Избранные детективы. Книги 1-19

Глава 1

Это было лето, когда цена буханки хлеба поднялась до миллиона рублей.

Это было лето, когда третий год подряд не уродилась пшеница и второй год продолжалась гиперинфляция.

Это было лето, когда в тёмных переулках далёких российских провинциальных городов начали умирать от недоедания люди.

Это было лето, когда в своём лимузине потерял сознание президент, находясь слишком далеко от места, где ему могли бы оказать помощь и спасти, и когда старый конторский уборщик украл некий документ.

После этого уже ничто не могло оставаться неизменным.

Это было лето 1999 года.

В тот день стояла гнетущая жара, и водителю пришлось несколько раз посигналить, прежде чем охранник распахнул огромные ворота Боровицкой башни Кремля.

Когда длинный чёрный «Мерседес-600», замедлив под аркой ход, выезжал на Красную площадь, телохранитель президента опустил стекло и прикрикнул на солдата охраны. И когда мимо проезжала вторая машина с ещё четырьмя телохранителями, бедняга застыл, вскинув руку, в надежде, что это сойдёт за отдание чести. Машины проехали.

На заднем сиденье «мерседеса», погрузившись в раздумье, сидел президент Черкасов. Впереди находились водитель и личный телохранитель.

За окном последние унылые окраины Москвы сменил сельский пейзаж с полями и рощами, но настроение Президента России оставалось подавленно-мрачным, и на то имелись основания. Прошло три года, с тех пор как он занял этот пост, сменив больного Бориса Ельцина[132], и всё это время он оставался свидетелем, как его страна катится вниз, к разрухе. Эти три года были самыми несчастливыми в его жизни.

Зимой 1995 года, когда, слывший прагматиком-технократом, способным укрепить экономику, он был назначен Ельциным на пост премьер-министра, россияне пошли к избирательным урнам, чтобы голосовать за депутатов нижней палаты нового парламента — Государственной думы.

Выборы в Думе имели определённое значение, но не являлись жизненно важным событием. В течение предыдущих лет власть всё больше и больше переходила от парламента в руки президента, и главную роль в этом процессе сыграл Борис Ельцин. К зиме 1995 года Большой Сибиряк, который четыре года назад, в августе 1991 года, при попытке государственного переворота взобрался на танк, чтобы отстоять демократию, вызвав тем самым восхищение не только России, но и Запада, превратился в «трость, ветром колеблемую».

Выздоравливая после второго за три месяца сердечного приступа, опухший и обрюзгший, он наблюдал за парламентскими выборами из клинической больницы на юго-западе Москвы, на Воробьёвых горах, прежде носивших название Ленинских, и видел, как его политические сторонники оттесняются на третье место. Впрочем, это не могло иметь решающего значения, как это произошло бы на Западе. Ельцин, будучи президентом, сосредоточил в своих руках огромную реальную власть. В отличие от Соединённых Штатов системы сдержек и противовесов, с помощью которой конгресс мог влиять на Белый дом, в России не существовало. Ельцин имел возможность реально управлять страной посредством собственных указов, не слишком обращая внимание на парламент.

Но парламентские выборы по крайней мере показали, куда дует ветер, и выявили тенденции в отношении более важных президентских выборов, намеченных на июнь 1996 года.

Новой силой на политическом горизонте зимой 1995 года по иронии судьбы оказались коммунисты. После пяти лет реформ Горбачёва и пяти лет правления Ельцина, сменивших безраздельную тиранию коммунистов, русский народ начала охватывать ностальгия по старым временам.

Коммунисты под руководством Геннадия Зюганова рисовали картины прошлого в розовом свете: гарантированная работа, твёрдая зарплата, доступные цены, законность и порядок. Деспотия КГБ, «архипелаг ГУЛАГ» с его лагерями рабского труда, подавление свободы в любом её проявлении не упоминались.

Российские избиратели уже успели испытать глубокое разочарование и в демократии, и в капитализме, призванных спасти человечество. Причём слово «демократия» произносилось с особым презрением. Для многих русских, видящих вокруг всеобщую коррупцию и стремительно растущую преступность, это слово означало большую ложь. Когда подсчитали голоса на парламентских выборах, то оказалось, что коммунисты получили возможность сформировать самую крупную фракцию депутатов в Думе и право выдвижения спикера.

Другую крайнюю позицию занимали диаметрально противоположные им неофашисты Владимира Жириновского, возглавлявшего партию, как бы в насмешку названную либерально-демократической. На выборах 1991 года этот грубый демагог, отличавшийся эксцентричным поведением и пристрастием к весьма резким выражениям, имел поразительный успех, но сейчас его звезда уже заходила. Тем не менее это не помешало ему сформировать вторую по величине депутатскую фракцию.

Центристские партии, придерживавшиеся курса экономических и социальных реформ, которые уже начали осуществляться, заняли третье место.

Однако реальным результатом этих выборов стала подготовка почвы для президентской предвыборной гонки 1996 года. В выборах в Думу приняли участие сорок три политические партии, и лидеры наиболее крупных из них понимали, что самым выгодным стало бы объединение в коалиции.

Уже к лету коммунисты объединились со своими фактическими единомышленниками аграриями, образовав Социалистический союз. Лидером оставался Зюганов.

Среди ультраправых также проявилось стремление к объединению, но оно было резко пресечено Жириновским. Влад Бешеный рассчитывал занять президентский пост без помощи других правых.

В России президентские выборы могут проходить в два этапа. В первом туре участвуют все кандидаты. Если ни один из них не наберёт необходимого для того, чтобы стать президентом, числа голосов, проводится второй тур. В нём участвуют только кандидаты, занявшие первое и второе места. Жириновский занял третье и этим привёл в ярость хитроумных политических теоретиков из ультраправых.

Несколько центристских партий представляли собой в некотором роде демократический союз, основной проблемой которого в течение всей весны оставался вопрос, будет ли Борис Ельцин достаточно здоров, чтобы принять участие в президентских выборах и снова победить.

Позднее его падение историки объяснят одним только словом: Чечня.

За двадцать месяцев до выборов озлобленный и доведённый до крайности Ельцин бросил значительную мощь российской армии и авиации против малочисленного воинственного горского племени, чей самозваный вождь требовал полной независимости от Москвы. В волнениях в Чечне не было ничего нового, чеченцы оказывали сопротивление центральной власти с давних времён. Они сумели выжить после погромов, учинявшихся против них царями и Иосифом Сталиным. Они пережили даже проведённую этим самым жестоким из тиранов депортацию и продолжали бороться за свою крошечную родину.

Нанесение Чечне такого мощного удара было необдуманным решением, приведшим не к скорой и славной победе, а к полному разрушению — как это было видно из телевизионных репортажей — столицы Чечни Грозного и к огромным жертвам среди солдат и мирного населения.

Их столица лежала в руинах, но чеченцы, по-прежнему вооружённые до зубов купленным у продажных российских генералов оружием, ушли в хорошо знакомые им горы и не позволяли выбить себя оттуда. Та самая российская армия, получившая свой собственный Вьетнам при попытке оккупировать и удержать Афганистан, теперь вновь оказалась в той же ситуации у подножия Кавказского хребта.

Борис Ельцин начал чеченскую кампанию, пытаясь доказать, что он сильный человек с исконно русским характером, но на самом деле эта попытка обернулась его провалом. В течение всего 1995 года он жаждал окончательной победы, но она постоянно ускользала от него. Когда русские увидели, как их сыновья возвращаются с Кавказа в цинковых гробах, их сердца ожесточились против чеченцев. Как ожесточились они и против человека, который не смог обеспечить им победу.

В начале лета ценой неимоверных усилий Ельцин сумел-таки победить в последнем туре президентских выборов. Но через год он ушёл с поста. Власть перешла к технократу Иосифу Черкасову, лидеру партии «Наш дом Россия», к тому времени ставшей частью объединённого Демократического союза.

Казалось, Черкасов хорошо начал. Он пользовался благосклонностью Запада и, что более важно, его кредитами для поддержания российской экономики в более или менее приличном состоянии. Прислушиваясь к советам Запада, он наконец заключил мир с Чечнёй, и хотя мстительным русским была ненавистна мысль о безнаказанности чеченцев, они радовались возвращению своих солдат домой.

Но не прошло и полутора лет, как положение стало ухудшаться. Это объяснялось двумя причинами: первая — экономика страны больше не могла выносить слишком тяжёлое бремя грабительской российской мафии, и вторая — была осуществлена ещё одна глупая военная авантюра. В конце 1997 года Сибирь, в которой находится девяносто процентов природных богатств России, пригрозила выйти из её состава.

Сибирь — наименее освоенная часть России. Но под её вечной мерзлотой почти неразработанными лежали такие гигантские запасы нефти и газа, в сравнение с которыми не могла идти даже Саудовская Аравия. К этому следует добавить золото, алмазы, бокситы, магний, вольфрам, никель и платину. К концу девяностых годов Сибирь всё ещё оставалась последней неосвоенной территорией планеты.

Проблема возникла, когда в Москву стали поступать сообщения о том, что японские и в особенно большом числе южнокорейские тайные эмиссары разъезжают по Сибири и агитируют за её отделение от России. Президент Черкасов, окружённый льстецами, не получая от них никаких дельных советов и явно забыв об ошибках своего предшественника в Чечне, послал на восток армию. Этот шаг повлёк за собой двойную катастрофу. Через двенадцать месяцев, не разрешив конфликта военным путём, он был вынужден пойти на переговоры и предоставить сибирякам столько автономии и такую долю в доходах от их собственных богатств, каких они никогда не имели. К тому же эта авантюра вызвала гиперинфляцию.

Правительство попыталось спасти положение, включив печатный станок. Соотношение, как это было в середине девяностых годов, одного доллара к пяти тысячам рублей летом 1999 года стало далёким воспоминанием. Плодородные земли Кубани дважды пострадали от неурожая пшеницы, в 1997 и 1998 годах, а урожай в Сибири оставался на полях неубранным, пока не сгнил, потому что партизаны взрывали железные дороги. В городах росли цены на хлеб.

В сельской местности, где население должно было бы иметь достаточно продуктов, чтобы прокормить самих себя, положение сложилось хуже некуда. При отсутствии денежных средств, недостатке рабочей силы и в условиях распадающейся инфраструктуры фермы не давали продукции, на их плодородных почвах росли сорняки. Когда на полустанках останавливались поезда, их осаждали крестьяне, в основном старики, подносившие к окнам вагонов мебель, одежду и разные поделки и просившие за них денег или чаше еду. Покупателей находилось немного.

В Москве, столице и витрине нации, нищие спали на набережных Москвы-реки и на задворках домов. Полиция — в России она называется милицией, — фактически отказавшись от борьбы с преступностью, пыталась собирать их и заталкивать в поезда, идущие туда, откуда они приехали. Но они все приезжали и приезжали в поисках работы, пищи и пособий. Многие из них были обречены просить милостыню и умирать на улицах Москвы.

Президент Черкасов все ещё удерживал свой пост, нереальную власть уже потерял.

В начале 1999 года Запад в конце концов отказался вливать средства в бездонную российскую бочку и иностранные инвесторы, даже те, которые были связаны с мафией, отвернулись от России. Российская экономика, как изнасилованная беженка военного времени, лежала на обочине и умирала от безысходности.

Над этой мрачной перспективой и размышлял президент Черкасов, направляясь на дачу, где собирался провести выходные.

Водитель знал дорогу на дачу, расположенную неподалёку от Усова, на живописном берегу Москвы-реки. Несколько лет назад дачи, построенные в лесу вдоль излучины реки, принадлежали жирным котам советского Политбюро. Многое изменилось в России, но дачи остались.

Из-за дороговизны бензина движение на дороге было небольшим; грузовики, которые они обгоняли, выбрасывали клубы густого чёрного дыма. Они проехали мост и повернули на дорогу, идущую вдоль берега реки, неторопливо текущей в летней дымке по направлению к городу, оставшемуся у них за спиной.

Минут через пять президент Черкасов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Несмотря на то что кондиционер работал на полную мощность, он, нажав кнопку, опустил стекло и подставил лицо под струю ветра. Дышать стало немного легче. Ни шофёр, ни телохранитель ничего не заметили. При очередном повороте Президент России наклонился влево и боком повалился на сиденье.

Водитель увидел, что из зеркала заднего обзора исчезла голова президента. Он что-то сказал телохранителю, и тот повернулся назад. Через секунду «мерседес» свернул на обочину. Позади остановилась машина охраны. Командир отряда службы безопасности, бывший полковник спецназа, выпрыгнул из машины и побежал вперёд. Остальные, выйдя с оружием в руках, образовали круг для обороны. Они не знали, что произошло. Полковник подбежал к «мерседесу», телохранитель заглядывал внутрь, открыв заднюю дверцу. Полковник оттолкнул его, чтобы рассмотреть, что произошло. Президент полулежал с закрытыми глазами, прижимая обе руки к груди; дыхание его было прерывистым.

Ближайшая больница, где было реанимационное оборудование, находилась далеко. Полковник сел рядом с потерявшим сознание Черкасовым и приказал водителю машины развернуться и возвращаться в Москву. Побледневший водитель повиновался. По своему телефону полковник вызвал больницу и приказал, чтобы машина «скорой помощи» вышла им навстречу.

Они встретились через полчаса на разделительной полосе шоссе. Медики перенесли находившегося в бессознательном состоянии человека из лимузина в машину «скорой помощи» и приступили к работе, а кортеж из трёх машин помчался к больнице.

Там дежурный кардиолог осмотрел президента и его сразу же поместили в реанимационное отделение. Врачи делали всё, что было в их силах, используя новейшие достижения медицины, но, увы, они опоздали. Линия на экране монитора отказывалась колебаться, оставаясь длинной, прямой, и сопровождалась пронзительным ровным звуком. В четыре часа десять минут врач выпрямился и покачал головой. Человек с дефибриллятором отошёл от стола.

Полковник набрал несколько цифр на своём мобильном телефоне. После третьего звонка кто-то взял трубку. Полковник произнёс: «Соедините меня с премьер-министром».

Шестью часами позднее ушедшая далеко по волнам Карибского моря «Фокси леди» повернула назад. На корме матрос Джулиус смотал лески и разобрал удилища. Судно было арендовано на полный день, и потому день этот можно было считать весьма удачным. Пока Джулиус возился со снастями и складывал их в специальный ящик, американская пара, открыв по банке пива, сидела под тентом, умиротворённо утоляя жажду.

В холодильнике лежали две крупные ваху[133], каждая около сорока фунтов весом, и полдюжины больших дорадо[134], всего лишь несколько часов назад прятавшихся под плавающими почти на поверхности водорослями в десяти милях отсюда.

На верхней палубе шкипер проверил курс на острова и перевёл двигатель на полный ход, поскольку рыбалка окончилась. Он рассчитывал, что войдёт в Черепашью бухту менее чем через час. «Фокси леди», казалось, понимала, что работа почти окончена и привычное место на причале уютной гавани неподалёку от «Тики-хат» ждёт её. Она подобрала корму, задрала нос и острым килем начала рассекать голубую воду. Джулиус опустил ведро за борт и ещё раз обмыл корму.

В период, когда лидером либерально-демократической партии был Жириновский, штаб партии находился в старом ободранном здании в Рыбниковом переулке, примыкающем к Сретенке. Посетители, не знавшие странностей Влада Бешеного, поражались при виде этого здания. Штукатурка осыпалась, в окнах выставлены два засиженных мухами плаката с портретом демагога, полов неделями не касалась мокрая тряпка. Через облупившуюся чёрную дверь посетители попадали в мрачный коридор с киоском, в котором продавались майки с портретом лидера, и вешалкой для посетителей с висящими на ней обязательными чёрными кожаными куртками его сторонников.

Поднявшись по голой, выкрашенной в грязно-коричневый цвет лестнице, посетители оказывались на площадке между этажами с зарешечённым окном, где грубый охранник спрашивал их, по какому делу они пришли. И только если ответ его удовлетворял, разрешалось подняться в убогие комнаты, где сидел, когда находился в городе, Жириновский. Тяжёлый рок сотрясал здание. Эксцентричный фашист предпочитал содержать свою штаб-квартиру именно в таком виде, считая, что это наиболее подходит человеку из народа, а не какому-то жирному коту. Но Жириновского уже давно не было, а либерально-демократическая партия объединилась с другими ультраправыми и неофашистскими партиями в Союз патриотических сил, СПС.

Бесспорным лидером Союза был Игорь Комаров, человек совершенно иного, чем Жириновский, склада. Вполне обоснованно рассчитывая в первую очередь на голоса неимущих, он сохранил непритязательное здание в Рыбниковом переулке, но его личный офис находился в другом месте.

Инженер по образованию, Комаров работал по специальности, пока почти в середине правления Ельцина не решил уйти в политику. Он выбрал либерально-демократическую партию, и, хотя в душе презирал Жириновского за чрезмерное пьянство и постоянные сексуальные намёки, тихая работа в тени привела его в политбюро — «внутренний совет» партии. Затем, проведя ряд тайных встреч с лидерами других ультраправых партий, он сколотил альянс всех правых сил в России под эгидой СПС. Поставленный перед свершившимся фактом, Жириновский неохотно признал его существование и попал в ловушку, согласившись председательствовать на первом пленуме.

Пленум принял резолюцию, требовавшую его отставки. Тогда Комаров отклонил предложение возглавить Союз и постарался сделать так, чтобы лидером стал этот ничтожный человек, не обладавший ни харизмой, ни каким-либо организаторским талантом. Через год ему ничего не стоило, играя на чувстве разочарования в среде правящего совета, взять руководство в свои руки. Карьера Владимира Жириновского завершилась.

В течение двух лет после выборов 1996 года коммунисты постепенно утратили своё влияние. Их сторонниками всегда были люди среднего и преклонного возраста, испытывавшие материальные затруднения. Без поддержки крупных банкиров одними членскими взносами обойтись было невозможно. Деньги Социалистического союза, а вместе с ними и его привлекательность таяли.

К 1998 году Комаров стал бесспорным лидером ультраправых и успешно использовал в своих целях растущее недовольство народа, поводов для которого хватало повсюду. К тому же оно усиливалось из-за выставляемого напоказ богатства немногих, резко контрастировавшего с царившими повсюду нищетой и бедностью. Те, кто имел деньги, имели их горы, большей частью в иностранной валюте. Эти люди проносились по улицам в длинных лимузинах, американских или германских, часто их сопровождали мотоциклисты, освобождавшие путь, и обычно ещё одна машина с охраной.

Их можно было видеть в фойе Большого театра, в барах и банкетных залах «Метрополя» и «Националя», их сопровождали проститутки в соболях, норке, сверкавшие бриллиантами и распространявшие вокруг себя аромат французских духов. Эти жирные коты были жирнее партийных бонз прежних, советских времён.

В Думе депутаты кричали, размахивали документами и принимали постановления. «Это напоминает мне, — заметил один английский корреспондент, — то, что я слышал о последних днях Веймарской республики».

Единственным человеком, который, казалось, мог дать надежду, был Игорь Комаров. За два года, прошедших с тех пор, как он возглавил партию правых, Комаров привлёк внимание наблюдателей как внутри России, так и за её пределами. Если бы его удовлетворяло положение просто политического лидера высшего ранга, он оставался бы всего лишь ещё одним аппаратчиком. Но похоже, он рассчитывал на большее. По крайней мере так считали наблюдатели; по их мнению, он обладал талантом, который предпочитал не афишировать.

Комаров прославился как популярный, страстный, обладающий харизмой оратор. Когда он выходил на трибуну, все, кто знал его как спокойного, требовательного и скрытного человека с тихим голосом, испытывали потрясение. Он преображался, голос становился сильнее и гуще, звучал раскатистым баритоном. Используя образные выражения и нюансы русского языка, Комаров достигал огромного эффекта. Он мог понизить голос почти до шёпота так, что, несмотря на микрофоны, аудитории приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, а затем повысить его до звенящих нот, заставлявших толпу вскакивать с криками одобрения, к которым невольно присоединялись даже скептики.

Он быстро овладел искусством живого общения с толпой. Он избегал телевизионных бесед у камина или телевизионных интервью, сознавая, что далеко не всё, что срабатывает на Западе, годится для России.

Он избегал ситуаций, в которых можно попасть в затруднительное положение из-за неприятных вопросов. Каждое его появление на публике тщательно готовилось. Он выступал только на митингах верных сторонников партии; съёмки велись его собственной телевизионной группой под руководством блестящего молодого продюсера Литвинова. Отредактированные им фильмы передавались национальному телевидению на определённых условиях: они должны были идти в эфир полностью, без сокращений. Это он мог делать, покупая телевизионное время, что позволяло не зависеть от капризов ведущих.

Тема его выступлений оставалась неизменной и была всегда популярной: Россия, Россиян ещё раз Россия. Он яростно выступал против иностранного влияния, разоблачал международные заговоры, которые поставили Россию на колени. Он требовал изгнания всех «чёрных» — армян, грузин, азербайджанцев и прочих лиц кавказской национальности, многие из которых были известны как самые богатые представители преступного мира. Он призывал к справедливости для бедных и угнетённых русских людей, которые однажды поднимутся вместе с ним, чтобы восстановить былую славу своей отчизны и отмыть её от грязи.

Он обещал все и всем. Безработным — работу, хорошую зарплату, еду на столе и достойную жизнь. Тем, кто потерял свои сбережения, — вернуть их, чтобы позволить обеспечить спокойную старость. Тем, кто носит военную форму, — возвратить гордость за то, что они являются защитниками своего древнего отечества, смыть все те унижения, которым подвергли их трусы, получившие высокие чины из рук иностранного капитала.

И его слушали, — слушали по радио и телевидению солдаты когда-то великой армии России, слушали, скорчившись от холода в брезентовых палатках, изгнанные из Афганистана, Восточной Германии, Чехословакии, Венгрии, Польши, Латвии, Литвы и Эстонии.

Его слушали крестьяне в избах, разбросанных по всей стране. Обнищавший средний класс слушал его, сидя среди жалких остатков своей мебели, которую ещё не успели обменять на еду и несколько поленьев дров для печи. Его слушали даже промышленные боссы, мечтавшие о том, как однажды в домнах их заводов снова взревёт пламя. И когда он обещал им, что на мошенников и гангстеров, изнасиловавших их любимую Россию-матушку, опустится ангел смерти, они обожали его.

Весной 1999 года Игорь Комаров, последовав совету своего помощника по связям с общественностью, очень умного молодого человека, окончившего один из престижных американских колледжей, согласился дать несколько интервью. Молодой Борис Кузнецов подобрал подходящих кандидатов, главным образом законодателей и журналистов консервативного направления из Америки и Западной Европы. Целью этих встреч было успокоить их страхи.

Как политическое мероприятие это сработало блестяще. Многие прибывшие ожидали увидеть ультраправого демагога с дикими глазами, некий гибрид расиста и неофашиста. Однако они обнаружили, что их принимает думающий человек с хорошими манерами, одетый в строгий костюм. Поскольку Комаров не говорил по-английски, рядом с ним сидел его помощник по связям с общественностью, одновременно направляя беседу в нужное русло и делая перевод. Каждый раз, когда его обожаемый вождь говорил что-то, что на Западе могло быть, по его мнению, неправильно истолковано, Кузнецов старался переводить так, чтобы это звучало более приемлемо. Никто этого не замечал, ибо он предусмотрительно отбирал гостей, не понимавших по-русски.

Таким образом Комаров смог объяснить, что, как у всех действующих политиков, у него есть свои избиратели и он не может оскорблять их чувства, если хочет быть избранным. Поэтому в отдельных случаях ему приходится говорить то, что они хотят услышать, даже если выполнить свои обещания ему будет значительно сложнее, чем давать их. И сенаторы понимающе кивали.

Он объяснял, что в странах старой демократии на Западе люди понимают, что дисциплина в обществе начинается с самих себя, а обязательства, которые они берут на себя сами, более строги, чем те обязательства, которые налагает на граждан государство. Нотам, где разрушены все формы самодисциплины, государство, вероятно, должно проявить твёрдость, неприемлемую на Западе. И парламентарии понимающе кивали.

Консервативным журналистам он объяснял, что восстановление твёрдой валюты просто невозможно, если не принять срочных драконовских мер против преступности и коррупции. Журналисты писали, что Игорь Комаров является тем человеком, который руководствуется разумом в том, что касается экономического и политического сотрудничества с Западом. Возможно, он занимает слишком правые позиции, чтобы быть приемлемым для европейской или американской демократии, а его напористая демагогия кажется на западный вкус слишком устрашающей, но он может оказаться вполне приемлемым для России в её настоящем тяжёлом положении. В любом случае можно уверенно говорить, что он победит на выборах в июне 2000 года. Об этом свидетельствуют социологические опросы. Поэтому дальновидным политикам на Западе следовало бы выступить в его поддержку.

На Западе повсюду — в посольских и министерских кабинетах и залах заседаний, в которых к потолку поднимался сигарный дым, — согласно кивали.

В северной части Центрального округа Москвы, внутри Бульварного кольца, где-то от середины Кисельного бульвара отходит короткая улочка. На ней с западной стороны есть небольшой сквер, приблизительно с акр величиной; с трёх сторон его окружает здание без окон, а с четвёртой стороны он защищён выкрашенным в зелёный цвет забором из железных щитов трёхметровой высоты, с едва виднеющимися из-за них верхушками посаженных в ряд елей. В железной стене — двойные ворота, тоже из металла.

Этот небольшой сквер до революции был садом при великолепном особняке, отреставрированном в середине 80-х годов. Фасад, украшенный белой лепниной, по-старинному выкрашен в пастельные тона, но интерьер — вполне современный и функциональный. Здесь находится настоящая штаб-квартира Игоря Комарова.

Стоя перед воротами, посетитель полностью попадает в поле зрения телекамеры, вмонтированной в стену, и по домофону сообщает о своём прибытии. Он разговаривает с охранником, сидящим в будке у ворот, а тот, в свою очередь, связывается со службой безопасности внутри дома. Если ворота открываются, машина может проехать только десять метров и останавливается перед рядом шипов, перегораживающих дорогу. Раздвижные ворота, скользя на роликах, автоматически закрываются позади неё. Тогда выходит охранник, чтобы проверить документы. Если они в порядке, он возвращается в будку и нажимает кнопку — шипы опускаются, и машина проезжает дальше в посыпанный гравием двор, где её ожидают другие охранники.

Внутри территория обнесена сеткой, натянутой на некотором расстоянии от ограды. Между ней и забором бегают собаки. Они делятся на две группы, каждая из которых подчиняется только своему проводнику. Проводники работают через ночь. После наступления темноты собаки свободно бегают по всей территории. Ночью охранник у ворот из своей будки не выходит, а если появляется поздний посетитель, он вызывает проводника, чтобы тот отозвал собак.

Сотрудники же в это время пользуются туннелем позади дома, выходящим на узенькую дорожку, которая, в свою очередь, ведёт к Кисельному бульвару. Туннель перекрывается тремя запирающимися дверями: внутри дома, у выхода на улицу и посередине.

В ночное время, когда политические деятели уходили и собаки рыскали вокруг дома, в нём оставались на посту двое охранников. Им предоставлялась комната, где они могли посмотреть телевизор и перекусить, но не было кроватей, поскольку спать им не полагалось. Охранники поочерёдно проверяли все три этажа дома, пока не приходила утром дневная смена и не отпускала их. Господин Комаров появлялся позднее.

Но поскольку пыль и паутина не считаются даже с большим начальством, каждый вечер, кроме воскресенья, в подземном ходе позади дома раздаётся звонок и один из охранников впускает уборщика.

В Москве уборкой занимаются в основном женщины, но Комаров предпочитал чисто мужское окружение. Поэтому уборщиком служил безобидный пожилой человек Леонид Зайцев. Охранники прозвали его Зайцем не только из-за его фамилии, но и за его беззащитность и особенно за три торчащих во рту стальных зуба — стоматология в России отличалась основательностью. И зимой и летом Заяц носил протёртую до дыр старую шинель, сохранившуюся ещё со времён его солдатской службы.

В тот вечер, когда умер президент, его впустили, как обычно, в десять часов. В час ночи с ведром и тряпкой, волоча за собой пылесос. Заяц вошёл в кабинет Н.И. Акопова, личного секретаря господина Комарова. Он видел этого человека только однажды, год назад, когда, придя на работу, обнаружил, что старшие сотрудники работали допоздна. Секретарь обошёлся с ним исключительно грубо, сопроводив приказание убираться вон потоком брани. С тех пор Заяц иногда мстил господину Акопову, усаживаясь в его мягкое вращающееся кресло.

Зная, что охранники находятся внизу, Заяц и на этот раз расположился в кресле и наслаждался его удобством и мягкостью кожи. У него никогда не было такого кресла и никогда не будет. На столе лежали бумаги, около сорока страниц печатного текста, переплетённые в чёрный картон и скреплённые сбоку спиралью.

Заяц удивился: почему документ не убрали? Обычно господин Акопов все прятал в свой стенной сейф. Никогда раньше Заяц не видел, чтобы какой-нибудь документ лежал на столе, и все ящики стола всегда запирались. Он перевернул чёрную обложку и прочитал заглавие. Затем наугад раскрыл документ.

Заяц не был любителем чтения. Когда-то давным-давно его учила грамоте приёмная мать, затем учителя в школе, и, наконец, во время службы в армии нашёлся добрый офицер, который занялся его образованием.

То, что он увидел, обеспокоило его. Он несколько раз перечитал кусок текста; некоторые слова оказались слишком длинными и непонятными, но суть он понял. Изуродованные артритом руки дрожали, когда он переворачивал страницы. Зачем понадобилось господину Комарову писать такие вещи? Да ещё о таких людях, какой была его приёмная мать, которую он любил? Он чего-то не понимал, и это взволновало его. Может быть, посоветоваться с охранниками внизу? Но они стукнут его по голове и велят работать дальше.

Прошёл час. Охранники должны были идти в обход, но не могли оторваться от телевизора, по которому в расширенной программе новостей сообщалось народу, что, согласно статье 59 Конституции России, премьер-министр принял на себя исполнение обязанностей президента, временно, на предусмотренные законом три месяца.

Заяц вновь и вновь перечитывал одни и те же строки, пока наконец не понял их смысла. Но он не мог уловить всей значимости прочитанного. Господин Комаров — великий человек. Он собирается стать новым Президентом России, ведь так? Так почему же он пишет такое о приёмной матери Зайца и подобных ей людях, тем более что она давно умерла?

В два часа Заяц закончил работу, сунул папку под рубашку и попросил, чтобы его выпустили. Охранники неохотно оторвались от телевизора, открыли вход в туннель, и Заяц ушёл в ночь. Он вышел немного раньше, чем обычно, но охранники не обратили на это внимания.

Зайцев собирался было пойти домой, но решил, что ещё слишком рано. Автобусы и трамваи ещё не ходят, метро не работает. Он всегда возвращался домой пешком, иногда даже под дождём, но ему надо на что-то жить, поэтому он намерен работать. До дома ему идти час. Если он отправится сейчас, то разбудит дочь и её сына. Ей это не понравится. Поэтому Зайцев решил побродить по улицам и подумать, как ему поступить.

К половине четвёртого он оказался у южных стен Кремля. Вдоль Кремлёвской набережной на скамьях спали бомжи, но он нашёл место, сел и стал смотреть на противоположный берег.

Когда они приблизились к острову, море, как всегда после полудня, успокоилось, словно говоря рыбакам и морякам, что борьба на сегодня закончена и водная стихия объявляет перемирие до завтра. Справа и слева шкипер видел другие суда, направляющиеся в Виланд-Кат, узкий проход в рифах на северо-западе, через который можно войти в тихую лагуну. Справа промчался Артур Дин, делая на своей «Силвер дип» на восемь узлов больше, чем «Фокси леди». Островитянин приветственно помахал рукой, и американец ответил тем же. Он заметил двоих ныряльщиков на корме «Силвер дип» и подумал, что они обследовали коралловые рифы у северо-восточного мыса. Вечером на столе в доме Динов будет омар.

Вводя «Фокси леди» в пролив, он замедлил ход, ибо по обе стороны всего лишь в нескольких дюймах от поверхности торчали острые как бритва верхушки кораллов. После того как яхта пройдёт через пролив, она за какие-нибудь десять минут доберётся до Черепашьей бухты.

Шкипер обожал свою яхту, она была для него одновременно и средством к существованию, и возлюбленной. Она имела в длину тридцать один фут и называлась прежде «Бертрам Морри» — в честь жены конструктора Дика Бертрама, и, не будучи самым большим или самым роскошным рыболовным судном, которое можно было зафрахтовать в Черепашьей бухте, она, по убеждению своего хозяина, могла справиться с любым морем и с любой рыбой. Судно было уже подержанным, когда он купил его пять лет назад на одной из верфей Южной Флориды. Тогда он только что перебрался на острова, увидев коротенькое объявление в «Боут трейдер», и с тех пор возился с яхтой день и ночь, пока она не превратилась в самую дерзкую девицу всех островов, хотя этой барышне было уже десять лет от роду. Он не жалел на неё денег, несмотря на то что всё еще продолжал выплачивать долг финансовой компании.

Войдя в гавань, он поставил яхту на её стоянку через несколько мест от «Сакитуми», принадлежащей тоже американцу. Бобу Коллинсу, выключил мотор и спустился на нижнюю палубу спросить своих клиентов, хорошо ли они провели время. Те оказались довольными и заплатили, добавив щедрые чаевые для него и Джулиуса. Когда они ушли, шкипер подмигнул Джулиусу, оставил ему все чаевые и рыбу и, сняв фуражку, запустил пальцы в спутанные волосы.

Затем он оставил улыбающегося островитянина прибирать яхту, мыть чистой водой удочки и катушки, чтобы «Фокси леди» отошла ко сну в полном порядке. Перед тем как идти домой, он вернётся сюда, чтобы запереть её. А пока, предвкушая крепкий дайкири, он зашагал по широкому тротуару к «Банановой лодке», здороваясь с каждым встречным, и каждый встречный здоровался с ним.

Глава 2

Прошло два часа, а Леонид Зайцев всё ещё сидел на скамье у реки, так и не решив свою проблему. Теперь он жалел о том, что взял этот документ. Он не мог объяснить себе, почему он это сделал. Если они узнают, то его накажут, а жизнь и без того постоянно наказывала его, и он не понимал за что.

Родился Заяц в маленькой бедной деревушке к западу от Смоленска в 1936 году. Деревня ничем не выделялась среди других и походила на десятки тысяч деревень, разбросанных по стране. Единственная с глубокими колеями улица: летом — пыльная, осенью — утопавшая в грязи, а зимой — твёрдая от мороза, как камень. Тридцать или чуть больше домов, сараи и бывшие крестьяне, загнанные, как стадо, в сталинские колхозы. Его отец тоже был колхозником. Жили они в лачуге чуть в стороне от дороги.

Дальше по дороге, в квартирке над маленькой лавочкой, жил деревенский пекарь. Отец говорил ему, что не следует водить знакомство с пекарем, потому что тот — еврей. Мальчик не понимал, что это значит, но, очевидно, быть «евреем» нехорошо. Однако мать покупала у него хлеб, и хлеб этот был очень вкусным.

Он недоумевал, почему нельзя разговаривать с пекарем, ведь этот весёлый человек иногда стоял в дверях своей лавки и, увидев Леонида, подмигивал ему и бросал булочку, горячую булочку только что из печи. Опасаясь недовольства отца, Леонид убегал за коровник и там съедал эту булку. Пекарь жил с женой и двумя дочерьми, которых Леонид иногда видел, когда они выглядывали из дверей лавки; казалось, они никогда не выходили из дома и не играли на улице.

Однажды, в конце июля 1941 года, в деревню пришла смерть. Но мальчик тогда ещё не знал, что это смерть. Услышав грохот и скрежет металла, он выбежал из амбара. Громадные железные чудовища двигались к деревне со стороны большой дороги. Первое резко остановилось как раз посередине деревни. Леонид вышел на улицу, чтобы лучше его рассмотреть.

Оно казалось огромным, не меньше дома, и двигалось на гусеницах: впереди торчала длинная пушка. На самом верху, над пушкой, высунувшись наполовину из люка, стоял человек. Он снял толстый стёганый шлем и положил его рядом с собой. В тот день было очень жарко. Затем человек повернулся и посмотрел вниз на Леонида.

Ребёнок увидел, что у человека светлые, почти белые волосы, а глаза такие бледно-голубые, что казалось, сквозь его череп просвечивает светлое летнее небо. Эти глаза ничего не выражали, в них не было ни любви, ни ненависти, просто какая-то скука. Не спеша человек опустил руку и вытащил из кармана пистолет.

Какое-то чувство подсказало Леониду: происходит что-то нехорошее. Он услышал взрывы гранат, брошенных в окна, и крики ужаса. Ему стало страшно, он повернулся и бросился бежать. Раздался щелчок, и что-то просвистело, коснувшись его волос. Завернув за коровник, он расплакался, но не остановился. Позади он слышал непрерывный треск и чувствовал запах гари, уже доносившийся от охваченных пламенем домов. Впереди виднелся лес, и мальчик побежал туда.

Очутившись в лесу, Леонид не знал, что ему делать дальше. Он продолжал плакать и звать родителей. Но они не пришли. Он вообще их больше никогда не видел.

Он набрёл на женщину, оплакивавшую мужа и дочерей, и узнал в ней жену пекаря, Давыдову. Женщина прижала его к груди, а он не понимал, почему она обнимает его, и что бы подумал, увидев это, его отец, ведь она была «еврейка»!

Деревня была полностью стёрта с лица земли, и танковое подразделение СС развернулось и покинуло это место. В лесу спаслись ещё несколько человек. Потом они встретили партизан, суровых бородатых людей с ружьями. Один из них указал им дорогу, и они долго шли на восток.

Когда Леонид уставал, Давыдова несла его, пока наконец через несколько недель они не добрались до Москвы. У Давыдовой, оказалось, были там знакомые, которые приютили, обогрели и накормили их. Эти люди были добры к нему и походили на пекаря Давыдова своими вьющимися от висков длинными, до подбородка, прядями волос и широкополыми шляпами. Несмотря на то что он не был «евреем», Давыдова усыновила его и растила несколько лет.

После войны власти обнаружили, что он ей не родной сын, и разлучили их, отправив мальчика в детский дом. Расставаясь, они оба горько плакали. Леонид больше никогда её не видел. В детском доме ему объяснили, что «еврей» означает национальность.

Заяц сидел на скамье и думал о документе, спрятанном под рубашкой. Он не могло конца понять значение таких слов, как «тотальное уничтожение» или «полная аннигиляция», но он не думал, что это хорошие слова. Он не понимал, почему господин Комаров хочет так поступить с людьми одной национальности с его приёмной матерью.

На востоке засветилась чуть заметная розовая полоска. На противоположном берегу реки, на Софийской набережной, в большом особняке морской пехотинец с флагом в руках стал подниматься по лестнице на крышу.

Шкипер взял свой стакан с дайкири, встал из-за стола и подошёл к деревянному поручню. Он посмотрел вниз, на воду, затем перевёл взгляд на другую сторону потемневшей бухты.

«Сорок девять, — думал он, — сорок девять, и все ещё заложник в резерве своей конторы. Джейсон Монк, ты стареешь и уже никуда не годишься. — Он сделал большой глоток и почувствовал, как ром „лёг“ на отведённое ему в желудке место. — Чёрт возьми, это всё же была неплохая жизнь. Во всяком случае, не скучная».

Но не так всё начиналось. Начало было положено в маленьком деревянном домике в небольшом городке Крозете на юге Центральной Виргинии, чуть к востоку от Шенандоа, в пяти милях от шоссе, идущего от Уинсборо к Шарлотсвиллу.

Округ Олбемарль — земля фермеров, вошедшая в летопись войны между штатами[135], ибо восемьдесят процентов сражений происходили на полях Виргинии, и каждый виргинец помнил об этом.

В местной начальной школе, где он учился, у большинства детей отцы занимались разведением и выращиванием табака, соевых бобов или свиней.

Отец Джейсона Монка в отличие от других был лесником в Национальном парке Шенандоа. Никто ещё не стал миллионером, работая в лесничестве, но для мальчика это была хорошая жизнь, даже если долларов не хватало. В каникулы не приходилось слоняться без дела — надо было браться за любую работу, чтобы помочь семье.

Он помнил, как ещё ребёнком ездил с отцом в парк, расположенный в горах Блу-Маунтин, и тот объяснял ему различие между елью, берёзой, пихтой, дубом и ладанной сосной. Иногда они встречали егерей, и тогда он с широко раскрытыми глазами слушал их рассказы о чёрном медведе и оленях, об охоте на диких индеек, тетеревов и фазанов.

Позднее Джейсон научился стрелять со снайперской точностью, читать следы и выслеживать по ним зверя, разбивать стоянку и наутро собирать её так, чтобы не осталось никаких примет, а когда он вырос достаточно большим и сильным, то в каникулы стал работать в лагерях лесорубов.

Джейсон посещал местную начальную школу с пяти до двенадцати лет, но, как только ему исполнилось тринадцать, записался в окружную среднюю школу в Шарлотсвилле, и ему приходилось каждое утро вставать до рассвета, чтобы добраться из Крозета в город. И в этой средней школе произошло то, что изменило его жизнь.

В далёком 1944 году некоего сержанта американской армии с тысячами других переправили с Омаха-Бич в глубину Нормандии. Где-то в окрестностях Сент-Ло, отставший от своего отряда, он попал в прицел немецкого снайпера. Ему повезло: пуля лишь оцарапала плечо. Двадцатитрехлетний американец добрался до ближайшего дома, где его перевязали и приютили. Когда шестнадцатилетняя дочка хозяев приложила к ране холодный компресс, а он посмотрел ей в глаза, то понял, что получил удар, не сравнимый ни с какой немецкой пулей.

Год спустя он вернулся в Нормандию из Берлина, сделал предложение, и в саду, возле дома её отца, их обвенчал капеллан армии Соединённых Штатов. Затем, поскольку у французов не принято венчаться в садах, то же самое проделал и местный католический священник уже в деревенской церкви. После этого сержант увёз молодую жену в Виргинию.

Двадцать лет спустя он был помощником директора окружной средней школы в Шарлотсвилле, к этому времени их дети уже выросли, и жена стала преподавать в школе французский язык. Миссис Жозефина Брейди отличалась красотой, обаянием, к тому же была француженкой, и благодаря всему этому её уроки очень скоро стали пользоваться большим успехом.

Осенью 1965 года в её классе для начинающих появился новый ученик, несколько стеснительный подросток с буйной копной белокурых волос и обезоруживающей улыбкой. Его звали Джейсон Монк. Через год Жозефина могла утверждать, что никогда не слышала, чтобы иностранец говорил по-французски так хорошо, как Джейсон. Такой дар мог быть дан только природой. Тем более что мальчик не только прекрасно владел грамматикой и синтаксисом, но и в совершенстве воспроизводил произношение.

Когда Джейсон учился в последнем классе, он часто бывал у неё дома и они читали Мальро, Пруста, Жида и Сартра, который считался в те времена невероятно эротичным, однако предпочтение оба отдавали ранней романтической поэзии Рембо, Малларме, Верлену и де Виньи. Этого не должно было случиться, но случилось. Возможно, виноваты поэты, но, несмотря на разницу в возрасте, у них завязался короткий роман.

К восемнадцати годам Джейсон Монк умел делать две вещи, несвойственные подросткам Южной Виргинии: он мог говорить по-французски и заниматься любовью, причём и то и другое делал с большим искусством. В восемнадцать лет он пошёл в армию.

В 1968 году война во Вьетнаме была в самом разгаре. Многие молодые американцы старались избежать военной службы, чтобы не попасть туда. И тех, кто приходил как доброволец и подписывал контракт на три года, принимали с раскрытыми объятиями.

Монк проходил основной курс обучения и где-то в середине занятий заполнил анкету. В графе «иностранные языки» он написал «французский». Его вызвали к начальнику отдела по личному составу.

— Вы в самом деле говорите по-французски? — спросил офицер.

Монк объяснил. Начальник позвонил в среднюю школу Шарлотсвилла и поговорил со школьным секретарём. Та связалась с миссис Брейди, затем перезвонила. На это ушёл день. Монку приказали явиться снова. На этот раз присутствовал майор из Джи-2 — армейской разведки.

Кроме вьетнамского, в этой бывшей колонии многие говорили по-французски. Монка на самолёте отправили в Сайгон. Он летал туда дважды, в промежутке побывав в Штатах.

В день увольнения его вызвали к начальству. В кабинете сидели два человека в штатском. Полковник вышел.

— Садитесь, пожалуйста, сержант, — сказал старший и более симпатичный из них.

Он вертел в руках трубку, в то время как второй, более серьёзный, разразился потоком французской речи. Монк отвечал без запинки. Разговор продолжался десять минут. Потом говоривший по-французски широко улыбнулся и обратился к своему коллеге:

— Хорошо, Кэри, чертовски хорошо, — и тоже ушёл.

— Итак, что вы думаете о Вьетнаме? — спросил оставшийся. Тогда он выглядел лет на сорок, а лицо с глубокими морщинами выражало любопытство. Шёл 1971 год.

— Это карточный домик, сэр, — ответил Монк. — И он разваливается. Ещё два года, и мы будем вынуждены уйти оттуда.

Кэри, казалось, соглашался с ним — он несколько раз кивнул.

— Вы правы, но не говорите этого в армии. Что вы теперь собираетесь делать?

— Я ещё не решил, сэр.

— Ну, я не могу решать за вас. Но у вас есть дар. Даже у меня такого нет. Мой друг, что вышел, такой же американец, как вы и я, но он двадцать лет жил и учился во Франции. Если он сказал, что вы говорите хорошо, то для меня этого достаточно. Так почему бы не продолжить?

— Вы имеете в виду колледж, сэр?

— Да. По закону о военнослужащих правительство большую часть платы за обучение берёт на себя. Дядя Сэм считает, что вы заслужили это. Воспользуйтесь случаем.

Во время службы в армии Монк посылал остававшиеся у него деньги матери, чтобы помочь ей растить детей.

— Даже по закону о военнослужащих требуется тысяча долларов наличными, — сказал он.

Кэри пожал плечами:

— Думаю, тысяча долларов найдётся. Если вы будете специализироваться по русскому языку.

— И если я решу…

— Тогда позвоните мне. Контора, на которую я работаю, может быть, сумеет кое-что вам предложить.

— На это может уйти четыре года, сэр.

— О, там, где я работаю, люди очень терпеливы.

— Как вы узнали обо мне, сэр?

— Наши люди, работавшие во Вьетнаме по программе «Феникс», обратили внимание на вас и вашу работу. Вы добыли ценные сведения о Вьетконге. Им это понравилось.

— Так это Лэнгли, не так ли, сэр? Вы из ЦРУ?

— О, не совсем… Так, мелкая сошка.

В действительности Кэри Джордан был далеко не «мелкой сошкой». Он дойдёт до поста заместителя директора по оперативной работе, то есть главы целой шпионской ветви ЦРУ.

Монк прислушался к совету и поступил в университет в Виргинии, снова оказавшись в Шарлотсвилле. Они с миссис Брейди опять вместе пили чай, но на этот раз только как друзья. Он изучал славянские языки, главным образом русский, и достиг в этом таких успехов, что его старший куратор, русский по происхождению, называл его «двуязычным». Он окончил университет в 1975 году, когда ему исполнилось двадцать пять лет, и сразу после своего дня рождения был принят на работу в ЦРУ. После обычной подготовки в Форте-Пэри, который называли в управлении просто «Ферма», его назначили в Лэнгли, потом перевели в Нью-Йорк, а затем опять в Лэнгли.

И прошло ещё пять лет, заполненных множеством различных спецкурсов, прежде чем он получил своё первое назначение за границу. Тогда его направили в Найроби, в Кению.

В то ясное июльское утро, шестнадцатого числа, дежурил капрал Мидоуз из королевской морской пехоты. Он прикрепил флаг к шнуру и подтянул полотнище к верхушке шеста. Развернувшийся флаг подхватил утренний ветерок, и он затрепетал, сообщая всему миру, над чьим домом установлен.

Британское правительство купило этот красивый старинный особняк ещё до революции у его тогдашнего владельца, сахарного магната, заняло его под посольство и с тех пор упорно сохраняло это здание.

Иосиф Сталин, последний диктатор, живший в правительственных апартаментах Кремля, просыпаясь по утрам, обычно отдёргивал занавеску и видел развевающийся напротив, за рекой, британский флаг. Это его чрезвычайно сердило. Сотрудники МИДа неоднократно пытались оказать давление на англичан и заставить их переехать. Британцы отказывались.

Со временем особняк стал тесен для всех отделов, необходимых для выполнения миссии в Москве, поэтому отделы посольства оказались разбросаны по всему городу. Но несмотря на предложения русских объединить все службы в одном здании, Лондон вежливо отвечал, что дипломаты предпочитают оставаться на Софийской набережной. Поскольку здание являлось суверенной британской территорией, приходилось мириться с этим фактом.

Леонид Зайцев сидел на противоположном берегу и смотрел, как в первых лучах зари, осветивших холмы на востоке, развевается флаг Великобритании. Вид этого флага пробудил далёкие воспоминания.

В восемнадцать лет Зайца призвали в Красную Армию и после обычного — как правило, короткого — обучения зачислили в танковые войска и отправили в Восточную Германию. Он служил рядовым. Инструкторы считали, что из него и ефрейтора не получится.

Это случилось в 1955 году. Во время учебного марша в окрестностях Потсдама в густом лесу он отстал от своих. Растерянный и испуганный, он брёл по лесу, пока не наткнулся на песчаную дорогу. Парализованный страхом, он остановился и застыл на месте. В десяти метрах от него стоял джип с открытым верхом. Очевидно, патруль из четырёх солдат остановился отдохнуть.

Двое сидели в машине, двое других стояли рядом, курили. В руках у каждого было по бутылке с пивом. Заяц сразу понял, что это не русские. Это действительно были иностранцы, европейцы из союзнической миссии в Потсдаме, учреждённой соглашением четырёх держав, заключённым в 1945 году. Однако об этом он ничего не знал. Он знал только то, что ему говорили: это — враги, пришедшие, чтобы уничтожить социализм и, если удастся, убить и его.

Солдаты замолчали и уставились на него. Один из них произнёс:

— Эй, что это? Никак истекающий кровью русский. Привет, Иван!

Заяц не понимал ни слова. На плече у него висел автомат, но они, похоже, совсем не боятся его. Двое были в чёрных беретах с блестящей медной кокардой, из-под которой торчал пучок красно-белых перьев. Он понятия не имел, что это эмблема полка королевских стрелков.

Один из солдат отошёл от машины и неторопливо направился к нему. Заяц подумал, что сейчас обмочится. Солдат оказался тоже молодым, рыжим, с веснушчатым лицом. Он улыбнулся Зайцеву и протянул бутылку пива.

— Давай, приятель. Выпей пива.

Леонид ощутил в руке прохладное стекло. Чужой солдат ободряюще кивнул. А вдруг пиво отравленное? Он поднёс горлышко бутылки к губам и запрокинул голову. Холодный напиток обжёг ему горло. Пиво оказалось крепким и вкусным, лучше русского, но он всё-таки поперхнулся. Рыжий рассмеялся.

— Давай, давай, пей, — сказал он.

Для Зайцева чужая речь была набором непонятных звуков. К его изумлению, рыжий солдат повернулся и не спеша пошёл к машине. Этот человек совсем его не боялся! А ведь он вооружён, он — Советская Армия, но иностранцам было всё равно, они смеялись и шутили.

Он стоял среди деревьев, пил холодное пиво и размышлял о том, что подумает капитан Николаев. Капитан командовал его ротой. Ему было около тридцати, он прошёл всю войну, дошёл до Берлина, и грудь его украшали боевые награды. Однажды капитан остановил Зайцева и спросил о семье, откуда он родом. Солдат ответил: «Из детского дома». Капитан похлопал его по спине и сказал, что теперь у него есть настоящий дом. Он боготворил капитана Николаева.

Заяц был слишком испуган, чтобы выбросить их пиво, к тому же оно оказалось вкусным, даже если и было отравлено. Поэтому он выпил все. Минут через десять солдаты, стоявшие у машины, забрались в кузов, водитель включил мотор, и они уехали. Никакой спешки, никакого страха. Тот, с рыжими волосами, обернулся и помахал ему рукой. Они были врагами, они собирались захватить Россию, но они оказались приветливыми парнями.

Когда они исчезли из виду, Зайцев забросил пустую бутылку как можно дальше и побежал через лес, пока наконец не увидел знакомую дорогу, которая привела его в лагерь. Сержант за то, что Леонид заблудился, отправил его на неделю во внеочередной наряд на кухню, но он никому и никогда не рассказал ни об иностранцах, ни об их пиве.

Ещё до того, как иностранный джип уехал, Зайцев заметил на правом его крыле что-то вроде полковой эмблемы и тонкую антенну сзади над кузовом. К антенне был прикреплён флажок, квадратик небольшого размера. Его пересекали кресты: под прямым углом и по диагонали, красно-белые. На синем фоне. Забавный флажок: красно-бело-синий.

Спустя сорок четыре года он был снова перед глазами, развевался над зданием на другом берегу реки. Теперь Заяц знал, как ему поступить. Конечно, не следовало брать папку со стола господина Акопова, но вернуть её он уже не мог. Может, никто и не заметит, что она пропала. Итак, он отдаст папку людям, у которых этот смешной флаг и которые угощали его когда-то пивом. Они, наверное, знают, что с ней делать.

Зайцев встал со скамьи и направился к Большому Каменному мосту через Москву-реку, чтобы выйти на Софийскую набережную.

Когда мальчик стал жаловаться на головную боль и у него слегка поднялась температура, мать было подумала, что это летняя простуда. Но к ночи пятилетний ребёнок стал кричать от боли в груди. Родители не спали всю ночь. Не спали также и их соседи из-за тонких стен в доме для советских дипломатов и открытых в такую жару окон.

Мать повела сына к врачу. Доктор Свобода из чешского посольства оказывал помощь сотрудникам всех коммунистических миссий. Он был хорошим и добросовестным врачом и через несколько минут заверил мать, что у её ребёнка всего лишь лёгкий приступ малярии. Он сделал мальчику инъекцию и дал ещё таблеток для ежедневного приёма.

Лекарство не подействовало. За два дня состояние ребёнка ухудшилось. Температура поднялась, озноб усилился, он кричал от головной боли. Посол разрешил обратиться в главный госпиталь Найроби. Поскольку мать не говорила по-английски, с ней поехал муж, второй секретарь посольства Николай Ильич Туркин.

Доктор Уинстон Муа тоже был превосходным врачом и, вероятно, знал тропические болезни лучше чешского доктора. Он тщательно осмотрел мальчика и, выпрямившись, улыбнулся.

— Плазмодиум фальципарум, — объявил он. Отец озадаченно нахмурился. Он хорошо владел английским, но это была латынь. — Это разновидность малярии, к сожалению, не поддающаяся лечению препаратами с хлоро-хинной основой, которые прописал мой уважаемый коллега доктор Свобода.

Доктор Муа сделал внутривенную инъекцию сильного антибиотика. Казалось, это помогло. Но через неделю состояние мальчика стало прежним. Мать была на грани истерики. Обвиняя во всём иностранную медицину, она требовала, чтобы её с сыном отправили в Москву, и посол согласился.

В Москве мальчика сразу же поместили в закрытую клиническую больницу КГБ. Это оказалось возможным, поскольку второй секретарь посольства Николай Туркин в действительности был майором из Первого главного управления КГБ.

В хорошо оборудованной клинике были и специалисты по тропической медицине — ведь сотрудники КГБ работали во всех уголках земного шара. Поскольку состояние мальчика внушало опасения, его медицинская карта попала сразу же к главному врачу отделения профессору Глазунову. Он прочитал присланные из Найроби заключения и распорядился провести компьютерные томографические и ультразвуковые исследования, которые являлись тогда последними достижениями диагностической техники и потому были практически недоступны в СССР.

Результаты его встревожили. Они показали наличие воспалительных процессов в различных внутренних органах. Профессор был мрачен, когда пригласил госпожу Туркину к себе в кабинет.

— Я знаю, что это за болезнь, по крайней мере я уверен, что знаю, но она неизлечима. При помощи сильных антибиотиков ваш мальчик сможет продержаться ещё месяц. Дольше — маловероятно. Я сожалею…

Рыдающую мать вывели из кабинета. Полный сочувствия ассистент объяснил ей, что было обнаружено. Это редкая болезнь, фактически нехарактерная для Африки, обычно она встречается в Юго-Восточной Азии. Эту, как правило, смертельную болезнь обнаружили американцы во время вьетнамской войны. Впервые её симптомы проявились у пилотов американского вертолёта. Расследование показало, что, когда машина зависала над покрытыми водой рисовыми полями, лопасти винта, вращаясь, поднимали в воздух мелкие капли воды и пилоты вдыхали их, а вместе с ними и микроб, устойчивый против всех известных антибиотиков. Русские знали об этом, потому что хотя сами в то время и не делились своими открытиями, но, подобно губке, впитывали все познания Запада. Профессор Глазунов получал все материалы по своей специальности, опубликованные на Западе.

В долгом телефонном разговоре, прерываемом рыданиями, госпожа Туркина сообщила мужу, что их сын скоро умрёт. От мелиоидозиса… Майор Туркин записал название. И пошёл к своему начальнику, возглавлявшему резидентуру КГБ, полковнику Кулиеву. Тот проявил сочувствие, но на просьбу подчинённого отреагировал резко отрицательно:

— Обратиться к американцам?! Ты с ума сошёл!

— Товарищ полковник, если янки выявили эту болезнь, да ещё семь лет назад, у них может что-то быть против неё.

— Но мы не можем просить их об этом, — возразил полковник. — Следует помнить о национальном престиже.

— Речь идёт о жизни моего сына! — воскликнул майор.

— Довольно! Можешь идти.

Махнув рукой на свою карьеру, Туркин отправился к послу. Дипломат не отличался жестокостью, но растрогать не удалось и его.

— Контакты между нашим МИДом и госдепартаментом редки и ограничиваются лишь государственными вопросами, — сказал он офицеру. — Между прочим, полковник Кулиев знает, что вы здесь?

— Нет, товарищ посол.

— Тогда ради вашего дальнейшего продвижения по службе я не стану говорить ему об этом. И вам тоже лучше промолчать. Но ответ: нет.

— Если бы я был членом Политбюро… — начал было Туркин.

— Но вы не член Политбюро. Вы — майор, тридцати двух лет, служите своей стране в Кении. Мне очень жаль вашего мальчика, но я ничем не могу помочь.

Спускаясь вниз по лестнице, Николай Туркин с горечью думал о том, как ежедневно из Лондона в Москву доставляют самолётами лекарства для поддержания жизни в теле генсека Юрия Андропова. Майор вышел на улицу с определённым намерением где-нибудь выпить.

Попасть в британское посольство было не так легко. Стоя напротив набережной, Зайцев видел не только большое коричневато-жёлтое здание, но и верхнюю часть колоннады портика, прикрывающей огромные резные деревянные двери. Но войти туда было невозможно. Вдоль здания с ещё закрытыми ставнями шла железная стена с двумя широкими воротами для машин: одни — «въезд», другие — «выезд». Они тоже были сделаны из гофрированного железа, автоматически открывались и закрывались. Справа имелся вход для пешеходов, но его перегораживала двойная решётка. На тротуаре стояли на посту два русских милиционера, проверявших каждого, кто пытался войти. Зайцеву и в голову не приходило подойти к ним. Да и за первой решёткой шёл проход, упиравшийся во вторые зарешечённые ворота. Между ними стояла будка службы безопасности посольства, в которой сидели русские охранники. Они спрашивали входящих, по какому делу те пришли, сообщали о них в здание посольства. Слишком много жаждущих получить визу пыталось пробраться в здание через эти ворота.

Бесцельно бродя вокруг посольства, Зайцев вышел на узкую улочку позади него, где находился вход в отдел выдачи виз. Было семь утра, и оставалось ещё три часа до того момента, когда откроются двери, а очередь уже растянулась на сотню метров. Было очевидно, что многие простояли всю ночь. Зайцев медленно направился обратно. На этот раз милиционеры окинули его долгим и внимательным взглядом. Испугавшись, Зайцев, шаркая ногами, побрёл по набережной, чтобы переждать, пока не откроется для посетителей посольство и не приедут дипломаты.

Около десяти начали появляться первые англичане. Их машины притормаживали перед воротами «въезд», ожидая, когда ворота с грохотом распахнутся, чтобы снова закрыться, после того как машина проедет во двор. Зайцев наблюдал, стоя в стороне. У него мелькнула мысль подойти к какой-нибудь машине, но у всех стекла были подняты, а милиционеры находились совсем близко. Люди, сидящие в автомобилях, примут его за просителя и не опустят стекла. А его арестуют. Милиция обнаружит у него документ и сообщит господину Акопову.

Леонид Зайцев не привык сталкиваться со столь сложными проблемами. Он не знал, как поступить, и в то же время находился во власти навязчивой идеи. Ему хотелось отдать эти листы бумаги людям со смешным флагом. Поэтому все длинное жаркое утро он наблюдал, выжидая.

Как и все советские дипломаты, Николай Туркин имел ограниченные средства в иностранной валюте. «Ибис гриль», «Бистро» Алана Бовва и «Карнивор» из-за высоких цен были ему не по карману. Он направился в кафе «Торн три» на открытом воздухе при отеле «Нью-Стэнли», что на улице Кимати, выбрал столик под большой старой акацией и, заказав водку и пиво, сел и стал ожидать официанта, при этом все глубже погружаясь в отчаяние.

Спустя полчаса мужчина приблизительно его возраста, покончив со своим пивом, которое он пил у стойки бара, слез со стула и направился к столику. Туркин услышал, как тот произнёс по-английски:

— Эй, веселей, приятель, может, ничего и не случится.

Русский поднял голову. Он немного знал этого американца. Кто-то из посольства США. Туркин работал в управлении "К", принадлежавшем Первому главному управлению, в контрразведке. Его работа заключалась не только в слежке за советскими дипломатами, но и в том, чтобы не спускать глаз с западных дипломатов в поисках человека, подходящего для вербовки. Поэтому он имел возможность свободно общаться с дипломатами других стран, включая и западных, — свобода, недоступная для любого рядового сотрудника посольства.

Но именно поэтому ЦРУ заподозрило, кем являлся Туркин в действительности, и завело на него тоненькое досье. Однако ухватиться было не за что. Этот человек являл собой истинное порождение советского режима.

Со своей стороны, Туркин подозревал, что этот американец — из ЦРУ, ибо его учили, что практически все американские дипломаты служат в ЦРУ. Американец сел и протянул руку:

— Джейсон Монк. Вы Ник Туркин, верно? Видел вас на прошлой неделе на приёме в саду британского посольства. У вас такой вид, словно вам только что сказали, что вас переводят в Гренландию.

Туркин изучающе смотрел на американца. Густые волосы цвета спелой кукурузы падали ему на лоб, и он обаятельно улыбался. В глазах его не было заметно хитрости; может, он вовсе и не агент ЦРУ? У него вид человека, с которым можно поговорить. В другое время Туркин, помня всё, чему его научили в течение многих лет, вёл бы себя по-другому — вежливо, но сдержанно. Сейчас же ему было просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Он открыл рот и излил, что было у него на душе. Американец проявил не только интерес, но и сочувствие, даже записал название «мелиоидозис» на картонной подставке для пива. Они расстались далеко за полночь. Русский вернулся на охраняемую территорию посольства, а Монк — в свою квартиру на Гарри-Туку-роуд.

Селии Стоун, тоненькой, темноволосой и хорошенькой девушке, было двадцать шесть лет. Она занимала пост помощника пресс-атташе в британском посольстве в Москве — её первый пост за границей, который она получила через два года после окончания Гиртон-колледжа в Оксфорде, где специализировалась по русскому языку. И она считала, что имеет все основания наслаждаться жизнью.

В тот день, 16 июля, она вышла из огромных дверей главного подъезда и посмотрела в сторону автостоянки, где стоял её маленький «ровер». Находясь внутри территории посольства, она видела то, чего Зайцев не мог увидеть из-за железной стены. Селия стояла на верхней из пяти ступеней, ведущих вниз к стоянке, асфальт перемежался лужайками с небольшими деревьями и кустами, а также клумбами с яркими цветами. Глядя поверх железной ограды, она видела на другом берегу возвышающуюся громаду Кремля, его пастельные краски: жёлтый, красноватый, кремовый и белый тона, сияющие золотом луковицы куполов многочисленных соборов, возвышающихся над зубцами красно-кирпичных стен, окружавших крепость. Это было величественное зрелище. По обе стороны от крыльца, на ступенях которого стояла Селия, спускались пандусы, по которым имел право подъезжать только один посол. Простые смертные парковались ниже и поднимались пешком. Однажды молодой дипломат испортил себе карьеру: в проливной дождь он въехал на своём «жуке»-"фольксвагене" по пандусу и оставил его под крышей портика. Через несколько минут приехал посол и, увидев, что подъезд заблокирован, вышел из своего «роллс-ройса» внизу и прошёл остаток пути под дождём. Он промок, и это его совсем не забавляло.

Селия Стоун сбежала вниз по ступеням, кивнула охраннику у ворот, забралась в свой ярко-красный «ровер» и включила мотор. Когда машина подъехала к воротам «выезд», они уже раздвигались. Она выехала на Софийскую набережную и свернула налево к Большому Каменному мосту, направляясь на ленч с репортёром из газеты «Сегодня». Она не заметила оборванного старика, который, с трудом волоча ноги, бросился было вслед за её машиной. Она также не знала, что её «ровер» был первым автомобилем, выехавшим в то утро из посольства.

Большой Каменный мост — самый старый мост через Москву-реку. В старину пользовались наводными понтонными мостами, их строили весной и разбирали зимой, когда лёд становился достаточно прочным, чтобы по нему можно было ездить.

Мост так велик, что перекрывает не только реку, но и Софийскую набережную. Чтобы подняться на него с набережной, водитель должен повернуть ещё раз налево и проехать с сотню метров до того места, где мост сравнивается с берегом, а затем, сделав полный разворот, въехать на наклонную часть моста. Но пешеход может подняться по лестнице с набережной прямо на мост. Так Заяц и сделал.

Он уже стоял на пешеходной части моста, когда мимо проехал красный «ровер». Заяц замахал руками. Сидевшая в машине женщина удивлённо посмотрела на него и проехала дальше. Заяц отправился на безнадёжные поиски. Но он помнил номерной знак и видел, как на северной стороне моста «ровер», повернув влево, влился в поток машин на Боровицкой площади.

Селия Стоун направлялась в паб «Рози О'Грейди» на Знаменке. Эта совершенно немосковская таверна действительно была ирландской, и здесь можно было подчас обнаружить в канун Нового года ирландского посла, если ему удавалось сбежать с официальных дипломатических приёмов. В этом пабе также можно и пообедать. Селия Стоун предпочла встретиться с русским репортёром именно здесь.

Она без труда нашла место для парковки сразу же за углом: всё меньше и меньше русских могли позволить себе иметь машину и покупать для неё бензин. Поставив машину, Селия пошла пешком. Как всегда, когда около ресторана появляется явный иностранец, бездомные и нищие сбегаются со всех сторон, чтобы попросить на хлеб.

Перед отъездом в Москву она, как молодой дипломат, получила инструкции в министерстве иностранных дел в Лондоне, но реальность все равно каждый раз потрясала её. Она видела нищих в лондонском метро и на улицах Нью-Йорка, бродяг, которые непонятным образом опустились на низшую ступень социальной лестницы. Но в Москве, столице государства, на которое наступал настоящий голод, эти несчастные с протянутыми руками, просящие денег или хлеба, ещё не так давно были крестьянами, солдатами, служащими и торговцами. Ей вспоминались документальные кадры телевидения из стран третьего мира.

Вадим, огромного роста швейцар из «Рози ОТрейди», увидел её издалека и бросился вперёд, с силой оттолкнув нескольких нищих соотечественников, чтобы важный валютный клиент мог свободно войти в частный ресторан.

Возмущённая зрелищем унижения несчастных своим же соотечественником. Селия пыталась протестовать, но Вадим, отгородив её своей большой мускулистой рукой от протянутых к ней ладоней, распахнул дверь ресторана и втолкнул её внутрь.

Контраст между пыльной улицей с голодными нищими и пятьюдесятью посетителями, дружески беседующими между собой за ленчем с мясом и рыбой, потрясал Селию. Имея доброе сердце, молодая женщина всегда ощущала неловкость, когда завтракала или обедала в ресторанах. Царящий на улицах голод лишал её аппетита. Перед симпатичным русским репортёром такой проблемы не стояло. Он изучил меню с закусками и остановился на креветках.

Заяц, все ещё упорно продолжая свои поиски, обошёл Боровицкую площадь, надеясь увидеть красный «ровер». Он заглядывал во все улочки справа и слева, не мелькнёт ли там красное пятно, но ничего не увидел. В конце концов он вышел на большую улицу, примыкавшую к дальней стороне площади. К его изумлению и радости, он обнаружил автомашину всего в двухстах метрах, за углом, недалеко от паба.

Ничем не отличающийся от терпеливой толпы нищих, Зайцев занял позицию недалеко от «ровера» и стал ждать.

Прошло десять лет с тех пор, когда Джейсон Монк был студентом Виргинского университета, и хотя утратил связь со многими, кого тогда знал, он всё ещё помнил Нормана Стайна. Их связывала странная дружба — невысокого, но крепко сбитого футболиста из фермерского округа и совсем неатлетического сына доктора-еврея из Фредериксберга. Свойственные обоим чувство юмора и склонность к иронии сделали их друзьями. И если Монк обладал способностями к языкам, то Стайн был почти гением в области биологии. Он блестяще окончил университет на год раньше Монка и сразу поступил на медицинский факультет. Они поддерживали отношения, лишь посылая друг другу поздравления к Рождеству. Года за два до того, как Монк получил назначение в Кению, он случайно встретил в Вашингтоне своего друга, который в одиночестве сидел за столиком в ресторане, кого-то, видимо, поджидая. Им удалось поговорить полчаса, пока не появился компаньон Стайна. За это время они сумели обменяться новостями, хотя Монку пришлось солгать, сказав, что он работает на госдепартамент.

Стайн стал врачом, специализировался по тропической медицине, получил учёную степень и теперь радовался новому назначению с большими возможностями для исследовательской работы в армейском госпитале Уолтера Рида.

Полистав телефонный справочник, Джейсон Монк из своей квартиры в Найроби позвонил ему. На десятый звонок ответил заспанный голос:

— Да?

— Привет, Норман. Это Джейсон Монк.

Последовала пауза.

— Прекрасно. Где ты?

— В Найроби.

— Прекрасно. Найроби. Конечно. И который там теперь час?

— Середина дня.

— Ну а здесь пять этого чертового утра, и мой будильник поставлен на семь. Я полночи не спал из-за ребёнка. Зубы режутся. Ради Бога, ты не мог выбрать другое время, приятель?

— Успокойся, Норм. Скажи мне кое-что. Ты когда-нибудь слышал такое слово — «мелиоидозис»?

Опять наступила пауза. В голосе Нормана, когда он заговорил снова, не было и следа сонливости.

— Почему ты спрашиваешь?

Монк рассказал ему. Но не о русском дипломате. Он сказал, что есть мальчик пяти лет, сын одного знакомого. Кажется, мальчик обречён. Он слышал что-то о том, что у дяди Сэма имеется некоторый опыт в изучении именно такой болезни.

— Оставь мне твой номер телефона, — сказал Стайн. — Я поговорю кое с кем и перезвоню тебе.

Телефон Монка зазвонил только в пять часов дня.

— Если… может быть… что-то, — путался в словах врач. — Это нечто совершенно новое, ещё в экспериментальной стадии. Мы сделали несколько тестов, результаты кажутся положительными. Пока. Но препарат ещё даже не показывали ФДА[136]. Не говоря уже о разрешении на производство. Мы ещё не закончили его испытания.

То, что описывал Стайн, очевидно, был самый первый антибиотик — сефалоспорин. В конце восьмидесятых он будет выпускаться под названием «сефтазидим». А в то время его обозначали как С3-1. Сегодня это обычно применяемое при мелиоидозисе лекарство.

— Он может дать побочный эффект, — продолжал Стайн. — Мы пока мало что знаем.

— А как скоро проявится этот побочный эффект? — спросил Монк.

— Понятия не имею.

— Послушай, Норм, если ребёнок обречён умереть через три недели, то что мы теряем?

Стайн тяжело вздохнул:

— Не знаю. Это против всех правил.

— Клянусь, никто не узнает. Давай, Норм, ради тех девочек, которых я знакомил с тобой.

Он услышал хохот, донёсшийся из далёкого Чеви-Чейза в штате Мэриленд.

— Попробуй только расскажи Бекки, и я убью тебя, — сказал Стайн, и в трубке наступила тишина.

Спустя сорок восемь часов в посольство на имя Монка прибыла посылка. Её доставили через международную компанию срочных перевозок. В посылке был термос с сухим льдом. В короткой записке без подписи говорилось, что во льду находятся две ампулы. Монк позвонил в советское посольство и попросил передать второму секретарю Туркину следующее: «Не забудьте, сегодня в шесть мы пьём пиво». Об этом доложили полковнику Кулиеву.

— Кто такой этот Монк? — спросил он у Туркина.

— Американский дипломат. Он, кажется, разочарован во внешней политике США в Африке. Я пытаюсь разработать его как источник информации.

Кулиев удовлетворённо кивнул. Хорошая работа, такие вещи отлично выглядят в отчётах, идущих в Ясенево.

В кафе «Торн три» Монк передал посылку. Туркин выглядел испуганным, опасаясь, что кто-то из своих увидит его. В свёртке могли быть деньги.

— Что это? — спросил он.

Монк объяснил.

— Может быть, это не поможет, но вреда не будет. Это всё, что у нас есть.

Русский застыл, холодно глядя на Монка.

— А что вы хотите за этот… подарок? — Ему было ясно, что нужно будет заплатить.

— Вы говорили правду о своём ребёнке? Или играли?

— Не играл. На этот раз не играл. Мы всегда играем, такие, как вы и я. Но не сейчас.

По правде говоря, Монк уже навёл справки в главном госпитале Найроби. Доктор Уинстон Муа в основном подтвердил все факты. «Трудный человек, но и жить трудно в этом мире», — подумал Монк и встал из-за стола. По правилам он должен был выжать из этого человека какую-то информацию, что-нибудь секретное. Но он знал, что история маленького сына не была обманом. Если бы пришлось воспользоваться этой ситуацией, лучше уж мести улицы в Бронксе.

— Берите, приятель. Надеюсь, это поможет. Никакой платы.

Монк направился к двери, но не успел пройти и полдороги, как его окликнули:

— Мистер Монк, вы понимаете по-русски?

Монк кивнул:

— Немного.

— Я так и думал. Тогда вы поймёте слово «спасибо».

Было около двух часов, когда, выйдя из «Рози О'Грейди», Селия подошла к машине. «Ровер» имел общую систему замков. Когда она отперла дверцу водителя, сработал замок и на дверце со стороны пассажира. Она пристегнула ремень, включила зажигание и почти тронулась с места, как дверца с другой стороны открылась. Она удивлённо повернулась. Он стоял рядом, наклонившись к открытой дверце. Потёртая армейская шинель, четыре медали на засаленных лентах, прикреплённые к лацкану пиджака, заросший щетиной подбородок. Когда он открыл рот, в нём блеснули три стальных зуба. Он бросил ей на колени папку. Она достаточно хорошо понимала по-русски, чтобы потом повторить его слова:

— Пожалуйста, отдайте это господину послу. За пиво.

Его вид испугал Селию. Явно это ненормальный — вероятно, шизофреник. Такие люди могут быть опасны. Побледневшая Селия Стоун выехала на улицу, открытая дверца болталась, пока от движения автомобиля не захлопнулась сама. Она сбросила это нелепое прошение — или что это было — с колен на пол к пассажирскому сиденью и поехала в сторону посольства.

Глава 3

Около полудня того самого дня, 16 июля, сидевший в своём кабинете на втором этаже особняка неподалёку от Кисельного бульвара Игорь Комаров связался по внутреннему телефону со своим личным секретарём.

— Документ, который я дал вам вчера, вы успели прочитать? — спросил он.

— Конечно, господин президент. Блестяще, если мне будет позволено так сказать, — ответил Акопов. Все сотрудники Комарова обращались к нему «господин президент», подразумевая его должность председателя исполнительного комитета Союза патриотических сил. Они были уверены, что и через двенадцать месяцев будут обращаться к нему так же, но с ещё большим основанием.

— Спасибо, — сказал Комаров. — Теперь верните его мне, пожалуйста.

В трубке стало тихо. Акопов встал и подошёл к своему вмурованному в стену сейфу. Он знал комбинацию цифр на память и, не задумываясь, повернул диск замка нужные шесть раз. Когда дверка распахнулась, он протянул руку, чтобы взять папку в чёрном переплёте. Но её там не было.

Озадаченный, он стал выкладывать из сейфа документ за документом, папку за папкой. Акопов похолодел от страха, охваченный паникой и одновременно не желая поверить в то, что, очевидно, случилось. Взяв себя в руки, он проделал все сначала. Папки, сваленные на ковре у его ног, он рассортировал и перебрал листок за листком. Чёрной папки не было. На лбу выступили капельки пота. Он спокойно работал все утро в своём кабинете, убеждённый, что накануне, перед тем как уйти, убрал все секретные документы в надёжное место. Акопов делал так всегда, он был человеком привычки.

От сейфа он перешёл к ящикам стола. Ничего. Он осмотрел пол под столом, затем все шкафы и полки. Около часа дня он постучал в дверь кабинета Игоря Комарова, вошёл и признался, что не смог найти папку.

Человек, который, как считали почти во всём мире, будет следующим Президентом России, личность очень сложная. Невозможно было представить большую противоположность его свергнутому предшественнику Жириновскому, которого он открыто называл шутом.

Комаров был среднего роста и телосложения, всегда гладко выбрит, серо-стального цвета волосы аккуратно подстрижены. Наиболее заметные пристрастия: чрезмерная чистоплотность и глубокое отвращение к физическим контактам. В отличие от большинства русских политиков, любящих пить водку, произносить тосты, похлопывать по спине, панибратски обниматься, Комаров требовал от своего окружения соблюдения строгости в одежде и обращении. Он очень редко надевал форму «чёрной гвардии», и обычно его можно было видеть в двубортном сером костюме и рубашке с галстуком.

После нескольких лет политической активности Комарова очень немногие могли сказать, что хорошо с ним знакомы, и никто не осмеливался даже делать вид, что дружит с ним. Никита Иванович Акопов в течение десяти лет состоял при нём в должности личного секретаря, но их отношения остались отношениями хозяина и рабски преданного слуги.

И если Ельцин даровал некоторым своим сотрудникам статус дружков по выпивке и теннису, то Комаров, насколько было известно, только одному человеку позволял обращаться к нему по имени и отчеству. Этим человеком был начальник службы безопасности его партии полковник Анатолий Гришин.

Как и многие преуспевающие политики, Комаров мог, подобно хамелеону, менять личину, если было нужно. В глазах прессы, в тех редких случаях, когда он удостаивал журналистов личной встречи, он выглядел серьёзным государственным деятелем. Перед своими же сторонниками он так преображался, что Акопов не переставал удивляться и восхищаться им. Когда он стоял на трибуне, то бывший педантичный инженер исчезал куда-то, будто его никогда и не было. На его месте появлялся блестящий оратор, фонтан страсти, чародей слова, человек, с безошибочной точностью выражавший надежды, страхи и желания всех людей, их гнев и их фанатизм. Для них он был человеком, олицетворявшим доброту с лёгким налётом простонародности.

Но под этими двумя личинами скрывалась третья, которая и пугала Акопова. Даже слуха о существовании этого третьего человека было достаточно, чтобы держать в страхе окружение — сотрудников, коллег и охранников, что ему и требовалось.

Только дважды за десять лет Никита Акопов видел, как дьявольский гнев, кипевший внутри этого человека, вырвался наружу. В других случаях он оказывался свидетелем внутренней борьбы с этим гневом и видел, как вождю удавалось сдерживать его. В тех двух случаях, когда хозяин терял контроль, Акопов видел, как человек, который властвовал над ним, очаровывал его и руководил им, за которым он шёл и которого боготворил, превращался в визжащего от ярости истеричного дьявола.

Он швырял телефонные аппараты, вазы и всё, что попадалось под руку, в дрожащего подчинённого, вызвавшего его недовольство; однажды он довёл таким образом одного старшего офицера «чёрной гвардии» до состояния полного идиотизма. Он изрыгал ругательства, грязнее которых Акопов никогда не слышал, ломал мебель, и был случай, когда его пришлось удерживать, чтобы, избивая жертву, он не совершил убийство.

Акопов знал признаки приближения приступа такого гнева у председателя СПС. Лицо Комарова покрывалось смертельной бледностью, его поведение становилось ещё более официальным и вежливым, а на скулах вспыхивали ярко-красные пятна.

— И вы говорите, что потеряли её, Никита Иванович?

— Не потерял, господин президент. Очевидно, не туда положил.

— Этот документ более секретного характера, чем всё, с чем вы раньше имели дело. Вы прочитали его и должны понимать почему.

— Очень хорошо понимаю, господин президент.

— Существует всего три экземпляра. Два — в моём сейфе. Никому, кроме немногих, самых близких мне людей, не будет разрешено увидеть его. Его написал и даже напечатал я сам. Я, Игорь Комаров, действительно напечатал каждую страницу сам, не доверяя секретарю. Вот насколько он секретен.

— Очень мудрое решение, господин президент.

— И поскольку я считаю…считал вас одним из этих людей, я позволил вам прочитать его. А теперь вы говорите мне, что он потерялся.

— Где-то лежит, не туда положил, уверяю вас, господин президент.

Комаров не сводил с него своего гипнотизирующего взгляда, способного обратить неверующих в свою веру и нагнать страху на отступников. На скулах побледневшего лица горели два красных пятна.

— Когда вы в последний раз видели документ?

— Вчера вечером, господин президент. Я задержался, чтобы прочитать его без посторонних. Ушёл в восемь часов.

Комаров кивнул. Записи в журнале ночной охраны подтвердят или опровергнут слова секретаря.

— Вы унесли его с собой. Вопреки моему приказу.

— Нет, господин президент, клянусь вам. Я запер его в сейфе. Я никогда бы не оставил секретный документ на столе, а тем более не взял бы с собой.

— И сейчас его в сейфе нет?

Акопов хотел сглотнуть слюну, но во рту пересохло.

— Сколько раз вы подходили к сейфу до того, как я позвонил?

— Ни разу, господин президент. Когда вы позвонили, я первый раз подошёл к сейфу.

— Он был заперт?

— Да, как обычно.

— Его пытались открыть?

— По всей видимости, нет, господин президент.

— Вы обыскали комнату?

— Сверху донизу, от угла до угла. Не могу понять.

Комаров задумался на несколько минут. За его ничего не выражавшим лицом скрывалась всевозрастающая паника. Наконец он позвонил в службу безопасности на первом этаже.

— Заприте здание. Никого не впускать и не выпускать. Свяжитесь с полковником Гришиным. Передайте, чтобы он немедленно явился в мой кабинет. Немедленно. Где бы он ни был, что бы ни делал. В течение часа он должен быть здесь.

Он снял палец с кнопки селектора и посмотрел на своего бледного, дрожащего помощника.

— Идите в свой кабинет. Ни с кем не разговаривайте. Ждите там дальнейших распоряжений.

Будучи разумной незамужней и вполне современной молодой женщиной, Селия Стоун уже давно пришла к выводу, что имеет полное право получать удовольствие где и с кем ей нравится. В данный момент ей нравились молодые твёрдые мускулы Хьюго Грея, приехавшего из Лондона два месяца назад, на полгода позже её самой. Он занимал должность помощника атташе по культуре, того же ранга, что и она, но был на два года старше её и тоже свободен.

Оба они занимали по маленькой, но удобной квартирке в жилом доме на Кутузовском проспекте, предоставленном британскому посольству для проживания его сотрудников. Квадратное здание имело двор, удобный для стоянки машин, у въезда в который был установлен шлагбаум и пост милиции. Даже в современной России каждый понимал, что все приезды и отъезды регистрируются, но по крайней мере никто не калечил машины.

После ленча она вернулась под надёжное крылышко посольства на Софийской набережной и написала отчёт о своей встрече с журналистом. Большую часть времени они обсуждали смерть президента Черкасова и её возможные последствия. Она заверила русского журналиста в том, что английский народ испытывает постоянный глубокий интерес к событиям в России, и надеялась, что он ей поверил. Она удостоверится в этом, когда появится его статья.

В пять она вернулась в свою квартиру принять ванну и немного отдохнуть. Они договорились с Хьюго пообедать в восемь, после чего она намеревалась вернуться вместе с ним к себе домой. Ей не хотелось долго спать в эту ночь.

К четырём часам дня полковник Анатолий Гришин убедился, что пропавшего документа в здании нет. Он сидел в кабинете Игоря Комарова и докладывал ему об этом.

За четыре года эти два человека стали взаимозависимы. В 1994 году Гришин завершил свою карьеру во Втором главном управлении КГБ, выйдя в отставку в чине полковника. Он полностью утратил всяческие иллюзии. С тех пор как в 1991 году кончилось правление коммунистов, бывший КГБ, по его мнению, превратился в гроб повапленный[137]. И ещё раньше, в сентябре 1991 года, Михаил Горбачёв разрушил крупнейший в мире аппарат службы безопасности и раздал его многочисленные подразделения в разные ведомства.

Отделение внешней разведки, Первое главное управление, осталось в своей старой штаб-квартире в Ясенево, у самой кольцевой дороги, но было переименовано в Службу внешней разведки, или СВР. Что уже было плохо.

Хуже всего было то, что собственное подразделение Гришина, Второе главное управление, до тех пор ответственное за всю внутреннюю безопасность — разоблачение шпионов и подавление диссидентов, — было ослаблено, переименовано в ФСБ, сократило свою численность и превратилось в пародию на прежнюю организацию.

Гришин наблюдал за всем этим с омерзением. Русскому народу нужна дисциплина, твёрдая, а иногда и жестокая дисциплина, и поэтому существовало Второе главное управление, которое её обеспечивало. Три года он делал вид, что поддерживает реформы, в надежде получить звание генерал-майора, но потом бросил. Через год он возглавил личную охрану Игоря Комарова, а затем стал ещё одним членом политбюро старой либерально-демократической партии.

Они вместе достигли известности и власти, и впереди их ожидало многое, очень многое. За эти годы Гришин создал для Комарова собственный, исключительно преданный отряд обороны. «чёрную гвардию», сейчас насчитывающий пять тысяч крепких молодых людей, под его личным командованием.

В поддержку гвардии создавалась лига молодых боевиков в количестве двадцати тысяч, подростковое крыло СПС из молодых людей с привитой правильной идеологией, фанатически преданных, и тоже под его командованием. Он был одним из немногих, кто обращался к Комарову по имени и отчеству.

— Ты уверен, что здесь, в здании, папки нет? — спросил Комаров.

— Не может её здесь быть, Игорь Алексеевич. За два часа мы практически все разобрали на части. Каждый шкаф, каждый ящик, каждый стол, каждый сейф. Все окна и подоконники проверены, каждый метр территории. Взлома не было. Эксперт из фирмы, изготовившей сейф, только что закончил работу. Сейф не пытались открыть. Или его открыл кто-то, кто знал комбинацию, или папки в нём никогда не было. Вчерашний мусор задержали и проверили. Ничего. Собаки бегали на свободе с семи часов вечера. После семи никто не входил в здание — ночная охрана сменила дневную в шесть, и дневная ушла через десять минут. Акопов находился в своём кабинете до восьми. Вызвали собаковода, дежурившего прошлой ночью. Он клянётся, что вчера вечером он придерживал собак три раза, чтобы припозднившиеся сотрудники могли покинуть территорию, и Акопов уехал последним. Записи в журнале подтверждают это.

— Итак? — спросил Комаров.

— Ошибка либо злой умысел. Обоих ночных охранников вот-вот привезут. Они отвечали за здание после восьми часов, когда уехал Акопов, до прихода дневной смены сегодня утром в шесть. Затем, в течение двух часов, пока не стали около восьми прибывать сотрудники, здесь оставалась только дневная смена охраны. Но они клянутся, что, когда делали первый обход, двери всех кабинетов на этом этаже были заперты. И все работающие здесь сотрудники подтверждают это, включая Акопова.

— Твои предположения, Анатолий?

— Или Акопов взял папку с собой, случайно или умышленно, или он не запирал её в сейф и кто-то из ночной смены взял её. У них есть ключи от всех дверей.

— Итак, это Акопов?

— Первый подозреваемый — несомненно. Его квартиру обыскали. В его присутствии. Ничего. Я подумал, он мог взять папку с собой, а потом потерять атташе-кейс. Так случилось однажды в министерстве обороны. Я вёл расследование. Это не был шпионаж — обычная халатность. Виновного отправили в лагерь. Но у Акопова тот же портфель, с которым он всегда ходит. Это подтвердили три человека.

— Так что же, он сделал это умышленно?

— Возможно. Но здесь есть проблема. У него было двенадцать часов, чтобы сбежать, а он пришёл утром сюда. Почему? Я бы хотел… э-э… подопрашивать его подольше.

— Разрешение дано.

— А что потом?

Игорь Комаров повернулся во вращающемся кресле лицом к окну. Некоторое время он раздумывал.

— Акопов был очень хорошим личным секретарём, — наконец произнёс он. — Но теперь его необходимо заменить. Меня беспокоит, что он видел документ, содержание которого чрезвычайно секретно. Если его понизить в должности или уволить совсем, он будет чувствовать себя обиженным, а это может ввести его в искушение разгласить то, что ему стало известно. Это было бы огорчительно, очень огорчительно.

— Я всё понял, — сказал полковник Гришин.

В этот момент привезли ничего не понимающих ночных охранников, и Гришин ушёл вниз, чтобы допросить их.

К девяти вечера помещение охранников в казармах «чёрной гвардии» за городом обыскали, но не нашли ничего, кроме туалетных принадлежностей, как и ожидалось, и порнографических журналов.

В особняке охранников разделили и допрашивали в разных комнатах. Допрос вёл лично Гришин. Они явно боялись его, и не без оснований. Репутация его была известна.

Гришин орал прямо в ухо допрашиваемому матерщину. Но не это было самым страшным для двух покрывшихся потом людей. Ужас охватил каждого из них, когда он сел рядом и шёпотом стал описывать, что ожидает того, кого он уличит во лжи. К восьми у Гришина сложилась полная картина их дежурства накануне ночью. Он узнал, что охранники делали обходы небрежно и нерегулярно; они не отрывались от телевизора — им хотелось узнать подробности смерти президента. И он впервые услышал о присутствии уборщика служебных помещений.

Этого человека впустили в десять часов. Как обычно. Через подземный ход. Никто не сопровождал его. Чтобы открыть три двери, требовались оба охранника, потому что один знал комбинацию замка к двери на улицу, второй — к внутренней, и только код замка в двери посередине был известен им обоим.

Он узнал, что старик начал уборку с верхнего этажа. Как обычно. Охранники оторвались от телевизора, чтобы открыть кабинеты начальства на втором этаже. Один охранник стоял в дверях личного кабинета господина Комарова, пока уборщик не закончил там свою работу, и снова запер дверь, но когда Зайцев убирал остальные кабинеты второго этажа, оба охранника находились внизу. Как обычно. Итак… уборщик оставался один в кабинете Акопова. И он ушёл раньше обычного, перед рассветом.

В девять господина Акопова, страшно бледного, увезли из здания. Его увезли на собственной машине, только за рулём сидел малый из «чёрной гвардии». Другой расположился на заднем сиденье рядом с теперь уже опальным секретарём. Они не поехали к Акопову домой. Машина направилась за город в один из расположенных там лагерей молодых боевиков.

К девяти полковник Гришин закончил изучать взятое из отдела кадров личное дело некоего Зайцева Леонида, шестидесяти лет, уборщика служебных помещений. Имелся домашний адрес, но человека ведь могло и не быть дома. Он должен прийти на работу в особняк в десять часов вечера.

Он не пришёл. В полночь Гришин с тремя черногвардейцами поехал к старику домой.

В это время Селия Стоун со счастливой улыбкой скатилась со своего любовника и потянулась за сигаретой. Вообще-то она курила мало, но это был тот самый особый случай. Хьюго Грей, лёжа на спине в её постели, все ещё тяжело дышал. Он был крепким молодым человеком, державшим себя в форме при помощи тенниса и плавания, но в предыдущие два часа ему пришлось выложиться как следует.

Он не в первый раз задумался, почему Бог устроил так, что аппетит жаждущей любви женщины всегда превосходит возможности мужчины. Это крайне несправедливо.

В темноте Селия Стоун с удовольствием затянулась: никотин — это то что надо. Склонившись над любовником, она растрепала его тёмно-каштановые кудри.

— Как, чёрт побери, ты можешь быть атташе по культуре? — насмешливо спросила она. — Ты не отличишь Тургенева от Лермонтова.

— А мне и не надо, — проворчал Грей. — Предполагается, что я должен рассказывать русским о нашей культуре — Шекспире, Бронте и всё такое.

— И поэтому ты должен ходить на совещания к начальнику отдела?

Грей рывком приподнялся и, схватив её за плечо, прошипел в ухо:

— Замолчи, Селия. Здесь могут прослушивать.

Обиженная Селия встала с постели и пошла на кухню сварить кофе. Она не понимала, почему Хьюго так задевают её шутки. Ведь то, чем он занимался в посольстве на самом деле, не было для большинства коллег секретом. И они не ошибались в своих догадках, конечно. В прошлом месяце Хьюго Грей стал третьим и младшим членом московского отделения Интеллидженс сервис. Когда-то, в старое доброе время, в разгар «холодной войны», оно было значительно больше. Но времена меняются, а бюджет сокращается. Находящаяся в состоянии разрухи Россия не представляла теперь значительной угрозы для Запада.

Более важным было то, что девяносто процентов секретов стали доступны, и подчас за минимальную плату. Даже в бывшем КГБ появился офицер по связям с прессой. А на другой стороне центра города, в посольстве США, работников ЦРУ едва хватило бы на футбольную команду.

Но Хьюго Грей был молод, полон энтузиазма и убеждён, что квартиры дипломатов до сих пор прослушиваются. Коммунизм, может быть, и ушёл, но рождённая им паранойя процветала. Конечно, он был прав, но агенты ФСБ уже вычислили его и были вполне счастливы.

Неизвестно почему названный так, бульвар Энтузиастов[138] — самая ветхая, неприглядная и нищая часть Москвы. Эта улица расположена таким образом, что на неё стекают потоки загрязнённого воздуха из цехов химического комбината, на трубах которого установлены фильтры, больше похожие на сетку теннисной ракетки. Поэтому энтузиазм был заметён только среди тех жителей, которым предстояло уехать отсюда.

Согласно личному делу, Леонид Зайцев жил со своей дочерью, её мужем, водителем грузовика, и их ребёнком. В половине первого по-летнему тёплой ночи, когда к дому подъехала блестящая чёрная «чайка», её водитель высунул голову наружу, пытаясь разглядеть грязные таблички с названиями улиц.

У зятя, конечно, была другая фамилия, и им пришлось потратить время, чтобы узнать у разбуженного соседа на первом этаже, что нужная семья живёт на пятом. Лифт отсутствовал. Четыре человека тяжёлым шагом поднялись по лестнице и забарабанили в облупившуюся дверь.

Открывшая им женщина, заспанная, с тупым взглядом опухших глаз, выглядела лет на десять старше своих тридцати пяти. Гришин действовал вежливо, но настойчиво. Его люди, оттолкнув женщину, вошли в квартиру и начали обыск. Обыскивать было почти нечего — квартирка была крошечной: две комнаты, вонючая уборная и кухонная ниша за занавеской.

Женщина спала на двуспальной кровати со своим шестилетним сыном в одной из комнат. Ребёнок проснулся и начал хныкать, а затем, когда кровать перевернули, чтобы убедиться, что под ней никто не прячется, громко заплакал. Открыли и обыскали два жалких фанерных шкафа.

В соседней комнате дочь Зайцева беспомощно показала на стоящую у стены раскладушку, на которой обычно спал её отец, и объяснила, что её муж уже два дня как уехал в Минск. Разрыдавшись (ребёнок последовал её примеру), она сообщила, что отец накануне не вернулся утром с работы. Она беспокоилась, но не заявила о его исчезновении. Подумала — может быть, заснул где-нибудь на скамейке в парке.

Оказалось достаточно десяти минут, чтобы убедиться, что в квартире никто не прячется. Гришину было ясно, что женщина слишком напугана и к тому же глупа, чтобы лгать. Через полчаса они уехали.

Гришин приказал не возвращаться в центр Москвы, а ехать за город, где в лагере, в сорока километрах от Москвы, держали Акопова. И до утра он сам допрашивал несчастного секретаря. Перед рассветом тот, рыдая, признался, что мог оставить этот важный документ на столе. Такого с ним никогда не случалось. Он никак не мог понять, как он забыл запереть его в сейфе. Акопов молил о прощении. Гришин кивал и похлопывал его по спине.

Выйдя из казармы, он подозвал одного из своих самых верных помощников.

— День будет душным и жарким. Наш друг сильно расстроен. Думаю, купание на восходе солнца ему не повредит. — И поехал обратно в город.

Если роковая папка осталась на столе Акопова, рассуждал Гришин, то её мог по ошибке выбросить уборщик. Или взять с собой. Первое не подходит. Мусор из штаб-квартиры партии всегда сохраняется несколько дней, до тех пор пока его не сожгут при свидетелях. Бумаги из мусора за прошлый вечер тщательно перебрали, лист за листом. Ничего. Итак, унёс с собой уборщик. Почему полуграмотный старик сделал это, зачем ему могла понадобиться эта папка, Гришин не мог себе представить. Только старик может это объяснить. И он объяснит.

Прежде чем нормальные люди сели завтракать, он отправил своих людей, всех в штатской одежде, на улицы Москвы на поиски старика в потёртой солдатской шинели. У него не нашлось фотографии, но словесный портрет был подробным и точным.

Однако задача оказалась непростой даже для сыщиков полковника Гришина. Если, как подозревал Гришин, Зайцев теперь живёт на улице, придётся проверять каждого бродягу, которых великое множество. Но лишь у одного из них три стальных зуба и папка в чёрном переплёте. И он, и папка нужны немедленно. Озадаченные, но послушные гвардейцы, несмотря на жаркий день, тщательно прочёсывали Москву.

Джейсон Монк встал из-за стола, потянулся и решил спуститься в буфет. Месяц назад, когда он вернулся из Найроби, ему сообщили, что его служебные донесения оценены как хорошие, а в некоторых случаях — как в высшей степени хорошие. Повышение по службе рассматривается, а начальник африканского отдела доволен, но сожалеет, что потеряет его.

По прибытии Монк узнал, что записан на курс испанского языка, который начнётся сразу после рождественских каникул. Испанский будет его третьим языком, но он откроет перед Монком двери латиноамериканского отдела.

Южная Америка представляла собой обширную территорию, имеющую большое значение не только потому, что находилась по соседству и под влиянием США, как предписывала «доктрина Монро», но и потому, что являлась наипервейшей целью советского блока, который нацелился на неё как на плацдарм для восстаний, подрывной деятельности и коммунистической революции. КГБ проводил большую операцию к югу от Рио-Гранде, которую ЦРУ решительно намеревалось пресечь. В тридцать три года для Монка Южная Америка была хорошей ступенькой в его карьере.

Он помешивал кофе, когда почувствовал, что кто-то остановился у его столика.

— Великолепный загар, — произнёс голос.

Монк поднял глаза. Он узнал человека, который, улыбаясь, смотрел на него. Он поднялся, но человек жестом удержал его — милость аристократа к простолюдину.

Монк удивился. Он знал, что заговоривший с ним был одним из главных людей в оперативном управлении, потому что кто-то показал на него Монку в коридоре как на вновь назначенного начальника советского отдела группы контрразведки в советско-восточноевропейском отделении. Что поразило Монка, так это его невзрачная внешность. Они были почти одного роста, на два дюйма ниже шести футов, но человек, подошедший к Монку, будучи старше всего на девять лет, выглядел очень плохо. Монк заметил сальные, зализанные назад волосы, густые усы, закрывающие верхнюю губу слабого, тщеславного рта, совиные близорукие глаза.

— Три года в Кении, — сказал Монк, чтобы объяснить свой загар.

— Снова в продуваемый ветрами Вашингтон, а? — произнёс человек.

Внутренняя антенна Монка улавливала недобрые флюиды. В глазах собеседника таилась насмешка. Казалось, они говорили: «А я намного умнее тебя. Я и в самом деле очень умный».

— Да, сэр, — ответил Монк.

К нему протянулась рука с потемневшими от никотина пальцами. Монк заметил это, а также красные прожилки на кончике носа, что часто выдаёт большого пьяницу. Он встал и одарил собеседника улыбкой, которую девушки из машбюро называли между собой «сумасшедшей».

— А вы, должно быть… — начал человек.

— Монк. Джейсон Монк.

— Приятно познакомиться, Джейсон. Я — Олдрич Эймс.

Обычно сотрудники посольства не работали в субботу, тем более в жаркий летний день, когда могли бы провести уик-энд за городом, но смерть Президента России создала кучу лишней работы, и пришлось потрудиться в выходной.

Если бы машина Хьюго Грея завелась в то утро, многие люди, умершие вскоре, остались бы живы, а мир пошёл бы другой дорогой. Но свечи зажигания подчиняются своим законам. После отчаянных попыток завести мотор Грей побежал за подъезжавшим к барьеру красным «ровером» и постучал по стеклу. Селия Стоун распахнула дверцу.

Он сел рядом, машина выехала на Кутузовский проспект и направилась мимо гостиницы «Украина» в сторону Арбата и Кремля. На полу под ногами у него что-то зашуршало. Он нагнулся и опустил руку.

— Твой договор на акции «Известий»? — спросил он.

Она скосила глаза и узнала папку, которую он держал в руках.

— О Господи, я собиралась выбросить её вчера. Какой-то сумасшедший старик бросил её в машину. Напугал меня до смерти.

— Ещё одно прошение, — заметил Грей. — Конца им нет. Обычно просят визу, конечно. — Он раскрыл чёрную обложку и посмотрел на титульный лист. — Нет, это больше о политике.

— Прекрасно. Я — мистер Псих, а вот мой план спасения мира. Просто передайте его послу.

— Он так сказал? «Передайте его послу»?

— Ага, так, и ещё — «спасибо за пиво».

— Какое пиво?

— Откуда я знаю? Это был псих.

Грей прочитал первую страницу и перелистал ещё несколько. Он становился все серьёзнее.

— Это политика, — сказал он. — Своего рода манифест.

— Ты его хочешь — ты его имеешь, — сказала Селия.

Позади остался Александровский сад, и они повернули на Большой Каменный мост.

Хьюго Грей собирался бегло просмотреть неожиданный подарок и затем спокойно выбросить его в мусорную корзину. Но, прочитав десяток страниц, Грей решил попросить о встрече с начальником отделения — проницательным шотландцем с острым умом.

Кабинет начальника ежедневно проверялся на наличие «жучков», но действительно секретные совещания проводились всегда в «пузыре». Это странное сооружение представляло собой помещение для совещаний, подвешенное на прочных балках таким образом, что его со всех сторон окружало пустое пространство. Регулярно проверяемый внутри и снаружи, «пузырь» считался недосягаемым для вражеской разведки. Грей не чувствовал достаточной уверенности, чтобы просить о встрече в «пузыре».

— Ну что, парень? — сказал начальник.

— Послушайте, Джок. Не знаю, не отнимаю ли я у вас напрасно время… Скорее всего именно так. Прошу прощения. Но вчера произошло нечто странное. Какой-то старик бросил это в машину Селии Стоун. Вы её знаете? Эта девушка — помощник пресс-атташе. Может быть, тут ничего нет…

Он замялся. Начальник разглядывал его поверх полусфер своих очков.

— Бросил ей в машину? — тихо повторил он.

— Она так говорит. Просто распахнул дверцу, бросил это внутрь, попросил передать послу и ушёл.

Начальник отделения протянул руку за чёрной папкой, на которой отпечатались подошвы Грея.

— Что за человек? — спросил он.

— Старый, оборванный, заросший щетиной. Похож на бродягу. Напугал её до смерти.

— Возможно, прошение?…

— Она так и подумала. Собиралась выбросить. Но сегодня утром она подвозила меня. И я прочитал кое-что по дороге. Это больше похоже на политику. Внутри на титульном листе стоит печать с логотипом СПС. Воспринимается так, словно написано Игорем Комаровым.

— Будущим президентом? Странно. Ладно, оставь её мне.

— Спасибо, Джок, — сказал, поднимаясь, Грей. В британской Интеллидженс сервис поощрялось дружеское обращение по именам между младшими и старшими чиновниками. Считалось, что это создаёт чувство товарищества, принадлежности к одной семье, укрепляя понятие «мы и они», психологию, свойственную всем профессионалам этого странного ремесла. И только к одному шефу обращались «шеф» или «сэр».

Грей уже подошёл к выходу и взялся за ручку двери, когда начальник остановил его.

— Маленькое дельце, парень. В советские времена дома строили халтурно, и стены делали тонкие. Они и теперь тонкие. Сегодня наш третий секретарь торгового представителя явился с красными от бессонницы глазами. К счастью, его благородная жена сейчас в Англии. В следующий раз не могли бы вы с восхитительной мисс Стоун вести себя капельку потише?

Хьюго Грей, красный, как кремлёвские стены, вышел из комнаты. Начальник отделения отложил чёрную папку в сторону. Ему предстоял тяжёлый день, и к одиннадцати его ожидал посол. Его превосходительство был занятым человеком и не желал, чтобы у него отнимали время на какие-то бумажки, подброшенные бродягами в служебную машину. И только ночью, задержавшись допоздна в своём кабинете, старший разведчик прочитал документ, который впоследствии станет известен под названием «Чёрный манифест».

До ноября 1986 года индийское посольство в Мадриде располагалось в красивом здании начала века, на Калье-Веласкес, 93. В День независимости в 1984 году индийский посол по традиции давал большой приём для ведущих членов испанского правительства и дипломатического корпуса. Как всегда, 15 августа.

Из-за страшной жары, царившей в Мадриде в этом месяце, а также потому, что август обычно является временем правительственных, парламентских и дипломатических каникул, многие важные персоны находились далеко от столицы и их представляли чиновники рангом пониже.

С точки зрения посла, это было достойно сожаления, но индусы едва ли могли изменить дату своего Дня независимости.

Американцев представлял поверенный в делах и сопровождавший его второй торговый секретарь, некий Джейсон Монк. Начальник отделения ЦРУ посольства отсутствовал, и Монк, заменивший его в отделении, замещал его и здесь.

Это был удачный для Монка год. Он с отличием окончил курсы испанского языка и получил повышение с Джи-эс-12 до Джи-эс-13. Государственный правительственный реестр должностей (Джи-эс) мало что значил для частного сектора, потому что это были тарифы для государственных служащих, но внутри ЦРУ это указывало не только на зарплату, но и на ранг, престижность и успехи в продвижении по службе.

Более того, при перетасовке высших чинов директор ЦРУ Уильям Кейси назначил нового заместителя директора по оперативной работе вместо Джона Стайна. Заместитель директора по оперативной работе является руководителем всей разведывательной деятельности управления, и ему подчиняется каждый действующий агент. Этим новым заместителем оказался человек, открывший и завербовавший Монка, — Кэри Джордан.

И наконец, по окончании испанского курса Монк получил назначение не в отдел Латинской Америки, а в отдел Западной Европы, где имелась всего одна испаноговорящая страна — Испания.

Не то чтобы Испания была враждебной территорией — совсем наоборот. Но для холостого тридцатичетырехлетнего офицера ЦРУ великолепие испанской столицы затмевало Тегусигальпу[139].

Благодаря добрым отношениям между Соединёнными Штатами и их испанским союзником большая часть работы агентов ЦРУ состояла не из шпионажа в Испании, а из сотрудничества с местной контрразведкой и слежки за большими советскими и восточноевропейскими колониями дипломатов, в которых засело множество агентов противника. Всего за два месяца Монк сумел завязать дружеские отношения с испанским управлением внутренних дел, большинство старших офицеров которого служили ещё во времена Франке и были ярыми антикоммунистами. Испытывая трудности с произношением имени «Джейсон», которое звучало по-испански как «Хасон», они прозвали молодого американца Эль Рубио, «рыжий», и полюбили его. Монк умел нравиться людям.

Было жарко, приём проходил по заведённому порядку; группы людей медленно перемещались по саду, пили шампанское, купленное на деньги индийского правительства, уже через десять секунд нагревавшееся в руке, и вели вежливые, но бессодержательные беседы, говоря совсем не то, что думали. Монк, сочтя, что он выполнил свой долг перед дядей Сэмом, уже собирался уходить, когда заметил знакомое лицо.

Пробравшись через толпу, он оказался позади этого человека и подождал, пока тёмно-серый костюм не закончит беседу с дамой в сари и не останется на секунду один. Стоя у него за спиной, Монк произнёс по-русски:

— Итак, друг мой, что произошло с вашим сыном?

Человек замер, затем повернулся. И на его лице появилась улыбка.

— Спасибо, — сказал Николай Туркин, — он поправился. Он здоров и чувствует себя хорошо.

— Я рад, — ответил Монк. — И судя по всему, ваша карьера не пострадала.

Туркин кивнул. Принять от врага подарок считалось серьёзным проступком, и если бы он доложил об этом, он никогда бы больше не выехал за пределы СССР. Но он был вынужден отдать себя на милость профессору Глазунову. У старого доктора тоже был сын, и в душе он считал, что его страна должна сотрудничать в вопросах медицины с лучшими научно-исследовательскими центрами всего мира. Он решил не доносить на молодого офицера и со скромным видом принимал восторженные поздравления коллег по случаю чудесного излечения мальчика.

— Слава Богу, нет, но висела на волоске, — ответил Туркин.

— Давайте поужинаем вместе, — предложил Монк. Русский насторожился. Монк шутливо поднял руки, как бы сдаваясь. — Никакой «ямы», обещаю.

Туркин расслабился. Они оба прекрасно понимали друг друга. То, что Монк говорит на безупречном русском языке, доказывало, что он, по всей видимости, только числится в торговом отделе американского посольства. А Монк знал, что Туркин работает в КГБ, вероятно, в зарубежной контрразведке, на что указывало его свободное общение с американцами. Слово, произнесённое Монком, раскрывало карты, но то, что он произнёс его как шутку, указывало на предложение перемирия в «холодной войне». «Яма», или «холодная яма», — термин, обычно применяемый, когда агент одной разведки предлагает агенту другой стороны сменить команду.

Через три дня вечером они пришли, каждый отдельно, на узкую улочку в старом квартале Мадрида — Калле-де-лос-Чучилльерос, улицу Точильщиков ножей. Посередине этой улочки, скорее переулка, находится тёмная деревянная дверь, за которой ступени ведут вниз, в подвал с кирпичными арками, где когда-то, ещё в средние века, был винный склад. Уже много лет здесь подавали традиционные испанские блюда. Старинные арки образовывали ниши, в каждой из которых стоял стол, и в одной из них и расположился со своим гостем Монк.

Еда была превосходной. Монк заказал бутылку «Маркес де Рискаль». Соблюдая вежливость, они не говорили о деле, а обсуждали жён и детей. Монк признался, что у него нет семьи. Маленький Юрий уже ходил в школу, а сейчас остался с бабушкой и дедушкой на каникулы. Вино выпили. Принесли вторую бутылку.

Монк сначала не понимал, что за учтивыми манерами Туркина кипит гнев: не против американцев, а против системы, которая чуть не убила его сына. Вторая бутылка «Маркеса» была выпита почти до дна, когда он неожиданно спросил:

— Вы довольны, что работаете на ЦРУ?

«Яма»? — подумал Монк. — Неужели этот идиот пытается завербовать меня ?"

— Вполне доволен, — небрежно сказал он. Разливая вино, он смотрел на бутылку, а не на русского.

— Если у вас возникают проблемы, вам помогают ваши люди?

Монк продолжал смотреть на льющееся вино, его рука не дрогнула.

— Конечно. Наши люди сделают всё возможное ради вас, если вам требуется помощь. Это входит в наш кодекс.

— Должно быть, хорошо работать на людей, которые так свободны, — заметил Туркин.

Монк наконец поставил бутылку и посмотрел на Туркина. Он обещал ему, что «ямы» не будет, но русский устроил её для себя сам.

— Почему бы и нет? Послушайте, друг мой, система, на которую работаете вы, изменится. И теперь уже скоро. Мы поможем ей измениться быстрее. Юрий вырастет и будет жить как свободный человек.

Андропов умер, несмотря на медикаменты из Лондона. Его сменил другой старец — Константин Черненко, которого приходилось поддерживать под мышки. Но шли слухи, что в Кремле пахнуло свежим ветром, появился более молодой Горбачёв. Когда принесли кофе, Туркин был завербован: он остаётся «на месте», в самом сердце КГБ, но работать будет на ЦРУ.

Монку повезло, что его начальник, шеф отделения, уехал в отпуск. Будь он на месте, Монку пришлось бы передать Туркина в другие руки. Вместо этого ему самому выпало зашифровывать сверхсекретное сообщение в Лэнгли о состоявшейся вербовке. Безусловно, вначале оно было встречено со скептицизмом.

Майор контрразведки, из самого центра КГБ, представлял собой ценную добычу. До конца лета, тайно встречаясь в разных концах Мадрида, Монк многое узнал о своём русском сверстнике.

Родился в Омске, Западная Сибирь, в 1951 году, сын инженера, работавшего в военной промышленности. В восемнадцать лет Туркин не сумел поступить в университет, как ему хотелось, и пошёл в армию. Его зачислили в пограничные войска, номинально находившиеся в ведении КГБ. Там его заметили и направили в училище имени Дзержинского на факультет контрразведки, где он выучил английский. Учился он блестяще.

В составе небольшой группы его перевели в подготовительный центр внешней разведки КГБ, престижный институт. Как и Монк по другую сторону земного шара, он был отмечен как в высшей степени перспективный курсант. По окончании с отличием Туркину разрешили работать в управлении "К" Первого главного управления — контрразведке — в рамках службы сбора информации.

Когда Туркину исполнилось двадцать семь лет, в 1978 году, он женился, и в том же году у него родился сын Юрий. В 1982 году он получил своё первое назначение за границу, в Найроби; его основным заданием было попытаться проникнуть в отделение ЦРУ в Кении и вербовать агентов. Его работа там завершилась раньше срока из-за болезни сына.

В октябре 1984 года Туркин передал свой первый пакет для ЦРУ. Зная, что введена совершенно новая система связи, Монк доставил пакет в Лэнгли сам. Это оказался настоящий динамит. Туркин взорвал почти всю оперативную сеть КГБ в Испании. Чтобы не «засветить» свой источник информации, американцы передавали материал испанцам по частям, стараясь, чтобы каждый арест агентов, шпионивших для Москвы, казался случайной удачей или результатом хорошей работы испанских сыщиков. И каждый раз КГБ получал возможность узнать через Туркина, что агент сам допустил глупую ошибку, приведшую к провалу. Москва ничего не подозревала, хотя потеряла всю иберийскую оперативную сеть.

За три года пребывания в Мадриде Туркин вырос до помощника резидента и, таким образом, получил доступ почти ко всем материалам. В 1987 году его перевели в Москву, через год он возглавил отделение управления "К" — части огромного аппарата КГБ в Восточной Германии и оставался там до окончательного ухода советских войск в 1990 году после паления Берлинской стены. И всё это время, несмотря на то что он передавал сотни записок и пакетов через тайники и условные места, он всегда настаивал, что будет иметь дело только с одним человеком, его другом за Берлинской стеной, — Джейсоном Монком. Такая договорённость была необычной. За шесть лет работы большинство шпионов меняют по нескольку руководителей, или «кураторов», но Туркин настаивал, и Лэнгли пришлось примириться.

Когда осенью 1986 года Монк вернулся в Лэнгли, его вызвал к себе в кабинет Кэри Джордан.

— Я видел материалы, — сказал новый заместитель директора по оперативной работе. — Хорошо. Мы думали, он может оказаться двойным агентом, но все испанские агенты, выданные им, — класса А. Твой человек на уровне. Хорошая работа. — Монк кивнул в знак признательности. — Есть ещё один вопрос, — продолжал Джордан. — Я начал играть в эти игры не пять минут назад. Твой доклад о вербовке вполне удовлетворителен, но тут есть что-то ещё, не так ли? Каковы истинные причины его добровольного перехода?

Монк рассказал заместителю директора то, чего не было в его докладной, — о болезни сына Туркина в Найроби и лекарствах из госпиталя Уолтера Рида.

— Мне следует выгнать тебя, — произнёс наконец Джордан. Он встал и подошёл к окну. В лесу по берегам Потомака сияли красные и золотые, готовые упасть на землю листья буковых деревьев и берёз. — Господи, — сказал он через несколько минут, — я не знаю ни одного человека в управлении, который бы дал ему уйти, не требуя услуги за эти медикаменты. Ты мог бы и не увидеть его никогда больше. Мадрид — счастливая случайность. Знаешь, что говорил Наполеон о генералах?

— Нет, сэр.

— Он сказал: «Меня не интересует, хорошие ли они генералы, мне нужны генералы удачливые». Ты ведёшь себя не по правилам, но тебе везёт. Знаешь, нам придётся перевести твоего человека в отдел СВ.

На самом верху ЦРУ стоял директор. Ему подчинялись два основных управления — разведывательное и оперативное. Первое, возглавляемое заместителем директора, занималось сбором и анализом огромного количества необработанной информации, поступающей к ним, и переработкой её в информационные обзоры, которые рассылались в Белый дом, Совет национальной безопасности, Государственный департамент и Пентагон.

Сбор информации осуществлялся оперативным управлением во главе с другим заместителем директора. Оперативное управление подразделялось на отделы по географическому признаку — Латинской Америки, Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и так далее. Но в течение сорока лет «холодной войны» и до падения коммунизма ключевым отделом считался Советско-Восточноевропейский, известный как СВ.

Сотрудники других отделов часто возмущались, поскольку, несмотря на то что они вели и завербовывали ценного советского информатора, к примеру, в Боготе или Джакарте, после вербовки его забирали под контроль отдела СВ, который занимался им и далее. Логика начальства заключалась в предположении, что завербованного всё равно рано или поздно переведут из Боготы или Джакарты обратно в СССР.

Поскольку Советский Союз являлся главным противником, отдел СВ занимал в оперативном управлении положение звезды экрана. В него старались попасть. И даже Монк, специализировавшийся по России в колледже и в течение нескольких лет изучавший советские публикации в секретных помещениях, работал всё равно не в СВ, а в африканском отделе и даже после этого был направлен в Западную Европу.

— Да, сэр.

— Хочешь перейти вместе с ним?

Монк воспрянул духом.

— Да, сэр. Пожалуйста.

— О'кей, ты его нашёл, ты его завербовал — ты его ведёшь.

В течение недели Монка перевели в отдел СВ. Ему поручили вести майора Николая Ильича Туркина из КГБ. Он больше не жил в Мадриде, но приезжал, тайно встречаясь с Туркиным на пикниках высоко в горах Сьерра-де-Гвадаррамы, где они могли говорить обо всём: о пришедшем к власти Горбачёве и двойной программе перестройки, о том, что гласность начала ослаблять ограничения. Монк был этому рад, так как видел в Туркине не только агента, но и друга.

Ещё до 1984 года ЦРУ начало превращаться — а некоторые говорили, что уже превратилось, — в огромную скрипучую бюрократическую машину, занимавшуюся больше бумажной работой, чем чистым сбором информации. Монк ненавидел бюрократию и с презрением относился к бумажной работе, он был убеждён: то, что записано, всегда можно украсть или скопировать. В сверхсекретном центре отдела СВ хранились файлы 301, в которых содержались данные о каждом советском агенте, работающем на дядю Сэма. В ту осень Монк «забыл» внести данные на майора Туркина, имеющего кодовое имя «Лайсандер», в файлы 301.

Джок Макдоналд, шеф отделения британской разведки в Москве, 17 июля присутствовал на обеде, от которого нельзя было отказаться. Он на минуту вернулся в свой кабинет, чтобы оставить заметки, сделанные за обедом, — Макдоналд никогда не верил, что в его квартиру не смогут забраться воры, — и ему на глаза попалась папка в чёрном переплёте. Он рассеянно открыл её и начал читать. Текст был напечатан на машинке и, конечно, по-русски, но Макдоналд владел русским, как родным.

Он так и не вернулся домой в ту ночь. В полночь он позвонил жене и предупредил её, а потом снова занялся чтением. Там было страниц сорок, текст разделён на двадцать глав.

Он прочитал главы, посвящённые восстановлению однопартийного государства и реконсервации сети трудовых лагерей для диссидентов и прочих нежелательных элементов.

Он внимательно прочитал те части, в которых говорилось об окончательном решении проблемы, в частности, еврейского сообщества, чеченцев и прочих расовых меньшинств.

Он изучал страницы, посвящённые пакту о ненападении с Польшей как с буферным государством на западной границе и новому покорению Белоруссии, прибалтийских государств, а также южных республик бывшего Советского Союза — Украины, Грузии, Армении и Молдовы.

Он торопливо проглатывал параграфы о восстановлении ядерного арсенала и нацеливании его на окружающих врагов.

Он сосредоточенно изучал страницы, описывающие участь Русской Православной Церкви и всех остальных религиозных конфессий.

Согласно этому манифесту, опозоренная и униженная армия, сейчас предающаяся мрачным раздумьям в своих палатках, будет перевооружена и оснащена, но не для обороны, а для новых завоеваний. Население возвращённых республик будет работать как при крепостном праве, производя продукты для русских хозяев. Контроль над ними будет осуществляться этническими русскими, проживающими на этих территориях, под эгидой главного правителя из Москвы. Государственная дисциплина будет обеспечиваться «чёрной гвардией», численность которой возрастёт до двухсот тысяч человек. Они также будут подвергать специальной обработке антиобщественные элементы — либералов, журналистов, священников, геев и евреев.

Документ также обещал дать ответ на загадку, мучившую Макдоналда и других людей: где кроется источник неограниченных финансовых средств Союза патриотических сил?

После событий 1990 года криминальный мир России представлял собой огромную сеть различных банд, которые поначалу вели жестокие войны за сферы влияния, оставляя на улицах десятки убитых бандитов. С 1995 года началась тенденция к объединению. К. 1999 году территория от западной границы России до Урала принадлежала четырём крупным криминальным консорциумам; самый мощный из них назывался «Долгорукий» и обосновался в Москве. Если можно было верить документу, лежащему перед Макдоналдом, то именно эти криминальные группировки финансировали СПС, рассчитывая в будущем на вознаграждение, уничтожение всех остальных банд и поддержание собственного главенствующего положения.

В пять часов утра, перечитав документ в пятый раз, Джок Макдоналд закрыл «Чёрный манифест». Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Он давно отказался от курения, но сейчас ему хотелось затянуться.

Наконец он поднялся, запер документ в сейф и вышел из посольства. В полутьме, стоя на набережной, он смотрел через реку на кремлёвские стены, в тени которых сорок восемь часов назад, глядя на посольство, сидел старик в потёртой шинели.

Считается, что шпионы не религиозные люди, но внешность и профессия могут быть обманчивы. В горной Шотландии у аристократии существует древняя традиция глубокой приверженности к католической вере. В 1745 году эрлы и бароны вместе с членами своих кланов встали под знамёна Красавчика, принца Чарли, католика, чтобы через год быть разбитыми на поле брани под Каллоденом.

Шеф отделения происходил из мест, где придерживались этой традиции. Его отец был Макдоналдом из Фассфернов, а мать, отпрыск дома Фрейзера Ловатского, воспитала его в этой вере. Он двинулся вперёд. Вниз по набережной к Большому Каменному мосту, через него к собору Василия Блаженного. Он обогнул здание с луковками-куполами и направился через просыпающийся центр города к Новой площади.

Проходя Новую площадь, он заметил, как начали образовываться первые ранние очереди у кухонь с бесплатным супом. Одна стояла как раз за площадью, где когда-то царствовал Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.

Несколько иностранных благотворительных организаций участвовали в оказании помощи России, как и Организация Объединённых Наций, но на менее официальной основе; Запад жертвовал России так же щедро, как ранее румынским приютам и боснийским беженцам. Но задача оказалась трудновыполнимой, потому что обездоленные шли в столицу со всей страны, их хватала, изгоняла милиция, но они появлялись снова, к ним присоединялись всё новые и новые несчастные.

Они стояли в предрассветной полутьме, старые и оборванные, женщины с младенцами на руках, крестьяне, не изменившиеся с времён Потёмкина — столь же покорные и терпеливые. В конце июля погода достаточно тёплая, чтобы выжить. Но когда наступала зима, эти русские жгучие морозы… В предыдущем январе было плохо, а что касается будущего… Подумав об этом, Джок Макдоналд покачал головой и пошёл дальше.

Его путь привёл к Лубянской площади, которая раньше называлась площадью Дзержинского. Здесь многие десятилетия простояла статуя Железного Феликса, ленинского сподвижника, впервые раскрутившего маховик террора ЧК. В дальнем конце площади располагалась громадная серо-коричневая глыба здания, известного просто как КГБ.

Позади здания КГБ находится пресловутая Лубянская тюрьма, где выбивалось бессчётное множество признаний и совершались казни. Позади тюрьмы есть две улицы. Большая Лубянка и Малая. Макдоналд направился на последнюю. На Малой Лубянке находится церковь Святого Людовика, куда ходят молиться многие дипломаты и немногочисленные русские католики.

В двухстах метрах отсюда, невидимые за зданием КГБ, на широких ступенях гигантского магазина «Детский мир», спали несколько бродяг.

Двое крепких мужчин, одетых в джинсы и кожаные куртки, подошли к входу в магазин и начали переворачивать спящих. На одном бездомном была старая военная шинель с несколькими медалями, прикреплёнными к отвороту. Мужчины насторожились и снова наклонились над ним, чтобы, тряхнув, разбудить.

— Тебя зовут Зайцев? — резко спросил один из них. Старик кивнул. Другой, выхватив из кармана радиотелефон, нажал несколько цифр и что-то сказал. Через пять минут к тротуару подкатил «москвич». Два человека подтащили старика к автомобилю и бросили его на заднее сиденье, затем забрались в машину сами. Прежде чем его затолкали на сиденье, старик попытался что-то сказать, и во рту у него блеснули стальные зубы.

Машина помчалась вокруг площади, обогнула прекрасное здание, которое, прежде чем стать домом ужасов, было Всероссийской страховой компанией, и с рёвом пронеслась по Малой Лубянке мимо стоявшего на тротуаре британского дипломата.

Макдоналд, которого впустил в церковь заспанный ризничий, прошёл вдоль прохода и опустился на колени перед алтарем. Он взглянул вверх, а фигура распятого Христа смотрела вниз на него.

Молитва человека — очень личная вещь, но вот о чём молился Джок Макдоналд: «Дорогой Бог, я прошу тебя, пусть это будет фальшивкой. Ибо, если это не фальшивка, огромное чёрное зло снизойдёт на нас».

Глава 4

Джок Макдоналд уже сидел за своим столом, когда начали появляться сотрудники посольства. Он не спал ночь, но по нему это трудно было заметить. Будучи щепетильным в отношении внешнего вида, он умылся и побрился в ванной для сотрудников на первом этаже и надел чистую рубашку, лежавшую в его столе.

Помощника Макдоналда Брюса «Грейси» Филдса разбудил телефонный звонок: ему велели явиться на работу к девяти часам. Хьюго Грей, спавший уже в своей постели, получил такой же приказ. В восемь Макдоналд попросил сотрудников службы безопасности, бывших старших армейских сержантов, подготовить «пузырь» для совещания в девять пятнадцать.

— Дело заключается в том, — объяснил Макдоналд своим коллегам, после того как они собрались в назначенное время, — что вчера ко мне поступил документ. Нет необходимости знакомить вас с его содержанием. Достаточно сказать, что, если это фальшивка или розыгрыш, мы просто теряем время. Если он подлинный, а я этого пока не знаю, то может оказаться важной информацией. Хьюго, расскажи «Грейси», с чего всё началось.

Грей выложил всё, что знал из рассказа Селии Стоун.

— Если б я жил в совершенном мире, — сказал Макдоналд, употребив своё любимое выражение, вызвавшее у молодых людей улыбку, которую они постарались скрыть, — я бы захотел выяснить: кто этот старик, каким образом к нему попал документ, который, возможно, является в высшей степени засекреченным, и почему он выбрал эту машину, чтобы положить его туда? Знал ли он Селию Стоун? Знал ли он, что это машина из посольства? А если знал, то почему нам? Между прочим, есть в посольстве кто-нибудь, умеющий рисовать?

— Рисовать? — переспросил Филдс.

— Чтобы создать картинку, портрет.

— Кажется, чья-то жена даёт уроки рисования, — сказал Филдс. — Раньше работала в Лондоне иллюстратором детских книг. Замужем за кем-то из канцелярии.

— Проверить. Если это так, сведи эту женщину с Селией Стоун. А пока я поговорю с Селией сам. Ещё два вопроса. Наш приятель может появиться снова, попытаться заговорить с кем-то из нас, болтаться около посольства. Я попрошу капрала Мидоуза и сержанта Рейнолдса следить за главными воротами. Если они заметят его, то обратятся к вам. Постарайтесь завести его в дом на чашку чая. И второе: он может попытаться повторить свои фокусы ещё где-нибудь, и его арестуют. «Грейси», нет ли у тебя кого-нибудь в милиции?

Филдс кивнул. Из них троих он дольше всех работал в Москве и по приезде получил в наследство ряд незначительных информаторов в разных концах города, а нескольких нашёл сам.

— Инспектор Новиков. Он работает в отделе убийств в главном здании МУРа на Петровке. Иногда бывает полезен.

— Поговори с ним, — сказал Макдоналд. — Ни слова о документах, брошенных в машину. Просто скажи, какой-то старый чудак пристаёт к нашим сотрудникам на улице, требуя, чтобы его принял посол. Нас это не очень беспокоит, но нам бы хотелось попросить его оставить нас в покое. Покажи ему портрет, если он у нас будет, но не отдавай насовсем. Когда ваша следующая встреча?

— У нас нет расписания, — ответил Филдс. — Я звоню ему из уличного автомата.

— О'кей, посмотри, не сможет ли он помочь. А я тем временем слетаю в Лондон на пару дней. «Грейси», ты остаёшься на посту.

Приехавшую Селию Стоун встретили в холле, и она несколько удивилась, когда её попросили пройти к Макдоналду, но не в его кабинет, а в конференц-зал "А". Она не знала, что эта комната защищена от прослушивания.

Макдоналд был очень любезен и проговорил с ней около часа. Он замечал каждую деталь, а она поверила его рассказу о том, что старик преследовал и других сотрудников своими требованиями встречи с послом. Не согласится ли она помочь составить портрет этого старого бродяги? Конечно, она попробует.

В сопровождении Хьюго Грея она провела весь обеденный перерыв с женой помощника начальника канцелярии, которая сделала портрет бродяги углём и карандашом, подчеркнув серебряным маркировочным фломастером три стальных зуба. Когда набросок был закончен, Селия кивнула и сказала:

— Это он.

После ленча Джок Макдоналд велел капралу Мидоузу взять оружие и ехать с ним в аэропорт Шереметьево. Он не думал, что его остановят по дороге, но всё же существовала вероятность, что законные владельцы документа, лежащего в его кейсе, пожелают вернуть свою собственность. И из предосторожности он прикрепил кейс цепочкой к своему запястью и прикрыл блестящий металл лёгким летним плащом.

В любом случае внутри посольского «ягуара», выехавшего за ворота, ничего нельзя было рассмотреть. Он заметил неподалёку на Софийской набережной чёрную «чайку», но она явно не намеревалась следовать за «ягуаром», и он больше о ней не думал. А «чайка» ждала, когда появится маленький красный «ровер».

В аэропорту капрал Мидоуз проводил его до стойки, где дипломатический паспорт освобождал от всех проверок. Немного подождав в зале ожидания, Макдоналд сел в самолёт британских авиалиний, вылетавший в Хитроу, и после того как аэробус оторвался от земли, он, с облегчением вздохнув, заказал джин с тоником.

Если бы архангел Гавриил спустился на Вашингтон, чтобы спросить резидента КГБ в советском посольстве, кого из сотрудников ЦРУ он хотел бы превратить в предателя и шпиона, полковник Станислав Андросов не медлил бы с ответом.

Он бы сказал: «Я хочу, чтобы это был шеф группы контрразведки, находящейся в ведении советского отдела оперативного управления».

Все разведывательные службы имеют группу контрразведчиков, работающих внутри их системы. Работа контрразведчиков, не прибавляющая им популярности среди коллег, заключается в слежке за всеми остальными. В неё входят три функции.

Контрразведка играет ведущую роль в работе с перебежчиками с вражеской стороны, стараясь определить, настоящий это перебежчик или внедряемый агент. Ложный перебежчик может принести какую-то правдивую информацию, но его основное задание — распространять дезинформацию или убеждать своих новых хозяев в том, что в их среде предателя нет, в то время как он есть, или любым способом вводить их в запутанные ситуации и загонять в тупик. Результатом работы умелой подсадной утки могут быть годы напрасной траты времени и труда.

Контрразведка проверяет также и тех из лагеря противника, кто соглашается на вербовку, но в действительности может оказаться двойным агентом. Двойной агент — это тот, кто делает вид, что завербован, но на самом деле сохраняет верность своей команде и действует по её приказам. Он будет доставлять крупицы правдивой информации, чтобы укрепить доверие к себе, а затем подкинет настоящий яд, фальшивку от начала и до конца, и может вызвать панику среди людей, на которых, как предполагается, он работает.

И последнее: контрразведка должна следить, чтобы шпион не проник в её собственные ряды.

Для выполнения этих задач контрразведчики должны иметь неограниченный доступ во все подразделения спецслужбы. Они могут потребовать досье на всех перебежчиков и их донесения за многие годы. Они могут изучать работу и то, как проходила вербовка любого агента, действующего в глубине территории противника. Контрразведка также вправе затребовать личное дело каждого сотрудника своего ведомства. И все это во имя проверки преданности и честности.

Благодаря строгому разделению и принципу «знать только то, что нужно» офицер разведки, ведущий одну или две «связи», может их выдать, но, как правило, он и понятия не имеет, чем заняты его коллеги. Только контрразведка имеет доступ ко всему. Вот почему полковник Андросов, если бы его спросили, выбрал бы шефа контрразведки в советском отделе. Контрразведчики должны быть самыми преданными из преданных.

В июле 1983 года шефом группы контрразведки в отделе СВ был назначен Олдрич Хейзен Эймс. В качестве такового он имел неограниченный доступ к двум вспомогательным службам: сектору СССР, ведавшему всеми агентами, работающими на США, но находящимися на территории СССР, и сектору внешних операций, ведавшему всеми агентами за пределами СССР.

16 апреля 1985 года, нуждаясь в деньгах, он вошёл в советское посольство на Шестнадцатой улице в Вашингтоне, попросил, чтобы его принял полковник Андросов, и предложил свои услуги в качестве шпиона в пользу России. За пятьдесят тысяч долларов.

Он принёс с собой некоторые вещественные доказательства своей искренности. Во-первых, он сообщил имена трёх русских, обратившихся в ЦРУ с предложением работать на США. Впоследствии он скажет, что они, вероятно, были двойными агентами, то есть ненастоящими. Как бы там ни было, об этих джентльменах никто больше не слышал. Он также принёс список персонала ЦРУ для внутреннего пользования, где подчеркнул собственное имя в доказательство того, что он именно тот, за кого себя выдаёт. Затем он вышел и второй раз прошёл перед камерами ФБР, снимающими въезд во двор. Плёнку так никто и не просмотрел.

Через два дня он получил свои пятьдесят тысяч долларов. Это было только начало.

Самый опасный предатель за всю историю Америки со времён Бенедикта Арнольда начал свою деятельность.

Впоследствии аналитики будут ломать голову над двумя загадками. Первая: каким образом такой явно несоответствующий, не справляющийся с работой, злоупотребляющий алкоголем неудачник сумел подняться по служебной лестнице до положения, подразумевающего полное доверие? Вторая: каким образом, когда уже в декабре этого года старшие чины подозревали, что где-то среди них скрывается предатель, он сумел избежать разоблачения в течение следующих — драматических для ЦРУ — восьми лет?

Ответ на второй вопрос имеет десяток аспектов. Некомпетентность, апатия и самодовольство внутри ЦРУ, удачливость предателя, искусная дезинформационная кампания, проводимая КГБ для прикрытия своего «крота», ещё большая апатия, щепетильность и леность в Лэнгли, прикрытие, дальнейшее везение предателя и, наконец, память о Джеймсе Энглтоне.

Одно время Энглтон возглавлял разведку в управлении; продвигаясь по службе, он стал легендой, а закончил свои дни душевнобольным, параноиком. Этим странным человеком, не имевшим ни личной жизни, ни чувства юмора, овладело убеждение, что в Лэнгли пробрался «крот» из КГБ под кодовым именем Саша. В фанатичных поисках этого несуществующего предателя он калечил карьеру офицерам, одному за другим, пока наконец не поставил на колени оперативное управление. Те, кто его пережил и занял к 1985 году высокие посты, приходили в ужас от мысли, что надо делать то, что необходимо делать, — тщательно искать настоящего «крота».

Что касается первой загадки, то ответ может быть найден в двух словах: Кен Малгрю.

За двадцать лет работы в ЦРУ, до того как он стал предателем, Эймс трижды получал назначения за пределы Лэнгли. В Турции шеф отделения считал его пустым местом, ветеран Дьюи Кларидж не выносил и презирал его с самого начала.

В Нью-Йорке же подвернулся счастливый случай, принёсший ему славу. Хотя заместитель Генерального секретаря Организации Объединённых Наций Аркадий Шевченко работал на ЦРУ ещё до приезда Эймса и его окончательный переход на сторону США в апреле 1978 года был организован другим офицером, Эймс курировал Шевченко перед этим. Уже к тому времени Эймс становился запойным пьяницей.

Его третье назначение, в Мексику, потерпело фиаско. Он постоянно был пьян, оскорблял коллег и иностранцев, падал на улице и его доставляла домой мексиканская полиция, всячески нарушал существующий порядок работы и никого не завербовал.

Доклады о работе Эймса на этих заграничных постах были ужасны. В одном из анализов большого спектра деятельности ЦРУ он занимал 198-е место в списке из 200 человек.

В нормальных условиях такая карьера никогда бы не привела к высокому посту. В начале восьмидесятых все старшие чины иерархии — Кэри Джордан, Дьюи Кларидж, Милтон Беарден, Гас Хатауэй и Пол Редмонд — считали его бесполезным. Но только не Кен Малгрю, ставший его другом и покровителем.

Именно он подчистил рабочие и аналитические доклады, подровнял дорожку и обеспечил своему протеже продвижение. В качестве начальника Эймса он не посчитался с возражениями и, возглавляя отдел служебных назначений, всунул Эймса в группу контрразведки.

Они были собутыльниками, запойными пьяницами. Подчас, приканчивая очередную бутылку, они начинали испытывать жалость к себе, а причину своих неудач оба видели в том, что управление всегда поступало с ними страшно несправедливо. Этот вывод, сделанный в пьяном угаре, стоил ЦРУ множества потерь.

Леонид Зайцев, Заяц, умирал, но не чувствовал этого. Он испытывал страшную боль. Её он чувствовал.

Полковник Гришин верил в боль. Он верил в боль как в средство убеждения, в боль как пример для свидетеля и в боль как наказание. Зайцев согрешил, и полковник приказал, чтобы он полностью осознал значение боли, перед тем как умрёт.

Допрос длился целый день, и необходимость применить силу не возникала, потому что он рассказал всё, о чём его спрашивали. Большую часть времени Гришин оставался с ним наедине, не желая, чтобы охранники узнали, что именно было украдено.

Полковник попросил его — очень мягко — начать сначала, что он и сделал. Его заставляли повторять свой рассказ снова и снова, пока Гришин не убедился, что не пропущено ни одной детали. Да и рассказывать было почти нечего.

Только когда Зайцев объяснил, почему он это сделал, лицо полковника выразило недоверие.

— Пиво? Англичане дали тебе пиво?

К полудню Гришин убедился, что узнал все. Есть шанс, размышлял он, что, столкнувшись с этим пугалом, молодая англичанка выбросит папку, но он не мог быть в этом уверен. Он отправил машину с четырьмя верными людьми к посольству ждать маленький красный автомобиль, затем следовать за ним до места, где живёт хозяйка, а затем доложить.

В три часа он отдал последние приказания своим гвардейцам и уехал. В тот момент, когда он выезжал, аэробус «А-300» с эмблемой британских авиалиний на хвостовой части развернулся над северным районом Москвы и взял курс на запад. Гришин не обратил на это внимания. Он приказал водителю отвезти его в особняк около Кисельного бульвара.

Их оставалось четверо. У Зайца подгибались ноги, поэтому двое держали старика, впиваясь пальцами несчастному в плечи. Третий стоял перед ним, а четвёртый сзади. Они работали медленно, с усердием нанося удары.

На пальцах блестели тяжёлые медные кастеты. Их удары отбили ему почки, разорвали печень и селезёнку. Удар ногой превратил в месиво его старческие яички. Стоявший спереди бил по животу, затем перешёл к груди. Старик дважды терял сознание, но ведро холодной воды снова приводило его в чувство, и боль возвращалась. Ноги отказали, и они поддерживали его лёгкое тело на цыпочках.

Дело шло к концу, ребра в костлявой груди треснули и разошлись, два из них глубоко впились в лёгкие. Что-то тёплое, сладкое и липкое поднималось вверх по горлу, не давая ему дышать.

Поле зрения сузилось до узкого туннеля, и он видел не серые бетонные стены комнаты позади лагерного арсенала, а яркий солнечный день, песчаную дорогу и сосны. Он не видел говорящего, но голос звучал у него в ушах: «Давай, приятель, выпей пива… пей пиво».

Свет потускнел, но он всё ещё слышал голос, повторявший: «Выпей пива, пей пиво…» И свет погас навсегда.

Через два месяца, сразу после того как получил оплату в пятьдесят тысяч долларов наличными, Олдрич Эймс за один-единственный день почти разрушил весь Советско-Восточноевропейский отдел оперативного управления ЦРУ.

Прежде чем уйти на обеденный перерыв, заполучив совершенно секретные файлы 301, он смахнул со своего стола семь фунтов секретных документов и телеграфных сообщений в два магазинных пластиковых пакета. Прихватив их с собой, он прошёл по извилистым коридорам к лифту, спустился на первый этаж и, опустив в турникет свою пластиковую карточку с отметкой «отдел разведки», вышел из здания. Ни один из охранников не остановил его, чтобы спросить, что у него в пакетах. Сев в машину на огромной парковочной площадке, он за двадцать минут добрался до Джорджтауна — фешенебельного района Вашингтона, знаменитого своими ресторанами европейской кухни.

Войдя в бар-ресторан «Чадвик», расположенный у набережной, он встретился со связным, выбранным для него полковником Андросовым, который как резидент КГБ знал, что за ним самим будут следить сыщики ФБР. Связным был рядовой советский дипломат по фамилии Чувакин.

И всё, что принёс, Эймс передал русскому. Он даже не назвал цену. Когда наступит время говорить о ней, сумма будет огромной. Это всего лишь начало. Последующие выплаты сделают его миллионером, рассчитывал Эймс. И не ошибся. Русские, обычно прижимистые, когда дело касалось ценной твёрдой валюты — долларов, никогда не торговались с ним. Они знали, что напали на золотую жилу.

Из «Чадвика» пакеты отправились в посольство, а оттуда в Ясенево, в штаб-квартиру Первого главного управления. Там аналитики не поверили своим глазам.

Удача вознесла Андросова к небесам, а Эймса сделала звездой на этом небосводе. Глава ПГУ генерал Владимир Крючков, которого не доверявший никому Андропов использовал в качестве своего осведомителя и который постепенно добрался до верхов, тотчас же приказал сформировать сверхсекретную группу. Это подразделение освобождалось от всех прочих заданий и должно было заниматься исключительно информацией, поступавшей от Эймса. Эймсу присвоили кодовое имя «Колокол», и так же стала именоваться эта оперативная группа.

В пакетах, переданных Чувакину, находились описания четырнадцати агентов — почти всех агентов отдела СВ, работающих на территории СССР. Их настоящие имена не указывались, но в этом и не было нужды.

Любой контрразведчик, знающий, что внутри его собственной сети завёлся «крот», быстро вычислит, кто этот человек, если ему скажут, что этого человека завербовали в Боготе, затем он работал в Москве, а теперь служит в Лаосе. Для этого достаточно проверить послужные списки коллег.

Позднее один из старших офицеров ЦРУ подсчитал, что сорок пять операций против КГБ провалились после лета 1985 года. Ни один агент высокого класса, работавший на ЦРУ, чьё имя содержалось в файлах 301, после весны 1986 года не действовал.

Прибыв в аэропорт Хитроу к вечеру, Джок Макдоналд отправился прежде всего в главное здание Интеллидженс сервис на Воксхолл-кросс. Он устал, хотя и рискнул немного подремать в самолёте, и мысль поехать в свой клуб, чтобы принять там ванну и как следует выспаться, соблазняла его. Он не мог поехать домой, потому что свою квартиру в Челси они с женой сдали на время командировки в Москву.

Но он хотел, чтобы папка, лежавшая в его прикованном к запястью кейсе, оказалась в здании штаб-квартиры. Только после этого он сможет расслабиться. Служебная машина, встретившая его в Хитроу, доставила его к громадине из песчаника и зелёного стекла на южном берегу Темзы, где теперь находилась Интеллидженс сервис, с тех пор как восемь лет назад переехала из ветхого старого Сенчури-Хауса.

Пройдя с помощью молодого и энергичного стажёра, сопровождавшего его от аэропорта, через системы безопасности при входе, он наконец положил папку в сейф шефа русского отдела. Коллега тепло принял Макдоналда, хотя и не скрывал любопытства.

— Выпьете? — спросил Джеффри Марчбэнкс, кивая в сторону отделанного деревянными панелями канцелярского шкафа, в котором, как обоим было известно, находился бар.

— Хорошая идея. День выдался длинным и тяжёлым. Скотч.

Марчбэнкс открыл дверцу шкафа и окинул взглядом его содержимое. Мавдоналд, будучи шотландцем, употреблял напиток своих предков в чистом виде. Начальник отдела налил двойную порцию «Макаллана» и, не добавляя льда, протянул Макдоналду.

— Знал, конечно, что вы приезжаете, но не знал зачем. Расскажите.

Макдоналд изложил всю историю с самого начала.

— Это, должно быть, шутка, — наконец сказал Марчбэнкс.

— На первый взгляд — да, — согласился Макдоналд. — Но тогда это самая чертовски грубая шутка из всех, с которыми я сталкивался. И кто шутник?

— Политические противники Комарова, надо полагать.

— Их у него достаточно, — сказал Макдоналд. — Но способ передачи… Словно нарочно напрашивались на то, чтобы документ выбросили не читая. Просто повезло, что молодой Грей нашёл его.

— Ладно, теперь надо прочитать его. Полагаю, вы уже прочитали?

— Занимался этим всю вчерашнюю ночь. Как политический манифест он… неприятен.

— Конечно, на русском?

— Да.

— М-м-м… Боюсь, мой русский недостаточно хорош для этого. Нам потребуется перевод.

— Я предпочёл бы перевести сам, — сказал Макдоналд. — На тот случай, если это не шутка. Вы поймёте почему, когда прочитаете.

— Хорошо, Джок. Ваше право. Что вам нужно?

— Сначала в клуб. Ванна, бритьё, ужин и сон. Затем, около полуночи, возвращаюсь сюда и работаю до утра, пока не начнётся рабочий день. И тогда мы встречаемся снова.

Марчбэнкс кивнул:

— Ладно. Вам лучше занять этот кабинет. Я предупрежу службу безопасности.

Когда на следующее утро около десяти часов Джеффри Марчбэнкс вошёл в свой кабинет, он застал Джока Макдоналда лежащим, вытянувшись во весь рост, на диване, в ботинках, но без пиджака и с развязанным галстуком. На столе рядом с чёрной папкой лежала стопка белых листов.

— Вот, — сказал он. — На языке Шекспира. Между прочим, дискета все ещё в компьютере, её надо вынуть и надёжно закодировать.

Марчбэнкс кивнул, приказал принести кофе, надел очки и погрузился в чтение. Через некоторое время он взглянул на Макдоналда.

— Этот человек, бесспорно, сумасшедший.

— Если это написано Комаровым, то да. Или очень плохой. Или то и другое. В любом случае он потенциально опасен. Читайте дальше.

Марчбэнкс продолжил чтение. Закончив, он раздул щеки и с силой выпустил воздух.

— Это наверняка шутка. Никто, кто серьёзно так думает, никогда бы не записал это.

— Если только он не собирался ограничиться самым узким кругом своих фанатических соратников, — предположил Макдоналд.

— Значит, украли?

— Возможно. Возможно, подделка. Фальшивка. Но кто этот бродяга, к которому попал документ? Мы не знаем.

Марчбэнкс задумался. Он понимал, что манифест может оказаться фальшивкой. Если они примут его всерьёз, это принесёт СИС большие неприятности. А вдруг он всё-таки подлинный? Тогда неприятности будут ещё больше, если они не примут его всерьёз.

— Я думаю, — произнёс он наконец, — что нужно показать его куратору и, может быть, даже шефу.

Куратор Восточного полушария Дейвид Браунлоу принял их в двенадцать часов, а шеф пригласил всех троих на ленч в его отделанной деревом столовой на последнем этаже с широким видом на Темзу и Воксхолл-Бридж в тринадцать пятнадцать.

Сэру Генри Кумсу было около шестидесяти, и шёл последний год его пребывания на посту шефа Интеллидженс сервис. Как и его предшественники, он прошёл все ступени служебной лестницы и получил награды за заслуги в период «холодной войны», закончившейся десять лет назад. В отличие от ЦРУ, чьи директора назначались по политическим мотивам и не всегда оказывались способными людьми, Интеллидженс сервис за тридцать лет сумела убедить премьер-министров назначать им шефа, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

И это оправдало себя. После 1985 года три сменявших друг друга директора ЦРУ признавались, что им почти ничего не было известно об истинном масштабе дела Эймса, пока они не прочитали о нём в газетах. Генри Куме пользовался доверием своих подчинённых и знал о них всё, что ему было нужно. А им было известно, что он знает все.

Он читал документ, медленно отпивая из стакана минеральную воду. Но читал он быстро и сразу схватывал суть.

— Тебе, наверное, ужасно надоело, Джок, но расскажи ещё раз.

Он внимательно выслушал, задал два коротких вопроса и кивнул.

— Твоя точка зрения, Джеффри?

После начальника русского отдела он спросил Браунлоу, куратора. Все высказались примерно одинаково. Правда ли это? Необходимо это узнать.

— Меня удивляет вот что, — сказал Браунлоу. — Если это действительно политическая программа Комарова, почему он её записал? Всем известно, что даже самые совершенно секретные документы могут быть украдены.

Обманчиво кроткие глаза сэра Генри Кумса устремились на московского резидента.

— Какие-нибудь соображения, Джок?

Макдоналд пожал плечами:

— Почему люди записывают свои самые потаённые мысли и планы? Почему люди признаются в том, о чём нельзя сказать и на исповеди, в своих личных дневниках? Почему люди ведут записи невероятно интимного характера? Почему такие серьёзные службы, как наша, хранят сверхсекретный материал? Возможно, он предназначается для инструктажа своего очень узкого круга. Или, возможно, это фальшивка, имеющая целью навредить данному человеку. Не знаю.

— А, вот вы и сказали, — произнёс сэр Генри. — Не знаем. Но, прочитав, я подумал, что мы все согласимся, что должны узнать. Вопросов так много. Как, чёрт побери, получилось, что это записано? Действительно ли это работа Игоря Комарова? Является ли этот ужасающий поток безумия тем, что он намерен осуществить, когда придёт к власти? Если все так, то как документ украли, кто украл и почему подбросили нам? Или это фальшивка? — Он помешал свой кофе и с глубоким отвращением посмотрел на документы — манифест и перевод Макдоналда. — Сожалею, Джок, но мы должны получить ответы на эти вопросы. Я не могу отвезти его вверх по реке[140], пока мы все не узнаем. Возможно, даже и тогда не смогу. Ответы в Москве, Джок. Не знаю, как ты собираешься сделать это, но у нас должна быть полная ясность.

Перед шефом CMC, как и перед его предшественниками, стояли две задачи. Первая — профессиональная: руководить секретной разведывательной службой на благо своей нации, что он делал весьма умело. Вторая — политическая: согласовывать свои действия с объединённым разведывательным комитетом, высшей кастой главных клиентов СИС, с министерством иностранных дел, что не всегда было легко, сражаться за бюджет с кабинетом министров и находить друзей в среде политиков, составлявших правительство. Задача была многосторонней и не для слабых или глупых.

И Генри Кумсу меньше всего на свете хотелось выступать с несколько сомнительным рассказом о бродяге, бросившем в машину дипломата самого низкого ранга какую-то папку, да ещё с отпечатками чьих-то подошв на ней, в которой содержалась сомнительной подлинности программа психопатически-жестоких действий. Он сгорит в ярком пламени — он знал это.

— Я отправлюсь сегодня, шеф.

— Глупости, Джок, у тебя было две ужасных ночи подряд. Сходи куда-нибудь развлекись, поспи часов восемь. Завтра улетишь первым же рейсом обратно в страну казаков. — Он взглянул на часы. — А сейчас, с вашего позволения…

Трое гуськом вышли из столовой. Макдоналд так и не попал ни в театр, ни на восемь часов в постель. В кабинете Марчбэнкса его ожидало сообщение, только что принесённое от шифровальщиков. Квартиру Селии Стоун взломали и все перевернули вверх дном. Она вернулась домой после ужина и застала двоих мужчин в масках, они ударили её ножкой стула. Она сейчас в госпитале, но жизнь её вне опасности.

Марчбэнкс молча протянул полоску бумаги Макдоналду.

— О черт, — произнёс он, прочитав.

Поступившая информация, как часто происходит в мире шпионажа, на первый взгляд была косвенной, получена из третьих рук, и казалось, что на неё не стоит тратить время.

Американец, добровольно работавший по программе ЮНИСЕФ[141] в марксистско-ленинской Республике Южный Йемен, приехал в Нью-Йорк в отпуск и ужинал вместе со своим школьным товарищем, который работал в ФБР.

Обсуждая обширную программу военной помощи, предложенную Южному Йемену Москвой, сотрудник ООН рассказал о том, как однажды вечером в баре «Рок-отеля» в Адене он разговорился с майором русской армии.

Как и большинство русских в Йемене, тот совершенно не говорил по-арабски, а с гражданами бывшей британской колонии общался на английском. Американец, сознавая непопулярность Соединённых Штатов в Южном Йемене, обычно выдавал себя за швейцарца. Так он и сказал русскому.

Русский всё больше и больше пьянел и внезапно разразился обличительной речью против руководства своей страны. Майор обвинял его во всеобщей коррупции, преступной бесхозяйственности и в полном пренебрежении к интересам своего народа при оказании материальной помощи странам третьего мира.

Рассказав эту историю как застольный анекдот, добровольный помощник мог бы забыть о ней, если бы сотрудник ФБР не упомянул об их встрече в беседе с другом из нью-йоркского отделения ЦРУ.

Человек из ЦРУ, проконсультировавшись со своим шефом, устроил ещё один ужин, на котором щедро лилось вино. Провоцируя, человек из ЦРУ выразил сожаление, что русские делают большие успехи в укреплении дружбы с народами стран третьего мира, особенно на Ближнем Востоке.

Стремясь показать, что он знает ситуацию лучше, сотрудник ЮНИСЕФ заявил, что это совсем не так; он лично убедился, что у русских появляется ненависть к арабам и что у них опускаются руки от неспособности арабов овладеть самой простой техникой. Русских раздражает, что арабы ломают и крушат всё, что им дают.

— Примером может быть страна, откуда я только что вернулся… — добавил сотрудник ЮНИСЕФ.

Когда ужин закончился, человек из ЦРУ имел полное представление о большой группе советских военных советников, с ума сходивших от неудовлетворённости и не видевших смысла в своём присутствии в Южном Йемене. Он также получил подробное описание майора, которому до смерти все надоело: высокий, мускулистый, с несколько восточным типом лица. И его фамилию: Соломин.

Донесение ушло в Лэнгли и легло на стол начальника отдела СВ, который обсудил его с Кэри Джорданом.

— Может быть бесполезно и может быть опасно, — три дня спустя говорил заместитель директора по оперативной работе Джейсону Монку. — Но как ты думаешь, не стоит ли тебе слетать в Южный Йемен и поговорить с майором Соломиным?

Монк провёл долгие консультации с секретными экспертами по Ближнему Востоку и скоро понял, что Йемен — твёрдый орешек. Соединённые Штаты находились в глубокой немилости у коммунистического правительства, которое ревностно обхаживала Москва. Несмотря на это, там, кроме русских, существовала удивительно большая иностранная колония. В неё входили сотрудники трёх организаций: ФАО, помогавшей сельскому хозяйству, ЮНИСЕФ — бездомным детям и ВОЗ, занимавшейся охраной здоровья.

Как бы хорошо человек ни владел иностранным языком, опасно выдавать себя за представителя другой нации — всегда можно столкнуться с тем, для кого этот язык родной. Монк тоже решил не прикидываться англичанином, потому что любой британец через пару минут почувствует разницу. То же и с французским языком.

Но Соединённые Штаты являлись главным казначеем ООН и имели влияние, как скрытое, так и явное, в ряде её организаций. Поиски показали, что в Адене в миссии ООН по продовольствию и сельскому хозяйству не было ни одного испанца. Создали новую должность и решили, что Монк поедет в Аден в октябре с визой сроком на один месяц в качестве проверяющего инспектора из штаб-квартиры ФАО в Риме. Согласно документам, его имя будет Эстебан Мартинес Лорка. В Мадриде признательное испанское правительство выдало ему подлинные бумаги.

Джок Макдоналд прибыл в Москву слишком поздно, чтобы сразу навестить Селию Стоун в больнице, но он появился там на следующее утро. Помощник пресс-атташе была в бинтах, слаба, но могла говорить.

Она вернулась домой в обычное время, слежки за собой не заметила. Но ведь её к этому не готовили. Проведя дома три часа, она отправилась поужинать с подружкой из канадского посольства. Возвратилась приблизительно в 23.30. Воры, должно быть, услышали, как она отпирает замок, потому что, когда она вошла, было тихо. Она включила свет в передней и заметила, что дверь в гостиную открыта, а в комнате темно. Ей показалось это странным, потому что она оставила горевшую лампу. Окна гостиной выходят в центральный двор, и свет за занавесками означал, что кто-то дома. Она подумала, что перегорела лампочка.

Она подошла к двери в гостиную, и из темноты на неё набросились две фигуры. Одна взмахнула чем-то и ударила её по голове. Падая на пол, она полууслышала, полупочувствовала, как двое мужчин перескочили через неё и побежали к входной двери. Она потеряла сознание. Когда пришла в себя — Селия не знала, сколько прошло времени, — она подползла к телефону и позвонила соседу. Затем снова потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Больше ничего она рассказать не могла.

Посол выразил свой протест Министерству иностранных дел, там подняли шум и нажаловались в Министерство внутренних дел. Те приказали Московской прокуратуре прислать лучшего следователя. Полный отчёт будет подготовлен очень скоро, насколько это возможно. В Москве это означало: не переводя дыхания.

В сообщении в Лондон была одна ошибка. Селию ударили не ножкой стула, а небольшой фарфоровой статуэткой. Она разбилась. Будь она металлической, Селии не было бы в живых.

Макдоналд отправился на квартиру к Селии. Там находились русские детективы, и они охотно отвечали на вопросы британского дипломата. Два милиционера, дежуривших у въезда во двор, не пропускали ни одной русской машины, так что злоумышленники, должно быть, пришли пешком. Милиционеры не видели никого, кто бы прошёл мимо них. Они бы так сказали в любом случае, подумал Макдоналд.

Дверь не была взломана, так что, вероятно, действовали отмычкой, если только у воров не было ключей, что маловероятно. Похоже, в эти трудные времена они искали валюту. Все это очень прискорбно. Макдоналд кивнул.

Про себя он думал, что незваными гостями могли оказаться черногвардейцы, но скорее всего это были уголовники, выполнявшие заказную работу. Или наёмники из бывших кагэбешников. Московские домушники едва ли тронут дипломатические резиденции: слишком много осложнений. Автомобили, оставленные на улицах, — стоящая добыча, но отнюдь не охраняемые квартиры. Обыск произвели тщательно и профессионально, но ничего не пропало, даже бижутерия, лежавшая в спальне. Профессиональная работа — и ради только одной вещи, так и не обнаруженной. Макдоналд опасался худшего.

Когда он вернулся в посольство, ему пришла в голову одна мысль. Он позвонил в прокуратуру и спросил, не будет ли детектив, которому поручено это дело, так любезен зайти к нему. Инспектор Чернов пришёл в три часа.

— Я, может быть, смогу вам помочь, — сказал Макдоналд.

Инспектор вопросительно поднял брови.

— Был бы весьма благодарен.

— Наша молодая леди, мисс Стоун, сегодня утром чувствует себя лучше. Намного лучше.

— Очень рад.

— Настолько лучше, что сможет дать более или менее верное описание одного из напавших на неё. Она увидела его в свете, падающем из холла, чуточку раньше, чем он ударил её.

— В её первом показании говорится, что она не видела ни одного из них, — сказал Чернов.

— Память иногда возвращается в случаях, подобных этому. Вы видели её вчера днём, инспектор?

— Да, в четыре часа. Она была в сознании.

— Но все ещё в затуманенном сознании, полагаю. Сегодня утром её сознание значительно прояснилось. Так вот, жена одного из наших сотрудников неплохо рисует. С помощью мисс Стоун она сумела сделать портрет.

Он через стол протянул нарисованный углём и карандашом портрет. Лицо инспектора просияло.

— Это исключительно важно, — сказал он. — Я распространю его в отделе по квартирным кражам. У человека такого возраста должно быть криминальное прошлое.

Он поднялся, чтобы идти. Макдоналд тоже встал.

— Очень приятно, что мог быть полезен, — сказал он.

Они пожали руки, и детектив ушёл.

Во время ленча Селия и художница получили новые инструкции: они должны были рассказать другую историю. Не понимая причины, обе всё же согласились подтвердить её в случае, если инспектор Чернов обратится к ним с вопросами. Но он так и не обратился.

И ни в одном из отделов по квартирным кражам, разбросанных по всей Москве, никто не узнал лица на портрете. Но на всякий случай многие сотрудники милиции повесили его на стенах своих служебных помещений.

Сразу же после получения щедрого дара Олдрича Эймса КГБ сотворил что-то совершенно невероятное.

Существует нерушимое правило в Большой игре: если служба неожиданно получает бесценного предателя в самом центре организации противника, то этого предателя должно оберегать. Так, если он раскрывает целую армию перебежчиков, то получившая информацию служба будет отлавливать этих перевёртышей осторожно и не спеша, в каждом отдельном случае придумывая новый повод для ареста.

И только когда этот источник информации оказывается в безопасности и надёжно защищён границей, выданных им агентов можно забрать всех сразу. Поступить иначе было бы равносильно помещению в «Нью-Йорк таймс» объявления во всю страницу: «Мы только что приобрели очень важного „крота“ прямо в центре вашей организации, и посмотрите, что он нам подарил».

Поскольку Эймс работал по-прежнему в самом центре ЦРУ, с перспективой прослужить ещё добрый десяток лет, Первое главное управление предпочло бы не нарушать этих правил и арестовывать четырнадцать раскрытых перевёртышей постепенно и осторожно. Но несмотря на слёзные протесты, сотрудникам КГБ пришлось полностью подчиниться Михаилу Горбачёву.

Разбираясь в подарке из Вашингтона, группа «Колокол» сделала вывод, что в нескольких случаях по полученным данным легко можно опознать человека, в то время как в других для этого необходима долгая и тщательная проверка. Из тех, кого разоблачили сразу, многие все ещё работали за границей, и их следовало осторожно заманить обратно домой, действуя так искусно, чтобы они ничего не заподозрили. На это могли уйти месяцы.

Один из четырнадцати долгое время был британским шпионом. Американцы не знали его имени, но Лондон передал Лэнгли его информацию, по которой ЦРУ могло кое-что вычислить. В действительности это был полковник КГБ, в начале семидесятых завербованный в Дании и двенадцать лет проработавший на британскую разведку. Хотя он находился под некоторым подозрением, тем не менее с поста резидента в советском посольстве в Лондоне он сам в последний раз приехал в Москву. Предательство Эймса только подтвердило подозрения русских.

Но полковнику Олегу Гордиевскому повезло. В июле, убедившись, что находится под тотальной слежкой, кольцо вокруг него сужается и арест неизбежен, он послал, как заранее было договорено, сигнал о помощи. Британская СИС организовала молниеносную операцию похищения — спортивного полковника подхватили прямо на улице, во время пробежки трусцой, и переправили в Финляндию. Позднее он отчитается на явочной квартире ЦРУ перед Олдричем Эймсом.

Джеффри Марчбэнкс раздумывал, нет ли способа помочь его коллеге в Москве в попытках определить подлинность «Чёрного манифеста».

Одной из трудностей задачи, стоящей перед Макдоналдом, было отсутствие подходов к Игорю Комарову лично. Марчбэнкс пришёл к выводу, что тщательно подготовленное интервью с лидером Союза патриотических сил могло бы дать какой-то намёк, не прячет ли человек, изображающий себя умеренным правым консерватором и националистом, под этой маской амбиции распоясавшегося нациста.

Он перебирал в памяти всех, кто сумел бы взять такое интервью. Прошлой зимой его пригласили на фазанью охоту, и среди гостей он видел вновь назначенного редактора ведущей британской ежедневной консервативной газеты. 21 июля Марчбэнкс позвонил редактору, напомнил об охоте на фазанов и договорился о ленче на следующий день в его клубе на Сент-ДжеЙмс-стрит.

Бегство Гордиевского вызвало шумный скандал в Москве. Он произошёл в последний день месяца в личном кабинете самого председателя КГБ на четвёртом этаже главного здания на плошали Дзержинского.

В своё время этот мрачный кабинет был берлогой самых кровавых монстров из всех, что существовали когда-нибудь на планете. Здесь за Т-образным столом подписывались приказы, заставлявшие людей кричать под пытками, умирать от жары в пустынях или становиться на колени в холодном дворе и ожидать пистолетную пулю в голову.

Генерал Виктор Чебриков не обладал больше такой властью. Ситуация изменилась, и смертные приговоры теперь утверждались самим президентом. Но для предателей они будут подписаны, а сегодняшнее совещание подтвердит, что их будет ещё немало.

Перед столом председателя КГБ в роли обвиняемого сидел начальник Первого главного управления Владимир Крючков. Это его люди покрыли себя позором. Обвинителем выступал начальник Второго главного управления, низенький, коренастый, с широкими плечами генерал Виталий Бояров, кипящий от ярости.

— Все это полный бардак! — гремел он. Даже среди генералов площадная брань служила доказательством солдатской неотёсанности и рабоче-крестьянского происхождения.

— Такого больше не случится, — проворчал Крючков в свою защиту.

— Тогда давайте установим порядок, — сказал председатель. — которого будем придерживаться. На суверенной территории СССР предателей будет арестовывать и допрашивать Второе главное управление. Если ещё выявят каких-то предателей, то так и сделаем. Понятно?

— Будут ещё, — тихо сказал Крючков. — Ещё тринадцать.

В комнате на некоторое время воцарилось молчание.

— Вы хотите нам что-то сообщить, Владимир Александрович? — тихо спросил председатель.

И тогда Крючков рассказал, что произошло шесть недель назад в ресторане «Чадвик» в Вашингтоне. Бояров присвистнул.

На той же неделе генерал Чебриков, возбуждённый успехами своего ведомства, рассказал все Михаилу Горбачёву.

Тем временем генерал Бояров готовил свою комиссию «крысоловов» — группу, которая займётся допросами предателей, как только они будут установлены при помощи полученных данных и арестованы. Возглавить группу, по его мнению, должен был особый человек. Его личное дело уже лежало на столе: полковник, всего сорок лет, но с опытом, специалист по допросам, никогда не терпевший неудачи.

Родился в 1945 году в Молотове, бывшей Перми, а теперь снова Перми — после 1957 года, когда соратник Сталина Молотов впал в немилость. Сын солдата, выжившего и с наградами вернувшегося с войны.

Маленький Толя вырос в северном невзрачном городе под строгим контролем официальной идеологии. В записях указывалось, что его фанатик-отец ненавидел Хрущёва за разоблачение Сталина, своего героя, и что сын унаследовал и сохранил все отцовские убеждения.

В 1963 году, восемнадцати лет, его призвали в армию и направили в войска Министерства внутренних дел. Эти войска предназначались для охраны тюрем, лагерей и исправительных учреждений и использовались для подавления волнений, восстаний. Молодой солдат чувствовал себя на этой службе как рыба в воде.

Во внутренних войсках господствовал дух репрессий и тотальной слежки. И юноша так хорошо проявил себя, что получил редкую награду — направление в Ленинградский военный институт иностранных языков. Это была «крыша» для училища КГБ, известного в управлении как «Кормушка», потому что из неё постоянно подпитывались кадры. Выпускники «Кормушки» прославились своей жестокостью, профессионализмом и преданностью. Молодой человек снова прекрасно себя проявил и опять получил вознаграждение.

На сей раз это было назначение в Московское областное отделение Второго главного управления, где он провёл четыре года, приобретя прекрасную репутацию как толковый референт, добросовестный следователь и жёсткий специалист по ведению допросов. И действительно, он настолько преуспел в этом деле, что написал работу, получившую высокую оценку и обеспечившую ему перевод в штаб-квартиру Второго главного управления.

С тех пор он не выезжал из Москвы, покидая штаб-квартиру только при работе против ненавистных американцев, держа под наблюдением их посольство и устраивая слежку за дипломатическим персоналом. Одно время он целый год проработал в следственном отделе, прежде чем перейти обратно во Второе главное управление. Старшие офицеры и инструкторы не поленились отметить в его личном деле его страстную ненависть к англоамериканцам, евреям, шпионам и предателям, а также необъяснимую, но в рамках допустимого, жестокость при допросах.

Генерал закрыл досье и улыбнулся. Он нашёл своего человека. Если требуются быстрые результаты, то полковник Анатолий Гришин — именно тот, кто ему нужен.

Из оставшихся тринадцати повезло одному — или он оказался достаточно ловок. Сергей Бохан был офицером советской военной разведки, работавшим в Афинах. Ему срочно приказали вернуться в Москву на основании того, что у сына сложности с экзаменами в военной академии, где тот учился. Однако через друзей он узнал, что сын учится прекрасно. Нарочно опоздав на заказанный рейс домой, он обратился в отделение ЦРУ в Афинах, и его поспешно вывезли оттуда.

Остальные двенадцать были схвачены. Некоторые на территории СССР, другие за границей. Последним приказали вернуться под различными предлогами, которые все были ложными. Всех арестовали сразу же по прибытии.

Бояров сделал правильный выбор: все двенадцать были добросовестно допрошены, и все двенадцать сознались. Альтернативой для них был только ещё более добросовестный допрос. Двое через несколько лет бежали из лагеря и теперь живут в Америке. Остальные десять прошли через пытки и были расстреляны.

Глава 5

Примерно посередине Сент-Джеймс, небольшой, с односторонним движением улицы, ведущей к северу, находится ничем не отличающийся от других серый каменный дом с синей дверью. На доме нет вывески. Для тех, кто знает, что это за дом, найти его не составляет труда; те же, кто не знает, не испытывают побуждения войти в него и проходят мимо. «Брукс клаб» не афиширует себя.

Однако это любимое местечко, куда заходят промочить горло чиновники из Уайтхолла, находящегося неподалёку. И здесь 22 июля Джеффри Марчбэнкс встретился за ленчем с редактором «Дейли телеграф».

Брайану Уортингу было сорок восемь, и два года назад, проработав журналистом более двадцати лет, он получил предложение канадского владельца Конрада Блэка уйти из «Таймс» и занять освободившееся редакторское кресло. Его биография была биографией иностранного и военного корреспондента. В молодости он участвовал в освещении кампании на Фолклендах, его первой настоящей войны, а позднее в Персидском заливе, в 1990-1991 годах.

Марчбэнкс заказал столик в углу, достаточно далеко от других, чтобы его не подслушали. Не то чтобы кто-то мог даже и помыслить об этом — в «Бруксе» никому и в голову не придёт подслушивать чей-то разговор, — но от старых привычек трудно отказаться.

— Кажется, я говорил у Спурнула, что работаю в министерстве иностранных дел, — сказал Марчбэнкс, когда они приступили к креветкам в горшочках.

— Да, что-то вспоминаю, — подтвердил Уортинг. Он испытывал большие сомнения в том, стоило ли вообще принимать это приглашение. Его день, как всегда, начался в десять и закончится после захода солнца, и трата двух часов на ленч — а всего трёх, если считать дорогу от Кэнари-Варф до Вест-Энда и обратно, — должна была окупиться.

— Так вот, по правде говоря, я работаю в другом здании, чуть дальше по набережной, если идти от Кинг-Чарльз-стрит, и на другой стороне, — объяснил Марчбэнкс.

— А-а, — произнёс редактор. Он знал все о Воксхолл-кросс, хотя никогда там не был. Возможно, ленч кое-что всё-таки даст.

— Объект моего особого интереса — Россия.

— Не завидую вам, — сказал Уортинг, уничтожая последнюю креветку на тонком ломтике чёрного хлеба. Крупный мужчина, отличающийся большим аппетитом. — Катится к чёрту от нищеты, я полагаю.

— Что-то в этом роде. После смерти Черкасова следующим событием, кажется, станут приближающиеся президентские выборы.

Оба помолчали, пока молодая официантка ставила на стол бараньи котлеты с овощным гарниром и графин кларета — клиентам от ресторана. Марчбэнкс разлил вино.

— Это ясно само собой, — заметил Уортинг.

— Именно такова наша точка зрения. Коммунисты выдохлись за эти годы, чтобы вернуться к власти, а реформаторы дезорганизованы. И кажется, ничто не помешает Комарову стать президентом.

— А что, это так плохо? — спросил редактор. — Последний раз, когда я видел его, он, казалось, говорил разумные вещи. Исправить положение с валютой, остановить сползание к хаосу, прижать мафию. Все в таком роде.

Уортинг гордился прямотой своих высказываний, и порой его речь звучала резко.

— Вы абсолютно правы, звучит прекрасно. Но в нём все ещё много загадочного. Что в действительности он намеревается делать? Каким именно образом он намерен это делать? Он заявляет, что презирает иностранные кредиты, но как он собирается обойтись без них? Точнее, не попытается ли он ликвидировать долги России, расплатившись ничего не стоящими рублями?

— Не посмеет, — сказал Уортинг. Он знал, что «Телеграф» имеет своего постоянного корреспондента в Москве; правда, в течение некоторого времени он не получал ни строчки о Комарове. Вполне возможно, что этот ленч не будет пустой тратой времени.

— Думаете, не посмеет? — возразил Марчбэнкс. — Мы не уверены. Некоторые его выступления звучат довольно экстремистски, в то время как в частных беседах он убеждает своих собеседников, что он вовсе не такой страшный. Какой же он на самом деле?

— Я мог бы попросить нашего человека в Москве взять у него интервью.

— Боюсь, едва ли ему предоставят такую возможность, — предположил разведчик. — Думаю, почти каждый аккредитованный в Москве корреспондент регулярно обращается к нему с такой просьбой. Он даёт интервью исключительно редко, и подразумевается, что он ненавидит иностранную прессу.

— Послушайте, я вижу, у них есть паточный пирог, — сказал Уортинг. — Я закажу себе. — Британцы среднего возраста испытывают большое удовольствие, когда им удаётся поесть что-нибудь из того, чем их кормили в детском саду. Официантка принесла паточный пирог для них обоих. — Итак, как же подобраться к этому человеку? — спросил Уортинг.

— У него есть молодой советник по связям с общественностью, к чьим советам он, кажется, прислушивается. Борис Кузнецов. Очень умён, получил образование в одном из американских колледжей Айви Лиг[142]. И если существует ключ к Комарову, то это он. Нам известно, что он читает западную прессу каждый день и особенно любит статьи вашего Джефферсона.

Марк Джефферсон был сотрудником и постоянным автором статей на развороте «Телеграфа». Он писал о политике, внутренней и внешней, выступал как прекрасный полемист и ярый консерватор.

Уортинг медленно жевал кусок своего паточного пирога.

— Это мысль, — наконец произнёс он.

— Видите ли, — сказал, оживляясь от удачи, Марчбэнкс, — постоянных корреспондентов в Москве на пенс пара. Но известный очеркист, приезжающий для создания настоящего портрета будущего вождя, человека будущего и прочая чушь, — это может их заинтересовать.

Уортинг задумался.

— Может быть, нам следует подумать о статьях-портретах всех троих кандидатов? Так сказать, для баланса.

— Прекрасная идея, — подхватил Марчбэнкс, который вовсе так не думал. — Но Комаров — это тот, кто привлекает людей тем или иным образом. Другие два — ничтожества. Послушайте, а не подняться ли нам выпить кофе?

— Да, неплохая идея, — согласился Уортинг, когда они уселись в верхней гостиной под старинным портретом. — Очень тронут вашей заботой о тираже нашей газеты. Так какие вопросы, по вашему мнению, ему следует задать?

Марчбэнкс улыбнулся, взглянув на редактора.

— Ладно. Да, мы действительно хотели бы получить ответы на некоторые вопросы, чтобы доложить нашему начальству. Но мы бы предпочли, чтобы этого в статье не было. В России тоже, вероятно, читают «Телеграф». Каковы истинные намерения этого человека? Что будет с национальными этническими меньшинствами? В России их десять миллионов, а Комаров — русский националист. Как он на деле собирается возродить былую славу России? Одним словом, этот человек — маска. А что прячется под этой маской? Нет ли секретной программы?

— А если и есть, — задумчиво произнёс Уортинг, — зачем ему говорить об этом Джефферсону?

— Никогда не знаешь наверняка. Люди увлекаются.

— А как добраться до этого Кузнецова?

— Ваш человек в Москве должен его знать. Личное письмо от Джефферсона будет, вероятно, воспринято благосклонно.

— Хорошо, — сказал Уортинг, спускаясь с Марчбэнксом по широкой лестнице в нижний зал. — Я уже мысленно вижу этот разворот. Неплохо. Если этому человеку есть что сказать. Я свяжусь с нашим корпунктом в Москве.

— Если получится, я бы потом хотел поговорить с Джефферсоном.

— Выслушать отчёт? Ха! Он, знаете ли, весьма колючий.

— Я постараюсь его умаслить.

На улице они расстались. Водитель Уортинга, заметив его, выехал с запрещённой парковки напротив Сантори и повёз его назад к Кэнари-Варф. Разведчик после паточного пирога решил пройтись пешком.

Ещё до того, как Эймс стал работать на КГБ, он просил назначить его шефом советской линии резидентуры ЦРУ в Риме. В сентябре 1985 года он узнал, что получил этот пост.

Это ставило его в затруднительное положение. Тогда он не знал, что КГБ собирается невольно подвергнуть его смертельной опасности, арестовав всех, кого он выдавал с такой поспешностью.

Назначение в Рим удалит его от Лэнгли, лишит доступа к файлам 301 и советскому отделу группы контрразведки, приданной к отделу СВ. С другой стороны, Рим считался приятным местом для проживания, а работа там — важной. Он посоветовался с русскими.

Они одобрили. Во-первых, их ожидали месяцы расследований, арестов и допросов. Объём сведений, предоставленных Эймсом, был настолько велик, что малочисленная группа «Колокол», работавшая над этими материалами в Москве, не могла обработать их быстро.

Тем временем Эймс подбросил ещё кое-что. В пакетах, переданных связному Чувакину во второй и третий раз, содержались сведения буквально о каждом сотруднике в Лэнгли. Там были не только полные данные о должностях и успехах, но и их фотографии. Теперь КГБ мог найти этих сотрудников ЦРУ в любое время и в любом месте.

Русские также рассчитывали, что в Риме, в одной из ключевых групп отдела СВ, Эймс получит доступ ко всем операциям ЦРУ, включая совместные операции с союзниками по всему Средиземноморскому побережью от Испании до Греции.

К тому же в Риме сотрудникам КГБ будет намного проще связаться с Эймсом, чем в Вашингтоне, где всегда существовала опасность, что ФБР раскроет их связь. И они настаивали, чтобы он занял этот пост.

Итак, в сентябре Эймса отправили на курсы учить итальянский язык.

В Лэнгли полного значения катастрофы, надвигавшейся на управление, ещё никто не сознавал. Да, потеряли контакт с двумя или тремя самыми лучшими агентами в России. Это беспокоило, но ещё не пугало.

Среди личных дел, переданных КГБ Эймсом, находилось досье на молодого человека, только что переведённого в отдел СВ, которого Эймс характеризовал, поскольку новости распространялись подобно лесному пожару, как восходящую звезду. Его звали Джейсон Монк.

В этих лесах старик Геннадий собирал грибы уже много лет. Выйдя на пенсию, он пользовался бесплатными дарами природы как подспорьем к своей пенсии: свежие грибы он продавал лучшим ресторанам Москвы, а высушенные, в связках, — в немногие продолжавшие работать магазины деликатесов.

Главное в сборе грибов — встать рано утром, до восхода солнца, если можно. Они растут ночью, а после рассвета на них нападают мыши-полёвки, белки и, что ещё хуже, другие грибники. Русские любят грибы.

Утром 24 июля Геннадий взял велосипед, собаку и поехал из своей маленькой деревушки в лес, где, как ему было известно, грибы растут в изобилии. Он надеялся, пока не высохла роса, набрать полную корзину.

Лес, в который он отправился, находился рядом с Минским шоссе, по которому с рёвом неслись грузовики на запад, к столице Белоруссии. Он въехал на опушку, оставил велосипед под деревом, взял плетёную корзину и углубился в лес. Прошло полчаса, корзина была уже наполовину наполнена, когда показалось солнце. И тут его собака, заскулив, бросилась к зарослям кустарника. Геннадий обучил дворнягу находить грибы по запаху — вероятно, пёс почуял что-то стоящее. Приблизившись к месту, Геннадий почувствовал сладкий тошнотворный запах. Он сразу узнал этот запах. Разве не нанюхался он его за те годы, когда молодым солдатом, почти мальчишкой, прошёл долгий путь от Вислы до Берлина?

Это был труп тощего старика, сплошь покрытый кровоподтёками. Глаза выклевали птицы. В каплях росы блестели три стальных зуба. Тело было обнажено до пояса, старая шинель валялась рядом. Геннадий снова принюхался. Должно быть, его бросили сюда несколько дней назад, подумал он.

Некоторое время Геннадий раздумывал. Он принадлежал к поколению, которое чтило гражданский долг, но грибы оставались грибами, а несчастному он уже ничем не мог помочь. В ста метрах за лесом по дороге с рёвом проносились грузовики.

Он наполнил корзину и на велосипеде вернулся в деревню. Там он разложил свою добычу сушиться на солнце и отправился в сельсовет. Это была жалкая контора, но в ней имелся телефон.

Он набрал 02, и ему ответили с дежурного пульта управления милиции.

— Я нашёл труп, — сказал он.

— Имя? — ответил голос.

— Откуда я знаю? Он мёртвый.

— Не его, идиот, а твоё.

— Вы хотите, чтобы я повесил трубку? — спросил Геннадий.

В ответ послышался вздох:

— Нет, не вешай. Просто скажи своё имя и где ты находишься.

Геннадий сказал. Дежурный быстро нашёл место на карте. Оно находилось в Московской области, на самом западном её краю, но всё же под юрисдикцией Москвы.

— Подожди в сельсовете. К тебе выезжает офицер.

Прошло полчаса. Приехавший оказался молодым инспектором из военизированной группы. С ним в жёлто-синем джипе приехали ещё двое милиционеров.

— Это ты нашёл тело? — спросил лейтенант.

— Я, — ответил Геннадий.

— Ладно, пошли. Где это?

— В лесу.

Геннадий чувствовал свою значимость, сидя в милицейском джипе. Они вылезли из машины там, где, как сказал Геннадий, надо идти через лес гуськом. Грибник узнал берёзу, под которой оставлял велосипед. Вскоре они почувствовали запах.

— Он там, — сказал Геннадий, указывая на заросли. — Давно лежит.

Три милиционера подошли к телу и оглядели его.

— Посмотри, нет ли чего в карманах брюк, — приказал офицер одному из своих людей. И другому: — Проверь шинель.

Тот, кому досталась короткая соломинка, зажав одной рукой нос, пошарил другой в карманах брюк. Ничего. Носком сапога он перевернул тело. Под ним были черви. Милиционер проверил задние карманы и отступил в сторону. Отрицательно покачал головой. Второй, отшвырнув шинель, сделал то же самое.

— Ничего? Никакого удостоверения личности? — спросил лейтенант.

— Ничего. Ни денег, ни носового платка, ни ключей, ни документов.

— Сбил и скрылся? — предположил один из милиционеров.

Они прислушались к шуму, доносившемуся с шоссе.

— Далеко дорога? — спросил офицер.

— Примерно метров сто, — ответил Геннадий.

— Водители обычно спешат. Они не станут тащить пострадавшего целых сто метров. Да здесь, в этих зарослях, и десяти метров достаточно. — Одному из милиционеров лейтенант приказал: — Дойди до дороги. Посмотри на обочине, нет ли покорёженного велосипеда или разбитой машины. Он мог оказаться под обломками и доползти сюда. Оставайся там, останови машину и вызови «Скорую помощь».

Офицер по мобильному телефону вызвал следователя, фотографа и медэксперта. То, что он увидел, исключало естественные причины смерти. Он вызвал «Скорую» только для того, чтобы подтвердить, что человек мёртв. Один милиционер ушёл на дорогу. Оставшиеся двое ждали, отойдя подальше от зловония.

Первыми прибыли трое в штатском на жёлтом джипе без опознавательных знаков. Их остановил поджидавший милиционер, они оставили машину на обочине и остальную часть пути прошли пешком. Следователь кивнул лейтенанту:

— Что мы имеем?

— Труп неподалёку. Я вас вызвал потому, что смерть явно была насильственной. Жертва избита, лежит в ста метрах от дорога.

— Кто его нашёл?

— Вон тот грибник.

Следователь подошёл к Геннадию:

— Расскажи мне все сначала.

Фотограф сделал снимки, затем доктор, надев марлевую маску, быстро осмотрел тело. Выпрямился и начал стягивать резиновые перчатки.

— Ставлю гривенник против хорошей бутылки «Московской», это — убийство. Лаборатория скажет нам больше, но кто-то отбил ему все печёнки, прежде чем он умер. Вероятно, не здесь. Поздравляю, Володя, получил сегодня своего первого «жмурика».

Он употребил жаргонное слово милиции и преступников, означающее «труп». Сквозь лес пробрались два санитара «Скорой помощи» с носилками. Доктор кивнул, и санитары, задёрнув молнию на мешке с трупом, ушли обратно на дорогу.

— Вы закончили со мной? — спросил Геннадий.

— Ни в коем случае, — ответил следователь, — мне нужно заявление в отделении.

Милиционеры повезли Геннадия к Москве в районное отделение Западного округа, находящееся в трёх километрах от места происшествия. А тело отправили в центр города, в морг Второго медицинского института. Там его поместили в холодильную камеру. Судебных патологоанатомов было мало, и редко в каком учреждении они имелись, работы же для них более чем хватало.

Джейсон Монк проник в Южный Йемен в середине октября. Несмотря на то что эта страна была маленькой и бедной, она имела первоклассный аэропорт — бывшую военную базу королевских военно-воздушных сил. Здесь могли приземляться тяжёлые реактивные самолёты.

Испанский паспорт и сопроводительные документы ООН, предъявленные Монком, вызвали в иммиграционной службе живой интерес, но отнюдь не подозрения, и через полчаса, сжимая свой универсальный чемодан, Монк вышел из здания аэропорта.

Рим сообщил главе программы ФАО о приезде сеньора Мартинеса, но указал дату на неделю позднее действительного прибытия Монка. Йеменским офицерам в аэропорту это не было известно. Поэтому его не встречала машина. Он взял такси и остановился в новом французском отеле «Фронтель», на узкой косе, соединяющей Аден с материком.

Несмотря на то что его документы были безупречны и он не опасался встречи с настоящими испанцами, он знал, что его миссия опасна. Чёрная миссия, очень чёрная.

Основной шпионаж ведётся сотрудниками, работающими в посольстве и формально занимающими должности в штате. Таким образом, они прикрываются дипломатическим статусом, если что-то случается. Некоторые из них — «открытые», то есть не скрывающие, чем они занимаются, и местные контрразведчики знают и мирятся с этим, хотя об их подлинной работе тактично не упоминается. Большая резидентура на территории противника всегда старается сохранить несколько «закрытых» офицеров, чьё прикрытие в виде работы в торговых, культурных, финансовых или пресс-отделах остаётся нераскрытым. Причина этого ясна.

Скрытые сотрудники имеют больше шансов избежать слежки на улицах, и поэтому им легче посещать тайники или тайные встречи, чем тем, за которыми всегда следят.

Но шпион, работающий без дипломатического прикрытия, не подпадает под действие Венской конвенции. Если разоблачают дипломата, его могут объявить персоной нон грата и выдворить из страны. Противоположная сторона обычно выступает с заявлением о невиновности своего гражданина и в ответ высылает одного из дипломатов страны-обидчицы. Происходит обмен «око за око, зуб за зуб», и игра продолжается, как и прежде.

Но шпион, работающий «по-чёрному», — нелегал. Для него, в зависимости от характера места, где его поймали, разоблачение грозит страшными пытками, долгим сроком в лагере или смертью. Даже те, кто послал его, редко могут помочь.

В демократических странах его ждут справедливый суд и человеческие условия в тюрьме. В странах диктатуры не существует гражданских прав. В некоторых о них вообще никогда не слышали. Такое положение было и в Южном Йемене — Соединённые Штаты в 1985 году не имели там даже посольства.

В октябре все ещё свирепствовала жара, а пятница — выходной. Что, подумал Монк, будет делать в такой жаркий день здоровый русский офицер? Пойдёт купаться, подсказывал здравый смысл.

Из соображений безопасности с человеком, давшим первоначальную информацию, и сотрудником ФБР в контакт он больше не вступал.

Найти русских не составляло проблемы. Они были повсюду и, очевидно, получили разрешение довольно свободно общаться с представителями Запада, что было неслыханным у них на родине. Может быть, повлияла жара или просто оказалось невозможным удержать группу советских военных советников в четырёх стенах и днём и ночью.

Два отеля — «Рок» и новый «Фронтель» — привлекали своими плавательными бассейнами. И ещё была широкая полоса песка и волнорезы пляжа Эбайян, на котором представители всех национальностей имели обыкновение проводить свободное время и выходные. И наконец, в центре города располагался русский магазин типа военторга, где могли делать покупки не только русские — СССР нуждался в иностранной валюте.

Сразу становилось ясно, что русские, которых можно было встретить, — офицеры. Очень мало русских знали хоть несколько слов по-арабски, и немногие говорили по-английски. Те, кто владел иностранными языками, были офицерами или готовились к офицерской службе. Рядовые и младшие чины едва ли могли знать какой-то из этих языков и поэтому не могли общаться с йеменцами. Таким образом, младшие чины, вероятнее всего, служили механиками или поварами. Грязную работу выполняли нанятые местные йеменцы. Рядовым русским были недоступны цены аденских кабаков. Офицеры же получали содержание в твёрдой валюте.

Американец из ООН обнаружил русского пьющим в одиночестве в баре отеля «Рок». Русские любят выпить, но они также предпочитают держаться компанией, и те, что расположились в «Фронтеле» у бассейна, представляли собой сплочённую группу. Почему Соломин пил в одиночку? Просто счастливая случайность? Или он нелюдим, который предпочитает общество собственной персоны?

Возможно, здесь и разгадка. Американец описал его как высокого, мускулистого, с чёрными волосами, но с миндалевидным разрезом глаз. Похож на азиата, но без плоского носа. Лингвисты в Лэнгли определили, что фамилия происходит из какого-то места на советском Дальнем Востоке. Монк знал, что русские — неисправимые расисты и открыто презирают «чёрных», под которыми подразумеваются все не являющиеся чисто русскими. Возможно, Соломину надоели насмешки над его азиатской внешностью, поэтому он держался особняком.

На третий день, прогуливаясь в шортах и с полотенцем на плече по пляжу Эбайян, Монк увидел мужчину, выходившего из воды. Около шести футов ростом, с тяжёлыми мускулистыми руками и широкими плечами; не юношу, но крепкого человека чуть старше сорока. Когда он поднял руки, чтобы стряхнуть воду с чёрных как вороново крыло волос, Монк заметил, что на его теле почти не было волос. У восточных народов на теле, как правило, очень мало растительности, в то время как у кавказцев тело волосатое.

Мужчина прошёл по пляжу, нашёл своё полотенце, тяжело опустился на песок лицом к морю. Он надел тёмные очки и вскоре погрузился в свои думы.

Монк стянул с себя рубашку и направился к морю с таким видом, словно собирается впервые войти в воду. На пляже было довольно многолюдно, и казалось вполне естественным выбрать свободное место в метре от русского. Монк вынул бумажник и завернул его в свою рубашку, а затем в полотенце. Сбросил сандалии и собрал все вещи в кучку. Потом опасливо огляделся вокруг. Наконец он посмотрел на русского.

— Простите, — сказал Монк. Русский взглянул на него. — Вы побудете здесь ещё несколько минут? — Мужчина кивнул. — Арабы не украдут мои вещи, о'кей?

Русский снова кивнул и, отвернувшись, опять стал смотреть на море. Монк сбежал вниз к воде и плавал минут десять. Вернувшись, весь мокрый, со стекающими с него каплями воды, он улыбнулся черноволосому русскому.

— Спасибо. — Тот кивнул в третий раз. Монк вытерся полотенцем и сел. — Приятное море. Приятный пляж. Жаль, что это принадлежит таким людям.

Русский впервые заговорил, по-английски:

— Каким людям?

— Арабам. Йеменцам. Я пробыл здесь недолго, но уже терпеть их не могу. Бесполезный народ. — Сквозь тёмные очки русский устремил взгляд на собеседника, но Монк не мог рассмотреть за тёмными линзами выражение его глаз. Через пару минут Монк продолжил: — Я хочу сказать, что стараюсь научить их пользоваться простейшими орудиями и тракторами. С помощью этой техники они могли бы увеличить количество продовольствия, накормить себя. Никакого толка. Они все портят или ломают. Я просто трачу напрасно своё время и деньги ООН.

Монк говорил на хорошем английском, но с испанским акцентом.

— Вы англичанин? — наконец произнёс русский, впервые поддерживая разговор.

— Нет, испанец. Работаю в программе ФАО Объединённых Наций. А вы? Тоже ООН?

Русский отрицательно хмыкнул.

— Из СССР, — сказал он.

— А, хорошо, здесь более жарко, чем у вас дома. А для меня? Почти так же. Жду не дождусь, когда вернусь домой.

— И я тоже, — сказал русский. — Предпочитаю холод.

— Вы здесь давно?

— Уже два года. Остался ещё один.

Монк рассмеялся:

— Господи Боже, наша программа рассчитана на год, но я не останусь здесь так надолго. Эта работа бессмысленна. Нет, лучше уехать. Скажите, за два года вы должны были узнать, нет ли здесь поблизости хорошего местечка, где можно выпить после обеда? Какие-нибудь ночные клубы?

Русский сардонически рассмеялся:

— Нет. Никаких дискотек. Бар в «Роке» — тихое место.

— Благодарю. Между прочим, меня зовут Эстебан. Эстебан Мартинес. — Он протянул руку.

Поколебавшись, русский всё же пожал её.

— Пётр, — сказал он. — Или Питер. Питер Соломин.

На второй вечер русский майор появился в баре «Рок-отеля». Эта бывшая колониальная гостиница буквально встроена в скалу, с улицы в её маленький холл ведут ступени, а на верхнем этаже находится бар, из которого открывается широкий вид на гавань. Монк занял столик у окна и сидел, глядя на море. Он увидел в отражении зеркального стекла окна, как вошёл Соломин, но подождал, пока тот не выпьет свой стакан, прежде чем повернуться.

— А, сеньор Соломин, вот мы и встретились! Присоединяйтесь!

Он указал на второй стул. Русский, поколебавшись, сел. Поднял своё пиво:

— За ваше здоровье.

Монк сделал то же.

— Pesetas, faena у amor. — Соломин нахмурился. Монк усмехнулся: — Деньги, работа и любовь — в любом порядке, как вам нравится.

Русский впервые улыбнулся. Это была хорошая улыбка.

Они разговорились. О том о сём. О невозможности работать с йеменцами, о разочаровании при виде того, как их оборудование ломают, о выполнении задания, в которое ни тот ни другой совершенно не верили. И они разговаривали, как разговаривают мужчины, находясь далеко от дома.

Монк рассказывал о своей, родной Андалузии, где он может кататься на лыжах на вершинах Сьерра-Невады и купаться в тёплых водах Сотогранде, и все это в один и тот же день. Соломин рассказывал об утонувших в снегах лесах, где до сих пор бродят уссурийские тигры, водятся лисы, волки и олепи и только ждут опытного охотника.

Они встречались четыре вечера подряд, получая удовольствие от общения друг с другом. На третий день Монк должен был представиться голландцу, возглавлявшему программу ФАО, и совершить инспекционную поездку. Резидентура ЦРУ в Риме достала краткое изложение этой программы, и Монк выучил её. Ему помогло его фермерское прошлое, и он весь рассыпался в похвалах. На голландца это произвело огромное впечатление.

За долгие вечера, переходящие в ночь, Монк узнал многое о майоре Петре Васильевиче Соломине, и то, что он услышал, понравилось ему.

Этот человек родился в 1945 году на узкой полосе советской земли между северо-восточной Маньчжурией и морем, а на юге она граничила с Северной Кореей. Эта полоса называлась Приморским краем, а город, в котором он родился, — Уссурийском. Его отец приехал из деревни в городе поисках работы, но воспитал сына так, что тот говорил на языке своего народа — удэгейцев. При первой возможности он брал подрастающего мальчика в леса, и тот рос в тесной близости с родной природой.

В девятнадцатом веке, ещё до окончательного покорения удэгейцев русскими, эту землю посетил писатель Арсеньев и написал книгу об этих людях, до сих пор пользующуюся популярностью в России.

В отличие от азиатов, живущих к западу и к югу, удэгейцы высоки ростом, с орлиными чертами лица. Много веков назад часть их предков ушла на север, переправилась через Берингов пролив и оказалась на теперешней Аляске, а затем повернула на юг, расселившись по Канаде и образовав племена сузов и шайенов.

Глядя на сидящего напротив него крупного сибиряка, Монк видел перед собой лица давно умерших охотников за бизонами в долинах рек Платт и Паудер.

Перед молодым Соломиным был выбор: или завод, или армия. Он предпочёл второе. Все юноши обязаны были отслужить три года в армии, а после двух лет службы лучшие отбирались в сержанты. Его навыки пригодились на манёврах, его направили в офицерскую школу, и ещё через два года он получил звание лейтенанта.

Семь лет он служил в чине лейтенанта и старшего лейтенанта, прежде чем в возрасте тридцати трёх лет его сделали майором. К этому времени он женился и обзавёлся двумя детьми. Он сделал карьеру, не пользуясь ничьим покровительством или влиянием, перенося расистские насмешки. Несколько раз он прибегал к кулакам в качестве аргумента.

Назначение в 1983 году в Йемен было его первой заграничной командировкой. Он знал, что большинству коллег там очень нравилось, несмотря на тяжёлые природные условия, жару, раскалённые камни, отсутствие развлечений. Зато они имели просторные квартиры, весьма отличавшиеся от советских — в старых бараках. Очень много еды, бараньи и рыбные шашлыки на берегу моря. Они могли купаться и, пользуясь каталогом, заказывать себе одежду, видео — и музыкальные кассеты в Европе.

Все это, особенно неожиданное приобщение к незнакомым ранее удовольствиям западной потребительской культуры, Соломин оценил. Но существовало что-то такое, что вызывало у него горькое разочарование в режиме, которому он служил. Монк улавливал это, но боялся слишком торопить события.

Они пили и разговаривали уже четвёртый вечер, когда это произошло. Кипящий внутри Соломина гнев выплеснулся через край.

В 1982 году, за год до назначения в Йемен, когда Андропов ещё был генсеком, Соломина перевели в административный отдел Министерства обороны.

Там он приглянулся заместителю министра обороны и получил секретное задание. На бюджетные деньги, предназначавшиеся на оборону, министр строил себе роскошную дачу на берегу реки рядом с Переделкино.

Вопреки партийным правилам, советскому закону и всем вообще правилам морали министр направил более сотни солдат на строительство своего великолепного особняка в лесу. Командовал строительством Соломин. Он видел, как из Финляндии, купленное за валюту, доставлялось кухонное оборудование, за которое любая офицерская жена была бы готова отдать свою правую руку. Он видел японские «хай-фай» — системы, установленные в каждой комнате, золочёную сантехнику из Стокгольма и бар с шотландским виски, выдержанным в дубовых бочках. Все это настроило его против партии и режима. Он был далеко не первым честным советским офицером, взбунтовавшимся против откровенной всеобщей коррупции советского руководства.

По ночам он учил английский, затем настраивался на программу всемирного вещания Би-би-си или «Голос Америки». Обе станции вели передачи и на русском языке, но он хотел слушать и понимать их непосредственно. Он узнал, что вопреки тому, чему его всегда учили. Запад не хочет войны с Россией.

И последней каплей, переполнившей чашу его терпения, оказалась командировка в Йемен.

— Там, дома, наши люди теснятся в крохотных квартирках, но начальство живёт в особняках. Они живут словно короли на наши деньги. Моя жена не может достать хороший фен или туфли, которые бы тут же не развалились, в то время как миллионы тратятся на бессмысленные иностранные миссии, чтобы произвести впечатление… на кого? На этих людей?

— Всё меняется, — ободряюще сказал Монк.

Сибиряк покачал головой. У власти находился Горбачёв, но вводимые им неохотно и в большинстве случаев неразумно реформы ещё не дали плодов. Более того, Соломин не был на родине два года.

— Не меняется. Это дерьмо наверху… Скажу тебе, Эстебан, с тех пор как я переехал в Москву, я видел такое расточительство и распутство, что ты мне не поверишь.

— Но новый человек, Горбачёв… может быть, он что-то изменит. — сказал Монк. — Я не столь пессимистичен. Настанет день, и русские освободятся от диктатуры. У них будет право голоса, настоящее право. Не так уж долго ждать…

— Слишком долго.

Монк глубоко вдохнул. Вербовка — опасная работа. Советский офицер, находящийся на Западе, получив предложение сотрудничать с иностранной разведкой, может поставить об этом в известность своего посла. В результате — дипломатический инцидент. В странах мрачной тирании результаты такой попытки сотрудника западных спецслужб непредсказуемы — его могут обречь на мучительную одинокую смерть. Совершенно неожиданно Монк перешёл на безупречный русский язык:

— Ты сам мог бы помочь переменить все, друг мой. Вместе мы смогли бы. Так, как тебе этого хочется.

Добрых тридцать секунд Соломин пристально смотрел на него. Монк отвечал таким же пристальным взглядом. Наконец русский спросил на родном языке:

— Кто ты, чёрт побери?

— Думаю, ты это уже знаешь, Пётр Васильевич. Теперь вопрос в том, выдашь ли ты меня, зная, что эти люди сделают со мной, перед тем как я умру. И как сможешь ты сам жить после этого.

Соломин посмотрел ему прямо в глаза. Потом сказал:

— Я бы не выдал этим обезьянам даже своего злейшего врага. Ну и выдержка у тебя. То, что ты предлагаешь, — немыслимо. Безумие. Я должен послать тебя куда подальше.

— Возможно, и должен. И я пойду. Быстро, ради своего спасения. Но сидеть сложа руки, все понимать, ненавидеть — и ничего не делать! Разве это тоже не безумие?

Русский поднялся, так и не притронувшись к пиву.

— Я должен подумать, — произнёс он.

— Завтра вечером, — сказал Монк по-прежнему по-русски. — Здесь. Приходишь один — мы поговорим. Приходишь с охраной — считай, я умер. Не приходишь совсем — я улетаю ближайшим рейсом.

Майор Соломин ушёл.

Все правила поведения в оперативной работе предписывали Монку убираться из Йемена, и немедля. Он не получил отказа, но и не выиграл ни одного очка. Человек в таком возбуждённом состоянии может передумать, а подвалы тайной полиции Йемена — страшное место.

Монк подождал двадцать четыре часа. Майор вернулся — один. Остальное заняло ещё два дня. Монк принёс спрятанное в туалетных принадлежностях самое необходимое для установления связи: чернила для тайнописи, надёжные адреса, список безобидных фраз, скрывающих своё тайное значение. Из Йемена Соломин мало что мог сообщить, но через год он вернётся в Москву. И если у него не пропадёт желание, он сможет что-то передать.

При расставании их руки застыли в долгом пожатии.

— Удачи тебе, друг, — пожелал Монк.

— Удачной охоты, как мы говорим у нас дома, — ответил сибиряк.

На случай чтобы их не увидели выходящими из отеля вместе, Монк остался сидеть за столом. Новому агенту надо было дать кодовое имя. Высоко над головой сияли звёзды такой поразительной яркости, какую можно увидеть только в тропиках.

Среди них Монк нашёл пояс Великого Охотника. Агент «Орион» родился.

Второго августа Борис Кузнецов получил личное письмо от британского обозревателя Марка Джефферсона. Написанное на бланке «Дейли телеграф» в Лондоне и переданное по факсу в московское бюро газеты, оно тем не менее было доставлено в штаб-квартиру СПС курьером.

Из письма Джефферсона Кузнецов понял, что журналист выражает своё личное восхищение планами борьбы Игоря Комарова против хаоса, коррупции и преступности и сообщает, что он изучил речи партийного лидера за последние месяцы.

После недавней кончины русского президента, продолжал журналист, вопрос о будущем одной из самых крупных мировых держав снова находится в фокусе мирового внимания. Он лично желает посетить Москву в первой половике августа. Проявляя тактичность, он, без сомнения, должен будет взять интервью у кандидатов в президенты от левых и от центра. Однако это будет пустая формальность.

Совершенно очевидно, что истинный интерес западный мир будет проявлять к будущему победителю этого конкурса — Игорю Комарову. Он, Джефферсон, будет весьма признателен Кузнецову, если тот сможет найти способ рекомендовать мистеру Комарову принять его. Он может обещать разворот, где обычно публикуется главный материал «Дейли телеграф», и перепечатку статьи в Европе и Северной Америке.

Несмотря на то что Кузнецов, будучи сыном дипломата, проработавшего многие годы в Организации Объединённых Наций и обеспечившего своему сыну диплом Корнелла, знал Соединённые Штаты лучше, чем Европу, он, безусловно, знал Лондон.

Он также знал, что большая часть американской прессы склонна к либерализму и проявляет враждебное отношение к его хозяину, когда предоставляется возможность взять у него интервью. Последний раз это случилось год назад, тогда вопросы задавались весьма нелицеприятные. Комаров запретил допускать к нему американских журналистов.

Лондон — другое дело. Несколько ведущих газет и два общенациональных журнала придерживались твёрдого консерватизма, хотя и не настолько правого, как в публичных заявлениях Игоря Комарова.

— Я бы рекомендовал сделать исключение для Марка Джефферсона, господин президент, — сказал Кузнецов на следующий день во время еженедельной встречи с Комаровым.

— Что это за человек? — спросил Комаров, не любивший всех журналистов, включая и русских. Когда последние в ходе интервью задавали вопросы, он даже не считал нужным отвечать.

— Я подготовил на него досье, господин президент. — ответил Кузнецов, подавая тоненькую папку. — Как вы увидите, он выступает в поддержку восстановления смертной казни за убийство в своей стране. А также энергично протестует против членства Британии в разваливающемся Европейском Союзе. Убеждённый консерватор. Последний раз, упоминая ваше имя, он заявил, что вы — лидер такого типа, которого Лондон поддержит и будет иметь с ним дело.

Комаров поворчал и затем согласился. Его ответ был доставлен курьером в московское бюро «Дейли телеграф» в тот же день. В нём говорилось, что мистер Джефферсон должен прибыть в Москву для интервью 9 августа.

Ни Соломин, ни Монк не могли предвидеть, что миссия майора в Адене закончится на девять месяцев раньше срока. Но 13 января разразилась жестокая гражданская война между двумя соперничающими фракциями внутри правящей группировки. Положение становилось настолько опасным, что пришлось принять решение об эвакуации всех иностранцев, включая русских. Это заняло начиная с 15 января более шести дней. Пётр Соломин находился среди тех, кто направился к морю.

Аэропорт был охвачен огнём, оставался только морской путь. По счастливому стечению обстоятельств британская королевская яхта «Британия» как раз проходила по Красному морю, направляясь в Австралию для подготовки к турне королевы Елизаветы.

Получив сообщение из британского посольства в Адене, лондонское Адмиралтейство подняло тревогу и проконсультировалось с личным секретарём королевы. Тот доложил монарху, и Елизавета приказала направить королевскую яхту «Британия», чтобы помочь.

Спустя два дня майор Соломин с группой других русских офицеров сделал бросок от укрытия на пляже Эбайян к морю, где на волнах качались шлюпки с «Британии». Английские матросы забирали их с мелководья, и через час ошеломлённые русские уже расстилали выданные им спальные мешки на освобождённом от мебели полуличной гостиной королевы.

В первом рейсе «Британия» имела на борту 431 беженца, а за последующие она сняла с берега в обшей сложности 1068 человек. Свой груз она отвозила в Джибути. Соломина и его товарищей отправили самолётом в Москву через Дамаск.

Тогда никто не знал, что если Соломин и испытывал какие-то сомнения относительно своего будущего, то их сильно поколебал контраст между свободным, дружеским общением англичан, французов и итальянцев с моряками королевского флота и мрачными параноидальными инструкциями, полученными в Москве.

В ЦРУ знали только то, что человек, которого они считали завербованным три месяца назад, снова исчез во всепоглощающей пасти СССР. Может, он даст о себе знать, а может, и нет.

В течение той зимы оперативная часть советского отдела буквально разваливалась по частям. Один за другим агенты, работающие на ЦРУ за границей, потихоньку отзывались домой под благовидными предлогами: заболела мать, сын плохо учится и нуждается в помощи отца, в кадрах рассматривается повышение по службе. Один за другим они попадались на удочку и возвращались в СССР. По приезде их сразу же арестовывали и доставляли на новую базу полковника Гришина, в отдельное крыло, изолированное от остальной мрачной крепости Лефортовской тюрьмы. В Лэнгли ничего не знали об арестах, кроме того, что люди исчезают один за другим.

Что касается агентов, внедрённых внутри СССР, то они просто прекратили подавать «признаки жизни».

На территории СССР нельзя даже было и подумать, чтобы позвонить иностранцу в офис и сказать: «Пойдём выпьем кофе». Все телефоны прослушивались, за всеми дипломатами следили. Контакты должны были быть чрезвычайно осторожными и случались редко.

В этих редких случаях они осуществлялись через тайники. Этот способ кажется примитивным, но почти всегда даёт нужные результаты. Олдрич Эймс пользовался тайниками до конца. Тайник — это маленькое незаметное или замаскированное местечко, например, в старой сточной трубе, в перилах мостика над канавой, в дупле.

Агент может положить в тайник письмо или контейнер с микропленкой, затем известить об этом своих хозяев, сделав знак мелом на стене или фонарном столбе. Появление знака означает: тайник такой-то, в нём есть что-то для вас. Проезжая мимо на машине посольства, даже с местными контрразведчиками на хвосте, можно заметить знак и проследовать дальше не останавливаясь.

Через некоторое время «нераскрытый» офицер постарается ускользнуть от слежки и взять пакет, возможно, положив вместо него деньги. Или дальнейшие инструкции. Затем уже он где-нибудь поставит знак мелом. Агент, проезжая мимо, заметит его и будет знать, что его пакет получен и что-то оставлено там для него. Глубокой ночью он возьмёт ответное послание.

В тех случаях, когда шпион находится далеко от столицы, куда дипломаты не могут поехать, или даже в городе, но ему нечего передать, существует правило, что он должен через определённые промежутки времени подавать «признаки жизни». В столице, где дипломаты могут разъезжать по улицам, используется большее число меловых знаков, которые в зависимости от формы и местонахождения означают: я в порядке, но ничего для вас нет. Или: беспокоюсь, думаю, за мной следят.

Там, где такие тайные послания невозможны — а провинции СССР всегда оставались недоступными для американских дипломатов, — маленькие объявления в газетах очень удобны для подачи «признаков жизни». Среди других, например, может появиться такое: «Борис продаёт очаровательного щенка Лабрадора. Звонить…». В посольстве куратор агента расшифрует сообщение. Важно каждое слово. «Лабрадор» может означать «я в порядке», в то время как «спаниель» следует понимать как «я в беде». «Очаровательный» может значить «буду в Москве на следующей неделе и оставлю что-то в своём тайнике». «Восхитительный», к примеру, надо расшифровывать как «не смогу приехать в Москву по крайней мере ещё месяц».

Смысл в том, что агенты должны подавать «признаки жизни» постоянно. Когда известия прекращают поступать, это может означать возникновение трудностей — с агентом приключился сердечный приступ или произошло дорожное происшествие, и он находится в госпитале. Отсутствие сигнала — это всегда большая проблема.

Так и случилось осенью и зимой 1985-1986 годов. Всё прекратилось. Гордиевский послал свой отчаянный сигнал «я в большой беде» и был вывезен англичанами. В Афинах майор Бохан почувствовал запах «жареного» и, спасаясь, сбежал в Соединённые Штаты. Остальные двенадцать словно испарились.

Каждый куратор в Лэнгли или за границей узнает о своём исчезнувшем агенте и докладывает об этом. Таким образом Кэри Джордан и шеф отдела СВ имеют общую картину. И они поняли на этот раз, что произошло нечто очень серьёзное.

По иронии судьбы именно «некорректность» действий КГБ спасла Эймса. ЦРУ посчитало, что никому и в голову не придёт произвести такой блиц с агентами, если предатель всё ещё находится в самом центре Лэнгли. Таким образом, ЦРУ убедило себя в том, чему оно так хотело верить: среди его сотрудников, в элите из элит, не мог существовать предатель. Тем не менее было решено провести тщательные поиски, но только не у себя.

Первым подозреваемым стал Эдвард Ли Хауард — действующее лицо в ранее произошедшем скандале, — к данному моменту благополучно спрятанный в Москве. Хауард был сотрудником ЦРУ, работал в отделе СВ, и его готовили к назначению в посольство в Москве. Его даже посвятили в некоторые детали работы. Но перед отъездом обнаружились его нечистоплотность в финансовых делах и пристрастие к наркотикам.

Забыв золотое правило Макиавелли, ЦРУ уволило его, но два года он оставался на свободе. Наконец ЦРУ поручило ФБР, которое страшно этим возмутилось, взять Хауарда под своё наблюдение — и совершило ошибку. Его потеряли, но он следил за ними. Не прошло и двух дней, как Хауард оказался в советском посольстве в Мехико, откуда через Гавану его переправили в Москву.

Проверка показала, что Хауард мог бы выдать троих из пропавших агентов, на худой конец шестерых. В действительности он рассекретил только тех троих, о которых знал, но их Эймс сдал ещё в июне. Таким образом, эти трое были выданы дважды.

Другое направление было подсказано самими русскими. Изо всех сил стараясь прикрыть своего «крота», КГБ готовил широкую отвлекающую и дезинформационную кампанию: всё что угодно, только толкнуть ЦРУ в ложном направлении. Это им удалось. Выглядевшая естественной утечка информации в Восточном Берлине указала на раскрытие некоторых кодов и перехват в службах связи.

Эти коды использовались в основном тайном передатчике ЦРУ в Уоррентоне, штат Виргиния. Целый год сотрудники в Уоррентоне проходили через мелкое сито проверок. Ничего. Никаких намёков на раскрытие кодов. Если бы коды были раскрыты, то, совершенно очевидно, КГБ узнал бы ещё о многом, но пика со стороны русских не последовало никакой реакции. Следовательно, коды не тронуты.

К тому же КГБ упорно твердил о том, что была проделана блестящая работа по расследованию. Это заявление было встречено в Лэнгли с поразительным спокойствием, и в одном из докладов высказывалось предположение, что «каждая операция таит в себе зерно собственного уничтожения». Другими словами, четырнадцать агентов неожиданно решили вести себя как полные идиоты.

Но несколько человек в Лэнгли не успокоились. Одним из них был Кэри Джордан, другим — Гас Хатауэй. На более низком уровне третьим, узнавшим по разговорам сотрудников о проблемах, раздирающих его отдел, стал Джейсон Монк.

Произвели проверку файлов 301, где хранились все материалы. Результаты оказались ужасающими: по крайней мере 198 человек имели доступ к этим файлам. Огромная цифра! Если вы находитесь в СССР и ваша жизнь висит на волоске, единственное, чего вам не хватает, так это 198 человек, имеющих доступ к вашему досье.

Глава 6

Профессор Кузьмин мыл руки в прозекторской морга в подвале Второго медицинского института в предвкушении сомнительного удовольствия составить третье за этот день заключение о причинах смерти.

— Кто следующий? — обратился он к ассистенту, вытирая руки малоподходящим для этого бумажным полотенцем.

— Номер один пять восемь, — ответил помощник.

— Подробнее.

— Кавказец мужского пола, старше среднего возраста. Причина смерти не установлена, личность не установлена.

Кузьмин тяжело вздохнул. «Чего я беспокоюсь?» — спросил он себя. Ещё один бездомный, бродяга, нищий, чьи останки, после того как он закончит, вероятно, помогут студентам-медикам там, на трёх учебных этажах, понять, что может сделать с человеческими органами медленное убийство, и чей скелет, возможно, найдёт своё место в анатомическом театре.

Москва, как и всякий крупный город, еженощно, еженедельно и ежемесячно снимала свою жатву трупов, но, к счастью, только меньшей их части требовалось заключение о причинах смерти, иначе профессор и его коллеги по судебной медицине не смогли бы справиться с работой.

Большинство смертей в любом городе происходит по «естественным причинам» — люди умирают дома или в больнице от старости или от сотен неизлечимых и предсказуемых болезней. В таких случаях заключения составляют лечащие врачи. Затем идут «естественные причины, непредвиденные» — обычно сердечный приступ со смертельным исходом, и опять-таки больницы, куда доставляют несчастных, могут выполнить весьма элементарные бюрократические формальности.

Люди также гибнут в результате несчастных случаев: дома, на производстве или в дорожных происшествиях. В Москве, кроме того, значительно возросло число умерших от переохлаждения и добровольно расставшихся с жизнью. Количество самоубийц исчислялось тысячами.

Тела, извлечённые из реки, опознанные или неопознанные, делились на три группы. Полностью одетые, без алкоголя в организме — самоубийство; одетые, но сильно пьяные — несчастный случай; в плавках — несчастный случай на воде во время купания.

И затем шли убийства. Дела об убийствах поступали в милицию, в следственный отдел, который передавал их Кузьмину. Даже здесь заключение о смерти было только формальностью. Подавляющее большинство убийств, как и во всех городах, составляли «бытовые». Восемьдесят процентов из них происходили дома или преступником оказывался член семьи. Обычно милиция ловила их через несколько часов, и судебные медики просто подтверждали то, что уже стало известным, — Иван всадил нож в свою жену — и помогали суду быстро вынести приговор.

Далее — пьяные драки и гангстерские разборки; в последнем случае Кузьмин знал: количество осуждённых едва достигало трёх процентов. Причина смерти, однако, не являлась проблемой: пуля в голове остаётся пулей в голове. Найдут ли следователи убийцу (вероятно, нет), не являлось проблемой профессора.

Во всех тысячах и тысячах случаев одно оставалось определённым: власти знали, кем был убитый человек. Изредка попадался Джон Доу[143]. Труп номер 158 был таким Джоном Доу. Профессор Кузьмин надел марлевую маску, натянул резиновые перчатки и, когда ассистент откинул простыню, подошёл и с промелькнувшей искоркой интереса взглянул на труп.

О, подумал он, странно. Даже интересно. Смрад, вызвавший бы у непрофессионала тошноту, на него не действовал. Он привык. Со скальпелем в руке он обошёл длинный стол, разглядывая повреждения на трупе. Очень странно.

Голова не тронута, если не считать пустых глазниц, но он видел, что это поработали птицы. Человек пролежал около шести дней, прежде чем его нашли в лесу неподалёку от Минского шоссе. Ниже таза ноги казались потемневшими, как от возраста, так и от разложения, но повреждений на них не было. Между грудной клеткой и гениталиями не нашлось и квадратного дюйма, не почерневшего от сплошных синяков.

Отложив скальпель, он перевернул тело. То же самое на спине. Снова перевернув труп, он взял скальпель и начал вскрытие, одновременно диктуя свои комментарии на включённый магнитофон. Потом эта плёнка поможет ему написать отчёт для тупиц в отделе убийств на Петровке. Он начал с даты: август, второе, 1999 год.

В середине месяца, к радости Джейсона Монка и к большому удивлению его начальства в отделе СВ, майор Пётр Соломин вышел на связь. Он написал письмо.

Вполне разумно он даже не пытался вступить в контакт с кем-нибудь с Запада, находившимся в Москве, тем более с американским посольством. Он написал в Восточный Берлин по адресу, который дал ему Монк.

Вообще давать адрес было рискованным, но рассчитанным шагом. Если бы Соломин пошёл в КГБ, ему пришлось бы ответить на несколько каверзных вопросов. Ведущие допрос сразу поняли бы, что ему никогда не дали бы этого адреса, не получив предварительного согласия работать на ЦРУ. Если, отрицая, он стал бы говорить, что только притворялся, что работает на ЦРУ, то было бы ещё хуже.

Почему, спросили бы его, вы не доложили о предложении немедленно, при первом же контакте, командующему полковнику ГРУ в Адене и почему вы позволили американцу, с которым имели контакт, уйти? На эти вопросы ответов не было.

Итак, Соломин не собирался никому говорить об этом, а возможно, даже вступил в команду. Письмо указывало на последнее.

В СССР вся почта, поступающая из-за границы или посылаемая туда, перлюстрировалась. Это относилось также к телефонным разговорам, телеграммам, факсам и телексам. Но почта внутри Советского Союза и коммунистического блока благодаря её объёму не проверялась, за исключением тех случаев, когда получатель или отправитель находились под наблюдением.

Адрес в Восточном Берлине принадлежал машинисту метро, работавшему на управление в качестве почтальона, за что ему хорошо платили. Письма, приходящие в его квартиру в полуразвалившемся здании в районе Фридрихшайн, всегда были адресованы Францу Веберу.

Вебер действительно раньше жил в этой квартире, но благополучно умер некоторое время назад. Если бы машиниста метро когда-либо спросили, он мог бы, не кривя душой, поклясться, что письма пришли на имя Вебера, а Вебер умер, сам же он ни слова не понимает по-русски, поэтому он их выбросил. Вины на нём нет.

На письмах никогда не было ни обратного адреса, ни подписи. Текст самый обычный и неинтересный: «Надеюсь, ты здоров… дела здесь идут хорошо… как твои успехи в изучении русского… надеюсь когда-нибудь возобновить наше знакомство… с наилучшими пожеланиями, твой друг по переписке Иван».

Даже тайная полиция Восточного Берлина — штази могла выжать из такого текста только то, что Вебер познакомился с русским на каком-то фестивале в рамках культурного сотрудничества и они стали переписываться. Такие вещи даже поощрялись.

Даже если бы штази обнаружила тайное послание, написанное невидимыми чернилами между строк, то это указывало бы только на то, что Вебер был предателем, оставшимся безнаказанным.

В Москве, бросив послание в почтовый ящик, отправитель не оставлял следов.

Получив письмо из России, машинист Генрих пересылал его за Стену в Западный Берлин. Объяснение, как он это делал, звучит фантастично, но в разделённом городе Берлине во времена «холодной войны» происходило вообще много странного. «Холодная война» закончилась, Германия воссоединилась, и Генрих ушёл на пенсию, чтобы провести старость в благополучии и комфорте.

До того как в 1961 году Берлин разделили Стеной, чтобы помешать бегству восточных немцев, в нём существовала единая система подземки. После возведения Стены многие туннели между Востоком и Западом заблокировали. Но был один участок, где восточная подземка проходила поверх путей, принадлежащих Западному Берлину.

Из-за этого переезда через маленький участок Запада все окна и двери запирались. Пассажиры из Восточного Берлина могли лишь сидеть и смотреть вниз на кусочек Западного Берлина.

В своей высокой кабине, совершенно один, Генрих опускал стекло и в определённый момент, используя катапульту, бросал что-то похожее на небольшой мяч для гольфа в направлении пустыря, образовавшегося на месте разорвавшейся бомбы. Зная рабочее расписание Генриха, там выгуливал свою собаку пожилой человек. Когда поезд с грохотом исчезал из виду, он подбирал мячик и относил его своим коллегам в обширное отделение ЦРУ в Западном Берлине. Мяч развинчивали и извлекали плотно скрученное наподобие луковицы письмо.

У Соломина были новости, и все неплохие. После возвращения домой его строго допрашивали, а затем предоставили недельный отпуск. Он обратился в Министерство обороны за новым назначением. В коридоре его заметил заместитель министра обороны, которому три года назад он строил дачу. Его за это время повысили в должности до первого заместителя министра.

Хотя человек этот носил форму генерал-полковника с таким количеством медалей, что от их веса могла затонуть канонерская лодка, в действительности он являлся типичным продуктом аппарата. Ему доставляло удовольствие иметь в своей свите грубого солдата-боевика из Сибири. Ему очень нравилась его дача, законченная к сроку, а его адъютант только что уволился по состоянию здоровья (злоупотребление водкой). Он дал Соломину звание подполковника и назначил на освободившийся пост.

В конце письма, с большим риском, Соломин сообщил свой домашний адрес в Москве и просил указаний. Если бы КГБ перехватил и расшифровал это письмо, с Соломиным было бы покончено. Но поскольку он не мог обращаться в посольство США, требовалось сообщить Лэнгли, каким образом можно связаться с ним. Его следовало бы снабдить более сложными средствами связи ещё до отъезда из Йемена, но помешала война.

Десять дней спустя он получил извещение о штрафе за нарушение правил уличного движения. На конверте был штамп Государственной автоинспекции. Отправлено из Москвы. Никто его не просматривал. Извещение и конверт были настолько хорошо подделаны, что он чуть не позвонил в автоинспекцию, чтобы заявить, что никогда не проезжал на красный свет. И тут он заметил, что из конверта высыпается песок.

Он поцеловал жену, уходившую встретить из школы детей, и, оставшись один, нанёс на извещение проявитель из маленького флакона, который он вывез из Адена, спрятав среди принадлежностей для бритья. Послание оказалось коротким. Следующее воскресенье. Утром. Кафе на Ленинском проспекте.

Он пил вторую чашку кофе, когда мимо прошёл незнакомый человек, пытаясь на ходу надеть пальто, перед тем как выйти на холод. Из пустого рукава на стол Соломина выпала пачка русского «Мальборо». Тот сразу прикрыл её газетой. Мужчина же, не оглядываясь, вышел из кафе.

Пачка казалась полной сигарет, но двадцать гильз, склеенных вместе в один блок, не имели внутри табака. В пустотах находились крошечный фотоаппарат, десять роликов плёнки, листочек рисовой бумаги с описанием трёх тайников и указаниями, как их найти, шесть типов меловых знаков и их местонахождение для сообщения, когда тайники пусты или из них надо что-то взять. А также тёплое личное письмо от Монка, начинающееся словами: «Итак, друг мой охотник, начинаем переделывать мир».

Месяц спустя «Орион» передал первое сообщение и забрал ещё несколько роликов плёнки. Его информация шла из самого центра советского военно-промышленного комплекса и оказалась бесценной.

Профессор Кузьмин просмотрел запись своих пояснений к заключению о смерти человека, превратившегося в «труп номер 158», и от руки сделал несколько примечаний. Он не собирался просить своего перегруженного работой секретаря перепечатать его; пусть бараны в отделе убийств разберутся сами.

Он не сомневался, что материал должен попасть именно в отдел убийств. Он старался щадить следователей и, если возникала хоть малейшая возможность, всегда определял умершего в «несчастные случаи» или «естественные причины». Тогда родственники могли забрать тело и делать с ним что захотят. Если труп был неопознан, он оставался в морге на установленное законом время, а потом отправлялся в могилу для нищих за счёт мэрии Москвы или в анатомичку.

Но на 158-м были явно следы насилия, от этого никуда не деться. За исключением пешехода, сбитого мчащимся на полной скорости грузовиком, он редко встречал такие внутренние повреждения. Один-единственный удар, даже грузовика, не мог объяснить всего этого. Кузьмин полагал, что только стадо бизонов, прошедшее по телу, могло достичь такого результата, но в Москве было маловато бизонов, да и в любом случае они бы раздавили ему и голову, и ноги. Труп номер 158 били долгое время тупым предметом по участкам тела между шеей и бёдрами — и спереди, и сзади.

Просмотрев ещё раз записи, он поставил подпись и дату «3 августа» внизу страницы и положил их на край стола.

— Убийство? — оживлённо поинтересовалась секретарша.

— Убийство, отдел неопознанных, — подтвердил он.

Она напечатала на жёлтом конверте адрес, вложила в него бумаги и положила рядом. Вечером по пути домой она отдаст его сторожу, живущему в каморке на первом этаже, а он, в свою очередь, передаст водителю, который развозит документы по разным учреждениям Москвы.

Тем временем труп номер 158 лежал в ледяной темноте, лишённый глаз и большей части своих внутренностей.

Кэри Джордан стоял у окна и любовался чудесным ландшафтом. Шёл конец месяца, и первая лёгкая зелёная дымка окутывала леса между главным зданием ЦРУ и рекой Потомак. Скоро блеск воды, пробивающийся зимой между оголёнными ветвями, исчезнет из виду. Джордану всегда нравился Вашингтон; в нём было больше зелени, чем в любом городе, который он знал, а весна была его любимым временем года.

По крайней мере он любил её раньше. Весна 1986 года оказалась кошмаром. Сергей Бохан, офицер ГРУ, работавший на ЦРУ в Афинах, во время неоднократных допросов в Америке объяснил; он убеждён, что если бы вернулся в Москву, то оказался бы перед расстрельным взводом. Бохан не мог это доказать, но предлог, под которым его отзывали — неуспеваемость сына в военной академии, — был ложным. Следовательно, он провален. Сам он не совершил ни одной ошибки, поэтому не сомневался, что его выдали.

Поскольку Бохан являлся одним из трёх агентов, у кого возникли проблемы, ЦРУ сначала отнеслось к нему скептически. Теперь они стали менее недоверчивыми. Ещё пятеро в разных концах света были по неизвестным причинам отозваны раньше срока и исчезли, не оставив следа.

Итак, шесть провалов. С Гордиевским — семь. Ещё пять агентов, находившихся на территории СССР, также исчезли. Не осталось ни одного значительного источника информации, а ведь в них были вложены годы тяжёлого труда и немало долларов налогоплательщиков.

Позади Джордана сидел, погрузившись в раздумья, Гарри Гонт, шеф отдела СВ, который оказался главной — и более того, в данный момент единственной — жертвой вируса. Гонт был одного возраста с заместителем директора, и они вместе прошли через трудные годы службы в иностранных отделениях, вербуя агентов и играя в Большую игру против враждебного КГБ. Они верили друг другу, как братья.

В этом и заключалась беда: внутри отдела СВ все верили друг другу. Они вынуждены были верить. Они составляли сердцевину, самый закрытый клуб, передний край тайной войны. И всё же каждый вынашивал страшное подозрение. Хауард, расшифрованные коды, мастерская работа контрразведки КГБ могли объяснить пять, шесть, даже семь провалов агентов. Но четырнадцать?! Чёрт побери, вся команда?!

И все равно предателя не могло быть. Не должно быть. Только не в Советско-Восточноевропейском отделе. В дверь постучали. На душе стало легче. За дверями ожидало разрешения войти последнее уцелевшее воплощение прошлых успехов.

— Садись, Джейсон, — предложил заместитель директора. — Мы с Гарри просто хотели сказать: «Хорошая работа». Твой «Орион» напал на настоящую золотую жилу. У ребят в аналитическом отделе сегодня рабочий день. И мы считаем, что агент, завербовавший его, достоин Джи-эс-15. — Джейсон кивком поблагодарил. — А как твой «Лайсандер» в Мадриде?

— Прекрасно, сэр. Он постоянно выходит на связь. Ничего особенного, но полезен. Его командировка почти закончилась. Вскоре он возвращается в Москву.

— Его не отзывают преждевременно?

— Нет, сэр. А разве должны?

— Нет… нет причин, Джейсон.

— Хотите откровенно?

— Давай.

— В отделе ходят слухи, что последние три месяца у нас большие неприятности.

— В самом деле? — произнёс Гонт. — Ну, люди любят сплетничать.

До этого момента все значение катастрофы осознавали только десять высших чинов, занимающих самую вершину иерархии управления. Всего в оперативном управлении насчитывалось шесть тысяч служащих, тысяча из них работали в отделе СВ, и только сто человек имели уровень Монка. Это равнялось населению деревни, а в деревне слухи расползаются быстро. Монк набрал в лёгкие воздуха и решился:

— Говорят, мы теряем агентов. Я даже слышал, что цифра доходит до десяти.

— Тебе известно правило «знай только то, что нужно», Джейсон?

— Да, сэр.

— Ладно, допустим, у нас есть проблемы. Это случается во всех службах. То везёт, то не везёт. А что ты думаешь?

— Даже если цифра преувеличена, существует только одно место, где вся информация сосредоточена целиком, — файлы 301.

— Полагаю, нам известно, как работает управление, солдатик, — проворчал Гонт.

— А как же получается, что «Лайсандер» и «Орион» до сих пор на свободе? — спросил Монк.

— Послушай, Джейсон, — спокойно произнёс заместитель директора. — Однажды я сказал тебе, что ты любимец судьбы. Нетрадиционного поведения, нарушитель правил. Но тебе везло. О'кей, мы понесли некоторые потери, но не забывай, что данные о твоих агентах тоже были внесены в эти файлы.

— Нет, их там не было. — В наступившей тишине можно было услышать, как пролетает муха. Гарри Гонт застыл с трубкой в руке, которую он никогда не курил в помещении, а пользовался ею как актёр реквизитом. — Я никогда не подавал сведения о них в центральный отдел регистрации. Это было упущение. Очень сожалею.

— Так где же оригиналы докладов? Ваших собственных докладов о вербовке, местах, времени встреч? — наконец спросил Гонт.

— В моём сейфе. Они всегда оставались там.

— А все детали проводимых операций?

— В моей голове.

Повисла ещё одна долгая пауза.

— Спасибо, Джейсон, — сказал наконец заместитель директора. — Когда понадобишься, мы с тобой свяжемся.

Две недели спустя в верхних сферах оперативного управления развернулась широкая стратегическая кампания. Кэри Джордан, работавший всего лишь с двумя аналитиками, свёл список из 198 человек, предположительно имевших доступ за прошедшие двенадцать месяцев к файлам 301, до сорока одного. Олдрич Эймс, в это время проходивший курс обучения итальянскому, оказался в коротком списке.

Джордан, Гонт, Гас Хатауэй и ещё двое их коллег спорили, следует ли, чтобы действовать наверняка, подвергнуть людей из этого списка, как бы болезненно это ни оказалось, серьёзному экзамену — тестированию на полиграфе и проверке личных финансов.

Полиграф, или «детектор лжи», был американским изобретением, и на него возлагали огромные надежды. И только исследования, проводимые в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, показали, насколько он может оказаться ненадёжным.

Во-первых, опытный лжец может обмануть его, а шпионаж основан на том, что обмануть можно только врага. Во-вторых, ведущий допрос должен быть прекрасно подготовлен, чтобы задавать правильные вопросы. А этого нельзя сделать, если предмет допроса не проверен. Чтобы выявить лжеца, надо заставить виновного думать: «Боже мой, они знают, они знают», — и его пульс участится. Если лжец поймёт по вопросам, что проверяющие ничего не знают, он успокоится и сможет обмануть умный прибор. В этом различие между тестами для врагов и для друзей. Дружеская версия — пустая трата бумаги, если объект ловок и приготовился лгать.

Ключом к расследованию, которого требовал заместитель директора, стала бы проверка финансового положения. Если бы им только было известно, что Олдрич Эймс, разорившийся и впавший в отчаяние после скандального развода и вновь женившийся год назад, купается в деньгах, а деньги положены в банк после апреля 1985 года!…

Во главе группы, возражающей Джордану, стоял Кен Малгрю. Он напомнил об ужасающем вреде, который нанёс Джеймс Энглтон, постоянно проверявший верных офицеров, и указал на то, что проверка личных финансов является грубым вторжением в частную жизнь и нарушением гражданских прав.

Гонт возражал, что никогда во времена Энглтона управление не теряло одновременно дюжину агентов всего лишь за шесть месяцев. Расследования Энглтона были вызваны паранойей, а в 1986 году ЦРУ стоит перед убедительным фактом, что происходит что-то трагичное.

«Ястребы» проиграли. Гражданские права победили. На «жёсткую» проверку сорока одного сотрудника было наложено вето.

Инспектор Павел Вольский тяжело вздохнул, когда на его стол шлёпнулось ещё одно дело.

Год назад он чувствовал себя совершенно счастливым в отделе по борьбе с организованной преступностью в чине старшего сержанта. По крайней мере там случалось совершать налёты на склады преступников и конфисковывать их неправедно добытые веши. Ловкий сержант мог жить совсем неплохо, когда с конфискованного добра снимали жирную пенку, прежде чем передать его государству.

Так нет, его жена захотела стать супругой инспектора, поэтому, когда подвернулся случай, он ушёл на учёбу, получил повышение и был переведён в отдел убийств. Он не мог предполагать, что ему придётся заниматься исключительно «неопознанными трупами». Когда он смотрел на поток папок с материалами, проходящий перед его глазами, ему часто хотелось вернуться на Шаболовку.

В лучшем случае к заключению о смерти неопознанного убитого прилагалась бумага с предполагаемым мотивом убийства. Ограбление, бесспорно. Вместе с бумажником жертва утрачивала деньги, кредитные карточки, семейные фотографии и самое важное — паспорт, принятое в России удостоверение личности с фотографией и всеми необходимыми данными.

В случае, если это был порядочный гражданин с бумажником, который стоило красть, обычно появлялись родственники. Они обращались в милицию с заявлением о пропавшем без вести, и Вольский каждую неделю получал целую галерею семейных фотографий; часто удавалось идентифицировать личность. Затем рыдающей семье сообщали, где можно опознать и забрать тело пропавшего родственника.

Когда же мотивом убийства было не ограбление и вместе с телом находили паспорт, такое дело не попадало к Вольскому вообще.

Конечно, все те бродяги, которые выбросили свои документы, указывавшие, кто они и откуда, потому что не хотели, чтобы милиция выслала их обратно, тоже не попадали к нему. Вольский разбирался с убийствами определённого типа — когда неизвестное лицо убито неизвестными лицами. Он считал своё занятие особым, но довольно бесполезным.

Дело, лежавшее перед ним 4 августа, отличалось от других. Ограбление как мотив преступления исключалось. Из описания места преступления он узнал, что труп нашёл грибник в лесу около Минского шоссе, на границе Московской области. Сто метров от дороги указывали на то, что это не случай «сбил — и сбежал».

Список личных вещей выглядел печально. Жертва была одета (снизу вверх): башмаки из искусственной кожи, дешёвые, потрескавшиеся, со скошенными каблуками; носки дешёвые, грязные, рваные; трусы тоже; брюки тонкие, чёрные, засаленные; ремень пластиковый, потрескавшийся. И все. Ни рубашки, ни галстука, ни пиджака. Только шинель, найденная неподалёку, по описи — армейская, выпуска пятидесятых годов, очень потёртая.

В конце добавлено несколько строк: содержание карманов — ноль, повторный осмотр — ноль. Ни часов, ни кольца, никаких личных вещей.

Вольский взглянул на фотографию, сделанную на месте. Кто-то добросердечный закрыл ему глаза. Худое небритое лицо, лет шестьдесят с чем-нибудь, выглядит на десять лет старше. Измождённый — подходящее слово для него ещё до того, как он умер.

«Несчастный старый бедолага, — подумал Вольский. — Спорю, что убили тебя не из-за счета в швейцарском банке». Он взял заключение о смерти. Прочитав несколько абзацев, затушил сигарету и выругался. «Почему эти типы не могут писать на русском языке? — спросил он, обращаясь, и не в первый раз, к стене. — Все о разрывах тканей и контузиях; если вы имеете в виду порезы и синяки, так и говорите». Когда он продрался сквозь медицинский жаргон, некоторые заключения озадачили его. Он нашёл печать морга при Втором медицинском институте и набрал номер. Ему повезло. Профессор Кузьмин оказался на месте.

— Профессор Кузьмин? — спросил он.

— Да. Кто спрашивает?

— Инспектор Вольский. Отдел убийств. Передо мной ваше заключение.

— Вам повезло.

— Могу я говорить с вами откровенно, профессор?

— В наши времена это большая честь.

— Дело в том, что язык немного сложный. Вы указываете на большие синяки на предплечьях. Вы можете сказать, от чего они?

— Как патологоанатом — нет, просто тяжёлая контузия. Но между нами, это следы человеческих пальцев.

— Кто-то держал его?

— Я хочу сказать, его держали в вертикальном положении, дорогой мой инспектор, держали, поддерживали два сильных человека, в то время как его били.

— Значит, все это сделали люди? И никаких машин?

— Если бы его голова и ноги находились в таком же состоянии, я бы сказал, что он свалился с вертолёта на бетон. И вертолёт летел высоко. Но нет, любой удар о землю или удар грузовиком обязательно повредил бы голову и ноги. Нет, его долго били по груди и животу, а также по спине тяжёлыми тупыми орудиями.

— Причина смерти… асфиксия?

— Да, так я написал, инспектор.

— Простите, я что-то не понимаю. Его измолотили в кашу, но умер он от асфиксии?

Кузьмин вздохнул:

— Ему сломали все ребра, кроме одного. Некоторые в нескольких местах. Два вбили ему в лёгкие. Лёгочная кровь хлынула в трахею, вызвав асфиксию.

— Вы хотите сказать, он задохнулся от крови в горле?

— Как раз это я и пытаюсь объяснить.

— Извините, я здесь новичок.

— А я здесь голоден, — сказал профессор. — Время обеда. Всего вам доброго, инспектор.

Вольский ещё раз перечитал заключение. Итак, старика били. Всё указывало на бандитскую разборку. Но бандиты обычно помоложе. Он, должно быть, действительно насолил кому-то из мафии. Если б он не умер от асфиксии, то скончался бы от травм.

Так чего же они хотели, убийцы? Информации? Да он наверняка сказал бы им все, чего они хотели, и без всего этого. Наказание? Для примера? Садизм? Возможно, всего понемножку. Но что, чёрт побери, могло быть у старика, похожего на бродягу, что так было нужно главарю банды? Или что он мог такое сделать их главарю, чтобы заслужить то, что с ним учинили?

Вольский заметил примечание в графе «Приметы». Профессор записал: «На теле никаких, ко во рту два передних резца и клык, все из нержавеющей стали, явно наследство какой-то примитивной военной зубной клиники». Это означало, что у человека было три стальных передних зуба.

Последнее замечание патологоанатома напомнило кое-что Вольскому. Было время обеда, и он собирался встретиться с другом, тоже из отдела убийств. Он встал, запер свой обшарпанный кабинет и вышел.

Письмо от полковника Соломина создало большую проблему. Он передал три пакета через тайник в Москве, а сейчас хотел вновь встретиться со своим куратором Джейсоном Монком. Поскольку у него не было возможности выехать из СССР, то встреча должна произойти на советской территории.

Первой реакцией любой службы на получение такого предложения явилось бы подозрение, что их человек пойман и пишет это по принуждению.

Монк был убеждён, что Соломин не дурак и не трус. Если бы он писал по принуждению, то было одно слово, которого он должен был избегать любой ценой, и ещё другое, которое он постарался бы вставить. Даже под давлением он сумел бы выполнить одно из этих условий. В его письме из Москвы имелось нужное слово и отсутствовало другое. Другими словами, письмо казалось подлинным.

Гарри Гонт давно согласился с Монком, что Москва, наводнённая агентами КГБ и сыщиками, представляет слишком большой риск. Вне зависимости от срока дипломатической поездки советское Министерство иностранных дел все равно потребует данные, которые затем передаст во Второе главное управление. Даже переодетый, Монк будет находиться пол непрерывным наблюдением весь срок своего пребывания, и тайная встреча с адъютантом заместителя министра обороны просто невозможна. В любом случае Соломин не предлагал этого.

Он сообщил, что ему дали отпуск на конец сентября и премию — путёвку в дом отдыха на курорте Гурзуф на Чёрном море.

Монк проверил. Небольшой городок на побережье Крымского полуострова, известный курорт для военных и филиал главного госпиталя Министерства обороны, где на солнышке раненые и выздоравливающие офицеры могли восстанавливать свои силы.

Проконсультировались у двоих бывших советских офицеров, теперь проживавших в Соединённых Штатах. Оба признались, что никогда там не были, но о Гурзуфе знают — красивое место, в прошлом рыбацкая деревушка. Неподалёку, в Ялте, в домике у моря жил и умер Чехов. От Гурзуфа до Ялты — пятьдесят минут на автобусе или двадцать пять на такси.

Монк переключился на Ялту. СССР все ещё, по существу, во многих отношениях оставался закрытой страной, и лететь обычным рейсом туда было невозможно. Воздушный маршрут пролегал до Москвы, оттуда в Киев, там пересадка на Одессу и только оттуда — в Ялту. Иностранному туристу никак нельзя было проделать такой путь, и не существовало никакой убедительной причины, по которой иностранный турист мог пожелать поехать в Ялту. Может быть, это и курорт, но одинокий иностранец будет выделяться там, как белая ворона. Он просмотрел морские маршруты, и его осенило.

Вечно нуждающееся в твёрдой валюте Московское правительство разрешило Черноморскому пароходству организовать морские круизы по Средиземному морю. Хотя все команды состояли из советских моряков, среди которых было немало агентов КГБ (что само собой подразумевалось), основную массу пассажиров составляли иностранцы.

Благодаря дешевизне таких круизов для иностранцев в группы пассажиров входили студенты, преподаватели, пожилые люди. Летом 1986 года этот маршрут обслуживали три лайнера: «Литва», «Латвия» и «Армения». Для сентября подходила «Армения».

По словам агента Черноморского пароходства в Лондоне, лайнер направится из Одессы до греческого порта Пирей почти пустым. Из Греции он пойдёт в Барселону, затем через Марсель, Неаполь, Мальту вернётся в Чёрное море, в Варну на побережье Болгарии, зайдёт в Ялту и, наконец, в Одессу. Основную массу иностранных пассажиров он заберёт в Барселоне, Марселе или Неаполе.

В конце июля сотрудники британской службы безопасности очень умело проникли в офис лондонского агентства пароходства. Не оставив и следа своего пребывания, они сфотографировали списки пассажиров, заказавших в Лондоне билеты на «Армению».

Изучение списка показало, что шесть билетов заказаны для шести членов Общества американо-советской дружбы. В США их проверили. Все они оказались среднего возраста, искренние, наивные и преданные делу улучшения американо-советских отношений. К тому же они жили или в северо-восточных штатах США, или неподалёку.

В начале августа в Общество вступил профессор Норман Келсон из Сан-Антонио и попросил литературу, издаваемую Обществом. Из неё он узнал о предстоящем путешествии на «Армении» с посадкой в Марселе и захотел присоединиться как седьмой член группы. Советская организация «Интурист» не нашла никаких препятствий, и ещё один билет был заказан.

Настоящий Норман Келсон, ранее работавший архивариусом в ЦРУ, по выходе в отставку поселившийся в Сан-Антонио, внешне чем-то напоминал Джейсона Монка, хотя и был пятнадцатью годами старше, но различие можно было скрыть искусственной сединой и дымчатыми очками.

В середине августа Монк сообщил Соломину, что его друг будет ждать его у турникета Никитского ботанического сада в Ялте. Сад — известное место в Ялте, расположенное за городом на расстоянии одной трети пути до Гурзуфа, если идти по берегу. Друг будет там в полдень 27 и 28 сентября.

Инспектор Вольский опаздывал на встречу с другом, с которым договорился вместе пообедать, и торопливо прошёл по коридорам большого серого здания, где разместился МУР. Друга не оказалось на месте, поэтому он заглянул в дежурную комнату и увидел, что он там, разговаривает с коллегами.

— Извини, я опоздал, — сказал он.

— Нет проблем, пошли.

Не могло быть и речи о том, чтобы при их доходах отправиться пообедать в ресторан, но милиция имела очень дешёвую столовую, где неплохо готовили. Оба друга направились к двери. Рядом с ней находилась доска объявлений. Взглянув на неё, Вольский остолбенел.

— Пойдём, — поторопил его друг, — а то займут все столы.

— Скажи мне, — обратился к нему Вольский, когда они сели за стол с тушёным мясом и бутылкой пива для каждого. — В дежурной…

— А что там?

— Доска объявлений. Сразу за дверью. Там рисунок. Что-то похожее на карандашный рисунок. Старик со смешными зубами. В чём тут дело?

— А, этот, — ответил инспектор Новиков. — Наш таинственный незнакомец. По-видимому, к какой-то женщине из британского посольства влезли воры. Двое. Ничего не украли, но разгромили квартиру. Она спугнула их, поэтому они её оглушили. Но она успела разглядеть одного из них.

— Когда это случилось?

— Недели две назад, а может, три. Во всяком случае, посольство пожаловалось в Министерство иностранных дел. Они подняли шум и обратились в Министерство внутренних дел. Те взвились, как ракета, и приказали отделу квартирных краж найти преступника. Кто-то сделал рисунок. Знаешь Чернова? Нет? Ну, он важный следователь в этом отделе; так вот, он бегает везде, словно у него задница горит, потому что карьера висит на волоске, и всё без толку. Даже к нам прибежал и приклеил свою картинку.

— Какие-нибудь зацепки?

— Никаких. Чернов не знает, кто этот человек и где он… В этом жарком с каждым разом становится всё больше жира и меньше мяса.

— Я не знаю, кто он, но знаю где, — сказал Вольский.

Новиков застыл, не донеся кружку пива до рта.

— Черт, где же?

— Он в морге Второго медицинского. Его дело пришло сегодня утром. Неопознанный труп. Найден в лесу, западнее Москвы, приблизительно неделю назад. Забит до смерти. Никаких документов.

— Так тебе лучше пойти к Чернову. Он будет рад-радёшенек.

Пережёвывая остатки жаркого, инспектор Новиков становился всё более задумчивым.

Олдрич Эймс с женой прибыл в Вечный город 22 июля, чтобы занять новый пост. Даже после восьми месяцев пребывания на языковых курсах его итальянский оставался лишь приемлемым для работы, но далеко не совершенным. В отличие от Монка он не обладал способностями к языкам.

С новоприобретённым состоянием он мог позволить себе жить в более роскошных условиях, чем когда-либо раньше, но в Риме никто не заметил разницы, потому что никто не знал, как он жил до апреля предыдущего года.

Довольно скоро стало ясно, что Эймс — запойный пьяница и плохой специалист. Что, казалось, совсем не беспокоило его коллег и ещё меньше русских. Как и в Лэнгли, он начал сваливать со стола массу секретных материалов в хозяйственные сумки, с которыми выходил из посольства, и передавал их КГБ.

В августе из Москвы прибыл его новый куратор для встречи. В отличие от Андросова в Вашингтоне он не жил на месте, а прилетал из Москвы, как только возникала необходимость. В Риме проблем было намного меньше, чем в Штатах. Новый куратор, Влад, в действительности полковник Владимир Мечулаев, работал в управлении "К" Первого главного управления.

При их первой встрече Эймс собирался выразить свой протест против той быстроты, с которой КГБ забрал всех, кого он выдал, таким образом подвергнув его опасности. Но Влад опередил его, извинившись за непродуманность и объяснив, что на этом настоял лично Михаил Горбачёв. Затем он перешёл к делу, которое привело его в Рим.

— У нас проблема, мой дорогой Рик, — сказал он. — Объём материала, который ты нам передал, огромен, и он представляет большую ценность. Особую ценность имеют карандашные наброски и приложенные тобой фотографии офицеров высокого ранга, курирующих шпионов внутри СССР.

Эймс был озадачен и пытался пробиться сквозь алкогольный туман.

— Да, но что-нибудь не так? — спросил он.

— Все так, просто непонятно, — ответил Мечулаев и положил на кофейный столик фотографию. — Вот этот. Некий Джейсон Монк. Правильно?

— Да, это он.

— В своих донесениях ты написал, что у него в отделе СВ репутация «восходящей звезды». Как мы понимаем, это значит, что он ведёт одного, а может быть, и двух агентов внутри Советского Союза.

— Такова точка зрения в отделе, или по крайней мере была таковой, когда я заглядывал туда в последний раз. Но вы должны взять их.

— Вот, дорогой Рик, в этом-то и проблема. Все предатели, которых ты любезно выдал нам, опознаны, арестованы и… с ними поговорили. И каждый был, как бы это сказать… — Русский вспомнил дрожащие фигуры, которые он видел на допросах, после того как Гришин познакомил арестованных со своей, лично разработанной системой давления на человека, заставлявшей его заговорить. — Они все были очень откровенны, честны, услужливы. Каждый назвал своих курирующих офицеров, некоторые — нескольких. Но никакого Джейсона Монка. Ни один. Конечно, могли использоваться фальшивые имена, как обычно. Но картинка, Рик. Никто не узнал фотографию. Теперь видишь, какая у меня проблема? Кого курирует Монк и где они?

— Не знаю. Не могу понять. Они должны быть в файлах 301.

— Дорогой Рик, и мы не можем, потому что их там не было.

Перед расставанием Эймс получил большую сумму денег и список заданий. Он оставался в Риме три года и выдал всё, что мог: огромное количество секретных и сверхсекретных материалов. Среди прочего оказались ещё четыре агента, но все не русские, а из стран коммунистического блока. Однако задание номер один было ясным и простым: по возвращении в Вашингтон или, если можно, ранее выяснить, кого курирует Монк в СССР.

В то время когда инспектора Новиков и Вольский обедали в столовой милицейского управления, заседание Думы было в полном разгаре.

На то, чтобы собрать после летних каникул российский парламент, ушло много времени. Из-за огромных размеров территории многим депутатам пришлось преодолеть тысячи километров, чтобы присутствовать на обсуждении конституционных вопросов. Тем не менее дебаты считались исключительно важными, потому что решался вопрос об изменении Конституции.

После непредвиденной смерти президента Черкасова, согласно статье 59, предусматривалось, чтобы пост президента временно занимал премьер-министр. Период этого заместительства определялся тремя месяцами.

Премьер-министр Иван Марков действительно исполнял обязанности президента, но, проконсультировавшись со специалистами, пришёл к выводу: поскольку новые президентские выборы согласно Конституции должны проводиться в июне 2000 года, устанавливать другой, более ранний срок — октябрь 1999 года — значило вызвать серьёзные беспорядки и даже хаос. Голосование в Думе, следовательно, проходило по вопросу внесения единственной поправки, по которой временное исполнение обязанностей президента продлевалось ещё на три месяца, а выборы 2000 года переносились с июня на январь.

Слово «дума» происходит от глагола «думать», то есть мыслить, размышлять; таким образом. Дума — это «место, где думают». Но многие считали, что Дума — скорее место, где кричат и шумят, чем место зрелых размышлений. В этот жаркий летний день она полностью оправдывала такую характеристику.

Дебаты длились целый день, достигая такого накала страстей, что спикер потратил много времени, громко, изо всех сил призывая к порядку и даже угрожая перенести заседание на другой срок.

Двое депутатов вели себя настолько безобразно, что спикер приказал удалить их из зала. Удаление, сопровождавшееся бурной потасовкой, снимала телевизионная камера, пока изгнанные не оказались на улице. Там оба депутата, с пеной у рта спорившие друг с другом, устроили импровизированную пресс-конференцию, которая переросла в уличную драку, в конце концов прекращённую милицией.

В зале, где от перегрузки отказала система кондиционирования воздуха и потные депутаты третьего по величине демократического государства кричали и оскорбляли друг друга, прояснилась расстановка сил.

Фашистский Союз патриотических сил по распоряжению Игоря Комарова настаивал на проведении президентских выборов в октябре, через три месяца после смерти Черкасова и согласно статье 59. Их тактика была очевидна: СПС далеко опережал всех по рейтингу, и его приход к высшей власти произошёл бы на девять месяцев раньше.

Неокоммунисты и реформаторы «Демократического блока» на этот раз оказались единомышленниками. Они отставали в рейтинге и нуждались в как можно более долгой отсрочке, чтобы успеть восстановить свои позиции. Другими словами, они оказались не готовы к более ранним выборам.

Дебаты, или состязания крикунов, бушевали до захода солнца, когда усталый и охрипший спикер наконец объявил, что было выслушано достаточно выступлений и можно переходить к голосованию. Левое крыло и центристы голосовали дружно, чтобы одолеть ультраправых, и предложение прошло. Президентские выборы с июня 2000 года переносились на 16 января 2000 года.

В течение часа результат голосования, переданный программой «Время», стал известен стране. По всей столице в посольствах не гасли огни, там работали до позднего времени, шифруя телеграммы от послов, потоком хлынувшие в их государства.

И так как британское посольство тоже работало в полном составе, «Грейси» Филдс оказался на рабочем месте, когда раздался звонок инспектора Новикова.

День был жаркий, а такси, дребезжа катившееся по дороге вдоль морского берега на северо-восток Ялты, не было оборудовано кондиционером. Американец открыл окошко, чтобы впустить прохладный черноморский воздух. Наклонившись к окну, он мог также видеть зеркало заднего обзора над головой водителя. Кажется, за ним не следовала машина местной ЧК.

Длинный путь из Марселя через Неаполь, Мальту и Стамбул оказался утомительным, но терпимым. Монк играл свою роль так, что не вызвал никаких подозрений. Седовласый, в дымчатых очках, преувеличенно любезный, он выглядел обыкновенным учёным на пенсии, совершающим свой летний круиз.

Его спутники американцы не сомневались — он разделяет их убеждение, что единственная надежда сохранить мир на земле заключается в том, чтобы народы Соединённых Штатов и Союза Советских Социалистических Республик лучше узнали друг друга. Одна из них, старая дева, учительница из Коннектикута, была совершенно очарована утончёнными манерами техасца, который подавал ей стул и приподнимал свою шляпу с низкой тульёй каждый раз при встрече на палубе.

В Варне он не сошёл на берег, сославшись на то, что перегрелся на солнце. Но во всех остальных портах, куда они заходили, он сопровождал туристов пяти западноевропейских национальностей к руинам, руинам и ещё раз к руинам.

В Ялте он впервые в жизни ступил на землю России. Прошедший тяжёлую подготовку и обучение, он встретил меньше затруднений, чем предполагал. Прежде всего, хотя «Армения» оказалась единственным совершающим круизы лайнером в порту, там находилось с десяток грузовых судов из других стран, и их команды свободно сходили на берег.

Туристы с лайнера, которых не выпускали на берег после Варны, сбежали по трапу, как стая птиц, и двое русских из иммиграционной службы, стоявшие внизу, бросали беглый взгляд на их паспорта и кивали, разрешая пройти. Профессор Келсон привлёк к себе несколько взглядов своей манерой одеваться, но это были одобрительные и дружелюбные взгляды.

Вместо того чтобы стараться быть незаметным, Монк предпочёл другой метод — прятаться, оставаясь на виду. На нём была кремовая рубашка с узким галстуком, заколотым серебряной булавкой, лёгкий костюм светло-коричневого цвета, широкополая шляпа и, конечно, ковбойские сапоги.

— Боже мой, профессор, вы великолепно выглядите! — ахнула учительница. — Пойдёте с нами к подъёмнику? Мы собираемся подняться на вершину.

— Нет, мэм, — сказал Монк. — Думаю прогуляться вдоль доков и, может быть, выпить кофе.

Гиды «Интуриста» разобрали свои группы и повели их в разных направлениях, оставив его одного. Он же ушёл с причала, миновал здание морского вокзала и оказался в городе. Некоторые прохожие смотрели на него, но большинство с улыбкой. Какой-то мальчик остановился, сунул обе руки за пояс и мгновенно вытащил воображаемые «кольты». Монк потрепал его по волосам.

Он знал, что развлечения в Крыму довольно однообразны. Телевидение смертельно скучно, а самое большое удовольствие — это кино. Самыми любимыми были ковбойские фильмы, разрешённые режимом, а тут появился настоящий ковбой. Даже милиционер, сонный от жары, уставился на него, но, когда Монк приподнял шляпу, он улыбнулся и отдал честь. Погуляв с час и выпив кофе в открытом кафе, он убедился, что слежки за ним нет, выбрал одно из ожидавших такси и попросил отвезти его в Никитский ботанический сад. По его путеводителю, карте и ломаному русскому было ясно, что он турист с одного из судов. Таксист кивнул, и они поехали. Кроме того, знаменитый ялтинский сад посещали тысячи людей.

Монк вышел у главных ворот и расплатился с шофёром. Он заплатил в рублях, но, подмигнув, добавил пять долларов на чай. Таксист ухмыльнулся, кивнул и уехал.

Перед входом у турникетов собралась большая толпа, в основном русские дети в сопровождении учителей, приехавшие на школьную экскурсию. Монк встал в очередь, высматривая мужчин в потёртых костюмах. Таких не было. Он заплатил за вход, прошёл за барьер и заметил киоск, в котором продавали мороженое. Купив большую трубочку ванильного мороженого, он отыскал уединённую скамью в парке, сел и приступил к еде.

Через несколько минут на другой конец скамьи опустился человек и углубился в изучение плана огромного сада. Скрытые картой, его шевелящиеся губы не были видны. Губы Монка шевелились потому, что он облизывал свою трубочку с мороженым.

— Итак, друг мой, как вы? — спросил Пётр Соломин.

— Хорошо, потому что вижу вас, приятель, — пробормотал Монк. — Скажите мне, за нами не следят?

— Нет. Я здесь уже час. За вами не следили. За мной тоже.

— Мои люди очень довольны вами, Пётр. Ваш материал поможет ускорить конец «холодной войны».

— Я хочу покончить с этими ублюдками, — сказал сибиряк. — У вас растаяло мороженое. Бросьте его. Я куплю ещё.

Монк бросил капающую трубочку в ближайшую урну. Соломин подошёл к киоску и купил две порции мороженого. Когда он вернулся, у него был предлог сесть поближе.

— У меня есть кое-что для вас. Плёнка. Внутри обложки моего плана. Я оставлю его на скамье.

— Спасибо. Но почему не передать в Москве? У моих людей возникли небольшие подозрения, — сказал Монк.

— Потому что дело в большем, но это можно только на словах. Он начал рассказывать о том, что происходило летом 1986 года в Политбюро и Министерстве обороны. Монк сидел с каменным лицом, боясь, что непроизвольно присвистнет. Соломин проговорил полчаса.

— Это правда. Пётр? Неужели наконец это происходит?

— Такая же правда, как я сижу здесь. Я слышал, сам министр обороны подтвердил это.

— Многое изменится. — сказал Монк. — Спасибо вам, охотник. Но я должен идти.

Монк протянул руку. Соломин с изумлением спросил:

— Что это?

Это было кольцо. Обычно Монк не носил колец, но оно шло к образу человека из Техаса. Кольцо индейцев навахо из бирюзы и необработанного серебра, какие носят в Техасе и Нью-Мексико. Он заметил, что удэгейцу из Приморского края оно понравилось. Мгновенно Монк снял его с пальца и протянул сибиряку.

— Мне? — спросил. Соломин.

Он никогда не просил денег, и Монк догадывался, что оскорбит его, если предложит их. По выражению лица сибиряка Монк понял, что кольцо для него — нечто большее, чем вознаграждение за работу. Стоило оно сотню долларов, бирюза и серебро, найденное в горах Нью-Мексико, и изготовлено мастерами индейского племени навахо.

Понимая, что обняться на людях невозможно, Монк повернулся и пошёл. Он оглянулся. Пётр Соломин надел кольцо на мизинец левой руки и любовался им. Таким Монк видел охотника с Дальнего Востока в последний раз.

«Армения» прибыла в Одессу и выгрузила своих пассажиров. Таможенники просматривали каждый чемодан, но они искали только антисоветскую литературу. Монку говорили, что они никогда не обыскивают иностранных туристов, если только не вмешивается КГБ, да и то лишь в особых случаях.

Монк вёз свою микропленку между двумя слоями пластыря, приклеенного к ягодице. Он закрыл чемодан, и его вместе с другими американцами гиды из «Интуриста» провели через все формальности и усадили в поезд, идущий в Москву.

На следующий день в столице Монк забросил свой груз в посольство, откуда его переправят домой в Лэнгли диппочтой, и улетел обратно в Штаты. Ему предстояло написать очень длинный доклад.

Глава 7

— Good evening, British Embassy, — произнёс оператор на Софийской набережной.

— Што? — отозвался озадаченный голос на другом конце линии.

— Добрый вечер, это английское посольство, — повторил оператор по-русски.

— Мне нужна касса Большого театра, — сказал голос.

— Боюсь, вы неверно набрали номер, — сказал оператор и отключился.

Операторы, сидевшие у мониторов в штабе ФАПСИ — русском электронном подслушивающем центре, — зарегистрировали звонок, но более им не интересовались. Ошибочных звонков было на копейку пара.

В посольстве оператор, игнорируя вспыхивающие сигналы ещё двух звонков, сверился с маленькой записной книжкой и набрал внутренний номер.

— Мистер Филдс?

— Да.

— Это коммутатор. Только что кто-то позвонил и спросил кассу Большого театра.

— Хорошо. Благодарю вас.

«Грейси» Филдс позвонил Джоку Макдоналду. Внутренняя связь регулярно проверялась специалистом из службы безопасности и считалась надёжной.

— Только что звонил мой друг из московской милиции, — сообщил он. — Он использовал код срочной связи. Ему надо перезвонить.

— Держи меня в курсе, — попросил резидент.

Филдс посмотрел на часы. Один час между звонками, и пять минут уже прошло. У телефона-автомата в вестибюле банка, в двух кварталах от здания милиции, инспектор Новиков тоже посмотрел на часы и решил выпить кофе, чтобы заполнить оставшиеся пятьдесят минут. Затем он пойдёт к другому телефону, ещё на квартал дальше, и подождёт.

Спустя десять минут Филдс выехал из посольства и медленно направился к гостинице «Космос» на проспекте Мира. Построенный в 1979 году «Космос» считался современным — по московским стандартам, конечно, — и там, рядом с вестибюлем, был целый ряд кабин с телефонами-автоматами.

Через час после звонка в посольство Новиков достал из кармана пиджака блокнот и, сверившись с ним, набрал номер. Звонки из телефонов-автоматов — настоящий кошмар для контрразведчиков, практически их нельзя проконтролировать просто из-за огромного количества.

— Борис? — Новикова звали Евгений, но когда он слышал «Борис», то знал, что на линии Филдс.

— Да. Тот рисунок, что вы мне дали… Кое-что появилось. Думаю, надо встретиться.

— Хорошо. Поужинаем вместе в «России».

Ни один из них не собирался идти в громадный отель «Россия». Они имели в виду бар «Карусель» на Тверской. Там было прохладно и достаточно темно, чтобы остаться незамеченными. Снова промежуток времени длился час.

Как и многие крупные британские посольства, московское представительство имеет в своём штате сотрудника британской внутренней службы безопасности, известной как МИ5. Это параллельная служба Интеллидженс сервис, часто ошибочно упоминаемая как МИ6.

Задачей сотрудника МИ5 является не сбор информации о вражеской стране, а обеспечение безопасности посольства, работы его отделов и сотрудников.

Сотрудники не склонны считать себя заключёнными и в Москве в летнее время часто выезжают купаться за город, туда, где Москва-река делает крутой поворот, образуя небольшой песчаный пляж.

До того как Евгения Новикова повысили в чине, сделали инспектором и перевели в отдел убийств, он служил участковым милиционером и отвечал за этот район, включая и зону отдыха, известную как Серебряный бор.

Там он и познакомился с тогдашним британским офицером службы безопасности, который, в свою очередь, познакомил его с вновь прибывшим «Грейси» Филдсом.

Филдс поддерживал дружбу с молодым милиционером и в конце концов предложил небольшую ежемесячную сумму в твёрдой валюте, которая могла бы облегчить жизнь человеку, получающему фиксированную зарплату во времена инфляции. Инспектор Новиков стал информатором, правда, низкого уровня, но иногда полезным. На этой неделе инспектор намеревался отработать за все.

— Найден труп, — сообщил он Филдсу, когда они сидели в полутьме «Карусели», потягивая холодное пиво. — Я убеждён — это тот человек, что изображён на рисунке, который вы мне дали. Старый, стальные зубы…

Он рассказал о событиях, о которых узнал от своего коллеги Вольского, работающего с неопознанными трупами.

— Почти три недели при такой погоде — слишком долго для покойника. Лицо, должно быть, ужасно, — заметил Филдс. — Может оказаться, что это не тот человек.

— Он пролежал в лесу только неделю. Затем девять дней в холодильной камере. Его можно будет узнать.

— Мне потребуется фотография, Борис. Можете достать?

— Не знаю. Они все у Вольского. Вы слышали об инспекторе Чернове?

— Да, он появлялся в посольстве. Ему я тоже дал один рисунок.

— Знаю, — сказал Новиков. — Сейчас они кругом развешаны. В любом случае он придёт опять. Вольский уже сообщил ему, наверное. У него, несомненно, будет фотография этого трупа.

— У него, но не у нас.

— Достать снимок будет трудно.

— Тем не менее постарайтесь, Борис, постарайтесь. Вы ведь работаете в отделе убийств, не так ли? Скажите, что хотите показать его своим людям в криминальной среде. Найдите любой предлог. Ведь это убийство. А именно этим вы и занимаетесь? Раскрываете убийства?

— Считается, что так, — мрачно согласился Новиков. Он подумал, что не стоит говорить англичанину о результатах своей работы — раскрываемость убийств, к которым причастны организованные преступные группировки, составляет всего три процента.

— Можете рассчитывать на премию, — сказал Филдс. — Когда нападают на наших сотрудников, мы не остаёмся неблагодарными.

— Ладно, — согласился Новиков. — Постараюсь достать одну фотографию.

Случилось так, что ему не пришлось беспокоиться. Досье на таинственного мужчину пришло в отдел убийств через два дня, и он смог вытащить из стопки фотографий, сделанных в лесу около Минского шоссе, снимок лица жертвы.

Кэри Джордан пребывал в исключительно благоприятном расположении духа. В таком настроении он редко бывал в конце 1986 года, ибо в Вашингтоне разгорался скандал вокруг «Иран-контрас» и Джордан больше других знал, насколько глубоко в этом было замешано ЦРУ.

Но его только что вызывали в кабинет директора Уильяма Кейси, где он выслушал наивысшие похвалы. Причиной такой непривычной благосклонности со стороны старого директора явилось получение в высших сферах информации, привезённой из Ялты Джейсоном Монком.

В самом начале восьмидесятых годов СССР провёл ряд мероприятий крайне агрессивного характера против Запада, предпринял последнюю отчаянную попытку сломить волю НАТО посредством запугивания. В это время Белый дом занимал Рональд Рейган, адом номер 10 на Даунинг-стрит — Маргарет Тетчер. Эти два западных лидера решили, что не склонятся перед угрозами.

Президент Андропов умер, Черненко ушёл вслед за ним, к власти пришёл Горбачёв, но противостояние воли и промышленного потенциала противников продолжалось.

Михаил Горбачёв стал Генеральным секретарём партии в марте 1985 года. Он родился и воспитывался как убеждённый коммунист и отличался от своих предшественников лишь тем, что был прагматиком и отказывался верить вранью, которое проглатывали те. Он настоял, чтобы ему представили истинные факты и цифры о состоянии советской промышленности и сельского хозяйства. Увидев их, он пришёл в ужас.

К лету 1986 года верхам в Кремле и Министерстве обороны стало ясно, что военно-промышленный комплекс и программа роста вооружения составляют шестьдесят процентов всего объёма производимой советской продукции. Невероятная цифра. Люди испытывали лишения и стали проявлять недовольство.

Летом был сделан всесторонний анализ экономики и общественно-политической ситуации для выяснения, сколько ещё может просуществовать Советский Союз. В докладе рисовалась картина, мрачнее которой нельзя было представить. В промышленном отношении капиталистический Запал опережал российского динозавра на всех уровнях. Микропленку с этим докладом и оставил на скамье в парке Соломин.

То, о чём там говорилось и что подтвердил Соломин на словах, заключалось в следующем: если Запад продержится ещё два года, то советская экономика развалится по швам и Кремлю придётся уступить и разоружиться. Словно при игре в покер, сибиряк раскрыл Западу, какие карты на руках у Кремля.

Информация поступила сразу же в Белый дом и через Атлантику к миссис Тэтчер. Оба лидера, обеспокоенные враждебным отношением внутри своих стран, с облегчением вздохнули. Овальный кабинет поздравил Билла Кейси и передал благодарность Кэри Джордану. Последний вызвал Джейсона Монка и поделился с ним поздравлениями. В конце их беседы Джордан снова поставил поднимавшийся ранее вопрос:

— У меня настоящая проблема с твоими чёртовыми досье, Джейсон. Ты не можешь держать их в своём сейфе. Если с тобой что-нибудь случится, мы просто не будем знать, где искать этих двух агентов, «Лайсандера» и «Ориона». Ты должен зарегистрировать их, как и всех остальных.

Прошло более года со времени первого предательства Олдрича Эймса и шесть месяцев с тех пор, как стал известен страшный факт исчезновения агентов. Преступник к тому времени уже находился в Риме. Официально поиски «крота» продолжались, но стали менее интенсивными.

— Если они целы, не регистрируйте их, — попросил Монк. — Жизнь этих ребят висит на волоске. Они знают меня, а я знаю их. Мы доверяем друг другу. Пусть так и остаётся.

Джордан знал и раньше, что между агентом и завербовавшим его офицером может возникнуть странная привязанность. К таким отношениям управление относилось неодобрительно по двум причинам. Офицер, курирующий агента, может быть переведён на другую должность, может уйти в отставку или умереть. Связь только между двумя означает, что агент, находящийся в глубине России, способен принять самостоятельное решение, работать ли дальше с новым человеком или уйти в сторону. Во-вторых, если что-то случится с агентом, человек из управления может быть слишком расстроен случившимся, что скажется на его работоспособности. За своё долгое существование агент может иметь несколько кураторов. Связь Монка «один на один» с двумя агентами беспокоила Джордана. Это было… не по правилам.

С другой стороны, Монк все делал не по правилам, такой уж он был человек. Кроме того, Джордан не знал, что Монк нарушал ещё одну инструкцию: каждый его агент в Москве (Туркин покинул Мадрид и вернулся домой, передав потрясающий материал с самого верха управления "К" ПГУ) получал вместе со списком заданий длинное личное письмо от него, Монка.

Джордан согласился на компромисс. Досье с информацией об этих людях, когда и где они были завербованы, как с ними поддерживалась связь, какие посты занимали — все, кроме их имён, чего тем не менее было достаточно, чтобы идентифицировать их, — будет перенесено в личный сейф заместителя директора по оперативной работе. Если кто-то захочет получить эти данные, должен будет обратиться к самому заместителю директора и объяснить, зачем это нужно. Монк согласился, и перемещение было произведено.

Инспектор Новиков оказался прав в одном: Чернов действительно вновь появился в посольстве. Он пришёл на следующее утро, 5 августа. Джок Макдоналд попросил, чтобы инспектора провели в его кабинет, который он занимал в качестве атташе финансового отдела.

— Мы полагаем, что, возможно, нашли человека, который забрался в квартиру вашей коллеги, — заявил Чернов.

— Примите мои поздравления, инспектор.

— К сожалению, он мёртв.

— Вот как? Но у вас есть фотография?

— Да. Тела и лица. И… — он похлопал по сумке на боку, — я принёс шинель, которая, вероятно, была на нём.

Он положил глянцевую фотографию на стол перед Макдоналдом. Убитый на снимке выглядел отталкивающе, но очень походил на карандашный рисунок.

— Позвольте мне вызвать мисс Стоун и выяснить, не сможет ли она узнать этого несчастного.

Селия Стоун явилась в сопровождении Филдса, который остался в кабинете. Макдоналд предупредил, что ей предстоит увидеть нечто весьма неприятное, но он будет ей очень благодарен за помощь. Она взглянула на фото и зажала рот рукой. Чернов вынул потёртую армейскую шинель и показал ей. Селия испуганно посмотрела на Макдоналда и кивнула.

— Это он. Тот человек, который…

— Выбежал из вашей квартиры. Конечно. Да, воры явно вырождаются, инспектор. Уверен, то же происходит во всём мире. — Селия Стоун вышла. — Позвольте мне, инспектор, от имени правительства Великобритании сказать вам, что вы проделали замечательную работу. Возможно, мы никогда не узнаем имени этого человека, но теперь это не имеет большого значения. Негодяй мёртв. Будьте уверены, начальнику московской милиции будет отправлен самый благоприятный отчёт, — заверил Макдоналд обрадованного русского.

Выйдя из посольства и усаживаясь в машину, Чернов сиял от удовольствия. Сразу же по прибытии на Петровку он отправил все дело из отдела краж в отдел убийств. Предположение, что может существовать связь с другим ограблением, исключалось. Без описания второго вора или без показаний этого старика искать его — всё равно что пытаться нащупать иголку в стоге сена.

После ухода инспектора Филдс вернулся в кабинет Макдоналда. Шеф наливал себе кофе.

— Мой информатор говорит, что старика забили до смерти. У него есть приятель, занимающийся неопознанными трупами. Он заметил на стене рисунок и сделал сравнение. В заключении о смерти говорится, что старик около недели пролежал в лесу, прежде чем его нашли.

— И когда это было?

Филдс просмотрел записи, которые он сделал сразу же после разговора в баре «Карусель».

— Двадцать четвёртого июля.

— Итак, убит приблизительно семнадцатого или восемнадцатого. На следующий день после того, когда он бросил папку в машину Селии Стоун. В тот день, когда я вылетел в Лондон. Эти парни не теряют попусту время.

— Какие парни?

— Такие! Ставлю миллион фунтов против пинты жидкого пива, что убийцы — из команды этого мерзавца Гришина.

— Шефа личной службы безопасности Комарова?

— Можно и так сказать, — заметил Макдоналд. — Ты видел когда-нибудь его досье?

— Нет.

— А надо бы… Бывший следователь Второго главного управления. По уши в крови.

— Если его избивали в наказание и в конце концов убили, то кто же этот человек? — спросил Филдс.

Макдоналд смотрел в окно, где на другом берегу реки стоял Кремль.

— Вероятно, он и есть вор.

— Но как же такой старый бродяга получил эту папку?

— Могу только предположить, что он был каким-то незаметным служащим, которому повезло. Правда, если учесть, как обернулось дело, то ему страшно не повезло. Знаешь, я действительно думаю, что твоему другу из милиции предстоит заработать очень жирный кусок.

Первым, кто заподозрил, что у Валерия Юрьевича Круглова из советского посольства может найтись слабое место, оказался способный молодой агент резидентуры ЦРУ в аргентинской столице. Шеф американского отделения проконсультировался в Лэнгли.

В латиноамериканском отделе имелось на него досье, заведённое, когда в середине семидесятых годов Круглов получил назначение в Мехико. О нём было известно, что он русский эксперт по Латинской Америке, за двадцать лет работы в Министерстве иностранных дел имел три подобных назначения. Из-за его внешнего дружелюбия и общительности в досье включили сведения о его карьере.

Валерий Круглов родился в 1944 году. Сын дипломата, тоже специалиста по Латинской Америке. Под влиянием отца поступил в престижный институт международных отношений, МГИ МО, где изучал испанский и английский языки. Учился там с 1961 по 1966 год. После окончания его дважды назначали на работу в Южную Америку: в Колумбию, ещё совсем молодым, затем в Мехико, через десять лет, а после этого он вновь появился в Буэнос-Айресе в должности первого секретаря.

ЦРУ было убеждено, что он не сотрудник КГБ, а «чистый» дипломат. Его биография была биографией довольно либерального, возможно, прозападного русского, а не стандартного твердолобого «хомо советикус». Причиной внимания к нему летом 1987 года послужил разговор с аргентинским чиновником, переданный американцам, в котором Круглов рассказал, что скоро возвращается в Москву, никогда больше не выедет за границу и его образ жизни резко изменится.

Поскольку он был русским, сигнал также касался и отдела СВ, н Гарри Гонт предложил, чтобы с Кругловым встретилось новое лицо, например, Джейсон Монк, поскольку он говорит по-испански и по-русски.

Задание оказалось довольно лёгким. У Круглова оставался всего один месяц. Как говорится, или сейчас, или никогда.

После фолклендской войны прошло пять лет, в Аргентине была восстановлена демократия, и Буэнос-Айрес стал свободным городом, в котором американскому «бизнесмену», ухаживающему за девушкой из американского посольства, было нетрудно встретиться с Кругловым на приёме. Монк постарался, чтобы они понравились друг другу, и предложил пообедать вместе.

Русскому, который, будучи первым секретарём, пользовался почти полной независимостью от своего посла и КГБ, идея пообедать с кем-то не из дипломатического круга понравилась. За обедом Монк воспользовался некоторыми фактами из действительной истории жизни его бывшей учительницы французского языка миссис Брейди. Он рассказал, что его мать работала переводчицей во время войны, после паления Берлина встретила молодого американского офицера и влюбилась в него. Нарушив все законы, они сбежали и поженились на Западе. Таким образом, в родном доме Монк научился говорить по-английски и по-русски одинаково хорошо. После этого они перешли на русский. Это обрадовало Круглова. Его испанский был превосходен, но по-английски он говорил с трудом.

Через две недели выяснилась главная проблема Круглова. В свои сорок три года, разведённый, но с двумя детьми-подростками, он всё ещё жил в одной квартире со своими родителями. Если бы у него была сумма, близкая к двадцати тысячам долларов, он смог бы купить маленькую квартирку для себя. В качестве богатого игрока в поло, приехавшего в Аргентину присмотреть новых пони, Монк был бы рад одолжить эти деньги своему новому другу.

Шеф отделения предложил сфотографировать передачу денег, но Монк возражал.

— Шантаж здесь не годится. Он или придёт добровольно, или не придёт вообще.

Дальнейшую разработку Круглова Монк стал вести под флагом сбора информации против поджигателей войны. Михаил Горбачёв, отметил он, пользуется огромной популярностью в Штатах. Это Круглов уже знал, и ему это было приятно. Во многом он являлся человеком Горбачёва.

Горби, предположил Монк, искренне старается остановить производство вооружения и установить мир и доверие между их народами. Беда в том, что до сих пор и на той и на другой стороне существуют окопавшиеся приверженцы «холодной войны», они есть даже в Министерстве иностранных дел СССР. Эти люди постараются саботировать процесс. Было бы необычайно полезно, если бы Круглов мог сообщать своему новому приятелю о том, что в действительности происходит в Москве, в Министерстве иностранных дел. К этому времени Круглов уже понял, с кем разговаривает, но ничем не выдал удивления.

Для Монка, у которого давно развилась страсть к спортивной рыбалке, это походило на вытягивание тунца, уже примирившегося с неизбежным. Круглов получил свои доллары и пакет со средствами связи. Подробные личные планы, положение и возможности должны сообщаться при помощи невидимых чернил в безобидных письмах, направляемых живому «почтовому ящику» в Восточном Берлине. Вещественные материалы — документы — должны фотографироваться и передаваться ЦРУ в Москве через один или два тайника, находящихся в городе.

Прощаясь, они обнялись.

— Не забудьте, Валерий, — сказал Монк. — Мы… нам… мы, хорошие ребята, выигрываем. Скоро все это глупое противостояние закончится, и мы поможем этому. Если когда-нибудь я буду вам нужен, позовите — и я приду.

Круглов улетел домой в Москву, а Монк вернулся в Лэнгли.

— Это Борис. Я достал!

— Достал что?

— Фотографию. Снимок, который вы просили. Досье пришло обратно в отдел убийств. Я выбрал один из лучших в пачке. Глаза закрыты, так что выглядит не так уж страшно.

— Хорошо, Борис. Сейчас у меня в кармане конверт с пятьюстами фунтами. Но я попрошу вас сделать ещё кое-что. Тогда конверт станет толще. В нём будет тысяча английских фунтов.

В телефонной будке у инспектора Новикова перехватило дыхание. Он не мог даже сосчитать, сколько сотен миллионов рублей стоит такой конверт. Уж конечно, побольше годовой зарплаты.

— Продолжайте.

— Я хочу, чтобы вы пошли к начальнику, отвечающему за весь персонал и всех сотрудников в штаб-квартире СПС, и показали ему фотографию.

— СПС?

— Я имею в виду Союз патриотических сил.

— Разве они могут иметь к этому отношение?

— Не знаю. Просто идея. Может быть, он видел этого человека раньше.

— С какой стати?

— Не знаю, Борис. Он мог бы видеть. Пришла такая идея.

— Под каким предлогом я приду?

— Вы — следователь отдела убийств. Вы ведёте дело. Идёте по следу. Может быть, кто-то видел, как этот человек бродил около штаб-квартиры. Возможно, он пытался проникнуть внутрь. Не заметил ли кто из охраны, как он что-то высматривал на улице? Ну, вы сами знаете, как это делается.

— Хорошо. Но они серьёзные ребята. Если я провалюсь, вина будет ваша.

— А почему вы должны провалиться? Вы скромный мент, делающий свою работу. Этого головореза видели недалеко от особняка Комарова на Кисельном бульваре. Ваш долг — привлечь к этому их внимание, даже если он мёртв. Он может оказаться членом банды. Он мог высматривать способ ограбления. Сделайте это — и тысяча фунтов ваша.

Евгений Новиков поворчал ещё немного и повесил трубку. Эти англичане, подумал он, совершенно ненормальные. В конце концов старый дурак всего лишь забрался в одну из их квартир. Но за тысячу фунтов стоило потрудиться и узнать, что их интересует.

Полковником Анатолием Гришиным владело чувство неудовлетворения, как это случается, когда пройдена вершина успехов и достижений и больше ничего не надо делать.

Последние допросы выданных Эймсом агентов давно закончены, последняя капля информации выдавлена из памяти дрожащих людей. В мрачных подвалах Лефортова находились двенадцать из них. По требованию их приводили на допрос к мастерам этого дела из Первого и Второго главных управлений или в особую комнату Гришина — в случае упорствования или потери памяти.

Двое вопреки протестам Гришина получили только долгие сроки каторжных работ вместо смертного приговора. Это объяснялось тем, что они работали на ЦРУ очень короткое время или были слишком незначительными, чтобы нанести большой вред. Остальных приговорили к смерти. Девятерых доставили в посыпанный гравием внутренний двор тюрьмы, в его изолированную часть, и поставили на колени в ожидании пули в затылок. В качестве старшего офицера Гришин присутствовал при всех расстрелах.

По настоянию Гришина одного оставили в живых — он был старше остальных. Генерал Дмитрий Поляков успел проработать на Америку в течение двадцати лет, прежде чем его выдали. Фактически после возвращения в Москву в 1980 году он навсегда ушёл в отставку.

Он никогда не брал денег; передавал ЦРУ информацию потому, что ненавидел советский режим и то, что при нём творилось. И он так и сказал на допросе. Выпрямившись, он сидел перед ними и говорил, что он о них думает и что он сделал за двадцать лет. В нём было больше достоинства и смелости, чем во всех остальных. Он никогда не умолял. Из-за того, что он был так стар, ничего из сказанного им уже не имело значения в данное время. Он не знал о проводимых операциях, не знал никаких имён, кроме тех сотрудников ЦРУ, которые тоже ушли в отставку.

Когда следствие закончилось, Гришин ненавидел старого генерала настолько яростно, что оставил его в живых для особых пыток. Теперь заключённый лежал в собственных экскрементах на голом цементном полу и рыдал. Время от времени Гришин заглядывал к нему, желая убедиться, что тот ещё жив. И только в марте 1988 года, по настоянию генерала Боярова, с ним было наконец покончено.

— Дело в том, дорогой коллега, — обратился тогда Бояров к Гришину, — что больше нечего делать. Комитет «крысоловов» должен быть распущен.

— Но ведь остаётся ещё человек, о котором говорят в Первом главном управлении, тот, который руководит предателями здесь…

— А, тот самый, которого не могут поймать. У нас появляются только косвенные улики, а ни один из предателей даже не слышал о нём.

— А если мы схватим его людей?

— Значит, схватим и заставим их заплатить за все, — сказал Бояров. — Если это получится и если кто-то из наших в Вашингтоне сможет передать сведения о них в Москву, ты сможешь снова собрать своих людей и начать сначала. Ты можешь даже переименоваться. Можешь называться «Комитетом Монаха».

Гришин не понял юмора, но Бояров раскатисто расхохотался. «Монк» в переводе на русский означает «монах».

Если Павел Вольский полагал, что больше не услышит о судебном патологоанатоме из морга, то он заблуждался. В то самое утро, 7 августа, когда его друг Новиков тайно беседовал с офицером британской разведки, у Вольского зазвонил телефон.

— Это Кузьмин, — произнёс голос. Вольский удивился. — Профессор Кузьмин из Второго медицинского института. Мы разговаривали несколько дней назад о заключении о смерти, которое я написал.

— О да, профессор, могу чем-нибудь помочь?

— Думаю, совсем наоборот. Возможно, у меня есть кое-что для вас.

— А, спасибо, и что же?

— На прошлой неделе из Москвы-реки у Лыткарина вытащили тело.

— Ну уж это их дело, а не наше…

— И было бы, Вольский, если бы какой-то осел, там у них, не сообразил, что тело пробыло в воде около двух недель — честно говоря, он оказался прав — и что за это время его, вероятно, снесло течением из Москвы. Так эти ублюдки отправили его сюда. Я только что с ним закончил.

Вольский прикинул: две недели в воде жарким летом. У профессора, должно быть, железобетонный желудок.

— Убит? — спросил он.

— Напротив. Только в плавках. Почти наверняка в такую жару пошёл купаться. Что-то случилось, и он утонул.

— Но это несчастный случай. Гражданское дело. А у меня убийства, — возразил Вольский.

— Молодой человек, наберитесь терпения и просто выслушайте. Обычно опознание невозможно. Но эти дураки в Лыткарине кое-чего не заметили. Пальцы настолько распухли, что они ничего не увидели. В складках кожи — обручальное кольцо. Золотое. Я его снял — пришлось отрезать палец. На внутренней стороне гравировка: «Н.И. Акопову от Лидии». Неплохо, правда?

— Очень неплохо, профессор, но если это не убийство…

— Послушайте, вы имеете дело с отделом пропавших без вести?

— Конечно. Они присылают каждую неделю альбомы фотографий, чтобы я проверил, нет ли у нас этих людей.

— Так вот, у человека с золотым кольцом может быть семья. И если он пропал три недели назад, они могли туда обратиться. Я просто подумал, что вы воспользуетесь моим детективным гением и получите благодарность от ваших друзей в отделе пропавших без вести. Я никого не знаю там, поэтому позвонил вам.

Вольский оживился. От него в этом отделе всегда ожидали услуг. И вот сейчас он может помочь им закрыть дело и заработать премию. Он записал детали, поблагодарил профессора и повесил трубку.

Человек, с которым обычно Вольский имел дело, подошёл к телефону через десять минут.

— У вас числится в пропавших некто по имени Н.И. Акопов? — спросил Вольский.

Отвечавший проверил записи и вернулся к телефону.

— Да, есть такой. А что?

— Расскажите подробнее.

— Заявлен как пропавший семнадцатого июля. Не вернулся с работы накануне вечером, и с тех пор его не видели. Заявлявшая сторона — гражданка Акопова.

— Лидия Акопова?

— Откуда, чёрт побери, вы знаете? Она заходила четыре раза узнать, нет ли известий. Где он?

— На столе в морге Второго медицинского. Пошёл купаться и утонул. Вытащили из реки на прошлой неделе в Лыткарине.

— Прекрасно. Старая дама будет довольна. Я хочу сказать, что тайна раскрыта. Вы не знаете, кто он?… Вернее — кем он был?

— Не имею представления, — ответил Вольский.

— Всего лишь личным секретарём Игоря Комарова.

— Политика?

— Нашего будущего президента, не меньше. Спасибо, Павел. Я ваш должник.

Без сомнения, должник, подумал Вольский, возвращаясь к работе.

Кэри Джордан в ноябре был вынужден уйти в отставку. И дело заключалось не в пропавших агентах, а в «Иран-контрас». Ещё несколько лет назад ЦРУ тайно продавало оружие Ирану, чтобы финансировать мятежников в Никарагуа. Приказ поступил от президента Рейгана через покойного директора ЦРУ Билла Кейси. Кэри Джордан выполнил распоряжения своего президента и своего директора. Теперь один страдал амнезией, а другой умер.

Вебстер назначил новым заместителем директора по оперативной работе ушедшего в отставку ветерана ЦРУ Ричарда Штольца, отсутствовавшего шесть лет. Именно поэтому он не мог быть замешан в деле «Ирак-контрас». Он также ничего не знал о потерях, которые понёс отдел С В двумя годами ранее. Пока он становился на ноги, власть забрали бюрократы. Из сейфа ушедшего заместителя директора забрали три досье и объединили их с другими файлами 301 — или с тем, что от них осталось. В этих досье находились данные об агентах под кодовыми именами «Лайсандер», «Орион» и о новом под именем «Делфи».

Джейсон Монк об этом ничего не знал. Он проводил отпуск в Омане. Разыскивая в журналах о морской рыбалке новые интересные сведения, он читал об огромных косяках желтопёрого тунца, проходящих в ноябре и декабре мимо берегов Омана, совсем рядом со столицей Маскатом.

Из вежливости он отметился в крошечном, состоявшем из одного человека отделении ЦРУ в посольстве, в центре Старого Маската, рядом с дворцом султана. Он совершенно не рассчитывал увидеть своего коллегу из ЦРУ ещё раз, после того как они по-дружески вместе выпили.

На третий день, перегревшись, накануне на солнце в открытом море, он предпочёл остаться на берегу и пройтись по магазинам. Он встречался с очаровательной блондинкой из госдепартамента и сейчас, взяв такси, поехал в Мина-Кабус посмотреть, не найдётся ли в лавочках с благовониями, специями, тканями, серебром и антиквариатом чего-нибудь для неё.

Он остановил свой выбор на изящном серебряном кофейнике с длинным носиком, изготовленном много лет назад каким-то ювелиром высоко в горах Хаджара. Хозяин антикварной лавки завернул покупку и положил в пластиковый пакет.

Совершенно запутавшись в лабиринте переулков и дворов, Монк в конце концов очутился не на береговой части, а где-то на задних улицах. Выйдя из переулка, чуть не касаясь его стен плечами, он оказался в небольшом дворе с узким входом в одном углу и выходом в другом. Двор пересекал человек. По виду — европеец. За ним следовали два араба. Выйдя во двор, оба вытащили из-за пояса кривые кинжалы и бросились мимо Монка за своей жертвой.

Монк действовал не раздумывая. Он с силой взмахнул пакетом и ударил одного из нападавших по голове. Несколько фунтов металла, с силой обрушившиеся сверху, заставили араба рухнуть на землю.

Другой убийца, поначалу растерявшись, остановился, затем замахнулся на Монка. Монк увидел блеснувшее в воздухе лезвие, поймал поднятую руку, крепко сжал её и кулаком ударил нападавшего в солнечное сплетение.

Человек оказался крепким. Крякнув, он удержал нож в руке и решил спастись бегством. Его компаньон поднялся на ноги и последовал за ним, оставив свой нож на земле.

Европеец обернулся и молча смотрел на происходящее. Он явно понимал, что был бы убит, если бы не вмешательство светловолосого человека, стоящего в десяти ярдах от него. Монк увидел стройного молодого человека в белой рубашке и тёмном костюме, с оливковой кожей и чёрными глазами, но не местного араба. Монк собирался заговорить с ним, но незнакомец, коротко кивнув в знак благодарности, исчез.

Монк наклонился, чтобы поднять кинжал. Он совсем не был похож на оманскую кунджу, и уличный грабёж был в Омане неслыханным делом. Это была йеменская гамбия, с более простой и прямой рукояткой. Монк подумал, что знает, откуда эти убийцы. Они из племени аудхали, или аулаки, из внутренних районов Йемена. Какого чёрта делали они, подумал он, так далеко от родных мест, на побережье Омана, и за что они так ненавидели молодого европейца?

Повинуясь интуиции, он отправился в своё посольство и отыскал там сотрудника ЦРУ.

— У вас, случайно, нет фотографий наших друзей из советского посольства? — спросил он.

После поражения в гражданской войне в Йемене в январе 1986 года СССР окончательно ушёл из этой страны, оставив промосковское правительство в нищете и озлоблении. Пылая гневом от унижения, Аден обратился к Западу за кредитами, чтобы хоть как-то продержаться. С этого времени жизнь русского в Йемене висела на волоске. Небу известно, что нет сильнее гнева, чем любовь, превратившаяся в ненависть…

В конце 1987 года СССР открыл посольство в антикоммунистическом Омане и обхаживал пробританского султана.

— У меня нет, — ответил коллега, — но спорю, у англичан есть.

Всего лишь один шаг в сторону отделял лабиринт узких и сырых коридоров американского посольства от более шикарного британского. Они вошли через огромные резные деревянные двери, кивнули привратнику и пересекли двор.

Когда-то это было имение богатого торговца, и от всего здесь веяло историей. Во дворе на одной из стен находилась табличка, оставленная римским легионом, который ушёл в пустыню и больше его не видели. В центре стоял британский флагшток, который в давние времена служил столбом, дававшим рабу свободу, если только тот мог добраться до его вершины. Они свернули влево к зданию посольства, где старший сотрудник Интеллидженс сервис ожидал их. Они пожали друг другу руки.

— В чём проб, старина? — спросил англичанин.

— Проб, — ответил Монк, — состоит в том, что я только что видел на базаре парня, который, как я думаю, может оказаться русским.

— Ну что же, посмотрим книгу с физиономиями, — предложил англичанин.

Он провёл их через стальные, надёжно запирающиеся двери с филигранной отделкой, прохладный холл с колоннами, вверх по лестнице. Британская резидентура располагалась на верхнем этаже.

Сотрудник СИС достал из сейфа альбом, и они бегло просмотрели его. В нём были представлены недавно прибывшие сотрудники советского посольства — их снимали в аэропорту, на улице или на открытой веранде кафе. Молодой человек с чёрными глазами оказался последним, его сфотографировали в зале аэропорта по прибытии.

— Местные ребята оказывают нам полное содействие в таких вещах, — пояснил разведчик. — Русские заранее обращаются в здешнее министерство иностранных дел за аккредитацией, так что мы узнаем о них все. Затем, когда они приезжают, нас предупреждают, и мы оказываемся в нужном месте с телескопическими объективами. Это он?

— Да. Что-нибудь о нём известно?

Разведчик проверил одну из стопки карточек.

— Вот он. Если все это не враньё, то он третий секретарь, возраст — двадцать восемь. Имя — Умар Гунаев. Похоже, татарин.

— Нет, — задумчиво произнёс Монк, — он чеченец. И мусульманин.

— Думаете, он из КГБ? — спросил англичанин.

— О да, тот ещё шпион.

— Хорошо, спасибо за информацию. Хотите, чтобы мы что-нибудь предприняли в отношении его? Пожаловались правительству?

— Нет, — сказал Монк. — Мы все должны зарабатывать себе на жизнь. Лучше уж знать, кто он. Они же пришлют замену.

Когда они возвращались, сотрудник ЦРУ спросил Монка:

— Как вы узнали?

— Просто интуиция.

Но сработала не просто интуиция. Год назад Гунаев пил апельсиновый сок в баре отеля «Фронтель» в Адене. Монк оказался не единственным, кто узнал его в тот день. Два араба заметили его и решили отомстить за оскорбление, нанесённое их стране.

Марк Джефферсон прибыл 8 августа дневным рейсом в аэропорт Шереметьево в Москве, где его встретил шеф местного бюро «Дейли телеграф». Политический обозреватель, звезда британской прессы, был худощавым, подвижным человеком средних лет, с поредевшими рыжеватыми волосами и короткой, такого же оттенка бородкой. Как говорили, его темперамент соответствовал длине его тела и бороды.

Он отклонил приглашение коллеги поужинать с ним и его женой и попросил только отвезти его в престижный отель «Националь» на Манежной площади.

Приехав туда, он заявил, что предпочитает взять интервью у мистера Комарова без сопровождающих, и, если возникнет необходимость, он наймёт лимузин с шофёром через хорошее агентство в самом отеле. Шеф, от которого столь решительным образом избавились, уехал.

Джефферсон зарегистрировался, причём этим занимался лично управляющий — высокий и любезный швед. Его паспорт остался у администратора, списанные с него данные следовало передать в ОВИР. Перед отъездом из Лондона Джефферсон поручил своему секретарю сообщить в «Националь» о том, кто он и какая он важная персона.

В своём номере Джефферсон набрал номер телефона, который передал ему Борис Кузнецов при их обмене факсами.

— Добро пожаловать в Москву, мистер Джефферсон, — сказал Кузнецов на безупречном английском с лёгким американским акцентом. — Мистер Комаров ждёт встречи с вами.

Это было неправдой, но Джефферсон, во всяком случае, этому поверил. Встреча была назначена на следующий вечер на семь часов, потому что Комарова не будет в городе весь день. За Джефферсоном к «Националю» пришлют машину с шофёром.

Довольный Джефферсон пообедал в одиночестве и лёг спать.

На следующее утро после завтрака, состоявшего из яичницы с беконом, Марк Джефферсон решил осуществить то, что считал неотъемлемым правилом англичанина в любой части света, а именно прогуляться.

— Прогуляться? — с сомнением переспросил управляющий, вопросительно нахмурив брови. — Где вы хотите прогуляться?

— Где-нибудь. Подышать воздухом. Размять ноги. Возможно, пойти в Кремль и осмотреть его.

— Мы можем предоставить наш лимузин, — предложил управляющий. — Так будет намного удобнее. И безопаснее.

Джефферсон этого не хотел. Он хотел прогуляться, и он прогуляется. Управляющему лишь удалось уговорить его оставить часы и всю иностранную валюту в отеле, а взять с собой только пачку банкнот для нищих. Этого хватит, чтобы удовлетворить неимущих, но недостаточно, чтобы спровоцировать ограбление. Если повезёт.

Британский журналист, сделавший карьеру в столичной прессе, никогда не посещал «горячих точек» планеты в качестве иностранного корреспондента. Вернулся он через два часа. Вид у него был несколько растерянный.

Он дважды приезжал в Москву — один раз при коммунистах и через восемь лет во второй раз, когда к власти только что пришёл Ельцин. Каждый раз его впечатления ограничивались поездкой на такси от аэропорта до одного из лучших отелей и общением в британских дипломатических кругах. Он всегда считал Москву скучным и грязным городом, но совершенно не был готов к тому, с чем столкнулся в это утро.

Внешний вид настолько выдавал в нём иностранца, что уже на набережной и около Александровского сада его окружили бездомные, которых, казалось, тут было пруд пруди. Два раза ему почудилось, что за ним следуют банды молодёжи. Единственными машинами, проезжавшими мимо, были военные и милицейские или лимузины богатых и привилегированных. Ничего, думал он, теперь у него есть несколько серьёзных вопросов, которые он задаст сегодня вечером мистеру Комарову.

Зайдя в бар выпить перед ленчем — Джефферсон решил не выходить из отеля, пока мистер Комаров не пришлёт за ним, — он оказался там в одиночестве, если не считать усталого и равнодушного ко всему канадского бизнесмена. Как обычно случается в баре, у них завязался разговор.

— Вы давно в Москве? — спросил человек из Торонто.

— Вчера приехал, — ответил Джефферсон.

— Надолго?

— Завтра обратно в Лондон.

— Э, счастливчик. Я здесь три недели пытаюсь заняться бизнесом. И могу вас заверить, это странное место.

— Безуспешно?

— О нет, конечно, у меня есть контракты. Офис. И у меня есть партнёры. Знаете, что случилось? — Канадец придвинулся к Джефферсону и объяснил: — Я приехал сюда со всеми рекомендациями по лесному бизнесу, которые мне нужны или я думал, что нужны. Я арендовал офис в высотном здании. Через два дня в дверь постучали. Входит парень, чистенький, аккуратный, в костюме с галстуком. «Доброе утро, мистер Уайэт, — говорит он. — Я ваш новый партнёр».

— Вы знали его? — спросил Джефферсон.

— Да никогда в жизни. Он представитель местной мафии. И это — сделка. Он и его люди берут пятьдесят процентов со всего. За это они покупают или подделывают любое разрешение, ассигнование, бланк или листок бумаги, если мне надо. Они по телефону все уладят с бюрократией, обеспечат доставку в срок, и никаких споров с рабочими. За пятьдесят процентов.

— Вы велели ему убираться вон? — предположил Джефферсон.

— И не подумал. Я быстро выучился. Это называется «крыша». Что означает «защита», «охрана». Без «крыши» вы пропадёте, и быстро. В основном потому, что, если вы им откажете, вы лишитесь ног. Вам их оторвут.

Джефферсон с недоверием уставился на него.

— Боже милосердный, я слышал, что преступность здесь велика! Но не настолько же?…

— Говорю вам, вы такого и представить не можете.

Одним из феноменов, изумлявших западных наблюдателей после падения коммунизма, явилось молниеносное появление русского криминального подполья, называемого, за неимением подходящего слова, «мафией». Даже русские стали употреблять слово «мафия». Некоторые иностранцы считали, что это новое явление, родившееся только после падения коммунизма. Это чепуха.

Огромный криминальный мир существовал в России в течение веков. В отличие от сицилийской мафии в нём не было единой иерархии и он никогда не экспортировался в другие страны. Но он существовал, огромное расползшееся по стране братство с местными главарями, главарями банд и людьми, преданными своей банде до самой смерти и украшенными соответствующей татуировкой, подтверждающей это.

Сталин пытался уничтожить криминальный мир, отправляя его представителей в лагеря десятками тысяч. Но единственным результатом стало то, что зеки фактически управляли лагерями при молчаливом согласии охранников, которые дорожили спокойной жизнью и не хотели подвергать свои семьи преследованию. Во многих случаях «воры в законе», те, что в мафии называются «донами», руководили своими предприятиями за пределами лагеря из своих лагерных бараков.

По иронии судьбы коммунизм, вероятно, развалился бы и без «холодной войны» ещё десять лет назад, если бы не преступный мир. Даже партийные боссы заключали с ним тайные пакты.

Причина была проста. В СССР только его деятельность велась с какой-то долей эффективности. Директор завода, производящего жизненно важную продукцию, мог обнаружить, что его основное оборудование — станки — встало из-за поломки единственного клапана. Если бы он пошёл по бюрократическому пути, ему пришлось бы ждать своего клапана от шести до двенадцати месяцев, а его завод всё это время стоял бы.

Или он мог перемолвиться словечком со своим зятем, знающим человека со связями. Клапан появился бы на той же неделе. Через некоторое время директор завода закроет глаза на исчезновение у себя партии стального листа, которая окажется на другом заводе. Затем оба директора состряпают отчёты, которые покажут, что они выполнили свои «нормы».

В любом обществе, где сочетание склеротичного бюрократизма с грубой некомпетентностью не даёт винтикам и колёсикам крутиться, единственным смазочным материалом является «чёрный рынок». СССР всю свою жизнь двигался на этой смазке и последние десять лет полностью зависел от неё.

Мафия только контролировала «чёрный рынок». Всё, что она сделала после 1991 года, — вышла из тени и стала процветать и расширяться. Она именно расширялась, быстро распространяясь из обычных сфер — рэкета, алкоголя, наркотиков, вымогательства, проституции — в каждую отдельную сферу жизни.

Что поражало — так это быстрота и жестокость, с которыми осуществлялся практически захват экономики. Этому помогли три фактора. Первый: способность к быстрому и массовому насилию, которую демонстрировала мафия в случаях недовольства чем-либо, насилию, при сравнении с которым американская «Коза ностра» выглядела явно слабонервной. Любой русский или иностранец, возражающий против вмешательства мафии в его дела, получал предупреждение — обычно избиение или поджог, — а затем его убивали. Это относилось ко всем, включая директоров крупных банков.

Вторым фактором явилась беспомощность милиции, которая, недофинансированная, недоукомплектованная, не имеющая никакого опыта или подготовки, с такой вспышкой преступности и насилия, угрожавшей поглотить её, просто не могла справиться.

Третьим фактором была русская традиция всеобщей коррупции. Этому способствовала последовавшая за 1991 годом тяжёлая инфляция, остановившаяся только к 1995 году.

При коммунистической власти валютный курс равнялся двум долларам США за один рубль — смешной и искусственный курс по отношению к стоимости и покупательной способности, но введённый властью в СССР, где проблемой являлось не отсутствие денег, а отсутствие товаров, которые можно было бы купить на эти деньги. Инфляция смела все сбережения и ввергла служащих с фиксированной зарплатой в нищету.

Когда регулировщик, стоящий в потоке машин, получает в неделю меньше, чем стоят его носки, то его трудно убедить не брать банкноту, воженную в явно фальшивые водительские права.

Но это все мелочи. Русская мафия управляет системой, включающей высших государственных чиновников, завербовав себе в союзники почти всю бюрократию. А бюрократия в России управляет всем. Так, разрешения, лицензии, недвижимость, концессии — все можно быстро купить у выдающего их чиновника. В результате мафия получает астрономические прибыли.

Ещё одна способность русской мафии, поражающая наблюдателей, — это быстрота, с которой она перешла от обычного рэкета (но продолжая твёрдо держать его в руках) к легитимному бизнесу. Американской «Коза ностра» потребовалось целое поколение, чтобы понять, что легитимный бизнес, основанный на доходах от рэкета, помогает увеличивать доходы и отмывать заработанные преступным путём деньги. Русские сделали это за пять лет, и к 1995 году им принадлежало сорок процентов национальной экономики. К этому времени они стали международной мафией, специализируясь на оружии, наркотиках и присвоении чужих денег, подкрепляя свою деятельность насилием и нацеливаясь на Западную Европу и Северную Америку.

Но к 1998 году они перестарались. Безграничная жадность разрушила экономику, на которой они паразитировали. К 1996 году богатства России стоимостью в пятьдесят миллиардов долларов, в основном в золоте, алмазах, драгоценных металлах, нефти, газе и лесе, были расхищены и незаконно вывезены за границу. Товары покупались за практически ничего не стоящие рубли у бюрократов, работающих в государственных органах, а продавались за границу за доллары. Часть долларов реконвертировалась в огромные массы рублей и ввозилась обратно для финансирования новых взяток и новых преступлений.

— Беда в том. — мрачно говорил Уайэт, отпивая своё пиво, — что кровопускание становится непомерным. Эти коррумпированные политики, ещё более коррумпированные бюрократы и бандиты — они все вместе убили золотого гуся, который их сделал богатыми. Вы читали «Взлёт и падение Третьего рейха»?

— Да, давно. А что?

— Вы помните там описание последних дней Веймарской республики? Очереди безработных, уличная преступность, утрата всех сбережений, кухни с бесплатным супом, свара, устроенная вопящими ничтожествами в рейхстаге, в то время как страна катилась к банкротству… Так вот здесь мы видим то же самое. Всё повторяется. Чёрт, мне пора — встреча внизу за ленчем. Приятно было поговорить с вами, мистер…

— Джефферсон.

Имя не вызвало реакции. Очевидно, мистер Уайэт не читал лондонскую «Дейли телеграф».

Интересно, подумал журналист, когда канадец ушёл. Все его сведения, почерпнутые из архивных вырезок, указывали на то, что человек, с которым он встречается вечером, может быть, сумеет спасти нацию.

В половине седьмого за Джефферсоном прибыла длинная чёрная «чайка», и он уже ждал её в дверях. Он неизменно оставался пунктуальным и от других ожидал того же. Он был одет в тёмно-серые брюки, блейзер, хрустящую полотняную белую рубашку с галстуком «Гарри-клуба». Он выглядел элегантно, хорошо и со вкусом одетым — и англичанином.с ног до головы.

Прокладывая себе путь среди вечернего потока машин, «чайка» направилась на север, к Кисельному бульвару, и, не доезжая до Садового кольца, свернула на боковую улицу. Когда они подъехали к зелёным стальным воротам, водитель вынул из кармана передатчик и включил его.

Камеры на стене нацелились на приближающуюся «чайку», и охранник у ворот увидел на телевизионном мониторе машину и номерной знак. Номер соответствовал тому, который он ожидал, и ворота раздвинулись.

Пропустив машину, они снова закрылись, и охранник подошёл к окошку водителя. Он проверил документы, заглянул на заднее сиденье, кивнул и опустил металлические шипы.

Господин Кузнецов, предупреждённый охранником, вышел к дверям, чтобы встретить своего гостя. Он провёл британского журналиста в хорошо обставленную приёмную на втором этаже, примыкающую к кабинету Комарова и расположенную по другую сторону от кабинета, который раньше занимал покойный Н.И. Акопов.

Игорь Комаров не разрешал в своём присутствии ни пить, ни курить, чего не знал и никогда не узнал Джефферсон, потому что об этом не упоминалось. Непьющий русский — редкость в стране, где пьянство является признаком мужчины. Джефферсон, просмотревший несколько видеофильмов о Комарове, где он показан в образе «человека народа», видел его с неизбежным стаканом в руке, произносящим по русскому обычаю многочисленные тосты и не проявляющим никаких признаков опьянения. Он не знал, что Комарову всегда подают родниковую воду. В этот вечер Джефферсону предложили только кофе, от которого тот отказался.

Через пять минут вошёл Комаров — внушительная фигура, около пятидесяти лет, седой, чуть ниже шести футов, с пристальным взглядом светло-карих глаз, которые его поклонники описывали как «гипнотизирующие».

Кузнецов вскочил на ноги, и Джефферсон, несколько медленнее, последовал его примеру. Советник по связям с общественностью представил собеседников, и мужчины пожали друг другу руки. Комаров сел первым в кожаное кресло, немного возвышавшееся над остальными, которые занимали двое других.

Из внутреннего нагрудного кармана Джефферсон достал портативный магнитофон и спросил, не будет ли возражений против записи. Комаров наклонил голову в знак того, что понимает неспособность большинства западных журналистов пользоваться стенографией. Кузнецов ободряюще кивнул Джефферсону, чтобы тот начинал.

— Господин Комаров, последней новостью является недавнее решение Думы продлить временное исполнение обязанностей президента на три месяца и при этом перенести срок выборов в будущем году на январь. Какова ваша точка зрения на это решение?

Кузнецов быстро перевёл и выслушал Комарова, отвечавшего на звучном русском языке.

— Понятно, что я и Союз патриотических сил были разочарованы таким решением, но как демократы мы принимаем его. Для вас не будет секретом, мистер Джефферсон, что дела в стране, к которой я питаю глубокую любовь, идут плохо. Слишком долго некомпетентное правительство мирилось с бесхозяйственностью, коррупцией и преступностью. Наш народ страдает. Чем дольше это продолжается, тем становится хуже. Таким образом, можно лишь сожалеть об отсрочке. Я уверен, что мы бы выиграли президентские выборы в октябре этого года, но если их перенесут на январь — мы выиграем в январе.

Марк Джефферсон уже брал не одно интервью и по опыту знал, что ответ заготовлен заранее, хорошо отрепетирован, словно высказан политиком, которому много раз задают один и тот же вопрос и который без запинки отвечает выученное наизусть. В Великобритании и Америке установился обычай более свободного общения политических деятелей с представителями прессы, многих из которых они звали просто по имени. Джефферсон гордился своей способностью рисовать в газетной статье точный портрет, используя как высказывания интервьюируемого, так и свои впечатления, а не давать скучный перечень политических клише. Но сейчас перед ним был не человек, а автомат.

Репортёрский опыт уже показал Джефферсону, что западноевропейские политики привыкли к значительно большему уважению прессы, чем английские или американские, но здесь было другое. Русский держался замкнуто и официально, словно портновский манекен.

Задавая свой третий вопрос, Джефферсон понял почему: Комаров явно ненавидел средства массовой информации и сам процесс интервьюирования. Англичанин попробовал менее серьёзный подход, но у русского не промелькнуло и тени улыбки. В том, что политик воспринимал себя очень серьёзно, не было ничего нового, но этот человек фанатично упивался своей значимостью. Ответы продолжали звучать как заученные наизусть.

Он удивлённо посмотрел на Кузнецова. Молодой переводчик, получивший образование в Америке, владеющий двумя языками в совершенстве, светский и развитой, относился к Игорю Комарову с собачьей преданностью. Джефферсон сделал новую попытку:

— Вам хорошо известно, сэр, что в России реальная власть находится в руках президента, а это значительно больше, чем у президента Соединённых Штатов или премьер-министра Великобритании. Если бы эта власть была в ваших руках, то что бы вы сделали за первые шесть месяцев, какие бы изменения заметил объективный наблюдатель? Другими словами, каковы приоритеты?

И по-прежнему ответ прозвучал как политический трактат. Обычное упоминание о необходимости уничтожить организованную преступность, реформировать обременительную бюрократию, восстановить сельскохозяйственное производство и провести денежную реформу. На дальнейшие вопросы, каким именно образом можно достигнуть этого, следовали ничего не значащие клише. Ни один политический деятель на Западе не смог бы отделаться такими ответами, но здесь стало ясно: Комаров ожидает, что Джефферсон будет полностью удовлетворён.

Вспомнив инструкции, полученные от своего редактора, Джефферсон спросил Комарова, как он намерен осуществить возрождение былой славы русского народа. И впервые увидел реакцию на свой вопрос.

Что-то в его словах, казалось, ударило Комарова, словно электрический ток. Русский застыл, глядя на него своими немигающими светло-карими глазами. Джефферсон, не выдержав этого взгляда, отвёл глаза и посмотрел на магнитофон. Ни он, ни Кузнецов не обратили внимания на то, что лицо президента СП С покрылось смертельной бледностью и на скулах вспыхнули небольшие ярко-красные пятна. Не говоря ни слова, Комаров неожиданно поднялся, прошёл в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Вопросительно подняв бровь, Джефферсон взглянул на Кузнецова. Молодой человек тоже казался удивлённым, но свойственная ему любезность взяла верх.

— Я уверен, господин Комаров скоро вернётся. Очевидно, он только что вспомнил о чём-то очень срочном, чего нельзя отложить. Он вернётся, как только освободится.

Джефферсон наклонился и выключил магнитофон. Через три минуты, коротко поговорив по телефону, Комаров вернулся, сел и сдержанно ответил на вопрос. Когда он заговорил, Джефферсон опять включил магнитофон.

Час спустя Комаров сделал знак, что интервью окончено. Он встал, с усилием кивнул Джефферсону и направился в свой кабинет. На пороге он подал знак Кузнецову следовать за ним.

Через две минуты советник вышел с явно смущённым видом.

— Боюсь, у нас проблема с транспортом, — сказал он, провожая Джефферсона вниз по лестнице в холл. — Машина, на которой вы приехали, срочно потребовалась, а другие принадлежат сотрудникам, но они работают до позднего времени. Не могли бы вы доехать до «Националя» на такси?

— О да, полагаю, что смогу, — произнёс Джефферсон, который теперь жалел, что не взял для себя машину в отеле и не приказал ожидать его. — Может быть, вы закажете для меня такси?

— По телефону больше не принимают заказов, — сказал Кузнецов, — но я покажу вам, как это делается.

Он провёл заинтригованного обозревателя от дверей к стальным воротам, которые, раздвинувшись, пропустили их. В переулке Кузнецов указал на находившийся в сотне метров Кисельный бульвар.

— Сразу же на бульваре вы за считанные секунды остановите проезжающее такси и доберётесь до отеля за пятнадцать минут. Надеюсь, вы понимаете? Было приятно, действительно приятно познакомиться с вами.

С этими словами он исчез. Крайне расстроенный, Марк Джефферсон направился по узкой улочке к главной дороге. На ходу он вертел в руках свой магнитофон. Дойдя наконец до Кисельного бульвара, он положил его обратно во внутренний карман блейзера. Он посмотрел по сторонам в поисках такси. Как и следовало ожидать, не было видно ни одного. Раздражённо хмурясь, он повернул налево к центру Москвы, время от времени оглядываясь назад.

Два человека в чёрных кожаных куртках наблюдали, как он вышел из переулка и направился в их сторону. Один из них открыл заднюю дверцу машины и выскользнул из неё. Когда англичанин оказался в десяти метрах от них, оба сунули руки в карманы и вытащили автоматические пистолеты с глушителями. Никто не произнёс ни слова, только раздалось два выстрела. Обе пули ударили журналисту в грудь.

Сила удара остановила идущего, ноги у него подломились, и он опустился на землю. Тело начало опрокидываться, но убийцы подбежали к нему. Один поддерживал его, а второй, сунув руку под пиджак, быстро вытащил магнитофон из одного кармана и бумажник из другого.

К ним подъехала машина, и они быстро забрались в неё. Когда машина с рёвом унеслась прочь, проходившая женщина посмотрела на тело, думая, что это пьяный, но, увидев струйку крови, громко закричала. Никто не записал номер машины. Впрочем, он наверняка был фальшивый.

Глава 8

В ресторане, находившемся недалеко от места убийства, кто-то из посетителей услышал крики женщины, выглянул на улицу и, воспользовавшись телефоном администратора, вызвал «Скорую помощь».

Поначалу медики думали, что имеют дело с остановкой сердца, пока не увидели отверстия от пуль на двубортном синем блейзере и не заметили кровь. По дороге в ближайшую больницу они вызвали милицию.

Час спустя инспектор Василий Лопатин из отдела убийств стоял в травматологическом отделении Боткинской больницы и мрачно смотрел на труп, лежавший перед ним на каталке, в то время как дежуривший этой ночью хирург снимал резиновые перчатки.

— У него не было ни единого шанса, — сказал хирург. — Единственная пуля, прямо сквозь сердце, с близкого расстояния. Она ещё там, внутри. При вскрытии её достанут для вас.

Лопатин кивнул. Большое спасибо. В Москве столько оружия, что хватило бы перевооружить целую армию, и его шансы найти пистолет, из которого выпущена эта пуля, не говоря уж о владельце оружия, почти равны нулю, и он знал это. Отправившись на Кисельный бульвар, он установил, что женщина, которая, по всей видимости, оказалась свидетельницей убийства, исчезла. Кажется, она видела двух убийц и машину. Никаких примет.

Над бледным, все ещё выражавшим удивление веснушчатым лицом сердито торчала рыжая бородка. Санитар накрыл тело зелёной простыней, чтобы яркий свет висевших над ним ламп не падал на глаза, которые уже ничего не могли увидеть.

Тело было обнажено. Рядом на столике в овальном металлическом лотке лежали одежда и личные вещи. Следователь подошёл и, взяв пиджак, посмотрел на ярлык с внутренней стороны воротника. Сердце у него упало.

— Можете прочитать? — спросил он у хирурга.

Доктор пригляделся к вышитому ярлыку на пиджаке.

— "Лан-дау", — медленно прочитал он, затем, ниже имени производителя: — «Бонд-стрит».

— А это? — Лопатин указал на рубашку.

— "Маркс энд Спенсер", — прочитал хирург. — Это в Лондоне, — стараясь помочь, добавил он. — Думаю, и Бонд-стрит тоже.

В русском языке имеется более двадцати слов, означающих человеческие экскременты и части мужских и женских гениталий. Мысленно Лопатин перебрал их все. Английский турист, о Господи! Неудачное ограбление — и надо же этому случиться с английским туристом!

Он перешёл к личным вещам. Их было немного. Никаких монет, разумеется; русские монеты уже давно обесценились. Аккуратно сложенный белый носовой платок, маленький пластиковый прозрачный пакетик, кольцо с печаткой и часы. Он подумал, что крики женщины помешали грабителям снять с левого запястья часы и кольцо с пальца.

При убитом не оказалось никаких документов. Хуже того, не было и бумажника. Лопатин снова стал просматривать одежду. Внутри ботинок он увидел слово «Чёрч». Гладкие чёрные ботинки со шнурками. На тёмно-серых носках никаких меток не было, а на нижнем белье повторялись слова «Маркс энд Спенсер». Судя по этикетке, галстук куплен в магазине или салоне, который назывался «Тернбул энд Эссер», на Джермин-стрит; без сомнения, тоже в Лондоне.

С чувством скорее безнадёжности, чем надежды Лопатин снова взял блейзер. Санитары явно недоглядели: какой-то твёрдый предмет прощупывался в верхнем кармане, где обычно держат очки. Лопатин вынул его — карточка из твёрдого пластика, перфорированная. '

Это оказался ключ к номеру в отеле — не старомодный ключ, а нового, компьютерного типа. Ради безопасности на карточке не было номера комнаты — это делалось с целью охраны от воров, — но имелся фирменный знак отеля «Националь».

— Где у вас телефон? — спросил Лопатин.

Если бы дело не происходило в августе, то Бенни Свенсон, управляющий «Националом», находился бы в это время дома. Но туристов приезжало много, а двое сотрудников слегли с летней простудой. Поздно вечером Свенсон всё ещё работал у себя в кабинете, когда позвонили с коммутатора отеля.

— Звонят из милиции, мистер Свенсон.

Он нажал на кнопку «связь», и его соединили с Лопатиным.

— Да?

— Это управляющий?

— Да. Свенсон слушает. Кто это?

— Инспектор Лопатин, отдел убийств, МУР.

У Свенсона сжалось сердце. Этот человек сказал «убийств».

— У вас остановился английский турист?

— Конечно. Несколько. По крайней мере дюжина. А в чём дело?

— Вы узнаете человека по такому описанию? Рост метр семьдесят, короткие рыжеватые волосы, рыжеватая борода, тёмно-синий двубортный пиджак, галстук с яркими полосками.

Свенсон закрыл глаза и проглотил подступивший к горлу комок. О Господи, это мог быть только мистер Джефферсон. Журналист прошёл мимо него в холле в этот самый вечер. Джефферсон ожидал машину.

— Почему вы спрашиваете?

— Его ограбили. Он находится в Боткинской больнице. Вы знаете, где это? Около ипподрома.

— Да, конечно. Но вы сказали — убийство.

— Боюсь, он мёртв. Его бумажник и документы, по-видимому, украли, но оставили пластиковый ключ с вашим логотипом.

— Подождите, инспектор. Я сейчас.

Несколько минут охваченный ужасом Бенни Свенсон неподвижно сидел за своим столом. За двадцать лет работы в гостиничном бизнесе он ни разу не слышал, чтобы гостя убили.

Его единственной страстью, которой он предавался в свободное время, была игра в бридж, и он вспомнил, что его партнёром обычно бывал один из сотрудников британского посольства. Найдя в своей записной книжке номер домашнего телефона этого дипломата, Свенсон позвонил ему. Было без десяти двенадцать, и приятель уже спал, но сон быстро слетел с него, когда он услышал о случившемся.

— Боже мой, Бенни, тот журналист? Пишет для «Телеграф»? Не знал, что он здесь. Но всё равно спасибо.

Поднимется страшный шум, подумал дипломат, положив трубку. Британскими гражданами, живыми или мёртвыми, попавшими в беду в чужих землях, конечно, занимается консульский отдел, но он должен сообщить кому-нибудь ещё до наступления утра. Он позвонил Джоку Макдоналду.

Прошло десять месяцев после возвращения Валерия Круглова домой. Всегда существует риск, что агент, завербованный за границей, вернувшись домой, может передумать, не выйти на связь и уничтожить все коды, чернила и бумаги, которые ему дали.

Завербовавшая его служба ничего не может сделать в таком случае, кроме как разоблачить этого человека, но это бессмысленно и жестоко и не принесёт никакой пользы. Чтобы работать против тирании, находясь внутри страны, требуются выдержка и мужество, и некоторые люди не обладают ими.

Как и все в Лэнгли, Монк никогда не сравнивал тех, кто работал против Московского режима, с предателем-американцем. Последний предавал весь американский народ и его демократически избранное правительство. И всё же если он попадётся, то с ним будут обращаться по-человечески: его ждёт справедливый суд и он получит самого лучшего адвоката, какого только сможет нанять.

А русский работает против жестокого деспотизма, отражающего интересы не более десяти процентов населения и держащего остальные девяносто в порабощении. Если его поймают, то будут зверски бить, а потом расстреляют без суда или сошлют в лагеря.

Но Круглов сдержал слово. Три раза он передавал через тайники интересные и связанные с высокой политикой документы из Министерства иностранных дел. Соответственным образом обработанные, чтобы нельзя было проследить источник, они давали возможность государственному департаменту знать позицию Советов ещё до того, как сесть за стол переговоров. В период 1987 — 1988 годов восточноевропейские сателлиты готовились к открытому бунту — Польша уже была потеряна. Румынию, Венгрию и Чехословакию охватывали волнения, — и знать, как собирается действовать в этой ситуации Москва, являлось насущной необходимостью. Знать, насколько слабой и деморализованной осознавала себя Москва, было очень важно. Круглов дал эти сведения.

Но в мае агент «Делфи» сообщил, что ему нужна встреча. У него есть нечто важное, и он хотел бы встретиться со своим другом Джейсоном. Гарри Гонт вышел из себя.

— Достаточно Ялты! Мы здесь ночей не спали! Тебе сошло с рук. А могла быть и ловушка. Может быть и на этот раз. Хорошо, коды показывают, что он в порядке. Но его могли и поймать. Он мог бы многое рассказать. И ты сам знаешь слишком много.

— Гарри, тысячи американских туристов ежедневно посещают Москву. Теперь не старые времена. КГБ не может следить за каждым. Если «крыша» надёжна, то это просто один человек из сотни тысяч. Да ещё надо, чтобы взяли с поличным. Будут они пытать гражданина Соединённых Штатов? В наше время? «Крыша» будет надёжной. Я осторожен. Говорю по-русски, но притворяюсь, что не знаю русского. Я всего лишь безобидный американский кретин с путеводителем. Поверьте мне.

Америка обладает огромной сетью организаций и культурных фондов, интересующихся искусством во всех его видах и разновидностях. Один из таких фондов занимался подготовкой студенческих групп к поездкам в Москву с целью посещения различных музеев, в том числе и знаменитого Музея искусства народов Востока на улице Обуха. Монк записался в группу старшекурсников.

Когда студенты в середине июня прилетели в аэропорт в Москве, биография и документы доктора Филипа Питерса были не только в полном порядке — они были настоящими. Круглова предупредили.

Неизбежный гид из «Интуриста» встретил их и разместил в ужасном отеле «Россия», таком же примерно по величине, как тюрьма «Алкатрац», но без удобств. На третий день они отправились в музей. Монк ещё дома подробно изучил его. Между витринами с экспонатами оставалось большое открытое пространство, где, как он был уверен, он сможет обнаружить слежку, если она установлена за Кругловым.

Монк увидел его минут через двадцать. Он послушно шёл за гидом, а Круглов следовал за ним в отдалении. Хвоста не было. Уверенный в этом. Монк направился в кафетерий.

Как и в большинстве московских музеев, в Музее искусства народов Востока есть большое кафе, а при кафе — туалеты. Кофе они пили за разными столиками, но Монк перехватил взгляд Круглова. Если бы тот побывал в КГБ и подвергся пыткам, это отразилось бы в его взгляде. Страх. Отчаяние. Предупреждение. Глаза Круглова щурились от радости. Или Монк видел перед собой величайшего в мире двойного агента, или Круглов был чист. Монк поднялся и направился в туалет. Круглов пошёл за ним. Они подождали, пока последний посетитель вымоет руки и уйдёт, и тогда обнялись.

— Как вы, друг мой?

— Хорошо. У меня теперь своя квартира. Так чудесно иметь личную жизнь. Дети могут навещать меня, и я могу оставить их ночевать.

— Ни у кого нет подозрений? Я имею в виду деньги?

— Нет, я пробыл за границей слишком долго. Сейчас каждый хватает сколько может. Все старшие дипломаты привозят много вещей из-за границы. Я был слишком наивен.

— Значит, положение действительно меняется, и мы помогаем этому, — заметил Монк. — Скоро с диктатурой будет покончено и вы заживёте свободной жизнью. Теперь уже недолго ждать.

Вошли несколько школьников, шумно сделали «по-маленькому» и вышли. Пока они не ушли, мужчины старательно мыли руки. Монк на всякий случай не закрывал кран. Это был старый трюк, но если поблизости находился микрофон или говорящий повышал голос, звук льющейся воды обычно помогал.

Они поговорили ещё минут десять, и Круглов передал принесённый им пакет. Подлинные документы, точные копии, полученные из кабинета министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе.

Они ещё раз обнялись и поодиночке вышли. Монк присоединился к своей группе и вместе с ней через два дня улетел домой. Перед тем как улететь, он передал пакет отделению ЦРУ в посольстве.

Полученные в США документы свидетельствовали о том, что СССР отказывается выполнять программу помощи странам третьего мира почти везде, включая Кубу. Экономика разваливалась, и конец был виден. Третьим миром больше нельзя стало пользоваться как рычагом для шантажа Запада. Государственному департаменту это страшно понравилось.

Итак, Монк совершил свою вторую нелегальную поездку в СССР. Вернувшись, он узнал, что получил очередное повышение, а также что Николай Туркин, агент по кличке «Лайсандер», переводится в Восточный Берлин на должность главы управления "К", входящего в структуру КГБ. Это была важнейшая должность, единственная дающая возможность знать каждого советского шпиона в Западной Германии.

Управляющий отелем и глава британской разведки прибыли в Боткинскую больницу с разницей в несколько секунд. Их провели в небольшую палату, где находились накрытое тело мёртвого человека и рядом с ним инспектор Лопатин. Макдоналд представился просто: «Из посольства».

Лопатина прежде всего беспокоила правильность идентификации. Но это не представило трудностей. Свенсон привёз паспорт убитого, и фотография в нём полностью соответствовала внешности убитого.

— Причина смерти? — спросил Макдоналд.

— Одна пуля в сердце, — ответил Лопатин.

Макдоналд осмотрел пиджак.

— Здесь два пулевых отверстия, — мягко заметил он.

На блейзере действительно были две дырки от пуль. Но только одна — в рубашке. Лопатин второй раз осмотрел тело. В груди только одно отверстие.

— Вторая пуля, должно быть, попала в бумажник и застряла в нём, — предположил Лопатин и мрачно усмехнулся: — По крайней мере эти подонки не смогут воспользоваться всеми кредитными карточками.

— Я должен вернуться в отель, — сказал Свенсон. Было видно, как сильно он потрясён. Если бы этот англичанин взял предложенный лимузин в отеле…

Макдоналд проводил его до дверей.

— Это, должно быть, ужасно для вас, — сочувственно сказал он. Швед кивнул. — Давайте покончим со всеми вопросами как можно быстрее. Полагаю, в Лондоне у убитого жена. Вероятно, вы сможете освободить его номер, упаковать вещи? Утром я пришлю за ними машину. Очень вам благодарен.

Вернувшись в палату, Макдоналд обернулся к Лопатину:

— У нас проблема, мой друг. Скверное дело. Этот человек был знаменитостью в своей сфере. Известный обозреватель. Все газеты будут писать о его гибели. У его газеты в Москве есть бюро. Они раздуют эту историю. Так же поступят и другие газеты за границей. Почему бы не разрешить посольству взять эту сторону дела в свои руки? Факты ясны, не так ли? Неудавшееся ограбление закончилось трагически. Почти наверняка грабители кричали на него по-русски, но он их не понял. Думая, что он собирается сопротивляться, они выстрелили. Настоящая трагедия. Но ведь так, должно быть, и случилось, как вы думаете?

Лопатин ухватился за эту мысль.

— Конечно, ограбление привело к несчастью.

— Итак, вы будете стараться найти убийц, хотя мы, как профессионалы, понимаем, что перед вами стоит трудная задача. Предоставьте организацию отправки тела на родину нашему консульству. Контакты с британской прессой мы тоже возьмём на себя. Согласны?

— Да, это кажется разумным.

— Мне только нужны его личные веши. Они всё равно не имеют отношения к делу. Разгадкой мог послужить бумажник, если бы нашёлся. И кредитные карточки, если бы кто-то попытался ими воспользоваться, в чём я сомневаюсь.

Лопатин взглянул на овальное блюдо с жалкой кучкой вещей.

— Вам придётся расписаться за них, — сказал он.

— Конечно. Приготовьте форму расписки.

В больнице нашёлся конверт, и в него положили один перстень с печаткой, одни золотые часы на ремешке из крокодиловой кожи, один сложенный носовой платок и маленький пластиковый пакет с его содержимым. Макдоналд расписался и увёз конверт в посольство.

Ни один из них не знал, что убийцы выполнили инструкции, но допустили две невольные ошибки. Им приказали забрать бумажник со всеми документами, включая удостоверение личности, то есть паспорт, и любой ценой завладеть магнитофоном.

Убийцы не знали, что англичанам на родине не требуется постоянно носить при себе удостоверение личности и паспортом они пользуются только при поездках за границу. Старомодный британский паспорт представляет собой книжечку в твёрдой синей обложке, которая с трудом входит во внутренний карман, и Джефферсон оставил его у администратора в отеле. Они также не заметили тоненький пластиковый ключ от номера, лежавший в верхнем кармане. А ведь именно паспорт и ключ обеспечили полную идентификацию тела в течение двух часов после убийства.

За вторую ошибку их нельзя было винить. Вторая пуля попала не в бумажник. Она угодила в магнитофон, висевший у Джефферсона под пиджаком. Пуля разрушила хрупкий механизм и разорвала узенькую плёнку на кусочки так, что прослушать её стало невозможно.

Инспектор Новиков договорился, что начальник отдела кадров примет его в штаб-квартире партии 10 августа в десять часов утра. Он немного нервничал, ожидая, что его встретят с холодным удивлением и короткой отповедью.

Господин Жилин носил тёмно-серые костюмы-тройки, подчёркивающие его любовь к пунктуальности. Усы щёточкой и очки без оправы только подчёркивали внешний вид бюрократа прошлого века, каковым он в действительности и являлся.

— У меня мало времени, инспектор. Пожалуйста, переходите к делу.

— Безусловно. Я расследую смерть человека, который, как мы думаем, мог быть преступником. Квартирным вором. Одна из наших свидетельниц считает, что видела этого человека, бродившего неподалёку от вашего здания. Естественно, я обеспокоен, не намеревался ли он проникнуть внутрь ночью.

Жилин ответил тонкой улыбкой:

— Сомневаюсь. Времена тревожные, инспектор, и охрана этого здания очень надёжна.

— Рад слышать. Вы когда-нибудь видели этого человека?

Жилин смотрел на фотографию не дольше секунды.

— Боже мой, Зайцев…

— Кто?

— Зайцев, старый уборщик. Вор, говорите? Не может быть.

— Расскажите о Зайцеве, пожалуйста.

— Нечего рассказывать. Нанялся на работу около года назад. Казался надёжным. Приходил каждый вечер, с понедельника по пятницу, убирать служебные помещения.

— А в последнее время?

— Нет, не появился. Прошло два дня, и я вынужден был найти замену. Вдова. Очень старательная.

— А когда это случилось. Когда он не вышел на работу?

Жилин подошёл к шкафу и вынул папку… Создавалось впечатление, что у него есть папка по каждому вопросу.

— Вот здесь. Учётные листки. Он пришёл, как обычно, вечером пятнадцатого. Убирал как обычно. Ушёл, как обычно, ещё до рассвета. На следующий вечер не появился, и с тех пор его не видели. Эта ваша свидетельница, должно быть, видела, как он уходил рано утром. Ничего необычного. Он не воровал, а занимался уборкой.

— Это всё объясняет, — сказал Новиков.

— Не совсем, — отрезал Жилин. — Вы сказали, что он вор.

— Через два дня после того, как он ушёл отсюда, он оказался замешанным в ограблении квартиры на Кутузовском проспекте. Хозяйка узнала его. А через неделю его нашли мёртвым.

— Позор! — сказал Жилин. — Эта преступная волна переходит все границы. Вы должны что-то предпринимать.

Новиков пожал плечами:

— Мы стараемся. Но их много, а нас мало. Мы хотим выполнять свою работу, но нас не поддерживают наверху.

— Это изменится, инспектор, это изменится. — У Жилина в глазах загорелся огонёк проповедника. — Через шесть месяцев господин Комаров станет нашим президентом. И тогда вы увидите, какие будут перемены. Вы читали его речи? Раздавить преступность — вот к чему он призывает всё время. Великий человек. Надеюсь, мы можем рассчитывать на ваш голос?

— Само собой разумеется. Э-э… а у вас нет адреса этого уборщика?

Жилин черкнул что-то на клочке бумаги и протянул Новикову.

Дочка плакала, но старалась сдерживаться. Она посмотрела на фотографию и кивнула. Затем перевела взгляд на раскладушку у стены. По крайней мере теперь в квартире будет больше места.

Новиков ушёл. Он скажет Вольскому, что, по-видимому, в этом доме нет денег на похороны. Пусть лучше об этом позаботится администрация Москвы. Как и в этой квартире, в морге тоже не хватало места.

Теперь Вольский сможет закрыть дело. Что касается отдела убийств, то убийство Зайцева войдёт в остальные девяносто семь процентов нераскрытых.

По заведённому порядку государственный департамент передал ЦРУ список членов советской делегации. Когда впервые обсуждался вопрос о проведении в Силиконовой долине конференции по теоретической физике и было высказано мнение, что надо пригласить учёных из СССР, мало кто думал, что приглашение будет принято. Но в конце 1987 года начал ощущаться результат реформ Горбачёва и заметная напряжённость в отношениях с Москвой стала ослабевать. К удивлению организаторов семинара, Москва согласилась прислать небольшую группу участников.

Имена и данные пришли в иммиграционную службу, которая попросила госдепартамент их проверить. Научные работы в СССР были настолько засекречены, что на Западе знали лишь горсточку знаменитостей.

Когда список пришёл в Лэнгли, его передали в отдел СВ, а там его вручили Монку. Он случайно оказался свободен. Два его агента в Москве вносили неплохой вклад через тайники, а полковник Туркин в Восточном Берлине обеспечивал полный провал деятельности КГБ в Западной Германии.

Монк, как обычно, проверил список фамилий восьми советских учёных, собиравшихся принять участие в ноябрьской конференции в Калифорнии, и обнаружил, что о них нет никаких данных. Ни об одном учёном из списка в ЦРУ даже не слышали, не говоря уже о том, чтобы познакомиться или завербовать.

Когда перед Монком вставала проблема, он становился похож на ищейку и поэтому пробовал пойти по единственно возможному пути. Несмотря на то что отношения между ЦРУ и ФБР, занимающимся внутренними делами, всегда оставались напряжёнными, а после дела Хауарда тем более, он всё же решил обратиться в ФБР.

Это было только предположение, но он знал, что в бюро имеется значительно более полный, чем в ЦРУ, список советских граждан, которые просили или получили политическое убежище в Соединённых Штатах. Цель заключалась не в том, чтобы узнать, поможет ли ФБР, а в том, позволят ли Советы учёному, имеющему родственников за границей, выехать за пределы СССР. Шанса на то, что позволят, не было, потому что семья, находящаяся в Штатах, рассматривалась КГБ как главная угроза безопасности. Из восьми фамилий списка две нашлись в картотеке ФБР. Проверка установила, что одна фамилия оказалась совпадением: семья в Балтиморе не имела никакого отношения к приезжающему русскому учёному.

Другая фамилия показалась странной. Российско-еврейская беженка, обратившаяся с просьбой о политическом убежище через посольство США в Вене, где она находилась в австрийском транзитном лагере, и получившая его, в Америке родила ребёнка, по зарегистрировала своего сына под другой фамилией.

Мисс Евгения Розина, проживающая в данное время в Нью-Йорке, зарегистрировала своего сына как Ивана Ивановича Блинова. Монк знал, что это значит «Иван, сын Ивана». Очевидно, ребёнок родился вне брака. Является ли он плодом бурного романа в Штатах, в транзитном лагере в Австрии или был зачат ещё раньше? Одним из восьми в списке советских учёных значился доктор физико-математических наук профессор Иван Е. Блинов. Фамилия была необычной, Монк никогда не встречал её раньше. Он поехал в Нью-Йорк и нашёл мисс Розину.

Инспектор Новиков решил, что сообщит своему коллеге Вольскому хорошие новости после работы, за кружкой пива. Снова встретились в столовой; пиво было дёшево.

— Догадайся, где я был сегодня утром?

— В постели у балерины-нимфоманки.

— Это было бы здорово! В штаб-квартире СПС.

— Что, в этой навозной куче в Рыбниковом переулке?

— Нет, там — только напоказ. У Комарова настоящий штаб на очень приятной вилле недалеко от Бульварного кольца. Между прочим, пиво за твой счёт. Я закрыл одно твоё дело.

— Которое?

— Старик, найденный в лесу у Минского шоссе. Он работал уборщиком в особняке СПС, пока не занялся воровством, чтобы подработать на стороне. Вот, тут подробности.

Вольский пробежал глазами единственный лист, который дал ему Новиков.

— Что-то не везёт им в СПС в последнее время.

— А что такое?

— Месяц назад личный секретарь Комарова утонул.

— Самоубийство?

— Нет. Ничего похожего. Пошёл купаться и не вернулся. Ну, не совсем «не вернулся». На прошлой неделе его выловили ниже по течению. У нас патологоанатом — умница. Обнаружил обручальное кольцо с именем на внутренней стороне.

— И когда же, говорит умница патологоанатом, этот человек утонул?

— Где-то в середине июля.

Новиков задумался. Ему бы следовало заплатить за пиво. Ведь это ему предстоит получить тысячу фунтов стерлингов от англичанина. А сейчас британец мог бы дать и побольше. За счёт фирмы.

Ей было около сорока лет, смуглая, энергичная и красивая. Монк ждал в холле многоквартирного дома, где она жила, пока она вернётся с сыном из школы. Сын оказался жизнерадостным мальчиком лет семи.

Весёлое выражение исчезло с её лица, когда он представился чиновником иммиграционной службы. У любого родившегося не в Америке иммигранта, даже если его бумаги в полном порядке, одно только слово «иммиграция» вызывает беспокойство, если не страх. Ей ничего не оставалось делать, кроме как впустить его в квартиру.

Пока мальчик делал домашнее задание за кухонным столом в её маленькой, но исключительно чистой квартире, они разговаривали в гостиной. Она заняла оборонительную позицию и насторожилась.

Но Монк не походил на резких, суровых чиновников, с которыми она сталкивалась во время борьбы за местожительство в США восемь лет назад. Он умел очаровывать и обладал обаятельной улыбкой, и она начала успокаиваться.

— Знаете, как это у нас, государственных служащих, мисс Розина… Документы, документы, всё время документы. И если они все на месте — босс счастлив. И что потом? Ничего. Они пылятся в каком-нибудь архиве. Но когда чего-то не хватает, босс раздражается. Тогда мелкая сошка вроде меня отправляется собирать недостающее.

— Что вы хотите узнать? — спросила она. — Мои документы в порядке. Я работаю экономистом и переводчиком. Я сама обеспечиваю своё существование и плачу налоги. Я ничего не стою Америке.

— Нам это известно, мэм. Вопрос не стоит о незаконности ваших бумаг. Вы получили гражданство. Всё в порядке. Дело только в том, что вы зарегистрировали маленького Ивана под другой фамилией. Почему вы так поступили?

— Я дала ему фамилию его отца.

— Конечно. Послушайте, сейчас 1988 год. Ребёнок, родители которого не женаты, для нас не проблема. Но документы есть документы. Не могли бы вы сказать мне, как звали его отца? Пожалуйста.

— Иван Евдокимович Блинов, — ответила она.

Попал. Этот человек есть в списке.

— Вы его очень любили, да?

Взгляд женщины затуманился, словно она смотрела куда-то в далёкое прошлое.

— Да, — прошептала она.

— Пожалуйста, расскажите мне об Иване.

Одним из величайших талантов Джейсона Монка было умение разговорить людей. Более двух часов, пока мальчик не принёс прекрасно выполненную работу по арифметике, Розина рассказывала ему об отце своего сына.

Иван Блинов родился в Ленинграде в 1938 году, его отец преподавал физику в университете, мать была учительницей математики в школе. Отец чудом уцелел во время сталинских чисток перед войной, но умер во время блокады в 1942 году. Мать с четырёхлетним Ваней на руках спаслась, переправившись из голодающего города с колонной грузовиков по льду Ладожского озера зимой 1942 года. Они поселились в маленьком городке на Урале, где мальчик и вырос. Его мать лелеяла мысль, что когда-нибудь он станет таким же блестящим учёным, как его отец.

Восемнадцати лет он отправился в Москву поступать в самый престижный в СССР технический вуз, в Физико-технический институт. К его изумлению, его приняли. Вопреки стеснённому материальному положению слава отца, преданность матери, возможно, гены и, безусловно, его личные усилия решили дело. За скромным названием института скрывалась кузница самых талантливых конструкторов ядерного оружия.

Спустя шесть лет Блинову, ещё молодому человеку, предложили работу в научном городке, настолько засекреченном, что прошли годы, прежде чем о нём услышали на Западе. Арзамас-16 стал для молодого вундеркинда привилегированным домом и тюрьмой одновременно.

По советским стандартам, условия там предоставлялись роскошные. Небольшая, но отдельная квартирка, магазины богаче, чем в любом другом городе, более высокая заработная плата и безграничные возможности для исследовательской работы — и все это для него. Чего у него не было — так это права уехать.

Раз в год предоставлялась возможность провести отпуск на рекомендованном курорте за более низкую плату, чем для других. Затем обратно за колючую проволоку, к перлюстрированной почте, прослушиваемым телефонам и дружбе по разрешению.

Ему ещё не было тридцати, когда он встретил в Арзамасе-16 Валю, молодую учительницу английского языка, и женился на ней. Она выучила его языку, так что он мог читать массу получаемых с Запада технических публикаций в оригинале. Первое время они были счастливы, но постепенно в браке появилась трещина: они очень хотели ребёнка, но не могли его иметь.

Осенью 1977 года, отдыхая в Кисловодске на Северном Кавказе, он встретил Женю Розину. Как это часто делалось в золотой клетке, его жене предоставили отпуск в другое время.

Женя, двадцати девяти лет, то есть на десять лет его моложе, была из Минска, разведена и тоже бездетна; жизнерадостная, насмешливая, постоянная слушательница «голосов» — «Голоса Америки» и Би-би-си — и читающая смелые журналы, такие, как «Польша», издававшийся в Варшаве и отличающийся от скучных догматических советских изданий широким охватом тем и смешными публикациями. Засекреченный учёный был околдован ею.

Они договорились переписываться, но поскольку Блинов знал, что его почта просматривается (он владел секретными сведениями), то он попросил её писать на имя его друга в Арзамасе-16, чью почту не перлюстрировали.

В 1978 году они снова встретились, заранее договорившись, — на этот раз на курорте в Сочи на Чёрном море. От брака Блинова ничего не осталось, кроме названия. Их дружба перешла в бурный роман. В третий и последний раз они увиделись в 1979 году в Ялте и поняли, что по-прежнему любят друг друга и что их любовь безнадёжна.

Он чувствовал, что не сможет развестись со своей женой. Если бы у неё тоже появился кто-то, тогда другое дело. Однако такового не было: красотой она не отличалась. Но Валя сохраняла верность ему в течение пятнадцати лет, и если любовь умерла — а так случается в жизни, — они всё же остались друзьями, ион не мог опозорить её разводом, особенно в таком замкнутом мирке, в котором они жили.

Женя не спорила, но по другой причине. Она сказала ему то, чего не говорила раньше. Если бы они поженились, это испортило бы ему карьеру. Она была еврейкой, и этого достаточно. Она уже подала заявление в ОВИР, Отдел виз и регистраций, об эмиграции в Израиль. При Брежневе это уже можно было сделать. Они целовались, занимались любовью и расстались, чтобы больше никогда не увидеться.

— Остальное вы знаете, — закончила она.

— Транзитный лагерь в Австрии, обращение в наше посольство?

— Да.

— А Иван Иванович?

— Через шесть недель после отпуска в Ялте я поняла, что ношу ребёнка Блинова. Иван родился здесь, он — гражданин США. Хотя бы он вырастет здесь свободным.

— Вы когда-нибудь писали Блинову? Он знает?

— А какой смысл? — с горечью спросила она. — Он женат. Живёт в позолоченной тюрьме, такой же пленник, как и любой зек в лагере. Что я могла сделать? Напомнить обо всём? Заставить его тосковать по тому, что для него недосягаемо?

— А вы рассказывали своему сыну об отце?

— Да. Что он замечательный человек. Добрый. Но он далеко.

— Ситуация меняется, — сказал осторожно Монк. — Вероятно, он мог бы теперь выехать, хотя бы в Москву. У меня есть друг. Он часто бывает в Москве. Бизнесмен. Вы могли бы написать тому человеку в Арзамасе-16, чью почту не проверяют. Попросите отца вашего ребёнка приехать в Москву.

— Зачем? Что ему сказать?

— Он должен знать о сыне, — сказал Монк. — Пусть мальчик напишет. А я позабочусь, чтобы отец получил его письмо.

Прежде чем лечь спать, мальчик написал на хорошем русском языке, но с трогательными ошибками письмо на двух страницах, которое начиналось словами «Дорогой папа…».

11 августа «Грейси» Филдс вернулся в посольство около полудня. Постучав в дверь Макдоналда, он застал шефа разведки погруженным в мрачные размышления.

— "Пузырь"? — спросил шеф. Филдс кивнул.

Когда они укрылись в конференц-зале "А", Филдс выложил на стол снимок мёртвого старика.

Фотография была одной из пачки сделанных в лесу, такая же, как и та, которую приносил в посольство инспектор Чернов.

— Встречался со своим человеком? — спросил Макдоналд.

— Да. И довольно страшные сведения. Он работал уборщиком в штаб-квартире СПС.

— Уборщиком?

— Правильно. Убирал служебные помещения. Как человек-невидимка Честертона. Приходил каждый вечер, и никто не обращал на него внимания. Приходил с понедельника по пятницу каждый вечер, около десяти, делал уборку во всех помещениях и уходил до рассвета. Вот почему у него был такой жалкий вид. Жил в нищете. Зарабатывал гроши. Есть и кое-что ещё.

Филдс рассказал историю Н.И. Акопова, покойного личного секретаря Игоря Комарова, который в середине июля принял необдуманное и, как оказалось, фатальное решение выкупаться в реке.

Макдоналд встал и прошёлся по комнате.

— Считается, что мы в нашей работе должны полагаться на факты, и только на факты, — сказал он. — Но давай сделаем маленькое предположение. Акопов оставил этот проклятый документ на столе. Старик уборщик увидел его, бегло просмотрел, ему не понравилось то, что он увидел, и он украл его. Разумно?

— Не могу возразить, Джок. Пропажа документа обнаружилась на следующий день. Акопов уволен, но он видел документ, и его нельзя оставлять в живых. Он идёт купаться с двумя дюжими парнями, которые помогают ему утонуть.

— Возможно, утопили в бочке с водой. А в реку кинули потом, — проворчал Макдоналд. — Уборщик не вышел на работу, и всё стало ясно. Началась охота за ним. Но он уже успел бросить папку в машину Селии Стоун.

— Почему? Джок, почему в её машину?

— Этого мы никогда не узнаем. Должно быть, ему было известно, что она из посольства. Он сказал что-то о том, чтобы она отдала господину послу за пиво. Какое, чёрт побери, пиво?

— Как бы то ни было, они его нашли, — продолжал Филдс. — Поработали над ним, и он все рассказал. Тогда его прикончили и выбросили. А как они нашли квартиру Селии?

— Вероятно, следили за её машиной. Она не заметила. Выяснили, где она живёт, подкупили охранников у ворот, обыскали её машину. Никакой папки не нашли, тогда забрались в её квартиру. Тут она и вошла.

— Итак, Комаров знает, что его драгоценная папка пропала, — сказал Филдс. — Он знает, кто её взял, он знает, куда её бросили. Но он не знает, обратил ли кто-нибудь на неё внимание. Селия могла выбросить её. В России любой чудак посылает петиции сильным мира сего. Их много, как опавших листьев осенью. Возможно, он не знает, какую это вызвало реакцию.

— Теперь знает, — сказал Макдоналд.

Он вынул из кармана миниатюрный магнитофон, взятый на время у одной из женщин в машинописном бюро. Затем достал миниатюрную магнитофонную ленту и вставил её.

— Что это? — спросил Филдс.

— Это, дружок, полная запись интервью Игоря Комарова. По часу на каждой стороне.

— Но я думал, убийцы забрали магнитофон.

— Забрали. Они также умудрились всадить в него пулю. Я нашёл кусочки пластика и металла на дне правого внутреннего кармана Джефферсона. Они попали не в бумажник, а в магнитофон. Так что плёнка не сохранилась.

— Но…

— Но бедняга был аккуратен; должно быть, он остановился на улице, вынул плёнку с драгоценным интервью и заменил её на чистую. А эту нашли в пластиковом пакете в кармане его брюк. Думаю, по ней понятно, почему он умер. Слушай.

Он включил магнитофон. Комнату заполнил голос покойного журналиста:

Последовала короткая пауза, затем Кузнецов начал переводить. Когда он закончил, наступила более долгая пауза и послышались шаги по ковру. Магнитофон Джефферсона со щелчком выключился.

— Кто-то встал и вышел из комнаты, — прокомментировал Макдоналд. Магнитофон включился, и они услышали голос Комарова, отвечающего на вопрос. Сколько времени магнитофон Джефферсона оставался выключенным, они не могли определить. Но непосредственно перед щелчком они услышали, как Кузнецов начал говорить:

— Я не понимаю, — сказал Филдс.

— До смешного просто, Грейси. Я переводил «Чёрный манифест» сам. Всю ночь, когда был на Воксхолл-кросс. Это я перевёл фразу «возрождение во славу отечества» как «возрождение былой славы русского народа». Потому что именно это она и означает. Марчбэнкс прочёл перевод. И должно быть, употребил эту фразу в разговоре с редактором Джефферсона, а тот, в свою очередь, в разговоре с Джефферсоном. Обозревателю понравилось выражение, и он использовал его вчера при интервью с Комаровым. Получилось, что мерзавец услышал свою собственную фразу. А я не встречался с таким высказыванием прежде никогда.

Филдс включил магнитофон и снова прослушал отрывок. Когда Джефферсон закончил, Кузнецов начал переводить на русский. «Возрождение былой славы» он перевёл на русский как «возрождение во славу».

— Господи! — прошептал Филдс. — Комаров, должно быть, подумал, что Джефферсон видел весь документ, читал его на русском языке. Он, должно быть, решил, что Джефферсон — один из нас и пришёл проверить его. Ты думаешь, журналиста убила «чёрная гвардия»?

— Нет. Я думаю, что Гришин нанял убийц из преступного мира. Очень быстрая работа. Если бы у них было время, они бы схватили его на улице и допрашивали не спеша. Убийцам приказали заставить его замолчать и забрать плёнку.

— Итак. Джок, что ты собираешься делать теперь?

— Вернусь в Лондон. Начинается борьба в открытую. Мы знаем, и Комаров знает, что мы знаем. Шеф хотел доказательств, что это не фальшивка. Ну вот, трое уже умерли из-за этого дьявольского документа. Не представляю, сколько ещё кровавых доказательств ему требуется.

Силиконовая долина расположена между горами Санта-Крус на западе и горой Гамильтон на востоке; она тянется от Санта-Клары до Менлоу-Парка. Таковы были её границы в 1988 году. С тех пор она стала больше. Название это она получила благодаря колоссальной концентрации, что-то между тысячью и двумя тысячами, промышленных и исследовательских предприятий, занимающихся самой высокой из всех высоких технологий.

Международная научная конференция проводилась в ноябре 1988 года в главном городе долины, Сан-Хосе, когда-то бывшем маленьким городком при испанской миссии, а теперь разросшемся в город сверкающих небоскрёбов. Членов советской делегации разместили в отеле «Сан-Хосе фиэрмонт». Монк сидел в холле, когда они прибыли.

За восемью учёными следовала намного превышающая их по численности группа сопровождающих: несколько человек из советской миссии при ООН в Нью-Йорке, один — из консульства в Сан-Франциско, а четверо были из Москвы. Монк в твидовом пиджаке сидел за чашкой чая со льдом, перед ним лежал «Нью сайентист», и он играл в «угадайку». Явных телохранителей из КГБ он насчитал пять.

До приезда сюда Монк имел длинную беседу с главным физиком-ядерщиком из лаборатории Лоренса. Учёный выразил свой восторг по случаю предстоящей встречи с советским физиком, профессором Блиновым.

— Вы должны понять, этот человек — загадка. За последние десять лет он действительно стал выдающимся учёным, — сказал ему физик из Ливермура. — Приблизительно в те годы в научных кругах появились о нём слухи. Он ещё раньше стал знаменитостью в СССР, но ему не разрешали публиковать свои труды за границей. Мы знаем, что он удостоен Ленинской премии, а также множества других наград. Он, должно быть, получал кучу приглашений выступить за границей — чёрт возьми, мы отправляли ему два, — но мы вынуждены были посылать их в президиум Академии наук. Они всегда отвечали: «Забудьте об этом». Его вклад в науку огромен, и я думаю, ему хочется получить международное признание — все мы люди, — так что, вероятно, это Академия отказывалась от приглашений. И вот он приезжает. Он будет читать лекцию о новейших достижениях в физике элементарных частиц. Я буду там.

«Я тоже», — подумал Монк.

Он подождал, пока учёный закончит своё выступление. Ему горячо аплодировали. В аудитории Монк слушал доклады, а во время перерывов бродил среди участников и думал, что они все с таким же успехом могли бы говорить по-марсиански. Он не понимал ни слова.

Присутствие в холле человека в твидовом пиджаке, с очками, висящими на шнурке на шее, и пачкой научных журналов стало привычным. Даже четверо из КГБ и один из ГРУ перестали присматриваться к нему.

В последнюю ночь перед отъездом советской делегации домой Монк, дождавшись, когда профессор Блинов удалится в свой номер, постучал в его дверь.

— Да? — спросили по-английски.

— Бюро обслуживания, — сказал Монк.

Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Профессор Блинов посмотрел в щель. Он увидел человека в костюме, держащего блюдо с различными фруктами и розовым бантом наверху.

— Я не обращался в бюро обслуживания.

— Нет, сэр. Я ночной управляющий. Это вам — с наилучшими пожеланиями от управляющего.

После пяти дней пребывания в США профессор Блинов так и не понял это странное общество неограниченных потребительских возможностей. Единственное, что ему было знакомо, — это научные дискуссии и секретность. Но бесплатное блюдо фруктов явилось чем-то новым. Не желая показаться невежливым, он снял цепочку, чего КГБ велел ему не делать. Они лучше других знали, что такое ночной стук в дверь.

Монк вошёл, поставил фрукты на стол, повернулся и запер дверь. В глазах учёного мелькнула тревога.

— Я знаю, кто вы. Уходите немедленно, или я позвоню своим.

Монк улыбнулся и перешёл на русский.

— Конечно, профессор, как вам будет угодно. Но у меня есть кое-что для вас. Сначала прочитайте, а потом позвоните.

Озадаченный профессор взял письмо мальчика и взглянул на первую строчку.

— Что за чепуха? — возмутился он. — Вы врываетесь ко мне и…

— Давайте поговорим всего пять минут. И я уйду. Очень тихо. Без шума. Но сначала, пожалуйста, выслушайте меня.

— Вы ничего не сможете мне сказать, что бы я хотел услышать. Меня предупреждали о вас и ваших людях…

— Женя в Нью-Йорке, — сказал Монк.

Профессор замолчал и застыл с открытым ртом. В пятьдесят лет он был седым и выглядел старше. Он сутулился, носил очки, и сейчас они сидели у него на носу. Не отрывая взгляда от Монка, он медленно опустился на кровать.

— Женя? Здесь? В Америке?

— После того как вы провели отпуск вместе в Ялте, она получила разрешение уехать в Израиль. Находясь в транзитном лагере в Австрии, она обратилась в наше посольство, и мы дали ей визу на въезд в США. В лагере она поняла, что носит вашего ребёнка. А теперь, пожалуйста, прочитайте это письмо.

Профессор, в полной растерянности, медленно читал. Закончив, он сложил два кремовых листочка бумаги и, не шевелясь, смотрел на стену напротив себя. Он снял очки. Две слезы медленно скатились по его щекам.

— У меня есть сын, — прошептал он. — Боже мой, у меня есть сын.

Монк вынул из кармана фотографию и протянул ему. У мальчика на затылок была сдвинута бейсбольная шапочка, и он широко улыбался. Были заметны веснушки и щербинка в зубах.

— Иван Иванович Блинов, — представил Монк. — Он никогда вас не видел. Только выцветшую фотографию из Сочи. Но он любит вас.

— У меня есть сын, — повторял человек, может быть, создавший водородную бомбу.

— У вас также есть и жена, — тихо произнёс Монк.

Блинов покачал головой:

— Валя умерла от рака в прошлом году.

У Монка упало сердце. Этот человек был свободен. Он захочет остаться в Штатах. План был задуман иначе. Блинов опередил его:

— Что вы хотите?

— Через два года после нашего разговора вы должны принять приглашение приехать на Запад с курсом лекций и остаться там. Мы переправим вас в Штаты, где бы вы ни оказались. Жить будете очень хорошо. Звание старшего преподавателя в одном из главных университетов, большой загородный дом, две машины. И с вами Женя и Иван. Навсегда. Они оба любят вас, и я думаю, вы любите их.

— Два года?

— Да, ещё два года в Арзамасе-16. Мы должны знать все. Понимаете?

До наступления рассвета Блинов заучил адрес в Восточном Берлине и получил флакон крема для бритья, где в аэрозоле плавала маленькая капсула с невидимыми чернилами, которыми он должен будет написать единственное письмо. Не могло быть и речи о том, чтобы пробраться в Арзамас-16. Состоится одна встреча и передача, а через год — побег со всем, что он сможет захватить.

Выходя в холл, Джейсон Монк услышал, как тихий голос внутри его произнёс: «А ты первоклассный подонок, Джейсон. Тебе следовало оставить его здесь сейчас». А другой голос сказал: «Ты не из благотворительного общества по воссоединению семей. Ты поганый шпион. Вот чем ты занимаешься, и это все, чем ты когда-либо будешь заниматься». И реальный Джейсон Монк поклялся, что наступит день, когда Иван Евдокимович Блинов будет жить с женой и сыном в Штатах, а дядя Сэм возместит ему сторицей каждую минуту риска в течение этих двух лет.

Совещание состоялось двумя днями позже в кабинете сэра Генри Кумса на верхнем этаже здания на Воксхолл-кросс, известного под шуточным названием Дворец света и культуры. Такое название когда-то дал ему старый вояка по имени Ронни Блум. Будучи востоковедом, он однажды обнаружил в Пекине здание с таким названием. В нём оказалось очень мало света и не очень много культуры, чем оно и напомнило ему собственную штаб-квартиру в Сенчури-Хаус. Название пристало.

Кроме сэра Кумса, присутствовали два инспектора, курирующие Восточное и Западное полушария, — Марчбэнкс как глава русского отдела и Макдоналд. Макдоналд докладывал почти целый час, временами прерываемый вопросами начальства.

— Итак, джентльмены? — наконец произнёс шеф. Каждый высказал своё мнение. Оно оказалось единодушным. Следует предположить, что «Чёрный манифест» действительно был украден и представляет собой истинную программу того, что Комаров намерен осуществить, когда придёт к власти: создать однопартийную тиранию для проведения внешней агрессии и внутреннего геноцида. — Вы представите всё, что рассказали нам, в письменной форме, Джок? К вечеру, пожалуйста. Тогда я передам отчёт наверх. И я полагаю, нам следует проинформировать наших коллег в Лэнгли. Шон, ты займёшься этим?

Куратор Западного полушария кивнул. Шеф поднялся.

— Ужасное дело. Его следует остановить, бесспорно. Политики должны дать нам зелёный свет, чтобы мы обезвредили этого человека.

Но произошло нечто совершенно иное. В конце августа сэра Генри Кумса попросили навестить очень важного чиновника министерства иностранных дел на Кинг-Чарльз-стрит.

Как постоянный заместитель министра, сэр Реджинальд Парфитт являлся не только коллегой шефа СИС, но и одним из так называемых Пяти Мудрецов, которые с соответствующими по рангу чиновниками из казначейства, министерства обороны, секретариата Кабинета министров и министерства внутренних дел дают свои предложения премьер-министру относительно того, кого назначить новым шефом разведки. Они оба прошли большой путь, оба имели дружеские связи, и оба чётко понимали, что управляют в совершенно различных областях.

— Этот проклятый документ, который твои ребята привезли из России в прошлом месяце… — начал Парфитт.

— "Чёрный манифест"?

— Да. Хорошее название. Твоя идея, Генри?

— Моего резидента в Москве. Кажется, очень подходящее.

— Абсолютно. Чёрный, другого слова нет. Ну, мы проинформировали американцев, но больше никого. И показали на самом верху. Наш собственный бог и хозяин, — он имел в виду британского министра иностранных дел, — видел его перед отъездом на отдых в прелестную Тоскану. Также и американский государственный секретарь. Не стоит и говорить, какое отвращение он у обоих вызвал.

— Мы собираемся отреагировать, Реджи?

— Отреагировать… А, да, но тут есть проблема. Правительства реагируют официально на действия других правительств, но не политических оппозиционеров. Официально этот документ, — он постучал копией манифеста, принадлежащей министерству иностранных дел, по столу, — почти определённо не существует, хотя мы оба знаем, что он есть. Официально мы едва ли можем его иметь, поскольку, без сомнения, он был украден. Боюсь, здравый смысл подсказывает, что в этом случае ни одно правительство ничего не может предпринять официально.

— Это официально, — проворчал Генри Куме. — Но наше правительство по своей — несомненно, безграничной — мудрости содержит мою службу именно для того, чтобы иметь возможность действовать, если потребуется, неофициально.

— Конечно, Генри, конечно. Ты, без сомнения, имеешь в виду какую-то форму тайной деятельности?…

При этих последних словах выражение лица сэра Реджинальда стало таким, словно какой-то недоумок открыл окно и впустил в помещение уличный смрад.

— Злобных маньяков обезвреживали и раньше, Реджи. Очень тихо. Этим мы и занимаемся, как ты знаешь.

— Но редко когда с успехом, Генри. И в этом проблема. Все наши политические хозяева по обе стороны Атлантики, кажется, охвачены страхом, что, каким бы засекреченным дело ни выглядело в данный момент, позднее всегда происходит утечка информации. К их великому неудовольствию. Наши американские друзья имеют бесконечную череду «гейтов», не дающих им спать по ночам. Уотергейт, Ирангейт, Иракгейт. И наши люди помнят все эти утечки, за которыми следуют расследования, комиссии и проклятые донесения. Взятки в парламенте, поставки оружия Ираку… Чувствуешь, куда я клоню, Генри?

— Ты хочешь сказать, что они слабаки?

— Грубо, но, как обычно, точно. Ты всегда отличался талантом деликатно выражаться. Не думаю, что обоим правительствам придёт в голову продолжать торговать или предоставлять льготные кредиты этому человеку, если — или когда — он придёт к власти. Но это все. Что касается активных действий — ответ отрицательный.

Постоянный заместитель министра проводил Кумса до дверей. Во взгляде его поблёскивающих голубых глаз шеф разведки не заметил и намёка на шутку.

— И, Генри, это серьёзно.

Пока водитель вёз его обратно по набережной сонной Темзы по направлению к Воксхолл-кросс, сэр Генри Куме раздумывал над проблемой. Он не видел другого выхода, кроме как примириться с реальностью межправительственного решения. Когда-то достаточно было рукопожатия, чтобы обе стороны считали себя обязанными сохранять тайну и сохраняли её. За последнее десятилетие, когда утечка информации стала характерной чертой времени, требовались подписи. А они имеют привычку сохраняться. Ни в Лондоне, ни в Вашингтоне никто не готов, поставив свою подпись, связать своё имя с приказом секретным службам «принять активные меры», чтобы предотвратить достижение Комаровым Игорем Алексеевичем его цели.

Американский учёный доктор Филип Питерс однажды уже посещал СССР под предлогом безобидного увлечения восточным искусством и русской стариной. Ничего не произошло, никто и глазом не моргнул.

Год спустя ещё большее число туристов приезжало в Москву и контроль становился все менее строгим. Монку предстояло решить, стоит ли использовать документы доктора Питерса ещё раз. И он решил, что стоит.

В письме Блинова всё было сказано ясно. Он собрал обширный материал по всем научным вопросам, ответы на которые нужны были Соединённым Штатам. Этот список вопросов составили после бурных дискуссий самые выдающиеся американские исследователи ещё до того, как Монк встретился с профессором в его номере в «Сан-Хосе фиэрмонт». Теперь он был готов дать ответы. Трудность состояла в том, что ему было сложно совершить поездку в Москву, не вызвав подозрений.

Но поскольку Горький тоже являлся городом, напичканным научными учреждениями, и находился всего в девяноста минутах езды от Арзамаса-16, Блинов мог поехать туда. После личных обращений КГБ снял постоянную слежку, без которой он не мог выехать за пределы научной зоны. В конце концов, рассуждал он, ездил же он в Калифорнию. Почему нельзя в Горький? В этом его поддержал парторг. Освобождённый от «хвоста», он смог сесть на более дальний поезд — до Владимира, города с многочисленными старинными церквами. Но к ночи он должен был вернуться домой. Он выбрал день 19 июля, а место встречи назначил в подземной часовне Успенского собора в полдень.

Две недели Монк занимался изучением Владимира. Этот средневековый город славился двумя величественными соборами, богатыми иконами Рублёва. Успенский собор был самым большим, а другой, не менее известный и почти такой же роскошный, назывался собором Святого Димитрия.

В Лэнгли не сумели найти туристическую группу, которая в день встречи оказалась бы поблизости от Владимира. Поехать туда в одиночку было рискованно; в группах безопаснее. Наконец они отыскали группу энтузиастов по изучению русской церковной архитектуры, отправляющуюся в Москву в середине июля с заездом на автобусе в сказочный монастырь в Загорске именно 19 июля. Доктор Питерс присоединился к этой группе.

С ореолом густых кудрявых седых волос, уткнувшись носом в путеводители, доктор Питерс три дня осматривал великолепные соборы Кремля. На третий день вечером гид из «Интуриста» объявил, что в 7.30 утра на следующий день они соберутся в холле отеля, чтобы на автобусе ехать в Загорск.

В 7.15 утра доктор Питерс передал записку, что страдает сильным расстройством желудка и предпочитает остаться в постели и принимать лекарства. В 8.00 он тихо вышел из «Метрополя» и пошёл на Казанский вокзал, где сел на поезд, идущий во Владимир. Ещё не было одиннадцати, когда он приехал в этот город.

Как он и рассчитывал, там уже бродили несколько групп туристов, их никто не «пас», поскольку во Владимире не было ничего засекреченного. Питере купил путеводитель по городу и долго бродил вокруг собора Святого Димитрия, восхищаясь его красотой, — стены собора украшали многочисленные барельефы, изображающие зверей, птиц, цветы, грифонов, святых и пророков. Без десяти двенадцать он прошёл триста метров, оказался у Успенского собора и, незамеченный, спустился в часовню под хорами и алтарём. Он с восхищением любовался иконами Рублёва, когда за спинойкто-то кашлянул. «Если за ним следили, я пропал», — подумал он.

— Привет, профессор, как поживаете? — спокойно произнёс Монк, не отводя глаз от сияющей иконы.

— Хорошо, только нервничаю, — сказал Блинов.

— А мы не нервничаем?

— Я принёс кое-что для вас.

— И у меня есть что-то для вас. Длинное письмо от Жени. Другое — от маленького Ивана, с рисунками, которые он сделал в школе. Между прочим, он, должно быть, унаследовал ваши способности. Учитель математики говорит, что он обогнал весь класс. — Учёный, у которого от страха на лбу выступили капельки пота, просиял от удовольствия. — Медленно идите за мной, — сказал Монк, — и смотрите на иконы.

Он двинулся с места, но таким образом, чтобы иметь возможность оглядеть всю часовню. Группа французских туристов ушла, и они остались одни. Он отдал профессору письма, привезённые из Америки, и второй список заданий, подготовленный американскими физиками-ядерщиками. Пакет вошёл в карман пиджака Блинова. То, что он приготовил для Монка, было намного толще — пачка документов толщиной примерно в дюйм, которые он скопировал в Арзамасе-16.

Монку это не понравилось, но делать было нечего, он засунул её под рубашку и протолкнул за спину. Затем пожал руку учёному и улыбнулся:

— Смелее, Иван Евдокимович, теперь недолго. Ещё год.

Они расстались. Блинов вернулся в Горький, а оттуда в свою золотую клетку; Монк успел на поезд, отправляющийся в Москву. Он улёгся в постель, оставив свой пакет в посольстве США, ещё до того, как автобус вернулся из Загорска. Все ему сочувствовали и говорили, что он пропустил удивительную поездку.

Двадцатого июля группа улетела из Москвы в Нью-Йорк. В тот же вечер в аэропорту Кеннеди приземлился ещё один самолёт, но он прилетел из Рима. Он привёз Олдрича Эймса, возвратившегося после трёхлетнего пребывания в Италии, чтобы продолжать шпионить на КГБ в Лэнгли. Он стал богаче ещё на два миллиона долларов.

Перед отъездом из Рима он выучил и сжёг длинное, на девяти страницах, письмо из Москвы. Главным в нём был лист с заданием по разоблачению каких-либо ещё агентов, засланных ЦРУ в СССР, а упор делался на сотрудников КГБ, ГРУ, старших гражданских чиновников или учёных. В конце была приписка:

Глава 9

Август не самый удачный месяц для мужских клубов, расположенных в районе Сент-Джеймс-стрит, Пиккадилли и Пэлл-Мэлл. Это месяц отпусков, и большая часть персонала желает провести его вместе с семьёй где-нибудь подальше от города, а половина членов клуба находится либо в своих поместьях, либо за границей.

Многие клубы закрываются, и те члены, которые по различным причинам остаются в столице, вынуждены мириться с незнакомой обстановкой; разного рода двусторонние договорённости между клубами позволяют членам закрывающихся клубов есть и пить в тех, которые остались открытыми.

Но в последний день августа «Уайтс» снова открылся, и сэр Генри Куме пригласил туда на ленч человека на пятнадцать лет старше себя, одного из своих предшественников на посту шефа Интеллидженс сервис.

Семидесятичетырехлетний сэр Найджел Ирвин уже пятнадцать лет как освободился от служебного ярма. Первые десять лет он провёл, «занимаясь кое-чем в Сити». Это означало, что, как и другие до и после него, он, умело используя свой богатый опыт, знание коридоров власти и врождённую проницательность, входил во многие советы директоров, что позволило ему отложить кое-что на старость.

Четыре года назад он окончательно отошёл отдел и поселился около Суониджа на острове Пурбек в графстве Дорсет, где занимался чтением, писал, гулял по пустынному берегу Ла-Манша и временами ездил на поезде в Лондон повидать старых друзей. Эти самые друзья считали, что он всё ещё в прекрасной форме, поскольку за мягким выражением его голубых глаз скрывался острый как бритва ум.

Те, кто хорошо его знал, понимали, что старомодная любезность, которую он проявлял по отношению ко всем, таит под собой железную волю, готовую при необходимости превратиться в крайнюю жестокость. Генри Кумсу, невзирая на разницу в возрасте, это было прекрасно известно.

Они оба были специалистами по России. После отставки Ирвина шефом СИС поочерёдно побывали два востоковеда и арабист, пока приход Генри Кумса не ознаменовал возврат к тем, кто отточил зубы в борьбе против Советского Союза. Когда шефом был Найджел Ирвин, Куме проявил себя как блестящий оператор, используя всю свою хитрость против шпионской сети КГБ в Восточном Берлине и восточногерманского главного агента Маркуса Вольфа.

Ирвин мог удовлетвориться разговором на уровне светской беседы в заполненном посетителями баре на нижнем этаже клуба, но он не лишился своих человеческих слабостей, и ему было любопытно, зачем его бывший протеже попросил его предпринять поездку из Дорсета в жаркий Лондон ради одного ленча. И только когда они возобновили разговор наверху, устроившись за столиком у окна, выходящего на Сент-Джеймс-стрит, Кумс коснулся цели своего приглашения.

— В России что-то происходит, — начал он.

— Много чего, и ничего хорошего, как я вижу из газет, — заметил Ирвин.

Кумс улыбнулся. Он знал, что у старика есть источники информации получше утренних газет.

— Я не буду углубляться в эту тему, — сказал он. — Не здесь, не сейчас. Только в общих чертах.

— Безусловно, — согласился Ирвин.

Кумс вкратце изложил развитие событий за последние шесть недель в Москве и в Лондоне. Особенно в Лондоне.

— Они не собираются ничего предпринимать, и решение окончательное, — сказал он. — События должны развиваться своим путём, как бы прискорбны они ни были. Так по крайней мере наш уважаемый министр иностранных дел высказался по этому вопросу пару дней назад в моём присутствии.

— Боюсь, вы слишком переоцениваете меня, если полагаете, что я могу что-то сделать, чтобы оживить мандаринов с Кинг-Чарльз-стрит, — ответил сэр Найджел. — Я стар и нахожусь в отставке. Как говорят поэты, жизнь прожита, страсти утихли.

— Я хотел бы, чтобы вы взглянули на два документа, — сказал Куме. — Один представляет собой полный отчёт событий, происшедших, насколько мы можем установить, с того момента, когда смелый, хотя и неумный, старик украл папку со стола личного секретаря Комарова. Думайте сами, можете ли вы согласиться с нашим решением считать «Чёрный манифест» подлинным.

— А второй?

— Сам манифест.

— Благодарю вас за доверие. И что я должен с ними делать?

— Возьмите их домой, прочитайте оба, составьте о них мнение.

Когда унесли пустые глубокие блюда из-под рисового пудинга с вареньем, сэр Генри Куме заказал кофе и два бокала марочного портвейна «Фонеска», особо тонкого вкуса, из коллекции клуба.

— И даже если я соглашусь со всем, что вы говорите, с чудовищностью манифеста, поверю в его подлинность, что потом?

— Я подумал, Найджел… те люди, которых, как я полагаю, вы собираетесь повидать в Америке на будущей неделе…

— Бог мой, Генри, предполагалось, что даже вы не должны знать об этом.

Кумс слегка пожал плечами, но в душе обрадовался, что его догадка подтвердилась. Совет соберётся, и Ирвин примет в нём участие.

— По старинной поговорке — «везде мои шпионы».

— Тогда я рад, что мало что изменилось после моего ухода, — сказал Ирвин. — Ну ладно, предположим, я встречаюсь с некоторыми людьми в Америке. И что из того?

— Предоставляю решить вам. Если вы посчитаете, что документы следует выбросить, — сожгите их, пожалуйста, дотла. Если вы сочтёте нужным переправить их через Атлантику — действуйте.

— Боже мой, как интригующе!

Кумс вынул из портфеля запечатанный конверт и протянул его Ирвину. Тот положил его в свой, рядом с покупками, сделанными у «Джона Люиса», — несколькими кусками канвы для леди Ирвин, которая любила вышивать зимними вечерами.

В холле они попрощались, и сэр Найджел взял такси до вокзала, чтобы успеть на поезд в Дороет.

Когда Олдрич Эймс вернулся в Вашингтон, из девяти лет его шпионажа на КГБ оставалось, как это ни было удивительно, ещё четыре с половиной года. Купаясь в деньгах, он начал новую жизнь с покупки дома за полмиллиона долларов наличными и с появления на парковке в новеньком «ягуаре». И все это при зарплате пятьдесят тысяч долларов в год. Однако никто не усмотрел в этом ничего странного.

Эймс благодаря тому, что работал в Римской миссии по советской тематике, и вопреки тому, что Рим входил в компетенцию отдела Западной Европы, оставался сотрудником ключевого отдела СВ. С точки зрения КГБ было очень важно, чтобы он оставался там, где имел доступ к файлам 301 и смог бы заглянуть в них ещё раз. Но здесь он столкнулся с большими трудностями. Милтон Беарден тоже только что вернулся в Лэнгли из Афганистана, где руководил тайной деятельностью против Советов. Первое, что он попытался сделать как вновь назначенный начальник отдела СВ, — это избавиться от Эймса. Однако в этом, как и другие раньше его, он потерпел поражение.

Кен Малгрю, бюрократ до мозга костей, высидел должность, позволявшую ему решать кадровые вопросы. На этом посту он имел огромное влияние на перемещения и назначения. Они с Эймсом возобновили свои дружеские попойки, причём Эймс мог себе позволить самые дорогие вина. И именно Малгрю явился причиной недовольства Беардена, когда оставил Эймса в отделе СВ.

Тем временем ЦРУ компьютеризировало огромное количество секретных документов, доверив свои сокровенные тайны самому ненадёжному инструменту, когда-либо изобретённому человеком. В Риме Эймс поставил перед собой задачу освоить компьютер. Всё, что ему теперь требовалось, — это коды доступа, чтобы войти в файлы 301, не вставая из-за своего стола. Больше не нужны будут пластиковые мешки, набитые документами. Больше от него не потребуется брать самые секретные файлы и расписываться за них.

Первой щелью, в которую Малгрю удалось засунуть своего приятеля, была должность европейского шефа группы советского отдела по внешним операциям. Но отдел внешних операций ведал только теми советскими агентами, которые находились за пределами СССР или советского блока. В число этих агентов не входили «Лайсандер», спартанский воин, руководящий в Восточном Берлине управлением "К" в составе КГБ; «Орион», охотник, из Министерства обороны в Москве; «Делфи», оракул, в самых верхах Министерства иностранных дел, и четвёртый, тот, кто хотел улететь за океан и под кодовым именем «Пегас» сидел в закрытом научном центре между Москвой и Уралом. Когда Эймс, пользуясь своим положением, торопливо проверял Джейсона Монка, который теперь был выше рангом — Джи-эс-15, в то время как Эймс застрял на Джи-эс-14, он ничего не обнаружил. Но отсутствие информации по Монку в отделе внешних операций говорило только об одном: агенты Монка находились внутри СССР. Скаттлбат и Малгрю рассказали ему остальное.

В управлении говорили, что Джейсон Монк — самый лучший, последняя надежда отдела, разгромленного предыдущим предательством Эймса. Говорили также, что он одиночка, индивидуалист, работающий по-своему, рискующий по-своему, и его давно бы выжили, если бы не одно обстоятельство: он добивался результатов в организации, которая неуклонно становилась всё меньше и меньше.

Как любого бумажного карьериста, Малгрю возмущал Монк. Возмущал своей независимостью, отказом заполнять формы в трёх экземплярах, а больше всего своим явным иммунитетом на жалобы людей, подобных Малгрю. Эймс воспользовался его возмущением. Из них двоих у Эймса голова оказалась крепче. Под винными парами он сохранял способность соображать, в то время как Малгрю становился хвастливым и распускал язык.

Как-то поздно вечером в сентябре 1989 года, когда разговор снова коснулся Монка, Малгрю выболтал, что слышал об агенте Монка, который был важной «шишкой». Говорили, что Монк завербовал его пару лет назад в Аргентине.

Он не узнал ни имени, ни кодовой клички. Но КГБ сможет выяснить всё остальное. «Шишка» указывала на человека в ранге второго секретаря или выше. «Пару лет» определили в период от полутора лет до трёх. Проверка назначений Министерства иностранных дел СССР в посольство в Буэнос-Айресе дала список из восемнадцати человек. Подсказка Эймса, что этот человек больше за границу не назначался, сократила список до двенадцати.

В отличие от ЦРУ контрразведка КГБ не отличалась щепетильностью. Она начала приглядываться к неожиданному появлению денег, повышению уровня жизни, даже покупке маленькой квартирки…

День был прекрасный, этот первый день сентября, с Ла-Манша дул лёгкий ветерок, и ничто не разделяло утёсы и далёкий берег Нормандии, кроме подгоняемых ветром барашков волн.

Сэр Найджел шагал по тропе, проложенной между утёсов от вершины Дэрлстон-Хед до Сент-Элбан-Хед, и упивался пахнувшим солью воздухом. Это была его любимая прогулка в течение многих лет, и она действовала на него после прокуренных залов заседаний или ночной работы с секретными документами как тонизирующее средство. Он считал, что она проясняет голову, помогает сосредоточиться, отогнать все ненужное и умышленно ложное, выявить самую сущность проблемы.

Он провёл ночь над двумя документами, которые ему дал Генри Кумс, и был потрясён тем, что прочитал. Детективная работа, проделанная после того, как бродяга бросил что-то в машину Селии Стоун, заслужила его одобрение. Именно так он бы проделал её сам.

Он плохо помнил Джока Макдоналда, молодого стажёра, бегавшего с поручениями по Сенчури-Хаус. Очевидно, он много поработал. И Куме поддерживал заключение: «Чёрный манифест» — не фальшивка, не шутка.

Его мысли обратились к самому манифесту. Если этот русский демагог действительно собирается выполнять свою программу, случится нечто ужасное, подобное тому, о чём он помнил с юности.

В 1943 году, когда ему исполнилось восемнадцать лет, его наконец взяли в британскую армию и отправили в Италию. Раненного в большом наступлении при Монте-Касино, его поместили в госпиталь в Англии, а после выздоровления, несмотря на просьбы вернуться в действующую армию, направили в военную разведку.

Лейтенантом, которому только что исполнилосьдвадцать, он вместе с Восьмой армией перешёл Рейн и увидел то, чего никому лучше бы не видеть никогда. Потрясённый пехотный майор попросил Ирвина прийти и посмотреть, что на своём пути обнаружили его солдаты. То, что он увидел в концентрационном лагере Берген-Белзен, было кошмаром, который преследовал не только его, но и людей постарше всю жизнь.

Ирвин повернул обратно в глубь острова у Сент-Элбан-Хед, следуя по тропе, ведущей к деревне Эктон, где, ещё раз повернув, направился в Лэнггон-Мэтреверс. Что делать? И есть ли надежда на успех? Сжечь документы сейчас же и забыть о них? Соблазн, большой соблазн. Или взять их в Америку и, вероятно, стать предметом насмешек патриархов, с которыми он собирается провести неделю? Немыслимо!

Он открыл калитку сада и прошёл через небольшой участок, который Пенни отвела под фруктовый сад, а летом ещё и выращивала там овощи. В костре дымились срезанные ветки, но внутри ещё ярко краснели угольки. Так легко положить сюда документы, и они сразу же вспыхнут.

Генри Кумс, он знал, никогда не заведёт разговора об этом, никогда не спросит, что он сделал, не будет добиваться отчёта, что из этого получилось. Никто никогда не узнает, откуда появились эти документы, потому что ни один из них не проговорится. Это входит в кодекс. Из окна кухни его окликнула жена.

— Вот ты где! Чай в гостиной. Я ходила в деревню и принесла сдобные булочки с джемом.

— Прекрасно, люблю булочки.

— Да, пора мне это запомнить.

Пенелопа Ирвин, которая была на пять лет моложе своего мужа, когда-то славилась необычайной красотой, и за ней ухаживали несколько богатых мужчин. По причинам, известным только ей, Пенелопа выбрала молодого офицера разведки без средств, который читал ей стихи и скрывал под своим застенчивым видом ум, сравнимый только с компьютером.

У них был сын — единственный ребёнок, который погиб на Фолклендах в 1982 году. Они старались не думать об утрате слишком часто, разве только в его день рождения и в день смерти.

Все тридцать лет его службы в Сикрет сервис она терпеливо ждала его, когда он работал с агентами, находящимися в СССР, или на холодном ветру в тени Берлинской стены с каким-нибудь смелым, но напуганным человеком, который пробирался через контрольно-пропускной пункт к огням Западного Берлина. Когда он возвращался домой, его всегда ожидал горящий камин и булочки. Ирвин всё ещё считал, что и в семьдесят лет жена красива, и очень любил её.

Он сидел, жуя булочку, и смотрел на огонь.

— Ты опять уезжаешь, — тихо сказала она.

— Думаю, я должен.

— Надолго?

— О, несколько дней в Лондоне, чтобы подготовиться, затем неделя в Америке. А потом я не знаю. Вероятно, больше не поеду.

— Хорошо, со мной всё будет в порядке. В саду много работы. Ты будешь звонить, когда сможешь?

— Конечно. — Затем он произнёс: — Этого не должно случиться снова, ты знаешь.

— Конечно, не должно. А теперь допивай свой чай.

Первый тревожный сигнал пришёл из отделения ЦРУ в Москве. Агент «Делфи» отключился. Тишина — с прошлого декабря. Джейсон Монк сидел за столом, углубившись в изучение сообщения с телетайпа, поступавшего к нему по мере расшифровки ленты. Сначала он встревожился, позднее впал в отчаяние.

Если с Кругловым по-прежнему всё в порядке, то он нарушал все правила. Почему? Дважды сотрудники ЦРУ в Москве оставляли соответствующие знаки мелом в обусловленных местах, указывая, что в тайник положено что-то для оракула и он должен посетить это место. Дважды сигналы остались без ответа. Его не было в городе. Неожиданно послали за границу?

Если так, то он должен был передать стандартный «признак жизни»: «Я в порядке». Они тщательно просматривали журналы, в которых обычно печатали по предварительной договорённости объявления, в поисках нескольких строчек, означающих «Я в порядке» или, наоборот, «Я в беде, помогите». Но ничего не находили.

К марту создалось впечатление, что оракул стал совершенно недееспособен из-за инфаркта, или другой какой-то болезни, или тяжёлого несчастного случая. Или умер. Или его «взяли».

Перед Монком с его подозрительностью стоял вопрос, на который он не находил ответа. Если Круглова взяли и допрашивали, он должен был рассказать все. Сопротивление оказалось бы бесполезным, оно только бы продлило муки.

Следовательно, он должен выдать местонахождение тайников и зашифрованные знаки мелом, извещавшие ЦРУ, что пора забирать пакет с информацией. Почему в этом случае КГБ не воспользовался этими меловыми значками, чтобы поймать американского дипломата с поличным? Совершенно очевидно, что так и следовало поступить. Это был бы триумф для Москвы, в котором она так нуждалась, потому что в остальном всё шло так, как хотели американцы.

Империя Советов в Восточной Европе разваливалась на части. Румыния казнила диктатора Чаушеску; ушла Польша; Чехословакию и Венгрию охватили открытые восстания; в ноябре предыдущего года рухнула Берлинская стена. Поймать американца во время шпионской акции в Москве означало бы в какой-то степени уравновесить тот поток унижений, которым подвергался КГБ. Однако ничего не происходило.

Монк мог сделать только два вывода. Или бесследное исчезновение Круглова — несчастный случай и это прояснится позднее, или КГБ прикрывает своего информатора.

Соединённые Штаты — страна изобилия, в ней не последнее место занимают неправительственные организации, или НПО. Их тысячи. Сюда входит множество организаций, начиная от трестов и кончая фондами для исследовательских работ по самой различной тематике, иногда труднодоступной для понимания. Существуют центры политических исследований, «мозговые центры», группы содействия тому и этому, советы для распространения чего-то и фонды, которые почти невозможно перечислить.

Деятельность некоторых связана с исследовательскими работами, других — с благотворительностью; третьи занимаются индивидуальной пропагандой, лоббированием, рекламой, расширением знаний общества в одной области или контролем за их ограничением в другой.

В одном только Вашингтоне находится до тысячи двухсот НПО, а в Нью-Йорке — на тысячу больше. И у всех у них есть фонды. Некоторые финансируются, по крайней мере частично, деньгами налогоплательщиков, другие — за счёт завещанного им имущества давно умерших людей, третьи — частной промышленностью и торговлей, четвёртые — донкихотствующими, покровительствующими или просто ненормальными миллионерами.

Эти организации дают приют учёным, политикам, бывшим послам, филантропам, бездельникам, а иногда и маньякам. Но у всех есть две общие черты: они признают своё существование и где-нибудь имеют собственное помещение. Все, кроме одной.

Вероятно, благодаря своей малочисленности и закрытости, достоинствам его членов и абсолютной невидимости летом 1999 года совет Линкольна обладал исключительным влиянием.

При демократии власть — это влияние. Только при диктатуре грубая власть может существовать в рамках закона. Неизбранная власть в демократическом обществе, следовательно, заключается в способности влиять на механизм выборов. Этого можно достичь, мобилизуя общественное мнение проведением кампаний в средствах массовой информации, настойчивым лоббированием или прямыми финансовыми вложениями. Но в чистейшей форме такое влияние может заключаться просто в тихом совете, полученном в избирательном органе от неоспоримых опыта, честности и мудрости. Это называется «тихое слово».

Совет Линкольна, отрицая своё существование и оставаясь незаметным благодаря своей малочисленности, являлся самостоятельной группой, занимавшейся размышлениями над текущими проблемами, оценками, обсуждением этих проблем и вынесением окончательного — с общего согласия — решения. Основанный на достоинствах своих членов и их возможности иметь доступ к самой верхушке избирательного органа, совет, вероятно, имел более реальное влияние, чем любые другие НПО или все они, вместе взятые.

По характеру он был англо-американским и возник на основе глубокого чувства партнёрства в трудные времена ещё в первую мировую войну, хотя как совет он организовался в начале восьмидесятых, за обедом в клубе для избранных в Вашингтоне, сразу же после Фолклендской войны.

В совет принимали по приглашению, и число его членов ограничивалось только теми, кто, по мнению других участников, обладал определёнными качествами. К последним относились большой опыт, безукоризненная честность, проницательность, полная ответственность за свои поступки и доказанный на деле патриотизм.

Кроме того, те, кто занимал государственные должности, должны были уйти в отставку, чтобы исключить всякую предвзятость, в то время как в частном секторе они могли оставаться во главе своих корпораций. Не все члены обладали личным богатством, но по крайней мере двое из частного сектора оценивались в миллиард долларов.

Частный сектор включал в себя опыт в торговле, промышленности, банковском деле, финансах и науке, а в общественный сектор входили управление государственными делами, дипломатия и государственная служба.

Летом 1999 года на совет собрались шестеро англичан, включая одну женщину, и тридцать четыре американца, включая пять женщин.

По характеру мировых проблем, которые они, как предполагалось, вынесут на общее обсуждение, это были люди среднего возраста и несколько старше. Мало кто имел за плечами опыт менее чем шестидесятилетней жизни, а самому старшему, очень крепкому старику, исполнился восемьдесят один год.

Цель образования совета следовало искать в словах Линкольна, что «народное правительство, состоящее из народа, правящее ради народа, не должно исчезнуть с лица земли». Он собирался в тщательно скрываемых местах один раз в год, о чём договаривались по телефону, ведя невинно звучащие разговоры. В каждом случае хозяином оказывался один из богатых членов, и никто никогда не уклонялся от этой чести. Члены совета оплачивали проезд до места встречи, после чего становились гостями хозяина.

На северо-западе штата Вайоминг протянулась долина, известная как Нора Джексона, названная так в честь первого траппера, имевшего мужество перезимовать в ней. Ограниченная с запада высокими Тетонами, а с востока грядой Грос-Вентре, долина на севере граничит с Йеллоустонским парком. К югу горы сходятся, и река Снейк прорывается белой струёй между ними в каньон.

К северу от маленького горнолыжного городка Джексон проходит шоссе номер 191 — мимо аэропорта к Моран-Джанкшн, а затем далее, к Иеллоустонскому национальному парку. Сразу за аэропортом, у деревушки Мус, от него ответвляется дорога, по которой туристы попадают к озеру Дженни.

К западу от этого шоссе, у самого подножия Тетонских гор, есть два озера: озеро Брэдди, в которое вода поступает из каньона Гарнет, и озеро Таггарт, питаемое каньоном Аваланш. К этим озёрам можно добраться только пешком. На участке между озёрами, на узкой полосе, примыкающей к отвесной стене Южного Тетона, финансист из Вашингтона по имени Сол Натансон разбил ранчо для отдыха площадью в сотню акров.

Его расположение гарантировало полное уединение владельцу и его гостям. Ранчо протянулось между двумя озёрами, позади — сплошная каменная стена. Спереди тропа, по которой ходили люди, пролегала ниже уровня ранчо, расположенного на возвышенном плато.

Седьмого сентября, согласно договорённости, первые гости прибыли в Денвер, где их встретили на личном самолёте «Грамман» Натансона и переправили через горы в аэропорт Джексона. Вдалеке от аэровокзала они пересели на вертолёт хозяина и через пять минут оказались на ранчо. Британский контингент прошёл через иммиграционную службу на Восточном побережье, и поэтому они могли миновать авиатерминал и пересесть на вертолёт вдалеке от посторонних глаз.

На ранчо имелось двадцать домиков с двумя спальнями и общей гостиной в каждом. Поскольку погода стояла тёплая и солнечная и прохладно становилось лишь после захода солнца, многие гости охотно сидели на верандах перед домиками.

Еда, весьма изысканная, подавалась в единственном большом коттедже в центре комплекса. После еды со столов все убиралось, и их расставляли по-другому для проведения конференций.

Обслуживающий персонал работал только на Натансона, был не болтлив, его привозили специально на время конференции. Для полной безопасности частные охранники, выдавая себя за туристов в палатках, охраняли нижние склоны от заблудившихся следопытов.

Конференция совета Линкольна 1999 года длилась пять дней, и, когда она окончилась, никто не узнал, что сюда приезжали гости, пробыли какое-то время и уехали.

В первый день сэр Найджел Ирвин распаковал свои вещи, принял душ, переоделся в лёгкие брюки и твидовую рубашку и вышел посидеть на деревянную веранду перед домиком, который отделил с бывшим госсекретарём США.

С этого места он мог видеть других гостей, вышедших размять ноги. Среди елей, берёз и сосен вились тропинки для приятных прогулок, а к каждому озеру спускалась дорожка.

Он заметил бывшего британского министра иностранных дел и бывшего генерального секретаря НАТО лорда Каррингтона, прогуливающегося с банкиром Чарльзом Прайсом — одним из самых популярных и удачливых американских послов, когда-либо аккредитованных при Сент-Джеймсском дворе. Ирвин был шефом СИС, когда Питер Каррингтон трудился в министерстве иностранных дел, и, следовательно, являлся его боссом. Прайс, ростом шесть футов четыре дюйма, возвышался над британским пэром. Чуть дальше их хозяин Сол Натансон сидел на солнышке на скамье с американским банкиром, специалистом по капиталовложениям, и бывшим генеральным прокурором Эллиотом Ричардсоном.

В стороне лорд Армстронг, секретарь кабинета министров и глава Хоум сивил сервис, стучал в дверь домика, в котором все ещё распаковывала чемоданы леди Тэтчер.

Ещё один вертолёт прострекотал к посадочной площадке, чтобы высадить бывшего президента Джорджа Буша, которого встречал бывший госсекретарь Генри Киссинджер. На один из столиков около центрального коттеджа официанты в униформе поставили чайник перед другим бывшим послом, англичанином сэром Николасом Гендерсоном, который сидел и пил чай с лондонским финансистом и банкиром сэром Эвелином Ротшильдом.

Найджел Ирвин взглянул на программу пятидневной конференции. Сегодня вечером — отдых. На следующий день члены совета разобьются, как обычно, на три комитета — геополитический, стратегический и экономический. Они будут работать раздельно два дня. Третий будет посвящён слушанию результатов их размышлений и дискуссий. День четвёртый отводится для пленарного заседания. Ирвину предоставили по его просьбе час в конце этого дня. Последний день предназначался для дальнейших действий и рекомендаций.

В густых лесах на склоне Тетона одинокий олень, чувствуя приближение брачной поры, звучно призывал подругу. Над рекой Снейк на крыльях с белыми перьями парила скопа[144], мяукающими криками выражая возмущение вторжением лысого орла на её рыболовную территорию. Идиллическое место, подумал старый шпион, омрачённое только черным злом, которое он привёз в документах, пришедших к нему из России.

В декабре предыдущего года работа Эймса в группе внешних операций советского отдела подошла к концу. Он снова оказался незанятым и ещё дальше от файлов 301. Затем он получил свою третью со времени возвращения из Рима должность начальника сектора по чешским операциям. Но она не давала права на доступ к кодам, открывающим самую засекреченную часть файлов 301 с описанием агентов ЦРУ, работающих внутри советского блока.

Эймс пожаловался Малгрю. Это неразумно, убеждал он. Он уже однажды возглавлял всю контрразведку в этой самой секции. Более того, ему необходимо перепроверить агентов ЦРУ, русских по национальности, направленных на работу в Чехословакию. Малгрю обещал помочь, если это ему удастся. Наконец в мае Малгрю предоставил своему другу код доступа. С этого момента, сидя за столом в своём чешском секторе, Эймс мог просматривать файлы, пока не натолкнулся на директорию «Монк — агенты».

В июне 1990 года Эймс полетел в Вену для очередной встречи со споим давним куратором Владом — полковником Владимиром Мечулаевым. Со времени возвращения Эймса в Вашингтон считалось, что из-за слежки ФБР для него небезопасно встречаться с советскими дипломатами на родине. Поэтому выбрали Вену.

Он оставался трезвым некоторое время, достаточное для того, чтобы получить огромную сумму наличными и вызвать восхищение Мечулаева. Он принёс сведения о трёх агентах.

Один служил в армии, полковник, вероятно, из ГРУ, в данное время работает в Москве в Министерстве обороны, но завербован на Ближнем Востоке в конце 1985 года. Другой был учёным, который жил в засекреченном закрытом городе, но завербован в Калифорнии. Третьим оказался полковник КГБ, завербованный внутри советского блока, но не в СССР, говоривший по-испански.

Через три дня в здании Первого главного управления в Ясенево была объявлена охота.

Экран, установленный в зале большого коттеджа, был самым большим из всех найденных. У задней стены зала стоял проектор.

Сорок пар глаз не отрываясь смотрели на изображение человека, обращавшегося к массовому митингу в Тучкове в начале этого лета. Выразительно, то поднимаясь, то понижаясь, звучал по-русски голос оратора, а записанный на звуковой дорожке перевод в противоположность ему был приглушён.

Молодой режиссёр Литвинов выполнил свою работу блестяще. В фильм были вставлены трогательные кадры: молодая светловолосая мать, прижимающая ребёнка к груди, с обожанием поднявшая глаза к подиуму; невероятно красивый солдат с бегущими по щекам слезами; морщинистый крестьянин с серпом — годы тяжёлого труда отпечатались на его лице.

Никто не мог знать, что вставленные кадры снимались отдельно с участием актёров. Но толпа не была поддельной: съёмка с высоты запечатлела на плёнке тысяч десять сторонников, ряд за рядом; по бокам стояли одетые в форму молодые боевики-черногвардейцы, дирижирующие приветственными и прочими криками толпы.

Игорь Комаров перешёл от громкого рыка почти к шёпоту, но микрофоны уловили его и голос разнесли по стадиону.

— Его голос снова взлетел от шёпота до крика. —

Последние слова почти утонули в разученном дружном скандировании: «КО-МА-РОВ! КО-МА-РОВ!»

Проектор выключили, и изображение исчезло. Наступило молчание, а затем все разом выдохнули.

Когда вспыхнул свет, Найджел Ирвин подошёл к торцу длинного обеденного прямоугольного стола из вайомингской сосны.

— Думаю, вы поняли, кого только что видели, — тихо произнёс он. — Да, это был Игорь Алексеевич Комаров, лидер Союза патриотических сил — партии, которая, весьма вероятно, победит на выборах в январе и выдвинет Комарова в президенты. Как вы могли видеть, он оратор редкой силы и страстности, обладающий громадной харизмой. Вам известно, что в России восемьдесят процентов реальной власти находится в руках президента. Со времён Ельцина контроль и ограничения этой власти, существующие в нашем обществе, отменены. Сегодня русский президент может управлять более или менее так, как ему хочется, и вводить посредством указов любой закон, который ему нравится. Сюда может входить и восстановление однопартийного государства.

— Но при том состоянии, в котором они находятся в данный момент, разве это так уж плохо? — спросила бывший посол при Организации Объединённых Наций.

— Может быть, и нет, мэм, — сказал Ирвин. — Однако я не просил ставить на обсуждение возможное развитие событий после избрания Игоря Комарова, а предпочёл ознакомить совет с теми материалами, которые убедительно показывают, каким будет это развитие. Из Англии я привёз два доклада и здесь, в Вайоминге, сделал тридцать девять копий каждого.

— А я удивлялся, зачем мне надо было привозить так много бумаги, — заметил с улыбкой их хозяин, Сол Натансон.

— Простите, что злоупотребил вашей машиной, Сол. Я просто не хотел везти сорок копий каждого документа через Атлантику. Я не прошу вас читать сейчас, но возьмите по одному экземпляру и ознакомьтесь с документами каждый у себя в комнате. Пожалуйста, сначала прочитайте доклад с пометкой «подлинность подтверждена», а затем «Чёрный манифест». И последнее: я должен сообщить вам, что три человека уже погибли из-за того, что вы прочитаете сегодня вечером. Оба документа являются настолько глубоко засекреченными, что я вынужден просить вас вернуть их, чтобы они были сожжены, прежде чем я уеду отсюда.

Хорошее настроение покинуло членов совета Линкольна, когда они, взяв доклады, удалились в свои комнаты. К удивлению поваров, на ужин никто не явился. Все попросили, чтобы еду им принесли в домики.

Информация, поступавшая из отделений ЦРУ внутри советского блока, была плохой и становилась всё хуже. В июле стало ясно, что с «Орионом», охотником, что-то случилось. На предыдущей неделе полковник Соломин не явился на обычную «короткую встречу», чего никогда не допускал ранее.

Короткая встреча — это простая уловка, которая в обычных условиях никого не компрометирует. В определённый, заранее обусловленный момент один из участников идёт по улице. За ним могут следить, но могут и не следить. Неожиданно он сворачивает в сторону и входит в кафе или ресторан. Любое место, где много народа, годится. Как раз перед его приходом другой человек платит по счёту, встаёт и направляется к двери. Даже не взглянув друг на друга, они проходят, почти не коснувшись. Рука опускает пакетик не более спичечной коробки в боковой карман партнёра. Каждый идёт в своём направлении — один в ресторан, а другой из него. Если был хвост, то к тому времени, когда следящие входят в дверь, смотреть уже не на что.

Кроме того, «Орион» не заглянул в тайники, невзирая на чёткие метки мелом, предупреждающие, что для него там что-то есть. Единственным выводом отсюда было, что он вышел из игры или его кто-то вывел. Но опять сигнал тревоги по системе «признаки жизни» не использовался. Что-то произошло неожиданно, без предупреждения. Сердечный приступ, автокатастрофа или арест.

Более того, из Западного Берлина пришло известие, что обязательное ежемесячное письмо в надёжный дом в Восточном Берлине от «Пегаса» не поступило. Ничего не появилось и в русском журнале по собаководству, как было условлено.

В связи с возросшей возможностью ездить по России, особенно не удаляясь от Арзамаса-16. Монк предложил Блинову посылать раз в месяц письмо абсолютно невинного содержания по адресу в Восточном Берлине. В нём не было никакого тайного текста, смысловую нагрузку несла лишь подпись «Юрий». Блинову достаточно было опустить письмо в любой почтовый ящик за пределами закрытого города, и никто уже не мог проследить, откуда оно. Поскольку Берлинская стена лежала в руинах, в старом способе пересылки писем на Запад теперь не было необходимости.

Плюс к этому Блинову посоветовали приобрести пару спаниелей. Это получило полное одобрение в Арзамасе-16, потому как что могло быть безобиднее для вдовствующего профессора, чем разведение спаниелей? Каждый месяц, имея на то основание, он мог посылать коротенькое объявление в московский еженедельник по собаководству с извещением, что продаются щенки, отъёмыши, новорождённые или ожидаемые. Обычное ежемесячное объявление не появилось.

К этому времени Монк пребывал в полной растерянности. Он сообщил руководству о своих подозрениях, но ему сказали, что он слишком быстро поддался панике. Ему следует набраться терпения — контакт, без сомнения, будет восстановлен. Но Монк не мог оставаться невозмутимым. Он начал посылать докладные записки, утверждая, что, по его мнению, глубоко, в самом центре Лэнгли, происходит утечка информации.

Два человека, которые приняли бы его всерьёз, Кэри Джордан и Гас Хатауэй, ушли в отставку. Новое руководство, пришедшее со стороны после зимы 1985 года, Монк просто раздражал. В другой части здания официальная охота на «кротов», начатая ещё весной 1986 года, потихоньку продолжилась.

— Мне трудно в это поверить, — заявил бывший генеральный прокурор США, когда после завтрака на пленарном заседании началась дискуссия.

— А у меня проблема в том, что мне трудно не поверить, — ответил экс-госсекретарь Джеймс Бейкер. — Это направлено обоим правительствам, Найджел?

— Да.

— И они ничего не собираются предпринять?

Остальные тридцать девять членов совета, столпившиеся вокруг стола заседаний, не сводили глаз с бывшего шефа британской разведки, словно ожидая от него заверения, что неё.по ночной кошмар, мрачный плод воображения, который исчезнет сам собой.

— Здравый смысл, — сказал Ирвин, — считают они, в том, что официально сделать ничего нельзя. Половина того, что содержится в «Чёрном манифесте», может получить поддержку едва ли не большинства русских. Предполагается, что Запад вообще не может о нём знать. Комаров объявит его фальшивкой. Результат может даже усилить его позиции.

Последовало мрачное молчание.

— Можно мне сказать? — спросил Сол Натансон. — Не как вашему хозяину, а как рядовому члену совета. Когда-то у меня был сын. Он погиб на войне в Персидском заливе. — Несколько человек с мрачным видом кивнули. Двенадцать из присутствующих играли ведущую роль в создании многонациональной коалиции, которая сражалась в Персидском заливе. С противоположного края стола генерал Колин Пауэлл пристально смотрел на финансиста. Благодаря известности отца он лично получил извещение о том, что лейтенант Тим Натансон, ВВС США, сбит в последние часы сражения. — И если я могу хоть как-то смириться с этой потерей, — сказал Натансон, — то лишь потому, что знаю: он умер, сражаясь против истинного зла. — Сол замолчал, подыскивая слова. — Я достаточно стар, чтобы поверить в концепцию зла. И в то, что зло иногда может воплощаться в человеке. Я не участвовал во второй мировой войне. Мне было восемь, когда она закончилась. Мне известно, что некоторые из присутствующих здесь были на той войне. Но конечно, позднее я много узнал о ней. Я уверен, что Адольф Гитлер — это зло, и то, что он делал, — тоже зло. — Стояла полная тишина. Государственные деятели, политики, промышленники, банкиры, финансисты, дипломаты, администраторы, привыкшие иметь дело с практической стороной жизни, понимали, что слушают глубоко личное признание. Сол Натансон, наклонившись, постучал пальцем по «Чёрному манифесту». — Этот документ — тоже зло. Человек, написавший его, — зло. Неужели мы позволим этому случиться снова?

Ничто не нарушало тишину, царящую в комнате. Все понимали, что под «этим» он подразумевал второй Холокост, и не только против евреев в России, но и против многих других этнических меньшинств.

Молчание нарушила бывший премьер Великобритании.

— Я согласна. Не время колебаться.

Ральф Брук, глава гигантской межконтинентальной телекоммуникационной корпорации, известной на каждой фондовой бирже мира как «Интелкор», выступил вперёд.

— О'кей, так что мы могли бы сделать? — спросил он.

— Дипломатическим путём… уведомить каждое правительство в НАТО и заставить их заявить протест, — предложил бывший дипломат.

— Тогда Комаров объявит манифест грубой подделкой, и большинство в России поверят ему. Ксенофобия русских не новость, — сказал другой.

Джеймс Бейкер повернулся в сторону Найджела Ирвина.

— Вы привезли этот ужасный документ, — сказал он. — Что вы посоветуете?

— Я ничего не предлагаю, — сказал Ирвин. — Но я хочу сделать предупреждение. Если совет решит санкционировать — не предпринять, а только санкционировать — какую-либо инициативу, она должна быть предельно засекреченной, чтобы не повредить репутации любого в этой комнате.

Тридцать девять членов совета прекрасно понимали, о чём он говорит. Каждый из них принимал участие или являлся свидетелем провала правительственной операции, как предполагалось, хранившейся в секрете и полностью разоблачённой сверху донизу.

Суровый, с немецким акцентом голос раздался за столом, где сидел бывший госсекретарь США:

— Может Найджел провести операцию такой секретности?

Два голоса прозвучали в унисон: «Да». Когда Ирвин был шефом британской разведки, он служил и Маргарет Тэтчер, и её министру иностранных дел лорду Каррингтону.

Совет Линкольна никогда не принимал формальных резолюций в письменной форме. Он приходил к соглашению, и на его основе каждый член использовал своё влияние для достижения целей этого соглашения в коридорах власти в своих странах.

В деле с «Черным манифестом» соглашение состояло только в передаче членам небольшого рабочего комитета пожелания совета, чтобы комитет выбрал наилучшее решение. Весь же совет пришёл к согласию ничего не санкционировать, не запрещать и даже не интересоваться возможными последствиями.

Полковник Анатолий Гришин сидел за столом в своём кабинете в Лефортовской тюрьме, просматривая три только что доставленных ему документа. Его охватывал целый вихрь эмоций.

Самым сильным чувством было торжество. В течение лета контрразведка как Первого, так и Второго главных управлений доставила ему одного за другим троих предателей.

Первым доставили дипломата Круглова, разоблачённого при сопоставлении его поста первого секретаря посольства в Буэнос-Айресе и покупки вскоре после возвращения квартиры за двадцать тысяч долларов.

Он без колебаний признался во всём сидящим за столом офицерам. Через шесть недель ему больше нечего было сказать, и его отправили в одну из подземных камер, где температура даже летом редко поднималась выше одного градуса тепла. Там он и сидел, дрожа и ожидая решения своей судьбы. Эта судьба заключалась в одном листке бумаги на столе полковника.

В июле в камере оказался профессор ядерной физики. В России было очень немного учёных его ранга, когда-либо делавших доклады в Калифорнии, и список быстро сократился до четырёх. Обыск в квартире Блинова в Арзамасе-16 дал результат в виде маленькой ампулы чернил для тайнописи, неумело спрятанной среди носков в шкафу.

Он тоже признался быстро и во всём; одного только вида Гришина и его команды с орудиями их работы оказалось достаточно, чтобы развязать ему язык. Блинов даже указал адрес в Восточном Берлине, по которому он отправлял свои тайные письма.

Рейд по этому адресу поручили полковнику управления "К" в Восточном Берлине, но необъяснимым образом жилец сбежал за час до рейда, уйдя через вновь открытый город на Запад.

Последним в конце июля появился солдат-сибиряк, выявленный наконец по своему положению в ГРУ, назначению в Министерство обороны, работе в Адене, а также в результате интенсивной слежки, во время которой, вторгшись в его квартиру, агенты узнали, что однажды один из детей в поисках новогодних подарков обнаружил в вещах отца миниатюрный фотоаппарат.

Пётр Соломин отличался от остальных тем, что он переносил страшную боль и в муках пытался показать своё презрение. Гришин в конце концов сломал его; ему всегда это удавалось. Он пригрозил отправить жену и детей Соломина в самый страшный лагерь строгого режима.

Каждый из арестованных описывал, как с ним знакомился улыбающийся американец, так охотно слушавший об их проблемах, так рассудительно делавший свои предложения. Это вызвало у Гришина другое чувство — слепой гнев против этого неуловимого человека, которого, как он теперь знал, звали Джейсон Монк.

Трижды этот нахальный ублюдок запросто приезжал в СССР, беседовал со своими шпионами и снова исчезал. Прямо под носом у КГБ. Чем больше Гришин узнавал об этом человеке, тем больше ненавидел его.

Конечно, произвели проверки. Изучили список пассажиров «Армении», но ни одно имя не напоминало псевдоним. Команда смутно помнила американца из Техаса, одетого в техасскую одежду того же типа, что описал Соломин по встрече в Ботаническом саду. Вероятно, Монк был Норманом Келсоном, но это не доказано.

В Москве сыщикам повезло больше. Каждый американский турист, находившийся в тот день в столице, был проверен по регистрации обращений за визой и по интуристовским групповым турне. В конце концов они вышли на «Метрополь» и на человека, у которого по счастливой случайности заболел живот, что заставило его отказаться от поездки в Загорский монастырь в тот самый день, когда Монк встретился с профессором Блиновым во Владимирском соборе. Доктор Филип Питерс. Гришин запомнит это имя.

Когда трое предателей выложили перед комиссией следователей весь объём того, что этот один-единственный американец убедил их передать ему, офицеры КГБ побледнели от шока.

Гришин сложил три листка вместе и позвонил по служебному номеру. Он всегда высоко ценил наказание в финале.

Генерала Владимира Крючкова повысили в должности до председателя всего КГБ. Именно он принёс в то утро три смертных приговора в кабинет президента на верхнем этаже шипя Центрального Комитета на Новой площади и положил их на стол Михаила Горбачёва на подпись, и именно он отослал их, соответственно подписанные, с пометкой «срочно», в Лефортовскую тюрьму.

Полковник продержал приговорённых на заднем дворе тридцать минут, чтобы они успели осознать то, что с ними произойдёт. Слишком неожиданно — и тогда нет времени для осознания, как он часто повторял своим ученикам. Когда он вышел, трое стояли на коленях в посыпанном гравием дворе с высокими стенами, куда никогда не заглядывало солнце.

Первым был дипломат. Он казался потрясённым, бормоча «нет, нет», когда почувствовал, как старший сержант приложил 9-миллиметровый пистолет Макарова к его затылку. Гришин кивнул, и солдат нажал на курок. Вспышка, струя крови, осколки кости — и Валерий Юрьевич Круглов упал лицом вниз на гравий.

Учёный, воспитанный как идейный атеист, молился, прося всемогущего Бога спасти его душу. Он, казалось, почти не замечал, что произошло в двух метрах от него, и упал лицом вниз, как и дипломат.

Полковник Пётр Соломин был последним. Он смотрел в небо, возможно, видя в последний раз леса и воды, богатые дичью и рыбой, его родной земли. Когда он почувствовал прикосновение холодной стали к затылку, он выставил назад левую руку в сторону Гришина, стоявшего у стены. Средний палец твёрдо указывал вверх.

«Огонь!» — крикнул Гришин, и всё было кончено. Он распорядился похоронить их этой же ночью в безымянных могилах в подмосковном лесу. У семей никогда не будет места, куда они могли бы положить цветы.

Полковник Гришин подошёл к телу сибиряка, наклонился над ним на несколько секунд и, выпрямившись, ушёл прочь.

Когда он вернулся в свой кабинет, чтобы составить отчёт, на телефоне мигал красный огонёк. Звонил его коллега, с которым он был знаком, из следовательской группы Второго главного управления.

— Думаю, мы заканчиваем с четвёртым, — сказал знакомый. — Список ограничивается двоими. Оба полковники, оба в контрразведке, оба в Восточном Берлине. Мы следим за ними. Рано или поздно нам повезёт. Когда мы поймаем его, хотите, чтобы вам сообщили? Хотите присутствовать при аресте?

— Дайте мне двенадцать часов, — сказал Гришин, — всего двенадцать часов, и я буду там. Этот мне нужен; с этим личные счёты.

И следователь, и специалист по допросам знали, что закалённого офицера контрразведки труднее всего расколоть. После нескольких лет в управлении "К" он знает, как распознать контрразведку, когда она работает против него. Уж он не оставит невидимые чернила в свёрнутых носках, не купит квартиру на шальные деньги.

Раньше всё было просто. Если человека подозревали, его арестовывали и «поджаривали» до тех пор, пока не получали признание или доказательство ошибки. К 1990 году власти настояли на доказательстве виновности или по крайней мере на серьёзных уликах, прежде чем прибегнуть к допросу третьей степени. «Лайсандер» улик не оставит; его надо схватить на месте преступления. Для этого требуются осторожность и время.

Более того, Берлин — открытый город. Восточная зона практически оставалась советским сектором. Но Стена рухнула. Если спугнуть, виновный может легко сбежать — быстро промчаться по улицам к яркому свету Западного Берлина и спасению. Тогда будет слишком поздно.

Глава 10

Состав рабочего комитета ограничивался пятью членами. В него входили председатель геополитической группы, председатель стратегического комитета и председатель экономической группы. Плюс Сол Натансон — по его личной просьбе — и Найджел Ирвин. В основном председательствовал Ирвин, а остальные задавали вопросы.

— Давайте с самого начала выясним одну вещь, — начал Ральф Брук из экономического комитета. — Вы рассматриваете вопрос об убийстве этого Комарова?

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что такие убийства редко удаются, а в данном случае, даже если оно совершится, это проблему не решит.

— Почему этого нельзя сделать, Найджел?

— Я не сказал «нельзя». Просто чрезвычайно трудно. Этого человека исключительно хорошо охраняют. Его личный телохранитель и командир охраны не дурак.

— Но даже если это получится, это не поможет?

— Нет. Из него сделают мученика. Другой займёт его место и уничтожит страну. Вероятно, будет осуществлять ту же программу — наследие погибшего лидера.

— Тогда что же?

— Все действующие политики подвержены дестабилизации. Американская идея, по-моему.

На нескольких лицах промелькнули грустные улыбки. В своё время государственный департамент и ЦРУ пытались дестабилизировать нескольких левых лидеров других стран.

— Что для этого потребуется?

— Финансы.

— Нет проблемы, — сказал Соя Натансон. — Назовите сколько.

— Благодарю вас. Потом.

— И?…

— Некоторая техническая поддержка. В основном это можно купить. И человек.

— Что за человек?

— Человек, который поедет в Россию, чтобы сделать определённую работу. Очень хороший человек.

— Это ваша область. Если — и я говорю «если» в порядке обсуждения — Комарова можно дискредитировать, он потеряет народную поддержку. И что тогда, Найджел?

— Честно говоря, — ответил Ирвин, — в этом вся проблема. Комаров не просто шарлатан. Он обладает ловкостью, страстностью и харизмой. Он понимает и импонирует инстинктам русского народа. Он — икона.

— Он… что?

— Икона. Не религиозная картина, а символ. Он занимает нишу. Все нации нуждаются в чём-то, в какой-то личности или символе, в который они могли бы верить, который дал бы отчаявшимся массам людей чувство самосознания и отсюда — единства. Без объединяющего символа люди вовлекаются в межнациональные войны. Россия огромна, в ней много различных этнических групп. Коммунизм при всей своей жестокости обеспечивал единство. Единство по принуждению. Точно так же, как в Югославии. Мы видели, что произошло, когда отменили единство по принуждению. Для достижения единства по доброй воле необходим символ. У вас есть ваш государственный флаг, ваша слава, у нас — наша монархия. В настоящее время Игорь Комаров — их икона, и только нам известно, насколько она порочна и фальшива.

— И какова его стратегия?

— Как все демагоги, он будет играть на надеждах людей, их чаяниях, любви и ненависти, но главным образом на их страхе. Так он завоюет их сердца. Затем он сможет использовать свою власть для создания машины, которая осуществит цели «Чёрного манифеста».

— Но если его уничтожить? Возврат к хаосу? Даже к гражданской войне?

— Вероятно. Если только не ввести в это уравнение ещё одну, более привлекательную, икону. Достойную преданности русских людей.

— Такого человека нет, И никогда не было.

— О, такой был, — возразил Найджел Ирвин. — Когда-то давно. Он назывался царём Всея Руси.

Полковник Туркин, агент «Лайсандер», прислал срочное сообщение лично Джейсону Монку. Картинка на открытке изображала открытую террасу «Опера-кафе» в Восточном Берлине. Сообщение было коротким и невинным: «Надеюсь на новую встречу, с наилучшими пожеланиями, Хосе Мария». Открытка пришла в особый почтовый ящик ЦРУ в Бонне, а штамп указывал, что её опустили в Западном Берлине.

В Бонне сотрудники ЦРУ знали только то, что она предназначена Джейсону Монку, который находится в Лэнгли. Туда её и переслали. То, что она отправлена из Западного Берлина, ни о чём не говорило. Туркин просто бросил открытку со штампами в окно машины с западноберлинским номером, возвращавшейся на Запад. Он пробормотал «битте» удивлённому водителю и пошёл дальше. Когда его «хвост» завернул за угол, они ничего не увидели. Любезный берлинец отослал открытку из своей части города.

Небрежно написанная над текстом открытки дата казалась странной. Какая-то ошибка. Открытка отправлена восьмого сентября, и немец или испанец написали бы так: 8/9/90 — сначала день, затем месяц и гол. Но дата на открытке была написана по-американски: 9/23/90. Для Джейсона это значило: мне нужна встреча в 9.00 в сентябре 23-го числа. Цифры следовало читать наоборот. А подпись с испанским именем говорила: это важно и срочно.

Местом встречи, совершенно очевидно, назначалось «Опера-кафе» в Восточном Берлине.

На третье октября было назначено воссоединение секторов Берлина и всей Германии. Власти СССР придёт конец: на территорию бывшего социалистического города войдёт полиция Западного Берлина и возьмёт все в свои руки. Деятельность КГБ должна ограничиться намного меньшим отделом внутри советского посольства на Унтер-ден-Линден. Некоторым крупным оперативным отделам придётся вернуться в Москву. Туркин может уехать с ними. Если он хотел сбежать, то это время настало, но его жена и сын находились в Москве. В школах только что начался учебный год.

Ему надо было что-то передать, и он хотел сказать это лично своему другу. Срочно. В отличие от Туркина Монк знал об исчезновении «Делфи», «Ориона» и «Пегаса». И пока тянулись эти дни, Монк чувствовал себя больным от беспокойства.

Когда уехали все гости, кроме одного, копии всех документов, за исключением экземпляров, принадлежащих лично сэру Найджелу, сожгли под строгим наблюдением, пока не остался только пепел, разносимый ветром.

Ирвин улетел вместе с Натансоном, признательный последнему за полёт на его «Граммане» до Вашингтона. По непрослушиваемой системе телефонной связи он с самолёта позвонил в O.K. — округ Колумбия и договорился со старым другом позавтракать вместе, после чего удобно устроился в глубоком кожаном кресле напротив хозяина ранчо.

— Знаю, мы не должны задавать больше вопросов, — произнёс Сол Натансон, разливая по бокалам превосходное «Шардоннэ». — Но можно задать личный вопрос?

— Дорогой мой, конечно. Хотя не могу гарантировать, что отвечу на него.

— Я все равно спрошу. Вы приехали в Вайоминг с надеждой, что совет санкционирует какое-то действие, не так ли?

— Да, полагаю, что да. Но я думал, что вы все сказали лучше, чем я сам мог бы это сказать.

— Мы все были в шоке. Искренне. Но за столом сидели семь евреев. Почему вы?

Найджел Ирвин смотрел на проплывавшие внизу облака. Где-то под ними раскинулись огромные поля пшеницы, и там ещё шла уборка. Столько пищи! Перед его мысленным взором возникла другая картина из далёкого времени: британские томми не в силах сдержать рвоту; водители бульдозеров в масках, защищающих от зловония, сталкивают горы трупов в зияющие рвы; живые скелеты, протягивающие руки с вонючих нар, молча просящие пищи.

— Право, не знаю. Прошёл через это однажды. Не хочу увидеть такое снова. Старомоден, полагаю.

Натансон рассмеялся.

— Старомоден? О'кей, я выпью за это. Вы собираетесь сами поехать в Россию?

— О, не вижу, как можно этого избежать.

— Только берегите себя, друг мой.

— Сол, в нашей службе часто можно было услышать поговорку: есть старые агенты и есть смелые агенты, но нет старых смелых агентов. Я буду осторожен.

Ирвин остановился в Джорджтауне, и поэтому его друг предложил встретиться в небольшом ресторанчике во французском стиле, который назывался «Ля Шомье», всего в сотне ярдов от отеля «Четыре времени года».

Ирвин пришёл первым, нашёл неподалёку скамью и сел в ожидании друга — старый человек с серебряной сединой, вокруг которого носились лихие молодые роллеры.

Шеф СИС долгое время чаще занимался практической работой, чем директор ЦРУ, и когда ему приходилось бывать в Лэнгли, он находил больше общего со своими коллегами — профессионалами разведки и заместителем директора по оперативной работе. Их связывали простые человеческие отношения, что не всегда оказывалось возможным с политическим ставленником Белого дома.

Подъехало такси, из которого вылез белоголовый американец такого же, как и он, возраста и заплатил шофёру. Ирвин перешёл улицу и похлопал его по плечу.

— Давно не виделись. Как живёшь, Кэри?

По лицу Кэри Джордана расплылась улыбка.

— Найджел, какого чёрта ты тут делаешь? И зачем этот ленч?

— Ты недоволен?

— Ну что ты! Приятно тебя видеть.

— Тогда я все расскажу тебе в ресторане.

Они пришли довольно рано, и ресторан ещё не был заполнен людьми, приходящими в обеденный перерыв. Официант осведомился, какой они предпочитают столик — для курящих или некурящих. Для курящих, сказал Джордан. Ирвин удивлённо поднял бровь: ни один из них не курил.

Но Джордан знал, что делал. Их провели в отдельный кабинет в глубине зала, где их разговор никто не мог услышать.

Официант принёс меню и прейскурант вин. Оба выбрали закуски и мясное блюдо. Ирвин, взглянув на вина Бордо, выбрал превосходное «Бейшевель». Официант просиял: вино было не из дешёвых и довольно долго считалось фирменным в этом ресторане. Через несколько минутой вернулся, показал этикетку, получил знак одобрения, откупорил и разлил.

— Итак, — сказал Кэри Джордан, когда они остались одни, — что привело тебя в эти места? Ностальгия?

— Не совсем. Полагаю, что проблема.

— Что-нибудь связанное с теми сильными мира сего, с которыми ты беседовал в Вайоминге?

— Ах, Кэри, дорогой Кэри, им вообще никогда не следовало увольнять тебя.

— Знаю. Что за проблема?

— В России происходит что-то серьёзное и Очень скверное.

— А что ещё нового?

— Это новое. И хуже, чем обычно. Официальные органы наших стран получили предупреждение — держаться подальше.

— Почему?

— Официальная застенчивость, полагаю.

Джордан фыркнул:

— Ну так что ещё нового?

— В любом случае… на прошлой неделе создалось мнение, что, возможно, кто-то должен поехать и посмотреть.

— Кто-то? Вопреки предупреждению?

— Таково общее мнение.

— Так почему ты обращаешься ко мне? Я в этом не участвую. Все последние двенадцать лет.

— Ты всё ещё разговариваешь с Лэнгли?

— Никто больше не разговаривает с Лэнгли.

— Именно поэтому я обращаюсь к тебе, Кэри. Дело в том, что мне нужен человек, который может поехать в Россию, не привлекая внимания.

— Нелегально?

— Боюсь, что так.

— Против ФСБ?

Когда Горбачёв, накануне своего смещения, расформировал КГБ, Первое главное управление переименовали в Службу внешней разведки (СВР), но оно по-прежнему работало в Ясенево. Второе главное управление, обеспечивающее внутреннюю безопасность, получило название Федеральная служба безопасности (ФСБ).

— Возможно, против ещё более опасного врага…

Кэри Джордан, пережёвывая рыбу, задумался, затем покачал головой:

— Нет, он не поедет. Больше никогда.

— Кто, скажи, пожалуйста? Кто не поедет?

— Парень, о котором я думал. Тоже за бортом, как и я. Но не так стар. Он был хорош! Железные нервы, ловкость, не похож на других, создан для этой работы. Уволен пять лет назад.

— Он ещё жив?

— Насколько я знаю, да. Послушай, а вино хорошее. Не часто я пью такое.

Ирвин отпил из своего бокала.

— А как его звали, этого парня, который не поедет?

— Монк. Джейсон Монк. Говорит по-русски, словно это его родной язык. Лучший вербовщик агентов, какого я когда-либо встречал.

— Ладно, хотя он и не поедет, все равно расскажи мне о Джейсоне Монке.

И старый бывший заместитель директора ЦРУ по оперативной работе рассказал.

В этот тёплый осенний вечер на террасе кафе было многолюдно. Полковник Туркин в лёгком костюме немецкого покроя и из немецкой ткани не привлёк к себе внимания, когда сел за маленький столик у прохода, как только его освободила пара влюблённых подростков.

После того как официант убрал со стола, полковник заказал кофе, развернул газету и углубился в чтение.

Именно потому, что он работал в контрразведке с её неизбежными слежками, его считали экспертом по уходу от «хвоста». Наблюдатели из КГБ держались на расстоянии. Но они там были: мужчина и женщина, сидевшие на скамье напротив, на площади Оперы, молодые, беззаботные, оба в наушниках как от портативного плейера.

Они могли в любой момент связаться с двумя машинами, стоявшими за углом, передавать свои наблюдения и получать инструкции. В машинах сидела группа захвата, ибо ордер на арест наконец был подписан.

Два факта склонили весы не в пользу Туркина. В своём описании Эймс указал, что «Лайсандер» завербован за пределами СССР и говорит по-испански. Этот факт указывал группе расследования на всю Латинскую Америку плюс Испанию. Альтернативный подозреваемый, как недавно выяснилось, получил своё первое назначение в Южную Америку, в Эквадор, пять лет назад. А Эймс говорил, что вербовка «Лайсандера» состоялась шесть лет назад.

Второе и заключительное доказательство возникло из блестящей идеи проверить все телефонные записи, сделанные в штабе КГБ в Восточном Берлине в ночь неудачного налёта на квартиру, служившую почтовым ящиком ЦРУ, в ту ночь, когда жилец этой квартиры покинул её за час до рейда.

Записи показали, что звонили из автомата в холле по номеру телефона указанной квартиры. Другой подозреваемый в ту ночь находился в Потсдаме, а группой неудавшегося налёта руководил полковник Туркин. Арест мог бы быть произведён раньше, но ожидали прибытия из Москвы очень важного начальника. Он настаивал на своём присутствии при аресте и хотел лично препроводить подозреваемого в СССР.

Совершенно неожиданно подозреваемый вышел из столовой, и наблюдателям ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Чистильщик обуви из испанского Марокко шаркающей походкой шёл по тротуару вдоль кафе, жестом спрашивая у сидящих в крайнем ряду, не желают ли они почистить свою обувь. Ему отвечали, отрицательно качая головой. Жители Восточного Берлина не привыкли видеть бродячих чистильщиков в своих кафе, а большинство сидящих среди них жителей Западного Берлина считали, что в их богатом городе развелось слишком много иммигрантов из стран третьего мира.

Наконец кто-то кивнул чистильщику, тот быстро достал маленький стульчик, присел перед клиентом, ловкими движениями накладывая на ботинки чёрный крем. Официант направился к ним, чтобы отогнать чистильщика.

— Раз уж он начал, пусть и закончит, — сказал посетитель по-немецки с лёгким акцентом. Официант пожал плечами и отошёл.

— Много времени прошло, Коля, — пробормотал чистильщик по-испански. — Как живёшь?

Русский наклонился, чтобы показать, где надо ещё почистить.

— Не очень хорошо. Думаю, возникли проблемы.

— Расскажи.

— Два месяца назад мне пришлось руководить налётом на квартиру, раскрытую как почтовый ящик ЦРУ. Мне удалось сделать один звонок; у человека было время скрыться. Но как они узнали? Кого-то арестовали и он заговорил?

— Возможно. Почему ты так думаешь?

— Есть ещё кое-что, и гораздо хуже. Две недели назад, как раз перед тем, как я отправил открытку, из Москвы приехал офицер. Я знаю, что он работает в аналитическом отделе. Его жена родом из Восточной Германии, они приезжали в гости. Собрались на вечеринку, он напился. Хвастался, что в Москве произведены аресты. Кого-то в Министерстве обороны, кого-то в Министерстве иностранных дел. — На Монка эта новость подействовала как удар в лицо тем самым ботинком, на который он наводил окончательный глянец. — Один из гостей за столом сказал что-то вроде: «У вас, должно быть, есть хороший информатор во вражеском лагере». Тот постучал по кончику носа и подмигнул.

— Тебе надо уходить, Коля. Сейчас, сегодня вечером. Уходи.

— Я не могу оставить Людмилу и Юрия. Они в Москве.

— Вызови их сюда, дружище. Под любым предлогом. Эта территория останется советской ещё в течение десяти дней. Потом она будет западногерманской. Тогда они не смогут сюда приехать.

— Ты прав. Через десять дней мы уйдём, всей семьёй. Ты позаботишься о нас?

— Я лично займусь этим. Не откладывай.

Туркин протянул чистильщику пачку восточных марок, которые через десять дней можно будет обменять на дорогие немецкие марки. Чистильщик, кивнув в знак благодарности, поднялся и, забрав свои инструменты, поплёлся дальше.

Двое наблюдателей напротив кафе услышали в наушниках голос: «Все, закончили. Арестовываем. Пошли, пошли, пошли».

Две серые чешские «татры» выехали из-за угла на площадь Оперы и остановились у края тротуара рядом с кафе. Из первой выскочили три человека и, оттолкнув двух прохожих, бросились в проход между столиками и схватили одного из посетителей, сидевшего с краю. Выпрыгнувшие из второй машины ещё двое распахнули заднюю дверцу и стояли наготове.

Несколько посетителей испуганно закричали, увидев, как человека схватили и швырнули на заднее сиденье автомобиля. Дверь захлопнулась, и «татра», заскрежетав шинами, с рёвом умчалась. Группа захвата быстро села в свою машину и последовала за ней. Вся операция заняла семь секунд.

В конце квартала с расстояния в сотню ярдов за происходящим наблюдал Монк, бессильный что-либо сделать.

— Что произошло после Берлина? — спросил сэр Найджел Ирвин.

Некоторые посетители, забрав свои кредитные карточки, уходили, чтобы вернуться на работу или к отдыху. Англичанин взял бутылку «Бейшевеля» и, увидев, что она пуста, жестом попросил официанта принести ещё.

— Пытаешься напоить меня, Найджел? — с хитрой улыбкой спросил Джордан.

— Вот ещё. Боюсь, мы оба достаточно стары и некрасивы, чтобы пить как джентльмены.

— Полагаю, что так. В любом случае сейчас мне не часто предлагают «Шато Бейшевель».

Официант принёс новую бутылку, получил одобрение сэра Найджела, откупорил её и разлил вино по бокалам.

— Итак, за что будем пить? — спросил Джордан. — За Большую игру? А может быть, за Большую ошибку? — с горечью добавил он.

— Нет, за старые времена. И за чистоту. Вот о чём, думаю, я больше всего сожалею, чего нет у нашей молодёжи. Абсолютной моральной чистоты.

— За это я выпью. Итак, Берлин… Ну, Монк вернулся разъярённый, как горный лев, которому задницу прижгли. Меня там, конечно, не было, но я всё ещё поддерживал связь с такими ребятами, как Милт Беарден. Я хочу сказать, это было давно. Итак, я имел представление о том, что произошло. Монк ходил по всему зданию и всем, кто хотел его слушать, рассказывал, что в советском отделе, в самом его центре, завёлся высокопоставленный «крот». Естественно, этого никто не желал слушать. «В письменном виде», — сказали они. Он так и сделал. От его бумаги прямо волосы вставали дыбом. Он почти всех обвинял в полнейшей некомпетентности. Милту Беардену в конце концов удалось выпихнуть Эймса из своего советского отдела. Но этот тип присосался как пиявка. В это время директор сформировал новый Центр контрразведки. В него вошла аналитическая группа из отделения СССР. Центру требовался сотрудник, имеющий опыт работы в оперативном управлении. Малгрю предложил Эймса, и с Божьей помощью тот получил назначение. Можешь догадаться, к кому обратился Монк со своими жалобами? К Олдричу Эймсу.

— Это, должно быть, слегка потрясло систему, — заметил Ирвин.

— Говорят, дьявол бережёт себе подобных, Найджел. С точки зрения Эймса, ему очень повезло, что он имел дело с Монком. Он мог выбросить его доклад и сделал это. И даже пошёл дальше. Он обвинил Монка в распространении безосновательной паники. Этим все и объясняется, сказал он. Результатом было внутреннее расследование. Но не в отношении существования «крота», а в отношении Монка.

— Вроде трибунала?

Кэри Джордан с горечью кивнул:

— Да, думаю, что так. Я бы заступился за Джейсона, но в то время я сам был в немилости. Во всяком случае, председательствовал Кен Малгрю. Кончилось тем, что они решили, будто Монк придумал эту встречу в Берлине, желая поддержать свою пошатнувшуюся репутацию.

— Мило с их стороны.

— Очень мило. К тому времени в оперативном управлении сидели от стены до стены бюрократы, за исключением нескольких старых вояк, дослуживающих последние дни. После сорока лет мы наконец победили в «холодной войне»; советская империя разваливалась на куски. Пришло время расплаты, а всё кончилось перебранкой и перекладыванием бумаг.

— А Монк, что произошло с ним?

— Они чуть не выгнали его. Вместо этого затолкали его вниз. Засунули в какую-то щель в архивах или где-то ещё. Выезд нежелателен. Ему следовало уволиться, получить пенсию и исчезнуть. Но он всегда отличался упрямством. Он выстоял, убеждённый, что наступит день, когда будет доказано, что он прав. Он сидел и гнил на этой работе три долгих года. В конце концов так оно и произошло.

— Он оказался прав?

— Конечно. Но слишком поздно.

Полковник Анатолий Гришин в ярости вышел из комнаты допросов и ушёл в свой кабинет.

Комиссия, проводившая допрос, считала, что они получили все. «Комитет Монаха» больше не соберётся на совещания. Всё записано на плёнке, вся история, начиная с маленького мальчика, заболевшего в Найроби в 1983 году, и кончая арестом в «Опера-кафе» в сентябре прошлого года.

Каким-то образом люди из Первого главного управления знали, что Монк впал в немилость у своих коллег, разжалован, сломлен. Это могло означать только одно: у него больше нет агентов. Их всего было четверо, но какая четвёрка! Сейчас в живых оставался один, но и то ненадолго, в этом Гришин был уверен.

Таким образом, «Комитет Монаха» прекратил своё существование, был распущен. Он сделал своё дело. Можно было бы торжествовать. Но то, что выяснилось на последнем заседании, привело Гришина в ярость. Сто метров. Сто несчастных метров…

Доклад группы наблюдателей не вызывал сомнений. В свой последний день на свободе Николай Туркин не входил в контакт с вражескими агентами. Он провёл день в здании штаб-квартиры, поужинал в столовой, затем неожиданно вышел, за ним пошли наблюдатели до большого кафе, где он заказал кофе и где ему почистили ботинки.

Проговорился Туркин. Двое наблюдателей напротив кафе видели, как чистильщик закончил свою работу и побрёл прочь. Через несколько секунд машины КГБ с Гришиным, сидящим рядом с водителем в одной из них, выехали из-за угла. В этот момент он находился всего в сотне метров от самого Джейсона Монка на советской территории.

Каждая пара глаз в комнате допросов была устремлена на него. Он руководил захватом, казалось, говорили эти глаза, и он упустил самую крупную добычу.

Конечно, будут муки боли. Не как средство убеждения, а как наказание. В этом он поклялся. Но ему помешали. Генерал Бояров лично сказал ему, что председатель КГБ требует немедленной казни, опасаясь, что в это непредсказуемое время её могут не разрешить. Он отвезёт распоряжение сегодня на подпись президенту, и казнь должна свершиться на следующее утро.

А времена действительно менялись с непонятной быстротой. Со всех сторон его служба подвергалась нападкам подонков новой свободной прессы, подонков, с которыми он знал как обращаться.

Тогда он ещё не знал, что в августе его собственный председатель, генерал Крючков, возглавит переворот против Горбачёва, закончившийся неудачей, и Горбачёв отомстит, разбив КГБ на несколько кусков; и что сам Советский Союз окончательно развалится в декабре.

В то время, когда Гришин в этот январский день сидел, погруженный в мрачные раздумья, в своём кабинете, генерал Крючков положил распоряжение о казни бывшего полковника КГБ Туркина на стол президента. Горбачёв взял ручку, застыл на минуту и положил её на стол.

В августе предыдущего года Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Теперь американские реактивные самолёты бомбили Ирак, уничтожая все живое. Наземное вторжение было неминуемо. Многие известные государственные деятели стремились предотвратить войну и предлагали себя в качестве международных миротворцев. Это была привлекательная роль. И Горбачёву она тоже нравилась.

— Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, — сказал президент.

— Таков закон, — подтвердил Крючков.

— Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. — Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. — Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.

Генерал Крючков в гневе ушёл. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.

Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Всё, что он мог сделать, — это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.

В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключённых перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них — Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.

Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключённым знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.

Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый — сверхстрогий».

— Как бы то ни было, — вздохнул Кэри Джордан, — полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.

— Большую часть. Но напомни мне. — Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: — Два эспрессо, будьте добры.

— Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счётов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года — Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? — они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом всё раскрылось.

— Ты знал заранее?

— Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. — Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имён и лица, все уже давно ушедшие. — Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы — восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».

Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:

— Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.

— Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.

— А Монк? — спросил Ирвин.

Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счётом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счёт перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нём не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.

— Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.

Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.

По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.

Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано:

И кто-то приписал:

Монк перевернул письмо и прочитал:

Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединённые Штаты с дипломатической почтой.

Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском:

Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешёвой книжки без переплёта? Может быть.

Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с чёрной пастой.

В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.

Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убеждён, что Туркин умрёт, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, — Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.

Джейсон Монк сложил письмо, положил его рядом на стол и, обхватив голову руками, разрыдался как ребёнок. В этот день он не пошёл на работу. Он не позвонил и не объяснил своё отсутствие. Не отвечал на телефонные звонки. В шесть вечера, когда уже стемнело, он нашёл нужный адрес в телефонной книге, сел в машину и направился в Арлингтон.

Он очень вежливо постучал в дверь дома, который разыскал, и, когда она открылась, бросив на ходу впустившей его женщине «Добрый вечер, миссис Малгрю», прошёл мимо неё, от изумления лишившейся речи.

Кен Малгрю сидел в гостиной без пиджака, с большим стаканом виски в руке. Повернувшись и увидев вошедшего, он сказал: «Эй, какого чёрта? Вы врываетесь…»

Это были последние слова, которые он произнёс не шепелявя, чем так неприятно отличалась его речь в последующие несколько недель. Монк ударил его в челюсть — ударил со всей силой.

Малгрю был крупнее, но он находился не в форме и все ещё под влиянием ленча с обилием напитков. В тот день он ходил в офис, но там все только и обсуждали взволнованным шёпотом новость, распространившуюся по всему зданию подобно лесному пожару.

Монк нанёс ему всего четыре удара, по одному за каждого погибшего агента. Не ограничившись сломанной челюстью, он поставил Малгрю синяки под оба глаза и сломал ему нос. После чего ушёл.

— Выглядит как довольно активная мера наказания, — заметил Найджел Ирвин.

— Активнее некуда, — согласился Джордан.

— И что дальше?

— Ну, к счастью, миссис Малгрю не позвонила в полицию, она позвонила в управление. Они прислали нескольких парней, которые прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как Малгрю укладывают в «скорую помощь», отправлявшуюся в ближайшее травматологическое отделение. Они успокоили жену Малгрю, и она описала Монка. Так что ребята отправились к нему домой. Он уже вернулся, и они спросили его, соображает ли он, что наделал. Тогда он указал на письмо, лежащее на столе. Они, конечно, не смогли прочитать его, но забрали с собой.

— Его выгнали? Монка? — спросил англичанин.

— Точно. На этот раз его выгнали навсегда. Конечно, ему страшно сочувствовали, когда на слушании зачитали то письмо в переводе. Они даже разрешили мне заступиться за него, как будто от этого была польза. Но исход дела был предрешён. Даже после ареста Эймса они не могли позволить бродить по зданию призракам, выражающим недовольство и превращающим начальство в котлету. Они уволили его сразу же.

С грустным видом опять появился официант. Собеседники встали и направились к двери. Обрадованный официант кивнул им и улыбнулся.

— А что с Малгрю?

— По иронии судьбы его с позором уволили через год, когда полная мера того, что сделал Эймс, стала более широко известна.

— А Монк?

— Он уехал. Он жил с девушкой в то время, но она уезжала на семинар, а когда вернулась, они расстались. Я слышал, что Монк забрал свою пенсию единовременно, но в любом случае из Вашингтона он уехал.

— Имеете представление куда?

— Я слышал, будто он находится в ваших краях.

— В Лондоне? В Британии?

— Не совсем. В одной из колоний её величества.

— Зависимые территории — они больше не называются колониями. В которой?

— Острова Теркс и Кайкос. Помните, я упоминал, что он любит глубоководную рыбалку? Говорят, у него там есть яхта, он работает шкипером и сдаёт судно по чартеру.

Они стояли на тротуаре перед «Ля Шомье», ожидая такси для Кэри Джордана. Джорджтаун в этот солнечный осенний день выглядел весьма привлекательно.

— Ты действительно хочешь, чтобы он опять поехал в Россию, Найджел?

— Таково было общее мнение.

— Он не поедет. Он дал клятву, что никогда туда не вернётся. Мне очень понравились ленч и вино, но это пустая трата времени. Тебе всё равно спасибо, но он не поедет. Ни за деньги, ни под угрозами, ни за что на свете.

Подъехало такси. Они пожали друг другу руки, Джордан сел в машину, и такси тронулось. Сэр Найджел Ирвин перешёл улицу и направился в отель «Четыре времени года». Ему надо было сделать несколько телефонных звонков.

Глава 11

«Фокси леди» стояла у причала, запертая на ночь. Джейсон Монк попрощался со своими тремя клиентами-итальянцами, которые, несмотря на то что поймали совсем немного, казалось, получили большое удовольствие от прогулки, не меньше чем от вина, которое взяли с собой.

Джулиус стоял у разделочного стола рядом с доком, отрезая головы и вынимая потроха у двух скромных по размеру дорадо. В заднем кармане его брюк лежал дневной заработок плюс доля из чаевых, оставленных итальянцами.

Монк миновал «Тики-хат» и вошёл в «Банановую лодку». На открытой, с деревянным полом площадке с баром и столиками уже собрались первые любители выпить. Он подошёл к бару и кивком поздоровался с Роки.

— Как обычно? — улыбнулся бармен.

— Почему нет? Я из тех, кто не меняет привычек.

Он уже несколько лет был постоянным клиентом, и существовала договорённость, что «Банановая лодка» принимает телефонные звонки для него, когда он уходит в море. Её номер телефона был указан на карточках, которые он оставил во всех отелях на острове Провиденсия, чтобы привлечь клиентов на морские прогулки с рыбной ловлей.

Мейбл, жена Роки, окликнула его:

— Звонили из клуба «Грейс-Бей».

— Угу. Что-нибудь передали?

— Нет, только просили позвонить им.

Она вытащила из-под стойки телефон и подвинула к Монку. Он набрал номер. Ответившая оператор узнала его по голосу:

— Привет, Джейсон, удачный был лень?

— Неплохой, Люси. Бывают и хуже. Ты звонила?

— Да. Что ты делаешь завтра?

— Скверная девчонка, что у тебя на уме?

Крупная весёлая женщина в отеле в трёх милях от него залилась звонким смехом.

Постоянные жители острова Провиденсия составляли не очень большую группу, и внутри этой общины, обслуживающей туристов, являвшихся единственным источником долларовых поступлений на остров, почти все знали друг друга, островитяне или поселенцы, и добродушное подшучивание друг над другом скрашивало жизнь. Теркс и Кайкос оставались карибскими островами, какими были и раньше: дружелюбными, беззаботными и не слишком торопливыми.

— Перестань, Джейсон Монк. Ты завтра свободен для клиента?

Он подумал. Он собирался потратить день на ремонт яхты — дело, не имеющее конца для владельцев, но чартер есть чартер, а финансовая компания в Майами, все ещё владевшая половиной «Фокси леди», не уставала требовать выплаты долга.

— Думаю, свободен. Целый день или полдня?

— Полдня. Утро. Скажем, часов в девять…

— О'кей. Объясни группе, где меня найти. Я буду готов.

— Это не группа, Джейсон. Всего один человек, некий мистер Ирвин. Я передам ему. Пока.

Джейсон положил трубку. Обычно никто не отправлялся на рыбную ловлю в одиночку; как правило, туристов бывало двое или больше. Возможно, на сей раз на отдых прибыл человек, чья жена не захотела поехать; что тоже вполне нормально. Монк допил дайкири и вернулся к яхте сказать Джулиусу, что они встретятся в семь, чтобы заправиться и взять наживку.

Клиент, явившийся на следующее утро без четверти девять, казался старше, чем обычные рыболовы. По правде говоря, он был совсем старым, в бежевых брюках, хлопчатобумажной рубашке и белой панаме. Он окликнул:

— Капитан Монк?

Джейсон спустился с мостика и подошёл к нему поздороваться. Судя по акценту, клиент, очевидно, англичанин. Джулиус помог ему подняться на борт.

— Вы раньше так ловили рыбу, мистер Ирвин? — спросил Джейсон.

— Честно говоря, нет. Первый раз. Новичок в некотором роде.

— Не беспокойтесь об этом, сэр. Мы поможем вам. Море довольно спокойное, но если вам будет трудно, скажите.

Он не переставал удивляться, как много туристов отправляются в плавание с убеждением, что океан будет спокоен, как вода в лагуне. Туристские проспекты никогда не изображали белые барашки на волнах Карибского моря, но и на нём бывает сильное волнение.

Он вывел «Фокси леди» из Черепашьей бухты и сделал полповорота вправо в направлении пролива Селларс. За северо-западным мысом море неспокойно, наверное, слишком неспокойно для старого человека, но он знал место от Пайн-Ки в другом направлении, где море спокойнее, и, согласно сообщениям, там видели дорадо.

Он прошёл весь путь за сорок минут и увидел большое пятно плавающих водорослей; в таких местах дорадо, называемые здесь дельфинами, имели обыкновение лежать в тени, чуть ниже поверхности.

Когда яхта замедлила ход, Джулиус установил четыре удилища, и они начали кружить вокруг плавающих водорослей. На третьем круге рыба клюнула.

Одно из удилищ ушло под воду, и из катушки «Пенн сенатор» со скрипом стала разматываться леска. Англичанин вышел из-под тента и с невозмутимым видом сел в закреплённое на корме специальное кресло. Джулиус передал ему удилище, конец которого клиент зажал между коленями, а сам начал вытягивать три остальные лески.

Монк развернул «Фокси леди» кормой к водорослям, включил мотор на минимальную мощность и спустился на корму. Рыба перестала тянуть леску, но удилище оставалось согнутым.

— Слегка отпустите, — мягко посоветовал Монк. — Отпускайте, пока удилище не выпрямится, потом потяните и сматывайте понемногу.

Англичанин попытался последовать совету Монка, но минут через десять сказал:

— Думаю, это трудновато для меня, знаете ли. Сильные существа — рыбы.

— Хорошо, я возьму его, если хотите.

— Буду очень вам благодарен.

Монк сел на его место, а клиент возвратился в тень под тентом. Было половина одиннадцатого, и жара становилась невыносимой. Солнце стояло против кормы, и лучи, отражённые от воды, резали глаза как бритва.

Пришлось минут десять попотеть, чтобы подвести рыбу к корме. Тут она увидела киль и сделала новую попытку вырваться на свободу, утащив ещё тридцать ярдов лески.

— Что это? — спросил клиент.

— Большой самец дельфина, — ответил Монк.

— О Боже. Мне очень симпатичны дельфины.

— Это не млекопитающее, а рыба, бутылконос. Её называют здесь иногда дельфином или дорадо. Это промысловая рыба, очень вкусная.

Джулиус приготовил багор, и когда дорадо оказалась у борта, он мастерски размахнулся и перебросил сорокафунтовую рыбу на палубу.

— Хорошая рыба, мистер, — сказал он.

— Я думаю, это рыба мистера Монка, а не моя.

Монк слез с кресла, вытащил крючок изо рта дорадо и отсоединил стальную удочку от лески. Джулиус, собиравшийся положить улов в холодильный ящик на корме, с удивлением посмотрел на него. Имея одну дорадо на борту, по заведённому порядку следовало снова опустить все четыре удочки, а не убирать их.

— Иди наверх и встань у штурвала, — тихо сказал ему Монк. — Курс домой, скорость — как при блеснении.

Джулиус, ничего не понимая, кивнул, и его худое чёрное тело взлетело по лестнице в верхнюю рубку. Монк наклонился к холодильному ящику, достал две банки пивай, открыв обе, протянул одну своему клиенту. Затем он сел на ящик и взглянул на сидевшего в тени англичанина.

— Вы ведь не хотели заниматься рыбной ловлей, правда, мистер Ирвин. — Это звучало не вопросом, а утверждением.

— Это не моя страсть… действительно.

— Нет. И не сэра Найджела Ирвина, верно? Что-то всё время беспокоило меня. Посещение Лэнгли очень важной персоной, давным-давно, большим человеком из Сикрет интеллидженс сервис.

— Какая память, мистер Монк.

— Имя сэра Найджела, кажется, попадает в точку. О'кей, сэр Найджел Ирвин, мы можем перестать валять дурака. К чему всё это?

— Извините за обман. Просто хотел взглянуть. И поговорить. Наедине. Мало существует мест, таких уединённых, как открытое море.

— Так… мы разговариваем. О чём?

— Боюсь, о России.

— Угу. Большая страна. Мне не нравится. Кто послал вас сюда?

— О, никто не посылал меня. О вас мне рассказал Кэри Джордан. Мы с ним завтракали в Джорджтауне пару дней назад. Он желает вам всего наилучшего.

— Мило с его стороны. Поблагодарите его, если ещё раз увидите. Но вы, должно быть, заметили, что он не у дел в наше время. Знаете, что я хочу этим сказать? Вне игры. Вот и я тоже. За чем бы вы ни приехали, сэр, вы приехали напрасно.

— А, да, Кэри говорил то же самое. Не пытайся, сказал он. Но я все равно приехал. Длинный путь. Не возражаете, если я устрою мою «яму»? Вы ведь так выражаетесь? Сделаю «яму», сделаю предложение?

— Есть такое выражение. Ладно, сегодня райский день, жаркий, солнечный. У вас осталось два часа из четырёх чартерных. Говорите, если желаете, но ответ будет прежний — нет.

— Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Игорь Комаров?

— Мы здесь получаем газеты двухдневной давности, но получаем. И мы слушаем радио. Лично у меня нет спутниковой тарелки, поэтому я не смотрю телевидение. Да, я слышал о нём. Человек с будущим, не так ли?

— Так говорят. А что вы слышали о нём?

— Он возглавляет правых. Националист, постоянно призывает к патриотизму. И тому подобное. Привлекает массы.

— Как вы думаете, насколько он правый?

Монк пожал плечами:

— Не знаю. Думаю, что очень правый. Почти настолько же, как и эти ультраконсервативные сенаторы с далёкого Юга в нашей стране.

— Боюсь, несколько больше. Он настолько правый, что вынужден скрывать это.

— Что же, сэр Найджел, это ужасно грустно. Но в данный момент моя главная забота состоит в том, чтобы завтра у меня был чартер и чтобы в пятнадцати милях от северо-западного мыса было достаточно ваху. Политика неприятного мистера Комарова меня не волнует.

— Боюсь, что взволнует. Придёт такой день. Я… мы… несколько моих друзей и коллег считаем, что его обязательно надо остановить. Нам нужен человек, который поехал бы в Россию. Кэри сказал, вы работали хорошо… одно время. Сказал, что вы были самым лучшим… одно время.

— Да, ну это только одно время. — Монк некоторое время молча пристально смотрел на сэра Найджела. — Вы говорите, что это даже неофициально. Что это не политика правительства, моего или вашего.

— Хорошо сказано. Оба наши правительства придерживаются точки зрения, что они ничего сделать не могут. Официально.

— И вы полагаете, что я снимусь с якоря, поеду на другой конец света и проберусь в Россию, чтобы сражаться с этим пугалом по просьбе какой-то группы донкихотов, которых правительство даже не поддерживает?

Он встал, смял в кулаке пустую пивную банку и швырнул её в мусорное ведро.

— Сожалею, сэр Найджел. Вы действительно напрасно потратили деньги на билет. Давайте вернёмся в гавань. Эта поездка — за счёт фирмы.

Он вернулся на мостик, встал у штурвала и направился к проливу. Через десять минут они вошли в бухту, и «Фокси леди» заняла своё место у причала.

— Вы не правы в отношении поездки, — сказал англичанин. — Я нанял вас с нечестными намерениями, но вы отнеслись к этому честно. Сколько стоит полдня?

— Три пятьдесят.

— С чаевыми для вашего молодого друга. — Ирвин отсчитал четыре стодолларовые купюры. — Между прочим, у вас есть заказ на послеобеденное время?

— Нет.

— И вы отправитесь домой?

— Да.

— Я тоже. Боюсь, в моём возрасте в такую жару требуется немножко поспать после ленча. Но пока вы будете сидеть в тени, ожидая, когда спадёт жара, не сделаете ли вы кое-что?

— Больше никакой рыбной ловли, — предупредил Монк.

— О Боже мой, нет. — Ирвин открыл сумку, которую принёс с собой, и вынул коричневый конверт. — Вот здесь папка. Это не шутка. Просто прочитайте её. Никто не должен увидеть её, не спускайте с неё глаз. Это в высшей степени засекреченный материал, такого вам не приносили ни «Лайсандер», ни «Орион», ни «Делфи», ни «Пегас».

С таким же результатом он мог бы ударить Джейсона Монка в солнечное сплетение. Пока бывший шеф неторопливо поднимался на причал, чтобы отыскать свою взятую напрокат машину, Монк стоял с открытым от изумления ртом. Наконец, тряхнув головой, он засунул конверт под рубашку и направился в «Тики-хат» перекусить.

Когда Монк приехал на острова, у него было мало денег, а цены на северном берегу, где стояли фешенебельные отели, были высокими. Монк рассчитал свой бюджет, и с портовыми сборами, топливом, ремонтом, лицензией на чартер и лицензией на рыбную ловлю средств оставалось совсем немного. За невысокую плату он смог снять обшитое деревом бунгало на менее модном побережье Саподилла-Бей, к югу от аэропорта и с окнами на блестящее полотно отмели, куда отваживались заплывать только мелкосидящие в воде лодки. Бунгало и побитый пикап «шевроле» составляли все его земное имущество.

Он сидел на террасе, наблюдая, как солнце передвигается вправо, когда позади его домика послышался звук мотора и на песчаной дороге остановилась машина. Худощавая фигура старого англичанина показалась из-за угла. На этот раз в тон панаме на нём был мятый тропический пиджак из альпаки.

— Мне сказали, что я найду вас здесь, — радостно произнёс он.

— Кто сказал?

— Та приятная молодая девушка в «Банановой лодке».

Мейбл было далеко за сорок. Ирвин тяжело поднялся по ступеням и кивнул в сторону пустого кресла-качалки.

— Не возражаете, если я сяду?

Монк улыбнулся.

— Будьте моим гостем. Пива?

— Не сейчас, спасибо.

— Тогда слабый дайкири. Никаких фруктов, кроме свежего лайма.

— А мне так больше нравится.

Монк приготовил два дайкири с лаймом и вынес на террасу. Они сидели и неторопливо, наслаждаясь, пили его.

— Успели прочитать?

— Да.

— И?

— Омерзительно. Но может быть и фальшивкой.

Ирвин понимающе кивнул. Солнце осветило вершины невысоких гор на противоположном берегу. Отмель засветилась красным цветом.

— Мы так думали. Такой вывод напрашивался. Но стоило проверить. И вот что выяснили наши люди в Москве… Просто проверили.

Сэр Найджел не показал Монку отчёт. Он пересказал его, эпизод за эпизодом. Джейсон против воли заинтересовался.

— Трое, и все умерли? — переспросил он наконец.

— Боюсь, что так. Создаётся впечатление, что мистер Комаров хочет получить свою папку обратно. Но не потому, что это фальшивка. Он бы никогда не узнал о ней, если бы её написала чужая рука. Это все правда. Это то, что он намеревается делать.

— И вы считаете, что его можно ликвидировать? С полнейшей беспристрастностью? Уничтожить?

— Нет, я сказал «остановить». Это не одно и то же. Ликвидация, если использовать вашу изящную цэрэушную фразеологию, не поможет.

Он объяснил почему.

— Но вы полагаете, что его можно остановить, дискредитировать и уничтожить как силу?

— Да, я так и думаю. — Ирвин искоса острым взглядом наблюдал за ним. — Это никогда не покидает вас, не правда ли? Влечение к охоте. Вы думаете, оно пройдёт, но оно остаётся внутри, прячется.

Монк мысленно перенёсся в прошлое — на много лет назад и на много миль вдаль. Затем отогнал эти мысли, поднялся и наполнил стаканы.

— Хорошая попытка, сэр Найджел. Может быть, вы правы. Может быть, его можно остановить. Но не я. Вам придётся найти другого парня.

— Мои патроны не скупые люди. Безусловно, будет гонорар. Работник, достойный своих нанимателей, и всё такое. Полмиллиона долларов. Американских, конечно. Вполне приличная сумма даже в наше время.

Монк прикинул, что можно сделать на такие деньги. Расплатиться с долгом за «Фокси леди», купить бунгало, приличный грузовик. А оставшуюся половину поместить с умом под десять процентов годовых. Он отрицательно покачал головой.

— Я выбрался из этой проклятой страны, когда был почти на волосок от смерти. И я дал клятву, что никогда больше не поеду туда. Соблазн велик, но — нет.

— Гм, сожалею об этом, но необходимость заставляет… Вот это лежало вместе с моими ключами в отеле у портье сегодня.

Он запустил руку в карман пиджака и вынул два тонких белых конверта. Монк вытряхнул из каждого конверта письма на фирменных бланках.

Первое было от финансовой компании во Флориде. В нём говорилось, что в связи с изменением политики долгосрочные займы на некоторых территориях рассматриваются теперь как неоправданный риск. Долг по «Фокси леди» поэтому должен быть погашен в течение одного месяца; в случае неуплаты компании остаётся только лишение должника права выкупа и изъятие за неуплату. В письме содержалось много обычных уклончивых выражений, но смысл был достаточно ясен.

Второе письмо украшала эмблема губернатора её величества на островах Теркс и Кайкос. В нём высказывалось сожаление по поводу того, что его превосходительство, которому не положено давать объяснения, намерен ограничить действие вида на жительство и лицензии на чартер, выданных Джейсону Монку, гражданину США, одним месяцем после даты этого письма. Автор письма подписался как «покорный слуга мистера Монка».

Монк сложил оба письма и положил их на стол.

— Это грязный заговор, — тихо сказал он.

— Боюсь, что так, — ответил Найджел Ирвин, глядя на поверхность воды. — Но таков выбор.

— Вы не можете найти никого другого? — спросил Монк.

— Я не хочу никого другого. Мне нужны вы.

— Ладно, выгоняйте меня. Не первый раз. Я выжил. И опять выживу. Но я не поеду снова в Россию.

Ирвин вздохнул. Взял «Чёрный манифест».

— Так Кэри и говорил. Сказал мне: он не поедет за деньги, и он не поедет, если ему будут угрожать. Вот что он сказал.

— Ладно хоть Кэри не превратился в дурака на старости лет. — Монк встал. — Не могу сказать, что мне было приятно. Но не думаю, что мы можем сказать друг другу что-то иное.

Сэр Найджел Ирвин тоже поднялся. Он был опечален.

— Думаю, нет. Жаль, очень жаль. О, последнее… Когда Комаров придёт к власти, он будет править не один. Рядом с ним стоит его личный телохранитель и командующий «чёрной гвардией». Когда начнётся геноцид, он будет руководить всем как палач нации.

Он протянул фотографию. Монк посмотрел на холодное лицо человека лет на пять старше его самого. Англичанин шёл по песчаной дороге к месту, где за домом он оставил свою машину.

— Кто это, чёрт побери? — крикнул ему вслед Монк.

Из сгущавшейся темноты послышался голос старого шефа разведки.

— О, он? Это полковник Анатолий Гришин.

Аэропорт острова Провиденсия не самый большой авиационный вокзал в мире, но благодаря этому быстро обслуживает пассажиров. На следующий день сэр Найджел Ирвин предоставил для осмотра свой единственный чемодан, быстро прошёл через паспортный контроль и вышел в секцию для отбывающих. Самолёт американских авиалиний, отправлявшийся в Майами, в ожидании стоял на солнце.

Из-за жары большинство зданий было открыто с одной стороны, и только ограждение из сетки вместо забора отделяло их отлётного поля. Кто-то, бродивший вокруг здания, остановился у ограждения, заглядывая внутрь. Ирвин направился к нему. В этот момент объявили посадку, и поток пассажиров устремился к самолёту.

— Ладно, — сказал сквозь сетку Джейсон Монк. — Когда и где?

Ирвин вытащил из нагрудного кармана авиабилет и просунул его через сетку.

— Провиденсия — Майами — Лондон. Первый класс, конечно. Через пять дней. Хватит, чтобы закончить дела здесь. Будете отсутствовать около трёх месяцев. Если выборы в январе состоятся, мы опоздали. Если вы будете на борту самолёта в Хитроу, вас встретят.

— Вы?

— Сомневаюсь. Кто-нибудь другой.

— Как они меня узнают?

— Это не должно вас беспокоить.

Служащая аэропорта, молодая женщина, потянула его за пиджак:

— Пассажир Ирвин, пожалуйста, посадка началась.

Он повернулся, чтобы идти к самолёту.

— Между прочим, долларовое предложение остаётся в силе.

Монк вытащил два официальных извещения и поднял их вверх.

— А как с этими?

— О, сожги их, дорогой мой. Папка не была фальшивкой, а они фальшивые. Нам не нужен парень, которого легко сломать, разве не понял?

Он был уже на полпути к самолёту, сопровождаемый служащей, семенившей рядом с ним, когда сзади послышался крик:

— Вы, сэр, старый хитрый мошенник!

Женщина, поражённая, посмотрела на него. Он улыбнулся.

— Будем надеяться, что это так, — сказал он.

Возвратившись в Лондон, сэр Найджел Ирвин на целую неделю углубился в исключительно напряжённую работу.

Что касается Джейсона Монка, ему понравилось то, что он увидел, а рассказ его бывшего босса Кэри Джордана произвёл на него большое впечатление. Но десять лет — долгий срок для пребывания вне игры.

Россия неузнаваемо изменилась по сравнению со старым СССР, который Монк немного знал и обманывал. Появились новые здания, почти каждой улице вернули дореволюционное название. Заброшенный в современную Москву без интенсивной подготовки, Монк мог растеряться от всех этих преобразований. Не могло быть и речи о его контакте с британским или американским посольствами в случае необходимости. Они были недоступны. Но ему нужны места, где бы он мог спрятаться, и какой-то друг в трудную минуту.

Остальное в России осталось почти таким же. В стране всё ещё существовала огромная служба внутренней безопасности, ФСБ, — подкладка старого Второго главного управления КГБ. Анатолий Гришин мог уйти с этой службы, но наверняка сохранил с ней связи.

И даже не в этом состояла главная опасность. Хуже всего был уровень всеобщей коррупции. Имея практически безграничные средства, которые Комаров, а следовательно, и Гришин, по всей видимости, получали от долгоруковской мафии, поддерживающей их в борьбе за власть, для них не существовало границ коррупции в государственных органах, которые они могли просто подкупить взятками.

Дело заключалось в том, что гиперинфляция заставляла каждого служащего центрального государственного аппарата выбирать, кто даст больше. За достаточную сумму можно было купить полное содействие любой государственной службы безопасности или солдат спецназа.

Прибавьте к этому личную «чёрную гвардию» Гришина, тысячи фанатичных молодых боевиков и невидимую уличную армию преступников — и сторонники Комарова составили бы легион, способный затоптать человека, который бросит ему вызов.

В одном только был уверен старый шеф: Анатолий Гришин недолго будет оставаться в неведении относительно возвращения Джейсона Монка на его личную территорию, и наверняка ему это не понравится.

Первое, что сделал Ирвин, — это собрал маленькую, но надёжную и высокопрофессиональную команду из бывших солдат британского спецназа.

После десятилетий борьбы с терроризмом ИРА в Соединённом Королевстве, объявленных войн на Фолклендах и в Персидском заливе, десятков необъявленных войн от Борнео до Омана, от Африки до Колумбии и глубоких рейдов в дюжину других «спорных территорий» в Британии образовался резерв из самых опытных солдат «невидимого фронта».

Многие из них уволились из армии или какой-то другой службы и использовали свои таланты, чтобы заработать себе на жизнь. Привычные места, где можно было их найти, — это работа телохранителя, охрана собственности, промышленный контршпионаж и консультации по безопасности.

Сол Натансон, верный своему слову, организовал депозит, который нельзя было проследить, в принадлежащем Британии оффшорном банке, надёжно хранившем тайну вкладов. По требованию, переданному кодовым словом в невинном телефонном разговоре, Ирвин мог перевести сколько ему требовалось в лондонское отделение для немедленного получения. В течение сорока восьми часов он получил в своё полное распоряжение шестерых молодых людей, из них двое свободно говорили по-русски.

Кое-что в рассказе Джордана заинтересовало Ирвина, и, следуя в этом направлении, он отправил одного из говорящих по-русски в Москву с толстой пачкой твёрдой валюты. Посланный отсутствовал две недели, но, вернувшись, привёз обнадёживающие сведения.

Остальные разъехались с разными поручениями. Один поехал в Америку с рекомендательным письмом к Ральфу Бруку, председателю и президенту «Интелкор». Остальные отправились на розыски различных экспертов в самых разнообразных секретных областях, которые, по мнению Ирвина, будут необходимы. Когда все они занялись выполнением его заданий, он обратился к проблеме, которую хотел решить сам.

Пятьдесят пять лет назад, во время второй мировой войны, когда он возвратился после лечения в Европу, его направили в разведку при штабе генерала Хоррокса, командующего войсками XXX, которые пробивались по Неймегенской дороге в Голландии, отчаянно пытаясь помочь британским десантникам удержать мост в Арнхеме.

В состав войск XXX входила гвардия гренадеров. Одного из молодых офицеров, служивших в ней, звали майор Питер Каррингтон, другого, с которым Ирвин часто имел дело, — майор Найджел Форбс.

После смерти своего отца майор Форбс наследовал титул первого лорда Шотландии. После нескольких звонков в разные графства Ирвин наконец нашёл его в клубе «Арми и Нейви», на Пиккадилли в Лондоне.

— Понимаю, это смелая попытка, — сказал он, представившись, — но мне необходимо провести небольшой семинар. Тайный, пожалуй, если быть честным. Очень тайный.

— О, такой семинар?…

— Именно. И нужно место, где-нибудь подальше, в стороне от проторённых дорог, где можно было бы разместить около дюжины людей. Вы знаете горную Шотландию. Вам ничего не приходит на ум?

— Когда оно вам нужно? — спросил пэр Шотландии.

— Завтра.

— А, вот так… Моё собственное имение не годится, маловато. А мой замок я уже давно передал своему парню. Но кажется, он в отъезде. Дайте мне время проверить.

Он перезвонил через час. Его «парню», сыну и наследнику Малколму, обладавшему правом называться главой Форбсов, было пятьдесят три года; он подтвердил, что на следующий день уезжает на месяц на острова в Грецию.

— Полагаю, вам стоит воспользоваться его замком, — сказал лорд Форбс. — Но никакого беспорядка, пожалуйста.

— Конечно, — ответил Ирвин. — Только лекции, показ слайдов и все в таком роде. Все расходы будут оплачены.

— В таком случае всё в порядке. Я позвоню миссис Мак-Гилливрей и предупрежу о вашем приезде. Она позаботится о вас.

На этом лорд Форбс закончил разговор и вернулся к прерванному ленчу.

Через шесть дней на рассвете самолёт британских авиалиний, прибывший ночным рейсом из Майами, приземлился на четвёртой полосе Хитроу и высадившийся среди четырёхсот пассажиров Джейсон Монк вошёл в самый загруженный аэропорт мира. Даже в этот час там находились тысячи пассажиров с разных концов света, направлявшихся к паспортному контролю. Монк летел первым классом и подошёл к барьеру одним из первых.

— Бизнес или развлечения, сэр? — спросил чиновник на паспортном контроле.

— Туризм, — ответил Монк.

— Приятного пребывания.

Монк положил паспорт в карман и подошёл к багажному конвейеру. Пришлось ждать десять минут, пока не появился багаж. Его веши оказались в числе первых на ленте транспортёра. Он прошёл по «зелёному коридору», никем не остановленный. На выходе он взглянул на толпу встречающих, большую часть её составляли шофёры с табличками, на которых значились имена отдельных людей или названия компаний. Ни на одной он не увидел слова «Монк».

Сзади шли люди, и ему приходилось двигаться вперёд. По-прежнему никого. Он двигался мимо двойной линии барьеров, образовывавших проход в главный зал, и как только он вошёл туда, рядом кто-то произнёс:

— Мистер Монк?

Человеку, который обратился к Монку, было лет тридцать, он был в джинсах и коричневой кожаной куртке, с коротко подстриженными волосами и исключительно крепкий на вид.

— Это я.

— Ваш паспорт, сэр, будьте добры. — Монк достал паспорт, и человек сверил фотографию. То, что он был бывшим солдатом, не вызывало сомнений, и, глядя на его руки с твёрдыми, тяжёлыми суставами, державшие паспорт, Монк мог бы поспорить на что угодно, что военная служба этого человека не прошла в бухгалтерии. Он вернул паспорт. — Меня зовут Кайрэн. Пожалуйста, идите за мной.

Вместо того чтобы направиться к парковке, сопровождающий взял чемодан Монка и пошёл к бесплатному автобусу, ходившему между зданиями аэропорта. Они молча доехали до терминала номер 1.

— Разве мы не едем в Лондон? — спросил Монк.

— Нет, сэр. Мы едем в Шотландию.

Билеты были у Кайрэна. Час спустя самолёт бизнес-рейса Лондон — Абердин вылетел на север Шотландии. Кайрэн углубился в чтение своего журнала «Арми квортери энд дифенс ривью». Ему больше ничего не оставалось делать, поскольку светская беседа не являлась его сильной стороной. Монк вторично позавтракал в воздухе и наверстал сон, потерянный при перелёте через Атлантику.

В аэропорту Абердина их ожидал транспорт в виде длинною «лендровера-дискавери» с ещё одним неразговорчивым бывшим солдатом за рулём. Они с Кайрэном обменялись примерно восемью словами, что, очевидно, предполагало довольно долгий разговор.

Монк никогда не видел гор Северной Шотландии, по которым они проезжали, после того как выехали из аэропорта, расположенного на окраине прибрежного города Абердина. Безымянный водитель выбрал дорогу А96, ведущую в Инвернесс, а через семь миль повернул налево. На указателе стояло только: «Кемни». Они проехали деревню Монимаск, чтобы попасть на дорогу Абердин — Алфорд. Через три мили «лендровер» свернул вправо и, проехав Уайтхаус, направился к Кейгу.

Справа текла река. Монк подумал, не водится ли в ней лосось или форель. Не доезжая до Кейга, «лендровер» неожиданно свернул с дороги, переехал через реку и стал подниматься по аллее. Повернув пару раз, они увидели каменное строение древнего замка, стоявшего на чуть возвышенном плато, с которого открывался вид на окружавшие его холмы. Водитель повернулся к Монку и произнёс:

— Добро пожаловать в замок Форбс, мистер Монк.

Тощая фигура сэра Найджела Ирвина с плоской матерчатой кепочкой на голове, из-под которой торчали белые пряди волос, спустилась с каменного крыльца.

— Хорошо доехали? — спросил он.

— Прекрасно.

— Все равно утомительно. Кайрэн отведёт вас в вашу комнату. Примите ванну и поспите. Ленч через два часа. У нас полно работы.

— Вы знали, что я приезжаю, — заметил Монк.

— Да.

— Кайрэн никуда не звонил.

— Ах да, понимаю, что вы имеете в виду. Вот Митч, — он показал на водителя, вынимавшего чемодан, — он тоже был в Хитроу. И в самолёте на Абердин. Сидел позади. Прошёл паспортный контроль раньше вас: ему не надо было ждать багажа. Добрался до «лендровера» за пять минут до вас.

Монк вздохнул. Он не приметил Митча ни в Хитроу, ни в самолёте. Плохая новость заключалась в том, что Ирвин оказался прав: работу предстояло проделать очень большую. Хорошая новость — что он оказался с неплохой профессиональной командой.

— Эти ребята поедут туда, куда и я?

— Нет, боюсь, что нет. Там, куда вы приедете, вы будете предоставлены самому себе. Чем мы намерены заниматься в течение следующих трёх недель — это постараться помочь вам выжить.

Ленч состоял из какого-то бараньего фарша, прикрытого картофельной коркой. Хозяева называли его пастушьим пирогом и щедро поливали острым черным соусом. За столом сидело пятеро: сэр Найджел Ирвин в качестве хозяина, Монк, Кайрэн и Митч, которые всегда обращались и к Монку, и к Ирвину — «босс», и низенький насторожённый человек с седыми волосами, хорошо говоривший по-английски, но с акцентом, который Монк определил как русский.

— Конечно, мы будем говорить и по-английски, — сказал Ирвин, — потому что не многие из нас знают русский. Но четыре часа вдень как минимум вы будете говорить по-русски. Вот — с Олегом. Вы должны вернуться на тот уровень, при котором вы по-настоящему сойдёте за русского. — Монк кивнул. Прошли годы с тех пор, когда он говорил на этом языке, и ему предстояло узнать, насколько он забыл его. Но прирождённый лингвист никогда полностью не забывает того, чему учился, а стоит хорошенько попрактиковаться, и, как правило, владение иностранным языком восстанавливается. — Итак, — продолжал хозяин, — Олег, Кайрэн и Митч будут жить здесь постоянно. Другие будут приезжать и уезжать. Это касается и меня. Через несколько дней, когда все у вас наладится, я отправлюсь на юг и займусь… другими делами.

Если Монк предполагал, что перемену времени в связи с перелётом можно было бы принять во внимание, то он ошибался. После ленча он провёл четыре часа с Олегом.

Русский разыгрывал целую серию сценариев. В один момент он изображал милиционера на улице, остановившего Монка для проверку документов, спрашивал, откуда тот приехал, куда он идёт и зачем. В другой раз он становился официантом, расспрашивающим о деталях сложного обеденного заказа, или приезжим русским, спрашивающим дорогу у москвича. Уже через час Монк ощутил, как чувство языка возвращается к нему.

Вытаскивая удочки с уловом на Карибах, Монк считал, что он в неплохой форме, несмотря на увеличившуюся талию. Он ошибался. На следующее утро до рассвета он впервые побежки по пересечённой местности с Кайрэном и Митчем.

— Мы начнём с лёгкого, босс, — сказал Митч.

Поэтому они пробежали всего пять миль через заросли вереска высотой выше колен. Сначала Монк подумал, что умирает. Затем он уже желал умереть.

Весь штат прислуги состоял из двух человек. Экономка, грозная миссис Мак-Гилливрей, вдова иомена, готовила и убирала, встречая группы приезжающих и уезжающих экспертов неодобрительным хмыканьем за их английский акцент. Гектор следил за территорией имения и огородом, ездил по утрам в Уайтхаус за продуктами. Миссис Мак-Ги, как мужчины называли её, и Гектор жили в двух небольших коттеджах около замка.

Приехал фотограф и сделал множество фотографий Монка для различных удостоверений, которые готовили для него где-то в другом месте. Появился парикмахер-стилист, он же гримёр; искусно меняя внешность Монка, он показал, как это можно сделать снова с минимальным количеством материала, причём его легко было купить или носить с собой, не вызывая ни у кого подозрений о его истинном назначении.

Когда внешность изменили, фотограф сделал ещё партию снимков уже для другого паспорта. Откуда-то Ирвин достал настоящие документы и пригласил гравера-художника и каллиграфа, чтобы изменить их на другое имя.

Монк провёл долгие часы, изучая огромную карту Москвы, запоминая план города и сотни новых названий — новых для него по крайней мере. Набережной Мориса Тореза, названной в честь покойного лидера Французской компартии, вернули старое название — Софийская набережная. Все упоминания о Марксе, Энгельсе, Ленине, Дзержинском и других коммунистических знаменитостях прошлого исчезли.

Он запомнил сотню самых выдающихся зданий и их расположение, как пользоваться новой телефонной системой и как останавливать на улице такси, махнув рукой с долларовой бумажкой, в любое время и в любом месте.

Долгие часы проводил он в комнате с экраном, вместе с человеком из Лондона, тоже говорившим по-русски, но англичанином, глядя на лица, лица и опять лица.

Надо было читать книги, речи Комарова, русские газеты и журналы. Тяжелее всего было запоминать частные номера телефонов, не ошибаясь ни на цифру, и наконец пятьдесят номеров остались у него в голове. В цифрах он никогда не был силён.

Через неделю вернулся сэр Найджел Ирвин. Он выглядел усталым, но довольным и не сказал, где был. Он привёз одну вещь, которую член его команды после долгих поисков купил в антикварном магазине в Лондоне. Монк повертел предмет в руках.

— Как, чёрт побери, вы узнали об этом? — спросил он.

— Не имеет значения. У меня длинные уши. Тот же самый?

— В точности. Насколько я помню.

— Хорошо, тогда это поможет.

Он также привёз чемодан, сделанный искусным мастером. Потребовался бы таможенник-ас, чтобы обнаружить внутреннее отделение, в которое Монк спрячет две папки: «Чёрный манифест» в оригинале на русском языке и документ, подтверждающий подлинность манифеста, переведённый на русский.

К концу второй недели Джейсон Монк был в превосходной форме, таким здоровым он не чувствовал себя последние десять лет. Его мускулы окрепли, и его выносливость возросла, хотя он знал, что ему не сравниться с Кайрэном и Митчем, которые могли идти час за часом, преодолевая боль и усталость, доходя до состояния, близкого к смерти, когда только воля заставляет тело двигаться.

В середине этой же недели прибыл Джордж Симс. Ему было приблизительно столько же лет, сколько и Монку; бывший младший офицер из полка СВДС — Специальной воздушно-десантной службы. На следующее утро он вывел Монка на лужайку. Оба были в спортивных костюмах.

— А теперь, сэр, — произнёс он с певучим шотландским акцентом, — я буду очень вам признателен, если вы попробуете убить меня. — Монк поднял вопросительно бровь. — Но не беспокойтесь, вам это не удастся. — Он оказался прав. Монк приблизился, подготовился и сделал выпад. Горы перевернулись вверх ногами, а он оказался лежащим на спине. — Чуть-чуть не успел заблокировать меня, — сказал Симс.

Гектор, принёсший свежевыдернутую морковь к ленчу на кухню, увидел в окне промелькнувшего вверх ногами Монка.

— Что это они такое делают? — спросил он.

— Да ну тебя, — сказала миссис Мак-Ги. — Просто джентльмены, друзья молодого лорда, забавляются.

Уйдя в лес, Симс познакомил Монка с «зауэром» — 9-миллиметровым автоматическим пистолетом.

— Я полагал, что вы, ребята, пользуетесь тринадцатизарядным браунингом, — заметил Монк, надеясь показать, что и он что-то знает.

— Раньше пользовались, но это было давно. Перешли на этот десять лет назад. А вам знакома позиция с пистолетами в обеих руках с припаданием к земле?

Когда-то на «Ферме», в Форт-Пэри, штат Виргиния, будучи стажёром ЦРУ, Монк прошёл обучение стрельбе из ручного оружия. Он был первым в группе — сказывались навыки, полученные на охоте с отцом в горах Блю-Ридж в детстве.

Шотландец установил мишень, изображающую присевшего человека, отошёл пятнадцать шагов и выпустил пять пуль в сердце фигуры. Монк отстрелил у неё левое ухо и задел бедро. В течение трёх дней они делали по сотне выстрелов дважды вдень, пока наконец Монк не стал попадать тремя из пяти в голову мишени.

— Обычно это сбавляет им прыти, — заметил Симс тоном человека, не рассчитывающего добиться большего.

— Если повезёт, мне не придётся прибегать к этому проклятому оружию, — сказал Монк.

— Ах, сэр, все так говорят. А потом везение кончается. Лучше уж уметь это делать, если потребуется.

В начале третьей недели Монка познакомили с его специалистом по связи. Из Лондона приехал удививший Монка своей молодостью человек по имени Денни.

— Это совершенно обычный портативный компьютер, — объяснил он, показав папку по размеру не больше обычной книги. Когда он раскрыл её, на внутренней стороне оказался экран, а на другой — собранная клавиатура, которую можно было легко превратить в клавиатуру обычного размера. — Теперь такой компьютер носят в своих кейсах каждые восемь из десяти бизнесменов. Флоппи-диск, гибкая дискета, — Денни показал что-то похожее на кредитную карточку и, помахав ею перед носом Монка, вставил её сбоку в компьютер, — содержит обычный объём информации, необходимой бизнесмену того класса, каким будете вы. Если кто-то воспользуется ею, всё, что они узнают, — это коммерческая информация, представляющая нулевой интерес для всякого, кроме её владельца.

— Итак? — спросил Монк. Он понял, что этот обезоруживающий своей молодостью юноша — один из тех, кто родился совсем в другое время, вырос на компьютерах и разбирался в их устройстве легче, чем в египетских иероглифах. Монк предпочёл бы иероглифы.

— Теперь вот, — сказал Денни, показывая другую карточку. — Что это?

— Это кредитка «Виза», — сказал Монк.

— Взгляните ещё раз.

Монк внимательно осмотрел кусочек тонкого пластика с магнитной полоской «смарт» на оборотной стороне.

— Ладно, она выглядит как «Виза».

— Она даже действует как «Виза», — сказал Денни, — но не пользуйтесь ею как кредитной карточкой. На всякий случай, чтобы какая-нибудь техническая ошибка не стёрла её. Берегите её, где бы вы ни находились, прячьте от любопытных глаз и используйте только в случае необходимости.

— Что она делает? — спросил Монк.

— Очень многое. Зашифровывает всё, что вы захотите напечатать. В её памяти сто одноразовых шифроблокнотов, любых. Это не моя область, но, насколько я понимаю, их нельзя расшифровать.

— Нельзя, — повторил Монк, обрадованный, что услышал хоть одну знакомую фразу. Ему стало легче.

Денни извлёк первый гибкий диск и вместо него вставил «Визу».

— Так вот, компьютер питается от литиево-ионной батареи с мощностью, позволяющей достигнуть спутника. Даже если у вас будет постоянный источник тока, пользуйтесь батарейкой — на случай, если напряжение упадёт или возрастёт в местном электроснабжении. Пользуйтесь им для зарядки батарейки. Теперь включите. — Он указал на переключатель энергии, и Монк повернул его. — Напечатайте послание сэру Найджелу на экране открытым текстом. — Монк напечатал сообщение из двадцати слов, подтверждая своё благополучное прибытие и первый контакт. — Теперь нажмите на эту клавишу, вот здесь. На ней написано совсем другое, но она отдаёт приказание зашифровать. — Монк дотронулся до клавиши. Ничего не произошло. Слова оставались на экране. — Теперь выключите компьютер. — Слова исчезли. — Они исчезли навсегда, — сказал Денни. — Они полностью стёрты из памяти компьютера. Закодированные в одноразовом шифроблокноте, они готовы к передаче модемом. Теперь снова включите компьютер. — Монк включил. Экран засветился, но остался пустым. — Нажмите эту клавишу. На ней написано другое, но, когда в компьютере есть молем, это означает «передача/приём». Оставьте клавишу нажатой. Спутник проходит над горизонтом два раза в день. Когда окажется над местом, где вы находитесь в это время, согласно программе он передаст на Землю: «Ты здесь, малыш?» Сигнал его имеет ту же частоту, что и модем. Модем слышит сигнал, узнает «свой» спутник, подтверждает получение сигнала и передаёт ваше сообщение. Мы это называем рукопожатием.

— Это все?

— Не совсем. Если у спутника есть сообщение для модема, передаёт он. Модем принимает его, все это закодировано в шифроблокноте. Затем спутник уплывает за горизонт и исчезает. Он к этому времени уже передаст ваше сообщение на базу приёма, где бы она ни находилась. Я о ней не знаю, и мне не надо знать.

— Должен ли я оставаться рядом с машиной, пока она это всё проделывает? — спросил Монк.

— Конечно, нет. Вы можете уйти. Когда вернётесь, вы увидите, что экран ещё светится. Нажмите вот эту кнопку. На ней нет надписи «декодирование», но именно это она и делает, если вставлен модем. А модем расшифрует сообщение из дома. Выучите его, выключите компьютер, и вы сотрёте его. Навсегда. И последнее. Если вы действительно захотите разбить маленький мозг модема вдребезги, надо нажать вот эти четыре клавиши по порядку. — Он показал Монку четыре цифры, написанные на узкой полоске. — Но никогда не вводите эти цифры для других целей.

Два дня они снова и снова повторяли операцию, пока Монк не достиг совершенства. Затем Денни вернулся в свой компьютерный мир, где обычно обитал.

В конце третьей недели в замке Форбс все инструкторы заявили, что удовлетворены результатами подготовки. Монк проводил их взглядом.

— Здесь есть телефон, по которому я мог бы поговорить? — спросил Монк вечером этого дня, когда он, Кайрэн и Митч сидели после ужина в гостиной.

Митч поднял голову от шахматной доски, на которой он проигрывал Кайрэну, и кивнул в сторону телефона в углу.

— Для личного разговора, — сказал Монк.

Кайрэн тоже поднял голову, и оба солдата посмотрели на него.

— Конечно, — сказал Кайрэн, — позвоните из кабинета.

Монк сел в кабинете лорда Форбса, среди книг и охотничьих гравюр, и набрал заокеанский номер. Телефон зазвонил в маленьком каркасном домике в Крозете, штат Виргиния, где на пять часов позднее, чем в Шотландии, солнце опускалось за горы Блю-Ридж. На десятом звонке трубку сняли, и женский голос произнёс:

— Алло?

Он представил маленькую, но уютную гостиную, где зимой в камине горели поленья, а свет всегда ярко отражался в поверхности заботливо оберегаемой, натёртой до блеска мебели, приобретённой к свадьбе.

— Привет, мам, это Джейсон.

Слабый голос от радости зазвучал громче.

— Джейсон! Где ты, сынок?

— Я путешествую, мам. Как отец?

После того как с ним случился удар, его отец проводил большую часть времени на веранде в кресле-качалке, глядя на небольшой городок и покрытые лесом горы вдали, куда сорок лет назад, когда он мог ходить целый день, он брал своего первенца на охоту и рыбную ловлю.

— Он чувствует себя прекрасно. Сейчас он дремлет на веранде. Лето у нас было длинным и жарким. Я скажу, что ты звонил. Он будет рад. Ты не собираешься в ближайшее время навестить нас? Так давно не виделись.

У него были два брата и сестра, много лет назад покинувшие маленький дом. Один брат работал страховым оценщиком, второй был брокером по недвижимости в районе Чезапикского залива, сестра вышла замуж за сельского врача и растила детей. Все жили в Виргинии. Они приезжали домой часто. Не было только его, Джейсона.

— Скоро, как только сумею, мам. Обещаю.

— Ты ведь опять уезжаешь далеко, да, сын?

Он понял, что она имела в виду под «далеко». Она узнала о Вьетнаме, прежде чем ему сообщили об отправке, и обычно звонила в Вашингтон накануне его отъездов за границу, словно чувствовала то, чего не могла знать. Что-то есть в матерях… за три тысячи миль она ощущала опасность.

— Я вернусь. И тогда я приеду к вам.

— Береги себя, Джейсон.

Держа в руке телефонную трубку, он смотрел за окно на звёзды, сиявшие над Шотландией. Ему следовало приезжать домой чаше. Родители уже стары. Надо восполнить потерянное время. Если он вернётся из России, он сделает это.

— Со мной всё будет хорошо, мам, всё будет хорошо. — Они замолчали, словно ни один из них не знал, что сказать. — Я люблю тебя, мам. Скажи отцу, я люблю вас обоих.

Он положил трубку. Два часа спустя в своём доме в Дороете сэр Найджел Ирвин прочитал запись разговора. На следующее утро Кайрэн и Митч отвезли Монка в абердинский аэропорт и посадили на самолёт, вылетающий на юг.

Он провёл в Лондоне пять дней; они с сэром Найджелом Ирвином остановились в «Монколме», тихом и незаметном отеле, прятавшемся на Нэш-Террас, позади Мраморной арки. За эти дни мастер шпионажа подробно объяснил, что должен будет сделать Монк. Наконец больше ничего не оставалось, кроме как попрощаться. Ирвин сунул ему листочек бумаги.

— Если вдруг эта удивительная система связи откажет, то там есть парень, который, может быть, сумеет передать сообщение. Конечно, это самый крайний случай. Ну что ж, прощай, Джейсон. Я не поеду в Хитроу. Ненавижу аэропорты. Знаешь, я думаю, ты сумеешь сделать это. Да, чёрт побери, я действительно считаю, что ты сможешь.

Кайрэн и Митч отвезли его в Хитроу и дошли вместе с ним до паспортного контроля. Здесь каждый протянул ему руку.

— Удачи, босс, — сказали они.

Полет прошёл спокойно. Никто не знал, что он совершенно не похож на Джейсона Монка, прилетевшего в Хитроу месяц назад. Никто не знал, что он не тот человек, имя которого стояло в паспорте. Его везде пропускали.

Через пять часов, переведя часы на три деления вперёд, он подходил к паспортному контролю в аэропорте Шереметьево в Москве. Его виза была в порядке, запрошена и получена в российском посольстве в Вашингтоне. Монка пропустили.

На таможне он заполнил длинную декларацию о наличии валюты и водрузил свой единственный чемодан, на стол для осмотра. Таможенник посмотрел на него и указал на атташе-кейс.

— Откройте, — сказал он по-английски.

Кивая и улыбаясь, любезный американский бизнесмен Монк повиновался. Таможенник просмотрел его документы и взял компьютер. Одобрительно осмотрел его и, сказав «хорошо», положил обратно. Быстро поставив мелом знак на каждой веши, он повернулся к следующему пассажиру.

Монк, взяв свой багаж, прошёл через стеклянные двери и очутился в стране, куда поклялся больше не возвращаться.

Глава 12

Гостиница «Метрополь», большой куб из жёлтого камня, насколько помнил Монк, находилась на прежнем месте, напротив сквера у Большого театра.

В холле Монк подошёл к портье и, представившись, предъявил свой американский паспорт. Портье сверился с экраном компьютера, набирая цифры и буквы, пока на нём не появилось подтверждение, затем взглянул на паспорт, перевёл взгляд на Монка, кивнул и заученно улыбнулся.

Номер Монка оказался именно таким, какой он заказывал, следуя совету курьера сэра Найджела Ирвина, говорившего по-русски и посланного в Москву на разведку четыре недели назад. Это была угловая комната на восьмом этаже, с видом на Кремль и, что более важно, выходившая на балкон, который огибал здание по всей его длине.

Из-за разницы во времени, когда он устроился здесь, вечер только начинался, а октябрьские сумерки были достаточно холодными даже для тех, кто имел пальто. В этот вечер Монк поужинал в гостинице и рано лёг спать.

На следующий день дежурил другой портье.

— У меня проблема, — обратился к нему Монк. — Я должен пойти в посольство США, чтобы они сделали отметку в паспорте. Это мелочь, как вы понимаете, бюрократизм…

— К сожалению, сэр, паспорта постояльцев хранятся у нас всё время проживания, — сказал портье.

Монк перегнулся через стойку, и стодолларовая купюра захрустела у него в руке.

— Я понимаю, — с серьёзным видом сказал он, — но, видите ли, проблема вот в чём. После Москвы мне придётся попутешествовать по Европе, а срок моего паспорта скоро истекает, поэтому в консульском отделе посольства необходимо подготовить новый. Я буду отсутствовать всего пару часов…

Портье был молод, недавно женат, и они с женой ждали ребёнка. Он прикинул, сколько рублей по курсу «чёрного рынка» может получить за стодолларовую купюру, и оглянулся по сторонам.

— Извините, — произнёс молодой человек и исчез за стеклянной перегородкой, отделявшей стойку портье от служебных помещений. Через пять минут он вернулся. С паспортом. — По правилам его возвращают только при выезде, — предупредил портье. — Вы должны вернуть его мне, если остаётесь.

— Послушайте, я уже сказал: как только в посольстве покончат со всеми формальностями, я принесу его сюда. Когда заканчивается ваше дежурство?

— В два часа дня.

— Хорошо, если я не успею к этому времени, ваш коллега получит его к пяти часам.

Паспорт и стодолларовая купюра поменялись местами. Теперь Монк и портье стали заговорщиками. Кивнув друг другу, они с улыбкой расстались.

Вернувшись в свой номер, Монк вывесил табличку «Прошу не беспокоить» и запер дверь. В ванной он вынул из туалетного прибора растворитель во флаконе с наклейкой, указывающей, что это жидкость для промывания глаз, и наполнил раковину тёплой водой. Шапка густых седых кудрей доктора Филипа Питерса исчезла, её заменили белокурые волосы Джейсона Монка. Усы исчезли от прикосновения бритвы, а дымчатые очки, скрывавшие слабые глаза учёного, отправились в мусорную урну внизу в холле.

Паспорт, который он достал из атташе-кейса, был на его имя, с его собственной фотографией, на нём стояла отметка о въезде, поставленная на паспортном контроле аэропорта, скопированная с паспорта, привезённого курьером Ирвина из более ранней поездки, но с соответствующей датой. Внутри паспорта лежал дубликат декларации о валюте, тоже с поддельным штампом валютного контроля.

Через некоторое время Монк спустился на первый этаж, пересёк главный, со сводчатым потолком, холл и вышел через дверь, не видную со стороны портье. Перед «Метрополем» стояла вереница такси, и Монк сел в одно из них.

— "Олимпик-Пента", — сказал он.

Водитель, знавший этот отель, кивнул, и они поехали.

Олимпийский комплекс, построенный к Играм 1980 года, был расположен к северу от центра города, сразу же за Садовой-Спасской, или Садовым кольцом. Стадион возвышался над окружающими зданиями, и в его тени находился построенный немцами отель «Пента». Монк вышел у козырька подъезда, заплатил таксисту и прошёл в холл. Когда такси уехало, он вышел из отеля и остальную часть пути прошёл пешком. Пройти надо было всего четверть мили.

К югу от стадиона царила атмосфера унылой запущенности, возникающая, когда поддержание порядка и ремонт становятся не по силам. Построенные в коммунистическую эпоху здания с находящимися в них десятками посольств, офисов и ресторанов покрылись патиной летней пыли, превращающейся зимой в твёрдую корку. Ветер шевелил клочки бумаги и полиэтилена на тротуарах.

Рядом с улицей Дурова находилась огороженная территория, внутри которой здания и садики имели совершенно другой, ухоженный вид. Основные постройки состояли из гостиницы для приезжающих из провинции, очень красивой школы, построенной в середине девяностых годов, и самого культового здания.

Главная мечеть Москвы, построенная в 1905 году, носила отпечаток дореволюционного изящества. В течение семидесяти лет коммунистического режима она влачила жалкое существование, подвергаясь, как и христианские церкви, преследованиям по законам атеистического государства. После падения коммунизма щедрый дар Саудовской Аравии позволил осуществить пятилетнюю программу восстановления и строительства. Гостиница и школа входили в эту программу середины девяностых годов.

Размеры мечети не изменились, она оставалась небольшим бело-голубым зданием с крошечными оконцами и покрытыми старинной резьбой дубовыми входными дверями. Монк снял ботинки, поставив их в отделение для обуви при входе, и вошёл внутрь.

Внутреннее помещение, как и во всех мечетях, оставалось совершенно свободным — ни стульев, ни скамеек. Толстые ковры, тоже дар Саудовской Аравии, покрывали пол; колонны поддерживали галерею, опоясывающую все здание.

По законам веры там не было ни скульптурных, ни рисованных изображений. Настенные панно украшали многочисленные изречения из Корана.

Мечеть удовлетворяла духовные потребности мусульманской общины, проживающей в Москве, за исключением дипломатов, которые в основном молились в посольстве Саудовской Аравии. Но Россию населяют десятки миллионов мусульман, и в столице находятся две мечети. День был не праздничный, не пятница, и число молящихся ограничивалось несколькими десятками.

Монк, устроившийся у стены недалеко от входа, сидел, скрестив ноги, и наблюдал. В основном это были старики: азербайджанцы, татары, ингуши, осетины[145]. На всех костюмы, поношенные, но чистые.

Полчаса спустя старик, сидевший впереди Монка, поднялся и направился к двери. Он заметил Монка, и на его лице промелькнуло любопытство. Загорелое лицо, светлые волосы, в руках нет чёток. Поколебавшись, он сел спиной к стене.

Ему, должно быть, было далеко за семьдесят, и три медали, полученные во вторую мировую войну, висели на его пиджаке.

— Мир тебе, — тихо проговорил он.

— И тебе мир, — ответил Монк.

— Ты нашей веры? — спросил старик.

— Увы, нет, я пришёл в поисках друга.

— А-а. Близкого друга?

— Да. Я надеялся найти его здесь. Или кого-нибудь, кто, может быть, знает о нём.

Старик кивнул.

— Наша община маленькая. Здесь много малочисленных общин. К которой он принадлежал?

— Он чеченец, — ответил Монк.

Старик снова кивнул и с трудом поднялся на ноги.

— Подожди, — сказал он.

Старик вернулся через десять минут, приведя кого-то с улицы. Кивком указав на Монка, он улыбнулся и ушёл. Вошедший был моложе, но не намного.

— Мне сказали, ты ищешь одного из моих братьев, — произнёс чеченец. — Тебе надо помочь?

— Хорошо бы, — сказал Монк. — Я был бы благодарен. Мы виделись много лет назад. Сейчас, когда я приехал в гости в ваш город, я был бы счастлив повидаться с ним.

— А как его зовут, друг?

— Умар Гунаев.

Что-то блеснуло в глазах старика.

— Не знаю такого, — пожал плечами он.

— А, тогда я буду очень огорчён, — сказал Монк, — потому что я привёз ему подарок.

— Сколько времени ты пробудешь у нас?

— Мне бы хотелось посидеть здесь подольше и полюбоваться вашей прекрасной мечетью, — ответил Монк.

Чеченец встал.

— Я спрошу, не слышал ли кто-нибудь о нём, — сказал он.

— Спасибо, — поблагодарил Монк. — Я подожду. Терпения у меня хватит.

— Терпение — добродетель.

Прошло два часа, прежде чем они пришли. Их было трое, все молодые. Они двигались тихо, бесшумно ступая ногами в одних носках по густому ворсу персидских ковров. Один из них, оставшийся у двери, опустился на колени и, откинувшись назад, сел на пятки, положив ладони на бёдра. Могло показаться, что человек молится, но Монк понимал, что он перекрыл вход и не пропустит в мечеть никого.

Двое других подошли и сели по обе стороны от Монка. Если они прятали что-то под одеждой, этого не было заметно. Монк смотрел перед собой. Вопросы задавались шёпотом, чтобы не мешать молящимся.

— Ты говоришь по-русски?

— Да.

— И ты спрашивал об одном из наших братьев?

— Да.

— Русский шпион.

— Я американец. В пиджаке у меня паспорт.

— Достань незаметно, — сказал один.

Монк вытащил свой американский паспорт и уронил его на ковёр. Чеченец наклонился и, подняв документ, перелистал. Кивнув, он возвратил его. Он заговорил с чеченцем, сидевшим по другую сторону от Монка. Американец подозревал, что суть сказанного чеченцем сводилась к тому, что у любого может оказаться фальшивый американский паспорт. Человек справа кивнул и снова обратился к Монку:

— Зачем ты ищешь нашего брата?

— Мы встречались, давно. В далёкой стране. Он кое-что забыл там. Я дал себе слово, что, если когда-нибудь попаду в Москву, я верну это ему.

— У тебя это с собой?

— В кейсе.

— Открой.

Монк щёлкнул замками и поднял крышку. Внутри лежала плоская картонная коробка.

— Ты хочешь, чтобы мы отнесли это ему?

— Буду благодарен.

Сидевший слева сказал что-то другому по-чеченски.

— Нет, это не бомба, — по-русски произнёс Монк. — Если бы это была бомба и её сейчас открыли, то я бы тоже погиб. Так что открывайте.

Чеченцы переглянулись, затем один наклонился и поднял крышку картонной коробки. Они уставились на предмет, лежащий внутри.

— Что это?

— То самое. Что он забыл взять.

Сидевший слева закрыл коробку и вынул её из кейса. Затем поднялся.

— Подожди, — сказал он.

Человек у двери следил, как тот уходит, но не пошевелился. Монк и двое его стражей сидели ещё два часа. Началось и закончилось время ленча. Монк почувствовал тоску по большому гамбургеру. За окнами уже темнело, когда вернулся посланный. Он ничего не сказал, а только кивнул в сторону двери.

— Пошли, — проговорил чеченец, сидевший на корточках справа.

Все трое направились к двери. У выхода они надели обувь. Оба сопровождающих заняли свои позиции по сторонам от Монка; тот, что сидел у двери, шёл сзади. Монка вывели с территории мечети на улицу Дурова, где у тротуара их ожидал большой «БМВ». Прежде чем посадить в машину, Монка профессионально обыскали.

Его поместили сзади между двух его стражей. Третий сел впереди рядом с водителем. «БМВ» тронулся и направился к Садовому кольцу.

Монк понимал, что чеченцы никогда не осквернят мечеть, совершив в ней насилие, но собственная машина — совсем иное дело, и он знал таких людей достаточно хорошо, чтобы осознавать, как они опасны.

После того как они проехали около мили, сидевший впереди чеченец открыл «бардачок» и вынул мотоциклетные тёмные очки. Он жестом велел Монку надеть их. Они оказались не хуже повязки, потому что линзы были закрашены черным. Монк завершил поездку в темноте.

В самом центре Москвы, в переулке, куда лучше не соваться, есть маленькое кафе под названием «Каштан».

Любого туриста, который случайно забредёт туда, у дверей встретит молодой человек крепкого сложения и объяснит чужаку, что утренний кофе ему следует выпить в другом месте. Милиция даже не показывается вблизи этого кафе.

Монку помогли выйти из машины, а когда провели внутрь помещения, сняли с него тёмные очки. При его появлении говор чеченских голосов затих и два десятка пар глаз в молчании следили, как его провели в отдельную комнату позади бара. Если бы он никогда не вышел из неё, свидетелей бы не нашлось.

В комнате стояли стол, четыре стула, а на стене висело зеркало. Из находящейся по соседству кухни доносились запахи чеснока, пряностей и кофе. Главный из пришедших с ним чеченцев, тот, что сидел у входа в мечети, пока его подчинённые расспрашивали Монка, впервые заговорил.

— Садись, — сказал он. — Кофе?

— Спасибо. Чёрный. С сахаром.

Кофе принесли, и это был хороший кофе. Монк пил обжигающую жидкость и старался не смотреть в зеркало, убеждённый, что это устройство одностороннего видения и что за ним наблюдают с той стороны. Когда он опустил пустую чашку, дверь открылась и вошёл Умар Гунаев.

Он изменился. Воротничок рубашки больше не лежал поверх пиджака, и костюм не выглядел дешёвым. С этикеткой итальянского модельера, а галстук из тяжёлого шелка — явно с улицы Жермен, или Пятой авеню.

За двенадцать лет Умар стал зрелым человеком, но и в сорок лет он оставался красив своей смуглой красотой, выглядел городским жителем, и весьма элегантным. С лёгкой улыбкой он несколько раз кивнул Монку и, сев за стол, положил перед собой плоскую картонную коробку.

— Я получил твой подарок, — сказал он, быстрым движением снял крышку и, вынув из коробки йеменский кинжал гамбию, поднёс его к свету и провёл кончиком пальца по острому лезвию. — Это он?

— Один из них оставил его на мостовой, — ответил Монк. — Я подумал, вы можете пользоваться им для вскрытия писем.

На этот раз Гунаев улыбнулся с искренним удивлением.

— А как вы узнали моё имя?

Монк рассказал ему об альбоме фотографий, которые делали англичане в Омане, снимая всех прибывающих русских.

— А с тех пор что вы слышали?

— Многое.

— Хорошее или плохое?

— Интересное.

— Расскажите мне.

— Я слышал, что капитан Гунаев после десяти лет службы в Первом главном управлении в конце концов устал от расистских шуток и бесперспективной карьеры. Я слышал, что он ушёл из КГБ, чтобы заняться другой работой. Тоже тайной, но совсем другой.

Гунаев рассмеялся. И в этот момент, казалось, трое стражей расслабились. Хозяин показал пример, в каком настроении им следует пребывать.

— Тайная, но совсем другая. Да, это правда. Что дальше?

— Дальше я слышал, что Умар Гунаев поднялся в своей новой жизни до положения полного хозяина всего чеченского преступного мира к западу от Урала.

— Возможно. Что-нибудь ещё?

— Я слышал, что этот Гунаев — человек традиций, хотя и не стар. Что он до сих пор придерживается древних обычаев чеченского народа.

— Вы слышали много, мой американский друг. А что это за обычаи чеченского народа?

— Мне говорили, что в этом вырождающемся мире чеченцы по-прежнему верны законам чести. Они платят свои долги за добро и за зло.

Монк почувствовал, как — позади него напряглись трое его стражей. Этот американец смеётся над ними? Они смотрели на своего вождя. Наконец Гунаев кивнул:

— Вам правильно говорили. Что вы хотите от меня?

— Крова. Места для житья.

— В Москве есть гостиницы.

— В них небезопасно.

— Кто-то пытается вас убить?

— Пока нет, но скоро.

— Кто?

— Полковник Анатолий Гришин.

Гунаев равнодушно пожал плечами.

— Вы его знаете? — спросил Монк.

— Слышал кое-что. — Гунаев снова пожал плечами. — Он делает то, что он делает. Я делаю то, что я делаю.

— В Америке, — сказал Монк, — если бы вы хотели исчезнуть, я мог сделать так, чтобы вы исчезли. Но здесь не мой город, не моя страна. Можете вы помочь мне исчезнуть в Москве?

— На время или насовсем?

Монк рассмеялся:

— Я предпочёл бы на время.

— В таком случае, конечно, я могу. И это всё, что вы хотите?

— Если я останусь в живых — да. А я бы предпочёл остаться в живых.

Гунаев встал и обратился к троим своим бандитам:

— Этот человек спас мне жизнь. Теперь он мой гость. Никто не тронет его. Пока он здесь, он станет одним из нас.

Чеченцы окружили Монка, протягивая ему руки, улыбаясь, называя свои имена: Аслан, Магомед, Шариф.

— Охота на вас уже началась? — спросил Гунаев.

— Нет, не думаю.

— Вы, должно быть, голодны. Пища здесь ужасная. Мы поедем в мой офис.

Как и все вожди мафии, глава чеченского клана имел два лица, две личины. Более известная — это лицо преуспевающего бизнесмена, контролирующего десятки процветающих компаний. Здесь Гунаев избрал своей специальностью сделки с недвижимостью.

В первые годы он просто приобретал лучшие участки для застройки по всей Москве, покупая чиновников, которые после падения коммунизма распоряжались бывшей государственной собственностью. Если бюрократы проявляли неуступчивость, он их просто убивал.

Приобретя право на участки для застройки, Гунаев смог воспользоваться нахлынувшими совместными проектно-строительными предприятиями, образованными русскими богачами и их западными партнёрами. Гунаев предоставлял строительные площадки, гарантировал рабочую силу и никаких забастовок, а американцы и западноевропейцы воздвигали свои офисные здания и небоскрёбы. Недвижимость переходила в совместную собственность, как и прибыль и арендная плата.

Подобным же образом Гунаев получил контроль над шестью самыми лучшими отелями города, одновременно расширяя поле деятельности, занимаясь сталью, бетоном, древесиной, кирпичом и стеклом. Если кто-то хотел восстановить, переоборудовать или построить, он имел дело с дочерними компаниями, принадлежащими и управляемыми Умаром Гунаевым. Таково было открытое лицо мафии. Менее заметная сторона деятельности, как и во всём бандитском мире Москвы, состояла из операций на «чёрном рынке» и хищений.

Государственные ресурсы России, такие как золото, алмазы, газ и нефть, продавались на местах за рубли по официальному курсу — и даже при этом по бросовым ценам. «Продавцы», будучи чиновниками, могли быть куплены без труда. Экспортируемое за границу государственное имущество продавалось за доллары, фунты стерлингов или немецкие марки по ценам мирового рынка.

Часть полученных денег могла ввозиться обратно, конвертироваться по неофициальному курсу в огромное количество рублей и использоваться для покупки следующей партии товара и для дачи неизбежных взяток. Остаток, около восьмидесяти процентов от заграничных продаж, составлял прибыль.

Поначалу, до того как некоторые государственные деятели и банкиры разобрались в этом деле, кое-кто отказывался сотрудничать. Первое предупреждение делали на словах, после второго несговорчивым требовалась помощь хирургов, а третье приводило к летальному исходу. Преемник чиновника, не избежавшего печальной участи, обычно быстро усваивал правила игры.

В конце 1990-х годов насилие по отношению к официальным лицам или законным профессиям утратило свою актуальность, но возросшее к этому времени количество крупных вооружённых группировок означало, что каждый криминальный вождь был вынужден не отставать от своих соперников в случае необходимости. Среди всех бандитов не было равных чеченцам по быстроте и жестокости, когда они считали, что их предали.

В конце зимы 1994 года равновесие нарушил новый фактор. В тот год, как раз перед Рождеством, Борис Ельцин начал свою невероятно глупую войну против Чечни, под предлогом изгнания отколовшегося президента Дудаева, который требовал независимости своей республики. Если бы войну провели как быструю хирургическую операцию, то она могла бы оказаться успешной. Но на деле считавшаяся могучей российская армия потерпела поражение от легковооружённых чеченских партизан, которые просто ушли в горы Кавказа и оттуда наносили удары.

В Москве даже намёки на колебания в отношении Российского государства у чеченской мафии исчезли. А для законопослушных чеченцев нормальная жизнь стала невозможной. Когда против них настроились едва ли не все русские и любой видел в них врагов, чеченцы сплотились в тесный и неистово преданный общей цели клан внутри российской столицы, более неприступный, чем грузинская, армянская или даже русская криминальные общины. В этом сообществе глава мафии стал героем и вождём сопротивления. Поздней осенью 1999 года им был бывший капитан КГБ Умар Гунаев.

А в качестве бизнесмена Гунаев мог везде свободно появляться и жить как мультимиллионер, каковым он и являлся. Его офис занимал весь верхний этаж в одном из отелей, совместном с американской системой отелей предприятии, расположенном около станции метро «Хельсинкская».

До отеля они доехали в бронированном «мерседесе» Умара Гунаева. При нём были личный шофёр и телохранитель, а троица из кафе следовала за ними в «БМВ». Обе машины въехали в подземный гараж под отелем, и после того как вся площадь подвала была осмотрена троицей из «БМВ», Гунаев с Монком подошли к скоростному лифту, который их поднял на последний, десятый, этаж. После этого лифт отключили.

В холле десятого этажа также находилась охрана, но наконец они остались одни в личных апартаментах чеченского лидера. По приказанию Гунаева официант в белой форменной куртке принёс еду и напитки.

— Я должен вам что-то показать, — сказал Монк. — Надеюсь, вы найдёте это интересным и даже поучительным.

Он раскрыл свой атташе-кейс и, нажав на две кнопки, раздвинул фальшивое дно. Гунаев с интересом наблюдал за ним. Кейс и его скрытые качества явно произвели на него впечатление.

Сначала Монк передал ему русский перевод заверенного отчёта. Внутри жёсткого серого бумажного переплёта лежали тридцать три страницы. Гунаев вопросительно поднял брови.

— Я должен это прочитать?

— Ваше терпение будет вознаграждено. Пожалуйста.

Вздохнув, Гунаев принялся за чтение. Углубляясь всё более и более, он забыл про кофе и сосредоточился на тексте. Прошло двадцать минут. Наконец он положил отчёт на стол между ними.

— Так. Судя по всему, этот манифест не шутка. Так что же?

— Это то, что говорит ваш будущий президент, — сказал Монк. — То, что он намеревается сделать, когда у него будет для этого власть. И очень скоро.

Он подвинул к Гунаеву манифест в чёрном переплёте.

— Ещё тридцать страниц?

— По правде говоря, сорок. Но ещё интереснее. Пожалуйста. Прошу вас.

Гунаев быстро пробежал глазами первые десять страниц, отмечая про себя планы однопартийного государства, восстановление ядерного арсенала, завоевание утраченных республик н новый архипелаг ГУЛАГ. Затем его глаза сузились и он стал читать медленнее.

Монк знал, до какого места он дошёл. Он мог представить эти мессианские фразы, которые он прочёл, сидя у сверкающих вод Саподилла-Бей.

«Полное и окончательное истребление до последнего чеченца… с лица земли русской… уничтожение этих людей-крыс, так чтобы они не смогли никогда подняться… сократить их территорию до размеров горного пастбища… не оставить и камня на камне… навеки… пусть живущие вокруг них осетины, дагестанцы и ингуши смотрят и учатся тому, как должно уважать и бояться их новых русских хозяев…»

Гунаев прочитал до конца и отложил манифест в сторону.

— Это пытались сделать и раньше, — сказал он. — Цари пытались, Сталин пытался, Ельцин пытался. Мечами, пулемётами, ракетами. А как насчёт гамма-излучений, чумы, нервно-паралитических газов? Наука уничтожения стала более современной.

Гунаев встал, сняв пиджак, повесил его на спинку стула и подошёл к панорамному окну с видом на московские крыши.

— Вы хотите, чтобы его уничтожили? Убрали? — спросил он.

— Нет.

— Почему нет? Это можно сделать.

— Не поможет.

— Обычно помогает.

Монк объяснил. Нация, уже погруженная в хаос, полетит в бездну, вероятно, гражданской войны. Или второй Комаров, возможно, его нынешняя правая рука, Гришин, придёт к власти на волне возмущения.

— Они — две стороны одной монеты, — сказал он. — Один думает и говорит, второй действует. Убей одного — и его заменит другой. Уничтожение вашего народа будет продолжаться.

Гунаев отошёл от окна. Он наклонился к Монку, его лицо окаменело.

— Что вы хотите от меня, американец? Вы являетесь сюда как незнакомый человек, когда-то спасший мне жизнь. Затем вы показываете мне эту мерзость. Да, я ваш должник. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Никакого, если вы не решите иначе. Вы владеете многим, Умар Гунаев. Вы владеете огромным богатством, неограниченной властью, даже властью над жизнью и смертью любого человека. Вы властны отойти в сторону, и пусть случится то, что случится. — А почему я не должен отойти?

— Потому что когда-то жил мальчик. Маленький оборванный мальчик, росший в бедной деревне на Северном Кавказе, окружённый семьёй, друзьями и соседями, которые устроили складчину, чтобы послать его в университет, в Москву, чтобы он стал великим человеком. Вопрос таков: не умер ли мальчик где-нибудь по пути, не превратился ли в автомат, которым движет только богатство? Или мальчик все ещё не забыл свой народ?

— Вы и отвечайте.

— Нет. Это ваш выбор.

— А какой выбор у вас, американец?

— Намного проще. Я могу выйти отсюда, взять такси до Шереметьево и улететь домой. Там тепло, уютно, безопасно. Я могу сказать им: не беспокойтесь, это не имеет значения, больше никому ни до чего нет дела, все куплено и оплачено. Пусть будет ночь.

Чеченец сел. Перед ним проходило его далёкое прошлое. Наконец он произнёс:

— Вы думаете, что сможете остановить его?

— Есть шанс.

— А что потом?

Монк объяснил, что имели в виду сэр Найджел и его коллеги.

— Вы с ума сошли! — отрезал Гунаев.

— Может быть. Что ещё ожидает вас? Комаров и геноцид, устроенный его зверьём, хаос и гражданская война, или то и другое.

— А если я соглашусь помочь, то что вам нужно?

— Спрятаться. Но остаться видимым. Двигаться, но не быть узнанным. Встречаться с людьми, повидаться с которыми я приехал.

— Вы полагаете, Комаров узнает, что вы здесь?

— Очень скоро. В этом городе миллионы доносчиков. Вы это знаете. Сами используете многих. Все покупается. Этот человек не глуп.

— Он может купить все органы государства. Даже я никогда не смогу купить все государство.

— Как вы читали, Комаров обещал своим партнёрам и финансовым спонсорам — долгоруковской мафии весь мир со всем содержимым. Скоро они и станут государством. Что произойдёт с вами?

— Хорошо. Я могу спрятать вас. Хотя не могу сказать, на сколько. Внутри нашей общины никто не найдёт вас, пока я не скажу. Но здесь вы жить не можете. Слишком заметно. У меня много безопасных мест. Вы будете переходить из одного в другое.

— Надёжные дома — это прекрасно, — сказал Монк. — Чтобы в них спать. Но чтобы передвигаться, мне нужны документы. Безупречно подделанные.

Гунаев покачал головой:

— Мы не подделываем документы. Мы покупаем настоящие.

— Я забыл. За деньги можно все.

— Что ещё вам нужно?

— Для начала — это.

Монк написал несколько строк на листке бумаги и протянул Гунаеву. Тот быстро просмотрел список. Ничто не представляло трудности. Он дошёл до последней записи.

— А это ещё вам зачем?

Монк объяснил.

— Знаете, мне принадлежит половина «Метрополя», — вздохнул Гунаев.

— Я попытаюсь использовать другую половину.

Чеченец не оценил шутку.

— Сколько времени Гришин не будет знать, что вы в городе?

— Это зависит от многих причин. Около двух дней, может быть, трёх. Когда я начну передвигаться по городу, останутся какие-то следы. Люди заговорят.

— Ладно. Даю вам четырёх человек. Они будут подстраховывать вас, перевозить с места на место. Одного из них вы уже встречали. Сидел в «БМВ» впереди, Магомед. Он надёжный. Давайте ему время от времени список того, что вам нужно. Все доставят. Но я все равно думаю, что вы сумасшедший.

Около полуночи Монк вернулся в свой номер в «Метрополе». В конце коридора у лифтов оставалась свободная площадка. Там стояли четыре мягких кожаных кресла. Два занимали молчаливые люди, читавшие газеты и не покидавшие свой пост всю ночь. Рано утром в номер Монка доставили два чемодана.

Большинство москвичей и, конечно, все иностранцы не сомневались, что Патриарх Русской Православной Церкви живёт в роскошных апартаментах в центре старинного Даниловского монастыря, окружённого церквами и соборами с белыми зубчатыми стенами.

Такое создавалось впечатление, и оно всячески поддерживалось. В монастыре, в большом служебном здании, охраняемом преданными казаками, действительно находились кабинет и канцелярия патриарха, сердце и центр Патриархии Московской и Всея Руси. Но живёт он не там.

Он живёт в очень скромном доме под номером пять в Чистом переулке, узкой улочке недалеко от центра города.

Здесь его обслуживает штат священнослужителей, в состав которого входят личный секретарь, слуга — он же буфетчик, — двое слуг-мужчин и три монахини, которые готовят пищу и убирают. Есть ещё водитель, которого можно вызывать, и два казака-охранника. Большего контраста с великолепием Ватикана или роскошью дворца предстоятеля Греческой православной церкви быть не может.

Зимой 1999 года этот пост все ещё занимал его святейшество Алексий Второй, избранный десять лет назад, как раз перед падением коммунизма. Ему было всего пятьдесят с небольшим лет, когда он наследовал Церковь, деморализованную, поруганную, преследуемую и коррумпированную.

Ленин, ненавидевший духовенство, понял, что коммунизма сердцах и умах крестьянства имеет лишь одного соперника, и решил его уничтожить. Путём систематических преследований он и его последователи добились почти полного успеха.

Однако и Ленин, и Сталин воздерживались от полного истребления священнослужителей и церквей — из страха, что это вызовет такую бурную реакцию, что даже НКВД не сможет справиться с ней. Поэтому после первого разгрома, когда церкви сжигались, сокровища разворовывались, а священников вешали, Политбюро старалось разрушить Церковь, дискредитируя её.

Меры принимались самые разнообразные. Людям с высоким интеллектуальным уровнем запрещалось поступать в семинарии, находившиеся под контролем НКВД, а позднее КГБ. В семинарии принимали только малоразвитых тружеников, приезжавших с далёкой периферии СССР, с запада — из Молдавии, и с востока — из Сибири. Уровень образования сохраняли очень низким, и качество подготовки священнослужителей снижалось.

Большинство церквей просто закрыли и оставили разрушаться. Немногие оставшиеся посещались в основном пожилыми или очень старыми людьми, то есть безвредными. От совершавших богослужения священников требовали, чтобы они регулярно отчитывались в КГБ, и, выполняя это требование, они превращались в доносчиков.

На молодого человека, пожелавшего креститься, доносил тот самый священник, к которому он обращался. После чего юношу исключали из средней школы и он терял возможность поступить в университет, а его родителей могли выселить из квартиры. Фактически не существовало ничего, о чём бы не доносили КГБ. Почти все духовенство, даже ни в чём не замешанное, было запятнано всеобщим подозрением.

Коммунисты пользовались методом кнута и пряника — калечащего кнута и отравленного пряника.

Защитники Церкви указывают, что альтернативой было полное истребление, и, таким образом, сохранение Церкви в любом виде являлось фактором, перевешивающим унижение.

Итак, в наследство мягкому, скромному и застенчивому Алексию Второму достался епископат, сотрудничающий с атеистическим государством, и сельское духовенство, потерявшее доверие народа.

Встречались исключения — странствующие священники, проповедовавшие и избегавшие ареста или схваченные и отправленные в лагеря. Попадались аскеты, уходившие в монастыри, чтобы поддержать веру своим самоотречением и молитвой, но их едва ли знали многие.

После краха коммунистической системы появилась возможность великого ренессанса, возрождения, которое вернуло бы Церковь и слово Божие в центр жизни традиционно глубоко верующих русских людей.

Вместо этого поворот к религиозности осуществили новые Церкви — энергичные, полные жизни, убеждённые и готовые идти со своим учением к людям, туда, где те живут и работают. Число пятидесятников множилось, потоком хлынули американские проповедники: баптисты, мормоны, адвентисты седьмого дня. В ответ руководство Русской Православной Церкви обратилось к властям с просьбой запретить деятельность иностранных проповедников.

Сторонники православной Церкви утверждали, что радикальные реформы в иерархии невозможны из-за полной профнепригодности низшего духовенства. Окончившие семинарию священники были серыми личностями, говорившими на архаичном языке, их проповеди отличались педантичностью и излишней поучительностью. Их слушали неохотно, и то очень немногие, преимущественно пожилые люди.

Диалектический материализм оказался фальшивым богом, а демократия и капитализм не смогли удовлетворить телесные потребности, не говоря уже о духовных. Жажда хорошей жизни глубоко проникла и широко распространилась во всей нации, и она в основном не была утолена. Вместо того чтобы посылать своих лучших молодых священников миссионерами, обращать в свою веру и нести слово Божие, православная Церковь сидела в своих епархиях, монастырях и семинариях, ожидая народ. Пришли немногие.

Если после падения коммунизма требовался сильный, умеющий вдохновлять людей лидер, то тихий учёный Алексий Второй не обладал этими качествами. Его избрание представляло собой компромисс различных фракций недееспособного духовенства, которое надеялось, что этот человек не нарушит спокойствия.

Харизмы у Алексия Второго не было, зато была интуиция реформатора. Он сделал три важных дела.

Его первая реформа заключалась в том, что он разделил землю России на сто епархий, каждая намного меньше, чем раньше. Это позволило ему назначить новых и молодых настоятелей, выбрав их из самых лучших и убеждённых священнослужителей, наименее запятнанных сотрудничеством с покойным КГБ. Затем он посетил каждую епархию, сделав себя более доступным народу, чем все другие патриархи.

Во-вторых, он заставил замолчать митрополита Санкт-Петербургского Иоанна, с его яростными антисемитскими выступлениями, и дал понять, что любой епископ, ставящий в своих обращениях к верующим ненависть человеческую выше любви Божией, расстанется со своей должностью. Иоанн скончался в 1995 году, до самой смерти потихоньку понося евреев и Алексия Второго.

И наконец, преодолев значительное сопротивление, он дал личное разрешение вести проповеди отцу Григорию Русакову — харизматическому молодому священнику, упорно отказывавшемуся принять приход или подчиниться епископам, через чью территорию он проходил со своей пастырской миссией. Многие патриархи осудили бы странного монаха, запретив ему проповедовать, но Алексий Второй предпочёл пойти на риск и поручиться за странствующего священника. Страстные речи отца Григория проникали в души молодых и неверующих, что не удавалось епископам.

Однажды в начале ноября 1999 года, около полуночи, молитва кроткого патриарха была прервана известием, что у дверей стоит эмиссар из Лондона и просит аудиенции.

На патриархе была простая серая ряса. Он поднялся с колен и подошёл к дверям своей маленькой домашней часовни, чтобы взять у секретаря письмо.

Послание было на бланке лондонской епархии, находящейся в Кенсингтоне, и он узнал подпись своего друга митрополита Антония. Тем не менее он нахмурился, удивляясь, почему его коллега избрал такой необычный способ передачи письма.

Послание было на русском языке, на котором епископ Антоний говорил и писал. В нём спрашивалось, не может ли его брат во Христе срочно принять человека, принёсшего известия, касающиеся Церкви, — известия чрезвычайно секретные и очень тревожные.

Патриарх сложил письмо и взглянул на секретаря.

— Где он?

— На улице, ваше святейшество. Он приехал на такси.

— Это священник?

— Да, ваше святейшество.

Патриарх вздохнул:

— Пусть его впустят. Вы можете идти спать. Я приму его в кабинете. Через десять минут.

Дежуривший ночью казак-охранник выслушал произнесённое шёпотом распоряжение секретаря и открыл входную дверь. Он посмотрел на серую машину из центральной городской службы такси и на одетого в чёрное священника, стоявшего рядом.

— Его святейшество примет вас, отец, — сказал он. Священник заплатил шофёру.

Его проводили в маленькую приёмную. Через десять минут вошёл пухлый священник и тихо произнёс: «Пойдёмте со мной, пожалуйста».

Посетителя ввели в комнату, явно бывшую кабинетом учёного. Кроме великолепной иконы работы Рублёва на белой оштукатуренной стене, комнату украшали только полки с рядами древних книг, поблёскивающих в свете настольной лампы. За столом сидел патриарх Алексий. Жестом он указал на стул.

— Отец Максим, не принесёте ли вы нам чего-нибудь? Кофе. Да, два кофе и печенье. Вы примете причастие завтра утром, отец? Да? Тогда самое время съесть печенье до полуночи.

Пухлый слуга, он же буфетчик, вышел.

— Итак, сын мой, как поживает мой друг Антоний Лондонский?

Ничего неестественного не было в чёрной рясе посетителя и даже в высокой чёрной шапке, которую он снял со светловолосой головы. Единственная странность заключалась в том, что у него не было бороды. Большинство православных священников носят бороды, но у английских бывают исключения.

— Боюсь, что не смогу ответить, ваше святейшество, потому что я его не видел.

Алексий с недоумением посмотрел на Монка. Показал на лежавшее перед ним письмо.

— А это? Не понимаю.

Монк набрал в лёгкие воздуха.

— Прежде всего, ваше святейшество, я должен сознаться, что я не священник православной Церкви. И это письмо не от епископа Антония, хотя бланк подлинный; подпись искусно подделана. Причина этой дерзкой затеи заключается в том, что я должен был увидеть вас, вас лично, наедине и в полной тайне.

В глазах патриарха промелькнул страх. Неужели этот человек сумасшедший? Убийца? Внизу есть вооружённый охранник, но успеет ли он позвать его? Лицо патриарха оставалось спокойным. Слуга вернётся через несколько минут. Возможно, тогда удастся спастись.

— Объясните, пожалуйста, — сказал он.

— Во-первых, сэр, я по происхождению американец, а не русский. Во-вторых, меня прислала группа людей на Западе, незаметных, но могущественных, которые хотят помочь России и Церкви, не причиняя им вреда. В-третьих, я пришёл только потому, что у меня в руках информация, и, как считают мои хозяева, вы можете поверить в её значимость и опасность. И последнее — я пришёл к вам за помощью, а не за кровью. Телефон у вас под рукой. Вы можете позвонить и позвать на помощь. Я не остановлю вас. Но прежде чем вы выдадите меня, умоляю вас прочитать то, что я принёс.

Алексий нахмурился. Безусловно, этот человек не похож на маньяка, и у него хватило бы времени убить его. Где же этот Максим со своим кофе?

— Очень хорошо. Что же вы принесли мне?

Монк запустил руку под рясу и, вынув две тонкие папки, положил их на стол. Патриарх посмотрел на переплёт — один серый, второй чёрный.

— Что в них?

— Первой следует читать серую. Это отчёт, который доказывает, не оставляя ни малейших сомнений, что чёрная папка не фальшивка, не шутка, не розыгрыш, не обман.

— А чёрная?

— Это тайный пличный манифест некоего Игоря Алексеевича Комарова, который, видимо, скоро станет Президентом России.

В дверь постучали. Вошёл отец Максим с подносом, кофе, чашками и печеньем. Каминные часы пробили двенадцать

— Опоздал, — вздохнул патриарх. — Максим, ты лишил меня моего печенья.

— Виноват, сожалею, ваше святейшество. Кофе… мне пришлось намолоть свежего… я…

— Я пошутил, Максим. — Он взглянул на Монка. Человек выглядел крепким и здоровым. Если он собирается совершить убийство, он мог бы, вероятно, убить обоих. — Иди спать. Максим. Пошли тебе Бог хорошего отдыха.

Слуга, шаркая, направился к двери.

— Ну, — сказал патриарх, — что же говорит нам манифест господина Комарова?

Отец Максим закрыл за собой дверь, надеясь, что никто не заметил, как он вздрогнул при упоминании Комарова. В коридоре он посмотрел по сторонам. Секретарь уже в постели, богомольные сестры теперь долго не появятся, казак сидит внизу. Отец Максим опустился на колени около двери и приложил ухо к замочной скважине.

Сначала, как его и попросили, Алексий Второй читал отчёт. Монк неторопливо пил кофе. Наконец патриарх закончил.

— Впечатляющая история. Зачем он это сделал?

— Старик?

— Да.

— Этого мы никогда не узнаем. Как вы видите, он умер. Убит, без сомнения. Заключение профессора Кузьмина утверждает это.

— Несчастный. Я помяну его в своих молитвах.

— Мы можем предположить, что он увидел на этих страницах нечто настолько взволновавшее его, что он рискнул, а потом и жизнь отдал за то, чтобы раскрыть тайные намерения Игоря Комарова. А теперь не прочтёт ли ваше святейшество «Чёрный манифест»?

Через час Патриарх Московский и Всея Руси оторвался от чтения и, подняв глаза, смотрел куда-то поверх головы Монка.

— Он не может действительно так думать, — сказал он наконец. — Он не может иметь такие намерения. Это — от лукавого. Россия на пороге третьего тысячелетия. Мы вне таких вещей.

— Как Божий человек вы должны верить в силы зла, ваше святейшество.

— Конечно.

— И в то, что иногда эти силы принимают человеческий облик. Гитлер, Сталин…

— Вы христианин, мистер…

— Монк. Полагаю, да. Правда, плохой.

— А разве не все мы такие? Недостойные. Но тогда вам известна христианская точка зрения на зло. Вам нет нужды спрашивать.

— Ваше святейшество, кроме глав, касающихся евреев, чеченцев и других этнических меньшинств, эти планы отбросят вашу святую Церковь в средневековье — или как послушное орудие и соучастника, или как жертву фашистского государства, такого же безбожного, как и коммунистическое.

— Если все это правда.

— Это правда. За людьми не охотятся и их не убивают из-за фальшивки. Реакция полковника Гришина не была бы такой быстрой, если бы документ не исчез со стола секретаря Акопова. Они бы просто не знали о фальшивке. А они за несколько часов узнали об исчезновении чего-то очень ценного и важного.

— А зачем вы пришли ко мне, мистер Монк?

— За ответом. Будет ли Русская Православная Церковь выступать против этого человека?

— Я буду молиться. И да направит меня Господь…

— А если ответить надо не патриарху, а христианину, человеку и русскому? У вас нет выбора. Что тогда?

— Тогда у меня не будет выбора. Но как бороться против него? Считается, что результат президентских выборов в январе предрешён.

Монк встал, взяв обе папки, засунул их под рясу. Протянув руку за шапкой, он сказал:

— Ваше святейшество, скоро придёт человек, тоже с Запада. Вот его имя. Пожалуйста, примите его. Он скажет, что можно сделать.

Он протянул маленькую ламинированную карточку.

— Вам нужна машина? — спросил Алексий.

— Нет, спасибо. Я пойду пешком.

— Да хранит вас Бог.

Монк вышел, оставив глубоко взволнованного патриарха стоящим рядом с иконой Рублёва. Когда Монк подошёл к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то торопливые шаги по ковру в коридоре, но, открыв дверь, никого там не увидел. Внизу его встретил казак и проводил до выхода. Дул резкий ветер. Монк плотнее натянул свою скуфью, наклонился навстречу ветру и зашагал обратно к «Метрополю».

Солнце ещё не взошло, когда толстенькая фигура выскользнула из дома патриарха и, поспешно пройдя по улицам, вошла в вестибюль «России». Хотя под тёмным пальто у него был спрятан сотовый телефон, он знал, что звонки из телефонов-автоматов более надёжны.

Человек, ответивший ему в особняке около Кисельного бульвара, оказался одним из ночных охранников, но он согласился передать то, о чём его просили.

— Скажите полковнику, что меня зовут отец Максим Климовский. Понятно? Да, Климовский. Скажите ему, я работаю в личной резиденции патриарха. Мне нужно поговорить с полковником. Срочно. Я перезвоню по этому телефону в десять, сегодня утром.

В назначенный час его соединили с полковником. Голос на другом конце звучал тихо, но властно:

— Да, батюшка, это полковник Гришин.

В телефонной кабине священник сжал в мокрой ладони трубку, капли пота выступили на лбу.

— Послушайте, полковник, вы меня не знаете. Но я преданный поклонник господина Комарова. Прошлой ночью к патриарху приходил человек. Он принёс документы. Один из них он называл «Черным манифестом»… Алло! Алло! Вы слушаете?

— Дорогой отец Климовский, я думаю, нам надо встретиться, — сказал голос.

Глава 13

В дальнем юго-восточном углу Старой площади есть Славянская площадь, на которой стоит одна из самых маленьких, самых древних и самых красивых московских церквей. Церковь Всех Святых на Кулишках первоначально была построена из дерева в тринадцатом веке, когда столица Руси состояла из Кремля и нескольких прилегающих к нему участков. После пожара в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века её восстановили вновь в камне, и она оставалась действующей до 1918 года.

Москва тогда славилась как город «сорока сороков», потому что церквей в ней было более четырёхсот. Коммунисты закрыли девяносто процентов из них и разрушили три четверти. Среди тех, что оставались заброшенными, но целыми, была и церковь Всех Святых на Кулишках.

В 1991 году, после падения коммунизма, маленькую церквушку в течение четырёх лет скрупулёзно восстанавливала группа мастеров, после чего она вновь открылась для богослужений. Сюда пришёл отец Максим Климовский на следующий день после своего звонка. В своей обычной длиннополой чёрной рясе и скуфье православного священника он не привлекал внимания. Он взял церковную свечу, зажёг её и отошёл к стене справа от входа, где и встал, рассматривая реставрированные иконы и делая вид, что молится.

В центральной части церкви, сверкающей золотом и красками, местный священник стоял у алтаря, читая литанию перед небольшой группой прихожан в будничных одеждах, которые ответствовали ему. Но у правой стены за арками никого не было, кроме единственного священнослужителя.

Нервничая, отец Максим взглянул на часы. После назначенного времени прошло пять минут. Он не знал, что его видели из машины, припаркованной на противоположной стороне маленькой площади, как и не заметил, входя в церковь, что из неё вышли трое. Он не знал, что они проверяли, нет ли за ним слежки. Он не знал ни о таких вещах, ни о том, как они делаются.

Он услышал позади себя лёгкое шарканье ботинок по каменному полу и почувствовал, как человек встал рядом с ним.

— Отец Климовский?

— Да.

— Я полковник Гришин. Кажется, вы хотели что-то мне сказать?

Отец Максим скосил глаза. Выше его, худой, в тёмном зимнем пальто. Человек повернулся и сверху вниз посмотрел на отца Максима. Священник встретился с ним взглядом, и ему стало страшно. Он надеялся, что поступает правильно и ему не придётся пожалеть об этом. Он кивнул и сглотнул слюну.

— Сначала скажите мне почему, батюшка. Почему вы позвонили?

— Вы должны понять, полковник, что я уже давно горячий поклонник господина Комарова. Его политика, его планы для России — все восхищает.

— Отрадно слышать. И что же случилось позавчера ночью?

— К патриарху пришёл человек. Он был одет как священник нашей Церкви, но без бороды. По-русски говорил как русский, но он вполне мог быть и иностранцем.

— Его ожидали, этого иностранца?

— Нет. Вот что было странно — он пришёл без предупреждения в середине ночи. Я спал. Мне велели встать и приготовить кофе.

— Так, значит, незнакомца всё-таки приняли?

— Да, и это тоже странно. Западная внешность человека, час его прихода… Секретарь должен был сказать ему, что надо заранее договориться, чтобы его приняли. Никто не входит просто так к патриарху посреди ночи. Но у него, кажется, было рекомендательное письмо.

— Итак, вы принесли им кофе…

— Да, и когда я уходил, то услышал, как его святейшество сказал: «Что же говорит нам манифест господина Комарова?»

— И вы заинтересовались?

— Да, поэтому я слушал у замочной скважины.

— Очень умно. И что они говорили?

— Не много. Подолгу было тихо. Я посмотрел в скважину и увидел, что его святейшество что-то читает. Это длилось почти час.

— А потом?

— Патриарх казался очень встревоженным. Я услышал, как он что-то сказал, а затем слово «сатанинский». Потом он сказал: «Мы вне таких вещей». Иностранец говорил очень тихо, я едва слышал его. Но я уловил слова «Чёрный манифест». Это сказал иностранец. Как раз перед тем, как его святейшество читал целый час.

— Ещё что-нибудь?

Этот человек, думал Гришин, болтун; нервничает, потеет в тёплой церкви, но не от тепла. Но то, что он говорит, достаточно убедительно, хотя сам он не понимает важности сказанного.

— Немного. Я слышал слово «фальшивка» и затем ваше имя.

— Моё?

— Да, иностранец сказал что-то о том, что ваша реакция была слишком быстрой. Потом они говорили о старике, и патриарх сказал, что будет молиться за него. Они несколько раз повторили «зло», и иностранец встал, чтобы уйти. Мне пришлось быстро убежать из коридора, поэтому я не видел, как он уходил. Я слышал, как хлопнула входная дверь, и все.

— Машину не видели?

— Нет. Я посмотрел из окна — он ушёл пешком. На следующий день, увидев патриарха, я подумал, что никогда он не выглядел таким расстроенным. Он был бледен и долго не выходил из часовни. Вот поэтому я смог уйти и позвонить вам. Надеюсь, я поступил правильно…

— Друг мой, вы поступили абсолютно правильно. Антипатриотические силы стараются распространять клевету против великого государственного деятеля, который скоро станет Президентом России. А вы — русский патриот, отец Максим?

— Я с нетерпением жду того дня, когда мы сможем очистить Россию от этого мусора и отбросов, как провозглашает господин Комаров. Эта иностранная грязь… Вот почему я всем сердцем поддерживаю господина Комарова.

— Отлично, отец. Поверьте мне, вы один из тех, на кого должна рассчитывать Россия-матушка. Думаю, вас ждёт большое будущее. Ещё только один вопрос. Этот иностранец… вы не знаете, откуда он приехал?

Свеча почти догорела. В нескольких метрах слева от них теперь стояли двое верующих, смотревших на святые лики и молившихся.

— Нет. Но хотя он ушёл пешком, охранник-казак сказал мне потом, что он приехал на такси. Центральная городская служба, серые машины.

Священник в полночь едет в Чистый переулок. Это должно регистрироваться. И место посадки. Полковник Гришин сжал обтянутое рясой плечо так, что почувствовал, как пальцы впиваются в мягкую плоть, заставляя священника вздрогнуть. Он повернул отца Климовского лицом к себе.

— А теперь слушайте, батюшка. Вы хорошо поступили и в своё время будете вознаграждены. Но нужно ещё кое-что, понимаете? — Отец Климовский кивнул. — Я хочу, чтобы вы записывали всё, что происходит в этом доме. Кто приходит, кто уходит. Особенно духовные лица высокого ранга или иностранцы. Когда что-то узнаете, звоните мне. Просто говорите: «Звонит Максим», — и называйте время. Это все. Встречи будут здесь, в назначенное время. Если вы мне будете нужны, я пришлю вам письмо с курьером. Открытку и на ней время. Если случится так, что вы не сможете уйти, не вызывая подозрений, просто звоните и указывайте другое время. Вы меня поняли?

— Да. Сделаю для вас что могу.

— Уверен, что сделаете. Я предвижу день, когда у нас будет новый епископ в этой стране. А теперь вам лучше уйти. Я выйду позднее.

Полковник Гришин не отводил глаза от образов, вызывавших у него презрение, и думал о только что услышанном. В том, что «Чёрный манифест» возвратился в Россию, он не сомневался. Этот дурак в рясе не понимал, о чём говорит, но переданные им слова были, безусловно, точными.

Итак, кто-то вернулся после нескольких месяцев молчания и потихоньку встречается с людьми, показывая им документ, но не оставляя никому ни одного экземпляра. Разумеется, чтобы плодить врагов. Чтобы влиять на события.

Кто бы он ни был, он просчитался с первосвятителем. У Церкви нет власти. Гришин с удовольствием вспомнил сталинскую усмешку: сколько у папы дивизий? Но этот «кто-то» тем не менее мог создать неприятности.

Раз этот человек не отдал манифеста, можно было предположить, что у него только один или два экземпляра документа. Задача выглядела предельно ясной — найти его и уничтожить, так уничтожить, чтобы и следа не осталось от иностранца и его документа.

Гришин не мог и надеяться, что дело так обернётся и задача будет простой.

Относительно нового информатора он не испытывал сомнений. Годы работы в контрразведке научили его понимать и оценивать доносчиков. Он знал, что священник — трус, способный, чтобы выслужиться, продать мать родную. Гришин заметил, как жадно заблестели у него глаза при упоминании о епархии.

И ещё, думал он, удаляясь от икон и проходя между двумя мужчинами, которых он оставил у дверей, ему обязательно следует поискать среди молодых боевиков красивого друга для предателя-священника.

Четыре человека в чёрных вязаных масках произвели налёт быстро и профессионально. Когда он закончился, директор центрального городского таксопарка подумал, что сообщать в милицию не стоит. При царящем в Москве беззаконии даже самый лучший следователь ничего не мог бы сделать, чтобы найти налётчиков, да и не стал бы серьёзно пытаться это делать. Заявление, что ничего не украдено и никто не пострадал, вызовет целый поток бумаг, которые придётся заполнять, и он потеряет несколько дней на оформление заявлений, которые останутся пылиться в шкафах.

Четверо просто вошли в контору на первом этаже, заперли дверь, опустили жалюзи и потребовали управляющего. Поскольку у всех было оружие, никто не спорил, считая, что это налёт с целью грабежа. Но нет, всё, что они потребовали, приставив пистолет к лицу управляющего, — это наряды за три предыдущие ночи.

Главный из них просматривал бумаги, пока не дошёл до записи, заинтересовавшей его. Управляющий не мог видеть страницы, потому что он в это время стоял на коленях лицом в угол; запись же касалась места посадки и высадки пассажира около полуночи.

— Кто водитель номер пятьдесят два? — грубо спросил главарь.

— Не знаю, — жалобно произнёс управляющий. За это его наградили ударом пистолета по голове. — Это в списках сотрудников! — выкрикнул он.

Они заставили его достать список. Водителем номер пятьдесят два оказался Василий. Там же указывался адрес — на окраине города.

Пригрозив управляющему, что если у него хоть на секунду мелькнёт мысль позвонить и предупредить Василия, то он быстренько переместится отсюда в длинный деревянный ящик, главарь оторвал клочок от наряда, и они ушли.

Управляющий осторожно ощупал голову, принял аспирин и подумал о Василии. Если этот дурак оказался настолько глуп, чтобы обмануть таких людей, то он заслужил этих гостей. Явно водитель недодал сдачу кому-то очень вспыльчивому или нагрубил его подружке. Это Москва, 1999 год, подумал он: вы выживете, если не причините неприятностей людям с оружием. Управляющий хотел выжить. Он открыл контору и вернулся к работе.

Василий завтракал поздно; он ел колбасу с черным хлебом, когда в дверь позвонили. Через несколько секунд вошла его жена с побелевшим лицом, а за ней — двое мужчин. Оба в чёрных масках и с оружием. У Василия отвисла челюсть и изо рта вывалился кусок колбасы.

— Слушайте, я бедный человек, у меня нет… — начал он.

— Заткнись! — сказал один из вошедших, в то время как другой грубо толкнул его дрожащую жену на стул. Василию сунули в лицо оторванный клочок бумаги.

— Ты водитель номер пятьдесят два центрального таксопарка? — спросил первый.

— Да, но честно, ребята…

Палец в чёрной перчатке ткнул в строчку наряда.

— Две ночи назад, поездка в Чистый переулок. Около полуночи. Кто это был?

— Откуда я могу знать?

— Не умничай, приятель, или я вышибу тебе мозги. Подумай.

Василий подумал. Ничего не приходило на ум.

— Священник, — подсказал спрашивающий.

Вот что! В голове просветлело.

— Правильно, теперь я вспомнил. Чистый переулок, маленькая улочка. Мне пришлось сверяться по карте. Должен был подождать минут десять, пока его впустили. Потом он рассчитался, и я уехал.

— Опиши.

— Среднего роста, среднего телосложения. Около пятидесяти лет. Священники, понимаете, они все на одно лицо. Нет, минутку, он был без бороды.

— Иностранец?

— Не думаю. По-русски говорил как русский.

— Видел его раньше?

— Никогда.

— А потом?

— Нет. Я предложил заехать за ним, но он сказал, что не знает, сколько он там пробудет. Послушайте, если с ним что-то случилось, я тут ни при чём. Только вёз его десять минут.

— И последнее. Откуда?

— Из «Метрополя», конечно. Здесья работаю. Ночная смена на стоянке у «Метрополя».

— Он шёл по тротуару или вышел из дверей?

— Из дверей.

— Откуда ты знаешь?

— Я стоял первым. Вышел из машины. Тут надо быть внимательным, или будешь ждать целый час, а какой-нибудь нахал перехватит пассажира. Поэтому я следил за дверью, не выйдет ли ещё один турист. А он и выходит. Чёрная ряса, высокая скуфья. Помню, я подумал: что священник делает в таком месте? Он посмотрел на стоянку и пошёл прямо ко мне.

— Один? С ним был кто-нибудь?

— Нет. Один.

— Он назвал фамилию?

— Нет, только адрес, куда ему надо. Заплатил наличными рублями.

— Разговаривали?

— Нет. Он только сказал, куда ему надо, и больше ни слова. Когда мы приехали, он попросил: «Подождите здесь». Когда вернулся от дверей, то спросил: «Сколько?» Вот и всё. Послушайте, ребята, клянусь, я и пальцем его не тронул…

— Приятного аппетита, — произнёс допрашивающий и ткнул Василия лицом в колбасу. И они ушли.

Полковник Гришин бесстрастно выслушал доклад. Всё это могло не иметь никакого значения. Человек вышел из дверей «Метрополя» в половине двенадцатого. Он мог жить там, мог приходить в гости, мог пройти через вестибюль из другого входа. Но стоит проверить.

В МУРе Гришин имел нескольких информаторов. Старший из них — генерал-майор из президиума управления. Следующим и самым нужным был чиновник-делопроизводитель. Для этой работы первый не подходил из-за своего высокого положения, а второго нельзя было оторвать от его полок с документами. Подходящим казался следователь из отдела убийств Дмитрий Бородин.

Следователь пришёл в отель вечером, показал своё милицейское удостоверение и сказал, что ему нужен главный управляющий.

— Убийство? — встревоженно спросил управляющий — австриец, проработавший в Москве восемь лет. — Надеюсь, ни с кем из наших гостей ничего не случилось?

— Насколько мне известно, нет. Просто проверка, — ответил Бородин. — Покажите мне полный список постояльцев за три последних дня.

Управляющий сел к компьютеру и вызвал необходимую информацию.

— Вам нужна распечатка? — спросил он.

— Да, я хочу получить списки на бумаге.

Бородин приступил к работе, просматривая списки. Если судить по именам, то среди шестисот гостей только десять были русскими. Остальные — из разных стран Западной Европы плюс Соединённые Штаты и Канада. «Метрополь» был дорогим отелем, обслуживал приезжих туристов и бизнесменов. Бородин получил указание искать слово «отец» перед именем гостя. Он такого не нашёл.

— У вас проживают какие-нибудь священники Православной Церкви? — спросил он.

Управляющий удивился.

— Нет, насколько я знаю… я хочу сказать, что никто не регистрировался как священник.

Бородин просмотрел список имён ещё раз.

— Я возьму список, — наконец сказал он. Управляющий был только рад избавиться от него.

И лишь на следующее утро полковник Гришин получил возможность ознакомиться с этим списком. Когда в десять часов один из двоих служащих, находящихся в особняке, принёс в его кабинет кофе, он застал начальника службы безопасности СПС бледным и трясущимся от гнева.

Он робко справился о здоровье, но начальник раздражённо отмахнулся. Когда служащий вышел, Гришин взглянул на свои руки, лежавшие на бюваре, и попытался остановить дрожь. Ему были знакомы припадки гнева, и когда они случались, он почти терял над собой контроль.

Имя стояло в середине списка на третьей странице распечатки: доктор Филип Питерс, американский учёный.

Десять лет он подкарауливал это имя. Дважды десять лет назад он прочёсывал архивы иммиграционного отдела старого Второго главного управления, куда Министерство иностранных дел передавало копии каждого обращения за визой на въезд в СССР. Дважды он наталкивался и пристально рассматривал фотографию, приложенную к обращению: густые седые кудри, дымчатые очки, прячущие слабые глаза, которые были далеко не слабыми.

В лефортовских подвалах он тряс этими фотографиями перед лицом Круглова и профессора Блинова, и они подтвердили, что именно с этим человеком они встречались в туалете Музея искусств народов Востока и в часовне Успенского собора во Владимире.

Но не дважды, а много раз он клялся, что, если человек, которому принадлежит этот псевдоним, когда-нибудь вернётся в Россию, он сведёт с ним счёты.

И вот он вернулся. После прошедших десяти лет он, должно быть, думает, что ему сойдёт с рук его оскорбительная самонадеянность и неслыханная наглость — возвратиться на территорию, которой правит Анатолий Гришин.

Он встал и, подойдя к шкафу, стал искать старое досье. Найдя его, он достал оттуда другую фотографию, увеличенную копию маленькой, ещё в давние времена присланную Олдричем Эймсом. После окончания работы «Комитета Монаха» связник из Первого главного управления передал её Гришину в качестве сувенира. Сувенир-насмешка. Но он берёг её как драгоценность.

Лицо выглядело моложе, чем оно было бы теперь, но взгляд такой же прямой. Волосы светлые, небрежно причёсанные, седые усы и дымчатые очки отсутствовали. Но лицо оставалось таким же — лицом молодого Джейсона Монка.

Гришин сделал два телефонных звонка, не оставив у ответивших ему сомнений относительно того, что он не потерпит промедления. От связника в отделе иммиграции аэропорта он хотел узнать, когда прибыл этот человек и откуда и не покинул ли он страну.

Бородину он приказал вернуться в «Метрополь» и узнать, когда прибыл доктор Питере, выехал ли он, и если нет, то какой номер занимает.

К середине дня он получил все ответы. Доктор Питере прибыл рейсом из Лондона на самолёте британских авиалиний семь дней назад, и если он покинул страну, то не через Шереметьево. От Бородина он узнал, что доктор Питере вселился по брони, сделанной известной туристической фирмой в Лондоне, в тот же день, когда он прибыл в аэропорт, но не выехал и находится в номере 841.

Одно только странно, сказал Бородин. Нигде не могут найти паспорта доктора Питерса. Он должен оставаться у администратора, но его кто-то взял. Все служащие отрицают, что им что-либо известно о том, как это произошло.

Это не удивило Гришина. Он знал, как сильно действие стодолларовой купюры. Паспорт для въезда, вероятно, будет уничтожен. Монк станет другой личностью, но среди шестисот иностранцев в «Метрополе» этого никто не заметит. Когда он пожелает уехать, он просто уйдёт, не заплатив; испарится, исчезнет. Управляющий отеля пожмёт плечами и спишет убыток.

— Сделай-ка вот что, — сказал он Бородину, который всё ещё оставался в отеле. — Достань запасной ключ и скажи управляющему, что если он хоть полслова скажет доктору Питерсу, то его не уволят, а на десять лет сошлют в соляные копи. Придумай для него какую-нибудь историю.

Гришин решил, что эта работа не для его черногвардейцев. Их слишком легко узнать, а дело может кончиться заявлением протеста со стороны американского посольства. Лучше пусть это сделают обычные преступники и примут вину на себя. В долгоруковской мафии существовала группа, специализирующаяся на высокопрофессиональных взломах.

Вечером, позвонив несколько раз в номер 841 и убедившись, что там никого нет, туда вошли два человека с ключом. Третий остался у кожаных кресел в конце холла на случай, если вернётся постоялец.

Произвели тщательный обыск. Ничего интересного не обнаружили. Ни паспорта, ни папок, ни атташе-кейса, ни каких-либо личных бумаг. Где бы он ни находился, у Монка должны были быть удостоверения личности на другого человека. Комнату оставили в точности такой, какой она была до появления взломщиков.

На другой стороне коридора чеченец приоткрыл дверь своего номера и в узкую шёлку наблюдал, как взломщики вошли и вышли, а затем доложил по сотовому телефону.

Ровно в десять вечера Джейсон Монк вошёл в вестибюль отеля с видом человека, только что поужинавшего и желающего лечь спать. Он не подошёл к стойке портье, имея пластиковый ключ при себе. Оба входа находились под наблюдением, у каждого стояли по два наблюдателя, и когда он вошёл в один из лифтов, двое из них неторопливо направились к другому. Другая пара пошла к лестнице.

Монк прошёл по коридору до своего номера, постучал в дверь напротив, из которой ему передали чемодан, и вошёл в номер 841.

Первая пара бандитов, поднявшись на другом лифте, появилась в конце коридора как раз в тот момент, когда закрылась дверь. Вскоре прибыла и вторая пара, поднявшаяся по лестнице. Они коротко поговорили. Двое устроились в креслах, откуда они могли видеть коридор, в то время как их компаньоны отправились вниз докладывать.

В половине одиннадцатого они увидели, как из комнаты напротив номера 841 вышел человек, прошёл мимо них и направился к лифту. Они не обратили на него внимания. Не из той комнаты.

В 22.45 телефон в номере Монка зазвонил. Звонили из бюро обслуживания, спрашивая, не нужно ли ему ещё полотенец. Он ответил «нет», поблагодарил и положил трубку.

Воспользовавшись тем, что находилось у него в чемодане, Монк сделал последние приготовления. В одиннадцать он вышел на узкий балкон и плотно закрыл за собой стеклянные двери. Он не мог запереть их снаружи, поэтому скрепил плотной клейкой лентой.

Обвязав талию куском крепкой верёвки, он спустился на один этаж на балкон номера 741, находившегося как раз под его комнатой. Оттуда, перелезая через четыре разделявших балконы ограждения, он добрался до окна номера 733.

В 23.10 неожиданный стук в окно напугал шведского бизнесмена, который лежал голый на постели и, сжимая рукой пенис, смотрел порнографический фильм.

Охваченный паникой, швед некоторое время не мог решить, надеть ему махровый халат или сначала нажать на кнопку «стоп»: наконец он выбрал халат. Прикрывшись, он встал и подошёл к окну. Человек снаружи показывал жестами, что просит разрешения войти. Окончательно заинтригованный швед отпер балконную дверь. Незнакомец обратился к нему с вязко-неторопливым акцентом южноамериканской глубинки:

— Очень по-соседски, друг, да, сэр. Полагаю, вы удивляетесь, что я делал на вашем балконе…

Здесь он был прав. Швед не имел об этом ни малейшего представления.

— Ладно, я скажу вам. Чёрт знает, что случилось. Я тут рядом, в соседнем номере, и вышел выкурить сигару, не желая дымить в комнате и всё такое, и вы не поверите, эту чёртову дверь захлопнул ветер! Тут я сообразил, что у меня нет выбора, кроме как перелезть через перегородки и попросить у вас позволения пройти через вашу комнату.

На улице было холодно, курильщик сигар был полностью одет и в руке держал атташе-кейс; ветра не было заметно, а балконные двери не защёлкивались автоматически, но бизнесмена это совершенно не интересовало.

Его незваный гость, все ещё бормоча слова благодарности и извинения, открыл входную дверь и, пожелав шведу прекрасного вечера, удалился.

Бизнесмен, занимающийся торговлей туалетными принадлежностями, запер балконную дверь, задёрнул шторы, снял халат, снова включил видео и вернулся к не наносящему урона его бюджету времяпрепровождению перед экраном.

Не замеченный никем, Монк прошёл по коридору седьмого этажа, спустился по лестнице и сел в ожидавший у тротуара «БМВ» Магомеда.

В полночь в номер 741, воспользовавшись запасным ключом, вошли три человека с небольшим чемоданчиком. Поработав там двадцать минут, они удалились.

В четыре утра устройство, как выяснилось позднее, содержавшее три фунта пластиковой взрывчатки в твёрдой оболочке, взорвалось под потолком комнаты 741. Судебные эксперты могли бы установить, что устройство поместили наверху сложенной на кровати пирамидой мебели и оно взорвалось точно под серединой кровати в аналогичной комнате этажом выше.

Комната 841 выгорела полностью. Матрас и пуховое одеяло на кровати превратились в слои ткани и пуха, большей частью обуглившихся, и все вокруг покрывал слой сажи. Внизу лежали обломки дерева от кровати, шкафа и другой мебели, осколки стекла от зеркал и ламп и многочисленные раздроблённые человеческие кости.

Прибыли четыре машины «скорой помощи». Медики вскоре уехали, потому что оказывать помощь было некому, кроме впавших в истерику жильцов из трёх соседних номеров. Однако возбуждённые постояльцы не говорили по-русски, а медики не знали никакого другого языка. Видя, что люди физически не пострадали, они предоставили ночному дежурному успокаивать своих гостей и уехали.

Приехали пожарные, но, несмотря на то что все в комнатах, где бушевал пожар — обуглилось от высокой температуры, ничего в данный момент не горело. Бригаде судебных экспертов пришлось много поработать, собирая в пакеты все до последней крошки останки, в том числе и человеческие, для последующего анализа.

Отдел убийств представлял по приказу генерал-майора следователь Бородин. С первого взгляда он увидел, что в комнате не осталось ничего крупнее кисти человеческой руки, а также страшную дыру диаметром более метра в полу, но кое-что нашлось в ванной.

Дверь, по всей видимости, была закрыта, потому что она развалилась на куски и щепки долетели до раковины. Стена, в которой находилась дверь, тоже рухнула внутрь ванной под давлением взрывной волны.

Но под кучей штукатурки лежал атташе-кейс, покорёженный, покрытый сажей и глубокими царапинами. Его содержимое, однако, сохранилось. Очевидно, в момент взрыва кейс стоял в самом укромном уголке ванной, у стены между унитазом и биде. Вода из разбитой сантехники намочила кейс, но не испортила того, что лежало внутри. Бородин, проверив, что за ним никто не наблюдает, сунул оба документа под пиджак.

Полковник Гришин собирался пить кофе, когда ему принесли документы. Он с удовлетворением посмотрел на оба. Один был в папке, на русском языке, и Гришин узнал «Чёрный манифест». Другим документом был американский паспорт на имя Джейсона Монка.

«Два раза ты приходил, — подумал полковник, — и уходил. Но теперь, друг мой, ты не уйдёшь».

В тот же день произошло ещё два события, ни одно из которых не привлекло к себе ни малейшего внимания. Англичанин, чьё имя в паспорте было указано как Брайан Маркс, прибыл в аэропорт Шереметьево дневным рейсом из Лондона, а «вольво»-седан с двумя англичанами пересёк финско-российскую границу.

С точки зрения чиновников в аэропорту, новоприбывший ничем не отличался от сотен других и, по-видимому, не говорил по-русски. Но как и все остальные, он прошёл через различные контрольные пункты и наконец, выйдя на улицу, подозвал такси и попросил отвезти его в центр города.

Отпустив такси на углу, он удостоверился, что за ним не следят, и пешком направился в маленькую второклассную гостиницу, где снял одноместный номер.

Его декларация о наличии валюты показывала, что он имеет при себе скромную сумму английских фунтов стерлингов, которые он должен предъявить при выезде или представить вместо них официальные обменные чеки и несколько так называемых дорожных чеков, к которым тоже относилось это правило. Но в декларации не упоминались пачки стодолларовых купюр, приклеенных к тыльной стороне его бёдер.

Его настоящая фамилия была другой, не Маркс, но сходство «Маркс» с Карлом Марксом (хотя при разном написании) забавляло гравера, готовившего его паспорт. Выбирая имя, он предпочёл оставить своё настоящее — Брайан. Это был тот самый говорящий по-русски бывший солдат войск особого назначения, которого сэр Найджел Ирвин посылал на разведку в сентябре.

Заняв номер, он приступил к выполнению различных заданий и приобретениям. Он взял в агентстве в аренду небольшую машину и объездил Воронцове на юго-западе столицы.

В течение двух дней, в разное время, чтобы не привлекать внимания, он кружил, наблюдая, вокруг одного большого здания складского типа — строения без окон, к которому в дневное время непрерывно подъезжали тяжёлые грузовые машины.

Ночью он вёл наблюдения, гуляя пешком, проходя мимо него много раз, всегда с зажатой в руке бутылкой водки. В тех редких случаях, когда ему встречался прохожий, он просто начинал пошатываться из стороны в сторону, словно обыкновенный пьяный, и на него не обращали внимания.

То, что он видел, ему нравилось. Ограждение из сетки не будет препятствием. Отсек, где происходила погрузка и разгрузка машин, запирался на ночь, но с противоположной стороны здания имелась небольшая дверь с висячим замком, и единственный сторож время от времени обходил территорию после наступления темноты. Иными словами, здание представляло уязвимую цель.

На старом рынке подержанных автомобилей в Южном порту, где можно купить за наличные все, от немыслимой развалюхи до почти нового лимузина, только что украденного на Западе, он приобрёл комплект московских номеров и набор инструментов, включая пару мощных кусачек.

В центре города он купил дюжину дешёвых, но надёжных наручных часов и много батареек, мотки электрического провода и клейкой ленты. Когда он убедился, что может найти склад с абсолютной точностью в любое время дня или ночи и добраться до центра города несколькими различными маршрутами, он вернулся в гостиницу и стал ждать «вольво», направлявшуюся из Санкт-Петербурга.

Встреча с Кайрэном и Митчем была назначена в «Макдоналдсе» на Тверской улице. Эти два бойца из войск особого назначения медленно, но без осложнений доехали до Москвы.

В гараже в южной части Лондона в «вольво» заложили необычный груз. Оба передних колеса сняли и заменили на старомодные шины с камерами внутри. Перед этим каждую камеру разрезали и заполнили сотнями шариков величиной с палец из пластиковой взрывчатки «Семтекс». Затем камеры заклеили, вставили в шины и накачали.

При вращении колёс порошкообразная взрывчатка чрезвычайно устойчива, если только не соприкасается с ртутно-фульминантным детонатором. Вот с этим грузом после отправления на пароме Стокгольм — Хельсинки «вольво» спокойно прошла тысячу километров до Москвы. Детонаторы доехали на дне коробки гаванских сигар, якобы купленных на пароме, но в действительности изготовленных в Лондоне.

Кайрэн и Митч остановились в другой гостинице. Брайан сопровождал их, когда они на «вольво» приехали на заброшенный пустырь около Южного порта и, подняв домкратом автомобиль, заменили два передних колеса на новые, которые эти «туристы» предусмотрительно привезли с собой. Никто не обратил на них внимания: московские автомобильные воры всегда потрошили машины вокруг Южного порта. Ещё несколько минут ушло на то, чтобы выпустить воздух из камер и вынуть их, затем, затолкав их в сумку, вернуться в гостиницу и отодрать прилипший к изнанке «Семтекс».

Пока Кайрэн и Митч разбирались со своим добром в гостинице, Брайан забрал разрезанные на полоски резиновые камеры и прошёл по улице, бросая их в мусорные урны и баки.

Три фунта пластиковой взрывчатки разделили на двенадцать небольших частей, величиной приблизительно с картонную пачку сигарет. К каждой добавили по детонатору, батарейке и часы, а ещё провода для соединения компонентов в нужных местах. И наконец, бомбы обвязали прочной клейкой лентой.

— Слава Богу, — заметил во время работы Митч, — нам не надо возиться с этой вонючей селёдкой.

«Семтекс-Х», самая популярная пластиковая взрывчатка из всех РУЗ (радиоуправляемых зарядов), издавна производилась в Чехословакии, и при коммунистическом режиме её готовили совершенно лишённой запаха, что делало её очень популярной среди террористов. Однако после падения коммунизма новый чешский президент Вацлав Гавел быстро пошёл навстречу просьбе Запада изменить формулу и добавить особо неприятный запах, чтобы легче было обнаружить взрывчатку при перевозке. Запах весьма напоминал запах гнилой рыбы, вот почему Митч упомянул селёдку.

К середине девяностых годов детекторные приборы настолько усовершенствовались, что могли определять взрывчатку при полном отсутствии запаха. Но нагретая резина обладает собственным, очень похожим запахом, почему и использовались шины как средство транспортировки. «Вольво» не подлежала такому виду проверки, но сэр Найджел предпочитал чрезвычайную осторожность — качество, полностью одобряемое Кайрэном и Митчем.

Налёт на завод был произведён через шесть дней после того, как полковник Гришин получил «Чёрный манифест» и паспорт Джейсона Монка.

Верной автомашиной «вольво» с новыми передними колёсами и такими же новыми и фальшивыми московскими номерами управлял Брайан. Если бы их остановили, то он мог объясниться по-русски.

Они оставили машину в трёх кварталах от объекта и остальную часть пути прошли пешком. Сетка ограждения позади здания не устояла перед мощными кусачками. Все трое, пригнувшись, пробежали пятьдесят футов по бетонной площадке, отделявшей их от здания, и скрылись в тени, отбрасываемой грудой бочек с краской.

Пятнадцать минут спустя единственный ночной сторож начал свой обход. Он услышал, как кто-то громко рыгнул в тени, обернулся и посветил фонарём в направлении звука. Он увидел пьяного, свалившегося у стены склада, с зажатой в руке бутылкой водки.

У него не хватило времени сообразить, как этот человек проник на закрытую территорию, потому что, повернувшись спиной к бочкам, он не увидел, как из-за них выскочил кто-то в чёрном комбинезоне и ударил его по затылку обрезком стальной трубы. У сторожа перед глазами вспыхнул яркий свет, а затем наступила темнота.

Брайан склеил лодыжки, запястья и рот сторожа плотной клейкой лентой, а в это время Кайрэн и Митч сбили с двери замок. Они втащили бесчувственного сторожа внутрь и, положив его у стены, закрыли дверь.

Внутри производственное помещение освещалось рядами тусклых лампочек, висевших на балках потолочных перекрытий. Большую часть помещения занимали гигантские рулоны газетной бумаги и бочки с типографской краской. Но в центре стояло то, ради чего эти три человека пришли туда: три огромные офсетные печатные машины.

Пришедшие знали, что где-то у главного входа находится второй сторож, уютно устроившийся в своей стеклянной будке перед телевизором или с газетой в руках. Брайан тихо проскользнул между машинами, чтобы позаботиться и о нём. После этого, вернувшись, он прошёл к задней стене и встал на страже у выхода.

Кайрэн и Митч не были невеждами в отношении трёх агрегатов, стоящих перед ними. Изготовленные в Соединённых Штатах фирмой «Бейкер-Перкинс», они не имели аналогов в России, и заменить их было невозможно. Новые поставки потребуют длительной морской транспортировки из Балтимора в Санкт-Петербург. Если нарушить технологическую схему, то даже «Боинг-747» не сможет доставить по воздуху недостающие компоненты.

Выдавая себя за финских газетных издателей, намеревающихся переоборудовать свою типографию машинами «Бейкер-Перкинс», Кайрэн и Митч воспользовались экскурсией по типографии в Норвиче в Англии, любезно организованной для них фирмой, использующей такие машины. После чего ушедший на пенсию инженер за очень хорошее вознаграждение завершил их образование.

Они выбрали объекты четырёх типов. В каждую машину вводились гигантские рулоны бумаги, и их подача отличалась сложной технологией, обеспечивающей замену закончившегося рулона новым без образования шва. Эти подающие установки были первым объектом. Кайрэн начал размещать свои небольшие бомбы точно в тех местах, где взрыв гарантировал, что установка по подаче бумаги никогда больше не заработает.

Митч занялся механизмами, подающими краску. Эти машины были предназначены для четырёхцветной печати, и подача точного количества каждой из четырёх красок в нужный момент зависела от смесителя, с которым сообщались четыре большие цистерны. Покончив с этими образцами техники, два диверсанта перешли к самим прессам.

Местами, выбранными для размещения остальных бомб, были печатные рамы и опоры печатных валов.

Они провели в типографии двадцать минут. Затем Митч постучал по ручным часам и кивнул Кайрэну. Был час ночи, а часовые механизмы поставлены на половину второго. Спустя пять минут они покинули помещение, волоча за собой сторожа, пришедшего в себя, но все ещё беспомощного. Ему будет холодно на улице, зато он не пострадает от обломков. Сторож у главного входа, лежащий на полу в своей будке, находился слишком далеко и был в безопасности.

В час десять они сидели в «вольво», удалявшейся от типографии. В половине второго они находились уже слишком далеко, чтобы слышать почти одновременные взрывы и треск, с которым печатные рамы, подающие установки и смесители рушились на бетонный пол.

Взрывы раздавались совсем негромко и вряд ли могли разбудить спящих обитателей Воронцова. Только когда сторож, лежавший снаружи, с трудом проковылял вокруг здания к главному входу и локтем нажал на сигнал тревоги, прибыла милиция.

Освобождённые сторожа обнаружили, что телефоны работают, и позвонили старшему мастеру. Тот приехал в половине четвёртого и с ужасом осмотрел разрушения. Затем мастер позвонил Борису Кузнецову.

Шеф пропагандистской службы Союза патриотических сил прибыл около пяти и выслушал рассказ управляющего о случившемся. В семь он позвонил Гришину.

Несколько ранее взятая напрокат машина и «вольво» были брошены неподалёку от Манежной площади, где машину из проката могли бы скоро обнаружить и вернуть агентству. «Вольво», незапертая и с вставленными ключами зажигания, могла быть украдена ещё раньше, что и имело место в действительности.

Три бывших солдата позавтракали в неприглядном кафе аэропорта и час спустя улетели первым утренним рейсом в Хельсинки.

В то время, когда они покидали Россию, полковник Гришин, чёрный от гнева, осматривал руины типографии. Будет проведено дознание; он сам проведёт его, и горе тому, кто сотрудничал с врагом. Но своим профессиональным взглядом он определил, что преступники были специалистами высокого класса, и он сомневался, что найдёт их.

Кузнецов растерялся. В течение последних двух лет каждую неделю субботняя газета небольшого формата «Пробудись!» несла политические призывы Игоря Комарова в пять миллионов домов по всей стране. Идея создания всероссийской газеты СПС и ежемесячного журнала «Родина» принадлежала ему.

Эти два проводника его идей представляли собой издания, где кроссворды и обещания больших призов перемежались с сексуальными откровениями и расовой пропагандой. Они доносили слова вождя до каждого уголка России и вносили огромный вклад в его предвыборную борьбу.

— Когда вы сможете возобновить работу? — спросил Кузнецов старшего мастера.

Тот пожал плечами.

— Когда у нас будут две новые машины, — ответил он. — Эти нельзя отремонтировать. Возможно, через пару месяцев.

Потрясённый Кузнецов побледнел. Он ещё не докладывал самому вождю. Это вина Гришина, убеждал он себя, типографию следовало лучше охранять. Но одно оставалось очевидным: в эту субботу не выйдет «Пробудись!» и через две недели не появится специальный выпуск «Родины». И даже через восемь недель. А президентские выборы — через шесть недель.

Это утро оказалось недобрым и для инспектора Бородина, хотя он пришёл в отдел убийств МУРа в хорошем настроении. На предыдущей неделе коллеги заметили его довольный вид, но не знали, что послужило тому причиной. В действительности все объяснялось просто: он доставил два ценных документа полковнику Гришину после загадочного взрыва бомбы в «Метрополе», а это принесло ему значительную прибавку к месячной зарплате.

В душе Бородин сознавал, что продолжать расследование преступления в отеле не имело смысла. Восстановительные работы уже начались, страховые компании, без сомнения, иностранные, возьмут на себя расходы, американец мёртв, и тайна оставалась тайной. Если он и подозревал, что его собственные расследования в отношении американца, проводимые по приказу самого Гришина, имели какую-то связь с мгновенной смертью гостя «Метрополя», то не собирался затрагивать этот вопрос.

Игорь Комаров наверняка станет новым Президентом Российской Федерации меньше чем через два месяца, тогда полковник Гришин вознесётся на небывалую высоту. Те же, кто хорошо служил ему, получат награды и тоже приобретут влияние.

Управление гудело, взбудораженное известием о ночных взрывах в типографии СПС. Бородин приписывал это коммунистам Зюганова или хулиганам, нанятым кем-то в одной из мафиозных банд; мотивы преступления неясны. Он как раз излагал свои теории, когда зазвонил телефон.

— Инспектор Бородин слушает.

— Это Кузьмин.

Бородин покопался в памяти, но не вспомнил.

— Кто?

— Профессор Кузьмин, лаборатория судебной патологоанатомии, Второй медицинский институт. Вы посылали мне образцы, найденные в «Метрополе» после взрыва? На документах ваша фамилия.

— Да, я веду это дело.

— Тогда вы полнейший идиот.

— Не понимаю.

— Я только что закончил исследование останков человека, найденных в номере отеля. Как и масса осколков дерева и стекла, они не имеют отношения к моей работе, — сказал раздражённый патологоанатом.

— В чём дело, профессор? Он же мёртв, не так ли?

В голосе в телефонной трубке зазвучали визгливые нотки гнева.

— Конечно, он мёртв, глупец вы эдакий. Его останки не оказались бы в моей лаборатории, если б он бегал по улицам.

— В таком случае не вижу, в чём проблема. Я давно работаю в отделе убийств и никогда не видел ничего более мёртвого.

Голос из Второго медицинского «взял себя в руки» и понизился до вкрадчивого тона, словно разговаривал с маленьким и довольно тупым ребёнком.

— Вопрос, дорогой мой Бородин, в том, кто мёртв.

— Ну, американский турист, конечно. У вас там его кости.

— Да, у меня кости, инспектор Бородин. — Голос выделил слово «инспектор», намекая, что этот мильтон не сумеет найти дорогу в туалет без собаки-поводыря. — Я должен бы получить фрагменты ткани, мышцы, хряща, сухожилия, кожи, волос, ногтей, внутренностей, даже пару граммов костного мозга. А что я имею? Кости, только кости, ничего, кроме костей.

— Не понимаю вас. Что не в порядке с этими костями?

Профессор в конце концов не выдержал. Бородину пришлось держать трубку на расстоянии.

— Всё в порядке с этими проклятыми костями! Это очень славные кости! И они были славными костями уже около двадцати лет назад — такой срок, по моей оценке, прошёл со времени смерти владельца костей. И я пытаюсь вбить в ваш микроскопический мозг то, что кто-то не поленился разнести вдребезги анатомический скелет. Знаете, такие стоят в углу комнаты у каждого студента-медика.

Бородин, как рыба без воды, беззвучно открыл и закрыл рот.

— Выходит, американца не было в той комнате? — спросил он.

— Не было, когда взорвалась бомба, — ответил Кузьмин. — Между прочим, кто это был? Или, если он жив до сих пор, кто он?

— Не знаю. Какой-то учёный-янки.

— А, понятно, ещё один интеллектуал. Вроде меня. Ладно, можете сказать ему, что мне нравится его чувство юмора. Куда мне отослать моё заключение?

Меньше всего Бородин хотел видеть эту бумагу на своём столе. Он назвал имя некоего генерал-майора из милицейского начальства.

Генерал-майор получил заключение в тот же день. Он позвонил полковнику Гришину и сообщил ему новость. Награды он не получил.

К ночи Анатолий Гришин мобилизовал свою личную армию информаторов, и это была устрашающая сила. Тысячи копий фотографии Джейсона Монка, переснятые с его паспорта, раздали черногвардейцам и молодым боевикам, которые сотнями выплёскивались на улицы столицы, чтобы найти этого человека.

Часть фотографий передало долгоруковской мафии с приказанием найти и задержать. Информаторы, служившие в милиции и иммиграционной службе, были предупреждены. Награда за скрывающегося составляла сто миллиардов рублей — сумма, от которой дух захватывало.

Эта несметная стая саранчи с глазами и ушами непременно обнаружит место, где мог бы спрятаться американец, заверил Гришин Игоря Комарова. Сеть шпионов сможет проникнуть в каждую щель, каждый уголок Москвы, каждое укромное местечко и лазейку, каждый закоулок и каждую ямку. Если он не запрётся в своём посольстве, где он больше не сможет причинять вред, то его найдут.

Гришин оказался почти прав. Оставалось единственное место, куда не могли проникнуть русские шпионы: плотно закрытая для посторонних чеченская община.

Монк укрылся внутри этого мира, в безопасной квартире над лавкой пряностей, под защитой Магомеда, Делана и Шарифа, а кроме того, под защитой внешне неприметных людей на улице, которые за милю видели приближающегося русского и переговаривались между собой на языке, непонятном для других.

В любом случае Монк уже имел свой второй контакт.

Глава 14

Среди всех солдат России, служивших или вышедших в отставку, по степени заслуженного уважения выделялся генерал армии Николай Николаев, стоивший десятка других военачальников.

В свои семьдесят три года (ему оставалось несколько дней до семидесятичетырехлетия) он отличался внушительной внешностью. Имея рост метр восемьдесят, он держался совершенно прямо, а грива седых волос, красное лицо) загрубевшее на холодных ветрах, и усы, вызывающе торчащие в стороны и являющиеся его характерной чертой, делали его заметным повсюду.

Он был танкистом, командовал механизированной пехотой, участвовал в многочисленных войнах, и для тех, кто служил под его командованием, а их число к 1999 году достигало нескольких миллионов, он стал легендой.

По общему мнению, он бы должен был выйти в отставку в звании маршала, если бы не его привычка говорить то, что он думает, политикам и приспособленцам.

Как и Леонид Зайцев — Заяц, которого он, конечно, не помнил, но однажды в лагере под Потсдамом похлопал по плечу, — генерал родился недалеко от Смоленска, к западу от Москвы. Но на двадцать лет раньше, в семье инженера.

Он до сих пор помнил день, когда они с отцом проходили мимо церкви и отец, забывшись, перекрестился. Сын спросил, что он делает. Очнувшись, испуганный отец велел ему никому не рассказывать об этом.

Это произошло в те дни, когда другого советского юношу официально объявили героем за то, что он выдал НКВД своих родителей, обронивших несколько слов против партии. Обоих родителей отправили в лагеря, где они умерли, а сына сделали образцом для советской молодёжи.

Но маленький Коля любил отца и не проговорился. Позднее он узнал значение отцовского жеста, но верил своим учителям, говорившим, что всё это ерунда.

Ему исполнилось пятнадцать, когда 22 июня 1941 года с запада пришла война. Спустя месяц Смоленск пал под натиском немецких танков, и вместе с тысячами других жителей мальчик бежал. Родителям уйти не удалось, и он больше никогда их не видел.

Будучи сильным юношей, он помогал своей десятилетней сестре пройти сотню километров, пока как-то ночью они не забрались в поезд, идущий на восток. Как и другие, этот поезд вывозил демонтированный танковый завод из опасной зоны на далёкий от войны Урал.

Замёрзшие и голодные, дети прижимались к крыше вагона, пока поезд не остановился в Челябинске, у подножия Уральских гор. Там восстановили завод и назвали его Танкоградом.

Учиться не было времени. Галину определили в детский дом, Колю — на работу на завод. Он проработал там почти два года.

Зимой 1942 года Советы несли ужасающие потери людей и техники в районах Харькова и Сталинграда. Тактика ведения войны оставалась устаревшей. Для военного искусства не находилось ни времени, ни талантов; людей и танки бросали под огонь немецких орудий, не думая и не беспокоясь о потерях. Согласно российской военной истории, происходило то, что происходило всегда.

От Танкограда требовали всё больше и больше продукции, люди работали по шестнадцать часов в смену и спали около станков. Они делали танки «КВ-1», которые получили название по имени маршала Климента Ворошилова, бесполезного в военном отношении деятеля, одного из сталинских любимцев. «КВ-1» — это тяжёлый танк, основной боевой советский танк в то время.

Весной 1943 года советское командование укрепило оборонительный вал вокруг города Курска, окружавший территорию в 240 километров с севера на юг, вдававшуюся на сто шестьдесят километров в глубь немецких линий обороны. В июне семнадцатилетнего юношу назначили сопровождать эшелон «KB-1» на запад, на передний край фронта. Там, на конечной станции, он должен был проследить за разгрузкой эшелона, передать технику по назначению и вернуться в Челябинск. Он выполнил все, кроме последнего.

Новые танки стояли у дороги, когда подошёл командир полка, которому эти танки предназначались. Он казался удивительно юным, моложе двадцати пяти, но уже был полковником, с бородой. Вид у него был измождённый и усталый.

— Нет у меня этих… водителей! — закричал он на заводского представителя, отвечавшего за доставку. Затем повернулся к рослому парню с льняными волосами. — Умеешь водить эту чёртову штуковину?

— Да, товарищ полковник, но я должен вернуться в Танкоград.

— Не выйдет. Умеешь водить — призван в армию.

Поезд ушёл на восток. Рядовой Николай Николаев, в грубой хлопчатобумажной гимнастёрке, оказался в самом низу танка «КБ-1», держащего путь на городок Прохоровка. Через три недели началась Курская битва.

Хотя она и называется битвой, на самом деле это были многочисленные яростные и кровавые схватки, длившиеся два месяца. К тому времени как всё закончилось, битва на Курской дуге стала величайшим танковым сражением в мире, какого не видели ни до, ни после. В ней принимали участие 6000 танков с обеих сторон, 2 миллиона солдат и 4000 самолётов. Именно эта битва окончательно опровергла миф о непобедимости немецких танков. Но счёт был почти равный.

Германская армия начала осваивать своё новое чудо-оружие, «тигр», с орудийной башней, оснащённой страшной 88-миллиметровой пушкой, которая бронебойными снарядами сметала все со своего пути. «KB-1» имел 76-миллиметровое орудие, намного меньше немецкого. Правда, доставленная Николаем новая модель была укомплектована усовершенствованной пушкой «ЗИС-5» с более широким диапазоном возможностей.

12 июля 1943 года русские начали контратаку, и её ключевой позицией был сектор Прохоровки. В полку, в который вступил Николай, оставалось шесть «КВ-1», когда командир увидел то, что принял за пять «пантер», и решил атаковать их. Русские шли все в ряд; перейдя через гребень холма, они съехали вниз в неглубокую долину; немцы находились на её противоположном возвышенном крае.

Молодой полковник ошибся: это были не «пантеры», а «тигры». Один за другим они подбили шесть «КВ-1» бронебойными снарядами.

Танк Николая обстреляли дважды. Первый снаряд сорвал с одного бока гусеницы и обнажил корпус. Внутри, на своём месте водителя, Николай почувствовал, как танк вздрогнул и остановился. Второй снаряд нанёс скользящий удар по башне и боком врезался в склон. Но силы удара хватило, чтобы убить экипаж.

В «КВ-1» их было пятеро, четверо были убиты. Николай, оглушённый, весь в синяках, трясущийся, выполз из железной могилы, двигаясь на запах дизельного топлива, стекавшего по горячему металлу. Тела убитых загораживали ему дорогу; он отодвинул их в сторону.

Командир орудия и стрелок лежали у орудия, кровь сочилась изо рта, носа и ушей. Через отверстие в корпусе Николай видел сквозь дым горящих «КВ-1», как уходят «тигры».

К своему удивлению, он обнаружил, что орудийная башня ещё действует. Он вытащил из ящика снаряд и, вставив его в казённик, закрыл механизм. Он никогда раньше не стрелял, но видел, как это делали другие. Обычно для этого требовались два человека. Преодолевая тошноту от удара по голове, полученного там, внизу, и от тяжёлого запаха горючего, он повернул башню, приложил глаз к перископическому прицелу и, обнаружив всего в трёхстах метрах от себя «тигра», выстрелил.

Так случилось, что выбранный им один из пяти танков шёл последним. И четыре, идущие впереди, ничего не заметили. Он перезарядил орудие и снова выстрелил. Второй танк получил пробоину в участок брони между башней и корпусом и взорвался. Где-то под ногами Николая раздался негромкий взрыв, и по траве побежали огоньки, растекаясь все шире, находя новые лужицы горючего. После второго выстрела оставшиеся три «тигра» заметили, что их атакуют сзади, и развернулись. Он подбил третий «тигр» выстрелом в бок, когда тот делал разворот. Два остальных развернулись и пошли на него. В этот момент Николай понял, что он — покойник.

Он бросился на пол и вывалился наружу через проем в корпусе за несколько секунд до того, как ответный выстрел «тигров» снёс башню, в которой он только что стоял. Начали взрываться снаряды, он почувствовал, как на нём тлеет гимнастёрка. Он перекатился в высокую траву и перекатывался так всё дальше и дальше от разбитого танка.

Затем произошло что-то, чего он не ожидал и не видел. Над склоном холма показались десять «СУ-152», и «тигры» решили, что с них довольно. Из пяти осталось два. Они на скорости поднялись до гребня холма на противоположной стороне. Один перевалил через него и исчез.

Николай почувствовал, что кто-то поднимает его и ставит на ноги. Человек в форме полковника. Долина была полна разбитых танков — шесть русских и четыре немецких. Его танк стоял в окружении трёх подбитых «тигров».

— Это сделал ты? — спросил полковник.

Николай почти не слышал его. В ушах звенело; подступала тошнота. Он кивнул.

— Пойдём со мной, — приказал полковник. За холмом стоял маленький «газик». Полковник вёз Николая восемь километров. Они приехали в ставку. Перед большой главной палаткой стоял длинный стол, на нём лежали карты, которые изучали несколько офицеров высокого ранга. Полковник остановил машину, прошёл вперёд и отдал честь. Старший генерал взглянул на него.

Николай сидел на переднем пассажирском сиденье «газика». Ему было видно, что полковник что-то рассказывает, а офицеры с интересом смотрят на него. Потом старший из них поднял руку и поманил Николая пальцем. Со страхом думая о том, что он дал уйти двум «тиграм», Николай вылез из машины и подошёл. Его хлопчатобумажная гимнастёрка обгорела, лицо почернело, и от него пахло горючим и порохом.

— Три «тигра»? — переспросил генерал Павел Ротмистров, командующий Первой гвардейской танковой армией. — С тыла? Из подбитого «КВ-1»?

Николай стоял и молчал как идиот.

Генерал улыбнулся и обратился к низенькому толстому человеку с поросячьими глазками и знаками отличия политработника.

— Думаю, Звезду заслужил?

Толстый комиссар кивнул. Товарищ Сталин одобрит. Из палатки принесли коробочку. Ротмистров приколол Звезду Героя Советского Союза к гимнастёрке семнадцатилетнего солдата. Комиссар — а это был Никита Хрущёв — снова кивал.

Николаю Николаеву приказали обратиться в полевой госпиталь, где его обожжённые руки и лицо обмазали вонючей мазью, а затем вернуться обратно в штаб. Там ему присвоили звание лейтенанта и дали взвод из трёх «КБ-1». После чего он вернулся на фронт.

В ту же зиму, когда Курский плацдарм остался позади и немецкие танки отступали, он получил звание капитана и группу новеньких, с иголочки, тяжёлых танков, только что с завода. Это были"ИС-2", названные так в честь Иосифа Сталина. Оснащённые 122-миллиметровой пушкой и более толстой броней, они прославились как убийцы «тигров».

За операцию «Багратион» он получил вторую Звезду Героя Советского Союза, за выдающуюся личную храбрость, и третью Звезду — за сражения на подступах к Берлину, где он воевал под командованием маршала Чуйкова.

Почти через пятьдесят пять лет к этому человеку приехал Джейсон Монк.

Если бы старый генерал вёл себя более тактично с Политбюро, он получил бы звание маршала и по выходе в отставку — большую дачу в Переделкине, на берегу реки, рядом с остальными жирными котами, которым все предоставлялось бесплатно, как дар государства. Но он всегда говорил то) что он действительно думал, а им это не нравилось.

Поэтому он построил собственный, более скромный дом, чтобы провести в нём свой век, по Минскому шоссе, в сторону Тучкова — местности с большим количеством воинских частей, где он по крайней мере находился рядом с тем, что осталось от его любимой армии.

Он никогда не был женат — «это не жизнь для молодой женщины», говорил он, отправляясь в очередной раз на окраину советской империи, — и в свои семьдесят с лишним лет жил с верным ординарцем, старшим сержантом в отставке, лишившимся ноги, и ирландским волкодавом.

Монк разыскал его довольно скромное жилище, спрашивая жителей окрестных деревень, где живёт «дядя Коля». Много лет назад, когда он вступил в средний возраст, его так прозвали молодые офицеры, и прозвище сохранилось. Благодаря преждевременной седине он выглядел достаточно старым, чтобы быть для них дядей. «Генерал армии Николаев» — это годилось для газет, но все бывшие танкисты знали его как «дядю Колю».

Поскольку в этот вечер Монк ехал на служебной машине Министерства обороны в форме полковника Генерального штаба, жители не видели оснований скрывать, что «дядя Коля» живёт там-то и там-то.

В полной темноте, поёживаясь от холода, около девяти вечера Монк постучал в дверь. Открыл одноногий ординарец и, увидев военную форму, впустил его в дом.

Генерал Николаев не ожидал посетителей, но форма полковника Генерального штаба и атташе-кейс не вызвали у него заметного удивления. Он сидел в своём любимом кресле у камина с пылающими поленьями, читая военные мемуары более молодого генерала и время от времени насмешливо пофыркивая. Он знал их всех, знал, что они сделали, и, к их стыду, знал, чего они никогда не делали, что бы они теперь ни заявляли, когда появилась возможность получать деньги за свои придуманные воспоминания.

Он поднял голову, когда Володя объявил, что приехал человек из Москвы.

— Кто вы? — ворчливо спросил генерал.

— Тот, кому необходимо поговорить с вами, генерал.

— Из Москвы?

— Сейчас — да.

— Ладно, раз уж вы приехали, переходите к делу. — Генерал кивнул в сторону кейса. — Бумаги из министерства?

— Не совсем так. Бумаги. Но из другого места.

— Похолодало. Вы лучше сядьте. Ну, выкладывайте. Что у вас за дело?

— Позвольте мне быть совершенно откровенным. Эта форма потребовалась для того, чтобы убедить вас принять меня. Я не служу в российской армии, я не полковник и, конечно уж, не из штаба какого-нибудь генерала. По правде говоря, я американец.

Сидящий напротив русский, словно не веря своим ушам, несколько секунд не отрывал от Монка глаз. Затем кончики ощетинившихся усов задёргались от гнева.

— Вы самозванец! — сердито сказал он. — Вы грязный шпион! Я не потерплю в своём доме самозванцев и шпионов! Убирайтесь!

Монк не двинулся с места.

— Хорошо, я уйду. Но шесть тысяч миль — долгий путь ради тридцати секунд; не ответите ли вы на мой один-единственный вопрос?

Генерал Николаев, нахмурившись, смотрел на него.

— Один вопрос… Какой?

— Пять лет назад Борис Ельцин попросил вас вернуться в армию и принять командование при нападении на Чечню и разрушении Грозного. Ходят слухи, что, поглядев на планы, вы сказали тогдашнему министру обороны Павлу Грачеву: «Я командую солдатами, а не мясниками. Эта работа для палачей». Это правда?

— Ну и что из этого?

— Это правда? Вы обещали мне ответить на вопрос.

— Хорошо, да. И я был прав.

— Почему вы так сказали?

— Это уже второй вопрос.

— Мне нужно проехать ещё шесть тысяч миль, чтобы добраться до дома.

— Хорошо. Потому что я не считаю геноцид работой для солдата. А теперь уходите.

— Вы знаете, какую грязную книгу вы читаете?

— А откуда вы знаете?

— Я прочитал её. Вздор.

— Верно. Так что же?

Монк запустил руку в кейс и извлёк «Чёрный манифест». Открыл его на заранее отмеченной странице и протянул генералу.

— Если у вас есть время читать всякую дрянь, почему бы не взглянуть на кое-что действительно неприятное?

Генеральский гнев боролся с любопытством.

— Американская пропаганда?

— Нет, российское будущее. Взгляните. На эту страницу и следующую.

Генерал Николаев, что-то проворчав, взял протянутую папку. Он быстро прочитал отмеченные две страницы. Его лицо покрылось красными пятнами.

— Чёрт знает какая чепуха! — воскликнул он. — Кто написал эту чушь?

— Вы слышали об Игоре Комарове?

— Конечно. Станет президентом в январе.

— Хорошим или плохим?

— Откуда я могу знать? Все они, что называется, «куда ветер дует».

— Значит, он не лучше и не хуже других? — Примерно так.

Монк описал события, происшедшие 15 июля, стараясь изложить все как можно быстрее, опасаясь не удержать внимание старого человека или, ещё хуже, истощить его терпение.

— Не верю! — отрезал генерал. — Вы явились сюда с какой-то фантастической историей…

— Если это фантастическая история, то три человека не умерли бы из-за того, что владелец пытался её вернуть себе. Но они погибли. Вы идёте куда-нибудь сегодня вечером?

— Нет. А что?

— Тогда почему бы не отложить мемуары Павла Грачева и не почитать планы Игоря Комарова? Некоторые главы вам понравятся. Восстановление мощи армии. Но не для того, чтобы защищать Родину. Для Родины не существует внешней угрозы. А чтобы осуществить геноцид. Вы, может быть, не любите евреев, чеченцев, грузин, украинцев, армян, но они тоже были в тех танках, помните? Были под Курском и участвовали в операции «Багратион», в Берлине и Кабуле. Они сражались рядом с вами. Почему бы не уделить несколько минут и не посмотреть, что приготовил им господин Комаров?

Генерал Николаев пристально смотрел на американца, который был на четверть века моложе его, потом ворчливо спросил:

— Американцы пьют водку?

— Пьют, морозными ночами в глубине России.

— Бутылка вон там. Налейте себе.

Пока старик читал, Монк угощался крепкой «Московской» и думал о подготовке, которую прошёл в замке Форбс.

Николаев, вероятно, последний из русских генералов со старомодным чувством юмора. Он неглуп и бесстрашен. Существуют десятки миллионов ветеранов, все ещё готовых слушать «дядю Колю», говорил ему русский инструктор Олег.

После падения Берлина и года, проведённого в оккупационных войсках, молодого майора Николаева послали в Москву в Бронетанковую академию. Летом 1950 года его назначили командиром одного из танковых полков на Дальнем Востоке.

Война в Корее была в самом разгаре, и северокорейцы откатывались назад под напором американцев. Сталин серьёзно подумывал, не помочь ли корейцам спасти свою шкуру, бросив туда собственные новые танки против американцев. Но его остановили мудрые советники и собственная паранойя. Танки «ИС-4» засекретили настолько, что о каких-либо деталях никогда даже не упоминали, и Сталин боялся, что один неповреждённый танк может достаться врагу. В 1951 году Николаев получил звание подполковника и назначение в Потсдам. Ему было всего двадцать пять лет.

В тридцать лет он командовал танковым полком специального назначения, принимавшим участие в подавлении венгерского восстания. И там он впервые огорчил советского посла Юрия Андропова, который потом стал председателем КГБ на пятнадцать лет и позднее — Генеральным секретарём ЦК КПСС. Полковник Николаев отказался применить пулемёты со своих танков для расстрела толпы протестующих венгров на улицах Будапешта.

— Там семьдесят процентов женщин и детей, — сказал он послу и инициатору подавления восстания. — Они бросают камни. Камни не могут повредить танки.

— Их надо проучить! — кричал Андропов. — Стреляйте!

Николаев уже видел, во что превращают тяжёлые пулемёты массы гражданских людей в замкнутых пространствах. В Смоленске, в 1941-м. Там, среди других, были и его родители.

— Вам это нужно — вы и делайте, — ответил он Андропову.

Кто-то из генералов замял скандал, но карьера Николаева висела на волоске: Андропов не относился к тем, кто умеет прощать.

В шестидесятые годы он несколько лет прослужил на берегах Амура и Уссури, пограничных с Китаем рек, в то время как Хрущёв обдумывал, не следует ли преподать Мао Цзэдуну урок в танковой войне.

Хрущёва сместили, его заменил Брежнев, кризис миновал. Николаев с радостью покинул холодные, бесплодные пустыни на маньчжурской границе и вернулся в Москву.

В 1968 году, во время Пражского восстания, он, сорокадвухлетний генерал-майор, командовал прекрасно обученной дивизией. Он заслужил глубокую благодарность десантников, когда спас один из их отрядов, попавших в безвыходное положение. Слишком малочисленную группу, сброшенную в центре Праги, окружили чехи, и тогда Николаев лично ввёл в город танки, чтобы спасти десантников.

Четыре года он читал лекции по применению в военных действиях танков в Академии имени Фрунзе, подготовив совершенно новое поколение офицеров танковых войск, обожавших его, а в 1973 году его назначили советником при бронетанковых войсках Сирии. Этот год вошёл в историю как год войны — Иом Кипур — Искупления.

Хотя и предполагалось, что Николаев должен оставаться в тени, он настолько хорошо знал присланные советские танки, что разработал и возглавил наступление на израильскую Седьмую бронетанковую бригаду с Голанских высот. Сирийцы не могли сравниться с ней, но план и тактика генерала были блестящи. Израильская Седьмая бронетанковая бригада уцелела, но некоторое время сирийцы держали её в большом напряжении; это был один из немногих случаев, когда арабские танки доставляли израильтянам беспокойство.

Учитывая сирийский опыт Николаева, его пригласили в Генеральный штаб, разрабатывавший наступательные операции против НАТО. Затем был Афганистан. Николаеву тогда исполнилось пятьдесят три года, и ему предложили командование Сороковой армией, на которую возлагалось выполнение этого задания. Назначение приносило с собой повышение с генерал-лейтенанта до генерал-полковника.

Генерал Николаев изучил планы, природные условия, этнический состав населения и написал рапорт, в котором заявил, что операция и оккупация приведут к напрасным потерям, бессмысленны и превратят Афганистан в советский Вьетнам. И во второй раз выступил против Андропова.

Его снова послали в глушь — обучать новобранцев. Генералы, отправившиеся в Афганистан, получали свои награды — до поры до времени. Они, кроме этого, получали чёрные мешки, десятки тысяч чёрных мешков с телами убитых солдат…

— Это враньё! Не верю в эту чепуху! — Старый генерал отшвырнул чёрную папку, и она упала Монку на колени. — Вы нахал, янки. Вы пробрались в мою страну, в мой дом… пытаетесь заморочить мне голову этим зловредным враньём…

— Скажите мне, генерал, что вы думаете о нас?

— О вас?

— Да, о нас. Об американцах, людях с Запада. Меня послали сюда. Я действую не по своей воле. Зачем меня послали? Если Комаров — прекрасный человек и великий будущий вождь, то какого… надо нам беспокоиться?

Старик смотрел на него не столько шокированный грубым выражением, которое он слышал на каждом шагу, сколько поражённый настойчивостью этого человека.

— Я знаю, что всю жизнь я сражался с вами.

— Нет, генерал, вы всю жизнь были настроены против нас. Этого требовало служение режиму, который, как вы знаете, творил чудовищные вещи…

— Это моя страна. Оскорбляйте её, если посмеете.

Монк подался вперёд и постучал пальцем по «Чёрному манифесту».

— Но не творилось ничего подобного. Ни Хрущёв, ни Брежнев, ни Андропов не делали ничего, подобного этому…

— Если это правда, если правда! — воскликнул старый солдат. — Любой мог это написать.

— Тогда почитайте. Это история о том, как к нам попала эта бумага. Старый солдат отдал свою жизнь, чтобы вынести её и отдать людям.

Он протянул заверенный доклад генералу и щедро налил ему водки. Генерал по-русски, одним глотком, осушил стакан.

…И только летом 1987 года кто-то добрался до верхней полки, снял с неё рапорт Николаева, написанный в 1979 году, стряхнул с него пыль и отнёс в Министерство иностранных дел. В январе 1988 года министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе заявил всему миру: «Мы уходим».

Николаеву наконец присвоили звание генерал-полковника и назначили руководить выводом войск. Последним командующим Сороковой армией был генерал Громов, но ему сообщили, что вывод будет проводиться по плану Николаева. Удивительно, но вся Сороковая армия вышла, почти не понеся потерь, несмотря на то что моджахеды буквально хватали её за пятки.

Последняя советская колонна перешла мост через Амударью 15 февраля 1989 года. Николай Николаев замыкал колонну. Он мог бы улететь на штабном самолёте, но он уходил вместе с солдатами.

Он в одиночестве сидел на заднем сиденье «газика» с шофёром впереди. Больше никого не было. Он никогда раньше не отступал. Он сидел выпрямившись, в полевой командирской форме без погон, указывающих на его звание. Но солдаты узнавали седую гриву волос и кончики колючих усов.

Они устали от ненавистного Афганистана и, несмотря на поражение, радовались, что возвращаются домой. Сразу же за мостом на северной стороне раздались приветственные крики. Солдаты остановились на обочине, увидев седого генерала, высыпали из машин и приветствовали его. Среди них были и солдаты ВДВ, слышавшие о пражском инциденте, — и тоже приветствовали его. За рулём бронетранспортёров в основном сидели бывшие танкисты — они махали ему и кричали.

Тогда ему было шестьдесят три, он ехал на север, в отставку, начинать жизнь, заполненную лекциями, мемуарами и старыми друзьями. Но всё равно он оставался для них «дядей Колей», и он вёл их домой.

За сорок пять лет службы в танковых войсках он совершил три поступка, сделавших из него легенду. Он запретил «дедовщину» — систематическое издевательство солдат, прослуживших больше года, над новобранцами, что приводило к сотням самоубийств, — в каждом подразделении, находящемся под его командованием, заставляя других генералов следовать его примеру. Генерал зубами и когтями вырывал у политической верхушки лучшие условия и лучшее питание для своих солдат. И ещё Николаев настойчиво воспитывал в каждом подопечном чувство гордости за то, чем он занимался, и требовал интенсивной подготовки, до тех пор пока каждое подразделение, находившееся под его командованием, от взвода до дивизии, не становилось самым лучшим.

Горбачёв присвоил ему звание генерала армии, ко вскоре лишился власти. Если бы Николаев согласился устроить избиение Чечни для Ельцина, то получил бы маршальскую звезду и бесплатную дачу.

— Чего вы ждёте от меня, американец? — Генерал уронил заверенный доклад на пол и не отрываясь смотрел на огонь. — Если всё это правда, тогда этот человек всё-таки дерьмо. А что я могу сделать? Я стар, одиннадцать лет в отставке, время моё прошло, жизнь катится под горку…

— Они ещё живы, — сказал Монк, вставая и убирая папки в кейс. — Их миллионы. Ветеранов. Некоторые служили под вашим командованием, другие помнят вас, большинство слышали о вас. Они будут слушать вас, если вы заговорите.

— Послушайте, мистер американец, моя страна страдала больше, чем вы можете себе вообразить. Моя родная земля пропитана кровью своих сыновей и дочерей. А теперь вы говорите мне, что грядут новые страдания. Я скорблю, если это правда, но я ничего не могу сделать.

— А армия, которую заставят совершать все это? Как же с армией, вашей армией?

— Это больше не моя армия.

— Это настолько же ваша армия, как и всякого другого.

— Это побеждённая армия.

— Нет, не побеждённая. Побеждён коммунистический режим. А не солдаты, не ваши солдаты. Их распустили по домам. Теперь появился человек, который снова хочет поставить их в строй. Но для другой цели. Агрессия, оккупация, порабощение, убийства.

— Почему вы обратились именно ко мне?

— У вас есть машина, генерал?

Старик, удивлённый, отвернулся от огня.

— Конечно. Небольшая. Возит меня по окрестностям.

— Поезжайте в Москву. В Александровский сад. К большому полированному камню из красного гранита. К Вечному огню. Спросите их, чего они хотят от вас. Не меня. Их.

Монк уехал. К рассвету он уже находился в безопасном месте под охраной чеченских телохранителей. В эту ночь взорвали типографию.

В Великобритании среди многих исторических учреждений мало найдётся таких старинных и таинственных, как Геральдическая палата, возникновение которой относится к правлению Ричарда III. Главными лицами в палате являются герольдмейстеры и герольды.

В средние века, как указывает их название, герольды передавали послания воюющих полководцев друг другу, пересекая поле брани под белым флагом. В промежутках между войнами они занимались другим делом.

В мирное время у королей и знати существовал обычай устраивать шуточные сражения на турнирах и поединках. Тело рыцаря было закрыто панцирем, а забрало часто опущено, и поэтому герольды, чьей обязанностью было объявление следующего участника турнира, испытывали затруднения при определении личности, скрытой под забралом. Чтобы решить эту проблему, рыцари стали носить щиты с эмблемой или рисунком. Таким образом, видя щит, например, с изображением медведя и скрытую под железом фигуру, герольд знал, что где-то внутри находится герцог Уорвик.

Эта работа превратила герольдов в экспертов и арбитров при определении «кто есть кто» и, что более важно, кто кем имеет право себя называть. Они прослеживали и записывали все родственные связи аристократии в течение многих поколений.

Дело заключалось не просто в снобизме. К титулам прилагались огромные имения, замки, фермы и особняки. Говоря современным языком, это соответствовало доказательству права на законное владение большинством акций «Дженерал моторс». Речь шла о больших состояниях и власти.

Аристократы имели привычку оставлять целую кучу потомков, некоторых законных, а многих незаконных, поэтому споры о законном наследнике возникали очень часто. Между соперниками разгорались настоящие войны. Герольды, как хранители архивов, выступали в качестве высших судей, определяющих родословную, а также право «носить оружие», что означало не вооружение, а герб, в картинках показывающий происхождение владельца.

Даже в наше время палата разрешит спор соперников, придумает герб для вновь получившего титул банкира или промышленника или за плату составит любому его генеалогическое древо, начиная со времён первых записей.

И нет ничего удивительного в том, что герольды занимались своей странной наукой, погружаясь в изучение загадочного норманно-французского языка и гербов; овладение этими знаниями требует многих лет. Некоторые из них специализируются на происхождении знатных семей Европы, связанных с английской аристократией путём постоянно заключаемых браков между ними.

Путём тихих, но упорных расспросов сэр Найджел Ирвин узнал, что нужный ему человек — один из ведущих мировых экспертов по династии Романовых. О докторе Ланселоте Проубине говорили, что он знал больше фактов о Романовых, чем сами Романовы о себе. Позвонив по телефону и представившись дипломатом в отставке, подготавливающим для министерства иностранных дел документ о возможных монархических тенденциях в России, сэр Найджел пригласил его на чай в «Ритц».

Доктор Проубин оказался невысоким приятным человеком, склонным обсуждать свою науку с добродушным юмором и без напыщенности. Он напоминал старому разведчику иллюстрации к роману Диккенса, изображающие мистера Пиквика.

— Интересно, — произнёс сэр Найджел, когда на столе появились сандвичи с огурцами и чай «Эрл Грей», — не могли бы мы рассмотреть вопрос о престолонаследии Романовых?

Пост одного из пяти герольдмейстеров, кларенского, давал доктору Проубину пышный титул, но не очень щедро оплачивался, и маленький толстенький учёный не привык пить чай в «Ритце». Он с удовольствием уплетал сандвичи.

— Знаете ли, линия Романовых — это только моё хобби. А не основная работа.

— Тем не менее я считаю вас автором выдающейся работы в этой области.

— Очень любезно с вашей стороны. Чем могу быть полезен?

— Как обстоят дела с престолонаследием Романовых? Там всё ясно?

Доктор Проубин прикончил последний сандвич и с вожделением посмотрел на пирожные.

— Напротив. Путаница, сплошная путаница. Среди выживших немногочисленных потомков старой семьи царит полная неразбериха. Претендентов множество. А почему вы спрашиваете?

— Предположим, — осторожно начал сэр Найджел, — что по каким-то причинам русские пожелают восстановить конституционную монархию, то есть царя.

— Ну, они не смогут этого сделать, потому что у них никогда не было конституционной монархии. Последний император — между прочим, таков правильный титул, и он существовал с 1721 года, но все до сих пор говорят «царь» — Николай Второй являлся абсолютным монархом. У них никогда не было конституционной монархии.

— Просветите меня.

Доктор Проубин положил в рот последний кусочек эклера и запил чаем.

— Вкусные пирожные, — заметил он.

— Рад слышать.

— Так вот, если это совершенно невероятное событие произойдёт когда-нибудь, они столкнутся с проблемой. Как вы знаете, Николай вместе с императрицей Александрой и их пятеро детей были убиты в Екатеринбурге вскоре после революции. Прямая линия оборвалась. Все сегодняшние претенденты происходят от побочной линии, предком которых был ещё дед Николая.

— Значит, не существует прямого неоспоримого наследника?

— Нет. Я мог бы предоставить вам более убедительные факты в своём кабинете. Есть все документы. Я не мог бы разложить их все здесь. Они очень большого формата, множество имён, родственные связи повсюду.

— Но теоретически могли бы русские восстановить монархию?

— Вы это серьёзно, сэр Найджел?

— Мы только рассуждаем теоретически.

— Ну, теоретически всё возможно. Любая монархия может захотеть стать республикой, изгнав своего короля. Или королеву. Так сделала Греция. И любая республика может захотеть восстановить конституционную монархию. Так сделала Испания. И обе в течение последних тридцати лет. Так что — да, это можно сделать.

— Тогда проблемой станет кандидат?

— Абсолютно верно. Генерал Франке издал закон, восстанавливающий монархию после его смерти. Он выбрал внука Алонсо XIII, принца Хуана Карлоса, который правит и сейчас. Но там не было других претендентов. Родословная была чёткой. Претенденты создают неприятности.

— А есть претенденты по линии Романовых?

— Повсюду. Их достаточно много.

— Кто-нибудь выделяется среди них?

— Никто не приходит на ум. Нужно как следует поискать. Уж очень давно никто серьёзно этим не интересовался.

— Может быть, вы поищете? — попросил сэр Найджел. — Я должен уехать. Скажем, когда я вернусь? Я зайду к вам в Геральдическую палату.

В те времена, когда КГБ представлял собой единую огромную организацию, занимающуюся шпионажем, подавлением и контролем, с одним председателем во главе, его задачи были настолько разнообразны, что комитет пришлось разделить на главные управления, просто управления и отделения.

Среди них образовали Восьмое главное управление и Шестнадцатое управление; оба занимались надзором за электронными средствами связи, радиоперехватами, прослушиванием телефонов и спутниками-шпионами. Таким образом, они являлись эквивалентом американскому управлению по национальной безопасности и национальной разведывательной службе или британской штаб-квартире правительственной связи.

Для такого ветерана КГБ, как председатель Андропов, получение информации через электронные средства связи было высокой технологией, едва ли ему понятной, но по крайней мере важность электроники он признавал. В обществе, где технология на годы отставала от Запада, за исключением случаев, когда дело касалось вооружений или шпионажа, новейшие и наилучшие высокие технологии приобретались для Восьмого главного управления.

После того как Горбачёв в 1991 году расколол монолит КГБ, Восьмое и Шестнадцатое управления были объединены и переименованы в Федеральное агентство правительственной связи и информации, ФАПСИ.

ФАПСИ уже имело в своём распоряжении самые современные компьютеры, лучших в стране математиков и шифровальщиков и любую технику для шпионажа, какую только можно было купить за деньги. Но после падения коммунистического режима это дорогостоящее отделение столкнулось с общей проблемой — финансированием.

С введением приватизации ФАПСИ в поисках денег буквально пошло на рынок. Оно предложило возникшему русскому бизнесу возможность перехватывать, то есть воровать, коммерческие сведения у своих конкурентов внутри страны и за границей. В течение последних четырёх лет, до 1999 года, предоставлялась полная возможность при коммерческой деятельности в России нанимать это правительственное управление для слежки за иностранцем, находящимся в России, каждый раз, когда этот коммерсант звонил по телефону, посылал факс, телеграмму, телекс или использовал радио.

Полковник Гришин считал, что, где бы Джейсон Монк ни находился, есть шанс, что он каким-то способом связывается с теми, кто его послал. Это не может быть посольство, за которым ведётся наблюдение. Если бы Монк звонил по телефону, его можно было бы прослушать и выявить местонахождение.

Следовательно, рассуждал Гришин, он привёз с собой или достал в Москве какой-то передатчик.

— Я бы на его месте, — сказал высокопоставленный учёный из ФАПСИ, у которого за значительную плату консультировался Гришин, — воспользовался компьютером. Им всегда пользуются бизнесмены.

— Передающий и принимающий компьютер? — спросил Гришин.

— Конечно. Компьютер связывается со спутником, и через спутник компьютеры разговаривают друг с другом. Это информационная сверхвысокая связь — то, что называется Интернетом.

— Должно быть, через неё проходит огромное количество информации.

— Именно так. Но мы имеем соответствующие компьютеры. Вопрос в фильтрации. Девяносто процентов выдаваемой компьютерами информации состоит из болтовни и идиотской переписки друг с другом. Девять процентов — это коммерческая информация, компании обсуждают продукцию, цены, состояние дел, контракты, даты поставок. Один процент — правительственный. И этот один процент раньше составлял половину всей информации, летающей там, в высоте.

— Сколько закодированной?

— Вся правительственная и приблизительно половина коммерческой. Но мы можем расшифровать большинство коммерческих кодов.

— И где можно найти сообщения моего американского друга?

Сотрудник ФАПСИ, всю жизнь проработавший в засекреченном мире, знал, что не стоит задавать дополнительных вопросов.

— Вероятно, среди коммерческих сообщений, — сказал он. — Если это правительственные сообщения, всегда можно определить их источник. Конечно, не всегда удаётся расшифровать их, но мы знаем: они передаются из того или иного посольства, представительства, консульства. Ваш человек один из них?

— Нет.

— Тогда, вероятно, он пользуется коммерческими спутниками. Американское правительственное оборудование используется главным образом для того, чтобы следить за нами и прослушивать нас. Через него идут и дипломатические сообщения. Но сейчас там, наверху, крутятся десятки коммерческих спутников; компании арендуют время и связываются со своими филиалами во всех частях света.

— Я думаю, что мой человек передаёт из Москвы. Вероятно, и принимает тоже.

— Приём нам не поможет. Сообщение со спутника над нашей головой может быть принято в любом месте от Архангельска до Крыма. Мы можем засечь его только во время передачи.

— Итак, если бы русская коммерческая фирма захотела нанять вас для того, чтобы обнаружить источник, вы могли бы взяться за это?

— Может быть. Стоимость услуг будет высокой. Она зависит от количества людей, компьютерного времени, которые потребуются, и от того, сколько часов в день будет вестись наблюдение.

— Двадцать четыре часа в сутки, — сказал Гришин, — и должны быть задействованы все люди, какие у вас есть.

Сотрудник ФАПСИ посмотрел на него. Этот человек говорил о миллионах американских долларов.

— Вот это заказ!

— Я говорю серьёзно.

— Вам нужны сообщения?

— Нет, местонахождение источника.

— Это труднее. Сообщение, если его удалось перехватить, мы можем изучать не спеша, имея время на расшифровку. Источник подключается на какую-то долю секунды.

На следующий день после беседы Монка с Николаевым ФАПСИ поймало сигнал. Сотрудник позвонил Гришину в особняк рядом с Кисельным бульваром.

— Он выходил на связь, — сообщил он.

— Вы перехватили сообщение?

— Да, и оно не коммерческое. Он пользуется одноразовым шифроблокнотом. Это не расшифровывается.

— Откуда он передавал?

— Большая Москва.

— Прекрасно! Такое маленькое местечко! Мне нужно знать, из какого здания.

— Наберитесь терпения. Кажется, мы знаем, каким спутником он пользуется. Это, вероятно, один из двух спутников «Интелкор», пролетающих над нами ежедневно. Над горизонтом они появляются по одному. Мы сосредоточим на них внимание.

— Так действуйте, — сказал Гришин.

В течение шести дней армия сыщиков Гришина, наводнившая улицы, не могла обнаружить Монка. Начальник службы безопасности СПС был озадачен. Человек должен быть в Москве. Или он зарылся в норку и боится пошевелиться, и в этом случае он почти не опасен; или он ходит по улицам, выдавая себя за русского, изменив свою внешность, но это скоро раскроется; или он ускользнул после безрезультатного контакта с патриархом. Или его укрывают: кормят, дают ночлег, переодетым перевозят с места на место, защищают, охраняют. Но кто? У Гришина на эту загадку не находилось ответа.

Через два дня после разговора с доктором Проубином в «Ритце» сэр Найджел Ирвин прилетел в Москву. Его сопровождал переводчик, потому что, хотя Ирвин и владел немного русским, теперь он настолько забыл его, что не решался вести на нём сложные переговоры.

Человеком, которого сэр Найджел привёз с собой, оказался бывший солдат Брайан Маркс, только на этот раз он имел свой собственный паспорт на имя Брайана Винсента. В иммиграционном зале офицер паспортного контроля ввёл их имена в компьютер, но ни один из них не оказался недавним или частым визитёром.

— Вы вместе? — спросил он. Один из прибывших был явно старшим, худой, седоволосый и, как указывалось в паспорте, старше семидесяти; другой — в тёмном костюме, в возрасте около сорока, но крепкий на вид.

— Я переводчик этого джентльмена, — сказал Винсент.

— Мой русский нехорош, — любезно пояснил сэр Найджел на плохом русском языке.

Офицер потерял к ним всякий интерес. Иностранным бизнесменам часто требовались переводчики. Некоторые нанимали их в бюро переводов в Москве; другие магнаты привозили их с собой. Нормальное явление. Он махнул рукой, показав, что можно пройти.

Они остановились в «Национале», где до них останавливался несчастный Джефферсон. Сэра Найджела ожидал у портье конверт, оставленный для него двадцать четыре часа назад смуглым человеком, чеченцем, которого никто не запомнил. Письмо передали вместе с ключом от номера.

В конверте лежал листочек чистой бумаги. Если бы его перехватили или потеряли, то особого вреда это не нанесло бы. Сообщение было написано не на бумаге, а лимонным соком на внутренней стороне конверта.

Открыв и положив конверт на стол, Брайан Винсент взял из фирменного коробка, лежавшего на тумбочке, спичку, зажёг и осторожно нагрел бумагу. На ней выступили бледно-коричневые цифры — номер частного телефона. Запомнив его, сэр Найджел велел Винсенту сжечь бумагу дотла, а пепел спустить в туалет. После чего они спокойно пообедали в отеле и подождали до десяти часов.

Когда телефон зазвонил, трубку снял сам патриарх Алексий Второй, потому что номер этого личного телефона, стоявшего на столе в его кабинете, знали немногие, и все они были ему известны.

— Да? — осторожно произнёс он.

Голос ответившего был ему не знаком; человек хорошо говорил по-русски, но не был русским.

— Патриарх Алексий?

— Кто говорит?

— Ваше святейшество, мы не знакомы. Я всего лишь переводчик джентльмена, приехавшего со мной. Несколько дней назад вы были так добры, что приняли священника из Лондона.

— Помню.

— Он предупредил вас, что приедет другой человек, более значительный, для частной беседы с вами, чтобы обсудить дело чрезвычайной важности. Этот человек рядом со мной. Он спрашивает, не примете ли вы его.

— Сейчас, сегодня вечером?

— Быстрота — самое главное, ваше святейшество.

— Почему?

— В Москве есть силы, которые скоро узнают этого джентльмена. За ним установят слежку. Важна осторожность во всём.

Этот аргумент определённо напомнил о чём-то нервничавшему патриарху.

— Понятно. Где вы сейчас?

— В нескольких минутах езды. Мы готовы.

— Тогда через полчаса.

На этот раз заранее предупреждённый казак, не задавая вопросов, открыл дверь, а снедаемый любопытством отец Максим провёл посетителей в личный кабинет патриарха. Сэр Найджел воспользовался лимузином, предоставленным «Националем», и попросил шофёра подождать его у тротуара.

Как и в прошлый раз, патриарх Алексий был в светло-серой рясе с простым наперсным крестом. Он поздоровался с пришедшими и пригласил их сесть.

— Позвольте мне сначала извиниться за то, что моё знание русского настолько слабо, что мне приходится разговаривать через переводчика, — сказал сэр Найджел.

Винсент быстро перевёл. Патриарх кивнул и улыбнулся.

— А я, увы, не говорю по-английски, — ответил он. — А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.

Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания — провести переговоры.

Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Чёрный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.

— Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.

Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.

— Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за её пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все — части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падёт под рукой жестокого диктатора ещё раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.

— Я не сомневаюсь в ваших словах, — сказал патриарх, — но Церковь не может вмешиваться в политику.

— Открыто — нет. И всё же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?

— Конечно.

— И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить её и её миссию на земле?

— Без сомнения.

— Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?

— Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он всё равно станет президентом, Церковь завершит своё разрушение, — сказал Алексий Второй. — Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побеждён.

— Но есть другой возможный путь, — сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.

— Вы не можете говорить это серьёзно, сэр Найджел, — наконец произнёс он. — Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.

— Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, — предложил Ирвин. — Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой — стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, её обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна ещё не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?

— Я не могу, — сказал патриарх. — И то и другое ужасно.

— Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжёлые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.

— Но проповедовать восстановление… — возразил патриарх.

— Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, — доказывал англичанин. — Это будет проповедь стабильности — икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…

Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всём её блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлёвскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.

— То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моём сердце, — сказал Алексий Второй, подумав. — Но я видел «Чёрный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе — собор духовенства, епископы — его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его — и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.

— Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?

Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.

В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушёл в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придётся, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.

Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.

Освобождённый, как и другие священники, по амнистии Горбачёва, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решётку.

Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошёл послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.

Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодёжи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.

В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.

Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.

К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но ещё и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своём роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.

Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:

— Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.

Глава 15

В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.

Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошёл в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.

За ним снова следили из припаркованной неподалёку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привёл за собой «хвост», полковник Гришин вошёл в церковь.

— Вы звонили, — сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.

— Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.

— А не из Америки? Уверены, что не из Америки?

— Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провёл в кабинет. Затем я принёс кофе.

— Что они говорили?

— Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.

— Подслушивали у двери?

— Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришёл казак с обходом, и мне пришлось уйти.

— Он назвал своё имя, этот старый англичанин?

— Пока я был в комнате — нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, — бессмыслица.

— Расскажите мне, отец Максим.

— Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.

Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощёчину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.

При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.

— Как он выглядит? — спокойно спросил он.

— Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.

— Не знаете, откуда он приехал?

— А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина всё ещё стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.

Он передал листок бумаги полковнику.

— Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.

Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию — и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».

Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:

— Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?

— Да, сэр, говорю.

— Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушёл, он забыл на столе вот это.

Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.

— Да, сэр?

— Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном чёрном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.

Он протянул консьержу листок.

— А, да, сэр. Один из наших. Извините… — Портье проверил записи за предыдущий вечер. — Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?

— Не беспокойтесь. Я оставлю её у портье, а он положит её вместе с его ключами.

Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.

— Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?

Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:

— Одну минутку, сэр. — Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. — Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.

— О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?

Она набрала ещё несколько цифр.

— Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.

Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всём, что узнал. Когда Кузнецов ушёл, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.

— Увеличьте это фото, — приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чём ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.

В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.

Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».

«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, учёных, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.

Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.

Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.

— Вы встречали раньше этого человека? — спросил он.

К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.

— Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моём возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?

— Нет. Иначе я не пришёл бы сюда.

— Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.

— Шпион?

— Начальник шпионов, учитель шпионов, — поправил его Дроздов. — Это не одно и то же. И он всегда оставался одним из самых лучших. Почему он вас интересует?

— Вчера он приезжал в Москву.

— Боже мой! А знаете зачем?

— Нет, — солгал Гришин.

Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.

— Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?

— Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, — холодно заметил Гришин.

— Без разницы, — проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. — Если он приедет опять, передайте ему — пусть зайдёт выпить! — крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.

Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет ещё раз посетить Москву.

На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.

Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.

Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.

— У меня собственные зубы, — громко говорил он. — Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чём не уступлю любому молокососу вашего возраста.

Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.

Разговор перешёл на положение в стране.

— Плачевное, — отрезал «дядя Коля». — Бардак.

— Полагаю, — предположил журналист, — вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?

— За него — никогда! — резко заявил генерал. — Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.

— Не понимаю, — дрожащим голосом произнёс журналист, — я бы предположил…

— Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и враньё.

— Понимаю, — сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. — Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…

— Его планы для России — кровавая бойня! — гневно прорычал «дядя Коля». — Неужели мы ещё недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек — фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чёртовом бункере. Немец или русский — фашист есть фашист, и все они…

Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».

— Но действительно, — возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, — Россию необходимо очистить от грязи?

— О, грязи хватает. Но большая её часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчёт нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?

— Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.

— Неужели вы не видите, что господин, чёрт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то её раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший её с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.

— Тогда что же нам делать?

Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.

— Ты видел вчера выступление этого священника?

— Отца Григория, проповедника? Нет, а что?

— Я думаю, может быть, он всё понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.

Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.

Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошёлся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.

В особняке неподалёку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:

— Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашёлся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.

Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.

Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, — это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.

Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и ещё ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только ещё отплывали из Балтимора.

Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.

— Он видел мой манифест, правда?

— Я так думаю, — ответил Гришин.

— Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, чёрт возьми?

— Нас саботируют, господин президент.

Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шёпота:

— Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?

— Англичанина Ирвина и американца Монка.

— Этих двоих? И все?

— Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.

Комаров встал из-за стола и, взяв тяжёлую линейку из чёрного дерева, начал постукивать ею по ладони левой руки. Когда он заговорил, его голос стал повышаться:

— Так найди и задави их, Анатолий. Узнай, что они собираются предпринять, и предотврати. Теперь слушай меня внимательно. Шестнадцатого января, всего через несколько коротких недель, сто десять миллионов российских избирателей получат право отдать свой голос будущему Президенту России. Я предполагаю, что они проголосуют за меня. При необходимых семидесяти процентах, принимающих участие, это составляет семьдесят семь миллионов голосов. Из них я хочу получить сорок миллионов. Мне нужна победа в первом, а не во втором туре. Неделю назад я мог рассчитывать на шестьдесят миллионов. Этот дурак генерал обошёлся мне по крайней мере в десять.

Слово «десять» он почти прокричал. Линейка поднималась и опускалась, но Комаров теперь стучал уже по столу. Неожиданно свою злость на преследователей он стал вымещать, перейдя на визг и колотя линейкой, на собственном телефоне, пока тот с треском не развалился. Гришин стоял не шевелясь; в коридоре царила полная тишина, сотрудники буквально примёрзли к своим местам.

— Теперь какой-то сумасшедший священник затеял новую глупую кампанию, призывая вернуть царя. Не будет на этой земле никакого царя, кроме меня, и во время моего правления они узнают значение слова «дисциплина», да так, что Иван Грозный покажется ребёнком.

Крича, он снова и снова обрушивал линейку на разбитый телефон, глядя на его осколки так, словно перед ним были непослушные русские люди, которых надо научить понимать, что такое дисциплина, с помощью кнута.

Последний выкрик замолк, и Комаров бросил линейку на стол. Он несколько раз глубоко вдохнул и взял себя в руки. Голос его пришёл в норму, но руки продолжали дрожать, и он должен был упереться кончиками пальцев в крышку стола.

— Сегодня я выступлю на митинге во Владимире, самом большом за всю предвыборную кампанию. Завтра его передадут по всем станциям. Потом я буду обращаться к народу каждый вечер до самых выборов. Средства найдутся. Это моё дело. Пропагандистские вопросы — в ведении Кузнецова.

Он протянул руку и ткнул указательным пальцем прямо в лицо Гришина.

— Твоё дело, Анатолий, — одно, и только одно. Останови саботаж!

Комаров тяжело опустился в кресло и жестом отпустил Гришина. Не говоря ни слова, Гришин проследовал по ковру к двери и вышел.

В коммунистические времена был только один банк — сберегательный. После падения коммунизма и с появлением капитализма банки стали появляться как грибы после дождя, пока их количество не перевалило за восемь тысяч. Многие действовали по принципу «кто не успел, тот опоздал»; аферисты быстро сворачивали свою «деятельность», и деньги вкладчиков бесследно исчезали. Устоявшие учились банковскому делу на ходу, потому что в коммунистическом государстве такого опыта почти не имелось.

И банковское дело не было безопасным занятием. За десять лет убили более четырёхсот банкиров, обычно из-за того, что они не приходили к соглашению с бандитами в вопросах необеспеченных займов или других форм незаконного сотрудничества.

К концу девяностых годов ситуация стабилизировалась, остановившись на четырёх сотнях относительно надёжных банков. С пятьюдесятью главными из них Запад выражал готовность иметь дело.

Банки концентрировались в Санкт-Петербурге и Москве, главным образом в последней. Словно копируя систему организованной преступности, банки тоже объединились в так называемую первую десятку, которая держала в своих руках восемьдесят процентов бизнеса. В некоторых случаях размер инвестиций был так велик, что это было под силу только консорциуму двух или трёх банков, работающих вместе.

Зимой 1999 года главными среди крупных банков считались «Мост-банк», «Смоленский» и самый крупный из всех — Московский федеральный.

В главный офис Московского банка в начале декабря и обратился Джейсон Монк. Охрана выглядела не хуже, чем в Форт-Ноксе[146].

Из-за угрозы их жизни и здоровью председатели крупных банков имели собственные службы охраны, по сравнению с которыми личная охрана президента США выглядела жалкой. К этому времени многие перевезли свои семьи кто в Лондон, кто в Париж, а кто в Вену и летали на работу в Москву на личных самолётах. Когда они находились в России, их личная охрана насчитывала сотни человек. И ещё тысячи требовались для охраны филиалов их банков,

Получить интервью лично у самого председателя Московского федерального банка, не договорившись об этом заранее за несколько дней, было неслыханным делом. Но Монк добился этого. Он принёс с собой нечто, тоже совершенно неслыханное.

После того как его обыскали и содержимое его кожаного портфеля проверили на первом этаже высотного здания, Монка сопроводили в приёмную управляющего, находившуюся тремя этажами ниже личных апартаментов председателя.

Там принесённое им письмо внимательно изучил приятный молодой человек, безупречно говоривший по-английски. Он попросил Монка подождать и исчез за тяжёлой деревянной дверью с кодовым замком. Потянулись минуты ожидания, два вооружённых охранника не спускали с Монка глаз. К удивлению секретаря, сидевшего за столом, личный помощник вернулся и попросил Монка следовать за ним. За дверью его снова обыскали и с ног до головы проверили электронным сканером; приятный русский извинился.

— Понимаю, — сказал Монк. — Трудные времена.

Двумя этажами выше его ввели ещё в одну приёмную, а затем в личный кабинет Леонида Григорьевича Бернштейна.

Письмо, принесённое Монком, лежало на столе. Банкир, невысокий, широкоплечий, с вьющимися седыми волосами, острым проницательным взглядом, в тёмно-сером, прекрасного покроя костюме, сшитом на Сэйвил-Роу, поднялся и протянул руку. Затем он указал Монку на стул. Монк заметил, что у приятного молодого человека, сидевшего у задней стены, что-то выпирает под левой подмышкой. Он, возможно, и учился в Оксфордском университете, но Бернштейн позаботился и о том, чтобы тот закончил своё обучение на стрельбище в Квонтико.

Банкир указал на письмо.

— Итак, как же обстоят дела в Лондоне? Вы только что приехали, мистер Монк?

— Несколько дней назад, — ответил Монк.

Письмо, написанное на очень дорогой кремовой бумаге, сверху украшали пять расходившихся веером стрел, символизирующих пятерых сыновей Мейра Амшела Ротшильда. Бумага была подлинной. А вот подпись сэра Эвелина де Ротшильда под текстом — фальшивой. Но редкий банкир не принял бы личного представителя, присланного председателем «Н.М.Ротшильд», Сент-Свитин-лейн, Сити, Лондон.

— Как здоровье сэра Эвелина? — спросил Бернштейн.

— Хорошо, насколько мне известно, — сказал Монк по-русски, — но он не подписывал этого письма. — И услышал за спиной шорох. — Я буду очень признателен, если ваш молодой друг не всадит пулю мне в спину. На мне нет бронежилета, и я предпочитаю остаться в живых. Кроме того, у меня нет с собой ничего опасного, и сюда я пришёл не для того, чтобы попытаться нанести вам вред.

— Тогда зачем вы пришли?

Монк изложил все события начиная с 15 июля.

— Чепуха, — сказал Бернштейн. — Никогда в жизни не слыхал такой чепухи. Я знаю о Комарове. По крайней мере считаю, что знаю. На мой вкус, он чересчур правый, но если выдумаете, что оскорбление евреев — что-то новое, то вы ничего не знаете о России. Они все это делают, но им всем нужны банки.

— Оскорбления — это одно, мистер Бернштейн. То, что у меня в этом портфеле, — больше чем оскорбления.

Бернштейн долго и пристально смотрел на него.

— Этот манифест — вы принесли его?

— Да.

— Если бы Комаров и его бандиты узнали, что вы здесь, что бы они сделали?

— Убили бы меня. В городе повсюду его люди, сейчас они ищут меня.

— Вы мужественный человек.

— Я взялся за эту работу. Прочитав манифест, я понял, что стоит согласиться.

Бернштейн протянул руку:

— Покажите мне.

Сначала Монк дал ему заверенный доклад. Банкир привык читать сложные документы с огромной скоростью. Он закончи чтение примерно через десять минут.

— Три человека, э-э…

— Старик уборщик, секретарь Акопов, так глупо оставивший документ на столе, где его легко украсть, и Джефферсон, журналист, в случае с которым Комаров заблуждался, думая, что он прочитал манифест.

Бернштейн нажал кнопку интеркома.

— Людмила, достаньте в бюро файлы за конец июля и начало августа. Посмотрите, нет ли в местных газетах чего-нибудь о Акопове, русском, и об английском обозревателе по фамилии Джефферсон. О первом также поищите некрологи.

Он быстро просмотрел на экране компьютера список имён. Затем проворчал:

— Они мертвы, точно. А теперь ваша очередь, мистер Монк, если вас поймают.

— Надеюсь, не поймают.

— Хорошо, раз вы идёте на риск, я посмотрю, что приготовил господин Комаров для всех нас.

Он снова протянул руку. Монк дал ему тонкую чёрную папку. Бернштейн начал читать. Одну страницу он перечитал несколько раз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному. Не отрывая глаз от документа, он произнёс:

— Илья, оставь нас. Всё в порядке, иди. — Монк услышал, как за помощником закрылась дверь. Банкир наконец оторвался от текста и посмотрел на Монка. — Он не может так думать.

— Полное истребление? Это уже пытались сделать.

— В России миллион евреев, мистер Монк.

— Знаю. Десять процентов могут позволить себе уехать.

Бернштейн встал и подошёл к окну, за которым виднелись заснеженные крыши Москвы. Стекло имело зеленоватый оттенок; при толщине в пять дюймов его не мог пробить и бронебойный снаряд.

— Он не может в действительности так думать.

— Мы убеждены, что может.

— Мы?

— Люди, которые послали меня, обладают властью и влиянием. Но их пугает этот человек.

— Вы еврей, мистер Монк?

— Нет, сэр.

— Вам повезло. Он ведь победит, не так ли? Опросы показывают, что его невозможно остановить.

— Положение может измениться. На днях его разоблачил генерал Николаев. Это должно повлиять. Надеюсь, что и Православная Церковь сыграет свою роль. Может быть, его удастся остановить.

— Хм, Церковь. Она недруг евреям, мистер Монк.

— Нет, но его планы касаются и Церкви.

— Так вы ищете союзников?

— Что-то в этом роде. Церковь, армия, банки, этнические меньшинства. От всех помощи, понемногу. Вы видели репортажи о бродячем проповеднике? Призывающем вернуть царя?

— Да. Глупость, по моему личному мнению. Но лучше царь, чем наци. Чего вы хотите от меня, мистер Монк?

— Я? Ничего. Выбор ваш. Вы председатель консорциума четырёх банков, контролирующего два независимых канала телевидения. Ваш «Грамман» стоит в аэропорту?

— Да.

— До Киева всего два часа лета.

— Почему до Киева?

— Вы могли бы посетить Бабий Яр.

Леонид Бернштейн резко отвернулся от окна.

— Теперь вы можете идти, мистер Монк.

Монк взял со стола свои папки и положил их обратно в портфель.

Он знал, что зашёл слишком далеко. Бабий Яр — это овраг на окраине Киева. В период между 1941 и 1943 годами сто тысяч мирных жителей были расстреляны из пулемётов на краю этого оврага, с тем чтобы трупы падали в него. Среди расстрелянных было несколько комиссаров и видных коммунистов, но девяносто пять процентов составляли украинские евреи. Монк подошёл к двери, когда Леонид Бернштейн сказал:

— А вы там были, мистер Монк?

— Нет, сэр.

— А что вы о нём слышали?

— Слышал, что это страшное место.

— Я был в Бабьем Яре. Это ужасное место. До свидания, мистер Монк.

Маленький кабинет доктора Ланселота Проубина в Геральдической палате на улице королевы Виктории был весь завален бумагами. Каждый кусочек горизонтального пространства занимали стопки бумаг, которые, казалось, лежали в беспорядке, и всё же специалист по генеалогии отлично ориентировался в этой неразберихе.

Когда вошёл сэр Найджел Ирвин, доктор Проубин вскочил на ноги и, смахнув на пол весь Дом Гримальди, предложил гостю освободившийся стул.

— Итак, как идут наши дела? — спросил Ирвин.

— С престолонаследием Романовых? Не очень хорошо. Как я и думал. Есть один, кто мог бы претендовать, но не хочет; другой жаждет трона, но по двум пунктам исключается, и американец, к которому не обращались, да и все равно у него нет шансов.

— Так плохо? — сказал Ирвин.

Доктор Проубин просто светился. Он окунулся в свою стихию — мир родословных, браков между дальними родственниками и странных правил.

— Давайте начнём с обманщиков, — сказал он. — Помните Анну Андерсен? Ту, что всю жизнь утверждала, что она великая княжна Анастасия, которая спаслась после убийства в Екатеринбурге. Все ложь. Она уже умерла, но тесты на ДНК окончательно доказали, что она была самозванкой. Несколько лет назад в Мадриде умер ещё один самозванец, выдававший себя за царевича Алексея. Он оказался бывшим заключённым из Люксембурга. Остаются трое, о которых иногда упоминают в прессе, обычно неправильно. Слышали о князе Георгии?

— Простите меня, доктор Проубин, не слышал.

— Ладно, не важно. Это молодой человек, которого несколько лет возит по Европе и России его властная честолюбивая мать, великая княгиня Мария, дочь покойного великого князя Владимира. Владимир сам мог бы быть претендентом на престол, как правнук правившего императора, хотя и на слабом основании, потому что мать Владимира во время его рождения не была православной христианкой, а это очень важное условие. В любом случае его дочь Мария не имеет права наследования ему, хотя он всегда утверждал, что имеет. Закон Павла, знаете ли.

— А что это?…

— Его издал царь Павел Первый. Наследовать престол, кроме исключительных случаев, можно только по мужской линии. Дочери не в счёт. Это дискриминирующий женщин закон, но так было и есть. Так что великая княгиня Мария в действительности просто княгиня Мария, а её сын Георгий не наследник по мужской линии. Закон Павла особо указывает, что даже сыновья дочерей не имеют права наследования.

— Так что, они просто надеются на лучшее?

— Именно так. Очень честолюбивый, но незаконный претендент.

— Вы упомянули американца, доктор Проубин…

— А, это странная история. До революции у царя Николая был дядя, великий князь Павел, самый младший брат его отца. Когда большевики пришли к власти, они убили царя, его брата и дядю Павла. Но у Павла был сын, двоюродный брат царя. Так случилось, что этот сумасбродный молодой человек, великий князь Димитрий, оказался замешан в убийстве Распутина. Из-за этого он находился в ссылке в Сибири, когда большевики казнили царя. Это спасло Димитрию жизнь. Он сбежал и через Шанхай добрался до Америки.

— Никогда не слышал об этом, — заметил Ирвин. — Продолжайте.

— Так вот, Димитрий жил, женился, у него родился сын, тоже Павел, который в чине майора армии США сражался в Корее. Он женился и имел двоих сыновей.

— Мне кажется, это прямая мужская линия. Вы хотите сказать, что настоящим царём может быть американец? — спросил Ирвин.

— Некоторые так считают, но они заблуждаются, — ответил Проубин. — Видите ли, Димитрий женился на простой американке, его сын Павел — тоже. Согласно правилу 188 Императорского дома, вы не можете жениться на ком-то ниже вас и можно ожидать, что ваше потомство будет иметь право наследования. Позднее это правило сделали менее строгим, но не для великих князей. Поэтому брак Димитрия — морганатический. Его сын, сражавшийся в Корее, не может быть наследником, как и ни один из внуков, тем более от брака опять-таки с простой женщиной.

— Следовательно, они выбывают?

— Боюсь, что так. Да они никогда и не проявляли большого интереса, по правде говоря. Живут во Флориде, кажется.

— И кто же остаётся?

— Последний, самый сильный претендент по крови. Князь Семён Романов.

— Он родственник убитого царя? Никаких дочерей, никого незнатного происхождения? — спросил Ирвин.

— Совершенно верно. Но начало очень далеко. Вам надо представить себе четырёх царей. Николай Второй наследовал своему отцу Александру Третьему. Тот правил после своего отца Александра Второго, отцом которого был Николай Первый. Так вот, у Николая Первого был младший сын, великий князь Николай, которому, конечно, не пришлось стать царём. У него был сын Пётр, у Петра — сын Кирилл, а у Кирилла — сын Семён.

— Так что от убитого царя нужно вернуться на три поколения назад, к прадеду, затем свернуть в сторону к младшему сыну и обратно на четыре поколения, и так добраться до Семена?…

— Именно так.

— На мой взгляд, очень натянуто, доктор Проубин.

— Далеко, но вот фамильное дерево. Согласно родословной, Семён ближе всех по прямой линии. Однако это наука. Существуют практические трудности.

— Например?

— Во-первых, ему больше семидесяти. Даже если он станет царём, то ненадолго. Во-вторых, у него нет детей, так что род им и закончится, а Россия должна будет опять решать эту проблему. В-третьих, он неоднократно говорил, что трон его не интересует и он бы отказался, если бы ему его предложили.

— Не очень обнадёживает, — заметил сэр Найджел.

— Есть кое-что похуже. Он всегда был повесой, увлекался автомобильными гонками, Ривьерой и развлекался с молодыми девушками, обычно прислугой. Такая привычка привела к трём распавшимся бракам. И хуже всего — я слышал, как шептались, что он плутует при игре в триктрак.

— Бог мой! — Сэр Найджел Ирвин был искренне потрясён. Спать с прислугой — на это ещё можно закрыть глаза, но мошенничать в карточной игре… — Где он живёт?

— В Нормандии, на ферме. Выращивает яблоки и делает кальвадос.

Сэр Найджел на некоторое время погрузился в размышления. Доктор Проубин с сочувствием смотрел на него.

— Если Семён публично заявит, что отказывается принимать какое-либо участие в реставрации, то это будет считаться законным отречением?

Доктор Проубин с важностью надул щёки.

— Я бы считал так. Если только реставрация не произойдёт на самом деле. Тогда он может передумать. Сами понимаете, сколько у него в этом случае будет гоночных машин и доступных служанок.

— Но какова картина без Семена? Как говорят наши друзья-американцы, что мы имеем в итоге?

— Мой дорогой друг, в итоге, если русские захотят царя, они могут выбрать любого человека и сделать его своим монархом. Все очень просто.

— Были ли прецеденты, когда выбирали иностранца?

— О, сплошь и рядом. Случается время от времени. Посмотрите, мы, англичане, делали это три раза. Когда Елизавета Первая умерла незамужней, если и не девственницей, мы позвали Якова Шестого Шотландского и сделали его Яковом Первым Английским. Пережив четырёх королей, мы выгнали Якова Второго и пригласили на трон голландца Вильгельма Оранского. Когда умерла королева Анна, не оставив наследника, мы попросили Георга Ганноверского стать Георгом Первым. А он почти и слова не знал по-английски.

— А где-нибудь в Европе так поступали?

— Конечно. Греки — дважды. В 1833 году, освободившись от турецкого ига, они пригласили Оттона Баварского стать королём Греции. Он не оправдал ожиданий, и поэтому они его сместили и посадили на трон принца Вильгельма из Дании. Он стал королём Георгом Первым. Затем, в 1924 году, они провозгласили республику, в 1935-м восстановили монархию и опять отказались от неё в 1973 году. Никак не могли принять окончательное решение. Шведы лет двести назад оказались в затруднительном положении; тогда они посмотрели по сторонам и пригласили наполеоновского генерала Бернадотта на королевский трон. Получилось очень удачно: его потомки до сих пор сидят на нём. И наконец, в 1905 году принца Карла из Дании попросили быть Хоконом Седьмым Норвежским, и его потомки тоже до сих пор там правят. Если у вас пустует трон и вам нужен монарх, то не всегда плохо выбрать хорошего человека со стороны, чем бесполезного местного парня.

Глубоко задумавшись, сэр Найджел молчал. Теперь доктор Проубин уже заподозрил, что расспросы гостя носят не только научный характер.

— Могу я кое о чём спросить? — нарушил молчание герольд.

— Конечно.

— Если в России когда-нибудь встанет вопрос о реставрации, какова будет реакция американцев? Я имею в виду, что деньги в их руках, они единственная оставшаяся супердержава.

— Традиционно американцы — антимонархисты, — ответил Ирвин, — но они и не дураки. В 1918 году Америка послужила орудием для изгнания германского кайзера. Что привело к хаосу и вакууму Веймарской республики, и этот вакуум заполнил Адольф Гитлер. Результат нам всем известен. В 1945 году дядя Сэм специально сохранил императорский дом Японии. А результат? В течение пятидесяти лет Япония оставалась самой стабильней демократией в Азии, антикоммунистической и дружественной к Америке. Я думаю, Вашингтон будет придерживаться точки зрения, что, если русские хотят идти по такому пути, это их дело.

— Но это должен быть весь русский народ. Значит, плебисцит?

Сэр Найджел кивнул:

— Да, полагаю, что плебисцит. Одной Думы недостаточно. Слишком много поводов для коррупции. Это должно быть решением всей нации.

— Так кого же вы имеете в виду?

— В том-то и проблема, доктор Проубин. Никого. Из того, что вы мне рассказали, повеса или странствующий жулик не годятся. Послушайте, давайте подумаем, какими качествами должен обладать вернувшийся царь. Не возражаете?

Глаза герольда загорелись.

— Намного интереснее, чем моя обычная работа. Как насчёт возраста?

— От сорока до шестидесяти, согласны? Работа не для подростка и не для старика. Зрелый, но не старый. Что дальше?

— Должен быть урождённым принцем правящего дома, выглядеть и вести себя соответственно, — ответил Проубин.

— Европейский дом?

— О да, конечно. Не думаю, что русские захотят африканца, араба или азиата.

— Прибавьте кавказца, доктор.

— Он должен иметь живого законнорождённого сына, и они оба должны быть православной веры.

— Это преодолимое препятствие.

— Но есть ещё кое-что, — сказал Проубин. — Его мать должна быть православной христианкой в момент его рождения.

— Ох! Что-нибудь ещё?

— Королевская кровь у обоих родителей, предпочтительно русская хотя бы у одного из них.

— И старший или по крайней мере бывший армейский офицер. Поддержка со стороны российского офицерского корпуса сыграла бы решающую роль. Не знаю, как бы они отнеслись к бухгалтеру.

— Вы забыли об одном, — заметил Проубин. — Он должен бегло говорить по-русски. Георг Первый прибыл в Англию, владея только немецким, а Бернадотт говорил только по-французски. Но те дни давно миновали. В наше время монарх должен уметь обращаться к своему народу. Русским не понравится, скажем, выступление на итальянском.

Сэр Найджел встал и достал из нагрудного кармана листочек бумаги. Это был чек, и весьма щедрый.

— Послушайте, это страшно мило с вашей стороны, — сказал герольд.

— Я уверен, у палаты есть свои расходы, дорогой мой доктор. А не окажете ли вы мне услугу?

— Если смогу.

— Оглянитесь по сторонам. Посмотрите все правящие дома Европы. Посмотрите, не найдётся ли там человека, отвечающего всем этим требованиям…

К северу от Кремля, милях в пяти, находится Кашенкин Луг, где расположен комплекс телевизионных станций, передающих все телевизионные программы на всю Россию.

На одной стороне улицы Академика Королева расположен центр Российского телевидения, а на другой — так называемым Международный телецентр. В трёхстах метрах от них уходит и небо шпиль Останкинской телевизионной башни, самого высокого сооружения столицы. Отсюда ведутся передачи государственного ТВ, находящегося под ощутимым контролем правительства, а также двух независимых, или коммерческих, телекомпаний, передающих в целях своей окупаемости рекламу. Они делят между собой здание, занимая разные этажи.

Борис Кузнецов вышел из принадлежащего СПС «мерседеса» перед Телецентром. Он привёз видеокассету с записью потрясающего митинга во Владимире, проведённого накануне Игорем Комаровым.

Смонтированный и отредактированный молодым талантливым режиссёром Литвиновым, видеофильм демонстрировал полный триумф. Под крики бурно приветствовавшей его толпы Комаров разгромил бродячего проповедника, призывающего вернуться к Богу и царю, и с плохо скрытым сарказмом высказал сожаление по поводу пустой болтовни старого генерала.

— Люди вчерашнего дня питают вчерашние надежды, — гремел его голос над толпой сторонников, — но мы, мои друзья, вы и я, должны думать о завтрашнем дне, потому что завтра принадлежит нам.

На митинг собралось пять тысяч человек, но искусная камера Литвинова запечатлела их так, что казалось, будто их втрое больше. Несмотря на огромную стоимость эфирного времени, митинг собирались показать по коммерческому телеканалу, и его должны были увидеть пятьдесят миллионов российских граждан, то есть треть всего населения.

Кузнецова сразу же провели в кабинет продюсера, ответственного за составление программ крупной коммерческой телестудии, которого он считал личным другом и который, как ему было известно, являлся сторонником Игоря Комарова и СПС. Он положил кассету на стол перед Антоном Гуровым.

— Это было удивительно! — с восхищением произнёс Кузнецов. — Я присутствовал. Тебе понравится. — Гуров крутил в руках авторучку. — А лично для тебя у меня есть новости и получше. Большой контракт, деньги сразу на бочку. Президент Комаров желает обращаться к народу каждый вечер, начиная с сегодняшнего дня до дня выборов. Подумай, Антон, такого выгодного коммерческого контракта у твоей станции никогда не было. И кредит тебе, а?

— Борис, я рад, что ты пришёл сам. Боюсь, возникли затруднения.

— Надеюсь, не технические помехи? Разве ты не можешь с ними разобраться наконец?

— Нет, не совсем технические. Слушай, ты знаешь, я полностью поддерживаю президента Комарова, правильно?

Будучи ответственным за телепрограммы, Гуров прекрасно знал, как влияет телевидение, самое убедительное уникальное средство массовой информации в современном обществе, на гонки перед выборами.

Только Великобритания со своей Би-би-си пыталась беспристрастно освещать политические события, используя государственные телевизионные каналы. Во всех других странах Западной и Восточной Европы находящиеся у власти правительства использовали национальное телевидение для поддержки существующего режима в течение многих лет.

В России государственное телевидение передавало полностью все материалы предвыборной кампании исполняющего обязанности президента Ивана Маркова, только вскользь упоминая в сухом перечне новостей имена двух других кандидатов.

Этими другими кандидатами — мелочь отсеялась по дороге — являлись Геннадий Зюганов от неокоммунистической партии России и Игорь Комаров от Союза патриотических сил.

У первого явно возникли проблемы с финансированием кампании; на второго деньги, казалось, сыпались как из рога изобилия. С такими средствами Комаров мог бы купить рекламу в американском духе, оплатив часы телевизионного времени на двух коммерческих каналах. Купив это время, он мог не беспокоиться, что его выступления вырежут, изменят или подвергнут цензуре. Гуров долгое время с радостью вставлял в самые лучшие часы, «прайм-тайм», полнометражные фильмы с речами и митингами Комарова. Он был не дурак. И понимал, что если Комаров победит, то произойдёт много увольнений в штате ТВ. Много «шишек» уйдёт — Комаров позаботится об этом. А те, кто отдал своё сердце кому следует, будут получать новые должности и большие деньги.

Но теперь что-то произошло. Кузнецов в недоумении смотрел на Гурова.

— Дело в том, Борис, что произошла своего рода смена курса, на уровне правления. Ко мне это не имеет никакого отношения, как ты понимаешь. Я ведь всего лишь мальчик на побегушках. Это высоко надо мной, в стратосфере.

— Какая смена курса, Антон? О чём ты говоришь?

Гуров беспокойно поёрзал, проклиная директора, переложившего на него это дело.

— Ты, вероятно, знаешь, Борис, что, как и все крупные организации, мы очень много задолжали банкам. Когда надо на кого-то нажать, они имеют массу возможностей. Они правят. Обычно они нас не трогают. Прибыли большие. Но сейчас… они… перекрывают кислород…

Кузнецов ужаснулся.

— Черт, Антон, сожалею! Это, должно быть, ужасно для тебя.

— Не только для меня, Борис.

— Но ведь если станция разорится, вылетит в трубу…

— Да, но, видишь ли, кажется, они заявили не совсем так. Станция выживет, но за определённую плату.

— Какую плату?

— Вот послушай, друг, я не имею к этому никакого отношения. Будь моя воля, я бы показывал Игоря Комарова двадцать четыре часа в сутки, но…

— Что «но»? Выкладывай.

— Ладно. Станция больше не будет транслировать митинги и речи господина Комарова. Таков приказ.

Кузнецов, покраснев от гнева, вскочил на ноги.

— Ты совсем тронулся?! Мы покупаем это время, не забывай! Мы платим! Это коммерческая станция. Вы не можете отказываться от денег.

— Очевидно, можем.

— Но это время было оплачено вперёд!

— По-видимому, эти деньги возвратят.

— Я пойду к твоим соседям. Вы не единственный коммерческий канал в этом городе. Я всегда хорошо к тебе относился, Антон, но больше не буду.

— Борис, их хозяева — те же банки.

Кузнецов снова сел. У него дрожали колени.

— Что, чёрт побери, происходит?

— Всё, что я могу сказать, Борис, — это то, что на кого-то нажали. Я тут понимаю не больше, чем ты. Но вчера правление вынесло такое решение: или мы прекращаем показывать господина Комарова следующие тридцать дней, или банки отказывают нам.

Кузнецов смотрел на него.

— Вы теряете массу экранного времени. Что вы собираетесь показывать взамен? Казачьи пляски?

— Нет, и это очень странно. Канал собирается сделать программу репортажей с проповедями этого священника.

— Какого священника?

— Ты знаешь, проповедника-"возрожденца". Всё время призывает людей обратиться к Богу.

— Бог и царь, — тихо произнёс Кузнецов.

— Вот-вот.

— Отец Григорий.

— Тот самый. Я сам этого не понимаю, но…

— Ты с ума сошёл! У него и двух рублей не найдётся!

— В том-то и дело. Деньги, кажется, уже заплачены. Так что мы показываем его в новостях и ещё вводим в «особые события». Он занимает массу времени в сетке передач. Хочешь посмотреть?

— Нет, ни к чему мне смотреть на эту чёртову сетку.

С этими словами Кузнецов выбежал из кабинета. Как он предстанет перед лицом своего идола с такими вестями? Но подозрение, таившееся в его душе последние три недели, превратилось в твёрдое убеждение. Как переглядывались Комаров с Гришиным, когда он принёс известие о печатных машинах, а затем о генерале Николаеве… Они знали что-то, чего не знал он. Но одно он знал хорошо: происходило что-то неожиданное и ужасное.

В этот вечер на другом конце Европы сэра Найджела Ирвина, ужинавшего в своём клубе, вызвали по телефону. Слуга протянул ему телефонный аппарат.

— Некий доктор Проубин, сэр Найджел.

В трубке послышался весёлый голос герольда, явно засидевшегося допоздна в своём кабинете.

— Думаю, я нашёл нужного вам человека.

— Встречаемся у вас в кабинете завтра в десять? Великолепно!

Сэр Найджел отдал телефон ожидавшему стюарду.

— Полагаю, ради этого стоит выпить, Трабшо. Марочное, пожалуйста, из клубной коллекции.

Глава 16

То, что на Западе называется полицией, в России носит название «милиция» и находится в ведении Министерства внутренних дел, МВД.

Как и почти везде, милиция разделяется на федеральную и местную, или региональную.

Регионы в России называются областями. Одна из самых крупных — Московская область, кусок территории, включающий в себя столицу федеративной республики и окружающую её сельскую местность. Это как бы округ Колумбия, к которому присоединили треть Виргинии и Мэриленда.

Поэтому в Москве находятся, хотя и в разных зданиях, и федеральная милиция, и московская. В отличие от западных полицейских учреждений российское Министерство внутренних дел располагает также своей собственной армией — ста тридцатью тысячами тяжеловооружённых войск МВД, — почти равной армии Министерства обороны.

Вскоре после падения коммунистического режима молниеносный рост организованной преступности стал настолько, явным, настолько извращённым и скандальным, что Борис Ельцин был вынужден издать распоряжение об образовании целых дивизий в рамках федеральной и московской областной милиции для борьбы с мафией.

Задачей федералов была борьба с преступностью во всей стране, но в Москве образовалась такая концентрация организованной преступности, в основном в сфере экономики, что московское управление по борьбе с организованной преступностью, ГУВД, стало почти таким же большим, как и его федеральный аналог.

ГУВД до середины девяностых работало со скромным успехом, пока туда не назначили генерала Валентина Петровского. Петровский стал самым старшим по званию офицером коллегии ГУВД. Его назначили «со стороны», переведя из промышленного Нижнего Новгорода, где он приобрёл репутацию неподкупного «крепкого орешка». Как Эллиот Несс, он получил в наследство ситуацию, напоминающую Чикаго во времена Аль Каноне. Только в отличие от руководителя «борцов с мафией» у него было намного больше вооружённых людей, а у людей — намного меньше гражданских прав, которые могли бы мешать ему.

Своё правление Петровский начал с того, что уволил дюжину старших офицеров, которых посчитал «слишком близкими» к объекту их работы — организованной преступности. «Слишком близки?' — воскликнул офицер связи ФБР в американском посольстве. — Да они были на содержании у преступников!»

Затем Петровский провёл серию тайных проверок некоторых старших следователей. Те, кто послал взяткодателей подальше, получили повышения и значительные доплаты к жалованью. Создав таким образом надёжные и честные подразделения, он объявил войну организованной преступности. Его отрядов в преступном мире боялись, как никого раньше, и он получил прозвище Молотов, но не в честь давно умершего министра иностранных дел и подручного Сталина, а от слова «молот».

Но, даже будучи кристально честным человеком, он не мог перетянуть на свою сторону всех. Коррупция, словно рак, слишком глубоко проникла внутрь. Представители организованной преступности имели друзей повсюду, вплоть до самых верхних эшелонов власти.

В ответ Петровский не старался быть слишком разборчивым при арестах. Для защиты и поддержки своих следователей и федеральная, и городская милиция по борьбе с организованной преступностью имела вооружённые отряды. Принадлежавшие федеральной милиции назывались ОМОНом, а подразделения быстрого реагирования Петровского — СОБРом.

В начале своей деятельности Петровский возглавлял рейды лично, и, чтобы предотвратить утечку информации, они проводились без предварительного обсуждения. Если при налёте бандиты сдавались тихо, их ожидал суд; если же один из них хватался за оружие, пытался уничтожить улики или сбежать, Петровский дожидался конца операции, произносил своё знаменитое «так-так» и приказывал принести пластиковые мешки для покойников.

К 1998 году ему стало ясно, что самая большая мафиозная группа и, как кажется, самая неуязвимая — это банда Долгорукова, контролирующая большую часть России к западу от Урала, страшно богатая и пользующаяся при таком богатстве устрашающим влиянием. К зиме 1999 года Петровский лично руководил борьбой с долгоруковской группировкой, и та ненавидела его за это.

При первой встрече Умар Гунаев сказал Монку, что в России нет необходимости подделывать документы — можно просто купить настоящие за деньги. В начале декабря Монк проверил его слова.

Он намеревался в четвёртый раз добиться встречи с видным российским деятелем, выдавая себя за другого человека. Но поддельное письмо митрополита Русской православной церкви в Лондоне там и было составлено. Как и письмо, которое, как подразумевалось, пришло из Дома Ротшильдов. Генерал Николаев не спрашивал удостоверения личности, ему хватило мундира офицера Генерального штаба. Генерала Валентина Петровского, жившего под постоянной угрозой покушения, охраняли день и ночь.

Где чеченский вождь достал документы, Монк никогда не спрашивал. Но выглядели они убедительно. На них была фотография Монка с коротко подстриженными светлыми волосами, и они указывали, что он — полковник милиции из аппарата первого заместителя начальника управления по борьбе с организованной преступностью Министерства внутренних дел. В таком звании он не мог быть известен Петровскому, но являлся его коллегой из федеральной милиции.

Одно не изменилось после падения коммунизма — это российская привычка отводить целые многоквартирные дома для проживания высокопоставленных чиновников. В то время как на Западе политические деятели, гражданские чиновники и старшие офицеры обычно живут в собственных домах, разбросанных по пригородам, в Москве они, стремятся жить в бесплатных, квартирах огромных домов, принадлежащих государству.

Это объясняется в основном тем, что посткоммунистическое государство отобрало эти дома у старого Центрального Комитета и сделало квартиры бесплатными. Многие из этих домов тянутся вдоль северной стороны Кутузовского проспекта, где когда-то жили Брежнев и большинство членов Политбюро. Петровский жил на предпоследнем, восьмом, этаже здания на Кутузовском проспекте. В этом доме находилось ещё с десяток квартир старших офицеров милиции. Размещение рядом всех этих людей одной профессии имело своё преимущество. Простых граждан раздражало бы постоянное присутствие охраны, но милицейские генералы прекрасно понимали её необходимость.

Машина, на которой в этот вечер ехал Монк, чудодейственным образом приобретённая или «взятая взаймы» Гунаевым, была подлинной милицейской чёрной «чайкой», принадлежавшей МВД. Монк остановился перед шлагбаумом у въезда во двор жилого дома. Один из омоновцев жестом велел опустить заднее стекло, в то время как второй держал машину под дулом автомата.

Монк предъявил удостоверение личности, объяснил, к кому едет, и затаил дыхание. Охранник посмотрел на пропуск, кивнул и отошёл в будку, чтобы позвонить. Затем он вернулся.

— Генерал Петровский спрашивает, по какому делу вы приехали.

— Скажите генералу, что я привёз документы от генерала Чеботарёва, дело срочное, — ответил Монк. Он назвал имя человека старше Петровского по званию.

Состоялся второй телефонный разговор, после чего омоновец кивнул своему коллеге, и шлагбаум поднялся. Монк оставил машину на парковке и вошёл в здание.

За столом консьержа на первом этаже сидел ещё один охранник; он кивнул, разрешая Монку пройти. На восьмом этаже у лифта его ожидали ещё двое. Они обыскали Монка, проверили атташе-кейс и внимательно осмотрели его удостоверение. После чего один из них что-то передал по интеркому. Секунд через десять дверь открылась. Монк знал, что его разглядывали в «глазок».

Дверь открыл ординарец в белой куртке, чьё телосложение и манера поведения наводили на мысль, что он способен на большее, чем разносить бутерброды, если потребуют обстоятельства, а затем Монк очутился в чисто семейной атмосфере. Из гостиной выбежала маленькая девочка, посмотрела на него и сказала:

— Вот моя кукла. — Она показала белокурую куклу в ночной рубашке.

Монк улыбнулся:

— Какая красивая. А как тебя зовут?

— Татьяна.

Вышедшей вслед за ребёнком женщине было около сорока; она улыбнулась, как бы извиняясь за девочку, и увела ребёнка. Затем появился мужчина без пиджака, вытиравший губы, как любой человек, которого оторвали от обеда.

— Полковник Сорокин?

— Так точно.

— Странное время для визита.

— Прошу прощения. Возникло срочное дело. Я могу подождать, пока вы закончите обед.

— Не надо. Уже закончил. Всё равно сейчас время мультиков по телевидению, так что это не для меня. Проходите сюда.

Он провёл гостя в кабинет. При более ярком свете Монк рассмотрел, что борец с преступностью не старше его самого и такой же крепкий.

Три раза — у патриарха, генерала и банкира — он начинал с признания, что воспользовался чужим именем, и ему это сходило с рук. В данном случае Монк предполагал, что он вполне может умереть раньше, чем успеет извиниться. Он раскрыл атташе-кейс. Охранники проверили его, но увидели только две папки с документами на русском языке и не прочитали ни слова. Монк протянул генералу серую папку, заверенный доклад.

— Вот, генерал. Мы пришли к выводу, что это вызывает тревогу.

— Могу я прочитать это позже?

— Но это дело может потребовать немедленного действия.

— О черт. Вы пьёте?

— Не на службе.

— Значит, они там, в МВД, делают успехи. Кофе?

— С удовольствием, день был длинным.

Генерал Петровский улыбнулся:

— А когда он бывает коротким?

Он позвал ординарца и велел приготовить кофе для двоих. Затем начал читать. Ординарец принёс кофе и вышел. Монк налил себе сам. Наконец генерал Петровский поднял голову.

— Откуда, чёрт побери, это пришло?

— От британской разведки.

— Что?

— Но это не провокация. Все проверено. Вы можете перепроверить утром: Акопов, секретарь, оставивший на столе манифест, мёртв. Как и старый уборщик Зайцев. Как и британский журналист, который в действительности ничего не знал.

— Я помню его, — задумчиво произнёс Петровский. — Выглядело как бандитское нападение с убийством, но никакого мотива. Чтобы убить иностранного журналиста?… Вы думаете, это была «чёрная гвардия» Комарова?

— Или долгоруковские киллеры, нанятые для этой работы.

— Так где же этот таинственный «Чёрный манифест»?

— Здесь, генерал. — Монк постучал пальцем по кейсу.

— У вас есть экземпляр? Вы принесли его с собой?

— Да.

— Но согласно этому докладу, его передали в британское посольство. Оттуда в Лондон. Как он попал к вам?

— Мне его дали.

Генерал Петровский смотрел на Монка, не скрывая подозрений.

— И как, чёрт возьми, МВД получило экземпляр?… Вы не из МВД. Откуда вы? СВР? ФСБ?

Две названные им организации являлись российскими Службой внешней разведки и Федеральной службой безопасности — преемниками Первого и Второго главных управлений бывшего КГБ.

— Нет, сэр, я из Америки.

Генерал Петровский ничем не проявил испуга. Он только смотрел пристально на своего посетителя, ища признаки угрозы, ибо его семья находилась в соседней комнате, а этот человек мог оказаться наёмным убийцей. Но он смог определить, что у самозванца не было ни бомбы, ни оружия.

Монк заговорил, объясняя, как чёрная папка, лежащая в его кейсе, попала в посольство, оттуда в Лондон, затем в Вашингтон. Как манифест прочитали не менее сотни людей, входящих в оба правительства. Он не упомянул о совете Линкольна: если генерал Петровский предпочитает думать, что Монк представляет правительство США, то в этом нет вреда.

— Как ваше настоящее имя?

— Джейсон Монк.

— Вы действительно американец?

— Да, сэр.

— Ну, ваш русский чертовски хорош. Итак, что же в этом «Чёрном манифесте»?

— Среди всего прочего Игорь Комаров вынес смертный приговор вам и большинству ваших людей.

В наступившей тишине Монк расслышал произнесённые за стеной по-русски слова: «Вот хороший мальчик». По телевизору показывали «Тома и Джерри». Татьяна заливалась смехом. Петровский протянул руку.

— Покажите, — сказал он.

В течение тридцати минут он читал сорок страниц, разделённых заголовками на двадцать глав. Прочитав, он отшвырнул манифест.

— Чепуха.

— Почему?

— У него ничего не выйдет.

— До сих пор выходило. Личная армия черногвардейцев, превосходно вооружённых и получающих хорошую оплату. Большие по численности, но менее обученные части молодых боевиков. И достаточно денег. «Крёстные отцы» долгоруковской мафии заключили с ним два года назад сделку: средства на проведение предвыборной кампании в размере четверти миллиарда американских долларов за полную власть над этой землёй.

— У вас нет доказательств.

— Доказательство — сам манифест. В нём упоминается о вознаграждении тем, кто предоставлял средства. Долгоруковская мафия захочет получить «свой фунт мяса»[147]. После истребления чеченцев и изгнания армян, грузин и украинцев в этом проблемы не будет. Но они не удовлетворятся этим. Захотят отомстить тем, кто преследовал их. Начиная с коллегии, в ведении которой находится управление по борьбе с организованной преступностью. Им потребуются рабы для новых трудовых лагерей, для добычи золота, соли и свинца. Кто лучше годится для этого, как не молодые люди, которыми вы командуете, СОБР и ОМОН? Конечно, вы не доживёте и не увидите этого.

— Он может и не победить.

— Верно, генерал, он может и не победить. Его звезда начинает заходить. Несколько дней назад его разоблачил генерал Николаев.

— Я видел. Подумал: чертовски неожиданно. Имеет это отношение к вам?

— Возможно.

— Здорово!

— Теперь коммерческие телевизионные станции прекратили трансляцию выступлений Комарова. Его журналы не выходят. Последний опрос показал, что его рейтинг составил шестьдесят процентов против семидесяти в прошлом месяце.

— Да, его рейтинг падает, мистер Монк. Может быть, он не победит.

— А если победит?

— Я не могу выступить против самих президентских выборов. Хоть я и генерал, но я всего лишь служу в милиции. Вам следует обратиться к исполняющему обязанности президента.

— Парализован от страха.

— Я всё равно не могу помочь.

— Если он посчитает, что не сумеет победить, он может напасть на государство.

— Если кто-то нападёт на государство, мистер Монк, государство защитит себя.

— Вы когда-либо слышали слово sippenschaft[148], генерал?

— Я не говорю по-английски.

— Это по-немецки. Можно записать ваш домашний номер телефона?

Петровский указал на телефон, стоявший рядом. Монк запомнил номер. Он собрал свои папки и положил их в кейс.

— Это немецкое слово, что оно значит?

— Когда группа немецких офицеров организовала заговор против Гитлера, их повесили на струнах от рояля. По закону «sippenschaft» их жены и дети были брошены в лагеря.

— Даже коммунисты не были столь жестоки, — сердито сказал Петровский. — Семьи лишались квартир, возможности учиться, но только не лагеря.

— Он же, вы знаете, помешанный. Под личиной культурного и воспитанного человека скрывается безумец. Но Гришин выполнит все его приказания. Я могу идти?

— Лучше идите, пока я не арестовал вас.

Монк подошёл к двери.

— На вашем месте я бы принял некоторые меры предосторожности. Если он победит или увидит, что проигрывает, вам, может быть, придётся сражаться за вашу жену и ребёнка.

И он ушёл.

Доктор Проубин напоминал маленького возбуждённого школьника. С гордостью он подвёл сэра Найджела к схеме размером три фута на три, приколотой к стене. Было очевидно, что он создал её сам.

— Что вы об этом думаете? — спросил он.

Сэр Найджел смотрел на схему, ничего в ней не понимая. Имена, десятки имён, соединённых горизонтальными и вертикальными линиями.

— План монгольского метрополитена без перевода? — предположил он.

Проубин ухмыльнулся:

— Остроумно. Вы смотрите на пересекающиеся линии родословных четырёх королевских династий Европы. Датской, греческой, британской и российской. Две из них существуют до сих пор, одна лишилась трона, а одна прекратила своё существование.

— Объясните, — попросил Ирвин.

Доктор Проубин взял большие красные, синие и чёрные карандаши.

— Начнём сверху. Датчане. Они — ключ ко всему этому.

— Датчане? Почему датчане?

— Позвольте мне рассказать вам правдивую историю, сэр Найджел. Сто шестьдесят лет назад в Дании правил король, имевший нескольких детей. Вот они. — Он указал на верх схемы, где стояло имя короля Дании, а под ним на горизонтальной линии располагались имена его потомков. — Итак, старший мальчик стал наследным принцем и наследовал трон своего отца. Больше он не представляет интереса для нас. А вот младший…

— Принц Вильгельм был приглашён стать королём Георгом Первым в Греции. Вы упомянули об этом, когда я был у вас прошлый раз.

— Великолепно! — восхитился Проубин. — Какая память! Так вот, он здесь снова. Его отправляют в Афины, и он становится королём Греции. Что он делает дальше? Он женится на великой княгине Ольге из России, и они производят на свет принца Николая — принца греческого, но этнически полудатчанина-полурусского, то есть Романова. Теперь оставим на время принца Николая, все ещё холостяка. — Он отметил имя Николая синим карандашом и указал снова на датчан вверху. — У старого короля имелись и дочери, две из которых очень хорошо устроились. Дагмар поехала в Москву, чтобы стать российской императрицей, сменила имя на Марию, перешла в православную веру и родила Николая Второго, царя Всея Руси.

— Убитого вместе со всей семьёй в Екатеринбурге.

— Именно так. Но посмотрите на другую. Александра Датская приехала в Англию и вышла замуж за нашего принца, который стал Эдуардом Седьмым. Они произвели на свет сына, ставшего впоследствии Георгом Пятым. Понятно?

— Так царь Николай и король Георг были двоюродными братьями?

— Точно. Их матери — родные сестры. Итак, когда во время первой мировой войны король Георг обращался к царю «кузен Ники», он был абсолютно точен.

— Кроме того, что всё закончилось в 1917 году.

— Да, так случилось. Но теперь посмотрим на британскую линию. — Доктор Проубин привстал и обвёл красным имена короля Эдуарда и королевы Александры. Затем красный карандаш опустился и обвёл имя короля Георга Пятого. — Так вот, у него было пятеро сыновей. Джон умер ребёнком, остальные выросли. Вот они здесь: Дэвид, Альберт, Генри и Георг. Вот этот последний нас и интересует, принц Георг. — Красный карандаш обвёл имя четвёртого сына Георга Пятого, принца Георга Виндзорского. — Далее. Он погиб в авиакатастрофе во время второй мировой войны, но оставил двух сыновей, которые живы до сих пор. Вот они. Мы должны сконцентрировать внимание на младшем. — Красный карандаш спустился на нижнюю линию, чтобы заключить в кружок имя второго английского принца. — А теперь проследите линию в обратном направлении, — сказал доктор Проубин. — Его отцом был принц Георг, дедом — король Георг, но его прабабушка была сестрой матери царя. Две датские принцессы, Дагмар и Александра. Этот человек связан с династией Романовых через брак.

— М-м-м. Очень давно, — сказал сэр Найджел.

— А, есть ещё кое-что. Посмотрите сюда. — Он бросил на стол пару фотографий. Два бородатых серьёзных лица смотрели прямо в камеру. — И что вы об этом думаете?

— Они могли бы быть братьями.

— Ну, они не братья. Между ними восемьдесят лет. Этот — убитый царь Николай Второй; другой — живой английский принц. Посмотрите на эти лица, сэр Найджел. Это не типично английские лица — ведь царь был наполовину русским, наполовину датчанином. Но это и не типично русские лица. В них сказывается кровь двух датских сестёр.

— Так. Связь через брак?

— Далеко не так. Самое хорошее ещё впереди. Помните принца Николая?

— Того, которого отложили в сторону на время? Греческого принца, но в действительности полудатчанина-полурусского?

— Того самого. Так вот, у царя Николая была кузина, великая княгиня Елена. Что она сделала? Отправилась в Афины и вышла замуж за Николая. Таким образом, он наполовину Романов, а она — на сто процентов. Их ребёнок, следовательно, на три четверти русский и Романов. Это была принцесса Марина.

— Которая приехала сюда…

— И вышла замуж за принца Георга Виндзорского. Таким образом, два его сына, живущие до сих пор, на три восьмых Романовы. Это не означает прямого престолонаследия — в этой линии слишком много женщин, что по закону Павла не допускается. Но связь идёт через браки по отцовской линии и по крови материнской линии.

— Это относится к обоим братьям?

— Да, и вот ещё что. Их мать, Марина, когда родились оба сына, была православной. Это решающее условие для признания претендента высшим духовенством Православной Церкви, и этому требованию удовлетворяют очень немногие.

— Это тоже относится к обоим братьям?

— Да, конечно. И они оба служили в британской армии, дослужившись до звания майора.

— Так почему не подходит старший брат?

— Вы упомянули возраст, сэр Найджел. Старшему — шестьдесят четыре, выше установленного вами ограничения. Младшему в этом году исполнилось пятьдесят семь. Это почти то, что вам требуется. Он принц правящей династии, двоюродный брат королевы, один брак, имеет сына двадцати лет, женатого на австрийской графине, знаком со всеми дворцовыми церемониями, полный сил, бывший военный. Но самый потрясающий факт заключается в том, что он служил в армейской разведке и прошёл полный курс изучения русского языка и, чёрт возьми, почти двуязычен.

Сияющий доктор Проубин отошёл от своей разноцветной схемы. Сэр Найджел вглядывался в лицо на фотографии.

— Где он живёт?

— В будни здесь, в Лондоне. На уик-энды уезжает в своё загородное поместье. Оно указано в «Дебретте»[149].

— Возможно, мне следует поговорить с ним, — задумчиво произнёс сэр Найджел. — Последний вопрос, доктор Проубин. Есть ли ещё человек, настолько же полно удовлетворяющий всем требованиям?

— Только не на нашей планете, — ответил герольд.

В тот уик-энд, договорившись, что его примут, сэр Найджел Ирвин отправился в западную часть Англии, чтобы встретиться с младшим из принцев в его загородном доме. Его любезно приняли и выслушали с большим вниманием. В конце встречи принц проводил его до машины.

— Если хотя бы половина того, что вы сказали, сэр Найджел, правда, я считаю это совершенно невероятным. Безусловно, я слежу за событиями в России в средствах массовой информации. Но такое… Я должен очень внимательно все рассмотреть, проконсультироваться со всеми членами моей семьи и, конечно, попросить о неофициальной встрече её величество.

— Может быть, сэр, этого никогда не произойдёт. Может быть, не будет никакого плебисцита. Или ответ народа может быть отрицательным.

— В таком случае нам придётся подождать этого дня. Счастливого пути, сэр Найджел.

На третьем этаже отеля «Метрополь» находится один из самых лучших ресторанов Москвы, оформленный в традиционно русском стиле. Название «Боярский зал» происходит от слова «бояре». Это была группа аристократов, окружавшая в давние времена царя, а если он оказывался слабым правителем, правившая за него. Со сводчатым потолком, деревянными панелями и превосходной росписью, зал переносит посетителей в давно прошедшие времена. Прекрасные вина соперничают с охлаждённой на льду водкой; форель, сёмга и осетры доставляются прямо из рек, а зайцы, олени и кабаны — из российских лесов.

В этот ресторан 12 декабря вечером привёл Николая Николаева его единственный оставшийся в живых родственник, чтобы отпраздновать семьдесят четвёртый день рождения генерала.

Галина, маленькая сестрёнка, которую он когда-то вынес на своих плечах из горящего Смоленска, выросла и стала учительницей, а в 1956 году, когда ей исполнилось двадцать пять лет, вышла замуж за своего коллегу-учителя по фамилии Андреев. Их сын Миша родился в конце этого года.

В 1963 году они с мужем погибли в автомобильной катастрофе; нелепая случайность — в них врезался напившийся водки идиот.

Полковник Николаев прилетел на похороны с Дальнего Востока. Его ожидало письмо, написанное сестрой два года назад.

«Если со мной и Иваном что-нибудь случится, — писала она, — прошу тебя, позаботься о маленьком Мише». Николаев стоял у могилы рядом с серьёзным маленьким мальчиком, которому только что исполнилось семь лет и который старался не плакать.

Из-за того, что родители были государственными служащими — при коммунизме каждый был государственным служащим, — их квартиру отобрали. Полковник танковых войск, которому исполнилось тогда тридцать семь, не имел квартиры в Москве. Когда он приезжал домой в отпуск, он жил в общежитии Академии имени Фрунзе. Комендант общежития разрешил ему оставить мальчика при себе, но только на короткое время.

После похорон Николаев привёл мальчика в столовую пообедать, но у обоих не было аппетита.

— Что же мне с тобой делать, Миша? — скорее себя, а не мальчика спросил он.

Потом он уложил мальчика на свою узкую кровать и бросил несколько одеял на диван для себя. Через какое-то время он услышал, как за стеной заплакал мальчик. Чтобы отогнать тяжёлые мысли, он включил радио и узнал, что в Далласе только что стреляли в Кеннеди.

Одним из преимуществ человека, имеющего звание трижды Героя, являлось то, что Звезды Героя придавали ему вес в обществе. Обычно мальчики поступают в престижное нахимовское военное училище в возрасте десяти лет, но в данном случае руководство согласилось сделать исключение. Очень маленького и очень испуганного семилетку облачили в форму и приняли в нахимовское училище, А его дядя вернулся на Дальний Восток заканчивать инспекционную поездку.

В последующие годы генерал Николаев делал для мальчика всё, что мог: приезжая домой в отпуск или в командировку в Генеральный штаб, всегда навещал его; он получил собственную квартиру в Москве, чтобы подрастающему юноше было где проводить каникулы.

В восемнадцать лет Миша Андреев окончил училище в звании лейтенанта, и ничего удивительного, что он выбрал танки. Двадцать пять лет спустя ему было сорок три года, он был генерал-майором и командовал элитной танковой дивизией под Москвой.

Мужчины вошли в ресторан около восьми, столик, уже заказанный, ожидал их. Виктор, старший официант, бывший танкист, бросился им навстречу.

— Рад вас видеть, товарищ генерал. Вы меня не помните? Я был стрелком в 131-й Майкопской дивизии в Праге, в 1968 году. Ваш столик вон там, у галереи.

Посетители обернулись, чтобы посмотреть, из-за чего такая суета. Американские, швейцарские и японские бизнесмены смотрели на генерала с любопытством. Среди немногочисленных русских слышалось: «Это Коля Николаев».

Виктор приготовил два полных до краёв бокала охлаждённой «Московской», за счёт заведения. Миша Андреев поднял бокал, чтобы выпить за здоровье своего дяди и единственного отца, которого он по-настоящему знал.

— За твоё здоровье. За следующие семьдесят четыре.

— Чепуха. За твоё здоровье.

Оба опрокинули бокалы и, выпив одним глотком, замерли и удовлетворённо крякнули, почувствовав разлившееся внутри тепло.

Над баром в Боярском зале расположена галерея, с которой слух обедающих услаждают традиционными русскими песнями. В этот вечер пели статная блондинка в старинном бальном платье и мужчина в смокинге, обладавший прекрасным баритоном.

Когда они закончили балладу, которую пели дуэтом, вперёд выступил мужчина. Оркестр позади него примолк, и глубокий бархатный голос запел песню о любви к девушке, которую солдат оставил дома, затем зазвучала «Калинка».

Русские прекратили разговоры и слушали молча; иностранцы последовали их примеру. Голос заполнял весь зал… «Калинка, калинка, калинка моя…»

Когда замерли последние звуки, русские поднялись, чтобы приветствовать человека с седыми усами, сидевшего спиной к стене. Певец поклонился, и его наградили аплодисментами. Виктор стоял неподалёку от группы японских бизнесменов.

— Кто этот старик? — спросил один из них по-английски.

— Герой войны, Великой Отечественной войны, — ответил Виктор.

Говоривший по-английски перевёл остальным.

— О-о! — Они подняли свои бокалы, приветствуя генерала.

Дядя Коля кивал, и, сияя улыбкой, поднимал свой бокал, поворачиваясь к залу и к певцу, и пил,

Это был хороший ужин: форель и утка с армянским красным вином и кофе на десерт. Сумма в счёте будет не меньше месячного жалованья генерал-майора, но Михаил не огорчался из-за расходов.

Вероятно, только когда ему исполнилось тридцать и он повидал по-настоящему скверных служак, которых немало среди высокопоставленных офицеров, он понял, почему его дядя стал легендой среди танкистов. Дядя Коля всегда искренне заботился о людях, служивших под его командованием. К тому времени, когда генерал-майор Андреев получил первую дивизию и свои первые красные лампасы, он, оглядываясь вокруг во время бойни в Чечне, уже понимал, как повезло бы России, если бы нашёлся ещё один «дядя Коля».

Племянник никогда не забывал того, что произошло, когда ему было десять лет. Между 1945 и 1965 годами ни Сталин, ни Хрущёв не считали нужным создать мемориал погибшим воинам в Москве. Культ собственной персоны имел большее значение, а ведь ни один из них не поднялся бы на Мавзолей принимать майский парад, если бы не миллионы погибших в 1941-1945 годах.

Затем, в 1966 году, после ухода Хрущёва, Политбюро наконец распорядилось поставить памятник и зажечь Вечный огонь у мемориала Неизвестного солдата.

И всё равно его не поставили на видном месте, а запрятали за деревья Александровского сада, поближе к Кремлёвской стене, так, что он не попадал на глаза людям, стоявшим в бесконечной очереди, чтобы взглянуть на набальзамированные останки Ленина.

В том году после майского парада, когда десятилетний кадет широко раскрытыми глазами смотрел на движущиеся мимо танки, орудия и ракеты, проходящие парадным шагом войска и выбежавших на Красную площадь танцующих гимнастов, дядя взял его за руку и повёл по дорожке между садом и Манежем.

Под деревом лежала плоская глыба полированного красного гранита. Рядом горело пламя в бронзовой чаше.

На камне высечены слова: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен».

— Я хочу, чтобы ты дал мне обещание, мальчик, — сказал полковник.

— Хорошо, дядя.

— Их миллионы там, между Москвой и Берлином. Мы не знаем, где они лежат, во многих случаях не знаем, кто они. Но они сражались рядом со мной, и это были хорошие люди. Понимаешь?

— Да, дядя.

— Что бы тебе ни обещали, какие бы деньги, повышение или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты когда-либо предал этих людей.

— Обещаю, дядя.

Полковник медленно поднёс руку к козырьку. Кадет последовал его примеру. Проходящая мимо толпа приехавших из провинции туристов, облизывавших мороженое, с любопытством наблюдала за ними. Их экскурсовод, в обязанности которого входило рассказывать о величии Ленина, явно растерялся и погнал людей за угол, к Мавзолею.

— Читал на днях твоё интервью в «Известиях», — сказал Миша Андреев. — Вызвало шум на базе.

Генерал с острым интересом посмотрел на него.

— Не понравилось?

— Удивились, и все.

— Знаешь ли, я говорил это серьёзно.

— Да, думаю, что серьёзно. Ты обычно говоришь серьёзно.

— Он дерьмо, мальчик.

— Раз ты так говоришь, дядя. А ведь, похоже, он победит. Может, тебе лучше бы помолчать?

— Я слишком стар для этого. Говорю, что думаю.

Старик, казалось, глубоко задумался, глядя на «княжну Романову», поющую наверху на галерее. Иностранцы узнали «Дорогой длинною, да ночью лунною», которая была старинным русским романсом, а вовсе не западной песней. Генерал протянул руку через стол и сжал плечо племянника.

— Послушай, сынок, если со мной что-нибудь случится…

— Не говори глупостей, ты ещё всех нас переживёшь.

— Не перебивай! Если что-то случится, я хочу, чтобы ты похоронил меня на Новодевичьем. Ладно? Я не хочу убогих гражданских похорон, я хочу священника и всё что положено, весь ритуал. Понимаешь?

— Тебе — священника? Вот уж не думал, что ты веришь во всё это.

— Не будь дураком. Ни один человек, в двух метрах от которого упал немецкий снаряд восемьдесят восьмого калибра и не взорвался, не откажется верить, что там, наверху, должно быть, кто-то есть. Конечно, мне приходилось притворяться. Все мы притворялись. Членство в партии, лекции — всё это входило в работу, и всё было враньём. Поэтому я так и хочу. А теперь допьём кофе и пойдём. Машина у тебя служебная?

— Да.

— Хорошо, а то мы оба пьяненькие. Можешь отвезти меня домой.

Ночной поезд из Киева, столицы независимой Украины, с грохотом сквозь морозную мглу шёл на Москву.

В купе шестого вагона сидели два англичанина и играли в карты. Брайан Винсент взглянул на часы.

— До границы полчаса, сэр Найджел. Пора готовиться ко сну.

— Наверное, пора, — согласился Найджел Ирвин.

Не раздеваясь, он забрался на верхнюю полку и до подбородка натянул на себя одеяло.

— Выгляжу как надо? — спросил он.

Бывший солдат кивнул.

— Остальное предоставьте мне, сэр.

На границе поезд остановился на короткое время. Украинские пограничники, находившиеся в поезде, уже проверили их паспорта. Русские сели в поезд во время остановки.

Спустя десять минут в спальное купе постучали. Винсент открыл дверь.

— Да?

— Паспорт, пожалуйста.

В купе горела только тусклая синяя лампочка, и, хотя в коридоре жёлтый свет был ярче, русскому контролёру пришлось напрячь зрение.

— Нет визы, — сказал он.

— Конечно, нет. Это дипломатические паспорта. Визы не требуется.

Украинец указал на английское слово на обложке каждого паспорта.

— Дипломат, — сказал он.

Русский, слегка растерявшись, кивнул. Он получил инструкции из ФСБ, из Москвы, обращать особое внимание при пересечении границы на фамилию и лицо или на то и другое сразу.

— А где этот человек? — спросил он, указывая на второй паспорт.

— Он там, наверху, — ответил молодой дипломат. — Дело в том, что, как вы видите, он очень стар. И ему нездоровится. Вам необходимо беспокоить его?

— А кто он?

— Ну, это отец нашего посла в Москве. Вот почему я сопровождаю его. Едет повидать сына.

Украинец показал на лежавшего на верхней полке.

— Отец посла, — повторил он.

— Спасибо, я понимаю по-русски, — сказал русский.

Он был сбит с толку. Круглолицый лысый человек на фотографии в паспорте ничем не напоминал полученное им описание внешности. И фамилией тоже. Ни Трабшо, ни Ирвин. Просто лорд Асквит.

— В коридоре, должно быть, холодно, — заметил Винсент. — Достаёт до костей. Пожалуйста. В знак дружбы. Из специальных запасов нашего посольства в Киеве.

Литр водки исключительного качества, такую теперь не достать. Украинец кивнул, улыбнулся и толкнул локтем своего русского коллегу. Русский проворчал что-то, поставил штамп на обоих паспортах и пошёл дальше.

— Не мог расслышать всего под этими одеялами, но получилось хорошо, — сказал сэр Найджел, после того как дверь закрылась. Он спустился.

— Давайте скажем просто: чем их меньше, тем лучше, — заявил Винсент и принялся за уничтожение двух фальшивых паспортов в умывальной раковине. Кусочки вывалятся из отверстия туалета и разлетятся по снегу Южной России. Один паспорт для въезда, а другой для выезда. Те, что для выезда, с прекрасно изготовленными въездными штампами, были спрятаны.

Винсент с любопытством взглянул на сэра Найджела. В свои тридцать три года он понимал, что Ирвин по возрасту мог бы быть не только его отцом, но и дедом. Как бывший солдат войск специального назначения он побывал в нескольких «горячих точках», не исключая пустыни в Западном Ираке, где, лёжа на песке, готовился сбить ракету «Скад». Но с ним всегда были товарищи по оружию, автомат, граната, возможность отвечать врагу тем же.

Мир, в который ввёл его сэр Найджел Ирвин, хотя и за очень высокую плату, мир притворства и дезинформации, стратегии бесконечных обманов и прикрытий, вселял в него ошущение необходимости выпить двойную порцию водки. К счастью, у него в сумке нашлась вторая бутылка особого сорта. Он налил себе.

— Не хотите, сэр Найджел?

— Это не для меня, — сказал Ирвин. — Вызывает расстройство желудка, жжёт горло. Но я выпью с вами кое-чего другого.

Он отвинтил прикреплённую к внутренней стороне атташе-кейса серебряную фляжку и налил жидкость в серебряный стаканчик. Приподняв его, как бы присоединяясь к Винсенту, он с видом знатока пригубил. Это был выдержанный портвейн мистера Трабшо с Сент-Джеймс-стрит.

— У меня такое впечатление, что вы получаете удовольствие от всего происходящего, — заметил экс-сержант Винсент.

— Дорогой мой, уж много лет прошло с тех пор, когда я так забавлялся.

Поезд доставил их на вокзал в Москве перед рассветом Температура была пятнадцать градусов ниже нуля. Какими бы холодными ни казались вокзалы зимой тем, кто спешит домой, к пылающему очагу, в них всё же теплее, чем на улице. Когда сэр Найджел с Винсентом сошли с киевского ночного экспресса, перрон встретил их холодом и толпой голодающих бедняков.

Те старались держаться как можно ближе к тёплым двигателям локомотивов, попасть в случайную волну тёплого воздуха, вырывающегося временами из дверей кафе, или просто лежали на бетонном полу, надеясь пережить ещё одну ночь.

— Держитесь поближе ко мне, сэр, — тихо предупредил Винсент, когда они направились к барьеру, где проверяли билеты и за которым открывалась привокзальная площадь.

На пути к стоянке такси они были атакованы целым полчищем нищих. Головы обездоленных были обмотаны шарфами, лица покрывала щетина, глаза запали. Все протягивали к ним руки.

— Боже мой, это ужасно, — прошептал сэр Найджел.

— Не вздумайте доставать деньги — начнётся давка, — быстро произнёс телохранитель.

Несмотря на почтенный возраст, сэр Найджел сам нёс саквояж и атташе-кейс, чтобы у Винсента одна рука оставалась свободной. Бывший солдат спецназа держал её у подмышки, давая понять, что у него есть оружие и он, если потребуется, пустит его в ход.

Таким образом он провёл сэра Найджела, оберегая сзади, сквозь толпу к краю тротуара, где в надежде на пассажиров ожидали несколько такси.

В тот момент, когда Винсент оттолкнул чью-то просящую руку, сэр Найджел услышал, как нищий закричал ему вслед:

— Иностранец! Проклятый иностранец!

— Это потому, что они думают, мы богатые, — сказал ему на ухо Винсент. — Раз мы иностранцы, значит, богатые.

Крики провожали их до стоянки. «Поганые иностранцы! Подождите, вот придёт Комаров!»

Когда они благополучно уселись в дребезжащее такси, Ирвин откинулся на спинку сиденья.

— Я даже не представлял себе, что все так плохо, — негромко сказал он. — Прошлый раз я только проехал от аэропорта до «Националя» и обратно.

— Сейчас зима, сэр Найджел. Зимой всегда хуже.

Когда они отъезжали от вокзальной площади, их обогнал милицейский грузовик. Двое милиционеров с каменными лицами в тяжёлых полушубках и меховых шапках сидели в тёплой кабине. Грузовик, вильнув в сторону, пошёл перед ними, и они увидели заднюю часть кузова.

При повороте приоткрылся брезент, и на секунду стали видны ряды ног — завёрнутых в тряпьё человеческих ступнёй. Тела. Замёрзшие как камень тела, сложенные, словно вязанки дров, одно на другое.

— Фургон для трупов, — коротко объяснил Винсент. — Утренняя смена. Каждую ночь умирает по пятьсот человек, в подворотнях, на набережной.

У них были зарезервированы номера в «Национале», но они не хотели появляться там до самого конца дня. Поэтому такси доставило их к «Палас-отелю», и весь день они провели в глубоких кожаных креслах в холле.

Двумя днями ранее Джейсон Монк провёл закодированную передачу со своего специально оборудованного портативного компьютера. Передача была короткой и точной. Он встречался с генералом Петровским, и все, кажется, в порядке. Он всё ещё передвигается по городу с помощью чеченцев, часто под видом священника, армейского или милицейского офицера или бродяги. Патриарх готов принять английского гостя второй раз.

Это было сообщение, которое через весь мир достигло штаб-квартиры «Интелкор» и в том же закодированном виде было передано в Лондон сэру Найджелу. Только у него имелся дубликат одноразового шифроблокнота, дававший возможность расшифровать информацию.

Это именно сообщение и привело его из лондонского аэропорта Хитроу в Киев, а оттуда на поезде в Москву.

Но это же сообщение перехватило ФАПСИ, теперь почти всё время работающее на полковника Гришина. Директор ФАПСИ совещался с Гришиным в то самое время, когда поезд Киев — Москва сквозь ночь продвигался к столице России.

— Мы почти засекли его, — сказал директор. — Он передавал из района Арбата, а прошлый раз — из места недалеко от Сокольников. Так что он передвигается.

— Арбата? — сердито переспросил Гришин. Арбат расположен в полумиле от кремлёвских стен.

— Существует ещё одна опасность, о которой я должен вас предупредить, полковник. Если он пользуется, как мы предполагаем, компьютером определённого типа, то ему нет необходимости присутствовать во время передачи или приёма. Он можете заранее настроить его и уйти.

— Тогда найдите прибор, — приказал Гришин. — Он вернётся к нему, и там я буду его поджидать.

— Если он проведёт ещё две передачи или даже одну, длящуюся полсекунды, мы определим источник. С точностью до квартала, а может быть, и здания.

И ни один из них не знал, что, согласно плану сэра Найджела Ирвина, Монку требовалось отправить на Запад ещё три coобщения.

— Он вернулся, полковник Гришин!

Голос отца Максима от волнения срывался на визг. Было шесть часов вечера, на улице царили крепкий мороз и кромешная тьма. Гришин всё ещё сидел за столом в особняке неподалёку от Кисельного бульвара. Он собирался уходить, когда зазвонил телефон. Согласно инструкции, оператор коммутатора, услышав имя «Максим», сразу переключил его на телефон начальника службы безопасности.

— Успокойтесь, отец Максим. Кто вернулся?

— Англичанин. Старый англичанин. Он пробыл у его святейшества целый час.

— Не может быть! — Гришин заплатил крупную сумму сотрудникам иммиграционного отдела Министерства внутренних дел и офицерам контрразведки ФСБ, чтобы они заранее предупредили его, и вот предупреждения не поступило. — Знаете, где он остановился?

— Нет, но он приехал на том же лимузине.

«Националь», подумал Гришин. Старый дурак остановился в том же отеле. Он с горечью сознавал, что упустил старого аса-шпиона прошлый раз из-за того, что мистер Трабшо оказался слишком быстр для него. На этот раз ошибки не будет.

— Где вы сейчас?

— Говорю по мобильному телефону с улицы.

— Это небезопасно. Идите на обычное место и ждите меня там.

— Я должен вернуться. Меня хватятся.

— Слушайте, идиот, позвоните в резиденцию и скажите, что заболели. Скажите, что пошли в аптеку за лекарством. Но будьте на месте и ждите.

Он бросил трубку, но тут же поднял её снова и приказал своему заместителю, бывшему майору из управления пограничных войск КГБ, немедленно явиться к нему в кабинет.

— Возьмите с собой десять человек, самых лучших, в гражданской одежде, и три машины. — Он положил перед заместителем фотографию сэра Найджела Ирвина. — Вот он. Вероятно, его сопровождает человек — моложе его, черноволосый, крепкий на вид. Они в «Национале». Мне нужны двое в холле, чтобы держать под наблюдением лифты, стол администратора и двери, двое — в кафе на нижнем этаже, двое — на улице, четверо — в двух машинах. Если он появится, проследите, когда он войдёт, и сообщите мне. Если он там, я не хочу, чтобы он ушёл незаметно. Я должен знать.

— Если он уедет на машине?

— Следуйте за ним, пока не станет ясно, что он едет в аэропорт. Тогда организуйте автокатастрофу. Он не должен доехать до аэропорта.

— Есть, полковник.

Когда заместитель ушёл, чтобы проинструктировать свою команду, Гришин позвонил другому специалисту, состоявшему у него на службе, — бывшему вору, специализировавшемуся на отелях; считалось, что он может открыть любую дверь в Москве.

— Возьми свой набор инструментов, отправляйся в гостиницу «Интурист», садись в холле и держи телефон включённым. Ты должен открыть дверь номера, мне это нужно сегодня вечером, время пока не знаю. Позвоню, когда ты потребуешься.

Гостиница «Интурист» расположена в ста метрах от «Националя», за углом на Тверской улице.

Спустя полчаса полковник Гришин появился в церкви Всех Святых на Кулишках. Обеспокоенный отец Максим, покрытый потом, ожидал его.

— Когда он приезжал?

— Без предупреждения, около четырёх часов. Но его святейшество, должно быть, ожидал его. Мне велели сразу же ею проводить. С переводчиком.

— Сколько времени они пробыли вместе?

— Около часа. Я принёс им самовар, но они молчали, пока я был в комнате.

— Слушали за дверью?

— Я пытался, полковник. Это непросто. Там делали уборку те две монахини. И ещё архидьякон, личный секретарь ею святейшества.

— Что вы слышали?

— Немного. Они говорили о каком-то принце. Англичанин предлагал патриарху иностранного принца для какой-то цели. Я слышал только обрывки фраз — «кровь Романовых» и «в высшей степени подходит». Старик говорил тихо, но это не имело значения, я не понимаю по-английски. К счастью, голос переводчика звучал громче. Большей частью говорил англичанин; его святейшество в основном слушал. Один раз я увидел, как он рассматривает какой-то план. Потом мне пришлось как-то оправдать своё присутствие поблизости. Я постучал и вошёл, спрашивая, не надо ли подогреть самовар. Они в это время молчали, потому что его святейшество писал письмо. Он сказал мне «нет» и махнул рукой, чтобы я вышел.

Гришин задумался. Слово «принц» имело для него чёткий смысл, не то что для отца Максима.

— Что-нибудь ещё?

— Да, последнее. Когда они уходили, дверь приоткрылась. Я был снаружи, с их пальто. Я услышал, как патриарх сказал: «Я поговорю с исполняющим обязанности президента в первый же удобный момент». Это было отчётливо слышно, единственное целое предложение.

Полковник Гришин посмотрел на отца Максима и улыбнулся.

— Боюсь, что патриарх вступает в заговор в пользу иностранных интересов против нашего будущего президента. Очень печально, очень прискорбно, потому что ничего из этого не получится. Я уверен, у его святейшества добрые намерения, но он делает глупости. После выборов всю эту чепуху можно будет забыть. Но вы, мой друг, не будете забыты. Работая в своё время в КГБ, я научился распознавать разницу между предателем и патриотом. Предатели при определённых обстоятельствах могут быть прощены. Его святейшество, например. Но истинный патриот всегда получит награду.

— Благодарю вас, полковник.

— У вас бывает свободное время?

— Один вечер в неделю.

— После выборов вы должны прийти и пообедать в одном из наших лагерей молодых боевиков. Они неотёсанные грубияны, но сердца у них добрые. И конечно, чрезвычайно крепкие. Всем от пятнадцати до девятнадцати. Лучших из них мы берём в «чёрную гвардию».

— Это было бы очень… приятно.

— И конечно, после выборов я предложу президенту Комарову, чтобы гвардия и боевики имели почтенного капеллана. Безусловно, для этого будет необходимо стать епископом.

— Вы очень добры, полковник.

— Вы узнаете, что я могу быть добрым, отец Максим. А теперь возвращайтесь в резиденцию. Держите меня в курсе.

Когда информатор ушёл, Гришин приказал водителю везти его к «Националю». Пришло время, думал он, когда назойливый англичанин и его американский возмутитель спокойствия узнают кое-что о современной Москве.

Глава 17

Полковник Гришин приказал проехать метров сто по Охотному ряду, образующему северо-западную сторону Манежной площади, где находится «Националь», и остановить машину.

Из машины он увидел два автомобиля своих наблюдателей, припаркованные у торговой галереи напротив отеля.

— Подожди здесь, — сказал он водителю и вышел из машины. На улице в семь часов вечера было почти двадцать градусов ниже нуля. Несколько съёжившихся фигур брели по тротуару.

Он перешёл улицу и постучал по стеклу машины со стороны водителя. Стекло, опускавшееся автоматически, скрипнуло на морозе.

— Слушаю, полковник.

— Где он?

— Должно быть, внутри, если он пришёл до нашего приезда. Никто даже слегка напоминающий его не выходил.

— Позвони господину Кузнецову. Скажи: он нужен мне здесь.

Начальник отдела пропаганды появился через двадцать минут.

— Надо, чтобы ты изобразил американского туриста ещё раз, — сказал Гришин. Он вытащил из кармана фотографию и показал Кузнецову. — Вот человек, которого я ищу, — сказал он. — Попробуй фамилии Трабшо или Ирвин.

Кузнецов вернулся через десять минут.

— Он там, под фамилией Ирвин. В своей комнате.

— Номер?

— Два пять два. Это все?

— Всё, что мне нужно.

Гришин вернулся в свою машину и по мобильному телефону позвонил профессиональному вору, сидевшему в холле гостиницы «Интурист» за углом.

— Ты готов?

— Да, полковник.

— Оставайся наготове. Когда я дам команду, надо будет обыскать комнату два пять два. Один из моих людей в холле. Он пойдёт с тобой.

— Понял.

В семь часов один из двух людей Гришина оставил свой наблюдательный пост в холле и вышел на улицу. Он кивнул своим коллегам на противоположной стороне, находившимся в ближайшей к нему машине, и ушёл. Через пару минут показались две фигуры в тяжёлых зимних пальто и меховых шапках. Гришин разглядел седые пряди, выбившиеся у одного из-под шапки. Мужчины повернули налево и пошли в направлении Большого театра.

Гришин позвонил вору:

— Он вышел из отеля. Комната пуста.

Одна из машин Гришина медленно поползла за идущими. Ещё двое наблюдателей, которые сидели в кафе нижнего этажа «Националя», вышли на улицу и пошли за англичанами. Четверо наблюдателей шли по улице, другая четвёрка сидела в двух машинах. Водитель Гришина спросил:

— Мы возьмём их, полковник?

— Нет, я хочу посмотреть, куда они пойдут.

Не исключено, что Ирвин встретится с американцем, Монком. Если это произойдёт, Гришин возьмёт их всех.

Двое англичан дошли до угла Тверской, подождали зелёного света и перешли улицу. Тут же из-за угла Тверской появился вор.

Это был человек с большим опытом. Он всегда старался выглядеть как иностранный менеджер — почти единственная категория людей, которые теперь могли позволить себе останавливаться в лучших отелях Москвы. Его пальто и костюм, сшитые в Лондоне, были украдены, а его самоуверенная, свободная манера могла обмануть любого служащего отеля.

Гришин наблюдал, как он толкнул вращающуюся дверь отеля и исчез внутри. Найджел Ирвин, как с радостью заметил полковник, не взял атташе-кейс с собой. Если он у Ирвина был, значит, он остался в номере.

— Поехали, — велел Гришин водителю. Машина медленно отъехала от тротуара и притормозила в сотне метров от идущих мужчин.

— Вы знаете, что за нами следят? — небрежно спросил Винсент.

— Двое идут впереди, двое сзади, на противоположной стороне медленно движется машина, — сказал сэр Найджел.

— Впечатляет, сэр.

— Дорогой мой мальчик, может быть, я стар и сед, но, надеюсь, я ещё могу разглядеть «хвост», когда он такой большой и неуклюжий.

Обладая огромной властью, сотрудники бывшего Второго главного управления редко давали себе труд придерживаться правил конспирации, чтобы оставаться незаметными на улицах Москвы. В отличие от ФБР в Вашингтоне или МИ5 в Лондоне умение вести слежку никогда не являлось отличительной особенностью КГБ.

Пройдя мимо ярко освещённого великолепия Большою театра, а затем Малого, англичане подошли к узкой боковой улочке — Театральному проезду. На углу перед поворотом туда был подъезд, где закутанный в тряпьё человек пытался устроиться на ночлег, невзирая на жгучий мороз. Сэр Найджел остановился.

Черногвардейцы впереди и позади него попытались притвориться, будто рассматривают пустые витрины.

В подъезде, тускло освещённом уличным фонарём, тряпичный свёрток зашевелился и посмотрел вверх. Он был не пьян, но стар; усталое лицо, прикрытое шерстяным шарфом, худое, изборождённое морщинами от многих лет труда и лишений. На потёртом пальто виднелось много выцветших орденских планок. Глубоко запавшие измученные глаза смотрели на иностранца.

Найджел Ирвин, когда работал в Москве, находил время для изучения российских медалей. Среди грязных ленточек была одна, которую он узнал.

— Сталинград? — тихо спросил он по-русски. — Вы были в Сталинграде?

Голова старика, обмотанная шерстяным шарфом, медленно покачнулась.

— Сталинград, — прохрипел старик.

Ему, должно быть, не было и двадцати, когда в моренную зиму 1942 года он сражался за каждый кирпич и подвал города на Волге, против Шестой армии фон Паулюса.

Сэр Найджел опустил руку в карман брюк и достал банкноту. Пятьдесят миллионов рублей, приблизительно тридцать долларов США.

— Еда, — сказал он. — Горячий суп. Глоток водки. За Сталинград. — Он распрямился и пошёл дальше, прямой и гневный. Винсент шёл рядом. Преследователи отошли от витрин и возобновили свою работу. — Боже милосердный, до чего они дошли?! — сказал Ирвин, ни к кому не обращаясь, и свернул в боковую улицу.

В машине Гришина захрипело радио, когда один из пеших сыщиков воспользовался своим переговорным устройством.

— Они повернули. Входят в ресторан.

«Серебряный век» — ещё один русский ресторан, отделанный под старину, — располагался в узком переулке позади театров. Раньше там находилась русская баня, и стены ресторана были облицованы керамической плиткой и украшены мозаикой, изображающей сценки из старинной сельской жизни. Войдя с мороза в ресторан, посетители окунулись в тёплую атмосферу заведения.

Ресторан был полон, почти все столики заняты. Метрдотель поспешил им навстречу.

— Боюсь, господа, у нас нет мест, — сказал он по-русски. — Большой частный вечер. Мне очень жаль.

— Я вижу, один столик не занят, — ответил Винсент на том же языке. — Посмотрите, вон там.

Действительно, у задней стены был виден свободный столик на четверых. У метрдотеля был обеспокоенный вид. Он понимал, что эти двое — иностранцы, а значит, будут платить долларами.

— Я должен спросить хозяина вечера, — сказал он и поспешно ушёл. Он обратился к красивому смуглому человеку, сидящему в окружении гостей за самым большим столом в зале. Человек внимательно посмотрел на двоих иностранцев у дверей и кивнул.

Метрдотель вернулся.

— Он разрешил. Пожалуйста, пойдёмте со мной.

Сэр Найджел и Винсент сели рядом на банкетку, стоявшую у стены, Ирвин посмотрел через зал и кивнул в знак благодарности хозяину вечера. Тот кивнул ему в ответ.

Они заказали утку под соусом из морошки, а официант предложил им крымского красного вина, которое, как оказалось, напоминало «Бычью кровь».

Снаружи четверо пеших солдат Гришина перекрыли переулок с обоих концов. Подъехал «мерседес» полковника. Гришин вышел из машины и коротко посовещался со своими людьми. Затем вернулся в машину и позвонил.

— Как идут дела? — спросил он.

Он услышал, как голос на втором этаже «Националя» сказал: «Все ещё работает с замком».

Из четырёх человек, находившихся в отеле, там оставались двое. Один сейчас прохаживался в конце коридора, поближе к лифтам. В его задачу входило следить, не выйдет ли кто из лифта на втором этаже и не направится ли в номер 252. Если кто-то появится, он должен обогнать этого человека и, насвистывая какой-то мотивчик, предупредить вора, чтобы он ушёл.

Его коллега находился вместе с вором, который, склонившись над замком номера 252, занимался своим любимым делом.

— Сообщите мне, когда войдёте, — приказал Гришин.

Минут через десять замок звякнул и открылся. Гришину сообщили.

— Каждую бумагу, каждый документ и фотографию положить на место, — приказал он.

В номере сэра Найджела шёл обыск, быстрый и тщательный. Вор пробыл в ванной минут десять, затем вышел и отрицательно покачал головой. В ящиках комода оказались только те вещи, которые там и должны были находиться: набор галстуков, рубашки, нижнее бельё, носовые платки. Ящики в прикроватной тумбочке оказались пустыми. Как и маленький чемоданчик, стоявший на платяном шкафу, и карманы двух костюмов, висевших в нём.

Вор опустился на колени и издал негромкое удовлетворённое «а-а-а». Атташе-кейс лежал под кроватью, придвинутый к самой стене, где его почти не было видно. Вор вытащил его с помощью одёжной вешалки. Цифровые замки заняли три минуты.

Открыв крышку, он почувствовал разочарование. Там лежал пластиковый конверт с «дорожными» чеками, которые он взял бы, как обычно, если б не приказ. Бумажник с несколькими кредитными карточками и счёт из бара «Уайт-клуба» в Лондоне. Серебряная дорожная фляжка с жидкостью, запах которой ему не был знаком.

Во внутренних отделениях крышки находились обратный билет из Москвы до Лондона и план улиц Москвы. Он внимательно рассмотрел план, не отмечены ли какие-нибудь места, но не обнаружил никаких отметок.

Он сфотографировал все небольшим фотоаппаратом. Находившийся с ним черногвардеец сообщил о находках полковнику Гришину.

— Там должно быть письмо, — донёсся до них металлический голос полковника с улицы, расположенной в пятистах метрах.

Вор, предупреждённый таким образом, обнаружил фальшивое дно. Под ним лежал длинный, кремового цвета конверт с единственным листком бумаги внутри, того же цвета, что и конверт с тиснёным логотипом Московской Патриархии. Письмо он сфотографировал три раза, на всякий случай.

— Забирай инструменты и уходи, — приказал Гришин.

Вор и напарник привели все в порядок, точно как было раньше, письмо вложили в конверт, а конверт — в тайник на дне кейса. Сам же атташе-кейс заперли, установив цифры замка в том же порядке, как и ранее, и затолкали под кровать. Когда комната приобрела такой вид, словно в неё никто не входил с тех пор, как ушёл сэр Найджел, оба удалились.

Дверь в «Серебряный век» открылась и закрылась с тихим шипением. Гришин и четверо сопровождающих прошли через небольшой вестибюль и раздвинули драпировки, отделяющие его от зала. Старший официант поспешил к ним.

— Очень сожалею, господа…

— Прочь с дороги! — не глядя на него, сказал Гришин.

Официанта оттолкнули, он посмотрел на четверых мужчин за спиной высокого человека в чёрном пальто и отошёл подальше. Он имел достаточно опыта, чтобы узнавать большую беду, когда она приходила. Четверо телохранителей могли быть и в гражданской одежде, но все отличались могучим телосложением и лицами, побывавшими не в одной драке. Даже без формы пожилой официант узнал в них «чёрную гвардию». Он видел их в форме по телевизору, с самодовольным видом шагающих в батальонах, выбрасывающих вперёд руки, чтобы приветствовать своего вождя, стоящего на трибуне, и ему вполне хватало ума понимать, что не официанту связываться с черногвардейцами.

Главный из пришедших осматривал зал, пока его взгляд не остановился на двух иностранцах, ужинающих у дальней стены. Он знаком приказал одному из своих людей следовать за ним, а остальным троим оставаться у дверей и быть наготове, если потребуется. Нет, подумал Гришин, не потребуется. Младший из англичан мог бы поднять шум, но его хватит всего лишь на несколько секунд.

— Ваши друзья? — тихо спросил Винсент. Он чувствовал себя совершенно безоружным и думал, сколько времени поможет ему продержаться зазубренный нож для стейка, лежащий рядом с тарелкой. Не очень долго, подсказывал ему разум.

— Думаю, это те джентльмены, чьи печатные машины вы разбили несколько недель назад, — сказал Ирвин.

Он вытер салфеткой рот. Утка была великолепна. Человек в чёрном пальто подошёл к ним и остановился, глядя на них сверху вниз. Позади него стоял черногвардеец.

— Вы сэр Ирвин? — Гришин говорил только по-русски. Винсент перевёл.

— Сэр Найджел, вы хотите сказать. С кем я имею удовольствие говорить?

— Прекратите игру. Как вы попали в нашу страну?

— Через аэропорт.

— Ложь.

— Уверяю вас, полковник, — вы ведь полковник Гришин, не так ли? — мои документы в абсолютном порядке. Правда, они у администратора отеля, иначе я показал бы их вам.

На мгновение Гришиным овладела нерешительность. Когда он отдавал приказания государственным органам, подкрепляя их взятками, эти приказания исполнялись. Но где-то могло не сработать. Кто-то другой заплатил.

— Вы вмешиваетесь во внутренние дела России, англичанин. И мне это не нравится. Вашего американского щенка Монка скоро поймают, и я лично сведу с ним счёты.

— Вы закончили, полковник? Если да, то, раз уж мы расположены к откровенности, позвольте и мне быть настолько же откровенным с вами. — Винсент, торопясь, переводил. Гришин не верил своим ушам. Никто так с ним не разговаривал, тем более беспомощный старый человек. Найджел Ирвин перевёл взгляд со своего бокала с вином и посмотрел прямо в глаза Гришину. — Ваша личность вызывает глубокое отвращение, а человек, которому вы служите, ещё более отвратителен, если только это возможно.

Винсент открыл рот, снова закрыл и тихонько сказал по-английски:

— Босс, а это разумно?

— Ты переводи, будь хорошим мальчиком. — Винсент перевёл. На лбу Гришина вздулась и ритмично пульсировала вена. Бандит, стоявший за его спиной, выглядел так, словно его воротник вот-вот лопнет от раздувшейся шеи. — Русские люди, — продолжал невозмутимо, словно беседуя, Ирвин, — возможно, совершили много ошибок, но они, как и ни одна другая нация, не заслуживают, чтобы ими распоряжался такой подонок, как вы. — Винсент запнулся на слове «подонок», проглотил слюну и воспользовался русским словом «говнюк». Вена на лбу Гришина забилась ещё быстрее. — Короче, полковник Гришин, шансы, что вы и ваш сутенёр-хозяин никогда не будете править этой страной, пятьдесят на пятьдесят. Постепенно люди начинают понимать, что скрывается за вашими личинами, и через месяц вы обнаружите, что они изменили своё мнение. Так что же вы собираетесь делать в таком случае?

— Я думаю, — сдерживаясь, сказал Гришин, — что для начала я убью вас. Будьте уверены, вы не покинете Россию живым.

Винсент перевёл и добавил по-английски: «Думаю, что и он тоже».

В зале стояла тишина, и люди за столиками по обе стороны зала слышали перевод Винсента. Гришина это не беспокоило. Москвичи, пришедшие поужинать, не собирались вмешиваться или потом вспоминать увиденное. Отдел убийств МУРа все ещё бесцельно занимался поисками убийц лондонского журналиста.

— Не самое мудрое решение, — заметил Ирвин.

Гришин презрительно ухмыльнулся:

— А кто, вы думаете, поможет вам? Эти свиньи?

«Свиньи» было ошибкой. Слева от Гришина раздался удар. Он обернулся. Блестящее лезвие пружинного ножа вонзилось в стол и все ещё слегка дрожало. Это мог быть нож для стейка из прибора ужинающего, но он оставался около тарелки. Ещё левее другой посетитель снял со стола свою белую салфетку. Под ней оказался 9-миллиметровый «стейр».

Гришин тихо спросил через плечо черногвардейца:

— Кто это?

— Чеченцы, — прошипел телохранитель.

— Все?

— Боюсь, что все, — заметил Ирвин, а Винсент перевёл. — И им очень не нравится, когда их называют свиньями. Мусульмане, знаете ли. И память у них длинная. Они, возможно, не забыли даже о Грозном.

При упоминании о разрушенной столице Чечни в зале послышались щелчки снимаемого с предохранителей оружия полусотни посетителей. Семь пистолетов взяли на прицел троих черногвардейцев, стоявших у дверной драпировки. Метрдотель, скорчившись, присел за кассой, моля Бога, чтобы тот позволил ему ещё раз увидеть внуков.

Гришин посмотрел на сэра Найджела.

— Я недооценил тебя, англичанин. Но это последний раз. Убирайся из России и держись от неё подальше. Прекрати вмешиваться в её внутренние дела. Откажись от новых встреч со своим американским другом.

Он повернулся на каблуках и пошёл к двери. Гвардейцы последовали за ним.

Винсент медленно и с облегчением вздохнул.

— Вы знали, какие люди сидели вокруг нас, правда?

— Да, я надеялся, что моё сообщение дошло. Пойдём? — Обратясь к залу, он поднял бокал с остатками крепкого красного вина: — Джентльмены, за ваше здоровье и примите мою благодарность.

Винсент перевёл, и они ушли. Ушли и остальные. Чеченцы наблюдали за отелем весь остаток ночи, а утром проводили гостей в Шереметьево, где те сели в самолёт, отправляющийся в Лондон.

— Мне наплевать, сколько заплатят, сэр Найджел, — сказал Винсент, когда самолёт британских авиалиний поднялся над Москвой и взял курс на запад, — но я никогда — повторяю, никогда — не вернусь в Москву.

— Вот и прекрасно, потому что и я тоже.

— А кто этот американец?

— А, боюсь, что он всё ещё где-то там, внизу. Живёт на грани. Буквально на грани. Он совершенно особый человек.

Умар Гунаев вошёл без стука. Монк сидел за столом, изучая крупномасштабную карту Москвы. Он взглянул на вошедшего.

— Нам надо поговорить, — начал чеченский лидер.

— Вы недовольны, — заметил Монк. — Очень сожалею.

— Ваши друзья уехали. Живыми. Но то, что произошло в «Серебряном веке» вчера вечером, — просто безумие. Я согласился, потому что я ваш должник с давних пор, а долги мы всегда выплачиваем. Но этот долг — мой личный долг. Мои люди не должны подвергаться опасности из-за того, что ваши друзья желают играть в безумные игры.

— Я сожалею. Старый человек приехал в Москву. У него была встреча, очень важная встреча. Никто другой, кроме него, не мог этого сделать. Поэтому он приехал. Гришин узнал, что он здесь.

— Тогда ему следовало ужинать в отеле. Он был бы там в относительной безопасности.

— Видимо, ему было необходимо увидеть Гришина, поговорить с ним.

— Поговорить так, как он поговорил? Я сидел за третьим столиком от него. Он буквально напрашивался, чтобы его убили.

— Я сам этого не понимаю, Умар.

— Джейсон, в этой стране существует две с половиной тысячи частных охранных фирм, и восемьсот из них — в Москве. Он мог бы нанять полсотни людей в любой из них.

Рост бандитизма вызвал быстрое и широкое развитие ещё одного бизнеса — частной охраны. Цифры, приведённые Гунаевым, были достаточно точными. Фирмы службы безопасности набирали своих сотрудников из числа бывших милиционеров, а также уволившихся в запас военнослужащих, морских пехотинцев, спецназовцев, десантников, сотрудников КГБ — всех их можно было нанять.

К 1999 году число частных охранников составило восемьсот тысяч на все население России, треть из них приходилась на Москву. Теоретически милиция, выдававшая лицензии таким агентствам, должна была проверять всех кандидатов на частную службу, их криминальное прошлое, если таковое имелось, соответствие работе, чувство ответственности, выдаваемое им оружие, в каком количестве, какой марки и с какой целью.

Такова была теория. На практике достаточно толстый конверт мог обеспечить любую лицензию. Крыша «агентства службы безопасности» оказалась настолько удобной, что банды создавали и регистрировали собственные агентства, так что каждый городской хулиган мог предъявить документ, удостоверяющий, что он охранник из службы безопасности, которому разрешается носить под мышкой то, что он и носит.

— Беда в том, Умар, что их всех можно купить. Они увидят Гришина, поймут, что могут заработать вдвое больше, и тут же перейдут на другую сторону и выполнят работу сами.

— И вы использовали моих людей, потому что знали, что они не предадут вас?

— У меня не было выбора.

— Вы понимаете, что Гришину теперь прекрасно известно, кто вас прикрывает? Если он не мог догадаться раньше, то теперь он знает. С этого часа наша жизнь станет очень трудной. Уже ходят слухи, что долгоруковским велели готовиться к большой войне между бандами. Вот чего мне совершенно не нужно — так это такой войны.

— Если Комаров придёт к власти, долгоруковские станут самой мелкой из ваших проблем.

— Какую заваруху вы устроили здесь, вы и ваша проклятая чёрная папка!

— Что бы мы ни устроили, мы не можем это остановить, Умар.

— Мы? Что значит «мы»? Вы обратились ко мне за помощью. Вам требовалось укрытие. Я предложил вам своё гостеприимство. Таков обычай моего народа. А теперь мне грозят открытой войной.

— Я могу попытаться помешать этому.

— Каким образом?

— Поговорю с генерал-майором Петровским.

— С этим чекистом? Вы знаете, сколько моих операций сорвали он и его ГУВД? Вы знаете, сколько налётов он устраивал на мои клубы, публичные дома, казино?

— Он ненавидит долгоруковских сильнее, чем вас. А ещё мне надо встретиться с патриархом. Последний раз.

— Зачем?

— Есть вещи, которые необходимо сообщить ему. Но на этот раз мне потребуется помощь, чтобы уйти.

— Никто не подозревает его. Оденьтесь священником и идите.

— Это сложнее, чем кажется. Я думаю, что англичанин воспользовался лимузином из отеля. Если Гришин проверит журнал вызовов машин — а он это, вероятно, сделает, — то станет ясно, что англичанин ездил к патриарху. Дом в Чистом переулке, возможно, находится под наблюдением.

Умар в изумлении покачал головой.

— Знаете, мой друг, этот ваш англичанин — старый дурень.

Полковник Гришин, сидя за столом в особняке, рассматривал увеличенную фотографию с нескрываемым удовлетворением. Наконец он нажал кнопку интеркома.

— Господин президент, мне нужно с вами поговорить.

— Заходи.

Игорь Комаров посмотрел на фотографию, сделанную с письма, найденного в атташе-кейсе сэра Найджела Ирвина. Было ясно, что это официальный документ Патриархии, и начинался он словами: «Ваше королевское высочество». Под текстом стояла подпись и печать его святейшества Алексия Второго.

— Что это?

— Господин президент, совершенно ясно, что против вас создаётся за границей заговор. Он состоит из двух частей. Внутри России — это подрыв вашей избирательной кампании, распространение страхов и мрачных прогнозов, основанных на вашем секретном манифесте, который показывают отдельным избранным лицам. Результат — разрушение печатных машин, давление банков на телевидение, прекратившее широкую трансляцию ваших выступлений, и разоблачения этого старого дурака-генерала. Все это повредило, но не может помешать вам победить на выборах. Вторая часть заговора по-своему даже более опасна. Она предполагает заменить вас российским троном. Ради своих интересов патриарх клюнул на это. То, что лежит перед вами, — это его личное письмо к некоему принцу, живущему на Западе, в поддержку восстановления монархии и с согласием, в случае принятия такого решения Церковью, прислать ему приглашение.

— Твои предложения, полковник?

— Очень простые, господин президент. Без наличия кандидата заговор развалится.

— И ты знаешь человека, который может… разубедить благородного джентльмена?

— Навсегда. Он вполне подходит. Привык работать на Западе. Он работает на долгоруковских, но его можно нанять. Его последний контракт касался двоих изменников, которым поручили положить двадцать миллионов долларов в банк в Лондоне, а они решили присвоить эти денежки. Две недели назад их нашли в квартире в Уимблдоне, пригороде Лондона.

— Думаю, нам требуются услуги этого человека, полковник.

— Предоставьте это мне, господин президент. В течение десяти дней кандидат исчезнет.

И тогда, думал Гришин, возвратясь в свой кабинет, когда драгоценный принц сэра Найджела будет лежать под мраморной плитой, а Джейсон Монк, выслеженный ФАПСИ, — висеть в камере, мы пошлём сэру Найджелу Ирвину целый пакет фотографий в качестве подарка к Рождеству.

Когда зазвонил телефон, начальник ГУВД сидел с маленькой дочерью на коленях и смотрел её любимый мультфильм. Трубку сняла жена.

— Это тебя.

— Кто?

— Он только сказал: «Американец».

Генерал поставил дочь на пол и поднялся.

— Я возьму трубку в кабинете.

Когда он, закрыв за собой дверь, снял трубку, то услышал щелчок, означавший, что жена повесила трубку параллельного аппарата.

— Слушаю.

— Генерал Петровский?

— Да.

— Мы разговаривали на днях.

— Да.

— У меня есть информация, которая может оказаться для вас полезной. У вас есть ручка и бумага?

— Откуда вы говорите?

— Из телефонной будки. У меня мало времени. Пожалуйста, побыстрее.

— Продолжайте.

— Комаров с Гришиным убедили своих друзей из долгоруковской мафии начать войну между бандами. Они собираются послать вызов чеченской мафии.

— Итак, волк против волка? Очень мне нужно беспокоиться!

— Если бы не один факт. Делегация Всемирного банка ведёт в Москве переговоры об очередном предоставлении кредитов на развитие экономики. Может получиться, что, если на улицах будут свистеть пули, исполняющий обязанности президента Марков, старающийся хорошо выглядеть в глазах всего мира и ввиду предстоящих выборов, будет весьма огорчён. Он может заинтересоваться, почему это должно было случиться именно сейчас.

— Дальше.

— Шесть адресов. Пожалуйста, запишите.

Монк перечислял их, а генерал-майор Петровский записывал.

— Что это за адреса?

— Первые два — арсеналы, забитые оружием долгоруковских. Третий — казино; в подвале хранится большинство их финансовых документов. Последние три — склады. Там на двадцать миллионов долларов контрабандных товаров.

— Откуда вы это знаете?

— У меня есть друзья в разных местах. Вы знаете этих офицеров? — Монк назвал два имени.

— Конечно. Один — мой заместитель, а другой — командир подразделения войск СОБРа. А в чём дело?

— Они оба на службе долгоруковской мафии.

— Вам бы лучше знать это наверняка, американец.

— Это абсолютно верно. Если вы хотите произвести какие-то рейды, я бы не говорил о них заранее и держал этих двоих в неведении.

— Я знаю, как делать свою работу.

Линия разъединилась. Генерал Петровский задумчиво положил трубку. Если этот странный американец прав, то его информации нет цены. У генерала был выбор. Допустить, чтобы началась война между бандами, или нанести ряд ударов по главному синдикату мафии атакой момент, когда велика вероятность получения поздравлений от президентской власти.

В его распоряжении находились три тысячи человек отрядов быстрого реагирования — СОБР, в основном состоявших из молодых и энергичных солдат. Если американец только наполовину прав в отношении Комарова и его планов захвата власти, то в новой России для Петровского не будет места, как и для его борцов с преступностью или его войск. Он вернулся в гостиную.

Мультфильм закончился. Теперь он никогда не узнает, получил Уайли-койот на ужин Бегуна или нет.

— Я должен вернуться на работу, — сказал он жене. — Пробуду там ночь и весь завтрашний день.

Зимой городские власти обычно заливают дорожки и аллеи парка Горького водой, которая, быстро замерзая, превращается в самый большой ледяной каток в стране. Он тянется на несколько километров и пользуется популярностью у москвичей всех возрастов, приходящих на каток с коньками и хорошим запасом водки, чтобы на ледяном просторе забыть на время о своих бедах и заботах.

Некоторые дорожки не заливают, и в конце их расположены небольшие парковочные площадки. На одной из таких площадок за десять дней до Рождества встретились два замотанных в шарфы, в меховых шапках человека. Каждый вышел из своей машины, и они поодиночке подошли к деревьям, окаймлявшим небольшой каток, по которому скользили и кружились конькобежцы.

Одним из приехавших был полковник Анатолий Гришин, вторым — человек, известный в криминальном мире под кличкой Механик.

В то время как наёмных убийц в России имелось на копейку пара, некоторые мафиозные банды, и главным образом долгоруковская, считали Механика профессионалом.

По национальности украинец, бывший армейский майор, он когда-то служил в спецназе, а затем в отделении военной разведки, ГРУ. После окончания языковых курсов он имел два хороших назначения в Западную Европу. Уйдя из армии, он понял, что может выгодно использовать своё хорошее владение английским и французским языками, умение свободно вращаться в обществе, которое большинство русских считали враждебным и странным, и полное отсутствие у себя каких-либо сдерживающих начал при убийстве другого человеческого существа.

— Я понял, что вы хотели меня видеть, — сказал он.

Он знал, кто такой полковник Гришин и что в пределах России начальник службы безопасности Союза патриотических сил не нуждается в его услугах. В среде «чёрной гвардии», не говоря уже о союзниках партии — долгоруковской мафии, имелось достаточно убийц, готовых выполнить заказ. Но для работы за границей требовался специалист.

Гришин дал ему фотографию. Механик посмотрел на неё и перевернул. На обороте были напечатаны имя и адрес загородного дома в западной части страны.

— Принц, — усмехнулся он. — Я иду в высшие сферы.

— Держите свой юмор при себе, — сказал Гришин. — Задача несложная. Никакой личной охраны, заслуживающей внимания. К Рождеству.

Механик задумался. Слишком быстро. Ему необходимо подготовиться. Он оставался живым и на свободе, потому что тщательно готовился, а для этого требовалось время.

— К Новому году, — сказал он.

— Хорошо. Цену назначайте сами.

Механик назвал.

— Договорились.

Изо рта говорящих на морозе вырывались облачка пара. Механик вспомнил, что видел по телевизору выступление религиозного проповедника-"возрожденца", молодого священника, призывавшего к возвращению к Богу и царю. Так вот в чём состояла игра Гришина. Он пожалел, что не запросил вдвое больше.

— Дело в этом? — спросил он.

— Если только вы не хотите узнать больше, чем вам следует.

Убийца положил фотографию во внутренний карман пальто.

— Нет, — ответил он, — полагаю, я знаю всё, что мне необходимо. Приятно иметь с вами дело, полковник.

Гришин повернулся и сжал его руку выше локтя. Механик смотрел на затянутую в перчатку руку, пока Гришин не отпустил его. Механик не любил, когда до него дотрагивались.

— Ошибки не должно быть — ни в объекте, ни во времени.

— Я не допускаю ошибок, полковник. Иначе вы бы не обратились ко мне. Я пришлю вам номер моего счета в Лихтенштейне. Прощайте.

Рано утром, на следующий день после встречи на катке в парке Горького, генерал Петровский произвёл одновременно шесть рейдов.

Двоих предателей пригласили в офицерский клуб в казармах СОБРа на обед с таким количеством водки, чтобы напоить их до бесчувствия, а затем им отвели помещения, где они могли бы проспаться. На всякий случай у каждой двери поставили охранника.

Тактические «учения», проводившиеся днём, к полуночи перешли в реальную операцию. К этому времени машины с солдатами находились в нескольких закрытых гаражах. В два часа ночи водители и командиры получили задания и адреса. Впервые за многие месяцы рейды были действительно неожиданностью.

Со складами проблем не возникло. Четверо охранников пытались оказать сопротивление и были убиты. Восемь Остальных вовремя сдались. В складах оказалось десять тысяч ящиков с водкой, завезённой в течение двух предыдущих месяцев из Финляндии и Польши без таможенной пошлины. Неурожай пшеницы заставил самую большую потребляющую водку страну ввозить алкоголь по цене, втрое превышающей цены в производящих её странах.

Там ещё находились партии посудомоечных и стиральных машин, телевизоров, видеомагнитофонов и компьютеров — всё было привезено с Запада контрабандным путём.

В двух арсеналах находилось столько оружия, что им можно было бы полностью вооружить пехотный полк: оружие самого разного типа — от обычных армейских винтовок до ранцевых противотанковых ракет и огнемётов.

Петровский возглавлял налёт на казино, где оставалось ещё много игроков, которые с криками разбежались. Управляющий всё время твердил, что его дело совершенно законное и у него есть лицензия, пока в его кабинете не отодвинули стол и, подняв ковёр, не обнаружили люк, ведущий в подвал. Тогда он упал в обморок.

Когда рассвело, солдаты СОБРа все ещё выносили ящик за ящиком финансовые документы, укладывали в грузовики и отвозили в штаб-квартиру ГУВД, Шаболовка, 6, для изучения.

Днём два генерала из Министерства внутренних дел, находящегося в пятистах метрах на Житной площади, позвонили, чтобы высказать свои поздравления.

Ещё до полудня радио передало сообщение об операции, а в полдень появился довольно полный репортаж в телевизионных новостях. Убито шестнадцать бандитов, подчёркивал диктор последних новостей, в то время как в отрядах быстрого реагирования потери состояли из одного тяжело раненного пулей в живот и одного с лёгким непроникающим ранением. Двадцать семь мафиози взяты живыми, из них семь находятся в больнице, а двое дают подробные показания в ГУВД.

Более позднее заявление не соответствовало действительности, но Петровский сделал его, чтобы посеять ещё большую панику среди главарей долгоруковского клана.

Последние, собравшись на роскошной, строго охраняемой даче за городом, в полутора километрах от Архангельского моста через Москву-реку, действительно находились в состоянии шока. Единственным чувством, превалирующим над паникой, была злоба. Большинство выражало уверенность, что виной всему — двойная жизнь их информаторов из окружения Петровского.

Как раз когда они это обсуждали, пришло сообщение от их людей на улицах, что ходят слухи, будто утечка информации произошла благодаря одному болтливому старшему офицеру из «чёрной гвардии». Принимая во внимание миллионы долларов, которые долгоруковские вложили в предвыборную кампанию Игоря Комарова, новость не вызвала у них восторга.

Они никогда не узнали, что слухи распускали чеченцы по совету Джейсона Монка. Главари клана приняли решение не перечислять деньги на счета СПС до тех пор, пока не получат соответствующие объяснения.

Вскоре после трёх часов в сопровождении сильной охраны Умар Гунаев посетил Монка. В это время Монк жил в чеченской семье в маленькой квартирке к северу от Выставочного центра в Сокольниках.

— Не знаю, как вам это удалось, мой друг, но вчера взорвалась очень большая бомба.

— Дело в личной заинтересованности, — ответил Монк. — Петровский весьма заинтересован в одобрении своего начальства, включая исполняющего обязанности президента, за его действия во время пребывания здесь делегации Всемирного банка. Вот и все.

— Прекрасно. Теперь долгоруковские не в состоянии начать войну против меня. Уйдут недели, пока они оправятся.

— И найдут утечку в рядах «чёрной гвардии», — напомнил ему Монк.

Умар Гунаев бросил ему на колени номер газеты «Сегодня».

— Взгляните на третью страницу, — предложил он. Там был опубликован доклад одного из ведущих российских институтов по опросу общественного мнения, в котором указывалось, что электорат СПС составил пятьдесят пять процентов и понижается дальше.

— Эти опросы проводятся в основном в городах, — сказал Монк, — так легче и проще. Комаров сильнее в городах. Решающая роль будет принадлежать многочисленным сельским жителям, которыми сейчас пренебрегают.

— Вы действительно думаете, что Комаров может потерпеть поражение на выборах? — спросил Гунаев. — Полтора месяца назад не было ни малейшего шанса.

— Не знаю, — ответил Монк.

Сейчас было не время рассказывать чеченскому главарю, что поражение на выборах — именно то, что имеет в виду сэр Найджел Ирвин. Он вспомнил аса-разведчика, до сих пор почитаемого в мире Большой игры как непревзойдённого организатора обманов с помощью дезинформации, сидящим в библиотеке замка Форбс с раскрытой семейной Библией. "Главное — это, мой мальчик, — говорил он. — Ты должен думать, как Гедеон[150]".

— Вы где-то далеко, — сказал Гунаев. Монк стряхнул с себя воспоминания.

— Простите, вы правы. Сегодня я должен снова посетить патриарха. Последний раз. Мне потребуется ваша помощь.

— Чтобы войти?

— Полагаю, чтобы выйти. Вполне возможно, Гришин держит дом под наблюдением, как я уже говорил. Одного человека хватит, но он Должен вызвать других, после того как я войду.

— Нам лучше разработать план, — предложил чеченец.

В своей квартире полковник Анатолий Гришин собирался ложиться спать, когда зазвонил его мобильный телефон. Он сразу же узнал голос.

— Он здесь. Он опять здесь.

— Кто?

— Американец. Он вернулся. Сейчас он у его святейшества.

— Он что-нибудь подозревает?

— Не думаю. Он пришёл один.

— Под видом священника?

— Нет. Весь в чёрном, но одежда мирская. Кажется, патриарх ожидал его.

— Где вы?

— В буфетной, готовлю кофе. Мне надо идти.

Связь прервалась. Гришин старался сдержать своё ликование. Ненавистный американец почти в его руках. На этот раз Восточного Берлина не будет. Он позвонил руководителю специальной группы «чёрной гвардии».

— Мне нужны десять человек, три машины, мини-"узи", сейчас же. Перекройте въезд и выезд в Чистом переулке. Я встречу вас там через полчаса.

Было половина первого.

В десять минут второго Монк встал и пожелал патриарху спокойной ночи.

— Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите.

Алексий Второй поднялся и проводил его до дверей.

— С Божьей помощью, я постараюсь. Прощайте, сын мой. Да хранит вас Господь.

В данный момент, подумал Монк, спускаясь по лестнице, ему бы вполне хватило для охраны нескольких воинов с Северного Кавказа.

Как всегда, внизу его ожидал толстый буфетчик, державший в руках пальто гостя.

— Не надо пальто, спасибо, — сказал Монк. Меньше всего он нуждался в чём-то, что связывало бы его движения. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Ответили сразу же.

— Монах, — произнёс Монк.

— Пятнадцать секунд, — ответил голос. Монк узнал Магомеда, старшего из его телохранителей, назначенных Гунаевым.

Монк приоткрыл на несколько дюймов дверь и выглянул наружу. На узкой улочке неподалёку от тусклого фонаря стоял одинокий «мерседес». В нём сидели четверо: один за рулём, а трое с автоматическими пистолетами мини-"узи". Белый пар, выходящий сзади из-под машины, указывал на то, что мотор не выключен.

С другой стороны Чистый переулок заканчивался небольшой площадью. На ней в тени стояли ещё два чёрных автомобиля. Любой двигавшийся пешком или на машине, покидая переулок, не мог миновать засады.

В том конце, где ожидал «мерседес», появилась ещё одна машина, на ветровом стекле которой горел зелёный огонёк «такси». Наблюдающие позволили ей поравняться с ними. Они поняли, что машина пришла за их объектом. Не повезло водителю такси, ему тоже придётся умереть.

Такси поравнялось с «мерседесом», и раздался двойной звонкий удар, когда два металлических шара величиной с грейпфрут ударились о покрытую льдом мостовую и закатились под автомобиль. Едва такси успело отъехать, как Монк за приоткрытой на дюйм дверью услышал двойной «бум» взорвавшихся гранат.

Одновременно на площадь в другом конце переулка выехал огромный товарный фургон, с грохотом пересёк въезд в переулок и остановился. Водитель выскочил из кабины на дорогу и помчался по переулку.

Монк кивнул священнику, широко распахнул дверь и вышел на улицу. Такси стояло почти напротив него, с открытой задней дверцей. Он рывком забросил своё тело в машину. С переднего сиденья протянулась сильная рука и втащила его всего целиком. За ним последовал и подбежавший водитель грузовика.

Включив задний ход, такси с рёвом понеслось в обратном направлении, откуда и появилось. Из-за неподвижного фургона брызнул фонтан пуль, когда кто-то лежащий на земле открыл огонь из автомата. Затем под шасси фургона раздались два взрыва, и стрельба прекратилась.

Одному человеку удалось выбраться из «мерседеса», и он, пошатываясь, стоял у задней дверцы, пытаясь поднять пистолет. Такси ударило его задним бампером по ногам, и он свалился.

Выезжая из переулка, такси опасно накренилось, скользя на льду, затем восстановило равновесие, водитель переключил передачу, и машина умчалась прочь. В «мерседесе» взорвался бензобак, что завершило разрушение.

Сидевший впереди Магомед обернулся, и Монк увидел, как блеснули его белые зубы под чёрными сапатовскими[151] усами.

— Ты умеешь делать жизнь интересной, американец.

На маленькой площади в дальнем конце переулка стоял полковник Гришин, глядя на обломки фургона, заблокировавшего въезд. Под ним лежали двое убитых его людей, погибших при взрыве небольших мин, прикреплённых снизу к шасси и приведённых в действие из кабины. Глядя поверх обломков грузовика, он видел, как на другом конце узкой улочки горела его вторая машина.

Он вынул мобильный телефон и нажал семь цифр. Прозвучало два длинных гудка. Затем испуганный голос прошептал:

— Да?

— Он ушёл. У вас есть то, что мне нужно?

— Да.

— В обычном месте. В десять утра сегодня.

В этот час небольшая церковь Всех Святых на Кулишках была почти пуста. Церковный служка чем-то занимался в алтаре, а две старушки уборщицы вытирали пыль. Вошёл молодой священник, преклонил колени перед алтарем, перекрестился и через дверку в стене исчез в ризнице.

Отец Максим стоял у правой стены, держа оплывавшую свечу, купленную у главного входа, когда рядом с ним появился Гришин.

— Американец ушёл, — тихо произнёс он.

— Как жаль. Я старался…

— Как он догадался?

— Кажется, он подозревал, что за домом ведётся какое-то наблюдение. — Как всегда, священник обильно потел. — Он вытащил из-за пояса мобильный телефон и кому-то позвонил.

— Расскажите сначала.

— Он пришёл около десяти минут первого. Я собирался ложиться спать. Его святейшество ещё не ложился, а работал в своём кабинете. Он всегда работает в этот час. В дверь позвонили, но я не слышал звонка. Был у себя в комнате. Казак, дежуривший ночью, открыл дверь. Потом я услышал голоса. Я вышел из комнаты и увидел его, стоящего в холле. Я услышал, как его святейшество сказал сверху: «Проводите господина наверх»… Затем он перегнулся через перила, увидел меня и попросил принести кофе. Я пошёл в буфетную и позвонил вам.

— Сколько прошло времени до того, как вы вошли в комнату?

— Немного. Несколько минут. Я очень торопился, чтобы пропустить как можно меньше. Я вошёл минут через пять.

— А магнитофон, который я вам дал?

— Я включил его, перед тем как внести кофе. Они замолчали, когда я постучал. Я уронил несколько кусочков сахара на пол и опустился на колени, чтобы подобрать их. Его святейшество сказал, чтобы я не беспокоился, ноя не послушался и в это время сунул магнитофон под стол. И ушёл.

— А что было в конце?

— Он спустился вниз один. Я ожидал его с пальто в руках, но он не надел его. Казак сидел в комнате рядом с дверью. Американец, казалось, нервничал. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Кто-то ответил, а он сказал только одно слово: «Монах».

— Больше ничего?

— Нет, полковник, только «монах». Он просто слушал. Я не слышал ответа, потому что он прижал телефон к уху. Затем он немного подождал. Приоткрыл чуть-чуть дверь и выглянул. Я всё ещё держал его пальто.

Гришин соображал. Старый англичанин мог предупредить Монка, что его выследили по лимузину, взятому в отеле. Этого было достаточно, чтобы американец понял, что за резиденцией патриарха следят.

— Продолжайте, отец Максим.

— Я услышал шум мотора, а затем два взрыва. Американец распахнул дверь и выбежал. Потом я услышал стрельбу и отскочил от двери.

Гришин кивнул. Американец был умён, но его догадка оказалась верной по другой причине. Он, Гришин, действительно держал резиденцию патриарха под наблюдением, но изнутри, используя предателя священника.

— А плёнка?

— Когда раздались взрывы, казак выхватил пистолет и выбежал из комнаты. Американец оставил дверь открытой. Казак выглянул на улицу, крикнул: «Бандиты!» — и захлопнул дверь. Я побежал наверх. В это время его святейшество вышел из библиотеки и перегнулся через перила, чтобы спросить, что случилось. Пока он стоял там, я забрал чашки и магнитофон. — Гришин молча протянул руку. Отец Максим порылся в боковом кармане своей рясы и достал миниатюрную ленту. — Надеюсь, я всё сделал правильно? — спросил он дрожащим голосом.

Порой Гришина охватывало жгучее желание задушить эту жабу голыми руками. Возможно, когда-нибудь он так и поступит.

— Вы сделали все точно так, как было нужно, — сказал он. — Вы все сделали превосходно.

В машине по дороге в свой офис полковник Гришин снова посмотрел на плёнку. Сегодня ночью он потерял шестерых хороших людей и упустил свою добычу. Но он держал в руках плёнку с точной записью того, что назойливый американец сказал патриарху и что тот сказал американцу. Настанет день, поклялся он, когда эти оба заплатят за свои преступления. На данный момент, насколько дело касалось его, день, безусловно, закончится лучше, чем начался.

Глава 18

Полковник Гришин провёл все оставшееся утро, обеденный перерыв и часть дня, запершись в своём кабинете и слушая запись разговора патриархи Алексия Второго с Джейсоном Монком.

Временами слышались неразборчивое бормотание или звук передвигаемых чашек, но в основном запись оказалась достаточно чёткой.

Запись начиналась со звука открываемой двери — отец Максим входил в комнату, неся поднос с кофейными принадлежностями. Звуки были приглушёнными, потому что в этот момент магнитофон находился в боковом кармане рясы.

Гришин услышал, как поднос поставили на стол, затем приглушённый голос произнёс: «Не беспокойся».

Ответ прозвучал тоже глухо: отец Максим наклонился, якобы собирая рассыпавшийся сахар.

Качество звука улучшилось, когда магнитофон оказался под столом. Голос патриарха звучал достаточно отчётливо, когда он сказал отцу Максиму: «Спасибо, сын мой, это все».

Последовала пауза, пока за шпионом не закрылась дверь. Затем патриарх спросил: «А теперь, может быть, вы скажете, что привело вас ко мне?»

Монк заговорил. Гришин мог заметить лёгкий носовой выговор американца, свободно говорившего по-русски.

Он прослушал сорокаминутный разговор трижды, прежде чем приступил к дословной записи. Эта работа была не для секретаря, каким бы доверием он ни пользовался.

Страница за страницей покрывались его аккуратным почерком. Иногда он прокручивал плёнку ещё раз, наклоняясь, чтобы расслышать отдельные слова, и затем продолжал записывать. Он остановился только тогда, когда убедился, что не пропустил ни слова.

Там, в записи, был звук отодвигаемого стула и голос Монка: «Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите».

Стали слышны шаги двух человек. Более слабо, поскольку они подошли к двери, Гришин расслышал ответ Алексия: «С Божьей помощью, я постараюсь».

Дверь закрылась — очевидно, за Монком. Гришин услышал, как патриарх вернулся за свой стол. Через десять секунд плёнка кончилась.

Гришин выпрямился и задумался над тем, что услышал. Сселения оказались плохими, хуже нельзя было и придумать. Как один человек, думал он, сумел причинить столько вреда, просто необъяснимо. Всё началось, конечно, с ужасно глупого поступка покойного Н.И. Акопова, оставившего манифест на столе, словно специально для того, чтобы его украли. И это единственное упущение принесло огромный вред, не поддающийся определению.

В беседе с патриархом в основном говорил Монк. Вначале ответы Алексия Второго указывали на то, что он понимает своего собеседника и согласен с ним. Его собственное высказывание прозвучало в конце.

Американец не терял времени даром. Он сообщил, что сразу же после Нового года начнётся массовая кампания по всей стране с целью свести на нет шансы Игоря Комарова победить на выборах путём постоянной дискредитации его в средствах массовой информации.

Генерал Николай Николаев, кажется, собирается возобновить свои интервью по радио, телевидению и в газетах, в которых он будет разоблачать СПС, призывая каждого военнослужащего или ветерана отвергнуть эту партию и голосовать за других. Среди 110 миллионов населения, имеющих право голоса, ветераны составляли 20 миллионов. И ущерб, нанесённый этим одним человеком, едва ли поддаётся оценке.

Отказ от предоставления Игорю Комарову экранного времени на обоих коммерческих каналах являлся результатом давления банкиров, трое из которых были евреями, а глава и вдохновитель заговора — Леонид Бернштейн из Московского федерального банка. Это составило два очка не в пользу Комарова, и их следовало отыграть.

Третий удар, нанесённый Монком, касался долгоруковской мафии. Гришин давно считал их подонками, материалом для концентрационных лагерей будущего. Но в данный момент вопрос финансов являлся решающим.

Ни один политический деятель в России не может надеяться занять кресло президента без проведения общенациональной предвыборной кампании по всей стране, стоящей триллионы рублей. Тайная сделка с самым могущественным и богатым мафиозным кланом предоставила такие финансовые возможности, с которыми нельзя было даже сравнить то, что имели в своём распоряжении другие кандидаты. Некоторые уже отказались от ведения предвыборной кампании, будучи не в состоянии соперничать с СПС.

Шесть проведённых накануне ночью рейдов оказались разрушительными для долгоруковцев, но они не шли ни в каков сравнение с захватом финансовых документов. Существовало несколько источников, из которых ГУВД могло бы узнать такие подробности. Конкурирующий клан являлся одним из них, но в замкнутом мире мафии, невзирая на междоусобную вражду, никто из бандитов не станет доносчиком ненавистного ГУВД. И вот Монк сообщает патриарху, от кого поступила информация — от гнусного перевёртыша-офицера из «чёрной гвардии» Гришина.

Если долгоруковские когда-нибудь убедятся в этом — Гришин знал о распространяющихся слухах и яростно их опровергал, — сотрудничество закончится.

Дела обстояли ещё хуже: запись раскрывала тот факт, что бригада опытных ревизоров уже приступила к работе над документами, найденными в подвале казино, и члены бригады высказали уверенность, что к Новому году они смогут доказать существование связи между мафией и СПС. Результаты этой работы будут представлены непосредственно исполняющему обязанности президента Маркову. В течение этого периода генерал-майор Петровский, которого нельзя ни подкупить, ни испугать, будет продолжать свои рейды на долгоруковскую банду.

Если рейды будут продолжаться, размышлял Гришин, то мало надежды, что долгоруковские и дальше будут верить его утверждению, что информатором ГУВД не является офицер «чёрной гвардии».

Высказывание патриарха, записанное в самом конце плёнки, казалось самым потенциально опасным из всего разговора.

Исполняющий обязанности президента будет встречать Новый год со своей семьёй далеко от Москвы. Вернётся он третьего января. В этот день он примет патриарха, который собирается обратиться к нему с личным ходатайством исключить кандидатуру Игоря Комарова как «недостойной личности» на основе приведённых доказательств.

Имея доказательства связи с мафией, представленные Петровским, и личное ходатайство Патриарха Московского и Всея Руси, Марков, вполне вероятно, так и сделает. Кроме всего прочего, он сам является кандидатом и ему не хочется соперничать с Комаровым на выборах.

Четыре предателя, мрачно размышлял Гришин. Четыре предателя против Новой России, которой предназначено родиться после 16 января, когда он возглавит элитные части «чёрной гвардии», насчитывающей двести тысяч бойцов, готовых выполнить приказы своего вождя. Ничего, он всю жизнь занимался искоренением и наказанием предателей. Он знал, как обращаться с ними.

Он собственноручно перепечатал запись на машинке и попросил президента Комарова уделить ему вечером два часа — и чтобы их не прерывали.

Джейсон Монк покинул квартиру в Сокольниках и переехал в другую: из её окон он видел полумесяц над мечетью, где когда-то встретил Магомеда — человека, который сегодня помялся защищать его, а завтра может спокойно убить.

Он должен был передать сообщение в Лондон сэру Найджелу Ирвину — предпоследнее по программе, в случае если всё пойдёт согласно его плану.

Монк аккуратно напечатал текст сообщения на своём портативном компьютере, как он делал и перед этим. Закончив, он) нажал кнопку «кодирование», и сообщение исчезло с экрана, надёжно зашифрованное в беспорядочные блоки чисел на одноразовом шифроблокноте и записанное на гибкой дискете, ожидающей следующего прохождения спутника «Интелкор».

Ему не надо было следить за компьютером. Батарейки были полностью заряжены, и он оставался включённым в ожидании контакта со спутником связи, вращающимся в космосе.

Монк никогда не слышал о Рики Тейлоре из Колумбуса в штате Огайо, никогда не встречался с ним и никогда не встретится. Но этот прыщавый подросток, вероятно, спас ему жизнь. Рики было семнадцать лет, и он был помешан на компьютерах. Он принадлежал к тем одержимым молодым людям, взращённым компьютерным веком, которые большую часть жизни проводят, уставившись в светящийся экран.

Получив в возрасте семи лет свой первый персональный компьютер, он прошёл через различные стадии овладения прибором, пока законные решения проблем не иссякли и только незаконные вызывали то необходимое возбуждение, в котором периодически нуждается истинный наркоман. Для Рики не существовало ни смены времён года за окном, ни общества приятелей и даже девушек. Рики имел навязчивую идею войти в самые засекреченные данные банков.

К 1999 году «Интелкор» стал не только основным поставщиком всемирных средств связи для стратегического, дипломатического и коммерческого применения; он также играл выдающуюся роль в создании самых сложных компьютерных игр и рынка для их распространения. Рики рыскал по «Интернету», пока ему не надоело. Он овладел всеми известными и всем доступными играми и теперь горел желанием посостязаться с ультрапрограммами «Интелкора». Проблема состояла в том, чтобы участвовать в них на законном основании, но для этого требовалось внести плату. Карманных денег Рики для этого было недостаточно. Поэтому в течение многих недель он пытался войти в главный процессор «Интелкора» через чёрный ход. После больших усилий он посчитал, что ему это почти удалось.

На расстоянии восьми часовых поясов от Москвы на экране у Рики в тысячный раз появились слова: «Введите код допуска, пожалуйста». Он набирал то, что, он считал, могло подойти. И снова экран отвечал ему: «Вход не разрешён».

Где-то южнее гор Анатолии в космосе проплывал спутник связи «Интелкора», направляясь на север, к Москве.

Когда инженеры транснационального центра создавали закодированный передатчик Монка, они, действуя по инструкции, включили код, состоящий из четырёх цифр, стирающий всю информацию. Те самые четыре цифры, которые Денни заставлял Монка запомнить в замке Форбс и которые предназначались для защиты Монка в случае ареста при условии, что он успеет использовать код, прежде чем его возьмут.

Но если компьютер захватят с нестертой информацией, как рассуждал главный шифровальщик, бывший специалист по криптографии из ЦРУ, то враги смогут использовать компьютер для передачи ложных сообщений.

Поэтому, чтобы доказать свою аутентичность, Монк должен был включать несколько безобидных слов, в определённом порядке. Если при передаче эти слова отсутствовали, то экс-шифровальщик ЦРУ знал бы, что, кто бы ни передавал, он у них не числится. В таком случае он мог ввести сервисную команду и компьютер Монка через спутник и, используя те же четыре цифры, стереть его память, оставив врагов с бесполезной жестянкой.

Рики Тейлор уже вошёл в центральный процессор «Интелкора», когда набрал эти четыре цифры. Спутник появился над Москвой и послал вниз свой сигнал: «Ты здесь, малыш?» Портативный компьютер Монка ответил «да», и спутник, следуя инструкции, разрушил его.

Монк узнал об этом, когда, вернувшись, чтобы промерить компьютер, обнаружил своё сообщение на экране, незашифрованное. Это означало, что оно не принято. Он стёр сообщение, догадавшись, что по причинам выше его понимания что-то случилось и он лишился контакта.

Оставался адрес, который сэр Найджел Ирвиндал ему перед самым отъездом из Лондона. Он не знал, где это и кто там живёт. Но это было всё, что у него осталось. Ради экономии он может сжать два сообщения в одно, только самое необходимое разведчику-асу. Может быть, его удастся передать. О получении ответа не могло идти и речи. Впервые он оказался полностью предоставлен самому себе. Больше не будет донесений о развитии событий, подтверждений о проведённых операциях, и не будет больше никаких инструкций.

Стоящая миллиард долларов техника отказала, он будет теперь полагаться на своих старых союзников в Большой игре: инстинкт, выдержку и удачу. Он просил Бога, чтобы они не подвели ею.

Игорь Комаров дочитал последнюю страницу записей и откинулся на спинку кресла. Он никогда не отличался здоровым цветом лица, но сейчас, как заметил Гришин, его лицо было белым как бумага.

— Плохо, — сказал Комаров.

— Очень плохо, господин президент.

— Тебе бы давно следовало его поймать.

— Его укрывает чеченская мафия. Мы теперь знаем об этом. Они живут как крысы в своём подземном мире.

— Крыс можно истребить.

— Да, господин президент. И их истребят. Когда вы станете абсолютным лидером этой страны.

— Они должны заплатить.

— Они заплатят. Всё до последнего.

Комаров не сводил с него своих светло-карих глаз, но взгляд был отсутствующим — Комаров видел перед собой другое время и другое место. Время в будущем и место сведения счётов со своими врагами. На его скулах загорелись два ярких красных пятна.

— Возмездие. Я хочу возмездия. Они напали на меня, они напали на Россию, напали на Родину. Нет пощады таким подонкам…

Голос его все повышался, руки начали дрожать, гнев преодолевал его обычный самоконтроль. Гришин знал, что если он умело представит собственную точку зрения, то может добиться своего. Он перегнулся через стол, заставляя Комарова смотреть ему в глаза. Постепенно гнев утих, и Гришин понял, что можно говорить.

— Выслушайте меня, господин президент. Пожалуйста, выслушайте. То, что мы теперь знаем, позволяет нам действовать по-другому. Вы получите возможность отыграться.

— Что ты хочешь этим сказать, Анатолий Гришин?

— Главное в работе контрразведки, господин президент, — это выведать планы врага. Их мы теперь знаем. Отсюда ясны превентивные меры. Они уже принимаются. Через несколько дней не станет избранного кандидата на всероссийский трон. Теперь мы узнали ещё об одном из их намерений. И я снова предлагаю и предотвращение, и возмездие. Сразу и то и другое.

— Всех четверых?

— Выбора не может быть.

— Не должно остаться никаких следов. Ещё не время. Ещё слишком рано для этого.

— Никаких следов не найдут. Банкир? Сколько банкиров убили за последние десять лет? Пятьдесят? Самое меньшее. Вооружённые люди в масках, разборка. Это происходит то и дело. Милиционер? Долгоруковские будут счастливы получить такой заказ. Сколько ментов уничтожили? Опять же это случается каждый день. Что касается этого дурака генерала — неудавшееся ограбление. Самая обычная вещь. Что до священника, так секретаря застали ночью в кабинете, искал там что-то. Застрелен казаком, которого, в свою очередь, убил, умирая, вор.

— И ты думаешь, кто-нибудь этому поверит?

— У меня есть человек в резиденции, который поклянётся, что всё так и было.

Комаров взглянул на бумаги, которые он прочитал, и на кассету, лежащую рядом. Он слабо улыбнулся.

— Ну хорошо. Мне больше ничего не надо знать об этом. Я утверждаю, что не знаю об этом больше ничего.

— Но вы желаете, чтобы четыре человека, решившие вас уничтожить, прекратили своё существование?

— Конечно.

— Благодарю вас, господин президент. Это всё, что я хотел узнать.

Комната в гостинице «Спартак» была зарезервирована на имя господина Кузичкина, и человек, носящий эту фамилию, там зарегистрировался. После чего покинул гостиницу, при выходе сунув ключ от своей комнаты Джейсону Монку. Монк направился наверх, а тем временем чеченцы заняли позиции в холле, на лестничной клетке и около лифтов. Нужно было сделать несколько коротких звонков; это не представляло большой опасности, ибо если номер выследят, то обнаружат комнату в гостинице, не принадлежащей чеченцам, далеко от центра города.

— Генерал Петровский?

— Опять вы?

— Вы, кажется, разорили осиное гнездо.

— Не знаю, откуда вы получаете информацию, американец, но она оказывается чрезвычайно полезной.

— Спасибо. Но Комаров и Гришин так этого не оставят.

— А как насчёт долгоруковских?

— Слабые игроки. Главная опасность — Гришин и его «чёрная гвардия».

— Это вы распустили слух, что их предал старший офицер из «чёрной гвардии»?

— Мои друзья.

— Хитро. Но опасно.

— Слабое место Гришина — это те бумаги, что вы захватили. Думаю, они доказывают, что мафия финансировала Комарова всю дорогу.

— Над ними работают.

— Как и над вами, генерал.

— Что вы хотите сказать?

— Ваша жена и дочь ещё здесь?

— Да.

— Я бы хотел, чтобы вы увезли их из города. Сейчас же, сегодня вечером. Куда-нибудь подальше, в безопасное место. И вы тоже уезжайте. Перебирайтесь в казармы СОБРа. Прошу вас.

Наступила пауза.

— Вы что-то знаете, американец?

— Пожалуйста, генерал, уезжайте. Пока есть время.

Он положил трубку и, подождав немного, набрал другой номер. Телефон зазвонил на столе у Леонида Бернштейна в Московском федеральном банке. Была уже ночь, и включился автоответчик. Не имея номера домашнего телефона банкира, Монк мог только желать, чтобы Бернштейн проверил автоответчик в ближайшие несколько часов.

— Господин Бернштейн, это тот, кто напомнил вам о Бабьем Яре. Пожалуйста, не ходите в банк, какими бы срочными ни были дела. Я уверен, что в штаб-квартире СПС уже знают, кто стоит за решением не давать Комарову возможности показываться на телеэкранах. Ваша семья находится за пределами страны; поезжайте к ним и не возвращайтесь, пока здесь не будет безопасно.

Он снова положил трубку. Хотя он не узнал этого, но на пульте компьютера в прекрасно охраняемом доме вспыхнул огонёк и Леонид Беркштейн, не проронив ни слова, выслушал послание Монка.

Третий звонок был в резиденцию патриарха.

— Слушаю.

— Ваше святейшество?

— Да.

— Узнаете мой голос?

— Конечно.

— Вам следует уехать в Загорский монастырь. Оставайтесь там некоторое время и никуда не выходите.

— Почему?

— Я боюсь за вас. Вчерашний вечер доказал, что положение становится опасным.

— У меня завтра торжественная литургия в Данилевском.

— Митрополит сможет заменить вас.

— Я подумаю над тем, что вы сказали.

Он снова положил трубку. На четвёртый звонок ответили после десятого сигнала, и грубый голос произнёс: «Да?»

— Генерал Николаев?

— Кто это… подождите минутку, я узнал вас! Вы тот самый чёртов янки…

— Да, это я.

— Больше никаких интервью. Сделал, что вы хотели, высказался. Больше не буду. Вот так. Слышите?

— Я буду краток. Вам следует уехать и пожить с вашим племянником на военной базе.

— Почему?

— Некоторым бандитам не понравилось то, что вы сказали. Я думаю, они могут навестить вас.

— Головорезы, э? Ладно, чепуха это. Ну их на… В жизни не отступал, мой мальчик. А теперь слишком поздно.

Трубка замолчала. Монк вздохнул и опустил свою. Посмотрел на часы. Двадцать пять минут. Пора идти. Обратно и лабиринт чеченского, скрытого от глаз мира.

Спустя двое суток, 21 декабря, четыре группы убийц совершили четыре налёта.

Самая большая и лучше всех вооружённая группа совершила нападение на дачу Леонида Бернштейна. Там дежурила дюжина охранников, и четверо из них погибли в перестрелке. Двое черногвардейцев тоже были убиты. Входную дверь взорвали, и люди в чёрной полевой форме, с лицами, закрытыми такого же цвета масками, ворвались в дом.

Уцелевших охранников и обслуживающий персонал окружили и согнали в кухню. Начальника охраны сильно избили, но он продолжал утверждать, что его хозяин улетел в Париж два дня назад. Остальные сотрудники, стараясь перекричать плачущих и визжащих женщин, подтвердили его слова. Наконец люди в чёрном вернулись к машинам и, забрав убитых, уехали.

Второе нападение было произведено на жилой дом на Кутузовском проспекте. Чёрный «мерседес» проехал под аркой и остановился у шлагбаума. Один из омоновцев вышел из тёплой будки, чтобы проверить документы. Два человека, прятавшиеся за автомобилем с автоматами с глушителем, убили его выстрелом в шею чуть выше бронежилета. Второго охранника застрелили, прежде чем он успел выйти из будки.

В вестибюле первого этажа консьержа постигла та же участь. Четверо черногвардейцев, вбежавших с улицы, остались в вестибюле, а шестеро направились к лифту. На этот раз в коридоре никого не было.

Дверь в квартиру, несмотря на то что она была обита стальными листами, развалилась на части от двухсот граммов пластиковой взрывчатки, и шестёрка ворвалась внутрь. Ординарец в белой куртке, прежде чем его убили, ранил одного из черногвардейцев в плечо. Тщательный обыск квартиры показал, что в ней больше никого нет, и разочарованная группа удалилась.

На первом этаже они обменялись выстрелами с двумя омоновцами, появившимися из глубины здания, одного застрелили и потеряли одного из своих. Под огнём второго омоновца они выбрались в переулок и, сев в три ожидавших их джипа, уехали с пустыми руками.

В резиденции патриарха они действовали более тонко. Один человек постучал во входную дверь, в то время как шестеро других, скорчившись, прятались по обе стороны от него, чтобы их не было видно через «глазок».

Казак посмотрел в «глазок» и через домофон спросил, кто это. Человек у двери вынул подлинное милицейское удостоверение и произнёс: «Милиция».

Обманутый видом удостоверения, казак открыл дверь. В ту же минуту он был расстрелян, а его тело отнесли наверх.

План состоял в том, чтобы застрелить личного секретаря из оружия казака и убить патриарха тем же оружием, что и казака. Затем пистолет вложить в руку убитого секретаря, которого потом найдут лежащим позади стола.

Потом отца Максима заставят поклясться, что казак и патриарх застали секретаря роющимся в ящиках стола и в последующей перестрелке все трое погибли. Произойдёт большой скандал в среде духовенства, а милиция закроет дело.

Но убийцы обнаружили только толстого священника в засаленной рясе, который, стоя на верхней площадке лестницы, кричал: «Что выделаете?»

— Где Алексий? — с угрозой спросил один из людей в чёрном.

— Он уехал, — пролепетал священник. — Уехал в Загорск.

Обыск личных покоев показал, что там не было ни патриарха, ни двух монахинь. Бросив тело казака, убийцы уехали.

В маленький домик у Минского шоссе послали всего четверых. Они вышли из машины, один направился к двери, а остальные трое ждали в тени деревьев.

Дверь открыл Володя, ординарец. Его убили выстрелом в грудь, и все четверо вошли в дом. Через гостиную промчался волкодав, нацелившийся на горло руководителя налёта; тот, защищаясь, поднял руку, и зубы пса глубоко вонзились в неё. Другой черногвардеец выстрелил собаке в голову.

При свете угасающего огня они увидели старика с торчащими белыми усами, направившего на них пистолет Макарова; он успел выстрелить дважды. Одна пуля попала в дверной косяк, а другая — в убийцу, застрелившего волкодава.

Затем три пули подряд ударили старика в грудь.

Утром сразу после десяти позвонил Умар Гунаев.

— Я только что приехал в офис. Там творится чёрт знает что.

— В каком смысле?

— Кутузовский проспект перекрыт. Повсюду милиция.

— В чём дело?

— Вчера произведено какое-то нападение на здание, где живут старшие офицеры милиции.

— Быстро же они! Мне будет нужен надёжный телефон.

— А тот… там, где вы находитесь?

— Его можно проследить.

— Дайте мне полчаса. Я пришлю вам людей.

К одиннадцати Монк расположился в маленькой конторке склада, забитого контрабандным вином. Телефонный мастер как раз заканчивал работу.

— Он соединён с двумя розетками, — сказал он Монку, указывая на телефон. — Если кто-то захочет узнать, откуда сделан звонок, они придут в кафе, в двух километрах отсюда. Это одно из подсоединений. Если они пойдут по второму, то окажутся в телефонной будке на улице. Но к этому времени мы уже будем о них знать.

Монк начал с домашнего телефона генерала Николаева. Ответил мужской голос.

— Попросите генерала Николаева, — сказал Монк.

— Кто спрашивает?

— Я мог бы задать тот же вопрос.

— Генерал подойти не может. Кто вы?

— Генерал Маленков, Министерство обороны. Что случилось?

— Простите, генерал. Это инспектор Новиков из отдела убийств МУРа. Боюсь, генерал Николаев мёртв.

— Что? О чём вы говорите?

— Нападение. Вчера ночью. Похоже, квартирные воры. Убиты генерал и его ординарец. И ещё собака. Уборщица обнаружила их часов в восемь.

— Не знаю, что и сказать… Он был моим другом.

— Сочувствую, генерал Маленков. Времена, в которые мы живём…

— Продолжайте свою работу, инспектор. Я передам министру.

Монк положил трубку. Итак, в конце концов Гришин потерял голову. Именно к этому и стремился Монк, но он проклинал упрямство старого генерала. Затем он позвонил в штаб-квартиру ГУВД на Шаболовке.

— Соедините меня с генерал-майором Петровским.

— Он занят. Кто его спрашивает? — спросил оператор.

— Вмешайтесь. Скажите ему, что дело касается Татьяны.

Петровский подошёл к телефону через десять секунд. В голосе его можно было расслышать нотку страха.

— Петровский.

— Это ваш недавний посетитель.

— Чёрт вас побери, я подумал, что-то случилось с моим ребёнком.

— Они обе за городом, ваши жена и дочь?

— Да, далеко отсюда.

— Я слышал, было нападение.

— Их было десять, все в масках и вооружены до зубов. Они убили четверых омоновцев и моего ординарца.

— Они искали вас.

— Разумеется. Я послушался вашего совета. Живу в казарме. Кто они, чёрт побери? Бандиты?

— Они не бандиты. Они — «чёрная гвардия».

— Гришинские молодчики. Почему?

— Я полагаю, это из-за бумаг, которые вы конфисковали. Они, вероятно, боятся, что вы докажете, что долгоруковская мафия и СПС связаны между собой.

— Ну, это не так. Бумаги эти — мусор, в основном расписки из казино.

— Гришин не знает этого, генерал. Он опасается худшего. Вы слышали о дяде Коле?

— Генерал-танкист. А что с ним?

— Они добрались до него. Такая же группа убийц. Вчера ночью.

— Черт. За что?

— Он разоблачал Комарова. Помните?

— Конечно. Никогда бы не подумал, что они зайдут так далеко. Ублюдки. Слава Богу, политика не моя область. Я занимаюсь бандитами.

— Знаю. У вас есть связи в коллегии?

— Конечно.

— Почему бы не рассказать им? Сведения получены из криминального мира.

Монк положил трубку и затем позвонил в Московский федеральный банк.

— Илью. Личного помощника господина Бернштейна. Он там?

— Одну минуту.

К телефону подошёл Илья.

— Кто это?

— Скажем так: на днях вы чуть не всадили пулю мне в спину, — сказал по-английски Монк.

Илья тихо рассмеялся.

— Да, было дело.

— Ваш босс в безопасности?

— Очень далеко.

— Посоветуйте ему пока не уезжать оттуда.

— Нет вопроса. Вчера ночью совершено нападение на его дом.

— Пострадавшие есть?

— Погибли четыре наших человека и двое их, мы думаем. Они обыскали весь дом.

— Знаете, кто они?

— Думаем, что да.

— "Чёрная гвардия" Гришина. А причина совершенно ясна — возмездие. За запрещение пропагандистских передач Комарова.

— Они за это заплатят. У босса огромное влияние.

— Главное — использовать коммерческие телекомпании. Их репортёры должны побеседовать со старшими милицейскими чинами. Спросить их, не намерены ли они допросить полковника Гришина в связи с распространившимися слухами, и так далее, и так далее.

— Им потребовались бы доказательства.

— Для этого и существуют журналистские ищейки. Они разнюхивают, раскапывают. Вы можете связаться с боссом?

— Если нужно.

— Почему бы не сказать ему об этом?

Следующий звонок он сделал в редакцию газеты «Известия».

— Отдел новостей.

Монк заговорил грубым хрипловатым голосом:

— Позовите завотделом Репина.

— Кто его спрашивает?

— Скажите, что генерал армии Николаев хочет поговорить с ним по срочному делу. Он должен помнить.

Репин был одним из организаторов интервью генерала в Академии имени Фрунзе. Он подошёл к телефону.

— Да, генерал. Репин слушает.

— Это не генерал Николаев, — сказал Монк. — Генерал мёртв. Его убили вчера ночью.

— Что? Кто вы?

— Просто бывший танкист.

— Откуда вы знаете?

— Это не имеет значения. Вы знаете, где он жил?

— Нет.

— У него был дом недалеко от Минского шоссе. Около деревни Кобяково. Почему бы вам не взять фотографа и не поехать туда? Спросите инспектора Новикова.

Он положил трубку. Другой крупной газетой являлась «Правда», бывший орган КПСС. Это издание поддерживало политику возрождавшейся партии «Неокоммунистический социалистический союз». Но, демонстрируя новую, некоммунистическую ориентацию, партия пыталась заигрывать и с Православной Церковью. Монк в своё время изучил эту газету достаточно хорошо, чтобы вспомнить имя заведующего отделом криминальной хроники.

— Соедините меня с господином Памфиловым, пожалуйста.

— Его сейчас нет.

Естественно. Он наверняка на Кутузовском проспекте с остальной репортёрской братией, выспрашивает подробности нападения на квартиру Петровского.

— У него есть мобильный?

— Конечно. Но я не могу дать вам его номер. Вы ещё позвоните?

— Нет. Свяжитесь с ним и скажите, что один из его знакомых из милиции очень хочет с ним переговорить. Срочно. Важная информация. Мне нужен номер его мобильного. Перезвоню через пять минут.

В следующий раз он получил номер мобильного телефона Памфилова и позвонил ему в машину, стоявшую у здания, где жили высокопоставленные офицеры милиции.

— Господин Памфилов?

— Да. Кто это?

— Мне пришлось солгать, чтобы получить номер вашего телефона. Мы не знакомы. Но у меня есть кое-что для вас. Вчера было совершено ещё одно нападение. На резиденцию патриарха. Попытка покушения на его святейшество.

— Вы с ума сошли! Покушение на патриарха? Чепуха! Нет никаких причин.

— Ни у кого, кроме мафии, ни у кого. Почему бы не съездить туда?

— В Данилевский монастырь?

— Он не живёт там. Он живёт в Чистом переулке, дом пять.

Панфилов сидел в машине и слушал сигналы, звучащие в отключённом телефоне. Он был потрясён. Ничего подобного никогда не случалось за всё время его карьеры. Если только половина из сказанного правда, у него в руках самая громкая история из всех, написанных им.

Прибыв к переулку, он обнаружил, что въезд в него перекрыт. Обычно он доставал свой пропуск представителя прессы и проходил через кордон. Но не в этот раз. К счастью, он заметил инспектора МУРа, с которым был лично знаком, и окликнул его.

— Что происходит? — спросил репортёр.

— Воры.

— Но вы же отдел убийств.

— Убили ночного сторожа.

— А патриарх Алексий не пострадал?

— Откуда, чёрт побери, вы знаете, что он живёт здесь?

— Не важно. Он не пострадал?

— Нет, он уехал в Загорск. Послушайте, это просто неудавшееся ограбление.

— А мне сказали, что они охотились за патриархом.

— Ерунда. Просто грабители.

— А что тут грабить?

Следователь обеспокоился.

— Откуда вы все знаете?

— Не имеет значения. Это правда? Они украли что-нибудь?

— Нет. Только застрелили сторожа, обыскали весь дом и скрылись.

— Значит, они искали кого-то. А его здесь не оказалось. Боже, какой материал!

— А вы, чёрт вас побери, будьте осторожнее, — предупредил инспектор. — Доказательств нет.

Но он начал тревожиться по-настоящему. И встревожился ещё больше, когда один из милиционеров позвал его к своей машине. На линии был генерал из президиума. После нескольких фраз генерал начал намекать на то же, о чём говорил репортёр.

21 декабря милиция была взбудоражена. В утренних выпусках каждой газеты находился особый материал, к которому Монк привлёк внимание общественности. Среди журналистов, прочитавших статьи своих коллег, были такие, кто нашёл связь между этими четырьмя нападениями.

В утренних телевизионных новостях передали общий обзор четырёх отдельных попыток покушения, из которых одно удалось. В остальных случаях, сообщалось в новостях, только исключительное везение спасло намеченные жертвы.

Версия о неудавшемся ограблении не вызывала доверия. Аналитики изо всех сил старались доказать, что не было никакого смысла в ограблении дома старого генерала-пенсионера, как и в ограблении одной квартиры офицера милиции, выбранной среди остальных квартир в этом доме, или в ограблении патриарха.

Ограбление могло бы послужить объяснением налёта на дом баснословно богатого банкира Леонида Бернштейна, но оставшиеся в живых охранники утверждали, что, по всем признакам, нападение совершили военные. Более того, заявляли они, налётчики искали их хозяина. Существовала также версия похищения или убийства. Но в двух случаях похищение было бессмысленно, а в случае со старым генералом даже не было такой попытки.

Большинство знатоков высказывали предположение, что это, должно быть, были всюду проникающие бандиты, на счету которых имелись сотни убийств и похищений. Однако двое комментаторов пошли дальше, указывая, что организованная преступность имела все основания ненавидеть генерал-майора Петровского, возглавляющего борьбу с бандитами, а у некоторых могли быть счёты с банкиром Бернштейном. Но кому мог помешать старый генерал, да ещё трижды Герой в придачу, или Патриарх Московский и Всея Руси?

Передовые статьи газет в тысячный раз писали об астрономически высоком уровне преступности в стране, а две из них буквально призывали исполняющего обязанности президента Маркова нарушить закон и приказать провести решающие выборы через двадцать четыре часа.

Второй день своих анонимных звонков Монк начал ближе к полудню, когда журналисты, уставшие от трудов предыдущего дня, начали собираться в редакциях.

Бумажные шарики за обеими щеками изменяли его голос в достаточной степени, чтобы по нему могли узнать человека, звонившего накануне. Каждому, чья подпись стояла под главными статьями в семи утренних и вечерних газетах и кто писал о четырёх покушениях, Монк передал одно и то же, начав с Памфилова в «Правде» и Репина в «Известиях».

— Вы меня не знаете, и я не могу назвать себя. Это может стоить мне жизни. Но, как русский русского, я прошу вас поверить мне. Я занимаю очень высокий офицерский пост в «чёрной гвардии». Но я ещё и верующий христианин. В течение многих месяцев я испытываю страдания оттого, что всё больше и больше антихристианских и антирелигиозных высказываний слышу в самом центре СПС, главным образом от Комарова и Гришина. За их выступлениями перед людьми скрывается ненависть к Церкви и демократии, стремление создать однопартийное государство и установить нацистское правление. Но с меня хватит. Я должен высказаться. Это полковник Гришин приговорил старого генерала к смерти за то, что «дядя Коля» разглядел, что скрывается под маской, и разоблачил Комарова. Банкира — тоже за то, что его нельзя было обмануть. Может быть, вам не известно, но он использовал своё влияние, чтобы запретить на телевизионных каналах пропагандистские выступления Комарова. Патриарха — за то, что тот боялся СПС и собирался высказаться открыто. А генерала ГУВД — за то, что тот совершал рейды против долгоруковской мафии, которая финансировала СПС. Если вы мне не верите, проверьте мои слова. Все четыре покушения организовала «чёрная гвардия».

С этими словами он вешал трубку, оставляя журналистов в шоке. Придя в себя, они начали своё расследование.

Леонида Бернштейна не было в стране, но два коммерческих телевизионных канала признались, что изменение редакционной политики произошло под влиянием банковского консорциума, у которого они были в долгу.

Генерал Николаев умер, но «Известия» напечатали выдержки из его старого интервью под крупным заголовком «ЕГО УБИЛИ ЗА ЭТО?».

О шести ночных рейдах ГУВД на склады, в арсеналы и казино долгоруковской мафии стало известно всем. Только патриарх оставался в Загорском монастыре и не мог подтвердить, что он тоже стал объектом нападения как враг СПС.

К середине дня штаб-квартира Игоря Комарова оказалась в осаде. Внутри царила атмосфера, близкая к панике.

В своём кабинете Борис Кузнецов, без пиджака, с тёмными кругами пота под мышками, куря непрерывно сигареты, от которых он отказался два года назад, пытался справиться с целым валом звонков, не прекращавшихся ни на минуту.

— Нет, это неправда! — кричал он, отвечая на звонок за звонком. — Это грязная ложь, клевета, и мы подадим в суд на каждого, кто будет её распространять. Нет, не существует никакой связи между нашей партией и какой-либо мафией, ни финансовой, ни любой другой. Господин Комаров заявлял неоднократно, что как человек, собирающийся очистить Россию от… Какие документы сейчас изучает ГУВД?… Нам нечего бояться… Да, генерал Николаев в самом деле высказывал свои сомнения по поводу нашей политики, но ведь он был очень стар. Его смерть — это огромная трагедия, но совершенно не связана… Вы не можете так говорить; любое сравнение господина Комарова с Гитлером будет встречено немедленным обращением в суд… Какой старший офицер «чёрной гвардии»?…

В своём кабинете полковник Гришин решал собственную проблему. В качестве офицера Второго главного управления КГБ он всю жизнь занимался охотой на шпионов. Этот Монк нанёс ущерб, огромный ущерб, тут он не сомневался. Но эти новые заявления оказались куда хуже: старший офицер его собственной элитной, суперпреданной, фанатично верной ему «чёрной гвардии» стал предателем? Он отбирал каждого из них, все шесть тысяч. Он лично назначал старших офицеров. И один из них — верующий христианин, слизняк с совестью, и в тот момент, когда уже видна вершина власти? Невозможно!

И тут он вспомнил, как однажды читал древнее высказывание: «Дайте мне мальчика в возрасте до семи лет, и я верну вам мужчину». Не мог ли один из его лучших людей превратиться снова в мальчика при алтаре, каким он был много лет назад? Нужно будет проверить. Каждая анкета каждого старшего офицера должна быть прочесана частым гребнем.

А что означает «старший»? Насколько старший? На два ранга ниже его самого — десять человек. На три ранга — сорок. На пять рангов — почти сотня. Решение этой задачи займёт много времени, а времени не было. За короткое время можно только провести чистку всего верхнего эшелона, изолировать их всех в надёжном месте и, стало быть, лишиться своих самых опытных командиров. Но ничего, наступит день, обещал он сам себе, когда все виновные в катастрофе заплатят, и уточнял, каким образом они заплатят. Начиная с Джейсона Монка. При мысли об этом американском агенте его кулаки сжимались так, что белели суставы.

Около пяти часов Бориса Кузнецова принял Комаров. Кузнецов просил уделить ему два часа, чтобы увидеть человека, которого боготворил как героя, и высказать ему свои соображения относительно того, что, по его мнению, следовало сделать.

В своё время, будучи студентом в Америке, Кузнецов изучал проблему связей с общественностью и был глубоко потрясён той силой, с которой общепринятые и умелые приёмы обеспечивают массовую поддержку любой глупости, прикрытой мишурным блеском. Кроме своего идола Игоря Комарова, он поклонялся силе слова и искусству создания образа для обмана, уговоров, чтобы в результате преодолевать всякое сопротивление. То, что идея была фальшивой, не имело к делу никакого отношения.

Подобно политикам и адвокатам, он был убеждён, что не существует проблемы, которую нельзя разрешить словами. Мысль о том, что может наступить день, когда слова иссякнут и перестанут убеждать; когда другие слова, лучше его собственных, могут превзойти и перечеркнуть их; когда ни ему, ни его вождю больше не будут верить, — никогда не приходила ему в голову.

Связи с общественностью — так это называется в Америке — индустрия, стоящая много миллиардов долларов; она может превратить бесталанного тупицу в знаменитость, дурака — в мудреца и убеждённого оппортуниста — в государственного деятеля. В России это называется пропагандой, но это тот же инструмент.

При помощи этого инструмента и блестящего таланта Литвинова, умеющего снимать и редактировать фильмы, он помог бывшему инженеру с ораторскими способностями превратиться в колосса, стоящего на пороге величайшей победы — стать самим Президентом России.

Российские средства массовой информации привыкли со времён своей коммунистической молодости к лобовой, обыденной пропаганде и оказались доверчивыми детьми, когда столкнулись с выверенными, убедительными выступлениями, которые Кузнецов составлял для Игоря Комарова. А теперь что-то изменилось, и в очень плохую сторону.

Звучал другой голос, голос неистового проповедника, призывающий к вере в Бога и возвращению другой иконы; звучал по всей России по радио и телевидению, на которые Кузнецов смотрел как на свою вотчину.

За проповедником стоял человек, ведущий телефонные разговоры — Кузнецову рассказали о целой серии анонимных звонков, — нашёптывающий ложь — но такую убедительную ложь! — в уши главных редакторов и комментаторов, тех самых, о которых Кузнецов думал, что знает их и они у него в кармане.

Для Бориса Кузнецова выход по-прежнему мог быть только в словах Игоря Комарова — словах, которые неизбежно убеждают и убеждали всегда.

Войдя в кабинет своего вождя, он был поражён происшедшей в нём переменой. Комаров выглядел ошеломлённым. Вокруг него на полу валялись ежедневные газеты, бросались в глаза набранные крупным шрифтом яркие заголовки-обвинения. Кузнецов уже видел эти сообщения о генерале Николаеве, покушениях и рейдах, бандитах и мафиозных деньгах. Ещё никто никогда не осмеливался так говорить об Игоре Комарове.

К счастью, Кузнецов знал, что надо делать. Игорь Комаров должен выступить, и всё будет хорошо.

— Господин президент, я должен убедительно просить вас созвать завтра большую пресс-конференцию.

Комаров смотрел на него несколько секунд, словно пытаясь понять, что он говорит. За всю свою политическую карьеру и с одобрения Кузнецова он избегал пресс-конференций. Из-за их непредсказуемости. Он предпочитал отрепетированное интервью с заранее представленными вопросами, заготовленными речами или обращениями, митинги с криками одобрения.

— Я не провожу пресс-конференций, — резко ответил он.

— Господин президент, это единственный способ прекратить эти грязные слухи. Обсуждение их в печати выходит за всякие рамки. Я больше не могу их сдерживать. Никто не смог бы. Слухи появляются сами собой.

— Послушайте, Кузнецов, я ненавижу пресс-конференции, и вам это известно.

— Но вы умеете обращаться с прессой, господин президент. Говорить логично, спокойно, убедительно. Они будут вас слушать. Только вы один можете разоблачить эти ложь и слухи.

— А что говорят опросы общественного мнения?

— Вас поддерживают сорок пять процентов — против семидесяти, которые вы имели два месяца назад. Зюганов из неокоммунистической партии имеет тридцать три, и его рейтинг растёт. Марков, исполняющий обязанности президента, от блока демократических сил, — двадцать два, и его рейтинг слегка возрастает. Сюда не входят ещё не определившиеся. Я вынужден сказать, что последние два дня обошлись нам ещё в десять процентов, а может, будет и больше, когда последние события повлияют на рейтинг.

— Почему я должен проводить пресс-конференцию?

— Это пойдёт на всю страну, господин президент. Все главные телецентры ухватятся за каждое произнесённое вами слово. Вы знаете, когда вы говорите, никто не может устоять.

Наконец Игорь Комаров кивнул:

— Хорошо, организуйте. Обращения я напишу сам.

Пресс-конференция состоялась на следующий день в одиннадцать часов утра в банкетном зале отеля «Метрополь». Кузнецов начал с приветственного обращения к представителям российской и зарубежной прессы и не теряя времени перешёл к опровержениям определённых, неслыханно грубых заявлений, прозвучавших в предшествующие дни относительно политики и деятельности Союза патриотических сил. Ему предоставлена честь после сделанных полных и убедительных опровержений этой подлой стряпни пригласить на трибуну «следующего Президента России Игоря Комарова».

Лидер СПС, раздвинув занавеси у задней стены сцены, направился к трибуне. Как всегда, как и на митингах, обращаясь к своим приверженцам, он начал говорить о великой России, которую он собирается создать, как только народ окажет ему доверие и изберёт президентом. Через пять минут тишина в зале привела его в замешательство. Почему не вспыхнула искра отклика на его слова? Где аплодисменты? Где партийные клакёры? Он поднял глаза к небу и перешёл к славной истории своего народа, сейчас находящегося в тисках иностранных банкиров, спекулянтов и преступников. Его заключительные слова эхом отдались в зале, но никто не вскочил с места, вытягивая руку в фашистском приветствии СПС. Когда он закончил, никто не нарушил тишину.

— Возможно, есть вопросы? — предложил Кузнецов.

Ошибка. По крайней мере на треть аудитория состояла из иностранных журналистов. Представитель «Нью-Йорк таймс» свободно говорил по-русски, как и корреспонденты лондонской «Таймс», «Дейли телеграф», «Вашингтон пост», Си-эн-эн и большая часть остальных.

— Мистер Комаров, — крикнул корреспондент «Лос-Анджелес тайме», — я понял, что вы истратили на свою предвыборную кампанию на сегодняшний день двести миллионов долларов. Это, должно быть, мировой рекорд. Откуда взялись эти деньги?

Комаров злобно посмотрел на него. Кузнецов зашептал вождю на ухо.

— Общественные взносы великого народа России, — ответил лидер СПС.

— Это приблизительно годовая зарплата всего российского народа, сэр. Откуда на самом деле появились эти деньги?

К нему присоединились другие журналисты.

— Это правда, что вы намерены запретить все оппозиционные партии и установить однопартийную диктатуру?

— Вам известно, почему генерала Николаева убили через три недели после того, как он разоблачил вас?

— Вы отрицаете причастность «чёрной гвардии» к недавним покушениям?

Камеры и микрофоны государственного телевидения и двух коммерческих каналов переносились по залу, ловя вопросы нахальных иностранцев и запинающиеся ответы Комарова.

Корреспондент «Дейли телеграф», чей коллега Марк Джефферсон был убит в июле прошлого года, встал, и камеры направились на него.

— Мистер Комаров, вы когда-нибудь слышали о секретном документе под названием «Чёрный манифест»?

Наступила мёртвая тишина. Ни российские, ни иностранные представители прессы не знали, о чём идёт речь. По правде говоря, корреспондент тоже не знал. Игорь Комаров, ухватившись за трибуну и пытаясь сохранить остатки самообладания, побледнел.

— Какой манифест?

Ещё одна ошибка.

— Согласно имеющейся у меня информации, сэр, подразумевается, что в нём содержатся ваши планы создания однопартийного государства, восстановления ГУЛАГа для ваших политических оппонентов, установления в стране власти двухсот тысяч черногвардейцев и вторжения в соседние республики.

В зале стояла напряжённая тишина. Сорок из находившихся в зале корреспондентов приехали из Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, Грузии и Армении. Половина русских журналистов поддерживала партии, подлежащие запрету, а их руководителей ждали лагеря, и прессу тоже. Если англичанин говорит правду… Все присутствующие смотрели на Комарова.

Вот в этот момент всё и произошло. Он сделал третью ошибку. Он вышел из себя.

— Я не буду больше стоять здесь и слушать все это дерьмо! — выкрикнул он и ушёл со сцены, сопровождаемый расстроенным Кузнецовым.

В глубине зала, в тени опущенных драпировок, стоял полковник Гришин и смотрел на журналистов с нескрываемой ненавистью. «Недолго, — говорил он себе, — осталось недолго».

Глава 19

На юго-западе Москвы, на небольшом возвышении в излучине Москвы-реки, стоит средневековый женский монастырь, у стен которого располагается большое кладбище.

На восьми гектарах земли в тени берёз, сосен и ив нашли приют в двадцати двух тысячах могил выдающиеся граждане России, которых хоронили здесь в течение двух столетий.

Кладбище делится на одиннадцать основных участков. Участки с первого по четвёртый относятся к девятнадцатому веку, с одной стороны они ограничиваются монастырскими стенами, а с другой — внутренней, разделяющей стеной.

Участки с пятого по восьмой находятся между этой стеной и границей кладбища, за которым по Хамовническому валу с рёвом проносятся машины. Здесь лежат великие и не очень великие личности коммунистической эпохи. Маршалы, политические деятели, учёные, исследователи, писатели и космонавты — всех можно найти по обе стороны дорожек и аллей, их надгробия — самые разные, от скромных стел до монументов, хвастающихся своей грандиозностью.

Космонавт Гагарин, погибший во время полёта на новом экспериментальном самолёте, лежит здесь, в нескольких метрах от круглоголового каменного изображения Никиты Хрущёва. Модели самолётов, ракет и оружия указывают на то, чем занимались эти люди при жизни. Другие фигуры с героическим видом смотрят в никуда, грудь их украшают гранитные ордена.

Если идти по центральной аллее, то можно увидеть ещё одну стену, с узкими воротами, ведущими к трём небольшим участкам — номер девять, десять и одиннадцать. Места на кладбище были в цене, и едва ли осталось бы там свободное место к зиме 1999 года, если бы оно не было зарезервировано для генерала армии Николая Николаева. И здесь 26 декабря его племянник похоронил дядю Колю.

Он старался сделать все так, как просил старик, когда они последний раз обедали вместе. Присутствовали двадцать генералов, включая министра обороны, и один из двух митрополитов Москвы отслужил панихиду.

Полный ритуал, просил старый солдат, поэтому священнослужители махали кадилами, и ароматный дымок поднимался вверх в морозном воздухе.

Памятник поставили в виде креста, высеченного из гранита, но без изображения умершего — только имя, а под ним слова: «Русский солдат».

Генерал-майор Андреев произнёс надгробное слово. Он был краток — дядя Коля ненавидел пустословие. Закончив свою речь, в то время когда священник произносил слова прощания, Андреев положил красные ленточки и Золотые Звёзды Героя Советского Союза на гроб. Восемь его солдат из Таманской дивизии, нёсшие гроб, опустили его в землю. Андреев отступил назад и отсалютовал. Два министра и восемь генералов последовали его примеру.

Когда они шли по центральной аллее обратно к воротам, за которыми их ожидал кортеж лимузинов, заместитель министра обороны генерал Бутов положил руку ему на плечо.

— Ужасно, — произнёс он. — Ужасно так погибнуть.

— Когда-нибудь, — ответил Андреев, — я найду их, и они мне заплатят.

Бутов явно почувствовал себя неловко. Он, назначенный по политическим мотивам, был канцелярист, никогда не командовавший боевыми частями.

— Да, конечно, я уверен, милиция делает всё возможное, — сказал он.

У машин генералы с подобающим видом по очереди пожали ему руку, сели в служебные машины и умчались прочь. Андреев отыскал свою машину и поехал на базу.

В пяти километрах от кладбища в слабом свете приближающегося зимнего вечера низкорослый священник в выглядывающей из-под пальто рясе и высокой шапке торопливо пробрался через сугробы и юркнул в златоглавую церквушку на Славянской площади. Минут через пять к нему присоединился полковник Анатолий Гришин.

— Вы, кажется, чем-то взволнованы, — тихо заметил полковник.

— Я так испугался, — ответил священник.

— Не бойтесь, отец Максим. Произошла неудача, но ничего такого, что я не мог бы исправить. Скажите мне, почему патриарх уехал так неожиданно?

— Не знаю. Утром двадцать первого ему позвонили из Загорска. Я об этом ничего не знал. Отвечал на звонок его личный секретарь. Впервые я узнал об этом, когда мне велели собрать чемодан.

— Почему в Загорск?

— Я узнал об этом позже. Монастырь пригласил проповедника отца Григория прочитать там проповедь. Патриарх решил, что ему тоже нужно послушать.

— И таким образом дать личное разрешение Григорию на его жалкую проповедь, — зло сказал Гришин. — Даже ничего не говоря. Одного его присутствия было бы достаточно.

— Я всё же спросил, ехать ли и мне тоже. Секретарь сказал «нет»: его святейшество возьмёт личного секретаря и одного из казаков в качестве водителя. Двух монахинь отпустили навестить родственников.

— Вы не известили меня, батюшка.

— Откуда же я мог знать, что кто-то придёт в ту ночь? — жалобно оправдывался священник.

— Дальше.

— Ну, мне потом пришлось позвонить в милицию. Тело казака лежало на верхней площадке. Утром я позвонил в монастырь и разговаривал с секретарём. Я сказал — были вооружённые грабители и стрельба, больше ничего. Но потом милиция заявила по-другому. Они сказали, что нападение планировалось на его святейшество.

— А что дальше?

— Секретарь мне перезвонил. Он сказал, что его святейшество очень расстроен. Он выразился «потрясён», главным образом убийством казака. Он оставался с монахами в Загорске все Рождество и вернулся только вчера. Главная причина — отслужить панихиду по убитому казаку, прежде чем тело увезут родственники на Дон.

— Итак, он вернулся. Вы звонили мне сюда, чтобы сообщить об этом?

— Конечно, нет. Скоро выборы.

— Вам не следует беспокоиться по поводу выборов, отец Максим. Несмотря на неудачи, исполняющий обязанности президента не пройдёт первого тура. А во втором Игорь Комаров все равно победит коммуниста Зюганова.

— В том-то и дело, полковник. Сегодня утром его святейшество ездил на Старую площадь на личную встречу с исполняющим обязанности президента, по его просьбе. Там, кажется, присутствовали два генерала из милиции и ещё кто-то.

— Откуда вы знаете?

— Он вернулся домой к обеду. Обедал в кабинете один — только с секретарём. Я их обслуживал, они не обращали на меня внимания. Обсуждали решение, которое окончательно принял Иван Марков.

— И какое же? — Отец Максим трясся как осиновый лист. Пламя свечи в его руках трепетало так, что слабый свет играл на лицах Богоматери и младенца. — Успокойтесь, батюшка.

— Не могу, полковник, вы должны понять моё положение. Я сделал все, чтобы помочь вам, потому что я верил в ту Новую Россию, которую рисовал господин Комаров. Но я больше не могу. Нападение на резиденцию, сегодняшняя встреча… всё это становится слишком опасным.

Он поморщился, когда стальная рука сжала его плечо.

— Вы слишком глубоко увязли, чтобы теперь выйти из игры, отец Максим. Возвращайтесь-ка к своим обязанностям и прислуживайте за столом. А через двадцать один день, после победы Игоря Комарова и моей, вы подниметесь на такую высоту, какая вам и не снилась. Так что же они говорили на встрече с исполняющим обязанности?

— Выборов не будет.

— Что-о?!

— Да нет, выборы будут. Но без господина Комарова.

— Он не посмеет, — прошептал Гришин. — Он не посмеет объявить Игоря Комарова недостойной личностью. Больше половины страны поддерживает нас.

— Дело зашло дальше, полковник. Генералы явно проявили настойчивость. Убийство старого генерала, попытки покушения на милиционера, банкира и главным образом на его святейшество, кажется, возмутили и спровоцировали их.

— На что?

— Первое января. Новый год. Они полагают, что все, как обычно, будут праздновать до такой степени, что окажутся не способны предпринять согласованные действия.

— Кто это «все»? Какие действия? Объясните.

— Все ваши. Все, которыми вы командуете. Действия — защитить себя. Они собирают силы в количестве сорока тысяч человек. Президентская служба безопасности, части быстрого реагирования СОБР и ОМОН, несколько отрядов спецназа, лучшие войска Министерства внутренних дел, базирующиеся в городе.

— С какой целью?

— Арестовать вас всех. Обвинить в заговоре против государства. Сокрушить «чёрную гвардию», арестовать или уничтожить в их же казармах.

— Они не могут. У них нет доказательств.

— По-видимому, есть, и есть офицер «чёрной гвардии», готовый дать показания. Я слышал, как секретарь сказал то же, что и вы, и вот так ответил патриарх.

Полковник Гришин стоял словно поражённый электрическим током. Половина его сознания говорила ему, что эти слабаки не решатся на такое. Другая половина возражала, что это возможно. Игорь Комаров не удостаивал своим присутствием думский зоопарк. Он оставался лидером, но не был депутатом Думы и поэтому не пользовался депутатской неприкосновенностью. Как и сам Анатолий Гришин.

Если старший офицер «чёрной гвардии» действительно существовал и собирался давать показания, то прокурор Москвы мог выписать ордера на арест и продержать их под стражей по крайней мере до выборов.

Как специалист по допросам, Гришин знал, на что способен человек, впавший в панику: выброситься из окна, выбежать на рельсы перед поездом, броситься на колючую проволоку с пропущенным электрическим током.

Если исполняющий обязанности президента, его окружение, его преторианская гвардия[152], генералы управления по борьбе с организованной преступностью, офицеры милиции — если все они поймут, что ожидает их в случае победы Комарова, они действительно могут впасть в панику.

— Возвращайтесь в резиденцию, отец Максим, — наконец произнёс он, — и помните о том, что я сказал. Вы зашли слишком далеко, чтобы надеяться, что останетесь на свободе при существующем режиме. Ради вашего спасения СПС должен победить, и я хочу знать обо всём, что происходит, что вы услышите, о каждой встрече, каждом совещании. С сегодняшнею дня и до Нового года.

Напуганный священник с радостью поспешил уйти. Через шесть часов его престарелая мать заболела тяжёлой формой воспаления лёгких. Он получил от своего доброго патриарха отпуск до её выздоровления и ночью покинул Москву в поезде, направлявшемся в Житомир. Он сделал все что мог, рассуждал отец Максим. Он сделал всё, о чём его просили, и даже больше. Но святой Михаил и его архангелы не допустят, чтобы он оставался в Москве хотя бы минутой дольше.

В тот вечер Джейсон Монк составлял своё последнее сообщение на Запад. Лишившись компьютера, он писал его медленно и аккуратно, печатными буквами, пока не заполнил два листа бумаги большого формата. Затем с помощью настольной лампы и миниатюрного фотоаппарата, который дал ему Умар Гунаев, он сфотографировал обе страницы несколько раз, прежде чем сжечь их и пепел спустить в унитаз.

В темноте он вынул непроявленную плёнку и вставил её в крошечную кассету величиной с кончик мизинца.

В половине десятого Магомед и двое других телохранителей привезли его по указанному им адресу. Незаметное строение, отдельный домик в далёком юго-восточном микрорайоне Москвы, в Нагатине.

Старик, открывший дверь, был небрит; шерстяной джемпер болтался на тощем теле. Монку ни к чему было знать, что когда-то этот человек был уважаемым профессором Московского университета, пока не порвал с коммунистическим режимом и не опубликовал статью для студентов с призывом бороться за демократическое правление.

Это произошло задолго до реформ. Реабилитация пришла потом, слишком поздно, чтобы что-то изменить, и ему дали небольшую государственную пенсию. В то время ему повезло — он не попал в лагеря. Конечно, он лишился работы и квартиры. Ему пришлось подметать улицы.

Если он вообще сумел выжить, то благодаря человеку одного с ним возраста, который однажды остановился рядом с ним на улице, заговорив на неплохом, но с английским акцентом русском языке. Он никогда не узнал имя Найджела Ирвина; он называл его Лисом. Лис. Ничего особенного не сказал шпион из посольства. Просто время от времени оказывал небольшую помощь. Мелочи, почти без риска. Он предложил русскому профессору занятие, хобби и несколько сотенных долларовых купюр, чтобы сохранить душу в теле.

Прошло двадцать лет, и вот он смотрел на человека на пороге.

— Да? — спросил он.

— У меня известие для Лиса, — сказал Монк.

Старик кивнул и протянул руку. Монк положил ему на ладонь маленький цилиндр, старик отступил назад и закрыл дверь. Монк повернулся и пошёл обратно к машине.

В полночь маленький Мартти с привязанным к лапке цилиндриком был выпущен на свободу. Несколько недель назад его привезли в Москву, совершив длинное путешествие, Митч и Кайрэн из Финляндии, а принёс в незаметный домик Брайан Винсент, умевший разбираться в плане улиц Москвы.

Мартти на мгновение застыл, затем расправил крылья и кругами взвился в холодное небо над Москвой. Он поднялся на высоту в триста метров, где мороз превратил бы человеческое существо в кусок льда.

Так случилось, что в это время один из спутников «Интелкора» начал свой полёт над скованными морозом просторами России. Следуя инструкции, он послал зашифрованный сигнал «Ты здесь, малыш?» вниз, в город, не ведая, что уже в прошлый раз разрушил своё электронное дитя.

На окраине столицы специалисты из ФАПСИ подготовили свои компьютеры для принятия сигнала, который бы означал, что иностранный агент, разыскиваемый Гришиным, произвёл передачу информации, и тогда триангуляторы могли бы вычислить его нахождение с точностью до отдельного здания.

Спутник прошёл мимо, а сигнала не было.

Что-то в крошечной головке Мартти подсказало ему, что его дом, место, где три года назад он вылупился слепым и беспомощным птенцом, находится на севере. И он повернул на север, навстречу обжигающему ветру; час за часом сквозь холод и темноту летел он, движимый только одним желанием — вернуться туда, где его дом.

Никто не увидел его. Никто не увидел, как он покинул город или как он миновал берег, оставив справа огни Санкт-Петербурга. Он летел дальше и дальше, неся своё сообщение, и через шестнадцать часов после того, как покинул Москву, замёрзший и обессиленный, добрался до голубятни на окраине Хельсинки. Тёплые руки сняли цилиндрик с его лапки, а три часа спустя в Лондоне сэр Найджел Ирвин читал сообщение.

Взглянув на текст, он улыбнулся. Дело зашло так далеко, что дальше некуда. Для Монка оставалось одно последнее задание, после которого он должен снова уйти на дно до тех пор, пока его благополучно не вытащат оттуда. Но даже Ирвин не мог предвидеть того, что было на уме у непредсказуемого Монка.

В то время, когда над их головами пролетал Мартти, Игорь Комаров совещался с Гришиным в кабинете партийного лидера. В остальной части небольшого здания, где располагалась штаб-квартира, никого не было, за исключением охранников, сидевших в своей комнате на первом этаже. Снаружи в темноте бегали на свободе собаки-убийцы.

Сидевший за столом Комаров казался в свете лампы побледневшим. Гришин только что закончил докладывать вождю Союза патриотических сил о том, что узнал от предателя-священника.

По мере того как он говорил, Комаров как бы начал съёживаться. Свойственное ему ледяное спокойствие покидало его, непоколебимая решительность, словно кровь, вытекала из его тела. Гришин встречался с этим явлением.

Это происходит с самыми грозными диктаторами, когда неожиданно они лишаются власти. В 1944 году Муссолини, чванливый дуче, за одну ночь превратился в растрёпанного испуганного человечка.

Магнаты-бизнесмены, когда их банковские счета аннулированы, самолёт конфискован, лимузины изъяты, кредитные карточки отозваны, сотрудники увольняются и карточный домик рушится, в самом деле становятся меньше ростом, а их прежняя резкость превращается в пустые угрозы.

Гришин знал это, потому что видел генералов и министров, скорчившихся от страха в своих камерах: когда-то могущественные хозяева из «аппарата» ожидали безжалостного приговора партии.

Все разваливалось, дни болтовни окончились. Пришёл его час. Он всегда презирал Кузнецова, вращающегося в своём мире слов и лозунгов, притворяясь, что власть держится на официальных коммюнике. В России власть держится на дуле пистолета; так было и будет всегда. По иронии судьбы потребовался человек, которого он ненавидел больше всех на свете, эта американская поганка, чтобы вызвать такое положение дел, когда президент СПС, утративший, кажется, всю свою волю, почти готов следовать советам Гришина.

Потому что Анатолий Гришин не допускал, что потерпит поражение от руки исполняющего обязанности президента Маркова. Он не мог отстранить Игоря Комарова, но он мог спасти свою шкуру и затем занять место, о котором не смел и мечтать.

Погрузившись в себя, Игорь Комаров сидел подобно Ричарду Второму, раздумывая о катастрофе, разразившейся так неожиданно.

В начале ноября казалось, что ничто на свете не может помешать ему победить на январских выборах. Его политическая организация была вдвое сильнее любой другой в этой стране; его ораторское искусство гипнотизировало массы. Опросы общественного мнения показывали, что он получит семьдесят процентов голосов — более чем достаточно для убедительной победы в первом же раунде.

Он совершенно не мог постигнуть происшедших перемен, хотя мог проследить шаг за шагом, как развивались события.

— Четыре попытки уничтожения наших врагов были ошибкой, — наконец произнёс он.

— Но, господин президент, тактически это было правильно. Только страшно не повезло, что троих в это время не оказалось на месте.

Комаров что-то проворчал. Невезение? Возможно, но реакция оказалась хуже всего. Каким образом прессе пришло в голову, что за всем этим стоит он? Кто проговорился? Средства массовой информации всегда ловили каждое его слово; теперь они оскорбляли его, пресс-конференция окончилась провалом. Эти иностранцы, выкрикивающие наглые вопросы. Он никогда не встречал такого оскорбительного отношения. Об этом заботился Кузнецов. Допускались лишь личные интервью, где к нему проявляли уважение, его мнение выслушивали со вниманием, кивали в знак согласия.

— Ты уверен в своём шпионе, полковник?

— Да, господин президент.

— Доверяешь ему?

— Конечно, нет. Я доверяю его аппетиту. Он корыстен и подкупен, но он жаждет высокого положения и сладкой жизни. И то и другое ему обещано. Он рассказал об обоих посещениях патриарха английским шпионом и о посещениях американского агента. Вы читали текст магнитофонной записи, сделанной во время второго визита Монка, на основании которой я решил заставить противника замолчать навечно.

— Но на этот раз… неужели они действительно решатся напасть на нас?

— Не думаю, что мы можем игнорировать это. Как говорят в боксе, перчатки в бой. Этот дурак, исполняющий обязанности, знает, что проиграет вам, но может выиграть против Зюганова. Влиятельные генералы МВД вовремя осознали, какую чистку вы им готовите. Используя заявления о финансовой связи между СПС и мафией, они могут состряпать обвинение. Да, думаю, они попытаются.

— Если бы ты был на их месте, как составитель плана, что бы ты сделал, полковник?

— То же самое. Когда я услышал рассказ священника о том, что обсуждал за обедом патриарх, я подумал: этого не может быть. Но чем больше я думал, тем больше находил в этом смысла. На рассвете первого января — превосходно выбранное время. Кто не страдает от похмелья после новогодней ночи? Какая охрана бодрствует? Кто сумеет прореагировать быстро и решительно? Большинство русских утром после Нового года не могут и глаза продрать — если только их не держали в казармах и не давали ни капли водки. Да, в этом есть смысл.

— Что ты говоришь? Что нам конец? Что все, сделанное нами, оказалось напрасным, великая мечта никогда не осуществится из-за каких-то испуганных и амбициозных политиков, выдумщика-священника и нескольких незаслуженно получивших чины милиционеров?

Гришин поднялся и перегнулся к нему через стол.

— Нет, господин президент. Ключ к успеху — знать заранее планы противника. А мы их знаем. Они не оставляют нам иного выхода, кроме одного. Упреждающее нападение.

— Нападение? На кого?

— Захватить Москву, господин президент. Захватить Россию. Обе станут вашими в течение пары недель. В канун Нового года наши враги будут праздновать завтрашнюю победу, их войска останутся запертыми в казармах всю ночь. Я могу собрать восемьдесят тысяч и взять Москву за одну ночь. За Москвой последует Россия.

— Государственный переворот?

— Такое случалось и раньше, господин президент. Вся история России и Европы — это история людей с даром предвидения и решительностью, которые ловили момент и захватывали государство. Муссолини захватил Рим и всю Италию. Греческие полковники захватили Афины и всю Грецию. Никакой гражданской войны. Просто быстро нанесённый удар. Побеждённые бегут, их сторонники впадают в панику и ищут сотрудничества. К Новому году Россия может быть вашей.

Комаров размышлял. Он захватит телевизионные студии и обратится к народу. Он объявит, что он поступил так, чтобы помешать антинародному заговору отменить выборы. Ему поверят. Генералов арестуют; полковники, рассчитывая на повышение, перейдут на его сторону.

— И ты мог бы осуществить это?

— Господин президент, в этой стране все продаётся. Вот почему Родине нужен Игорь Комаров, чтобы очистить этот свинарник. Имея деньги, я могу купить столько солдат, сколько мне нужно. Прикажите мне — и я посажу вас в правительственных апартаментах Кремля в первый же день нового года.

Игорь Комаров опёрся подбородком на сложенные руки и уставился в крышку стола. Через несколько минут он поднял голову и встретился взглядом с полковником Гришиным.

— Приступай, — сказал он.

Если бы полковнику Гришину потребовалось подготовить вооружённые силы для захвата Москвы и сделать это начиная с нуля и в течение четырёх дней, он не смог бы этого сделать.

Но он начинал не на пустом месте. Он давно знал, что после победы Игоря Комарова на президентских выборах начнётся выполнение программы по передаче всей государственной власти в руки СПС.

Политической стороной, формальным запрещением оппозиционных партий займётся Комаров. Его же задачей будет подчинение или разоружение и расформирование всех государственных вооружённых сил.

Готовясь к выполнению этой задачи, он уже решил, кто будет его естественными союзниками, а кто — явными врагами. Среди последних была президентская служба безопасности, насчитывающая тридцать тысяч вооружённых людей, шесть тысяч из которых расквартированы в самой Москве и тысяча внутри Кремля. Командовал ими генерал Корин, сменивший пресловутого ельцинского Александра Коржакова, а офицерский состав был укомплектован выдвиженцами покойного президента Черкасова. Они будут сражаться за законную власть и против путча.

Затем следовало Министерство внутренних дел со своей армией из 150 тысяч человек. К счастью для Гришинаольшая часть этой огромной силы была разбросана по разным регионам России и только пять тысяч находились в столице или около неё. Генералы президиума МВД очень скоро поймут, что окажутся в числе первых, кто отправится в вагонах-телятниках в лагеря ГУЛАГа, поскольку им, как и президентским офицерам, в Новой России не останется места рядом с «чёрной гвардией» Гришина.

Третьими по счёту — и по безоговорочному требованию долгоруковской мафии — были арест и интернирование двух подразделений по борьбе с организованной преступностью — федерального, находящегося в ведении штаб-квартиры МВД на Житной площади, и московского городского ГУВД на Шаболовке, в подчинении генерал-майора Петровского. Для обоих подразделений и их отрядов быстрого реагирования, ОМОНа и СОБРа, без сомнения, существовало в России, принадлежащей Гришину, только одно место — или лагерь, или двор, в котором расстреливают.

А вот в куче ведомственных армий или частных боевых подразделений, которых в разваливающейся России в 1999 году насчитывалось огромное количество, Гришин имел союзников по убеждениям или тех, кого можно купить. Главное условие для победы заключалось в том, чтобы держать армию в неведении, растерянности, внутренних раздорах и в результате сделать её обессиленной.

Его собственные имеющиеся в наличии силы состояли из шести тысяч черногвардейцев и двадцати тысяч молодых боевиков.

Первые были элитным войском, которое он создавал годами. Офицерский корпус состоял целиком из имеющих боевой опыт бывших спецназовцев, десантников, морских пехотинцев и сотрудников МВД, от которых требовалось в обрядах посвящения доказывать свою жестокость и преданность делу ультраправых.

И всё же где-то среди высших сорока офицеров прятался предатель. Совершенно очевидно, что кто-то сообщил о готовящихся акциях властям и средствам массовой информации, иначе те не смогли бы разоблачить четыре попытки убийства, совершенные 21 декабря, как дело рук «чёрной гвардии». Такие выводы не могли быть сделаны так быстро без подсказки.

У Гришина не оставалось выбора, кроме как задержать и изолировать этих сорок высших офицеров, что и было сделано 28 декабря. Интенсивны допросы и выявление предателя ещё впереди. Чтобы не подрывать боевой дух и заполнить образовавшиеся дыры, молодых офицеров просто повысили в чине и объяснили, что их командиры направлены в другое место на учёбу.

Склонившись над крупномасштабной картой Московского региона, Гришин готовил план боевых операций, намеченных на канун Нового года. Он имел большое преимущество в том, что улицы будут почти пусты.

Днём в канун Нового года фактически невозможна никакая работа, потому что москвичи, запасшись спиртными напитками, расходятся по домам или собираются группами там, где намерены провести эту ночь. В 16.30 наступает темнота, и в это время только самые отчаянные, испытывая острую необходимость пополнить недостаточные запасы спиртных напитков, решаются выйти на мороз.

Празднуют все, включая невезучих ночных сторожей и дежурных, которым запрещено покидать пост и уходить домой. Они приносят угощение на работу.

К шести часам, рассчитывал Гришин, улицы будут в его полном распоряжении. К шести часам главные здания министерств и правительства опустеют, останутся лишь ночные дежурные, а к десяти и они, и солдаты в казармах будут не в состоянии оказать сопротивление.

Первоочередным шагом, поскольку его атакующие силы находятся в городе, будет закрытие въезда в Москву. Эту работу он намечал для молодых боевиков. В Москву вели пятьдесят две главные и второстепенные дороги, и, чтобы заблокировать их все, ему требовалось 104 тяжёлых грузовика, гружённых цементом.

Он разделил молодых боевиков на сто четыре группы, каждой командовал опытный солдат из «чёрной гвардии». Грузовики достали, одолжив их у транспортных фирм, или угнали, пригрозив оружием, утром, в канун Нового года. В определённый час каждая пара грузовиков должна выехать навстречу друг другу на перекрёстки, встать нос к носу и оставаться в таком положении, блокируя дорогу.

На каждой из главных дорог, ведущих в Москву, граница между Московской и соседней областями отмечена милицейским постом — небольшой будкой с несколькими скучающими солдатами, телефоном и припаркованным бронетранспортёром (БТР). В канун Нового года на БТР никого не будет, пока экипаж отмечает праздник в будке. В случае если Гришину потребуется одна дорога для въезда в город, пост будет подавлен. Что же касается всех остальных, то боевики введут свои грузовики-блокаторы в город и поставят на первых от въезда перекрёстках, оставив милицию за границей города, где та будет пьянствовать, как обычно. Затем боевики, по двести человек в группе, устроят засады у грузовиков со стороны города и не пропустят в Москву идущие на помощь колонны.

Внутри города ему необходимо овладеть семью объектами — пятью второстепенными и двумя первоочередной важности. Поскольку его «чёрная гвардия» находилась на пяти базах вне Москвы и только небольшая казарма, откуда брали охрану для особняка Комарова, была внутри города, то проще всего было бы двигаться по пяти направлениям. Но чтобы координировать их движение, пришлось бы загружать эфир. Гришин предпочёл ввести всех сразу без использования радиосвязи. Поэтому он собрал одну автоколонку.

Его основная база и штаб находились на северо-востоке, поэтому он решил собрать на этой базе все войска численностью; шесть тысяч человек, с вооружением и техникой, 30 декабря и войти в Москву по главной дороге, которая начинается как Ярославское шоссе и переходит в проспект Мира в черте города.

Один из двух главных объектов, огромный телевизионный комплекс в Останкино, находился всего в полукилометре от этого шоссе, и для взятия его он собирался выделить две тысячи бойцов из своих шести тысяч.

С остальными четырьмя тысячами, под его личным командованием, он пойдёт на юг, мимо Олимпийского комплекса, в самое сердце Москвы, чтобы захватить главный приз — Кремль. Слово «кремль» означает «крепость», и каждый древний русский город имеет свою крепость внутри когда-то существовавших стен. Московский Кремль уже с давних пор стал символом высшей власти в России и видимым доказательством обладания этой властью. Кремль он должен захватить к рассвету, подавить его гарнизон, разрушить радиостанцию, чтобы нельзя было вызвать помощь, иначе маятник может качнуться в другую сторону.

Пять второстепенных объектов Гришин планировал передать четырём вооружённым соединениям, с которыми он надеялся заключить союз, несмотря на то что у него оставалось очень мало времени.

Этими объектами были: мэрия на Тверской, где имелся пункт связи, откуда можно было бы посылать просьбы о помощи: Министерство внутренних дел на Житной площади с его системой связи с армией МВД, находящейся в разных концах России, и прилегающие к зданию казармы ОМОНа; комплекс президентских и министерских зданий на Старой площади и вокруг неё; Ходынский аэродром, где находятся казармы ГРУ, прекрасное место для приёма десантников, если их позовут на помощь государству; и здание парламента, Дума.

В 1993 году, когда Борис Ельцин направил пушки своих танков на парламент, чтобы заставить взбунтовавшихся парламентариев выйти с поднятыми руками, здание получило значительные повреждения. Четыре года Дума провела в бывшем Госплане на Манежной площади, но потом здание отремонтировали и российский парламент вернулся в «Белый дом» на берегу реки, в конце Нового Арбата.

В канун Нового года мэрия, Дума и министерства на Старой площади будут пустыми коробками, и, взорвав двери, занять их будет довольно просто. Бой может разгореться у казарм ОМОНа и на Ходынской базе, если группы по борьбе с преступностью или горстка десантников с офицерами армейской разведки окажут сопротивление. На эти объекты он намеревался направить отряды спецназа, которые ему предстояло купить.

Восьмым и одним из самых важных объектов, как при любом путче, станет Министерство обороны. Это огромное здание из белого камня на Арбатской площади будет тоже почти пустым, но в нём находится центр связи, откуда можно связаться с любой армейской, военно-морской или военно-воздушной базой на территории России. Гришин не выделил никаких войск для штурма здания — относительно Министерства обороны у него имелись особые планы.

Настоящих союзников любого экстремистского путча правых сил в России найти нетрудно. Первым из них является Федеральная служба безопасности, или ФСБ, — наследница когда-то всемогущего Второго главного управления КГБ, огромной организации, проводившей репрессии в СССР в масштабах, требуемых Политбюро. С переходом к строительству общества, банально называемого демократическим, её прежняя власть утратила силу.

ФСБ, со штаб-квартирой в знаменитом здании КГБ на Дзержинской площади, теперь переименованной в Лубянскую, и с такой же знаменитой и внушающей страх лубянской тюрьмой позади здания, все ещё вела контрразведку и имела подразделение для борьбы с организованной преступностью. Но работа последнего и наполовину не была столь эффективной, как управление генерала Петровского, и не вызвала настойчивых требований мести со стороны долгоруковской мафии.

Для повышения эффективности своей деятельности ФСБ получила в своё распоряжение две группы быстрого реагирования — «Альфу» и «Вымпел».

Эти две группы когда-то были самыми элитными и грозными отрядами спецназа в России, иногда даже их оптимистично сравнивали с британской СВС (Специальная военно-воздушная служба). Их недостатком стал вопрос верности.

В 1991 году министр обороны Язов и председатель КГБ Крючков возглавили заговор против Горбачёва. Хотя переворот не удался, Горбачёва сместили и власть перешла к Ельцину. Первоначально группа «Альфа» поддерживала переворот, но в разгар событий передумала, позволив Ельцину выйти из «Белого дома», забраться на танк и предстать героем перед всем миром. К этому моменту потрясённого Горбачёва освободили из-под домашнего ареста и привезли в Москву, где его старый враг Ельцин взял все в свои руки, а над группой «Альфа» повис вопросительный знак. То же относилось и к «Вымпелу».

К 1999 году обе группы, хорошо вооружённые и крепкие, все ещё не пользовались доверием. Но в глазах Гришина они обладали двумя преимуществами. Как во многих специальных подразделениях, в них преобладали офицеры и сержанты при незначительном числе неопытных рядовых. Ветераны в политическом отношении склонялись к крайне правым: антисемитам, противникам этнических меньшинств и демократии. И ещё: им не платили уже шесть месяцев.

Гришин уговаривал их, как сладкоголосая сирена: восстановление былой мощи КГБ, особое положение, достойное истинной элиты, двойное жалованье сразу после комаровского переворота.

В ночь накануне Нового года группа «Вымпел» должна вооружиться, выйти из казармы, направиться на Ходынский аэродром и военную базу и захватить оба объекта. Группе «Альфа» Поручили Министерство внутренних дел и примыкающие к нему казармы ОМОНа, совместно с группой, которая должна захватить казармы СОБРа на Шаболовке.

29 декабря полковник Гришин присутствовал на собрании долгоруковской мафии, проводимом на роскошной даче под Москвой. Здесь он встретился и выступил перед «сходом» — высшим советом, правящим мафией. Для него эта встреча имела решающее значение.

Поскольку дело касалось мафии, ему пришлось представить много объяснений. Рейды, произведённые генералом Петровским, ещё не забылись. Как хозяева денег, они требовали объяснения. Но по мере того как Гришин говорил, настроение менялось. Когда он рассказал, что принят план объявить Комарова недостойным участия в предстоящих выборах, тревога преодолела их агрессивность. Они все сделали большие ставки на его успех на выборах.

Сокрушительный удар Гришин нанёс, объявив им о том, что от этой мысли не отказались: власти намерены арестовать Комарова и сокрушить «чёрную гвардию». Не прошло и часа, как мафиози стали просить совета. Когда он объявил о своих намерениях, они были в шоке. Бандитизм, мошенничество, «чёрный рынок», вымогательство, наркотики, проституция и убийство — таковы их специальности, но государственный переворот был действительно крупной ставкой.

— Это всего лишь самая крупная кража, кража республики, — уговаривал их Гришин. — Откажетесь — и вас опять будут преследовать МВД, ФСБ, все. Согласитесь — и земля ваша.

Он употребил слово «земля», которое означает землю, страну, планету и всё, что на ней есть.

Сидевший во главе стола самый главный из них, «вор в законе», который, как и его отец и все члены его клана, родился в криминальном мире и больше всех в долгоруковской мафии напоминал сицилийского «дона всех донов», долго, пристально смотрел на Гришина. Остальные ждали. Наконец он закивал, его сморщенная голова, напоминавшая голову старой ящерицы, опускалась и поднималась в знак согласия. Обговорили и последние финансовые вопросы.

Гришину также предоставили третью вооружённую силу. Двести из восьмисот частных фирм, занимающихся охранным бизнесом в Москве, принадлежали долгоруковской мафии. Они предоставят две тысячи человек, полностью вооружённых бывших солдат или громил КГБ: восемьсот для того, чтобы штурмом взять безлюдный «Белый дом» и здание Думы, а тысяча двести направятся брать президентские и министерские здания, сосредоточенные на Старой площади и тоже пустые в канун Нового года.

В тот самый день Монк позвонил генерал-майору Петровскому. Тот всё ещё жил в казармах СОБРа.

— Слушаю.

— Это опять я. Чем вы занимаетесь?

— А почему вас это интересует?

— Собираетесь уезжать?

— Откуда вы знаете?

— Все русские хотят встретить Новый год со своими семьями.

— Послушайте, мой самолёт вылетает через час.

— Я думаю, вам следует отменить вылет. Будут ещё другие встречи Нового года.

— О чём вы говорите, американец?

— Вы видели утренние газеты?

— Кое-какие видел. А что?

— Последние опросы общественного мнения. Те, на которые повлияли разоблачения СПС и Комарова на пресс-конференции. Они показывают сорок процентов, и рейтинг продолжает падать.

— Да, он проигрывает выборы. Вместо него мы получим Зюганова, неокоммунистов. И какое это имеет ко мне отношение?

— Вы думаете. Комаров примирится с этим? Я как-то говорил вам: этот человек — ненормальный.

— Ему придётся примириться. Если он проиграет через две недели, с ним кончено. Вот и все.

— В тот же самый вечер вы мне сказали кое-что.

— Что?

— Вы сказали: если на российское государство нападут, оно будет защищаться.

— Что такое, чёрт вас возьми, вы знаете, чего не знаю я?

— Я не знаю ничего. Я подозреваю. Разве вам не известно, что подозревать — это российская профессия?

Петровский посмотрел на телефонную трубку и перевёл взгляд на раскрытый чемодан, лежавший на узкой койке в его комнате в казарме.

— Он не посмеет, — заявил он. — Никто не посмел бы.

— Язов и Крючков посмели.

— Был 1991 год. Другое время.

— Только потому, что они провалили все дело. Почему бы вам не остаться в городе на праздник? На всякий случай.

Генерал-майор Петровский положил трубку и начал вынимать вещи из чемодана.

30 декабря в пивном баре Гришин заключил сделку со своим последним союзником. Его собеседником был кретин с круглым животом любителя пива, но он являлся ближайшим соратником главаря уличных бандитов из движения «Новая Россия».

Вопреки напыщенному названию ДНР мало чем отличалось от неорганизованных группировок татуированных бритоголовых бандитов с ультраправыми лозунгами, которые существовали и развлекались за счёт грабежей на улицах и преследования евреев или того и другого вместе, по привычке выкрикивая лозунги во славу России.

На столе между ними лежала пачка долларов, принесённая Гришиным, и представитель ДНР с жадностью на неё поглядывал.

— Могу предоставить пятьсот хороших парней в любую минуту, когда захочу, — сказал он. — Какая работа?

— Я пришлю к вам пять своих черногвардейцев. Вы подчиняетесь их боевым приказам — или сделка отменяется.

«Боевые приказы» — это звучало хорошо. По-военному. Члены ДНР гордились, называя себя солдатами Новой России, хотя никогда не присоединялись к СПС. Они не очень любили дисциплину.

— Что надо делать?

— Накануне Нового года, между десятью и полуночью, взять штурмом и удержать мэрию. И соблюдать указание: до утра никакого спиртного.

Главарь ДНР задумался. Каким бы тупым он ни был, он сумел сообразить, что СПС затевает большое дело. Да и пора уже. Он наклонился над столом, и его рука сжала пачку долларов.

— Когда всё закончится, мы доберёмся до жидов.

Гришин улыбнулся.

— Мой личный подарок.

— Отлично.

Они договорились о деталях сбора ДНР в сквере на Пушкинской площади, в трёхстах метрах от которой находится особняк, где размещается правительство Москвы. Это не привлечёт особого внимания: здесь всегда полно народу, поскольку рядом находится очень популярный в этом городе «Макдоналдс».

Придёт время, думал Гришин по дороге, и о московских евреях позаботятся по-настоящему, да и об этих подонках из ДНР тоже. Вот будет смешно, когда и тех и других посадят в одни и те же эшелоны и отправят на восток, в Воркуту.

Утром 31 декабря Джейсон Монк снова позвонил генерал-майору Петровскому. Тот находился в своём кабинете в штаб-квартире на Шаболовке, где оставалась лишь половина сотрудников.

— Все ещё на посту?

— Да, чёрт бы вас побрал.

— У ГУВД есть вертолёт?

— Конечно.

— Он может вылететь в такую погоду?

Петровский посмотрел через зарешечённое окно на низкие, свинцово-серые тучи.

— Не в такой облачности. Но ниже может, полагаю.

— Вам известно расположение лагерей «чёрной гвардии» Гришина под Москвой?

— Нет, но я могу узнать. А в чём дело?

— Почему бы вам не полетать над всеми лагерями?

— Зачем мне это нужно?

— Ну, если они миролюбивые граждане, во всех казармах должен гореть свет, все должны сидеть в тепле, принимая стаканчик перед обедом и готовясь к безобидному празднованию вечером. Взгляните. Я перезвоню через четыре часа.

Когда он позвонил, Петровский был в подавленном настроении.

— Четыре лагеря кажутся пустыми. В его личном лагере, к северо-востоку отсюда, царит оживление, как в муравейнике. Заправляются сотни — грузовиков. Кажется, он собрал все свои силы в одном месте.

— Зачем он это сделал, генерал?

— Может, вы скажете?

— Не знаю. Но мне это не нравится. Это пахнет ночными учениями.

— В Новый год? Не говорите ерунду. Все русские под Новый год напиваются.

— Именно так я и думаю. Все до единого солдаты в Москве будут пьяны к полуночи. Если только они не получат приказа не пить. Непопулярный приказ, но, как я уже сказал, будут и другие встречи Нового года. Вы знаете командира полка ОМОНа?

— Конечно. Генерал Козловский.

— А начальника президентской службы безопасности?

— Да, генерал Корин.

— Они оба сейчас дома, с семьями?

— Полагаю, что так.

— Послушайте, поговорим как мужчина с мужчиной. Если произойдёт худшее, если Комаров всё-таки победит, что будет с вами, вашей женой и Татьяной? Неужели они не стоят одной бессонной ночи? Нескольких телефонных звонков?

Положив трубку, Джейсон Монк взял карту Москвы и Подмосковья. Его палец остановился на участке на северо-востоке от столицы. Здесь, как сказал Петровский, надо искать главную базу СПС и «чёрной гвардии».

С северо-востока шло Ярославское шоссе, переходящее в проспект Мира. Это была главная артерия города, и она проходила рядом с телевизионным комплексом Останкино. Монк снова взялся за телефон.

— Умар, друг мой, прошу тебя о последней услуге. Да, клянусь, что последней. Машину с телефоном и номер твоего мобильного на сегодняшнюю ночь… Нет, мне не нужны Магомед и телохранители. Это испортит им новогодний праздник. Только машина и телефон. О, и ещё ручное оружие. Если это не доставит лишних хлопот.

Он услышал в трубке смех.

— Какой именно марки? Вот, есть…

Монк вспомнил замок Форбс.

— Ты не мог бы достать швейцарский «зауэр»? Пожалуйста…

Глава 20

На расстоянии двух часовых поясов к западу от Москвы погода была совершенно другой, небо — ярко-голубым, а температура — всего лишь два градуса ниже нуля, и Механик тихонько пробирался сквозь лес к загородному дому.

Он, как всегда, тщательно подготовился к путешествию через Европу и не встретил на пути никаких препятствий. Он предпочёл путешествовать на машине. Оружие и авиалайнеры плохо сочетаются, а в машине есть много тайников.

В Белоруссии и Польше его «вольво» с московскими номерами не привлекла к себе внимания, а в его документах говорилось, что он обычный русский бизнесмен, направляющийся на конференцию в Германию. Обыск его машины не опроверг этого.

В Германии, где неплохо обосновалась русская мафия, он поменял «вольво» на «мерседес» с германскими номерами и, перед тем как продолжить путь, свободно приобрёл охотничье ружьё с оптическим прицелом. По новым правилам Европейского Сообщества границы практически не существовало, и он пересёк её в колонне других автомобилей, которым таможенник устало махнул рукой.

Он приобрёл крупномасштабную дорожную карту нужного ему района, нашёл ближайшую к объекту деревню и затем само имение. Проезжая через деревню, он следил за дорожными указателями, приведшими его к въезду в короткую подъездную аллею, заметил надпись, подтверждающую, что адрес правильный, и поехал дальше.

Проведя почти всю ночь в мотеле, в пятидесяти милях от имения, он выехал перед рассветом и, оставив машину в двух милях от дома, остальную часть пути прошёл через лес, выйдя на опушку позади него. Когда поднялось тусклое зимнее солнце, он устроился, прижавшись к стволу, на крепком суку большого бука и приготовился ждать. С этой позиции он мог видеть дом и двор в трёхстах метрах от него, оставаясь сам невидимым за стволом дерева.

Ландшафт начал оживать, мимо прошествовал фазан, всего в нескольких метрах от Механика, сердито посмотрел на него и поспешно удалился. Две серенькие белки играли в ветвях у него над головой.

В девять часов во двор вышел человек. Механик поднял бинокль и слегка поправил фокус так, что казалось, человек находится всего в десятке футов от него. Это оказался не объект; слуга набрал корзину дров в сарае у ограды и вернулся в дом.

По одну сторону двора располагались конюшни. Два стойла были заняты. Через открытую верхнюю половинку двери выглядывали две большие лошадиные головы, гнедая и рыжая. В десять часов их ожидание было вознаграждено: вышла девушка и принесла им свежего сена. Затем она вернулась в дом.

Около полудня появился старый мужчина; перейдя двор, он потрепал лошадей по морде. Механик разглядывал его лицо в бинокль, сравнивая с лежащей рядом фотографией. Все правильно.

Он поднял охотничье ружьё, посмотрел через прицел. Окуляр заполнил твидовый пиджак. Человек стоял лицом к лошадям и спиной к холмам. Предохранитель снят. Теперь спокойно, нажимай не спеша.

Эхо выстрела разнеслось по долине. Во дворе человека в твидовом пиджаке словно вдавило в дверь конюшни. Отверстие в спине на уровне сердца не было заметно на фоне твида, а выходное отверстие оказалось прижатым к белой двери. Его колени подогнулись, и тело сползло вниз, оставляя кровавый след. Второй выстрел снёс половину головы.

Механик распрямился, сунул ружьё в чехол и, перекинув его через плечо, побежал. Он бежал быстро, потому что хорошо запомнил дорогу к своей машине, когда шёл по ней шесть часов назад.

Два выстрела, раздавшиеся зимним утром в сельской местности, не вызовут особого удивления. Наверное, какой-нибудь фермер стреляет в кролика или ворону. Потом кто-нибудь выглянет из окна и выбежит во двор. Будут крики, отчаяние, попытки оживить тело — все пустая трата времени. Затем кто-то побежит в дом, вызовет по телефону полицию, последуют путаные объяснения, нудные полицейские вопросы. Затем приедет полицейская машина, и, наконец, может быть, перекроют дороги.

Но слишком поздно. Пятнадцать минут спустя он добрался до машины, а через двадцать уже мчался по дороге. Через двадцать пять минут после выстрелов он был уже на шоссе, влившись в поток сотен других машин. К этому времени местный полицейский снимет показания и по радио попросит прислать детективов.

Спустя шестьдесят минут после выстрелов Механик перебросил чехол с ружьём через парапет моста, выбранного им заранее, и смотрел, как он исчезает в чёрной воде. Затем он отправился в долгую дорогу домой.

Первые огни автомобильных фар появились вскоре после семи вечера; они медленно двигались в темноте в направлении ярко освещённых зданий, составляющих Останкинский телецентр. Джейсон Монк сидел за рулём своей машины с работающим двигателем, чтобы не замёрзнуть.

Его машина стояла в переулке, выходящем на улицу Академика Королева, и Монк видел через переднее стекло главное здание на другой стороне улицы, а за ним шпиль Останкинской телебашни. Когда он увидел, что на этот раз приближаются огни целой колонны грузовиков, он выключил двигатель, и выдававшая его струйка дыма исчезла.

Грузовиков было около тридцати, но только три въехали на парковку перед главным зданием. Оно представляло собой огромное сооружение, с основанием в пять этажей, шириной в триста метров, с двумя подъездами; верхняя часть, шириной в сто метров, насчитывала восемнадцать этажей. Обычно в нём работали восемь тысяч человек, но на Новый год там оставалось менее пятисот, которые обеспечивали непрерывную трансляцию на всю ночь.

Вооружённые, одетые в чёрное люди соскочили с трёх грузовиков и побежали сразу же в вестибюли. В считанные секунды находившиеся в вестибюлях сотрудники были поставлены в ряд у стены под дулами автоматов; всё это было прекрасно видно из темноты. Затем Монк увидел, как их куда-то увели.

Внутри главного здания охваченный страхом швейцар провёл передовую группу прямо в коммутационный зал, приведя в изумление операторов, а один из пришедших, бывший телефонист, отключал все линии связи.

Один из черногвардейцев выбежал из здания и фонариком посигналил остальной автоколонне; и они заполнили всю парковку и окружили главное здание кольцом, готовым к обороне. Ещё сотни черногвардейцев выскочили из машин и ворвались внутрь.

Несмотря на то что Монк мог рассмотреть только расплывчатые силуэты в окнах верхних этажей, он понимал, что черногвардейцы обыскивают этаж за этажом, отбирая мобильные телефоны у испуганных ночных дежурных и бросая их в брезентовые мешки.

Слева от Монка располагалось небольшое служебное здание, тоже входящее в ТВ-комплекс, где находились бухгалтерия, отдел планирования, хозяйственный отдел, все сотрудники которых ушли домой встречать Новый год. Здание было абсолютно тёмным.

Монк взял телефон и набрал номер, который уже знал наизусть.

— Петровский слушает.

— Это я.

— Где вы?

— Сижу в ледяной машине около «Останкино».

— Ну а я — в относительно тёплой казарме с тысячью молодых людей, которые вот-вот взбунтуются.

— Успокойте их. Я смотрю, как «чёрная гвардия» захватывает весь телекомплекс.

Наступило молчание.

— Не будьте полным идиотом. Вы, должно быть, ошибаетесь.

— Ладно. Итак, тысяча вооружённых людей в чёрной форме, прибывших на тридцати грузовиках с повёрнутыми вниз фарами, имели задачу захватить «Останкино» и держать сотрудников под дулом автомата. Именно такие их действия я и наблюдаю из машины.

— Господи Иисусе! Он действительно пошёл на это?!

— Я говорил вам, что он безумен. Но он может победить. Найдётся в Москве сегодня кто-нибудь достаточно трезвый, чтобы защитить государство?

— Дайте мне свой номер, американец, и отключите телефон.

Монк дал ему номер. Силы законности и правопорядка будут слишком заняты, чтобы выслеживать движущиеся машины.

— И последнее, генерал. Они не прервали запланированные передачи — пока. Они позволят прокручивать записанный материал как обычно, пока не будут готовы.

— Я вижу. Сейчас я смотрю первый канал. Казачий ансамбль песни и пляски.

— Запись. Все передачи идут в записи. Теперь, полагаю, вам нужен телефон.

Но генерал-майор Петровский уже положил трубку. Он ещё не знал, что через шестьдесят минут его казармы будут атакованы.

Было слишком тихо. Кто бы ни планировал штурм «Останкино», он составил прекрасный план. По обе стороны улицы стояли жилые дома, почти во всех окнах горели огни, жильцы, сняв пиджаки, с бокалами в руках смотрели передачи того самого ТВ, которое было тихо захвачено всего в нескольких сотнях метров от них.

Монк в это время изучал дорожную карту района Останкина. Выехать сейчас на улицу означало бы нарваться на неприятности. Но позади него раскинулась целая сеть проулков между строительными площадками, по которым в конце концов можно было, двигаясь в южном направлении, добраться до центра города.

Логично было бы сократить путь, следуя по проспекту Мира, главной дороге к центру, но он подозревал, что эта дорога сегодня также не место для Джейсона Монка. Не включая фар, он развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел из машины и, присев за капотом, выпустил всю обойму своего «зауэра» по грузовикам и зданию Телецентра.

В двухстах метрах от него выстрелы прозвучали не громче выстрелов ракетниц, но зато пули преодолели это расстояние успешно. Три окна в здании разлетелись вдребезги, ветровое стекло грузовика раскололось, а удачный выстрел поразил черногвардейца в ухо. Один из его сослуживцев не выдержал и осветил ночь веером пуль из своего штурмового «Калашникова».

Из-за сильных морозов в Москве совершенно необходимы двойные рамы на окнах, и поэтому за шумом телевизора многие жители ничего не услышали. Но «Калашников» разнёс три окна в жилом доме, и из домов начали выглядывать испуганные лица. Некоторые тут же исчезали, чтобы позвонить и вызвать милицию.

Несколько черногвардейцев направились к тому месту, где находился Монк. Он быстро сел в машину и помчался прочь. Он не включал фары, но боевики услышали шум мотора и несколько раз выстрелили ему вслед.

В штаб-квартире МВД на Житной площади старшим дежурным офицером был командир полка ОМОНа генерал Иван Козловский, который сидел в своём кабинете в казарме с тремя тысячами хмурых людей, чьи увольнительные он отменил утром вопреки собственному желанию. Человек, убедивший его сделать это, находился в четырёхстах метрах, на Шаболовке. Сейчас он был на телефоне опять, и Козловский кричал на него:

— Какая чепуха! Я смотрю это е…ное телевидение сейчас! Ну кто сказал? Что это значит — «вас информировали»? Подождите, подождите…

Замигала лампочка на другом аппарате. Схватив трубку, он крикнул:

— Слушаю!

Звонил встревоженный оператор.

— Простите, что беспокою вас, генерал, но вы сейчас самый старший в здании. Звонит человек, который говорит, что живёт в Останкино и у них там стрельба на улицах. Пуля разбила у него окно.

Тон генерала изменился. Он заговорил чётко и спокойно:

— Узнайте у него все подробности и перезвоните.

В другой аппарат он сказал:

— Валентин, ты, возможно, прав. Только что звонил гражданин, у них стреляют. Я собираюсь объявить тревогу.

— Я тоже. Между прочим, я уже звонил генералу Корину. Он согласился держать президентскую охрану в боевой готовности.

— Очень правильно. Я позвоню ему.

Ещё восемь звонков поступило из Останкина с сообщениями о стрельбе на улицах, а затем позвонил инженер, живущий на последнем этаже здания напротив Телецентра, с более точными и подробными сведениями. Его соединили с генералом Козловским.

— Мне отсюда все видно, — сказал инженер, который, как и всякий русский мужчина, прошёл военную службу. — Около тысячи человек, все вооружены, колонна более чем из двадцати грузовиков. Два бронетранспортёра на парковке повёрнуты к улице Королева. «БТР-80А», мне кажется.

Слава Богу, подумал Козловский, благодаря этого бывшего военного. Если у генерала были какие-то сомнения, теперь они исчезли. «БТР-80А» — это восьмиколесный бронетранспортёр, вооружённый 30-миллиметровым орудием и вмещающий командира, водителя, стрелка и шестерых десантников.

Если нападающие одеты в чёрное, то это не армия. Его омоновцы тоже в чёрном, но они здесь, внизу. Он позвонил своим командирам.

— По машинам н выезжать! — приказал он. — Мне нужны две тысячи на улицах и тысяча здесь, для обороны этого места.

При любом государственном перевороте нападающие должны нейтрализовать Министерство внутренних дел и его казармы. К счастью, последние были построены как крепость.

По улицам уже двигались другие войска, но они не подчинялись Козловскому. Ударная группа «Альфа» приближалась к министерству.

Главной проблемой Гришина был выбор времени. Не нарушая радиомолчания, ему требовалось координировать атаки. Напасть слишком рано — противник может ещё недостаточно увлечься празднованием; слишком поздно — и он потеряет несколько часов тёмного времени суток. Он приказал группе «Альфа» нанести удар в девять вечера.

В половине девятого две тысячи бойцов ОМОНа выехали из казарм на машинах и бронетранспортёрах. Как только они уехали, оставшиеся закрылись в своей крепости и заняли оборону. В девять они оказались под огнём, но нападавшие утратили преимущество внезапности.

Ответный огонь покрывал улицы вокруг министерства, и пули летели через Житную площадь. Бойцам «Альфы» пришлось искать укрытия, им не хватало артиллерии. Но артиллерии у них не было.

— Американец?

— Так точно.

— Где вы сейчас?

— Пытаюсь остаться живым. Еду к югу от Телецентра, избегаю проспекта Мира.

— Туда идут войска. Тысяча моих и две тысячи ОМОНа.

— Можно мне предложить кое-что?

— Если вам очень нужно.

— Останкино — только часть плана. Если бы вы были на месте Гришина, куда бы вы направились?

— МВД, Лубянка.

— МВД — да. Лубянка — нет. Не думаю, что он ждёт неприятностей от своих старых друзей из Второго главного управления.

— Может, вы и правы. Куда ещё?

— Наверняка в правительственные здания на Старой площади и в Думу. Ради видимости законности. И в места, где ему могут оказать сопротивление. К вам, в ГУВД, к десантникам на Ходынском аэродроме. И к Министерству обороны. Но самое главное — Кремль. Он должен завладеть Кремлём.

— Это под защитой. Генерала Корина информировали, и он начеку. Мы не знаем, сколько сил у Гришина.

— Около тридцати, может быть, сорока тысяч.

— Бог мой, у нас нет и половины!

— Но качество лучше. И он потерял пятьдесят процентов.

— Каких пятьдесят процентов?

— Элемент внезапности. Как насчёт подкреплений?

— Генерал Корин должен уже связаться с Министерством обороны.

Генерал-полковник Корин, командующий президентской службой безопасности, добрался до казарм внутри кремлёвских стен и закрыл укреплённые ворота Кутафьей башни как раз перед тем, как главная колонна Гришина вышла на Манежную площадь. Немного дальше находится большая по размеру Троицкая башня, а за ней внутри Кремля — казармы президентской гвардии. Генерал Корин звонил из своего кабинета в Министерство обороны.

— Дайте мне дежурного старшего офицера! — кричал он.

Наступила пауза, и он услышал знакомый голос:

— Заместитель министра обороны Бутов слушает.

— Слава Богу, вы на месте! У нас критическое положение. Происходит государственный переворот. «Останкино» захвачено. МВД атакуют. Около Кремля — колонна бронированных машин и грузовиков. Мы нуждаемся в помощи.

— Вы её получите. Что вам нужно?

— Всё, что есть. Как насчёт дивизии Дзержинского?

Он имел в виду Особую механизированную пехотную дивизию, созданную специально после путча 1991 года как сила обороны в случае государственного переворота.

— Она в Рязани. Я могу вызвать её через час, будет у вас в три.

— Как можно скорее. А ВДВ?

Он знал, что элитная парашютно-десантная бригада находится всего лишь в часе лёта и её можно сбросить на Ходынский аэродром, если указать им место приземления.

— Вы получите всё, что я могу вам предоставить. Только держитесь.

Группа черногвардейцев бросилась вперёд под прикрытием огня своих тяжёлых пулемётов и укрылась под Боровицкими воротами. Под каждую из четырёх петель ворот подложили пластиковую взрывчатку. Когда группа отбегала обратно, двоих настигли пули, выпущенные со стен. Секундами позднее прогремел взрыв. Двадцатитонные деревянные створки ворот содрогнулись, когда из них взрывом вырвало петли, затем зашатались и рухнули на землю.

Неуязвимый для ручного оружия БМП подъехал к воротам и укрылся под аркой. За деревянными воротами находилась толстая стальная решётка. За ней на большой площадке, где обычно бродили туристы, был виден солдат, пытавшийся сквозь решётку навести противотанковое орудие на БМП. Прежде чем он успел это сделать, выстрел с БМП разнёс его на куски.

Черногвардейцы выскочили из машины и прикрепили взрывные устройства к стальной решётке. Нападающие вернулись к БМП, и машина отъехала на безопасное расстояние, пока не сработали заряды и решётка беспомощно не повисла на одной петле. Тогда машина двинулась вперёд и свалила решётку на землю.

Несмотря на огонь, черногвардейцы врывались внутрь Кремля, превосходя президентское войско по численности в соотношении четыре к одному. Часть обороняющихся отступила в различные бастионы и редуты кремлёвских стен. Другая — рассыпалась по трёмстам тысячам квадратных метров дворцов, арсеналов, соборов, садов и площадей Кремля, и в некоторых местах бой переходил в рукопашный. Постепенно черногвардейцы начали брать верх.

— Джейсон, что, чёрт возьми, происходит? — Это звонил по радиотелефону Умар Гунаев.

— Гришин пытается захватить Москву, да и всю Россию, друг мой.

— У вас всё в порядке?

— Пока да.

— Где вы?

— Еду из Останкина, пытаюсь объехать стороной Лубянскую площадь. А что?

— Один из моих людей ехал по Тверской. Там огромная толпа громил из движения «Новая Россия» пробивается в резиденцию мэра.

— А вам известно, что ДНР думает о вас и вашем народе?

— Конечно.

— Почему бы не позволить вашим парням свести с ними счёты? Сейчас никто не помешает вам.

Спустя час три сотни вооружённых чеченцев прибыли на Тверскую, где уличные банды ДНР буйствовали в здании правительства Москвы. На противоположной стороне улицы каменная статуя Юрия Долгорукого, основателя Москвы, сидящего верхом на своём коне, с презрением смотрела на происходящее. Входная дверь в мэрию была разнесена в щепки, вход — широко открыт.

Чеченцы, вынув длинные кавказские кинжалы, пистолеты и мини-"узи", вошли в здание. Каждый из них помнил о разрушении Грозного в 1995 году и насилии над Чечнёй в последующие два года. Прошло десять минут, и сражаться было уже не с кем.

Здание Думы, «Белый дом», пало под натиском наёмников из охранных агентств почти без борьбы, потому что там находились лишь несколько привратников и ночных сторожей. Но на Старой площади тысяча бойцов СОБРа сошлась в бою за каждую улицу, каждое помещение с долгоруковской бандой, собранной из двухсот принадлежавших им охранных агентств, и мощь тяжёлого оружия сил быстрого реагирования из московской милиции уравновешивалась численным превосходством противника.

На Ходынском аэродроме спецназовцы «Вымпела» неожиданно встретили сопротивление нескольких десантников и офицеров разведки ГРУ, которые, получив вовремя предупреждение, забаррикадировались внутри казарм.

Монк свернул на Арбатскую площадь и в изумлении остановился. На восточной стороне треугольной площади белый гранитный куб Министерства обороны стоял в молчаливом одиночестве. Никаких черногвардейцев, никакой стрельбы, никаких следов нападения. Из всех объектов тот, кто планировал государственный переворот в Москве или любой другой столице, на первое место поставил бы Министерство обороны. В пятистах метрах, со стороны Знаменки и за Боровицкой площадью, он слышал стрельбу разгоравшегося боя за Кремль.

Почему Министерство обороны не взято в осаду? Из целого леса антенн на крыше, должно быть, разлетались по всей стране призывы к армии прийти на помощь Москве. Монк сверился со своей тоненькой записной книжкой и набрал номер на радиотелефоне.

У себя дома, в двухстах метрах от главного въезда на базу в Кобякове, генерал-майор Михаил Андреев перед уходом завязывал галстук. Он часто удивлялся, зачем он надевает форму на встречу Нового года в офицерском клубе. К утру она будет вся в пятнах, и её придётся отдавать в чистку. Когда наступало время праздновать встречу Нового года, танкисты гордились, что тут им никто не указ.

Зазвонил телефон. Это, должно быть, заместитель хочет поторопить его, жалуясь, что ребята собрались и хочется начать; сначала водка с бесконечными тостами, затем закуски и шампанское в полночь.

— Иду, иду, — сказал он, обращаясь к пустой комнате, и снял трубку.

— Генерал Андреев? — Голос был ему не знаком.

— Да.

— Вы меня не знаете. Я был в некотором роде другом вашего покойного дяди.

— Вот как?

— Это был хороший человек.

— Я тоже так думаю.

— Он сделал всё, что смог. Разоблачил Комарова в своём интервью.

— Кем бы вы ни были, что вам нужно?

— Игорь Комаров организовал государственный переворот в Москве. Сегодня. Командует его пёс, полковник Гришин. «Чёрная гвардия» захватывает Москву, а с ней и Россию.

— Ладно, шутка затянулась. Возвращайтесь к своей водке и не звоните сюда.

— Генерал, если вы мне не верите, почему бы вам не позвонить кому-нибудь, кто находится в центре Москвы?

— Зачем мне звонить?

— Кругом стреляют. Половина города слышит стрельбу. И последнее. Дядю Колю убили черногвардейцы. По приказу полковника Гришина.

Миша Андреев смотрел на аппарат и слушал гудки в трубке — его собеседник отсоединился. Он разозлился. Он был зол на то, что вторглись в его личную жизнь, позвонили по его личному телефону и оскорбили его дядю. Если что-то серьёзное происходит в Москве, Министерство обороны немедленно поднимет по тревоге армейские части в радиусе ста километров от столицы.

Военная база Кобяково, занимавшая площадь в восемьсот тысяч квадратных метров, находилась всего в сорока шести километрах от Кремля; он знал это, потому что однажды проверил по спидометру. База была местом постоянной дислокации Тамайской дивизии — элитной дивизии, известной как Таманская гвардейская, и он испытывал гордость оттого, что командует ею.

Он положил трубку. Телефон тотчас же зазвонил.

— Давай, Миша, без тебя мы не начнём. — Это был его заместитель из клуба.

— Иду, Костя. Вот только сделаю пару звонков.

— Ладно, но не задерживайся, а то начнём без тебя.

Андреев набрал номер.

— Министерство обороны, — ответили ему.

— Позовите дежурного офицера.

Довольно быстро включился другой голос:

— Кто это?

— Генерал-майор Андреев, командующий Таманской дивизией.

— А это заместитель министра обороны Бутов.

— Простите, что беспокою вас. В Москве всё в порядке?

— Конечно. А в чём дело?

— Ни в чём. Я только что слышал… что-то странное. Я мог бы мобилизовать…

— Оставайтесь на месте, генерал. Это приказ. Все части остаются на базах. Возвращайтесь в свой клуб.

— Слушаюсь.

Он снова положил трубку. Заместитель министра обороны? В коммутационном зале, в десять часов в новогодний вечер? Почему он, чёрт бы его побрал, не со своей семьёй или с любовницей где-нибудь за городом? Он поискал в глубине памяти имя своего товарища ещё по военному училищу, который попал в разведку ГРУ. Наконец он сверился с секретным военным телефонным справочником и позвонил.

К телефону никто не подходил, и он посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать. Конечно, все уже напились. На Ходынском аэродроме кто-то снял трубку. Прежде чем он успел что-либо сказать, голос в трубке закричал: «Алло! Алло!»

В трубке был слышен треск и стрекот.

— Кто у телефона? — спросил он. — Полковник Демидов там?

— Как я, б…, могу знать? — прокричал голос. — Я лежу на полу, увёртываюсь от пуль. А вы из Министерства обороны?

— Нет.

— Тогда слушай, друг, позвони им и скажи, чтобы поторапливались с помощью. Мы не сможем продержаться долго.

— С какой помощью?

— Пусть министерство присылает войска из-за города. Здесь у нас настоящий ад!…

Говоривший бросил трубку и, очевидно, отполз в сторону.

Генерал Андреев стоял с замолкшей трубкой в руке. Нет, они не пришлют, думал он, они и не собираются кого-либо присылать.

Он получил приказ официально, для беспрекословного исполнения. Он получил его от генерала с четырьмя звёздами и заместителя министра. Оставаться на базе. Он может подчиниться приказу, и его карьера останется незапятнанной.

Он смотрел на засыпанные снегом дорожки и ярко освещённые окна офицерского клуба метрах в сорока от него, откуда доносились весёлые голоса и смех.

Но видел на снегу высокую прямую фигуру и рядом маленького нахимовца. «Что бы они ни обещали тебе, — говорил высокий человек, — какие бы деньги, повышения или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты предал погибших солдат».

Он нажал на рычаг и отключился от линии, затем набрал две цифры. Его заместитель взял трубку, в которой слышались раскаты хохота.

— Костя, не важно, сколько «Т-80» готовы к походу или сколько БТРов, я хочу, чтобы все, имеющееся на базе и способное двигаться, через час было готово к выступлению, а каждый солдат, способный стоять на ногах, был полностью вооружён.

Несколько секунд длилось молчание.

— Хозяин, ты это серьёзно? — спросил Костя.

— Серьёзно, Костя. Таманская идёт на Москву.

Прошла всего одна минута нового «лета Господня 2000», как первые танки Таманской гвардейской дивизии выехали за ворота базы и, повернув на Минское шоссе, взяли курс на Кремль.

Узкая подъездная дорога от базы до шоссе была всего три километра длиной, но колонна из двадцати шести боевых танков «Т-80» и сорока одного «БТР-80» была вынуждена идти в один ряд, что снижало скорость движения.

На главной дороге с разделительными полосами генерал Андреев приказал занять все полосы и увеличить скорость до максимума. Облака, закрывавшие днём небо, рассеялись, и между ними сверкали яркие звёзды. По обе стороны ревущей танковой колонны на обочинах потрескивали от мороза сосновые леса. Колонна шла со скоростью шестьдесят километров. Если навстречу попадался одинокий водитель, то, увидев в свете фар надвигающуюся на него массу серого металла, он съезжал с дороги прямо в лес.

В десяти километрах от Москвы колонна подошла к милицейскому посту на границе области. Из своей металлической будки выглянули в окно четыре милиционера; увидев колонну, они присели, поддерживая друг друга и бутылки с водкой, потому что будка затряслась от вибрации.

Андреев сидел в головном танке и первым увидел грузовики, заблокировавшие дорогу. Несколько частных машин подъезжали в течение ночи к блокировке и, прождав некоторое время, разворачивались и уезжали обратно. Колонна слишком спешила, чтобы останавливаться.

— Одиночный огонь! — скомандовал Андреев.

Его стрелок прищурился и выпустил один снаряд из башенного 125-миллиметрового орудия. На расстоянии четырёхсот метров снаряд, все ещё не потерявший начальной скорости, ударил в один из грузовиков и разнёс его на куски. Заместитель Андреева, находившийся в танке на другой стороне дороги, последовал его примеру и уничтожил второй грузовик. В стороне от грузовиков из засады раздались беспорядочные выстрелы.

Внутри стального купола башни стрелок Андреева прочесал обочину из своего 12,7-миллиметрового тяжёлого пулемёта, и стрельба прекратилась.

Колонна пошла дальше, а молодые боевики, не веря своим глазам, смотрели на обломки грузовиков и разбитую засаду, затем потихоньку начали исчезать в темноте.

Через шесть километров Андреев снизил скорость движения колонны до тридцати километров и дал распоряжения двум подразделениями пять танков и десять БМП он отправил направо, на помощь гарнизону, осаждённому в казармах Ходынского аэродрома, и, интуитивно, другие пять танков и десять машин — налево, чтобы они добрались на северо-восток и прикрыли телевизионный комплекс «Останкино».

На Садовом кольце он приказал оставшимся шестнадцати «Т-80» и двадцати одному БМП двигаться направо до Кудринской площади, а там повернуть налево, к Министерству обороны.

Теперь танки снова шли, снизив скорость до двадцати километров в час и круша гусеницами асфальт; они выстроились в линию и направились к Кремлю.

В подвале, в коммутационном зале Министерства обороны, заместитель министра услышал над головой шум и узнал то единственное творение рук человеческих, которое может производить такой глухой гул на улицах города, охваченного войной.

Колонна прогрохотала по Арбатской площади, направляясь теперь прямо к Боровицкой площади и стенам Кремля. Никто из сидящих в танках и БМП не заметил автомобиль, стоящий вместе с другими совсем рядом с площадью, как и человека в стёганой куртке и сапогах, вылезшего из машины и теперь следовавшего за колонной.

В пабе «Рози О'Грейди» ирландский контингент, проживающий в российской столице, делал все, чтобы отпраздновать Новый год по-настоящему, включая непрерывный фейерверк, звук которого доносился со стороны Кремля и площади, когда мимо окон прогрохотал первый «Т-80».

Ирландский атташе по культуре поднял голову от кружки «Гиннесса», выглянула окно и заметил, обращаясь к бармену: «Боже мой, Пэт, это был е… танк?»

Перед Боровицкими воротами стоял «БТР-80», принадлежавший «чёрной гвардии», и из своего орудия обстреливал стены, на которых укрылись последние защитники из президентской гвардии. В течение четырёх часов они пробивались через территорию Кремля, ожидая подкреплений и не зная, что остальные силы генерала Корина попали в засаду на окраине города.

К часу ночи черногвардейцы захватили все, кроме стен, растянувшихся на 2 235 метров и настолько широких вверху, что по ним могли пройти пять человек в ряд. Здесь закрепились несколько сотен президентских гвардейцев, обороняя узкие каменные лестницы, ведущие наверх, и не давая Гришину одержать полную победу.

С западной стороны Боровицкой площади появился головной танк таманцев. Андреев увидел БТР. Единственный снаряд, выпущенный в упор, уничтожил машину. Когда танки проходили по разбитой машине, то лишь обломки едва ли больше колёсных колпаков разлетались из-под гусениц.

Около часа ночи генерал Андреев на своём «Т-80» спустился к трехполосному въезду в башню с воротами, проехал под аркой с разбитыми створками ворот и решёткой и въехал в Кремль.

Как и его дядя когда-то, Андреев считал ниже своего достоинства прятаться в закрытой башне, глядя в перископ. Крышка башни его танка была откинута, и он стоял, возвышаясь по пояс, в стёганом шлеме и защитных очках, скрывающих его лицо.

Один за другим «Т-80» проезжали мимо Кремлёвского Дворца съездов и покрытых пулевыми отметинами Благовещенского и Архангельского соборов, мимо Царь-колокола, направляясь на Ивановскую площадь, где когда-то городской глашатай объявлял императорские указы.

Два БМП черногвардейцев попытались задержать танк Андреева. Оба превратились в груды раскалённого металла.

Рядом с ним 7,62-миллиметровый пулемёт и его более тяжёлый собрат вели непрерывную стрельбу по бегущим путчистам, попадавшим в свет танковых фар.

На огромной, в несколько сотен тысяч квадратных метров, территории Кремля оставалось ещё более трёх тысяч боеспособных черногвардейцев, и было бесполезно высаживать десантников из машин. Находясь в равных с противником условиях, десантники, едва насчитывавшие двести человек, ничего бы не изменили. Но, оставаясь внутри бронированных машин, они имели превосходство.

Гришин не предвидел появления танков и бронетранспортёров и не приготовил противотанковой артиллерии. Более лёгкие и манёвренные, БМП таманцев проникали в узкие проходы, куда не могли войти танки. Танки со своими орудиями стояли открыто, неуязвимые для ручного оружия.

Но решающим оказался психологический эффект. Для пешего солдата танк является настоящим чудовищем; его экипаж, невидимый снаружи, выискивает врага сквозь бронированное стекло, а дула его пулемётов движутся в поисках беззащитной цели.

Через пятьдесят минут черногвардейцы дрогнули и, выбежав из укрытий, бросились искать спасения в церквах, дворцах и соборах. Некоторым это удалось, другие попали под огонь орудий БТР и танковых пулемётов.

В других местах города отдельные бои развивались по-разному. Группа «Альфа» уже приготовилась штурмовать казармы ОМОНа у Министерства внутренних дел, когда один из них по радиотелефону услышал крик человека, находившегося в Кремле. Это охваченный паникой черногвардеец просил помощи. Но он допустил ошибку, упомянув о появлении танков «Т-80». Слово «танки» услышали все в группе и решили: с них довольно. Такого они не ожидали. Гришин с уверенностью обещал им полную внезапность, превосходство в вооружении и беспомощного врага. Ни одно из обещаний не оправдалось. Они отступили и предпочли спасти себе жизнь.

В мэрии уличные бандиты из движения «Новая Россия» уже были разгромлены чеченцами.

На Старой площади ОМОН при поддержке бойцов СОБРа Петровского начал вытеснять долгоруковских наёмников из правительственных зданий.

На Ходынском аэродроме положение круто изменилось. Пять танков и десять БТР ударили по группе «Вымпел» с фланга и преследовали более легковооружённых бойцов по лабиринту ангаров и складов базы.

Дума оставалась в руках частных охранников, но им некуда было идти и нечего делать, кроме как слушать по радио сообщения, поступающие из других мест. Они тоже услышали крик о помощи, раздавшийся из Кремля, признали могущество танков и начали уходить, каждый из них убеждал себя, что, если повезёт, его никто не узнает.

«Останкино» все ещё находилось во власти Гришина, неторжественное сообщение о победе, предназначенное для утренних новостей, оказалось преждевременным, когда две тысячи черногвардейцев, наблюдавших из окон, увидели танки, медленно движущиеся по бульвару, и собственные машины, вспыхивающие одна за другой.

Кремль построен на возвышенности над рекой, склоны этого холма заросли деревьями и кустарником, большей частью вечнозелёным. У западной стены Кремля расположен Александровский сад. Дорожки, проложенные между деревьями, ведут к Боровицким воротам. Никто из сражающихся на стенах не заметил одинокой фигуры, пробирающейся сквозь деревья к открытым воротам, никто также не заметил, как человек взобрался по склону к въездной дороге и проскользнул внутрь.

Когда он вышел из-под арки, свет проходящего мимо танка Андреева скользнул по нему, но экипаж принял его за одного из своих. Его стёганая куртка походила на их собственные безрукавки, а круглая меховая шапка была больше похожа на их головные уборы, чем на чёрные стальные шлемы гришинской гвардии. Тот, кто увидел его в свете фар, предположил, что это водитель подбитого БМП, пытающийся укрыться под аркой.

Свет скользнул по нему и ушёл в сторону. Оказавшись в темноте, Монк выбежал из-под арки и укрылся под елями справа от ворот. Из темноты он наблюдал за происходящим и ждал.

По периметру Кремля расположены девятнадцать башен, но используются ворота только трёх из них. Туристы входят и уходят через Боровицкие или Троицкие ворота, войска — через Спасские, — и Монк находился рядом с ними.

Человек, решивший спастись, должен был бы уйти из обнесённого стенами пространства. Наступит рассвет, правительственные войска начнут выгонять прячущихся побеждённых, вытаскивая их из каждой подворотни и ризницы, кладовой и шкафа, даже из тайных помещений командного поста. Каждый, кто хотел остаться в живых и не попасть в тюрьму, понял бы, что он должен уйти как можно скорее через единственные открытые ворота.

Напротив того места, где он стоял, Монк видел разбитую в щепки корпусом разворачивавшегося танка дверь Оружейной палаты, где хранились сокровища, накопленные за тысячелетие российской истории. Колеблющееся пламя горящего БМП черногвардейцев бликами освещало фасад здания.

Сражение передвинулось от ворот к Арсеналу в северо-восточной части крепости. Пламя горящей машины потрескивало.

Около двух часов ночи он заметил какое-то движение у стены Кремлёвского Дворца съездов; оттуда выбежал человек в чёрном и, согнувшись, быстро побежал вдоль фасада Оружейной палаты. Пробегая мимо горящего БМП, он задержался, чтобы оглянуться назад и проверить, не преследуют ли его. Вспыхнула и загорелась шина, заставив бегущего быстро оглянуться вокруг. В жёлтом свете пламени Монк увидел его лицо. Он видел это лицо только однажды. На фотографии, на берегу Саподилла-Бей. Он вышел из-за дерева.

— Гришин!

Человек поднял голову, вглядываясь в темноту под деревьями. Затем он увидел, кто позвал его. В руках Гришин держал автомат Калашникова «АК-74» со складным прикладом. Монк увидел, как поднялся ствол автомата, и отступил за ель. Прозвучала автоматная очередь. От ствола дерева отлетали щепки. Затем всё смолкло.

Монк посмотрел сквозь ветви. Гришина не было. От ворот его отделяли пятьдесят метров, а Монка — только десять. Гришин их ещё не прошёл.

Монк вовремя заметил, как из-за разломанной двери высунулось дуло «АК-74». Он снова отступил за деревья, и пули ударяли по стволу, за которым он стоял. Стрельба опять прекратилась. Два раза по половине обоймы, прикинул он и, выскочив из-за дерева, перебежал дорогу и прижался к жёлтой стене музея. Свой «зауэр» он держал на уровне груди.

Из-за двери снова показалось дуло автомата — его хозяин искал свою цель на противоположной стороне дороги. Не в состоянии что-либо рассмотреть, Гришин сделал шаг вперёд.

Пуля, выпущенная Монком, ударила в ствол «АК» с такой силой, что вырвала его из рук полковника. Он упал на тротуар и откатился в сторону, полковник не мог до него дотянуться. Монк услышал, как он побежал по каменному полу внутри здания. Не прошло и нескольких секунд, как Монк, минуя свет от горящей машины, вбежал в Оружейную палату и в полной темноте опустился на корточки в вестибюле.

Музей расположен на двух этажах и состоит из девяти огромных залов, заполненных пятьюдесятью пятью витринами. В них выставлены стоящие буквально миллиарды долларов произведения искусства, имеющие ещё и историческую ценность. Все принадлежащее царям — их короны, троны, оружие, одежда, включая сюда ещё и лошадиную упряжь, — было расшито серебром, золотом, бриллиантами, изумрудами, рубинами, сапфирами и жемчугом.

Когда глаза привыкли к темноте, Монк разглядел перед собой туманное очертание лестницы, ведущей на верхний этаж. Слева от него виднелась сводчатая арка, через которую можно было пройти в залы, находящиеся на первом этаже. Оттуда послышался слабый звук удара, как будто кто-то натолкнулся на одну из витрин.

Набрав побольше воздуха, Монк бросился сквозь арку и, используя приём парашютистов, покатился по полу, пока не упёрся в стену. Когда он был в дверях, то краем глаза увидел, как мелькнуло голубоватое пламя, вылетевшее из дула, и почувствовал, как его засыпало осколками стекла от разбитой пулей витрины.

Он не мог видеть всего, так как находился в длинном узком зале с длинными стеклянными ящиками вдоль стен и единственной витриной, тоже целиком из стекла, в центре. Внутри витрины в ожидании яркого электрического света и глазеющих туристов были выставлены бесценные русские, турецкие и персидские одежды, в которых короновались все цари — от Рюрика до Романовых. Один лоскуток любого из этих нарядов, с нашитыми на него драгоценными камнями, мог прокормить рабочего человека в течение долгих лет.

Наконец звякнул кусочек стекла. Монк напряг слух и уловил прерывистое дыхание, как будто кто-то старался дышать бесшумно. Взяв осколок разбитой витрины, он швырнул его в темноту, откуда слышался этот звук.

Осколок упал на стеклянный ящик, раздались ещё выстрелы наугад и между выстрелами — звук шагов бегущего человека. Монк поднялся и, пригнувшись, побежал вперёд, держась за витрину в центре зала; затем он понял, что Гришин перебрался в следующий зал и там поджидает его.

Монк приблизился к соединяющей залы арке, держа в руке осколок стекла. Приготовившись, он бросил его далеко в глубь зала, прошёл через арку и сразу же, шагнув в сторону, спрятался за шкафом. На этот раз выстрелов не последовало.

Когда глаза Монка привыкли к темноте, он увидел, что находится в меньшем зале, где стояли троны, украшенные драгоценными камнями и слоновой костью. Трон, на котором короновался Иван Грозный, стоял в нескольких футах слева от него, а за ним — трон Бориса Годунова. Монк, конечно, этого не знал.

Человек, находящийся в зале, явно долго бежал, потому что после остановки под деревьями, где он отдохнул, Монк дышал ровно и размеренно, а где-то впереди слышалось хриплое дыхание Гришина, жадно хватавшего воздух.

Высоко подняв над головой руку, Монк постучал стволом своего пистолета по стеклу. Он увидел в темноте яркую вспышку и тотчас же выстрелил в ответ. Над его головой зазвенело разбитое стекло, а с трона царя Алексея, в который попала пуля Гришина, посыпались бриллианты.

Очевидно, пуля Монка почти попала в цель, потому что Гришин повернулся и побежал в следующий зал, который — Монк этого не знал, а Гришин, должно быть, забыл — был последним, тупиковым. В этом зале стояли старинные кареты.

Услышав шаги впереди себя, Монк быстро побежал за Гришиным, чтобы тот не успел найти удобную позицию. Вбежав в последний зал, Монк нырнул за богато украшенную карету семнадцатого века, на четырёх колёсах и с позолоченным орнаментом. Наконец-то кареты давали возможность укрыться, но они прятали и Гришина. Каждая карета стояла на возвышении, отгороженная от публики не стеклом, а шнурами, протянутыми между вертикальными стойками.

Он выглянул из-за кареты, подаренной в 1600 году Елизаветой Первой Английской Борису Годунову, и попытался обнаружить местонахождение своего врага, но зал был погружён в полный мрак, и очертания карет едва можно было различить.

Пока он наблюдал, облака за узкими окнами разошлись и в зал проскользнул луч лунного света. Окна были зарешечены, к тому же с двойными рамами, поэтому проникший луч оказался очень слабым.

И всё же что-то блеснуло. Крошечная точка в темноте где-то позади резного позолоченного колеса кареты королевы Елизаветы.

Монк постарался вспомнить, чему учил его мистер Симс в замке Форбс: «Двумя руками, парень, и держи крепко. Забудь героев вестернов. Сказки!»

Монк, держа «зауэр» двумя руками, поднял его и навёл мушку на точку на четыре дюйма выше светлого блика. «Дыши медленно, держи крепко, стреляй».

Пуля прошла между спицами колеса и попала во что-то позади него. Когда замерло эхо выстрела и в ушах перестало звенеть, он услышал, как что-то тяжёлое со стуком свалилось на пол.

Это могло быть уловкой. Он подождал пять минут и затем увидел, что тёмный контур на полу у кареты не шевелится. Передвигаясь с большой осторожностью за старинными экипажами, он подбирался все ближе, пока не увидел туловище и голову человека, лежащего на полу лицом вниз. Только теперь он подошёл с пистолетом наготове и перевернул тело.

Полковник Анатолий Гришин получил единственную пулю в голову, чуть выше левого глаза. Как бы сказал мистер Симс, «это задержало их немного». Джейсон Монк смотрел на человека, которого ненавидел, но ничего не чувствовал. Это сделано, потому что должно было быть сделано.

Опустив в карман свой пистолет, он наклонился, взял левую руку убитого и что-то снял с его пальца.

Маленький предмет лежал на ладони Монка; необработанное американское серебро, которое когда-то блестело при лунном свете, светящаяся бирюза, добытая в горах индейцами навахо. Кольцо, привезённое с гор его собственной страны, подаренное на скамье в Ялте смелому человеку и сорванное с пальца трупа во дворе Лефортовской тюрьмы.

Положив кольцо в карман, он повернулся и пошёл к своей машине. Битва за Москву завершилась.