквист.

На капитанском мостике раздался голос матроса: «Ничего, сэр».

Тем временем катер обошел кругом «Фреи», пройдя впритирку под корму. На корме ограждение на палубе «А» располагалось ближе всего к поверхности воды – всего девятнадцать с половиной футов. Два человека, вскарабкавшиеся на крышу катера, сократили это расстояние до десяти футов. Как только катер выбрался из тени транца, оба мужчины забросили вверх кошки с тремя остриями, которые до этого держали в руках, – крючья были покрыты сверху черным резиновым шлангом.

Обе кошки, к которым были привязаны канаты, взвились в воздух на двенадцать футов, упали за леер и прочно зацепились там. Катер пошел дальше, обоих мужчин смело с крыши каюты, и они остались висеть на веревках с ногами, погруженными в воду. Не теряя ни секунды, они стали, быстро перебирая руками, карабкаться вверх, не обращая внимания на автоматы, прикрепленные ремнями к спинам. Через две секунды катер вышел на освещенное место и стал двигаться вдоль борта «Фреи» к торжественному трапу.

– Теперь я его вижу, – сообщил стоявший высоко над ним матрос. – Он похож на рыболовный катер.

– Не опускай трап, пока не скажут, кто они, – приказал Лундквист с капитанского мостика.

Далеко внизу и сзади него двое мужчин перелезли через леер. Каждый отцепил свою кошку и зашвырнул ее далеко в море, где они затонули, утянув за собой и веревки. Затем оба побежали вприпрыжку вдоль правого борта прямиком к стальным лестницам. Добравшись до них, они стали бесшумно взбегать вверх – в этом им помогали башмаки с резиновой подошвой.

Катер остановился прямо под трапом, до которого от покоробленой каюты было ровно двадцать шесть футов. Рулевой, стоявший за штурвалом катера, молча смотрел на матроса, который в свою очередь разглядывал его сверху.

– Кто вы такие? – закричал матрос. – Назовитесь.

Ответа не последовало. Далеко внизу, освещенный светом прожектора, человек, голову которого покрывала черная вязаная шапка, продолжал упорно смотреть вверх.

– Он не отвечает, – известил по переговорному устройству матрос.

– Продолжай держать их в свете прожектора, – приказал Лундквист. – Я иду к тебе, чтобы посмотреть на них.

За все время этого разговора внимание как Лундквиста, так и Келлера было сосредоточено на том, что творилось слева по борту и впереди от надпалубной постройки. Внезапно резко раскрылась, неся с собой поток ледяного воздуха, дверь, которая вела из мостика на правый борт. Оба офицера резко повернулись. Дверь закрылась. Перед ними стояли двое мужчин в черных вязаных шлемах, черных свитерах, черных же штанах и башмаках на резиновой подошве. В руках у них были автоматы, нацеленные на офицеров.

– Прикажите вашему матросу опустить трап, – велел один из них по-английски.

Оба офицера недоумевающе посмотрели на них – этого не могло быть.

Бандит поднял свое оружие и, прищурившись, посмотрел сквозь прицел на Келлера.

– Даю вам три секунды, – заявил он Лундквисту, – после чего я размозжу голову вашему коллеге.

Красный от возмущения Лундквист взял в руки микрофон.

– Опусти трап, – приказал он матросу.

На мостике раздался пораженный голос матроса: «Но, сэр…»

– Все в порядке, парень, – успокоил его Лундквист. – Делай, как тебе говорят.

Пожав плечами, моряк нажал кнопку на небольшой панели, смонтированной в основании трапа. Послышалось слабое жужжание моторов, после чего трап медленно спустился к морю. Две минуты спустя четыре человека в черном отправились по палубе к надпалубной постройке, подталкивая перед собой матроса, в то время как пятый привязывал катер. Прошло еще две минуты, и вся шестерка ввалилась в рулевую рубку на мостике, зайдя с левого борта, – у матроса глаза были готовы выскочить из орбит от страха. Когда он вошел в рубку, то увидел, что два других бандита захватили его офицеров.

– Как же это?… – спросил матрос.

– Успокойся, – велел Лундквист и обратился к тому бандиту, который говорил с ними до этого по-английски: – Что вам нужно?

– Мы хотим переговорить с вашим капитаном, – сказал человек в маске. – Где он?

Неожиданно открылась дверь в рубку, которая вела на внутреннюю лестницу, и в помещение вошел Тор Ларсен. Он увидел троих членов своего экипажа, стоявших с руками за головой, и семь одетых в черное террористов. Когда он повернулся к человеку, который задал вопрос, глаза у него были совершенно голубые, как покрытый трещинами ледник, и такие же дружелюбные.

– Я – капитан Тор Ларсен, шкипер «Фреи», – медленно произнес он, – а кто такие вы, черт вас побери?

– Неважно, кто мы, – заявил командир террористов. – Мы только что захватили ваш корабль. Если члены вашей команды не будут строго следовать нашим указаниям, мы начнем с того, что продемонстрируем нашу решимость на примере одного из ваших людей. Ну, и с кого нам начать?

Ларсен медленно обвел глазами рубку: три автомата были нацелены прямо на восемнадцатилетнего матроса. Тот стоял белый, как мел.

– Господин Лундквист, – официально обратился Ларсен, – делайте так, как велят эти люди. – Вновь повернувшись к командиру, он спросил: – Что конкретно вы собираетесь сделать с «Фреей»?

– Это очень просто, – без колебаний ответил террорист. – Лично вам мы не желаем зла, но если наши требования не будут полностью удовлетворены, мы без колебаний сделаем то, что обязаны сделать, чтобы добиться их выполнения.

– Чего конкретно? – спросил Лундквист.

– В течение тридцати часов правительство Западной Германии должно освободить из тюрьмы в Западном Берлине двух наших друзей, после чего отправить их самолетом в безопасное место. Если оно откажется, я прикончу вас, всю вашу команду, танкер и выпущу миллион тонн сырой нефти по всему Северному морю.

Глава 11

С 03.00 до 09.00

Командир семи одетых в маски террористов отдал своим подчиненным указания для дальнейших действий с методической точностью, которая неоспоримо свидетельствовала о том, что он множество раз на протяжении многих часов проигрывал их в своей голове. Он выдал быстрый поток приказаний на языке, который был непонятен как для капитана Ларсена, так и для его помощников и молодого матроса.

Пятеро бандитов, которые по-прежнему не снимали масок, отвели под конвоем обоих офицеров и матроса в угол рубки – подальше от панели управления – и окружили их там.

Их командир рывком нацелил пистолет на капитана Ларсена и велел по-английски:

– Давайте-ка в вашу каюту, капитан.

Следуя гуськом – впереди Ларсен, за ним командир террористов, и один из его подручных сзади, прикрывая их с тыла автоматом, – трое мужчин спустились по лестнице с мостика на один этаж ниже, на палубу «Д». Спустившись до половины лестницы, на повороте Ларсен резко повернулся и посмотрел на своих пленителей, мысленно измеряя расстояние между ними и подсчитывая: сможет он или нет справиться с двумя одновременно.

– Даже не думайте об этом, – произнес человек в маске, чья голова была на уровне плеча Ларсена. – Ни один человек в здравом уме не станет бросаться на автомат с расстояния в десять футов.

Ларсен повел их дальше вниз по ступеням. На палубе «А» размещались жилые помещения офицерского состава. Капитанская каюта располагалась в дальнем углу надпалубной постройки по правому борту. Если перейти от нее на левый борт, то сразу же за ней размещалась небольшая каюта, за открытой дверью которой можно видеть многочисленные шкафы, где лежали морские карты высокого качества, справляясь по которым можно было смело идти в любой океан, любой залив, на любую якорную стоянку, какие только ни попались бы им в любом уголке земного шара. Все эти карты были копиями с оригиналов, сделанных Британским Адмиралтейством, – лучшие карты в мире.

Далее располагался конференц-зал – просторная каюта, в которой капитан или владелец корабля смогли бы при необходимости принять множество гостей. Рядом с ним была каюта, которая была зарезервирована для судовладельца на тот случай, если бы он пожелал отправиться в рейс, – сейчас она была заперта и пустынна. В дальнем левом углу надпалубной постройки размещалась каюта, во всем аналогичная капитанской, только с противоположным расположением комнат. В ней жил главный инженер.

Сзади капитанской располагалась несколько меньшая по размеру каюта, выделенная для старшего помощника, за каютой главного инженера проживал главный стюард. Весь этот комплекс представлял из себя полый куб, в центре которого располагалась лестничная клетка, с которой на три этажа вниз до палубы «А» спускались лестничные пролеты.

Тор Ларсен прошел впереди террористов в свою каюту. Он остановился посреди своей гостиной, командир террористов вошел следом за ним. Оглядевшись кругом, он быстро обошел остальные комнаты – спальню и ванную. Кроме них, в каюте никого не было.

– Присаживайтесь, капитан, – приказал он голосом, который был слегка приглушен маской. – Вы останетесь здесь, пока я не вернусь. Пожалуйста, не делайте резких движений, положите руки на стол ладонями вниз и не шевелите ими.

Последовал еще один поток команд на чужом языке, после чего автоматчик занял позицию спиной к переборке каюты, прямо против Ларсена, в двенадцати футах от него, нацелив дуло прямо в белый свитер капитана. Командир проверил, все ли занавески задернуты, после чего вышел из каюты, тщательно заперев за собой дверь. Два других члена экипажа, которые проживали на этой палубе, крепко спали и ничего не слышали.

Через несколько минут командир группы возвратился на мостик.

– Эй, ты, – махнул он пистолетом в сторону мальчишки матроса, – следуй за мной.

Парень посмотрел умоляюще на первого помощника Стига Лундквиста.

– Если ты хоть мизинцем тронешь парня, я лично повешу тебя сушить на солнышке, – с сильным американским акцентом заявил Том Келлер.

В руках людей, которые окружили их, слегка шевельнулись дула двух автоматов.

– Вашим рыцарством можно только восхищаться, а вот с чувством реальности плоховато, – произнес голос из-за маски, скрывавшей лицо вожака. – Ни у кого волоска с головы не упадет, если только вы не попытаетесь выкинуть какую-нибудь глупость. В этом случае здесь будет кровавая баня, и вы будете стоять прямо возле кранов.

Лундквист кивнул матросу.

– Следуй за ним, – велел он, – и делай все, что он тебе велит.

Матрос под конвоем отправился вниз по лестнице. На палубе «Д» террорист остановил его.

– Кто, кроме капитана, проживает на этой палубе? – спросил он.

– Вон там – главный инженер, – ответил матрос – Там – старший помощник, но он сейчас на мостике. А вот здесь – главный стюард.

За всеми показанными им дверями не было ни малейшего признака жизни.

– Где рундук с красками? – спросил террорист.

Не говоря ни слова, матрос повернулся и стал спускаться по ступеням. Они миновали палубы «С» и «В». На одной из них из-за закрытой двери матросской кают-компании до них донесся шум голосов, – четыре матроса, которым, по всей видимости, было не до сна, играли в карты за чашкой кофе.

На палубе «А» они спустились до основания надпалубной постройки. Матрос открыл входную дверь и вышел наружу, террорист последовал за ним. После тепла внутренних помещений холодный ночной воздух заставил их обоих поежиться. Они оказались на корме сзади надпалубной постройки. С одной стороны двери, из которой они только что вышли, вверх к звездам вздымалась громада трубы.

Матрос направился через полуют к тому месту, где стояла одиноко какая-то стальная конструкция. Она была шесть на шесть по своим размерам, и примерно такой же высоты. С одной стороны в ней имелась стальная дверца, закрытая двумя большими болтами с выведенными наружу крыльчатыми гайками.

– Вот здесь, внизу, – известил матрос.

– Пошли вниз, – велел террорист.

Мальчишка отвернул гайки и вытянул болты. Потянув за рукоятку, он открыл дверь. Внутри горел свет, освещавший небольшую платформу и стальную лестницу, которая спускалась внутрь «Фреи». Взмахнув пистолетом, матрос ступил внутрь и начал спускаться вниз, слыша за собой дыхание террориста.

Лестница спускалась вниз на семьдесят футов. Во время спуска они миновали несколько галерей, с которых наружу вели стальные двери. Когда они оказались в основании лестницы, то были значительно ниже ватерлинии, ниже них теперь остался только киль, прикрытый плоскостью пола. Они находились в замкнутом помещении с четырьмя стальными дверьми. Террорист кивком указал на одну из них, которая была в задней стене.

– Куда она ведет?

– Система рулевого управления.

– Давай посмотрим.

Когда они открыли дверь, внутри оказался огромный сводчатый зал, весь сделанный из металла и выкрашенный в бледно-зеленый цвет. Он был хорошо освещен. Почти весь центр помещения занимала громадина заключенной в кожух машины, которая должна была по сигналу находящихся на мостике компьютеров приводить в движение руль. Стены этой пещеры были вогнуты до самой нижней части корпуса судна. Сзади этой камеры, за стальным бортом, в черных водах Северного моря замер огромный руль «Фреи». Террорист приказал закрыть дверь и накрепко закрепить ее болтами.

По левому и правому борту от камеры рулевого управления располагались соответственно склад химических препаратов и склад для лаков и красок. Химический склад террорист проигнорировал: он не собирался сажать своих пленников под замок в такое место, где была кислота, с которой неизвестно что они могли выкинуть. Склад для красок подходил значительно лучше: он был довольно большим, там была хорошая вентиляция и его внешней стеной был борт корабля.

– Для чего четвертая дверь? – спросил террорист.

Четвертая дверь была единственной, на которой не было рукояток.

– Она ведет в заднюю часть моторного отделения, – сообщил матрос. – Она закрыта на болты с противоположной стороны.

Террорист толкнул стальную дверь – она даже не дрогнула. Казалось, он был доволен.

– Сколько человек в команде корабля? – спросил он. – Мужчин и женщин. Только давай без фокусов: если окажется хотя бы на одного человека больше, чем ты сейчас скажешь, всех лишних мы расстреляем.

Парень провел языком по пересохшим губам.

– Здесь нет женщин, – сказал он. – Может быть в следующий раз сюда и допустят жен, но только не в первый рейс. Всего нас тридцать человек, включая капитана Ларсена.

Узнав, что ему было нужно, террорист столкнул перепуганного молодого человека в склад, закрыл дверь и задвинул один из болтов в запор. Затем он вернулся к лестнице.

Как только он появился на полуюте, то вместо того, чтобы воспользоваться внутренними лестницами, он проворно стал взбираться на мостик по внешней лестнице. Добравшись наверх, он сделал знак пяти своим подручным, которые по-прежнему держали двух офицеров под прицелом, и выдал порцию очередных указаний. Спустя несколько минут оба находившихся на мостике офицера в компании с главными инженером и стюардом, которых бесцеремонно подняли с постелей в их каютах на палубе «Д», были отконвоированы вниз в склад для красок. Большая часть команды спала на палубе «В», где располагалась и большая часть кают – значительно меньших по размеру, чем каюты офицеров над их головами на палубах «С» и «Д».

Было множество ругани, возгласов, протестов, когда членов команды вытаскивали из кают и конвоировали вниз. Но лидер террористов всякий раз напоминал им по-английски – он единственный из всей банды вел беседы, – что их капитан удерживается в своей каюте и будет убит при малейшей попытке сопротивления. И офицеры и матросы повиновались всем их приказам.

Внизу в рундуке для красок команда была наконец пересчитана – двадцать девять. Коку и двум из четырех стюардов позволили возвратиться в камбуз, расположенный на палубе «А», и снести вниз корзины с выпечкой, а также коробки с бутылками лимонада и банками пива. Вместо туалета были приспособлены два чана.

– Устраивайтесь поудобнее, – посоветовал главарь банды двадцати девяти разъяренным мужчинам, которые с ненавистью смотрели на него изнутри склада. – Вам недолго здесь оставаться. Самое позднее – тридцать часов. И последнее: вашему капитану понадобился ваш спец по насосам. Кто он?

Швед по фамилии Мартинссон вышел вперед.

– Я – спец по насосам, – сказал он.

– Пошли со мной. – В это время было четыре тридцать утра.

Палуба «А», которая служила основанием для надпалубной постройки, целиком была выделена под рубки, служившие вспомогательными помещениями морского гиганта. Здесь был главный камбуз, морозильная камера, кладовая для охлажденных продуктов, кладовые под разные виды продовольствия, склад напитков, рубка для грязного белья, автоматическая прачечная, рубка наблюдения за грузом, включающая систему управления уровнем инертного газа, а также противопожарная рубка, называемая также «пенной» рубкой.

Выше расположена палуба «В», где находятся жилые помещения для матросов, кинотеатр, библиотека, четыре комнаты отдыха и три бара.

На палубе «С» размещены каюты офицеров, – за исключением четырех высших, которые находятся на одну палубу выше, – плюс офицерская столовая, каюта для курения, кают-компания, плавательный бассейн, сауна и гимнастический зал.

Но террориста интересовала только рубка наблюдения за грузом, расположенная на палубе «А», и он приказал спецу по насосам отвести его туда. В рубке не было иллюминаторов: в ней было автономное освещение, система кондиционирования воздуха, центральное отопление, кроме того, она была звукоизолирована. Сверкавшие за прорезями маски глаза главаря террористов бегали по многочисленным переключателям, пока не остановились наконец на задней переборке. Здесь за панелью управления, возле которой сидел теперь спец по насосам, всю стену занимал щит шириной девять футов и высотой четыре. На нем в графической форме было изображено расположение нефтяных танков «Фреи».

– Если ты попытаешься обмануть меня, – сказал бандит, – мне это может стоить жизни одного из моих людей, но в конце концов я узнаю, что мне нужно. В этом случае я расстреляю не тебя, дружок. Я расстреляю твоего капитана Ларсена. А теперь давай показывай, где расположены грузовые танки, а где балластные.

Мартинссон не собирался рисковать жизнью своего капитана. Ему было лет двадцать пять, а Тор Ларсен был на целое поколение старше. Ему уже довелось два раза плавать с Ларсеном до этого, включая и его первый рейс в качестве спеца по насосам. Он, как и вся остальная команда, испытывал огромное уважение и приязнь к могучему норвежцу, который пользовался репутацией человека, неустанно заботящегося о своей команде, а также считался лучшим мореходом во всей флотилии судов «Нордии». Он указал на висевший перед ним график.

Шестьдесят танков были изображены по три вдоль бимса «Фреи» – всего двадцать таких блоков.

– Вот здесь, в передней части, – сказал Мартинссон. – расположенные по правому и левому борту танки полны нефтью. В центре между ними – танк для сливов, сейчас он пуст и служит как балластный танк, потому что мы еще не разгружались, а значит у нас не было необходимости промывать грузовые танки и размещать сливы в этой емкости. На один ряд назад – все танки пусты, они – балластные; когда мы шли из Японии в Персидский залив, они были заполнены морской водой, а теперь – воздухом.

– Открой клапаны, – приказал террорист, – между всеми тремя балластными танками и емкостью для сливов. – Мартинссон поколебался. – Делай, делай, как тебе велят.

Мартинссон нажал на три квадратные пластиковые кнопки на панели управления. Изнутри послышалось жужжание приборов. В четверти мили от них, внизу, глубоко под стальной палубой открылись огромные клапаны – размером с гаражную дверь, соединив четыре танка, каждый из которых был способен вместить 20 000 тонн жидкости, в единое целое. Теперь не только воздух, но любая жидкость, которая начала бы поступать в один из танков, стала бы свободно перетекать в остальные три.

– Где остальные балластные танки? – спросил террорист.

Мартинссон показал пальцем в середину судна.

– Вот здесь, посередине, три в ряд – один возле другого, – ответил он.

– Пусть так и остаются, – велел террорист. – Где остальные?

– Всего девять танков для балласта, – сказал Мартинссон, – последние три находятся здесь, также рядом друг с другом, прямо возле надпалубной постройки.

– Открой клапаны, чтобы они сообщались друг с другом.

Мартинссон сделал так, как ему было приказано.

– Молодец, – похвалил террорист. – Так, теперь скажи-ка, могут ли балластные танки соединяться прямо через грузовые резервуары?

– Нет, – ответил Мартинссон, – это невозможно. Балластные танки постоянно предназначены только под балласт, то есть в них может быть воздух или морская вода, но нефть туда не загружается. Аналогично действуют и грузовые танки, они не соединяются – я имею в виду две системы – друг с другом.

– Прекрасно, – сказал человек в маске. – В наших силах это изменить. Так, теперь последнее: открой все клапаны между всеми грузовыми танками как вдоль, так и поперек, чтобы все пятьдесят емкостей сообщались друг с другом.

Потребовалось пятнадцать секунд для того, чтобы нажать на все необходимые кнопки. Глубоко внизу в вязкой темноте сырой нефти открылись многочисленные гигантские клапаны, создав таким образом один единственный резервуар, вмещавший 1 000 000 тонн нефти. Мартинссон в ужасе смотрел на дело своих рук.

– Если корабль затонет, и хотя бы один танк будет поврежден, – прошептал он, – наружу вытечет весь миллион.

– Тогда властям лучше побеспокоиться о том, чтобы он не затонул, – заявил террорист. – Где расположен главный источник электропитания от этой панели управления до гидравлических насосов, которые приводят в действие клапаны?

Мартинссон указал на распределительный щит на стене возле потолка. Террорист подошел к нему, открыл и опустил вниз ручку переключателя. После отключения электрощита он вытащил десять предохранительных пробок и положил их в карман. Моряк наблюдал за ним с испугом: теперь закрыть клапаны обратно было невозможно. Конечно, были запасные пробки, и он знал, где они спрятаны, но его запрут в складе для красок. Никто другой, кто стал бы искать их в его святая святых, не смог бы найти их вовремя, чтобы успеть закрыть эти жизненно важные клапаны.

Бенгту Мартинссону было известно – потому что это была его работа – что танкеры нельзя загружать или разгружать, как бог на душу положит. Если, скажем, заполнить все танки на правом борту, оставив левый борт пустым, корабль перевернется вверх дном и затонет. Наоборот, если будут заполнены танки на левом борту, он перевернется в противоположном направлении. Если заполнить передние емкости, но не сбалансировать их на корме, то танкер нырнет носом, задрав корму высоко в воздух; соответственно, произойдет обратное, если загрузить нос и оставить пустой корму.

Но если заполнить водой носовые и кормовые балластные танки, в то время как в центральной секции будет воздух, корабль просто выгнется дугой, как акробат в цирке, – только вот танкеры не рассчитаны на такие нагрузки: массивный позвоночник «Фреи» просто переломится посередине.

– И последнее, – сказал террорист. – Что произойдет, если мы откроем все пятьдесят инспекционных люков в грузовых танках?

Мартинссон испытал страшное искушение – дать им попытаться проделать эту штуку. Но он подумал о капитане Ларсене, который сидел в это время высоко над ним под дулом нацеленного на него автомата. Он тяжело сглотнул и сказал:

– Вы погибнете, если только на вас не будут надеты респираторы.

Он объяснил одетому в маску человеку, что в случае полного заполнения резервуаров танкера жидкая нефть никогда не заполняет емкости под завязку – не подходит впритык к потолку. В промежутке между поверхностью нефти и потолком емкости формируются газы, испускаемые нефтью. Это – летучие, исключительно взрывоопасные газы. Если их не стравить, они могут превратить танкер в настоящую плавучую бомбу.

Много лет назад для стравливания этих газов использовались газоотводы с установленными на них клапанами давления, чтобы газы могли уходить в атмосферу над палубой, а поскольку они были очень летучи, то быстро уходили высоко в небо. Не так давно разработали значительно более безопасную систему: в танки стали нагнетать инертные газы из вытяжной трубы главного двигателя, которые должны были вытеснять кислород и как бы запечатывать поверхность сырой нефти. В качестве инертного газа использовалась главным образом окись углерода.

Создавая совершенно свободную от кислорода атмосферу, эти газы полностью устраняли опасность пожара или образования искры, для которых требуется кислород. Но в каждом танке имелся круглый инспекционный люк размером примерно один ярд, который выходил на основную палубу; если бы один из таких люков открыл кто-нибудь непосвященный, его бы мгновенно охватило со всех сторон покрывало из инертных газов, поднимающееся выше его головы. Этот человек погиб бы, задыхаясь, в атмосфере, в которой отсутствует кислород.

– Спасибо, – поблагодарил террорист. – Кто отвечает за респираторы?

– Старший помощник, – ответил Мартинссон. – Но мы все подготовлены для их использования.

Через две минуты он вновь присоединился к остальной команде в складе для красок. Было пять часов утра.

Пока главарь одетых в маски бандитов беседовал в грузовой диспетчерской с Мартинссоном, а другой его подручный охранял взятого в плен Тора Ларсена в его собственной каюте, оставшиеся пятеро разгружали катер. Десять чемоданчиков с взрывчаткой они поставили на палубе в центре танкера прямо возле основания трапа, ожидая приказа своего вожака о ее установке. Вскоре они его получили – четко, ничего не забывая, он дал им необходимые инструкции. Далеко впереди на фордеке отвинтили и открыли инспекционные люки на балластных танках, расположенных на левом и правом бортах – внутри оказались стальные лесенки, спускавшиеся на восемь футов вниз в темноту затхлого воздуха.

Азамат Крим стянул с лица респиратор, засунул его в карман, взял в руку фонарь и спустился в первый люк. На длинных веревках ему опустили вниз два чемоданчика. Работая в трюме в свете фонаря, он прикрепил один чемоданчик к внешнему корпусу «Фреи», привязав его к вертикальному шпангоуту веревкой. Другой чемоданчик он раскрыл и разделил его содержимое на две равные части. Одну половину он положил возле передней переборки, за которой было 20 000 тонн нефти, другую – возле задней переборки, за которой также находилось 20 000 тонн нефти. Вокруг зарядов для создания направленной ударной волны он плотно разложил мешки с песком, также принесенные с катера. Когда Крим убедился, что детонаторы на месте и соединены с пусковым устройством, он вернулся, полностью удовлетворенный, на залитую светом звезд палубу.

Затем он повторил ту же самую операцию на другом борту «Фреи», а затем дважды в балластных танках возле надпалубной постройки – по правому и левому борту. Для минирования четырех балластных танков он использовал восемь своих чемоданчиков. Девятый он установил в центральный балластный танк посередине судна – не для того, чтобы проделать дыру, в которую бы устремилось только и ждавшее этого море, а чтобы помочь переломить хребет корабля.

Десятый чемоданчик он снес в моторный отсек, где установил в закруглении корпуса «Фреи» и в достаточной близи к переборке, за которой располагался склад для красок. Заряд обладал достаточной мощностью для того, чтобы одновременно пробить и борт и переборку. Он подсоединил его и привел в боевое положение. Теперь после взрыва пережившие его за стальной переборкой толщиной в полдюйма люди, находившиеся в рундуке для красок, утонули бы в море, которое бы стало поступать внутрь с невероятным давлением – давили бы все восемьдесят футов воды от поверхности волн.

Было уже пятнадцать минут седьмого, над молчаливыми палубами «Фреи» начал заниматься рассвет, когда он доложил о выполненной работе Эндрю Дрейку.

– Заряды установлены и приведены в готовность, Андрий, – сказал он. – Молюсь Богу, чтобы нам не потребовалось их использовать.

– Не потребуется, – ответил Дрейк. – Но мне надо убедить капитана Ларсена. Только после того, как он увидит все сам и поверит в нашу серьезность, он сможет убедить власти. Тогда они сделают так, как нам нужно. У них не будет другого выбора.

Из склада для красок привели двух матросов, заставили их надеть защитную одежду, респираторы и баллоны с кислородом, после чего велели им отправляться на палубу, чтобы открыть все пятьдесят инспекционных люков в нефтяные танки. После того, как они выполнили это задание, их под конвоем вновь отправили в их тюрьму. Стальная дверь захлопнулась, и снаружи были плотно завернуты два винта, чтобы больше не открывать их до тех пор, пока два других пленника не окажутся в безопасности в Израиле.

В шесть тридцать Эндрю Дрейк, по-прежнему не снимавший маску, вернулся в каюту капитана. Он устало присел, внимательно посмотрел на Тора Ларсена, после чего рассказал ему подробно, что они успели проделать. Норвежец спокойно сидел и смотрел на него, удерживаемый от непродуманных действий автоматом, который был нацелен на него из угла комнаты.

Когда он закончил свой рассказ, Дрейк вытащил черный прибор в пластиковом кожухе и показал его Ларсену. По своим размерам он был не больше двух пачек сигарет, положенных рядом друг с другом, на его лицевой стороне была единственная красная кнопка, а сверху отходила четырехдюймовая антенна.

– Вы знаете, что это такое, капитан? – спросил одетый в маску Дрейк.

Ларсен молча пожал плечами. Он достаточно разбирался в радио, чтобы распознать небольшой транзисторный передатчик.

– Это – генератор радиочастоты, – сказал Дрейк. – Если нажать на эту красную кнопку, он начнет испускать один-единственный тон сверхвысокой частоты, который будет постепенно повышаться до такого уровня, который не смогут распознать наши уши. Но к каждому заряду на этом судне подсоединено приемное устройство, которое, может, и услышит эту частоту. По мере того, как тональность сигнала будет повышаться, соответственно будут изменяться показания циферблатов на приемных устройствах, их стрелки будут двигаться по шкале до упора. После этого у них перегорят плавкие предохранители и ток будет отключен. А отключение тока в каждом приемном устройстве пошлет сигнал детонаторам, которые будут приведены в действие. Вы понимаете, что это означает?

Тор Ларсен посмотрел на скрытое за маской лицо человека, сидевшего через стол от него. Его корабль – его возлюбленную «Фрею» – насиловали, а он ничего не мог поделать с этим. Его команду согнали в стальной гроб, в нескольких дюймах за стальной переборкой которого был размещен заряд, способный уничтожить их всех, покрыв через несколько секунд ледяной морской водой.

Он представил себе мысленно эту адскую картину: если заряды взорвутся, в четырех его балластных танках по правому и левому борту будут проделаны огромные дыры. Внутрь ворвутся ревущие потоки воды, заполнив собой как внешние, так и центральный балластные танки за несколько минут. Так как вода тяжелее, чем нефть, она оказывает большее давление: она прорвется через дыры в переборках в соседние танки с нефтью, выплевывая нефть вверх через инспекционные люки, в результате водой заполнятся еще шесть танков. И это прямо в форпике, прямо под его ногами. Спустя несколько минут моторный отсек заполнится десятками тысяч тонн зеленой воды. Корма и нос опустятся по крайней мере на десять футов, но плавучая средняя часть с нетронутыми балластными танками останется высоко вверху. «Фрея» – названная в честь самой красивой из всех скандинавских богинь – всего один раз, страдая от невыносимой боли, выгнет свою спину и переломится пополам. Обе половины, как топор уйдут на морское дно, находящееся всего в двадцати пяти футах от киля, и останутся там, смотря вверх пятьюдесятью открытыми люками. Целый миллион тонн сырой нефти бурля пойдет на поверхность Северного моря.

Боже, подумал он, могущественной богине может потребоваться целый час, чтобы полностью погрузиться на дно, но этот процесс уже нельзя будет остановить. На таком мелководье часть ее мостика, может быть, даже окажется на поверхности воды, но ее никогда не удастся вновь заставить плавать. Для того, чтобы последние остатки груза достигли поверхности, может уйти целых три дня, но ни один водолаз не сможет вести работу среди пятидесяти поднимающихся вертикально вверх колонн нефти. Никому не удастся закрыть люки обратно: выброс нефти нельзя будет остановить, также как восстановить его разрушенный корабль.

Он вновь посмотрел на покрытое маской лицо, но ничего не ответил. Он чувствовал, как внутри него с каждой минутой все больше разгорается пожар всепоглощающей ярости, но он ничем не выдавал ее на поверхности.

– Что вам нужно? – прохрипел он. Террорист бросил взгляд на электронные часы, висевшие на стене. Они показывали без четверти семь.

– Сейчас мы пойдем с вами в радиорубку, – сказал он. – Оттуда мы поговорим с Роттердамом, точнее, вы поговорите с Роттердамом.


Заходившее в двадцати шести милях на восток от них солнце затмило высокие желтые языки пламени, которые день и ночь извергали нефтеперерабатывающие заводы Европорта. Ночью с мостика «Фреи» можно было видеть эти факелы над колоннами Шеврон, Шелл, Бритиш Петролеум, и даже вдалеке за ними холодные голубые огни уличного освещения Роттердама.

Нефтеперерабатывающие заводы, и вообще весь напоминающий лабиринт комплекс Европорта – самого крупного нефтяного терминала в мире – лежит на южном берегу дельты Мааса. На северном берегу расположен Хук-ван-Холланд со своей паромной переправой и зданием «Маас Контрол», над которым постоянно кружилась антенна радара.

Здесь в 6 часов 45 минут утра 1-го апреля дежурный офицер Бернхард Дийкстра зевнул и потянулся. Через пятнадцать минут он должен был пойти домой, чтобы приняться за заслуженный им завтрак. Потом, хорошенько выспавшись, он собирался проехаться на машине из своего дома в Гравезанде, чтобы посмотреть на новый танкер-супергигант, который должен был пройти через дельту. Да, день предстоял совершенно особый.

Словно отвечая его мыслям, перед ним ожил громкоговоритель:

– Вызываю лоцманскую станцию Мааса, вызываю лоцманскую станцию Мааса. Говорит «Фрея».

Супертанкер вызывал на двадцатой волне – обычной волне для танкера, который находился в море и вызывал по радиотелефону Маас Контрол. Дийкстра подался вперед и щелкнул переключателем.

– «Фрея», с вами говорит лоцманская станция Мааса. Слушаю вас.

– Лоцманская станция Мааса, с вами говорит «Фрея». Это капитан Тор Ларсен. Где сейчас находится катер с командой швартовиков?

Дийкстра бросил взгляд на блокнот, который лежал с левой стороны от приборной доски.

– «Фрея», это лоцманская станция Мааса. Они вышли из Хука больше часа назад. Будут у вас примерно через двадцать минут.

То, что он услышал затем, заставило Дийкстру подскочить на месте.

– «Фрея» – лоцманской станции Мааса. Немедленно свяжитесь с катером и прикажите им возвращаться в порт. Мы не можем принять их на борт. Проинформируйте лоцманов, чтобы они не взлетали, повторяю: не взлетали. Мы не можем принять их на борт. У нас сложилась непредвиденная ситуация. Повторяю: у нас непредвиденная ситуация.

Дийкстра прикрыл микрофон ладонью и рявкнул своему напарнику, чтобы тот включил магнитофон. Когда катушка на нем начала крутиться, записывая разговор, Дийкстра убрал ладонь и осторожно сказал:

– «Фрея», это – лоцманский центр Мааса. Повторяю: вы не хотите, чтобы команда швартовиков причаливала к вам. Повторяю: вы не хотите, чтобы лоцманы взлетали. Пожалуйста, подтвердите.

– Лоцманская станция Мааса, с вами говорит «Фрея». Даю подтверждение. Даю подтверждение.

Последовало молчание примерно на десять секунд, словно на мостике «Фреи», стоявшей далеко в море, проходила консультация. Затем в диспетчерской вновь загремел голос Ларсена.

– Лоцманская станция Мааса, это – «Фрея». Я не могу сообщить характер непредвиденной ситуации. Но если хоть кто-нибудь предпримет попытку приблизиться к «Фрее», будут убиты люди. Пожалуйста, держитесь подальше. Не предпринимайте попыток связаться с «Фреей» по радио или телефону. Далее: «Фрея» свяжется с вами ровно в девять ноль-ноль. В диспетчерской должен будет присутствовать начальник Роттердамского порта. Все.

Голос замолчал, послышался громкий щелчок. Дийкстра попытался связаться вновь два или три раза. Затем он посмотрел на своего коллегу.

– Что, черт подери, все это означает?

Офицер Схиппер пожал плечами.

– Мне это не понравилось, – заявил он, – голос у капитана Ларсена звучал так, словно ему угрожает опасность.

– Он говорил о людях, которые могут быть убиты, – сказал Дийкстра. – Как убиты? Что у него там – мятеж что ли? Кто-то разбушевался?

– Нам лучше сделать так, как он сказал – пока все не будет расставлено по полочкам, – предложил Схкппер.

– Верно, – согласился Дийкстра. – Свяжись с начальником порта, а я – с катером и двумя лоцманами в Схипхоле.

Катер с командой швартовиков двигался по спокойной глади моря в сторону «Фреи» со скоростью в десять узлов, им оставалось пройти всего три мили. Начиналось прекрасное весеннее утро, довольно теплое для этого времени года. В трех милях от них уже начала вырисовываться громада танкера, и десять голландцев, которым предстояло помочь ему пришвартоваться, но которые до этого никогда не видели ничего подобного, начали вытягивать шеи, по мере того, как они приближались к нему.

У них не было никаких предчувствий, когда сбоку от рулевого затрещало и проснулось радио. Рулевой поднял с упора аппарат и поднес его к уху. Нахмурившись, он поставил двигатель на холостой ход и попросил повторить. Когда он получил ответ, то резко заложил штурвал вправо и, сделав полукруг, повернул назад.

– Мы идем назад, – сообщил он остальным, которые пораженно смотрели на него. – Что-то у них не так. Капитан Ларсен пока не готов вас встретить.

Сзади них «Фрея» постепенно растворилась на горизонте, пока они двигались в сторону Хука.

В аэропорту Схипхол к югу от Амстердама два лоцмана, занимавшихся проводкой судов по устью реки, двигались к вертолету портовой службы, который должен был доставить их на танкер. Для них это было рутинной процедурой – они всегда отправлялись на ожидавшие их суда на «вертушке».

Старший лоцман, седой ветеран с двадцатилетним опытом работы в море, имевший диплом капитана и проработавший уже пятнадцать лет лоцманом на Маасе, нес с собой «коричневую коробку» – инструмент, который должен был помочь ему в проводке судна с точностью до ярда, если бы ему потребовалось. Поскольку под днищем «Фреи» должно было быть не менее двадцати футов, а ширина Внутреннего канала была всего на пятьдесят футов больше ширины «Фреи», этот прибор действительно был ему необходим в это утро.

Когда они нырнули под вращавшиеся лопасти, летчик выглянул наружу и предупреждающе помахал им пальцем.

– Кажется, что-то не так, – прокричал он, стараясь перекрыть рев двигателя. – Надо подождать, сейчас я заглушу мотор.

Двигатель замолчал, провернувшись несколько раз, лопасти также замерли.

– Что за черт? – спросил второй лоцман.

Пилот вертолета пожал плечами.

– Спрашивай не меня, – сказал он, – мне только что сообщили из службы контроля за судоходством на Маасе. Корабль пока не готов вас принять.


Дирк ван Гелдер, начальник порта, завтракал в своем красивом загородном доме на окраине Влардингена, когда зазвонил телефон, – было без нескольких минут восемь.

Трубку подняла его жена. «Это тебя», – позвала она и вернулась обратно на кухню, где варился кофе. Ван Гелдер поднялся из-за стола, откинул на кресло газету и зашелестел через комнату тапочками.

– Ван Гелдер, – произнес он в телефонную трубку.

По мере того, как он слушал, лицо у него каменело, брови хмурились.

– Что он имел в виду под словом «убиты»? – спросил он.

В ухо полился очередной поток слов.

– Верно, – сказал ван Гелдер, – оставайся на месте. Я буду у вас через пятнадцать минут.

Он с треском опустил телефонную трубку, отшвырнул в сторону домашние тапочки, натянул пиджак и ботинки. Не прошло и двух минут, как он уже стоял возле дверей гаража. Взбираясь на сиденье своего «мерседеса» и выезжая на посыпанную гравием дорожку, он безуспешно пытался отогнать мысли, которые и раньше частенько его посещали.

– Боже, спаси и сохрани от захвата. Пожалуйста, только не захват.


После того, как капитан Тор Ларсен положил на мостике «Фреи» на место радиотелефон, его под конвоем повели на экскурсию по его собственному кораблю: осветив фонарем передние балластные танки, ему показали большие упаковки, которые были привязаны веревками значительно ниже ватерлинии.

Возвратившись на палубу, он увидел, что катер с командой швартовиков, находившийся в трех милях от них, повернул обратно на берег. Со стороны моря мимо них прошел небольшой сухогруз, направлявшийся на юг, который приветствовал стоявшего на якоре левиафана веселым гудком. Ответа он не получил.

Ему показали одиночный заряд в центральном балластном танке посередине корабля, а также остальные заряды в балластных танках, расположенных рядом с надпалубной постройкой. Ему не требовалось показывать склад для красок: он прекрасно знал, где он был расположен и мог ясно представить, насколько близко были установлены заряды.

В половине девятого, пока Дирк ван Гелдер взбегал по ступенькам здания контроля за судоходством в дельте Мааса, чтобы поскорее прослушать магнитофонную запись, Тора Ларсена под дулом автомата отвели обратно в его каюту. Он отметил для себя, что один из террористов, хорошенько закутавшись от холода, уселся на фальстем на юте «Фреи», словно на насест, и наблюдал за морем впереди танкера. Другой забрался высоко вверх на трубу, обеспечив себе круговой обзор с высоты примерно в сотню футов. Третий расположился на мостике, следя за экранами радаров, приобретя благодаря установленной на «Фрее» технике способность видеть все, что происходило в круговой зоне с радиусом в сорок восемь миль вокруг нее, причем не только на воде, но и под водой.

Из оставшейся четверки двое – командир и еще один – были с ним, еще двое, по-видимому, находились где-то на нижних палубах.

Главарь террористов заставил его усесться за его собственный стол в его собственной каюте. Он похлопал по генератору радиочастоты, который защелкой был прикреплен к его поясу.

– Капитан, пожалуйста, не заставляйте меня нажать на эту красную кнопку. И еще: я хочу, чтобы вы зарубили себе на носу, что я обязательно нажму ее, если здесь, на корабле, будет предпринята какая-нибудь героическая выходка, или если мои требования не будут удовлетворены. А теперь прочитайте-ка вот это.

Он протянул капитану Ларсену три листка бумаги с отпечатанным по-английски на пишущей машинке текстом. Ларсен быстро пробежал его глазами.

– В девять ноль-ноль вы зачитаете это сообщение по радио начальнику порта в Роттердаме. Только это, не больше и не меньше. Никаких попыток перейти на норвежский или голландский. Никаких дополнительных вопросов – только это сообщение. Понятно?

Ларсен мрачно кивнул. В этот момент отворилась дверь и в каюту вошел одетый в маску террорист, который, по всей видимости, только что побывал в камбузе. Он принес поднос с вареными яйцами, маслом, джемом и кофе, – все это он расставил на столе между ними.

– Ваш завтрак, – сказал главарь и пригласил жестом Ларсена. – Несмотря ни на что, поесть не мешает.

Ларсен отрицательно покачал головой, но кофе выпил. Он не спал всю ночь, а за день до этого поднялся в семь утра. Он был на ногах уже целых двадцать шесть часов, и кто знает, сколько еще бессонных часов ему предстояло. Ему надо было быть постоянно настороже, и он думал, что черный кофе мог помочь ему в этом. Он сделал мысленно подсчет и пришел к выводу, что сидевший напротив террорист, наверное, не спал столько же, сколько и он.

Террорист сделал охраннику с автоматом знак о том, что тот может уходить. Когда дверь захлопнулась, они остались одни, но широкий стол оставлял главаря вне досягаемости Ларсена. К тому же пистолет лежал всего в нескольких дюймах от его правой руки, а на поясе был генератор.

– Я не думаю, что мы будем злоупотреблять вашим гостеприимством больше тридцати – максимум сорока часов, – известил человек в маске. – Однако, если я буду носить эту маску все это время, я просто задохнусь. В конце концов, никогда раньше вы меня не видели, а после завтрашнего дня никогда не увидите вновь.

Левой рукой он стянул с головы черный вязаный шлем. Перед Ларсеном сидел человек лет тридцати, с карими глазами и темно-коричневыми волосами средней длины. Все это ставило Ларсена в тупик: он и вел себя, и говорил, как стопроцентный англичанин. Но англичане не захватывают танкеры, уж в этом можно было не сомневаться. Может, ирландец? ИРА?[127] В Германии в тюрьме сидят палестинские террористы. И еще этот странный язык, на котором он изъяснялся со своими подчиненными. На слух это был не арабский, хотя в арабском языке множество диалектов, а Ларсену хорошо были знакомы только арабы из Персидского залива. Да, скорее всего, ирландцы.

– Как мне вас называть? – обратился он к человеку, который никогда не будет известен для него как Андрий Драч или Эндрю Дрейк.

Человек поразмышлял пару секунд, пока дожевывал что-то.

– Вы можете называть меня «Свобода», – наконец ответил он. – Это широко распространенное имя в моей стране, но оно также слово, означающее «свобода».

– Это – неарабское слово, – сказал Ларсен.

Впервые за все время человек улыбнулся.

– Конечно, нет. Мы – не арабы. Мы – украинские борцы за свободу и гордимся этим.

– Значит, вы думаете, что власти освободят ваших друзей, которые сидят в тюрьме? – спросил Ларсен.

– Им придется, – уверенно ответил Дрейк. – У них нет иного выбора. Идемте, уже почти девять.

Глава 12

С 9.00 до 13.00

– Лоцманская станция Мааса, лоцманская станция Мааса. Говорит «Фрея».

Баритон капитана Тора Ларсена эхом отдался в главной диспетчерской приземистого здания, примостившегося в самом дальнем углу Хук-ван-Холланда, в кабинете на втором этаже, из окон которого открывалась необъятная перспектива Северного моря. Сейчас они были прикрыты от яркого утреннего солнца, чтобы лучше видеть экраны радаров. Пять человек, собравшихся там, терпеливо ждали.

Дийкстра и Схиппер по-прежнему не сменялись с дежурства, оставив всякие мысли о завтраке. За спиной Дийкстры стоял Дирк ван Гелдер, готовый перехватить у него инициативу, когда поступит запрос. Возле другой панели управления сидел дежурный из дневной смены, занимавшийся всеми другими передвижениями судов в дельте реки, давая разрешение на выход и заход, но удерживая их все время вдали от «Фреи», чей мигающий сигнал находился в самом краю экрана, но все равно превышал по размеру все остальные. В диспетчерской присутствовал также старший офицер по безопасности морского судоходства.

Как только последовал вызов, Дийкстра соскользнул со своего стула возле микрофона, уступив место ван Гелдеру. Тот взялся за микрофон, прочистил горло и переключил тумблер «передача».

– «Фрея», с вами говорит лоцманская станция Мааса. Продолжайте, пожалуйста.

Далеко от этого здания, которое со стороны казалось укороченной башней контроля за взлетом и посадкой самолетов, почему-то построенной на песке, разговор внимательно слушали другие уши. Во время первой передачи часть разговора перехватили радисты пары других судов, и за прошедшие девяносто минут они подробно обсудили его со своими коллегами на других кораблях. Теперь на волну, горя любопытством, настроился еще десяток человек.

На «Фрее» капитан Ларсен знал, что он мог переключиться на шестнадцатый канал, переговорить с радиоцентром в Схевенингене и попросить, чтобы его переключили на станцию наблюдения за судоходством в дельте Мааса, чтобы уменьшить количество любопытных ушей, но те вскоре догадаются и перейдут также на этот канал. Поэтому он остался на двадцатом.

– «Фрея» – лоцманской станции Мааса. Я должен переговорить лично с начальником порта.

– Лоцманская станция Мааса. Говорит Дирк ван Гелдер. Я – начальник порта.

– Говорит капитан Тор Ларсен, шкипер «Фреи».

– Слушаю, капитан Ларсен, здесь узнали ваш голос. Что у вас случилось?

На мостике «Фреи» Дрейк указал дулом пистолета на исписанные листки в руке Ларсена. Ларсен молча кивнул, щелкнул переключателем и начал зачитывать по радиотелефону сообщение:

– Я зачитываю подготовленное заявление. Пожалуйста, не перебивайте меня и не задавайте вопросов. Вот текст сообщения:

«Сегодня в три часа утра „Фрея“ была захвачена вооруженными людьми. У меня есть все основания полагать, что они настроены самым решительным образом и готовы выполнить все свои угрозы в случае невыполнения их требований.»

В башне контроля за движением судов из-за плеча ван Гелдера послышался присвист. Он устало прикрыл веки: много лет он настоятельно требовал, чтобы были предприняты хоть какие-то меры безопасности с целью предотвращения захвата этих плавучих бомб. Его увещевания остались гласом вопиющего в пустыне, и вот теперь это наконец случилось. Из микрофона равномерно продолжал звучать голос, который тут же записывался на магнитофон.

«В данный момент вся моя команда заперта в самой глубине трюма за стальными дверями, откуда невозможно убежать. Пока им не причинили никакого вреда. Меня держат под прицелом на капитанском мостике.

Ночью в стратегических точках внутри корпуса „Фреи“ установили заряды взрывчатки. Я лично осмотрел их и могу утверждать, что в случае их взрыва они расколют „Фрею“ на части, уничтожат членов команды, а также выбросят в Северное море один миллион тонн сырой нефти.»

– О, Боже, – произнес из-за спины ван Гелдера голос.

Он раздраженно махнул рукой, чтобы говоривший немедленно заткнулся.

«Вот требования захвативших „Фрею“ людей, которые должны быть выполнены немедленно. Во-первых, всякое морское судоходство внутри дуги, начинающейся с линии сорок пять градусов на юг от восточного азимута, и соответственно сорок пять градусов строго на север от этого же азимута, то есть внутри дуги в девяносто градусов между „Фреей“ и голландским побережьем. Во-вторых, ни один корабль – как надводный, так и подводный – не должен пытаться приблизиться к „Фрее“ с любой другой стороны ближе, чем на пять миль. В-третьих, в круге с радиусом в пять миль от „Фреи“ не должен появляться ни один самолет, который бы летел ниже десяти тысяч футов. Вы понимаете? Можете ответить».

Ван Гелдер крепко ухватился за микрофон.

– «Фрея», говорит лоцманская станция Мааса. Это – Дрик ван Гелдер. Да, все понятно. Я прикажу прекратить всякое движение судов в зоне, находящейся внутри девяностоградусной дуги между «Фреей» и голландским побережьем, а также из зоны, ограниченной расстоянием в пять морских миль со всех остальных сторон от «Фреи». Я проинструктирую диспетчерскую службу аэропорта Схипхол запретить все полеты в зоне с радиусом пять миль ниже десяти тысяч футов. Прием.

Возникла пауза, после которой вновь послышался голос Ларсена.

– Мне велено передать, что в случае любой попытки нарушить эти указания последует немедленное возмездие без проведения каких-либо дополнительных консультаций. Или с «Фреи» немедленно будет сброшено за борт двадцать тысяч тонн нефти, или будет… казнен один из моряков. Вы понимаете? Отвечайте.

Дирк ван Гелдер повернулся к подчиненным ему диспетчерам.

– Боже, быстро прекратите всякое движение судов в этой зоне. Свяжитесь с Схипхолом и известите их, что там не должно быть никаких частных самолетов, вертолетов, делающих фотографии, чтобы не было никаких чартерных рейсов, вообще ничего. Давайте, действуйте.

В микрофон он ответил:

– Все понятно, капитан Ларсен. Что-нибудь еще?

– Да, – ответил бесстрастный голос. – Следующая радиосвязь с «Фреей» будет ровно в двенадцать, до этого – никаких контактов. В это время «Фрея» снова вас вызовет. Я хочу, чтобы вы лично переговорили с премьер-министром Нидерландов и западногерманским послом. Оба должны присутствовать на следующем сеансе связи. На этом все.

Послышался щелчок и микрофон отключился. На мостике «Фреи» Дрейк взял из рук Ларсена микрофон и положил его на место. Затем он пригласил жестом норвежца вернуться в его каюту. Когда они уселись напротив за разделявший их стол шириной в семь футов, Дрейк положил свой пистолет и откинулся на спинку стула. Свитер задрался кверху и Ларсен увидел смертоносный генератор, прикрепленный к поясному ремню.

– Что мы будем делать теперь? – спросил Ларсен.

– Будем ждать, – ответил Дрейк. – Пока Европа будет потихоньку сходить с ума.

– Они убьют вас, вы должны это понимать, – сказал Ларсен. – Вам удалось попасть на борт, но уйти с него целыми и невредимыми вы не сможете. Может быть, они и сделают то, что вы им приказываете, но после выполнения ваших требований они будут ожидать вас.

– Я понимаю, – заметил Дрейк. – Но видите ли в чем дело: мне наплевать, убьют меня или нет. Само собой разумеется, я буду драться за то, чтобы остаться в живых, но если мне придется погибнуть, я уничтожу все, что смогу, прежде чем они уничтожат мой план.

– Вы настолько хотите освободить тех двух в Германии? – спросил Ларсен.

– Да, настолько. Я не могу объяснить почему, а если бы и попытался, вы бы все равно не поняли: в течение многих лет моя родина и мой народ оккупированы, людей убивают, сажают в тюрьмы, и никому до этого нет дела. А теперь увидите: я пригрожу убить одного-единственного человека или ударить Западную Европу по карману, – и вы увидите, что последует. Внезапно они окажутся перед лицом катастрофы. Но для меня катастрофа – это порабощение моей родины.

– Эта ваша мечта, в чем она конкретно заключается? – спросил Ларсен.

– Свободная Украина, – просто ответил Дрейк. – Чего нельзя добиться без народного выступления миллионов людей.

– В Советском Союзе? – сказал Ларсен. – Это невозможно, и не будет никогда.

– Нет, возможно. – отрезал Дрейк. – Возможно. Это происходило в Восточной Германии, Венгрии, Чехословакии. Но прежде всего необходимо снять шоры с глаз этих миллионов – они должны перестать считать, что они не смогут победить, что их поработители неуязвимы. Только бы добиться этого, а дальше поток сметет все на своем пути.

– В это невозможно поверить, – заявил Ларсен.

– Да, здесь на Западе, – согласен. Но знаете, в этом есть что-то странное: здесь на Западе люди скажут, что я ошибся в своих расчетах, но те, в Кремле, знают, что я прав.

– И вы готовы – для победы этого народного выступления, – вы готовы умереть? – поинтересовался Ларсен.

– Если потребуется. Вот – моя мечта. Эта земля, эти люди, которых я люблю больше самой жизни. И в этом мое преимущество: в радиусе ста миль от нас нет никого, кто любит что-то больше, чем свою жизнь.

Днем раньше Тор Ларсен, возможно, и согласился бы с этим фанатиком. Но внутри огромного, медлительного норвежца происходило нечто, что удивляло его самого. Впервые в жизни он настолько ненавидел другого человека, что был готов убить его. Внутренний голос сказал: «Мне плевать на твою украинскую мечту, мистер Свобода. Тебе не удастся уничтожить мою команду и мой корабль».


В местечке Феликсстоув на побережье Суффолка офицер английской береговой охраны быстро отошел от радиоприемника и подскочил к телефону.

– Соедините меня с министерством окружающей среды в Лондоне, – велел он телефонистке.

– Черт побери, у голлашек теперь на загривке висит настоящая проблема, – заявил его помощник, который также слышал переговоры между «Фреей» и службой контроля за судоходством в дельте Мааса.

– И не только у них, – ответил начальник. – Посмотри-ка на карту.

На стене висела карта всей южной части Северного моря и северной части Ла-Манша. Побережье Суффолка было как раз напротив дельты Мааса. Офицер отметил чернилами местоположение «Фреи» – как раз посередине между побережьями двух стран.

– Если эта штуковина взлетит на воздух, наш берег от Гулля до Саутгемптона также на фут будет покрыт нефтью. Вот так-то, парень.

Через несколько минут он разговаривал с чиновником в Лондоне – одним из людей в том отделе, который занимался борьбой с утечками нефти. Его сообщение отнюдь не прибавило ему оптимизма – первая утренняя чашка чая пошла не в то горло.


Дирку ван Гелдеру удалось перехватить премьер-министра в его резиденции в тот момент, когда тот вот-вот собирался отправиться на службу. Настойчивость начальника порта в конце концов убедила молодого помощника из канцелярии кабинета министров соединить ван Гелдера с премьером.

– Ян Трейдинг, – произнес тот в телефонную трубку. По мере того, как он выслушивал сообщение ван Гелдера, лицо у него вытягивалось.

– Кто они? – спросил он.

– Нам неизвестно, – ответил ван Гелдер. – Капитан Ларсен зачитывал подготовленное заявление. Ему не разрешили отклоняться от него, так же как отвечать на вопросы.

– Если на него оказали нажим, возможно, у него не было иного выбора, кроме того, чтобы подтвердить установку зарядов взрывчатки. Возможно, это – всего лишь блеф, – сказал Трейдинг.

– Я так не думаю, сэр, – высказал свое мнение ван Гелдер. – Может быть, мне стоит привезти вам магнитофонную запись?

– Да, и побыстрее, поезжайте на своей машине, – велел премьер. – Поезжайте прямо к зданию кабинета министров.

Он положил телефонную трубку и направился к своему лимузину, пытаясь собраться с мыслями. Если услышанное было не пустыми угрозами, то яркое весеннее утро принесло с собой самый тяжелый кризис из всех, с какими ему приходилось сталкиваться за время пребывания в должности главы правительства. Когда его машина отъехала от обочины в сопровождении неизбежного полицейского автомобиля, он откинулся на спинку сиденья и стал продумывать некоторые первоочередные мероприятия: само собой разумеется, немедленное чрезвычайное заседание кабинета, далее – пресса, эти не задержатся с появлением. Должно быть, переговоры танкера с берегом подслушивало множество ушей, до полудня кто-нибудь наверняка предупредит прессу.

Надо будет, кроме того, проинформировать через посольства правительства нескольких сопредельных стран. Да, и дать указание создать немедленно комитет экспертов по действиям в этой чрезвычайной ситуации. К счастью, у него были на примете несколько таких экспертов, которых он запомнил после серии нападений, совершенных несколько лет назад выходцами с Южных Моллукских островов. Когда он подъехал к зданию кабинета министров, то посмотрел на часы: была половина десятого.


Словосочетание «комитет по чрезвычайной ситуации» хотя еще и не произносилось вслух, однако уже стало прокручиваться в мозгу у многих в Лондоне. Сэр Руперт Моссбэнк, несменяемый помощник министра окружающей среды, говорил по телефону с начальником канцелярии премьер-министра сэром Джулианом Флэннери.

– Конечно, еще слишком рано о чем-либо говорить, – сказал сэр Руперт. – Нам неизвестно ни кто они такие, ни сколько их, насколько они серьезны, или сколько в действительности у них на борту находится бомб. Но если действительно произойдет утечка такого количества нефти, это грозит страшными неприятностями.

Сэр Джулиан поразмыслил секунду, смотря через окна второго этажа на Уайтхолл.

– Вы правильно сделали, что сразу же позвонили, Руперт, – сказал он. – Думаю, будет лучше, если я проинформирую премьер-министра немедленно. Между тем – в качестве меры предосторожности – не могли бы вы попросить пару ваших лучших умов подготовить меморандум о возможных последствиях взрыва этого танкера? Указав там, сколько выльется нефти, какая площадь океана будет ею покрыта, волнение моря, скорость волн, какой участок нашего побережья будет поражен, ну и так далее. Уверен, она немедленно запросит эти данные.

– Они уже у меня в руках, старина.

– Отлично, – сказал сэр Джулиан, – даже прекрасно. Лучше делать такие веши как можно скорее. У меня есть подозрение, что она захочет знать. Она всегда так поступает.

Ему довелось работать уже с тремя премьер-министрами, и последняя была самой требовательной и решительной из всех них. Уже много лет среди членов правящей партии ходила избитая шутка о том, что в их партии полно старых баб обоего пола, но, к счастью, у руля стоит настоящий мужик. Мужика звали миссис Джоан Карпентер. Начальник канцелярии получил разрешение на аудиенцию через несколько минут, после чего направился через освещенный ярким утренним солнцем газон в «номер 10» – целеустремленно, но не спеша, по своему обыкновению.

Когда он вошел в личный кабинет премьер-министра, где она находилась с восьми часов утра, она сидела за письменным столом. Рядом на столике стоял кофейный сервиз, на полу валялись три открытые красные коробки с корреспонденцией. Сэр Джулиан не уставал удивляться: эта женщина просматривала документацию, как автомат, успевая закончить с бумагами к десяти утра: утвердив, отвергнув, либо приписав краткий запрос на дополнительную информацию.

– Доброе утро, премьер-министр.

– Доброе утро, сэр Джулиан, какой прекрасный день.

– Совершенно справедливо, мэм. К сожалению, он несет с собой и кое-что неприятное.

Присев по ее знаку, он подробно изложил информацию о происшествии в Северном море, которой они располагали к данному моменту. Она внимательно его слушала, тщательно впитывая в себя малейшие нюансы.

– Если это – правда, тогда этот корабль, эта «Фрея», может вызвать экологическую катастрофу, – прямо заявила она.

– Конечно, хотя мы пока не знаем в точности, возможно ли затопить такое гигантское судно при помощи, как мы думаем, промышленной взрывчатки. Хотя, разумеется, есть люди, которые могут оценить все последствия.

– В том случае, если это правда, – сказала премьер-министр, – по-моему, нам надо сформировать комитет по чрезвычайной ситуации, который бы рассмотрел возможные последствия. Если же это блеф, мы приобретаем прекрасную возможность для тренировки в условиях, приближенных к реальности.

Сэр Джулиан приподнял бровь: идея засунуть взрывпакет в штаны чиновников в дюжине министерств в качестве тренировки, не приходила ему в голову. Хотя он и находил в этом определенное очарование.

В течение тридцати минут премьер-министр и начальник ее канцелярии обсуждали список областей, в которых им потребуются профессиональные консультации, если они хотят получать точную информацию о тех вариантах, которые можно предпринять при этом небывалом захвате танкера в Северном море.

Что касается самого супертанкера, то он был застрахован Ллойдом, следовательно, там можно будет найти подробные чертежи его конструкции. Далее, в управлении морских перевозок Бритиш Петролеум наверняка есть эксперт по конструкциям танкеров, который сможет изучить эти чертежи и дать заключение о технической осуществимости его разрушения.

В отношении борьбы с выбросом нефти они договорились о том, чтобы пригласить старшего научного сотрудника из лаборатории Уоррен Спрингс, которой руководили совместно министерство торговли и промышленности и министерство сельского хозяйства, рыбных ресурсов и продовольствия. Эта лаборатория располагалась рядом с Лондоном в Стивендже.

Министерство обороны должно будет прислать опытного офицера из Королевской саперной службы – эксперта по взрывчатым веществам, который должен будет рассмотреть эту сторону проблемы, а в министерстве окружающей среды есть достаточно людей, которые смогут подсчитать размер экологической катастрофы в Северном море. Кроме того, они пришли к выводу, что надо было сделать запрос в Тринити Хаус – главную лоцманскую службу, осуществлявшую предоставление своих услуг на всем британском побережье, чтобы эта служба предоставила информацию о скорости и направлении движения волн. Отношения и связь с правительствами зарубежных стран – сфера компетенции Форин офиса, которому надо будет направить своего наблюдателя в создаваемый комитет. К десяти тридцати список, казалось, был подготовлен, и сэр Джулиан уже было собрался раскланяться.

– Как вы думаете, голландское правительство сможет справиться с этой проблемой? – задала вопрос премьер-министр.

– Слишком рано выносить суждение об этом, мэм. В данный момент мы знаем, что террористы хотят лично высказать свои требования господину Трейдингу ровно в полдень, то есть через девяносто минут. У меня нет сомнений, что они в Гааге считают себя готовыми справиться с этой ситуацией. Но если они не смогут удовлетворить их требования, или если корабль все равно так или иначе взорвется, тогда как прибрежное государство мы в любом случае вовлечены в это дело. Кроме того, мы располагаем самыми передовыми технологиями и возможностями для того, чтобы справиться с утечкой нефти, – в этом нам нет равных в Европе, – поэтому нас могут попросить об этом наши союзники с того берега Северного моря.

– Значит, чем скорее мы будем готовы, тем лучше, – сделала заключение премьер-министр. – Еще вот что, сэр Джулиан. Возможно, до этого просто не дойдет, но если их требования невозможно будет удовлетворить, надо рассмотреть вариант чрезвычайных действий – штурма судна для освобождения команды и обезвреживания зарядов.

В первый раз за все время разговора сэр Джулиан почувствовал себя неуютно. Он был профессиональным государственным служащим с тех самых пор, как с отличием закончил Оксфорд. Он свято верил в то, что слово – писаное или высказанное устно – может разрешить большинство проблем, надо только дать достаточное время. Он ненавидел насилие.

– Ах, да, премьер-министр. На это мы пойдем в крайнем случае. Кажется, это называется «жестким выбором».

– Израильтяне штурмом взяли самолет в Энтеббе, – размышляла вслух премьер-министр. – Немцы – самолет в Могадишо, голландцы – поезд в Ассене, – во всех этих случаях у них не осталось другого выбора. Предположим, такое случится и в данном случае.

– Что ж, мэм, может быть и так.

– Смогут голландские морские пехотинцы выполнить это задание?

Сэр Джулиан старался тщательно подбирать слова: мысленно он представил себе квадратных морских пехотинцев, топающих тяжелыми ножищами по всему Уайтхоллу. Он предпочитал, чтобы эти парни играли в свои смертоносные игры где-нибудь подальше, хотя бы и в своем Эксмуре.

– Если дойдет до штурма корабля с моря, – сказал он, – то, по-моему, высадка с вертолета отменяется. Его заметит дежурящий на палубе часовой, а кроме того, на танкере есть радар. Соответственно, движение надводного корабля также будет обнаружено. Это – не пассажирский самолет на бетонной взлетно-посадочной полосе, и не загнанный в тупик поезд, мэм. Это – корабль, который стоит на якоре в двадцати пяти милях от берега.

Он надеялся, что это немного охладит ее.

– Что вы думаете о подходе к кораблю при помощи вооруженных аквалангистов? – спросила она.

Сэр Джулиан устало прикрыл глаза: черт побери, вооруженные аквалангисты, – он был убежден, что чтение политиками слишком большого количества романов не доведет до добра.

– Вооруженные аквалангисты, премьер-министр?

Сидя напротив, она не сводила с него своих голубых глаз.

– По-моему, – твердо заявила она, – наши возможности в этом отношении довольно велики: одни из самых лучших в Европе.

– Да, думаю, что так вполне можно сказать, мэм.

– И кто же эти эксперты по операциям под водой?

– Это Специальная корабельная служба, премьер-министр.

– Кто здесь у нас в Уайтхолле отвечает за связь с нашими специальными службами? – спросила она.

– Есть один полковник в министерстве обороны из Королевского корпуса морской пехоты, – признал он, – его зовут Холмс.

Это не должно было закончиться добром, он это нюхом чувствовал. Они уже пользовались наземными коллегами Специальной корабельной службы – из более известной широкой публике Специальной военно-воздушной службы, САС, – для того, чтобы помочь немцам в Могадишо, а также для разблокирования здания на Валкомб-стрит. Гарольду Вильсону всегда не терпелось услышать все подробности тех смертельных игр, в которые его головорезы играли со своими противниками. Теперь они вновь собирались ввязаться в очередную авантюру в стиле Джеймса Бонда.

– Пусть полковник Холмс также присутствует на заседаниях чрезвычайного комитета, – разумеется, только с совещательными функциями.

– Разумеется, мэм.

– И подготовьте заседание ЮНИКОРНа. Надо, чтобы все было готово к полудню, когда станут известны требования террористов.


В трехстах милях от них через Северное море в Голландии уже с самого утра была развита бурная деятельность.

Из своего офиса в расположенной на берегу моря столице страны – Гааге премьер Ян Трейдинг и его подчиненные занимались созданием такого же комитета по чрезвычайной ситуации, о котором в Лондоне подумывала миссис Карпентер. Первое, что необходимо было выяснить, – все возможные последствия: человеческие жертвы и экологическая катастрофа, которые могут произойти в результате загрязнения моря нефтью с такого судна как «Фрея», а также варианты действий, которые могло предпринять голландское правительство.

Для получения этой информации были призваны соответствующие специалисты: по кораблестроению, нефтяным утечкам, направлению, скорости волн, прогнозу погоды, и даже по возможному военному решению проблемы.

Дирк ван Гелдер, который доставил магнитофонную запись послания, полученного с «Фреи» в девять часов, выехал обратно в диспетчерскую «Маас Контрол», получив от Яна Трейдинга указания сидеть, никуда не отходя, возле радиотелефона, работающего на сверхвысоких частотах, чтобы оказаться на месте, если «Фрея» вдруг выйдет на связь раньше полудня.

В 10.30 ему позвонил Гарри Веннерстрем. Позавтракав в своих шикарных апартаментах на верхнем этаже роттердамского «Хилтона», стареющий корабельный магнат все еще ничего не подозревал о той катастрофе, которая произошла с его судном. Все объяснялось очень просто: никто даже не подумал ему позвонить.

Веннерстрем звонил, чтобы узнать о том, как идет «Фрея», которая к этому времени, по его подсчетам, должна была уже далеко зайти во Внешний канал, осторожно продвигаясь к Внутреннему каналу. Она должна была уже на несколько миль отойти от Евробуя номер один, строго придерживаясь курса восемьдесят два с половиной градуса. Он собирался выехать из Роттердама вместе с колонной важных персон примерно в обеденное время, чтобы лично увидеть продвижение «Фреи».

Ван Гелдер извинился за то, что не позвонил ему в «Хилтон», и осторожно проинформировал о событиях между 07.30 и 9.00. С другой стороны линии связи, в отеле «Хилтон», последовало тяжелое молчание. Возможно, первой реакцией Веннерстрема было вскричать о том, что там, за западным горизонтом, захватили корабль стоимостью 170 000 000 долларов, а также о том, что на нем – нефти на 140 000 000 американских долларов. То, что в конце концов он сказал следующие слова, также весьма и весьма характеризовало этого человека:

– Там находятся тридцать моих моряков, господин ван Гелдер. И хочу, чтобы вам было понятно с самого начала, что если хоть с одним из них что-нибудь случится из-за того, что требования террористов не будут выполнены, я буду считать ответственным за это лично голландское правительство.

– Господин Веннерстрем, – сказал ван Гелдер, которому на протяжении своей карьеры также довелось командовать судном, – мы делаем все, что в наших силах. Все требования террористов в отношении свободного пространства вокруг «Фреи» выполнены – все до одного. О своих основных требованиях они пока не сообщали. Премьер-министр сейчас находится у себя в Гааге, делая все возможное, и он приедет сюда к полудню, когда должно поступить следующее сообщение с «Фреи».

Гарри Веннерстрем положил телефонную трубку на место, и, не видя ничего, уставился сквозь панорамные окна на небо, где далеко на западе в открытом море стоял на якоре его корабль-мечта с вооруженными террористами на борту.

– Отмените поездку в диспетчерскую контроля за движением судов на Маасе, – внезапно велел он одному из своих секретарей. – Отменить обед с шампанским. Отменить прием, назначенный сегодня вечером. Отменить пресс-конференцию. Я уезжаю.

– Куда, господин Веннерстрем? – спросила пораженная молодая женщина.

– В диспетчерскую «Маас Контрол». Один. Я спускаюсь в гараж, пусть меня там ждет автомобиль.

С этими словами старик тяжелой поступью вышел из номера и направился к лифту.


Море вокруг «Фреи» постепенно пустело. Работая в тесном контакте со своими британскими коллегами в Фламборо-Хед и Феликсстоув, офицеры голландской диспетчерской службы направляли суда по маршрутам, проходившим к западу от «Фреи», самый ближний из них был в пяти милях от нее.

К востоку от замершего корабля всем судам было приказано остановиться или повернуть обратно, а всякое движение как в Европорт и Роттердам, так и оттуда, было прекращено. Разгневанным капитанам, которые поминутно названивали в диспетчерскую «Маас Контрол», не мудрствуя лукаво, отвечали, что создалась чрезвычайная ситуация, поэтому они ни в коем случае не должны заходить в зону с координатами, которые им тут же сообщались.

Оказалось, что прессу держать в неведении невозможно. В Роттердаме уже скопилось множество журналистов из технических и морских журналов, а также специальные корреспонденты по морским вопросам из крупных ежедневных газет из всех соседних стран, – все они прибыли на прием, который был назначен в честь триумфального входа «Фреи». К одиннадцати часам утра их любопытство было частично разожжено известием об отмене поездки в Хук, чтобы понаблюдать за тем, как на горизонте во Внутренний канал заходит «Фрея», а частично – слухами, которые стали доходить до их головных контор от многочисленных радиолюбителей, которым нравится подслушивать переговоры на море.

Вскоре после одиннадцати в апартаменты их хозяина, Гарри Веннерстрема, стали поступать многочисленные звонки, но он отсутствовал, а секретарь ничего не знала. Пытались делать звонки в здание диспетчерской службы Мааса, но там им велели обращаться за разъяснениями в Гаагу. В голландской столице телефонистки на коммутаторе переводили звонки прямо на личного пресс-секретаря премьер-министра, но затюканный молодой человек по мере сил отбивался от них.

Однако отсутствие информации еще больше заинтриговало журналистов, поэтому они без промедления проинформировали своих редакторов, что с «Фреей» происходит что-то серьезное. Редакторы немедленно отправили других репортеров, которые постепенно собирались целое утро снаружи здания диспетчерской службы Мааса в Хук-ван-Холланде; их не пускали дальше проволочного забора, который окружает здание со всех сторон. Другие скопились в Гааге, где наводнили разнообразные министерства, но больше всего офис премьер-министра.

Редактор газеты «Де Телеграф» получил информацию от одного из радиолюбителей, что на борту «Фреи» находятся террористы, и что они выдвинут свои требования в поддень. Он немедленно приказал настроить радиоприемник на двадцатую волну, и подсоединить к нему магнитофон, чтобы ничего не упустить из сообщения.

Ян Трейдинг лично позвонил западногерманскому послу Конраду Фоссу, и сообщил ему о том, что произошло. Фосс немедленно связался с Бонном, а через полчаса ответил голландскому премьеру, что, само собой разумеется, он будет сопровождать его в Хук для того, чтобы присутствовать на сеансе связи, как того требуют террористы. Он заверил голландца, что федеральное правительство Германии сделает все возможное для того, чтобы помочь в данной ситуации.

Голландское министерство иностранных дел в качестве жеста доброй воли проинформировало послов всех государств, которые хотя бы отдаленно имели отношение к этому делу: Швецию, чей флаг несла «Фрея» и чьи моряки находились на борту; Норвегию, Финляндию и Данию, так как их граждане также находились на судне; США, поскольку четыре члена экипажа были американцами скандинавского происхождения, они имели американские паспорта, но пользовались двойным гражданством; Великобританию как прибрежное государство, а также потому, что подпадающая под ее юрисдикцию фирма Ллойд застраховала и судно, и груз; наконец, Бельгию, Францию и Западную Германию – всех как прибрежные государства.

В девяти европейских столицах не смолкая трезвонили телефоны – в министерствах и департаментах, в кабинетах главных редакторов и страховых компаниях, в конторах судовых агентов и частных квартирах. Для всех них – правительственных чиновников, служащих банков, страховых и судоходных компаний, военных и прессы – перспектива спокойного уик-энда, которую можно было предвкушать этим утром в пятницу, провалилась в тартарары посреди гладкой голубой поверхности океана, где на теплом весеннем солнышке замерла бомба мощностью в 1 000 000 тонн, называемая «Фреей».


Гарри Веннерстрем был уже на полпути от Роттердама в Хук, когда в голову ему неожиданно пришла идея. Его лимузин выезжал из Схидама на шоссе, которое вело в сторону Влардингена, когда он вдруг вспомнил, что в муниципальном аэропорту Схидам стоял наготове его личный реактивный самолет. Он протянул руку к телефону и вызвал своего личного секретаря, которая по-прежнему безуспешно пыталась отбить наскоки репортеров в его хилтонских апартаментах. Наконец на третий раз ему удалось до нее дозвониться: он отдал ей целую серию распоряжений, которые она должна была передать его пилоту.

– И последнее, – сказал он в телефонную трубку, – мне нужны фамилия и номер служебного телефона начальника полиции в Алезунде. Да, в Алезунде – это в Норвегии. Как только вы выясните это, немедленно позвоните ему и скажите, чтобы он оставался на месте и ожидал, пока я свяжусь с ним.


Информационная служба Ллойда получила сведения о происшедшем вскоре после десяти часов утра. Направлявшийся в Роттердам английский сухогруз собирался входить в дельту Мааса, когда было сделано девятичасовое сообщение с «Фреи» диспетчерской службе Мааса. Судовой радист перехватил весь разговор, быстро записал его от руки и показал капитану. Несколько минут спустя он диктовал его содержание судовому агенту в Роттердаме, который передал его дальше в головную контору в Лондоне. Из конторы связались с Колчестером в графстве Эссекс и повторили известие для Ллойда. Немедленно позвонили и проинформировали президента одной из двадцати пяти страховых фирм. Консорциум фирм, способный собрать 170 000 000 долларов страховки за судно, по необходимости должен был быть большим, впрочем, как и группа компаний, застраховавших груз – 1 000 000 тонн для Клинта Блейка в его офисе в Техасе. Однако несмотря на размеры «Фреи» и ее объемный груз самым крупным страховым полисом была страховка жизни членов команды и компенсация за загрязнение окружающей среды. Если бы «Фрея» взлетела на воздух, именно по этому полису надо было выплачивать самые крупные деньги.

Незадолго до полудня президент Ллойда, сидя в своем кабинете, из которого можно было сверху обозревать Сити, закончил делать подсчеты в блокноте.

– Речь пойдет о целом миллиарде долларов, если произойдет самое худшее, – констатировал он своему помощнику. – Кто же, черт бы их побрал, эти люди?


Командир этих людей сидел в эпицентре разрастающегося шторма напротив бородатого норвежского капитана в каюте на правом борту «Фреи», прямо над капитанским мостиком. Шторы раздвинули в стороны, и солнце наполняло помещение теплом. Из иллюминаторов открывалась панорама фордека, который простирался на четверть мили вплоть до крошечного полуюта.

Высоко на фальстеме над форштевнем виднелась малюсенькая фигурка человека, который обозревал раскинувшееся перед ним голубое море. С обеих сторон корабля лежали такие же спокойные голубые воды с легкой рябью на поверхности. Утренний бриз уже успел далеко унести невидимые облака ядовитых инертных газов, которые поднялись из открытых инспекционных люков, – теперь на палубе можно было спокойно ходить, ничего не опасаясь, иначе бы человека, который сейчас сидел на полуюте, давно бы не было в живых.

Температура в каюте поддерживалась на прежнем уровне: инициативу от центрального отопления после того, как сквозь двойное остекление стало прогревать солнце, перехватил кондиционер.

Тор Ларсен все утро неподвижно сидел на одном месте – на одном конце стола, а Эндрю Дрейк – напротив.

После спора, который возник у них между девятичасовой радиосвязью и десятью часами утра, они в основном молчали. Постепенно начинало чувствоваться напряжение, которое всегда сопровождает ожидание. Каждый из них прекрасно понимал, что вокруг них разворачивается сейчас лихорадочная деятельность: во-первых, постараться точно оценить, что в точности произошло на борту «Фреи» этой ночью, и во-вторых, подумать о том, что можно предпринять.

Ларсен знал, что никто не станет ничего предпринимать, не возьмет на себя инициативу, пока не прозвучат в полдень основные требования. В этом отношении сидевший напротив него напряженный молодой человек был далеко не глуп. Он предпочел, чтобы власти терялись в догадках. Заставив говорить вместо себя Ларсена, он не оставил им никакого ключа для того, чтобы они могли узнать: кто он такой и откуда родом. Даже его мотивы пока не были никому известны за пределами каюты, в которой они сидели. Власти, конечно же, хотели узнать побольше, проанализировав магнитофонные записи радиопереговоров, выяснив особенности речи и на основе этого – этническое происхождение террористов, прежде чем принять окончательное решение о дальнейших действиях. Но человек, который называл себя Свободой, отказал им в этой информации, лишив уверенности людей, которым он противостоял.

Он, кроме того, давал прессе достаточно времени, чтобы она успела узнать о катастрофе, но не о своих условиях, давая таким образом возможность оценить последствия взрыва «Фреи», соответственно повышая их давление на власти еще до того, как будут оглашены сами требования. Когда они наконец будут представлены, то покажутся весьма скромными по сравнению с возможной альтернативой, подвергая таким образом власти двойному нажиму со стороны прессы.

Ларсен, который теперь знал, в чем состояли требования, не видел способа, при помощи которого властям удалось бы отвертеться от их выполнения. Альтернатива была слишком ужасной для всех. Если бы Свобода просто похитил какого-нибудь политика, как люди Баадера-Майнхоф похитили Ганса-Мартина Шлейера, или «красные бригады» – Альдо Моро, ему бы еще могли отказать в освобождении его друзей. Но он предпочел угрожать уничтожением поверхности целого моря, побережья пяти стран, тридцати человек и целого миллиарда долларов.

– Почему эти два человека так важны для вас? – внезапно спросил Ларсен.

Молодой человек внимательно посмотрел на него.

– Они – мои друзья, – сказал он.

– Нет, – возразил Ларсен. – Я вспоминаю, что читал о них в январских газетах: они два еврея из Львова, которым отказали в выдаче разрешения на эмиграцию, тогда они угнали русский авиалайнер и заставили его приземлиться в Западном Берлине. Как же это поможет возникновению вашего народного выступления?

– Неважно, – заявил пленитель. – Сейчас – без пяти двенадцать. Нам надо идти на мостик.

На мостике все осталось без изменения – разве что появился еще один террорист, который свернулся калачиком в углу и спал, сжимая в руке оружие. На нем по-прежнему была маска, как и на другом, который осуществлял наблюдение за экранами радара и сонара. Свобода спросил его о чем-то на языке, о котором Ларсену теперь было известно, что это – украинский. Человек отрицательно покачал головой и ответил на том же языке. По знаку Свободы одетый в маску бандит навел свой автомат на Ларсена.

Свобода подошел к сканерам и стал изучать их показания. Вокруг «Фреи» было кольцо чистой воды – по крайней мере на пять миль к западу, югу и северу. С восточной стороны море было чисто вплоть до голландского побережья. Он вышел из рубки через дверь, которая вела на мостик, и прокричал что-то наверх. Ларсен услышал, как сидевший высоко вверху на трубе террорист прокричал ему в ответ.

Возвратившись в рубку, Свобода обратился к капитану:

– Давайте, публика заждалась. Помните: попытаетесь выкинуть какой-нибудь фокус, и я расстреляю, как и обещал, одного из вашей команды.

Ларсен взял в руку трубку радиотелефона и нажал клавишу передачи.

– Диспетчерская служба Мааса, диспетчерская служба Мааса, вас вызывает «Фрея».

Хотя он и не знал этого, но его вызов внимательно слушали в этот момент по крайней мере в пятидесяти разных кабинетах. Его слушали пять крупнейших разведывательных служб, выхватив двадцатый канал из эфира при помощи своих совершенных приборов. Его слова услышали и почти одновременно передали в Агентство национальной безопасности в Вашингтоне, в СИС, во французскую СДЕСЕ, западногерманскую БНД, в Советский Союз и разнообразные службы Голландии. Бельгии и Швеции. Его слушали в радиорубках на кораблях, радиолюбители и журналисты.

Из Хук-ван-Холланда до него донесся ответ:

– «Фрея», говорит диспетчерская служба Мааса. Пожалуйста, продолжайте.

Тор Ларсен прочитал с листка бумаги:

– Это – капитан Тор Ларсен. Я хочу говорить лично с премьер-министром Нидерландов.

Из Хука по радио донесся новый голос, говоривший по-английски:

– Капитан Ларсен, это – Ян Трейдинг. Я – премьер-министр Королевства Нидерланды. С вами все в порядке?

На «Фрее» Свобода проворно прикрыл рукой микрофон.

– Никаких вопросов, – прошипел он Ларсену. – Сейчас же спросите, на месте ли западногерманский посол, и узнайте его имя.

– Будьте добры, не задавайте вопросов, премьер-министр. Мне нельзя на них отвечать. На месте ли западногерманский посол?

В диспетчерской службе Мааса микрофон передали Конраду Фоссу.

– Говорит посол Федеративной Республики Германии, – сказал он. – Меня зовут Конрад Фосс.

На мостике «Фреи» Свобода кивнул Ларсену.

– Все правильно, – сказал он, – продолжайте, зачитайте им текст.

Семь человек, сгрудившихся возле приборной панели в диспетчерской службе Мааса, молча слушали – один премьер, один посол, один психиатр, радиоинженер, приглашенный на случай разрыва связи, ван Гелдер, представлявший портовые власти, и дежурный офицер. Все переговоры о движении судов были передвинуты на запасной канал, молча вращались катушки двух магнитофонов. Уровень звука был включен на максимум, голос Тора Ларсена эхом отдавался в комнате.

– Повторяю то, что я говорил сегодня утром в девять часов. «Фрея» находится в руках партизан. Установлены взрывные заряды, которые при детонации разломят ее на части. Эти заряды могут быть приведены в действие простым нажатием на кнопку. Повторяю, простым нажатием на кнопку. Не должно предприниматься никаких попыток приблизиться к кораблю, взобраться к нему на борт или предпринять на него нападение каким-либо другим способом. В случае подобных попыток сразу же нажмут на кнопку. Захватившие корабль люди убедили меня, что готовы скорее пойти на смерть, чем сдаться.

Продолжаю, если кто-нибудь приблизится к кораблю с другими целями – как на корабле, так и на легком самолете, – будет либо казнен один из членов моей команды, либо за борт будет сброшено двадцать тысяч тонн нефти, либо будут предприняты оба этих шага. Вот каковы требования партизан:

Два узника совести – Давид Лазарев и Лев Мишкин, которые содержатся в данный момент в Западном Берлине в тюрьме Тегель, должны быть освобождены. Они должны быть отправлены западногерманским гражданским самолетом из Западного Берлина в Израиль. До этого премьер Государства Израиль должен дать в присутствии общественности гарантию того, что они не будут репатриированы в Советский Союз, а также не будут высланы обратно в Западную Германию, так же как не будут заключены вновь в тюрьму в Израиле.

Их освобождение должно состояться завтра на рассвете. Израиль должен дать гарантию их свободы и безопасности сегодня в полночь. В случае отказа вся полнота ответственности ложится на плечи правительств Западной Германии и Израиля. На этом все. До тех пор, пока не будут удовлетворены эти требования, никаких контактов больше не будет.

Радиотелефон щелкнул и замолчал. В здании диспетчерской службы воцарилось тяжелое молчание. Ян Трейдинг посмотрел на Конрада Фосса. Западногерманский посол пожал плечами.

– Я должен немедленно связаться с Бонном, – сказал он.

– Могу доложить вам, что капитан Ларсен держится несколько напряженно, – сказал психиатр.

– Большое спасибо, – поблагодарил Трейдинг. – Я также чувствую себя «несколько напряженно». Господа, то, что мы с вами только что прослушали, несомненно, в течение часа станет известно широкой общественности. Мое предложение: надо возвратиться на наши рабочие места. Я подготовлю заявление к часовому выпуску новостей. Господин посол, боюсь, что теперь давление переместится на Бонн.

– Без всякого сомнения, – сказал Фосс. – Мне необходимо как можно скорее оказаться в посольстве.

– Тогда присоединяйтесь ко мне до Гааги, – предложил Трейдинг. – У меня есть полицейское сопровождение, а кроме того, мы сможем переговорить в машине.

Референты забрали обе магнитофонные пленки, и вся группа отправилась в Гаагу, которая находилась всего в пятнадцати минутах езды вверх по побережью. Когда они отбыли, Дирк ван Гелдер поднялся на плоскую крышу, где Гарри Веннерстрем с согласия Гелдера собирался провести обед: в перерыве между шампанским и бутербродами с лососем гости смогли бы бросать нетерпеливые взоры в сторону моря, горя желанием поймать первые, неясные очертания левиафана.

Теперь же корабль, возможно, вообще никогда не придет сюда, подумал ван Гелдер, смотря на голубую воду. До того, как ему предложили спокойную работу на берегу, где он мог чаще общаться с женой и детьми, он также был капитаном дальнего плавания голландского торгового флота. Как бывший моряк, он вполне мог понять чувства членов команды «Фреи», запертых глубоко в трюме, ниже ватерлинии, беспомощно ожидающих, что им выпадет – спасение или смерть.

Но по этой же причине переговорами будет руководить не он. Теперь дело перешло в другие руки: им займутся более изощренные в увертках люди – люди, привыкшие думать прежде всего о политических последствиях, и уж потом о людях.

Он подумал о громадном норвежском шкипере, с которым ему не довелось встретиться, но чьи фотографии он видел. Теперь он находится лицом к лицу с сумасшедшими, вооруженными пистолетами и динамитом, – интересно, а как бы он сам повел себя на его месте. Он ведь предупреждал, что в один прекрасный момент такое может случиться: танкеры не имеют никакой защиты и слишком опасны. Но деньги говорили значительно громче, чем он: самым «убийственным» аргументом были дополнительные издержки на установку специальных устройств, которые превратили бы танкеры в что-то наподобие банка или склада с взрывчаткой, чем кстати они в какой-то мере и являлись. Но никто не желал его слушать. Людей же заботили авиалайнеры, потому что они могли упасть на их дома, но не танкеры, которых они никогда не видели. Итак, политики не желали слушать, а торговцы не спешили проявлять инициативу. А теперь, поскольку супертанкеры захватить не сложнее, чем разбить детскую копилку, капитан и двадцать девять его моряков могут как крысы погибнуть в водовороте нефти и воды.

Он притоптал сигарету о покрытую гудроном крышу и вновь посмотрел на горизонт.

– Проклятые ублюдки, – прошептал он, – эх, проклятые ублюдки, если бы вы только послушали.

Глава 13

С 13.00 до 19.00

Если на девятичасовой сеанс связи пресса отреагировала несколько вяло – из-за опасения в отношении надежности информаторов, – то после полуденного сообщения она развила бурную деятельность.

Начиная с 12.00 уже не было никаких сомнений в отношении того, что произошло с «Фреей», а также в отношении содержания слов, произнесенных капитаном Ларсеном по радиотелефону во время переговоров с диспетчерской службой Мааса: слишком много ушей слышали все.

Кричащие заголовки, которые подготовили для полуденных выпусков вечерних газет в 10.00, спешно заменяли на новые. Те, которые пошли в печать в 12.30, отличались значительно более крепкими выражениями и были больше по размеру. В конце предложений больше не было вопросительных знаков. Спешно готовили редакционные статьи, выискивали специалистов по судовождению и окружающей среде, которые смогли бы в течение часа дать первые оценки.

По всей Европе в обеденное время были прерваны радио- и телевизионные программы, чтобы проинформировать о сенсационной новости слушателей и зрителей.

Ровно в пять минут первого в холл здания по адресу Флит-стрит, 85 спокойно зашел человек в мотоциклетном шлеме с закрывающими половину лица очками, нижняя половина была прикрыта шарфом. Человек зарегистрировал в рассыльной службе конверт, адресованный редактору новостей агентства Пресс Ассосиэйшн. Никто позднее не смог хоть как-то описать этого человека: в этот холл каждый день заходят десятки таких посыльных.

В пятнадцать минут первого редактор новостей открыл конверт. В нем находилась отпечатанная копия заявления, зачитанного пятнадцатью минутами ранее капитаном Ларсеном, хотя было ясно, что подготовлено оно было заранее. Редактор новостей немедленно известил своего главного редактора, который связался с городской полицией. Правда, это не помешало немедленно отослать весь текст по телеграфу как в системе ПА, так и в системе родственной службы Рейтера, которая располагалась ниже этажом. Новость мгновенно разнеслась по всему миру.


Уйдя с Флит-стрит, Мирослав Каминский засунул шлем, очки и шарф в мусорный ящик, добрался на такси до аэропорта Хитроу, где зарегистрировался на рейс в Тель-Авив в 14.15.


К двум часам дня давление прессы на голландское и западногерманское правительства резко возросло. Ни тому, ни другому не удалось спокойно обдумать свою реакцию на требования террористов. Оба правительства были буквально завалены многочисленными телефонными звонками, в которых их убеждали согласиться на освобождение Мишкина и Лазарева вместо того, чтобы подвергнуться катастрофе, которая ожидает побережье после разрушения «Фреи».

В час дня германский посол в Гааге разговаривал по прямой линии связи со своим министром иностранных дел в Бонне Клаусом Хаговитцем, который затем оторвал от обеда канцлера. Текст двенадцатичасового заявления уже был в Бонне, полученный почти одновременно разведывательной службой БНД и с телетайпа Рейтера. В штаб-квартирах всех газет в Германии также получили текст Рейтера, после чего линии телефонной связи в пресс-службу федерального правительства стали работать с перегрузкой.

В час сорок пять пресс-служба выдала заявление для журналистов о том, что в три часа дня планируется экстренное заседание кабинета, чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию. Министрам пришлось отменить планы по выезду из Бонна на уик-энд, съеденное за обедом не пошло впрок.


В две минуты третьего начальник тюрьмы Тегель несколько растерянно положил на рычаг телефонную трубку. Федеральный министр юстиции не часто нарушал протокол, согласно которому он должен был сначала связаться с правящим бургомистром Западного Берлина и лишь потом обращаться к нему, – сейчас же он позвонил ему лично.

Он поднял трубку внутреннего телефона и сделал указание своему секретарю. Без сомнения, с берлинским сенатом свяжутся в свое время с той же самой просьбой, но он не станет отказывать министру из Бонна только потому, что правящий бургомистр уехал куда-то на обед и с ним невозможно связаться.

Не прошло и трех минут, как к нему в кабинет зашел один из старших офицеров тюремной службы.

– Вы слышали новости в два часа? – спросил начальник тюрьмы.

Было всего пять минут третьего. Офицер указал, что он совершал обход, когда в его нагрудном кармане ожило сигнальное устройство, требуя от него подойти к настенному телефону и выяснить, в чем дело. Нет, он не слышал новостей. Начальник тюрьмы рассказал ему о требовании террористов, захвативших «Фрею», – у офицера отвалилась челюсть.

– Сюжет для романа, не так ли? – заметил начальник. – По-моему, через несколько минут о нас также станут сообщать в новостях. Поэтому, давайте-ка, задраим люки. Я уже отдал распоряжения дежурным на главном входе: никого не пускать, кроме работников тюрьмы. Пресса должна обращаться со всеми запросами в Городскую Ратушу. Так, теперь что касается Мишкина и Лазарева. Отменить все отгулы, чтобы собрать достаточно людей. Перевести всех заключенных в этом коридоре в другие камеры или на другие этажи. Запечатать весь этот участок, чтобы мышь не проскочила. Сюда из Бонна летит группа ребят из разведки, которые собираются задать им вопросы о том, кто их друзья в Северном море. Вопросы есть?

Офицер отрицательно покачал головой.

– Так, – резюмировал начальник тюрьмы, – нам не известно, сколько времени будет длиться эта вакханалия. Когда вы должны были смениться с дежурства?

– Сегодня в шесть часов вечера, господин начальник.

– Возвратиться вы должны были утром в понедельник, в восемь часов?

– Никак нет. В воскресенье в полночь. На следующей неделе я заступаю в ночное дежурство.

– Я вынужден вас попросить заступить в ночную смену прямо с сегодняшнего дня, – сказал начальник тюрьмы. – Само собой разумеется, позднее мы выделим вам отгулы с соответствующим возмещением. Но надо, чтобы вы приступили к работе прямо сейчас. Договорились?

– Так точно. Как прикажете, господин начальник. Я приступаю прямо сейчас.

Начальник тюрьмы, которому нравилось вести себя запросто со своими подчиненными, обошел вокруг стола и похлопал собеседника по плечу.

– Ты – хороший парень, Ян. Не знаю, что бы мы без тебя делали.


Командир эскадрильи Марк Лэтхэм смотрел прямо вперед вдоль взлетной полосы; услышав разрешение на взлет из башни управления, он кивнул своему второму пилоту. Тот осторожно нажал на рычаг одетой в перчатку рукой, медленно открывая четыре дроссельные заслонки; под крыльями резко взревели четыре двигателя типа «Спей» фирмы Роллс-Ройс, развивая тягу в 45 000 фунтов, давая возможность «Нимроду» взлететь с базы Королевских ВВС в Кинлоссе и взять курс на юго-восток из Шотландии в сторону Северного моря и Ла-Манша.

Командир эскадрильи, входящей в Командование обороны побережья, которому был тридцать один год, знал, что он управляет самым лучшим в мире самолетом для наблюдения за подводными лодками и надводными кораблями. В экипаж самолета входили двенадцать человек, он был оснащен мощными двигательными установками, совершенной аппаратурой наблюдения. «Нимрод» мог как на низкой высоте парить над волнами, прослушивая электронными ушами звуки движения под водой, так и подниматься высоко вверх, чтобы потом час за часом летать там с отключенными для экономии топлива двумя двигателями, охватывая зоной своего наблюдения огромный участок океана, раскинувшегося под ним.

Его радары могли выхватить малейшее движение металлической субстанции на поверхности воды, а камеры – вести съемку как ночью, так и днем, ему нипочем были буря и снег, град и дождь, туман и ветер, свет или тьма. Его компьютеры, включенные в систему Дейталинк, могли обрабатывать полученную информацию, идентифицировать цели и передавать всю картинку как в виде визуальных образов, так и электронными сигналами назад на базу или на какой-нибудь корабль Королевских ВМС, который входил в систему Дейталинк.

Этим солнечным весенним днем в пятницу командиру «Нимрода» дали приказ занять позицию в 15 000 футах над «Фреей» и непрерывно кружиться над ней до тех пор, пока его не сменят.

– Она появляется на экране, командир, – сообщил по внутренней системе связи Лэтхэму оператор радарной установки.

Внутри корпуса «Нимрода» оператор смотрел на экран своего сканера, выхватив свободную от судоходства зону с северной стороны «Фреи» и наблюдая, как большое световое пятно на экране постепенно, мигая, смещается по мере их приближения с периферии в центр дисплея.

– Включить камеры, – спокойно приказал Лэтхэм.

В подбрюшье «Нимрода», словно пушка, зашевелилась камера для дневной съемки типа Ф-126, обнаружила «Фрею» и намертво ее зацепила. Автоматически она отрегулировала расстояние и фокус для получения большей четкости изображения. Зажатые словно кроты в норе, члены экипажа могли видеть, как на экране монитора появляется изображение «Фреи». С этого момента самолет мог летать сколько угодно по небу, камеры все равно не сводили бы глаз с «Фреи», постоянно внося коррекцию на изменение расстояния и освещения, поворачиваясь в своем корпусе, пока «Нимрод» будет совершать свои круги. Даже если бы «Фрея» вдруг начала двигаться, они бы все равно продолжали не сводить с нее своих немигающих «глаз» до тех пор, пока не получили бы новых указаний.

– Теперь передачу, – велел Лэтхэм.

Система Дейталинк начала отсылать картинки на базу в Великобритании, а оттуда – в Лондон. Когда «Нимрод» оказался точно над «Фреей», он наклонился на левый борт, и со своего левого сиденья командир эскадрильи Лэтхэм смог увидеть ее визуально. Расположенная сзади и под ним камера сделала увеличенное изображение, превзойдя человеческий глаз. Она выхватила одинокую фигурку террориста на форпике, который поднял вверх скрытое маской лицо, смотря на серебряную ласточку, зависшую над ним на высоте три мили. Она выхватила и второго террориста на верхушке трубы, приближая его до тех пор, пока весь экран не заполнил черный вязаный шлем. Греющийся на солнышке далеко под ними человек поигрывал автоматом, зажатым в руках.

– Вот они, ублюдки, – вырвалось у оператора, следившего за работой камеры.

«Нимрод» перевели на режим постоянного облета «Фреи»: включили автопилот, выключили два двигателя, уменьшили до максимально возможного уровня мощность двух других и начали выполнять свою работу. Самолет кружился в воздухе, осуществляя непрерывное наблюдение и сообщая все увиденное на базу. Марк Лэтхэм приказал второму пилоту взять управление на себя, отстегнул привязной ремень и вышел из летной кабины. Он прошел в тыльную часть, где была устроена «столовая» для четырех человек, посетил туалет, вымыл руки и уселся за обед, который ему подогрели в вакуумной установке. Так можно воевать, – отметил он для себя.


Сверкающий «вольво» начальника полиции Алезунда с шуршанием подкатил по посыпанной гравием дорожке к бревенчатому дому в Боунсете, который располагался в двадцати минутах езды от центра города, и остановился возле крыльца, сделанного из валунов.

Триув Даль был ровесником Тора Ларсена. Они вместе выросли в Алезунде, и Даль начал свою карьеру в качестве обычного постового примерно в то же время, когда Ларсен поступил на службу в торговый флот. Он знал Лизу Ларсен с тех самых пор, как его друг привез свою молодую супругу сразу же после свадьбы из Осло. Его собственные дети дружили с Куртом и Кристиной, они вместе играли в школе, ходили под парусами в долгие летние каникулы.

«Черт бы их побрал, – подумал он, вылезая из „вольво“, – что же я буду ей, интересно, говорить?»

Он не смог дозвониться по телефону, что свидетельствовало о том, что Лиза куда-то вышла. Ребята, должно быть, в школе. Если она отправилась за покупками, то, возможно, уже встретила кого-нибудь, кто успел ей все рассказать. Он нажал на дверной звонок, и когда никакого ответа не последовало, обошел вокруг дома.

Лиза Ларсен любила копаться в своем большом огороде, вот и сейчас он нашел ее за скармливанием морковной зелени кролику, которого завела Кристина. Она подняла голову и улыбнулась, когда заметила его.

«Она ничего не знает», – подумал он. Лиза протолкнула остаток моркови сквозь проволочную сетку и подошла к нему, стягивая на ходу садовые рукавицы.

– Триув, как я рада тебя видеть. Что привело тебя сюда?

– Лиза, ты слышала сегодня новости по радио?

Она обдумала его вопрос.

– Я слушала восьмичасовые за завтраком, а потом я все время была здесь, в саду.

– Ты не отвечаешь на телефонные звонки?

В первый раз в ее сияющих карих глазах появилась какая-то тень. Улыбка исчезла.

– Нет, я просто не слышала. А что, звенел телефон?

– Послушай, Лиза, только успокойся. Кое-что случилось – нет-нет, не с детьми. С Тором.

Она так побледнела, что совершенно исчез полученный на открытом воздухе загар. Триув Даль осторожно рассказал ей все, что произошло в это утро далеко от них возле Роттердама.

– Пока нам только известно, что с ним все в порядке. С ним ничего не случилось и не случится. Немцы обязательно освободят тех двух человек, и все обойдется.

Она не заплакала, и довольно спокойно стояла посреди грядок с весенним салатом. Выслушав все, она сказала:

– Я хочу поехать поближе к нему.

Начальник полиции почувствовал облегчение: он мог ожидать от нее такой реакции, но все равно у него словно камень с души свалился. Теперь можно было заняться организационными вопросами – в этом ему не было равных.

– Через двадцать минут на аэродром должен приземлиться личный самолет Гарри Веннерстрема, – сообщил он. – Я отвезу тебя туда. Он позвонил мне час назад и сказал, что, может быть, ты захочешь поехать в Роттердам, ну, чтобы быть поближе. О детях не беспокойся: я велел забрать их из школы до того, как они успеют узнать от учителей. Мы за ними присмотрим – само собой разумеется, они останутся у нас.

Двадцать минут спустя она была на заднем сиденье в машине Даля, которая быстро двигалась к Алезунду. Начальник полиции воспользовался своим радиопередатчиком, чтобы задержать паром, который ходил через фиорд к аэропорту. Вскоре после половины второго «Джетстрим», окрашенный в серебряно-голубые тона «Нордиа Лайн», с ревом промчался по взлетной полосе, сделал круг над заливом и, двигаясь на юг, стал набирать высоту.


Начиная с шестидесятых – и особенно на протяжении семидесятых годов – все возраставшие проявления терроризма привели к выработке британским правительством стандартной процедуры, при помощи которой оно должно было бороться с ними. В центре этой процедуры находится комитет по чрезвычайным ситуациям.

В случае возникновения достаточно серьезного кризиса, в определенном месте, расположенном поблизости от правительственного офиса, сразу же собирается этот комитет, в работе которого принимают участие представители многочисленных правительственных органов: их задачей является сведение воедино всей имеющейся информации, а также корректировка принимаемых решений. Этим определенным местом является хорошо защищенная комната, расположенная двумя этажами ниже паркетного пола зала заседаний кабинета министров в Уайтхолле, а также всего в двух шагах от Даунинг-стрит, 10. В этой комнате проходят заседания Объединенной аналитической группы при правительстве (по ЧП национального масштаба) или ЮНИКОРНа.[128]

Рядом с основным залом заседаний расположены меньшие по размеру кабинеты, там есть отдельный телефонный коммутатор, связывающий ЮНИКОРН с любым государственным учреждением по прямым линиям связи, к которым невозможно подключиться; есть там и телетайпный зал, заполненный машинами, выдающими информацию всех главных агентств новостей, телексный зал и комната радиосвязи, не говоря уже о комнате для секретарей с пишущими машинками и копировальными установками. Здесь есть даже небольшая кухонька, где надежный человек, бывший военнослужащий, готовит кофе и легкие закуски.

Люди, собравшиеся в эту пятницу вскоре после полудня под председательством начальника канцелярии премьер-министра сэра Джулиана Флэннери, представляли все ведомства, которые, по его разумению, могли иметь отношение к возникшей проблеме.

На этой стадии члены кабинета пока отсутствовали, хотя каждый из них послал на заседание своего представителя рангом не ниже помощника заместителя министра. Здесь были представители министерств: иностранных дел, внутренних дел, обороны, торговли и промышленности, окружающей среды, энергетики, сельского и рыбного хозяйства.

Им помогал целый рой экспертов в различных областях, включая трех специалистов по взрывчатым веществам, кораблестроению и загрязнению окружающей среды; здесь был заместитель начальника генерального штаба (вице-адмирал), некто из военной разведки, представители из МИ-5 и СИС, полковник Королевских ВВС и полковник из Королевского корпуса морской пехоты, которого звали Тим Холмс.

– Итак, господа, – начал сэр Джулиан Флэннери, – у всех нас было время прочитать запись полуденного сообщения капитана Ларсена. Во-первых, думаю, нам следует начать с некоторых неоспоримых фактов. Давайте начнем с этого корабля, с… да… с «Фреи». Что нам о нем известно?

Эксперт по кораблестроению, который прибыл вместе с сотрудниками министерства торговли и промышленности, почувствовал себя в центре всеобщего внимания.

– Я зашел сегодня утром в контору Ллойда и получил там план «Фреи», – коротко ответил он. – Он здесь со мной. Там приведены все детали, вплоть до последней гайки с болтом.

Он продолжил рассказ в течение десяти минут, разложив чертеж на столе, описывая размеры, грузоподъемность и конструкцию «Фреи» простым, доходчивым языком.

Когда он закончил, попросили высказаться эксперта из министерства энергетики. Тот призвал на помощь своего референта и водрузил посреди стола модель супертанкера длиной около пяти футов.

– Я позаимствовал ее сегодня утром, – сказал он, – у ребят из Бритиш Петролеум. Это – модель их супертанкера «Принцесса», плавающего под британским флагом, водоизмещением четверть миллиона тонн, но разница в конструкции невелика – просто «Фрея» значительно больше, вот и все.

Показывая на модели, он стал рассказывать, где расположен капитанский мостик, где должна быть капитанская каюта, где, по всей видимости, находятся грузовые и балластные танки, прибавив, что точное расположение этих емкостей можно будет выяснить, когда в Лондон поступит сообщение от «Нордиа Лайн».

Собравшиеся вокруг стола люди с интересом рассматривали модель и прислушивались к нему. Но никто не слушал его с большим вниманием, чем полковник Холмс: из всех присутствующих он был единственным, чьим подчиненным, морским пехотинцам, возможно, придется брать танкер штурмом, чтобы уничтожить захвативших его бандитов. Он знал, что его люди захотят знать, где у настоящей «Фреи» расположены все выступы и закоулки, прежде чем взбираться к ней на борт.

– И последнее, – заявил ученый из министерства энергетики, – танкер до краев заполнен «мубараком».

– Боже, – вырвалось у одного из сидевших за столом.

Сэр Джулиан милостиво посмотрел на говорившего.

– Да, доктор Хендерсон?

Человек, у которого вырвалось невольное восклицание, был ученым из лаборатории Уоррен Спрингс, – он пришел на заседание вместе с представителем министерства сельского и рыбного хозяйства.

– Я просто хотел сказать, – произнес доктор с сильным шотландским акцентом, – что «мубарак» – так называется сорт сырой нефти, добываемой в Абу-Даби, – имеет некоторые свойства дизельного топлива.

Он продолжил объяснять, что когда сырая нефть выливается на морскую поверхность, в ней содержатся как «легкие фракции», которые испаряются в воздух, так и «более тяжелые», которые не могут испариться и которые затем можно видеть на пляжах, куда они выплескиваются в виде плотной черной слизи.

– Вот я и хотел сказать, – закончил он, – что эта чертова нефть разольется по всему побережью, прежде чем легкие фракции успеют испариться. Она на многие недели отравит все Северное море, отняв у морской фауны необходимый для ее жизни кислород.

– Ясно, – мрачно произнес сэр Джулиан. – Спасибо вам, доктор.

Затем высказались другие эксперты. Специалист по взрывчатым веществам из королевского саперного корпуса объяснил, что если разместить заряды в правильных местах, промышленный динамит вполне может уничтожить судно таких размеров.

– Здесь все дело в огромной потенциальной энергии, которая скрыта в массе, равной целому миллиону тонн, неважно, что это будет: нефть или что-то другое. Если проделать дырки в нужных местах, несбалансированная масса корабля разорвет его на части. И еще одно: в сообщении, зачитанном капитаном Ларсеном, говорилось: «простым нажатием кнопки». Затем он повторил эту фразу вновь. По моему мнению, должно быть установлено около десятка зарядов, а фраза «нажатием кнопки» должна указывать на то, что в действие они будут приведены при помощи радиоимпульса.

– И это возможно? – спросил сэр Джулиан.

– Вполне возможно. – ответил сапер, объяснив затем принцип работы генератора радиочастоты.

– Но они могли также подвести к каждому заряду провода, подсоединенные к замыкающему устройству, – вопросительно заметил сэр Джулиан.

– Здесь опять-таки все дело в весе, – объяснил сапер. – Провода должны быть влагонепроницаемыми, с пластиковым покрытием. Масса гибкого провода длиной многие мили потопила бы катер, на котором прибыли террористы.

Последовало еще несколько сообщений о катастрофических последствиях в случае загрязнения нефтью, несколько вероятных способах по спасению запертых членов команды, после чего человек из СИС признал, что у его службы нет никакой информации, которая бы помогла раскрыть личность террористов путем проведения розысков среди зарубежных групп людей этого сорта.

Представитель МИ-5, который занимал должность заместителя начальника отдела СИ-4 в этой службе – этот отдел занимался исключительно проблемами терроризма, которые имели малейшее касательство к Великобритании, – подчеркнул странный характер требований людей, которые захватили «Фрею».

– Эти двое, Мишкин и Лазарев, – привлек он их внимание, – евреи. Они – угонщики, которые пытались сбежать из СССР и застрелили при этом командира экипажа самолета. Следовало бы, казалось, предположить, что те, кто стремится их освободить, – либо их друзья, либо поклонники. А это указывает на их соотечественников-евреев. Среди них под эту категорию подпадают только члены Лиги защиты евреев. Однако вплоть до недавнего времени они только демонстрировали и бросали всякие предметы. В наших архивах со времен банд «Иргун» и «Штерн» нет ни одного еврея, который бы угрожал поднять людей на воздух, чтобы освободить своих дружков.

– Друг мой, будем надеяться, что они не занялись этим вновь, – пробормотал сэр Джулиан. – Но если не они, тогда кто?

Человек из отдела СИ-4 пожал плечами.

– Мы не знаем, – признался он. – Мы не смогли найти в наших архивах никого, кто бы вызвал подозрение своим отсутствием, также как не смогли ничего выудить из сообщения капитана Ларсена, – что бы смогло указать на их происхождение. В это утро я думал об арабах, даже – ирландцах. Но никто из них не пошевелил бы и пальцем ради сидящих в тюрьме евреев. Мы оказались в тупике.

Принесли сделанные за час до этого с «Нимрода» фотографии, на некоторых из которых хорошо были видны стоявшие на часах люди в масках. Все с интересом стали изучать снимки.

– МАТ-49, - негромко заметил полковник Холмс, увидев автомат, который держал в руках один из бандитов. – Это – французский.

– Ага, – сказал сэр Джулиан, – теперь, возможно, у нас кое-что есть. Эти негодяи могут быть французами?

– Не обязательно, – ответил Холмс. – Эти штучки вполне можно приобрести у представителей преступного мира. Парижский преступный мир как раз славится своей любовью к автоматам.

В половине четвертого сэр Джулиан решил подводить черту под заседанием. Все согласились с тем, чтобы «Нимрод» продолжал кружиться над «Фреей» до дальнейших указаний. Заместитель начальника генштаба предложил и получил одобрение на направление военного корабля на границу пятимильной зоны к западу от «Фреи» для наблюдения за ней, а также на тот случай, если террористы попытаются покинуть «Фрею» под покровом темноты. «Нимрод» сразу же обнаружит их и сообщит их местоположение военным морякам. Военный корабль легко сможет справиться с рыболовным катером, все еще пришвартованным к «Фрее».

Представитель министерства иностранных дел согласился связаться с коллегами в Западной Германии и Израиле, чтобы они проинформировали о любых своих решениях в отношении террористов.

– В конце концов, мне кажется, что правительство Ее Величества в данный момент может предпринять не так уж и много, – указал сэр Джулиан. – Решать – премьер-министру Израиля и западногерманскому канцлеру. Лично я не вижу для них никакого другого выхода, кроме согласия на то, чтобы эти гнусные молодцы отправились в Израиль, как бы отвратительна ни была сама мысль о том, чтобы поддаваться шантажу.

Когда все вышли из комнаты, в ней остался только полковник Холмс из морской пехоты. Постояв немного, он снова присел возле стола и внимательно стал смотреть на модель танкера компании «Бритиш Петролеум» водоизмещением четверть миллиона тонн, которая стояла перед ним.

«Предположим, они не согласятся», – сказал он сам себе.

Тщательно он стал подсчитывать расстояние в футах от поверхности моря до кормового гакаборта.


Шведский летчик, управлявший «Джетстримом», вел самолет на высоте 15 000 футов над Западно-Фризскими островами, готовясь заходить на посадку в аэропорту Схидам на окраине Роттердама. Он повернулся на сиденье и крикнул что-то миниатюрной женщине, которая была его единственным пассажиром. Она отстегнула привязной ремень и прошла вперед к тому месту, где он сидел.

– Я спросил: не хотите ли увидеть «Фрею», – повторил пилот.

Женщина молча кивнула.

«Джетстрим» повернул в сторону моря, через несколько минут он слегка наклонился на одно крыло. Прижав лицо к крохотному иллюминатору, Лиза Ларсен посмотрела вниз. Далеко под ней, на просторе голубого моря, стояла на якоре «Фрея», словно серая сардина, пришпиленная к воде. Вокруг нее не было ни одного другого корабля – она была одинока в своем пленении.

Даже с высоты в 15 000 футов сквозь прозрачный весенний воздух Лиза могла догадаться, где должен был располагаться капитанский мостик, где была его правая сторона; она догадывалась, что под ней далеко внизу сейчас находится ее муж – лицом к лицу против человека, который нацелил прямо на него дуло пистолета, с динамитом под ногами. Она не знала, был ли человек с пистолетом безумным или жестоким. То, что он был фанатиком, в этом она была убеждена.

Из уголков глаз выскользнули две слезинки и покатились по щекам. Когда она прошептала, ее дыхание покрыло легким туманом плексиглас иллюминатора:

– Тор, дорогой мой, пожалуйста, возвратись оттуда живым.

«Джетстрим» вновь отвернул в сторону и начал постепенно снижаться в сторону Схидама.


Висевший в нескольких милях над ним «Нимрод» наблюдал, как он удалялся.

– Кто это был? – спросил оператор радарной установки, ни к кому, собственно, не обращаясь.

– Что кто? – переспросил оператор сонара, которому нечего было делать.

– Небольшой частный самолет только что пролетел над «Фреей», посмотрел и полетел в Роттердам, – сказал спец по радарам.

– Наверно, владелец решил проверить, на месте ли его собственность, – отозвался со своего места возле радиопередатчика всезнайка-радист.


На борту «Фреи» двое часовых, прищурив глаза, наблюдали за удалявшейся серебряной точкой, которая высоко над их головами двигалась на восток в сторону голландского побережья. Они не стали докладывать об этом своему командиру: самолет летел значительно выше 10 000 футов.


Заседание западногерманского кабинета министров началось вскоре после трех часов пополудни в резиденции канцлера, председательствовал, как обычно, Дитрих Буш. Он сразу же по своему обыкновению приступил к делу.

– Давайте проясним для себя с самого начала: на этот раз мы имеем дело не с Могадишо. Перед нами не немецкий самолет с немецким экипажем и немецкими в основной своей массе пассажирами на борту, который бы стоял на взлетно-посадочной полосе в месте, чьи власти были бы готовы сотрудничать с нами. Это – шведское судно с норвежским капитаном и находится оно в международных водах; на нем – команда из пяти стран, включая граждан США, принадлежащий американцу груз, застрахованный британской компанией, а уничтожение судна поразит побережье по крайней мере пяти прибрежных государств, включая и нас. Итак, министр иностранных дел?

Хаговитц проинформировал своих коллег о том, что он уже получил вежливые запросы от Финляндии, Норвегии, Швеции, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и Великобритании в отношении того, какое решение примет федеральное правительство: в конце концов, именно они держали в своих руках Мишкина и Лазарева.

– Они были достаточно тактичны, чтобы не оказывать давление на принимаемое нами решение, но у меня нет ни малейших сомнений, что они самым негативным образом воспримут наш отказ отослать Мишкина и Лазарева в Израиль, – заявил он.

– Только начни уступать шантажу террористов, и этому не будет конца, – встрял министр обороны.

– Дитрих, много лет назад мы уступили в деле Петера Лоренца и поплатились потом за это. Те же самые террористы, которых мы освободили, потом вернулись и вновь развернули здесь свою деятельность. В Могадишо мы приняли их вызов и победили, после похищения Шлеера мы вновь приняли их вызов, в результате получили на руки труп. Но это-то были, по крайней мере, чисто немецкие дела. А это – нет. Ставкой в игре служат жизни не немецких граждан, собственность – также не немецкая. Более того, угонщики, сидящие теперь в Берлине, не из немецкой террористической группы. Они – евреи, которые пытались сбежать из России единственным способом, который им был известен. Честно говоря, мы стоим перед чертовски трудной дилеммой, – резюмировал Хаговитц.

– А есть вероятность того, что это – просто блеф, попытка обвести вокруг пальца: что на самом деле они не могут уничтожить «Фрею» и убить ее экипаж? – поинтересовался кто-то.

Министр внутренних дел отрицательно покачал головой.

– Мы не можем делать на это ставку. Фотографии, которые нам только что доставили англичане, изображают вооруженных и одетых в маски людей, которые выглядят достаточно убедительно. Я передал их главе ГСГ-9, чтобы получить его мнение на этот счет. Однако проблема заключается в том, что у них нет опыта в подходе к кораблю, обеспеченному круговой – как под водой, так и над водой, – защитой при помощи радаров и сонаров. В данном случае потребуются аквалангисты.

Под ГСГ-9 он имел в виду отлично подготовленных западногерманских коммандос, набранных из пограничной охраны, которые за пять лет до этого штурмом взяли в Могадишо угнанный самолет.

В течение часа продолжался спор: то ли уступить требованиям террористов ввиду международного резонанса в случае отказа и каких-либо последующих жертв, получив в результате неизбежный шквал протестов от Москвы, то ли отказаться и проконсультироваться с английскими союзниками относительно возможности штурма «Фреи». Казалось, начала превалировать компромиссная точка зрения: принять тактику затягивания, выигрывая время и проверяя решимость террористов. В пятнадцать минут пятого в дверь тихо постучали. Канцлер Буш нахмурился – он не любил, когда его перебивали.

– Herein,[129] – позвал он.

В комнату зашел референт и что-то настойчиво зашептал канцлеру на ухо. Глава федерального правительства посерел.

– Du lieber Gott[130] – прошептал он.


Когда легкомоторный самолет – позднее выяснили, что это была частная «Сессна», зафрахтованная в аэропорту Ле Туке на северном побережье Франции, – начал приближаться к цели, его одновременно заметили в трех разных зонах контроля за движением самолетов: в Хитроу, Брюсселе и Амстердаме. Он летел строго на север по направлению к «Фрее» на высоте 5000 футов, когда его обнаружили радары. Эфир заполнился торопливой скороговоркой:

– Неопознанный легкомоторный самолет с координатами… дайте свое обозначение и поворачивайте обратно. Вы приближаетесь к запретной зоне…

С ним пытались связаться по-французски и по-английски, потом перешли на голландский. Никакого эффекта. Пилот либо отключил рацию, либо пользовался другой волной. Радисты в наземных диспетчерских службах стали лихорадочно накручивать тумблеры настройки, пытаясь поймать нужную частоту.

Кружившийся в небесах «Нимрод» захватил самолет на экране своего радара и попытался связаться с ним.


На борту «Сессны» пилот в отчаянии повернулся к своему пассажиру:

– Они отберут у меня лицензию, – проревел он. – Они там, внизу, словно с ума спятили.

– Отключись, – прокричал ему в ответ пассажир. – Не беспокойся, ничего не случится. Ты их просто не слышал, о'кей?

Пассажир крепче сжал фотокамеру и отрегулировал телеобъектив. После этого он стал наводить аппарат на приближавшийся танкер.


На форпике корабля напрягся часовой в маске: он прищурился, защищая себя от солнечных лучей, которые светили теперь с юго-запада. Самолет приближался с юга. Посмотрев на него в течение нескольких секунд, он вытащил переносную рацию из своей куртки и возбужденно произнес в нее несколько слов.

На мостике сообщение выслушал один из его коллег, который всмотрелся сквозь панорамное стекло, после чего поспешил выскочить наружу. Здесь он также мог слышать звук приближающегося самолета. Он вновь заскочил в рубку, разбудил спящего напарника, прокричав ему по-украински несколько команд. Тот сломя голову помчался вниз по лестнице к каюте капитана. Добежав до нее, он постучал несколько раз.

Внутри каюты Тор Ларсен и Андрий Драч, которые выглядели теперь, спустя двенадцать часов после начала событий, несколько неряшливо и небрито, по-прежнему сидели за разделявшим их столом, а украинец, как и раньше, держал пистолет вблизи своей правой руки. Всего в каком-то футе от него был мощный транзисторный приемник, сообщавший последние новости. По его команде в каюту зашел подчиненный в маске, который заговорил по-украински. Командир нахмурился и приказал заменить его в каюте.

Дрейк быстро вышел из каюты и поспешил на мостик. Пока он бежал, он успел натянуть свою черную маску. С мостика он посмотрел вверх на «Сессну», которая на высоте 1000 футов облетела «Фрею» один раз и вновь повернула на юг, постепенно набирая высоту. Когда самолет совершал поворот, на солнце блеснул телескопический объектив, нацеленный на него.


Внутри самолета фотограф, работавший по договору с разными издательствами, не смог сдержать восторга:

– Это просто фантастика, – прокричал он пилоту. – Такая сенсация. Парни из журналов отдадут все, даже правую руку, чтобы заполучить эти снимки.


Андрий Драч возвратился в рубку, где быстро отдал несколько приказаний. По «уоки-токи» он приказал часовому, находившемуся на носу корабля, оставаться на месте. Того, который дежурил на мостике, он послал вниз, чтобы тот привел двух человек, которые пользовались моментом, чтобы немного поспать. Когда все трое вернулись на мостик, он отдал еще несколько команд. Когда он вернулся в каюту, то не стал отпускать своего подручного.

– По-моему, пришло время показать этим глупым ублюдкам, засевшим там, в Европе, что я не шучу, – сообщил он Тору Ларсену.


Пять минут спустя оператор фотооборудования на «Нимроде» вызвал по внутренней связи своего капитана.

– Там внизу что-то происходит, командир.

Командир эскадрильи Лэтхэм оставил свое место в носовой части самолета и перешел в центр, где на дисплее появлялось изображение того, что фотографировали камеры. По палубе «Фреи» шли два человека, оставляя позади себя огромную стену надпалубной постройки, – впереди была только длинная пустынная палуба. Тот, что шел сзади, был одет во все черное с ног до головы и держал в руках автомат. Шедший впереди был одет в теннисные туфли, брюки и нейлоновую куртку с капюшоном, на спине которой были три поперечные полосы черного цвета. Капюшон он надел на голову, защищаясь от прохладного ветра, гулявшего по палубе.

– Похоже, сзади – террорист, а впереди – моряк, – заметил оператор фотооборудования.

Лэтхэм кивнул. Он не мог видеть изображение в цвете – его дисплей был черно-белым.

– Приблизь-ка их, – велел он, – и передавай.

Камера увеличивала изображение до тех пор, пока на дисплее в рамке не оказалось сорок футов фордека, – прямо в центре шли оба человека.


Капитан Тор Ларсен мог все это видеть в цвете. Не веря глазам, он всматривался через широкие передние окна своей каюты. Сзади него, на значительном удалении, держался часовой с нацеленным прямо ему в спину автоматом.

Пройдя половину фордека, второй, одетый в черное человек, который на расстоянии казался не больше спички, поднял автомат и направил его на шедшего впереди. Даже сквозь остекление можно было услышать короткую очередь. Одетая в красную утепленную куртку фигура выгнулась, словно ее ударили в спину, и, раскинув руки, упала, перекатившись один раз через спину, прежде чем замереть, неестественно согнувшись и наполовину скрывшись за смотровой площадкой.

Тор Ларсен медленно прикрыл глаза. Когда бандиты захватили танкер, в желтовато-коричневые брюки и ярко-красную ветровку с тремя черными полосами на спине был одет его третий помощник, американец датского происхождения Том Келлер. Ларсен прижал голову к тыльной стороне ладони, которой он оперся о стекло. Потом он выпрямился, повернулся к человеку, которого он знал под именем Свобода, и пристально посмотрел на него.

Андрий Драч не стал отводить глаза.

– Я их предупреждал, – гневно заявил он. – Я сказал им очень четко, что произойдет, а они думали, что могут играть с нами в игры. Теперь они понимают, что не могут.


Через двадцать минут фотографии, на которых была изображена последовательность событий, произошедших на палубе «Фреи», стали выходить из специальной машины в самом центре Лондона. Еще через двадцать минут словесные подробности происшедшего стали поступать по телетайпу в резиденцию федерального канцлера в Бонне. Было 4.30 пополудни.

Канцлер Буш устало посмотрел на свой кабинет.

– С сожалением вынужден вас проинформировать, – сказал он, – что час назад какой-то частный самолет, который, по всей видимости, хотел сделать снимки «Фреи» с близкого расстояния, подлетел к танкеру на высоте около тысячи футов. Десять минут спустя террористы вывели до середины палубы одного из членов команды и, прямо под камерами английского «Нимрода», который кружится над ними, казнили его. Его тело сейчас лежит наполовину скрытое смотровой площадкой, наполовину открытое всем ветрам.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Можно установить его личность? – тихо спросил один из министров.

– Кет, его лицо было скрыто капюшоном куртки.

– Ублюдки, – вырвалось у министра обороны. – Теперь по всей Скандинавии сердца будут сжиматься в тридцати семьях, вместо одной. Они прямо нож к горлу подставляют.

– После того, что произошло, также будут вести себя и четыре правительства скандинавских стран, и мне придется что-то отвечать их послам, – сказал Хаговитц. – По-моему, у нас просто не осталось иного выбора.

Когда подсчитали голоса, большинство оказалось за предложение Хаговитца: он проинструктирует германского посла в Израиле, чтобы тот добился немедленной аудиенции у израильского премьера и попросил его от имени немецкого правительства дать гарантию, которую добиваются террористы. После этого – если она будет дана, – федеральное правительство объявит, что оно сожалеет, но у него нет иного выбора: чтобы избавить от дальнейших страданий невинных мужчин и женщин за пределами Западной Германии, оно вынуждено освободить Мишкина и Лазарева и отправить их в Израиль.

– Террористы дали израильскому премьеру время только до полуночи, чтобы он объявил о своей гарантии, – сказал канцлер Буш. – А нам – до рассвета, чтобы мы посадили угонщиков в самолет. Мы придержим наше объявление до тех пор, пока не согласится Иерусалим. В любом случае, без него нам не обойтись.


В 5 часов пополудни сменили часовых. Людям, которые провели на верхушке трубы и полубаке целых десять часов, теперь позволили, совершенно продрогшим, вернуться в тепло, чтобы принять пищу и поспать. На ночной вахте их сменили другие, оснащенные переносными рациями и мощными электрическими фонарями.


Согласно договоренности, достигнутой между затронутыми странами-союзницами по НАТО, «Нимрод» Королевских ВВС остался единственным самолетом, который завис высоко в небе над «Фреей», совершая бесконечное кружение, наблюдая и отмечая все изменения, отсылая снимки к себе на базу всякий раз, когда было что показать. С базы фотографии неизменно отправляли в Лондон, а оттуда – в столицы соответствующих государств.

Соглашение союзников о «Нимроде» не касалось надводных кораблей. Каждое прибрежное государство пожелало иметь непосредственно на месте событий собственного наблюдателя из военно-морского флота. Когда заканчивался день и начинался вечер, с юга осторожно подкрался и встал на якорь ровно в пяти морских милях от «Фреи» французский легкий крейсер «Монкальм». С севера от Фризских островов подошел голландский ракетный фрегат «Бреда», остановившийся в шести морских милях к северу от беспомощного танкера. Вскоре к нему присоединился германский ракетный фрегат «Бруннер», легший в дрейф в пяти кабельтовых от своего коллеги. Колыхаясь на легкой волне, с обоих кораблей наблюдали за смутным силуэтом, просматривавшимся на самом краю южного горизонта.

Из шотландского порта Лита, в котором он находился с визитом вежливости, в море вышел корабль Ее Величества «Аргайлл», который встал на якорь к западу от «Фреи», когда на небе появилась первая звезда. Это был легкий крейсер класса ДЛГ (водоизмещением менее 6000 тонн), вооруженный несколькими батареями самонаводящихся ракет «корабль-корабль» Экосет. Установленные на нем современные газотурбинные и паровые двигатели давали возможность кораблю выйти в море по первому приказу; глубоко под его корпусом был скрыт компьютер, соединенный в системе «Дейталинк» с компьютером «Нимрода», который кружился над ними на высоте 15 000 футов в постепенно темневшем небе. Ближе к корме была возвышавшаяся на полметра площадка для вертолета «Уэстлэнд Уэссекс».

Военные корабли, окружившие «Фрею» с трех сторон, стали проводить непрерывное прослушивание при помощи сонаров подводного пространства вокруг нее, над водой океан стали обшаривать радарами. Прибавив к этому «Нимрод», зависший высоко в небе, «Фрея» была заключена в невидимое покрывало электронного наблюдения. В то время, как над английским побережьем готовилось зайти солнце, она по-прежнему безмолвно и неподвижно качалась на волнах.


В Западной Европе было пять часов, а в Израиле – семь, когда западногерманский посол запросил личную аудиенцию у премьера Беньямина Голена. Ему сразу же резонно заметили, что за час до этого начался священный день отдохновения – суббота и что, как набожный еврей, премьер отдыхает теперь у себя дома. Тем не менее, просьба была доведена до сведения премьера, так как и канцелярия премьер-министра, и он сам знали о том, что происходило в Северном море. Уже с 9.00, сразу же после сеанса связи с Тором Ларсеном, израильская разведслужба Моссад постоянно подпитывала Иерусалим информацией, а после предъявленных в полдень требований, которые непосредственно касались Израиля, было подготовлено несколько вариантов действий. Прежде чем в шесть часов вечера официально началась иудейская суббота, премьер Голен внимательно изучил представленные ему в виде документов варианты.

– Я не собираюсь прерывать Shabbat и ехать в официальную резиденцию, – известил он референта, который позвонил ему по телефону, сообщая о просьбе посла, – хотя и отвечаю сейчас по телефону. Кстати, до него мне тоже пришлось довольно-таки долго идти. Попросите посла, чтобы он навестил меня здесь.

Через десять минут автомобиль германского посольства подкатил к аскетически скромному домику премьера в пригороде Иерусалима. Когда посла провели внутрь, он сразу же выразил свои извинения.

После традиционного приветствия «Shabbat Shalom» посол сказал:

– Премьер-министр, я не стал бы ни за что беспокоить вас в день священного отдохновения субботу, но, по-моему, согласно канонам, дозволяется прерывать субботний отдых, если на карту поставлена жизнь человека.

Премьер Голен молча наклонил голову.

– Дозволяется, если жизнь человека находится в опасности, – признал он.

– В данном случае, как раз существует такая опасность, – сказал посол. – Вам, наверно, известно, что происходило в последние двенадцать часов на борту супертанкера «Фрея» в Северном море.

Премьеру это было более чем известно: он был серьезно озабочен, так как после полуденного объявления о требованиях террористов стало совершенно ясно, что они не могут быть палестинцами, а, напротив, могут оказаться еврейскими фанатиками. Однако его спецслужбам – внешней разведке Моссад и контрразведке Шерут Битахон, называемой по инициалам Шин Бет, – не удалось обнаружить ни малейших следов таких фанатиков: все известные находились на своих местах.

– Мне это известно, посол, и я присоединяюсь к соболезнованиям по поводу убитого моряка. Итак, чего хочет правительство Федеральной республики от Израиля?

– Премьер-министр, кабинет моей страны рассматривал данную проблему в течение нескольких часов. Хотя он и относится с отвращением к перспективе уступки на шантаж террористов, – и, должен заметить, если бы дело шло о чисто немецких делах, правительство было бы готово принять вызов, – но в данной ситуации оно полагает необходимым согласиться на выдвигаемые требования. Таким образом, просьба моего правительства заключается в том, чтобы Государство Израиль согласилось принять Льва Мишкина и Давида Лазарева, дав им гарантию, как того требуют террористы, что их не посадят под стражу и не вышлют.

Премьер Голен уже в течение многих часов обдумывал свой ответ на подобную просьбу, поэтому сама просьба его ничуть не удивила. В данном вопросе у него была прочная позиция. Его правительство представляло из себя прекрасно сбалансированную коалицию, и в глубине души он отдавал себе отчет в том, что многие – если не сказать, большинство, – из его народа были настолько разъярены продолжающимся преследованием евреев и их религии в СССР, что для них Мишкин и Лазарев не попадали в тот же класс террористов, что, скажем, банда Баадера-Майнхоф или ООП. Многие симпатизировали им в их желании сбежать, использовав для этого угон советского авиалайнера, и соглашались, что пистолет выстрелил в кабине самолета случайно.

– Вы должны понять две вещи, посол. Во-первых, хотя Мишкин и Лазарев, возможно, и являются евреями, но Государство Израиль ничего не имеет общего с их первоначальными преступлениями, а также с требованиями об их освобождении, которые теперь предъявляются.

«А если и террористы окажутся евреями, – подумал он, – кто же, интересно, этому поверит».

– Во-вторых, Государство Израиль непосредственно не затронуто возможной судьбой команды «Фреи», так же как и возможными последствиями в случае ее уничтожения. Шантажу и давлению подвергается сейчас не Государство Израиль.

– Мы это понимаем, премьер-министр, – согласился немец.

– Следовательно, если Израиль дает согласие принять двух этих людей, необходимо, чтобы всем было совершенно ясно, что он делает это по прямой просьбе федерального правительства.

Через пятнадцать минут детали были согласованы: Западная Германия публично оповестит о том, что она высказала просьбу Израилю по своей собственной инициативе. Сразу же после этого Израиль объявит, что он с неохотой дает согласие на эту просьбу. Вслед за этим Западная Германия сможет объявить об освобождении заключенных в 8.00 на следующее утро по среднеевропейскому времени. Объявления будут сделаны в Бонне и Израиле и синхронизированы с десятиминутным интервалом. Сделаны они должны были быть ровно через час. В Израиле в этот момент было семь тридцать, в Европе – половина шестого.


По всему континенту на улицы выплеснулись последние выпуски дневных газет, которые жадно расхватывались публикой численностью 300 000 000 человек, которая с самого утра с нетерпением ожидала последних известий о разыгравшейся драме. Кричащие заголовки сообщали об убийстве неизвестного моряка и аресте французского независимого фотографа и пилота сразу же после их приземления в Ле Туке.

В бюллетенях последних известий, переданных по радио, сообщалось, что западногерманский посол в Израиле посетил премьера Голена в его частном доме во время священной субботы и после двадцати минут пребывания там вышел. Никаких сведений о встрече не приводилось, что давало обильную почву для спекуляций на этот счет. Телевизионщики из кожи лезли, снимая всех, кто был готов позировать им, и тех немногих, кто предпочитал оставаться в тени. Последние были теми, кто знал, что происходит. Никаких фотографий тела погибшего моряка, сделанных с «Нимрода», в прессе не появилось, – власти об этом позаботились.

Ежедневные газеты, готовя гранки, которые должны были быть запущены в печать в полночь, держали первые страницы в резерве на тот случай, если последует какое-нибудь заявление из Иерусалима или Бонна, либо на случай еще одного сеанса связи с «Фреей». Внутренние страницы были заполнены глубокомысленными рассуждениями о самой «Фрее», ее грузе, последствиях утечки нефти, спекуляциями на тему личности террористов, а также редакционными статьями, в которых настоятельно убеждали в необходимости освобождения обоих угонщиков.


Спокойные и благоухающие ароматами сумерки завершали великолепный весенний день, когда сэр Джулиан Флэннери завершил свой доклад премьер-министру в ее резиденции на Даунинг-стрит, 10. Несмотря на свою сжатую форму, он давал полное представление о проблеме и был образцом составления подобных документов.

– Итак, сэр Джулиан, мы обязаны признать, – сказала она наконец, – что они действительно существуют, что они, несомненно, полностью овладели «Фреей», что они в состоянии ее разрушить и затопить, что они ни перед чем не остановятся, наконец, что финансовые, экологические и человеческие потери представляют из себя катастрофу небывалых масштабов.

– Да, мэм, хотя это и может казаться наиболее пессимистичным из всех возможных выводов, но мы в комитете по чрезвычайным ситуациям полагаем, что было бы опрометчиво рассматривать ее с большим спокойствием, – ответил ее начальник канцелярии.

– Были замечены всего четверо: двое часовых и их замена. Мы полагаем, что еще один должен быть на мостике, один для наблюдения за пленниками и, наконец, командир, – таким образом, получаем минимум семь человек. Их может оказаться недостаточно, чтобы остановить вооруженную группу захвата, но мы не можем на это рассчитывать. У них может не оказаться на борту динамита, его может быть слишком мало или они разместили его не в тех местах, но на это мы также не можем рассчитывать. Их детонатор может не сработать, возможно, у них нет дублирующего устройства, но на это мы не можем рассчитывать. Возможно, они не готовы пойти на смерть других моряков, но и на это мы не можем рассчитывать. Наконец, они могут быть не готовы на самом деле взорвать «Фрею» и погибнуть вместе с ней, но на это мы также не можем рассчитывать. Ваш комитет полагает неверным предполагать что-то, что менее вероятно, а следовательно, ошибочно.

На столе зазвенел телефон, связывающий ее с личным секретарем, и она подняла трубку. Когда она положила ее на место, у нее на губах появилась широкая улыбка.

– Кажется, в конце концов мы сможем избежать катастрофы, – сообщила она сэру Джулиану. – Западногерманское правительство только что объявило о том, что оно обратилось с просьбой к правительству Израиля. Израиль ответил, что он дает согласие на немецкую просьбу. Бонн сразу же отреагировал сообщением о том, что завтра утром в восемь часов они освободят этих двух человек.

В этот момент было без двадцати семь.


Та же самая новость прозвучала по транзисторному приемнику, стоявшему на столе в каюте капитана Тора Ларсена. Постоянно держа его в поле зрения, Дрейк за час до этого включил освещение и задернул занавески. Каюта была прекрасно освещена, в ней было тепло и, казалось бы, почти весело. Кофейный агрегат опорожнялся и заполнялся уже пять раз. Вот и сейчас вода в нем по-прежнему пузырилась. Оба – и моряк, и фанатик – были покрыты щетиной и чертовски устали. Но один из них был переполнен горем, оплакивая смерть друга, а второй чувствовал себя триумфатором.

– Они согласились, – сказал Дрейк. – Я так и знал. Ставка была чересчур высока, последствия – слишком печальны.

Казалось бы, Тор Ларсен мог почувствовать облегчение при известии о скором освобождении своего корабля, но внутри него бушевала такая ненависть, что даже это не могло его смягчить.

– Пока еще ничего не закончилось, – проворчал он.

– Закончится – и скоро. Если моих друзей освободят в восемь, в Тель-Авиве они будут где-то к часу дня – самое позднее к двум. Приплюсуем сюда еще час для подтверждения их личности и оповещения об этом по радио: значит, завтра к трем-четырем часам мы будем об этом знать. Когда стемнеет, мы вас оставим в целости и сохранности.

– За исключением Тома Келлера, который лежит вон там, – взорвался норвежец.

– Я сожалею об этом. Но демонстрация серьезности наших намерений была необходима. Они не оставили мне выбора.


Просьба советского посла была совершенно необычна, более того, ее настоятельно повторили. Представляя вроде бы революционную страну, советские послы обычно тщательно соблюдают дипломатический этикет, разработанный первоначально на Западе капиталистическими странами.

Дэвид Лоуренс дважды переспросил по телефону, не сможет ли посол Константин Киров переговорить с ним, государственным секретарем США. Киров ответил, что его сообщение предназначено для президента Мэтьюза лично, что оно имеет чрезвычайно срочный характер, и наконец, в нем содержатся вопросы, которые Председатель Верховного Совета Максим Рудин хотел бы довести до сведения президента Мэтьюза.

Президент Мэтьюз согласился принять Кирова, и вскоре, когда наступило обеденное время, на территорию Белого дома въехал длинный черный лимузин с эмблемой серпа и молота.

В Европе в этот момент было без пятнадцати семь, а в Вашингтоне – только без четверти два. Посла сразу же проводили в Овальный кабинет, где его встретил заинтригованный президент. Началось с соблюдения положенных формальностей, но мысли всех присутствующих были сосредоточены не на этом.

– Господин президент, – заявил Киров, – я получил личное указание от Председателя Максима Рудина попросить вас об этой срочной встрече. Я должен сообщить вам без каких-либо изменений его личное послание. Вот оно:

«В том случае, если угонщики и убийцы Лев Мишкин и Давид Лазарев будут освобождены из тюрьмы и отпущены на свободу, СССР не сможет подписать после этого и вообще никогда Дублинский договор. Советский Союз откажется от этого договора наотрез».

Президент Мэтьюз пораженно уставился на советского посланца. Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец заговорил.

– Вы имеете в виду, что Максим Рудин вот так просто порвет его на клочки?

Киров стоял, словно аршин проглотил: он принял самую официальную позу, на какую только был способен.

– Господин президент, это – первая часть послания, которую мне велели передать вам. Во второй части говорится, что, в случае обнародования его содержания, со стороны Советского Союза последует та же самая реакция.

Когда он ушел, Уильям Мэтьюз беспомощно повернулся к Лоуренсу.

– Дэвид, что, черт подери, происходит? Мы не сможем вот так запросто, угрозами заставить немецкое правительство изменить свое решение, не сообщив им причину.

– Господин президент, мне кажется, что вам придется поступить именно так. В этом отношении Максим Рудин только что не оставил вам иного выбора.

Глава 14

С 19.00 до утра

Президент Мэтьюз сидел совершенно уничтоженный внезапностью и жестокостью советской реакции. Он ожидал прихода директора ЦРУ Роберта Бенсона и своего советника по вопросам национальной безопасности Станислава Поклевского, за которыми срочно послали.

Когда оба присоединились к нему и госсекретарю в Овальном кабинете, Мэтьюз объяснил, какая ноша свалилась ему на плечи после визита посла Кирова.

– Что, дьявол бы их побрал, они замышляют? – взорвался президент.

Никто из его трех главных советников не мог сразу же ответить. Было сделано несколько предположений, в частности: Максим Рудин встретился с отпором внутри Политбюро и не может продолжать идти в направлении, предусмотренном Дублинским договором, а дело «Фреи» – всего лишь предлог для того, чтобы отказаться от подписания.

Эта идея быта единодушно отвергнута: без договора Советский Союз не получит ни грамма зерна, а оно у них быстро подходило к концу. Кто-то предположил, что мертвый пилот Аэрофлота, капитан Руденко, – что-то вроде потери лица, что не сможет переварить Кремль. От этого также отказались: международные договоры не кидают псу под хвост из-за каких-то мертвых пилотов.

Через час директор ЦРУ суммировал чувства всех собравшихся в кабинете.

– Все это просто не имеет смысла, но тем не менее какой-то смысл в этом обязательно должен быть. Максим Рудин не стал бы вести себя как сумасшедший, если бы у него не было какой-то веской причины – причины, которая нам неизвестна.

– Это все равно не уводит нас от этих двух ужасных альтернатив, – сказал президент Мэтьюз. – Мы либо позволяем освобождению Мишкина и Лазарева идти своим чередом, забросив на свалку самый важный договор по разоружению, который у нас был за целое поколение, с перспективой войны в этом же году, либо мы используем наше влияние для того, чтобы заблокировать их освобождение, подвергнув Западную Европу самой страшной экологической катастрофе, какую они когда-либо переживали.

– Нам надо найти третий вариант, – предложил Дэвид Лоуренс. – Но, разрази меня гром, где?

– Есть только одно место, где мы сможем что-то найти, – ответил Поклевский. – В Москве. Ответ лежит где-то в самой Москве. Я не думаю, что мы сможем грамотно сформулировать нашу политику, направленную на то, чтобы избежать обеих этих катастроф, если только не узнаем, почему Максим Рудин отреагировал таким образом.

– То есть, вы намекаете на «Соловья», – перебил его Бенсон. – Но у нас просто нет времени. Здесь речь идет не о неделях, и даже не о днях. В нашем распоряжении какие-то часы. По-моему, господин президент, вам надо попытаться переговорить лично с Максимом Рудиным по прямой линии связи. Спросите его напрямую, как президент президента, почему он занимает такую позицию в связи с какими-то двумя еврейскими угонщиками.

– А если он откажется назвать свою причину? – возразил Лоуренс. – Он мог бы сообщить свою причину через Кирова. Или послать личное письмо…

Президент Мэтьюз решился.

– Я вызываю Максима Рудина, – сообщил он. – Но если он не ответит на мой звонок или откажется дать мне какое-нибудь объяснение, нам придется предположить, что он сам находится под невыносимым давлением от людей из его собственного окружения. Поэтому, пока я ожидаю этого звонка, я собираюсь посвятить миссис Карпентер в тайну того, что здесь только что произошло, и попросить ее о помощи, использовав сэра Найджела Ирвина и «Соловья». В качестве последнего средства я позвоню канцлеру Бушу в Бонн и попрошу его дать мне дополнительное время.


Когда звонивший попросил Людвига Яна лично, телефонистка на коммутаторе в тюрьме Тегель уже собиралась было отключить звонившего: было множество звонков от журналистов, которые пытались переговорить с офицерами тюремной службы, чтобы выудить у них хоть какие-то детали о Мишкине и Лазареве. Поэтому телефонистка получила строгое указание: никаких звонков.

Но когда звонивший представился как двоюродный брат Яна и сообщил, что на следующий день Ян должен был присутствовать на свадьбе его дочери, телефонистка смягчилась. Семейные дела – это совсем другое дело. Она соединила звонившего с кабинетом Яна.

– Думаю, вы меня помните, – известил Яна голос.

Офицер помнил его великолепно – русский с глазами лагерного надзирателя.

– Вы не должны были звонить мне сюда, – хрипло прошептал он. – Я ничем не могу вам помочь. Стража утроена, смены поменялись. Я теперь нахожусь на постоянном дежурстве, прямо здесь и сплю, у себя в кабинете. До дальнейших указаний – такой мы получили приказ. К тем двоим сейчас не приблизиться.

– Вам лучше придумать какой-нибудь предлог для того, чтобы выйти к нам на часок, – холодно сказал полковник Кукушкин. – В четырехстах метрах от служебного входа есть один бар. – Он сообщил название и адрес этого бара. Яну он не был известен, но он знал эту улицу. – Через час, – произнес голос в телефонной трубке, – иначе… – Послышался щелчок.

В Берлине было восемь вечера, и уже довольно темно.


Английский премьер-министр ужинала вдвоем с мужем в личных апартаментах на Даунинг-стрит, 10, когда ее известили, что с ней хочет переговорить по телефону президент Мэтьюз. Она едва успела вернуться к себе в кабинет, когда поступил звонок. Оба главы правительства знали друг друга превосходно и успели встретиться с десяток раз с тех пор, как первая английская женщина-премьер пришла к власти. Лицом к лицу они обращались друг к другу по имени, но через Атлантику, – хотя линия связи и была сверхзащищена от подслушивания, но осуществлялась официальная запись для стенограммы, – итак, через Атлантику они обращались друг к другу официально.

Тщательно подбирая слова, президент Мэтьюз рассказал о послании, полученном от Максима Рудина в Вашингтоне при посредничестве советского посла.

Джоан Карпентер была ошеломлена.

– Но, Боже мой, почему? – только и смогла она вымолвить.

– В том-то и проблема, мэм, – донесся через Атлантику южный гнусавый выговор. – Этому нет объяснения. Никакого. И еще две вещи. Посол Киров известил меня, что, в случае обнародования содержания рудинского послания, к Дублинскому договору будут применены те же самые меры. Могу я рассчитывать на ваше благоразумие?

– Безусловно, – ответила она. – И второе?

– Я попытался связаться с Максимом Рудиным по «горячей линии». Но до него невозможно добраться. Из этого я вынужден сделать вывод о том, что у него проблемы прямо в сердце Кремля, и он не может говорить о них. Честно говоря, это ставит меня в совершенно невозможное положение. Но в одном я непоколебимо убежден: я не могу допустить, чтобы договор был уничтожен. Он имеет слишком важное значение для всего западного мира. Я обязан драться за него. Я не могу допустить, чтобы двое угонщиков, которые сидят в берлинской тюрьме, превратили его в клочок бумаги, так же как не могу позволить, чтобы банда террористов на танкере в Северном море развязала между Востоком и Западом вооруженный конфликт, который неминуем после всего этого.

– Я с вами полностью согласна, господин президент, – заявила, сидя за своим письменным столом в Лондоне, британский премьер. – Что вы хотите от меня? По-моему, вы обладаете большим влиянием на канцлера Буша, чем я.

– Дело не в этом, мэм. Меня интересуют две вещи. У нас есть кое-какая информация о тех последствиях, которые ожидают Европу, если «Фрея» взлетит на воздух, но у вас, по всей видимости, ее значительно больше. Мне необходимо знать все возможные последствия и варианты на тот случай, если террористы на борту пойдут на самое худшее.

– Да, – сказала миссис Карпентер, – сегодня наши люди весь день проводили тщательное изучение конструкции корабля, его груза, шансов на ограничение ущерба в случае утечки нефти и так далее. Пока что мы не рассматривали идею его штурма, но теперь придется. Вся информация, которой мы располагаем по данному вопросу, будет отправлена вам в течение часа. Что-нибудь еще?

– Теперь самое трудное, и я даже не знаю, как попросить об этом, – сказал Уильям Мэтьюз. – По нашему мнению, должно быть какое-то объяснение поведения Рудина, и пока мы его не узнаем, мы так и будем блуждать в потемках. Если я собираюсь успешно справиться с этим кризисом, мне необходимо увидеть хоть какой-то просвет. Мне необходимо знать, чем это объясняется. Я должен знать, существует ли третий вариант. Я хотел бы, чтобы вы попросили ваших людей в последний раз задействовать «Соловья», чтобы получить для меня этот ответ.

Джоан Карпентер погрузилась в раздумья: ее политика всегда заключалась в том, чтобы не вмешиваться в то, как сэр Найджел Ирвин руководит своей службой. В отличие от нескольких своих предшественников она сразу же отказалась копаться в делах разведывательного ведомства для удовлетворения своего любопытства. После прихода к власти она удвоила бюджеты, которыми располагали оба директора спецслужб, – и СИС, и МИ-5, назначила на эти должности профессионалов и не ошиблась: она была вознаграждена их непоколебимой лояльностью. Полностью полагаясь на эту лояльность, она надеялась, что ей не придется в них разочароваться. И ни один из них ее не подвел.

– Сделаю, что смогу, – наконец ответила она. – Но мы с вами говорим о том, что находится в самом центре Кремля, и дело должно быть решено в течение каких-то часов. Если это возможно, все будет сделано. Даю вам в этом мое слово.

Когда телефонная трубка возвратилась на рычаг аппарата, она зашла к своему мужу, чтобы сообщить о том, чтобы он ее не ждал: она будет работать в своем кабинете всю ночь. Она попросила, чтобы из кухни ей принесли чашку кофе. Когда практическая сторона дела была решена, она вызвала к себе на дом сэра Джулиана Флэннери, сообщив ему по открытой линии связи только то, что возник еще один кризис, поэтому ему необходимо срочно возвратиться в резиденцию премьера. Следующий звонок был сделан уже по линии спецсвязи: она позвонила дежурному офицеру в штаб-квартире «фирмы». Она попросила немедленно, независимо от того, где он находился, связаться с сэром Найджелом Ирвином и велеть ему сразу же явиться на Даунинг-стрит, 10. Чтобы скоротать время, ожидая своих помощников, она включила стоявший в кабинете телевизор и как раз попала на начало девятичасового выпуска новостей Би-Би-Си – длинная ночь началась.


Людвиг Ян проскользнул в кабинку и присел, стирая со лба легкую испарину. Русский, сидевший напротив за столом, холодно посмотрел на него. Пухлощекий надзиратель не знал, что бесстрашный русский борется в этот момент за свою собственную жизнь – тот не собирался рассказывать об этом на каждом углу.

Он бесстрастно выслушал Яна, который торопливо рассказал о новой процедуре, введенной сегодня в два часа пополудни. Вообще говоря, у него не было никакого дипломатического прикрытия: он скрывался на одной из западноберлинских конспиративных квартир ССД в качестве гостя своих восточногерманских коллег.

– Итак, вы видите, – заключил Ян, – что я ничего не могу поделать. Я никак не смогу провести вас в этот коридор. Там все время – и днем и ночью – находятся на дежурстве три человека как минимум. Каждый раз, когда кто-нибудь входит в этот коридор, необходимо показывать пропуск, даже мне, а ведь мы все знаем друг друга в лицо. Мы работаем друг с другом в течение многих лет. Ни одному новому человеку не удастся пройти туда без предварительной проверки по телефону у начальника тюрьмы.

Кукушкин медленно кивнул. Ян почувствовал, как в груди у него постепенно отпускает: они отпустят его, оставят его в покое и ничем не повредят его семье. Для него все закончено.

– Но вы-то, конечно, заходите в этот коридор, – сказал русский. – И можете зайти в камеры.

– Да, конечно, я ведь обервахмистр. Через определенные промежутки времени мне надо проверять, все ли с ними в порядке.

– Ночью они спят?

– Может быть. Они услышали об этом деле в Северном море. Вскоре после полуденных новостей у них отобрали их радиоприемники, но один из заключенных, сидевших в одиночке в этом же коридоре, успел крикнуть им об этом, прежде чем весь коридор успели освободить от всех остальных заключенных. Может быть, они будут спать, а может и нет.

Русский мрачно кивнул.

– Тогда, – сказал он, – тебе придется сделать эту работу самому.

У Яна отвалилась челюсть.

– Нет, нет, – залепетал он. – Вы не понимаете. Я не могу воспользоваться пистолетом. Я не смогу убить их.

Вместо ответа русский выложил на стол две гладкие трубки, напоминающие авторучки.

– Никакого пистолета, – ответил он. – Вот эти штуки. Поднесете вот этим открытым концом на несколько сантиметров ко рту или носу спящего. На этой стороне нажмете на кнопку – вот здесь. Смерть наступит через три секунды. Вдыхание паров цианистого калия вызывает мгновенную смерть. Через какой-то час симптомы идентичны обычному инфаркту. Когда сделаете дело, закроете камеры, возвратитесь в служебное помещение, тщательно протрете трубки и засунете их в шкафчик к какому-нибудь надзирателю, который также имеет доступ к этим камерам. Все очень просто – и никаких следов. Вас никто даже не заподозрит.

Кукушкин выложил на стол перед окаменевшим от ужаса старшим надзирателем современную модификацию тех же самых газовых пистолетов, при помощи которых отдел «мокрых дел» КГБ ликвидировал двух лидеров украинских националистов – Степана Бандеру и Льва Ребета за два десятилетия до этого в Германии. Принцип действия остался таким же простым, но эффективность поражения увеличилась благодаря проведению дальнейших исследований. Внутри трубок помещались стеклянные ампулы с синильной кислотой. Спускное устройство нажимало на пружину, приводящую в действие боек, который разбивал стекло. Одновременно кислота начинала испаряться под действием сжатого воздуха, находившегося во втором отделении трубки, который начинал поступать также после нажатия на кнопку. Подталкиваемый сжатым воздухом газ выстреливался из трубки и окутывал дыхательные пути жертвы невидимым облаком. Час спустя предательский запах миндаля, который характерен для синильной кислоты, исчезал, мышцы у трупа вновь расслаблялись, и оставались все видимые симптомы сердечного приступа.

Конечно, никто бы не поверил двум инфарктам, случившимся одновременно у двух здоровых молодых людей, – поэтому наверняка будет проведено расследование. Газовые пистолеты, обнаруженные в шкафчике другого надзирателя, почти полностью изобличили бы его.

– Я… я не могу этого сделать, – прошептал Ян.

– А вот я смогу – и обязательно упеку всю твою семейку в лагерь куда-нибудь в Арктику до конца жизни, – прошипел русский. – Перед вами – простой выбор, герр Ян. Либо вы забудете на какие-то паршивые десять минут ваши колебания, либо всю жизнь будете казнить себя за то, что не спасли их. Подумайте об этом.

Кукушкин взял вялую ладонь Яна, положил на трубки и сжал ее в кулак.

– Подумайте об этом, – повторил он, – но только не слишком долго. После этого идите в камеры и делайте свое дело. И больше ничего.

Он выскользнул из кабинки и быстро удалился. Просидев как истукан несколько минут, Ян засунул трубки в карман плаща и возвратился в тюрьму Тегель. В полночь, которая должна была наступить через три часа, он должен был сменить начальника дневной смены. Ровно в час ночи он войдет к ним в камеры и сделает это – он знал, что у него не было иного выбора.


Когда небо оставили последние солнечные лучи, «Нимрод», круживший над «Фреей», перешел с дневной камеры типа Ф.126 на ночную Ф.135. В остальном все осталось по-прежнему: камера ночного видения, всматриваясь вниз своим инфракрасным объективом, могла различить почти все, что происходило внизу на расстоянии 15 000 футов. Если бы капитан «Нимрода» пожелал, он мог бы делать фотографии при помощи электронной вспышки, установленной на Ф.135, или включить самолетный прожектор мощностью в миллион свечей.

Камера ночного видения не смогла различить, что лежавшая навзничь почти целый день фигура в просторной куртке начала медленно двигаться, отползая под смотровую площадку, а под ее прикрытием – в сторону надпалубной постройки. Когда человек наконец перекинул тело через порог полуоткрытой двери и встал внутри, никто этого не заметил. На рассвете было сделано предположение, что тело сбросили в море.

Человек в анораке спустился вниз на кормовой балкон, потирая ладони и непроизвольно вздрагивая. В камбузе он нашел одного из своих коллег и взбодрил себя чашкой горячего кофе. После этого он поднялся на мостик, где переоделся в свою собственную одежду – черный комбинезон и свитер, в которых поднялся на борт.

– Черт, – бросил он с сильным американским акцентом человеку, стоявшему на мостике, – ты бы точно не промазал. Я чувствовал, как набивка холостых патронов стучала мне в спину по ветровке.

Дежуривший на мостике ухмыльнулся.

– Андрий велел сделать все, как надо, – ответил он. – Как видишь, сработало. Мишкин и Лазарев выходят из тюряги завтра утром в восемь утра. К полудню они будут в Тель-Авиве.

– Здорово, – присвистнул украинский американец. – Будем надеяться, что план Андрия по вывозу нас с этого корыта сработает так же, как и все остальное.

– Сработает, не волнуйся, – сказал второй. – Ты лучше одень-ка свою маску и снеси эту одежду назад тому янки из склада для красок. После этого немного можешь поспать. Ты заступаешь на вахту сегодня в шесть утра.


Не прошло и часа после того, как сэр Джулиан Флэннери переговорил наедине с премьер-министром, как он уже собирал вновь комитет по чрезвычайным ситуациям. Она объяснила ему причину, по которой изменилась ситуация, но об этом она сообщила только ему и сэру Найджелу Ирвину, а они будут молчать. Членам комитета достаточно было сообщить, что в соответствии с государственными интересами назначенное на рассвет освобождение Мишкина и Лазарева может быть отсрочено или отменено – это зависит от реакции немецкого канцлера.

Где-то в другом помещении Уайтхолла в это время по фототелеграфу прямо в Вашингтон страница за страницей передавали информацию о «Фрее», ее команде, грузе и опасностях, которыми грозило ее разрушение.

Сэру Джулиану везло: большая часть главных экспертов проживала в пределах часа езды от Уайтхолла. Большинство поймали в тот момент, когда они ужинали дома; ни одному не пришло в голову отправиться за город, двух вычислили в ресторанах, одного – в театре. К половине десятого вечера почти все вновь собрались в зале заседаний ЮНИКОРНа.

Сэр Джулиан объяснил, что теперь они обязаны предположить: ситуация переросла в нечто большее, чем просто тренировка, и превратилась действительно в серьезный кризис.

– Мы обязаны сделать предположение о том, что канцлер Буш согласится отсрочить их освобождение вплоть до прояснения кое-каких вопросов. В этом случае мы обязаны предусмотреть вероятность того, что террористы выполнят, по меньшей мере, первую свою угрозу – сбросить в море с «Фреи» часть нефти. Так, во-первых, нам необходимо решить, как мы сможем справиться с возможным выбросом двадцати тысяч тонн нефти, и, во-вторых, что мы будем делать, если эту цифру умножить в пятьдесят раз.

Картина, раскрывшаяся их глазам, была весьма мрачной: годы равнодушия со стороны общественности привели к недосмотру со стороны политиков, однако количество эмульгатора сырой нефти, находившегося в руках англичан, а также число специальных автомобилей для его доставки к месту загрязнения нефтью по-прежнему превышали соединенные усилия всех остальных европейских стран, взятых вместе.

– Нам придется также предположить, что большая часть этой ноши – ликвидации экологической катастрофы – падает на нас, – сказал специалист из лаборатории Уоррен Спрингс. – После катастрофы «Амоко Кадис» в 1976 году французы отказались принять нашу помощь, хотя наши эмульгаторы и средства были лучше их. Их рыбакам пришлось дорого заплатить за эту глупость. Старомодные средства очистки, которыми они пользовались вместо наших эмульгирующих концентратов, нанесли почти такое же токсическое загрязнение, как сама нефть. Вдобавок у них не было ни достаточного количества этих веществ, ни пригодных средств доставки. Они действовали так, словно собирались поразить спрута из игрушечного ружья.

– Не сомневаюсь, что в данном случае у немцев, голландцев и бельгийцев не будет никаких сомнений в отношении совместной операции, – сделал предположение представитель министерства иностранных дел.

– Тогда нам надо быть готовыми, – высказал свое мнение сэр Джулиан. – Какое количество у нас есть?

Доктор Хендерсон из Уоррен Спрингс продолжил свой рассказ:

– Самый лучший эмульгатор, находящийся в виде концентрата, сможет эмульгировать, то есть, разложить нефть на микроскопические шарики, что даст возможность бактериям, находящимся в окружающей среде, довершить ее уничтожение, – так вот, он сможет эмульгировать количество нефти, которое в двадцать раз превышает его собственный объем. Один галлон эмульгатора идет на двадцать галлонов сырой нефти. На складах у нас находится одна тысяча тонн.

– Хватит на ликвидацию нефтяного пятна при сбросе двадцати тысяч тонн, – констатировал сэр Джулиан. – Так, а как насчет миллиона тонн?

– Ни единого шанса, – мрачно заметил Хендерсон. – Ни малейшего шанса. Если мы запустим производство прямо сейчас, то сможем производить каждые четыре дня еще тысячу тонн эмульгатора. Для того, чтобы справиться с целым миллионом, нам потребуется пятьдесят тысяч тонн эмульгатора. И по правде говоря, эти маньяки в черных масках могут уничтожить всю морскую фауну в Северном море и Ла-Манше, а также загрязнить пляжи от Гулля до Корнуолла на нашем побережье и от Бремена до Шербура на противоположном берегу.

На некоторое время последовало всеобщее молчание.

– Давайте подумаем о первом выбросе, – тихо предложил сэр Джулиан. – О другом даже думать не хочется.

Комитет принял решение издать немедленное распоряжение о том, чтобы этой же ночью со склада в Гемпшире забрали весь эмульгатор до последнего остатка, реквизировали через министерство энергетики у нефтяных компаний автоцистерны, при помощи которых можно перевезти весь эмульгатор на восточное побережье, на открытую автостоянку в Лоустофте. Между тем собрать и направить туда же в Лоустофт все имеющиеся в распоряжении морские буксиры с распыляющими устройствами, включая сюда противопожарные корабли в Лондонском порту и аналогичные суда из Королевских ВМС. Была надежда, что к началу следующего дня вся флотилия будет стоять наготове в порту Лоустофта, загруженная эмульгатором.

– Если море останется спокойным, – сказал доктор Хендерсон, – пятно будет потихоньку дрейфовать на северо-восток от «Фреи», двигаясь в сторону Северной Голландии со скоростью около двух узлов. То есть у нас есть время. Когда направление волн сменится, пятно вновь станет дрейфовать обратно. Но если ветер усилится, оно сможет двигаться с большей скоростью в любом направлении, подталкиваемое им. Думаю, мы сможем справиться с выбросом двадцати тысяч тонн.

– Мы не можем двинуть суда за границу пятимильной зоны с трех сторон «Фреи», а также между ней и голландским побережьем, – привлек внимание собравшихся замначальника генштаба.

– Но мы сможем наблюдать за пятном с «Нимрода», – отпарировал полковник из Королевских ВВС. – Если оно выйдет за границу зоны, установленной вокруг «Фреи», ваши морячки смогут начать крутиться.

– Ну ладно, с угрозой загрязнения двадцатью тысячью тонн мы разобрались, – сказал представитель Форин Офиса. – А что после этого?

– Ничего, – ответил доктор Хендерсон. – После этого у нас ничего не останется, будем выпотрошены до конца.

– Хорошо, на этом и остановимся. Нас ожидает огромная административная операция, – заключил сэр Найджел.

– Есть еще один вариант, – вмешался полковник Холмс из Королевского корпуса морской пехоты. – Жесткий вариант.

Воцарилось неловкое молчание. Только вице-адмирал и полковник ВВС не разделяли этой обшей неловкости – напротив, они были заинтересованы. Ученые и бюрократы привыкли к решению технических и административных проблем: к мерам и контрмерам. У всех на уме была одна мысль: сухопарый полковник в штатском предлагает начать дырявить тех, на танкере, пулями.

– Может, этот вариант вам и не нравится, – резонно заметил Холмс, – но эти террористы уже хладнокровно убили одного моряка. С такой же легкостью они могут убить и остальных двадцать девять. Корабль стоит сто семьдесят миллионов долларов, груз – сто сорок миллионов, да операция по очистке потребует в три раза больших затрат. Если по какой-либо причине канцлер Буш не отпустит тех парней из Берлина, у нас может не остаться иного выбора, кроме попытки взять корабль штурмом, чтобы покончить с человеком с детонатором, прежде чем он сумеет им воспользоваться.

– Что конкретно вы предлагаете, полковник Холмс? – осведомился сэр Джулиан.

– Я предлагаю, чтобы мы вызвали сюда из Дорсета майора Фэллона и выслушали его, – предложил Холмс.

Последовало всеобщее согласие, и на этом собрание разошлось до трех часов ночи. В этот момент было 9.50 вечера.


Пока проходило заседание, недалеко от него в своей резиденции премьер-министр принимала сэра Найджела Ирвина.

– Вот такое у нас положение, сэр Найджел, – закончила она свой рассказ о произошедших событиях. – Если мы не сможем найти какое-то третье решение, то либо эти двое выходят на свободу, а Максим Рудин рвет на клочки Дублинский договор, либо они остаются в тюрьме, а их друзья поднимают «Фрею» на воздух. Во втором случае они, возможно, и не сделают этого, но нам на это надеяться незачем. Есть вариант штурма корабля, но шансы на успех минимальны. Для того, чтобы понять, что может представлять из себя третий вариант, мы обязательно должны знать, почему Максим Рудин занял такую позицию. Например, он, может, просто пытается таким образом перехитрить нас? Не пытается ли он нанести Западу огромный экономический ущерб, чтобы таким образом уравновесить свои собственные зерновые проблемы? Пойдет ли он действительно на выполнение своей угрозы? Мы обязаны это знать.

– Сколько времени у вас есть, премьер-министр? Сколько времени осталось у президента Мэтьюза? – спросил генеральный директор СИС.

– Если на рассвете террористы не будут освобождены, значит, нам, видимо, придется как-то ублажать террористов, выигрывая время. Но я бы хотела, чтобы у меня было хоть что-то для президента к завтрашнему дню, – скажем, после обеда.

– Я долго проработал в этой службе, мэм, и, по-моему, это невозможно. В Москве сейчас середина ночи. С «Соловьем» практически невозможно связаться – за исключением запланированных загодя встреч. Если попытаться добиться немедленной встречи, мы можем таким образом сами провалить нашего агента.

– Я знаю ваши правила, сэр Найджел, и уважаю их. Безопасность агента, который действует там, в той стране, имеет важнейшее значение. Но и вопросы государства имеют не меньшее значение. Возьмем конец договора или конец «Фреи» – все это вопросы государственной безопасности. Первое может на многие годы поставить под угрозу судьбу мира во всем мире: к власти вполне может прийти Вишняев со всеми сопутствующими последствиями. С другой стороны, подумайте всего лишь о финансовых потерях, которые понесет Ллойд, а соответственно и экономика Великобритании, если «Фрея» разломится и Северное море будет загрязнено, не говоря уже о смерти тридцати моряков. Я не могу вам приказывать, сэр Найджел, просто прошу вас сравнить некоторые возможные варианты с предполагаемым риском для всего лишь одного русского агента.

– Мэм, сделаю, что смогу. Даю вам слово, – сказал сэр Найджел и вышел, направляясь к себе на службу.


Из своего кабинета в министерстве обороны полковник Холмс звонил по телефону в Пул, графство Дорсет, где располагался штаб другой спецслужбы – СБС. Майора Саймона Фэллона оторвали от пинты пива, с которой он коротал время в офицерской столовой, и вызвали к телефону. Оба морских пехотинца прекрасно знали друг друга.

– Ты следишь за делом «Фреи»? – спросил Холмс из Лондона.

На другом конце провода послышался смех.

– Я так и знал, что ты в конце концов обратишься ко мне. Чего они хотят? – спросил Фэллон.

– Дела развиваются кисло, – сообщил Холмс. – Немцы могут передумать и не выпустить тех двух шутников из Берлина. Я только что битый час заседал на вновь созванном комитете по чрезвычайным ситуациям. Им это не нравится, но, возможно, им придется подумать и о нашем варианте. Есть какие-нибудь идеи?

– Естественно, – рассмеялся Фэллон. – Думал об этом весь день. Но все равно понадобится модель и план расположения помещений. Да, и еще снаряжение.

– Верно, – сказал Холмс. – План у меня есть, а также довольно приличная модель судна аналогичной конструкции. Давай, собирай ребят. Забери со склада все снаряжение: подводное, магниты, все виды спецоборудования, оглушающие гранаты, ну да ты знаешь. Короче, все. Что не понадобится, можно будет потом вернуть. Я попрошу военных моряков, чтобы они зашли за вами и снаряжением из Портленда. Когда все подготовишь, оставь вместо себя толкового заместителя и дуй в Лондон. Будь у меня в кабинете, как можно скорее.

– Не беспокойся, – сказал Фэллон. – Я уже подготовил и упаковал снаряжение. Давай сюда транспорт – у нас все готово. Я выезжаю прямо сейчас.

Когда плотный коренастый майор возвратился в бар, все молча воззрились на него. Его люди знали, что ему только что звонили из Лондона. Через несколько минут они уже возбужденно перекликались в казарме, быстро переодеваясь из штатской одежды в черную форму и зеленые береты их части. Еще не наступила полночь, а они уже ждали на неприметной каменной пристани, засунутой в самый дальний, огороженный конец базы морской пехоты, – они ждали прибытия военных моряков, которые должны были отвезти их снаряжение туда, где оно было нужно.

К западу от них, над Портлендским мысом, вставала яркая луна, когда три быстроходных патрульных катера «Сейбр», «Катлес» и «Симитар» вышли из гавани, двигаясь на восток в сторону Пула. Когда открыли дроссельные заслонки, носы катеров резко вздернулись, корма опустилась в пенящуюся воду, и над заливом эхом отдался громовой раскат моторов.

Та же самая луна освещала Темпширское шоссе, на котором «ровер» майора Фэллона пожирал с бешеной скоростью оставшиеся до Лондона мили.


– Так, а что, черт подери, я теперь скажу канцлеру Бушу? – спросил у своих советников президент Мэтьюз.

В Вашингтоне было пять часов вечера, хотя в Европе давно уже воцарилась ночь. Садившееся солнце все еще освещало розовый сад за высокими окнами – начинали распускаться первые бутоны, отвечавшие взаимностью на весеннее тепло.

– По-моему, вам не следует раскрывать ему содержание послания, переданного Кировым, – высказал свое мнение Роберт Бенсон.

– Почему же, черт подери? Я сказал об этом Джоан Карпентер, а она, несомненно, скажет об этом Найджелу Ирвину.

– Здесь есть некоторая разница, – настаивал шеф ЦРУ. – Англичане могут предпринять все меры предосторожности, чтобы справиться с экологической катастрофой возле их берегов, вызвав своих технических экспертов. Это – техническая проблема, и Джоан Карпентер нет нужды собирать для этого весь свой кабинет. Буша же надо будет просить задержать Мишкина и Лазарева с риском вызвать катастрофу для европейских соседей. Поэтому он почти наверняка созовет заседание кабинета…

– Он – благородный человек, – перебил его Лоуренс. – Если он узнает, что цена этому – Дублинский договор, он будет чувствовать себя обязанным поделиться этой информацией с кабинетом.

– Вот в этом-то и проблема, – закончил свою мысль Бенсон. – Еще как минимум пятнадцать человек узнают об этом. Некоторые поделятся с женами, некоторые – с помощниками. Вспомните дело Гюнтера Гильома. В Бонне чертовски много возможностей для утечки информации. Если это случится, с Дублинским договором будет все равно покончено – независимо от того, что произойдет в Северном море.

– Через минуту меня соединят с ним. Что же, черт подери, мне ему говорить? – повторил Мэтьюз.

– Скажите ему, что у вас есть такая информация, которую просто нельзя доверять телефонной линии – любой, даже сверхнадежной трансатлантической, – предложил Поклевский. – Скажите ему, что освобождение Мишкина и Лазарева спровоцирует еще большую катастрофу, чем расстройство на какие-то несколько часов засевших на «Фрее» террористов. Попросите его на данном этапе просто дать вам немного времени.

– И как немного? – поинтересовался президент.

– Столько, сколько возможно, – сказал Бенсон.

– А когда время истечет? – спросил президент.

В этот момент соединили с Бонном. Канцлер Буш был у себя дома. Защищенный от подслушивания звонок был переведен ему прямо туда. В данном случае можно было обойтись без переводчиков: Дитрих Буш свободно говорил по-английски. Президент Мэтьюз разговаривал с ним в течение десяти минут, по мере того, как текло время, лицо у канцлера все больше вытягивалось.

– Но почему? – наконец спросил он. – Ведь эта проблема едва ли затрагивает Соединенные Штаты?

Мэтьюз почувствовал сильнейшее искушение, но сидевший рядом Бенсон предостерегающе поднял палец.

– Дитрих, пожалуйста. Поверьте мне. Прошу вас, доверяйте мне. По этой линии, по любой линии через Атлантику я не могу быть настолько откровенен, как бы хотел. Кое-что прояснилось – нечто огромных размеров. Вот, я скажу вам так откровенно, как только могу. Мы здесь открыли кое-что об этой парочке: их освобождение на этой стадии будет иметь катастрофические последствия, прямо в ближайшие несколько часов. Дитрих, друг мой, прошу у вас всего лишь немного времени. Отсрочку – до тех пор, пока мы не позаботимся о кое-каких вещах.

Немецкий канцлер стоял в кабинете, а сквозь полуотворенную дверь до него долетали струнные аккорды бетховенского концерта, который он слушал до этого в гостиной, наслаждаясь сигарой. Сказать, что он испытывал сильнейшие подозрения, значит, ничего не сказать. У него не было никаких сомнений в полной надежности трансатлантической линии связи, установленной много лет назад для связи глав правительств стран – членов НАТО. Кроме того, подумалось ему, у Штатов превосходная связь с их посольством в Бонне, и они вполне могли бы послать ему сообщение этим путем, если бы захотели. Ему даже не могло прийти в голову, что в Вашингтоне просто не доверяли тайну такой важности его кабинету после повторяющегося разоблачения восточногерманских агентов, пробравшихся к самому подножию власти на Рейне.

С другой стороны, президент Соединенных Штатов не был расположен к полуночным телефонным разговорам или сумасшедшим выходкам. Буш понимал, что у него должны были быть какие-то причины. Но то, о чем его только что попросили, он не мог решить без проведения дополнительных консультаций.

– У нас здесь начало одиннадцатого, – сообщил он Мэтьюзу. – У нас есть время до рассвета для того, чтобы принять решение. Ничего нового до той поры произойти не должно. Ночью я вновь соберу мой кабинет и проконсультируюсь с ним. Больше ничего не могу вам обещать.

Президенту Уильяму Мэтьюзу пришлось довольствоваться этим. Когда телефон замолчал, Дитрих Буш надолго задумался. Он понимал, что в этот момент что-то происходило: что-то, что напрямую затрагивало Мишкина и Лазарева, сидевших в отдельных камерах в тюрьме Тегель в Западном Берлине. Если с ними что-то случится, на федеральное правительство обрушится град ругани как со стороны прессы, так и оппозиции. А ведь приближаются земельные выборы…

Первым делом он позвонил Людвигу Фишеру, своему министру юстиции, который также в это время был у себя дома в столице страны. По предварительной договоренности никто из членов кабинета не должен был выезжать за город на уик-энд до окончания кризиса. Министр мгновенно согласился на его предложение: перевести парочку из устаревшей тюрьмы Тегель в значительно более новый и сверхнадежный Моабит. Это было вполне разумной мерой предосторожности. Ни одному оперативнику ЦРУ никогда не удастся проникнуть внутрь Моабита. Фишер немедленно передал указание в Берлин.


Есть такие невинные с виду фразы, сообщаемые старшим шифровальщиком в английском посольстве в Москве человеку, который известен ему как резидент СИС среди посольского персонала, на самом деле означающие: «Бросайте все и немедленно приезжайте в посольство, – для вас есть срочное послание из Лондона». Именно такая фраза подняла Адама Монро с постели в полночь по московскому времени (в Лондоне в это время было десять вечера). Быстро собравшись, он отправился на набережную Мориса Тореза.


Когда сэр Найджел Ирвин ехал на машине от Даунинг-стрит до своей штаб-квартиры, он осознал, что премьер-министр была совершенно права. Сравнив конец Дублинского договора с одной стороны, и уничтожение «Фреи», ее груза и команды, с другой, с риском разоблачения русского агента, он понял, что последнее – меньшее зло. То, о чем ему надо было просить, а при необходимости, и требовать, от Монро в Москве, ничуть не радовало его. Но еще до того, как он приехал к зданию СИС, он знал, что он обязан это сделать.

Глубоко в подвале, в комнате связи занимались передачей обычных сообщений, когда он вошел туда, несказанно удивив ночную смену. Однако по телексу-скремблеру с Москвой связались меньше чем за пять минут. Никто и не подумал оспаривать право «хозяина» разговаривать напрямую с московским резидентом посреди ночи. Через полчаса телекс, установленный в комнате шифровальщика в Москве, отстучал обратное послание о том, что Монро на месте и ждет.

Операторы на обоих концах линии связи были умудренными жизнью людьми, которым при необходимости можно было доверить тайну местонахождения останков Иисуса Христа: им приходилось доверять до такой степени, так как они ежедневно отправляли, как нечто совершенно обыкновенное, послания, которые могли смещать целые правительства. Из Лондона телекс отсылал зашифрованное послание к целому лесу антенн на окраине Челтенхэма, более известного своими скачками и женским колледжем. Здесь слова разбивались автоматически на нераскрываемый двоичный код и отсылались через всю спящую Европу на антенну, установленную на крыше посольства. Через четыре секунды после того, как их отпечатали в Лондоне, они выходили из телексного аппарата, установленного в особняке бывшего сахарозаводчика в Москве.

Там к стоявшему возле аппарата Монро повернулся шифровальщик.

– Это – сам «хозяин», – сказал он, прочитав заголовок на поступившем послании. – Должно быть, что-то серьезное.

Сэр Найджел обязан был сообщить Монро о той ноше, которую взвалил всего тремя часами ранее на президента Мэтьюза своим сообщением Киров. Не зная этого, Монро не смог бы и спросить «Соловья» о том, что ожидал услышать Мэтьюз: почему.

Телекс неслышно стрекотал в течение нескольких минут. Монро прочитал сообщение, чувствуя как его переполняет ужас.

– Я не могу это сделать, – сказал он невозмутимому шифровальщику, через плечо которого он читал послание. Когда сообщение из Лондона закончилось, он велел клерку: – Отвечай так: «Невозможно, повторяю: невозможно получить эту информацию в указанное время». Передавай.

Переговоры между сэром Найджелом и Адамом Монро продолжались в течение пятнадцати минут. Лондон высказал предположение, что с «С» можно быстро связаться. Монро ответил, что – да, возможно, но только в случае какого-то уж совершенно невероятного ЧП. Аппарат бесстрастно отстучал из Лондона, что эту ситуацию можно рассматривать как стократное ЧП. Но «С» не сможет ничего узнать раньше, чем через несколько дней, указал Монро. Следующее заседание Политбюро должно согласно графику состояться только в четверг. «А как насчет прошлого заседания?» – поинтересовался Лондон. Но «Фрею»-то захватили не в прошлый четверг, отпарировал Монро. В конце концов, сэру Найджелу пришлось пойти на то, что, как он надеялся, ему удастся избежать.

«Сожалею, – отстучала машина, – приказ премьер-министра не обсуждается. Если не будет предпринята попытка избежать известной катастрофы, операция по вывозу „С“ на Запад не сможет состояться».

Монро беспомощно смотрел на ворох бумаги, выходивший из телетайпного аппарата. В первый раз за все время, пока он вел этого агента, он попал в собственные сети, которые расставил для того, чтобы уберечь свою любовь от начальства в Лондоне. Сэр Найджел Ирвин ведь думал, что «Соловьем» был обиженный русский перебежчик Анатолий Кривой – правая рука «ястреба» Вишняева.

– Передай в Лондон, – безжизненным голосом велел он шифровальщику, – следующее: «Постараюсь сегодня ночью, точка, отказываюсь взять на себя ответственность, если „С“ откажется или будет раскрыт во время этой попытки, точка».

Ответ «хозяина» был коротким: «Согласен. Действуйте». В Москве была половина второго ночи, очень холодно и неуютно.


В Вашингтоне была половина шестого вечера и за пуленепробиваемыми стеклами, выходящими из кабинета президента на просторные лужайки, начинало смеркаться: пришлось включить освещение. Группа, собравшаяся в Овальном кабинете, ожидала ответа канцлера Буша, ответа неизвестного агента в Москве, ожидала, что выкинет одетый в маску террорист непонятно какой национальности, захвативший далеко от них, в Европе, бомбу мощностью 1 000 000 тонн, детонатор от которой был у него на поясе. Ожидала, что появится на счастье какой-нибудь третий вариант.

Зазвонил телефон – вызывали Станислава Поклевского. Он выслушал сообщение, закрыл трубку ладонью и известил президента, что звонили из министерства ВМС, чтобы ответить на его запрос, сделанный еще час назад.

Недалеко от «Фреи» находился один корабль ВМС США, который нанес визит вежливости в датский прибрежный городок Эсбьерг и теперь возвращался, чтобы присоединиться к Атлантической эскадре. После этого он должен был начать патрулирование к западу от Норвегии. В этот момент он уже далеко отошел от датских берегов, двигаясь на северо-запад на соединение со своими союзниками по НАТО.

– Пусть изменит курс, – приказал президент.

Поклевский передал приказ верховного главнокомандующего в министерство военно-морских сил, которое вскоре через компьютерную систему связи отправило его американскому военному кораблю.

В начале второго ночи военный корабль США «Моран», который находился в это время на полпути от Дании до Оркнейских островов, по команде переложил руль, включил двигатели на полную мощность и полетел по залитому лунным светом морю на юг в сторону Ла-Манша. Это был корабль водоизмещением 8000 тонн с управляемыми ракетами на борту, хотя он и был больше, чем английский легкий крейсер «Аргайлл», тем не менее он считался эсминцем и входил в класс кораблей «ДД». Двигаясь на пределе мощности своих двигателей, корабль развивал на спокойном море около тридцати узлов, что позволило ему занять позицию возле пятимильной зоны, установленной вокруг «Фреи», в 8 часов утра.


На автостоянке возле гостиницы «Можайская» в самом конце Кутузовского проспекта было всего несколько машин, да и те – темные и пустые, за исключением двух.

Монро увидел, как мигнули и сразу же погасли фары одного автомобиля, сразу же вылез из своего и направился к нему. Когда он забрался на сиденье справа от водителя, Валентина вся дрожала от волнения.

– В чем дело, Адам? Почему ты позвонил мне на квартиру? Звонок наверняка записали.

Он обнял ее, чувствуя сквозь пальто, как она дрожит.

– Я звонил из автомата, – сказал он, – и сказал только о том, что Григорий не сможет прийти к тебе в гости. Никто ничего не заподозрит.

– Это в два-то часа ночи, – запротестовала она. – Никто не звонит по такому поводу в два часа ночи. Кроме того, ночной дежурный видел, как я выходила из дома, и он доложит об этом.

– Дорогая, прости меня. Выслушай, пожалуйста.

Он рассказал ей о визите посла Кирова к президенту Мэтьюзу прошедшим вечером, о том, что эта новость была передана в Лондон, о том, что от него потребовали выяснить, почему Кремль занимает такую позицию в отношении Мишкина и Лазарева.

– Я не знаю, – покачала она головой. – Не имею ни малейшего представления. Может быть, потому что эти животные убили капитана Руденко, у которого остались жена и дети.

– Валентина, мы за последние несколько месяцев вдоволь начитались записей заседаний Политбюро. Дублинский договор имеет жизненно важное значение для этих людей. С чего это вдруг Рудин станет отбрасывать его ради этих двух людей?

– Он этого не делал, – ответила Валентина. – Запад вполне сможет справиться с нефтяным загрязнением, если судно взлетит на воздух. Запад богат и может позволить себе такие расходы.

– Дорогая, на борту этого корабля находится тридцать человек. У них тоже есть дети и жены. Жизнь тридцати человек против тюремного заключения двух. Должна быть какая-то другая и более серьезная причина.

– Я не знаю, – повторила она. – Об этом не было никакого упоминания на заседаниях Политбюро. Ты же знаешь об этом.

Монро горестно уставился, не видя ничего, сквозь ветровое стекло: у него все-таки теплилась надежда, что у нее был ответ для Вашингтона – что-то, что она слышала из разговоров в здании Центрального Комитета. Наконец, он понял, что ему придется сказать ей.

Когда он закончил, она, ничего не говоря, стала смотреть в темноту. В тусклом свете луны он заметил слезинки в уголках ее глаз.

– Они ведь обещали, – прошептала она, – обещали, что вывезут меня и Сашу через две недели из Румынии.

– Да, они забрали назад свое слово, – признал он. – Хотят, чтобы ты послужила им в последний раз.

Она крепко сжала одетыми в перчатки руками руль и положила на него голову.

– Они поймают меня, – вырвалось у нее. – Я боюсь.

– Не поймают, – попытался утешить он. – КГБ действует значительно более медленно, чем привыкли думать, а чем выше по служебной лестнице продвинулся подозреваемый, тем медленнее они действуют. Если ты сможешь добыть хоть какую-то информацию для президента Мэтьюза, думаю, мне удастся вывезти и тебя, и Сашу не через две недели, а через несколько дней, – я смогу убедить их в этом. Пожалуйста, попытайся, любовь моя. Это – наш единственный шанс, чтобы быть вместе.

Валентина посмотрела сквозь стекло.

– Сегодня вечером было заседание Политбюро, – наконец сказала она. – Меня там не было. Это было чрезвычайное заседание, созванное вне графика. Обычно вечером в пятницу они все отправляются за город. Расшифровка стенограммы начнется завтра – то есть сегодня, в десять часов утра. Персоналу придется пожертвовать выходными, чтобы подготовить все к понедельнику. Может быть, там было какое-то упоминание.

– Ты сможешь пройти туда, чтобы посмотреть записи, прослушать эти пленки? – спросил он.

– Посреди ночи? Начнут ведь задавать вопросы.

– Придумай что-нибудь, дорогая. Какой-нибудь предлог. Скажем, хочешь начать работу пораньше, чтобы поскорее закончить ее – тебе надо куда-нибудь ехать.

– Постараюсь, – согласилась она в конце концов. – Постараюсь ради тебя, Адам, а не ради тех, в Лондоне.

– Я знаю «тех» в Лондоне, – сказал Адам Монро. – Они вывезут тебя и Сашу, если ты теперь поможешь им. Тебе придется рисковать в последний раз. Правда, в последний.

Казалось, она не слышала его, стараясь преодолеть глубоко укоренившийся страх перед КГБ, разоблачением как шпионки, перед всеми ужасными последствиями, которые ее ожидают, если она не сумеет вовремя убежать и ее поймают. Когда она заговорила, голос у нее звучал совершенно спокойно.

– Ты знаешь «Детский Мир»? Там есть отдел мягких игрушек. Завтра возле него в десять часов утра.

Он стоял на черном асфальте и смотрел, как вдали исчезают красные габаритные огни ее машины. Дело было сделано: они попросили – нет, потребовали, – чтобы он сделал это, и он сделал. У него был дипломатический иммунитет, который спасет от любой Лубянки. Самое худшее, что могло случиться: его посла вызвали бы в понедельник утром в министерство иностранных дел, чтобы выразить ледяным тоном протест и потребовать его высылки из страны, – может быть, это сделал бы сам Дмитрий Рыков. Но Валентина шла прямо сейчас в секретные архивы, и у нее даже не было такого непрочного прикрытия, как привычное и объяснимое поведение. Он посмотрел на часы: оставалось семь часов – целых семь часов напряженных до предела нервов и сжатых в комок мускулов живота. Он повернулся и пошел к своему автомобилю.


Людвиг Ян стоял перед открытыми воротами тюрьмы Тегель и смотрел, как вдаль уезжают габаритные огни бронированного фургона, в котором увозили Мишкина и Лазарева.

Но в отличие от Монро ему нечего было ждать – для него ожидание закончилось.

Он осторожно поднялся в свой кабинет на втором этаже и закрыл за собою дверь. Несколько секунд постоял возле открытого окна, затем вытащил из-за пазухи и запустил далеко в ночь один из пистолетов с цианидом. Он – толстый, у него излишек веса, спортом он не занимается: сердечный приступ все воспримут совершенно нормально, при условии, что не найдут никаких вещественных доказательств противного.

Высунувшись далеко из окна, он подумал о своих племянницах – там, далеко за «стеной», на востоке, – о их смеющихся лицах, когда дядя Людо привез им четыре месяца назад подарки на Рождество. Он закрыл глаза, подставил другую трубку себе под ноздри и нажал на спусковую кнопку.

Его грудь пронизала такая боль, словно по ней ударили гигантским молотом. Ослабевшие пальцы выронили трубку, которая шмякнулась вниз на улицу. Ян оступился, ударился о подоконник и опрокинулся назад, упав на пол уже мертвым. Когда его найдут, запланировал он заранее, то подумают, что он открыл окно, когда почувствовал первые приступы боли, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Кукушкину не удастся пережить свой триумф. Бой часов, отбивающих полночь, был заглушён ревом грузовика, который раздробил колесами валявшуюся на проезжей части трубку на мельчайшие фрагменты.

Захват «Фреи» привел к первой человеческой жертве.

Глава 15

С полуночи до 08.00

Возобновленное заседание западногерманского кабинета состоялось в резиденции канцлера в 1 час ночи, причем настроение министров, после того, как Дитрих Буш рассказал им о мольбе из Вашингтона, варьировалось от отчаяния до язвительности.

– Ладно, почему же, черт побери, он не сообщил причину? – спросил министр обороны. – Он что, нам не доверяет?

– Он заявил, что причина – необыкновенной важности, но ее нельзя сообщить даже по «горячей линии», – ответил канцлер Буш. – Нам остается либо поверить ему, либо назвать его в лицо лжецом. На данном этапе последнее я сделать не могу.

– А он хоть понимает, что сделают террористы, когда узнают о том, что Мишкин и Лазарев не будут освобождены на рассвете? – поинтересовался другой.

– Да, думаю, что понимает. По крайней мере, текст всех переговоров между «Фреей» и диспетчерской службой Мааса у него есть. Как нам всем известно, они пригрозили либо убить еще одного моряка, либо спустить двадцать тысяч тонн нефти, либо пойти на оба этих варианта.

– Ну, так пусть и несет ответственность, – предложил министр внутренних дел. – Почему это мы должны брать на себя вину, если это случится?

– У меня нет никакого желания брать ее на себя, – ответил Буш, – но это не отвечает на главный вопрос. Удовлетворяем мы просьбу президента Мэтьюза или нет?

На некоторое время возникла пауза, которую нарушил министр иностранных дел:

– Сколько времени ему нужно?

– Как можно дольше, – сказал канцлер. – Кажется, у него есть какой-то план по решению этой проблемы – некий третий вариант. Но что это за план, что это за вариант – знает только он, да еще несколько людей, которым он, по всей видимости, доверяет эту тайну, – добавил он с некоторой горечью. – Мы, правда, в эту категорию пока не попадаем.

– Ну что ж, лично я думаю, что в данном случае они чересчур испытывают нашу дружбу, – заметил министр иностранных дел, – но полагаю, нам следует дать им какую-то отсрочку, хотя и дав ясно понять, по крайней мере, по неофициальным каналам, что это делается по их просьбе, а не по нашей инициативе.

– Может быть, у него возникла мысль взять «Фрею» штурмом, – высказал предположение министр обороны.

– Наши специалисты считают, что это будет исключительно рискованным делом, – ответил министр внутренних дел. – Последние две мили придется приближаться под водой – это как минимум, – затем взбираться по отвесной, гладкой стальной стене на палубу, надо будет пробраться в надпалубную постройку так, чтобы не заметил часовой на трубе, а кроме того, найти именно ту каюту, в которой укрылся командир группы террористов. Если, как мы подозреваем, у этого человека в руках находится прибор дистанционного управления зарядами, его надо застрелить раньше, чем он успеет нажать на кнопку.

– В любом случае, слишком поздно проводить такую операцию сейчас – близко рассвет, – сказал министр обороны. – Ее надо проводить в полной темноте, то есть самое раннее в десять часов вечера – а до них еще двадцать один час.

В без четверти три германский кабинет наконец пришел к согласию относительно удовлетворения просьбы президента Мэтьюза: отложить на неопределенное время освобождение Мишкина и Лазарева, оставив за собой право пересмотреть это решение в том случае, если в Западной Европе сложится общее мнение относительно невозможности дальнейшего удержания известной парочки в тюрьме.

Одновременно правительственного пресс-секретаря конфиденциально попросили проинформировать пару-тройку из наиболее надежных журналистов, что перемена линии в Бонне объясняется исключительно сильнейшим нажимом со стороны Вашингтона.


В Европе было 4 часа утра, а в Вашингтоне – 11 часов вечера, когда известие из Бонна поступило к президенту Мэтьюзу. Он, чувствуя небывалое облегчение, сердечно поблагодарил канцлера Буша, и тут же спросил Дэвида Лоуренса:

– Есть какие-нибудь новости из Иерусалима?

– Никаких, – ответил Лоуренс. – Знаю только, что нашему послу дали возможность лично встретиться с Беньямином Голеном.


Когда израильского премьера побеспокоили во второй раз в ночь священной субботы, его негодованию не было предела. Он принял американского посла в домашнем халате и вел беседу ледяным тоном. В Европе было три часа ночи, а в Иерусалиме – 5 часов утра, и первые слабые солнечные лучи, возвещавшие о субботнем утре, осветили холмы Иудеи.

Он выслушал просьбу президента Мэтьюза, переданную послом, не дрогнув и мускулом. В глубине души он больше всего боялся того, что будет раскрыто происхождение террористов, захвативших «Фрею». Со времен его молодости, когда он сражался на той же самой земле, где он стоял теперь, не предпринималось никаких террористических акций по вызволению евреев из тюремной камеры. Тогда им приходилось освобождать приговоренных еврейских партизан из английской тюрьмы в Акре, и он сам принимал в этом участие. Однако прошло целых тридцать пять лет, и ориентиры изменились: теперь уже Израиль отвергал терроризм – захват заложников, шантаж правительств. И тем не менее…

И тем не менее сотни тысяч его соплеменников втайне симпатизировали двум юношам, которые пытались скрыться от террора КГБ и воспользовались для этого единственным возможным для них способом. Избиратели не станут восхвалять их, как героев, но не будут и пригвождать к позорному столбу, как убийц. Что касается одетых в маски людей на борту «Фреи», то существовала вероятность того, что они также были евреями, а возможно, – избави Бог, – израильтянами. Вечером он надеялся, что все дело закончится к утру в священную субботу: берлинские узники будут в Израиле, террористов, захвативших «Фрею», возьмут в плен или уничтожат. Будет, конечно, определенная шумиха, но в конце концов она бы улеглась.

А теперь ему сообщали, – что никакого освобождения не будет. Уже это известие едва ли способствовало выполнению просьбы американцев, которая и так-то была совершенно невыполнимой. Когда он выслушал посла, то отрицательно покачал головой.

– Пожалуйста, передайте моему доброму другу Уильяму Мэтьюзу мое искреннее желание, чтобы это ужасное происшествие закончилось без дальнейших человеческих жертв, – сказал он. – Но в отношении Мишкина и Лазарева моя позиция такова: если от имени народа и правительства Израиля и по настоятельной просьбе Западной Германии я даю публично обещание не заключать их в тюрьму и не возвращать в Берлин, – значит, я обязан выполнить это обещание. Сожалею, но я не могу поступить так, как вы просите, и возвратить их в тюрьму в Германию, как только «Фрея» будет освобождена.

Ему не требовалось объяснять то, что американский посол и так прекрасно понимал: не говоря уже о национальной гордости, даже такой предлог, что обещания, вырванные под принуждением, можно не выполнять, в данном случае не сработает. Стоит только представить взрыв возмущения со стороны национально-религиозной партии, экстремистов из Гуш Эмуним, ребят из Лиги защиты евреев и 100 000 израильских избирателей, которые прибыли за прошедшее десятилетие из СССР, – и сразу станет ясно, что одно это не дало бы возможности любому израильскому премьеру нарушить данное на весь мир обещание не преследовать угонщиков.


– Что ж, попытаться стоило, – промолвил президент Мэтьюз, когда час спустя в Вашингтон пришла телеграмма.

– Теперь одним возможным третьим вариантом стало меньше, – бросил Дэвид Лоуренс, – даже если бы Максим Рудин согласился с ним, хотя я лично и сомневаюсь.

Оставался всего час до полуночи, но в пяти правительственных учреждениях, разбросанных по всей столице, горел свет, также как в Овальном кабинете и множестве других помещений в Белом доме, где мужчины и женщины ждали возле телефонов и телетайпов последние новости из Европы. Четверо мужчин уселись поудобнее в Овальном кабинете, приготовившись ждать реакции людей, захвативших «Фрею».

По мнению докторов, в три часа утра человеческий организм чувствует себя хуже всего, это – час наивысшей усталости, замедленной реакции и мрачной подавленности. Этот же час отметил прохождение полного солнечного и лунного циклов для двух людей, которые сидели напротив друг друга в капитанской каюте «Фреи». Оба не спали и эту, и предыдущую ночь, оба провели без отдыха уже сорок четыре часа, оба были основательно вымотаны, и у обоих глаза налились кровью.

Тор Ларсен, оказавшийся в эпицентре бурной международной активности правительств и комитетов, посольств, заседаний, консультаций всякого толка, которые не позволяли тушить в кабинетах на трех континентах – от Иерусалима до Вашингтона, – свет, вел теперь свою собственную игру. Он противопоставил свою способность бодрствовать воле фанатика, сидевшего напротив, зная, что ставкой в случае проигрыша будет его корабль и команда.

Ларсен знал, что человек, который называл себя Свободой, – значительно более молодой и поглощенный горевшим внутри него внутренним огнем, нервы которого были натянуты до предела комбинацией действия черного кофе и напряжением игры, которую он вел против всего мира, – вполне мог приказать связать норвежского капитана на время своего отдыха. Поэтому бородатый моряк сидел под дулом пистолета и играл на гордости своего пленителя, надеясь, что тот примет его вызов и откажется признать себя побежденным в борьбе со сном.

Именно Ларсен предложил приготовление бесконечных чашек сильнейшего черного кофе – напитка, который до этого он потреблял исключительно с сахаром и молоком всего два-три раза в день. Именно он вел бесконечные разговоры – и днем, и ночью – провоцируя украинца возможностью неудачи, и тут же подавая назад, когда противник казался слишком раздраженным. Проплавав долгие годы капитаном дальнего плавания, он приобрел огромный опыт по подавлению сна, когда так и тянет зевнуть – но он только скрипел зубами и оставался начеку долгими ночными вахтами, когда его матросы невольно дремали.

Итак, он вел свою собственную одиночную игру – игру без оружия и боеприпасов, без телетайпов и камер ночного видения, без поддержки и в совершенном одиночестве. Все совершенные технологии, которые японцы использовали при строительстве корабля, значили для него теперь не больше кучки ржавых гвоздей. Если он перегнет палку и слишком сильно рассердит сидевшего напротив человека, тот может потерять над собой контроль и выстрелить в него. Или если действовать ему на нервы слишком часто, он возьмет да прикажет казнить еще одного моряка. Он может оставить вместо себя другого, более свежего террориста, если почувствует себя уж слишком плохо: пойдет спать, и все, что Ларсен пытался проделать, будет напрасно. Так размышлял Ларсен, и еще он думал о том, что на рассвете Мишкин и Лазарев будут освобождены.

После того, как они окажутся в безопасности в Тель-Авиве, террористы оставят «Фрею». Но оставят ли? Смогут ли? Дадут ли им проделать это окружившие их военные корабли? Даже находясь вдали от «Фреи», в случае атаки со стороны военно-морских сил НАТО Свобода вполне был способен нажать на кнопку, взорвав «Фрею».

И не только это занимало его ум. Человек в черном убил одного члена его команды. И теперь всеми фибрами души Тор Ларсен хотел увидеть этого человека мертвым. Поэтому он беседовал с ним ночь напролет, не давая им обоим уснуть.


В Уайтхолле также не спали: комитет по чрезвычайным ситуациям заседал с 3 часов утра. Примерно через час работы стали поступать первые доклады о выполненных поручениях.

В южной части Англии, в Гемпширских складах, под погрузку встали автоцистерны, реквизированные у «Шелл», «Бритиш Петролеум» и десятка других фирм. Невыспавшиеся водители всю ночь гнали машины: пустые – в сторону Гемпшира, полные – в сторону Лоустофта, перевозя сотни тонн концентрата эмульгатора в этот находящийся в графстве Суффолк порт. К 4 часам утра склады опустели: вся 1000 тонн, имевшаяся в национальном резерве, была на пути к восточному побережью.

Туда же везли надувные боновые заграждения, которые должны были удерживать вылившуюся нефть вдали от берега, пока химические вещества делали бы свою работу. Заводу, производящему эмульгатор, приказали запустить его на полную мощность до получения дальнейших указаний.

В 3.30 утра пришло сообщение из Вашингтона, что боннский кабинет дал согласие отсрочить освобождение Мишкина с Лазаревым.

– Мэтьюз хоть понимает, что он делает? – спросил кто-то.

Сэр Джулиан Флэннери по-прежнему сохранял невозмутимое выражение на лице.

– Будем надеяться, что понимает, – дипломатично сказал он. – Надо думать также, что с «Фреи» все-таки будет слита нефть. Таким образом, наши усилия этой ночью были не напрасны, по крайней мере, мы сейчас почти готовы к этому.

– Надо также думать, – заметил служащий из министерства иностранных дел, – что когда это известие станет достоянием общественности, Франция, Бельгия и Голландия попросят нас о помощи в борьбе с возможным нефтяным загрязнением.

– Значит, надо быть готовыми к тому, что мы сможем сделать, – заявил сэр Джулиан. – Так, теперь, что можно сказать о самолете с распылительным оборудованием и противопожарных буксирах?

Сообщение в зале заседаний ЮНИКОРНа зеркально отражало то, что в этот момент происходило на море. Из устья Хамбера на юг в сторону гавани Лоустофта пыхтели буксиры, – также как из Темзы, и даже из военно-морской базы Ли, – все буксиры, способные распылять жидкость на поверхность моря, двигались в обусловленное место встречи на побережье Суффолка.


Но не только они шли этой ночью вдоль южного побережья: от скалистых утесов мыса Бичи-Хед, повернув носы на северо-восток, двигались мимо побережья графств Суссекс и Кент катера «Катлес», «Симитар» и «Сейбр», которые несли на борту отборное смертоносное оснащение самой лучшей в мире команды военных водолазов. Они направлялись к крейсеру «Аргайлл», стоявшему на якоре в Северном море.

Рев их двигателей эхом откликался от иззубренных меловых скал южного побережья, а те, кому в эту ночь не спалось в Истборне, также могли слышать доносившийся с моря неясный шум.

Двенадцать морских пехотинцев из Специальной корабельной службы прильнули к гакаборту, присматривая за своими бесценными байдарками и ящиками с подводным оборудованием, оружием и необычными взрывными приспособлениями. Без всего этого они не могли обойтись в своей профессии, и теперь это перевозилось, как простой палубный груз.

– Надеюсь, – прокричал молодой лейтенант, командир «Катлеса», стоявшему рядом с ним морскому пехотинцу, который был в этот момент старшим по команде, – надеюсь, что эти штуковины, которые лежат у вас там, не взорвутся.

– Не взорвутся, – успокоил его капитан морской пехоты. – До тех пор, пока мы их не взорвем.

Их командир находился в это время в комнате рядом с главным залом заседаний в здании правительства, склонив голову над фотографиями «Фреи», сделанными как днем, так и ночью. Он сравнивал очертания, изображенные на сделанных с «Нимрода» фотографиях с масштабным планом, предоставленным Ллойдом, а также моделью английского супертанкера «Принцесса», взятой взаймы у «Бритиш Петролеум».

– Господа, – обратился к собравшимся в соседнем помещении полковник Холмс, – думаю, самое время рассмотреть не самый приятный вариант, с которым нам, возможно, придется иметь дело.

– Ах, да, – неодобрительно протянул сэр Джулиан, – этот «жесткий» вариант.

– Если, – продолжал Холмс, – президент Мэтьюз по-прежнему будет противиться освобождению Мишкина и Лазарева, а Западная Германия по-прежнему будет уступать этому требованию, вполне может наступить момент, когда террористы поймут, что игра закончена и что их шантаж не сработает. Тогда они вполне могут пойти на крайние меры и взорвать «Фрею». Лично я думаю, что этого не случится до наступления темноты, то есть у нас есть около шестнадцати часов.

– Почему вы думаете, что это не произойдет до наступления темноты, полковник? – спросил сэр Джулиан.

– Потому что, сэр, если они не самоубийцы – хотя вполне могут быть и ими, – то надо думать, что они попытаются скрыться во время суматохи. То есть, если они хотят остаться в живых, им надо покинуть корабль и привести в действие свой детонатор дистанционного управления на некотором расстоянии от корабля.

– И что же вы предлагаете, полковник?

– У меня два предложения, сэр: во-первых, – их катер. Он все еще пришвартован возле трапа. Как только наступит темнота, к катеру сможет незаметно приблизиться водолаз и прикрепить к нему взрывное устройство замедленного действия. Если «Фрея» взлетит на воздух, то все, оказавшееся в радиусе полумили от нее, будет уничтожено. Потому я предлагаю установить заряд, приводимый в действие от давления воды: когда катер отойдет от борта танкера, вода, с силой отбрасываемая назад во время его движения, приведет в действие спускной механизм, и шестьдесят секунд спустя катер взорвется, прежде чем террористы успеют отойти на полмили от «Фреи» и, следовательно, успеют взорвать свой заряд.

Вокруг стола послышался всеобщий гул одобрения.

– А не смогут сдетонировать заряды на «Фрее» от взрыва катера? – спросил кто-то.

– Нет. Если у них детонатор дистанционного управления, он должен быть приведен в действие электронным сигналом. Наш заряд разнесет катер вместе с террористами на мелкие кусочки. После такого взрыва никто не выживет.

– А если детонатор затонет, не сможет давление воды нажать кнопку? – спросил один из ученых.

– Нет. Как только детонатор дистанционного управления окажется под водой, он не будет представлять никакой опасности: он не сможет передать радиосигнал зарядам на борту корабля.

– Великолепно, – сказал сэр Джулиан. – А нельзя этот план задействовать до наступления темноты?

– Нет, нельзя, – ответил Холмс. – Аквалангист оставляет на поверхности воды след в виде пузырьков. В штормовую погоду его могут и не заметить, но на гладкой поверхности моря он будет слишком виден. Один из часовых сможет заметить поднимающиеся из-под воды пузырьки. Тогда это только спровоцирует то, чего мы хотим избежать.

– Ну что ж, тогда после наступления темноты, – констатировал сэр Джулиан.

– Есть еще кое-что, почему, по-моему, нельзя ограничиться только минированием их катера. Если, скажем, – а такое вполне может случиться, – командир террористов готов умереть вместе с «Фреей», он может не уйти с корабля вместе с остальными из своей команды. Поэтому, как я думаю, мы вынуждены пойти на ночной штурм танкера, чтобы справиться с ним до того, как он использует свое устройство.

Начальник канцелярии премьер-министра тяжело вздохнул.

– Ясно. Без сомнения, у вас подготовлен план и на этот случай?

– Лично у меня его нет. Но я бы хотел, чтобы вы выслушали майора Саймона Фэллона, командира Специальной корабельной службы.

Именно таким это виделось сэру Джулиану в ночных кошмарах: майор из морской пехоты был всего лишь пяти футов и восьми дюймов ростом, но его плечи были почти такой же ширины, как казалось со стороны; кроме того, он, по всей видимости, был из той породы людей, которые говорят о разложении других живых существ на составные части с такой же легкостью, с какой леди Флэннери говорила о шинковке овощей для салата «провансаль», которым она славилась.

Миролюбивый начальник канцелярии имел случай трижды беседовать с офицерами из САС, но с командиром другой, меньшей по размеру, специальной диверсионной службы СБС он разговаривал впервые.

СБС первоначально была создана на случай ведения обычной войны с целью проведения диверсий на побережье противника, высаживаясь на него с моря. По этой причине их подобрали из коммандос, входивших в состав морской пехоты. Непременным требованием для включения в отряд была великолепная физическая подготовка, они обязаны были быть отличными пловцами, ныряльщиками, скалолазами, мастерами рукопашного боя, гребли и марш-бросков на большие расстояния.

На этой основе они продолжили тренировки, чтобы освоить парашютно-десантное мастерство, стать на «ты» с разнообразными взрывными приспособлениями и методами проведения диверсий, не говоря уже о бесчисленных способах, при помощи которых они должны были ломать шеи и перерезать горло своим противникам, используя ножи, веревочные петли или делать это голыми руками. В этих вопросах, а также в способности к выживанию вдали от населенных пунктов на протяжении длительного времени, не оставляя при этом никаких следов своего присутствия, они ничем не отличались от своих «двоюродных братьев» из САС.

Парни из СБС отличались своей водолазной подготовкой: они могли длительное время двигаться под водой с аквалангами, чтобы установить в нужном месте взрывчатку, или, сбросив там свои дыхательные аппараты, плыть дальше под водой без малейшего пузырька воздуха на поверхности, чтобы вынырнуть затем из моря с целым арсеналом специальных видов оружия, плотно привязанных к телу.

Некоторые виды оружия, которыми они были оснащены, не представляли из себя ничего особенного, например – ножи и кинжалы. Однако после резкого взрыва деятельности террористов в конце шестидесятых они получили новые «игрушки», с которыми теперь забавлялись. Каждый из них был превосходным стрелком из норвежских винтовок «Финлянда» ручной сборки, которые считаются одними из лучших в мире. На этой винтовке были приспособления для установки усилителя изображения, снайперского прицела длиной с целую базуку, а также эффективные глушитель и пламегаситель.

Для того, чтобы за полсекунды взламывать двери, они, как и их коллеги из САС, предпочитали короткоствольные дробовики, стрелявшие, правда, цельными зарядами. Они никогда не направляли их в замок, так как за ним вполне могли оказаться другие запоры, а стреляли одновременно из двух по дверным петлям, сваливали дверь на пол и сразу же открывали огонь из автоматов «Ингрэм» с глушителями.

В их арсенале были также гранаты ослепляющего и оглушающего действия – усовершенствованная модификация «оглушающих» гранат, – этими гранатами САС сильно помогла немцам во время операции в Могадишо. Эти гранаты не только оглушали, но и парализовали противника на некоторое время. Они срабатывали с полсекундной задержкой после того, как выдергивали кольцо; их можно было спокойно бросать в замкнутое пространство, в котором находились как заложники, так и террористы. Такая граната обладала тремя функциями: вспышка ослепляла любого, кто смотрел в ее направлении, по крайней мере на тридцать секунд; удар действовал на барабанные перепонки, вызывая мгновенную боль и некоторую потерю ориентации; наконец, сам взрыв производил звуковую волну такого тона, которая, проникая в область среднего уха, приводила к десятисекундному параличу всех мускулов.

Во время тренировки один из них попытался спустить курок пистолета, прижатого к боку своего напарника в момент взрыва гранаты: оказалось, что это невозможно. И террористы, и заложники теряли барабанные перепонки, но они могли восстановиться. У мертвых заложников такая процедура невозможна.

Пока длится паралич, спасатели поливают пулями пространство на четыре дюйма выше голов, пока их коллеги ныряют к заложникам, хватают их за ноги и сваливают на пол. После этого автоматные очереди опускаются на шесть дюймов вниз – такова механика освобождения заложников.

Точное положение заложника и террориста в закрытом помещении можно было определить при помощи электронного стетоскопа, прижимаемого снаружи к двери: речь здесь не нужна, достаточно дыхания, которое ясно различается. Спасатели переговариваются между собой при помощи языка жестов, так что никак не могут спутать друг друга с противником.

Майор Фэллон поставил модель «Принцессы» на стол в зале заседаний, ясно ощущая, что находится в центре всеобщего внимания.

– Я предлагаю, – начал он, – чтобы крейсер «Аргайлл» повернулся бортом к «Фрее». Тогда еще до рассвета штурмовые лодки с моими людьми и снаряжением смогут встать у него с подветренной стороны – там их не сможет заметить часовой вот здесь, на трубе «Фреи», даже если воспользуется биноклем. Это даст нам возможность вести незамеченными днем наши приготовления. Надо, чтобы там не крутились всякие аэропланы, нанятые прессой, кроме того, хочу попросить, чтобы все буксиры с распылительным оборудованием, которые окажутся в зоне прямой видимости, хранили молчание.

Никто не выразил несогласия по этому поводу. Сэр Джулиан сделал для себя две отметки.

– Я приближусь к «Фрее» на четырех двухместных байдарках в темноте на расстояние три мили, прежде чем взойдет луна. Установленные на ее борту радары не смогут различить байдарки: они слишком малы и слишком низко сидят в воде, кроме того, они сделаны из дерева и брезента, а эти материалы плохо отражаются на экране радаров. Весла будут из каучука, на нас кожа, шерстяные фуфайки и тому подобное, все застежки – из пластика. На экране радаров «Фреи» ничего не должно отразиться. На задних сиденьях байдарок будут аквалангисты; разумеется, их акваланги будут металлическими, но на расстоянии трех миль они будут выглядеть не больше пустой бочки из-под нефти, что не должно вызвать тревоги на мостике «Фреи». На расстоянии трех миль ныряльщики заметят азимут по компасу на корму «Фреи», которую они смогут видеть, так как она будет освещена, и спустятся под воду. У всех аквалангистов будут люминисцентные наручные компасы, по которым они будут сверяться.

– Почему не подплыть к носу? – спросил полковник из военно-воздушных сил. – Там ведь темнее.

– Частично из-за того, что в этом случае потребуется ликвидировать часового вот здесь, на полубаке, а он может поддерживать постоянную связь по переносной рации с мостиком, – объяснил Фэллон. – Частично, потому что по этой палубе чертовски долго надо идти, а у них на мостике есть прожектор, которым они могут осветить ее из конца в конец. Частично из-за того, что надпалубная постройка, если приблизиться к ней спереди, представляет из себя стальную стену высотой в пять этажей. Мы смогли бы, разумеется, по ней вскарабкаться, но там есть иллюминаторы, ведущие в каюты, в некоторых из которых кто-нибудь может вполне оказаться.

Так, четверо водолазов, одним из которых буду я, встретятся возле кормы «Фреи». Там должен быть небольшой выступ в несколько футов. Так, теперь вот здесь – на верхушке трубы, на высоте в сотню футов, – у них есть часовой. Но люди на высоте в сотню футов обычно смотрят по сторонам, а не прямо себе под ноги. Для того, чтобы еще больше отвлечь его, надо, чтобы «Аргайлл» начал мигать прожектором, посылая любые сигналы ближайшему кораблю, – своеобразный спектакль для одного зрителя. Мы вынырнем из воды возле кормы, скинув ласты, маски, акваланги и пояса с грузом. Мы будем босыми, с открытой головой, – только в прорезиненных костюмах для подводного плавания. Все оружие будет в широких прорезиненных поясах вокруг талии.

– Как вы взберетесь вверх на борт «Фреи» с металлом весом в сорок футов после того, как проплывете три мили? – спросил один из министерских служащих.

Фэллон ухмыльнулся и сказал:

– Самое большее до гакаборта – тридцать футов. Когда мы тренировались на нефтяных платформах в Северном море, то взбирались на вертикальную стальную стену высотой в сто шестьдесят футов за четыре минуты.

Он не видел необходимости объяснять в деталях, какая степень физической подготовки, а также какое снаряжение требовались для этого. Ученые уже давно разработали специально для СБС великолепное снаряжение для взбирания на отвесные стены. В него входили и магнитные зажимы, которые напоминали столовые тарелки с покрытием из резины, чтобы их можно было беззвучно крепить к металлу. По ободу тарелки под резиной было стальное кольцо, которое можно было намагнитить до необыкновенной удерживающей силы. Магнитную силу можно было включать и отключать при помощи кнопки, расположенной рядом с большим пальцем человека, держащегося за захват с задней стороны тарелки. Электрический заряд поступал от небольшой, но надежной никель-кадмиевой батареи, размещенной внутри тарелки.

Водолазы путем долгих тренировок научились выскакивать из моря, подпрыгивать вверх и крепить первую тарелку, сразу же включая ток. Магнит накрепко прижимал тарелку к стальной поверхности. Повиснув на этой тарелке, водолаз протягивал руку выше и крепил вторую тарелку. Только когда она надежно прижималась к стали, он отпускал первый диск, подтягивал его еще выше и вновь крепил. Так, перебирая руками, удерживаясь только за счет силы кисти и запястья рук, они взбирались из моря вверх, в то время как тело и ноги висели свободно, ничем не помогая рукам.

Насколько сильны были магниты – настолько сильны были и руки водолазов, – что коммандос могли преодолеть в случае необходимости свес крутизной в сорок пять градусов.

– Первый ныряльщик поднимется вверх при помощи специальных зажимов, – сказал Фэллон, – за ним будет раскручиваться веревка. Если на кормовой палубе все будет тихо, он закрепит веревку, после чего остальные трое могут оказаться на палубе в пределах десяти секунд. Так, теперь – вот здесь, возле трубы, корпус турбины должен отбрасывать тень. Его должна освещать лампа над дверью в надпалубную постройку на уровне палубы «А». Мы спрячемся в этой тени: на нас будут черные костюмы для подводного плавания, лицо, руки и ноги вымазаны черной краской. Первая крупная опасность подстерегает вот тут – на освещенном участке юта между корпусом турбины и надпалубной постройкой со всеми ее жилыми помещениями.

– Ну и как вы его пройдете? – спросил вице-адмирал, захваченный этим возвращением из века новых технологий во времена Нельсона.

– А мы не станем его проходить, – ответил Фэллон. – Мы будем находиться с противоположной стороны трубы по отношению к «Аргайллу». Надеюсь, что часовой на верхушке трубы будет смотреть на «Аргайлл», а не на нас. Мы пойдем вот здесь, в тени корпуса турбины, обойдем надпалубную постройку, обогнем угол и подойдем к месту, где расположено окно склада грязного белья. Мы бесшумно вырежем пластиковое окошко при помощи миниатюрной горелки, работающей от маленького газового баллона, и проникнем внутрь сквозь это окно. Вероятность того, что этот склад будет закрыт снаружи, очень мала: никому не придет в голову запирать дверь в такое помещение, так как никому не придет в голову красть грязное белье. Итак, мы окажемся внутри надпалубной постройки, выйдя в коридор в нескольких ярдах от главной лестницы, которая ведет на палубы «В», «С» и «Д», а также на капитанский мостик.

– А где вы думаете найти командира террористов, – спросил сэр Джулиан Флэннери, – того человека с детонатором?

– На пути вверх по лестнице мы будем прослушивать все двери на звуки голосов, – сказал Фэллок. – Если там кто-нибудь будет, мы открываем дверь и ликвидируем всех, кто бы там ни был, при помощи автоматов с глушителем. Двое входят в каюту, двое остаются снаружи на страже. И так – все время вверх по надпалубной постройке. Любого, кто встретится на лестнице, ждет такая же участь. Так, незамеченными, мы должны подняться на палубу «Д». Здесь придется пойти на оправданный риск: один из вариантов – каюта капитана, ей займется один из нас. Откроет дверь, войдет внутрь и сразу же откроет огонь. Другой из моих людей займется каютой главного инженера, которая расположена на этой же палубе, но только на другой стороне корабля. Здесь последует та же процедура. Остальные двое займутся мостиком: один из них забросает его гранатами, второй откроет огонь из «ингрэма». На мостике слишком много места, чтобы там можно было выбирать цель. Нам придется прочесать весь мостик из «ингрэмов», пока все, кто будет находится там, не придут в себя после взрыва парализующей гранаты.

– А что если одним из них окажется капитан Ларсен? – спросил какой-то министерский служащий.

Фэллон молча уставился на поверхность стола, затем просто ответил:

– Простите, но нет никакого способа различить цели в тех условиях.

– Предположим, что ни в этих двух каютах, ни на мостике командира не окажется? Предположим, что человек с детонатором дистанционного управления находится где-то еще? Вышел, скажем, на палубу воздухом подышать? Или в туалет? А может, спит в соседней каюте?

– Тогда взорвемся, – пожав плечами, ответил майор Фэллон, – взлетим на воздух.

– Там внизу заперты двадцать девять членов команды, – запротестовал один из ученых. – Вы можете их вывести оттуда? Или, по крайней мере, на палубу, где у них будет шанс отплыть подальше?

– Нет, сэр. Я так и этак ломал голову, пытаясь найти способ пробраться к складу красок, – если они действительно там. Попытаться проникнуть туда через люк на палубе – значит пустить насмарку всю операцию: болты там заскрипят, или из открытой дверцы на палубу вырвется свет – неважно. Если попытаться спуститься через главную надпалубную постройку в моторную рубку, чтобы вывести их этим путем, я распылю мои силы. Кроме того, моторная рубка имеет огромные размеры, там целых три уровня, своды – как в кафедральном соборе. Там достаточно одного человека, который успеет связаться со своим командиром до того, как мы его успокоим, и все будет потеряно. По-моему, ликвидация человека с детонатором – наш лучший шанс.

– Но если танкер взорвется в то время, когда вы и ваши люди будут находиться на палубе, я думаю, вы успеете спрыгнуть за борт и доплыть до «Аргайлла»? – предположил один из служащих какого-то министерства.

Майор Фэллон с гневом повернул к говорившему загорелое лицо.

– Сэр, если корабль взлетит на воздух, любого пловца, который будет находиться в радиусе двухсот ярдов от него, засосет водоворотами, которые станут устремляться в пробоины.

– Простите, майор Фэллон, – поспешил сгладить неловкость начальник канцелярии. – Я уверен, что мой коллега просто заботился о вашей безопасности. Ладно, вопрос заключается в следующем: процентная вероятность того, что вы устраните человека с детонатором – весьма и весьма малая величина. А если не остановить этого человека, то мы как раз и спровоцируем катастрофу, которую пытаемся избежать…

– При всем моем уважении к вам, сэр Джулиан, – перебил его полковник Холмс, – если террористы станут днем угрожать, что взорвут сегодня вечером «Фрею» в определенное время, а канцлер Буш не изменит свою позицию по поводу освобождения Мишкина и Лазарева, мы обязаны будем попытаться воспользоваться планом майора Фэллона. У нас просто не останется иного выбора.

Послышался гул одобрения со стороны собравшихся, и сэр Джулиан сдался.

– Хорошо. Министерство обороны, будьте добры, доведите до сведения «Аргайлла»: он должен повернуться бортом к «Фрее», чтобы обеспечить с подветренной стороны прикрытие для прибывающих штурмовых лодок майора Фэллона. Министерство окружающей среды должно будет связаться с воздушными диспетчерами, чтобы они поворачивали назад все самолеты, которые попытаются приблизиться к «Аргайллу» на любой высоте; далее, все соответствующие министерства и управления проинструктируют буксиры и остальные суда рядом с «Аргайллом», чтобы они не выдали случайно кому-нибудь приготовления майора Фэллона. У вас есть какие-нибудь личные просьбы, майор Фэллон?

Морской пехотинец бросил взгляд на наручные часы: было пятнадцать минут шестого.

– ВМС готовы одолжить мне вертолет, который доставит меня из Бэттерси на ют «Аргайлла», – сообщил он. – Я был бы там как раз тогда, когда мои люди прибудут морем, если бы отправился прямо сейчас…

– Тогда отправляйтесь, и счастливого вам пути, молодой человек.

Собравшиеся поднялись с мест, провожая несколько смущенного майора, который забрал модель танкера, планы и фотографии и вышел вместе с полковником Холмсом, направляясь на вертолетную стоянку, расположенную рядом на набережной Темзы.

Усталый сэр Джулиан Флэннери вышел из накуренной комнаты, чтобы глотнуть немного прохлады наступающего весеннего дня и отправиться на доклад к премьер-министру.


В 6 часов утра в Бонне было предано гласности сообщение о том, что после надлежащего обсуждения всех связанных с рассматриваемым делом обстоятельств правительство Федеративной Республики Германия пришло к заключению о недопустимости потакания шантажу и, следовательно, изменяет свое решение об освобождении в 8 часов утра Мишкина и Лазарева.

Далее в заявлении говорилось, что вместо этого федеральное правительство сделает все, что в его власти, чтобы вступить в переговоры с захватившими «Фрею» лицами с целью добиться освобождения корабля и его команды на иных условиях.

Европейские союзники Западной Германии узнали о заявлении всего за час до его опубликования. Все премьеры задали один и тот же вопрос, обращаясь сами к себе: «Что же, черт подери, замышляет Бонн?»

Исключение составлял Лондон, где обо всем уже знали. Неофициально все правительства были проинформированы о том, что изменение позиции вызвано сильным давлением со стороны американцев на Бонн, кроме того, им сообщили, что Бонн согласился только на отсрочку освобождения, ожидая дальнейших и, возможно, более оптимистических событий.

Сразу же после опубликования этой новости правительственный пресс-секретарь имел в Бонне две кратких и исключительно конфиденциальных встречи за завтраком с влиятельными немецкими журналистами, во время которых, ходя вокруг да около, он все же дал им понять, что изменение политики было вызвано исключительно грубым нажимом со стороны Вашингтона.

Первые выпуски радионовостей сообщали слушателям о свежем заявлении из Бонна как раз в то время, когда те раскрывали газеты, в которых объявлялось о предстоящем этим утром освобождении обоих угонщиков. Редакторов утренних газет эта новость ни в малой степени не позабавила, и они сразу же схватились за телефоны, бомбардируя правительственную пресс-службу, пытаясь добиться объяснения. Такого объяснения, которое хоть в самой малой степени могло их удовлетворить, не последовало. Воскресные издания, которые готовились в эту субботу, начали готовить взрывные заголовки на следующее утро.


На «Фрею» известие из Бонна поступило по всемирной службе Би-Би-Си, на волну которой настроил свой портативный приемник Дрейк, в 6.30 утра. Как и многие заинтересованные лица, которые выслушали эту новость утром в Европе, украинец прослушал ее молча, взорвавшись после этого:

– Черт подери, с кем, они думают, они имеют дело?

– Что-то пошло не так, – спокойно заявил Тор Ларсен. – Они передумали. Ваша штука не сработает.

Вместо ответа Дрейк наклонился над столом и направил свой пистолет прямо в лицо норвежца.

– Не радуйся раньше времени, – закричал он. – Они играют в свои дурацкие игры не только с моими друзьями, которые сидят в Берлине, и не только со мной. Они играют с твоим драгоценным кораблем и командой. И не забывай об этом.

На несколько минут он погрузился в глубокие раздумья, после чего воспользовался системой внутренней связи, чтобы вызвать с мостика одного из своих людей. Когда тот спустился в каюту, он, как и раньше, был одет в маску и говорил со своим главарем по-украински, но голос у него звучал озабоченно. Дрейк оставил его охранять капитана Ларсена, а сам вышел из каюты на пятнадцать минут. Когда он вернулся, то грубым жестом приказал капитану «Фреи» сопровождать его на мостик.

Вызов поступил в диспетчерскую службу Мааса в без одной кинуты семь. Двадцатый канал был по-прежнему зарезервирован только для «Фреи», и дежурный оператор уже ожидал чего-то подобного, так как и он слышал известие из Бонна. Когда прозвучали позывные «Фреи», катушки магнитофона уже крутились.

Голос Ларсена звучал устало, но он зачитал заявление, подготовленное его пленителями, совершенно спокойно:

«Вслед за глупым решением боннского правительства отменить свое согласие на освобождение Льва Мишкина и Давида Лазарева ровно в восемь ноль-ноль сегодня утром, те, кто в данный момент удерживает „Фрею“, объявляют о следующем: в том случае, если Мишкин и Лазарев не будут освобождены и отправлены самолетом в Тель-Авив сегодня к полудню, ровно в полдень с „Фреи“ будет сброшено в Северное море двадцать тысяч тонн сырой нефти. Любая попытка предотвратить это или помешать этому процессу, а также любая попытка самолетов или судов войти в запретную зону вокруг „Фреи“, приведет к немедленному уничтожению корабля, его команды и груза».

Передача прервалась и на волне воцарилось молчание. Не успели задать никаких вопросов. Почти сотня постов прослушивания слышала эту новость, а через пятнадцать минут слушатели по всей Европе могли слышать ее, сидя за завтраком.


К раннему утру Овальный кабинет президента Мэтьюза начал принимать необыкновенное сходство с военным советом. Все четверо сняли пиджаки и ослабили узлы галстуков. В кабинет туда-сюда сновали ассистенты, принося то для одного, то для другого помощника президента сообщения из комнаты связи. Соответствующие комнаты связи в Лэнгли и государственном департаменте были напрямую соединены с Белым домом. В Европе было 7.15 утра, а в Вашингтоне – 2.15 ночи, когда в кабинет внесли и протянули Бенсону сообщение об ультиматуме Дрейка. Не сказав ни слова, он передал его президенту Мэтьюзу.

– Да, этого можно было ожидать, – устало заметил президент, – однако, от этого не легче.

– Вы думаете, что он действительно сделает это, – этот, кто бы он ни был? – спросил госсекретарь Дэвид Лоуренс.

– Он выполнил все свои обещания, которые давал до этого момента, черт бы его побрал, – ответил Станислав Поклевский.

– По-видимому, Мишкин с Лазаревым сейчас сидят в Тегеле под усиленной охраной, – сказал Лоуренс.

– Их больше нет в Тегеле, – ответил Бенсон. – Их перевели незадолго до полуночи по берлинскому времени в Моабит. Это – более современная и надежная тюрьма.

– Откуда ты знаешь, Боб? – спросил Поклевский.

– Я приказал взять под наблюдение и Тегель, и Моабит сразу же после полуденного сеанса связи с «Фреей», – сказал Бенсон.

Лоуренс, дипломат старой школы, выглядел обескураженным.

– Это что – новая политика: шпионить даже за своими союзниками? – вырвалось у него.

– Не совсем, – отпарировал Бенсон. – Мы всегда занимались этим.

– Для чего нужна перемена тюрьмы, Боб? – спросил Мэтьюз. – Неужели Дитрих Буш думает, что русские попытаются добраться до Мишкина и Лазарева?

– Нет, господин президент, он думает, что это сделаю я, – ответил Бенсон.

– Мне только что пришла на ум одна возможность, о которой мы не думали, – переменил тему Поклевский. – Если террористы на «Фрее» осуществят свою угрозу и спустят двадцать тысяч тонн сырой нефти, а затем пригрозят вылить, скажем, еще пятьдесят тысяч тонн, то на Буша станут оказывать со всех сторон неимоверное давление…

– Без сомнения, станут, – бросил реплику Лоуренс.

– Вот я и думаю, что Буш возьмет, да и решит действовать самостоятельно: освободит воздушных пиратов без дальнейших консультаций с нами. Вспомните, он ведь не знает о цене подобного поступка – уничтожении Дублинского договора.

На несколько секунд последовало всеобщее молчание.

– Я никак не могу остановить его. – тихо произнес президент Мэтьюз.

– Вообще-то есть способ, – сказал Бенсон, чем мгновенно привлек внимание остальных трех. Когда он рассказал им, что имел в виду, на лицах его собеседников – и Мэтьюза, и Лоуренса, и Поклевского – можно было прочитать явное отвращение.

– Я не могу отдать такой приказ, – пробормотал президент.

– Действительно, это – ужасная вещь, – согласился Бенсон, – но и единственный способ опередить канцлера Буша. Мы заранее узнаем, если он попытается разработать секретный план по освобождению обоих бандитов до того, как известит нас об этом. Неважно как – мы узнаем. Давайте смотреть правде в глаза: альтернативой этому будет уничтожение договора, а соответственно – возобновление гонки вооружений. Если договор будет пущен под откос, мы, следовательно, не станем продолжать наши поставки зерна в Россию. В этом случае Рудина могут свергнуть и …

– И поэтому он реагирует на данную ситуацию, как сумасшедший, – заключил Лоуренс.

– Может быть и так, но это – его реакция, а пока мы не узнаем, почему он так реагирует, мы не можем и судить, насколько он сумасшедший, – резюмировал Бенсон. – А если дать понять канцлеру Бушу о предложении, которое я только что сделал, это вполне может удержать его в узде еще некоторое время.

– Вы имеете в виду, что мы можем использовать это, как что-то вроде дамоклова меча над головой Буша? – с надеждой спросил Мэтьюз. – В действительности мы можем не прибегнуть к этой мере?

В этот момент из Лондона от премьер-министра Карпентер прибыло личное послание для президента.

– Вот это женщина, – протянул он, прочитав его. – Англичане полагают, что они смогут справиться с первым выбросом нефти в двадцать тысяч тонн, но не больше. Они готовят план по штурму «Фреи» после захода солнца, использовав специальных водолазов для того, чтобы покончить с человеком с детонатором. Они считают, что у них есть хорошие шансы на это.

– Значит, нам надо подержать германского канцлера на привязи еще двенадцать часов, – констатировал Бенсон. – Господин президент, я настоятельно прошу вас отдать приказ о том, что я только что предложил вам. Есть все шансы на то, что этот план никогда не будет задействован.

– Но если его надо будет задействовать? Если надо, Боб?

– Надо – значит, надо.

Уильям Мэтьюз закрыл лицо ладонями и потер усталые глаза пальцами.

– Боже мой, ни одному человеку не пожелал бы, чтобы ему пришлось отдавать такой приказ, – промолвил он. – Но я должен… Боб, отдайте этот приказ.


Вдали над горизонтом, на востоке возле голландского побережья вставало солнце. На юте крейсера «Аргайлл», повернувшегося бортом в сторону «Фреи», стоял майор Фэллон, который смотрел вниз на три быстроходные штурмовые лодки, пришвартованные к кораблю с подветренной стороны. Часовой, сидевший на верхушке трубы «Фреи», не смог бы их разглядеть. Невидима для него была и суета на палубах крейсера, где морские пехотинцы из команды Фэллона готовили байдарки и распаковывали свое необычное снаряжение. Начинало ярко светить солнце, обещая еще один теплый денек. Море было совершенно спокойным. К Фэллону подошел капитан «Аргайлла» Ричард Престон.

Они стояли рядом друг с другом и смотрели на три узконосых быстроходных катера, которые всего за восемь часов доставили людей и снаряжение из Пула. Лодки покачивались на волне, поднятой военным кораблем, прошедшим в нескольких кабельтовых на запад от них. Фэллон поднял голову и спросил, кивнув в сторону корабля серого цвета со звездно-полосатым флагом, шедшего на юг:

– Кто это?

– ВМС США решили послать своего наблюдателя, – ответил капитан Престон. – Военный корабль «Моран». Он встанет на якорь между нами и «Монкальмом». – Затем он посмотрел на часы и заметил: – Семь тридцать. В кают-компании готов завтрак, не хотите ли присоединиться к нам?


В семь пятьдесят в дверь каюты капитана Майка Мэннинга, командира «Морана», постучали.

После ночной гонки корабль стоял на якоре, а Мэннинг, который провел на мостике всю ночь, теперь старательно сбривал щетину в своей каюте. Вошедший телеграфист протянул ему сообщение, Мэннинг взял его в руку и, не прерывая бритье, посмотрел на бланк. Вдруг он остановился и повернулся к рядовому-специалисту.

– Оно же зашифровано, – сказал он.

– Да, сэр. Но там есть метка, что его можете прочитать только вы.

Мэннинг отпустил телеграфиста, подошел к стенному сейфу и вытащил оттуда свой личный дешифратор. Конечно, это было несколько необычно, но ничего сверхъестественного здесь не было. Он начал водить карандашом по колонкам цифр, сравнивая их с соответствующими комбинациями букв. Когда он закончил расшифровывать сообщение, то сидел несколько мгновений без движения, думая, что произошла какая-то ошибка. Он проверил начало шифрограммы, надеясь, что пропустил что-нибудь. Напрасно – никакой ошибки. Сообщение предназначалось ему и было отправлено по компьютерной системе связи из министерства ВМС в Вашингтоне. Это был приказ президента – приказ лично ему от Верховного главнокомандующего вооруженными силами США из Белого дома в Вашингтоне.

– Он не может приказывать мне это, – прошептал он, обращаясь сам к себе. – Никто не может давать простому моряку такой приказ.

Однако в сообщении содержался именно такой приказ – в этом не было ни малейшего сомнения:

«В случае односторонних действий западногерманского правительства по освобождению в Берлине воздушных пиратов, военный корабль США „Моран“ должен потопить супертанкер „Фрею“ артиллерийским огнем, использовав все возможные меры для того, чтобы поджечь его груз и свести к минимуму ущерб для окружающей среды. Эти действия должны быть предприняты военным кораблем США „Моран“ после получения сигнала „МОЛНИЯ“. Повторяю „МОЛНИЯ“. Шифрограмму уничтожить».

Майку Мэннингу было сорок три года, он был женат и у него было четверо детей, которые жили вместе с его женой на окраине Норфолка в штате Вирджиния. Он прослужил двадцать один год в военно-морских силах США и никогда до этого ему не приходило в голову ставить под сомнение полученный приказ.

Он подошел к иллюминатору на левом борту и посмотрел на низкий силуэт в пяти милях от него, едва видимый на фоне поднимающегося солнца. Он подумал о том, как его начиненные магнием зажигательные снаряды пробьют незащищенный корпус танкера, попадут в емкости с нефтью; подумал о двадцати девяти членах команды, запертых в стальном гробу на восемьдесят футов ниже ватерлинии, ожидающих спасения, тоскующих по своим собственным семьям в лесах Скандинавии. Он судорожно сжал лист бумаги.

– Господин президент, – прошептал он, – не знаю, смогу ли я это сделать.

Глава 16

С 08.00 до 15.00

«Детский Мир» – это главный магазин игрушек в Москве, его четыре этажа заполнены куклами, играми и другими детскими товарами. В сравнении со своими западными аналогами оснащение магазина довольно невзрачно, но это лучшее, чем располагает советская столица, за исключением торгующих за твердую валюту магазинов «Березка», куда ходят в основном иностранцы.

По иронии судьбы он расположен на площади Дзержинского – напротив штаб-квартиры КГБ, о котором уж точно не скажешь, что там играют в детские игры. Адам Монро подошел к расположенному на первом этаже отделу мягких игрушек почти ровно в 10 утра по московскому времени, которое на два часа опережало время в Северном море. Приблизившись к прилавку, он стал внимательно изучать плюшевого медвежонка, как бы раздумывая: купить его или нет для своих отпрысков.

В две минуты одиннадцатого кто-то встал рядом с ним возле прилавка. Уголком глаза он заметил, что она выглядела страшно бледно, губы были натянуты и приобрели серый, пепельный цвет.

Она кивнула ему и заговорила негромким, небрежным голосом.

– Я смогла увидеть стенограмму, Адам. Это очень серьезно.

Она взяла в руки мягкую игрушку, похожую на маленькую обезьянку из искусственного меха, повертела ее в руках и вполголоса рассказала ему, что ей удалось обнаружить.

– Это невозможно, – пробормотал он. – Он сейчас находится на излечении после инфаркта.

– Нет. Его застрелили 31 октября прошлого года вечером посреди улицы в Киеве.

Две продавщицы, подпиравшие стену в двадцати футах от них, небрежно бросили на них взгляд и продолжили свою болтовню. Одним из немногих преимуществ посещения магазинов в Москве является то, что вам гарантируется полная уединенность со стороны торгового персонала.

– Значит, те двое в Берлине и были этими…? – спросил Монро.

– Кажется, да, – сказала она тусклым тоном. – Они боятся, что в случае их бегства в Израиль они соберут пресс-конференцию и нанесут несмываемое унижение всему Советскому Союзу.

– Вызвав падение Максима Рудина, – выдохнул Монро. – Понятно теперь, почему он меньше всего жаждет их освобождения – он просто не может. У него тоже нет иного выбора. А ты – ты-то хоть в безопасности, дорогая?

– Не знаю – не думаю. Были кое-какие подозрения. Конечно, вслух они не высказывались, но чувствовались. Вскоре человек, дежуривший на коммутаторе, доложит о твоем звонке, привратник сообщит о том, что я выезжала поздно ночью. Они сопоставят все это и придут к соответствующим выводам.

– Послушай, Валентина, я вывезу тебя отсюда. Очень скоро, всего через несколько дней.

В первый раз за все время встречи она повернулась к нему лицом. Он увидел, что ее глаза были полны слез.

– Все кончено, Адам. Я сделала то, о чем ты просил, и теперь слишком поздно. – Она приподнялась на цыпочках и быстро поцеловала его, прежде чем пораженные продавщицы смогли сообразить, что же там происходит. – Прощай, Адам, любовь моя, и прости.

Она повернулась, остановилась на мгновение, чтобы привести себя в порядок, и пошла прочь, открыв стеклянные наружные двери, – вновь уходя сквозь проход в «стене» на восток. Со своего места, держа в руках пластмассовую куклу, он увидел, как она спустилась на тротуар и скрылась из глаз. Человек в серой шинели, протиравший до этого ветровое стекло своего автомобиля, выпрямился, кивнул своему коллеге, сидевшему в салоне автомобиля, и пошел следом за ней.

Адам Монро почувствовал, как в горле у него застрял какой-то ледяной ком: его переполняли ненависть и горе. Звуки магазинной суеты стихли в его ушах, перекрытые страшным ревом, он сжал голову куклы, крутя и ломая смеющееся розовое личико под кружевным чепчиком.

Возле него мгновенно выросла продавщица:

– Вы сломали ее, – сообщила она, – вам это обойдется в четыре рубля.


В сравнении с вихрем озабоченности со стороны публики и прессы, который сконцентрировался предыдущим днем на западногерманском канцлере, град упреков, обрушившийся на Бонн субботним утром, был характерен скорее для урагана.

Министерство иностранных дел было завалено непрерывными срочными запросами от посольств Финляндии, Норвегии, Швеции, Дании, Франции, Голландии и Бельгии, в каждом из которых содержалось требование о немедленном приеме соответствующего посла. Все они были удовлетворены, и каждый посол задал, используя характерные для дипломатов вежливые выражения, один и тот же вопрос – «Что, черт подери, происходит?»

Газеты, радиостанции и телестудии отозвали из воскресного отдыха всех своих сотрудников, чтобы обеспечить максимальное информационное обеспечение, хотя это и было нелегко. С момента захвата «Фреи» не было сделано ни одной фотографии, за исключением снимков французского независимого репортера, который сидел теперь под арестом, а фотографии были конфискованы. Вообще-то говоря, эти снимки сейчас изучались в Париже, но фотографии, передаваемые со сменявших друг друга «Нимродов», были такого же качества, и они регулярно пересылались французскому правительству.

Из-за отсутствия достоверной информации газеты готовы были ухватиться за что угодно: двое предприимчивых англичан подкупили служащих в роттердамском «Хилтоне», получили от них форменную одежду и попытались добраться до верхнего этажа, где в своих апартаментах выдерживали осаду Гарри Веннерстрем и Лиза Ларсен.

Другие пытались выловить бывших премьер-министров, действующих членов кабинетов и капитанов танкеров для получения их мнения о происшедшем. Перед лицами жен членов команды – местонахождение большинства из них было установлено, – размахивали огромными суммами денег, добиваясь разрешения на опубликование их фотографий.

Один бывший наемник предложил в одиночку взять «Фрею» штурмом за вознаграждение в размере 1 000 000 долларов; четыре архиепископа и семнадцать парламентариев различных политических взглядов и устремлений предложили себя в качестве заложников в обмен на капитана Ларсена и его команду.

– Поодиночке или группами? – взорвался Дитрих Буш, когда его проинформировали об этом. – Хотел бы я, чтобы Уильям Мэтьюз оказался там, на борту, вместо тридцати отличных моряков. Я бы тогда до Рождества держался.

К позднему утру начали сказываться утечки информации, доведенные до сведения двух немецких звезд журналистики и радио. Комментарии, сделанные ими по немецкому радио и телевидению, были сразу же подхвачены информационными агентствами и корреспондентами зарубежных газет. После этого начала утверждаться точка зрения, что Дитрих Буш действительно подвергся незадолго до рассвета массированному давлению со стороны американцев.

Бонн отказался подтвердить это, но и не стал отклонять. Чудеса увертливости, которые продемонстрировал правительственный пресс-секретарь, еще больше подтвердили уже сложившееся мнение прессы.

Когда на пять часов позже Европы в Вашингтоне начал заниматься рассвет, внимание переключилось на Белый дом. К 6 часам утра по вашингтонскому времени аккредитованные при Белом доме журналисты уже собрались, чтобы громогласно потребовать интервью у самого президента. Их попытался удовлетворить, но не смог, увертливый и вместе с тем растерянный официальный представитель. Он увиливал от ответов просто потому, что не знал, что сказать: на его беспрестанные запросы в Овальный кабинет ему отвечали одно и то же: сообщайте газетчикам, что это – чисто европейское дело, и расхлебывать его должны в Европе. Что вновь переключило всеобщий интерес на все больше терявшего равновесие германского канцлера.

– Черт побери, сколько еще это может продолжаться? – закричал своим советникам тщательно выбритый Уильям Мэтьюз, оттолкнув в сторону тарелку с яичницей вскоре после 6 утра по вашингтонскому времени.

Этот же вопрос задавался в множестве иных учреждений по всей Америке и Европе в этот далекий от спокойствия субботний день, но ответа никто не получал.

Из своего офиса в Техасе владелец одного миллиона тонн нефти сорта «мубарак», грозно плескавшегося в трюмах «Фреи», позвонил в Вашингтон.

– Мне плевать на то, что сейчас раннее утро, – наорал он на секретаря руководителя предвыборной кампании правящей партии. – Ты сейчас же свяжешься с ним и скажешь, что звонит Клинт Блейк – ты понял?

Когда руководитель предвыборной кампании партии, к которой принадлежал и президент, наконец подошел к телефону, его вряд ли можно было назвать счастливцем. Когда же он положил телефонную трубку на место, то был уже совершенно мрачен: 1 000 000 долларов на предвыборную кампанию – далеко не мелочь в любой стране мира, поэтому ему было не до смеха, когда Клинт Блейк пригрозил изъять свое пожертвование и передать его в кассу их соперников.

Его, казалось, не волновало, что груз был полностью застрахован Ллойдом – в то утро это был всего лишь сильно разгневанный техасец.

Гарри Веннерстрем все утро не слезал с телефона, звоня из Роттердама в Стокгольм, переговариваясь со всеми своими друзьями и знакомыми в правительственных кругах, банковской сфере и судоходных компаниях, чтобы они оказали давление на шведского премьера. Давление оказалось весьма эффективным и вскоре было перенесено уже на Бонн.


В Лондоне председатель правления «Ллойда» сэр Марри Келсо нашел несменяемого заместителя министра окружающей среды в его кабинете на Уайтхолле. Обычно по субботам высших английских государственных служащих вряд ли кто увидел бы на их рабочих местах, но это не была обычная суббота. Сэр Руперт Моссбэнк торопливо выехал из своего загородного коттеджа еще до рассвета, когда ему сообщили с Даунинг-стрит об отмене освобождения Мишкина и Лазарева. Он пригласил своего посетителя присаживаться.

– Чертова работа, – проворчал сэр Марри.

– Совершенно верно, – согласился сэр Руперт.

Он предложил сигары и оба пэра слегка притронулись к чашкам с чаем.

– Проблема в том, – наконец начал сэр Марри, – что вовлечены действительно огромные суммы. Почти миллиард долларов. Даже если страны, которые пострадают в случае взрыва «Фреи» от загрязнения их побережья нефтью, – даже если они обратятся за возмещением ущерба к Западной Германии, а не к нам, мы все равно обязаны возместить потерю корабля, груза и гибель команды. В сумме – это примерно четыреста миллионов долларов.

– Ну, с этим-то вы справитесь, – беспокойно заметил сэр Руперт.

«Ллойд» был больше, чем просто коммерческая фирма, это был институт государства, который, как и министерство сэра Руперта, занимался вопросами морского судоходства.

– О, разумеется, мы покроем эти убытки – нам не остается ничего другого. – сказал сэр Марри. – Но дело в том, что это такая сумма, что ее придется отразить в платежном балансе страны за этот год. И она-то и может свести его с дефицитом. А мы как раз обратились за очередным заемом в МВФ…

– Но это немецкий вопрос, вы же знаете, – сказал Моссбэнк. – Мы не связаны с ним напрямую.

– Однако можно ведь немного надавить на немцев по этому поводу. Конечно, воздушные пираты – это ублюдки, но почему бы в данном случае не дать этим двум мерзавцам в Берлине возможность убраться подальше. Хоть так избавиться от них.

– Можете положиться на меня, – сказал Моссбэнк. – Сделаю, что смогу.

В глубине души он знал, что ничего не может поделать: у него в сейфе была заперта папка с секретными документами, в которых говорилось о том, что через одиннадцать часов майор Фэллон отправится на своей байдарке в путь, а до тех пор премьер-министр приказала придерживаться общей линии поведения.


Канцлер Дитрих Буш узнал о предполагаемом подводном нападении поздним утром во время встречи тет-а-тет с английским послом. Он слегка смягчился.

– Значит, вот в чем дело, – протянул он, когда внимательно изучил представленный ему план. – Почему же вы не могли сказать мне об этом раньше?

– Раньше мы не были уверены, что этот план сработает, – дипломатично ответил посол. Таковы были его инструкции. – Мы работали над ним весь прошлый день и сегодняшнюю ночь. К рассвету мы убедились, что он вполне осуществим.

– Каковы, по вашему, шансы на успех? – поинтересовался Дитрих Буш.

Посол прочистил горло и сказал:

– Мы полагаем, что шансы три против одного в нашу пользу. Солнце садится в семь тридцать. К девяти наступит полная темнота. Наши люди выходят ровно в десять сегодня ночью.

Канцлер посмотрел на часы: оставалось двенадцать часов. Если англичане сделают попытку и преуспеют в ней, большая часть успеха будет приписана их водолазам-убийцам, однако и ему перепадет за то, что он крепко держался. Если же они потерпят неудачу, всю ответственность возложат на него.

– Значит, все теперь зависит от этого майора Фэллона. Хорошо, посол, я продолжу играть мою роль до десяти вечера.


Кроме батарей управляемых ракет, военный корабль США «Моран» был вооружен двумя четырехдюймовыми морскими орудиями типа «Марк-45» – одно спереди и одно сзади. Это были самые совершенные из всех существовавших в то время орудий – с радарным наведением и компьютерным управлением. Каждое орудие могло вести огонь, использовав без дозарядки комплект из двадцати снарядов, стрельба могла производиться в быстрой последовательности, а тип снарядов мог выбираться и устанавливаться заранее при помощи компьютера.

Прежние времена, когда снаряды для морских орудий приходилось вручную вытаскивать из оружейного склада, подавать их затем на паровых лебедках в орудийную башню, где истекавшие по́том канониры заталкивали их в казенную часть орудия, – давно миновали. На «Моране» снаряды выбирались по типу и поражающему действию еще на складе при помощи компьютера, после чего они автоматически подавались в орудийную башню: четырехдюймовые орудия производили выстрелы, выбрасывали гильзы, перезаряжались и вновь стреляли без всякого применения человеческих рук.

Наведение производилось при помощи радара: невидимые глаза корабля искали цель в соответствии с введенной программой, внося поправки на ветер, расстояние, перемещение как цели, так и платформы, с которой производилась стрельба, – наконец, зацепив какую-либо цель, они непрерывно держали ее до получения новых указаний. Компьютер, сопряженный с радаром, в неуловимую долю секунды подсчитывал малейшие движения самого «Морана», цели, а также изменения в направлении ветра. После введения данных для стрельбы цель могла начать движение, да и сам «Моран» мог двигаться куда угодно, орудия все равно продолжали бы направлять свои смертоносные жерла, передвигающиеся на бесшумных подшипниках, туда, куда должны были отправиться снаряды. Штормовое море могло заставить «Моран» плясать на волнах, цель могла также то взлетать на гребень волны, то глубоко проваливаться, – это ничего не меняло, так как компьютер делал необходимые поправки. Можно было даже установить, куда конкретно должны были попасть снаряды.

В качестве подстраховки офицер-артиллерист мог визуально вести наблюдение за целью при помощи камеры, установленной высоко на марсе, давая поправки как радару, так и компьютеру, если желал изменить цель.

Капитан Майк Мэннинг стоял возле гакаборта и с мрачной сосредоточенностью наблюдал за «Фреей». Кто бы ни посоветовал президенту, он здорово все продумал: главная опасность для окружающей среды после гибели «Фреи» заключалась в выбросе сырой нефти из ее трюмов вместимостью один миллион тонн. Но если бы этот груз удалось воспламенить, пока он все еще находился в емкостях или через несколько секунд после того, как корабль развалился бы на куски, он просто сгорел бы. Даже больше, чем сгорел, – он взорвался бы.

Обычно сырую нефть исключительно трудно поджечь, но если ее нагреть до достаточной степени, она в конце концов достигнет своей точки воспламенения и загорится. «Мубарак», которым была загружена «Фрея», был самым легким из всех сортов нефти, поэтому если в трюмы бы попал горящий магний (а температура его горения превышает 1000 °C), он надежно бы выполнил свое дело. До девяноста процентов груза танкера никогда бы не попало в океан в виде сырой нефти – он просто сгорел бы в виде огненного шара высотой более 10 000 футов.

После этого от груза остался бы только черный столб дыма такой же величины, который когда-то завис над Хиросимой, да ошметки, болтающиеся на поверхности моря. От самого корабля ничего не останется, но экологическая катастрофа будет уменьшена до таких пропорций, с которыми вполне можно будет справиться.

Майк Мэннинг вызвал к себе своего офицера-артиллериста – лейтенанта Чака Ольсена, который вскоре присоединился к нему возле гакаборта.

– Приказываю вам зарядить и направить на цель переднее орудие, – четко отдал он указание.

Ольсен стал записывать его распоряжение в свой блокнот.

– Материальная часть: три подкалиберных бронебойных снаряда, пять магниевых зажигательных, два фугасных – всего десять. Затем повторите эту последовательность. Всего – двадцать снарядов.

– Слушаюсь, сэр. Три бронебойных, пять зажигательных, два фугасных. Распределение попаданий?

– Первый снаряд – точно в цель, следующий в двухстах метрах вперед от него, третий – еще в двухстах метрах. После этого назад с интервалом в сорок метров, ведя огонь пятью зажигательными, и потом – опять вперед фугасными с промежутком между каждыми в сто метров.

Лейтенант Ольсен записал распределение попаданий, которое требовал его командир. Мэннинг по-прежнему внимательно смотрел через гакаборт. В пяти милях от них нос «Фреи» был нацелен прямо на «Моран». В результате распределения попаданий, которое он только что продиктовал, снаряды должны были пробить корпус «Фреи» от носа до основания надпалубной постройки, после этого вновь возвратиться к носу, и наконец опять пройтись фугасными по направлению к надпалубной постройке. Бронебойные снаряды вскроют корпус танкера, также как скальпель взрезает кожу, затем вдоль этих пробоин в линию упадут пять зажигательных снарядов, а завершат дело фугасные, которые должны были протолкнуть пылающую нефть в оставшиеся незатронутыми емкости по левому и правому борту.

– Ясно, капитан. Точка попадания первого снаряда?

– В десяти метрах от носа «Фреи».

Карандаш Ольсена завис над блокнотом: он посмотрел на то, что только что записал, затем поднял глаза на стоявшую в пяти милях «Фрею».

– Капитан, – медленно сказал он, – если вы сделаете это, она не просто утонет, сгорит или взорвется: она испарится.

– Это – мой приказ, господин Ольсен, – ледяным тоном произнес Мэннинг.

Молодой американец шведского происхождения стоял бледен, как смерть.

– Ради Бога, ведь на этом корабле – тридцать скандинавских моряков.

– Господин Ольсен, я отдаю себе в этом отчет. А вы либо выполняете мой приказ и заряжаете орудие, либо объявляете мне о своем отказе.

Артиллерист напрягся и вытянулся в струну.

– Я заряжу и направлю орудие в цель, капитан Мэннинг, – сказал он, – но я не стану стрелять из него. Если надо будет нажать на кнопку, нажимайте ее сами.

Он подчеркнуто четко отдал честь и строевым шагом замаршировал в рубку управления орудийным огнем, которая располагалась под палубой.

«Тебе не придется, – подумал Мэннинг, стоя возле гакаборта. – Если сам президент приказывает мне, я открою огонь. Затем я подам рапорт об отставке».

Час спустя над «Мораном» завис «Уэстланд Уэссекс», взлетевший с «Аргайлла», с которого на палубу на канате спустили офицера Королевских ВМС. Он попросил разрешения поговорить с капитаном Мэннингом наедине, и его сразу же провели в каюту американца.

– Передаю вам наилучшие пожелания от капитана Престона, сэр, – сказал лейтенант и протянул Мэннингу письмо от Престона.

Когда он закончил чтение, Мэннинг почувствовал такое же облегчение, как человек, которого только что освободили от казни на виселице. В письме говорилось о том, что англичане собираются послать сегодня в десять вечера группу вооруженных аквалангистов, а также, что все правительства заинтересованных стран согласились не предпринимать до этого никаких односторонних действий.


Пока на борту «Морана» вели беседу два морских офицера, самолет, на котором Адам Монро возвращался на Запад, пересек польско-советскую границу.

Из магазина игрушек на площади Дзержинского Монро направился к ближайшему телефону-автомату, откуда позвонил начальнику канцелярии в своем посольстве. Условными фразами он сообщил пораженному дипломату, что ему удалось узнать то, что требовало от него руководство, но он не станет возвращаться в посольство. Вместо этого он направляется сразу же в аэропорт, чтобы успеть на полуденный рейс.

К тому времени, когда дипломат проинформировал Форин офис, а тот известил СИС, посылать обратно телеграмму о том, чтобы Монро передал сообщение по телексу, было слишком поздно: он уже садился в самолет.

– Что, дьявол бы его побрал, он делает? – спросил в штаб-квартире СИС в Лондоне сэр Найджел Ирвин у Барри Ферндэйла, когда узнал о том, что «Буревестник» возвращается домой.

– Без малейшего понятия, – ответил начальник советского отдела. – Может быть, «Соловей» провален, и ему необходимо срочно возвратиться до того, как разразится дипломатический скандал. Мне встретить его?

– Когда приземлится самолет?

– В час сорок пять по лондонскому времени, – сказал Ферндэйл. – Мне кажется, я должен встретить его. По всей видимости, у него есть ответ на вопрос президента Мэтьюза. Честно говоря, мне не терпится узнать, что же, черт побери, это может быть.

– Также как и мне, – пробормотал сэр Найджел и велел: – Возьми машину с телефоном спецсвязи и сразу же позвони мне лично.


В без четверти двенадцать Дрейк послал одного из своих людей, чтобы тот снова привел специалиста по насосам в рубку наблюдения за грузом на палубе «А». Оставив Тора Ларсена под охраной другого террориста, Дрейк также спустился в эту рубку, вынул из кармана предохранители и установил их на место: к насосам для перекачки нефти вновь была подведена энергия.

– Когда вы начинаете разгружать груз, что вы делаете? – спросил он члена команды корабля. – Ваш капитан по-прежнему сидит под дулом автомата, и я прикажу воспользоваться им, если ты выкинешь какой-нибудь трюк.

– Система трубопроводов танкера сходится в одну точку – пучок труб, который мы называем коллектором, – сообщил моряк, – С берегового терминала к этому коллектору подводятся шланги, после этого открываются перепускные клапаны на коллекторе, и корабль начинает разгружаться.

– Какова скорость разгрузки?

– Двадцать тысяч тонн в час, – ответил спец по насосам. – Во время разгрузки балансировка танкера поддерживается при помощи одновременной перекачки из нескольких танков, расположенных в разных частях судна.

Дрейк отметил для себя, что на северо-восток от «Фреи» в сторону голландских Фризских островов двигалось несильное – всего в один узел – течение. Он указал на танк в средней части «Фреи» по левому борту.

– Открой запорный клапан у этого танка, – приказал он.

Моряк поколебался секунду, после чего повиновался.

– Молодец, – похвалил Дрейк, – когда я дам команду, включай перекачивающие насосы и опорожняй весь танк.

– Прямо в море? – думая, что ослышался, спросил моряк.

– Прямо в море, – мрачно сказал Дрейк. – Канцлеру Бушу пора понять, каким в действительности бывает международное давление.


Пока часы отсчитывали минуты, остававшиеся до полудня субботы, 2-го апреля, Европа затаила дыхание. Все знали, что террористы уже казнили одного моряка за нарушение запретного воздушного пространства вокруг корабля, а теперь пригрозили вновь повторить это или вылить ровно в полдень в море нефть.

«Нимрод», который заменил самолет командира эскадрильи Лэтхэма прошедшей ночью, к 11 утра исчерпал свой запас топлива, поэтому Лэтхэм вновь заступил на дежурство: фотокамеры самолета негромко жужжали, а минуты неумолимо неслись.

На высоте многих миль над ним завис спутник-шпион «кондор», непрерывно отсылавший снимки на другую сторону земного шара, где изможденный президент США сидел у себя в Овальном кабинете, смотря на экран телевизора. На экране «Фрея» появилась из нижней рамки и двинулась в центр как указующий перст.

В Лондоне все высокопоставленные лица сгрудились вокруг дисплея, установленного в здании кабинета министров в зале для проведения брифингов, и смотрели на то, что в этот момент видел «Нимрод».

Начиная с без пяти двенадцать «Нимрод» производил непрерывную съемку, передавая фотографии на систему «Дейталинк», установленную на «Аргайлле», откуда они отправлялись на Уайтхолл.

На волне всемирной службы Би-Би-Си часы Биг-Бена пробили полдень. В двухстах ярдах от Биг-Бена и в двух этажах от уровня мостовой в здании правительства кто-то вскрикнул: «Боже, течет нефть». На удалении в три тысячи миль от них четыре американца с закатанными рукавами, рассевшиеся в Овальном кабинете, наблюдали за тем же спектаклем.

С левой стороны «Фреи» – прямо посередине – вырвалась колонна липкой красновато-коричневой нефти.

Струя была толщиной с туловище мужчины: под действием мощных насосов «Фреи» она падала вниз на двадцать пять футов и с ревом уходила в море. Через несколько секунд голубовато-зеленая вода обесцветилась. По мере того, как нефть, пузырясь, стала всплывать на поверхность, пятно все больше расширялось, двигаясь прочь от корпуса корабля под действием течения.

Сброс нефти продолжался в течение часа, пока не был опустошен один танк. Огромное пятно приобрело форму яйца, расширявшегося ближе к голландскому побережью и сужавшегося возле танкера. Наконец нефтяная масса отдалилась от «Фреи» и начала дрейфовать. Так как море было спокойным, нефтяное пятно не разделялось на части, но оно все больше стало расплываться по поверхности воды. К двум часам дня – через час после окончания сброса – пятно протянулось на десять миль в длину и семь миль в ширину.

В Вашингтоне «кондор» полетел дальше, а пятно исчезло с экрана. Станислав Поклевский выключил телевизор.

– А ведь это всего лишь пятидесятая часть того, что имеется, – сказал он. – Да, этим европейцам сейчас не позавидуешь. Есть от чего сойти с ума.

Роберт Бенсон закончил говорить по телефону и повернулся к президенту Мэтьюзу.

– С Лэнгли только что связался Лондон, – известил он. – Их человек в Москве протелеграфировал, что у него есть ответ на наш вопрос. Он заявил, что знает, почему Максим Рудин угрожает покончить с Дублинским договором в случае освобождения Мишкина и Лазарева. Он летит сейчас лично с этим известием из Москвы в Лондон и должен приземлиться через час.

Мэтьюз пожал плечами.

– Так как этот майор Фэллон отправляется со своими водолазами через девять часов на штурм, может быть, теперь это не имеет большого значения, – сказал он, – но я все равно горю желанием узнать.

– Он доложит сэру Найджелу Ирвину, который известит миссис Карпентер. Может быть, вам стоит попросить ее воспользоваться «горячей линией» сразу же, как она узнает причину, – предложил Бенсон.

– Я так и сделаю, – ответил президент.


В Вашингтоне едва миновало 8 часов утра, но в Европе уже было больше 1 часа дня, когда Эндрю Дрейк, который все время, пока сбрасывалась нефть, пребывал в глубокой задумчивости, решил вновь пойти на сеанс связи с берегом.

В двадцать минут второго капитан Тор Ларсен вновь говорил с диспетчерской службой Мааса, сразу же попросив, чтобы его соединили напрямую с голландским премьером, господином Яном Трейдингом. Его мгновенно соединили с Гаагой: вероятность того, что рано или поздно премьер получит возможность лично переговорить с лидером террористической группы и призвать его к переговорам от имени голландского и немецкого правительств, – была предусмотрена заранее.

– Слушаю вас, капитан Ларсен, – обратился по-английски голландец к норвежцу. – Говорит Ян Трейдинг.

– Премьер-министр, вы видели, как с борта моего корабля сбросили двадцать тысяч тонн сырой нефти? – спросил Ларсен, чувствуя в дюйме от своего уха дуло пистолета.

– К глубокому сожалению, да, – ответил Трейдинг.

– Командир партизанского отряда предлагает провести конференцию.

Голос капитана гулко отдавался в кабинете премьера в Гааге. Трейдинг бросил недовольный взгляд на двух высших правительственных служащих, которые присоединились к нему. Магнитофон бесстрастно записывал.

– Ясно, – сказал Трейдинг, которому ничего не было ясно, но старясь выиграть время. – Конференцию какого рода?

– Конференцию с глазу на глаз с представителями береговых стран и других заинтересованных сторон, – ответил Ларсен, читая по лежащей перед ним бумажке.

Ян Трейдинг поспешно ухватился за микрофон, прикрывая его ладонью.

– Ублюдок хочет говорить, – возбужденно сказал он и затем уже в телефон произнес:

– От имени голландского правительства я заявляю, что готов выступить принимающей стороной для такой конференции. Пожалуйста, проинформируйте об этом командира партизан.

На мостике «Фреи» Дрейк отрицательно покачал головой и также положил ладонь на микрофон, после чего вступил в торопливую дискуссию с Ларсеном.

– Не на земле, – сказал в микрофон Ларсен. – Здесь, на море. Как называется тот английский крейсер?

– Он называется «Аргайлл» – ответил Трейдинг.

– На нем есть вертолет, – сказал Ларсен, повторяя за Дрейком. – Конференция состоится на борту «Аргайлла». Ровно в три часа дня. Там должны присутствовать вы сами, немецкий посол и капитаны пяти военных кораблей НАТО – и никого больше.

– Понятно, – сказал Трейдинг. – Командир партизан будет присутствовать лично? Мне в этом случае необходимо проконсультироваться с англичанами относительно гарантий его безопасности.

Последовало молчание, пока на мостике «Фреи» проходила другая «конференция». Наконец капитан Ларсен ответил:

– Нет, командир не приедет. Он пошлет представителя. В без пяти минут три вертолету с «Аргайлла» будет позволено зависнуть над вертолетной площадкой «Фреи». На нем не должно быть ни солдат, ни морских пехотинцев – только пилот и один человек на подъемном устройстве, оба невооруженные. За процедурой будут наблюдать с мостика. Никаких фотокамер. Вертолет не должен опускаться ниже двадцати футов. Лебедочник спустит подвесную систему, после чего поднимет с палубы эмиссара, которого затем доставят на «Аргайлл». Вы понимаете?

– Разумеется, – ответил Трейдинг. – Могу я спросить, кто будет представителем?

– Одну секунду, – сказал Ларсен, и линия замолчала.

На «Фрее» Ларсен повернулся к Дрейку и спросил:

– Итак, господин Свобода, если не вы сами, то кого же вы посылаете?

Дрейк чуть заметно улыбнулся.

– Вас, – сказал он. – Вы будете представлять меня. Лучше вас мне никого не найти, кто сумел бы убедить их, что я не шучу ни в отношении судна, ни груза, ни команды. А также довести до их сведения, что мое терпение на пределе.

Телефон в руке премьера Трейдинга ожил.

– Меня проинформировали, что этим представителем буду я сам, – сказал Ларсен, после чего линия окончательно отключилась.

Ян Трейдинг посмотрел на часы.

– Час сорок пять, – пробормотал он. – Осталось семьдесят пять минут. Свяжитесь с Конрадом Фоссом, приготовьте вертолет – он должен взлететь с точки, которая расположена максимально близко отсюда. Так, и мне необходима прямая связь с миссис Карпентер в Лондоне.

Он едва успел отдать эти распоряжения, как его личный секретарь известил, что с ним хочет поговорить по телефону Гарри Веннерстрем. Старый миллионер еще вечером приобрел радиоприемник, который установил в своих апартаментах на верхнем этаже «Хилтона» в Роттердаме и непрерывно гонял с тех пор на двадцатом канале.

– Вы отправляетесь на вертолете на «Аргайлл», – без предисловий сообщил он голландскому премьеру. – Я был бы вам весьма признателен, если бы вы взяли с собой госпожу Лизу Ларсен.

– Ну, я не знаю… – начал было Трейдинг.

– Имейте же жалость, – загремел швед в телефонную трубку, – террористы об этом никогда не узнают. А если все это закончится не так, как надо, это может быть последний раз, когда она его увидит.

– Доставьте ее сюда в пределах сорока минут, – велел Трейдинг. – Мы вылетаем в половине третьего.


Переговоры на двадцатом канале слышали все разведывательные станции и большая часть средств массовой информации. Между Роттердамом и девятью европейскими столицами вовсю зазвенели телефоны. Агентство национальной безопасности в Вашингтоне сразу же передало содержание разговора по телетайпу в Белый дом для президента Мэтьюза. Через газон в это время вприпрыжку от здания правительства к миссис Карпентер на Даунинг-стрит, 10 бежал помощник. Израильский посол в Бонне срочно связался с канцлером Бушем, настоятельно прося узнать у капитана Ларсена для премьер-министра Голена, кем были террористы – евреями или нет, – глава немецкого правительства обещал сделать это.

Газеты, радио- и телевизионные передачи по всей Европе заготовили соответствующие заголовки для выпусков новостей в 5 часов вечера, секретари пяти морских министерств устали отвечать на бесчисленные телефонные звонки, в которых их просили дать немедленную информацию о конференции, если она состоится.


Когда Ян Трейдинг положил на рычаг телефонную трубку, переговорив с Тором Ларсеном, реактивный авиалайнер с Адамом Монро на борту, вылетевший из Москвы, коснулся бетонированной посадочной полосы номер один в лондонском аэропорту Хитроу.

Барри Ферндэйл показал пропуск сотрудника министерства иностранных дел и проехал прямо к трапу самолета, где усадил своего унылого московского коллегу на заднее сиденье автомобиля. Эта машина была лучше многих, какими приходилось пользоваться «фирме»: между водителем и пассажирами имелся экран, кроме того, там был телефон прямой связи с головной конторой.

Когда они вынырнули из туннеля, ведущего из аэропорта на шоссе «М4», Ферндэйл нарушил молчание.

– Тяжелый путь, старина. – Он имел в виду совсем не перелет на самолете.

– Ужасный, – огрызнулся Монро. – По-моему, «Соловей» провален. Во всяком случае, противник наверняка за ним следил. Сейчас его, наверно, уже взяли.

Ферндэйл вздохнул, изображая сочувствие.

– Чертовски не повезло, – заметил он. – Всегда так тяжело терять агента. Дьявольски расстраивает. Знаете, мне самому довелось потерять двух. Одному пришлось довольно неприятным образом умирать. Но такова наша профессия, Адам. Это – часть того, что Киплинг называл «большой игрой».

– Только это-то не игра, – сказал Монро, – и в КГБ «Соловью» будет не до шуток.

– Это уж точно. Простите, мне не стоило это говорить. – Ферндэйл замолчал, желая переменить тему, пока их машина вливалась в поток транспорта на «М4». – Но вы получили ответ на наши вопросы? Почему Рудин так патологически настроен против освобождения Мишкина и Лазарева?

– Ответ на вопрос миссис Карпентер, – мрачно произнес Монро, – да, он у меня есть.

– И каков же он?

– Она задала его, – заявил Монро, – она его и получит. Надеюсь, он ей понравится. Для того, чтобы его получить, пришлось пожертвовать жизнью человека.

– Это неразумно, Адам, старина, – поспешил Ферндэйл. – Вы не можете вот так навестить премьера. Даже «хозяину» и тому приходится договариваться о встрече заранее.

– Тогда попросите его добиться аудиенции, – сказал Монро, указывая жестом на телефон.

– Боюсь, что мне придется, – тихо пробормотал Ферндэйл.

Всегда тяжело наблюдать, как талантливый человек своими собственными руками рушит свою карьеру, но Монро, несомненно, дошел уже до предела, – да просто сорвался с цепи. Ферндэйл не собирался вставать у него на пути: «хозяин» велел ему оставаться на связи – именно это он и сделает.

Десять минут спустя миссис Джоан Карпентер внимательно вслушивалась в интонации голоса сэра Найджела Ирвина, звонившего ей по телефону спецсвязи.

– Дать ответ мне лично, сэр Найджел? – спросила она. – Вам не кажется, что это слегка необычно?

– Совершенно необычно, мэм. По правде говоря, это неслыханно. Боюсь, это означает, что у мистера Монро и службы отныне разные дороги. Мне едва ли удастся убедить его рассказать, в чем дело, если только не попросить кое-каких специалистов, которые бы смогли выудить у него информацию. Видите ли, он потерял агента, который, по всей видимости, стал его личным другом за последние несколько месяцев, и после всего он сорвался – или готов сорваться с цепи.

Джоан Карпентер подумала несколько мгновений, после чего сказала:

– Я страшно сожалею, что явилась причиной такого горя. Я бы хотела извиниться перед вашим господином Монро за то, о чем мне пришлось попросить его. Попросите водителя привезти его в мою резиденцию на Даунинг-стрит и сами немедленно отправляйтесь сюда.

Линия замолчала. Сэр Найджел Ирвин некоторое время еще держал трубку в руке. «Эта женщина не устает меня удивлять, – подумал он, – Ладно, Адам, ты хочешь почувствовать, что такое слава, – идет, сынок. Но это будет твоей последней выходкой: придется тебе искать другие пастбища. Мне не нужны примадонны в разведслужбе».

Пока он спускался к своему автомобилю, сэр Найджел отметил для себя, что каким бы интересным ни было это объяснение, теперь оно имеет, – или скоро будет иметь, – лишь академический интерес. Через семь часов майор Фэллон должен был прокрасться на борт «Фреи» со своими тремя бойцами и ликвидировать террористов. После этого Мишкин и Лазарев останутся там, где и были, еще пятнадцать лет.


В два часа дня, вновь вернувшись в капитанскую каюту, Дрейк наклонился вперед по направлению к Тору Ларсену и сказал:

– Вы, вероятно, гадаете, почему это я решил провести эту конференцию на «Аргайлле». Я знаю, что пока вы будете у них, вы сообщите им, кто мы такие и сколько нас. Чем мы вооружены и где расположены заряды. А теперь слушайте внимательно, потому что и это вам надо будет сообщить им, если вы хотите сохранить свою команду и корабль от мгновенного уничтожения.

Он говорил более тридцати минут. Тор Ларсен бесстрастно слушал, впитывая в себя слова и то, что они означали. Когда он закончил, норвежский капитан сказал:

– Я передам, господин Свобода. Не потому, что хочу спасти вашу шкуру, а из-за того, что вы не убьете мою команду и не уничтожите мой корабль.

В звуконепроницаемой каюте особенно резко зазвенел звонок внутренней связи. Дрейк ответил, после чего посмотрел через иллюминатор на видневшийся вдалеке полубак. К нему очень медленно и осторожно приближался со стороны моря посланный с «Аргайлла» вертолет «Уэссекс», на хвосту которого ясно можно было различить эмблемы Королевских ВВС.

Пять минут спустя прямо под невидимые глаза камер, отправлявших изображение по всему миру, где в сотнях и даже тысячах миль от этого места в подземных бункерах за этой процедурой напряженно наблюдали мужчины и женщины, из надпалубной постройки на открытый воздух вышел капитан Тор Ларсен, шкипер самого большого корабля, который когда-либо бороздил моря. Он настоял на том, что должен быть одет в черные форменные брюки и застегнутый на все пуговицы китель с четырьмя золотыми кольцами капитана дальнего плавания поверх белого свитера. На его голове была фуражка с эмблемой «Нордиа Лайн» – шлемом викингов. На нем была форма, которую он надел бы в предыдущий вечер для того, чтобы в первый раз в своей жизни приветствовать представителей всемирной прессы. Расправив и без того широкие плечи, он двинулся в долгое, одинокое путешествие по своему огромному кораблю к тому месту, где над палубой болталась на канате подвесная система, спущенная с вертолета, зависшего на расстоянии трети мили от него.

Глава 17

С 15.00 до 21.00

Лимузин сэра Найджела Ирвина, в котором находились Барри Ферндэйл и Адам Монро, прибыл на Даунинг-стрит, 10 за несколько секунд до того, как часы пробили три. Когда обоих пропустили в приемную перед кабинетом премьер-министра, сэр Найджел уже был там. Он холодно поздоровался с Монро.

– Я очень надеюсь, что та настойчивость, которую вы проявили для того, чтобы лично доложить премьер-министру, действительно стоила подобных усилий, Монро, – сказал он.

– Думаю, я был прав, сэр Найджел, – ответил Монро.

Генеральный директор СИС подозрительно посмотрел на своего сотрудника: тот был явно измотан и пережил сильный удар в последней стадии операции «Соловей». Однако это не причина, чтобы нарушать дисциплину. Дверь в кабинет отворилась, и в проеме появился сэр Джулиан Флэннери.

– Входите, господа, – велел он.

Адаму Монро никогда до этого не доводилось лично встречаться с премьер-министром. Несмотря на то, что она не спала два дня, она выглядела необыкновенно собранно и свежо. Сначала она приветствовала сэра Найджела, затем пожала руки двум его спутникам, с которыми она до этого не встречалась – с Барри Ферндэйлом и Адамом Монро.

– Господин Монро, – сказала она, – позвольте мне с самого начала выразить вам мое искреннее сожаление о том, что мне пришлось просить вас о деле, чреватом для вас риском, а для вашего агента в Москве – возможным разоблачением. Лично у меня не было ни малейшего желания поступать таким образом, но ответ на вопрос, поставленный президентом Мэтьюзом, действительно имеет международное значение, а должна сказать, что я не часто пользуюсь такими выражениями.

– Благодарю вас за то, что вы так сказали, мэм, – ответил Монро.

Она продолжила объяснять, что в тот самый момент, когда они ведут беседу, капитан «Фреи» Тор Ларсен высаживается на юте крейсера «Аргайлл» для участия в конференции, а также, что этим вечером на десять часов назначен штурм «Фреи» командой водолазов из СБС, которые должны были попытаться уничтожить террористов и детонатор.

При этом известии лицо Монро стало выглядеть словно гранитная маска.

– Мэм, – четко произнося слова, сказал он, – если этим коммандос будет сопутствовать успех, тогда с бандитами будет покончено, оба заключенных в Берлине останутся там же, где и были, а значит, вероятный провал моего агента не имел смысла.

У нее хватило мужества, чтобы принять удар на себя:

– Я могу только повторить мое извинение, господин Монро. План штурма «Фреи» был разработан глубоко ночью – спустя восемь часов после того, как Максим Рудин доставил президенту Мэтьюзу свой ультиматум. В это время вы уже вели консультации с «Соловьем», и было невозможно повернуть назад и не задействовать этого агента.

В комнату зашел сэр Джулиан, который сообщил премьеру:

– Они сейчас начинают, мэм.

Премьер-министр попросила своих трех гостей присаживаться. В углу кабинета стоял громкоговоритель, от которого отходили провода, скрывавшиеся в соседней комнате.

– Господа, начинается конференция на «Аргайлле». Давайте послушаем ее, а затем узнаем от господина Монро причину необыкновенного ультиматума, выдвинутого Максимом Рудиным.


Когда после вызывающей головокружение болтанки под брюхом «Уэссекса» все пять миль до британского крейсера Тор Ларсен наконец ступил на его палубу и освободился от подвесной системы, к реву двигателей над его головой присоединился приветственный свист боцманских дудок.

Вперед выступил капитан «Аргайлла», который отдал честь и протянул руку для рукопожатия.

– Ричард Престон, – представился капитан военно-морских сил.

Ларсен отсалютовал в ответ и пожал ему руку.

– Приветствую на борту моего корабля, капитан, – сказал Престон.

– Спасибо, – поблагодарил Ларсен.

Оба капитана спустились с открытой палубы в самую вместительную каюту на судне – в офицерскую кают-компанию. Здесь капитан Престон официально представил собравшихся:

– Его превосходительство Ян Трейдинг, премьер-министр Нидерландов. Вы уже, по-моему, говорили с ним по телефону… Его превосходительство Конрад Фосс, посол Федеративной Республики Германия… Капитаны: Демулен из французских ВМС, де Йонг – из голландских, Хассельман – из немецких и капитан Мэннинг, представляющий ВМС США.

Майк Мэннинг протянул руку и внимательно посмотрел прямо в глаза бородатого норвежца.

– Рад познакомиться с вами, капитан. – Слова застряли у него в горле.

Тор Ларсен задержал свой взгляд на нем немного дольше, чем на остальных военных моряках, прежде чем обратить внимание на других.

– Наконец, – продолжил капитан Престон, – позвольте представить вам майора Саймона Фэллона, представляющего коммандос Королевской морской пехоты.

Ларсен посмотрел сверху вниз на коренастого, почти квадратного головореза и почувствовал железное рукопожатие на своей ладони. «Итак, – подумал он, – Свобода все-таки был прав».

По приглашению капитана Престона все расселись вокруг огромного обеденного стола.

– Капитан Ларсен, хочу проинформировать вас с самого начала, что наша беседа будет записываться и передаваться в недоступной для перехвата форме напрямую из этой каюты в Уайтхолл, где нас будет слушать английский премьер-министр.

Ларсен кивнул, невольно он то и дело обращал взор на американца: все остальные с интересом смотрели на него, один военный моряк США, опустив голову, изучал поверхность стола из красного дерева.

– Прежде, чем мы начнем, могу я предложить вам что-нибудь? – спросил Престон. – Какой-нибудь напиток? Что-нибудь поесть? Чай или кофе?

– Кофе, если можно. Черный, без сахара.

Капитан Престон кивнул стюарду, который дежурил возле двери, – тот мгновенно исчез.

– Мы договорились, что начнем с того, что зададим вопросы, которые интересуют и заботят все наши правительства, – продолжил капитан Престон. – Господа Трейдинг и Фосс также любезно дали согласие на то, чтобы эти вопросы задавал я. Естественно, любой может задать вопрос, если я что-то пропущу. Во-первых, не могли бы вы ответить, капитан Ларсен, что произошло вчера поздней ночью.

«Неужели это было только вчера, – подумал Ларсен. – Да, три часа ночи в пятницу; а сейчас – пять минут четвертого субботнего дня. Всего тридцать шесть часов, а казались как целая неделя».

Кратко и ясно он описал, как во время ночной вахты произошел захват «Фреи», как бандитам удалось без всяких затруднений подняться на борт и согнать беззащитную команду в склад для красок.

– Значит, их всего семеро? – спросил майор из морской пехоты. – Вы совершенно уверены, что нет никого еще?

– Абсолютно уверен, – ответил Ларсен. – Их всего семь человек.

– А вы знаете, кто они такие? – спросил Престон. – Евреи? Арабы? Может, «красные бригады»?

Ларсен удивленно посмотрел на собравшихся: он совсем забыл, что за пределами «Фреи» никто не знал, кем были террористы.

– Нет, – сказал он. – Они – украинцы, украинские националисты. Их командир называет себя просто «Свобода» и заявляет, что по-украински это означает «свобода». Они все время разговаривают друг с другом на языке, который наверно и есть украинский. Во всяком случае, это язык славянской группы.

– Тогда какого же черта они требуют освободить из Берлина двух русских евреев? – растерянно спросил Ян Трейдинг.

– Я не знаю, – ответил Ларсен. – Их командир заявил, что они его друзья.

– Минуту, – сказал посол Фосс. – Нас всех загипнотизировал тот факт, что Мишкин и Лазарев – евреи, которые хотели выехать в Израиль. Но они ведь оба – выходцы с Украины, из города Львова. Моему правительству даже в голову не могло прийти, что они также могли быть украинскими партизанами.

– Почему они полагают, что освобождение Мишкина и Лазарева поможет делу украинских националистов? – спросил Престон.

– Я не знаю, – ответил Ларсен. – Свобода не говорил об этом. Я спросил его – и он почти уже ответил, но вдруг замолчал. Сказал только, что освобождение двух этих людей нанесет такой удар по Кремлю, что в результате может начаться широкомасштабное народное восстание.

На лицах людей, которые сидели вокруг него, отразилось полнейшее непонимание. Ответ на заданные затем вопросы о расположении помещений на судне, месте, где находились Свобода и Ларсен, размещении террористов занял еще десять минут. Наконец капитан Престон оглядел других капитанов и представителей Голландии и Германии; получив от них утвердительный кивок, он подался вперед.

– А теперь, капитан Ларсен, думаю, пришло время сообщить вам: сегодня ночью майор Фэллон с группой своих коллег собираются приблизиться к «Фрее» под водой, забраться на борт и уничтожить Свободу и его людей.

Он откинулся назад, чтобы понаблюдать за эффектом своих слов.

– Нет, – медленно промолвил Тор Ларсен, – они не сделают этого.

– Простите?

– Не будет никакого нападения водолазов, если только вы не хотите, чтобы «Фрея» взорвалась и затонула. Именно для этого послал меня сюда Свобода – для того, чтобы я объяснил вам.

Капитан Ларсен тщательно воспроизвел послание Свободы, которое тот намеревался передать Западу. Незадолго до захода солнца на «Фрее» включат все до одного прожектора. Часового с полубака уберут; весь фордек от носа до основания надпалубной постройки будет залит светом.

Все двери, ведущие наружу, будут закрыты изнутри на болты, закроют и все внутренние двери для того, чтобы предотвратить проникновение через какое-нибудь окно. Сам Свобода со своим детонатором останется внутри надпалубной постройки, но выберет одну из пятидесяти возможных кают. Во всех каютах включат свет, а занавески задернут.

Один террорист останется на мостике, переговариваясь по рации с часовым на верхушке трубы. Еще четверо будут беспрестанно патрулировать вдоль гакаборта по всей корме «Фреи» с мощными фонарями, освещая поверхность моря. Если они заметят поток пузырей, выходящих на поверхность, или кого-нибудь, карабкающегося вверх на корабль, сразу же будет произведет сигнальный выстрел. Часовой на трубе известит дежурящего на мостике, а тот сообщит по внутренней связи в каюту, в которой будет скрываться Свобода. Связь с этой каютой будет поддерживаться всю ночь. При первом сигнале тревоги Свобода нажмет на красную кнопку.

Когда он закончил свой рассказ, воцарилось тяжелое молчание.

– Ублюдок, – с чувством сказал капитан Престон.

Взгляды собравшихся скрестились на майоре Фэллоне, который, не мигая, смотрел на Ларсена.

– Ну, майор Фэллон? – спросил Трейдинг.

– Мы можем тогда подняться на борт в носовой части, – заявил Фэллон.

Ларсен отрицательно покачал головой и сказал:

– Дежурящий на мостике заметит вас в свете прожекторов, вы и половины фордека не сможете пройти.

– Нам ведь все равно надо будет заминировать катер, на котором они собираются сбежать, – сказал Фэллон.

– Свобода и об этом подумал, – сообщил Ларсен. – Они собираются подтянуть его к корме, где он будет освещен падающим с палубы светом.

Фэллон пожал плечами и сказал:

– Тогда нам остается только открытый штурм. Используем больше людей, выскочим из воды и сразу откроем огонь, ворвемся на борт, преодолев сопротивление, подорвем дверь и станем одну за другой прочесывать каюты.

– Не получится, – прямо заявил Ларсен. – Вы еще через леер не успеете перелезть, как Свобода вас услышит и взорвет нас всех к чертовой матери.

– Боюсь, я вынужден согласиться с капитаном Ларсеном, – со вздохом признал Ян Трейдинг. – Я не думаю, что голландское правительство даст согласие на самоубийственную миссию.

– Также как и западногерманское правительство, – заметил Фосс.

Фэллон предпринял последнюю попытку:

– Вы большую часть времени находитесь с ним наедине, капитан Ларсен. Смогли бы вы убить его?

– С охотой, – ответил Ларсен, – но если вы думаете о том, чтобы дать мне с собой оружие, то забудьте об этом. Когда я вернусь, меня обыщут с ног до головы. Свобода при этом будет держаться от меня подальше. Если они обнаружат хоть что-то, напоминающее оружие, то сразу же казнят еще одного члена моей команды. Нет – и оружие и яд исключены.

– Боюсь, что с этим покончено, майор Фэллон, – мягко произнес капитан Престон. – «Жесткий» вариант не сработает.

Он поднялся из-за стола.

– Ну что ж, господа, исключая дополнительные вопросы капитану Ларсену, по-моему, мы вряд ли что сможем теперь сделать. Проблема вновь возвращается для разрешения в руки затронутых правительств. Благодарю вас, капитан Ларсен, за потраченное вами время и ваше терпение. В моей каюте вас кое-кто поджидает, кто хотел бы поговорить с вами.

Из кают-компании Тора Ларсена проводил стюард. Майк Мэннинг провожал его полными тоски глазами. Крушение плана майора Фэллона по штурму танкера вновь ставило его перед ужасной необходимостью исполнять приказ, отданный ему этим утром из Вашингтона.

Стюард провел норвежского капитана в дверь личной каюты Престона. С края койки, где она сидела, не сводя глаз со смутных очертаний «Фреи», видимых сквозь иллюминатор на левом борту, поднялась Лиза Ларсен.

– Тор, – прошептала она. – Ларсен отпихнул дверь назад ногой и захлопнул ее. Он раскрыл объятия и поймал в них бросившуюся к нему женщину.

– Привет, моя маленькая снежная мышка.


В кабинете премьер-министра на Даунинг-стрит отключили громкоговоритель, по которому они слушали трансляцию с «Аргайлла».

– Проклятие, – вырвалось у сэра Найджела, который выразил таким образом чувства всех собравшихся.

Премьер-министр повернулась к Монро.

– Видите, господин Монро, ваша новость в конце концов, оказывается, представляет не просто академический интерес. Если объяснение сможет каким-то образом вывести нас из этого тупика, ваши труды были не напрасны. Итак, вкратце, почему же Максим Рудин ведет себя таким образом?

– Потому что, мэм, как нам известно, он имеет минимальный перевес в Политбюро, уже много месяцев висит на волоске…

– Ну, по вопросу уступок в военной области американцам – согласна, – сказала миссис Карпентер. – Основываясь именно на этом, Вишняев хочет свергнуть его.

– Мэм, Ефрем Вишняев сделал заявку в высшую власть в Советском Союзе и не может теперь повернуть назад. Он постарается скинуть Рудина любым возможным способом, если же номер у него не пройдет, в течение недели после подписания Дублинского договора Рудин уничтожит его. Эти два человека в Берлине могут дать Вишняеву в руки инструмент, при помощи которого он склонит на свою сторону одного-двух членов Политбюро, которые присоединятся к его фракции «ястребов».

– Каким образом? – спросил сэр Найджел.

– Раскрыв рот – сказав то, что им известно. Прилетев в Израиль живыми и собрав международную пресс-конференцию. Нанеся Советскому Союзу огромное общественное и международное унижение.

– Но не убийством же капитана гражданской авиации, о котором никто никогда не слышал? – спросила премьер.

– Нет, не из-за этого. Убийство капитана Руденко в кабине самолета действительно было случайностью. Побег на Запад был необходим, если они хотели обеспечить всемирную рекламу настоящему достижению, которого они добивались. Видите ли, мэм, 31-го октября прошлого года на одной из улиц Киева Мишкин и Лазарев убили Юрия Иваненко, шефа КГБ.

Сэр Найджел Ирвин и Барри Ферндэйл подскочили так, словно их ужалили.

– Значит, вот что с ним случилось, – выдохнул Ферндэйл – эксперт по советским делам. – Я думал, что он попал в опалу.

– Не в опалу, а в могилу, – поправил Монро. – Политбюро это, разумеется, известно, и по крайней мере один, а может, и два члена рудинской фракции пригрозили, что перейдут на другую сторону, если убийцам удастся остаться невредимыми и нанести Советскому Союзу унижение.

– Это имеет какой-то смысл с точки зрения русской психологии, господин Ферндэйл? – спросила премьер-министр.

Носовой платок Ферндэйла бешено полировал линзы его очков.

– Еще какой, мэм, – возбужденно сказал он. – Как для внутреннего потребления, так и за пределами страны. Во времена кризисов – как сейчас, при нехватке продовольствия – жизненно необходимо, чтобы КГБ внушало страх людям, особенно нерусским национальностям, чтобы держать их в узде. Если этот страх испарится, если всемогущий КГБ превратится в посмешище, последствия этого могут быть совершенно ужасающими, разумеется, с точки зрения Кремля. За пределами страны – и особенно в странах третьего мира – впечатление о том, что власть Кремля в поддержании его господства и продвижении его влияния. Да, эти двое – словно бомба с часовым механизмом, подложенная под Максима Рудина. Запал задействован делом «Фреи», а время катастрофически быстро истекает.

– Тогда почему нельзя сообщить канцлеру Бушу об ультиматуме Рудина? – спросил Монро. – Он поймет, что Дублинский договор, который окажет громадное влияние на его страну, имеет более важное значение, чем «Фрея».

– Потому, – встрял сэр Найджел, – что даже известие о том, что Рудин выдвинул этот ультиматум, является тайной. Если эта новость просочится, мир поймет, что в этом деле замешано нечто большее, чем просто мертвый капитан воздушного флота.

– Хорошо, джентльмены, все это очень интересно, – заявила миссис Карпентер, – даже завлекательно. Но ничуть не помогает разрешить эту проблему. Перед президентом Мэтьюзом есть два выбора: позволить канцлеру Бушу отпустить Мишкина и Лазарева и потерять договор, или продолжать требовать удерживать этих двух в тюрьме и потерять «Фрею», подвергаясь ежеминутным проклятиям со стороны дюжины европейских столиц и осуждению всего мира. Пока что он попытался использовать вот какой третий вариант: попросить премьер-министра Голена вернуть обоих в немецкую тюрьму после освобождения «Фреи». Идея, по-видимому, заключалась в том, чтобы удовлетворить Максима Рудина: могло выйти, а могло и нет. Но это не имеет значения теперь: Беньямин Голен отказал. Вот как обстоят теперь дела. Тогда мы попытались предложить иной путь: взять «Фрею» штурмом. Это также сорвалось. Боюсь, у нас больше нет вариантов, за исключением того, что, как мы подозреваем, задумали американцы.

– И что же это? – спросил Монро.

– Взорвать танкер орудийным огнем, – ответил сэр Найджел Ирвин. – У нас нет доказательств, но орудия «Морана» направлены прямо на «Фрею».

– Вообще-то говоря, все-таки есть третий вариант. Он может удовлетворить Максима Рудина и должен сработать.

– Тогда, пожалуйста, объясните, – скомандовала премьер-министр.

Монро так и поступил, у него ушло на это пять минут. Последовало молчание.

– Я нахожу это в высшей степени отвратительным, – наконец сказала миссис Карпентер.

– Мэм, при всем моем уважении к вам, также чувствовал себя и я, предавая своего агента КГБ, – ледяным тоном ответил Монро. – Ферндэйл бросил ему предостерегающий взгляд.

– Есть у нас подобное дьявольское оборудование? – спросила миссис Карпентер у сэра Найджела.

Тот внимательно изучал свои ногти.

– Думаю, в нашем специальном отделе смогут найти что-то подобное, – тихо ответил он.

Джоан Карпентер глубоко вздохнула.

– Слава Богу, это решение принимать не мне, а президенту Мэтьюзу. Думаю, его следует предложить ему. Но это надо сделать с глазу на глаз. Скажите, господин Монро, вы готовы выполнить этот план?

Монро подумал о Валентине – как она удалялась от него по улице по направлению к поджидавшим ее людям в серых шинелях.

– Да, – ответил он, – без малейшего колебания.

– У нас мало времени, – быстро сказала она, – вам надо добраться до Вашингтона еще сегодня вечером. Сэр Найджел, есть у вас какие-нибудь мысли на этот счет?

– В пять часов вылетает «Конкорд» – это новая линия до Бостона, – ответил он. – Его можно будет перенацелить на Вашингтон, если президент только пожелает.

– Отправляйтесь, господин Монро. – велела она. – Я проинформирую президента Мэтьюза о той новости, которую вы привезли из Москвы, и попрошу о том, чтобы он принял вас. Вы сможете объяснить ему лично ваше несколько жутковатое предложение. Если, разумеется, он примет вас так быстро.


Пять минут спустя после того, как ее муж вошел в каюту, Лиза Ларсен все еще не выпускала его из объятий. Он спросил ее о доме и детях. Она разговаривала с ними по телефону два часа назад: в субботу в школе не было занятий, поэтому они были дома вместе с семьей Даль. Она сказала, что с ними все в порядке: только что вернулись из Боунсета, куда они ездили, чтобы покормить кроликов. Беседа о том, что на самом деле их волновало, наконец началась:

– Тор, что произойдет?

– Не знаю. Я не понимаю, почему немцы не отпускают тех двух людей. Не понимаю, почему американцы не позволяют им это. Я сижу с премьер-министрами и послами, но и они ничего не могут мне сказать.

– Если они не отпустят тех двух, террористы… сделают это? – спросила она.

– Могут, – задумчиво сказал Ларсен. – Думаю, их главарь сделает такую попытку. В этом случае я постараюсь остановить его. Я обязан это сделать.

– Эти пять капитанов, которые сидят там, почему они не помогут тебе?

– Они не могут, мышка. Никто не может помочь мне. Я должен сделать это сам, и никто не может заменить меня.

– Я не доверяю этому американскому капитану, – прошептала она. – Я видела его, когда прибыла на борт вместе с господином Трейдингом. Он старался не смотреть мне в лицо.

– Да, он не мог, также как и на меня. Видишь ли, он получил приказ поднять «Фрею» на воздух.

– Он не смеет, – вырвалось у нее. Она отстранилась от него и посмотрела широко открытыми глазами. – Ни один человек не сможет сделать такое с другими людьми.

– Сделает, если ему придется. Я точно не уверен, но подозреваю. Пушки его корабля нацелены на нас. Если американцы решат, что они должны сделать это – сделают. Сжечь груз – значит уменьшить экологический ущерб и уничтожить оружие шантажа.

Она поежилась и вновь прильнула к нему, начав всхлипывать.

– Я ненавижу его.

Тор Ларсен погладил ее по волосам, почти закрыв своей громадной ладонью ее маленькую головку.

– Не стоит его ненавидеть, – пробормотал он. – Ему дали приказ. У всех есть свои приказы, и они сделают все, что им велят люди, засевшие далеко отсюда в кабинетах по всей Европе и Америке.

– Мне плевать на это. Я всех их ненавижу.

Он засмеялся и вновь нежно погладил.

– Сделай для меня кое-что, мышка.

– Все что угодно.

– Возвращайся домой, возвращайся в Алезунд. Уезжай из этого места, присматривай за Куртом и Кристиной. Приготовь дом к моему приезду. Когда все закончится, я приеду домой. Можешь мне в этом поверить.

– Поедем со мной. Прямо сейчас.

– Ты знаешь, что я должен отправляться туда – время истекает.

– Не возвращайся на корабль, – взмолилась она. – Они убьют тебя.

Ноздри у нее широко раздувались, она изо всех сил стремилась не заплакать, чтобы не причинить ему боль.

– Это мой корабль – мягко сказал он. – Это моя команда. Ты ведь знаешь, что я должен идти.

Он вышел, оставив ее сидеть в кресле капитана Престона.


В этот самый момент автомобиль с Адамом Монро вывернул из Даунинг-стрит, проехал мимо толпы зевак, надеявшихся хоть на миг увидеть великих и могущественных в момент кризиса, проехал через площадь Парламента и завернул на Кромвель-роуд, двигаясь в направлении шоссе, ведущего к аэропорту.


Пять минут спустя Тору Ларсену помогли застегнуться в подвесную систему два матроса Королевских ВМС, волосы которых развевались на ветру, поднятом пропеллерами зависшего вверху «Уэссекса».

В нескольких ярдах от него выстроились в шеренгу капитан Престон с шестью своими офицерами и четырьмя капитанами военных кораблей НАТО. «Уэссекс» начал подниматься.

– Джентльмены, – произнес капитан Престон.

Пять ладоней одновременно взметнулись к форменным фуражкам, отдавая честь.

Майк Мэннинг наблюдал, как зависший в «люльке» бородатый норвежец уносился от него по воздуху. Даже с высоты в сотню футов норвежец, казалось, смотрел прямо на него.

«Он знает, – ужаснувшись, подумал Мэннинг. – О, Боже и Святая Мария, он знает».


Тор Ларсен спустился в свою собственную капитанскую каюту на «Фрее», подталкиваемый в спину дулом автомата. Свобода занимал свое обычное место на стуле возле стола. Ларсена подвели к другому, напротив.

– Они поверили вам? – спросил украинец.

– Да, – ответил Ларсен. – Они мне поверили, и вы были правы: они готовили нападение водолазов после наступления темноты. Теперь его отменили.

Дрейк фыркнул.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Если бы они попытались, я бы без колебания нажал на эту кнопку – самоубийство там или не самоубийство. Они бы не оставили мне другого выбора.


За десять минут до полудня президент Уильям Мэтьюз положил телефонную трубку, при помощи которой до этого в течение пятнадцати минут разговаривал с английским премьером в Лондоне, и посмотрел на трех своих советников. Все они слышали разговор по громкоговорителю.

– Вот так, – сказал он. – Англичане отменяют ночное нападение. Еще один из наших вариантов лопнул: остается только план по обстрелу «Фреи». Наш корабль готов?

– Стоит в полной готовности, орудия нацелены и заряжены, – подтвердил Поклевский.

– Если только у этого парня, Монро, нет такой идеи, которая могла бы сработать, – предположил Роберт Бенсон. – Вы дадите согласие принять его, господин президент?

– Боб, я бы сейчас с самим дьяволом встретился, лишь бы он снял меня с этого крючка, – ответил Мэтьюз.

– По крайней мере в одном мы теперь можем быть уверены, – заметил Дэвид Лоуренс. – Максим Рудин не переигрывал: в конце концов, ему не оставалось ничего другого, кроме того, что он сделал. В его схватке с Ефремом Вишняевым у него также вышли все козыри. Как, черт побери, тем двум в Моабите удалось подстрелить Юрия Иваненко?

– Придется предположить, что им помог тот, кто возглавляет ту группу на «Фрее», – сказал Бенсон. – Да, хотел бы я, чтобы этот Свобода оказался у меня в руках!

– Без сомнения, чтобы убить его, – неприязненно произнес Лоуренс.

– А вот и нет, – сказал Бенсон. – Я бы принял его к себе на службу. Он ловок, изобретателен и безжалостен. Он заставил плясать под свою дудку правительства десяти европейских стран, а это что-то значит.


В Вашингтоне был полдень, а в Лондоне 5 часов вечера, когда «Конкорд» оторвался от взлетной полосы, распростер свои похожие на ходули ноги над взлетной полосой Хитроу, поднял кверху в сторону запада свой нос с изменяемой геометрией и пересек звуковой барьер, двигаясь в сторону заката.

Действовавшая процедура по преодолению этого барьера исключительно над морем, чтобы не создавать звуковой ударной волны, была отменена специальным приказом с Даунинг-стрит. Напоминавший по своей форме дротик, самолет включил на полную мощность четыре победно взревевших двигателя марки «Олимпус» сразу же после взлета, и 150 000 фунтов мощным толчком запустили его в стратосферу.

Капитан подсчитал, что до Вашингтона они долетят за три часа, на два часа обогнав солнце. На полпути через Атлантику он сообщил своим направляющимся в Бостон пассажирам, что он глубоко сожалеет, но самолету придется сделать на несколько мгновений вынужденную остановку в международном аэропорту Даллеса в Вашингтоне, прежде чем возобновить полет в Бостон, из-за «технических причин», которыми обычно отделываются в таких случаях.


В Западной Европе было семь часов вечера, а в Москве – девять, когда Ефрему Вишняеву наконец удалось добиться личной и совершенно необычной для субботнего вечера аудиенции у Максима Рудина, которой он добивался целый день.

Престарелый властитель Советской России согласился встретиться с теоретиком партии в зале заседаний Политбюро на третьем этаже в здании Оружейной палаты.

По прибытии – а бок о бок с ним был маршал Николай Керенский – Вишняев обнаружил, что и Рудин в свою очередь побеспокоился о поддержке в лице своих союзников Дмитрия Рыкова и Василия Петрова.

– Вижу, немногие наслаждаются этим прекрасным весенним уик-эндом за городом, – мрачно сострил он.

Рудин пожал плечами и отпарировал:

– Я всего лишь наслаждался обедом в обществе своих друзей, когда меня оторвали. Что же привело вас, товарищи Вишняев и Керенский, в столь поздний час в Кремль?

В комнате не было ни секретарей, ни охраны – лишь пять самых влиятельных людей страны, сошедшихся для схватки под сверкавшими высоко на потолке люстрами.

– Измена, – рявкнул Вишняев. – Измена, товарищ Генеральный секретарь.

Молчание было зловещим, полным скрытой угрозы.

– Что за измена такая? – спросил Рудин.

Вишняев наклонился над столом и прошипел в двух футах от лица Рудина:

– Измена, совершенная двумя погаными жидами из Львова. Измена двух людей, которые сидят сейчас в берлинской тюрьме. Двое, чьего освобождения требует теперь банда убийц, захвативших в Северном море танкер. Измена Мишкина и Лазарева.

– Это верно, – осторожно подбирая слова, начал Рудин, – убийство этой парочкой в прошлом декабре капитана «Аэрофлота» Руденко – настоящая государственная изме…

– А разве неверно, – угрожающе произнес Вишняев, – что двое этих убийц умертвили и Юрия Иваненко?

Максим Рудин многое бы отдал, чтобы бросить в этот момент искоса взгляд на стоявшего рядом Василия Петрова: что-то пошло не так, где-то была утечка.

Петров сжал губы; он также, поскольку через генерала Абрасова контролировал теперь КГБ, знал, что круг людей, которые знали правду, был очень и очень узок. Он был убежден, что раскрыл пасть несомненно полковник Кукушкин, который сначала не смог уберечь своего хозяина, а затем провалил ликвидацию его убийц. Теперь он пытался купить себе карьеру – а кто знает, может, и жизнь, – переметнувшись и раскрыв все Вишняеву.

– Разумеется, это можно подозревать, – осторожно ответил Рудин. – Но это – не доказанный факт.

– А по-моему, это – доказанный факт, – отрезал Вишняев. – Эти двое были стопроцентно идентифицированы, как убийцы нашего дорогого коллеги Юрия Иваненко.

Рудину вспомнилось в этот момент, насколько Вишняев ненавидел Иваненко и желал его смерти.

– Наш спор носит чисто академический характер, – заметил Рудин. – Даже за убийство капитана Руденко оба мерзавца обязательно будут ликвидированы в берлинской тюрьме.

– А может и не будут, – заявил с хорошо разыгранным гневом Вишняев. – Судя по всему, западные немцы их освободят и отправят в Израиль. Запад слаб, он не сможет долго выстоять против террористов на «Фрее». Если эта парочка доберется до Израиля живой, они раскроют свою пасть. Думаю, друзья мои, да, думаю, мы все знаем, что они там скажут.

– Чего вы просите? – спросил Рудин.

Вишняев поднялся с места, следуя его примеру поднялся и Керенский.

– Я требую, – заявил Вишняев, – внеочередного заседания Политбюро в полном составе завтра вечером в это же время – в девять часов. По вопросу чрезвычайной государственной важности. Это ведь мое право, товарищ Генеральный секретарь?

Рудин медленно кивнул гривой своих седых волос и посмотрел из-под густых бровей на Вишняева.

– Да, – проворчал он, – это ваше право.

– Тогда встретимся завтра в это же время, – рявкнул теоретик и выскочил из комнаты.

Рудин повернулся к Петрову.

– Полковник Кукушкин? – спросил он.

– Выходит, что так. В любом случае, Вишняев знает.

– Есть какая-нибудь возможность ликвидировать Мишкина с Лазаревым в Моабите?

Петров отрицательно покачал головой.

– Только не к завтрашнему дню. Нет ни единого шанса на успешную операцию под руководством нового человека за столь короткое время. Есть хоть какой-нибудь способ оказать на Запад давление, чтобы их вообще не выпускали?

– Нет, – коротко отрезал Рудин, – я задействовал на Мэтьюза все давление, какое только было в моем распоряжении. Нет больше ничего, чем бы я мог воздействовать на него. Сейчас все зависит от него и этого чертова немецкого канцлера в Бонне.

– Завтра, – грустно промолвил Рыков, – Вишняев и его людишки представят Кукушкина и потребуют, чтобы мы его выслушали. А если к тому времени Мишкин с Лазаревым окажутся в Израиле…


В 8 часов вечера по европейскому времени Эндрю Дрейк через капитана Ларсена передал с «Фреи» свой последний ультиматум. В 9.00 на следующее утро, то есть через тринадцать часов, с «Фреи» в Северное море будут сброшены еще 100 000 тонн нефти, если Мишкин с Лазаревым не будут посажены на самолет и отправлены в Тель-Авив. А в 20.00, если они не прибудут в Израиль и не будет подтверждено, что это действительно они, «Фрея» будет взорвана.

– Черт подери, это уж последняя капля! – закричал Дитрих Буш, когда ему сообщили об ультиматуме через десять минут после сеанса связи с «Фреей». – Кем он себя воображает, этот Уильям Мэтьюз? Никто не сможет заставить канцлера Германии продолжать это безумие – все кончено.

В двадцать минут девятого правительство федеральной республики объявило, что оно безоговорочно идет на освобождение Мишкина и Лазарева на следующее утро в 8 часов.

В 8 часов 30 минут вечера на военный корабль США «Моран» лично для капитана Майка Мэннинга поступило закодированное сообщение. После его расшифровки оно выглядело следующим образом:

«Подготовьтесь по приказу открыть огонь завтра в 07.00».

Он свернул листок в комок, сжав его в кулаке, и посмотрел через иллюминатор на «Фрею». Она была залита огнем, словно рождественская елка: прожектора и фонари освещали возвышавшуюся, как башня, надпалубную постройку ослепительно белым светом. Она бессильно и обреченно стояла в пяти милях от него, ожидая, кто же из двух палачей прикончит ее.


Пока Тор Ларсен разговаривал по радиотелефону с диспетчерской службой Мааса, «Конкорд» с Адамом Монро на борту пронесся над забором, огораживающим периметр аэропорта Даллеса, его закрылки и шасси были выпущены, нос задран высоко вверх – настоящая дельтообразная хищная птица, готовая вот-вот вцепиться в посадочную полосу.

Пораженные пассажиры, словно золотые рыбки в аквариуме, сгрудившиеся возле маленьких иллюминаторов, увидели только, что самолет не стал подъезжать к зданию аэропорта, а просто откатил в сторону от посадочной полосы, не заглушая двигатели. Там его уже поджидал трап и черный лимузин.

Один-единственный пассажир поднялся с переднего сиденья, прошел в дверной проем и быстро сбежал по ступенькам, в руках у него не было ни багажа, ни плаща. Спустя какие-то секунды трап был убран, дверь задраена, и поминутно извинявшийся капитан объявил, что они сразу же отправляются в Бостон.

Адам Монро забрался в лимузин, где его поджидали два плотных сопровождающих, которые мгновенно завладели его паспортом. Два агента службы охраны президента внимательно изучали его, пока автомобиль катился по аэродрому к небольшому вертолету с крутящимися лопастями, притаившемуся в тени ангара.

Агенты вели себя вежливо-официально: они выполняли соответствующий приказ. Перед тем, как взойти на борт вертолета, его тщательно обыскали, ища спрятанное оружие. Когда они наконец были удовлетворены, то провели его на борт, и «вертушка» взлетела, направляясь через Потомак в Вашингтон, чтобы приземлиться на просторной лужайке перед Белым домом. Через полчаса после приземления в аэропорту Даллеса, когда в Вашингтоне было три часа тридцать минут теплого весеннего дня, они совершили посадку всего в сотне ярдов от окон Овального кабинета.

Два агента повели Монро через лужайку к узенькому проулку между огромным серым зданием правительственной резиденции, построенным в викторианском стиле с избытком портиков и колонн, перемешанных с множеством окон разного типа и размера, от которых рябило в глазах, и значительно меньшим по размеру белым Западным крылом, представлявшим из себя приземистую коробку, частично «утонувшую» в земле.

Агенты провели Монро к небольшой дверце в цокольном этаже. Оказавшись внутри, они показали свои удостоверения и представили своего спутника полицейскому в форме, который сидел за маленьким столиком. Монро был несколько удивлен: все это было совсем непохоже на шикарный фасад парадного входа в президентскую резиденцию с Пенсильвания-авеню, столь известного туристам и любимого американцами.

Полицейский позвонил кому-то по внутреннему телефону, и несколько минут спустя из лифта выпорхнула секретарша, которая повела всех троих мимо полицейского по коридору, в конце которого они обнаружили узенькую лестницу. Поднявшись на один этаж и оказавшись на уровне земли, они прошли через дверь в холл, на полу которого был расстелен толстый ковер, там их поджидал помощник в сером костюме с блестками; он слегка приподнял брови при виде небритого и помятого англичанина.

– Вас велено сразу же пропустить, мистер Монро, – сообщил он и пошел впереди.

Оба агента секретной службы остались вместе с девушкой.

Монро провели по коридору мимо небольшого бюста Авраама Линкольна. Мимо них в полном молчании проследовали два сотрудника аппарата президента. Сопровождавший его помощник повернул налево и подошел к еще одному полицейскому в форме, сидевшему за столом возле белой, утопленной в стену двери. Полицейский вновь внимательно изучил паспорт Монро, после чего явно неодобрительно оглядел его внешность, наконец он протянул руку под стол и нажал на кнопку. Прозвенел звонок, и помощник толкнул дверь. Когда она отворилась, он отступил в сторону и жестом предложил Монро войти. Монро сделал два шага вперед и оказался в Овальном кабинете, сзади послышался щелчок закрываемой двери.

Четверо мужчин, находившихся в комнате, по всей видимости, ожидали его; во всяком случае, все четверо смотрели в его сторону. Он сразу же узнал президента Уильяма Мэтьюза, но это был президент, которого никогда не доводитесь видеть избирателям: усталый, изможденный, выглядевший на десять лет старше, чем улыбающийся, уверенный в себе, энергичный, хоть и в летах, человек, которого изображали на рекламных плакатах.

Роберт Бенсон поднялся с места и приблизился к нему.

– Я – Боб Бенсон, – сказал он.

Он подвел Монро к столу. Уильям Мэтьюз приподнялся и пожал ему руку. Монро представили Дэвиду Лоуренсу и Станиславу Поклевскому, которых он сразу же узнал по газетным фотографиям.

– Значит, – начал президент Мэтьюз, с любопытством смотря на английского разведчика, сидевшего напротив, – вы и есть тот человек, который ведет «Соловья».

– Вел «Соловья», господин президент, – поправил Монро. – Не далее, как двенадцать часов назад, полагаю, этот агент попался в руки КГБ.

– Простите, – сказал Мэтьюз. – Вы знаете о том проклятом ультиматуме, который выдвинул мне Максим Рудин по этому делу с танкером? Я должен был знать, почему он так поступил.

– Теперь мы знаем, – сказал Поклевский, – но это немногое меняет, разве только мы убедились, что Рудина загнали в угол, как и нас здесь. Объяснение – совершенно фантастическое: подумать только, Юрия Иваненко убили на киевской улочке два дилетанта. Однако мы по-прежнему на крючке…

– Нам не нужно объяснять господину Монро важность Дублинского договора или вероятность войны, если к власти придет Ефрем Вишняев, – обратился к собравшимся Дэвид Лоуренс. – Вы читали те доклады с заседаний Политбюро, которые передавал вам «Соловей», господин Монро?

– Да, господин госсекретарь, – ответил Монро. – Я читал их в оригинале на русском сразу же после того, как мне их передавали. Я знаю, что поставлено на карту с обеих сторон.

– Тогда как же, черт подери, нам выбраться из этого? – спросил президент Мэтьюз. – Ваш премьер-министр попросила, чтобы я принял вас, так как у вас есть некое предложение, которое она была не готова обсуждать по телефону. Ведь вы здесь для этого, так?

– Так, господин президент.

В этот момент зазвенел телефон, Бенсон слушал в течение нескольких секунд, затем положил телефонную трубку на место.

– Мы приближаемся к финалу, – сообщил он. – Этот парень на «Фрее», Свобода, только что объявил о том, что завтра утром в девять часов по европейскому времени, то есть в четыре утра по-нашему, он спустит в море сто тысяч тонн нефти. Осталось немногим больше двенадцати часов.

– Итак, в чем же заключается ваше предложение, мистер Монро? – спросил президент Мэтьюз.

– Господин президент, есть два основных варианта действий. Либо Мишкин и Лазарев выпускаются на свободу и им дают возможность улететь в Израиль, в этом случае по прибытии они начинают говорить и уничтожают Максима Рудина и Дублинский договор, либо они остаются, где и были, в этом случае «Фрея» или сама уничтожает себя, или ее придется уничтожить вместе со всем экипажем на борту.

Он не стал упоминать об английских подозрениях в отношении настоящей задачи «Морана», однако Поклевский бросил острый взгляд на безмятежно раскинувшегося Бенсона.

– Нам это известно, мистер Монро, – сказал президент.

– Но Максим Рудин боится и обеспокоен вовсе не географическим положением Мишкина и Лазарева. Его заботит только, смогут они или нет обратиться к миру с сообщением о том, что они сотворили в Киеве пять месяцев назад.

Уильям Мэтьюз устало вздохнул.

– Мы думали об этом, – сказал он. – Мы попросили премьер-министра Голена принять Мишкина и Лазарева и держать их где-нибудь взаперти, пока «Фрея» не будет освобождена, после чего возвратить вновь в Моабит или даже засадить где-нибудь в полнейшей изоляции на десять лет в израильскую тюрьму, но он отказался. Сказал, что если публично дает обещание, которого требовали террористы, то не станет от него отказываться. Нет, он на это не пошел. Простите, ваша поездка была напрасна, мистер Монро.

– Я придумал вовсе не это, – ответил Монро. – Пока я летел, я записал свое предложение в виде меморандума на бумаге для заметок, которую нашел в самолете.

Он вытащил из внутреннего кармана пачку листков и положил ее на столе перед президентом.

Президент Соединенных Штатов читал меморандум со все возраставшим ужасом, который ясно отражался у него на лице.

– Это ужасно, – сказал он, когда закончил. – У меня здесь нет никакого выбора – точнее, какой бы вариант я ни выбрал, погибнут люди.

Адам Монро посмотрел на него без малейшей симпатии. Он уже давно убедился, что политики, в принципе, не имеют серьезных возражений против человеческих жертв при условии, что достоянием общественности не станет их личное соучастие в этом.

– Это уже случалось раньше, господин президент, – прямо заявил он, – и без сомнения будет иметь место и в будущем. В «фирме» мы называем это «дьявольской альтернативой».

Не говоря ни слова, президент передал меморандум Роберту Бенсону, который быстро проглядел его.

– Весьма изобретательно, – сказал он. – И вполне может сработать. Это можно будет провернуть в нужное время?

– У нас есть необходимое оборудование, – ответил Монро. – Время поджимает, но его вполне достаточно. Я должен возвратиться в Берлин к семи утра по берлинскому времени, то есть до истечения десяти часов с этого момента.

– Но даже если мы дадим согласие, пойдет ли на это Максим Рудин? – спросил президент. – Без его согласия на это Дублинский договор все равно будет обречен.

– Есть только один способ – спросить его самого, – предложил Поклевский, который закончил чтение меморандума и передал его Лоуренсу.

Госсекретарь отшвырнул листки в сторону так, словно они могли запачкать ему пальцы.

– Я нахожу это чрезвычайно жестоким и омерзительным, – сказал он. – Правительство Соединенных Штатов не должно давать санкцию на подобное.

– А что, лучше сидеть и смотреть, как тридцать ни в чем не виноватых моряков сгорят на «Фрее» живьем? – спросил Монро.

Вновь зазвенел телефон; когда Бенсон закончил разговор, он повернулся к президенту.

– По-моему, у нас не осталось иного выбора, как попытаться добиться согласия Максима Рудина, – сказал он. – Канцлер Буш только что объявил о том, что в восемь часов по европейскому времени Мишкин и Лазарев будут освобождены.

– Тогда мы должны попытаться, – решился Мэтьюз. – Но я не возьму на себя единоличную ответственность: Максим Рудин должен дать свое согласие на осуществление этого плана. Его необходимо предупредить, и я лично позвоню ему.

– Господин президент, – сказал Монро, – Максим Рудин не стал использовать «горячую линию» для того, чтобы сообщить вам свой ультиматум. По-видимому, он не уверен в надежности кое-кого из своего кремлевского персонала. Во время фракционной борьбы даже мелкая рыбешка может перебежать на другую сторону и сообщить противной стороне секретную информацию. Думаю, это сообщение надо будет довести до него лично, иначе он будет чувствовать себя вынужденным отказаться от него.

– Но ведь вы не успеете слетать за одну ночь в Москву и обернуться до рассвета в Берлин? – возразил Поклевский.

– Есть один способ, – заметил Бенсон. – На авиабазе Эндрюс стоит «блэкберд», который сможет преодолеть это расстояние в нужное время.

Президент Мэтьюз принял решение.

– Боб, отвези мистера Монро на авиабазу Эндрюс лично. Предупреди экипаж «блэкберда» подготовиться к взлету через час. Я лично свяжусь с Максимом Рудиным и попрошу его дать разрешение на пролет нашего самолета сквозь советское воздушное пространство, а также принять Адама Монро в качестве моего личного посланника. Что-нибудь еще, мистер Монро?

Монро вытащил из кармана листок бумаги.

– Я хотел бы, чтобы «компания» довела срочно это сообщение до сведения сэра Найджела Ирвина, чтобы он мог позаботиться о подготовке всего необходимого в Лондоне и Берлине, – попросил он.

– Будет сделано, – заверил президент. – Отправляйтесь, мистер Монро. Удачи вам.

Глава 18

С 21.00 до 06.00

Когда вертолет оторвался от лужайки перед Белым домом, агенты секретной службы остались на земле. Пораженный пилот увидел, что таинственного англичанина в помятой одежде сопровождает сам директор ЦРУ. Когда они поднялись над Вашингтоном, справа от них в последних лучах заходящего солнца блестела река Потомак. Пилот взял курс на юго-восток в направлении авиабазы Эндрюс.

В Овальном кабинете Станислав Поклевский от имени президента Мэтьюза разговаривал по телефону с начальником этой базы. Попытавшийся было протестовать офицер быстро замолк. В конце концов советник по вопросам национальной безопасности протянул трубку Уильяму Мэтьюзу.

– Да, генерал, говорит Уильям Мэтьюз, и это именно я приказываю. Проинформируйте полковника О'Салливана, что он должен немедленно подготовить план полета по полярному маршруту по прямой линии от Вашингтона до Москвы. Разрешение на безопасный заход в советское воздушное пространство будет передано ему по радио еще до того, как он успеет пересечь Гренландию.

Президент перешел к другому телефону – аппарату красного цвета, по которому он пытался связаться напрямую с Максимом Рудиным в Москве.


На авиабазе Эндрюс ее начальник лично встретил вертолет, когда тот коснулся земли. Если бы в нем не сидел Роберт Бенсон, которого он знал в лицо, генерал ВВС вряд ли признал бы неизвестного ему англичанина в качестве достойного пассажира для самого быстрого в мире разведывательного самолета, не говоря уже о приказе дать разрешение этому самолету на взлет в сторону Москвы. Даже через десять лет, после того как этот самолет поступил на вооружение, он по-прежнему был включен в секретные списки, – настолько совершенными были все его компоненты и системы.

– Отлично, господин директор, – сказал он в конце концов, – однако должен вам заметить, что в лице полковника О'Салливана мы имеем дело с весьма разгневанным аризонцем.

И он был прав. Адама Монро увели в раздевалку летчиков, где ему помогли облачиться в защищающий от перегрузок костюм, специальные башмаки и кислородный шлем. Роберт Бенсон нашел в навигационном зале полковника Джорджа Т. О'Салливана, который с сигарой в уголке рта корпел над картами Арктики и Восточной Балтии. Директор ЦРУ мог быть выше по должности, но он не собирался вести себя из-за этого хоть на йоту вежливее.

– Вы что, серьезно предлагаете мне лететь на этой птичке через Гренландию и Скандинавию прямо в сердце к русским? – драчливо начал он.

– Нет, полковник – увещевающе ответил Бенсон, – это приказывает вам президент Соединенных Штатов.

– Без моего штурмана-оператора систем самолета? С каким-то чертовым англикашкой, который будет сидеть у меня за спиной?

– Так получилось, что «чертов англикашка» везет с собой личное послание от президента Мэтьюза к президенту СССР Рудину, которое должно быть доведено до его сведения сегодня вечером и которое нельзя доставить никаким другим способом.

Полковник ВВС на мгновение взглянул на него.

– Ладно, – сдался он, – должно быть, действительно что-то чертовски важное.

В без двадцати минут шесть Адама Монро провели в ангар, где стоял самолет, облепленный со всех сторон техниками, которые готовили его к полету.

Ему приходилось слышать о «Локхиде Эс-Эр-71», получившем обозначение «блэкберд»[131] из-за своего цвета, он видел и его фотографии, но никогда не видел его вблизи. Увиденное действительно впечатляло: вперед, словно пуля, выдавалась носовая часть, вдали в самом конце фюзеляжа вбок отходили тонюсенькие крылья дельтаобразной формы, служившие одновременно и хвостовыми рулями.

Почти на концах крыльев располагались подвесные обтекаемые контейнеры, вмещавшие турбовентиляторные двигатели «Пратт и Уитни Джей-Ти-П-Ди», оснащенные системой дожигания топлива и способные развивать тягу в 32 000 фунтов. Два ножевидных руля поворота возвышались поверх каждого двигателя. И корпус и двигатели напоминали скорее шприцы для внутрикожного вливания, соединенные лишь крыльями.

Маленькие белые звезды в белых кругах указывали на принадлежность самолета; в остальном от носа до хвоста СР-71 был совершенно черным.

Техники помогли Монро взобраться на узкое заднее сиденье. Он почувствовал, как все глубже и глубже утопает в нем, пока стенки кабины не оказались выше его ушей. После того, как опустят крышку, она почти полностью сольется с фюзеляжем, что должно было уменьшить трение. Если бы он захотел выглянуть из кабины, то смог бы смотреть только вверх, на звезды.

Человек, который должен был бы по идее занимать это место, смог бы разобраться в множестве экранов радаров, в системах электронного противодействия и управления фотокамерами, поскольку СР-71 был вообще-то самолетом-шпионом, предназначенным для полетов на высоте, которая недоступна для большинства истребителей-перехватчиков и зенитных ракет, и фотографирования того, что он видел внизу.

Чьи-то руки подсоединили шланги, отходившие от его костюма, к системам самолета: радио, кислорода, уменьшения перегрузок. Он увидел, как впереди него в свое сиденье привычно погрузился полковник О'Салливан, который сам начал подсоединять системы жизнеобеспечения. Когда он подсоединил радио, в ушах Монро загремел голос аризонца:

– Вы – шотландец, мистер Монро?

– Шотландец, да, – произнес Монро в свой шлем.

– А я – ирландец, – прозвучал в его ушах голос. – Вы католик?

– Что?

– Католик, боже мой?!

Монро поразмыслил секунду, вообще-то говоря, он был далек от религии.

– Нет, – ответил он, – я принадлежу к шотландской епархии англиканской церкви.

Спереди раздался звук явного неудовольствия.

– Боже, двадцать лет прослужить в ВВС США и стать шофером у шотландского протестанта!

Над ними закрыли фонарь из трехслойного прозрачного материала, способного выдерживать страшное давление воздуха на той огромной высоте полета, которая была выбрана для них. Шипение указало на то, что кабина стала полностью герметизированной. Вытягиваемый тягачом, который двигался где-то впереди носового шасси, СР-71 появился из ангара, заливаемый вечерним светом.

После запуска двигателей они производили внутри лишь легкий свист, в то время как снаружи технический персонал ощутил их силу даже в наушниках, когда в ангарах ревом ответило эхо.

Полковник О'Салливан получил немедленное разрешение на взлет еще тогда, когда занимался проверкой перед полетом своих бесчисленных приборов. В начале главной взлетно-посадочной полосы «блэкберд» замер на мгновение, пока полковник выравнивал его, затем Монро услышал его голос:

– Какому бы богу вы ни молились, начинайте прямо сейчас и держитесь покрепче.

Монро глубже вжался в заднее сиденье. В это мгновение прямо ему в спину ударило так, словно на него наскочил пассажирский поезд, – это было всего лишь отформованное сиденье, к которому он был пристегнут. Он не видел никаких пробегавших мимо домов, по которым можно было бы определить скорость, – только бледно-голубое небо над головой. Когда реактивный самолет достиг скорости в 150 узлов, его нос оторвался от бетона, через какую-то долю секунды это же случилось с основным шасси, после чего О'Салливан убрал его внутрь самолета.

Освободившись от этой обузы, СР-71 стал клониться назад, пока след выхлопа не был направлен точно вниз на Мэриленд, взбираясь все выше и выше. Он взбирался почти вертикально вверх, пробивая себе дорогу на небеса почти как ракета, чем, в принципе, он и являлся. Монро лежал на спине, задрав ноги к небу, чувствуя только все возраставшую нагрузку на позвоночник по мере того, как «блэкберд» взлетал к небесам, постепенно становившимся темно-голубыми, фиолетовыми и наконец совершенно черными.

На переднем сиденье полковник О'Салливан сам выполнял обязанности штурмана, а точнее – следовал инструкциям, которые высвечивались перед ним на цифровом дисплее бортовым компьютером. Он сообщал ему высоту, скорость, темп подъема, курс, температуру снаружи и внутри самолета, температуру двигателей и выхлопной системы, расход кислорода и момент приближения к скорости звука.

Где-то далеко внизу мимо, словно игрушечные города, проскочили Филадельфия и Нью-Йорк; над северной частью штата Нью-Йорк они преодолели звуковой барьер, по-прежнему поднимаясь вверх и ускоряя движение. На высоте 80 000 футов – на пять миль выше высоты подъема «Конкорда» полковник О'Салливан отключил «форсаж» и выровнял самолет.

Хотя солнце еще не садилось, небо было совершенно черным, так как на таких высотах слишком мало молекул воздуха, от которых могли бы отражаться солнечные лучи. Тем не менее этих молекул вполне достаточно, чтобы вызвать трение о поверхность такого самолета, как «блэкберд». Еще до того, как под ними проскочили штат Мэн и канадская граница, они вышли на крейсерскую скорость, которая в три раза превышала скорость звука. Прямо перед расширившимися от изумления глазами Монро черный корпус СР-71, сделанный из чистейшего титана, раскалился до вишневого цвета.

Внутри кабины система охлаждения поддерживала приемлемую для пассажиров температуру.

– Могу я говорить? – спросил Монро.

– Конечно, – послышался лаконичный ответ пилота.

– Где мы находимся?

– Над заливом Святого Лаврентия, – сказал О'Салливан, – двигаемся в направлении Ньюфаундленда.

– Сколько миль осталось до Москвы?

– От авиабазы Эндрюс – четыре тысячи восемьсот пятьдесят шесть миль.

– Сколько времени займет полет?

– Три часа пятьдесят минут.

Монро сделал быстрый подсчет: они взлетели в 6 часов вечера по вашингтонскому времени или в 11 часов вечера по европейскому. В Москве же – воскресенье, 3 апреля и 1 час ночи, приземлятся они примерно в 5 часов утра по московскому времени. Если Рудин согласится с его планом и «блэкберд» доставит его в Берлин, они смогут выиграть целых два часа, поскольку будут лететь против движения Земли. Они вполне могли успеть в Берлин к рассвету.

Они были в полете немного менее часа, когда далеко внизу проскочил последний кусочек канадской суши – мыс Гаррисона, а они летели высоко над суровой Северной Атлантикой, приближаясь к южной оконечности Гренландии – мысу Фэруэлл.


– Президент Рудин, будьте добры, выслушайте меня, – попросил Уильям Мэтьюз.

Он говорил в небольшой микрофон, установленный на его столе, это так называемая «горячая линия», которая на самом деле совсем не похожа на телефонную. Из усилителя, подсоединенного к одной стороне микрофона, собравшиеся в Белом доме могли слышать бормотание синхронного переводчика, который доводил по-русски содержание слов президента Максиму Рудину в Москве.

– Максим Андреевич, по-моему, мы слишком долго были с вами в этом бизнесе, успели постареть за это время и слишком долго и упорно боролись за то, чтобы добиться мира для наших народов, чтобы теперь на заключительной стадии нас смогла обвести вокруг пальца и пустила все прахом какая-то банда убийц на танкере в Северном море.

На несколько секунд последовало молчание, затем послышался грубый голос Рудина, говорившего по-русски. Сидевший возле президента молодой помощник из государственного департамента негромко затараторил перевод.

– Тогда Уильям, друг мой, вам придется уничтожить этот танкер: выбить у них из рук орудие шантажа, так как я не могу сделать ничего иного, кроме того, что уже сделал.

Боб Бенсон быстро метнул на президента предостерегающий взгляд: не было никакой нужды информировать Рудина о том, что Западу известна правда об Иваненко.

– Мне это известно, – произнес в микрофон Мэтьюз. – Но я не могу уничтожить танкер. Если я это сделаю, одновременно я уничтожу и себя. Есть кое-какой другой способ. От всей души прошу вас принять у себя человека, который летит сейчас в направлении Москвы. Он везет предложение, которое может оказаться выходом из данного положения для нас обоих.

– Кто этот американец? – спросил Рудин.

– Он не американец, а англичанин, – ответил президент Мэтьюз. – Его зовут Адам Монро.

С другой стороны линии на несколько мгновений последовало молчание, наконец вновь загремел грубый голос из России.

– Дайте моим сотрудникам подробную информацию о его полетном плане – высоте, скорости, курсе. Я дам команду, чтобы этот самолет пропустили, и приму его лично, когда он приземлится. Спокойной ночи, Уильям.

– Он желает вам спокойной ночи, господин президент, – перевел его последние слова помощник.

– Он, должно быть, шутит, – сказал президент. – Сообщите его людям план полета «блэкберда» и проинформируйте «блэкберд», что он может двигаться по указанному курсу.


На борту «Фреи» часы пробили полночь: и пленники, и их пленители вступили в третью и заключительную ночь. Прежде чем наступит следующая полночь, Мишкин с Лазаревым окажутся в Израиле, либо «Фрея» со всеми, кто находится на борту, будет уничтожена.

Несмотря на свою угрозу выбрать какую-то другую каюту, Дрейк в полной уверенности, что ночной атаки морских пехотинцев не будет, остался там, где и был.

Тор Ларсен мрачно следил за ним, сидя за столом напротив. Оба были измотаны до предела. Ларсен, борясь с усталостью, клонившей его голову на сложенные руки, продолжал свою партию «соло», не давая заснуть и Свободе, постоянно поддразнивая украинца и заставляя его отвечать.

Как он успел обнаружить, самым надежным способом спровоцировать Свободу использовать его немногие оставшиеся резервы нервной энергии, был перевод беседы на русских.

– Я не верю в ваше народное восстание, господин Свобода, – сказал он. – Я не верю, что русские вообще когда-нибудь восстанут против своих кремлевских властителей. Они могут быть жестокими, плохими и неэффективными руководителями, но им достаточно погрозить призраком чужестранца и они могут полностью положиться на безграничный русский патриотизм.

На мгновение могло показаться, что норвежец зашел слишком далеко в своей игре: Свобода побелел от гнева и схватился за рукоятку своего пистолета.

– Будь проклят их патриотизм, – заорал он, вскакивая на ноги. – Я сыт по горло, слыша как западные писатели и либералы повторяют избитую песню о так называемом великолепном русском патриотизме. Что же это за патриотизм такой, который может подпитываться только подавлением любви других народов к своей родине? А как же мой патриотизм, Ларсен? Как насчет любви украинцев к их порабощенной родине? Как насчет грузин, армян, литовцев, эстонцев, латышей? Им что, патриотизм запрещен? Должен быть принесен в жертву во имя бесконечной и тошнотворной любви к России? Я ненавижу их проклятый патриотизм, который на самом деле – всего лишь шовинизм, и всегда был со времен царей Петра и Ивана. Он может существовать только за счет завоевания и порабощения других, проживающих рядом, народов.

Он нависал над Ларсеном, обойдя стол наполовину, размахивая своим пистолетом, запыхавшись от истошного крика. Он взял себя в руки и возвратился на место. Направив дуло пистолета, словно указующий палец, в сторону Тора Ларсена, он сказал:

– В один прекрасный момент, которого, возможно, не так уж и долго ждать, Российская империя начнет трещать по швам. В один прекрасный день румыны вспомнят о своем патриотизме, поляки и чехи – о своем. За ними последуют немцы и венгры. Затем – прибалты и украинцы, грузины и армяне. Русская империя затрещит и развалится, также как развалились римская и британская империи, потому что в конце концов невежество мандаринов станет непереносимым. Не пройдет и суток, как я сам забью в мортиру ядро – причем ги-га-а-антским шомполом. А если вы или кто-нибудь еще встанете у меня на пути, вы умрете. И вам лучше осознать это.

Он положил пистолет на стол и заговорил более спокойным тоном.

– В любом случае, Буш согласился на мои требования и на этот раз уже не пойдет на попятную. На этот раз Мишкин и Лазарев уж точно доберутся до Израиля.

Тор Ларсен наблюдал за молодым человеком с клиническим любопытством: игра была рискованной, тот едва не воспользовался пистолетом, но едва и не потерял над собой контроль, – еще чуть-чуть и он бы подошел к нему на нужное расстояние. Нужна еще одна попытка в самое тяжелое, предрассветное время…


Срочные закодированные сообщения сновали всю ночь между Вашингтоном и Омахой, а оттуда – в множество радиолокационных станций, составлявших глаза и уши альянса западных союзников, окруживших Советский Союз электронным кольцом. Невидимые глаза следили за «блэкбердом», двигавшимся на восток от Исландии в сторону Скандинавии по своему маршруту к Москве; его изображение, словно падающая звезда, стремительно проскакивало по экранам. Получившие предварительно уведомление, наблюдатели возле экранов радаров не стали поднимать тревоги.

На другой стороне «железного занавеса» сообщения, посланные из Москвы, предупредили советских наблюдателей о приближавшемся самолете. Подразумевалось, что ни один истребитель не будет поднят на его перехват: воздушный коридор от Ботнического залива до Москвы был расчищен, и «блэкберд» продолжил полет по проложенному маршруту.

Но на одной базе противовоздушной обороны, по-видимому, не слышали предупреждения; или, услышав, не обратили внимания, а может быть, и получили секретный приказ от какого-то высокопоставленного лица в министерстве обороны, противопоставившего себя Кремлю.

В самом сердце Арктики к востоку от Киркенеса с заснеженной взлетной полосы оторвались два МИГа-25 и стали взбираться на перехват в стратосферу. Это были самолеты модификации «25Е» – более современные, лучше оснащенные и обладавшие большей мощностью, чем более ранние модели 70-х годов – «25-А».

Эти самолеты были способны лететь со скоростью в 2,8 раза больше скорости звука, взбираясь на максимальную высоту в 80 000 футов. Но шесть ракет класса «воздух-воздух», висевшие у них под крыльями, увеличивали эту высоту еще на 20 000 футов. Они взбирались вверх на пределе мощности, используя «форсаж» и покрывая в минуту больше 10 000 футов.

«Блэкберд» летел над Финляндией, направляясь в сторону Ладоги и Ленинграда, когда полковник О'Салливан хмыкнул в микрофон:

– У нас появились сопровождающие.

Монро стряхнул мечтания: хотя он и мало что понимал в технологиях, которыми был напичкан СР-71, но небольшой экран радара перед ним давал ясное представление о происходящем. Две маленькие сверкающие точки на нем быстро приближались.

– Кто они такие? – спросил он и почувствовал на мгновение, как низ живота сковала спазма страха.

«Ведь Максим Рудин дал лично разрешение. Ведь он не станет?… А что если кто-то другой?» – пронеслось у него в голове.

У сидевшего впереди полковника О'Салливана был собственный, точно такой же экран радара. Он несколько секунд подсчитывал скорость приближавшихся самолетов.

– Двадцать пятые «миги», – сказал он. – Летят на высоте шестидесяти тысяч футов и быстро набирают высоту. Чертовы русские, так и знал, что им нельзя доверять.

– Вы поворачиваете назад к Швеции? – спросил Монро.

– Черта с два, – ответил полковник. – Президент США велел доставить тебя в Москву, англикашка, и ты поедешь в Москву.

Полковник О'Салливан включил «форсаж» – обе свои системы – и Монро почувствовал, как его будто мул лягнул по позвоночнику. Счетчик чисел Маха начал резко идти вверх в сторону отметки, показывавшей скорость в три раза выше скорости звука, и наконец перевалил через нее. На экране радара приближение мигавших огоньков замедлилось и наконец остановилось.

Нос «блэкберда» слегка приподнялся; стремясь хоть на что-то опереться в разреженной атмосфере, самолет преодолел высоту в 80 000 футов и продолжал идти вверх.

Далеко под ними майор Петр Кузнецов, командир звена из двух перехватчиков, включил до отказа два своих реактивных двигателя марки «Туманский». Советская технология была хороша – лучшая из того, что имелось, но два его двигателя производили на 5000 фунтов меньше тяги, чем сдвоенные американские реактивные двигатели самолета, летевшего над ним. Кроме того, на нем было навешено внешнее вооружение, которое создавало дополнительное трение и служило тормозом набору скорости.

Тем не менее, оба «МИГа» перевалили через отметку в 70 000 футов и приблизились на расстояние пуска ракет. Майор Кузнецов привел в боевое положение все шесть своих ракет и рявкнул своему ведомому, чтобы тот сделал то же самое.

«Блэкберд» взобрался на высоту 90 000 футов, и экран радара перед полковником О'Салливаном сообщил ему, что преследователи летели на высоте больше 75 000 футов и почти приблизились на расстояние пуска ракет. Если бы они догоняли его, то не справились бы с ним из-за разницы в скорости и высоте, но они летели по курсу перехвата, сокращая угол полета.

– Если бы я думал, что это – эскорт, – известил он Монро, – я бы дал этим ублюдкам подойти поближе, но я никогда не доверял русским.

Монро почувствовал, как весь буквально взмок от пота под своим специальным гермокостюмом. Он читал доклады «Соловья», полковник же нет.

– Это – не сопровождение, – сказал он. – Они получили приказ убить меня.

– Да что ты? – послышался в ушах гнусавый выговор. – Чертовы ублюдки. Президент США хочет, чтобы ты, англикашка, был в Москве живым.

Пилот «блэкберда» включил всю свою систему мер электронного противодействия. От ускоряющей свой полет черной стрелы стали отходить во все стороны кольца невидимых помех, наполняющих атмосферу на многие мили вокруг радарным эквивалентом пригоршни песка, запущенной в глаза противнику.

Небольшой экран перед майором Кузнецовым превратился в сплошную снежную рябь, как бывает в телевизоре, у которого не в порядке трубка. Цифровой дисплей, который показывал, что он сближался со своей жертвой и информировал о времени, когда можно было производить стрельбу, сообщал о том, что до этого момента осталось еще пятнадцать секунд. Медленно временной разрыв стал увеличиваться, сообщая о том, что цель затерялась где-то в верхних слоях стратосферы.

Еще через тридцать секунд оба «охотника» сделали разворот и стали снижаться в направлении своей арктической базы.


Из пяти аэропортов, окружающих Москву, один – Внуково-II – никогда не видели глаза иностранца: он зарезервирован для партийной элиты и обслуживающего ее флота реактивных самолетов, поддерживаемого в готовности военно-воздушными силами. Именно здесь в 5 часов утра по местному времени полковник О'Салливан посадил «блэкберда» на русскую землю.

Когда охладившийся самолет замер на стоянке, его окружила группа офицеров, одетых в шинели и меховые шапки, – в начале апреля в Москве все еще очень холодно по утрам. Аризонец поднял колпак кабины на гидравлические опоры и с ужасом уставился на окружившую толпу.

– Русские, – выдохнул он. – Которые крутятся вокруг моей «птички». – Он отстегнулся и встал с сиденья. – Эй, вы, уберите-ка свои шаловливые ручонки от моей машины, эй, слышите?

Адам Монро оставил безутешного полковника сражаться с техниками русских ВВС, пытавшихся найти сделанные заподлицо колпачки, ведущие к клапанам заправки топливом; его в сопровождении двух телохранителей из кремлевской охраны подвели к ожидавшему лимузину. В машине ему позволили освободиться от скафандра и вновь облачиться в свой обычный костюм; и костюм, и брюки он скатал в рулон и всю дорогу держал их между коленями, неудивительно, что теперь они выглядели так, словно их только что постирали.

Через сорок пять минут «ЗИЛ», перед которым всю дорогу до Москвы ехал эскорт из двух мотоциклистов, проскочил в Боровицкие ворота Кремля, обогнул Большой дворец и направился к боковой двери в здании Оружейной палаты. Без двух минут шесть Адама Монро провели в личные апартаменты властителя СССР, где он увидел старика в халате, покачивавшего в руке стакан с теплым молоком. Его подвели к стулу с прямой спинкой, дверь закрылась.

– Значит, это вы – Адам Монро, – начал Максим Рудин. – Итак, в чем же заключается предложение президента Мэтьюза?

Монро присел на стул и посмотрел через стол на Максима Рудина. Ему довелось видеть его несколько раз на государственных мероприятиях, но никогда – так близко. Старик выглядел измотанным.

Переводчика в комнате не было, Рудин не говорил по-английски. Монро понял, что пока он находился в воздухе, Рудин навел о нем справки и выяснил, что он – дипломат из британского посольства, который говорит по-русски.

– Предложение, господин генеральный секретарь, – на отличном русском обратился Монро, – заключается в том, чтобы убедить захвативших супертанкер «Фрея» террористов уйти с него, не добившись того, за чем они туда прибыли.

– Давайте договоримся с самого начала, господин Монро, что не может быть и речи об освобождении Мишкина и Лазарева.

– Разумеется, нет, сэр. Вообще-то, я надеялся, что мы поговорим о Юрии Иваненко.

Без всяких эмоций на лице Рудин посмотрел на него, затем медленно поднял стакан с молоком и отхлебнул немного.

– Видите ли в чем дело, сэр, один из них уже успел кое-что разболтать, – сказал Монро.

Он был вынужден в качестве дополнительной аргументации дать понять Рудину, что и он знал о том, что произошло с Иваненко, но он не собирался сообщать о том, что выяснил это от человека из кремлевской иерархии, – а вдруг Валентина все еще на свободе.

– К счастью, – продолжил он – это был один из наших людей, и этому вопросу уделили должное внимание.

– Ваших людей? – переспросил Рудин. – Ах, да! Думаю, я знаю, кто эти «ваши люди». Кто еще знает об этом?

– Генеральный директор моей организации, английский премьер-министр, президент Мэтьюз и три из его высших советников. Никто из тех, кому известно об этом, не собирается ничего сообщать публично. Нет ни малейшего желания.

Казалось, Рудин мысленно обсасывал это сообщение некоторое время.

– А можно то же самое сказать о Мишкине с Лазаревым? – спросил он.

– В этом-то и проблема, – сказал Монро. – И эта проблема родилась тогда, когда эти террористы, – кстати, это украинские эмигранты, – взошли на борт «Фреи».

– Я высказал Уильяму Мэтьюзу свое мнение о том, что единственным выходом является уничтожение «Фреи». При этом погибнет сколько-то людей, но избавит нас от более тяжелых неприятностей.

– Мы бы избавились от этих неприятностей, если бы авиалайнер, на котором сбежали два этих молодых убийцы, был вовремя сбит, – в том же духе высказался и Монро.

Рудин с любопытством взглянул на него из-под густых бровей.

– Это была ошибка, – прямо заявил он.

– Сегодня вечером тоже была ошибка, когда два двадцать пятых «МИГа» едва не сбили самолет, на котором я летел?

У старого русского аж голова дернулась при этом известии.

– Я не знал, – выдохнул он.

В первый раз за все время разговора Монро поверил ему.

– Я хочу убедить вас, сэр, что уничтожение «Фреи» ничего не даст. Точнее, это не решит проблему: три дня назад Мишкин и Лазарев были двумя обычными угонщиками и беглецами, отбывавшими положенные им пятнадцать лет тюрьмы. А теперь они уже знаменитости, хотя и подразумевается, что их освобождения добиваются ради них самих. Но мы-то знаем, что это не так.

– Если «Фрея» будет уничтожена, – продолжал Монро, – весь мир задастся вопросом: отчего это так важно было держать их в тюрьме? Пока никто не понял, что важно не их нахождение в тюрьме, а их молчание. После того, как «Фрея», ее груз и команда будут уничтожены для того, чтобы оставить их в тюрьме, у них больше не будет причин хранить молчание. И именно из-за «Фреи» весь мир сразу же им поверит, когда они расскажут о том, что они сделали. Поэтому просто оставить их в тюрьме – уже не имеет никакого смысла.

Рудин медленно кивнул.

– Вы правы, молодой человек, – сказал он. – Немцы тогда уж обеспечат им публику – они наверняка получат пресс-конференцию.

– Совершенно верно, – сказал Монро. – Так вот в чем заключается мое предложение.

Он рассказал о той же последовательности событий, которые довел ранее до сведения миссис Карпентер и президента Мэтьюза. Русский не высказал ни удивления, ни ужаса, – всего лишь интерес.

– А это сработает? – спросил он наконец.

– Обязано сработать, – ответил Монро. – Это – наш последний шанс: им надо позволить выехать в Израиль.

Рудин взглянул на стенные часы: было 6.45 утра московского времени. Через четырнадцать часов ему предстояло лицом к лицу встретиться с Вишняевым и остальными членами Политбюро. На этот раз не будет подхода издалека – на этот раз партийный теоретик сразу предложит вотум недоверия. Он медленно кивнул седой гривой и сказал:

– Давайте, господин Монро. Давайте, и пусть у вас получится. Потому что если не выйдет, то не будет ни Дублинского договора, ни «Фреи».

Он нажал на кнопку звонка – сразу же распахнулась дверь. В проеме в безукоризненной форме стоял майор из кремлевской гвардии преторианцев.

– Мне надо передать два сигнала: один – американцам, а другой своим, – сообщил Монро. – Представители из обоих посольств ждут снаружи кремлевских стен.

Рудин отдал приказания майору охраны, который кивнул и проэскортировал Монро на выход. Когда они подошли к двери, Максим Рудин неожиданно окликнул:

– Господин Монро.

Монро повернулся. Старик, как и вначале, держал обеими руками стакан молока.

– Если вам когда-нибудь потребуется работа, господин Монро, – мрачно сказал он, – приходите прямо ко мне. Здесь всегда найдется место талантливым людям.


Когда «ЗИЛ» выезжал в 7 часов утра из Боровицких ворот Кремля, первые лучи солнца едва цепляли за макушку собора Василия Блаженного. Возле обочины ждали два черных автомобиля. Монро вышел из «ЗИЛа» и по очереди приблизился к каждому. Он передал одно сообщение американскому дипломату, а второе – английскому. Еще до того, как он поднимется в воздух, его инструкции должны были передать в Лондон и Вашингтон.

Ровно в восемь часов пулевидный нос CP-71 оторвался от бетона аэропорта Внуково-II; взлетев, самолет повернул на запад, в сторону Берлина, лежавшего за тысячи миль от них. Управлявший самолетом полковник О'Салливан был страшно раздражен: целых три часа перед его глазами мелькали механики из обслуживающего персонала советских ВВС, которые дозаправляли его драгоценную «птичку».

– Ну, куда вы теперь хотите отправиться? – спросил он по внутренней связи. – Я не могу посадить эту штучку в Темпельгофе, знаете ли. Там слишком мало места.

– Совершите посадку на английской базе в Гатове, – сказал Монро.

– Сначала – русаки, теперь – англикашки, – проворчал аризонец. – Не понимаю, почему мы не выставляем эту «птичку» на ярмарках. Кажется, теперь всякий, кому не лень, может смотреть на нее.

– Если эта миссия закончится успешно, – сообщил Монро, – миру может вообще больше не понадобиться этот «блэкберд», также как и другие.

Полковника О'Салливана такая перспектива далеко не радовала.

– Знаете, что я собираюсь делать, если это случится? – окликнул он. – Я стану водить эти чертовы такси. Опыта мне не занимать – это уж точно.

Далеко внизу проскочил литовский Вильнюс. Обгоняя в два раза встающее солнце, они должны были прибыть в Берлин в 7 часов утра по местному времени.


В половине пятого на «Фрее» – Адам Монро в это время ехал на автомобиле из Кремля в аэропорт, – в капитанской каюте раздался звонок внутренней связи.

Человек по имени Свобода выслушал сообщение с мостика, затем ответил что-то по-украински. Сидя через стол от него, Тор Ларсен наблюдал сквозь прищуренные веки.

Каков бы ни был этот звонок, он явно озаботил командира террористов: он сидел, склонив голову и нахмурившись, пока не пришел для смены другой террорист, взявший на охрану норвежца.

Свобода оставил капитана под дулом автомата, который нацелил его одетый в маску подчиненный, и поднялся на мостик. Когда десять минут спустя он вернулся, то казался страшно разгневанным.

– Что случилось? – спросил Ларсен. – Что-то опять не так?

– Немецкий посол вышел на связь из Гааги, – сообщил Свобода. – Русские, кажется, отказались дать разрешение на вылет любого западногерманского самолета – как государственного, так и частного, – по воздушному коридору из Западного Берлина.

– Это логично, – заметил Ларсен. – Едва ли можно ожидать от них помощи в побеге двух человек, которые умертвили командира их авиалайнера.

Свобода отпустил своего коллегу, который закрыл за собой дверь и вернулся на мостик. Украинец вновь занял свое место.

– Англичане предложили помочь канцлеру Бушу, выделив связной реактивный самолет Королевских ВВС для того, чтобы на нем могли отправить из Берлина в Тель-Авив Мишкина и Лазарева.

– Я бы согласился, – протянул Ларсен. – В, конце концов, русские всегда смогли бы увести в сторону немецкий самолет – даже сбить бы его смогли, – а потом заявили бы, что произошел несчастный случай. Но они никогда не осмелятся открыть огонь по военному самолету Королевских ВВС, летящему по воздушному коридору. Вы на волосок от победы, так не отбрасывайте ее теперь из-за каких-то технических деталей. Принимайте предложение.

Свобода посмотрел на норвежца – с кругами усталости под глазами, медлительного от недосыпа.

– Вы правы, – признал он, – они бы действительно могли сбить немецкий самолет. И по правде говоря, я дал согласие.

– Тогда уже можно кричать от радости, – сказал Ларсен, выдавливая из себя улыбку. – Давайте праздновать.

Перед ним стояло две чашки кофе, которые он наполнил, ожидая возвращения Свободы. Он протолкнул одну из них по столу, и она остановилась на полпути; украинец протянул за ней руку – в отлично спланированной операции это была его первая ошибка…

Тор Ларсен бросился на него, выплеснув всю ярость, которая накопилась в нем за последние пятьдесят часов, вложив ее всю в порыв взбесившегося медведя.

Партизан отшатнулся, схватился за пистолет и уже был готов нажать на спусковой крючок, но в это мгновение в левый висок ему угодил, словно еловое полено, громадный кулак: он перевалился через спинку стула и спиной пролетел через всю комнату.

Если бы он был хоть чуть менее подготовлен, он тут же потерял бы сознание, – но он был очень хорошо развит физически и моложе, чем моряк. Когда он приземлился на пол, пистолет выскользнул у него из руки и откатился в сторону. Он вскочил на ноги и вступил врукопашную с норвежцем: во все стороны полетели обломки разлетевшегося вдребезги стула и осколки кофейных чашек, – не замечая ничего, вцепившись друг в друга ногами и руками, они покатились по полу.

Ларсен пытался воспользоваться своим преимуществом в весе и силе, украинец – своей быстротой и молодостью. Последнее победило: ускользнув из медвежьих объятий своего соперника, Свобода вырвался и бросился к двери. Ему это почти удалось: он уже касался кончиками пальцев рукоятки двери, когда Ларсен оттолкнулся как следует от ковра и прыгнул на него, ударив ногами по лодыжкам.

Оба тут же вскочили на ноги – в ярде друг от друга; норвежец – между Свободой и дверью. Украинец проворно двинул противника ногой в промежность – великан согнулся вдвое от боли. Но Ларсен сразу же распрямился и, преодолевая боль, бросился на человека, который собирался уничтожить его судно.

Свобода, должно быть, вспомнил, что каюта была практически полностью звукоизолирована: он сражался молча – боролся, кусался, царапался, наносил удары ногами и руками. Пара вновь стала кататься по ковру среди разгромленной мебели и разбитой посуды. Где-то под ними валялся пистолет, который был способен поставить точку в этой схватке; на поясе Свободы болтался генератор частоты, при нажатии на красную кнопку которого уж точно бы все закончилось.

Борьба завершилась примерно через две минуты: Тору Ларсену удалось освободить одну руку, он схватил ею шею вывертывавшегося украинца и стукнул его головой о ножку стола. Свобода отключился примерно на полсекунды и вдруг совершенно обмяк. Из-под волос по его лбу потекла тоненькая струйка крови.

Задыхаясь от усталости, Тор Ларсен поднялся с пола и посмотрел на лежавшего без сознания человека. Осторожно он отцепил генератор радиочастоты от пояса украинца, взял его в левую руку и подошел к иллюминатору на правом борту, который был завинчен крыльчатыми болтами. Действуя одной рукой, он стал отвинчивать их. Покончив с первым, он приступил ко второму. Еще несколько секунд – и генератор вылетел бы через открытый иллюминатор, пронесся через десять футов стальной палубы и упал бы в воды Северного моря.

Рядом с ним на полу рука молодого террориста скользнула по ковру к забытому пистолету. Ларсен отвинтил второй болт и уже открывал внутрь иллюминатор в медной рамке, когда Свобода приподнялся на предплечье, прополз, преодолевая боль, вокруг стола и выстрелил.

Звук выстрела в закрытом помещении раздался словно удар грома. Тор Ларсен откинулся назад, прислонился к стене возле открытого иллюминатора и посмотрел прежде всего на свою левую руку, а уж потом – на Свободу. Сидя на полу, украинец, не веря глазам, посмотрел на него.

Выстрел поразил норвежского капитана в ладонь левой руки – руки, которая держала генератор, вдавив осколки пластика и стекла в рану. В течение десяти секунд оба не дыша смотрели друг на друга, ожидая звуков серии грохочущих взрывов, которые будут означать конец «Фреи».

Но их не последовало: пуля в мягкой оболочке разбила детонатор на мельчайшие частицы, благодаря чему времени, чтобы сигнал достиг того пика частоты, который бы привел в действие детонаторы на бомбах, установленных под палубой, было недостаточно.

Украинец медленно поднялся на ноги, уцепившись для опоры за стол. Тор Ларсен смотрел на ровный поток крови, который пульсировал из его раздробленной руки и струйкой стекал на ковер. Затем он взглянул на тяжело дышавшего террориста.

– Я победил, господин Свобода. Я победил. Вы не можете уничтожить мой корабль и мою команду.

– Об этом знаете вы, капитан Ларсен, – сказал человек с пистолетом, – да я. Но они… – и он жестом указал на открытый иллюминатор и огни военных кораблей НАТО, качавшихся на волне в предрассветных сумерках, – …но они об этом не знают. Игра продолжается, а Мишкин и Лазарев все-таки прибудут в Израиль.

Глава 19

С 06.00 до 16.00

Тюрьма Моабит в Западном Берлине разделена на две части: более старая помнит еще период до второй мировой войны, но в шестидесятые и в начале семидесятых, когда банда Баадера-Майнхоф погрузила Германию в пучину террора, построили новую секцию. В ней были смонтированы суперсовременные системы безопасности: бетон и сталь, телевизионные сканеры, управляемые электроникой решетки и двери.

В 6 часов утра в воскресенье 3-го апреля 1983 года на верхнем этаже этой секции в своих отдельных камерах лично начальником тюрьмы были разбужены Давид Лазарев и Лев Мишкин.

– Вы освобождаетесь, – сообщил он им недовольно. – Этим утром вас отправят самолетом в Израиль. Взлет назначен на восемь часов. Подготовьтесь к отбытию, мы выезжаем в аэропорт в семь тридцать.

Через десять минут с правящим бургомистром города связался по телефону военный комендант английского сектора.

– Мне очень жаль, господин бургомистр, – сообщил он берлинцу, – но о взлете из гражданского аэропорта Тегель не может быть и речи. Во-первых, самолет, согласно договоренности наших правительств, будет реактивным самолетом Королевских ВВС, а условия для заправки топливом и проведения технического обслуживания для нашего самолета, без сомнения, лучше на нашей базе в Гатове. И во-вторых, нам совершенно не нужно вторжение прессы и хаос, который возникнет в этом случае, – в Гатове мы легко сможем избежать этого. В аэропорту Тегель вам едва ли это удастся.

В глубине души правящий бургомистр был страшно доволен: если англичане возьмут на себя проведение всей операции, они будут нести и ответственность за возможную катастрофу, а учитывая региональные выборы, которые касались и Берлина, это имело огромное значение.

– Что же вы хотите, чтобы мы сделали, генерал? – спросил он.

– Лондон велел мне предложить вам следующее: посадить этих мерзавцев в Моабите в бронированный автомобиль и отвезти прямо в Гатов. Ваши ребята могут там в спокойной обстановке передать их нам на территории базы, за проволочным ограждением, и, само собой разумеется, мы дадим расписку в получении.

Пресса, напротив, была далека от того, чтобы радоваться: свыше четырехсот репортеров и фотографов сгрудились возле стен Моабита сразу же после объявления предыдущим вечером из Бонна о том, что освобождение состоится в восемь часов. Одни жаждали получить фотографии обоих перед тем, как их отвезут в аэропорт. Другие команды журналистов поставили на гражданский аэропорт Тегель, борясь за наиболее выгодные места для телеобъективов на смотровых террасах здания аэропорта. Всем им предстояло вскоре испытать горькое разочарование.

Преимуществом английской военной базы в Гатове является то, что она расположена в одном из наиболее удаленных и изолированных мест внутри огороженного проволочным забором периметра Западного Берлина – на западном берегу широкой реки Гавел рядом с границей с коммунистической Восточной Германией, которая со всех сторон окружает город.

На территории авиабазы в предрассветные часы царило необычное оживление. Между тремя и четырьмя часами ночи из Англии прилетел самолет военной модификации для высокопоставленных лиц модели «Эйч-Эс-125», который в военно-воздушных силах называют «Домини». Он был оснащен дополнительными топливными баками, способными значительно увеличить дальность его полета и дать ему возможность долететь от Берлина до Тель-Авива над Мюнхеном, Венецией и Афинами, не заходя в воздушное пространство коммунистических стран. Его крейсерская скорость в 500 миль в час позволила бы ему преодолеть расстояние предстоящего маршрута в 2200 миль за четыре часа с небольшим.

Сразу же после приземления «Домини» отбуксировали в свободный ангар, где его дозаправили и занялись техническим обслуживанием.

Пресса настолько была поглощена наблюдением за Моабитом и аэропортом в Тегеле, что никто не заметил, как стройный, черный СР-71 пролетел в дальнем углу города над границей Восточной Германии с Западным Берлином и приземлился на главной взлетно-посадочной полосе в Гатове в три минуты восьмого утра. Его также сразу же отбуксировали в пустой ангар, где команда механиков, посланная с базы ВВС США в Темпельгофе, торопливо закрыла двери от любопытных глаз и приступила к работе. СР-71 выполнил свою задачу. Обрадованный полковник О'Салливан обнаружил себя в окружении соотечественников, вскоре ему предстояло возвращение в свои любимые Штаты.

Его пассажир вышел из ангара, где его приветствовал юный командир эскадрильи, поджидавший рядом с «лендровером».

– Мистер Монро?

– Да, – Монро показал свое удостоверение, которое офицер ВВС внимательно изучил.

– В клубе-столовой вас поджидают два джентльмена, сэр.

Два джентльмена могли бы, если бы их попросили об этом, предъявить доказательства того, что они – одни из гражданских служащих низшего ранга, прикомандированные к министерству обороны. Правда, ни тот, ни другой ни за что бы не признались, что занимались некой экспериментальной работой в уединенной лаборатории, и все найденное ими в процессе работы сразу же подпало под гриф «совершенно секретно».

Оба мужчины были опрятно одеты и держали в руках «атташе-кейсы». Один из них, в очках без оправы, был медиком – или, по крайней мере, был таковым до тех пор, пока ему не пришлось выбирать между своей новой профессией и клятвой Гиппократа. Второй был его помощником – в прошлом медбратом.

– У вас есть оборудование, о котором я просил? – сразу же взял быка за рога Монро.

Вместо ответа старший по должности открыл свой чемоданчик и вытащил оттуда плоскую коробку, не превышавшую по размеру коробку из-под сигар. Он открыл ее и показал Монро, что лежало в ней на подложке из ваты.

– Десять часов, – сказал он, – не более.

– В обрез, – заметил Монро.


«Нимрод» командования береговой обороны по-прежнему кружился на высоте 15 000 футов над «Фреей». Кроме наблюдения за танкером, в его задачу входило и отслеживание нефтяного пятна после сброса, произведенного в предыдущий полдень. Гигантское пятно все еще колыхалось на поверхности воды на значительном удалении от буксиров, предназначенных для распыления эмульгирующего состава, которым не дозволяли заходить в запретную зону вокруг «Фреи».

Пятно после сброса начало потихоньку дрейфовать на северо-восток от танкера к северному побережью Голландии со скоростью одного узда. Однако ночью пятно остановилось, так как наступил отлив и несколько усилился дувший в противоположном направлении ветер. Перед рассветом пятно вернулось, обогнуло «Фрею» и плескалось теперь к югу от нее, всего в двух милях от ее корпуса в направлении берегов Голландии и Бельгии.

На буксирах и судах противопожарной обороны, каждый из которых был загружен под завязку концентратом эмульгатора, призванные из лаборатории Уоррен Спрингс ученые молили бога, чтобы море оставалось спокойным, а ветер не усиливался, дав им возможность наконец начать работу. Внезапное изменение направления ветра, малейшее ухудшение погоды – и гигантское пятно могло разбиться на части, которые выплеснутся затем во время шторма на побережье Европы или Британских островов.

Метеорологи и в Англии и в Европе с опасением наблюдали за приближением холодного фронта, подступавшего из Датского пролива, который нес с собой прохладный воздух. Этот воздух должен был прогнать необычное для этого времени года тепло, а также, возможно, нес с собой ветер и дождь. Всего лишь сутки сильного ветра – и спокойное море покроется волнами, сделав невозможной борьбу с пятном. Экологи молили небо, чтобы приближавшийся холод принес с собой только сильный туман над морем.


На «Фрее», пока бесстрастные часы отсчитывали минуты, оставшиеся до восьми, нервы напряглись в еще большей степени. Эндрю Дрейк, возле которого теперь постоянно находились два вооруженных автоматами человека, – для предотвращения еще одного нападения со стороны норвежского капитана, – позволил Ларсену воспользоваться аптечкой и перебинтовать свою руку. Посерев от боли, капитан вытащил из вздувшегося мяса своей ладони те кусочки стекла и пластика, которые смог, после чего забинтовал ее и подвесил на перевязи, перекинутой через шею. Свобода наблюдал за ним из противоположного угла каюты, порез на его лбу прикрывал небольшой пластырь.

– Вы – смелый человек, Тор Ларсен, вынужден это признать, – сказал он. – Но ничего не изменилось. Я по-прежнему могу спустить всю нефть, которая есть на этом судне, до последнего остатка, использовав его собственные насосы; но военные корабли не дадут мне это сделать, – они откроют огонь и выполнят ту работу, которую должны были бы сделать заряды. Если немцы снова откажутся от своего обещания, именно это я и проделаю в девять часов.


Ровно в семь часов тридцать минут журналисты, собравшиеся вокруг тюрьмы Моабит, были вознаграждены за свое терпение: открылись выходившие на Кляйн Моабит-штрассе двойные ворота, и оттуда показался тупорылый нос бронированного фургона. Из окон расположенного напротив жилого дома фотографы сделали те снимки, которые смогли, – что, разумеется, их не удовлетворило; после чего кортеж автомобилей прессы двинулся в путь, собираясь следовать за фургоном, куда бы он ни поехал.

Одновременно с этим развернули свои камеры операторы из разных телевизионных студий, а радиорепортеры возбужденно затараторили в свои микрофоны, ведя прямые репортажи в столицы разных стран, откуда они разносились по волнам эфира, – это же касалось и репортера Би-Би-Си. Его голос гулким эхом отдавался в капитанской каюте «Фреи», где сидел затеявший все это Эндрю Дрейк, внимательно слушавший радио.

– Они отправились в путь, – сказал он удовлетворенно. – Теперь осталось ждать не так долго. Самое время сообщить им детали того, как их должны встречать в Тель-Авиве.

Он отправился на мостик, двое его подчиненных остались охранять капитана «Фреи», который скрючился на своем стуле, борясь всеми резервами истощенного мозга с волнами боли, исходившими от раздробленной и кровоточащей руки.


Бронированный фургон, перед которым ехал эскорт мотоциклистов с завывающими сиренами, вкатил на территорию английской базы в Гатове через ворота в заборе из стальной сетки высотой двенадцать футов. Прежде чем за ними успел проскочить первый автомобиль, набитый до отказа журналистами, дорогу преградил шлагбаум. Автомобиль затормозил так резко, что завизжали шины. Двойные ворота захлопнулись. Через несколько минут перед ними собралась толпа гомонящих журналистов и фотографов, требовавших, чтобы их пропустили внутрь.

Но Гатов – это не только военно-воздушная база, там размещается и военный гарнизон, а комендант был бригадным генералом сухопутных войск. Охрану ворот несли парни из военной полиции – четверо гигантов в фуражках с красным околышем, чьи козырьки спускались им до переносиц; они бесстрастно наблюдали за происходившим вокруг.

– Вы не можете так поступать, – визжал разгневанный фотограф из «Шпигеля». – Мы требуем, чтобы нам дали возможность увидеть взлет самолета с заключенными.

– Успокойся, Фриц, – спокойно заметил штаб-сержант Фэрроу, – я получил приказ.

Репортеры бросились к телефонам-автоматам, чтобы пожаловаться своим редакторам. Они пожаловались и правящему бургомистру, который от всей души посочувствовал им и пообещал связаться немедленно с начальником базы в Гатове. Когда телефон наконец успокоился, он откинулся на спинку кресла и закурил сигару.


Адам Монро прошел в ангар, где стоял «Домини», его сопровождал начальник технической службы, который нес ответственность за техобслуживание самолетов.

– Как он? – спросил Монро уорент-офицера технической службы, непосредственно руководившего работой механиков.

– Готов на сто процентов, сэр, – ответил механик-ветеран.

– Нет, не готов, – поправил Монро. – Думаю, если вы заглянете под капот одного из двигателей, то увидите, что в электросети есть какая-то неполадка, для устранения которой потребуется некоторое время.

Уорент-офицер удивленно посмотрел на незнакомца, затем на своего непосредственного начальника.

– Делайте, как он говорит, мистер Баркер, – велел начальник технической службы. – Должна быть задержка по технической причине, необходимо, чтобы «Домини» не был готов для взлета в течение некоторого времени. Но немецкие власти должны быть уверены, что дело именно в этом, поэтому давайте-ка, открывайте капот – и за работу.

Уорент-офицер Баркер провел тридцать лет, занимаясь техническим обслуживанием самолетов Королевских ВВС. Приказы начальника технической службы не обсуждаются, даже если на самом деле они исходят от неряшливого штатского, которому должно было быть стыдно за то, как он одет, не говоря уже о том, что он небрит.

Начальник тюрьмы Алоис Брюкнер прибыл на своей личной машине, чтобы засвидетельствовать передачу заключенных англичанам и взлет самолета с ними в направлении Израиля. Когда он услышал, что самолет пока еще не готов к полету, он рассердился и потребовал, чтобы ему дали возможность лично в этом убедиться.

Он прибыл в ангар в сопровождении начальника базы Королевских ВВС и обнаружил там уорент-офицера Баркера, погруженного до плеч в чрево первого двигателя «Домини».

– В чем дело? – едва сдерживаясь, выдавил он из себя.

Уорент-офицер Баркер оторвался на секунду от работы и вытащил наружу голову.

– Короткое замыкание в электросети, сэр, – сообщил он. – Заметил его во время испытательного прогона двигателей прямо вот сию минуту. Это не должно занять много времени.

– Эти люди должны взлететь ровно в восемь ноль-ноль, то есть через десять минут, – сказал немец. – В девять часов террористы на «Фрее» собираются спустить за борт сто тысяч тонн нефти.

– Делаю все, что могу, сэр. А теперь разрешите, я продолжу работу, – попросил уорент-офицер.

Начальник авиабазы провел герра Брюкнера на выход из ангара. Он также не имел ни малейшего понятия о том, что означал приказ из Лондона, но приказ есть приказ, и он собирался его безоговорочно выполнить.

– Почему бы нам не зайти в офицерский клуб и не выпить чашечку чая? – предложил он.

– Мне не нужна чашечка чая, – ответил разъяренный герр Брюкнер. – Мне нужно, чтобы эти двое отправились в полетик в Тель-Авив. Но сначала я должен позвонить правящему бургомистру.

– Тогда офицерский клуб – именно то место, которое нам нужно, – сказал начальник базы. – Кстати, поскольку нельзя же было неизвестно сколько держать заключенных в этом фургоне, я приказал посадить их в камеры участка военной полиции в казармах Александер. Им там будет удобно.

Без пяти минут восемь начальник базы Королевских ВВС лично проинформировал корреспондента радио Би-Би-Си о технической неполадке в «Домини», и сообщение об этом как раз успело в восьмичасовые новости, для этого семь минут спустя специально прервали передачу. На «Фрее» также слышали это сообщение.

– Им бы лучше поторопиться, – пробормотал Свобода.


Адам Монро и двое штатских вошли в камеры участка военной полиции почти ровно в восемь. Участок был небольшой, он использовался для редких армейских заключенных: было всего четыре камеры, расположенных в ряд. Мишкин сидел в первой, Лазарев – в четвертой. Младший из штатских пропустил Монро и своего коллегу в коридор, ведущий к камерам, затем закрыл дверь и встал к ней спиной.

– Всего лишь формальный допрос напоследок, – проинформировал он разъяренного сержанта военной полиции, дежурившего в участке. – Ребята из разведки. – Он почесал кончик носа, сержант пожал плечами и удалился в дежурку.

Монро вошел в первую камеру. Лев Мишкин, одетый в штатский костюм, сидел на краю койки и курил сигарету. Его известили, что в конце концов его отправляют в Израиль, однако он все еще был исключительно нервен и не знал о том, что творилось вокруг последние три дня.

Монро внимательно посмотрел на него; он почти боялся этой встречи, но из-за этого человека и его сумасшедшего плана по умертвлению Юрия Иваненко для достижения какой-то непонятной и далекой мечты была растоптана его собственная мечта; а ведь в этот момент его возлюбленная Валентина могла бы упаковывать чемоданы, готовясь выехать на партийный съезд в Румынию, – к пляжу в Мамайе и к катеру, который увез бы ее к свободе. Он вновь вспомнил спину любимой женщины, проходившей сквозь стеклянные двери на московскую улицу и человека в шинели, который последовал за ней.

– Я врач, – сказал он по-русски. – Ваши украинские друзья, которые потребовали освободить вас, настаивали также, чтобы вы были годны для этого путешествия с медицинской точки зрения.

Мишкин поднялся с койки и пожал плечами: он не был готов к тычку кулаком в солнечное сплетение и к тому, что пока он, задыхаясь, будет ловить ртом воздух, к его носу поднесут маленький баллончик, и он невольно заглотнет пары аэрозоля, выстреленные из его сопла. Когда усыпляющий газ попал в легкие, ноги у него самопроизвольно подогнулись и он упал бы на пол, если бы Монро не подхватил его под мышки. Осторожно и не поднимая шума его положили на койку.

– Газ действует в течение пяти минут – не больше, – сообщил штатский из министерства, – после этого он очнется, у него будет немного кружиться голова, но никаких болезненных эффектов не будет. Но вам лучше поторопиться.

Монро открыл чемоданчик и вытащил оттуда футляр со шприцем для подкожного впрыскивания, вату и маленькую бутылочку с эфиром. Обмакнув вату в эфире, он протер часть правого предплечья заключенного, чтобы простерилизовать кожу, затем поднес шприц к свету и нажал на рычаг, – на кончике иглы появилась маленькая капелька жидкости, вытесняя последние пузырьки воздуха.

Сама инъекция заняла меньше трех секунд, но ее последствия Лев Мишкин должен был ощущать на протяжении почти двух часов – дольше, чем было нужно, но этот срок никак нельзя было сократить.

Два человека вышли из камеры и, закрыв за собой дверь, отправились к Давиду Лазареву, который ничего не слышал и, полный нервной энергии, мерил теперь шагами свою камеру.

Струя аэрозоля оказала такое же мгновенное действие, а через две минуты и ему была сделана соответствующая инъекция.

Сопровождавший Монро штатский засунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда плоскую металлическую коробочку. Протянув ее Монро, он холодно сказал:

– Теперь я вас оставлю. Это – не то, за что мне платят.

Ни один из угонщиков так никогда и не узнал, какой препарат им впрыснули: это была смесь двух наркотиков, которые англичане называют петиденом и гиацином, а американцы – меперидином и скополамином. В сочетании друг с другом они оказывали необыкновенное действие: пациент вроде бы и бодрствовал, однако он был слегка сонным и охотно исполнял все команды. Кроме того, они замедляли время: освободившийся от их воздействия почти через два часа пациент имел ощущение забытья всего лишь на несколько секунд. Наконец, они вызывали полнейшую амнезию, поэтому после окончания их действия пациент не имел ни малейшего понятия в отношении того, что произошло за прошедший период времени. О том, что прошло столько-то времени, ему могли напомнить только часы.

Монро вновь зашел в камеру к Мишкину. Он помог молодому человеку присесть на койке и прислониться спиной к стене.

– Хелло, – сказал он.

– Хелло, – ответил Мишкин и улыбнулся.

Они разговаривали по-русски, но Мишкин никогда не вспомнит больше об этом.

Монро открыл небольшую плоскую металлическую коробку, вытащил оттуда две половинки длинной капсулы в форме торпеды, наподобие тех, которые прописывают от простуды, и навинтил два конца друг на друга.

– Я хочу, чтобы вы приняли эту пилюлю, – велел он, протягивая ее и стакан воды.

– Конечно, – ответил Мишкин и без колебания проглотил ее.

Из своего чемоданчика Монро достал работающие от батарейки стенные часы и отрегулировал таймер на их задней крышке. После этого он повесил их на стену. Стрелки показывали восемь часов, но не двигались. Он оставил Мишкина сидеть на койке, а сам возвратился в другую камеру. Пять минут спустя работа была закончена, он упаковал чемоданчик и вышел в коридор.

– Они должны оставаться в полной изоляции до тех пор, пока для них не будет подготовлен самолет, – велел он сержанту военной полиции, когда проходил мимо его стола в дежурке. – Не пускать к ним никого – это приказ начальника базы.


В первый раз Эндрю Дрейк разговаривал с голландским премьером Яном Трейдингом лично. Позднее английские эксперты-лингвисты определили, что записанный на магнитной пленке голос принадлежал человеку, который родился в радиусе двадцати миль от городка Бредфорд в Англии, но к тому времени это уже было слишком поздно.

– Вот условия, которые должны быть выполнены по прибытии Мишкина и Лазарева в Израиль, – сказал Дрейк. – Не позднее часа после отлета из Берлина премьер Голен должен дать заверение, что они будут выполнены. Если этого сделано не будет, освобождение моих друзей будет считаться недействительным.

Первое: их обоих должны медленно провести пешком от трапа самолета мимо смотровой террасы на крыше главного здания аэропорта Бен Гурион. Второе: должен быть открыт доступ на эту террасу для всех желающих. Не должно быть никакой проверки удостоверений личности или осмотра публики со стороны израильских служб безопасности. Третье: если произойдет подмена заключенных – скажем, вместо них подошлют похожих актеров, – я узнаю об этом в течение нескольких часов. Четвертое: за три часа до приземления самолета в аэропорту Бен Гурион по израильскому радио должны объявить время его прибытия, а также приглашение всем желающим встретить их ехать в аэропорт. Объявление об этом должно быть сделано на иврите, по-английски, французски и немецки. На этом все.

– Господин Свобода, – поспешил сообщить Ян Трейдинг, – все эти требования приняты к сведению и будут немедленно доведены до израильского правительства. Я уверен, что оно даст согласие. Но будьте добры, оставайтесь на связи: я получил срочную информацию от англичан из Западного Берлина.

– Продолжайте, – коротко приказал Дрейк.

– Техники Королевских ВВС, которые готовили к полету в ангаре аэродрома Гатов реактивный самолет, сообщили о серьезной неполадке в его электросети, которая была обнаружена сегодня утром во время проверочного прогона одного из двигателей. Я настоятельно прошу вас поверить, что здесь нет никакого подвоха: они сейчас бешено стараются исправить эту неполадку, но будет задержка на час-два.

– Если это все же подвох, это будет стоить вашему побережью выброса на него ста тысяч тонн сырой нефти, – рявкнул Дрейк.

– Нет, это не подвох, – настойчиво повторил Трейдинг. – У всех самолетов иногда бывают технические поломки. Ужасно, что это случилось с этим английским самолетом именно сейчас. Но это – так, и его сейчас чинят, даже когда мы говорим с вами.

Пока Дрейк думал, линия некоторое время молчала.

– Я хочу, чтобы отлет был засвидетельствован репортерами из радиостанций четырех разных стран, каждый из них должен вести репортаж живьем. Они должны представлять «Голос Америки», «Голос Германии», «Би-Би-Си» и французскую «ОРТФ». Они должны вести репортаж по-английски и не позднее пяти минут после взлета самолета.

Ян Трейдинг вздохнул с облегчением.

– Я добьюсь того, чтобы персонал Королевских ВВС в Гатове позволит этим четырем репортерам засвидетельствовать отлет, – сказал он.

– Да уж лучше им засвидетельствовать, – заявил Дрейк. – Я даю отсрочку на спуск нефти на три часа. Ровно в полдень мы начнем сброс ста тысяч тонн нефти в море.

Послышался щелчок и линия отключилась.


Премьер Беньямин Голен сидел этим воскресным утром за столом у себя в кабинете. Священная суббота закончилась, и для него это был обычный рабочий день: в этот момент было десять часов утра – на два часа позже, чем к Западной Европе.

Голландский премьер-министр едва успел закончить разговор по телефону, как содержание переговоров с «Фреей» уже сообщалось в Израиль небольшой группой агентов «Моссад», которые расположились в одной роттердамской квартире. Они смогли опередить дипломатические каналы больше чем на час.

Личный советник премьера по вопросам безопасности принес запись сеанса связи с «Фреей» и молча положил ее на стол. Голен взял ее в руки и быстро прочитал.

– Что им нужно? – спросил он.

– Они предпринимают меры предосторожности против возможной подмены заключенных, – сообщил советник. – Это – очевидное решение: загримировать двух молодых людей под Мишкина и Лазарева и произвести подмену.

– И кто же должен узнать, настоящие или нет Мишкин и Лазарев прибыли в Израиль?

Советник по вопросам безопасности пожал плечами и сказал:

– Кто-то, кто будет на этой смотровой площадке. У них есть коллега здесь в Израиле, который может узнать их, а скорее – кто-то, кого могут узнать Мишкин и Лазарев.

– А после того как узнают?

– Предположительно, для прессы будет передано какое-то сообщение или сигнал, которые должны будут подтвердить захватившим «Фрею», что их друзья достигли Израиля и находятся в безопасности. Без этого сообщения они будут думать, что их обманули и будут продолжать свои действия.

– Кто-то еще? Здесь, в Израиле? Мне это не нравится, – сказал Беньямин Голен. – Может быть, мы и обязаны оказать гостеприимство Мишкину с Лазаревым, но больше никому. Приказываю установить негласное наблюдение за этой смотровой площадкой. Если кто-нибудь на этой террасе получит сигнал от тех двоих по прибытии, проследите за ним. Позвольте ему передать его сообщение, а затем арестуйте.


На «Фрее» утро тянулось умертвляюще медленно: Эндрю Дрейк искал каждые пятнадцать минут на волнах своего портативного приемника выпуски новостей на английском языке, выбирая «Голос Америки» или Всемирную службу Би-Би-Си. Но они сообщали одно и то же: взлета пока не было, механики по-прежнему работали над починкой дефектного двигателя «Домини».

Вскоре после девяти утра на территорию авиабазы Гатов допустили четырех радиожурналистов, выбранных Дрейком в качестве свидетелей отлета самолета; в сопровождении военной полиции их провели в офицерский клуб, где предложили кофе и сухое печенье. Оттуда установили прямую телефонную связь с их берлинскими агентствами, где имелись условия для поддержания постоянной радиосвязи с их странами. Никто из них не встретился с Адамом Монро, который занял личный кабинет начальника базы и разговаривал оттуда с Лондоном.


В тени крейсера «Аргайлл» ожидали своего часа стоявшие на привязи быстроходные катера «Катлес», «Сейбр» и «Симитар». На «Катлесе» майор Фэллон собрал свою группу из двенадцати отборных коммандос Специальной корабельной службы.

– По-видимому, начальство собирается отпустить тех ублюдков, – сообщил он. – Где-то через пару часов они вылетят из Западного Берлина в Израиль. Они должны прибыть туда примерно через четыре с половиной часа. Поэтому сегодня вечером или ночью – если они, конечно, сдержат свое слово, – террористы оставят «Фрею». Мы не знаем пока, куда они отправятся, но, по всей видимости, в сторону Голландии. С той стороны море свободно от кораблей. Когда они отойдут от «Фреи» на три мили и выйдут из зоны действия маломощного маленького передатчика-детонатора, при помощи которого могли бы взорвать заряды, эксперты Королевских ВМС заберутся на борт «Фреи» и разминируют заряды. Но это уже не наше дело. Мы обязаны взять этих ублюдков, и этот Свобода – мой. Мой, понятно?

В ответ последовало несколько согласных кивков и улыбок: их непрерывно готовили к активным действиям и именно их у них отобрали. Охотничий инстинкт был у них на высоте.

– Их катер имеет значительно меньшую скорость, чем наши, – резюмировал Фэллон. – У них будет преимущество в восемь миль после старта, но, по моим подсчетам, мы сможем догнать их за три-четыре мили до берега. У нас над головой болтается «Нимрод», который поддерживает постоянную связь с «Аргайллом». С «Аргайлла» нам укажут направление их движения. Когда мы приблизимся к ним, включим наши прожектора. А когда заметим их – ликвидируем всех. Лондон сказал, что никто не заинтересован в пленных. Не спрашивайте меня, почему; может быть, их хотят заставить замолчать по причинам, которые нам не известны. Нам дали работу и мы обязаны ее выполнить.



В нескольких милях от них капитан Майк Мэннинг также следил за томительным ходом минут: он также ожидал известия из Берлина о том, что механики закончили ремонтировать двигатель «Домини». Пришедшая поздно ночью новость, когда он сидел без сна в своей каюте, ожидая страшного приказа открыть огонь и уничтожить «Фрею», поразила его. Совершенно неожиданно правительство Соединенных Штатов изменило свое мнение, которого придерживалось с предыдущего захода солнца: оно не протестовало теперь против освобождения тех двоих из Моабита и не собиралось, судя по всему, превращать «Фрею» в пар, чтобы предотвратить их освобождение, – напротив, Вашингтон не имел теперь никаких возражений. Однако в этот момент он чувствовал больше всего огромное облегчение – облегчение от того, что убийственный приказ отменен, если только… Если только опять что-нибудь не сорвется. И он знал, что сможет быть полностью спокоен только тогда, когда оба украинских еврея приземлятся в аэропорту Бен Гурион; только тогда он сможет забыть о приказе обстрелять «Фрею» и превратить ее в погребальный костер; только тогда этот приказ станет частью истории.


В без четверти десять в камерах, расположенных в подвалах казарм Александер авиабазы в Гатове, Мишкин и Лазарев стали отходить от воздействия наркотиков, которые им ввели в восемь часов утра. Почти одновременно с этим часы, которые Адам Монро повесил на стены в их камерах, ожили: стрелки начали двигаться по циферблату.

Мишкин покачал головой и протер глаза. Он чувствовал сонливость, голова немного кружилась. Он отнес это на возбуждение и бессонную ночь. Он бросил взгляд на часы, висевшие на стене: они показывали две минуты девятого. Он знал, что когда его и Давида Лазарева вели через дежурку в камеры, висевшие там часы показывали ровно восемь. Он потянулся, спрыгнул с койки и стал мерять шагами камеру. Пять минут спустя то же самое стал делать Лазарев, сидевший в дальнем конце коридора.


Адам Монро прошел в ангар, где уорент-офицер Баркер все еще возился с правым двигателем «Домини».

– Как дела, мистер Баркер? – спросил Монро.

Многоопытный механик высунул голову из чрева двигателя и, доведенный до белого каления, осведомился у стоявшего внизу штатского:

– Могу я спросить, сэр, сколько еще я буду играть эту комедию? Двигатель в полном порядке.

Монро бросил взгляд на свои часы.

– Сейчас десять тридцать, – сказал он. – Я хочу, чтобы ровно через час вы позвонили в комнату, где собираются экипажи самолетов, и в офицерский клуб и сообщили, что самолет готов к вылету.

– Значит, в одиннадцать тридцать, сэр, – сказал уорент-офицер Баркер.


В своей камере Давид Лазарев вновь посмотрел на стенные часы. Ему казалось, что он шагал по камере не больше получаса, но часы показывали девять. Час пролетел – и показался очень коротким. Правда, посиди в полной изоляции в камере, и время станет играть с тобой странные шутки. Часы, в конце концов, должны идти правильно. Ни ему, ни Мишкину не пришло в голову, что часы шли с удвоенной скоростью, чтобы восполнить потерянные сто минут их жизни, а также чтобы их показания полностью соответствовали другим часам ровно в одиннадцать тридцать.


В одиннадцать премьер Ян Трейдинг позвонил из Гааги правящему бургомистру Западного Берлина.

– Что, черт побери, происходит, герр бургомистр?

– Не знаю, – вскричал доведенный до предела берлинский чиновник. – Англичане сказали, что они почти закончили ремонтировать свой проклятый двигатель. Почему, дьявол бы их побрал, они не могут воспользоваться авиалайнером Бритиш Эйрвэйс из гражданского аэропорта, я не могу понять. Мы бы возместили им убытки по отвлечению одного такого самолета от регулярных полетов, чтобы он отправился в Израиль всего с двумя пассажирами.

– Ладно, информирую вас, что через час эти сумасшедшие на «Фрее» собираются сбросить за борт сто тысяч тонн нефти, – сказал Ян Трейдинг, – и мое правительство возлагает всю ответственность на англичан.

– Полностью с вами согласен, – сказал голос из Берлина. – Все это – полное сумасшествие.


В одиннадцать тридцать уорент-офицер Баркер закрыл крышку двигателя и спустился вниз по лесенке. Он подошел к висевшему на стене телефону и позвонил в офицерский клуб-столовую. К телефону подошел начальник авиабазы.

– Самолет готов к вылету, сэр, – сообщил механик.

Офицер Королевских ВВС повернулся к собравшимся вокруг него людям, среди которых был и начальник тюрьмы Моабит и четверо радиожурналистов, поддерживавших связь по телефону со своими агентствами.

– Неисправность устранена, – сказал он. – Самолет взлетит через пятнадцать минут.

Из окон столовой они увидели, как маленький реактивный самолет буксировали наружу под солнечные лучи. Пилот и второй пилот забрались внутрь и запустили двигатели.

Начальник тюрьмы зашел в камеры к заключенным и проинформировал их, что они вот-вот отправятся в полет. Его часы показывали 11.35. Такое же время было и на стенных часах.

Храня молчание, обоих заключенных подвели к «лендроверу» военной полиции и повезли вместе с немецким тюремным начальником по аэродрому к поджидавшему самолету. В сопровождении сержанта интендантской службы ВВС, который должен был быть единственным, кроме них, пассажиром на борту «Домини» во время полета в аэропорт Бен Гурион, они поднялись вверх по трапу, не бросив даже взгляда на прощание, и расселись по своим местам.

В 11.45 подполковник Джарвис открыл обе дроссельные заслонки, и «Домини» оторвался от взлетной полосы аэродрома Гатов. По команде авиадиспетчера он зашел в южный воздушный коридор, ведущий из Западного Берлина в Мюнхен, и растворился в голубом небе.

Не прошло и двух минут, как все четверо радиожурналистов уже «живьем» информировали своих слушателей, ведя репортаж из офицерской столовой в Гатове. Их голоса разносились по всему миру, сообщая о том, что спустя сорок восемь часов после того, как с борта «Фреи» были впервые высказаны требования, Мишкин и Лазарев находятся в воздухе на пути к Израилю и свободе.


Сообщение слышали в домах тридцати офицеров и матросов с «Фреи» – в тридцати домах в четырех скандинавских странах матери и жены наконец сломались, а испуганные дети спрашивали, почему же их мамочки плачут.

Новость услышали и на небольшой флотилии буксиров и других судов с распылительным оборудованием, лежавших в дрейфе к западу от «Аргайлла», здесь также ее восприняли со вздохом облегчения. Ни ученые, ни моряки не сомневались ни на минуту, что они не смогут справиться со 100 000 тонн нефти, расплывшейся по морю.

В Техасе нефтяной магнат Клинт Блейк услышал это известие в выпуске новостей Эн-Би-Си, когда завтракал на открытом воздухе в это солнечное воскресное утро: он сразу же заорал: «Как раз вовремя, черт побери».

Гарри Веннерстрем услышал его по новостям Би-Би-Си в своих апартаментах на верхнем этаже высоко над Роттердамом и улыбнулся удовлетворенно.

В редакциях газет от Ирландии до «железного занавеса» готовили утренние выпуски на понедельник. Команды писателей описывали всю историю, начиная с захвата «Фреи» и кончая последними известиями; оставлялось место для описания прибытия Мишкина и Лазарева в Израиль и освобождения «Фреи». До того, как газеты должны были быть запущены в печать в 10 часов вечера, оставалось достаточно времени: вполне можно было успеть включить туда окончание этой истории.

В двадцать минут первого по европейскому времени Государство Израиль дало согласие соблюдать требования террористов с «Фреи» в отношении публичного приема Мишкина с Лазаревым в аэропорту Бен Гурион через четыре часа, для того, чтобы их можно было узнать.

На шестом этаже в номере гостиницы «Авиа», расположенной в трех милях от аэропорта Бен Гурион, эту новость по радиотрансляционной сети услышал и Мирослав Каминский. Он откинулся на спинку дивана со вздохом облегчения: прибыв в Израиль поздним днем в пятницу, он ожидал встретить своих старых друзей-партизан в субботу. Вместо этого ему пришлось узнать о перемене решения немецкого правительства поздней ночью в пятницу, прождать всю субботу и узнать о сбросе за борт нефти. Он грыз ногти, не будучи в силах хоть что-то предпринять, он не мог заснуть, – и вот, наконец, известие о их освобождении. Но и теперь ему предстояли томительные минуты ожидания до тех пор, пока в четыре часа пятнадцать минут по европейскому времени – или в шесть пятнадцать по тель-авивскому – «Домини» не коснется посадочной полосы.


На борту «Фреи» Эндрю Дрейк выслушал известие о взлете самолета с глубоким удовлетворением, которое можно было заметить даже несмотря на его страшную усталость. Согласие на его требования, высказанное тридцать пять минут спустя Государством Израиль, было уже простой формальностью.

– Они в пути, – сообщил он Ларсену. – Еще четыре часа лета до Тель-Авива, и они будут в безопасности. Потом еще четыре часа – а может и меньше, если опустится туман, – и мы тоже уйдем. На борт взойдут военные моряки и освободят вас. Ваша рука получит соответствующий медицинский уход, и вы получите назад свой корабль и свою команду… Вы должны быть довольны.

Норвежский капитан сидел, откинувшись на спинку стула, под глазами у него были черные круги, но он не желал дать своему более молодому сопернику удовольствие увидеть, как он заснет. Для него еще ничего не закончилось – не кончится до тех пор, пока из трюмов не будет извлечен последний заряд взрывчатки, а также пока на борту останется хоть один террорист. Он знал, что был близок к тому, чтобы потерять сознание. Боль, которая огнем жгла ему руку, теперь превратилась в тупую, изматывающую пульсацию, отдающуюся из руки в плечо, – она, да еще то и дело накатывающиеся волны усталости заставляли его видеть все, словно в полусне, но он все равно упрямо не закрывал глаз. Он презрительно бросил взгляд на украинца и спросил:

– А как же Том Келлер?

– Кто?

– Мой третий помощник – офицер, которого вы расстреляли на палубе утром в пятницу.

Дрейк рассмеялся и сказал:

– Том Келлер сидит внизу в трюме вместе с остальными. Расстрел был всего лишь притворством. В одежде Тома Келлера был один из моих людей, а патроны были холостые.

Норвежец хмыкнул, а Дрейк с интересом посмотрел на него из своего утла.

– Я могу позволить себе быть великодушным, – сказал он, – потому что я выиграл. Я показал всей Западной Европе угрозу, которой все они не осмелились противостоять, и обмен, от которого они не смогли отказаться. Короче говоря, я не оставил им иного выбора. Однако вы едва не перехитрили меня, вы были в каком-то сантиметре от этого. Начиная с шести часов этого утра, когда вы уничтожили мой детонатор, те коммандос могли в любой момент взять корабль штурмом. К счастью, они не знают об этом. Но они могли пойти на это, если бы вы дали им соответствующий сигнал. Вы смелый человек, Тор Ларсен. Скажите, может, вы хотите что-нибудь?

– Хочу, чтобы вы убрались с моего корабля, – ответил Ларсен.

– Теперь скоро, очень скоро, капитан.


Высоко над Венецией подполковник Джарвис слегка повернул штурвал, и летевший с огромной скоростью в небесах серебряный дротик отклонился на несколько градусов на юго-восток, готовясь к длительному полету через Адриатику.

– Как там клиенты? – спросил он сержанта интендантской службы.

– Сидят спокойно, любуются панорамой, – проговорил над его плечом сержант.

– Пусть так и сидят. В прошлый раз, когда им вздумалось полетать, они в конце пути пристрелили командира самолета, – пошутил он.

Сержант засмеялся и пообещал:

– Я за ними присмотрю.

Второй пилот свернул карту, которую рассматривал до этого на своих коленях.

– До посадки осталось три часа, – сказал он.


Новости из Гатова слышали во всех уголках мира. В Москве сообщение перевели на русский язык и принесли на дом в привилегированном конце Кутузовского проспекта, где в личных апартаментах за обеденным столом вскоре после 2 часов дня по местному времени сидели два человека.

Маршал Николай Керенский прочитал сообщение и пристукнул по столу мясистой ладонью.

– Они позволили им уйти, – заорал он. – Сдались. Немцы и англичане поддались, теперь эти два жида летят в Тель-Авив.

Ефрем Вишняев молча взял отпечатанное сообщение из рук своего компаньона и прочитал его, после чего позволил себе ледяную ухмылку.

– Тогда сегодня вечером, когда мы представим перед Политбюро полковника Кукушкина с его доказательствами, с Максимом Рудиным будет покончено, – сказал он. – Голосование будет единодушным, в этом не может быть сомнения. К полуночи, Николай, Советский Союз будет нашим. А через год – и вся Европа.

Маршал Красной Армии налил до краев два стакана «Столичной». Подтолкнув один из них к партийному теоретику, он поднял свой и предложил тост:

– За триумфальные победы Красной Армии.

Вишняев поднял свой бокал, хотя и редко притрагивался к спиртному, – однако, из любого правила есть исключения.

– За победу коммунизма во всем мире.

Глава 20

С 16.00 до 20.00

Когда маленький «Домини» пересек линию побережья к югу от Хайфы, он сделал последний разворот и начал постепенно снижаться, летя по прямому курсу к главной взлетно-посадочной полосе аэропорта Бен Гурион, расположенного вглубь страны от Тель-Авива.

Он приземлился точно после четырех с половиной часов полета в четыре пятнадцать по европейскому времени. В Израиле в этот момент было шесть часов пятнадцать минут.

Верхняя терраса здания аэровокзала аэропорта Бен Гурион была до отказа заполнена зеваками, которые были удивлены тому, что в стране с маниакальной приверженностью к вопросам собственной безопасности им разрешили свободный доступ на подобный спектакль.

Несмотря на требование террористов на «Фрее», чтобы вокруг не было полицейских, сотрудники израильской спецслужбы там были. Некоторые переоделись в форму сотрудников «Эл Ал», другие продавали прохладительные напитки или занимались уборкой пола, или сидели за рулем такси. Детектив-инспектор Авраам Хирш сидел в фургоне для рассылки газет, не зная, что делать с тюками вечерних газет, которые ему могли велеть доставить в киоск в зале для пассажиров.

Сразу же после приземления самолет Королевских ВВС отвели при помощи едущего впереди и показывающего дорогу джипа наземной службы аэродрома на бетонную площадку перед зданием аэровокзала. Здесь уже поджидала небольшая группа официальных лиц, которые должны были взять на себя заботу о двух пассажирах из Берлина.

Невдалеке стоял самолет израильской авиакомпании «Эл Ал», иллюминаторы которого были затянуты шторами, однако сквозь прорези в них два человека с биноклями напряженно всматривались в лица людей, собравшихся на террасе. У каждого в руке была переносная рация.

Где-то среди нескольких сот человек на этой террасе был и Мирослав Каминский, совершенно неотличимый от невинных зевак.

Один из израильских чиновников поднялся на несколько ступенек к «Домини» и вошел внутрь. Через пару минут он вышел оттуда в сопровождении Давида Лазарева и Льва Мишкина. Два юнца из Лиги защиты евреев, стоявшие на террасе, развернули пронесенный тайком, под пальто, транспарант. На нем было написано на иврите: «Добро пожаловать». Юнцы стали энергично хлопать в ладоши, пока кто-то из их соседей не велел им заткнуться.

Мишкин и Лазарев взглянули на собравшуюся над ними на террасе толпу и продолжали смотреть, пока их вели вдоль здания аэровокзала с несколькими чиновниками впереди и двумя полицейскими в форме позади. Несколько человек из зевак махали руками, большинство же смотрело на них в молчании.

Сидевшие внутри авиалайнера сотрудники спецслужбы напряженно всматривались, стараясь уловить малейший признак узнавания на лицах беглецов кого-то на террасе.

Лев Мишкин первым увидел Каминского и быстро пробормотал что-то по-украински, скривив рот. Его слова были мгновенно уловлены направленным микрофоном, который нацелили на них из припаркованного в сотне ярдов торгового автофургона. Человек, который, прищурившись, наблюдал за ними сквозь прорезь напоминавшего винтовку микрофона, не слышал этой фразы, зато сидевший рядом с ним сотрудник с одетыми наушниками – слышал. Его выбрали для этого задания из-за его знания украинского языка. Он быстро затараторил в переносную рацию:

– Мишкин только что сказал Лазареву следующее, цитирую: вот он, ближе к концу, в голубом галстуке, конец цитаты.

Внутри замершего на стоянке авиалайнера оба наблюдателя быстро повернули свои бинокли в сторону дальнего края террасы. Между ними и аэропортом группа официальных лиц продолжала свой торжественный парад мимо собравшихся зевак.

Мишкин, заметив своего земляка-украинца, сразу же отвел глаза, Лазарев же пробежал глазами по ряду лиц, заметил Мирослава Каминского и моргнул в знак узнавания. Только это и нужно было Каминскому: подмены заключенных не было.

Один из мужчин, сидевших возле зашторенных иллюминаторов авиалайнера, произнес:

– Засек его, – и быстро стал сообщать по рации приметы: – Среднего роста, лет тридцати, брюнет, карие глаза, одет в серые брюки, спортивный пиджак из твида и галстук голубого цвета. Стоит седьмым или восьмым от дальнего края смотровой террасы, ближе к башне управления.

Мишкин и Лазарев скрылись в здании аэровокзала. Спектакль закончился, и толпа на крыше стала рассасываться. Люди рекой повалили вниз по лестнице в главный зал ожидания. У основания лестницы седовласый мужчина сгребал в урну окурки. Когда колонна почти вся прошла мимо него, он заметил человека в твидовом пиджаке и голубом галстуке, который направился через зал на выход.

Уборщик засунул руку в свою тележку, вытащил оттуда маленькую черную коробочку и сообщил в нее:

– Подозреваемый идет к пятому подъезду.

Авраам Хирш вытащил из фургона связку вечерних газет и плюхнул ее на тележку, которую держал один из его коллег. Человек в голубом галстуке прошел всего в нескольких футах от них, он не смотрел ни направо, ни налево, а целеустремленно шагал к автостоянке. Он подошел к взятому в аренду автомобилю и сел в него.

Детектив-инспектор Хирш захлопнул задние двери фургона, подошел к кабине с противоположной от водителя стороны и забрался внутрь.

– «Фольксваген-гольф» – вон там, на автостоянке, – сказал он водителю – детективу-констеблю Бенцуру.

Когда взятый в аренду автомобиль выехал с автостоянки, направляясь к главному выезду с территории аэропорта, газетный фургон двигался в двухстах ярдах от него.

Через десять минут Авраам Хирш предупредил другие полицейские машины, которые следовали за ними:

– Подозреваемый заезжает на автостоянку гостиницы «Авиа».

Ключи от номера были у Мирослава Каминского в кармане, он быстро прошел через фойе и поднялся на лифте на седьмой этаж. Сидя на краю кровати, он поднял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с городом. Когда его соединили, он стал набирать номер.

– Он только что попросил соединить его с городом, – сообщила дежурная на коммутаторе стоявшему возле нее Аврааму Хиршу.

– Вы можете определить номер, по которому он звонит?

– Нет, для местной связи набор производится автоматически.

– Черт, – пробормотал Хирш. – Идем. – Он и Бенцур побежали к лифту.


Телефон в иерусалимском отделении Би-Би-Си отозвался на третий звонок.

– Вы говорите по-английски? – спросил Каминский.

– Да, конечно, – ответила на другом конце линии израильская секретарша.

– Тогда слушайте, – велел Каминский. – Я скажу вам это только один раз. Для того, чтобы супертанкер «Фрея» был освобожден в целости и невредимости, в шестичасовых новостях Всемирной службы Би-Би-Си по европейскому времени в первое сообщение должна быть включена фраза – «нет альтернативы». Если эта фраза не будет включена в первое сообщение выпуска новостей, судно будет уничтожено. Вы поняли?

Последовало молчание на несколько секунд, пока молодая секретарша корреспондента в Иерусалиме торопливо записывала в блокнот.

– Да, думаю, что да. Кто говорит? – спросила она.


Возле наружной двери в номер гостиницы «Авиа» к Аврааму Хиршу присоединились два других сотрудника. У одного из них в руках был короткоствольный дробовик, оба были одеты в форму служащих аэропорта. Хирш все еще был одет в форму компании по доставке газет: в зеленые брюки, зеленую рубашку и зеленую шапку с козырьком. Он вслушивался в раздававшиеся из-за двери звуки до тех пор, пока не раздалось легкое позвякивание, свидетельствовавшее о том, что телефонную трубку положили на место. Он отступил назад, вытащил служебный револьвер и кивнул человеку с дробовиком.

Тот тщательно прицелился в дверной замок и выбил его целиком вместе с куском дерева из двери. Авраам Хирш быстро проскочил мимо него внутрь комнаты, сделал три шага, после чего опустился на одно колено, вытянул вперед двумя руками револьвер, который направил точно в цель и закричал обитателю комнаты, чтобы тот не двигался.

Хирш был уроженцем Израиля: он родился там тридцатью четырьмя годами раньше в семье двух иммигрантов, переживших лагеря смерти третьего рейха. В детстве дома всегда говорили либо на идише, либо по-русски, так как его родители были русскими евреями.

Он думал, что стоявший перед ним человек был русским – у него не было никаких причин думать иначе. Поэтому он крикнул ему по-русски: «Стой…» Его голос эхом прокатился по маленькой спальне.

Мирослав Каминский стоял возле кровати, держа в руке телефонный справочник. Когда дверь с грохотом распахнулась, он уронил книгу, которая захлопнулась на полу, – любой, кто бы теперь захотел узнать, какую страницу он смотрел или по какому номеру звонил, не смог бы этого сделать.

Когда раздался окрик, номер тельавивской гостиницы неожиданно поплыл у него перед глазами; он увидел маленький хутор у подножья Карпат, вновь услышал крики людей в зеленой форме, окружавших схрон его группы. Он посмотрел на Авраама Хирша, и в глаза ему бросилась его зеленая униформа и шапка с козырьком. Он стал продвигаться к открытому окну.

Он опять слышал, как они пробирались к нему сквозь кусты, непрестанно крича: «Стой… стой… стой…» Ему ничего не оставалось кроме того, чтобы бежать, – бежать как лисица, спасающаяся от борзых; кроме того, чтобы нырнуть в заднюю дверь хаты и спрятаться в поросли.

Он пятился сквозь открытую стеклянную дверь на крохотный балкон, как вдруг перила балкона ударили его в поясницу, – он перевалился через них и полетел вниз. Когда он стукнулся о бетон автостоянки, лежавшей внизу в пятидесяти футах, то пробил себе череп и сломал таз и позвоночник. Перегнувшись через перила, Авраам Хирш осторожно посмотрел вниз на распростертое тело и, повернувшись к констеблю Хиршу, пробормотал:

– Какого черта он сделал это?


Служебный самолет, который доставил в предыдущий вечер в Гатов из Англии двух специалистов, полетел в обратную дорогу в западном направлении вскоре после отлета «Домини» в Тель-Авив. Адам Монро также был среди его пассажиров, но он воспользовался данными ему правительством полномочиями для того, чтобы потребовать посадки самолета в Амстердаме, прежде чем он отправится дальше на Британские острова.

Он также добился того, чтобы посланный с «Аргайлла» вертолет «уэссекс» поджидал его в аэропорту Схипхол. Была половина пятого, когда «уэссекс» возвратился на палубу ракетного крейсера. Офицер, который встретил его на борту, с явным неудовольствием посмотрел на его внешний вид, но повел на встречу к капитану Престону.

Офицеру военно-морских сил было известно лишь, что этот посетитель был служащим Форин офиса, который занимался в Берлине отправкой двух угонщиков в Израиль.

– Может быть, хотите помыться и привести себя в порядок? – спросил он.

– Было бы здорово, – ответил Монро. – Есть какие-нибудь известия о «Домини»?

– Приземлился пятнадцать минут тому назад в Бен Гурионе, – сказал капитан Престон. – Мой стюарт может погладить вам костюм, и, думаю, мы сможем найти вам подходящую рубашку.

– Я бы предпочел вместо нее толстый свитер, – проронил Монро. – Снаружи становится чертовски холодно.

– Да, это серьезное замечание, – сказал капитан Престон. – От Норвегии идет пояс холода. Вечером может установиться туман.

Туман, который появился сразу же после пяти часов вечера, представлял из себя сплошную пелену, которая шла с севера вместе с холодным воздухом, образуясь в результате его столкновения с более теплой поверхностью моря и суши.

Когда вымытый, выбритый и одетый в одолженный толстый белый свитер и черные брюки из саржи Адам Монро присоединился на капитанском мостике к Престону, пелена тумана становилась все гуще.

– Гром и молния, – проворчал Престон. – Этим террористам, кажется, везет во всем.

К половине шестого туман полностью скрыл «Фрею» и, крутясь, стал охватывать военные корабли, которые не могли теперь видеть друг друга, – разве что на экране радаров. Круживший в вышине «Нимрод» мог видеть их всех, включая и «Фрею», при помощи своих радаров, он по-прежнему летал на высоте 15 000 футов в свободном от облаков небе. Но море было скрыто под сплошным покрывалом из серой ваты. Вскоре после пяти направление волн вновь изменилось, и течение опять стало сносить нефтяное пятно на северо-восток между «Фреей» и голландским побережьем.


Корреспондент Би-Би-Си в Иерусалиме имел огромный опыт работы в израильской столице и у него было множество полезных связей. Как только он узнал о телефонном звонке, который записала его секретарша, он немедленно позвонил одному из своих друзей, работавшему в секретной службе.

– Вот такое сообщение, – сказал он, – и я собираюсь прямо сейчас передать его в Лондон, Но я не имею ни малейшего понятия, кто звонил.

На другом конце провода послышался смешок.

– Посылай сообщение, – сказал сотрудник спецслужбы. – Что же касается человека, который звонил, то мы знаем. И спасибо.


Вскоре после четырех тридцати на «Фрее» услышали сообщение о том, что Мишкин и Лазарев приземлились в аэропорту Бен Гурион.

Эндрю Дрейк чуть не упал со стула, когда подпрыгнул на нем и заорал Тору Ларсену:

– Мы победили. Они в Израиле.

Ларсен медленно кивнул, он старался не думать о нервирующей боли, которая терзала его руку.

– Поздравляю, – вымолвил он сардоническим тоном. – Теперь-то, думаю, вы можете оставить мое судно и отправиться к дьяволу.

Раздался телефонный звонок с капитанского мостика: последовал быстро обмен по-украински, и Ларсен услышал, как на другом конце раздался крик радости.

– Скорее, чем вы думаете, – обратился вновь к нему Дрейк. – Часовой на верхушке трубы докладывает, что с севера движется толстая полоса тумана. Если нам повезет, то мы, возможно, даже не станем ждать темноты: туман для нас даже лучше. Но когда мы уйдем, боюсь, мне придется приковать вас к ножке стола. Военные моряки освободят вас через пару часов.

В пять последовал главный выпуск новостей, в котором из Тель-Авива сообщалось, что все требования захвативших «Фрею» террористов в отношении приема Мишкина и Лазарева в аэропорту Бен Гурион были скрупулезно выполнены. Тем временем до полного освобождения «Фреи» израильское правительство будет держать берлинскую пару под стражей. В том случае, если с «Фреей» хоть что-то случится, израильское правительство будет считать данные террористам обещания недействительными и вновь вернет Мишкина и Лазарева в тюрьму.


Сидя в капитанской каюте «Фреи», Дрейк расхохотался.

– Им не потребуется, – заявил он Ларсену. – Теперь мне плевать на то, что со мной случится. Через двадцать четыре часа эти двое созовут международную пресс-конференцию. А после этого – после этого, капитан Ларсен, они проделают в стенах Кремля такую брешь, какой там никогда не было.

Ларсен посмотрел сквозь иллюминатор на усиливавшийся туман.

– Коммандос могут воспользоваться этим туманом для того, чтобы взять «Фрею» штурмом, – заметил он. – Ваши прожектора будут бесполезны. Через несколько секунд вы не сможете увидеть пузырьки, поднимающиеся из-под воды от аквалангов.

– Теперь это не имеет значения, – сказал Дрейк. – Вообще ничего не имеет значения. Важно только то, что Мишкин и Лазарев получат шанс рассказать, что им известно. Только для этого все и затевалось. Только это и имеет значение.


Обоих украинских евреев отвезли из аэропорта Бен Гурион в полицейском фургоне в центральный полицейский участок Тель-Авива, где разместили в отдельные камеры. Премьер-министр Голен собирался выполнить свою часть сделки: обменять обоих на безопасность «Фреи», ее команды и груза. Но он не собирался терпеть никаких выходок со стороны неизвестного ему Свободы.

Для Мишкина и Лазарева это была уже третья по счету камера за этот день, но они оба понимали, что эта будет последней. Когда их развели в разные концы коридора, Мишкин подмигнул своему другу и сказал по-украински: «Не в следующем году в Иерусалиме, а завтра».

Из расположенного вверх по лестнице кабинета начальник участка сделал полагавшийся в таких случаях звонок полицейскому врачу на предмет того, чтобы тот осмотрел обоих, и врач пообещал немедленно явиться. В Тель-Авиве в это время была половина восьмого по местному времени.


Последние тридцать минут, оставшиеся до шести часов, тянулись на «Фрее» утомительно медленно – словно улитки двигались. Сидя в капитанской каюте, Дрейк настроил приемник на волну Всемирной службы Би-Би-Си и нетерпеливо ждал шестичасового выпуска новостей.

«Говорит Всемирная служба Би-Би-Си. В Лондоне сейчас шесть часов, в эфире новости, которые прочитает Питер Чалмерс».

Зазвучал новый голос. Его слышали и в кают-компании «Аргайлла», где вокруг приемника собрались капитан Престон и большинство его офицеров. Капитан Майк Мэннинг настроился на волну на военном корабле США «Моран»; эти же самые новости слышали в этот момент на Даунинг-стрит, в Гааге, Вашингтоне, Париже, Брюсселе, Бонне и Иерусалиме. На «Фрее» Эндрю Дрейк сидел, не двигаясь, и, не мигая, смотрел на шкалу приемника.

«Сегодня в Иерусалиме премьер-министр Беньямин Голен заявил, что после прибытия ранее из Западного Берлина двух заключенных – Давида Лазарева и Льва Мишкина – у него нет альтернативы, кроме выполнения своего обещания освободить их обоих, если супертанкер „Фрея“ будет освобожден в целости и невредимости со своим экипажем…»

– Нет альтернативы, – закричал Дрейк. – Вот она – фраза, Мирослав сделал это.

– Сделал что? – спросил Ларсен.

– Узнал их. Это действительно они, и не было никакой подмены.

Он вновь плюхнулся на стул и удовлетворенно вздохнул.

– Все кончено, капитан Ларсен. Мы уходим, думаю, вы рады будете это услышать.

В личном сейфе капитана имелись наручники с ключами, их держали на случай необходимости приструнить кого-нибудь на борту: случаи помешательства на судах дальнего плавания были известны. Дрейк защелкнул один наручник вокруг правого запястья Ларсена, второй он прикрепил к ножке стола. Стол был привинчен к полу. В дверном проеме Дрейк задержался и положил ключи от наручников на верхнюю полку.

– До свидания, капитан Ларсен. Можете этому не верить, но мне жаль, что пришлось пойти на загрязнение нефтью. Этого не потребовалось бы, если бы те болваны не попытались меня провести. Извините за вашу руку, но и вам не стоило делать ту попытку. Мы никогда не увидим друг друга больше, поэтому прощайте.

Он закрыл и запер на замок дверь, после чего сбежал на три этажа вниз на палубу «А», где снаружи на юте собрались его люди. Свой транзисторный приемник он взял с собой.

– Все готово? – спросил он крымского татарина.

– Как и всегда, – ответил Азамат Крим.

– Все о'кей? – спросил он у американского украинца, который был специалистом по маломерным судам.

Тот кивнул и сказал:

– Все системы работают нормально.

Дрейк бросил взгляд на часы: было двадцать минут седьмого.

– Хорошо. В шесть сорок пять Азамат включит корабельную сирену, после чего одновременно отчалит катер и первая группа. Азамат и я двинемся десять минут спустя. У всех вас есть документы и одежда. После того, как доберетесь до голландского берега, рассыпайтесь в разные стороны: теперь – каждый за себя.

Он перевесился через леер: внизу рядом с рыболовным катером на едва видимой из-за тумана воде покачивались две надувные высокоскоростные лодки типа «зодиак». За час до этого их достали из трюма катера и надули. Одна из них имела в длину четырнадцать футов и могла вместить пятерых человек. В меньшей десятифутовой модели вполне могли поместиться два человека. На них были установлены подвесные моторы мощностью сорок лошадиных сил, благодаря которым по спокойному морю они могли развивать тридцать пять узлов.


– Теперь они не заставят себя ждать, – сказал майор Саймон Фэллон, стоя возле носового леера «Катлеса».

Три быстроходных патрульных катера, которые все это время прятали от «Фреи», теперь вытянули из-за западной стороны «Аргайлла» и пришвартовали возле его кормы с носами, нацеленными в сторону лежавшей в пяти милях «Фреи», которая была скрыта туманом.

Морские пехотинцы из СБС рассредоточились по катерам – по четыре на каждый, все они были вооружены автоматами, гранатами и ножами. На «Сейбре» также находились четыре специалиста по взрывчатым веществам из Королевских ВМС, этот катер должен был идти прямо к «Фрее», чтобы освободить ее, как только с кружащегося в вышине «Нимрода» засекут, что от борта супертанкера отвалил катер с террористами, а также, что он удалился на расстояние в три мили. «Катлес» и «Симитар» должны были преследовать террористов и выловить их, пока они не успели скрыться среди путаницы небольших островков и бухт, изрезавших голландское побережье к югу от Мааса.

Майор Фэллон должен был возглавлять группу преследования на «Катлесе». Рядом с ним, к его явному неудовольствию, стоял человек из Форин офиса – некий мистер Монро.

– Вы держитесь подальше, когда мы сблизимся с ними, – сказал Фэллон. – Мы знаем, что они вооружены автоматами и пистолетами, а может, и еще чем-нибудь. Лично я вообще не понимаю, почему вы настояли поехать с нами.

– Скажем, у меня есть личный интерес к этим мерзавцам, – ответил Монро, – в особенности к господину Свободе.

– Также как и у меня, – проворчал Фэллон. – И Свобода – мой.


На борту военного корабля США «Моран» Майк Мэннинг выслушал известие о благополучном прибытии Мишкина с Лазаревым в Израиль почти с тем же чувством облегчения, что и Дрейк на «Фрее». Для него, также как и для Тора Ларсена, это было концом страшного кошмара: теперь не будет никакого обстрела «Фреи». Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что все удовольствие от охоты за террористами, когда они попытаются скрыться, получат быстроходные патрульные катера Королевских ВМС. У Мэннинга агония, которую он переживал в эти полтора дня, переросла в яростный гнев.

– Хотел бы я, чтобы мне попался этот Свобода, – сообщил он лейтенанту Ольсену. – Я бы с радостью скрутил ему башку.

Как и на «Аргайлле», «Бруннере», «Бреде» и «Монкальме», радары его корабля непрерывно обшаривали океан, ища признаки того, что катер отваливает от борта «Фреи». Часы отбили четверть седьмого, но не было ни малейшего признака этого.

Передняя орудийная башня «Морана», чье орудие по-прежнему было заряжено, отвернула в сторону от «Фреи» и смотрела теперь в пустынное море в трех милях на юг от нее.


В десять минут девятого по тельавивскому времени Лев Мишкин стоял посреди своей подземной камеры, устроенной под улицами израильской столицы, как вдруг почувствовал резкую боль в груди. Что-то страшно тяжелое, словно камень, набухало у него внутри. Он открыл рот, чтобы закричать, но у него перехватило дыхание; он упал вперед, лицом вниз и умер на полу камеры.

Снаружи двери в эту камеру находился израильский полицейский, который получил команду заглядывать внутрь каждые две-три минуты. Меньше чем через шестьдесят секунд после того, как Мишкин скончался, он прижал глаз к смотровому глазку. Увиденное заставило его издать тревожный крик, и он суетливо стал тыкать ключ в замок, чтобы поскорее открыть дверь. Дальше по коридору дежуривший возле камеры Лазарева его коллега услышал крик и бросился к нему на помощь. Вместе они ворвались в камеру к Мишкину и нагнулись над распростертым телом.

– Он мертв, – прошептал один из них.

Другой выскочил в коридор и нажал на кнопку сигнализации. Затем он поспешил к камере Лазарева и стал торопливо открывать дверь.

Второй узник сидел на своей кровати, согнувшись вдвое, обхватив себя руками, когда его застал пароксизм боли.

– В чем дело? – заорал один из охранников, но он выкрикнул это на иврите, а Лазарев не понимал этого языка.

Умиравший смог выдавить из себя три русских слова. Оба охранника отчетливо слышали, что он сказал, и позднее повторили эту фразу своим начальникам, которые смогли ее перевести.

– Шеф… КГБ… мертв…

Это были его последние слова, рот у него раскрылся, и он скрючился в углу кровати, уставившись невидящими глазами на синюю форму стоявших перед ним полицейских.

На звон сигнализации примчались начальник участка, дюжина других офицеров полиции и врач, который угощался кофе в кабинете у начальника полиции.

Врач быстро осмотрел обоих, проверил им рты, глотки и глаза, прощупал пульс и грудь. Когда он закончил эту процедуру, то молча вышел из второй камеры. Начальник участка последовал за ним, он был страшно встревожен.

– Что, черт побери, произошло? – спросил он врача.

– Я сделаю позднее полную аутопсию, – ответил доктор, – хотя, может быть, мне это не доверят. Что же касается того, что произошло, то их отравили – вот что произошло.

– Но они же ничего не ели, – запротестовал полицейский. – Ничего не пили. Им только-только собирались принести ужин. Может быть, в аэропорту… на самолете…?

– Нет, – ответил врач, – медленно действующий яд не сработал бы с такой быстротой и так одновременно. У обоих разное телосложение. Либо они сами приняли, либо им ввели лошадиную дозу яда мгновенного действия, – как я подозреваю, цианистого калия, – за пять-десять секунд до смерти.

– Это невозможно, – закричал полицейский начальник. – Мои люди все время дежурили снаружи их камер. Прежде чем ввести их в камеры, обоих с ног до головы обыскали: рты, задние проходы – короче, все. Кроме того, зачем это им совершать самоубийство? Они только что прибыли в свободную страну.

– Не знаю, – сказал доктор, – но они оба умерли через несколько секунд после того, как их поразил этот яд.

– Я немедленно звоню в резиденцию премьер-министра, – мрачно промолвил старший полицейский офицер, и отправился в свой кабинет.


Личный советник премьер-министра по вопросам безопасности, как и почти все остальные в Израиле, был в прошлом солдатом. Но человек, которого все в радиусе пяти миль от кнессета называли просто – «Барак», никогда не был обычным солдатом. Он начал свою карьеру в качестве солдата парашютно-десантных войск под командованием Рафаэля Эйтана – легендарного Рафула. Позднее он перешел в другое подразделение: служил майором в элитном 101-ом дивизионе генерала Арика Шарона, пока не получил во время предрассветного рейда в палестинский квартал в Бейруте пулю в коленную чашечку.

С тех пор он специализировался на технической подготовке специальных операций, используя свои знания и представляя, что бы он сделал для того, чтобы убить израильского премьера, имея в виду на самом деле защиту своего хозяина. Именно он переговорил по телефону с Тель-Авивом, после чего зашел в кабинет к Беньямину Голену, чтобы проинформировать его о происшедшем.

– Прямо в камере? – переспросил пораженный премьер. – Тогда они, должно быть, сами приняли яд.

– Не думаю, – сказал Барак, – у них были все причины для того, чтобы хотеть жить.

– Тогда, выходит, их убили другие?

– Выходит, что так, премьер-министр.

– Тогда кому же нужно, чтобы они были мертвы?

– Естественно, КГБ. Один из них пробормотал что-то по-русски о КГБ перед смертью. Кажется, он хотел сказать, что шеф КГБ хотел их умертвить.

– Но они же были не у КГБ в руках – еще двенадцать часов назад они были в тюрьме Моабит. Потом восемь часов они были у англичан, потом еще два часа у нас. Когда они были у нас, то ничего не ели и не пили. Так как же они приняли внутрь яд мгновенного действия?

Барак почесал подбородок, в глазах у него мелькнул зловещий огонек.

– Есть один способ, премьер-министр: капсула замедленного действия.

Он взял листок бумаги и нарисовал чертеж.

– Такую капсулу вполне можно изготовить: в ней – две части, на одной есть винтовая резьба, при помощи которой ее навинчивают на другую половину, прежде чем она проглатывается.

Премьер-министр смотрел на чертеж со все возраставшим гневом.

– Продолжайте, – велел он.

– Одна половина этой капсулы изготавливается из чего-то наподобие керамики, стойкой к кислотному действию желудочного сока человека, а также к действию значительно более сильной кислоты, содержащейся внутри нее. Кроме того, эта капсула имеет достаточную прочность, чтобы не быть разрушенной горловыми мускулами во время глотания. Другая половина изготавливается из пластика, который способен выдержать действие желудочного сока, но не действие кислоты. Во второй половине находится цианид. Между этими половинками делается мембрана из меди; когда их навинчивают друг на друга, кислота начинает разъедать мембрану. Итак, капсулу проглатывают, а через несколько часов – в зависимости от толщины медной стенки – кислота разъедает ее. Принцип аналогичен тому, который используется в некоторых детонаторах кислотного действия. Когда кислота проникает сквозь медную мембрану, она быстро проедает пластик второй капсулы, после чего цианид попадает в кровеносную систему. По-моему, действие такой капсулы можно замедлить до десяти часов: к этому времени капсула попадает в кишечник, там яд мгновенно всасывается в кровь и переносится к сердцу.

Бараку доводилось видеть своего премьера раздраженным, даже разгневанным, но он никогда не видел, как тот буквально белеет от ярости.

– Они послали мне двух человек, имевших внутри ампулы с ядом, – прошептал он, – две ходячих бомбы с часовым механизмом, которые должны были умереть, когда попадут к нам в руки? Ну нет, Израиль никто не сможет обвинить в этой мерзости. Немедленно оповестите о их смерти – вы понимаете? Немедленно! Укажите в сообщении, что прямо в этот момент проводится патологическое обследование. Это – мой приказ.

– Если террористы еще не ушли с борта «Фреи», – высказал предположение Барак, – эта новость может изменить их планы.

– Люди, ответственные за отравление Мишкина и Лазарева, обязаны были об этом подумать, – рявкнул премьер Голен. – Если мы хоть чуть-чуть задержимся с опубликованием этой новости, в их убийстве обвинят Израиль. Я этого не допущу.


Туман накатывался волнами, он становился все гуще и плотней. Он покрыл море сплошной пеленой от побережья Восточной Англии до Валкеренса на противоположном берегу. Он со всех сторон охватил флотилию буксирных судов, дрейфовавшую к западу от боевых кораблей, также как и их. Его хлопья кружились вокруг «Катлеса», «Сейбра» и «Самитара», пришвартованных возле кормы «Аргайлла», их двигатели нежно урчали в полной готовности помчаться в погоню за добычей. Туман прикрыл и самый крупный танкер в мире, стоявший на якоре между военными кораблями и голландским побережьем.

В шесть сорок пять все террористы, кроме двух, спустились в большую из надувных лодок. Один из них – американец украинского происхождения – запрыгнул в старый рыболовный катер, который доставил их всех почти в центр Северного моря, и посмотрел наверх.

Стоявший на борту возле леера Эндрю Дрейк кивнул, тогда тот нажал на кнопку запуска двигателя, и он запыхтел, набирая обороты. Нос катера был нацелен точно на запад, для того, чтобы он строго следовал этому курсу, его штурвал закрепили веревкой. Террорист постепенно увеличивал мощность двигателя, удерживая его на нейтральной передаче.

Вдали от них острые уши – как человеческие, так и электронные, – услышали звук мотора: сразу же отдали срочные команды, с одного корабля на другой стали порхать вопросы, с «Аргайлла» их задали кружившему у них над головой «Нимроду». Самолет-наблюдатель справился по своему радару, но не заметил никакого движения на поверхности моря.

Дрейк быстро проговорил что-то в свою портативную рацию, и стоявший на мостике Азамат Крим включил сирену «Фреи». Воздух наполнился страшным ревом – это сирена рушила молчание накатывающегося тумана и плескавшейся воды.

На капитанском мостике «Аргайлла» капитан Престон нетерпеливо фыркнул.

– Они пытаются заглушить звук работающего на катере двигателя, – проронил он. – Неважно: мы увидим их на экране радара, как только они отвалят от «Фреи».

Через несколько секунд стоявший в катере террорист переключил передачу, двигатель катера взревел, и катер молнией полетел вперед. Террорист повис на веревке, закрепленной на корме «Фреи», а пустая лодка выпорхнула из-под него. Не прошло и двух секунд, как она растворилась в тумане, пробивая себе дорогу на запад в сторону стоявших там военных судов.

Террорист качнулся несколько раз на болтавшейся веревке и наконец опустился в надувную лодку, где его ждали четверо его компаньонов. Один из них дернул за шнур запуска двигателя: навесной мотор закашлял и заработал. Все пятеро ухватились покрепче за борта, а рулевой прибавил мощности. Винт взвихрил воду, и лодка отчалила от кормы «Фреи», подняв кверху свой тупой нос и двигаясь по спокойной воде в сторону Голландии.


Оператор радарной установки на «Нимроде» мгновенно заметил стальной корпус рыболовного катера, а вот резина надувной лодки не давала никакого отражающегося сигнала.

– Катер начал движение, – сообщил он на стоявший внизу «Аргайлл». – Черт, они идут прямо на вас.

Капитан Престон посмотрел на дисплей своего радара.

– Вижу их, – сказал он, заметив, как от огромного белого пятна, представлявшего на экране «Фрею», отделилась мигающая точка.

– Он прав: они двигаются прямо на нас. Что, черт подери, они собираются делать?

На полной мощности пустой катер делал пятнадцать узлов. Через двадцать минут он был бы уже среди военных кораблей, затем прошел дальше и оказался бы среди флотилии буксиров, стоявших за ними.

– Они, должно быть, думают, что смогут невредимыми прорваться сквозь сито военных кораблей, а потом затеряться в тумане среди буксиров, – высказал предположение стоявший рядом с капитаном Престоном офицер. – Послать им наперехват «Катлес»?

– Я не собираюсь рисковать хорошими людьми, сколь бы ни хотелось майору Фэллону сквитать с ними счеты, – ответил Престон. – Эти ублюдки уже убили одного моряка на «Фрее», и мы получили весьма недвусмысленный приказ из Адмиралтейства. Воспользуемся орудиями.

Процедура, которая была после этого задействована на «Аргайлле», была отработана до мелочей. Остальные боевые корабли из четырех стран НАТО вежливо попросили не открывать огонь, оставив эту неприятную обязанность «Аргайллу». И носовые и кормовые пятидюймовые орудия навели на цель, после чего открыли огонь.

Даже на расстоянии в три мили цель была очень мала: каким-то образом она смогла пережить первый залп, хотя море вокруг вскипело от разрывов снарядов. Ни наблюдатели на «Аргайлле», ни те, кто скрючился на трех патрульных катерах, пришвартованных возле него, не могли видеть этого спектакля: из-за тумана вся картина была невидима для глаз, только на экране радара можно было наблюдать за падением каждого снаряда и безумной пляской катера-мишени на взбесившихся волнах. Но радар не мог сообщить им, что там не было ни рулевого возле штурвала, ни остальных, спрятавшихся в ужасе на корме.


Эндрю Дрейк и Азамат Крим спокойно выжидали в своей двухместной быстроходной лодке возле «Фреи». Дрейк держался за веревку, которая свисала с едва видимого в вышине леера. Сквозь туман они оба услышали первый приглушенный гул орудий с «Аргайлла». Дрейк кивнул Криму, который запустил навесной мотор. Дрейк отпустил веревку, и надувная лодка полетела прочь, легкая, как перышко, скользя по поверхности моря со все возраставшей скоростью; звук ее мотора был заглушён ревом сирены с «Фреи».

Крим посмотрел на левое запястье, где был прикреплен компас в водонепроницаемом корпусе, и изменил курс на несколько градусов к югу. Он подсчитал, что им потребуется сорок пять минут для того, чтобы добраться на полной скорости от «Фреи» до лабиринта островков, составлявших Северный и Южный Бевеланд.


Без пяти минут семь шестой снаряд с «Аргайлла» наконец поразил катер, попав точно в него. Взрыв разорвал его наполовину, корма и нос приподнялись из воды и перевернулись, топливный бак взорвался, после чего останки катера ушли камнем на дно.

– Прямое попадание, – доложил артиллерийский специалист, сидевший в глубине «Аргайлла», где он и его комендоры наблюдали на экране радара за неравной дуэлью. – Он затонул.

Мигающий огонек исчез с экрана, освещенная штриховая линия продолжала обшаривать экран, но показывала только неподвижно застывшую в пяти милях «Фрею». На капитанском мостике четыре морских офицера видели эту же картинку: на некоторое время последовало молчание. Все они впервые присутствовали при том, что их корабль уничтожил не макет, а реальную цель.

– Пусть «Сейбр» отчаливает, – тихо велел капитан Престон. – Теперь они могут подняться на борт и освободить «Фрею».


Оператор радарной установки в затемненном фюзеляже «Нимрода» по-прежнему внимательно смотрел на экран. Он мог видеть все боевые корабли, все буксиры и «Фрею», застывшую к востоку от них, но не только это: за «Фреей», защищенная массой танкера от военных судов, казалось, на юго-восток двигалась малюсенькая искорка. Она была настолько мала, что ее вполне можно было пропустить: мигающий сигнал, испускаемый ею, не превышал тот, который, наверно, испускала бы жестяная канистра средних размеров. Но это была металлическая оболочка навесного мотора скоростной надувной лодки. Жестяные банки не двигаются по поверхности океана на скорости в тридцать узлов.

– «Нимрод» вызывает «Аргайлл», «Нимрод» вызывает «Аргайлл»…

Офицеры, находившиеся на капитанском мостике ракетного крейсера, выслушали это известие, едва-едва сумев справиться с потрясением. Один из них выскочил с мостика и прокричал его вниз морякам из Портленда, ожидавшим приказа на своих патрульных катерах.

Через две секунды и «Катлес» и «Симитар» уже неслись вперед, наполняя ревом сдвоенных дизельных двигателей простиравшийся кругом туман. Их носы все выше и выше вздымались вверх, поднимая при этом тучу мелкой водяной пыли, корма каждого все глубже погружалась, а бронзовые винты оставляли после себя вспененный след.

– Чтоб они провалились, – проорал майор Фэллон командиру корабля, стоявшему рядом с ним в маленькой рубке «Катлеса». – Как быстро мы можем идти?

– По такой воде – свыше сорока узлов, – прокричал ему в ответ лейтенант военно-морских сил.

«Недостаточно», – подумал Адам Монро, крепко держась за пиллерс, в то время как их корабль, словно взбесившийся конь, рыскал туда-сюда сквозь туман. «Фрея» по-прежнему была от них в пяти милях, и еще в пяти милях от нее – лодка с террористами. Несмотря на то, что они шли на десять узлов быстрее, им понадобился бы целый час для того, чтобы сравняться с надувной лодкой Свободы, которая несла его к бухтам голландского берега, где он смог бы легко затеряться; и ему оставалось всего сорок минут хода, а может и меньше.

«Катлес» и «Симитар» неслись вслепую, разрывая туман в клочья, которые сразу же снова сливались за ними в непроницаемую пелену. В других условиях было бы безумием идти на такой скорости в условиях нулевой видимости, однако сейчас море было пустынным. В рубках каждого катера внимательно вслушивались в непрерывный поток информации, сообщаемой им с «Нимрода» через «Аргайлл»: их собственное положение и положение другого патрульного катера, положение самой «Фреи», скрытой от них в тумане, положение «Сейбра», двигавшегося слева от них прямо на «Фрею» со значительно более медленной скоростью, наконец, положение и скорость мигающей на экране искорки, которая показывала направление бегства Свободы.

Надувной лодке, которая ушла далеко на восток от «Фреи» и в которой Эндрю Дрейк и Азамат Крим неслись к спасению, казалось, везло. Почти невидимое из-за тумана море успокоилось еще больше, и ровная, как лист бумаги, поверхность воды дала им возможность еще больше увеличить скорость. Почти все их суденышко возвышалось над водой, только завывавший на полных оборотах двигатель глубоко погрузился в нее. В нескольких футах от них, едва различимые сквозь туман, Дрейк заметил последние остатки волны, поднятой их компаньонами, которые отправились в путь на десять минут раньше. Странно, подумал он, что эти следы столь долго остаются на поверхности моря.


На мостике военного корабля США «Моран», лежавшего к югу от «Фреи», капитан Майк Мэннинг также внимательно изучал экран своего радара. Он видел «Аргайлл», стоявший на якоре к северо-западу от него, и «Фрею» – немного на восток к северу.

Между ними можно было видеть быстро сокращающие разрыв «Катлес» и «Симитар», а вдалеке на востоке он видел также малюсенькую сверкающую точку быстро летящей надувной лодки – настолько маленькую, что она почти терялась на матовой поверхности экрана. Однако она была там. Мэннинг оценил расстояние между преследуемыми и преследователями.

– Им никогда их не догнать, – пробормотал он и отдал приказ своему старшему помощнику.

Пятидюймовое орудие «Морана» начало медленно поворачиваться вправо, высматривая затерявшуюся в тумане цель.

Рядом с капитаном Престоном вырос матрос. Капитан, не замечая его, продолжал смотреть на свой сканер, полностью поглощенный погоней сквозь туман. Он знал, что его пушки были бесполезны в данном случае, так как «Фрея» лежала между ним и целью, – открыть огонь поэтому было слишком рискованно. Кроме того, масса «Фреи» скрывала цель от его собственного радара, следовательно, он не мог сообщить верную информацию для наводки орудиям.

– Простите, сэр, – обратился к нему матрос.

– Чего тебе?

– Только что поступило известие, сэр. О тех двоих, кого отвезли сегодня в Израиль, сэр. Они мертвы – умерли в своих камерах.

– Мертвы? – переспросил капитан Престон, думая, что ослышался. – Значит, вся эта дьявольщина была псу под хвост. Интересно, кто же, черт побери, провернул это? Надо будет сказать об этом тому парню из Форин офиса, когда он вернется. Ему будет интересно.


Море по-прежнему казалось Эндрю Дрейку совершенно спокойным: было в этом спокойствии что-то маслянисто вязкое – необычное для Северного моря. Он и Крим были почти на полпути к голландскому побережью, когда их двигатель кашлянул в первый раз. Он кашлянул еще раз несколько секунд спустя, а затем непрерывно закашлялся. Скорость уменьшилась, мощность упала.

Азамат Крим срочно прибавил оборотов, двигатель стрельнул, снова кашлянул и вновь заработал с прежней мощностью, но на этот раз с каким-то надрывным звуком.

– Он перегрелся, – прокричал он Дрейку.

– Этого не может быть, – прокричал в ответ Дрейк. – Он должен работать на полной мощности по крайней мере час.

Крим наклонился и зачерпнул ладонью воду за бортом лодки, затем посмотрел на ладонь и показал ее Дрейку: рука до кисти была вымазана потеками вязкой коричневой нефти.

– Она забивает систему охлаждения, – сообщил Крим.


– Они, кажется, замедляют ход, – проинформировал «Аргайлл» оператор с «Нимрода»; информацию сразу же сообщили на «Катлес».

– Давай-давай, – закричал майор Фэллон, – мы еще успеем поймать этих мерзавцев.

Расстояние между ними стало быстро сокращаться: скорость надувной лодки упала до десяти узлов. Фэллон только не знал, также как не догадывался об этом молодой лейтенант, стоявший за штурвалом бешено летящего «Катлеса», что они на полной скорости приближались к краю гигантского нефтяного озера, расплывшегося по поверхности океана, – не знали и о том, что их жертва теперь с трудом пробирается в самом его центре.

Прошло еще десять секунд, и двигатель, возле которого колдовал Азамат Крим, отключился. Наступило леденящее душу молчание, прерываемое гулом двигателей «Катлеса» и «Симитара», пробивавшихся к ним сквозь туман.

Крим обеими руками зачерпнул пригоршню с поверхности моря и поднес ее к лицу Дрейка.

– Это наша нефть, Эндрю, – нефть, которую мы спустили. Мы теперь сидим прямо посередине ее.


– Они остановились, – сообщил командир Катлеса стоявшему рядом Фэллону. – С «Аргайлла» говорят, что они остановились. Бог знает почему.

– Мы возьмем их, – радостно завопил Фэллон и снял с перевязи свой автомат типа «ингрэм».


На военном корабле США «Моран» офицер-артиллерист Чак Ольсен доложил Мэннингу:

– Мы установили наводку.

– Открыть огонь, – спокойно приказал Мэннинг.

Лежавший в семи милях к югу от «Катлеса» «Моран» начал вести стрельбу из своего носового орудия, посылая снаряды в постоянной ритмичной последовательности. Командир «Катлеса» не мог слышать выстрелов, но на «Аргайлле» их слышали и велели им замедлить ход. Лейтенант шел прямо туда, где на экране радаров замерла маленькая искорка, в эту же точку открыл огонь и «Моран». Лейтенант закрыл дроссели, катер замедлил ход, двигаясь теперь только по инерции.

– Ты что, с ума сошел – ты что делаешь? – закричал майор Фэллон. – Они теперь от нас всего в какой-то миле.

Ответ пришел с небес: сверху и впереди послышался звук, словно приближался скорый поезд, – это первые снаряды, посланные «Мораном», падали в цель.

Три подкалиберных бронебойных снаряда попали в воду, подняв вверх фонтаны пены, но не долетев до надувной лодки, которая качалась теперь на поднятой ими волне в сотне ярдах от них. На зажигательных снарядах были установлены взрыватели, приводимые в действие при приближении к цели: они взорвались ослепительно белым светом в нескольких футах над поверхностью океана, разбрызгивая вокруг мягкие куски горящего магния.

Люди на «Катлесе» замерли, видя, как впереди осветился туман. В четырех кабельтовых от них по правому борту замер «Симитар», едва не залезший в нефтяное пятно.

Магний упал на сырую нефть, мгновенно подняв ее температуру выше точки воспламенения, маленькие кусочки горящего металла были так легки, что не могли пробить нефтяную пленку, они оседали на ее поверхности и горели.

Прямо перед глазами пораженных моряков и морских пехотинцев море воспламенилось: гигантская равнина, вытянувшаяся на многие мили в длину и в ширину, начала мерцать – вначале ярко-красным огнем, затем все ярче и горячее.

Все это длилось не больше пятнадцати секунд – именно столько времени пылало море. Больше половины из 20 000 тонн нефти воспламенилось и сгорело. За несколько секунд температура достигла 5000 °C. За десяток секунд эта ужасная жара превратила в ничто туман на многие мили вокруг; пламя подымалось от поверхности воды на пять футов в вышину.

В полном молчании смотрели моряки и морские пехотинцы на полыхавший в какой-то сотне ярдов от них ад, некоторые прикрывали лицо, иначе бы оно обгорело.

В самой середине этого моря огня вверх взвилась огненная свеча – наверное, взорвался топливный бак. Горевшая нефть не издавала никаких звуков, лишь сверкала и блистала на протяжении своей короткой пламенной жизни.

Из самой середины этой адской топки по воде ушей моряков достиг человеческий вопль:

– Ще не вмерла Украина…

Затем все замерло, пламя угасло – все снова заволок туман.

– Что, черт побери, это означало? – прошептал лейтенант – командир «Катлеса».

Майор Фэллон пожал плечами.

– Не спрашивай меня. Наверно, какой-нибудь иностранный язык.

Стоявший рядом с ними Адам Монро смотрел на последние блестки затухавшего пламени.

– В грубом переводе, – сказал он, – это означает: «Украина будет жить».

Эпилог

В Западной Европе было 8 часов вечера, а в Москве – десять, и уже целый час заседало Политбюро.

Ефрем Вишняев и его сторонники начинали проявлять нетерпение: партийный теоретик знал, что его позиции достаточно сильны, и не видел необходимости откладывать схватку и далее. Он зловеще поднялся.

– Товарищи, общая дискуссия – это, конечно, замечательно, но она нас никуда не ведет. Я попросил созвать специальное заседание Президиума Верховного Совета по вполне определенной причине: увидеть, выразит ли и дальше наш Президиум доверие руководству нашего многоуважаемого Генерального секретаря – Максима Рудина. Все мы слышали аргументы и за и против так называемого Дублинского договора: все относительно поставок зерна, которые пообещали нам Соединенные Штаты, а также цены по-моему, несоразмерно высокой цены, которую от нас потребовали в обмен. Наконец, мы слышали о бегстве в Израиль убийц Мишкина и Лазарева – людей, в отношении которых вы получили неопровержимые доказательства: именно они несут ответственность за убийство нашего дорогого товарища Юрия Иваненко. Мое предложение заключается в следующем: Президиум Верховного Совета не может более доверять руководство нашей великой страной товарищу Рудину. Товарищ Генеральный секретарь, я требую провести голосование по моему предложению.

Он сел на место, воцарилось молчание: даже для участников, не говоря уже о присутствовавшей мелкой рыбешке, падение кремлевского гиганта было ужасным моментом.

– Итак, кто за эту резолюцию… – сказал Максим Рудин.

Ефрем Вишняев поднял руку, следом – Николай Керенский, маршал Советского Союза. Так же поступил литовец Витаутас. Последовала пауза на несколько секунд: руку поднял Мухамед-таджик. В этот момент зазвонил телефон. Рудин выслушал сообщение и положил телефонную трубку на место.

– Конечно, – бесстрастно продолжил он, – не следовало бы прерывать голосование, но только что полученная новость имеет некоторый интерес. Два часа назад Мишкин и Лазарев умерли – оба, мгновенно, в своих камерах в центральном полицейском управлении Тель-Авива. Их коллега насмерть разбился, выпав с балкона загородного отеля. Час назад террористы, которые захватили с целью освобождения этих двоих в Северном море «Фрею», погибли в море горящего бензина. Никто из них не открыл рта, а теперь и не откроет. Мы ведь, кажется, голосовали за резолюцию, предложенную товарищем Вишняевым…

Все старательно избегали встречаться глазами, смотря на обитый сукном стол.

– Кто против? – пробормотал Рудин негромко.

Руки подняли Василий Петров и Дмитрий Рыков, за ними последовали грузин Чавадзе, Шушкин и Степанов. Петрянов, который раньше голосовал за вишняевскую фракцию, теперь, держа нос по ветру, также поднял руку.

– Могу я, – льстиво сказал ответственный за сельское хозяйство Комаров, – выразить свое удовольствие в отношении того, что без колебания голосую за нашего Генерального секретаря. – Он также поднял руку.

«Слизняк, – подумал Рудин, добродушно улыбаясь, – я лично с удовольствием растопчу тебя».

– Значит, учитывая мой собственный голос, эта резолюция отклоняется большинством в восемь голосов против четырех, – констатировал Рудин. – Думаю, у нас больше нет никаких вопросов?

Вопросов не было.


Спустя двенадцать часов капитан Тор Ларсен вновь стоял на своем мостике и обозревал простиравшееся кругом море.

Прошедшая ночь была переполнена событиями: двенадцатью часами раньше его нашли и освободили английские морские пехотинцы, когда он уже был близок к тому, чтобы потерять сознание. Военно-морские эксперты по взрывным делам осторожно спустились в грузовые трюмы супертанкера, отсоединили взрыватели от зарядов динамита и осторожно подняли заряды из чрева корабля на палубу, откуда их сразу же унесли.

Мускулистые руки открыли стальные запоры двери, за которой шестьдесят четыре часа томились члены команды, и освобожденные моряки стали прыгать и скакать, как дети, от радости. Всю ночь по очереди они звонили своим женам и родителям.

Нежные руки военно-морского врача уложили Тора Ларсена на собственную постель и обработали рану – насколько это было возможно в тех условиях.

– Само собой, вам потребуется хирургическая операция, – известил норвежца врач. – Ее проведут сразу же, когда вертолет доставит вас в Роттердам, о'кей?

– Нет, – ответил Ларсен, едва не теряя сознания. – Я приду в Роттердам, но я приду туда на «Фрее».

Врач прочистил рану и соединил кости сломанной руки, продезинфицировал ее и ввел морфин для успокоения боли. Еще до того, как он закончил, Тор Ларсен спал глубоким сном.

Уверенные руки направляли поток вертолетов, которые поднимались и опускались на палубу «Фреи» всю ночь; вертолеты доставили Гарри Веннерстрема, который хотел проинспектировать свой корабль, а также команду швартовиков. Оператор насосных установок нашел запасные предохранители и восстановил работоспособность своего оборудования. Нефть перекачали из одного полного танка в тот, из которого она была слита за борт, для того, чтобы восстановить равновесие, все клапаны были закрыты.

Пока капитан спал, первый и второй помощники обследовали каждый дюйм «Фреи» от носа до кормы. Главный механик облазил все свои двигатели, проверил все их системы для того, чтобы убедиться, что ничего не повреждено.

Ночью буксиры и корабли противопожарной службы начали распылять раствор эмульгатора на том участке моря, где все еще плавали остатки разлитой нефти, хотя большая часть нефтяного пятна сгорела в быстром адском пламени, созданном магниевыми снарядами капитана Мэннинга.

Незадолго до рассвета капитан Тор Ларсен проснулся, главный стюард помог ему одеться в полную форму капитана дальнего плавания «Нордил Лайн» – на этом настоял сам Ларсен. Он осторожно засунул забинтованную руку в рукав кителя с четырьмя золотыми кольцами, затем вновь повесил ее на перевязи.

В 8 часов утра он стоял рядом со своими первым и вторым помощниками на капитанском мостике. Здесь же были оба лоцмана из диспетчерской службы Мааса, старший лоцман держал в руках свою собственную навигационную систему – «коричневую коробочку».

К удивлению Тора Ларсена, море к северу, югу и западу от него было заполнено кораблями. Там были траулеры, пришедшие из Хамбера и Шельды, рыбаки, добравшиеся из Сент-Мало, Лорента, Остенде и от берегов Кента. Флаги дюжины торговых судов перемешались со штандартами боевых кораблей пяти стран НАТО, все они стояли теперь в радиусе трех миль и далее от «Фреи».

В две минуты девятого гигантские винты «Фреи» взвихрили воду, а массивная цепь подняла со дна якорь. Позади кормы появились водовороты вспененной воды.

В небе над ними кружили четыре самолета с телевизионными камерами на борту, которые показывали всему миру, как морская богиня отправляется в путь.

Волна, создаваемая танкером, становилась все больше, на нок-рее порывом ветра расправился флаг с изображенным на нем шлемом викинга, и в этот момент, приветствуя начало его движения, Северное море взорвалось разнообразными звуками. Раздались слабые свистки, оглушительный рев и леденящее душу уханье, которые эхом отдавались, проносясь над поверхностью моря, когда капитаны сотни маленьких и больших судов – от безобидных до несущих смерть – отдали «Фрее» традиционное морское приветствие.

Тор Ларсен посмотрел сначала на запруженное судами море, затем на пустой фарватер, ведший к Евробую номер 1, повернулся к ожидавшему указания голландскому лоцману и сказал:

– Господин лоцман, пожалуйста, прокладывайте курс в Роттердам.


В воскресенье 10-го апреля в зале Св. Патрика Дублинского замка к огромному трапезному столу из мореного дуба, который специально доставили для этой церемонии, одновременно приблизились два человека, сразу же занявшие свои места. Установленные на галерее менестрелей телекамеры фиксировали все происходившее за залитым ярко-белым светом софитов столом и отправляли изображение по всему миру.

Дмитрий Рыков тщательно нацарапал свою подпись от имени Советского Союза на обеих копиях Дублинского договора и передал обе папки, обтянутые красной марокканской кожей, Дэвиду Лоуренсу, который поставил подпись за Соединенные Штаты.

Через несколько часов первые зерновозы, стоявшие на рейдах Мурманска и Ленинграда, Севастополя и Одессы, двинулись в рейс через океан, а неделю спустя первые боевые подразделения, расквартированные вдоль «железного занавеса», стали оттягивать свои вооружения от отмеченной колючей проволокой линии соприкосновения.


В четверг 14-го обычное заседание Политбюро, проходившее в здании Оружейной палаты Кремля, оказалось далеко не обычным.

Последний человек (им был Ефрем Вишняев), который собирался войти в зал заседаний, был ненадолго задержан майором кремлевской охраны. Когда он прошел сквозь дверной проем, то отметил, что лица всех одиннадцати собравшихся были повернуты к нему. Максим Рудин сидел, как и всегда, в центре Т-образного стола, вдоль его продольной части с каждой стороны стояли пять стульев и все они были заняты. Свободен был только один стул в дальнем конце – в торце стола, лицом ко всем остальным.

Ефрем Вишняев апатично подошел к этому месту, выделенному для штрафников: это было его последнее заседание Политбюро.


18-го апреля на несильной черноморской волне в десяти милях от побережья Румынии покачивалось небольшое грузовое судно. Незадолго до 2 часов ночи от его борта отвалила быстроходная лодка, направившаяся к берегу. В трех милях от него она остановилась, сидевший в ней морской пехотинец вынул мощный фонарь и, направив его в сторону невидимых песков, мигнул несколько раз условный сигнал: три длинных и три коротких вспышки. С берега никакого ответа не последовало. Человек повторил свой сигнал четыре раза – никакого ответа.

Лодка повернула назад и возвратилась на корабль. Час спустя ее спрятали под палубой, а в Лондон была отправлена срочная депеша.

Из Лондона отправили другое закодированное послание в британское посольство в Москве. В нем говорилось:

«Сожалеем. Соловей на встречу не вышел. Предлагаем вам возвратиться в Лондон».


25-го апреля во Дворце съездов в Кремле состоялся Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Делегаты прибыли со всего Союза, некоторым из них пришлось преодолеть тысячи километров.

Стоя на подиуме под несоразмерно огромной головой Ленина, Максим Рудин выступил с прощальной речью.

Он начал с того, что в общих чертах описал кризис, с которым год назад столкнулась их страна, он нарисовал картину голода, от которой у них волосы встали дыбом. Он продолжил свой рассказ, описав дипломатический подвиг, на который наставило Дмитрия Рыкова Политбюро: как он встретился с американцами в Дублине и выторговал у них беспрецедентные поставки зерна, а также поставки импортных технологий и компьютеров – все по минимальным ценам. Никакого упоминания об уступках по уровню вооружений не было. После этого сообщения последовала десятиминутная овация всего зала, вскочившего на ноги.

Обратив внимание присутствовавших на вопросы мира во всем мире, он напомнил об опасности для дела мира, которую постоянно представляют территориальные и империалистические амбиции капиталистического Запада, которому иногда играют на руку враги дела мира внутри Советского Союза. Достаточно было и этого: все буквально оцепенели от страха. Но он продолжил, покачивая гневно указующим перстом, и рассказал, что тайные заговорщики, спевшиеся с империалистами, были раскрыты и вырваны с корнем благодаря неустанной бдительности товарища Юрия Иваненко, который, к сожалению, скончался неделей ранее в санатории после продолжительной болезни от сердечной недостаточности.

Раздались крики ужаса и соболезнования по поводу безвременно ушедшего товарища, спасшего их всех. Рудин поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Он сообщил, что еще до сердечного приступа, случившегося у Иваненко в прошлом октябре, и потом – после развития его болезни, ему помогал и подхватил инициативу его верный товарищ по оружию Василий Петров, который довершил дело защиты интересов Советского Союза, как несокрушимый борец за дело мира. Последовала овация в честь Василия Петрова.

Из-за того, что заговор врагов дела мира как внутри, так и за пределами Советского Союза был сорван, продолжил свой рассказ Рудин, для СССР, который неустанно борется за мир и разрядку международной напряженности, оказалось впервые за многие годы возможным сократить программы наращивания вооружения. Следовательно, больше внимания можно будет уделить производству потребительских товаров и улучшению социального обеспечения советских людей – и все это благодаря бдительности Политбюро, которое своевременно разоблачило фракцию врагов дела мира.

И в этот раз овация продолжалась не меньше десяти минут. Максим Рудин выждал, пока рукоплескания почти совсем не затихли, прежде чем поднять руку и, немного сбавив тон, заговорить вновь.

Что касается его, сказал он, то он сделал все, что мог, но сейчас для него пришло время уходить.

Последовало недоуменное молчание.

Он долго – возможно, слишком долго, – выдерживал на своих плечах неимоверные нагрузки, которые подточили его силы и здоровье.

Казалось, его стоявшая на подиуме фигура словно подломилась под тяжестью всего этого. Послышались крики: «Нет… нет…»

Он – старый человек, гнул свою линию Рудин. Что ему нужно? Ничего более того, что требуется старику: посидеть возле печи зимней ночкой, да поиграть со своими внуками…

Сидевший на выделенной для дипломатов галерее начальник канцелярии английского посольства прошептал своему послу:

– По-моему, он немного переигрывает: за свою жизнь он дал больше приказов о расстреле, чем я – горячих обедов.

Посол приподнял бровь и пробормотал в ответ:

– Считайте, что вам повезло. Если бы это происходило в Америке, он бы сейчас вывел на сцену своих ублюдков-внуков.

Итак, заключил Рудин, для него пришло время, когда он должен открыто проинформировать своих товарищей и друзей о том, что врачи дают ему всего несколько месяцев жизни. С разрешения собравшихся он хотел бы сложить с своих плеч тяжкий груз ответственности и провести остаток дней в сельской местности, которую он так любит, со своей семьей, заменяющей ему и солнце и луну.

К этому моменту некоторые из женщин-делегатов в открытую начали плакать.

Остается последний вопрос, заявил Рудин. Он хотел бы уйти в отставку через пять дней – в последний день месяца. В следующий понедельник будет праздник 1 Мая, и на трибуне Мавзолея Ленина будет стоять новый человек, который будет принимать грандиозный парад. Кто же должен быть этот человек?

Это должен быть человек, полный жизни и энергии, – человек необыкновенного ума и безграничного патриотизма, человек, который доказал свои способности, работая на высших должностях в нашей стране, не согнутый, однако, годами. И такого человека, торжественно заключил Рудин, народы пятнадцати социалистических республик к счастью имеют в лице Василия Петрова…

Выборы Петрова, который должен был заменить Рудина, прошли воодушевленно: сторонников альтернативных кандидатов, если бы они осмелились их предложить, просто зашикали бы, но никому и в голову не пришла подобная глупость.


Вслед за благополучным разрешением кризиса в Северном море сэр Найджел Ирвин высказал пожелание, чтобы Адам Монро оставался в Лондоне или, по крайней мере, не возвращался в Москву. Монро обратился с апелляцией лично к премьер-министру: он просил, чтобы ему дали последний шанс убедиться в том, что его агент – «Соловей», возможно, находится в безопасности. В связи с его ролью в благополучном разрешении кризиса его желание было удовлетворено.

С момента встречи рано утром 3-го апреля с Максимом Рудиным стало очевидно, что его прикрытие разлетелось вдребезги и что отныне он не может работать в качестве московского резидента.

И посол, и начальник канцелярии явно неодобрительно восприняли его возвращение, поэтому неудивительно, что его имя было вычеркнуто из всех приглашений на дипломатические приемы, не говоря уже о том, что его не мог принять ни один сотрудник советского министерства внешней торговли. Он болтался по посольству, как нежеланный гость на какой-нибудь вечеринке, цепляясь за соломинку надежды, что Валентина, в конце концов, свяжется с ним, указав, что находится в безопасности.

Однажды он попытался позвонить ей по домашнему телефону, но никто не ответил. Ее могло просто не быть дома, но он не рискнул повторить попытку. Вслед за падением вишняевской фракции его проинформировали, что его оставят до конца месяца, затем его отзовут в Лондон, где с благодарностью воспримут прошение об отставке.

Прощальная речь Максима Рудина вызвала фурор в дипломатических миссиях, они поспешили проинформировать свои правительства о его предстоящей отставке и готовили справки о его преемнике – Василии Петрове. Монро был полностью исключен из этой суеты.

Тем более было удивительно, что вслед за объявлением о приеме в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца, намеченном на 30 апреля, в английское посольство прибыли приглашения для посла, начальника канцелярии и Адама Монро. По телефону из советского министерства иностранных дел даже намекнули, что Монро ожидают особенно.

Государственный прием в честь прощания с Максимом Рудиным был блистателен. Свыше сотни представителей высшей элиты Советского Союза смешались с превышавшими их в четыре раза иностранными дипломатами из социалистических, западных и развивающихся стран. Здесь же были и братские делегации коммунистических партий из стран вне советского блока, которые чувствовали себя довольно неловко среди вечерних костюмов, военных мундиров, звезд, орденов и медалей. Все это напоминало скорее церемонию отречения царя, чем вождя бесклассового рабочего рая.

Иностранцы смешались с русскими под шестью огромными люстрами с тремя тысячами ламп, обмениваясь сплетнями и поздравлениями в нишах, где были отмечены заслуги великих героев царской эпохи вместе с другими георгиевскими кавалерами. Максим Рудин расхаживал среди них, как старый лев, принимая как нечто само собой разумеющееся пожелания благополучия от представителей более 150 стран мира.

Монро заметил его еще издали, но его не включили в список тех, кого должны были представить лично, да и неразумно было приближаться к уходящему Генеральному секретарю. Незадолго до полуночи Рудин, сославшись на усталость, извинился и оставил своих гостей на попечение Петрова и остальных членов Политбюро.

Спустя двадцать минут Адам Монро почувствовал, как до его локтя кто-то дотронулся; рядом с ним стоял безукоризненно выглядевший майор из преторианской гвардии Кремля. Бесстрастно, как и всегда, майор обратился к нему по-русски:

– Господин Монро, следуйте за мной.

Его тон не допускал возражений. Монро не был удивлен: по всей видимости, включение в список гостей было ошибкой, это заметили и теперь его вежливо выпроваживают на выход.

Но майор двинулся не в сторону главного входа, а прошел в высокий восьмиугольный Владимирский зал, затем вверх по деревянной лестнице, огражденной бронзовой решеткой и наконец вышел на освещенную светом звезд Верхоспасскую площадь. Провожатый уверенно шел по проходам и сквозь двери, хорошо известные ему, но неизвестные большинству.

Следуя за ним, Монро пересек площадь и вошел в Теремной дворец. Возле каждой двери стояли молчаливые часовые, открывавшие их при приближении майора и сразу же закрывавшие за ними. Они миновали Проходные сени и прошли в конец Крестовой палаты. Здесь, возле двери в дальней стене, майор остановился и постучал. Изнутри последовало ворчливое разрешение войти. Майор открыл дверь, отступил в сторону и показал жестом, что Монро надо войти.

Третья палата в Теремном дворце – Золотая царицына палата, бывшая святая святых царей, куда постороннему было попасть труднее всего. Это – великолепная палата, отделанная красными, золотыми и мозаичными изразцами, с паркетным полом, покрытым толстым ковром. Она несколько меньше и уютней, чем остальные помещения. В этой палате цари работали и в полной конфиденциальности принимали послов. Возле окна для подачи челобитных стоял и смотрел наружу Максим Рудин. Когда Монро вошел внутрь, он повернулся к нему.

– Значит, насколько мне известно, вы покидаете нас, господин Монро.

Прошло двадцать семь дней с того момента, когда Монро видел его вблизи – в домашнем халате, покачивавшего в руках стакан молока в его личных апартаментах в Арсенале. Теперь он был одет в великолепно скроенный темно-серый костюм, почти наверняка сшитый лондонской фирмой Сэвайл Роу. На груди у него блестели два ордена Ленина и звезда Героя Советского Союза. Подобное одеяние несомненно более подходило для Царицыных палат.

– Да, господин президент, – ответил Монро.

Максим Рудин посмотрел на свои часы.

– Через десять минут – уже экс-президент, – небрежно бросил он. – В полночь я официально выхожу в отставку. Вы также, вроде бы, выходите?

Старая лиса отлично знает, что мое прикрытие нарушено в ту ночь, когда я встретился с ним, подумал Монро, и что поэтому я также обязан выйти в отставку.

– Да, господин президент, завтра я возвращаюсь в Лондон, чтобы выйти в отставку.

Рудин не стал приближаться к нему или протягивать руку для рукопожатия: он по-прежнему стоял в конце комнаты – там, где когда-то стояли цари, – в палате, где находился центр Российской империи. Он кивнул и сказал:

– Тогда желаю вам счастливого пути, господин Монро.

Он нажал на маленькую кнопку на столе, и сзади Монро открылась дверь.

– Прощайте, сэр, – сказал Монро.

Он почти уже повернулся, чтобы уйти, когда Рудин заговорил вновь:

– Скажите, господин Монро, что вы думаете о нашей Красной площади?

Монро замер, не зная, что сказать: это был необычный вопрос для человека, который только что пожелал вам доброго пути. Монро подумал и осторожно ответил:

– Она очень впечатляет.

– Да, впечатляет, – пробормотал Рудин, как бы взвешивая его слова. – Возможно, она не так элегантна, как ваша Беркли-сквер, но иногда и здесь вы можете услышать, как поют соловьи.

В Монро в этот момент было не больше жизни, чем в нарисованных над его головой на потолке святых. Он почувствовал, как к горлу подступает приступ тошноты. Они взяли ее и выпотрошили все: не имея возможности сопротивляться, она рассказала им все, даже свой псевдоним и пароль – старую песню о соловье, который поет на Беркли-сквер.

– Вы расстреляете ее? – глухо спросил он.

Казалось, Рудин был по-настоящему удивлен.

– Расстреляем ее? С чего это мы станем ее расстреливать?

Значит, ее сошлют в лагерь на жизнь, которая не сильно отличается от смерти, – женщину, которую он любил, которая была так близка к тому, чтобы выйти за него замуж в его родной Шотландии.

– Тогда что же вы с ней сделаете?

Престарелый русский в шутливом удивлении приподнял бровь.

– Сделаем? Да ничего! Она – верная женщина, настоящий патриот. Она восхищена вами, молодой человек. Не в любовном смысле – вы понимаете, – но вообще восхищена…

– Я не понимаю, – сказал Монро. – Как вы узнали?

– Она попросила, чтобы я рассказал вам, – ответил Рудин. – Она не будет домохозяйкой в Эдинбурге, не будет миссис Монро. Она никогда не сможет больше увидеться с вами. Она не хотела, чтобы вы беспокоились или боялись за нее. С ней все в порядке, она пользуется уважением, находится среди своего народа. Она попросила меня передать вам, чтобы вы не беспокоились.

Внезапное осознание правды было почти так же ужасно, как и терзавший до этого страх. Монро смотрел на Рудина и чувствовал, как неверие постепенно покидает его.

– Она была вашей, – наконец сказал он, – была вашим агентом с самого начала. С самой нашей первой встречи в лесу, сразу же после того, как Вишняев сделал предложение о начале войны в Европе. Она работала на вас…

Поседевший на кремлевских интригах старый лис пожал плечами.

– Господин Монро, – ворчливым голосом произнес старый русский, – как же еще мог я донести мои послания президенту Мэтьюзу, чтобы быть в полной уверенности, что им поверят?

Бесстрастный майор с холодными глазами, стоявший у него за спиной, тронул его за локоть, он вышел из Царицыных палат, и дверь за ним плотно закрылась. Через пять минут его выпустили наружу сквозь маленькую дверь в воротах Спасской башни на Красную площадь. Распорядители парадного действа репетировали свои роли, готовясь к Первомаю. Часы над ним пробили полночь.

Он повернул налево в сторону гостиницы «Националь», надеясь поймать такси. Пройдя сотню ярдов, когда он был напротив Мавзолея Ленина, к удивлению и гневу дежурного милиционера, он согнулся вдвое и неудержимо расхохотался.

Загрузка...