Сборник работ. Девяностые

Осип Мандельштам — вершина русской поэзии XX века.

Вершина драмы русской интеллигенции.

Вершина одиночества.

«Больной сын века»,— говорили о нем. На самом деле — сын больного века.

В России всегда были люди, жившие по-божески, он — один из них.

«Я не научился любить Родину с закрытыми глазами»,— говорил Чаадаев, объявленный сумасшедшим. В этом состояла и вина Мандельштама, можно сказать, наследственная вина лучших русских поэтов.

Последние месяцы жизни поэта, а главное — обстоятельства его гибели в пересыльном лагере на Второй речке под Владивостоком — все это оставалось горькой тайной для мировой культуры.

Существует много легенд и небылиц о лагерной жизни Мандельштама, еще больше вымысла, от романтического до низменного, — о его смерти. Умер от голода, копаясь в куче отбросов… На нарах, умирая, в бреду читал обрывки своих стихов… С парохода, уходившего на Колыму, его, мертвого, сбросили в океан… Уголовники среди ночи разбудили какого-то поэта Р., привели его, перепуганного, к себе, там умирал Мандельштам, и поэт закрыл глаза поэту… Умер в лагерной больнице от тифа… Его убили уголовники… Пристрелили охранники при попытке к бегству… Получил новый срок и в начале пятидесятых годов повесился, испугавшись письма Жданова, которое с опозданием дошло до лагерей.

Все — вымысел.

Более полувека спустя после смерти русского поэта, редакции удалось выяснить подробности последних месяцев жизни Осипа Мандельштама, а главное — обстоятельства его кончины. Специальный корреспондент «Известий» Эд. Поляновский ознакомился со следственными делами (1934 и 1938 годов), упрятанными в архивах КГБ под грифом «секретно», повстречался с солагерниками поэта.

Редакция благодарит всех, кто оказал посильную помощь в сборе свидетельств. Вадима Викторовича Бакатина, недавнего руководителя КГБ страны, Анатолия Афанасьевича Краюшкина — начальника отдела регистрации архивных фондов Министерства безопасности Российской Федерации; заместителя начальника отдела Владимира Константиновича Виноградова; сотрудника Центрального архива Министерства безопасности Олега Владимировича Житоренко. Кроме следственных дел 1934 и 1938 годов, существует еще и «Личное дело на арестованного Бутырской тюрьмы ГУГБ НКВД Мандельштама О. Э. Возглавлявший недавно пресс-центр МВД России Андрей Григорьевич Черненко, сотрудник этой же службы Александр Леонидович Ростовцев помогли редакции снять копию с этого, в просторечии, тюремного дела. Редакция выражает благодарность директору Государственного литературного музея Наталье Владимировне Шахаловой, заведующей рукописным отделом музея Александре Андреевне Ширяевой, старшему научному сотруднику Марине Вадимовне Соколовой; старшему научному сотруднику Института мировой литературы им. Горького Академии наук, доктору филологических наук Зиновию Самойловичу Паперному; научным сотрудникам Дома-музея Волошина в Коктебеле Татьяне Михайловне Свидовой, Ларисе Юрьевне Изергиной, Марии Владимировне Купченко, корреспонденту телевизионного творческого объединения «Пятое колесо» Надежде Савельевне Виноградовой; журналистке Светлане Валентиновне Чекаловой: родным и близким тех, кто был дорог поэту,— Льву Николаевичу Гумилеву, Константину Михайловичу Эфрону, Арсению Арсеньевичу Смольевскому. Благодарность и низкий поклон солагерникам Мандельштама — Дмитрию Михайловичу Маторину и Юрию Илларионовичу Моисеенко, соседу поэта по нарам.

I.

В сущности он был обыкновенным нищим. От других уличных нищих отличался лишь тем, что подаяние принимал с гордыней, даже с величием. Странность, трагическое несоответствие, как живые слезы юродивого.

Он был нищее, чем нищий, потому что был бездомным.

Бездомнее, чем бездомный, потому что был гонимым.

«Говорили, что в обличье

У поэта нечто птичье,

И египетское есть;

Было нищее величье

И задерганная честь.

...

Гнутым словом забавлялся,

Птичьим клювом улыбался,

Встречных с лету брал в зажим,

Одиночества боялся

И стихи читал чужим»[2]

Послушайте строки, литературоведы именуют их этюдом, а по мне — роман в стихах. Вот он, весь:

Из полутемной залы вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали —

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг…

Это написал мальчик семнадцати лет.

Год спустя:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

А здесь ему уже двадцать:

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

Юношеская ретроспектива: любовь — призвание — смерть.

Смерть? Он действительно не умер, а растворился. Душа ушла, не оставив нигде тела. Промаялся, истаял, растворился.

Призвание? То, что более всего держит поэта на земле. Оно предполагает читателя, в крайнем случае, слушателя. И тех и других он оказался в массе лишен. Не Демьян Бедный и не Маяковский. «Читатели его любили страстно, но это были читатели только из среды наиболее образованных слоев интеллигенции,— вспоминает Николай Чуковский.— Он был лишен величайшего счастья — … быть народным, быть любимым и понимаемым миллионами русских людей. Он станет народным в тот неизбежный час, когда весь народ станет интеллигенцией».

Поэт для поэтов?.. Прямой путь к одиночеству.

Любовь? Едва ли можно вспомнить истинно великого русского поэта, кому любовь стала бы жизненной опорой. Кому — Пушкину? Лермонтову? Блоку? Есенину? Маяковскому?

«…Он немножко бестолковый, …какой-то бездомный. К нему бы нужно приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей».

(Э. Голлербах).

А Наденька, жена?

«Русской няней» она ему не стала. Такая же безбытная.

Велика ли разница — неприкаянность одного или неприкаянность двоих.

Современники, оставшиеся в России, кто постарше — Блок или Гумилев, кто помоложе — Есенин или Маяковский, ушли из жизни раньше, один лишь Блок, больной и брошенный Советами, дотянул до сорокалетнего рубежа. Рядом с ними Осип Мандельштам — горький долгожитель.

Покинувшая Россию Одоевцева пережила поэта вдвое.

В 1920 году Мандельштам легко мог уйти с белыми из Крыма. В том же 1920-м Юргис Балтрушайтис уговаривал Мандельштама принять литовское подданство. В дальнейшем, когда российская интеллигенция хлынула за рубеж, Мандельштам не раз обсуждал тему эмиграции с Бенедиктом Лившицем, своим шафером на свадьбе. Как вспоминает Екатерина Лившиц: «Мужья обсуждали и осуждали этот отъезд, они не могли, не хотели отрываться от родины».

Уезжать? Ему? Куда? Нет такого места на земле, где была бы ему отрада. В беззаботном Латинском квартале Парижа семнадцатилетний поэт писал: «Живу я здесь одиноко…».

Вырос не там — вот беда. Расти не под серпом и молотом, а под государственной короной в любой части света, на любом клочке земли, стали бы ему родными другие облака, волны и листья, другие восходы и закаты — был бы свободен, обеспечен и, может быть, счастлив.

А все же жаль, что не уехал, пусть против воли. Покоя бы не обрел, но жизнь бы сохранил.

Писатели, поэты имели в ту пору своих покровителей. Это было едва ли не единственной возможностью выжить, уцелеть.

Мандельштам пытался заслониться, но специально искать высоких заступников не умел и не мог, ибо угождать опекуну (а без этого как?) он бы никогда не смог, наоборот, общеизвестны его способности ссориться с кем бы то ни было. В 1928 году Горький, в ту пору всесильный, приехал в СССР, ленинградские писатели решили в честь его разыграть пьесу «На дне». Инициатором был Федин, он предложил Осипу, жившему тогда в Ленинграде, принять участие в почетной затее. Мандельштам спросил:

— А разве там есть роль сорокалетнего еврея?

Да, Бухарин опекал Мандельштама, но их отношения были равноправными.

У Мандельштама был Николай Иванович, у Бабеля и Пильняка — другой Николай Иванович, глава НКВД Ежов. У Есенина — Троцкий. Покровительствовал Каменев — заместитель председателя Совнаркома. Рождалось, таилось и росло неминуемое трагическое противоречие. Троцкий был совершенно искренен, когда в трудное для Есенина время печатал его стихи в правительственной типографии. Но он был так же искренен, создавая систему, при которой и Есенин, и тысячи других поэтов и писателей были лишены права издаваться. Он, Троцкий, написал прекрасный некролог на смерть подопечного поэта — «Сорвалось в обрыв незащищенное дитя человеческое…» — и в то же время явился одним из главных строителей всеобщего ГУЛАГа, в котором погибали миллионы без отпеваний и некрологов.

Бухарин — честный покровитель, устраивал Мандельштаму через Молотова путешествие в Армению, хлопотал вместе с Кировым об издании собрания «Стихотворений». Вместе с тем объективно создал все возможное, чтобы Мандельштам не был понят ни современниками, ни ближайшими потомками.

Мандельштам «станет народным в тот неизбежный час, когда весь народ станет интеллигенцией…» Где этот «весь народ» — интеллигент, где этот «неизбежный час», когда придет? После нас, через несколько поколений. Может быть, лет через сто. Остатки старой русской интеллигенции развеяли, отштамповав новую — советскую, именно об этом мечтал Бухарин: «Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике».

Сбылось. Если раньше русская интеллигенция была проповедником истины, то советская — проповедником идеологии; если раньше Христом русской интеллигенции был народ, то Христом интеллигенции советской — тот, кто первым поднимался на трибуну Мавзолея.

С той же последовательностью Бухарин копал яму и для себя. Опекуны уходили в тень, разделяя участь подопечных.

Случалось, что подопечные служили как бы оселком, на них испытывали прочность опекунов; спотыкающийся, тающий поэт показывал, что опекун обречен.

Впервые Мандельштам обратился к Бухарину за помощью в 1922 году, в связи с арестом брата Евгения. Осипа Эмильевича запросто принял Дзержинский, предложил взять брата «на поруки». А следователь учтиво сказал Осипу, поручителю: в случае чего «нам неудобно будет вас арестовать».

Пройдет немного лет, когда «удобным» станет все.

Передо мной — бесценные документы. Без малого шестьдесят лет хранилась и охранялась эта зловещая папка в серой обложке под грифом «секретно» — «Дело № 4108 по обвинению гр. Мандельштам О. Э. Начато 17.V-1934 г.» Заглянув в эту папку, как в подвальную лабораторию убийц, можно не только узнать тайное, но и перепроверить общеизвестное.

Из «Воспоминаний» Надежды Мандельштам:

«Внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. «Это за Осей», — сказала я и пошла открывать.

За дверью стояли мужчины,— мне показалось, что их много,— все в штатских пальто.

Из большой комнаты вышел О. М.: «Вы за мной?» — спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О. М. вынул из кармана паспорт. Проверив, чекист предъявил ему ордер. О. М. прочел и кивнул.

На их языке это называлось «ночная операция».

Они вошли в ночь с 13-го на 14-е мая 1934 года».

В этот вечер как раз приехала из Ленинграда Ахматова.

«Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Волка» («За гремучую доблесть грядущих веков…») и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра. Было совсем светло».

(Анна Ахматова, «Листки из дневника»).

И Надежда Яковлевна, и Анна Андреевна ошиблись в дате. Немолодые одногодки. Ахматова вспоминала эту ночь более двух десятилетий спустя, ей было под семьдесят, за это время произошло столько трагических событий. Надежда Мандельштам взялась за перо еще позднее. Вслед за ними дату ареста — в ночь с 13 на 14 мая — повторяют все исследователи.

Открываем папку — лист дела 1. Ордер № 512 выдан 16 мая 1934 г. «сотруднику Оперативного Отдела ОГПУ тов. Герасимову на производство Ареста-обыска Мандельштама». Сколько устрашающих заглавных букв. Внизу размашистая роспись красным жирным карандашом ЯГОДЫ, «Зам. председателя ОГПУ».

Лист дела 2. Протокол обыска-ареста от 15 мая. Изъяты «письма, записки с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 листов. Обыск производил комиссар Оперода Герасимов, Вепринцев, Заблов…» — неразборчиво.

Арестованного отвозят на Лубянку. Что взял с собой поэт? 16/V-1934. Управление делами ОГПУ. Комендатура. Квитанция № 1404. Принято… Восемь шт. воротничков, галстук, три запонки, мыльница, ремешок, щеточка, семь шт. разных книг». Отдельная квитанция на деньги — 30 рублей.

Среди книг — томик Данте.

Явление Христа — Лубянке.

В этот день Мандельштам собственной рукой заполнил «Анкету арестованного». Пункт 21 — состояние здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено». Пункт 22 — кем и когда арестован: «ОГПУ 16 мая 1934 г.»

16-го — безусловно.

Документы «Дела № 4108» я буду сопоставлять с воспоминаниями Надежды Мандельштам.

Тюремных пыток, о которых она пишет, не было. Никакую едкую жидкость в глазок двери не пускали. Не крутили и пластинок «с голосами типовой жены, матери». Это — его галлюцинации. Лубянским дознавателям не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавленный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал все. Еще до показаний, заполняя протокол допроса, он добросовестно вспоминал себя шестнадцатилетнего и на пункт № 11 об общественной и революционной работе наивно ответил: «В 1907 г. примыкал к партии с. р., вёл кружок в качестве пропагандиста». Это вменили ему в вину и в 34-м, и в 37-м.

Допрос начался через день после ареста, 18 мая.

Два первых вопроса — разминка. Бывали ли за границей? С каких пор занимаетесь литературой?

Вопрос третий: «Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?»

— Да, я являюсь автором следующего стихотворения контрреволюционного характера…

Далее — текст стихотворения о Сталине. По протоколам допросов выходит, что Мандельштам сам вызвался написать текст собственной рукой. На самом же деле у следователя стихи были.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

Только слышно кремлевского горца —

Душегуба и мужикоборца.

Мандельштам поправил: это первый вариант и подсказал 3-ю и 4-ю строки.

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Следователь записал стихотворение в протокол и предложил сделать это же Мандельштаму на отдельном листке.

Надежда Яковлевна не помнит фамилии следователя, называет его «Христофорыч». Теперь мы можем познакомиться с ним — оперуполномоченный 4-го отделения СПО ОГПУ Николай Христофорович Шиваров, специалист по писателям.

«Крупный человек с почти актёрскими — по Малому театру — назойливыми и резкими интонациями. Держался он, как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки… Я тоже почувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом».

Особой изобретательности Шиваров не проявлял.

— Для поэта полезно ощущение страха, оно способствует возникновению стихов, — говорил следователь Мандельштаму, — и вы получите полную меру этого стимулирующего чувства.

Следователь назвал стихи террористическим актом.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей…

Даже после смертельного выстрела в рот остается больше шансов выжить, чем после этих строк.

«ВОПРОС: Кому вы читали или давали в списках?

ОТВЕТ: В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене; своему брату Александру МАНДЕЛЬШТАМУ; брату моей жены — Евгению Яковлевичу ХАЗИНУ — литератору; подруге моей жены — Эмме Григорьевне ГЕРШТЕЙН — сотруднице ВЦСПС; Анне АХМАТОВОЙ — писательнице, ее сыну Льву ГУМИЛЕВУ; литератору БРОДСКОМУ Давиду Григорьевичу; сотруднику зоологического музея КУЗИНУ Борису Сергеевичу.

ВОПРОС: Когда это стихотворение было написано?

ОТВЕТ: В ноябре 1933 года».

Христофорыч, подчеркивая, что ему прекрасно известно окружение Мандельштама, кто именно и когда бывал у него в доме, «выуживал по одному» имена. Об этом свидетельствует протокол допроса на второй день, 19 мая.

«В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что к числу лиц, которым я читал контрреволюционное стихотворение, принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна ПЕТРОВЫХ. ПЕТРОВЫХ записала это стихотворение с голоса, обещая, правда, впоследствии уничтожить».

Странный подследственный подписывал протоколы, даже не перечитывая их. Следователь и поэт возвращаются к вчерашней беседе, и Мандельштам зачеркивает Бродского, «как показания, не соответствующие действительности и ошибочно данные при вчерашнем допросе».

Тут же, впритык, еще одно «дополнение».

«К.-р. произведение я читал также и НАРБУТУ В. И.»

Допросы по ночам (их было три), яркий режущий свет в камере (веки оказались воспалены до конца жизни) — общая система, можно сказать, рядовое тюремное явление. Истинные жестокости и пытки войдут в норму чуть позже, с 37-го.

Содержался поэт в «двухместной одиночке» — и вдвоём, и один: и то, и другое расшатывало психику. Сосед «консультировал», не давая отдохнуть, стращал обвинениями в заговоре и терроре, сообщал об аресте родных. Осип Эмильевич в ответ осведомлялся: «Отчего у вас чистые ногти?». Однажды сосед вернулся «после допроса», и Мандельштам заметил ему, что от него пахнет луком. Соседа пришлось перевести.

Оставшись в одиночестве, он рикошетом — от стены к стене, метался по камере.

Из протокола допроса от 25/V — 1934 г.

«ВОПРОС: Как складывались и как развивались Ваши политические воззрения?

ОТВЕТ: В 1907 г. я в эсеровском рабочем кружке проводил рабочие летучки. К 1908 г.— я начинаю увлекаться анархизмом.

Октябрьским переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков и это находит свое выражение в стихотворении «Керенский». Я идеализирую КЕРЕНСКОГО, называя его птенцом Петра, а ЛЕНИНА называю временщиком.

Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моем включении в работу Наркомпроса по созданию новой школы.

С конца 1918 г. наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата.

По возвращении в Советскую Россию (из Крыма, занятого белыми.— Авт.), я врастаю в советскую действительность…

К 1930 г. наступает большая депрессия. Социальной подоплекой депрессии является ликвидация кулачества, как класса. Мое восприятие выражено в стихотворении «Холодная весна». У меня возникает чувство социальной загнанности».

«Холодная весна» прилагается к протоколу.

Разговор возвращается к главному, к строкам о Сталине.

«ВОПРОС: Как реагировали на прочтение этого пасквиля названные вами лица?

ОТВЕТ: КУЗИН Б. С. отметил, что эта вещь является наиболее полнокровной из всех за последний 1933 год.

ХАЗИН Е. Я. отметил вульгаризацию темы и неправильное толкование личности как доминанты исторического процесса.

Александр МАНДЕЛЬШТАМ не высказываясь укоризненно покачал головой.

ГЕРШТЕЙН Э. Г. похвалила за поэтические достоинства.

НАРБУТ В. И. сказал мне: «Этого не было», что должно было означать, что я не должен никому говорить о том, что я ему читал этот пасквиль.

ПЕТРОВЫХ записала этот пасквиль с голоса и похвалила вещь за высокие поэтические качества.

Лев ГУМИЛЕВ одобрил вещь неопределенно ─ эмоциональным выражением, вроде «здорово».

ВОПРОС: Как реагировала Анна АХМАТОВА, как оценила?

ОТВЕТ: Со свойственной ей лаконичностью и поэтической зоркостью Анна АХМАТОВА указала на «монументально-лубочный и вырубленный характер» этой вещи».

В заключение поэт отвечает прямо, что «выразительность пасквиля делает его широко применимым орудием контрреволюционной борьбы».

Мандельштам назвал девятерых, о которых сам следователь был осведомлен. Кроме них, стихи о Сталине слышали еще семь-восемь человек, но Христофорыч не назвал их, и Мандельштам промолчал. Остались не упомянуты, например, Пастернак и Шкловский. Во время свидания Осип перечислил Надежде имена всех девятерых, чтобы она предупредила их. Льву Гумилеву во время следствия читали показания Мандельштама о нем и матери, он назвал их безупречными.

25 мая составляется Обвинительное заключение.

26 мая, в первой половине дня, Особое Совещание выносит Постановление — три года ссылки в Чердынь.

А 27 мая, ничего не говоря о приговоре, поэта знакомят пока лишь с Обвинительным заключением.

«Поскольку других обвинений мне мне (дважды — видимо, от волнения. —Авт.) не было предъявлено считаю следствие, не зная за собой другой вины, правильным.

О. Мандельштам».

Далее — служебные записки.

«Коменданту ОГПУ. Просьба выделить спецконвой на 28/V с. г. для сопровождения в гор. Чердынь, в распоряжение Чердынского райотделения ОГПУ, осужденного Мандельштама, содержащегося во Внутреннем изоляторе ОГПУ. Исполнение сообщите. Основание: рапорт секретаря Колл. ОГПУ т. Буланова. Пом. нач. УСО ОГПУ Зубкин, Пом. нач. 2 отд. Мишустин. 27/V-34 г.»

«СССР. ОГПУ. Секретно — Политические отдел 28 мая 1934 г.

Тов. В. СРОЧНО. УСО ОГПУ. Просьба отправить вместе с направляемым спецконвоем в ссылку Мандельштама жену его Мандельштам Надежду Яковлевну.

Пом. нач. СПО ОГПУ: Горб».

Наконец, прелюбопытнейший документ — символ времени.

«НАЧ. ЧЕРДЫНСКОГО РАЙОТДЕЛЕНИЯ ОГПУ г. Чердынь.

Копия: НАЧ. УСО ПП ОГПУ СВЕРДЛ. ОБЛ. г. Свердловск.

Препровождается выписка из протокола Особ. Сов. при Колл. ОГПУ от 26/V-34 г. по делу № 4108 — Мандельштам Осипа Эмильевича, вместе с личностью осужденного, следующего спецконвоем в ваше распоряжение, для отбывания высылки. Прибытие подтвердите».

Те же — Зубкин и Мишустин.

Заметили? Препровождается не осужденный, а «выписка из протокола, вместе с личностью осужденного». То есть важная бумага, а при ней — маленькая букашка: человек.

По дороге на вокзал Надежда зашла на Лубянку. По лестнице спустился следователь, в руках — чемоданчик Осипа.

— Едете?..

— Еду.

Это он, Христофорыч, предложил ей сопровождать мужа к месту ссылки. Теперь, прощаясь, она, благодарная, протянула ему руку. Христофорыч своей руки не подал.

Но не странно ли. Всего 12 дней пребывания в тюрьме, а поэту разрешают свидание с женой. Уже жене, как в добрые царские времена, разрешают поехать с мужем в ссылку. Она заезжает за мужем на Лубянку. Вежливый провожатый-блондин на перроне берёт под козырек. Все гладко и даже красиво.

Ни о чем не просите, ничем о себе не напоминайте, растворитесь, притворитесь покойниками. Чтобы ни одной новой бумажки с вашим именем — предупреждали друзья в Москве. «Бородатые мужики» в Чердыни подтвердили: «Никаких телеграмм. Ответа здесь не получал еще никто». Но она, Надежда, все — наоборот, настойчиво требует психиатрическую экспертизу, шлет телеграммы в Москву — в ЦК, брату Осипа.

И что же? Новая странность.

Лист дела 31. «МЕМОРАНДУМ В СВЕРДЛОВСК ПП ОГПУ САМОЙЛОВУ. НЕМЕДЛЕННО ЭКСПЕРТИЗОЙ ПСИХИАТРОВ ПРОВЕРЬТЕ ПСИХИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ ВЫСЛАННОГО В ЧЕРДЫНЬ МАНДЕЛЬШТАМА ОСИПА ЭМЛЬЕВИЧА. РЕЗУЛЬТАТ ТЕЛЕГРАФЬТЕ. ОКАЖИТЕ СОДЕЙСТВИЕ В ЛЕЧЕНИИ И РАБОТЕ.

№ 9352 МОЛЧАНОВ. 5.VI-34 г.».

Лист дела… «В ОГПУ. Заявление. 28/V по приговору ОГПУ брат мой О. Э. Мандельштам был выслан на 3 года в Чердынь. Брат психически заболел, бредит, галлюционирует, выбросился из окна, в Чердыни медицинская помощь не обеспечена (медперсонал — молодой терапевт и акушер). Прошу освидетельствовать брата и перевести его в город, где может быть обеспечен квалифицированный медицинский уход вне больничной обстановки близ Москвы, Ленинграда или Свердловска.

А. МАНДЕЛЬШТАМ. 6-VI-34 г.»

В Свердловск через три дня летит очередной меморандум:

«ПП ОГПУ САМОЙЛОВУ. В ДОПОЛНЕНИЕ № 9352 НЕМЕДЛЕННО ПЕРЕВЕДИТЕ МАНДЕЛЬШТАМА В СВЕРДЛОВСК, ПОМЕСТИТЕ В БОЛЬНИЦУ ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЯ ПСИХИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ. РЕЗУЛЬТАТ ТЕЛЕГРАФЬТЕ.

№ 9370 МОЛЧАНОВ. 9/VI-34 г.».

Уже не просто забота о ссыльном преступнике, но — тревога за его здоровье.

Все просто. Действовала сталинская резолюция: «Изолировать, но сохранить».

Слишком большая волна поднялась после ареста поэта. Ахматова добилась приема у Енукидзе. Пастернак кинулся к Бухарину. Бухарин написал Сталину, отметив: «И Пастернак тоже волнуется». Сталин позвонил Пастернаку. Наконец, Сталин ответил Бухарину: с Мандельштамом будет все в порядке.

Надя не отпустила Осипа в Свердловск. «Злая врачиха» в больнице доверительно посоветовала никуда не отправлять мужа: «Там его загубят». А болезнь? «Это у них проходит…»

После больницы Мандельштам, худой, обросший, невменяемый, с переломанным плечом бродил по окрестным оврагам Чердыни и искал труп Ахматовой.

Лист дела 32. «Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 10 июня 1934 г. Слушали: Пересмотр дела № 4108. Постановили: Во изменение прежнего постановления — Мандельштам Осипа Эмильевича лишить права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харькове, Киеве, Одессе, Ростове н/Д, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок».

Между первым и вторым приговорами ОСО прошло всего полмесяца.

Осип и Надежда выбрали Воронеж.

II

Вождю было невыгодно убивать поэта. Мертвый, он стал бы опаснее. Стихи казненного звучат сильнее. Вождю выгоднее было подчинить поэта, заставить поклониться.

Да, Мандельштам написал потом посвящение Сталину. Слабенькое, старался, мучился — лучше не смог.

Попытка насилия над собой не удалась. «План Сталина потерпел полный крах,— пишет Бенедикт Сарнов («Заложник вечности»). — Потому что такие стихи мог написать Лебедев-Кумач. Или Долматовский. Или Ошанин. Кто угодно! Чтобы написать такие стихи, не надо быть Мандельштамом».

Сталин смял его как человека, но убить в нем Поэта не смог. Поэт сам дал оценку своему опусу.

— Я теперь понимаю, что это была болезнь.

Почему же другие, многие, почти все, даже Пастернак, не говоря уж о Маяковском, так удачно и легко писали хвалу Сталину. Не знали его? Почему же этот полуюродивый, дальше всех от земли и ближе всех к небу, почему он — знал?

Принято считать, что единственное стихотворение погубило Мандельштама. Можно, конечно, пойти на костер и за единственное, если оно стало итогом жизни, невероятным последним взлётом. Но обличительный стих, как и хвалебный — также невысокой пробы, здесь также не нужно быть Мандельштамом, чтобы написать его, в нем нет ни одного слова из тех, что знал только он один.

Но вот поступок — да, жертвенный! Тут нужно быть именно Мандельштамом, никто бы более не посмел.

Думать, что единственная, лишь однажды, несдержанность чувств привела его на эшафот — слишком прискорбно и несправедливо. Это упрощает и принижает поэта, низводит его до нечаянного литературного озорника.

Да, судили за стихотворение, но он шел к нему давно и напрямик, и на пути мог сложить голову гораздо раньше. Когда, например, в 1918 году схватился с Блюмкиным и, спасая от расправы незнакомого ему искусствоведа, отправился с Ларисой Рейснер к Дзержинскому. Или когда в 1928-м, случайно узнав о предстоящем расстреле пятерых стариков — банковских служащих, метался по Москве, требуя отмены приговора. Явился к Бухарину. Приговор, в конце концов, отменили, и Николай Иванович счел долгом известить об этом поэта телеграммой в Ялту.

Что касается собственно стихов, то были и другие, за которые грозила кара, многие из них пришлось тщательно прятать, некоторые в итоге бесследно затерялись. Стихотворение «Ленинград», написанное в декабре 1930 года, по чьему-то головотяпству напечатала «Литературная газета». Уже тогда Мандельштаму пригрозили арестом.

Петербург! Я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

И антисталинские строки — не единственные. Куда опаснее эти, из «Четвертой прозы», до сих пор забытой, неуслышанной.

«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю…

Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед».

Дата написания — где-то 1930 — 1931 годы.

Антисталинского стихотворения не могло не быть.

Он еще слишком долго жил, этот независимый человек, он должен был погибнуть гораздо раньше.

— Вы сами себя берёте за руку и ведёте на казнь,— сказал ему Маркиш.

С наступлением 1937 года возможности уцелеть не осталось. Уже душили страну доносы, уже в полном ходу были коллективные проклятия собратьев по перу, резолюции — «единогласно». Что говорить о чуждом и чужом Мандельштаме, когда топили в крови своих. В тюрьме, не выдержав мучений, погиб поэт Авенир Ноздрин — ПЕРВЫЙ председатель ПЕРВОГО в России Совета рабочих депутатов в 1905 году. На Колыме, в лагпункте Атка умер от голода поэт Василий Князев, который написал строки, так нравившиеся Ильичу: «Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!»

«…Ордер № 2817. Выдан 30 апреля 1938 г. Сержанту Главного Управления Государственной Безопасности НКВД Илюшкину на производство Ареста и обыска Мандельштама Осипа Эмильевича, Зам Наркома Внутренних Дел СССР М. Фриновский».

Жизнь подошла к логическому концу.

После воронежской ссылки Мандельштам пытался зацепиться за Москву. Он пришел к генеральному секретарю Союза писателей СССР Владимиру Ставскому, тот был занят и не принял поэта. Из Союза Мандельштам отправился в Литфонд, и там, на лестнице, с ним случился приступ стенокардии. Вызвали «скорую». Потом, позже из подмосковных прибежищ, из Калининской области — отовсюду, где поэт находил себе временный приют, он наезжал, в Москву и пытался попасть на прием к Ставскому.

Да, не принял. Но ведь и не отмахнулся в конце концов. Ставский адресовал Мандельштама своему заместителю Лахути. Тот, приветливый и внимательный, старался хоть что-то сделать для опального поэта, даже оформил ему командировку от Союза на Беломорканал, умоляя написать про великую стройку. Лахути хотел организовать творческий вечер поэта. Не удалось.

Осип Эмильевич и сам понимал небеспредельность писательской власти и ничего утешительного не ждал. Еще давно, в июне 1937-го, он писал:

«Уважаемый тов. Ставский! Вынужден вам сообщить, что на запрос о моем здоровье вы получили от аппарата Литфонда неверные сведения. Эти сведения резко противоречат письменным справкам пяти врачей от Литфонда и районной амбулатории.

Прилагаю подлинные документы и ставлю вопрос: хочу жить и работать; стоит ли сделать минимум реального для моего восстановления?

Если не теперь — то когда?»

Минули лето, осень, зима.

Владимир Петрович вдруг принял Мандельштама — теперь, на пороге весны 1938-го. Он предложил поэту две путевки в дом отдыха «Саматиха» на целых два месяца. «Отсидитесь,— сказал Ставский,— пока не решится вопрос с работой». Милость судьбы! Первая удача за всю московскую жизнь. Не потому ли Ставский и не принимал поэта, что испытывал неловкость, ведь ничего реального предложить прежде не мог?

Фадеева эта новость почему-то расстроила.

— Путевки?.. Куда? Почему не в писательский дом?

…Это были едва ли не лучшие их дни. Они сами выбрали время отъезда. На станции Черусти, за Шатурой, их, как господ, ждали розвальни с овчиной, лошадки повезли их по скрипучему снегу в двадцатипятиверстный путь. Оказалось, что главврач был предупрежден о приезде, ему велено было создать все условия для отдыха поэта, и он закрыл избу-читальню, чтобы поселить туда прибывших — отдельно от всех, в полном уединении. Главврачу несколько раз звонили из Союза писателей и спрашивали, как поживает Мандельштам.

«Март стоял холодный, и мы слышали, как в лесу трещат сосны. Лежал глубокий снег, и мы ходили на лыжах».

Теперь с Союзом писателей, с именем Ставского поэт связывает твердые надежды. Из письма Кузину 10 марта.

«Дорогой Борис Сергеевич!

Вчера я схватил бубён из реквизита Дома отдыха и, потрясая им, плясал у себя в комнате: так на меня повлияла новая обстановка… В старой русской бане сосновая ванна.

Глушь такая, что хочется определить широту и долготу.

…Значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Впереди еще очень много корявости и нелепости,— но ничего, ничего, не страшно!»

Весь день 1 мая в доме отдыха шла гульба.

«В ту ночь мне приснились иконы. Сон не к добру. Я проснулась в слезах и разбудила О. М. «Чего теперь бояться,— сказал он. — Все плохое уже позади…» И мы снова заснули…»

Под утро кто-то тихо постучал в дверь. Осип Эмильевич пошел отворять. Вошли двое военных и главврач.

Он одевался, а она в растерянности сидела на кровати. Очнувшись, стала собирать ему вещи. «Что так много,— по-домашнему, мягко сказал военный,— думаете, он долго у нас пробудет? Спросят и отпустят». Военный был миролюбив, однако проводить арестованного до Черусти не разрешил.

— Нельзя.

«Во дворе затарахтел грузовик. Я сидела на кровати, не шевелясь.

Мы сошлись с О. М. первого мая 19-го года. Мы расстались первого мая 38-го года, когда его увели, подталкивая в спину, два солдата. Мы не успели ничего сказать друг другу — нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься».

Почему-то за высокими примерами женской верности и жертвенности мы обращаемся в античные времена, самые близкие к нам образцы, ставшие хрестоматийными, — жены декабристов. Но вот же, наша современница, лицом к лицу — Надежда Мандельштам. Она и во Владивосток, на гибельную Вторую речку кинулась бы за ним, только бы позволили.

Вот документ чрезвычайной силы и достоинства. Обращение в столь недосягаемый, могущественнейший адрес обычно — как к самому Богу, уж всегда по имени-отчеству, «Вы» — с большой буквы. Ничего этого нет в письме, а главное — ни слова мольбы. Документ этот никогда не объявлялся, кажется, нигде не вспомнила о нем сама Надежда Яковлевна, видимо, написано было в единственном экземпляре и — кануло.

«Москва, 19/1-39 г.

Уважаемый товарищ Берия!

В мае 38 года был арестован поэт О. Э. Мандельштам. Из его письма мне известно, что он осужден ОСО на 5 лет СВИТЛ за КРД. В прошлом у Мандельштама имеется судимость по 58 ст. (за контр. револ. стихи).

Вторичный арест 38 года явился полной неожиданностью. К этому времени Мандельштам закончил книгу стихов, вопрос о печатаньи которой неоднократно ставился С. С. П. Мы скорее могли ожидать его полного восстановления и возвращения к открытой литературной деятельности, чем ареста.

Мне неясно, каким образом велось следствие о контрреволюционной деятельности Мандельштама — если я — вследствие его болезни в течение ряда лет не отходившая от него ни на шаг — не была привлечена к этому следствию в качестве соучастницы или хотя бы свидетельницы».

Безумные строки: жена осужденного просит — кого, Берию! — считать ее соучастницей, идет — на костер.

«Прибавлю, что во время первого ареста в 1934 г. Мандельштам болел острым психозом — причем следствие и ссылка развернулись во время болезни. К моменту второго ареста Мандельштам был тяжело болен физически и психически неустойчив.

Я прошу вас:

1. Содействовать пересмотру дела О. Э. Мандельштама и выяснить, достаточны ли были основания для ареста и ссылки.

2. Проверить психическое здоровье О. Э. Мандельштама и выяснить, закономерна ли в этом смысле была ссылка.

3. Наконец, проверить, не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке.

И еще — выяснить не юридический, а скорее моральный вопрос: достаточно ли было оснований у НКВД, чтобы уничтожать поэта и мастера в период его активной и дружественной поэтической деятельности.

Надежда Мандельштам,

ул. Фурманова № 3/5, кв. 26. тел. 2.64667».

«Проверить психическое здоровье…»

Осипа уже не было, он умер 23 дня назад.

…Надежда Яковлевна дожила до глубокой старости. Всю жизнь она искала ответы на два вопроса: 1. Где, при каких обстоятельствах скончался Осип — умер, погиб, убит? 2. Кто написал на него донос в 1938 году? Почему-то думалось ей, что он был арестован по доносу.

Так и скончалась, сравнительно недавно, в неведении.

Вот — разгадка, сегодня, более полувека спустя.

Листы 13—14 нового Дела № 19390.

«Союз Советских Писателей СССР — Правление. 16 марта 1938 г. НАРКОМВНУДЕЛ тов. ЕЖОВУ Н. И.

Уважаемый Николай Иванович!

В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе МАНДЕЛЬШТАМЕ.

Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип МАНДЕЛЬШТАМ был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).

Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин КАТАЕВ, И. ПРУТ и другие литераторы, выступали остро.

Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос — об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.

За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют, — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).

Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме.

С коммунистическим приветом

В. СТАВСКИЙ».

Вот так.

Существовали разные формы изничтожения. «Характеристики», подписанные под нажимом. Подпись под общим списком. И прямые персональные доносы. Разоблачительные антиписательские кампании в Москве возглавил именно Ставский вместе с известнейшим автором революционных пьес Вишневским.

Отправка Мандельштама в дом отдыха была оперативным действием органов — чтобы не утруждать сотрудников безопасности лишней работой по розыску кочевого безночлежкого поэта. И звонки из Союза писателей — проверка, на месте ли. Недаром отъезд на отдых и в Чердынскую ссылку были так четко отлажены и изящно обставлены. И Фадеев сокрушался не зря.

Во всем есть взаимосвязь и всюду — и в коммунальной квартире, и во Вселенной. Если уж морские приливы и отливы связаны с делами Луны, то мирские-то поступки обязательно являются отзвуком чего-то, что случилось в бренном мире — в стране, в соседнем переулке. …Только что, 13 марта, в четыре часа утра Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила к расстрелу Николая Ивановича Бухарина.

В непредсказуемое время при живом, хоть и арестованном Бухарине, да еще при неотмененной сталинской резолюции «изолировать, но сохранить» Ставский не осмеливался на донос. Три дня — 13, 14 и 15 марта ушли на то, чтобы обзвонить писателей и заручиться их поддержкой («по общему мнению товарищей…»). И что же? На коллективное обвинение желающих нашлось бы предостаточно. На персональное же, за личной подписью, согласился лишь один — Павленко. Его письмо, как «общее мнение» Ставский присовокупил к своему доносу.

«О СТИХАХ О. МАНДЕЛЬШТАМА

Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию — нет темперамента, нет веры в свою строку.

Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком.

Если бы передо мною был поставлен вопрос — следует ли печатать эти стихи, — я ответил бы — нет, не следует.

П. ПАВЛЕНКО».

Читатели еще не старые помнят хрестоматийное произведение Павленко, рекомендованное для изучения в средних школах. Роман назывался — «Счастье». Поколение совсем молодое имело возможность познакомиться с творчеством писателя недавно. На телеэкранах показали старый фильм «Падение Берлина» — величальная Сталину, авторы сценария — легендарный приспособленец Чиаурели и Петр Павленко.

Содружество — лакей и стукач воспевают убийцу.

Составляя зловещий донос, Ставский советовался с НКВД. Донос получился столь удачным, что на основе его разрабатывалась официальная «Справка» НКВД, послужившая сигналом к аресту Мандельштама. Многое из доноса вошло в «Справку» дословно:

«Антисоветские элементы из литераторов используют Мандельштама в целях враждебной агитации, делают из него «страдальца», организуют для него сборы среди писателей».

НКВД — организация творческая, переписав донос Ставского, старший лейтенант госбезопасности В. Юревич развивает тему дальше: «Сам Мандельштам лично обходит квартиры литераторов и взывает о помощи». Но этого мало, чтобы казнить. Что еще добавить? «По имеющимся сведениям Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды». Уже лучше, уже теплее, но еще не горячо.

И вот — резкий взлёт мысли, неожиданный поворот:

«В силу своей психологической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия.

Считаю необходимым подвергнуть аресту и изоляции».

Кто-то из начальства подчеркнул карандашом столь удачную находку. Слева, на полях, в самом низу, чуть наискосок блёклый карандаш: «Т. Фриновский. Прошу санкцию на арест 27/4». Подпись неразборчива. Чуть выше уже жирный карандаш: «Арест согласован с тов. Рогинским. 29/IV 38 г.». Подпись неразборчива. Еще выше размашистый сочный синий карандаш: «Арестовать. М. Фриновский 29.IV.38 г.».

У каждого личное орудие убийства, у кого карандаш, у кого фломастер, у каждого свой цвет — красный, синий, зеленый, фиолетовый, черный и т. д., весь спектр.

На доносе Ставского строится и обвинительное заключение следователя Шилкина, сюда перекочевывают целые абзацы доноса. О том, например, что, несмотря на запрет, поэт приезжал в Москву, где «нарочито демонстрировал свое «бедственное положение». Далее — слово в слово — из «Справки»: об «антисоветских элементах из литераторов» и «страдальцев».

Вот что значит правильно составленный донос, вот какой у него долгий путь: от организации ареста — до приговора.

Прежде чем «бедственное положение» и «страдалец» взять в язвительные кавычки, агенты НКВД, чтобы изобличить поэта, провели крупномасштабную операцию.

Листы дела 7 и 8. «29 мая 1938 г. Совершенно секретно. Начальнику 4 отдела УГБ УНКВД по Калининской обл., …Мандельштам Осип Эмильевич по имеющимся у нас данным имеет в г. Калинине 2-е квартиры, одна из них находится по Савеловской улице, д. № 52 и вторая по 3-й Никитиной ул., д. № 43. Просим срочно произвести обыск в этих квартирах… с целью обнаружения оружия, переписки и других вещественных доказательств. Результаты обыска вышлите немедленно».

Выясняется, что на ул. 3-й Никитиной поэт с женой снимали угол. Ни оружия, ни вещей, ни даже бумаг агенты не нашли. А что же на другой квартире, на Савеловской, 52?

«Одновременно сообщаем, — доносят младшие коллеги, — что в г. Калинине улицы под названием «Савеловская» нет».

Ответ в Москву направлен лишь 9 июня. Видимо, 11 дней чекисты искали Савеловскую улицу.

Вот — имущество поэта. «Квитанция № 13346. 3.VI. 1938 г. Принято от арестованного Мандельштам Осип Эмильевича чемоданчик малоразмерный, помочи, галстук, воротничок, наволочка, трость деревянная». Это все, что собрала ему Надя в последний путь. И еще деньги — 36 рублей 78 копеек.

Была разница между тем арестом — в 1934-м и нынешним — в 1938-м. Тогда был тщательнейший обыск — агенты перетряхнули все книги, заглядывали под корешки, резали переплеты, обшарили карманы у хозяев и гостей. Это длилось всю ночь! На этот раз никто ничего не искал. Было похоже, что сотрудники НКВД Шышканов и Шелуханов даже не знали, чем занимается человек, за которым они явились. Из чемодана бросили в свой мешок паспорт Мандельштама, рукопись, пачку переписки и книгу его стихов. Они пробыли минут двадцать.

И следствие было таким же. Если в 34-м следователь, не утруждая себя доказательствами вины, очными ставками и т. д., все же трижды допросил поэта, который «признал вину», то на этот раз никакого следствия не было вообще. Единственный короткий допрос. Мандельштам был чист, вины не признал. Впрочем, никаких конкретных обвинений ему и не предъявили, в этом не было нужды. В эту пору он уже подлежал преследованию за одну только «анкету», чуть не по каждому пункту: Родился в Варшаве. Еврей. Беспартийный. Сын купца. Судим.

Тогда был следователем Шиваров, теперь — Шилкин. Шиваров, Шышканов, Шелуханов, Шилкин — одни шипящие. Еще и Шварцман к ним, подписавший сопроводиловку к протоколу «обыска-ареста».

Единственный короткий допрос состоялся 17 мая. Школьную неграмотность следователя Шилкина сохраняю.

«ВОПРОС: Вы арестованы за антисоветскую деят-сть. Признаете себя виновным?

ОТВЕТ: Виновным себя в антисов-й деят-сти не признаю.

ВОПРОС: После высылки вам запрещено было проживать в Москве, несмотря на это вы почти легулярно наезжали в Москву. Расскажите к кому и с какой целью вы ездили в Москву?

ОТВЕТ: Несмотря на запрещение и не имея разрешения я неоднократно приезжал в Москву. Цель моих поездок сводилась к тому что-бы через Союз писателей получить необходимую работу т. к. в условиях г. Калинина я немог найти себе работы.

По мимо этого я добивался через Союз писателей получения критической оценки моей поэтической работы, и потребности творческого общения с сов. писателями. В дни приезда я останавливался у Шкловского (писатель) Осмеркина (художник) которым я читал свои стихи кроме вышеперечисленных лиц я так же читал свои стихи Фадееву на квартире у Катаева Валентина, Пастернаку, Маркишу, Кирсанову, Суркову, Петрову Евгению, Лахути и Яхонтову (актёр).

ВОПРОС: Следствию известно, что вы бывая в Москве вели антисоветскую деятельность, о которой вы умалчиваете.

Дайте правдивые показания.

ОТВЕТ: Ни какой антисоветской деятельности я не вёл.

ВОПРОС: Вы ездили в Ленинград?

ОТВЕТ: Да ездил.

ВОПРОС: Расскажите о целях ваших поездок в Ленинград?

ОТВЕТ: В Ленинград я ездил для того что бы получить материальную поддержку от литераторов. Эту поддержку мне оказывали Тынянов, Чуковский, Зощенко и Стенич.

ВОПРОС: Кто оказывал материальную поддержку в Москве?

ОТВЕТ: Братья Катаевы, Шкловский и Кирсанов».

Этот допрос, спрятавшись между двойными дверями, наблюдал Павленко, который оказался другом следователя. Для него это был спектакль, который он пересказывал многим: как Мандельштам был растерян, как у него спадали брюки, и он смешно хватался за них, и т. д.

Лист дела 24. «Выписка из протокола Особого совещания от 2 августа 1938 г. Постановили: Мандельштам Осипа Эмильевича за к.-р. деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на ПЯТЬ лет, сч. срок с 30/IV-38 г. Выписка направлена в Бутырскую тюрьму 16.VIII.1938 г. для направления в Колыму».

Подпись: «Отв. секретарь Особого совещания Шапиро». Последняя шипящая.

III

О нем написано теперь больше, чем написал он сам.

Самоуверенный и растерянный. Неприступно-настороженный и легковерный. Эгоистичный и отзывчивый. Агрессивно-злой и кроткий. В высшей степени обаятельный и совершенно невыносимый для окружающих.

И почти всегда — беспомощный.

Говоря о его пороках и достоинствах, нужно отделить житейское от жизненного. Когда в первый же санаторный день к нему подходит вальяжный летчик в форме, со свитой: «Не прочтете ли что-нибудь?», и поэт отвечает: «А если я попрошу вас сейчас полетать?» — раздраженно объяснив, что стихи — работа для него, а не развлечение (вечер был для всех испорчен) — это все житейское. И капризы, и неряшливость, даже неотданные долги — житейское для него. Деньги он брал, чтобы тут же бездумно потратить. Он считал, что все подают ему… на поэзию. Более того, считал, что ему обязаны подавать. Вот откуда нищее величие. В определенном смысле был он избалован, истинные редкие ценители поэзии нянчили его. А без них, не имея государственного хлеба, как бы он жил?

Быт, уклад, вся жизнь говорят о том, что к любому имуществу и деньгам он был безразличен.

Мандельштам никогда не был близок с Блоком, но, узнав о его смерти, он, по словам Одоевцевой, плакал по нему, «как по родному». В августе 21-го, в связи со смертью Блока, Мандельштам прочитал о нем доклад в Батуми; 7 февраля 1922 г. выступил на вечере памяти Блока в Харькове; в 1935 г. для Воронежского радио подготовил передачу о Блоке. Эти поступки многого стоят, ибо Блок был первой жертвой Советской власти. Болезнь точила его более года, но, несмотря на хлопоты Луначарского и Горького, его не выпускали лечиться за границу. Разрешение на выезд пришло через час после смерти.

Полмесяца спустя был расстрелян Николай Гумилев.

В августе 1928 года, в годовщину гибели Гумилева, Мандельштам из Крыма написал Ахматовой:

«Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется».

В Воронеже Мандельштама заставили прочесть доклад об акмеизме, организаторы надеялись, что загнанный поэт отступится от друзей. Год — 1937-й, шанс ухватиться за соломинку был. Но Мандельштам сказал:

— Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых.

Как сказала Ахматова, это «не должно быть забыто».

Поэт достойно, по чести, отдавал дань ушедшим, дань времени, изничтоженного, не сохранившего даже афиш, на которых их имена стояли рядом — Блок, Гумилев, Мандельштам.

В последние три года его жизни — период кровавых сталинских чисток — набрали силу единодушные резолюции советских писателей, они стали обычаем. Вот примеры 1936 — 1938 годов. «Смерть врагам народа!» — редколлегия «Литературной газеты»; «Их судит весь советский народ!» — Михаил Слонимский, Александр Прокофьев, Алексей Толстой, Борис Лавренев, Евгений Шварц; «Смерть врагам народа!» — Всеволод Иванов; «Не может быть пощады!» — Юрий Тынянов; «Маски сорваны!» — А. Новиков-Прибой; «Смерть бандитам!» — резолюция митинга советских писателей Киева; «Отрубить голову!» — Б. Лавренев.

Ни в одной карательной резолюции нет подписи Мандельштама. И это тоже не должно быть забыто.

Единственное коллективное письмо, которое он подписал в 1924 году вместе с Есениным, Пильняком, Бабелем, Волошиным, Зощенко, Кавериным и другими, — решительный протест в отдел печати ЦК РКП (б) против огульных нападок на писателей: «…Такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции».

Эти черты бессмертны, они соединяют Поэта и Личность.

После приговора ОСО Мандельштама перевели в Бутырскую тюрьму, там формировали эшелоны в лагеря, которые уже покрыли страну густой сетью, — Свитлаг, Сиблаг, Бамлаг, Норильлаг, Вяземьлаг, Ухто-Печерский лагерь, ББК (Беломоро-Балтийский канал)… В нескончаемой очереди ожидал своей участи Осип Эмильевич, и в ожидании этом провел в Бутырках более месяца.

Бутырки — не Лубянка. Там он был подследственный, здесь — осужденный, там — еще невиновный, здесь — враг. Там в одно-, двухместной камере была у него постель, висели на дверях правила внутреннего содержания: запрещается, предоставляется, имеет право. Заварной чай утром и вечером даже имел запах. Каши и супы — сносные для неработающего. Вполне добротный туалет в углу — закрывался. Выдавали туалетную бумагу. В Бутырках же, в общей переполненной камере сидело человек триста. Нар было немного, и на них располагались те, кто выходил из камеры смертников, остальные тесно, спиной друг к другу, сидели на каменном полу. Новички — у параши, круглой высокой бочки вёдер на 40. Уводили-приводили, очередь передвигалась, но щуплого беззащитного поэта вполне могли держать у параши сколько угодно. Старались ходить на оправку ночью, но прихватывало и среди дня, устраивались у всех на виду под улюлюканье и ржание камеры.

Все же от тюрьмы к тюрьме и в зону переход был, можно сказать, постепенным, поэтому сердце не остановилось до срока.

«Он (Мандельштам. — Авт.) совсем седой, страдает сердцем… Ходить не может — боится припадка, не отпускает от себя ни на шаг жену, говорит сбивчиво».

(Из дневника Ю. Слезкина).

«Осип плохо дышал, ловил воздух губами»

(Анна Ахматова).

Таким он был перед вторым арестом, таким, если не хуже, погружали его в эшелон.

Лев Николаевич Гумилев рассказал мне, как несколько месяцев жил в Москве у Мандельштама: «Это был безумно не приспособленный к жизни человек. Он не знал, как пройти по Москве, — куда ехать, куда идти, путался в трамваях даже возле дома».

Слепой, безрукий, он отбыл в неизвестность, в бесконечность, ни с кем не простившись, даже с Наденькой. Не вернув частные мелкие долги и не получив единственный долг от государства — право жить по своему странному неразумению и писать возложенное на него Богом. Смерть еще подождет почти четыре месяца, но для всех он уже как бы растворился, растаял и стал воспоминанием — добрым, дурным, печальным.

Товарный состав был подан на задворки Северного вокзала. Утром из тюрьмы доставили заключенных, все — по 58-й статье. Стриженый народ, легко одетый, занимал места на неструганых досках. Летнее пальто, шляпы, свитеры, костюмы — некоторые были одеты даже красиво, но в потертом, помятом, несвежем.

Уже стемнело, и была тишина, когда состав тронулся. Так и двигались, крадучись, — по ночам, днем прячась в тупиках.

Начиналась вторая неделя сентября, погода стояла сухая, для всех хорошая. Средняя Россия провожала их — речки, взгорки и опушки, берёзы, тополя и вербы. Опадали листья, проступала в природе печаль, с каждым днем все более: Москва — Ярославль — Ковров — Вятка… В палисадниках увядали цветы. Синее небо и чистый горизонт, и вся безоблачная бесконечность были в тягость; и реки в тягость, и яркое солнце, и вся безупречная природа. Был бы дождь — еще хуже, лежали бы, как волки. Никакой хорошей погоды для них не существовало. Города в средней России рядом, и в первые ночи эшелон часто останавливался, охрана простукивала снизу полы колотушками, нет ли надреза. Поблизости всегда был какой-нибудь рабочий поселок, протекало мимо, не касаясь, чужое вольное житье-бытьё, слышались его отголоски — обрывки разговоров, смех, песни.

Птицы, вот кто верно сопровождал их на всем пути. Утром, на запасных путях, в тишине, пение птиц звучало громко и чисто. Они были где-то рядом, вокруг — на шпалах, на крыше вагона. В такие минуты люди забывали, что едут не домой, выщипывали драгоценные пайки и бросали крошки птицам, чтобы увидеть их.

Еще сопровождали их, так же верно, повсюду — портреты Сталина, на всех пристанционных постройках.

Так они ехали, по обе стороны гибельной колеи отгораживала их от остального мира, от уходящей из-под ног земли «полоса отчуждения». Обычные железнодорожные технические нормы с названием — как раз для этапа.

Где-то после Вятки по утрам стал появляться иней — на траве, на крышах железнодорожных будок. За Уралом похолодало. Съежишься, друг к другу прижмешься — жить можно.

Вот когда Осипу Эмильевичу впервые по-настоящему пригодилось желтое кожаное пальто — подарок Эренбурга.

Не один раз за долгий этот путь, более месяца, вспоминал он свою первую ссылку. Бесплатный билет для Наденьки, бесплатные носильщики, вежливый провожатый в штатском, который взял под козырек и пожелал счастливого пути. В советскую ссылку так никого никогда не отправляли. Пассажирский вагон, они с Наденькой и тремя конвоирами заняли шесть лежачих мест. На платформе стояли братья — Женя и Шура. Как он был счастлив тогда!.. Он прижимался к оконному стеклу: «Это чудо!».

Разве не чудо, его могли расстрелять, а он жив и почти свободен. Старший конвоир, тоже Ося, добрый парень, глядя на взволнованного ссыльного, говорил Надежде Яковлевне: «Успокой его! Скажи, что у нас за песни не расстреливают. Вот в буржуазных странах…» Она дала ему томик Пушкина, Оська читал вслух рассказ старого цыгана и сокрушался: «Вот как римские цари обижали стариков». Он нарушил инструкцию, потихоньку сообщив, что едут в Чердынь и там климат хороший. Оська заставлял конвоиров таскать вещи ссыльных, а в Соликамске, перед пересадкой на пароход, шепнул Наденьке, чтобы взяла за свой счет каюту: «Пусть твой отдохнет». Конвоиров он в каюту не пускал.

Тогда преследуемый поэт отправлялся в ссылку человеком, теперь — грузом. Надежда Мандельштам точно обозначила граждан без обличья, следующих транзитом через всю страну.

«Люди, для которых остановилось время, а пространство стало вагоном, набитым до отказу человеческим полумертвым грузом, отвергнутым, забытым, вычеркнутым из списка живых, потерявшим имена и прозвища, занумерованным и заштемпелеванным, переправляющимся по накладным в черное небытие лагерей».

Лагерь был уже близко. Уже европейские речки и речушки давно сменили могучие сибирские реки, уже обступали все теснее скалы и горы, ели и сосны — темная зелень почти затягивала человеческий груз. После Хабаровска сгустился туман. Ранним холодным утром на маленькой станции пронесли на носилках два трупа, закрытых с головой. В конце пути, как видения рая перед смертью, отворились красивейшие места — дачные пригороды с уютными домиками и акациями, молодая дубовая роща. Среди сопок распахнулся огромный залив. Появился высокий дом с вывеской «Санаторий морского флота».

На краю земли эшелон остановился. 12 октября 1938 года. Последний тупик под названием «19-й километр».

Был день, часа три-четыре. Возле состава появилось много людей в форме НКВД, начальник конвоя громко дал команду выходить из вагона и строиться по пятеркам.

Заключенные ступили на каменистую землю.

— Партия, внимание! Вы прибыли в город Владивосток. В пути следования никаких разговоров. Шаг вправо, шаг влево…

— А где обед?

— В лагере накормят.

Измученный народ в сопровождении овчарок двинулся в путь. Черная змея растянулась далеко, первые уже уходили в сопки, а последние еще стояли. Задние овчарки, подгоняя, лаяли громко и надсадно. Жались к сопкам деревянные дома. Прохожие рассматривали стриженых усталых людей с любопытством и тревогой.

В лагерные ворота запускали по одному. У входа на улице стояли столы, две молодые женщины, вольнонаемные, выкликали по алфавиту заключенных: «Фамилия? Год рождения? Статья? Кем осужден?» Процедура шла утомительно медленно. Старики из задних рядов едва плелись к столикам, их подгоняли.

Больной, задыхающийся Мандельштам переступал едва-едва, на него орали и заключенные, и лагерное начальство. Впустили всех где-то к 8 вечера. Старшие бараков объявили свободные места.

Осип Эмильевич оказался в 11-м.

Прекрасная была осень 38-го года, более чем за месяц пути не выпало, кажется, ни капли дождя.

Пересыльный лагерь 3/10 УСВИТЛАГа (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) являлся перевалочной базой, отсюда, после сортировки, слабых и беспомощных отправляли в мариинские лагеря, остальных — морем на Колыму. Около 14 тысяч заключенных ожидали участи: в первой зоне — уголовники, отдельно — женская зона, затем «китайская» (3 тысячи рабочих и служащих КВЖД) и, наконец, — «контрики».

Зону «контры» замыкал как раз 11-й барак.

— За нами шла вплотную высокая сопка, за ней форт — бойницы, мощные стволы: моряки, они охраняли побережье. А может, и нас тоже, не знаю. У нас была своя охрана — на вышках.

Юрий Илларионович Моисеенко — нечаянный свидетель. После 12 лет тюрем и лагерей он до сих пор не разогнулся и ни разу не обмолвился о прошлом — ни с женой, ни с детьми. Год назад прочел в газетах о столетнем юбилее Мандельштама, снова всплыл в памяти блаженный жалкий старик, который «жил внутри себя» и которого называли «поэт». Не сразу, но все же решился Моисеенко написать о его смерти в «Известия».

Мы сидим с Юрием Илларионовичем в маленьком гостиничном номере в Осиповичах — Могилевская область. Пенсионер, сторож «Сельхозтехники». Застенчивый, робкий. Едва начал отбывать тогда первый срок — 5 лет, как получил новый — 10.

Та же колея вела его, те же сопровождали птицы — с разницей в два дня.

— Я прибыл 14 октября. В Покров. Барак человек на триста, даже больше, нары — по обеим сторонам, сплошные. Парнишка, блондинчик, хлопнул по плечу: «С этапа? Давай к нам на третий ярус». Покормили нас прямо во дворе, уже был вечер. Я спросил Ваню Белкина, который меня позвал, кто это с ним рядом. Там старик лежал. Ваня говорит: «А-а, это с Ленинграда».

На другое утро ели на нарах, и старик сидел — в рубашке, в брюках. Очень худой. Мешки под глазами. Лицо мелковатое такое. Лоб высокий. Нос выделялся. Глаза красивые, ясные. Рубашка в крапинку ему очень шла. Он причесал немножко голову — вот так, рукой провел и спросил меня: «Молодой человек, откуда вы прибыли?» «Из Смоленска». — «А как же зовут вас?» — «Юрий». — «Будем знакомы. А много вас приехало?» — «Много». — «58-я?» — «Да». — «Ну это, как у нас у всех, никому не обидно».

С улыбкой сказал. Сам не представился. Когда узнал, что из Смоленска, интерес ко мне потерял.

Так я познакомился с Осипом Эмильевичем. Мне сказали — поэт. А я и не слышал никогда такого…

Тех поэтов, которых знать полагалось, Моисеенко знал еще в школе: прошлых — Пушкина и Лермонтова, современных — Маяковского и Есенина. Земляков — Якуба Коласа и Янку Купалу. Но впереди всех, впереди Пушкина, был Демьян Бедный, которого декламировала, пела, изучала вся страна. И ученик Юра Моисеенко дважды в год — 7 ноября и 1 мая — выходил на школьную сцену. Кроме Демьяна Бедного, звонко читал Безыменского: «Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? — И голос скорбный мне ответил: «Партбилет».

— Я же был грамотный парень, русский язык соблюдал.

После школы узнал Городецкого, Светлова, Уткина, Асеева, Луговского, Кирсанова…

Но никогда, ни от кого не слышал он такой странной фамилии — Мандельштам. Тем не менее, к соседу по нарам стал относиться с почтением, особенно когда узнал, что тот знаком с самим Эренбургом. Моисеенко даже знал, сколько у Эренбурга курительных трубок.

Юрий Илларионович — маленький, сжавшийся, в больших глазах, сильно увеличенных очками, — покорность, обида.

— Я только в лагере узнал, что Бедный — не Бедный, а Придворов, — сказал так, словно был обманут. Помолчал.

— Мандельштам часто Ленинград вспоминал, и его в лагере многие ленинградцем считали. Он что же, жил там?

— Он нигде не жил.

Соседствовали вшестером. Справа от входа, в первой трети барака, на верхних нарах. Сначала шел Моисеенко. Рядом — Владимир Лях, ленинградец, его арестовали в геологической экспедиции, пытали в Крестах. За ним — Степан Моисеев, из Иркутской области, физически крепкий, но хромой. Ранили свои же, на охоте. Дальше — знакомый уже Иван Белкин, шахтер из-под Курска, года 24 — ровесник Моисеенко. За ним — Мандельштам. И, наконец, — Иван Никитич Ковалев, пчеловод из Благовещенска. Смиренный человек. Если и слушает кого — вопросов не задает. Пожалуй, чуть постарше Мандельштама.

Он-то, Ковалев, и стал последней, верной опорой поэту. Вернее — «поэту», ибо для лагерного большинства это было прозвище: краткое, вполне безобидное — «поэт». Ковалев стал его рабом. «Шестеркой». Редкость: шестерят обычно перед сильными.

— Ковалев тянулся к Осипу Эмильевичу, а тот больше общался с Ляхом. Лях — с эрудицией. Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался — «Володя, вы…», а к Ковалеву — «Иван Никитич, ты…» Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на «вы». За глаза попроще — «Эмильевич». Кто-то из новичков спросил его, как правильно — Осип или Иосиф? Он говорил так — врастяжку: «Называйте меня Осип Эмильевич». И через паузу добавил: «А дома меня звали О-ся». И улыбнулся на этот ласковый звук, и мы все засмеялись.

Остальные тоже кучковались по разным признакам. Старые большевики держались скромно, некоторые в зимних пальто и шапках, видимо, приехали еще весной. Молодые партийцы вели себя уверенно, ходили с развернутой грудью, были грубы и нахальны. С простонародьем ни те, ни другие не общались. Торговые работники — тоже развязные. Священники греческой церкви. Царские офицеры. Участники боёв на Хасане.

— Осип Эмильевич чувствовал себя чужим даже в нашей соседской среде. Духовного взаимопонимания же не было. Ну, какие мы ему единомышленники.

Пересылка — место не самое жестокое, но гнилое, своей нужды в рабочей силе нет, сохранять некого и незачем.

Вместо шести поднимались в восьмом. Мандельштам — позже других, каждый раз садится на нарах, разглаживает рукава рубашки, застегивает пуговицы и кланяется соседям:

— Доброе утро.

Бродят по бараку, курят у дверных щелей. Отпирают двери, но никто не расходится — ждут пайку. Подъезжала военно-полевая кухня, выстраивалась по бригадам очередь. Утром — хлеб и сахар-рафинад, два колотых кусочка, всегда казалось, что у другого больше. В обед — баланда с разваренными рыбными крошками и каша-перловка или соевая. Вечером — баланда. Утром и вечером — по кружке сырой воды. Недосоленную кашу съедал не каждый. Из очереди могли вытолкать партийного работника: «Вали отсюда, накомандовался», — и странно, но так же плохо относились к блюхеровским командирам-дальневосточникам.

— Нары — сплошные, на десять человек — одни поручни. Осип Эмильевич хотел всегда первым, впереди других успеть, а спускался медленно, все ждали. Знал, что будут недовольные, но лез. «Ну, я пошел». Мы ждали, а другие нас обгоняли. Но он смягчал это улыбкой наивной. Ковалев стоит и помогает ему слезть — залезть. Если в пайке оказывалось меньше нормы, то сверху на деревянном штырьке закрепляли добавку. Он получит пайку, идет, по дороге и рассматривает, не осталось ли наколки от штыря, не обманули ли. Другие тоже так, довесочек — это же жизнь была. Баланду поднесет ко рту — отставит с сомнением, опять поднесет, попробует — в сторону. Мы все съедим, потом, после нас, — он. Отравы боялся? Не знаю, может быть, у него странностей много было. …Хлеб всегда оказывался вкусный. Или так казалось, потому что не хватало. Утаптывали за один раз, а потом весь день жалеешь. Главное, не смотреть на кусок, посмотрел — все, обязательно отщипнешь, еще и еще. Потом и Мандельштам научился, заматывал хлеб в грязный носовой платок и прятал в изголовье, рядом с ботинками.

Перед едой предстояло испытание: единственный заменитель всех лекарств — настойка из пихты, смолисто-мыльная, на сырой воде. От нее стягивало десны и зубы, даже Моисеенко, крепкого сельского парня, поначалу мутило и рвало.

Позавтракали — болтаются по зоне. Пообедали — кто спит, кто бродит. Играли в самодельные, из хлеба, шахматы. Осип Эмильевич останавливался, безучастно смотрел на играющих, отдыхал на маленькой скамейке, у входа в барак. Вечером, до отбоя, снова заняться нечем. Томились.

Вечера, впрочем, были самым милостивым временем. Косо били яркие прожектора, лагерь озарялся, но все равно и при свете голову поднимешь — видны темно-синее небо и звезды. Почти все ночи стояли хорошие, звездные, смотришь на небо — мир так велик… И как будто ты не заключенный. День прожит — жив, и еще есть надежда на завтра.

На вечерних прогулках народу полно, знакомились запросто. Какой-то немец спрашивал: «Кто из Саратова?» Царский артиллерист рассказывал, как в гражданскую расстреливали Днепровскую флотилию. Молодые партработники вели важные беседы. «Скоро должен быть пленум ЦК комсомола. Косарева уберут, назначат Михайлова». Не было ни газет, ни радио — никакой информации, но бывшие чиновники оказывались в курсе событий, даже предстоящих. «Скоро будет решение, вместо Ежова — Берию…» Новости порождали надежды… Народ попроще обсуждал дела челюскинцев. Прохаживались вдвоём хорошо одетые пожилые ученые-астрономы, словно для них стояли такие звездные вечера.

В десять часов подвешенная к столбу рельса звонила отбой — с ревом, как будто железо рвали на куски.

После отбоя разговор в бараке продолжался — тихо, вполголоса.

Я дал прочесть Моисеенко лагерные воспоминания о Мандельштаме разных людей, смутные пересказы, крайности, в которых тесно соседствовали романтика и жестокость.

— Нет, его не били, неправда, в нашей зоне блатных не было. Ну, может быть, на одну ночь иногда эшелон придет из Ростова или Харькова, а у нас места свободные: этапы же уходили один за другим — на Колыму. Ну, конечно, народ разный… Это при мне было — трое стоят, один парень курил и так зло сказал Осипу Эмильевичу: «Заткнись ты!» Иногда остановится около кого-то: «Вали-вали отсюда». Это было в ходу. Тут еще, знаете, и антисемитские настроения: «У тебя кто следователь был? И у меня — еврей».— «Жидовье власть взяли». А начальство, администрация лагеря — не знаю, удобно ли говорить? — из евреев в основном. В бараке в спину ему говорили: «Доходяга пошел». Но Ковалев их остепенял: «Что вы, хлопцы, кого вы обижаете?» Вот кто донимал, покоя ему не давал, так это Левка Гарбуз — старший барака. Это, наверное, кличка была, а не фамилия.[3] Хват. У него было и мыло, и сахар, и хлеб — черный и белый. Он охотился за теми, кто недавно с этапа, у кого вещи незаношенные. Выменивал. Мат, оскорбления. Он у Осипа Эмильевича желтое кожаное пальто хотел выманить: «Сдохнешь — все пропадет, по нарам оботрешь, а так выгоду иметь будешь». Однажды Левка начал разговор в бараке, а потом вывел Осипа Эмильевича за дверь. В другой раз с нар поднял, к себе позвал. Я спросил Мандельштама, что тому надо. «Ай,— говорит, — коммерсант». Парень крепкий, у него свои шестерки были. В середине ноября исчез, видимо, на Колыму отправили, и старшим стал Норонович, бывший секретарь крайкома, он еще с Эйхе работал, исключительно порядочный.

— В единственном письме из лагеря Мандельштам написал: «Последние дни ходили на работу…»

— В пересылке на работу не гоняли. Ну, какая это работа — двор прибрать. Раз или два он выходил, взял метлу на палке, это неутомительно, гнуться не надо. У него настроение поднялось, вроде не хуже других. Еще — дневалил у бочки с водой. Трудно было с водой, колонка далеко, за лагерем, воду привозили на лошадях. Этот водяной мор хуже голода. Хуже рабства, в рабстве можно хоть что-то заработать. Воду стерегли, молодые особенно не подпускали, с руганью отгоняли. Ну и Осипу Эмильевичу выпало дежурить. Ну, как он стерег… Кто-то постарше его подойдет: «Водички разрешите». Он отворачивался и отходил в сторону, и люди наливали… Я сижу на нарах и все вижу. До завтрака выносили на просушку парашу во двор — двое несли, на палке. Но до Осипа Эмильевича очередь не дошла, да он и не поднял бы, Ковалев бы за него вынес.

Были еще ночные работы — «добровольно-принудительные». После ужина в барак приходил лагерный завхоз Омельянчук, вызывал старшего: «Шесть хлопцев давай мне покрепче». Норонович обходит нары: «Собирайся, сходишь… Пайку заработаешь». Соглашались. Молодым, здоровым, почему для разнообразия не вырваться за зону, там у конвойных можно новости узнать, подкормиться у них остатками сала, консервов. Там они копали большие воронки. Им не говорили для чего, но они понимали. Рядом было множество таких же воронок, но уже закопанных. Возвращались под утро. О том, чем занимались, не рассказывали, видимо, был запрет, но в бараке обо всем догадывались. Определенных ночей не было, вначале уходили пореже, потом чаще.

Но Мандельштама на такие работы, конечно, не брали — в ночь, под конвоем, он бы и не дошел. Он был не из тех, кто копал, а из тех, для кого копали.

IV

Странности Мандельштама видны были с первых минут. Необщительный, замкнутый, рассеянный, осторожный. Из барака выйдет — озирается по сторонам. Пока были силы, ходил быстро и нервно, разговаривал сам с собой. Подходил то к глухому забору, за которым слышалась китайская речь, то к другому краю зоны, единственному месту, с которого видна была улица — огороды, лачуги, видимо, приютились горемыки. Росли деревья поодиночке. В одном и том же месте по вечерам возникала гармонь. «Мужик заполошный», как звали Мандельштама, подбегал к запрещенным зонам, стража отгоняла его. Возбуждение вдруг сменяется апатией, и он медленно, словно считая шаги, идет, руки за спину, запрокинув голову. «Больная спесь», как говорит Моисеенко.

Один бывал редко, на прогулке его всегда окружали. Если подходил кто-то из незнакомых, он замолкал и уходил.

— Он мог так глянуть!.. Неприятно даже.

Академик Крепс, учившийся в Тенишевском училище с братом Осипа Эмильевича, подошел к поэту знакомиться: «Здравствуйте, Осип Эмильевич!» Тот сидел на земле, был задумчив и никак не отреагировал. «Осип Эмильевич, я тоже тенишевец…» Мандельштам вскочил, заулыбался, оба стали вспоминать общих знакомых. Но Крепс тут же совершил непоправимую ошибку, спросив поэта, что ему вменяется в вину. Разговор оборвался.

Мандельштам не любил разговоров о черных днях — кто был следователем, как допрашивали, очные ставки и т. д. К соседям по нарам это относилось меньше. Он сам рассказал Моисеенко о ленинградском однофамильце Мандельштаме, который проходил по делу об убийстве Кирова и был расстрелян. Следователь допытывался, не родственник ли. Рассказал, что после тюрьмы бросил курить. «А раньше я курил ха-арошие папиросы».

— Как-то вечером, — рассказывает Моисеенко, — мы спросили у него, за что его посадили. Об этом в лагере не принято спрашивать, он ответил: «Ни за что». А потом, под настроение говорит: «Хотите, прочту?» И прочел стихи о Сталине. Но, по-моему, не целиком. Читал он тихо, но и так никто не слышал, весь барак гудел в разговоре. Я хотел куплет про тараканьи усы запомнить, но не смог. А переспросить стеснялся, он мог меня и оборвать. Он переспросов не любил, сразу вдруг и тон другой, и взгляд: «А зачем тебе?» Или резко отвечал: «Оставьте!» и отмахивал рукой. Но когда бодрость духа была, была и общительность. После этого стиха я уже к нему с доверием подошел. Дня через два-три. И коснулся несправедливой славы Сталина. Он уклонился от ответа, и я тогда прямо сказал о злодеяниях Сталина. Он потрепал меня по голове — легонько, по-отечески: «Знаете что? Я вам советую на эту тему не вести разговоры ни с кем». Улыбнулся и отошел. И мне стало так неудобно, я после этого даже стыдился его… Я не видел, чтобы он на людях читал о Сталине. Только дважды — на нарах. Его надо было увлечь на разговор. Когда он сытый — спокойный. Но это редко. Нас, соседей, не отвергал. Однажды что-то прочел мне. «Это вы написали?» — «Нет, не я». Утром попросил повторить. Он улыбнулся: «Понравилось?» И прочел еще раз. За все время, до карантина, он читал стихи раз пять — вечером, на нарах. На прогулке? Наверное, тоже читал, я не знаю, там у него свое окружение. Там часто говорили об общих знакомых. Осип Эмильевич сказал, что где-то в нашем лагере находится Бруно Ясенский. Первым он никогда ни к кому не подходил и стихи не навязывал. Может быть, в приступах… искал духовно близких… Но уж за хлеб не предлагал, это ложь. Наоборот, его надо было просить прочесть. Он посмотрит долго, задумается: «Да? Сейчас подумаю». Пушкина читал: «И скучно, и грустно, и некому руку подать». Лермонтов? Ну, может быть. Еще помню: «Сердце в будущем живет, настоящее уныло, все мгновенно, все пройдет. Что пройдет, то будет мило». А это — Пушкин? Вот видите. Пророческое и утешительное. Он любил, когда просили: «Еще, еще». Останавливался, делал паузу. Руки под голову и, глядя в потолок, читал. Садился, снова читал. Час читал, полтора — с разговорами, с паузами. В такт кивал головой. Иногда закрывал глаза. На людей не смотрел, уходил в себя. От него я узнал о Гумилеве, Ахматовой, их сыне — Лева, да? Читал Мережковского. Андрея Белого — вот кого он любил. Читал медленно, красиво. А свои стихи? Мы их не очень понимали, они сложные у него… Мало мы его тешили, у него не было интеллектуального источника возле нас. Даже Лях не знал его как поэта.

— Писал ли он что-то?

— Да, писал. Иметь карандаши запрещалось, но у Осипа Эмильевича был маленький. И был плотный лист бумаги, сложенный во много раз, как блокнотик. Он его медленно разворачивал, в руках вертел, смотрел, опять складывал, убирал в боковой карман пиджака. …Что-то пишет, уберет, думает. Читает, отвернется, опять пишет. Он жил внутри себя.

Был он неуклюж, неряшлив, неопрятен. Идет — ворот не застегнут, носок опустился на ботинок. Поставит баланду — прольет на нижние нары, песок с его ботинок сыпался на нижних соседей. Шум, Гарбуз кричит матом: «Что там у вас опять?» Подбегал к Мандельштаму: «Опять ты?!» Однажды после крика Мандельштам решил, что с ним хотят расправиться, и собрался перейти в другой барак, к знакомым ленинградцам. Раза два после отбоя его вдруг не оказывалось в бараке. Появлялся около полуночи — в шапке, в пальто, лицо напряженное. Володя Лях спросил громко: «Ну, Осип Эмильевич, вы, наверное, в женской зоне были?» Весь барак оглянулся и расхохотался. А он, не меняясь в лице, ответил рассеянно: «Я был у своих товарищей». Лег на бок и от всех отвернулся.

Сидит на нарах — то испуганно озирается, то, успокоившись, смотрит мимо всех. Лях спросит о чем-нибудь, Осип Эмильевич молчит, даже отворачивается, потом минуты через три очнется: «Что вы спросили? Извините…» Моисеенко убежден, что эти странности — от тюрьмы, угроз, допросов. Иногда трогал живот: «Курсак пропал». Это он по-детски копировал заключенных из Балхашстроя.

— Все смешалось в нем — апломб и высокомерие, наивность и беззащитность. И за всем этим какая-то обреченность.

— Ну, разумеется, Мандельштам нелеп, как настоящий поэт! — говорил Волошин. — Подлинный поэт не может не быть нелеп.

Еще тогда, в Коктебеле, у Макса Волошина — в 1919 году был Мандельштаму зловещий знак из будущего. Его непрочная жизнь оказалась в руках у белогвардейцев. По доносу пьяного казацкого есаула поэта вызвали в Феодосию. Он, приготовившись к аресту, уехал. И пропал на долгие часы.

Его привели к полковнику Белой армии Цыгальскому, который, как оказалось, сам пишет стихи, готовит к изданию книгу. Но не это главное. Главное, он был из тех умных, интеллигентных людей, который понимал, что к истинной поэзии его приближают не собственные строки, а чужие. Он великолепно знал стихи Осипа Мандельштама, был его неистовый поклонник.

Они сидели друг против друга, поэт читал стихи, и это были одни из самых блаженнейших часов в его жизни. Мандельштам редко встречал таких благодарных слушателей, как этот полковник.

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!» — сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади.

Грустный полковник сидел, обхватив голову руками, а может быть, и не обхватив, просто сидел, отрешившись от всего на свете.

Несостоявшийся арестант вернулся в Коктебель в полном забвении чувств, в полузабытьи. Он всегда считал, что «Поэзия есть сознание своей правоты», и теперь еще раз утвердился в этом.

Мандельштам собрался уезжать и по дороге в порт был арестован врангелевской контрразведкой, подозрителен показался гордый вид нищего. Тут же нашлась какая-то женщина, которая заявила, что арестованный пытал ее в Одессе. Мандельштам был в полной панике, едва перешагнув порог тюрьмы, спросил у офицера: «А что, у вас невинных иногда отпускают?»

Белые решили, что арестант симулирует сумасшествие. Ведь он стучал в дверь камеры и требовал: «Вы должны меня выпустить — я не создан для тюрьмы».

В Коктебеле началась паника. Илья Эренбург попросил вступиться всемогущего Макса Волошина, тот написал письмо начальнику врангелевской контрразведки: «Милостивый Государь! Так как Вы, по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает в русской поэзии очень крупное и славное место…»

Начальник контрразведки был неприятно удивлен:

— Кто же такое этот Волошин? Почему же он мне так пишет?

— Поэт… — ответили ему. — Он со всеми так разговаривает.

Мандельштам был снова отпущен и еще более утвердился в мысли, что «Поэзия — это власть».

Семь дней морем. Батуми. Здесь он снова был арестован — меньшевиками. И снова отпущен.

Трижды выкарабкавшийся из беды, вырвавшийся с юга, Мандельштам оказался в центре внимания. В Крыму он успел вставить золотые зубы, и это стало общей достопримечательностью. В писательских кругах пошла гулять эпиграмма:

Ужас друзей — Златозуб.

Поэт был слаб здоровьем и к сорока годам сильно изменился. Одевался дурно — в одежды с чужого плеча, потерял почти все зубы. Часть новых — на золотых штифтах тоже в большинстве выпали, а штифты остались и покривились.

— У него во рту — индустриальный пейзаж.

…Когда меньшевиков сменили большевики и белые уступили красным — жизнь стремительно, непоправимо понеслась под откос. Но и потом, до конца жизни он не отказался от мысли, что «Поэзия — это власть»:

— Поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают.

В конце октября прошел первый недолгий дождь: ночь, день, ночь — и опять солнце. В начале ноября второй — с ночи и до обеда. С сопок в лощины, через лагерь побежали ручьи, задули пронизывающие северо-восточные ветры. Где-то 2—3 ноября в честь Октябрьской революции объявили «день письма» — заключенным разрешили написать домой. Жалобы и заявления можно было составлять хоть каждый день, а домой — раз в полгода.

После завтрака, часов около одиннадцати, явился представитель культурно-воспитательной части (КВЧ). Раздали по половинке школьного тетрадного листка в линейку, карандаши — шесть штук на барак (но грифельные огрызки были почти у каждого, Моисеенко кусочек карандаша носил в ботинке): никаких вопросов в письме не ставить, о том, кто с вами, не писать, только о себе — о здоровье, о пребывании. Конверты не запечатывать.

— День письма — это был день терзаний. Письма отдали и все до отбоя молчали. Только на второй день, как после безумия, в себя приходили. Как будто дома каждый побывал. Я писал отцу в Белоруссию. Он так радовался раньше за меня, так гордился, что я в Москве учусь, а теперь я прошу у него что-нибудь покушать… Сала кусок. Я в эти минуты вспомнил все. Как с Покрова трава ночью покрывается инеем. Уже в ночном не пасут лошадей, только днем пасут — на лугу, путают им ноги. С полей убрана солома, поля запаханы на зиму… Осип Эмильевич тоже письмо отправил. Писал, сидя, согнувшись на нарах. Что-то было подложено под листок. Что — не помню, книг не было, я не видел. Потом он тоже был очень удрученный, потерянный. 7 ноября сказал нам: «Сегодня дома я был бы в такой компании!» Фамилий не назвал, нет. Чуть позже вспомнил Ахматову, еще… Был такой поэт — Сельвинский? Вот, его он вспомнил. Ахматову-то вспоминал все время как близкую. Он очень любил жизнь. И держался. А после 7 ноября стал угасать. «Мне бы Илью Григорьевича разыскать. Если бы он знал, что я здесь, он бы меня отсюда вытянул». Володя Лось его успокаивал: «Ничего, разберутся, вы выйдете…» …А о жене — нет, вслух не говорил никогда.

Мандельштам не знал, где теперь бездомная Наденька. Наверное, арестована. Он написал на адрес брата:

«Дорогой Шура!

Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак.

Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуй все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты Шура, напиши о Наде мне сейчас же…

Родные мои. Целую вас. Ося».

Были еще безумные дни — получение писем.

— О-о, там письма читали по нескольку дней, пока на память не заучат, ну что вы! От родных — что вы! Но Осип Эмильевич ни от кого ничего не получал.

«Из лагеря я получила письмо — одно-единственное — и это тоже, считалось большой удачей»: ведь я узнала, где находится О. М. Немедленно я выслала посылку, и она вернулась ко мне «за смертью адресата».

Мне трудно объяснить Моисеенко простые вещи. Почему, если поэт хороший, Советская власть не давала ему жилье и он скитался? Почему не печатали, если хороший? А раз не печатали, то на какие средства он жил и как стал знаменитым?

— Почему я такого поэта не знаю? Многих знаю, а его нет, но я ему об этом не сказал. И Ковалев, добрая душа, делал вид, что слушает его стихи. Люди в бараке менялись — уходили, уносили… Многие даже и имени его не знали: жалкий старик, и все. Его стихи хоть немножко продавали?

— Немножко.

— Хоть бы томик где купить, познакомиться.

— В Америке четыре тома издали. Давно уже.

— Значит, его считают большим поэтом?

— Да-а!

— Но тогда он должен быть популярным. Мы же, народ, должны знать своего поэта.

— Должны. Он будет популярным. Но не скоро.

— Плохо. Плохо. Все было растоптано, все. Погиб как мученик. Свалили ночью в телегу, в кучу и увезли. Я никогда не думал, что будут отмечать его столетие, что ко мне из Москвы приедут, и я буду публично вспоминать все это. А что напечатано-то? Хоть что-то мне прочтите.

Я не знаю, что выбрать — попроще, чтоб не разочаровать.

— О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

Моисеенко сидит степенно, руки на коленях, как мастеровой.

— Ну, что ж, ну, что ж…

Звездные, не без надежды, мерцающие вечера сменяли уничтожающе-зловонные утра. Наружная уборная представляла огромную яму на четыре барака, т. е. почти на полторы тысячи человек, поперек нее — длинные доски в три ряда, свешивались открыто в затылок друг другу. Ранним утром, раз в три дня, приезжали золотари в белых, жестких брезентовых спецовках, на низких телегах стояли бочки, обоз — три-четыре лошади. Черпали, расплескивая, загружали, увозили, как раз мимо 11-го барака, рейса по два-три. Все вокруг оставалось забрызганным, запах въедался невыносимый, санитарная бригада так же неряшливо разбрасывала хлорку.

Несколько раз к порогу наметал снег. Мандельштам мерз. Он стелил на нары короткое обтертое пальтишко с хлястиком и укрывался кожаным, сбереженным, под голову — пиджачок.

С середины ноября Мандельштам стал сдавать. Он уже отливал баланду Ковалеву:

— Давай мисочку.

— Что вы, Осип Эмильевич, ешьте сами.

— Я тебе сказал — ставь.

Ковалев вначале стыдился, а потом брал. Уже и от драгоценной пайки отщипывал он Ковалеву. Конечно, не по причине щедрости, Мандельштам просто не ел теперь, а клевал, как воробей. Силы оставляли поэта, Иван Никитич стал приносить ему еду на нары. Пищу раздавала хозобслуга — из блатных. «На меня и на соседа»,— просил Ковалев. «Живой?» — спрашивали раздатчики. Случалось, заключенные придерживали на нарах мертвого и получали на него еду. «Живой? Эй, ты, подними ну-ка голову!» Мандельштам слабо приподнимал: «Прошу вас, пожалуйста…»

Пару раз Мандельштам с усилием встал, вышел на уборку. Но ни лопаты, ни метлы ему не досталось, и он сидел на каменистой земле.

Тогда же, с середины ноября, у Осипа Эмильевича начало дергаться левое веко. И когда поэт читал стихи, и когда говорил, и даже просто спрашивал о чем-то, при малейшем напряжении он как будто подмигивал собеседнику. Молчит — вроде ничего.

На лагерь обрушилось бедствие — вши. Они буквально загрызли грязных, изможденных людей. Заключенные изодрали себя. Этот кошмар Моисеенко вспоминает, как один из самых тяжелых за 12 лет тюрем и лагерей — несметные полчища вшей.

— Белые, здоровые, длинные! Сравнить не с чем. Звери!

Начался сыпной тиф.

2 декабря после завтрака Норонович объявил: «В лагере — карантин. Наш барак уже закрыт. Нам велено каждое утро проводить борьбу со вшами».— «Как бороться?» — «Снимайте бельё и давите. Кто откажется, останется без пайки».

— И вот каждое утро раздеваемся, садимся. Я в трусах, Осип Эмильевич в белых байковых кальсонах — тощий, бледнокожий, морщинистый. Сидит, щелкает, как все. А руки потом и не мыли, воды же и попить не хватало. И бельё снова то же, грязное, как корка, надеваем. Бельё не стирали ни разу. Запотеешь — рубашка, как клеенка. Сидим, щелкаем, треск стоит. Назавтра опять они появляются, такие же большие, белые и страшные. Осип Эмильевич давит и сокрушается: «Тьфу, придумали. Их не переловишь»…

До 20 декабря Мандельштам с трудом, но еще поднимался. В изолированном от мира тифозном бараке у него оставалось два-три собеседника. Ближе других артист Смоленского драмтеатра, который выходил на середину барака, к печке и громко читал сцены из Бориса Годунова, «Записки сумасшедшего» Гоголя, стихи Надсона. Мандельштам вяло сползал с нар и слушал внизу, со всеми. Моисеенко долго вспоминал фамилию актёра, скрасившего последние недели жизни Мандельштама.

— Забыл… Кажется, Савинов.

Лежали вместе — тифозные больные и здоровые. Каждый день кого-то выносили — либо в маленькую больничку в зоне, либо в морг, что одно и то же, потому что из больнички никто не возвращался. Собственно говоря, это был, скорее санпункт — утепленная палатка на десяток мест. Деревянный пол, печка-буржуйка. Ни уколов, ни лекарств, хозбригада за ширмой играла в карты или домино. Никто больных не лечил, их просто изолировали. Если голова двигается, сестра приносит еду. Рядом — морг, тоже палатка, только другая — ветер ее колышет, деревянные доски набросаны — земля видна. Лагерная больница, ненамного больше, находилась в зоне уголовников и попасть в нее было невозможно.

Норонович предложил Мандельштаму:

— Может, вас на первый ярус перевести?

— Нет, спасибо, мне там хорошо.

Конечно, подняться с нижних нар можно и без помощи Ковалева, внизу и посидеть удобно. Но внизу — сквозняк, а наверху — потеплее, ноги под себя, снизу и сверху пальто, шапочку вязаную на голову и — на правый бок, лицом к Ковалеву. Наверху и светлее, и писать удобнее. Соседи хорошие, привычные — тебя спросят, ты спросишь. И обзор — все видно, кого уносят, а кто еще бродит, доживает.

Но главное, уносили-то именно с нижних нар, на нижних — засвечивались, а на третьих — не видно.

Приходил наголо стриженный лечпом с кучей термометров в нагрудном кармане.

— Больные есть?

— Есть, есть, сюда идите,— выдавали соседи сразу в трех-четырех местах.

Больные не признавались, что больны, некоторые плакали, просили не забирать, совестили соседей: «Ты меня на смерть отправляешь…» Из других углов одергивали: «Что же ты, сука, сдаешь? Завтра тебя заложат». Лечпом каждый раз делал вид, что забирает в лагерную больницу, но все знали, что четверо таких же стриженых бытовиков в серых халатах уносят практически в морг.

Каждый думал о себе, и всякий раз лечпому выдавали новые жертвы.

Ни одного дня ни одни нары не пустовали. Тут же приводили новенького, и он занижал освободившееся место. После покойника нары не дезинфицировали, даже не обтирали.

Мандельштаму продлил жизнь не только третий ярус, но и соседи. Ковалев все ходил за едой, пытался говорить. Осип Эмильевич лежал молча, изредка поворачивал к нему голову: жив, слышу, слушаю.

Во время первого ареста, в тюрьме Мандельштам перерезал себе вену лезвием «Жилетт», которое сумел пронести в подошве. В Чердыне, уже полубезумный, выбросился из окна больницы. Здесь, в лагере, он продлил себе жизнь. На сколько? Может быть, на неделю.

После 20 декабря он не вставал, лежал, руки на груди. Поскольку лежал он недалеко от входа, всех умирающих проносили мимо него.

Норонович спрашивал:

— Врача вызвать?

Мандельштам отвечал едва слышно:

— Нет. Ни в коем случае.

Было странно, что он еще жил, казалось, душа его уже давно на небе, а тело необъяснимо задержалось на земле. Соседи по нарам увидели вдруг главное качество этого человека. Моисеенко говорит тихо и скорбно, словно все происходило вчера.

— Такой он был хилый и беспомощный, и вдруг такой духовно сильный, тихое мужество. За все время он ни разу не пожаловался. Ни разу! А ведь при тифе головные боли, температура, жар. Ни разу. Что там тиф… у него душа была больна. Ковалев или Лях спросят: «Как самочувствие, Осип Эмильевич?» Он отвечал только: «Слабею».

— Когда он заболел тифом?

— Дня четыре болел, не больше. Лежал без движения, у него, извините, из носа текло, и он уже не вытирал. Лежал с открытыми глазами, молчал, а левый глаз дергался. Да, молчал, а глаз подмигивал. Может быть, от мыслей. Не мог же он доживать, ни о чем не думая.

Вот и дождался он в конце жизни русской няни, которая кормила его с рук.

Я пытаюсь выяснить: за что так проникся смиренный, замкнутый малограмотный Иван Никитич Ковалев к своему высокообразованному неуживчивому загадочному соседу. Деревенский пчеловод, не понявший ни одной строки из тех, что были поэту дороги. Не за харчи, нет. Он получал их позже, не без стеснения. И не за новости с воли, которые поэт перерассказывал ему. За что же? Пытаюсь разгадать простую по сути истину: за что должен ближний возлюбить ближнего.

— За беспомощность. — Моисеенко грустно качает головой. — Осип Эмильевич приручил Ковалева своей беспомощностью. Иван Никитич был добрый и совестливый. Он, знаете ли, когда все спят, он, Ковалев, украдкой крестился, я видел.

Славянская душа, как принято говорить. Христианин.

V

Много вымысла о лагерной жизни Мандельштама — от романтических легенд до низменных небылиц. Вымысел, повторенный Эренбургом. О том, что больной поэт у костра читал сонеты Петрарки; что стихи о Сталине готов прочесть был любому за одежду, еду, курево; что чуть ли не били его или собирались побить за хлеб, схваченный до раздела, что съедал за другими остатки пищи и облизывал чужие миски; что врачи устроили поэта «на работу» сторожить одежду покойников за харчи и тулуп; что читал стихи уголовникам — самая распространенная и едва ли не самая красивая легенда: чердак, свеча, посередине, на бочке, царское угощение — консервы, белый хлеб. Романтические уголовники и отверженный поэт…

— Самый ушлый блатной не смог бы провести Мандельштама через две запретные зоны — к уголовникам, — говорит Моисеенко. — Может быть, это и было. Значит, сработали осведомители НКВД, чтобы намотать поэту новый срок. Тем более там оказался и безымянный физик Л. Как свидетель…

Воспоминателей — десятки, больше других преуспел доктор биологических наук Василий Меркулов — «брянский агроном».

— Зачем все это? — размышляет Моисеенко. — Там было столько правды, что лгать-то зачем? Хотят себя отметить. Я выдумывать ничего не могу, я только вспоминаю живое прошествие.

Много вымысла о лагерной жизни поэта. Еще больше — о смерти. И опять — либо романтика, либо самое низменное.

Надежда Яковлевна так и не сумела отыскать ни одного свидетеля смерти мужа.

Моисеенко аккуратен, час и минуту смерти назвал, а день не решился: дня за три-четыре до Нового года…

Да, это случилось 27 декабря 1938 года.

«Мы почти месяц пробыли вместе — больные, умирающие, здоровые — взаперти. После завтрака открывается дверь: «Ваш барак идет на санобработку. Приготовьтесь, по 20—25 человек». Наша группа отправилась третьей, значит, мы вышли около половины двенадцатого. Там ни мыла, ни мочалки, ни воды, просто прожаривали одежду — прожарка, так и называлась.

Осип Эмильевич последние дни лежал — в рубашке, брюках. Он приподнял голову, медленно посмотрел по сторонам, сел на нары. Ковалев улыбнулся ему:

— Ну что, Осип Эмильевич, пойдемте купаться.

Мандельштам посмотрел так на него и отвернулся. Он был слаб, слаб. Долго обувался на нарах. Шапочку зеленую надел — такая фасонная, интеллигентская, видно, что из большого города: плетеный хлястик над козырьком и с пуговками. Пиджак надел. Мы уже все сошли и у дверей его ждали. Минуты три-четыре. Ковалев Иван Никитич держал его: он сначала постоял ногами на вторых нарах, потом ступил на пол… И по бараку побрел едва-едва, ссутулившись, — голову опустил, ко всему безразличный. Он уже, знаете ли, был отключен. У дверей мы их с Ковалевым пропустили, а на улице опять обошли.

День был ясный. До прожарки сотня шагов, идти нетрудно, там спуск. Но надо осторожно, вместо ступенек — каменистые надолбы, неровные, бесформенные. Шли свободно, не строем. У дверей прожарки остановились, опять ждали, когда Осип Эмильевич спустится. Нам сказали — всю одежду забрать и у многих узелки были. А у Мандельштама ничего не было, что-то через руку перекинул. Что? Не знаю, я же не следил, я же не знал, что этот человек сегодня утратит свою жизнь. Что у него: рубашка нательная, майка, кальсоны да две рубашки.

Они медленно спускались. Ковалев держал его за локоть, Осип Эмильевич что-то отвечал ему, но голову так и не поднял. Он месяц на воздухе не был.

Нам открыли изнутри. Мы разделись, повесили одежду на крючки и отдали в жар-камеру. Мандельштам раздевался с трудом, Ковалев все его бельё последним развесил и тоже отдал. Желтое пальто выбросили нам обратно: «Кожу нельзя, покоробит». Мы не сидели, даже не стояли — ходили. Холодила, как на улице. Все дрожали, а у Осипа Эмильевича костяшки ну, прямо, стучали. Вы знаете, когда мне показывают Освенцим, я отвечаю, что я все это видел еще до войны. Он просто скелет был, шкурка морщеная».

— Еще хоть кто-то был такой в лагере?

«Нет. Может быть, Моранц. Ученый. Он тоже в нашей группе оказался. Но тот все же покрепче. Мы кричим: «Скорее! Заморозили!» Ждали минут сорок, пока не объявили: идите, одевайтесь. Это — на другой половине. Впереди всех по своей привычке двинулся Осип Эмильевич.

В нос ударил резкий запах серы. Сразу стало душно, сера просверливала до слез. Была бы хоть дверь открыта, вытяжки же никакой… Ковалев успел взять ему из кучи крюк с бельём, и мы еще сказали: «Осип Эмильевич, осторожно, крючок горячий, руки жгет». Он сделал шага три-четыре, отвернулся от жар-камеры, поднял высоко так, гордо голову, сделал длинный вдох… Левую руку он успел положить на сердце и правую подтянуть, и — рухнул. Как-то неловко, лицом вниз, немного на правый бок. Пол был деревянный, некрашеный, грязный. Мы закричали в камеру:

— Человеку плохо!..

Лицо он не разбил, он за сердце когда схватился, руки впереди оказались. Кто-то перевернул его на спину. Глаза уже были закрыты, а рот приоткрыт. Я за него не брался, прямо скажу: как-то подействовало плохо… Ковалев подобрал руки, на живот положил и стал искать пульс. Кто-то сказал: «Готов». И в это время — шум: падает второй… Моранц! Он сидел на скамейке и упал. Или на него это все подействовало…

Мы растеряны были и напуганы: два покойника, что вы, за одну минуту. Один из дезинфекторов, высокий, лысый, в сером форменном халате, положил руку под голову Осипу Эмильевичу, потрогал челюсть, и рот закрылся. Одна нога у него, как от судороги, дернулась и легла рядом, ровней.

Он и живой-то от мертвого не отличался. Но тут лежал страшный: худой, синюшный, ребра, хоть считай.

Вошла врач с чемоданчиком и с ней мужчина.

— Накройте хоть чем-нибудь.

Ковалев снял с крючка рубашки Мандельштама и накрыл по грудь. Трубки у нее не было никакой, она не слушала. Подняла его левую руку, поискала пульс. Из правого кармана вынула зеркальце и поднесла ко рту. Отняла, посмотрела, протерла и снова поднесла. Все эти 15—20 минут стояла тишина. И она сказала мужчине, который с ней пришел:

— Что смотрите? Идите за носилками.

И нам, мы же стоим кто в чем:

— Что стоите? Одевайтесь.

Принесли банку сулемы, и рабочий из обслуги кисточкой, просто пучок волос перекрученный, обрызгал тело. Дезинфекция: все-таки в прожарке, не в бараке. Сулема — сивая, мутная, запах от нее — жуткий. Блатняки из обслуги уложили его на простынь — на носилках, и этой же простынью его обвернули. Они испачкали руки сулемой и ругались: «Фу, б…, зараза». Вытерли о простынь, у ног, подняли и унесли.

Вещички его сложили в желтое кожаное пальто, завязали. Они тифозное должны сжигать, но — брали себе, продавали. Для Левы Гарбуза этот день был бы праздником.

…В бараке на нас зашумели: «Чего так долго? Всех задержали».

— Умер Мандельштам.

Кто-то сказал:

— Наш Моранц тоже умер.

И тогда все притихли. Замкнулись. Жалели его, да.

А через два дня на место Осипа Эмильевича положили новичка, и о нем уже забыли. Каждому было дело только до себя, до своей безвестной жизни.

А Ковалев — да, долго тосковал. Он был недалекий по образованию — Иван Никитич, другой совсем, а тосковал: «Ушел мой товарищ». Кто-то сказал:

— Да-а, теперь тебе баланды не обломится.

Дальше было все, как при жизни, — сплошная ложь.

Лагерный врач Кресанов и дежурный медфельдшер составили «акт № 1911» о том, что Мандельштам Осип Эмильевич 26/XII-38 г. был положен в стационар, находился в лагерной больнице под присмотром врачей, там и скончался на другой день. «Причина смерти: паралич сердца а/к склероз».

«Труп дактилоскопирован 27/ХII» — тоже ложь. Он валялся бесхозным, невостребованным четыре дня — на свалке трупов.

Тело не вскрывали, было не до этого, не успевали.

Но почему же фельдшерица, спрашиваю я Моисеенко, зеркальце протирала и опять ко рту подставляла? Запотевало?

— Кто ее знает. Мы же растерянные были…

— А бывало, что обреченных, но еще живых в морг отвозили?

— Ну… я же вам рассказывал…

Да нет, мертвый он был, конечно. Конечно, умер.

Из «четвертой прозы» Мандельштама:

«На таком-то году моей жизни бородатые взрослые мужчины в рогатых меховых шапках занесли надо мной кремневый нож.

И все было страшно, как в младенческом сне. На середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями.

Первый и единственный раз в жизни я понадобился литературе, и она меня мяла, лапала и тискала, и все было страшно, как в младенческом сне».

«У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архивов.

Я один в России работаю с голосу».

«Я китаец, никто меня не понимает. Халды-балды!»

«Что это я все не так делаю. Оттого-то мне и годы впрок не идут — другие с каждым днем все почтеннее, а я наоборот — обратное течение времени.

Я виноват. Двух мнений здесь быть не может. Из виновности не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь. Долго ли мне еще изворачиваться?

Меня принимают за кого-то другого. Удостоверить нету сил.

Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией. Когда меня называют по имени-отчеству, я каждый раз вздрагиваю — никак не могу привыкнуть — какая честь!

…И все им мало, все им мало… С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! Откуда же эта лакейская злоба, это холуйское презрение к имени моему?»

Еще из прозы Мандельштама — маленького бесхозного отрывка неизвестных лет: «…Прообразом исторического события — в природе служит гроза. Прообразом же отсутствия событий можно считать движение часовой стрелки по циферблату».

В Чердыни, где ему мерещились грубые мужские голоса, поносящие его отборной бранью, упрекающие в том, что он сгубил столько людей, прочитав им свои стихи,— голос называл имена им погубленных, как подсудимых; в Чердыни, где он искал труп Ахматовой в оврагах; там, в Чердыни, он смотрел на большие стенные часы и ждал расправы. Приход убийц он назначал на какой-нибудь час и в страхе ждал их. «Сегодня — в шесть часов вечера…» Наденька потихоньку переводила стрелки: «Смотри, уже четверть восьмого!»

Обман удавался, «смерть» отступала, страхи проходили.

…Если бы Дантес и Мартынов промахнулись. Если бы в роковой час смятенья и одиночества возле Есенина оказались люди. Если бы женщина, оказавшаяся возле Маяковского, сказала в тот момент безоглядно: «Да». Если бы. Почти всегда выстраивается запоздалое, наивное — если бы.

Конечно, если бы. В тот полдень, 27 декабря 1938 года, просто некому было перевести стрелку часов. На час, на два, на пару веков.

Смерть была не романтической, не мучительно-жестокой, не насильственной от рук уголовника. Она была будничной и мгновенной. Смерть — на конвейере, кровавый маньяк — Родина.

Страшнее, страшнее-страшнее, чем в младенческом сне.

…Говорят, что теперь в некоторых, кажется, азиатских странах беременная женщина нашептывает своему будущему ребенку, что ждет его на земле, и он сам, еще в утробе, решает — рождаться ему или нет.

Теперь, уже кажется, выяснили, что видит и чувствует в предсмертный миг покидающий землю: тоннель, скорость, свет…

В блаженный короткий миг Осип Эмильевич Мандельштам увидел после тоннеля райскую зеленую поляну, освещенную солнцем. Сидели на ней полковник Белой армии Цыгальский, интеллигент, спасший Мандельштама из врангелевских застенков, и рядом — красноармеец Оська, провожавший поэта в застенки советские. Они были вместе и вполне понимали друг друга. Конечно, были здесь, на светлом лугу, улыбающаяся Наденька и Анна Андреевна, и Илья Григорьевич. Должен был быть и Макс, если Осип Эмильевич успел его рассмотреть. Сладкий миг — до остановки сердца.

Лучшее, что было на земле,— расставание с землей.

Бытовики при покойниках — блатные жили прилично. Откроют мертвый рот, ножичек к золотому зубу приставят — коронка слетает. Но быстрее и проще — клещами. Золотое кольцо намылят — снимают. Но опять же проще — отрубали палец.

— Во Владивостоке у них была своя скупка. Они, видимо, делились и с лагерной администрацией. У них — и масло всегда, и колбаса, от них водкой пахло. У Осипа Эмильевича на пальцах ничего не было. Золотые коронки — да. Одна сверху и две или три внизу.

Последним, кто видел поэта из ныне здравствующих,— Дмитрий Михайлович Маторин. В тот же день, 27 декабря, он тоже помнит его ясным и теплым, к нему на лагерном дворе обратился Смык, начальник лагеря: «Отнеси-ка жмурика».

— Прежде чем за носилки взяться, я у напарника спросил: «А кого несем-то?» Он приоткрыл, и я узнал — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые, и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: живой был… Несли мы его к моргу, в зону уголовников. Там нас уже ждали два уркача, здоровые, весёлые. У одного что-то было в руках, плоскогубцы или клещи, не помню.

…Двое уголовников потащили, поволокли Осипа Эмильевича. Это было последнее преследование поэта. Мародеры разомкнули ему рот. И он не почувствовал ни унижения, ни стыда, ни боли, как всякий мертвец.

И живая ласточка упала

На горячие снега…

«Протокол отождествления» под грифом «секретно» свидетельствует, что старший дактилоскопист ОУР РО УГБ НКВД по «Дальстрою» тов. Повереннов произвел сличение пальцеотпечатков Мандельштама 31 декабря. Это значит, что заворачивали поэта в тряпье, грузили на телегу с другими вместе, увозили за ворота и сбрасывали в одну из ям, которые заключенные копали сами для себя, — в ночь под Новый год, 1939-й.

Была у Юрия Илларионовича Моисеенко мечта — получить высшее образование. Он окончил педагогический техникум, из белорусской глубинки приехал в Москву, поступил в юридический, прямо с институтской скамьи его и забрали. После 12 лет тюрем и лагерей все вузы для него закрылись.

— Вы знаете, жизнь сгорала кратко, как свеча.

— Ничего,— пытаюсь успокоить,— вы еще крепкий.

— Крепкий. Да. А смерть все равно придет.

— Не страшно?

— Нет. Ничего дорогостоящего в моей жизни не было. Вся моя жизнь — из мук и страданий. Зачем я жил?

Увожу разговор к сегодняшней жизни — Горбачеву, Ельцину.

— А я, знаете, — виновато говорит Моисеенко,— в этих разговорах не участвую. Извините. И когда у нас на работе соберутся: «Убирать его пора, надоел!» — я ухожу, знаете. …Еще все может повториться. Вы это не пишите, но сейчас опять права у КГБ расширяются. И теперь таких, как я, подбирать сразу будут. Без суда и следствия. Ну и что ж, что реабилитирован. Дорогой где-нибудь и убьют. Я не за себя даже — за детей…

Там, в лагере, ему снился дом, отец с матерью, студенческое общежитие. Двенадцать лет ему снилась воля.

А когда вышел, на воле ему снились те двенадцать лет. Он уже женился, подрастала дочь, а ему снился лагерь, снилось даже, что его расстреливают, и он просыпался в поту. Его бы и расстреляли в Смоленской тюрьме — непременно — в 41-м, когда наступали немцы, если бы не второй приговор и этап.

Пересылка погубила Мандельштама и спасла Моисеенко.

— Я эти ночи, как вы приехали, не сплю. Какую же мы пережили эпоху! За что, скажите, страдали, а? Я храню портрет Хрущева в рамочке. Я ценю его подвиг, это ж он закрыл гильотину эту. Только недавно дети сказали: сними ты его, о нем уже другое говорят.

Моисеенко «Известия» выписывает давно. Я ему, представляясь, фамилию назвал, а он мне — мое имя. Я расспрашивал его подробно о пристанционных тупиках в пути, о птицах и полевых цветах за вагонным арестантским окном, о погоде, о том, какие звуки проникали в лагерь с воли, просил нарисовать нары в вагоне, в лагере, и где была больничка, и вышки, и бочка с водой. Он посмотрел на меня внимательно:

— Извините, а вы не работник КГБ?

Мне стало весело, и он неловко улыбнулся.

Как же непоправимо загублена жизнь человека.

А может быть, прав он в смысле нынешнего времени? История разворачивается так круто, что вместо 180° вновь прокрутилась на 360°. Она снова двигается в том же направлении, с той же скоростью. И мы, как всегда, не готовы к новому повороту.

Поэта реабилитировали, как казнили,— с той же неряшливостью и небрежностью: «на волне». Вначале, в 1956-м, по второму делу. Классический набор: «конкретных обвинений Мандельштаму предъявлено не было», «По делу допрошен только сам Мандельштам, который виновным себя не признал» и т. д. В итоге:

Лист дела 31. «29 августа 1956 г. Справка. Дана гр. Мандельштам Осипу Эмильевичу в том, что определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года постановление Особого Совещания отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления…».

Вы поняли? Это пишет зам. Председателя Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР И. Аксёнов. Он сообщает самому казненному поэту о том, что 18 лет назад тот казнен был по ошибке.

Реабилитация по другому делу — первому — затянулась. Выручил столетний юбилей поэта. «В связи с письмом Союза писателей СССР» провели новое расследование. К 99-летней годовщине и прежде, не к годовщине,— можно оставаться виновным, но к столетию — стыдно. Работа проделывается огромная. Разыскиваются бывшие следователи. А зачем? «Христофорыч», специалист по писателям, сам был расстрелян, тогда же. Разыскиваются родные и близкие поэта, рассылаются запросы в адресные столы. А их, годных и близких, уже нет давно, поумирали. Допрашивается восьмидесятилетний «свидетель» Лев Николаевич Гумилев, в следственный отдел КГБ СССР пишут свои «отзывы» Вениамин Каверин и Иосиф Прут. Все трое высочайше оценивают поэзию Мандельштама, и показания их подшиваются в «дело».

А если бы он был плохой поэт, тогда что? Если бы он был вообще не поэт, а дворник? Да просто тунеядец? Что это меняет по сути: виноват — не виноват?

Все есть в этом деле — протоколы допроса, протоколы осмотра. «Осмотрена» была книга Надежды Мандельштам «Воспоминания». Понятые — москвички Маслова Галина Семеновна и Горбачева Маргарита Игоревна. Дело понятых зафиксировать книгу — название, объем, издание, содержание. Но они, как «искусствоведы в штатском», дают ей оценку: «автор явно тенденциозно», «клеветнически»… Все собрано — и «за», и «против».

Все, как прежде:

«13.07.87 г. Секретно. Начальнику КГБ Чувашской АССР генерал-майору Позднякову А. Я. Из материалов уголовного дела усматривается, что в 1956 году Мандельштам О. Э. вместе со своей супругой проживал в гор. Чебоксары, ул. Кооперативная, д. 8, кв. 16-а. В связи с изложенным просим Вашего указания проверить и сообщить, не располагает ли отдел КГБ Чувашской АССР архивными материалами… Пом-к нач-ка След. отдела КГБ СССР полковник К. Г. Насонов».

Полковник КГБ просто не читал дела Мандельштама, пролистал бегло, все перепутал.

Но зачем эта видимость усилий, эта «волна»? Постановление ОСО как внесудебного органа следовало просто признать недействительным. Всего-то. Мандельштам становился бы невиновным автоматически, как миллионы других.

Реабилитировали полностью, в срок — к обеденному столу. И, как казнили когда-то, снова под грифом «секретно».

Мы те же, может быть, еще хуже. Делаем все так же, но в другой маске на лице.

Теперь, когда все оказалось доступно, в том числе и строки Мандельштама, он оказался еще более далек от русского читателя, чем тогда, в двадцатые и тридцатые. Издали трехтомник? Да, но тираж невелик, и в эти книги ничего мы от себя не внесли, перепечатав то, что давно издали американцы. («Осип Мандельштам. Собрание сочинений». Под редакцией проф. Г. Струве и Б. Филиппова. Спасибо этим людям.) Издали, правда, замечательный том собственных исследований «Слово и судьба. Осип Мандельштам» (ответственный редактор — З. Паперный), но тираж — 1000 экземпляров…

А вокруг миллионными тиражами — детективы, порнография, секс, склочная политика…

И то сказать, во времена всеобщего разврата, лжи и лицемерия, времена безнаказанных убийств и насилия, — кому нужны сегодня эти строки:

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

Или:

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Или, или, или…

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды — ресница,

Изолгавшись на корню —

Никого я не виню…

Это был один из лучших поэтов XX века. Если не лучший. Кто не знает этого, пусть поверит Ахматовой. И он еще будет народным, когда весь народ станет интеллигенцией. Сто лет для этого слишком мало.

Слепая ласточка в чертог теней вернётся,

На крыльях срезанных…

Нельзя прощать Советской власти без покаяния даже одну эту смерть, даже ее — единственную.

Встанет ли когда-нибудь наконец Родина на покаянные колени — перед собственным народом?

31 января 1939 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР за подписями М. Калинина и А. Горкина: 21 писатель был награжден орденом Ленина, 49 — орденом Трудового Красного Знамени, 102 — орденом «Знак Почета». 5 февраля «Литературная газета» опубликовала списки награжденных.

В день публикации почтовая барышня вернула Надежде Яковлевне посылку — «за смертью адресата». Евгений, ее брат, помчался в писательский дом — к Шкловскому. Его вызвали из квартиры Катаева, где орденоносцы отмечали награды. Как говорят, Фадеев был пьян, расплакался:

— Какого поэта мы погубили…

Не знаю, в этой ли компании или в другой веселились Ставский и Павленко.

Инициатор и организатор ареста (путевки!) Владимир Ставский был награжден орденом «Знак Почета». Содоносчик и тайный соглядатай на допросе Петр Павленко — орденом Ленина.

По-разному, противоположно ощущали себя всю жизнь солагерники Мандельштама. Ленинградец Маторин чувствовал себя уверенно, он оказался среди своих: ленинградцы чуть не все перестрадали. А Моисеенко у себя — чужой. В его родном белорусском райцентре таких «контриков», как он, всего трое, а остальные — тысячи — воевали, в том числе в окрестных партизанских лесах. Как-то, уже работал он управдомами на железной дороге, пришел вместе со своими 9 мая на площадь. Праздник — оркестр, цветы. К Юрию Илларионовичу подошел пьяный подполковник в отставке: «А ты что, гад, здесь делаешь?» Подполковник был нештатным инструктором райкома партии — Бочаров Федор Иванович, Моисеенко стал тихо просить его: «Ну что вы, за что же вы на меня…» — «Убирайся отсюда сейчас же!» И Моисеенко ушел.

Хотинск — местечко почти еврейское. И когда Моисеенко вернулся из лагерей, почти все друзья оказались расстреляны — на окраине города, возле льнозавода. Сестра рассказала:

— Знаешь, Юра, у нас была одна семья благородная, из Минска приехали — учитель и учительница. Когда немцы угоняли их в гетто, они девочек на улице оставили. Фаня и Циля. Одной четыре годика, другой шесть. Такие хорошенькие были. И вот они ходили по домам, попрошайничали, такие смирненькие, обнятые, и их все подкармливали, а в дом никто не пускал, боялись: «Ну, идите, идите, деточки, от нас». И они в сараях спали, в стогах сена… Знаешь, Юра, чем кончилось. Они бродили август, сентябрь, октябрь. Уже холодно было. И потом Ходора Остроушко, наша соседка, сказала: «Что эти дети так мучаются?» Взяла их за ручки и отвела в немецкую комендатуру. Их там, прямо во дворе, и расстреляли…

Господи, думаю я, слушая пересказ, да ведь это о бесприютных Осипе и Наденьке при советском режиме. Это же мы, мы, Господи. И свои ставские здесь, и павленко.

Да, это мы. И мы — сегодняшние, пытающиеся многое и многих оправдать. Когда пришла Красная Армия, Ходору судили. Дали 10 лет. Но горожане во главе с председателем горисполкома возмутились приговором, ходатайствовали — Ходора же детей от мук спасала — и она, отсидев полсрока, была освобождена.

Это — мы, мы все.

Из первого письма Осипа — Наденьке. 5 декабря 1919 года. Из врангелевского Крыма:

«Дитя мое милое!

Я радуюсь и Бога благодарю за то, что Он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело.

Прости, что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.

Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине. Мы с тобою, как дети…

Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить.

Твой О. М.: «уродец».

Из последнего письма Наденьки — Осипу. 22 октября 1938 года:

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство.

Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоём?.. Наша счастливая нищета и стихи.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать,— я плачу, я плачу, я плачу.

Это я — Надя. Где ты?

Прощай. Надя».

Если бы Дантес и Мартынов промахнулись…

Если бы Осип успел получить это письмо… он бы не умер.

Там, на небе, души не живут поодиночке. Они опять будут вместе. Будут жить — с другими наравне. Жаль только, что никто, ни один поэт еще не подал оттуда ни одного знака, не опустил на землю, не обронил ни одной строки, хотя бы в прозе.

Еще жаль, если он по своей рассеянности не попадет в рай.

Все равно хуже, чем на земле, не будет.

1992 г.

На этом снимке его не узнают даже самые верные почитатели. Командир отделения автоматчиков сержант Смоктуновский. Да, — он, Иннокентий Михайлович, актёр МХАТа, Народный артист, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной (Российской) премий. Любые звания и награды ему — естественны, а вот две медали «За отвагу» — никак не сходятся с обликом. Слишком застенчив, по существу в театре не сыграл того, кем был сам когда-то. Одна из медалей «За отвагу» нашла его недавно, через 49 лет после событий. Он с донесением переходил вброд протоку на Днепре.

— Почему выбрали меня, а? Догадайтесь.

Иннокентий Михайлович поднялся, расправил грудь, убрал сутулость.

— Я же высокий был. Да-а. Метр восемьдесят четыре…

Он прошел на войне все, что мог пройти сержант. В том числе плен — под Каменец-Подольском, больше месяца плена.

— Кормили баландой, в которой вместе с кишками болтался, извините, кал животных. К нам приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова. Угощали шоколадом. После каждого визита с ними уходило не меньше взвода. Человек 20-30. Я бежал из лагеря, когда нас вели к печам, сжигать. Спрятался под мостом.

Мы размышляем о том, как повернулась бы война, если бы немцы не совершили огромную ошибку, уничтожая наших пленных.

— Это — не ошибка. Это их Бог так направил. Бог есть, вы знаете? Я ведь пропал без вести, и тетка Надя в Красноярске, которая меня воспитывала, ослепла от слез. Это она потом благословила меня в артисты: «Если нравится — иди».

Репетиции, спектакли, съемки в кино, концерты, записи на радио. Так странно было застать Иннокентия Смоктуновского дома за делом несвойственным: он редактировал рукопись будущей книги воспоминаний. Передавая рукопись, фотографии, он чувствовал как бы неловкость за фронтовой снимок.

— Знаете, кто воевал, кто — на передовой… тому, знаете, не до фотографирования было.

Смоктуновский в те военные годы с передовой не уходил.

Читая его строки о мертвых товарищах: «он лежал пластом, вроде продолжая стоять по команде «смирно», только лежа», или «теперь Егоров был непривычно спокоен, лежал под шинелью на животе с закрытыми глазами, будто все еще продолжал прислушиваться к боли внутри», читая эти высокие строки, я вспоминаю Андрея Платонова, помните гибель машиниста в «Происхождении мастера»: «Кровь была такая красная и молодая, а сам машинист-наставник такой седой и старый: будто внутри он был еще ребенком».

Читая, невольно сравнивая, я думаю, что если бы Иннокентий Смоктуновский в той страшной войне потерял руку или ногу, если бы, то есть, он вернулся домой не весь, не целиком, и театральный занавес никогда бы для него не открылся, он все равно состоялся бы как талантливый человек.

Прочтите эту прозу, и, читая строки о войне, держите все время в памяти застенчивого автора, которого вы не узнали на снимке.

Этот фронтовой снимок его — единственный.

Эд. ПОЛЯНОВСКИЙ.

Сенокос

То немногое, что еще сохраняет память из моего детства, почему-то неизменно связывается с тем временем, когда были живы мой отец и его родная сестра Надя, моя тетка, что взяла меня, пятилетнего, из деревни к себе на воспитание. Слово «воспитание», должно быть, сказано слишком высоко и выспренно, следовательно, не верно. Какое там воспитание, просто у тетки Нади с ее мужем, дядей Васей, детей не было, а у матери с отцом их был переизбыток, но, правда, на этом родительское изобилие и кончалось, всего же остального у них просто не было. Это были 1929—30 годы. По всей Сибири смерчем пронесся голод, в каких-то местах он несколько задерживался.

Этой страшной остановки не избежала наша Татьяновка — деревня, где я родился. Для того, чтобы хоть как-то противостоять этой беде, одни бежали в город на заводы и фабрики, другие, оставаясь в деревне, старались избавиться от лишних ртов. Не думаю, чтоб я уж очень объедал родню, но тем не менее меня спровадили и город, а старший братишка Митька, оставшийся с родителями в деревне, умер, после чего уже вся семья перебралась в Красноярск. Мальчишеское воображение и сердце в ту пору еще не умели, да и не было поводов (детей не посвящали ни в сложности, ни в трудности жизни), заходиться в тоске и безысходности. Тогда жизнь воспринималась мною, как, впрочем, всегда детьми, как сплошная поразительная сказка, в которой была тьма непонятного, порой пугающего, но вместе с тем все вокруг было светлым, беззаботным, до удивления возможным, своим, а главное, годным для жизни, и нередко детское сердце переполнялось радостью предощущений полного понимания праздника жизни, которому не будет конца.

Часто поздним вечером на пологой крыше погреба, запрокинувшись на спину, лежал, радостно замирая под властью темного звездного неба, необъяснимо маясь, волнуясь от чуда мироздания, и Млечный путь, казалось, неотступно манил в свою хрустальную глубину, завораживал далью и обещал в конце усилий, познаний и труда приобщить к своему вечному мерцанию.

Невзгоды страны вместе с «головокружениями от успехов», как нарекли их несколько позже, канули в повседневности, заботах, трудах, растворясь в терпении, добре и мощи народа — жизнь входила в свои прекрасные права. В один из таких замечательных дней человеческих именин мы с отцом были где-то на Баладыке (название места осталось, должно быть, еще со времен татаро-монгольского нашествия), что километрах в тридцати от города. Запасали сено на зиму. Отец косил, а потом мы вместе уже высохшую траву небольшими охапками носили к повозке. На подобные заготовки отец брал меня не впервой.

На сей раз он не нашел ничего остроумнее, как косить траву на военном полигоне — стрельбище, где совсем невдалеке белели плоские фанерные домики-мишени и такие же сплюснутые и оттого смехотворно миролюбивые танки, даже темно-бурый цвет не делал их внушительнее и опаснее. Однако смешного было не так уж и много, скорее, это было безумием, но отец, увидев здесь сочные, свежие травы, не мог удержаться, чтобы не накосить их для своего любимца — старого мерина.

Опасность была явной хотя б уж потому, что в этой ядреной траве то тут, то там валялись полувзорвавшиеся, начиненные небольшими металлическими шариками снаряды, а местами так и целые лежали. И хотя все устремления мальчишек этого возраста были мне не только понятны, а просто-напросто были моими, не помню, чтоб меня уж очень тянуло нагрести полные карманы этой дурацкой шрапнели. Настроение, несмотря на необычность обстановки, было не очень романтическое, скорее напротив — тревожное, неуютное. Я старался поймать взгляд отца, но ему, как видно, все было нипочем, и он с азартом и увлеченностью косил, полагая, должно быть, что его этаким полуметровым снарядом не очень-то и свалишь. Все это действительно хорошо, только как же я-то?.. Однако все вдруг изменилось, стало тревожным, даже непонятным, пугающим. Отец, как ошпаренный, бросился в траву, жестами и нетерпеливым шиканьем заставляя и меня сделать то же самое. Было ясно, что вот сейчас-то и тарарахнет и пропадет моя головушка! Вот уже приближение какого-то грохота ветром донесло… Сейчас — все!

Подъехала небольшая грузовая машина — полуторка. Я никогда не видел раньше, чтобы отец — не раз удивлявший своих товарищей-грузчиков, когда он позже работал в Красноярском речном порту, на спор носивший тяжести, которые никому не были под силу, — чтобы не просто сильный человек вдруг неузнаваемо сник, делая мне из зарослей травы какие-то странные рожи. Но самое поразительное — когда через какие-нибудь, ну, самое большее полминуты подъехала эта машина, отец глубоко и спокойно спал, закинув руки за голову. Нет-нет, что ни говори, а машина эта явно что-то излучала.

«Та-а-к, в выходной денек, когда охрана стрельбища снята-а, мы здесь, на закрытых территориях потихоньку тра-авку пока-аши-ваем, да-а?» Странное дело — отец обычно довольно чутко спал, а здесь, ну, просто как провалился, ничего не слышит и не чувствует. Начальник, тот, что спрашивал про травку, открыл дверцу кабины и встал во весь рост на подножку машины, оглядываясь по сторонам, отыскивая, должно быть, кого-то. Настроение его явно менялось к худшему.

— Эй, пионер, толкни-ка дядю этого, пусть он Ваньку-то не валяет!

— Это не Ванька, а мой папа.

— О, папа!.. А сколько вас сюда понаехало с папой?

— Нас?

— Да, да, да, вас! Кто только что травку-то косил?

— Нас… эта… нас немного… Вот, две лошади! Отец мой да я!

— У-у, как интересно… А как тебя звать? — слышал я что-то страшно знакомое и родное…

— Кешкой…

— О! А я думал — Власом… Ну, мертвая, крикнул малюточка басом, — ворча себе под нос известные стихи Некрасова, направился он к отцу, — рванул под уздцы и быстрей… задремал, — начал он как-то нехорошо видоизменять нашу классику.

Ничего не понимаю. Отец сегодня то сразу засыпал, то быстро, свежо и ясно проснулся и, как своему старому, доброму другу, ни с того, ни с сего ляпнул этому начальнику: «Ну, что, как ты живешь, ничего? Кешка, давай костришко быстренько сваргань, сынок! Картошки испечем, яйчишек сварим. Чайком ребят угостим…» Какое-то время начальник тот хоть и оторопело, но очень внимательно смотрел на отца, вроде заметил на нем что-то такое маленькое, но страшно заинтересовавшее его, что он даже нагнулся несколько. Отец и дядя впились друг в друга глазами. Потом эта немая самодеятельность командиру, наверное, надоела, и он сказал: «Ладно, ты мужик, я вижу, сообразительный, так давай-ка запрягай своих коняшек и чеши отсюда, чтоб глаза мои тебя больше не видели вместе с твоими варёными яйчишками, понял? Ну, вот и давай, милый, намазывай!..» В кузове машины поднялись хохот и улюлюканье.

— Это, брат, совсем не так… Свежий чай да еще на таком раздолье — никогда не лишнее. Варёные у тебя яйца или нет, — просто и мягко говорил отец. Он, как все сильные люди, не любил ссориться и, кажется, даже не умел, а зная, должно быть, что его великолепный рост и статность мужика всегда вызывали расположение окружающих, поднялся.

Тема эта, как видно, была близка и пришлась по душе всей ораве, что приехала под началом неглупого и неплохого парня, и они, вначале обсмеяв отца, чуть не вывалились из кузова, хохоча теперь уже над своей властью, однако самое замечательное, что и сам «стратег» тот вместе с отцом смеялся не меньше. Смеялись все, но сено забрали, сетуя и объясняя тем, что нас засек в бинокль какой-то очень большой начальник, дежурный по военному городку, и что без сена им возвращаться вроде бы даже и нельзя. Указав нам направление, где без помех мы все же могли бы накосить травы, они уехали.

С этой минуты каждый шаг, поворот дороги, отдельно, осиротело стоящее дерево или испуганно прижавшееся друг к другу зеленое родство их, тихо и немо смотревшее нам в спину, прохладная свежесть воздуха, живительный запах свежескошенной травы, огромная спина отца, молчаливо сидящего впереди, — все, все готовило и приближало меня к моему первому и страшному познанию. Не думаю, чтоб отец понимал, знал толк, чувствовал зов давно ушедшего времени, просто случайно, должно быть, остановился там, где остановилось, но место было редким, удивительным и таким диким, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Эту последнюю фразу я написал, пожалуй, в оправдание своего неумения создать атмосферу того, что почувствовалось на том диком месте. Это была высшая точка длинного пологого косогора, по которому мы долго поднимались. Спад за этой вершиной был довольно резким, местами даже крутым, и уходил вниз сразу и определенно, теряясь, казалось, в нескончаемой, завораживающей вечерней мгле балки. Оказавшись лицом к лицу со столь широко открывшимся передо мной миром, я был поражен необычностью его, дикой красотой, раздольем того открытого места, выбранного для покоса, прислушивался к сиплым прерывистым стрекотаниям, свистам, пискам, шорохам, невнятным таинственным шепотам, ползущим отовсюду, говорящим о доброй мелкоте вокруг, вдыхал в этом насыщенном покое жизни прохладу засыпающей природы, а фырканье и храп невдалеке пасущихся лошадей уносили открытое, готовое для фантазии и мечты мальчишеское воображение в недавно проходимые в школе, но давно отшумевшие во времени набеги Золотой орды. Жизнь, это чудо, во всем выявлялась здесь явно, сочно, щедро. Должно быть, не хватило ни душевных сил, ни только-только проклевывающегося сознания, чтобы если не вместить, то хоть как-то противостоять этому преждевременному, безусловно неравному столкновению. И много вопиюще несовместимого здесь вдруг совпало, объединилось, подчиняясь моменту, словно желая избежать малейшей возможности неточного или ложного толкования, и, бесцеремонно обнажив явь, представило ее такой, как она есть.

Солнце уже зашло за край земли, но золото его лучей зло, ярко осветило оттуда в темных, по-вечернему печальных облаках кромки их и глубину образовавшегося просвета. Распахнутые ворота эти были ослепительно четко очерчены. В мрачных, сгущающихся сумерках они создавали впечатление зияющего, наглого входа в какой-то иной, вечно утопающий в праздничном и оттого неприятном освещении мир, где лишь из-за отдаленности этой пугающей и зовущей цивилизации не слышны были звуковые проявления вечной жизни, которые там, сливаясь с голубой почему-то прозрачностью позолоты всевозможных храмов, замков и дворцов, возносились вместе с ними в неизъяснимую, недоступную высь.

Нет! Нет! Я был здоровым ребенком, и если болел золотухой и годами меня донимали лишаи — неминуемая, должно быть, дань любви ко всяким бездомным и своим кошкам, собакам и телятам, — то эти недуги не могли служить основанием для душевных изъянов, рефлексии и слабого самочувствия. Но я, очевидно, был так подавлен и атмосферой полигона, и страшно долгим путем к этому высокому месту, и загадкой полыхающего света в глубинах тех ворот, и общим настроением позднего вечера уходящего лета, что находился в состоянии какого-то страшного возбуждения. Глядя в этот зияющий провал, я вдруг четко осознал крохотность человека, временность нашей жизни, отчетливо ощутил ее краткость, что все мы, как это прерывающееся стрекотание кузнечика в траве, сегодня живем — стрекочем, а завтра навсегда замолчим и никогда, никогда уже…

В страхе и исступлении я метался, катаясь по траве у телеги, и стонал, кричал, несогласный с законами природы, с их вечными проявлениями. На мои вопли спешил отец, загородив своим силуэтом уже исчезающий, оказавшийся временным вход в загадочную, зловещую красивую вечную даль неизвестного. Задохшийся в бессильной истерике, на простую, вечно живую заботу отца — что меня испугало? — к великому сожалению сейчас, не мог тогда сказать правды: открытие раздавило, оно было страшным, явным — неотвратимым. Дальше придется жить с ним. Наив и детство кончились навсегда!

Двор

Ничто не предвещало того, что произошло здесь всего за одну на исходе зимы февральскую ночь. Это была небольшая обычная деревенька, каких огромное множество побывало уже на нашем долгом пути. Ее можно было бы отнести даже к уютным, чистеньким селениям, в которых жить покойно, надежно — да так оно, должно быть, и было. Мы пришли сюда засветло, немногим позже полудня, но шли всю ночь и утро этого последнего для большинства из нас дня.

Плетясь, буквально волоча отекшие ноги, мы разбрелись по нескольким домам, ютившимся около почему-то очень темного, тонкого костела, однако часть из нас, в которую входил и я, сразу же должна была двинуться на окраину деревни.

Тяжело поднявшись, мы стояли, сонно сопя, ничего не соображая и не чувствуя, кроме разве зависти к тем, кто оставался сейчас в доме. Никто из них не смотрел в нашу сторону, чтоб не выказать невероятного везения — возможности вытянуть изнывшие руки-ноги, а может быть, и вздремнуть. У них, кому мы так завидовали, всей жизни оставалось каких-нибудь 2—3 часа. Всех нас было человек 150 или немногим больше, тогда же казалось около двухсот, и в этом невольном преувеличении повинно, пожалуй, простое чувство самосохранения, а не какая-то там вдруг взыгравшая фантазия или безответственная выдумка — болтовня.

Последний двор деревни, к которому вёл нас командир-лейтенант, как объяснил он, — передовая (почему передовая, какая передовая в тылу?). Сейчас, пока еще светло, необходимо увидеть все собственными глазами на случай, если недругу вздумается пойти по этой дороге ночью — мы легко и безбольно его остановим! Ну, остановим так остановим, что там говорить лишнее… Не в первый раз…

Пришли. Действительно, это была окраина деревни, дома которой чуть полого спускались к небольшому болотцу. Дальше, метрах в двухстах пятидесяти, сплошным скучным гребнем шла железнодорожная насыпь.

Ни прямо, ни краем или каким-нибудь закоулком чувств никем не ощутилось, что из-за дорожного полотна в этой же тишине, затаясь, с не меньшим напряжением, чем вслушивались, всматривались мы, то же самое жадно проделывали те, кого мы должны были не пропустить, и они, учитывая все — сколько, где, как, готовились к своей акции.

…Большинство вместе с лейтенантом укрылось в огромном кирпичном амбаре в глубине двора, тянувшемся параллельно дороге. Я оказался в группе поменьше, недалеко от дерева с орудием. Нам ближе и проще было уйти в другой, поменьше, амбар, такой же кирпичный, расположенный под прямым углом к своему большому соседу с разрывом между ними в 6—7 метров.

Внутри амбара было сено, и — разумеется, это так понятно — быстренько вытянувшись на нем, мы почувствовали, что есть жизнь и что наконец-то мы пришли домой.

Внутри амбара было сено, и — разумеется, это так понятно — быстренько вытянувшись на нем, мы почувствовали, что есть жизнь и что наконец-то мы пришли домой. Однако отдыху не суждено было длиться.

Амбар наш вдруг вздрогнул, как от внезапного испуга, плотная волна воздуха, резко хлестнув в лицо, так же быстро исчезла, оставив по себе лишь запоздалый скрежет скользящей с крыши черепицы и звон в ушах. Послышались крики: из большого амбара нас требовали к себе…

Привлек внимание ствол нашей громыхающей пушки — он был направлен куда-то вниз, даже немного ниже горизонтального уровня. Для нас, уже что-то повидавших на фронте, подобное положение орудия означало, что орудийный расчет просто видит цель и бьёт по ней прямой наводкой. Значит, враг здесь, рядом. Теперь становилась понятной та поспешность, с которой нас перебрасывали с запада на восток…

Короче, мы оказались в двухэтажном доме — не то школа, не то почта. Я часом назад заглядывал сюда в поисках воды, но не видел, чтобы здесь были какие-нибудь раненые, а теперь их было несколько человек… Двое, видно, только что перевязанные, лежали поодаль. На третьем бинтов не было видно, он лежал пластом, вроде продолжая стоять по команде «смирно» только лежа, он до боли пусто приоткрывал глаза, и здесь же снова отчужденно, медленно, как бы бесшумно дыша ими, закрывал их. С испугом и надеждой уставившись в его закрытые веки, я ждал… ждал долго… Они не открылись. Я начал было терять терпение, когда заметил, что грудь его тихо… поднимается!!! «А-а-а жив, дорогой!» — радостно заколотилось внутри, словно он не только останется в живых, но и никогда больше не будет так страшно закрывать глаза.

От моей столь бурно вспыхнувшей радости осталось лишь скомканное ощущение неловкости, когда я увидел, как он открыл глаза… и он ли открыл их?.. Они приоткрылись неосознанно, повинуясь лишь великому инстинкту жизни, прорвавшемуся через хаотическое нагромождение поверженной гармонии, чтобы хоть раз, еще только один — последний раз восстановить угасающую связь с уходящим от него миром мысли, света и духа.

— Эй, солдат… не мучь его, видишь, он отходит…

— Я хотел помочь ему…

— В этом помогать не надо.

— Я совсем не в этом. Я…

— Ну, вот… и отойди от него.

— Ну, если ты все знаешь, так ты подойди, а то из-за Волги глотку лудить, бревна катить…

— …Ты смотри, какой умный… про Волгу знает. А про пеленки давно забыл, засранец?.. — И что-то еще несвязное недовольно пробормотал один из наших солдат, но понукал не зло, скорее вяло, устало, безразлично. Я умолк…

На столе, запрокинув голову и как-то уж особенно шумно дыша, сидел, неловко припав на руку, еще один раненый… И я вдруг увидел нечто невероятное. Очевидно, устав ждать или решив переменить положение, он повернулся другой своей стороной. У бедняги были сорваны все нижние ребра с правой стороны груди, да, собственно, она вся была срезана, открыта, зияла огромная темная дыра, и при вдохе темно-синяя с перламутровым отливом плевра легкого, клокоча и хлюпая, выходила неровными скользкими вздутиями наружу. Как он терпел? Не знаю, чем объяснить, но крови, как ни странно, было немного.

— Ну, где же они? — взмолился раненый. Он звал санитаров… Нависла тишина. Тишина была неприятной, долгой, нехорошей…

Я стал оглядываться по сторонам в надежде найти кого-нибудь из медсанбата, однако какой-то славянин, подозвав меня жестом, тихо и с досадой пояснил, чтобы я не очень хорохорился: санитары, внесшие их сюда, забрали с собой и наших двоих из санроты, ушли за оставшимися еще где-то ранеными…

— Кто-нибудь, перевяжите меня… я умру! — уже прокричал раненый на столе. И хотя меня уже одернули, выговорили, что суюсь не в свое дело, я все же подошел к нему.

— Потерпи, дорогой, видишь, здесь из медсестер нет пока никого, все молчат… — Я дотронулся до его руки.— Теперь, должно быть, уже скоро придут.

Он поднял дикие глаза и, так же хлюпая легкими, остановился взглядом на мне, как если бы вопрошал, ждал, что я скажу что-нибудь могущее успокоить его.

— Ты перевяжи,— прохрипел он.

— Не сумею, боюсь. У тебя же вона-а какая… царапина… не страшно, но не просто… Совладай-ка с ней, например, попробуй… Слава богу, что еще ничего не открыто — и все. Можно сказать, повезло тебе, парень, потому-то они тебя и не перебинтовали, должно быть…

— Думаешь, не страшно, пронесет? — Не сразу, но жадно цеплялся он.

— Чего тут думать, и не собираюсь заниматься этим, вижу просто, потому-то они и махнули рукой на тебя,— сказал и уж потом сообразил, что это можно понять двояко. Осекшись, я попытался исправить неловкость.

— Ребята! У кого индивидаль… индуваль… идивидидаль…— слово «индивидуальные» не давалось.— У кого бинты, пакеты личные есть, дайте, тут солдату необходимо…

Наш лейтенант первым протянул пакет: «Помоги, помоги ему, сержант… все правильно». Откуда только силы берутся — подбодренный, носился по дому, как хорошо выспавшийся, отдохнувший бегун какой-нибудь, ну, правда, это самочувствие такое было. Внешне же я не очень, наверно, подтверждал это состояние души, не случайно кто-то, протянув пакет, крикнул: «Эй, доходяга, вот возьми». Но это все мелочи, важно, что у меня уже было полно пакетов и, увидев, что мой раненый смотрит, как я все это проделываю, строил ему в ответ весёлые рожи: живем, дескать, совладаем и с этим, ты только потерпи, брат! Невероятно, но показалось — он улыбнулся.

…Перевязать несчастного мне до конца не удалось. Автоматные очереди с противоположной стороны улицы, истерически захлебываясь в шальном азарте, прорезали окна и двери нашего дома. Такого не ожидали. Все повскакивали, готовя оружие. «Спокойно, оставаться на местах!» — Наш лейтенант был не молод и в свои двадцать восемь-тридцать лет был завидно уравновешен. Я легко уговорил моего раненого спуститься на пол под подоконник только что расстрелянного окна, и он, как переломанный в пояснице, тяжело опираясь на мою руку, осторожно посылая себя в сторону каждого шага, медленно перешел туда. Ему, наверно, было много хуже, чем казалось. Очевидно, я имел дело с редко сильным человеком.

Где-то недалеко, спеша, вроде стараясь опередить друг друга, разрывая тишину ранних сумерек, взрывались мины. Колотило долго, жестко. Слышались не выстрелы, а разрывы — значит, били не мы, а другие — нас. Да и по внезапности, жесткости налета это тоже не могли быть наши… Злорадство и спешная плотность артналёта вернули нас в жесткую будничность передовой. Что происходит? И что же наши? Где они? Почему молчат? Может быть, я не разглядел, но, кроме той пушки, я что-то не приметил, чтобы у нас была еще какая-то артиллерия. Да… дела!

Вбежавший связной негромко, но, судя по всему, что-то неприятное сообщил лейтенанту, тот дернулся, отвернулся к стене и какое-то время безучастно сидел боком. Когда он встал, то на мгновение я не поверил своим глазам — он был бел, как известка. «Пошли и мы»,— тихо сказал он. Все слышали, понимали, но остались, как были. «Взвод, встать!» — так же негромко скомандовал лейтенант и на ходу уже бросил: «Догоняй!» И все это многоликое, но в чем-то очень схожее один с другим скопление людей двинулось в свой последний путь.

…Мой раненый, поняв, должно быть, что санитары не придут, стал совсем отрешенно тихим — смирился, однако, увидев, что я собираюсь уходить, взяв мою руку, и, помолчав, попросил воды, но когда я, раздобыв ее, вернулся, он, устав от боли, впал в забытье.

За стенами дома перестрелка не унималась, и пули то и дело, не встретя никого на своем пути, в бессильной злобе залетая в наше помещение, сердито и делово отбивали штукатурку со стен. Надо было идти. В доме еще оставался какой-то штатный люд: группа офицеров и человек двадцать саперов, связистов. Попросив посматривать теперь уже за моим пострадавшим, я вывалился за порог…

Дальше все пошло, покатилось, стремительно нарастая, переплетаясь, завязываясь в сплошной клубок боли, нервов, озверелого ожесточения, смертей, невыразимо тяжелой, давящей тоски, отчаяния и черных провалов тупого безразличия ко всему происходящему вокруг и к самому себе, словно впереди предстоит прожить еще три-четыре сотни жизней и этой одной, такой рваной, нервной, несложившейся, можно, пожалуй, сейчас и пренебречь.

Быстрые, нервные вспышки за насыпью железной дороги то тут, то там четко высветили ровную черную ее границу. Начинается! «В укрытие, в укрытие!» Мы ринулись в амбары. Через полторы-две минуты они будут здесь. Только бы вовремя залечь после налета, иначе… «Проверить оружие!.. Гранаты наготове?» Писк, вой, скрежет, свист, грохот, остервенелое месиво взрывов, резкий стукоток осколков, пыль и осыпающаяся земля с развороченного потолка амбара. Видно, не на шутку взялись, надоело цирлих-манирлих разводить… «Приготовились!» Невольно разбившись на две группы, тесно прижавшись друг к другу по одну сторону дверей, другие по другую. «Сейчас он перенесет огонь в глубь двора, и вы,— указал на нас совсем незнакомый какой-то человек,— всей оравой налево между сараями!..»

Вспарывая темноту, ракеты снопами взлетали за нашим сараем. Ночь уступила место страшному карнавалу. Тени амбаров, огромного дерева метались в дьявольской пляске, наскакивая одна на другую. Двор стонал от разрыва мин и визга осколков. Незнакомец, осторожно высунувшись из ворот, напряженно всматривался в сторону большого амбара. Мы стоим, дыша друг другу в шеи, плечи. Вытянутая рука незнакомца слегка дрожала, как бы говорила, сдерживая нас: сейчас, сейчас! «Пора, пошли-и!» От большого амбара бежала группа наших, человек восемь…

Надсадный ор из лощины. Бегущая темная полоса с лихорадочной перекличкой вспышек автоматных очередей. Тряска приклада… Рядом, справа, до боли в ухо глушит автомат соседа. Ничего не слышу… надо бы отползти… Пытаюсь спустить ухо шапки. Где-то за спиной бешеный хоровод взрывов и истерический визг осколков над головой…

Вой пропадал в остервенелом хохоте наших автоматов и опять истошно врывался в сырую темь ночи, когда руку сводило острой болью судороги и немалых усилий стоило распрямить искореженные ею пальцы. Темнота, устав скрывать, приблизила к нам мутно-серые пятна орущих лиц. Их много — огромная колыхающаяся гряда, уже слышно тяжелое дыхание бегущих и топот ног. «Гранаты, гранаты!!!» — разрывая хаос звуков, неслось из-за амбара в темноте. Слева исступленно, с силой махали руками. Вскочив, далеко швырнул гранату. Вырвав кольцо у другой, момент высматривал место нужнее — и вторая полетела за первой. Гранаты еще не долетели до цели, но сдерживали вал, приступ, в котором они неслись на нас.

Автомат справа, глушивший меня своей близостью, вдруг смолк, и только эхо его резкой стучащей скороговорки продолжало колотиться и ушах. Приподнявшись на руках, сосед (не помню его фамилии — он из старожилов, все они были несловоохотливы и с нами, «сосунками», не очень-то общались) неподвижно уставился в темноту, ожидая что-то, и вдруг, вроде отрицая все на свете, замотал головой. Кровь хлынула из носа и рта ручьем, он рухнул.

Тащу из-под него автомат, весь в липкой теплой крови с комками земли и снега. Кажется, сейчас, отплевываясь, он заорет: ты что, обалдел что ли? Вместе с ремнем вытягиваю руку, и она, рвано вздрагивая, вдруг совершенно безразлично отпускает автомат… Весь диск изжеван попаданием роя пуль. Странный, фырчащий звук над головой… Что-то шлепнулось рядом. Граната! Обхватил голову, поджал ноги… ждать не пришлось… Взрыв за моим павшим соседом — он оградил меня. Рубленая тряска автомата. «Не-е-ет, нет — так нельзя…» Как кляп в рот — захлебнувшись, автомат умолк, продолжая колотиться в судорожных руках… Какое-то мгновение сознание ничего не фиксирует — его нет. Что — все?.. А вот опять вижу, слышу… Рву затвор на себя — привычно напрягаюсь, ожидая напор давления выстрелов — диск пустой!..

Какие-то неясные быстрые тени, скользкими силуэтами метнувшись в сторону, исчезли, оставив загадку и страх: показалось или было? И что это? Опять разрывы, но много дальше: перестарались, слишком подползли, наверно… В них уже вызрела уверенность, решимость: вот сейчас, уже в следующее мгновение расстрелять в упор, смести, стереть, убрать. Отрывисто и нагло громко, вроде пытаясь догнать, что-то пронеслось в долине по-немецки. Темная полынья, вскочив, ожила… Вопль с каждой секундой усиливался, набирая силу, черная масса, неистово взревев, колыхнулась и бросилась на нас! «ОГОНЬ! ГРАНАТЫ! ГРАНАТЫ!» — раздирал темноту хрип за спиной… Одна за другой летели они навстречу орущей бледной темноте… Но это уже не спасало нас. Все. Конец.

Вдруг — огонь, грохот орудия рядом. Ошалев от отчаяния и мелькнувшей надежды жить, мы дурными, истошно-дикими голосами тоже что-то такое вопили, отдаленно напоминающее «ура». Черная лавина внизу сбилась, распалась на части, вой оборвался, кто ринулся в снег, кто, повернув, бежал обратно, основная темная масса в растерянности топталась на месте, казалось, обиженно смотрела в нашу сторону. Орудие разразилось еще четырьмя-пятью едва ли не слитыми в единый залп выстрелами, лежа мы завыли уже более определенно и внушительно. Более дикого ора никогда в жизни больше не слыхивал… Уж не было видно бледно-серых размывов лиц и черная плотность разрывалась, тая во тьме. Надолго ли, но деревню и жизнь пока — отстояли.

Поистине нужно было обладать недюжинным запасом душевных сил, чтобы продолжать жить, видеть, говорить, чувствовать после случившегося в ту ночь, и хоть никто не знал, да и не мог знать, что барьер перейден, кризис миновал, но все, что суждено было пройти оставшимся в живых, было невероятным настолько, что преодолеть его было под силу лишь совершенно бездушным или таким, какими стали мы к исходу той долгой ночи… Прибитые тишиной, мы ждали рассвета, наивно надеясь, что его приход избавит нас от предстоящей заведомо обреченной схватки.

Дело в том, что нас осталось четверо.

1993 г.

Некрополь

В середине прошлого года «Известия» опубликовали серию очерков «Смерть Осипа Мандельштама» (№№ 121—125) о трагической судьбе поэта, его последних днях.

По нынешним временам — усталости и безверия, озлобленности и жестокости — читательских писем пришло более чем достаточно. В ожидании, когда иссякнет почта, в ожидании последней читательской строки минул год — срок почтенный.

Часть писем точно отражает первобытное, окопное состояние умов. «О. Э. Мандельштам ни поэтом (бомж, бродяга, нищий), ни русским (еврей), ни тем более великим не был. Стремление называть своих «великими русскими» вы переняли, очевидно, от геббельсовской пропаганды: чем чудовищнее ложь, тем больше ей поверят. В. Петров, Москва». «Газета думает точно в жидовском плане. Судя по составу, редакционному коллективу «Известий» мало русского народа, это видно невооруженным глазом. Э. Шиманский, рабочий-ветеран, Краснодар». «Давайте публикации «Памяти». А. Кренемецкий, Киев». В претензии и другая сторона: «С избытком написано о неаккуратности, неряшестве поэта… Пошто так? Достоверно ли то, о чем говорил солагерник: большинство из лагерного начальства — евреи? Досадно, что издавна на евреев привыкли «собак вешать». Д. Каган, Ашхабад». «Еще неизвестно, что хуже — зоологический антисемитизм черносотенцев или воинствующий безоглядный сионизм! Р. Серов, Можайск».

Кроме состояния ума, есть и состояние души — тех, чьи судьбы оказались сродни. «Мы с мужем горько плакали, т. к. сами относимся к тем миллионам сирот, отцы которых были безвинно погублены коммунизмом. Мы родились и жили в тихой деревне Кустовница на Белорусском Полесье. Из сотни дворов семьдесят с лишним лучших мужчин-работяг были расстреляны в подвалах Мозырского НКВД в 1937—38 годах. Молодые вдовы работали от зари до зари в колхозе имени Сталина и десятилетиями ждали мужей. Сколько было надежды и слез… В. Козлова, Бобруйск». «Мой муж Титов Петр Иванович прошел такой же тяжкий путь через Владивосток, потом семь лет отбывал срок на Колыме (статья 5, п. 10). Хотя жизнь была нелегкой, пока вот живем. Мужу 80 лет, в браке мы 43 года. Но он до сих пор не реабилитирован. Он обратился в Саратовскую прокуратуру, оттуда направили уголовное дело мужа в Прокуратуру России — 2 октября 1991 года №13 — 41—91—554 с. …Муж потом трижды обращался в Прокуратуру России, ни на одно письмо ответа не получил. Без реабилитации он не имеет права получать полную пенсию. Я не только от себя пишу, но и, как выяснилось в местной прокуратуре, от многих и многих… У этих людей нет времени ждать. А. Сукачева. Ижевск».

Публикации вызвали заметный резонанс далеко за пределами России. Другие берега: в письмах издалека — ни баррикад, ни ядовитой пены; ни личной ущемленности и драмы. Сострадание — в чистом виде, к поэту отнеслись как к поэту.

Из США прислал письмо Рошелл Рутчайлд — директор Русской школы Норвичского университета: «Благодарим редакцию газеты… Ваши публикации — еще одна страница в разработке темы, которой был посвящен международный симпозиум Норвичского университета, — «Литература и власть». На специальном вечере, посвященном памяти О. Э. Мандельштама, обзор ваших публикаций сделал проф. О. Чубайс. Неизвестные ранее сведения о последних днях жизни поэта поражают своей страшной будничностью, рутинной обыденностью и полным обезличиванием человека».

Английская газета «Обсервер» попросила «Известия» приобрести права на использование очерков о Мандельштаме. Другая газета — израильская занялась перепечаткой без ведома «Известий», по-пиратски. Обратились с предложениями о сотрудничестве издатели из Франции.

Профессор Сорбонны Вероника Лосская специализируется на творчестве Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Цветаевой, выбор — безупречный. До сих пор, рассказывая студентам о последних минутах жизни Осипа Мандельштама, она читала рассказ Шаламова «Шерри-бренди», в котором писатель на основе собственного лагерного опыта художественно домысливает смерть Мандельштама. Талантливая лагерная проза сама по себе приводила студентов в священный трепет.

Теперь у профессора появилась наконец возможность говорить, как было все на самом деле. Теперь студенты Сорбонны — французы, американцы, немцы, англичане, теперь они узнают об Иване Никитиче Ковалеве, благовещенском пчеловоде, добром, смиренном, малограмотном человеке, который не прочел ни одной строки своего соседа по нарам и который, как верная русская няня, до последнего дня кормил поэта с рук.

«Безумцу еврею продлил дни бывший пасечник, зэк Иван Никитич Ковалев. Это знамение, что именно сейчас, когда, сдается, все в нашем доме втянуты в беснование развала и междоусобия, к нам протянулся луч из того барака, загрызаемого тифозными вшами. М. Гефтер, Москва».

Где еще в мире, в каком отечестве у поэзии такая судьба.

«Воронок» развернулся.

Приказали сойти.

Переулок уткнулся

В запасные пути.

Выступают из мрака

рельсы… Скоро гуртом

Мы по ним к вагонзаку,

Спотыкаясь, пойдем.

С сундучками, мешками —

Всем своим, что с собой,

Будет часто пинками

Подбодрять нас конвой.

Это из «Московской поэмы» Наума Коржавина, который в 1947 году был арестован, восемь месяцев провел в следственной тюрьме на Лубянке и затем отправлен в Карагандинскую область. Освобожден в 1954-м по амнистии.

Тих барак с первомайским плакатом,

Небо низкое в серых клочках,

Озаренный мордовским закатом.

Сторожит нас мальчишка в очках.

Юлий Даниэль. Арестован (вместе с Синявским) в сентябре 1965 года, приговорен к пяти годам строгого режима.

«Сосны срубленные» назвал Варлам Шаламов стихотворение, по сути — о своем племени.

Пахнут медом будущие бревна —

Бывшие деревья на земле,

Их ряды укладывают ровно,

Подкатив к разрушенной скале.

Чем живут в такой вот час смертельный

Эти сосны испокон веков?

Лишь мечтой быть мачтой корабельной.

Чтобы вновь коснуться облаков.

Шаламов в первый раз был арестован в 1929 году, второй раз — в 1937-м, в третий — в 1943-м. После лагеря оставался на поселении на Колыме до 1953 года.

…Как мы любим горько, грубо.

Как обманулись мы, любя,

Как на допросах, стиснув зубы,

Мы отрекались, от себя.

И находили оправданье

Жестокой матери своей,

На бесполезное страданье

Пославшей лучших сыновей.

Ольга Берггольц — рупор блокадного Ленинграда. Была арестована беременной. Почти семь месяцев тюрьмы, допросов. Ребенок погиб в утробе.

За что?

Был бы поэт, а вина найдется.

Ольга Берггольц — «за связь с врагами народа». Варлам Шаламов — за распространение текста знаменитого ленинского письма-завещания. Александр Клейн — за то, что в войну попал в плен. Юлий Даниэль — за то, что опубликовался за границей. Анатолий Жигулин — руководил «нелегальной антисталинской организацией — коммунистической партией молодежи». Борис Чичибабин — «за антисоветскую агитацию». Иосиф Бродский — «за тунеядство».

Повезло. Вернулись.

Иду и не верю: неужто невзгоды

Жестокой неволи расстались со мной.

Неужто дождался, дождался свободы?!

А руки привычно держу за спиной…

Александр Клейн. После того, как в войну бежал из немецкого плена, наши органы приговорили его к расстрелу. Расстрел заменили на 20 лет лагерей. Разве не повезло?

Из двух тысяч поэтов и писателей, репрессированных в советское время, полторы тысячи погибли в тюрьмах, лагерях, на пересылках, многие пропали без вести. Печорлаг, минлаг, воркутлаг, ивдельлаг, норильлаг, белбалтлаг, карлаг, берлаг, баллаг, амурлаг, чукотстройлаг, сучанлаг… Ландшафты России, названия почти поэтические — озерлаг, речлаг, луглаг, дубровлаг, степлаг, горлаг…

Это юности знаки:

Дождик… Запах угля…

Конвоиры… Собаки…

И родная земля.

Наум Коржавин. Последний аккорд «Московской поэмы».

Губили весь народ. Ученых, военачальников, священников, рабочих, крестьян. Но трагедию поэта мы воспринимаем острее, чем кого бы то ни было. Конечно, поэт умеет пожаловаться, как никто. Но главная правда в том, что поэт беззащитнее, беспомощнее других, у него нет точки опоры. Пребывание на земле безбытных блаженных Мандельштама или Хлебникова, как скитание безродных слепых, которым для надежности еще и завязали глаза. Блаженных на Руси всегда жалели: божий человек.

Георгий Иванов в «Петербургских зимах» вспоминает психоневролога, лейб-медика Карпинского, который говорил:

— Если отрезать палец солдату и Александру Блоку — обоим больно. Только Блоку в пятьсот раз больнее.

Боязнь одиночества (даже в мирной комнате не мог оставаться один), одышка и головокружение (пришлось приобрести трость с набалдашником, и при своей шаркающей походке — пятки вместе, носки врозь, Мандельштам напоминал Чарли Чаплина, натыкающегося на острые углы бытия), седой, беззубый, рассеянный, разваливающийся беспомощный старик — таким он был еще до своего сорокалетия, до Лубянки и Бутырок. «Против неба, на земле, жил старик в одном селе…» Жил наедине со Вселенной, без посредников. Более нелепого арестанта трудно представить.

Мандельштам стал символом затравленной, изничтоженной поэзии. Не Гумилев — жизнестойкий, оставивший потомство, или Цветаева, которой все же сколотили гроб и опустили в могилу, не другие затравленные и изничтоженные, а растворившийся Мандельштам.

Прозаики чаще всего погибали в лагерях, поэты — по преимуществу на пересылках, так считал Борис Слуцкий. Стихотворение, которое называется «Прозаики», он посвятил Артёму Весёлому (расстрелян), Исааку Бабелю (расстрелян), Ивану Катаеву (расстрелян), Александру Лебеденко (расстрелян) — писателям, продолжавшим творить на лагерных нарах.

А поэты вам в этом помочь не могли,

Потому что поэты до шахт не дошли.

Хорошо бы установить день памяти Поэзии.

«Уделив столько внимания О. Э. Мандельштаму, способна ли ваша газета вспомнить других выдающихся поэтов, пострадавших в том же 1937-м, но — другой национальности. Скажем — русского Ник. Клюева? Или в «Известиях» действует пресловутая «черта оседлости»? Ю. Сукиасов, Харьков». Письма свихнувшихся читателей можно бы и не цитировать, если бы не свихнулось наше общество в целом.

Для любого противовеса всегда — русского, именно — русского, только — русского. А знает ли Ю. Сукиасов потери малых народов России — удмуртов, башкир, коми, марийцев?

Николай Клюев угодил в руки того же следователя, который допрашивал и Мандельштама, — Николая Христофоровича Шиварова, «Христофорыча», известного лубянского «специалиста по писателям». Поэт отбыл наказание и в поезде по дороге домой скончался. Теперь, с рассекречиванием архивов, стало доступным неизвестное прежде наследие Николая Клюева, открылся истинный масштаб его таланта. Точно так же, в поезде, по дороге домой умер писатель Уртенов. Лагерное начальство объявило ленинградскому писателю Григорию Сорокину, что он свободен. Он отправился в барак за вещами и упал: сердце.

Другая сторона драмы. Многие писатели сумели спастись, вырваться из советской России. Потом по доброй воле вернулись. Самоубийцы. Первым, несмотря на предупреждения друзей, вернулся Гумилев (он уехал еще после Февральской революции). В августе 1921-го расстрелян. Возвращается, опять же несмотря на предупреждения друзей, Пильняк. Расстрелян. Вернулся из очередной заграничной командировки Бабель. Расстрелян. Прозаик Георгий Венус вернулся в Россию в середине 20-х годов. В 1934-м был принят в Союз писателей и тут же, после убийства Кирова, арестован. Его били следователи в Сызранской тюрьме, открылась чахотка, он умер. Вернулся и был расстрелян литератор А. Бобрищев-Пушкин. Вернулись и погибли прозаик Анатолий Каменский, публицист Юрий Ключников, поэт Юрий Потехин — один из идеологов сменовеховцев. За ним потянулись другие сменовеховцы — около двадцати человек. Все были уничтожены. Дмитрий Святополк-Мирский, сын царского министра внутренних дел, в эмиграции увлекся работами Ленина, Маркса, в 1920 году вступил в компартию Великобритании. В конце концов вернулся в СССР помогать строить социализм. В 1934 году принят в Союз писателей (членский билет № 590). Был арестован, сослан. На Колыме работал в лагерной котельной и писал работу по теории стихосложения. Там же, на Колыме, умер в 1939 году.

Кажется, я знал хрестоматийные подробности об этих людях, поминал их прежде. Теперь сомнение: на Колыме — в 1939-м?

«С 1939 г. по 1949 г. мы с мамой и братьями жили на Атке у деда с бабушкой, пока отец отбывал срок. Отец умер в 1972 г. и часто рассказывал мне эту историю с князем, видно, хотел, чтобы я запомнил.

Мой отец, Реев Константин Владимирович, после отбытия срока (ст. 58-8 и 58-10) в 1944 г. работал начальником ОТС УАТа на автобазе № 2, пос. Атка, 208 км от Магадана. В 1945 или 1946 г. на складе у него работал присланный с приисков «на легкие работы» вахтёром территории князь Святополк-Мирский. Он сидел на стуле около ворот для проезда грузовых автомашин. Ноги, как пледом, он закрывал выданным ему дополнительным лагерным одеялом. Начальником автобазы тогда был некто капитан (или майор) МВД Т́атур (страшно заикался, что служило темой бесконечных шуток и розыгрышей на селекторных совещаниях — народ в МВД тогда был весёлый…). Жена Т́атура, приходя на работу к отцу, говорила ему: «Хочу пройти мимо князюшки». Подходила к калитке, он вставал, распахивал калитку и говорил начальнице: «Прошу!», и это ей очень нравилось.

При Татуре или сразу после него последовало распоряжение угнать князя на прииск. Там, на каком-то прииске, он скончался. Так что после 1939 года он жил еще по крайней мере лет шесть или семь.

На Атке похоронены в общей могиле поэт Василий Князев («Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами» — эти его строки очень любил Ленин), профессор истории Цветаев, профессор математики Цветков, отбывал срок шахматный гроссмейстер Мишин (он учил меня английскому языку), расстрелян осетин Шинкаури (Шинкау), друг детства Сталина, от которого он прятался на Севере, да так и не спрятался. Ю. Реев. Таганрог».

Велики, невосполнимы потери российской поэзии и прозы. Но еще тяжелее пришлось малым народам. Были уничтожены практически все писатели удмуртские, башкирские, коми. В Марийской республике была подчистую истреблена вся интеллигенция.

Конечно, мы обязаны восстановить каждую загубленную судьбу, каждую утраченную строку, весь крестный путь нашей многострадальной, многонациональной литературы. Как это сделать в опрокинутом мире, когда все ценности перевернуты, когда раскололся надвое Союз писателей, и руководители, входя в кабинеты через общую приемную, не здороваются друг с другом. Не примирив живых, возможно ли что-то воскресить, ведь поделены на «наших» и мертвые тоже.

«Смерть Осипа Мандельштама» многое во мне всколыхнула, я ведь и сам из этой «обоймы»: 19 лет тюрьмы, лагеря, ссылки. В Ленинграде в 30—50-е годы репрессирован был 131 литератор, почти треть всей писательской организации. 60 из них расстреляны. Все они посмертно реабилитированы, но преступление в отношении большей части из них продолжается. Только теперь оно называется забвение. Сегодняшние петербургские писатели подготовили книгу о погибших товарищах. 83 имени. Неизвестные документы и факты. Пожелтевшие письма и свидетельства. Но издательства выпускать отказываются: нерентабельно. Они были доходны — зэки, пока кайлили уголь, валили лес, долбали мерзлый грунт. Мертвые они не нужны: убыточны. Третий год лежат у мэра города наши письма с просьбой помочь. Захар Динаров, председатель Историко-мемориальной комиссии Союза писателей С.-Петербурга».

Не все безнадёжно. Работает общество «Мемориал», газеты, в частности «Вечерняя Москва», публикуют «расстрельные списки». Воскрешает неизвестные страницы прошлого «Литературная газета». Много делает комиссия по литературному наследию репрессированных писателей, в частности заместитель председателя ее Виталий Шенталинский, который, надо сказать, первый обнародовал запретные прежде страницы «Дела» Мандельштама. Имена многих уничтоженных литераторов восстановил журналист Эдуард Белтов.

Но все эти разрозненные, индивидуальные усилия никак не подкрепляются государственной заботой.

Где еще в мире, в каком отечестве у поэзии такая судьба. В 1953 году библиотека «Огонька» выпустила поминальный сборник стихов под названием «Сталин в сердце».

Вот трубку закурил — и огонечек

Лицо живое снизу осветил,

И узникам во мраке одиночек

Свободу дальний отблеск возвестил.

Это Павел Антокольский, стихотворение «Наш Сталин с нами».

В сборнике множество авторов подобных строк — Грибачев, Софронов, Сурков, Щипачев, Тихонов, Асеев, Ошанин, Прокофьев, конечно, Михалков; и рядом с ними, вместе — Твардовский, Симонов, Яшин… Широко представлены и малые народы: практически уничтоженных башкирских писателей представляет Мустай Карим («Солдаты, мы оружье не слагаем — мы партии на верность присягаем»), абхазских — Дмитрий Гулиа, аварских — Расул Гамзатов и т.д. и т.п.

Обливается сердце, кровью…

Наш родимый, наш дорогой!

Обхватив твое изголовье,

Плачет Родина над тобой.

Это — все та же Ольга Берггольц, рупор блокадного Ленинграда, арестованная беременной «за связь с врагами народа», ребенок которой умер тихо, не родившись.

Какова была жизнь — с топором и иконой в одном и том же углу, такова была и поэзия.

Бытует понятие «косвенные потери». Например, к стоимости разрушенных в войну заводов и фабрик — прямым потерям, прибавляют стоимость не выработанной ими продукции. Несостоявшийся урожай на заминированных или сожженных полях — тоже косвенные потери. Это по большей части понятие хозяйственное. Но не только. Если к десяткам миллионов убитых — прямые потери — добавить тех, кто от этих молодых и сильных должен был родиться,— тоже косвенные потери. Целое поколение косвенных потерь.

В поэзии — то же. Кого не истребили, тот оказался в плену. Какие стихи, когда душа несвободна. Сколько драгоценных строк скончалось тихо, не родившись.

С поэтом Сергеем Алымовым с удовольствием работали лучшие композиторы-песенники. Знаменитые «Вася-Василёк», «Самовары-самопалы», «Хороши весной в саду цветочки» распевала вся страна.

Он сбежал из Канской тюрьмы (Енисейская губерния) еще в 1911 году, обосновался в Австралии и вернулся в советскую Россию. Отправлен был на Соловки, на Беломоро-Балтийском канале возглавил первую в СССР лагерную газету «Перековка». Вот его стихи:

Бездумного творчества нету.

Мы творчески строим канал.

Прислушайся к слову поэта,

Технический персонал.

Советские люди вполне заслужили и высокую поэзию, по образам и чувствам не переводимую ни на какой другой язык, и величальные лакейские строки, и самое низкое рабское рифмоплетство.

Кое-что, касающееся судьбы Мандельштама, я теперь, после публикации, должен уточнить.

Надежда Яковлевна и Ахматова считали, что ордер на первый арест в 1934 году подписал Ягода. Размашистая подпись красным жирным карандашом малоразборчива, ясно выделяется лишь заглавная буква Я. При внимательном рассмотрении выяснилось (помогли работники Министерства безопасности России), что расписался Я. Агранов, зам. председателя ОГПУ.

Фамилия старшего барака № 11, где содержался Мандельштам, не Норонович, а Наранович. Из Болшево Московской области прислал письмо Я. Резиновский, который еще в начале двадцатых годов состоял с Петром Нарановичем в комсомольской организации г. Тары Омской губернии. «Он был членом Тарского укомов комсомола, затем партии, редактором газеты, затем работал в Омском губкоме и Новосибирском крайкоме партии. После 1923 г. я его не встречал».

Секретарь обкома партии, оказавшись старостой барака, избавил беззащитного Мандельштама от издевок, продлил ему жизнь — не перевел его, немощного, на нижние нары, с которых вконец ослабевших, но еще живых уносили практически в морг, дал поэту возможность спокойно умереть.

Юрий Илларионович Моисеенко, солагерник поэта, пытался и не смог точно вспомнить фамилию артиста Смоленского драмтеатра, читавшего в бараке сцены из Бориса Годунова, стихи Надсона и т. д., в последние недели жизни Мандельштама артист скрасил его существование.

— Забыл… Кажется, Савинов.

Бывший директор Смоленского драмтеатра В. Растихин сообщил, что такой фамилии никто не помнит: «Ветераны театра с большим трудом вспоминают, что среди репрессированных смоленских актёров были, кажется, Суздальцев и его жена Железнова, приехавшие в Смоленск из Ленинграда, Студенцов, Свичеревский. Наши просьбы к архиву областного управления КГБ ни к чему не привели (просят точные данные: ф., и., о., год рождения и т. д.). Посоветуйте, куда обратиться?».

Попробуйте связаться с архивом Магаданского областного Комитета безопасности, наконец — с архивными фондами МБ России в Москве.

Допрос Мандельштама наблюдал, спрятавшись между двойными дверями, писатель Павленко. Для него это был спектакль, который он пересказывал многим: как Мандельштам был растерян, как у него спадали брюки, и он смешно хватался за них и т. д. Я отнес этот факт ко второму аресту — в 1938 году, ибо в 1934-м личное участие Сталина в судьбе поэта, казалось, исключало возможность подсматривания для постороннего.

Удалось найти свидетелей тесной дружбы писателя Павленко со следователем Шиваровым — «Христофорычем», который вёл именно первое дело. А главное, Эмма Григорьевна Герштейн подтвердила, что слышала рассказ о Павленко от самого Мандельштама в Воронеже. Она приехала туда по настойчивой просьбе их обоих. Там попеняла Осипу Эмильевичу за то, что тот назвал ее имя среди слушателей его стихотворения о Сталине. Мандельштам в оправдание стал рассказывать, как страшно было на Лубянке:

— Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… Вдруг слышу над собой голос: «Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?». Я поднял голову. Это был Павленко.

Значит, речь о первом тресте, и, значит, Павленко был причастен оба раза: в 1934-м — как соглядатай, и в 1938-м — как содоносчик вместе со Ставским.

Показания Мандельштама не могли не сыграть печальной роли в судьбе слушателей его сталинского стихотворения (тут Надежда Яковлевна, мягко говоря, вводит потомков в заблуждение). Льва Гумилева арестовывали несколько раз, в вину ему сменялось и то, что он слушал — но не донес. Саму Герштейн, в ту пору сотрудницу ВЦСПС, выгнали с работы.

— Но мне все же повезло, меня не допрашивал ни один следователь. Мы старались уберечь Льва Гумилева, чтобы он никак не услышал этого стихотворения. Но… Он был еще очень молод, и уже сидел. И Кузин уже сидел. Оба только что вышли на свободу, их надо было поберечь. А Осип Эмильевич их обоих назвал… И Ахматову, которая уже десять лет была иждивенкой, ее не печатали с 1925 года, и ее назвал…

Ломались на допросах самые стойкие профессиональные большевики, железные полководцы. Что спрашивать с поэта, в котором едва теплилась жизнь. В конце концов согласимся с оценкой критика и искусствоведа Эриха Голлербаха: «О Мандельштаме говорили и продолжают говорить много дурного. Но не прав ли Жан-Поль (И. П. Ф. Рихтер.— Авт.): «Прекрасный дух редко бывает прекрасной душой». Если прекрасны и дух, и душа, человек — велик. Никто, конечно, не решится назвать Мандельштама великим человеком. Но прекрасным поэтом он был».

Безусловно, существовало «дело оперативной разработки», след которого затерялся. В папку его ложились донесения агентов, следивших за поэтом, следователь Шиваров не только не скрывал, но и подчеркивал, что ему прекрасно известно окружение поэта. Те имена, которые он не смог выудить у Мандельштама, поэт не назвал. Остались не упомянуты не только Пастернак и Шкловский, но и вдова писателя Грина Нина Николаевна, поэты Г. Шенгели и С. Липкин, художник А. Тышлер.

В одном ряду с неназванными именами стоит и мимолетный эпизод, нечаянная полувстреча. Незадолго до ареста Мандельштамы сидели у Харджиевых. Они заметили какую-то тень за окном — оно было низенькое и выходило во двор. Кто-то нагло заглянул через стекло в комнату. Хозяин, Николай Иванович Харджиев, быстро распахнул окошко, незнакомец, не спеша, отошел и скрылся за выступом дома. Все поняли: Осип Эмильевич привел за собой шпика. Мандельштамы занервничали и вскоре ушли.

В пустынном Александровском переулке им повстречалась Эмма Григорьевна Герштейн.

— Было уже темно, на тротуарах слякоть. Осип Эмильевич в черной меховой куртке, с высоко поднятой головой, а рядом плетется понурая Надя. Я окликнула их, поклонилась, но Надя посмотрела на меня неопределенным взглядом, а Осип, не меняя положения головы и почти не шевеля губами, произнес: «Мы не знакомы, мы не знакомы…».

Загнанный, затравленный Мандельштам хотел уберечь ее от надзора агента.

Больше она его не видела.

Сейчас Эмма Григорьевна работает над воспоминаниями.

Хорошо, что еще живы те, кто может рассказать об этой драме; хорошо также, что еще есть, кому рассказать, кто готов слушать в наше циничное время.

Прежде чем заняться судьбой поэта, я обратился за советом к одному из исследователей П. Нерлеру.

— Я предпочел бы,— ответил он,— чтобы Мандельштамом занимались специалисты, а не журналисты.

Мало того, что еще при жизни Мандельштама его считали поэтом для избранных, и теперь…

Можно, конечно, поэтов, их судьбы разделить, как земельные наделы: это — мое. Но тогда поэт напрасно творил, занимая силы и талант — у Бога.

Хорошо, что есть кому и что рассказать. Хорошо, что тот же Павел Маркович Нерлер, по профессии, если не ошибаюсь, географ, не будучи специалистом, занялся давно и успешно Мандельштамом, он многое сделал. Хорошо, что инструктор Приморского крайкома партии Валерий Марков, открыв томик стихов Мандельштама, не смог от них оторваться. Партаппаратчик прошел все склоны Второй Речки, отмерил расстояние от бывшего пересыльного лагеря (там теперь флотская часть) до каменного карьера, где заключенные сами себе копали могилы… Он нашел, кажется, нашел ту братскую могилу, в которую было свалено тело поэта.

По непроверенным данным Маркова, длина могилы была 40—50 метров, а ширина в два человеческих роста. Сейчас на этом месте пролегает улица Вострецова, здесь разбит бульвар, построены жилые дома.

По другим данным, заключенные копали ямы-воронки.

Я заранее благодарен всем тем, кто придет потом, вслед, взявшись за очередные уточнения и дополнения. Ибо, как сказал сам поэт в «Четвертой прозе»: «Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра».

Памяти самоубийц

Мы говорили о советских поэтах. Но ведь и у русской поэзии та же родословная.

В середине лета 1841 года был убит опальный поручик. В метрической книге пятигорской церкви сохранилась запись: «Тенгизского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, 27-и лет, убит на дуэли 15 июля, а 17-го погребен. Погребенье пето не было».

Скорбящая строка, почти стихотворная:

Погребенье пето не было…

Рылеев повешен Николаем.

Пушкин убит на дуэли.

Грибоедов предательски убит в Тегеране.

Веневитинов убит обществом, 22-х лет.

Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки.

Бестужев погиб на Кавказе после сибирской каторги…

Этот печальный реестр составлял Герцен: «Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель. Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв?» — задается Герцен невольным вопросом и приходит к выводу: «Русскому народу нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной его судьбы».

Заметили, Герцен впереди мыслителей, впереди всех поставил поэтов. Как давно, из каких глубин тянется эта жестокая опала? Не меряно, может быть, с придворного пиита Василия Тредиаковского, которому не раз приходилось быть битым статс-секретарем своего хозяина.

Опальная разница между поэзией и прозой существовала всегда. В одном из рассказов Лесков вспоминает об инженерном корпусе, где довелось ему учиться и где еще чрезвычайно живо было предание о Рылееве. Посему в корпусе существовало правило: за всякое сочинение — порка, пятнадцать розог — бу-де сочинено в прозе, и двадцать пять — за стихи.

Кого еще позвать в свидетели? Вот — Гоголь: «Слышно страшное в судьбе русских поэтов!» А вот — Кюхельбекер, последнее стихотворение:

Тяжка судьба поэтов всех земель,

Но горше всех — певцов моей России…

Конечно, дантесы и мартыновы сыщутся всегда и везде, но не везде у них такое благодатное и обширное поле деятельности. Наступил наш XX век, и оказалось вдруг, что гибель на дуэли, когда-то всех поразившая, — не самая страшная. Лермонтову можно принести на могилу цветы. А сколько в нашем веке могил затерялось, как Цветаевой, сколько брошены в землю без могил, как Мандельштам?

Погребенье пето не было…

После революции, спустя полтора десятка лет, поэт «серебряного века» Владислав Ходасевич составил новый скорбный список: «В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей… Только из числа моих знаковых, из тех, кого знал я лично, чьи руки жал, — одиннадцать человек кончили самоубийством».

Одиннадцать! Есенин, Маяковский, Цветаева… Постойте, Цветаева еще была жива, строки-то писаны в 1932-м, еще жива была и Оленька Ваксель — Лютик, покончившая с собой в том же 1932-м. Статья Ходасевича «Кровавая пища» закончена была 21 апреля, а Лютик застрелилась полгода спустя — 25 октября. Знал ли ее Ходасевич, жал ли руку ей? Безусловно.

Тут не одиннадцать, куда больше. Именно после 1932 го началась волна репрессий и самоубийств.

На этом имени надо задержаться. Исследуя жизнь Мандельштама, мы все время оставляли его один на один со всеми бедствиями и несчастьями. Но ведь были у него привязанности, увлечения, влюблённость. Ольга Ваксель — самая сильная любовь в его жизни, настоящая «любовь-страсть», в чем он и признался Наденьке много позже.

Впервые он встретил ее в 1916 году. Недолго погостив в Александрове у Цветаевой, к которой был сильно привязан, неожиданно, вдруг сорвался в Коктебель, где и встретил угловатую девочку-подростка тринадцати лет. Увидел и забыл. Восемь лет спустя в Петрограде вновь увидел ее и был ослеплен, сражен красотой.

Ольга Ваксель — Лютик из дворянской семьи. Прадед Алексей Львов — скрипач и композитор, автор царского гимна. Сама Ольга играла на рояле и скрипке, занималась живописью, писала стихи, снималась в кино. Знала французский, немецкий, английский. Вот ее воспоминания о Мандельштаме:

«Для того, чтобы иногда видеться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике. Осип говорил, что извозчики — добрые гении человечества. Однажды он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я сказала о своем намерении больше у них (в доме — Авт.) не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить, и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала».

Жизнь упала как зарница,

Как в стакан воды — ресница

Осип мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта… Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудачником».

Едва ли не единственный раз судьба смилостивилась к поэту: Лютик от него отвернулась.

Она была обречена. Сама себе назначила раннюю смерть, как избавление, определила срок. На Невском она случайно увидела близкую знакомую, та заметила, глянув на платье Лютика: «Такие воротнички выйдут из моды…»

— А я только до тридцати лет доживу. Больше не буду.

Каждую осень она испытывала острые приступы одиночества.

Конечно, приложила руку молодая Советская власть. «Анкета» помешала получить образование, специальность, приличное место. В 1917-м прервалась ее учеба в Институте благородных девиц. Лютик попыталась поступить в строительный техникум — не приняли. Пошла работать табельщицей на стройку.

В нее влюбляется вице-консул Норвегии в Ленинграде Христиан Вистендаль — красавец, моложе ее, на взлёте карьеры. Он ухаживает за ней почти два года и, наконец, 28 сентября 1932 года увозит в Осло.

Вольная воля, свобода. Везение: в эту пору бессрочный выезд интеллигенции на Запад практически прекратился. Она снова вернулась к стихам, к живописи, начала изучать норвежский. Это длилось меньше месяца…

В таких случаях всегда вспоминают, что и когда было поправимо: «если бы». Мать Лютика, Юлия Федоровна, в день отъезда хотела предупредить Христиана по поводу осенних приступов. Но ей не удалось остаться с ним наедине.

Все это пустое. Она ехала умирать. Вся российская интеллигенция искала пути на Запад, чтобы уцелеть, выжить, Лютик — единственная — ехала умирать.

В ночном столике мужа она обнаружила пистолет. Он узнал об этом, но не придал значения. С Агатой, сестрой мужа, она осмотрела городское кладбище, два крематория, один из них, романтически расписанный, ей понравился: «Вот этот я себе выбираю».

26 октября, ровно в полдень, Лютик выстрелила себе в рот. Шею с правой стороны разнесло, а красивое лицо осталось нетронутым и сохранило полуулыбку.

…Осип даже не знал, что Лютик тоже пишет стихи.

Он помнил ее всегда, признает Наденька.

И влюблённость, как жизнь, прошла по краю пропасти.

У нее — страх перед жизнью и жажда смерти. У него — страх перед смертью и жажда жизни («Не разнять меня с жизнью…»). Окажись они вместе, она, волевая, сломала бы его. В отношениях двоих всегда независимее и сильнее тот, кто меньше любит или не любит вовсе, но позволяет себя любить.

Лютик осиротила оба дома — и в Ленинграде, и в Осло. Сразу после смерти жены Христиан написал Юлии Федоровне: «Я надеюсь вскоре последовать за Ольгой». И правда, умер через полтора года от сердечного приступа. Преуспевающему дипломату было 30 лет. Умерли его родители. Дом был продан.

Примерял ли Осип Эмильевич на себя посмертную маску Лютика? Все же был он на двенадцать с половиной лет старше своего разлучника-победителя, счастливого несчастливца, а главное, сердце его было куда слабее.

…Лютик, Марина. Две женщины-самоубийцы в короткой и хрупкой жизни неуравновешенного поэта — не много ли?

Странные, словно из нереальности судьбы, тесно переплетенные, — Лютик и Осип, Осип и Надежда. Осип и Марина. Марина и Сергей Эфрон. Мысль о самоубийстве преследовала каждого из них. Мандельштам дважды пытался покончить с собой — в тюрьме. Эфрон после допросов и пыток попадает в психиатрическое отделение Бутырской больницы «по поводу острого реактивного галлюциноза и попытки самоубийства». Это еще не все окружение. Близкий друг Мандельштама знаменитый актёр-чтец Владимир Яхонтов в припадке страха, что его идут арестовывать, выбросился из окна.

Не много ли, снова спрашиваю я, не много ли самоубийц, состоявшихся и вероятных, на таком маленьком жизненном пятачке? Нет, для нашего многострадального Отечества, что бы и сколько бы ни творилось, все как раз, все покрывается временем и безмолвием.

Я сказал — «вероятных»… Неудавшиеся покушения на собственную жизнь очень подкрашивают унылую действительность. Фет остался образцом счастливого русского поэта: дожив до семидесяти двух, он кончил все-таки тем, что схватил нож, чтобы зарезаться, и в эту минуту умер от разрыва сердца.

Самоубийство — не просто отказ от данной Богом земной жизни, но, по существу, — отвержение Креста и Воскресенья Христова. Все самоубийцы лишаются отпевания и христианского погребения.

Но Мандельштам был бы прощен Богом: состояние безумия — не в счет.

Вернёмся к читательским письмам.

«Если мне разрешено было бы немного проэкзаменовать Поляновского, то я задал бы ему несколько вопросов. Кто из наших очеркистов особенно отличился с боях на Халхин-Голе и среди немногих был награжден орденом Красного Знамени? А был ли у нас хоть один писатель — депутат Верховного Совета СССР, который был бы сражен вражеской пулей и погиб прямо на поле боя? Или отдать жизнь за Родину, по нашим теперешним меркам, ничего не значит? А погиб этот писатель 14 ноября 1943 г. в районе деревни Туркин-Перевоз. Л. Вольпе, Москва».

Экзамен пустяковый. Речь о Владимире Ставском. О том самом Ставском-Кирпичникове, Генеральном секретаре Союза писателей СССР, который вместе с известнейшим автором революционных пьес Всеволодом Вишневским возглавил в Москве разоблачительные, антиписательские кампании. Который написал гибельный донос на Мандельштама самому Ежову. Который участвовал в оперативных действиях органов НКВД, помог им загнать поэта в западню: вручил счастливым Мандельштамам две путевки в дом отдыха, чтобы не утруждать агентов лишней работой по розыску кочевого безночлежного поэта.

Воевал? Да. Он выполнял свой долг. И тогда, когда уничтожал братьев по перу, тоже выполнял долг, как он его понимал. В обоих случаях он был строевым и подчинялся дисциплине. Для многих подобных людей война, как это ни ужасно, стала как бы невольным избавлением от прежних прегрешений: тут совпало строевое подчинение Власти и нравственность.

Погибнуть мог и следователь ОГПУ Шиваров, пытавший и загубивший столько писательских душ. Мог, если б дожил до войны. Что это меняет по сути? И еще вопросы: если гибнет просто хороший писатель, не депутат Верховного Совета СССР,— его, что же, меньше жаль? И есть ли разница: погибнуть за Родину от пули врага или от пули в затылок собрата по перу?

Погиб. Да, прискорбно. Остался бы жив — продолжал бы доносить на своих. Чем бы кончил — сказать трудно.

«Смерть Осипа Мандельштама», чуть было не стала и моей собственной. С братом, инвалидом войны (и я — инвалид) мы остались вдвоём из большой семьи и еще большей родни. Отец, мать, брат, сестра, бабушка были уничтожены летом 41-го, а в целом 70 человек нашей большой родни погибли от рук немецких и украинских варваров.

Брат мой — Гедали, 15 лет от роду, удрал ночью с места казни, спрятался на чердаке у наших хороших знакомых — друзей моего отца, и мальчик Коля — сверстник Гедали привел во двор полицая и указал на моего братишку. Тут же полицай его и порешил.

Узнал я об этом, когда вернулся с войны, и дал клятву собственными руками задушить Колю Осташова. В 1960 году поехал на родину, пошел к дому Осташовых и… узнал, что Коля пошел в 44-м в армию и на фронте погиб… А. Литвак, Барнаул».

Не знаю, что стало бы со Ставским в середине пятидесятых…

В предсмертном письме Фадеев написал: «Не вижу возможности жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Литература — это святая святых — отдана на растерзание… Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена». Неужели Фадеев понял это только к середине мая 1956 года? В действительно страшные времена он, руководитель писательской организации страны, давал «добро» на все аресты коллег, без его согласия не могли арестовать никого. Теперь он заговорил о растерзании литературы, о ее затравленности, в тот самый момент, когда огромная волна репрессированных писателей начала, наконец, возвращаться домой.

Он не выдержал первой оттепели, о которой Анна Андреевна Ахматова сказала: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили». Возвращались из тюрем, лагерей, пересылок. Долго жила легенда, очень похожая на правду: свою пощечину от кого-то из вернувшихся Александр Фадеев все же получил.

А ведь в отличие от Ставского он никогда не был инициатором гонений и уж тем более не участвовал в оперативных действиях органов НКВД.

Он мог быть похоронен, как никто из советских писателей. Многолетний руководитель такой огромной, рабски безропотной писательской организации, кандидат в члены ЦК КПСС. У него было все, не хватило лишь судьбы Фета. Если бы после так взволновавшего его разговора накануне — с Маршаком, у него бы на другой день рокового 13-го числа около 15.00, когда он поднял пистолет, у него бы случился разрыв сердца… Он был бы похоронен у Кремлевской стены.

Ордер на последний, гибельный арест Мандельштама подписал заместитель наркома Внутренних пел СССР М. Фриновский.

«По легенде (ее я слышал на Лубянке, а там, я убедился, данные весьма точные) в 1937-м арестовали жену Фриновского, и он «работал» на 3-м этаже, зная, что на 4-м этаже его жену пытают, добиваясь компромата на него. Когда пришли его брать — прямо в кабинете — якобы он застрелил тех, кто был прислан, и застрелился сам. Это я слышал в камере в 1945 году, когда сидел по 58-й.

Мой дед (дядя моей мамы) Фрумкин Моисей Ильич зам. Наркома финансов, сделавший рубль конвертируемым, в 28-м году протестовавший (2 письма в Политбюро, до сих пор засекреченные) против безрассудной финансовой политики, раскулачивания, политики «большого скачка» в индустриализации — расстрелян в 1937 году. Вытащить его на большой процесс, как «верного ленинца» Бухарина, оболгавшего себя и других, не удалось. И. Соломончик, Москва».

Я не проверял подробности кончины Фриновского. Знаю только, что и он, и его предшественник зам. Председателя ОГПУ Я. Агранов, подписавший ордер на первый арест поэта, оба были осуждены. Кончили жизнь так же, как и те, кого они замещали, и кто пришел на смену их шефам — Ягода, Ежов, Берия. Так же, как и их подчиненные следователи, ставшие потом подследственными.

А куда подевался следователь ОГПУ Шиваров — главный экзекутор поэта? «Христофорыч» — «специалист по литературе», — так умевший «когтить очередную жертву, пойманную в капкан», щеголявший на допросах своей осведомленностью. Все знакомые Мандельштама уже перебывали у него, многих он называл по агентурным кличкам, принятым в тайной полиции — «двоеженец», «театралка», делая тем самым намек, что они едва ли не завербованы. Помните его поучения-угрозы Мандельштаму:

— Для поэта полезно ощущение страха, оно способствует возникновению стихов, и вы получите полную меру этого стимулирующего чувства.

Что стало с ним? Палач-философ словно сквозь землю провалился. Я слышал, что он также был осужден. Но по линии НКВД, как выяснилось, дело на него не заводилось. Когда в 1987 году Мандельштама реабилитировали — формально, небрежно, неряшливо, КГБ сделало вид, что разыскивает Шиварова: в адресный стол направили запрос, оттуда ответили, что по последнему месту жительства не значится.

Только недавно, в конце нынешнего августа, удалось мне частным образом выйти на его след. Да, Шиваров был арестован, судим, отбывал наказание в лагере. Если это правда, что КГБ ничего не знает, то по чьей линии проходил? Может быть, его судил Военный трибунал? Вряд ли. Может быть, МВД?

Собеседник мой просил его не называть, человек достаточно известный, он не желает, чтобы имя его хоть как-то было связано с именем лубянского следователя.

— Фадеев и Павленко дружили с моим отцом. Павленко и привел к нам в дом Николая Христофоровича. Как оказалось, он родился и вырос в Болгарии. Коммунист. После какой-то там заварушки бежал чуть ли не из тюрьмы к нам, оставил там жену и ребенка. Здесь снова женился, жена — глазной врач. Это была одна компания — Фадеев, Павленко, Шиваров, они приятельствовали. Кем он работал — ни отец мой, ни мать не знали. Вроде бы на какой-то ответственной партийной работе. Я был мальчиком, но помню Николая Христофоровича очень хорошо. Среднего роста. Круглолицый брюнет. У него был вид аристократа. Он часто приносил мне в подарок очень редкие книги. Был компанейский, обаятельный, пользовался успехом у женщин. Московский сын очень любил его. А жили Шиваровы, как и мы, — на Арбате, рядом.

Николай Христофорович уже был осужден, уже отбывал наказание… однажды в дом к нам постучались… Вошла женщина, как потом выяснилось, вольнонаемная из лагеря. Она вручила матери письмо от Шиварова. На конверте было написано: «Второй переулок налево, второй дом от угла, войти во двор, направо в углу подъезд, 6 этаж, налево в углу дверь». Здесь же, на конверте, нарисован план. Найти легко, если знать одно — речь об Арбате. Это, видимо, женщина должна была держать в уме.

Письмо Шиварова сохранилось.

Помните, о чем просил его бывший подследственный, несчастный, беспомощный Мандельштам в своей единственной весточке, которую удалось передать родным? «Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуй все-таки. Очень мерзну без вещей».

О чем же просит теперь Николай Христофорович?

«Купите для меня сотню хороших папирос, немного сладкого — ох, шоколаду бы, а? — пару носков любого качества, любого же качества (но не любой расцветки, предпочтительно голубой или серой) сорочку № 42/43, два-три десятка лезвий (это в зону-то! — Авт.) для безоп. бритвы, мыльного порошку, 1-2 к., туалетного мыла и наконец — книги».

Да это же письмо аристократа из санатория. И денег у Шиварова в лагере оказалось предостаточно, и связь с волей налажена отменно. Даже секреты от жены — санаторно-курортные.

«При этом спроси у Люси, нет ли у нее что-нибудь из этих вещей, заготовленных для меня, однако, во-первых, — не упоминая ничего о сорочке, шоколаде и папиросах, и, во-вторых, — предупредив ее, что посылку вообще не возьмут и внушив ей, что почта не намерена возобновлять прием посылок в наши края. Мне же известно, что я 15.III прием посылок должен быть возобновлен; тебе это сообщаю, потому, что буде предъявительница откажется взять все я сообщу тебе адрес, по которому ты мог бы послать то, что можно отложить. […] Нельзя откладывать […] прежде всего ответ Люси и у нее же полученный люминал — как можно больше».

Далее, судя по всему, опытный Шиваров вынашивает какие-то замыслы относительно следственных органов, дает жене инструкции: «Люси скажи, что она должна ответить на все мои вопросы и так, как я просил ее, и если она не доверяет, пусть прошьет или тщательно заклеит письмо. Но пусть при этом не забудет о люминале, я очень часто зло, подолгу мучаюсь».

Вторично напоминает о люминале, видимо, зло чрезвычайно мучает, душит его.

«Предъявительница вручит тебе 30 или 50 р. В записке на Люси я прошу ее вручить тебе еще 50 р. но ты не ограничивай объем закупки этой суммой, а возьми все что можно и получше. Предъявительница будет вполне удовлетворена и даже рада будет выполнить твое поручение, если ты ей обещаешь и достанешь «Фиесту» Хемингуэя (мне бы очень хотелось, кстати, «Зр. годы Г. IV», одну две франц. книжек, предпочтительно стариков и недавно вышедшее пособие изуч. фр. языка для средней школы).

На этом кончаются мои просьбы.

Вандыш. 22.3.40».

…Несчастному Мандельштаму запрещалось иметь в лагере даже обрывок бумаги с карандашом.

Все бы ничего, если бы не эта злость. Строил коммунизм у себя в Болгарии, строил коммунизм в СССР, боролся с врагами народа и теперь вместе с этими же врагами за колючей проволокой.

Минут годы. В конце дороги

Что-то станет и им понятно.

— писал Наум Коржавин. Что же поймут они?

Нет, не то, что за гонку в небыль

Так взимается неустойка…

Лишь одно: штурмовали небо,

Взяли лагерную помойку…

Но и это поймут не скоро,

Хоть и боль будет жечь упрямо:

Как же так — сажать без разбору

Коммунистов и Мандельштама?

Собеседник мой протягивает машинописные листы.

— Это мамины воспоминания. Мои родители развелись, и последнюю записку из лагеря Николай Христофорович прислал маме тоже через вольнонаемную.

…Далекий Вандыш. Июнь. Необыкновенные, дивные белые ночи — короткое время года, которое природа отвела человеку, должно быть, для покаяния и надежд.

«Поздней ночью в июне 1940 года я услышала осторожный стук в застекленную дверь, всходившую в маленький садик за домом.

Неясная женская фигура маячит за стеклом:

— Не бойтесь, впустите меня…

Но я колеблюсь.

— Я от Николая Христофоровича.

Измученная, грязная пожилая женщина сидит передо мной.

— Кто вы? — спрашиваю я, со страхом глядя на нее.

— Мой сын заключен вместе с Николаем Христофоровичем. Я прямо с поезда, оттуда…

— Боже мой! Подождите, я чаю сейчас… Как он? Что?

Она делает усталый жест.

— Сядьте… Не надо ничего… Он умер. Убил себя. Я привезла вам письмо.

Маленький листочек, мелкий, изящный почерк Николая:

«Мой последний день на исходе, и я думаю о тех, кого помянул бы в своей последней молитве, если бы у меня был хоть какой-нибудь божишко.

Я думаю и о Вас — забывающей, почти забывшей меня.

И, как всегда, я обращаюсь к Вам с просьбой. И даже с несколькими.

Во-первых, приложенное письмо передать Люси.

Во-вторых, возможно, что через 3—4 недели Вам напишут, будут интересоваться моей судьбой. Расскажите или напишите, — что, мол, известно очень немногое: учинил кражу со взломом, достал яд, и только. Остального-то и я не знаю. Кражу со взломом пришлось учинить, чтоб не подводить врача, выписавшую люминал.

Хотя бы был гнусный, осенним какой-нибудь день, а то белая ночь. Из-за одной такой ночи стоило бы жить. Но не надо жалких слов и восклицаний, правда. Раз не дают жить, так не будем и существовать.

Если остался кто-либо поминающий меня добрым словом — прощальный привет.

Николай.

3.VI.40. Вандыш».

— Когда, помню, Николая Христофоровича арестовали, нам сообщил об этом Павленко. И мать, и отец были просто поражены. А Фадеев сказал, это я очень хорошо помню: «Значит, за ним что-то было».

Как легко Александр Александрович отрекся от Николая Христофоровича, верного исполнителя черной работы.

Погребенье пето не было.

Я убежден, что чувствительный Фадеев искренне оплакивал жертвы того режима, которому сам служил, — Булгакова (которого навестил перед самой смертью). («Слезы залили ему лицо, он выскочил в коридор и, забыв шапку, выбежал за дверь, загрохотал по ступеням…» Елена Сергеевна Булгакова), Мандельштама («… Фадеев пролил пьяную слезу: какого мы уничтожили поэта!.. Надежда Мандельштам) и т. д. и т. п. Однако мягкость и сентиментальность Фадеева вполне уживались с холодностью и даже жестокостью.

Генерал-писатель Костарев (а не Костырев, как называет его Надежда Яковлевна) под предлогом уплотнения и под поручительство Ставского был вселен в кооперативную писательскую квартиру к Мандельштамам (за которую они уже внесли крупные деньги). Пока Мандельштамы находились в Воронеже, Костарев сумел досрочно сменить временную московскую прописку на постоянную («Для Костырева,— объяснил управдом,— нам велели сделать исключение»). А перед возвращением Мандельштамов он сумел вообще выписать Надежду Яковлевну. Занял квартиру, выбросив хозяев на улицу.

При чем тут Фадеев?

Писатель, литературный исследователь Игорь Волгин извлек на свет любопытное письмо Фадеева школьному другу: «Здесь в Москве кое-кто из дальневосточников прибавился. Например, появился поэт Никола с супругой…»

«Поэт Никола» — Николай Константинович Костарев, друг Фадеева еще по незапамятным партизанским походам.

Посмотрите, травили, гнали и добивали поэта не просто соратники Фадеева, но его ближайшие друзья: Павленко — доносчик, Шиваров — инквизитор, Костарев — писатель и генерал одновременно, тесно сотрудничавший с органами ОГПУ—НКВД…

Они с его, Фадеева, ведома травили и убивали, а он, ангел смерти, — оплакивал.

Помните, как они презирали поэта, помните Шиварова? «Крупный человек с почти актёрскими — по Малому театру — назойливыми и резкими интонациями он не говорил, а подчеркивал мрачно и угрожающе. Всем своим видом, взглядом, интонациями он показывал, что его подследственный — ничтожество, презренная тварь, отребье рода человеческого. Держался он как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки».

Страшная погоня. Жертву преследовали жертвы.

Насколько же чахлый поэт — кожа да кости, да еще душа — в конце погони оказался сильнее их — сытых, сильных, самоуверенных, — тех, кто по пятам гнался за ним.

Вместо эпилога

Все на свете имеет начало, в том числе и писательские доносы, без которых убийства невозможно поставить на поток.

Литературная специализация на Лубянке была налажена отменно. Таких, как Шиваров, было достаточно. В середине мая 1934 года обыск на квартире Мандельштама и арест производил среди прочих некий Вепринцев — рядовой оперативного отряда. Три с половиной года спустя, осенью, если точно — 28 октября 1937 года, если еще точнее — поздно вечером, Вепринцев уже в качестве старшего прибыл с группой НКВД в Переделкино. Он предъявил ордер на обыск и арест Бориса Пильняка.

Среди доказательств вины в следственном деле Пильняка хранился и этот документ:

«НАШЕ ОТНОШЕНИЕ

Повесть о «Красном дереве» Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других — не читал.

К сделанному литературному произведению отношусь, как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.

В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене.

Надо бросить беспредметное литературничанье.

Надо покончить с безответственностью писателей.

Вину Пильняка разделяют многие. Кто? Об этом — особо.

Например, кто отдал треть федерации союзу пильняков?

Кто защищал пильняков от рефовской тенденциозности?

Кто создавал в писателе уверенность в праве гениев на классовую экстерриториальность?»

Знакомая манера изложения. Помните, донос Ставского на Мандельштама: «часто бывает у своих друзей… литераторов». «Его поддерживают…» «В защиту его открыто выступают Валентин Катаев, Прут и другие литераторы…» Здесь — «Вину Пильняка разделяют многие… Об этом особо…»

Однако документ, уничтожающий Пильняка, похлеще доноса Ставского: там — «похабные клеветнические стихи» и «антисоветская агитация», здесь напрямую — «оружие», «фронтовая измена», «арсенал врагов».

Кто же автор? Никогда не угадаете.

…Владимир Маяковский. 3а год до самоубийства.

Ставские и Павленко понесли эстафету дальше.

Осенью 1939 года три самостоятельных отдела ЦК ВКП(б) — агитации и пропаганды, печати и издательств, культурно-просветительных учреждений — были объединены в Управление пропаганды и агитации (УПА). Монополизировал УПА возглавивший его Жданов. Человек занятый — секретарь ЦК, первый секретарь Ленинградских обкома и горкома, — он перепоручил дело своему младшему единомышленнику Г. Александрову, который и внедрил новый окололитературный жанр. Он стал обращаться к видным писателям с вполне невинной, очень вежливой просьбой — прочесть какое-либо произведение и высказать свое мнение. Письменно. Это вроде как даже делало честь новому руководителю: не считая себя большим специалистом, оберегал авторские произведения от собственной вкусовщины. От художественных оценок до идейно-политических дистанция оказалась микроскопическая. Как ни печально, желающих писать рецензии для ЦК оказалось много.

Так впервые в советской литературе был узаконен донос.

«В стихотворении «Кого баюкала Россия» Сельвинский клевещет на русский народ, утверждая…» «Повесть Зощенко «Перед восходом солнца» является клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни». И вот уже знакомая лексика, обвинения, приговоры не в «закрытых рецензиях», а на общих писательских собраниях. Галина Николаева: «История Пастернака — это история предателей». К. Зелинский: «Не так легко прийти к сознанию, что перед тобой — враг, который может нанести тебе удар в спину. Это человек, который держит нож за пазухой». А. Безыменский: «Русский народ правильно говорит: «Дурную траву — вон с поля».

С поля вон — Солженицына, Синявского, Даниэля, Некрасова, Войновича…

В последние десятилетия подобными делами заправлял генерал КГБ Ильин, занимавший в Союзе писателей СССР высокую административную должность. Он доверительно предлагал: «Хотите, дам вам прочесть кое-что…» Знающие люди отказывались, понимая, что, прочтя, будут вынуждены отозваться о прочитанном! Некоторые попадали впросак. Впрочем, в последние времена процедура упростилась: не только рабочие, труженики полей, представители общественности, но и многие писатели освоили жанр горячих, ярких откликов, не читая произведений, это стало нормой. «Пастернака не читал, но…»

Сам по себе, рассказывают, Ильин был вполне обаятельный человек, помогал и в делах квартирных, издательских, в зарубежных командировках. Располагало и то, что генерал не скрывал своей принадлежности к тайному ведомству. Он не только знал лично руководителей ОГПУ-НКВД, но и со многими из них начинал вместе служебную карьеру на заре тридцатых годов.

Ни один руководитель Союза писателей СССР со дня его основания не знал столько, сколько генерал Ильин.

Недавно, года два-три назад, его сбила машина. Случайность? Есть и такое мнение: был он уже стар, одинаково бесполезен и безопасен. Но ведь главная опасность — все то тайное и страшное, что он знал…

Во всяком случае, последние его слова были:

— Кто меня сбил?..

Чтобы отлучить писателя от читателя, необязательны «бичи и железы». «Закрытые рецензии» могли служить прекрасным средством перекрывать кислород при непременном условии — если издательства, журналы, газеты заселены исполнительными чиновниками. Молодая советская власть либо приручала издательства, либо уничтожала — это было универсальное бескровное средство изничтожения свободной, независимой мысли — религиозно-философской, научной, публицистической, писательской — всякой.

По справедливости, надо бы, составляя литературный некрополь, вместе с именами загубленных поэтов и писателей, восстановить и имена загубленных издателей. Владислав Ходасевич, исследуя «историю изничтожения» русской литературы, напомнил и о судьбах издательств. В частности, коснулся одной строкой и драматической истории издательства Зиновия Гржебина.

В судьбах Гржебина и Мандельштама есть общая закономерность. Мандельштам, если помните, дважды арестовывался — белогвардейцами, затем — грузинскими меньшевиками, и каждый раз его отпускали. И только встреча с большевиками оказалась роковой. С Гржебиным — то же.

Собрав вокруг себя лучшие литературно-художественные силы — Горького, Андреева, Куприна, Серова, Добужинского, Лансере и других, Гржебин в конце 1905 года выпустил первый номер журнала «Жупел». До выхода журнала он писал художнику Грабарю: «Жизнь со всех сторон пробивается, и никакая цензура и проч. не в силах будет удержать ее… Меня как ответственного редактора прошу не щадить и рисовать все возможно откровеннее, как захочется». Смелый Гржебин сам сделал злую карикатуру на Государя, изобразив его в виде «Орла-оборотня»

После выхода третьего номера журнала Гржебина судили и бросили в одиночную камеру знаменитых «Крестов».

Вмешался царский врач (и известный коллекционер) С. Боткин. Благодаря его хлопотам Зиновий Гржебин был освобожден и продолжил свою многогранную издательскую деятельность.

В 1918 году он активно включился в организацию одного из первых советских издательств — «Всемирная литература». В редколлегию издательства вошли Горький, Блок, Брюсов, Луначарский. Гигантский замысел потонул в организационных трудностях, чиновничьих ведомственных неувязках с бумагой, деньгами и проч. Гржебин понял, что надо создавать собственное издательство, печатать книги за границей. Он разработал несколько издательских направлений. «Человек астрономических планов» вызывал необычайное раздражение у совпартаппаратчиков, которые не умели наладить толком даже выпуск элементарной агитационной литературы. Ленин помечает: «Уничтожить изд-во Гржебина, контрреволюционное».

От греха подальше издатель уезжает в Берлин.

Советы уничтожили его коварно. Сделали вид, что заинтересованы в сотрудничестве, заказали Гржебину огромное количество учебной и русской классической литературы. Издатель вложил в дело не только все свои средства, но и влез в долги. Когда огромнейший заказ был наконец выполнен, последовал специальный циркуляр Советов: запретить ввоз из-за границы и распространение в РСФСР книг издательства Гржебина.

В мае 1923 года суд в Берлине решил спор между Гржебиным и Торгпредством РСФСР в пользу издателя. Однако Советская Россия решение суда проигнорировала.

Могучий талантливый издатель до конца жизни не мог успокоиться, надеялся на что-то, не верил в предательство Госиздата. Гржебин переехал в Париж. Ему нечем было платить за квартиру, французские власти грозились выслать его из страны.

4 февраля 1929 года он умер от разрыва сердца. Ему едва перевалило за пятьдесят.

Советские издательства все эти десятилетия миллионными тиражами выпекали произведения социалистического реализма. А там, на Западе, в тысячах, даже в сотнях экземпляров, себе в убыток, издавали тех наших соотечественников, кто кончил жизнь в тюрьме, лагере, кто был расстрелян или просто был вынужден покинуть Родину.

Магазин русской книги за рубежом был для соотечественников как остров сокровищ. Недоступный, запретный. У витрин всегда возникало состояние тревоги: невольно разглядываешь прохожих, окрестность — кто-то ведь обязательно должен быть рядом, чтобы завтра донести. Да и в магазине наверняка чьи-то глаза и уши.

Многим ли соотечественникам знакомы эти чувства — счастья и униженности одновременно. Берёшь не то, о чем мечтал, а то, что по туристическому карману. Везёшь домой на дне чемодана богатство на всю жизнь — «Дар» Набокова и понимаешь, что эта поездка за пределы границы может оказаться последней, что на работе… и т. д.

Владимир Иванович Бураковский — знаменитый на весь мир Бураковский, светило, гордость отечественной медицины, чьи операции на сердце опередили время, рассказывал, как пару десятков лет назад он возвращался из зарубежной командировки:

— Я тайком вёз три тома Мандельштама. Да — боялся, но — вёз, потому что очень люблю этого поэта.

А ведь сделали бы невыездным, обязательно. Кто-то там, за рубежом, умирал бы, требовалась бы помощь Бураковского — нет, не пустили бы. Тюремные принципы, на которых держалась социалистическая система, были беспощадны.

Нынешним летом не без волнения я посетил знаменитый магазин русских книг в Париже. Сильно изменился. Беден. Полки заполнены советскими и российскими изданиями. Само издательство ИМКА-Пресс в плачевном состоянии. За последний год оно издало всего… одну книгу, и ту за счет автора. Что случилось? Алик, продавец магазина (вот уже почти два десятка лет для всех посетителей магазина просто — Алик), ответил с грустной улыбкой:

— Вы нас победили…

То есть с отменой всех запретов в России книжный рынок оказался заполнен любыми изданиями практически любых авторов. Конкурировать с нами французские издатели не в силах, выход книги в России обходится в 12 раз дешевле, чем во Франции.

Мы их победили? Но ведь это они позволили нашей литературе подняться с колен, разогнуться. Это они более семидесяти жестоких лет сберегли для нас и для мировой культуры имена наших соотечественников — Бунина, Алданова, Шмелева, Зайцева, Ходасевича, Балтрушайтиса.

Имка-Пресс с первых дней своего существования — с 1920 года — связала себя с судьбами всероссийской духовной культуры. Издательство испытало два взлёта. Первый — в 1922 году, когда Ленин изгнал из России весь цвет религиозно-философской мысли — Франка, Бердяева, Вышеславцева, Карсавина, Лосского, Ильина, о. Сергия Булгакова, Арсеньева, Федотова, и ИМКА-Пресс предоставила им возможность работать, творить. Второй взлёт — еще одна высылка, Солженицына — в 1974 году. Перед высылкой писатель обратился к издательству с поручением: в кратчайший срок и в полнейшей тайне издать первый том «Архипелага ГУЛАГ». Книгу набирал опытный типограф Л. Лифарь, брат знаменитого балетмейстера. В самый канун 1974 года бомба взорвалась. Тираж первого тома достиг небывалого за всю историю эмиграции тиража, до сих пор не превзойденного,— 50.000 экземпляров.

Даже при сегодняшней крайней собственной нужде мы обязаны помочь ИМКЕ-Пресс, это будет и благодарностью издательству, и покаянным шагом перед русской литературой. Как это сделать, кому — государство ли поможет, частные ли предприниматели, которых нынче достаточно, не берусь советовать. Пока ИМКА-Пресс создало совместное предприятие с Библиотекой иностранной литературы — «Русский путь», но это никак не отразилось на бедственном положении.

В эти крайне неблагополучные для книжного рынка дни издательство Гржебина — 60 лет спустя! — решило возобновить свою деятельность. Взялся за дело сын Гржебина — Товий. В «Известия» позвонил Иван Толстой, внук Алексея Толстого, представляющий интересы возобновляемого издательства. В планах: Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Марина Цветаева, Михаил Кузмин, Владимир Соловьев.

— Да,— подтвердил Гржебин-сын.— В наших планах — русская эмиграция между двумя мировыми войнами. Но начать хотим с известинского Мандельштама…

Октябрьский переворот, названный Великой социалистической революцией, наглядно показал, что взять власть — не главное, главное — распорядиться ею, а также, что захват власти — дело более бескровное, чем дележ победы.

Сегодня Союза писателей СССР больше нет, рухнул, распался надвое, вместо него теперь Международное сообщество писательских союзов и Содружество союзов писателей. В кабинете, в котором сидел когда-то Ставский, теперь — Тимур Пулатов, возглавляющий Содружество; в кабинете напротив, где сидели Фадеев и Поликарпов, — Артём Анфиногенов, возглавляющий Сообщество. У враждующих сторон — общая приемная, в которой когда-то сидел выброшенный из квартиры на улицу Мандельштам, но так и не был принят Ставским.

Далеко ли ушли мы от того времени и ушли ли?

У одних — Михалков, Бондарев, Проханов, Куняев, Проскурин, Белов, Распутин. У других — Окуджава, Ахмадулина, Искандер, Нагибин, Приставкин, Битов.

У каждого свое отношение к музе. Когда Окуджаву и Рождественского включили в число кандидатов для написания нового гимна страны — заочно, даже не поставив их в известность, предполагая почетность задания и невозможность отказа, поэты почувствовали себя оскорбленными. Зато Сергей Михалков заранее согласился составить третий свой Гимн. Хорошо, если у власти останется нынешний президент — «Сквозь годы сияло нам солнце свободы. И Ельцин великий нам путь озарил. Нас вырастил Ельцин на верность народу. На труд и на подвиги нас вдохновил». Если победят Руцкой или Хасбулатов — над размером придется немножко поработать.

Когда умер Софронов и к гробу явилась лишь определенная часть писателей, Виктор Розов публично призвал к великодушию. Александр Борщаговский так же публично ответил: «Если бы судьба пощадила Николая Вавилова, и он выжил бы в лагерном аду, неужели мы захотели бы увидеть его в почетном карауле у гроба своего палача Трофима Лысенко?» А недавно скончался Владимир Лакшин. Траурную панихиду вёл Артём Анфиногенов, и теперь уже бойкотировала — та, другая сторона.

Нет больше сограждан в России, одни лишь представители союзов, партий, движений.

Та же знакомая лексика. «Прежде всего говорю о себе, как члене партии. Мы должны…» (Борис Олейник на встрече в ЦК КПСС с деятелями науки и культуры 6 января 1989 года). «Читаю роман Войновича в 12-м номере журнала «Юность». Клеветнический…». (Анатолий Иванов. Тогда же, там же). То же угодничество властям. «Чем плохо быть слугой престола?» (В. Крупин. На встрече президента СССР с деятелями культуры 28 ноября 1990 года). Даже социалистический президент — прожженный политик оказался в шоке от встречи с писателями. Вот что вспоминает его помощник А. Черняев: «…Состоялась встреча Горбачева с 30 писателями. На него явно произвело впечатление выступление Анатолия Иванова, откровенного черносотенца и «динозавра», почвенника. Главная его идея — принять постановление по типу того, какое было принято в 1948-м о журналах «Звезда» и «Ленинград». Тогда будет порядок». У Горбачева, что называется, отвисла челюсть»… После встречи с писателями прошло немало времени. «…Мне показалось, что он (Горбачев. — Авт.) до сих пор под впечатлением от Иванова. Сказал мне: «Откуда такие берутся? Это же мокрица». Его явно насторожила уверенность Иванова, что такая позиция встретит понимание и поддержку…»

Я прошу прощения за чужие бранные слова. Лексика партийных руководителей мало отличается от лексики писательских доносов.

Сегодня у каждой власти — собственная, личная интеллигенция, у законодательной власти — свои писатели, у исполнительной — свои. Каждая власть по очереди трубит свои сборы.

Теперь и защитники Отечества, инвалиды войны у каждой власти — свои. Кровавое поле Курской битвы в юбилейный час унизились разделить, каждая власть в свое урочное время навещала свою оконечность поля.

Все расколото, поделено: театры, кино, редакции газет. Заводы, коммерческие ларьки, общественные туалеты.

Как в годы первой оттепели, когда уцелевшие писатели вернулись из тюрем, лагерей, пересылок и две России глянули друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили, так и теперь, и сегодня две Россия смотрят в глаза друг другу.

— Вы кто? — спросил журналист у орущей толпы.

— Мы? Демократы, — с гордостью ответили ему.

— А напротив вас кто орет?

— Коммунисты.

— А какая между вами разница?

— Демократы — это честные коммунисты.

Все поделено — писательские деньги, здание, власть.

Пару лет назад Пулатов был первым секретарем исполкома писательского Содружества, а Анфиногенов — оргсекретарем. В переводе на язык войны: командующий и начальник штаба. Победил в принципе командующий, арбитражный суд оставил Сообществу 97% зданий, Содружеству — 3%; писательские деньги — соответственно 14 миллионов и 5 миллионов рублей.

В коридорах писательской власти висят портреты тех, кем следует гордиться, — руководители Союза писателей СССР разных лет, Герои Социалистического Труда, лауреаты Ленинской и Государственной премий. Из пяти отечественных лауреатов Нобелевской премии представлен только один, тот, кого не изгоняли, не судили, кто не был вынужден покинуть Родину. Зато он, Михаил Шолохов, знаменитый автор «Тихого Дона», представлен аж на пяти фотографиях. Одна — парадная, четыре других — жанровые: с друзьями, коллегами, родственниками. Сергей Михалков, знаменитый автор «Дяди Степы», — на трех снимках: один парадный, при галстуке со Звездой Героя и депутатским значком на груди, остальные — тоже жанровые.

…Ни Мандельштама, ни Ахматовой, ни Цветаевой, ни Пастернака по-прежнему нет.

Ничего не изменилось.

На фасаде здания рядом с новым названием «Международное содружество писательских союзов» висит и другая доска с прежним названием «Союз писателей СССР». Не сняли, видимо, в надежде, что еще пригодится.

В отличие от тридцатых годов никто не натравливает писателей друг на друга, вожди не заставляют писать рецензий-доносов. Писатели сами выстроились друг против друга, ждут сигнала к атаке.

Это куда опаснее — ярость изнутри.

В отличие от тех же тридцатых читать давно уже нечего.

Судьбу поэтов «золотого века» мы знаем: «Погребенье пето не было…».

Судьбу поэтов «века серебряного» тоже знаем: «Погребенье пето не было…».

Говорят, в конце пятидесятых мог состояться «бронзовый век». Не мог. Лучшие поэты — мальчики, в мальчиках и остались. Начинали левыми, а стали официальными шалунами, и в годы застоя сумевшими срывать аплодисменты одинаково и на Родине, и за ее пределами. Желая быть народными, ищут связей и знакомств с сильными мира сего, гордятся этими связями.

Они часто смотрятся в зеркало. Поэтому и теперь, когда речь идет об убиенных и затравленных Пастернаке или Цветаевой, Ахматовой или Мандельштаме, они снова впереди, сытые, преуспевающие, вечные соболезнователи чужим горьким судьбам.

Поэту должно чего-то не хватать, хотя бы самой малости.

Если хочешь погубить поэта — накорми его.

«Настоящая литература может быть только там, где ее делают… безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…

Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».

Е. Замятин. 1921 год.

Все чаще я встречаю на улице людей угрюмых, рассеянных, они разговаривают сами с собой, сами с собой спорят, бормочут какие-то проклятья… В стране резко увеличилось число самоубийств.

В один из дней в Москве покончили счеты с жизнью семь человек. На Бескудниковском бульваре в коммунальной квартире накинул себе петлю на шею 50-летний мужчина. На Большой Почтовой повесился на дереве другой москвич — 40 лет. Покончил самоубийством 30-летний бомж. Выстрелил себе в грудь еще один неработающий. На улице Ивана Бабушкина повесился еще один. Двое самоубийц — пенсионеры: один выбросился из окна — на улице Богданова, другой — тоже повесился.

В среднем милицейские сводки фиксируют по три-четыре самоубийства в день. К роковой статистике надо добавить: на одно самоубийство приходится до 7—8 неудавшихся попыток.

В конце прошлого века, когда родились великие самоубийцы — Есенин, Маяковский, Цветаева, царская Россия была на последнем месте по этому показателю среди европейских стран: на 100 тысяч населения — три самоубийства. Сегодня мы — впереди. Во Франции и Японии на 100 тысяч населения кончают с собой 24 человека, в США — 12, в Великобритании — 9. У нас — 30 человек. Примерно столько же — в Прибалтике. Шведские специалисты помогли открыть в Таллинне Институт суицидологии, цель которого — готовить специалистов, способных отговорить людей от рокового шага.

Конечно, разорение деревень, разрушение храмов, полное уничтожение нравственности и морали на протяжении более 70 лет не могло не сказаться. Но было бы неверно ссылаться только на советские десятилетия. В последние, перестроечные годы тоже было многое обещано народу, а в итоге пока — массовое обнищание, даже по официальной статистике чуть не половина населения существует за чертой бедности. Люди потеряли не только веру, но и надежду, устали ждать.

Страшнее статистики — равнодушие. Человек человеку — никто. Москвич Сергей Родионов несколько дней не видел своего соседа по коммунальной квартире. Когда из комнаты соседа появился зловещий запах, он позвонил в милицию. Комнату вскрыли и обнаружили труп. Милиция составила акт и пообещала вызвать спецмашину. Но никто не приехал. Родионов звонил в милицию несколько раз… «Целую неделю живу, как в морге»,— пишет он.

Это — милиция! Это — в Москве!

В прежние времена режим убивал избранных, теперь убийство стало бытовым явлением; прежде было — преступление режима, теперь — всеобщее бедствие. Сегодня грабят и убивают всюду: на улице, в метро, в собственной квартире. Сплошь и рядом — заказные убийства, цены на них растут, как и на все вокруг. В Москве среди бела дня люди пропадают без вести, как в войну. Безнаказанность, писал Мандельштам, действует на убийц, как нарзанная ванна, которая бодрит, придает новые силы.

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы,—

За избранных

Удержать над обрывом Русь

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

Последние строки покончившей с собой Юлии Друниной.

И раньше было, десятилетиями, — убивали, также при всеобщем молчании. Но раньше была другая причина невмешательства — страх. Каждый новый руководитель ОГПУ—НКВД, вступая в должность, давал обманное послабление. Когда пришел Берия, многих поначалу выпустили из лагерей. Эмма Григорьевна Герштейн рассказала, как один из вернувшихся на волю замерз на чердаке: его никто не приютил — боялись.

Да — страх, всегда — страх. Сегодня — повальное равнодушие.

…При всех убийствах, гонениях, заговорах, дворцовых переворотах, при всей многовековой смуте, всегда казалось все-таки, что Россия — древнее, лучше и чище всего, что в ней происходило.

Сегодня времена тревожнее многих прежних, потому что опасность — не от Власти, не от режима, а от нас самих.

Вот еще письмо: «Каждое утро я езжу на работу от Крюкова и попадаю на площадь между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Как-то вижу: прислонившись спиной к стене, сидит мертвый. На нам старая шинель. На голове драный треух, рядом потертая котомка. Руки в карманах, и глаза — открыты. А люди идут мимо.

Возвращаюсь вечером, он все в той же позе. Рядом слепой музыкант на гармошке играет. Чуть дальше оркестр. Пьяные танцующие люди. А ему даже глаза закрыть некому. Жуть, как будто он на все это смотрит…»

Погребенье пето не было.

1993 г.

Это была война

На исходе минувшего года состоялся вечер памяти генерала Петра Григорьевича Григоренко.

Сейчас столько генералов по разную сторону баррикад. Кто это — Григоренко? Меня спрашивают, а я отвечаю: боевой генерал, который привел к власти нынешнего президента России. Без оружия и стрельбы, со свечой в руке. Кому не нравится нынешний президент, могу сказать, что конкретный выбор от генерала не зависел, президент пришел к власти уже после смерти Григоренко в 1987 году.

Вечер несколько раз откладывали, ждали Зинаиду Михайловну — жену. Она теперь живет в Нью-Йорке, одна, в преклонном возрасте.

Она звонила, очень хотела прилететь, но — занемогла, сломала руку.

В итоге помянули без нее. На Герцена, в Доме писателей.

Мятежное поколение — те, кто не был убит советской властью, кто не умер, не уехал за границу, собрались на этом вечере.

Фамилии многих людей в зале я знаю по западным, «вражеским» радиоголосам 60-х, 70-х, 80-х годов. Наверное, оттого, что передачи нещадно глушились, трудно было что-то уловить, а каждый день мы воочию видели других, накрахмаленных дикторов и популярных героев, те события казались почти нереальными, происходящими где-то за тридевять земель. Но вот эти люди рядом. Мальва Ланда — две судимости, два срока. Второй раз не могли подобрать статью закона, дом ее сожгли и судили за… самоподжог. Валерий Абрамкин — две судимости, два срока. В тюремной камере ему «привили» туберкулез. Генрих Алтунян. Его взяли в Харькове. Две судимости. Два срока. Татьяна Великанова отбывала срок, затем ссылку. Владимир Гершуни — легенда правозащитного движения. Раньше всех сел, позже всех вышел — в конце восьмидесятых. Делил нары и с Солженицыным в лагере, и с Григоренко в психушке — случай редкий.

На Голгофу шли семьями. Лариса Богораз — она тоже здесь, в зале — свои сроки отбыла. (В августе 1968 года после оккупации Праги советскими войсками она вышла с друзьями протестовать на Красную площадь). Первый ее муж — поэт Юлий Даниэль — был осужден вместе с Синявским. Советская власть травила и затравила его. Остался сын. Второй муж — Анатолий Марченко объявил голодовку в тюрьме и в декабре 1986-го погиб. Остался сын.

Мятежное поколение. Сколько собралось их в зале — человек, может быть, сто пятьдесят, ну, двести. Немного, конечно. Зато все — свои. Если перемножить на годы, которые они отсидели в тюрьмах и лагерях, этот зал потянет на тысячелетие.

Я хочу воспроизвести этот вечер. Лишь разобью выступления на части согласно временным вехам.

Погас свет — с этого началось. В темноте, в глубине сцены, выхваченный диапроектором — портрет Григоренко в генеральской форме, при наградах. Звучит голос покойного барда Александра Галича, слова посвящения и песни пробиваются с шорохом и потрескиванием, словно из-под земли.

«Горестная ода счастливому человеку».

Посвящается Петру Григорьевичу Григоренко.

Когда хлестали молнии в ковчег,

Воскликнул Ной, предупреждая страхи:

«Не бойтесь, я счастливый человек,

Я человек, родившийся в рубахе!»

Родившийся в рубахе человек!

Мудрейшие, почтеннейшие лица

С тех самых пор уже который век

Напрасно ищут этого счастливца.

А я гляжу в окно на грязный снег,

На очередь к табачному киоску

И вижу, как счастливый человек

Стоит и разминает папироску».

Конечно — счастливый: прошел Халхин-Гол, Отечественную, и ранен был, и контужен, и в окружении бывал, а жив.

Погибнуть не только мог, но и должен был — в самом конце войны. Поздно ночью он вернулся на КП и крепко заснул. Рассвет только занимался, когда его словно кто-то толкнул в бок. Такого за всю войну не было, его всегда будили. Он отправился в глубину двора, в туалет. И в этот момент услышал грохот. Когда вернулся, увидел дыру в стене, угол, в котором стояла его кровать, разворочен взрывом.

Ни до, ни после не было ни выстрелов, ни взрывов, это был единственный.

— Это Бог вас спас! — сказал стоявший рядом офицер.

«И я тоже поверил в руку Провидения», — пишет Григоренко в воспоминаниях[4]*.

Уже после войны, 12 мая 1945 года, в Чехословакии, он, соскочив с «виллиса», взбежал на откос и столкнулся… с немецкой самоходкой. Та, с тридцати метров, в упор выстрелила в него, но за долю секунды перед этим младший лейтенант-артиллерист успел сбросить полковника Григоренко в обрыв.

Действительно, в рубахе родился.

Шорох, потрескивание, подземельные гитарные аккорды:

«И сух был хлеб его, и прост ночлег!

Но все народы перед ним — во прахе.

Вот он стоит — счастливый человек.

Родившийся в смирительной рубахе!».

Я разглядываю генеральский портрет в глубине сцены. И вы, читатель, взгляните на него. Так не вяжутся строгая форма и ироничная улыбка. В эту пору генерал уже был разжалован в солдаты, уже отсидел несколько лет в психушках, он ждал ареста и поэтому генеральскую форму прятал у друзей, награды — у других друзей. Однажды они заставили его надеть все это — чтобы сфотографировать. Он упорствовал, но они убедили: «Для истории».

Этот снимок, где Петр Григорьевич Григоренко — при полном параде, оказался единственным.

Ведущий Борис Альтшулер, один из правозащитников, предложил регламент выступления — 10 минут.

Полковник Михаил Михайлович Полухин, сотрудник кафедры академии Фрунзе:

— Петр Григорьевич Григоренко руководил недавно созданной кафедрой управления войсками. Он занимался вопросами кибернетики, автоматизации управления войсками. И сейчас — прошло более 30 лет, а кафедра работает в этом направлении. При всей своей решительности он ни разу ни на кого не повысил голос. Он умел сплотить людей, у него был, теперь это редкость, индивидуальный подход буквально к каждому человеку. При нем в офицерском клубе академии устраивались семейные вечера, Петр Григорьевич был очень компанейским человеком.

Он боролся за кибернетику в период ее поношения.

Из письма генерала Григоренко профессору Лунцу, психиатру, сыгравшему вместе с коллегами роковую роль в судьбе Петра Григорьевича:

«Министр обороны, Маршал Советского Союза Малиновский Р. Я. оценивает мою борьбу за внедрение кибернетических методов как научный, гражданский и партийный подвиг. Работе кафедры создаются до невероятия благоприятные условия. По сути. Министр дает мне право на свободный доступ к нему в любое время. Мне дают возможность подобрать блестящий научный коллектив. Для научной работы отпускаются практически неограниченные средства. У нас учатся работники Генерального штаба (проходят сборы), работники штабов округов и армий.

О чем еще можно мечтать ученому?! Тем более, что и материальное положение его высокое, и принадлежит он к военной элите — генерал. Единственная забота — научная работа и обучение».[5]**

Густой голос, армейская решительность, воля и — домашние, «внеуставные» отношения с подчиненными. Убежденность коммуниста-ленинца и — полное отсутствие жизненных реалий, житейская наивность.

Сергей Адамович Ковалев:

— Григоренко хотел взять к себе на кафедру офицера, кажется, это был какой-то математик. И вот его приглашают в отдел кадров и говорят: «Понимаете, Петр Григорьевич, все хорошо, но вот пятый пункт подводит». Генерал Григоренко говорит: «Какой пятый пункт?» — «Да вот… ну… он еврей же». И тогда генерал, начальник кафедры, человек немолодой, учиняет буквально скандал. Он говорит о Конституции, он называет всякие законы. Потом этого начальника отдела кадров вызвал то ли начальник академии, то ли его заместитель: «Ну что ты, с ума сошел? Ты с кем вообще говоришь о всяких пятых пунктах? Ведь это же Григоренко! Ты что, не знаешь, что он такой вот, он всем законам верит, он же к ним серьезно относится.

Удивительно, что этот человек сделал такую военную карьеру, и совсем неудивительно, что он кончил так, как кончил.

1961 год. Разгул диктатуры Хрущева. Роковое выступление на конференции Ленинского района Москвы. Из воспоминаний Григоренко:

«Я поднялся и пошел. Я себя не чувствовал. Такое, вероятно, происходит с идущим на казнь. Во всяком случае, это было страшно. Но это был и мой звездный час. До самой трибуны дошел я сосредоточенный лишь на том, чтобы дойти. Заговорил, никого и ничего не видя.

— …Усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость. Необходимо прямо записать в программу — о борьбе с карьеризмом, беспринципностью в партии, взяточничеством. Если коммунист на любом руководящем посту культивирует бюрократизм, волокиту, угодничество, он должен отстраняться от должности, направляться на работу, связанную с физическим трудом…»

Генерал Григоренко открыто заявил о том, о чем знала вся страна, но никто не решался вымолвить вслух — говоря о Сталине, сказал о Хрущеве:

«— Все ли сейчас делается, чтобы культ личности не повторился?»

Маршал Бирюзов из президиума пытался лишить его слова. «Весь зал затих. В шоковом состоянии был и президиум. Я увидел, как секретарь ЦК Пономарев наклонился к Гришанову и что-то зашептал. Тот подобострастно закивал и бегом и помчался к трибуне».

В партийной среде существовал такой термин — «наемный убийца», так называли партийцы своих же коллег, приводивших в исполнение приговор начальства. Гришанов — секретарь райкома партии, выскочив к трибуне, предложил «осудить» генерала, «лишить депутатского мандата».

Григоренко никак не мог и не хотел понять, почему его открытое, честное выступление перечеркнуло всю предыдущую, почти 40-летнюю коммунистическую деятельность, 30-летнюю безупречную службу в армии, научную работу последних лет. И кровь, пролитая при защите Родины, отныне уже ничего не значила. По существу, это была речь коммуниста-ленинца, он осуществил свое право на мнение согласно Уставу партии и наказанию не подлежал. Если бы его просто «проработали» в партийном порядке, тем бы, наверное, все и кончилось, слишком дорога была ему научная работа. Но могучее государство решило раздавить, смять его, как это делало в миллионах случаев.

И тут оказалось вдруг, что генерал сильнее всесильной государственной машины.

В феврале 1964 года его арестовали. Первый допрос вёл сам председатель КГБ Семичастный вместе с ближайшим верховным окружением. Петру Григорьевичу предложили покаяться — его тут же отпустили бы. Он отвечал решительно и жестко.

Предать суду боевого генерала они не решились.

Власть применила способ хлестче тюремной пытки, который в это время еще только начинал входить в широкую практику. Пленки тюремных разговоров Григоренко со следователем прослушивали члены Политбюро. Суслов сказал:

— Так он же сумасшедший…

Юрий Гримм на вечер памяти прийти не смог. Его рассказ я записал отдельно:

— Институт судебной психиатрии имени Сербского. Две большие смежные палаты, как одна, нас — 17 человек. Я не врач, но «психов» у нас было человека, может быть, три-четыре, остальные, как я, — политические. И вот однажды приводят к нам в палату высокого, могучего человека под метр девяносто. Голова наголо выбрита. Суровый такой. Внутри палат у нас была отдельная, отгороженная комната. Туда его и отвели. Как бы внутри нас, но отдельно. Какая-то была огромная сила в этом человеке, это чувствовалось. Вечером он сказал, что его арестовали два месяца назад, дома даже не знают, где он. А дом — в десяти минутах ходьбы… Мы были молодые, но из ранних. На другой день нас повели на прогулку во внутренний дворик. Площадка чуть больше баскетбольной, высокая каменная стена и колючая проволока сверху. Мы стали бросать снежки друг в друга и так, играя, бросили за стену, на улицу, мандарин, облепленный снегом. В мандарине было письмо…

Через день санитары вносят в палату огромную коробку из-под телевизора: «Григоренко!» Из-за перегородки выходит наш новенький, просит поставить коробку на стол. Зовет всех нас. Глянули, ахнули: в коробке — икра черная и красная, балык, колбаса разная, масло, конфеты дорогие, фрукты. Он говорит: «Ешьте». Все стоят, растерялись, из семнадцати человек только я один — москвич, остальные — с периферии, у них в ту пору и хлеба-то белого в магазинах не было. Стоят. Боялись еще и провокации. И он жестко повторяет: «Ешьте. Я — генерал, мне положено». Он тогда же сказал:

— Как же вы здесь живете — радио нет, газет не дают?

Генерал объявил голодовку, пока не принесут газеты.

Еще посылка не была съедена, а он начал голодать. Прошло несколько дней. Я взял тихонько два кусочка сахара, нам давали с кипятком, и вошел к нему:

— Петр Григорьевич, здоровье же надо как-то поддерживать… возьмите. Никто никогда не узнает, ни один человек.

Он так посмотрел на меня, о-о, как он посмотрел на меня:

— Юра… я перестану вас уважать.

Мне так долго было стыдно, мне и теперь стыдно, когда вспоминаю.

Газеты нам стали приносить.

Петр Григорьевич пересказывал нам работу Ленина «Государство и революция». Август 17-го. «Разлив». Свобода, демократия, волеизъявление. Я думал: Ленин — сука, столько обещал…

Врач-психиатр Института судебной психиатрии им. Сербского Маргарита Феликсовна Тальце («искусственная блондинка с вытянутым сухим лицом, злыми глазами, тонкими губами») приступила к работе с Григоренко.

— Петр Григорьевич, все же непонятно. Вы — генерал, начальник кафедры в такой прославленной академии, получали более 800 рублей[6]***, кандидат наук с готовой докторской диссертацией. Перед вами широкий путь для продвижения — чего же вам не хватало?

Он ответил:

— Дышать мне нечем было.

Тальце записала в акте экспертизы: «ДАЕТ НЕАДЕКВАТНЫЕ ОТВЕТЫ».

Выступление на районной партийной конференции было первой правозащитной речью Григоренко.

Молодой Юрий Гримм — первый правозащитник, которого он встретил.

Это он, Юрий Гримм, хранил потом генеральскую форму Петра Григорьевича у себя дома. Это он однажды принес ее и уговорил надеть. Сам же и сфотографировал — «для истории».

Когда Григоренко впервые попал в Институт судебной психиатрии им. Сербского и познакомился там с Юрием Гриммом, тот, несмотря на молодость, был уже опытным бойцом.

— Петру Григорьевичу тогда было 58 лет, как мне сейчас… — вспоминает Юрий Гримм. — Мы еще в 1962 году после массового расстрела в Новочеркасске заготовили около тысячи листовок, в сарае печатали, фотоспособом. «Если ты гражданин, если тебе дорога судьба страны, ты должен требовать немедленного снятия Хрущева со всех его постов и предания его суду народа вместе с его подхалимами Микояном и Брежневым. По Хрущеву плачет любое место на Красной площади. Да здравствуют свобода и счастье». И подпись — «Голос народа». Размер 13x18. Через год, в конце ноября, мы снова изготовили и разбросали листовки. Как? Разбили город на участки. Я работал у Киевского вокзала. В метро. На последней остановке метро я нагибаюсь, зашнуровываю ботинок, когда все выходят — резким движением разбрасываю листовки и выхожу. Поезд разворачивается, и в новый путь — с листовками. На следующий же вечер на всех конечных станциях дежурили по пять человек — милиция и кэгэбэшники. Все было поднято на ноги. Мы стали сбрасывать с электричек, на ходу. Там, в тамбуре, над дверью есть такая щель… О-о, какие у нас были ребята. Коле Хасянову исполнилось шестнадцать лет. Он забрался на верхний ярус «Детского мира» — рядом с Лубянкой и оттуда сбрасывал веером листовки. Его не схватили, он ускользнул и тут же пошел на Старую площадь, стал разбрасывать листовки в подъездах ЦК партии… Там же двойные двери, кто-то заходит, открывает наружную дверь — Коля следом, тот проходит в следующую дверь, а Коля здесь же, в тамбуре, рассыпает листовки. …Когда мне дали срок, со мной сидели лесные братья из Прибалтики, оуновцы и бандеровцы из Западной Украины. Они сели пацанами, сразу после войны, за вооруженное сопротивление, убийства, им намотали по 25 лет, до меня они уже отсидели лет по 20 с лишним. Они удивлялись:

— За листовки — срок? Из-за мелочи — садиться? Да коммунисты только пулю понимают.

…Шла война. Рядом с нами, среди нас. Выполнялись и перевыполнялись пятилетние планы, кипело социалистическое соревнование, принимали в пионеры, в комсомол, в партию, герои получали награды, эстрадные конферансье в стихах и в прозе бичевали бездушных волокитчиков, веселя публику. А посреди всего этого шла война.

Даже у самой маленькой страны, воюющей с могучим государством, есть своя армия, пусть плохонькая, свой народ, пусть немногочисленный, готовый уйти в партизаны. А значит, есть возможность если не выиграть, то затянуть войну, вызвать сочувствие мира.

Внутренняя же война горстки людей против огромного государственного и партийного аппарата с вековыми традициями и приемами надзора, самой могучей в мире машиной размалывания человеческих жизней… При неведении и безучастности народа. Шансов, кажется, никаких.

И все же они воевали более четверти века.

Рубежи оставались за властью, их взять было невозможно, но правозащитники побеждали в крупных окопных боях.

Ведущий вечера памяти Борис Альтшулер. Читает:

«Петр Григорьевич Григоренко был арестован в 1964 году первый раз. И объявлен невменяемым с разжалованием из генералов в рядовые. Он был освобожден вскорости из СПБ (спецпсихбольницы. — Авт.) благодаря отчаянной борьбе за него Зинаиды Михайловны Григоренко. Она сумела воспользоваться дворцовым переворотом — падением Хрущева и договорилась с ближайшими друзьями, и те начали по несколько раз звонить ей:

— Зина, ну как дела? Теперь должно быть все хорошо. Мы же знаем, что Петро — друг Брежнева. Ты обращалась к нему?

— Нет! Подожду. Я надеюсь, что сам вспомнит.

Конечно же, телефон Григоренко стоял на прослушивании КГБ, к тому же Петр Григорьевич действительно служил с Брежневым, что легко было проверить. А вот были ли они друзьями? Это проверить было почти невозможно, но КГБ решил не рисковать и угодить новому начальству».

Прекрасная ловушка. Окоп отвоеван.

В войну Григоренко 9 месяцев служил «под партийным руководством Брежнева». Встречались, конечно, неоднократно.

После войны — ни разу.

Из воспоминаний Григоренко:

«Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил: «Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом.

— Э, нет. Постой — прервал его Брежнев. — Какой это генерал? Григоренко! Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дела мне.

Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?»

— Дома, — ответили ему.

— Рано его выпустили».

Первый арест, тюрьма и первая экспертиза, признавшая его «невменяемым» дали ему бесценный опыт.

За полгода до ареста, летом 1963 года, вместе со старшими сыновьями он организовал подпольный «Союз борьбы за возрождение ленинизма». Генерал изготовил несколько листовок и сам раздавал их у проходной завода «Серп и молот», на Павелецком вокзале. Глупый риск? Наверное. Но он хотел лично убедиться, нуждаются ли люди в правде. Рабочие брали листовки с опаской и жадностью. Наверное, он был похож на великих медиков-гуманистов, которые испытывали новые препараты на себе.

В тюремной камере он понял ошибку. Подпольные листовки стали известны самое большее нескольким десяткам человек и были уничтожены. «Уходить в подполье — непростительная ошибка. Идти в подполье — это давать возможность властям изображать тебя уголовником, чуть ли не бандитом и душить втайне от народа. Я буду выступать против нарушений законов только гласно и возможно громче. Тот, кто сейчас хочет бороться с произволом, должен уничтожить в себе страх к произволу. Должен взять свой крест и идти на Голгофу. Пусть люди видят, и тогда в них проснется желание принять участие в этом шествии».

Это — манифест. А вот — он же, переведенный на скромный язык житейской мудрости, прекрасный в своей простоте: «Надо просто работать и просто любить людей, то есть бороться против того, чего ты самому себе не желаешь».

Говоря языком войны — новая тактика и стратегия.

Генерал протестует против любого произвола властей. Пишет ходатайства, требования, протесты. Отстаивает права крымских татар, немцев из Поволжья. Вместе с группой коммунистов он направляет письмо Будапештскому совещанию коммунистических и рабочих партий, призывая зарубежных коммунистов поддержать в СССР тех, кто сопротивляется возрождению сталинизма.

В дом к нему на Комсомольском проспекте — живая очередь: друзья и незнакомые, родственники арестованных и ссыльных, крымские татары, немцы из Поволжья и Казахстана, литовские католики, отказники-израильтяне, баптисты.

Был день в году, когда КГБ и МВД объявляли боеготовность номер один. Филеры всех мастей не смыкали глаз, большое количество домов в Москве, в которых жили правозащитники, окружали милиционеры с рациями, в подъездах и во дворах дежурили бесчисленные черные «Волги» с антеннами.

Это было 5 декабря — в день сталинской Конституции правозащитники отмечали нарушение конституционных прав и свобод граждан. Вечером они собирались на Пушкинской площади, снимали шапки и молча стояли. Начало было положено в середине шестидесятых годов. Вначале собиралось человек десять, потом — двадцать, тридцать, восемьдесят.

В этот день наряды милиции выставлялись загодя прямо у дверей квартир. Но почти всегда верх одерживали правозащитники. Вначале они выходили с мусорными вёдрами, в домашних тапочках, и милиция пропускала их. Ехали, переодевались у знакомых, друзей. Когда милиция раскусила, стали заночевывать накануне в чужих квартирах, съезжались на Пушкинскую из самых неожиданных мест. Перекрывали ближайшие станции метро — они выходили на остановку раньше и шли пешком. Их знали в лицо, нагло останавливали, но они шли с женами и детьми, которые крепко держали их за руки.

Юрий Гримм, из личной беседы:

— Пятого декабря открываю дверь, у порога — милиционер с рацией. Выглядываю в окно — черная «Волга» с антенной. Перезваниваемся с ребятами: «У тебя стоят? И у меня стоят».

Соседка вынесла стул и поставила его филеру под мою дверь. Вынесла ему кофе. Я с ней больше не здоровался. Потом я стал накануне заночевывать у тещи, оттуда и выезжал. Прохожие на Пушкинской площади смотрели на нас и ничего не понимали. Под снегом, в мороз стоят люди с непокрытыми головами и молчат. Они спрашивают у кого-нибудь в пыжиковой шапке: «Кто это?» — «А-а, так — адвентисты». Все кэгэбэшники были в пыжиковых шапках, все — на одно лицо, плотные, крепенькие. Их было множество. Они ходили между нами и незаметно, резко и сильно били нас ногами — в кость, под коленку.

Они побеждали там, где победить было невозможно.

«19 ноября в 7 часов утра (1968 год. — Авт.) звонок в дверь. Подхожу: «Кто?». Отвечают: «Из Ташкента». Рывок, и, отбрасывая меня с пути, 11 человек проносятся по коридору в комнату». Обыск!

На сцену поднимается Леонид Петрович Петровский:

— Петр Григорьевич пригласил меня в этот день к нему домой в 8 часов утра. И вот я иду и вижу, значит, уже стоят человека два-три около дома. Поднимаюсь по лестнице, на каждом повороте — филер. Нажимаю кнопку, открывается дверь: «Ваш пропуск». Послушайте, как об этом пишет в воспоминаниях Петр Григорьевич, у которого уже произошла стычка из-за понятых: «Звонок в дверь. Кэгэбист открывает и впускает Леню Петровского. Леня работал в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, и он предъявляет свой пропуск. Название учреждения в нем записано так, что в глаза бросается ЦК КПСС, а прочее мало заметно! И кэгэбист кричит из коридора: «Вот здесь товарищ из ЦК партии, может, он согласится остаться понятым?» (Впервые за весь вечер в зале — смех. На Л. Петровского — «из ЦК партии» — на самого уже было заведено оперативно-агентурное дело». — Авт.). Леня соглашается. Спрашивает моего согласия. Я «неохотно» соглашаюсь». Тут Петр Григорьевич запамятовал немножко, я работал в Центральном музее Ленина, а штамп действительно стоял крупно: Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС! Обыском руководил следователь Березовский. Он и некий там Врагов был — старший среди кэгэбистов. Обыск идет, стараются забрать даже работы по кибернетике, научную картотеку. И Петр Григорьевич вдруг заявляет: «Я больше в обыске участвовать не буду». — «Как так не будете?» — «Я пойду спать». Березовский, значит, Врагов, все вокруг него разводят руками: «Петр Григорьевич! Как же так! У вас же обыск!» — «А вот так!».

Книги складывали в мешок. Бросали на пол.

Я беру протокол и на обороте… пишу протест: «Считаю, что все документы, материалы, изъятые у патриота и коммуниста, являются партийными, советскими и направлены против возрождения сталинизма… Протестую против их изъятия». Вслед за мной подошел Андрей — младший сын Петра Григорьевича, написал свой протест. Затем подошла Зинаида Михайловна, она восприняла все это довольно радостно, на подъеме и тоже написала. Затем и Петр Григорьевич поднялся, воспрянул, и тоже написал протест. В квартиру набилось уже много гостей. Наших. Всех впускали и никого не выпускали. Обстановка была приподнятая.

В этот день в Верховном суде рассматривалась кассационная жалоба осужденных за демонстрацию на Красной площади против ввода войск в Чехословакию. Ждали Григоренко. Он не пришел. Стали звонить домой — никто не отвечает. Петр Якир и Владимир Лапин подъехали к дому. Лапин отправился в квартиру. Договорились: если через пять минут не вернётся, значит — обыск, надо сообщить иностранным корреспондентам.

«Часа через два в квартиру потоком пошли наши друзья. Старший над кэгэбистами Врагов Алексей Дмитриевич ехидно сказал: «А ну, выворачивайте ваши карманы, выкладывайте свой «самиздат». На что Виктор Красин ему с издевочкой ответил: «Кто же несет с собой «самиздат» в квартиру, где идет обыск».

— А откуда вы знаете, что здесь обыск?

— Что мы! Весь мир это знает. Уже и Би-би-си, и «Голос Америки», и «Немецкая волна» сообщили об этом.

Для кэгэбистов это было чудом. Они так и не поняли, каким образом Англия, Америка и Германия узнали, что происходит на Комсомольском проспекте в квартире, из которой никто не выходил. А наши, глядя на растерянные лица кэгэбистов, хохотали».

Правозащитники замечательно воспользовались вражеским правилом: на обыске всех впускать и никого не выпускать. В эту ночь в квартире Григоренко прятался татарин Мустафа Джемилев, скрывавшийся от ареста. Многочисленные гости перегородили подходы к кухне, Мустафа с 3-го этажа по верёвке спустился во двор…

«К сожалению, приземлился неудачно. Из-за сильной боли присел на левую ногу. Поза получилась, как для стрельбы с колена. Кэгэбист, наблюдавший за нашей квартирой со двора, бросился удирать».

…Так победно врывались в чужую квартиру и так уносили ноги.

Едва ли не самой значительной победой в этой войне было то, что они сумели наладить выпуск собственного информационного издания.

За городом на даче, которую снимал писатель Алексей Кастерин, собрались семеро. Кроме хозяина, преподаватель физики Павел Литвинов, филолог Лариса Богораз, экономист Виктор Красин, поэт, переводчик Наталья Горбаневская, сын легендарного командарма Петр Якир и, конечно, Петр Григорьевич Григоренко. Речь шла о создании информационного бюллетеня правозащитного движения.

30 апреля 1968 года вышли первые полтора десятка страниц машинописного плотного текста. На титульном листе стояло — «Хроника текущих событий». Тираж — всего несколько экземпляров, он разошелся по рукам — листы перепечатывали, переписывали от руки. Тем же путем обратно шла новая информация для новой «Хроники». По мере поступления информации, усиливающихся репрессий объем «Хроники» возрастал и увеличился до полутора сотен страниц.

В течение двух лет «Хронику» вела Наталья Горбаневская. Как она, занятая с утра до вечера, умудрялась в одиночку кормить-поить двух малолетних детей — загадка для многих. Ее арестовали, упрятали в Казанскую спецпсихбольницу. Арестовали и судили других участников, распространителей, информаторов «Хроники» — Илью Габая, Габриэля Суперфина, Сергея Ковалева, Татьяну Великанову, Александра Лавута, Юрия Шихановича. Иностранные корреспонденты много раз хоронили «Хронику». Однако всемогущий КГБ так и не смог задавить ее. Взамен арестованных приходили новые люди. Подпольная газета продержалась более 15 лет!

Сегодняшняя свободная пресса — расчетливо-свободная, угодливо-свободная, разбойничье-свободная… Когда за участие в «Хронике» Сергей Ковалев был арестован и сидел в вильнюсской тюрьме, следствие перерыло все, чтобы изобличить «Хронику» в подлоге, вранье, измышлениях. При участии Ковалева вышло семь выпусков «Хроники», в которых было около 700 самых разных сообщений. Союзный КГБ, литовский КГБ, перепроверили все под микроскопом. В свободной, независимой «Хронике» не оказалось ни одного ложного сообщения.

Был волнующий момент на вечере. Снова погас свет, в глубине сцены через диапроектор возникли кадры семьи, друзей Григоренко. Вот — Зинаида Михайловна. Не сумев приехать, она передала собравшимся теплые слова. Голос ее был записан, видимо, по телефону — расстояние от Нью-Йорка, помехи… Голос едва различим:

— Дорогие мои… Вы особенные друзья. Вы мне не дали плакать, вы мне не дали упасть на колени… Это была война, и мы все-таки выиграли эту войну.

Смерть в рассрочку

Специально не называю этих людей иностранным словом — диссиденты. Переведем, получим — несогласный, инакомыслящий. Как заметил журналист Илья Мильштейн, один из первых взявшийся за тему правозащитного движения: «У себя на кухнях диссидентами были почти все. Рабочие крыли начальство. Начальство сетовало на «бардак». Мода на антисоветские анекдоты состязалась с модой на самиздат».

Диссидентами были у нас все без исключения генеральные секретари, они становились инакомыслящими сразу после захвата власти: Сталин, выступивший против ленинского окружения; Хрущев, восставший против Сталина; Брежнев, свергнувший Хрущева; Андропов, да и Андропов — главный душитель правозащитного движения на посту председателя КГБ, оказавшись генеральным секретарем, в одночасье увидел многие пороки системы; Горбачев оказался диссидентом по отношению к самому себе, поскольку провозглашал одно, а делал другое, бросал и коммунистов, и демократов, пока все не бросили его.

Сегодня в стране диссиденты — все: по отношению к законодательной власти, исполнительной власти, президентской власти. Все — правозащитники, все качают права. Все смелые, крикливые. Правоохранительные органы вызывают лишь ироническую улыбку. Два дела о государственных переворотах провисли и рухнули. Самого крикливого и глумливого не могут унять, где он, отчаянный, был тогда, четверть века назад? Ему было 20 лет — возраст отваги.

В ту пору на всю двухсотмиллионную страну нашлось всего несколько десятков смельчаков! Только семеро вышли на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию!

Генрих Алтунян:

— Когда Брежнев ввёл войска в Чехословакию, он весь народ взял в подельники. Во всех учреждениях проводились собрания: кто за то, что правильно ввели? Лес рук. Кто против? Никого. Вот и хорошо, весь народ «за». Однажды на кухню Петра Григорьевича пришел какой-то возбужденный человек: «Петр Григорьевич, на весь Ленинский район Москвы нашлось только три человека, которые на всех этих митингах и собраниях выступили против!» Тут встал этот громадный человек, вы помните Григоренко, и говорит: «Как всего три? Целых три человека! О которых мы не знаем! Вы представляете, на заводе Лихачева идет собрание. Кто за? Тысячи рук. Кто против? …И человек поднимает руку. Это же герои! Как вы можете говорить «всего три»? Целых три человека!» Я этот эпизод запомнил на всю жизнь.

Перед вами совсем другой портрет генерала Григоренко, он сделан в разгар травли. Вглядитесь в упрямые губы и подбородок, в затравленные глаза.

Тот, парадный, портрет в генеральской форме и с орденами, выхваченный в темноте диапроектором, возник и погас в глубине сцены, а этот стоял впереди, у занавеса весь вечер.

— Посмотрите, на кого он здесь похож? — шепнул сосед мой Игорь Рейф. Все последние годы Игорь — врач — лечил и Петра Григорьевича, и Зинаиду Михайловну.

И вы, читатель, вглядитесь: на кого? Я не вспомнил.

Могучая, до зубов оснащенная держава с самым мощным в мире аппаратом подавления боялась безоружного разжалованного генерала. Два генеральных секретаря ЦК партии, три десятилетия безраздельно правивших страной, лично занимались истреблением генерала.

Генри Резник:

— Петр Григорьевич испытывал особую ненависть властей, ведь он же был вроде как из своих, он был единственный генерал в этом движении.

Генрих Алтунян:

— Я тогда преподавал в военной академии в Харькове. Естественно, поехал на Комсомольский проспект на всем нам известную квартиру, познакомился с этими замечательнейшими людьми. Первое, что они мне с Зинаидой Михайловной сказали: «Имейте в виду, за нашей квартирой следят, может, вы не будете к нам заходить?» Ну как, почему не буду, буду, конечно. Это была прекрасная встреча. А через месяц я был уволен из армии: «Инженер-майор Алтунян, будучи в очередном отпуске в Москве, посетил квартиру генерала Григоренко и сына командарма Якира и привез оттуда ревизионистское письмо академика Сахарова. Тем самым опозорил высокое звание офицера Советской армии». Это дословный приказ командующего ракетными войсками маршала Крылова. …Вы знаете, мне потом в тюрьме довелось читать показания Петра Григорьевича обо мне. Его тоже в тюрьме допрашивали следователи по поручению моих следователей. Когда я читал этот протокол, эти показания Петра Григорьевича обо мне… это было читать невозможно… понимаете… это были немногие, самые счастливые минуты следствия. Я читал как послание друга…

Петр Старчик:

— В книге Сахарова есть такая фотография. Все стоят на кухне у Петра Григорьевича и смотрят куда-то вниз. Сахаров смотрит вниз, другие, и Петр Григорьевич — у него лицо просто потрясенное. И до сих пор никто из читателей книги не понимает, что же там внизу происходит. А внизу — я на коленях, и рядом, на полу — огромный двухъярусный торт, который я принес. Этот торт сделали заключенные Владимирской тюрьмы ко дню рождения Петра Григорьевича. На торте ироническая надпись — «От чекиста Пайкова». Они это сделали в условиях тюрьмы и передали на волю! Петр Григорьевич был потрясен.

После разжалования Григоренко назначили солдатскую пенсию — 22 рубля. Он от нее отказался. «Если меня признают больным, почему же лишают пенсии?». Инвалидов оставили без куска хлеба: пасынок — инвалид с детства. У Зинаиды Михайловны — астма. На войне как на войне — уничтожаются и женщины, и дети, и инвалиды. Григоренко написал записку министру обороны маршалу Малиновскому, который когда-то так любил его и в кабинет к которому он был вхож в любое время дня и ночи.

«Родион Яковлевич!

По слухам[7] я разжалован из генералов в рядовые. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте хотя бы мужество сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.

П. Григоренко».

— Это не письмо, — сказала жена. — Это вызов на дуэль.

Писал не по адресу. Малиновский еще при Хрущеве подготовил проект постановления Совета министров как положено по закону: увольнение в запас. Хрущев долго сидел, глядел в проект.

— Что же это получается. Он нас всячески поносил, а отделался легким испугом …Приготовьте постановление на разжалование.

Новое постановление Хрущев разглядывал так же долго. Он не мог не видеть нарушения закона. Резко поднялся, вспылил:

— Больно много чести мне подписывать! Подпиши! — и пододвинул бумагу Косыгину.

Когда Хрущева сняли, на дачу к нему, пенсионеру, приехал Петр Якир. Напомнил о судьбе «хорошего человека» Петра Григоренко.

— Это не я, — ответил Хрущев. — Я не подписывал. Это все они… сволочи.

Когда-то молодой Хрущев еще в Московском горкоме партии был причастен к произволу и беззаконию. Затем заклеймил произвол и беззаконие — громко, на весь мир. А закончил — тем, с чего начинал.

Ирония судьбы и капризы системы, дающей человеку неограниченную власть.

Куда мог пойти работать инвалид 2-й группы «с психическим заболеванием?»

Петр Григорьевич пытался устроиться инженером-строителем. Потом — слесарем, паровозным машинистом, плотником, каменщиком, штукатуром… Секретарь парткома ЗИЛа сказал: «Я вашу фамилию сразу узнал, а вы думаете, у рабочих память хуже? Попробуй, разъясни, как человек из рабочих вышел в генералы, а оттуда снова в рабочие».

Генерал устроился сторожем на турбазу. Но его случайно опознал турист-майор: «Это вы, товарищ генерал?» — «Нет, не я…» Возмущенные несправедливостью туристы отправились в ВЦСПС, подняли шум. Он потерял и эту работу.

Пришел в магазин «Фрукты-овощи».

— Когда сможете выйти на работу? — спросил директор.

— Хоть завтра.

— А сегодня, сейчас не смогли бы? Сейчас начнется вечерний завоз, а грузчиков нет.

Так генерал стал грузчиком в овощном магазине. Работал по 12 часов через день. Оклад 65 рублей. Бесплатный обед. Бракованные фрукты — тоже бесплатно.

Он устроился в два магазина и работал каждый день. По 12 часов. Без выходных. Получал 132 рубля в месяц.

Петру Григорьевичу было почти шестьдесят лет.

«Однажды, когда я выходил после работы из магазина, меня остановил Семен Абрамович (директор).

— Петр Григорьевич, пойдемте со мной! — И он повел меня в подвал. Там взял мою хозяйственную сумку, наложил в нее фруктов и сказал: «В таком объеме можете брать всякий раз».

— Нет, Семен Абрамович, я этого делать не буду.

— Я так и думал. Ведь я знаю, кто вы такой. Но я прошу вас… Если вы не будете делать того, что делают все, вас будут считать доносчиком и жизнь ваша станет невыносимой.

— Ну, раз вы знаете, кто я, то я вам скажу, что нести мне еще опаснее. Меня не вы, а другие могут обыскать…

— Петр Григорьевич, об этом не беспокойтесь. Я всегда подтвержу, что это выдал я, лично, в порядке премии.

Так я стал «несуном», т. е. делал то, что делают в СССР все, кто не получает достаточно на жизнь».

Потом он работал грузчиком в Ялте, куда повез Зинаиду Михайловну лечиться.

Участливое отношение к Петру Григорьевичу рабочих-грузчиков и директоров магазинов заслуживает большого уважения, потому что все они видели, как их сослуживца неотступно, открыто, нагло сопровождают филеры.

Из открытого письма Григоренко П. Г. председателю КГБ Андропову Ю. В.

«Банда пьяных филеров совершила хулиганское нападение на меня и моего гостя инженер-майора Алтуняна. Несмотря на мои неоднократные настойчивые требования — привлечь пьяных хулиганов к ответственности или хотя бы сообщить мне их фамилии и адреса, чтобы я мог сам подать в суд, — милиция уклонилась и от того, и от другого.

За моей квартирой и за людьми, приходящими в нее, ведётся тщательное круглосуточное наблюдение — визуальное и с помощью специальной аппаратуры. Для этого вашим работникам предоставлены в соседнем доме две квартиры. В этом же доме имеется, кроме того, «дежурка» для филеров. Это при нашем-то квартирном голоде!

Вы могли бы сказать точнее, во что это обходится советскому народу. Но т. к. вы этого, безусловно, не сделаете, я попробую сам, хотя бы приближенно, подсчитать эту сумму.

Меня обслуживают четыре смены филеров, по четыре человека. Но, учитывая возможность сокращений ночных смен, буду считать только три смены, т. е. 12 человек в сутки.

В двух квартирах у аппаратуры должны дежурить как минимум по одному человеку в смену, а всего, следовательно, не менее восьми человек ежесуточно.

Почти всегда, когда я садился в такси, за мною следовала специальная машина.

Итак, 21 человек. Но ведь этому взводу нужен командир и, вероятно, заместитель. Всего получается 23 человека. Будем считать, что в среднем каждый получает 200 рублей.

Итак, 20*200=4.000 рублей — вот стоимость месячного негласного наблюдения за мной. В год — 48.000 рублей. Наблюдение ведётся без малого четыре года. Получается 200 тысяч. Куда, зачем, для чего выброшены эти деньги?! Только для того, чтобы помешать всего одному КОММУНИСТУ участвовать в политической жизни страны!»

Эксперт-психиатр ссылался на это письмо в суде как на явное доказательство болезни Григоренко.

Арестовать Григоренко второй раз в Москве не решились. В апреле 1969 года он получил телеграмму из Ташкента, его просили приехать на процесс Мустафы Джемилева, крымского татарина — того самого, бежавшего из дома Григоренко в момент обыска. Петр Григорьевич приехал в Ташкент и был арестован.

Генрих Алтунян:

— Мы сидели все на квартире у Якира и писали свои протесты. Потом за эти письма нас всех судили. Борис Цукерман написал: когда такие люди, как Григоренко, попадают под колеса закона, то не прав закон.

В сентябре 1969 года в благопристойной Москве, в самом центре ее, произошло невероятное событие, о котором страна не знала тогда и не узнала потом. В ГУМе, на переходном мостике верхнего яруса, парень и девушка, то ли из Швеции, то ли из Норвегии приковали себя к перилам наручниками и разбрасывали листовки. Отпечатанные типографским способом, с портретом Григоренко, листовки сыпались сверху, из-под крыши, в зал и производили ошеломляющее впечатление. Гэбисты не сразу сумели оторвать от перил молодую пару, оцепили выходы из ГУМа. Народ, воспитанный в послушании, листовки отдавал. Но кто-то, наверное, и вынес, не без этого. Владимир Гершуни сохранил уникальный экземпляр: «Мы надеемся, что, прочитав это обращение, каждый поймет, что защита прав любого человека есть одновременно и защита собственных прав, и в меру своих сил, мужества и возможностей выступит на защиту Петра Григорьевича Григоренко». Подпись: «Международный комитет по защите прав человека».

Вскоре, зимой, в ЦУМе и в Театре оперетты то же самое проделали итальянец и итальянка.

Первых злоумышленников выдворили из СССР, вторых продержали в тюрьме с месяц и тоже выдворили.

В Ташкенте, как и в Москве, вынести обвинительный приговор не решились. Генерала затаскали по психиатрическим больницам.

Любого здравомыслящего можно сделать сумасшедшим. Это с успехом демонстрировали еще гитлеровцы. С тех пор медицина, психиатрическая наука ушли далеко вперед. Немецкие фашисты уродовали иноверцев, советские — соотечественников, причем лучших.

Первая комиссия под председательством академика Снежневского признала Григоренко больным еще после первого ареста — 17 апреля 1964 года: «Паранойяльное (бредовое) развитие личности… Невменяем. В спецпсихбольницу на принудлечение». «Болезнь» Петра Григорьевича решили продемонстрировать жене — в Лефортовской тюрьме.

«После обеда вывели на прогулку. Через несколько минут мне стало плохо. Попросил увести в камеру. Пообещали, но не уводили. Чувствую, вот-вот засну на ходу. Прошу еще раз увести. Снова не уводят. По пути в камеру встречается дежурный. Объявляет: «На свидание!» Мобилизую все силы и иду. Что было на свидании, не помню. Как вернулся со свидания, тоже не знаю. Впоследствии жена рассказывала, что я гримасничал, кричал: «Рот фронт!», дергался, как марионетка, бросил ей очень неудачно записку, которая упала на пол».

Через несколько дней было новое свидание. Она спросила:

— А прошлое свидание ты помнишь?

— Нет! Я даже не знаю, было ли оно.

Тогда, в первый раз, Григоренко был изолирован на год. Вторая изоляция оказалась более жестокой, его заламывали в психиатрических больницах в Москве, Подмосковье, Черняховске…

«ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ»:

Выпуск № 14 от 30 июня 1970 г.

«С июня 1970 г. П. Г. Григоренко содержится в специальной психиатрической больнице в г. Черняховске. (Как и все другие СПБ, она относилась к ведомству Министерства внутренних дел. — Авт.). В начале июня Петра Григорьевича Григоренко в больнице посетили двое в штатском, не назвавшие своих фамилий, предложили ему отречься от своих убеждений. П. Г. Григоренко отказался разговаривать с ними. После этого его стали выводить на прогулку с группой агрессивно настроенных больных.

Больничная палата — шестиметровая камера. В ней двое: Петр Григорьевич и его сосед, зарезавший свою жену и находящийся все время в бредовом состоянии. Свободного пространства — два шага, можно только встать и одеться.

Бумаги и карандаша Петр Григорьевич лишен.

Вынужденная неподвижность, острые боли в раненой ноге, непрерывное воздействие на психику со стороны тяжелого душевнобольного — все это вызывает серьезные опасения за жизнь 62-летнего П. Г. Григоренко.

Его адрес: Калининградская обл., г. Черняховск, учреждение 216/ст-2».

Это те только воздействия, которые на виду, а сколько — тайных, ежедневных, медики могли проводить на генерале любые эксперименты, больше, чем на кролике или обезьяне, потому что подопытные животные все же представляли какую-то хозяйственную, утилитарную ценность, за них кто-то отвечал. Подопытный же генерал представлял государственный вред, и за него не отвечал никто.

Выпуск № 16 от 31 октября 1970 г.

«Последние месяцы на палату-камеру, где заключен Григоренко, навешен второй замок. Это крайне затрудняет пользование туалетом. У Григоренко обострился цистит. Мучаясь, Петр Григорьевич не спал ночами. (Когда дремал, держал ладони на горле, опасаясь соседа-убийцы. — Авт.)

Только в конце октября была поставлена «утка».

Выпуск № 18 от 5 марта 1971 г.

«Зинаида Михайловна Григоренко, жена заключенного в Черняховской больнице-тюрьме Петра Григорьевича Григоренко, вновь обратилась с письмами в советские и международные инстанции, требуя неотложного вмешательства в судьбу ее мужа. В своих письмах она подробно рассказывает о бесчеловечном обращении, которому подвергают П. Г. Григоренко в Черняховской спецбольнице. По-прежнему его кормят и водят на прогулку вместе с агрессивными больными… В январе этого года П. Г. Григоренко предстал перед очередной комиссией. Один из первых вопросов профессора:

— Петр Григорьевич, каковы ваши убеждения?

Он ответил:

— Убеждения не перчатки, их легко не меняют.

На просьбу об авторучке и бумаге получил ответ:

— Зачем вам ручка? У вас появятся мысли, вы станете их записывать, а вам это противопоказано.

Решение комиссии: «Лечение продлить: ввиду болезненного состояния».

Выпуск № 26 от 6 июля 1972 г.

«29 июня 1972 г. состоялась очередная комиссия у Петра Григорьевича Григоренко. Комиссия постановила продлить срок принудительного лечения».

Генерала Григоренко продержали в Черняховской психиатрической тюрьме пять лет! Срок немыслимый! Чтобы нормального, здравомыслящего человека сделать сумасшедшим, довести до самоубийства, достаточно несколько недель.

Игорь Кондрашов, сидевший в Лефортово, после медицинских обработок даже до зоны не добрался — умер.

Виктор Некипелов, медик-фармацевт, был арестован прямо в аптеке в 1973 году. Получил два года лагерей. Отказался от советского гражданства, добивался разрешения на эмиграцию и был осужден еще на семь лет лагерей и пять лет ссылки.

— Мы вас выпустим, Виктор Александрович, за границу,— говорил следователь. — Но сначала мы вас уничтожим как личность. Мы вас выпустим, когда вы уже никому не будете нужны.

Так и случилось. Его выпустили в 1987 году тяжело больным, он уехал в Париж и скоро скончался.

Если смерть — неизбежная плата за жизнь, то КГБ предоставил ему иезуитскую, мучительную рассрочку.

Он писал хорошие стихи, вы их прочтете чуть позже.

ВЕРНЁМСЯ в зал.

Алексей Смирнов:

— Я знал, я видел перед собой очень мощного человека, такого крепкого, который расхаживал по комнате с палкой. Говорил он решительно, и палкой стучал, и на меня, на мальчишку, это производило впечатление — такая вот решительность. …Потом, я помню, как он был проездом из Черняховской психбольницы… КГБ разрешил встретиться с ним на вокзале. Я помню драматический такой эпизод, когда люди бегут по перрону и знают, что там, в конце, стоит Петр Григорьевич в окружении КГБ. Ему дали возможность увидеть своих друзей. Я помню, подбежал и обнял Петра Григорьевича. Это был уже другой человек… он был все-таки сломан — в психиатрической больнице был нанесен удар по его чести, по его достоинству: признать его психбольным и так долго держать в очень тяжелых условиях — на нем это сказалось очень сильно. Он еще какое-то время был в подмосковных психбольницах…

Юрий Киселев:

— Каждый раз, когда говорят о Петре Григорьевиче, каждый раз немножко сжимает сердце. Я знал его давно, еще с квартиры Пети Якира. И вот после психушек он приехал ко мне в Коктебель вместе с супругой Зиной. Представьте себе — Крым, жаркое солнце и высокий человек идет, метр девяносто, и он идет как-то под углом и его шатает… Да, так он передвигался после психушек. Мой дом был открыт для всех, люди были разные, и все воспринимали его не то, чтобы как героя, нет, а как самого дорогого человека. Его слушали с открытым ртом. Он был художник слова, завораживал. …После этого он уехал в Соединенные Штаты лечиться, и его лишили гражданства. Если вы помните, если слушали радиостанцию «Свобода» — он расплакался тогда. Так он любил эту страну.

Все-таки запас сил у генерала был невероятно велик. Сдав физически, он сохранил и ясность мысли, и логику. До отъезда в США он, обескровленный, еще сумел подняться в полный рост.

Юрий Гримм, из беседы:

— Это было в 1976 году, пятого декабря мы снова стали собираться на митинг. Я с сыном, чтобы не засекли, поехал от тещи, а Соня, жена, — вместе с Петром Григорьевичем. Она уцепила его двумя руками, чтобы не оторвали. Тогда уже хватали крепко — и в милицию отвозили, и под домашний арест сажали. Минут за десять до начала Петр Григорьевич поднимается по ступенькам к памятнику Пушкину, спрашивает:

— Юра, а где Андрей Дмитриевич-то? Он должен быть здесь. Надо его немедленно.

А народу собралось! Никогда столько не было. Больше сотни никогда не было. А тут человек триста, больше — четыреста! Я ищу Сахарова — нет нигде. Забежал за памятник, смотрю, справа, возле кустарника — со стороны «Московских новостей» идет какая-то борьба. Вижу вдруг — это Андрей Дмитриевич и Саша Подрабинек против двух милиционеров сражаются. Я подскочил, стал помогать. С трудом, но отбились. Идем к памятнику, Андрей Дмитриевич — растерзанный весь, и, пока шли, ему кто-то в висок мокрым снежком засадил. Петр Григорьевич уже открыл митинг: «Друзья, сегодня мы собрались в традиционный день, в день Конституции, в которой записано немало прав и свобод, но на деле эти права и свободы не соблюдаются…» В огромной массе людей — шок. А среди гэбэшников — еще больший шок. В это время поднимается и встает рядом с Григоренко — Сахаров, помятый, застегивается. Они обнялись, и Петр Григорьевич спросил:

— Андрей Дмитриевич, где ж вы пропали?

И продолжил речь. Голос у него снова стал, как прежде, — командирский. Людям, наверное, боязно было слушать, жутковато. А мне было радостно. Подлетели иностранные корреспонденты. Снова, как всегда, кэгэбэшники били нас по ногам, и сыну моему — Клайду попали по кости и в ухо…

Потом Сахаров направился в сторону вашего, известинского входа, его перехватили иностранные корреспонденты: «Давайте в дипломатическую машину». И увезли.

А мы с Петром Григорьевичем поехали домой на троллейбусах, с пересадками.

О том, как прочно были связаны эти люди друг с другом, какой «плотной», по словам Алексея Смирнова, была их небольшая среда, которая уплотнялась по мере давления диктатуры, обо всем этом можно писать научные трактаты, исторические исследования, литературные романы. Я же воспроизведу стихотворение Виктора Некипелова, медика-фармацевта, изощренно искалеченного своими же советскими коллегами, привившими ему смерть в рассрочку.

Зато с мешками мне не мучиться,

Не волочить их на спине.

Мое тюремное имущество —

Все то, что есть сейчас на мне.

Тут что ни вещь — друзей старания,

И есть кого припоминать.

Такого пестрого собрания

Нарочно было б не собрать.

Такого ладного и ноского,

Такого теплого вдвойне,

Вот — брюки Гриши Подъяпольского!

И — Пети Старчика кашне!

И словно весь я скроен заново.

Не сразу скажешь: кто есть кто.

Вот — шапка Тани Великановой,

Петра Григорьича пальто!

И вновь родные вижу лица я,

Не устаю благодарить.

Какая добрая традиция —

Одежду узникам дарить.

И — словно нету расставания,

И все они опять со мной.

Как будто всей честной компанией

Сидим мы в камере одной!

В судьбах правозащитников прослеживаются наследственные, фамильные черты. Виктор Некипелов родился в Харбине. Вернувшись в Россию, семья подверглась репрессиям. Виктору было 11 лет, когда арестовали мать, больше он ее не видел.

Легендарный Владимир Гершуни, тот, что раньше всех сел и позже всех вышел, — племянник Григория Гершуни, одного из основателей партии эсеров.

Показательна судьба писателя Алексея Евграфовича Костерина, который был, без преувеличения, духовным наставником Григоренко. Вся семья Костериных — отец, мать и три сына — была большевистской: отец член партии с 1905 года, мать — с 1917-го; старший брат — с 1903-го, средний — с 1909-го и младший, сам Алексей Евграфович — с 1916-го. «Когда я познакомился с Алексеем Евграфовичем, — вспоминает Григоренко, — в живых оставался он один. Старший брат арестован и расстрелян в 1936 году, среднего брата исключили из партии, сняли с работы и над ним навис арест… он запил и умер… Мать, когда арестовали среднего сына, положила свой партийный билет… После смерти среднего сына и ареста младшего не стало и ее, не выдержало сердце».

Типичное вырождение большевистской семьи, изничтожение своих.

Алексей Евграфович, единственный уцелевший член семьи, сидел и в царской тюрьме, и в советской. Он был арестован в 1937 году. 17 лет провел на колымской каторге.

В следующем поколении никто не сидел, наверное, потому, что у Алексея Евграфовича родились три дочери. Нина Костерина, когда началась война, ушла в партизанский отряд. «Хочу действий, хочу на фронт… — писала она в дневнике. — Я должна идти туда, куда зовет меня Родина». Она была в отряде подрывников. Погибла. Дневники ее опубликовал «Новый мир». Писатель Овидий Горчаков написал о ней рассказ «Нина, Ниночка…»

А следующее поколение Костериных — снова мужское. У средней дочери, Елены, родился сын Алексей. Он становится в ряды правозащитников. И снова — арест, тюрьма, лагерь. Алексей Смирнов отбывал срок уже в восьмидесятых. Осужден был за «антисоветскую деятельность» (собирал материалы для «Хроники»), считался «особо опасным государственным преступником» — отдельный этап, отдельное сопровождение.

— Ведут меня по перрону, а вокруг — куча автоматчиков, собаки, впереди — чекист с портфелем, в котором мое дело.

Так бывает: наследственность передается через поколение.

Сам Алексей Евграфович, умер 10 ноября 1968 года. Перед этим советские танки вошли в Прагу, и он отправил партийный билет в ЦК вместе с запиской: «Это не та партия, в которую я вступал и за идеи которой боролся в революцию и гражданскую войну…».

Дед Костерин умер на руках внука Костерина — Алексея Смирнова от третьего инфаркта. Это была самая большая потеря в жизни Петра Григорьевича Григоренко.

Костерины — преданные Родине и преданные Родиной. Ее герои и враги одновременно. Отдававшие за нее, Родину, жизнь, и лишавшиеся жизни по ее, Родины, наущению.

Поколение Костериных, как в капле воды, отразило в себе судьбу всех советских людей за три четверти века советской власти.

…Могли ли думать Ленин — лидер большевиков и Чернов — лидер эсеров, что потомки двух их враждующих партий через несколько десятилетий объединятся, чтобы свергнуть самую кровавую в мире коммунистическую партию.

Партия убийц — это партия-самоубийца. Начав восхождение с обмана и крови, она сама привила себе смертельный вирус и обрекла себя на смерть — тоже в рассрочку.

Наша страна всегда славилась, и об этом много писали, потомственными сталеварами, шахтерами, тружениками полей, наследными артистами и режиссерами. Потомственными же арестантами мы не гордились и об этом не писали.

— А вы знаете, что там, в лагерях — тоже свои династии: администрация, охрана? — сказал мне Юрий Гримм. — Деды и бабки, отцы и матери, сыновья и дочери — при лагерях живут и в лагерях работают. Злые, как натасканные собаки. И внуки, и внучки их — ждут, готовы встретить новые жертвы.

Более шести лет, которые в общей сложности провел Григоренко в качестве подопытного, — это фактически пожизненное заключение в психиатрическую больницу.

Вглядитесь в упрямые губы, скулы и подбородок, в затравленные глаза. Я скажу вам, на кого он похож здесь, прикройте нос и увидите — на Шукшина. Судьбы, конечно, несравнимые, несоизмеримые. Но — глаза… Этот взгляд появился у Шукшина вместе с первыми сердечными болями, когда могущественный министр внутренних дел Щелоков запретил «Калину красную», заставлял режиссера переделать конец: убрать «самосуд».

Власть, как опытный скульптор, умела лепить людей с выражением страдания.

Петр Григорьевич умирал в Америке долго. Может быть, только советские тюремные медики знали, сколько он проживет.

Цена лжи

Это был первый вечер памяти. Прежде они встречались только на похоронах. Конечно, это был вечер памяти их всех.

Мятежный генерал мятежного поколения.

Юрий Галансков, поэт. Погиб в заключении, в возрасте тридцати трех лет.

Анатолий Марченко, рабочий. Погиб в тюрьме. 48 лет,

Валерий Марченко, журналист. Погиб в тюрьме. 37 лет.

Василь Стус, поэт. Погиб в заключении. 47 лет.

Михаил Фурасов, кандидат технических наук. Умер в лагере. 50 лет.

Юри Кукк. Доцент Тартуского университета. Погиб на этапе. 42 года.

Илья Габай, школьный учитель, поэт. После освобождения из лагерей покончил с собой. 38 лет.

Анатолий Якобсон, литературовед. Покончил с собой. 43 года.

Эдуард Арутюнян, экономист. Умер сразу после освобождения из лагерей. 58 лет.

Виктор Некипелов, поэт. Умер вскоре после освобождения. 61 год.

Андрей Амальрик, историк, публицист. Погиб в автомобильной катастрофе. 42 года.

Ирина Каплун, филолог. Погибла в автомобильной катастрофе. 30 лет.

Мераб Костава, музыковед. Погиб в автомобильной катастрофе. 50 лет.

Цена свободы.

Я беседую с двумя людьми — Алексеем Смирновым, директором Московского исследовательского центра по правам человека, и Валерием Абрамкиным, возглавляющим общественный центр содействия реформе уголовного правосудия.

Алексей Смирнов:

— Когда Горбачев пришел к власти, он тогда же, в 1985 году, заявил на весь мир: «Политзаключенных в СССР нет». Я помню испуганные лица в зоне:

— Нас нет, значит, с нами можно делать, что угодно.

И чекисты поняли так: раз нет, значит, не должно быть.

Страшные начались дела!.. Около десятка смертей только среди наших. Самоубийства. Душили — жестоко.

Валерий Абрамкин:

— Борьба с нами шла на полное уничтожение. Я сидел в Красноярском крае, в шестерке — ИТК номер шесть. И администрация колонии мне прямо сказала:

— Привьем тебе туберкулез.

И я вышел оттуда инвалидом.

…Ложь не бывает невинной. Если же лжет первое лицо в государстве, это особенно опасно.

Заключенные в лагерях и тюрьмах очень четко чувствовали настроение Москвы. После волны протестов на Западе кто-то из Политбюро мог сказать: «Ну что вы там, действительно, распустились?» И пресс ослабевал. Или наоборот: «Ну что вы их там распустили?» Снова — пресс, еще круче.

Индустрия истребления в неволе развита, изощренна. Знаменитые ШИЗО (штрафные изоляторы) — только малое звено в ней. Но, посмотрите, здесь задействованы и медицинская, и строительная, и прочие науки. Темная, холодная, сырая камера. С потолка капает. На стенах — колкий, набросанный цемент — «шуба», вода стекает по стенам и замерзает. На полу вдоль стен — лед. Сесть можно только на холодную бетонную тумбу. Голые нары окрашены жесткой нитрокраской, отчего становятся гладкими, холодными, стеклянными, днем они подняты к стене и закрыты на замок. Ночью — ни матраца, ни бушлата. Кормят по пониженным нормам.

Валерий Абрамкин:

— Там же мороз в Сибири в феврале! Стекол в окне нет. На нас — тонкое бельё. На маечку пописаешь… майка замерзает, как доска, и вместо стекол в окно ее вставляешь.

Алексей Смирнов:

— По слухам, в раствор цемента кладут соль, она гигроскопична, хорошо сохраняет влагу в камере.

Валерий Абрамкин:

— При мне клали подвальную камеру. Рубероид стелили не в фундамент, под пол, чтоб не пускать дальше грунтовые воды, а… на потолок. Вся вода собиралась в камере.

Больше пятнадцати суток держать в ШИЗО не полагалось. Поэтому выпускали на день-два, а потом опять сажали. Наконец, стали добавлять срок прямо в камере.

Алексей Смирнов:

— Заходят в камеру: «У вас не подметено. Еще 10 суток». А веника нет. Издевались. Так я получил 45 суток.

Валерий Абрамкин:

— Сергей Ходорович в ШИЗО сидел 90 суток! Пятнадцать — и то тяжело, верный туберкулез.

Алексей Смирнов:

— Но рекорд поставили Иван Ковалев и Валерий Сендеров, они просидели в ШИЗО — год!

Умирали Брежнев, Андропов, Черненко, и каждый раз в зонах наступало затишье, выжидали.

Валерий Абрамкин:

— В ШИЗО ждешь выхода в зону больше, чем на волю. Когда мне в очередной раз добавили семь дней, я сказал, что объявлю голодовку. «Ну и подыхай,— говорят,— даже хоронить тебя не будем». И в это время умирает Черненко. Еще никто в стране не знал, еще не объявили, а меня вызывает кум и говорит очень вежливо: «Какие просьбы к нам, что хотите?» Меня выпустили и целый месяц не трогали. Я ходил по зоне, как король. А потом опять посадили и до конца срока трюмовали: ШИЗО — ПКТ[8] — ШИЗО… Сереже Ходоровичу после смерти Черненко тоже дали погулять и опять посадили.

Алексей Смирнов:

— У нас в зоне чекист-куратор прямо в лоб сказал Борису Ивановичу Черныху, писателю из Иркутска: «К власти пришел Горбачев, теперь вам не поздоровится».

— Откуда были такие прогнозы?

Валерий Абрамкин:

— Горбачев считался «крутым». Пришел наконец молодой, сильный, ставленник Андропова. Все ведь и подтвердилось. Как мне «прививали» туберкулез? Одного ШИЗО было бы достаточно. Но администрация лагеря решила сработать наверняка, и в камеру ко мне подкинули больного с открытой формой туберкулеза. Одна кружка — на двоих, самокрутка — на двоих… Потом, на воле, когда у меня началась открытая форма, мне медики записали: «Имел длительный контакт с больными туберкулезом». Только тогда я и узнал причину болезни. Сергей Ходорович, который 90 суток в ШИЗО отсидел, тоже очень тяжело заболел. Ему отрезали легкое, уже в Париже. Было полное ощущение, что, прежде чем начать «перестройку», власть хотела уничтожить всю оппозицию.

Алексей Смирнов:

— Когда меня «на исправление» отправили в Чистопольский лагерь, Толя Марченко сидел в камере напротив. Он при мне и умер. Михаил Фурасов тоже умирал при мне. Мы, оба инженеры, он — из Киева, сошлись довольно близко. Его посадили за то, что писал письма с протестами в ЦК. С ним в Киеве сделали что-то такое, что он прибыл на зону совершенно разбитым.

Из воспоминаний Льва Тимофеева: «Когда в декабре 1985 года меня привезли в лагерь, Михаил Денисович Фурасов был уже очень болен, и все понимали, что болен он безнадёжно: он горстями ел снег, чтобы хоть как-то избавиться от вкуса мочи, который он постоянно ощущал во рту, — почки уже вовсю отказывались работать.

Это был очень тихий, очень вежливый человек. Интеллигент, кандидат технических наук… Его спокойно и верно убивали на глазах у всей зоны. И ни для кого это не было тайной.

О смерти Фурасова начальство прямо не сообщило. Дежурный чин окрысился: «Ну и что, что умер, — и на воле умирают».

Это правда, и на воле умирают. Только в 10 раз меньше. И туберкулезом на воле тоже заболевают, только в 17 раз реже.

Анатолий Марченко был последний, кто не вернулся на волю. Он провел в заключении 20 лет. В тюрьме объявил голодовку с требованием освободить всех политзаключенных. Голодал, пока не умер. После его гибели в 1986 году политзэков стали освобождать — из тюрем, лагерей, ссылок.

Настал день, когда президент России объявил, что политических заключенных в России больше нет. И это была правда.

Но он сказал об этом не россиянам, не вдове Марченко или туберкулезному Валерию Абрамкину. Он объявил об этом американскому президенту, американскому народу — сытому и свободному.

В те годы ложь была не просто государственной политикой, но и единственной политикой. Теперь лжи стало больше, но она — мельче. Раньше у власти были профессионалы и лгали — профессионалы. Теперь у власти любители, их много, не умещаются в Кремле, и лгут — по-любительски, ничтожнее, с мелкой выгодой. Даже порываясь сказать иногда правду — лгут, даже желая сделать лучше — делают хуже. В оправдание задают один и тот же козырной вопрос:

— Вы что же, хотите, чтобы было, как раньше?

И лгут дальше, борясь за кресло.

Конечно, не хотим, «как раньше». И слава Богу, что по ночам к подъездам не подъезжают «воронки». Но разве Россия достойна лишь этого?

Вот — новелла.

Оратор на митинге громко заявляет:

— Дважды два — шесть!

Его слова тонут в аплодисментах.

— Неправда, дважды два — четыре! — кричит Правдолюбец, который после этого сразу исчезает на пятнадцать лет.

Возвратившись из отдаленных мест, он снова попадает на митинг, на котором новый оратор снова под бурные аплодисменты заявляет:

— Дважды два — пять!

— Неправда, дважды два — четыре! — кричит Правдолюбец, которого жизнь ничему не научила.

После митинга к нему подходит оратор, доверительно обнимает его и тихо говорит:

— Неужели вы хотите, чтобы дважды два снова было шесть?

…Я ищу в сегодняшнем сумеречном дне, в непролазном болоте — Правдолюбца. Где он?

С грустной иронией Алексей Смирнов сказал:

— А кто, собственно, такие, эти демократы? Я с ними в одной зоне не сидел.

Кто они, откуда набежали в таком количестве и взяли власть?

И куда подевались вдруг недавние правозащитники, ведь не всех же убил и покалечил прежний режим? Почему никого из них нет среди руководителей нового режима?

Неожиданно, резко оборвалась связь времен.

Где Правдолюбец?

Один из организаторов вечера памяти Александр Харнас рассказал мне, как в 1976 году он отдыхал вместе с Петром Григорьевичем Григоренко.

— Я верю, что все изменится, — жестко и как-то упрямо говорил Петр Григорьевич. — Нам бы газетку иметь, хоть такую вот, — он показал ладонь.

А на следующий год он засобирался в Америку — предстояла операция, лечение.

— Но вы меня обратно пустите? — с беспокойством спрашивал Петр Григорьевич генерала КГБ.

— Пустим, говорю вам как генерал генералу, — ответил тот, ставя как бы знак равенства между собой и разжалованным до рядового солдата Григоренко. — Пустим, — он пожал руку Петру Григорьевичу. — Только просьба: никаких там интервью.

Перед отъездом отец Дмитрий Дудко — также правозащитник — сочетал пожилых супругов Григоренко церковным браком.

«Отец Дмитрий Дудко наш с женой духовный наставник».

Григоренко слово держал — никому никаких интервью, пока вдруг не узнал, что его лишили гражданства. Указ подписал председатель Президиума Верховного Совета СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС. Маршал. Однополчанин.

Вскоре, в 1980 году, был сослан в Горький Сахаров.

Две такие невосполнимые потери.

Они явились прологом мощной государственной акции.

— Перед КГБ стояла задача: к 1983 году полностью очистить всю страну от диссидентов. Это мне говорили в Лефортово, — рассказывает Алексей Смирнов.

Но как чекистам это удалось? Более четверти века держались правозащитники, несмотря на крутые времена.

— У нас не было структурной организации, а было противостояние отдельных личностей жестокой системе. Не было, следовательно, и руководителей. Все равны, одинаковы, все, как одна семья. И в лидерах были не авторитеты, а те, кто предоставлял квартиры для сборов. Эти люди шли на многое, они знали, что в их квартирах будут ставить подслушки, за ними всюду будут следовать «Волги», к ним будут заявляться с обысками и арестами. Таких центров было несколько — Григоренко, Подъяпольский, Якиры, Великанова, отчасти — Сахаров. Люди собирались на этих квартирах, пили чай, общались через записки, передавали друг другу «самиздат». И вот чекисты стали бить по этим точкам. Лишили гражданства Григоренко, сослали Сахарова, умер Подъяпольский, «раскололся» Якир. Вот это был самый страшный удар: когда стали «раскалываться» — Гамсахурдиа, Якир, Красин, Дудко…

— Дмитрий Дудко? Духовный наставник Григоренко?

— Да. Это отдельная, больная для меня тема. Когда его взяли, он написал раскаяние. Его выпустили, он понял, что наделал, и написал раскаяние по поводу своего раскаяния. Тогда КГБ снова вызвал его, и он, кажется, написал еще одно раскаяние на то раскаяние, которое он написал на первое раскаяние. Раскололись Лев Регельсон, один из историков церкви, Виктор Капитанчук — председатель христианского комитета защиты прав верующих. Другие, менее значительные фигуры. Если учесть масштабы и жестокость репрессий, сдалось не так уж много, но КГБ с помощью печати и телевидения умел создавать шумиху вокруг каждого покаяния, как это было, например, с Гамсахурдиа или Якиром. Когда чекисты выволокли на телевизионное покаяние Александра Болонкина, сверху у него был пиджак с цивильной рубашкой, а внизу, под столом, — лагерные порты с башмаками. КГБ начал действовать разнообразнее, многих стали не только отпускать, но и выталкивать за границу. Сергея Ходоровича, например, выпустили из лагеря с условием, что он покинет СССР. КГБ применял не только кнут, но и пряник. Под давлением диктатуры в плотной среде диссидентские связи были прочны, стоило убавить пресс, связи стали распадаться.

В Москве, где находятся дипломатические представительства и много иностранных корреспондентов, правозащитники держались дольше. По большому счету западные правительства остались сторонними наблюдателями борьбы правозащитников в СССР, огонь поддерживали лишь газетчики. Но — изменилась конъюнктура. Запад перекинулся на Афганистан.

— В хельсинкской группе было человек двадцать. Осталось трое: Каллистратова, Мейман, Боннэр. Все. Хельсинкская группа прекратила свое существование в 1983 году, как и планировал КГБ. Я был арестован, Иван Ковалев арестован, Григорьянц арестован.

…Символом раскола и сегодняшней смуты стали два священника — Дмитрий Дудко и Глеб Якунин. Оба — из правозащитников, оба прошли через Лефортово.

— Отец Дмитрий вёл цикл проповедей для молодежи изумительной силы и красоты, — вспоминает Алексей Смирнов. — Через его проповеди многие прошли. И я тоже. И я благодарен ему за это. После того как он несколько раз раскаялся, его духовные сыновья были совершенно убиты…

Дмитрий Дудко — духовный наставник генерала Григоренко — стал одним из активнейших идеологов газеты «День», его имя под заявлениями стоит рядом с именами Проханова и Невзорова.

Отец Глеб Якунин встал по другую сторону баррикад. Завсегдатай всех митингов.

Воинствующий пастырь — не пастырь для меня.

Два пастыря на баррикадах — какой роскошный подарок для спецслужб, венец победы.

Говоря о закате движения, не назвал я причину самую обыкновенную, человеческую: они устали. Не поддержанные народом, а иногда и травимые, убиваемые от их имени, они столько лет в одиночестве подтачивали Власть, как вода камень.

Свобода все-таки пришла? Значит, они победили.

Но почему-то не отпускает строка Александра Галича: «И я упаду, побежденный своею победой…»

Да нет, не их вина, что свобода оказалась такой разгульной, кровавой, окаянной и ничем не защищена.

Эти люди свое дело сделали. Они расчистили дорогу другим, тем, кто должен был прийти вслед.

…И посмотрите, кто пришел. Оглянитесь вокруг.

Вам кто больше люб — горбачевские демократы: Язов, Крючков, Пуго, Бакланов.

Или ельцинские демократы — Хасбулатов, Руцкой и иже с ними.

Горбачевские предали Горбачева, ельцинские — Ельцина.

А может, вам милее второе поколение ельцинских демократов — нынешние?

…Никто, ни один из оставшихся в живых московских правозащитников не вляпался во власть. Сергей Адамович Ковалев? Ну какая он — Власть!

И не потому не вляпались, что «когда царит порок, стыдно быть близким ко двору» (Конфуций), а потому что по природе своей далеки от всякой власти. Они занимались правозащитой и не занимались политикой. Даже Сахаров — чистый правозащитник, политиком его можно назвать лишь как человека, глобально мыслящего.

Как изменилось все за считанные годы. Григоренко мечтал о газетке величиной с ладонь. Теперь их сотни. Раньше идеалисты-правозащитники не стремились ни в политику, ни во власть. Нынешние практичные совмещают и политику, и коммерцию, и власть. Призывают все вместе вызволять из беды Россию, но взрослых детей своих предусмотрительно вывозят за рубеж.

Раньше политических сажали, как уголовников.

Теперь уголовников выпускают, как политических.

Григоренко, затасканный по психушкам и тюрьмам, отвергая всяческие компромиссы, требовал, чтобы его судили, ибо только открытый суд мог подтвердить его невиновность. Многие из правозащитников не принимали милость освобождения, потому что не считали себя виновными, и отказывались подписывать условие свободы: «не заниматься прежней деятельностью».

Нынешние — и амнистию приняли, и виновными себя не считают.

Потеряно понятие достоинства. Его даже нет в современном юридическом словаре. Исчезло. «Честь» — есть, «достоинство» — отсутствует.

Общество, сделавшее выбор в декабре прошлого года, потеряло не политический ориентир, а нравственный.

Теперь все — борцы, все — герои. Каждый заявляет о себе.

Знакомая дама в самом конце восьмидесятых вступила в партию. Ровно через год — выскочила. (Несчастному Григоренко, чтобы пройти этот путь, понадобилась долгая мучительная жизнь). Вступала — тихо, вышла — шумно, с саморекламой на всю страну.

Демократы, борцы — без капли покаяния.

Мне хочется иногда, чтобы воскрес, явился Сталин. Но на один день. И чтобы никто не знал, что он явился на один день. Попыхивая трубкой, спросил бы с усмешкой: «Ну что, побаловались тут без меня?» О — как кинулись бы к его сапогам: «Прости, отец родной, прости! Бес попутал…» Очередь бы выстроилась — из России, из бывших союзных республик — миллионов на сто пятьдесят! Первыми прильнули бы к голенищу нынешние политические перевертыши.

«Борцы».

Когда у правозащитницы Ларисы Богораз спросили о ее борьбе, закончившейся тюрьмой, она ответила:

— Я не боролась. Просто жила, как умела.

Никто никого не осуждает за прошлое. Большинство правозащитников относятся снисходительно даже к тем своим единоверцам, кто раскололся в КГБ, кто отрекся. Другое дело, когда эти люди, как Гамсахурдиа, начинают снова заявлять о себе. Опять же — без всякого покаяния. Занимайтесь каждый своим скромным делом, разве это плохо.

Нашелся, кажется, единственный человек, кто осознал свою причастность к советской действительности и покаялся.

«Это мой 50-летний труд вложен в то, чтобы создать тот общественный порядок, при котором преступники, истребившие 66 миллионов советских людей, не только не наказаны, но окружены почетом и сами наказывают тех, кто пытается напомнить об их преступлениях. Это я приложил руку к тому, чтобы в стране утвердилось беззаконие…

Это такие, как я, виноваты в том, что… народ объели со всех сторон и обжирают его тучи чиновной саранчи…».

Как думаете, чье это покаяние?

Петра Григорьевича Григоренко.

Ведь он долго был классическим советским генералом и уже в возрасте, когда остальные готовятся к пенсии и покою, ввязался в неравную борьбу.

И вся-то Россия ворвалась в свободу без покаяния, накинув на себя безо всякой примерки демократические одежды.

Собственно, что такое покаяние и почему оно так важно? Покаяние — это осознание причастности к злу. Не осознав, зла не устранишь. А значит, и нового ничего не построишь. Покаяние — это залог того, что прошлое не вернётся.

Как было?

Врач-психиатр Маргарита Феликсовна Тальце («дочь Дзержинского», как она преподносила себя подопечным), признавшая Григоренко психически больным, стала доктором медицинских наук. Тюремный следователь Григоренко подполковник КГБ Георгий Петрович Кантов за то время, что Петр Григорьевич провел в спецпсихбольнице, вырос до генерал-майора. Зато врач Семен Глузман, попытавшийся сделать независимую психиатрическую экспертизу, был приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки.

Никто не был забыт и ничто не было забыто.

Как теперь?

Затишье.

Алексей Смирнов хотел своего бывшего следователя привлечь к ответственности. 12 лет назад, когда его арестовали, он фиксировал каждое преступление следствия и писал заявление. «Это будет потом обвинительным материалом против вас». Следователь смеялся и, как оказалось, правильно делал. В прошлом году в Мосгорпрокуратуре ознакомились с делом Смирнова. Собеседник качал головой и говорил: «Да, вы действительно можете привлечь следователя… Но он сейчас не у нас… Средств на новое следствие нет. Да и зачем вам?..».

Были и другие, тоже бесполезные попытки правозащитников привлечь своих палачей.

Все на месте, кто не на пенсии, тот по-прежнему при деле — следователи, прокуроры, судьи, врачи-психиатры. И кадры топтунов и стукачей при всех реорганизациях госбезопасности тоже не состарились, не потеряли хватки. И династии жестоких лагерных служителей ждут в постоянной готовности. И подвальные камеры ШИЗО с преступными ухищрениями строителей целы. Валерий Абрамкин готов поехать и показать такую камеру любой комиссии.

Несчастному Петру Григорьевичу провели 12 (!) психиатрических экспертиз. 10 из них не нашли у него никаких психических расстройств, и только две признали его невменяемым. Одна — под председательством А.В. Снежневского, другая — под председательством Г.В. Морозова. Снежневский скончался, Морозов жив, мнения своего по поводу Григоренко не изменил. А как он может изменить, он, Георгий Морозов, возглавлявший Институт судебной психиатрии им. Сербского с 1957 года более тридцати лет? Признаться в неправильном диагнозе, который сыграл решающую роль в судьбе Григоренко, значит, сознаться в преступлении.

Оказавшись в США, Григоренко сам попросил американцев провести психиатрическую экспертизу и опубликовать ее независимо от результатов. В 1978 году в Гарварде видные американские психиатры пришли к заключению: «Тщательно изучив заново все материалы исследования, мы не обнаружили у генерала Григоренко никаких признаков психических заболеваний… Мы не обнаружили также признаков каких-либо заболеваний в прошлом. В частности, не найдено никаких параноидных симптомов даже в самой слабой форме…»

Лишь в 1991 году после вмешательства военной коллегии Верховного суда СССР советские психиатры были вынуждены согласиться с американскими экспертами. 13 лет спустя.

На вечере памяти выступил президент независимой психиатрической ассоциации России Юрий Сергеевич Савенко:

— Генерал Григоренко наконец реабилитирован. Но не стоит обольщаться. Председатель основной советской экспертизы Георгий Морозов по сегодняшний день остается руководителем психиатрического ВАК и единственным академиком-психиатром в Академии медицинских наук.

Одновременно с реабилитацией генерала Григоренко произошла и реставрация советской власти в психиатрии — за четыре месяца до октябрьских событий 1993 года. Было воссоздано под новым именем бывшее всесоюзное общество психиатров со всем его прежним руководством и с почетным председателем во главе — Георгием Морозовым.

Вот вам и затишье.

…Как только сила пересилит силу и взорвётся хрупкая тишина, тут и скажут свое слово испытанные кадры, которые, как известно, решают все.

В который раз приблизились мы все к той же вечной теме — жертвы и палачи, а если толковать шире — добра и зла.

«Опыт диссидентства в СССР — опыт свободного существования человека в несвободной стране»,— пишет исследователь правозащитного движения Илья Мильштейн.

Подобным опытом замечательно воспользовались в восточноевропейских странах: Гавел, Валенса, Желев, все — правозащитники, зэки. Мы же свой кровавый опыт забыли быстро. Не употребив на государственном уровне, мы выпустили его и из исторической памяти. В школах, институтах хорошо бы ввести, пусть факультативно, такое чтение, как «История инакомыслия в СССР» — огромная работа Людмилы Алексеевой или «Живи как все» Анатолия Марченко.

Не дай нам Бог окончательно забыть то время.

Алексей Смирнов сравнил правозащиту с иммунной системой в человеческом организме. Правозащита не только гарантирует от произвола власти, но и саму власть защищает от экстремистских настроений. Нашей же больной российской власти правозащитники нужны еще и как мера совести.

Пока же демократы много говорят о сталинских репрессиях и не замечают репрессий недавних, свидетелями или участниками которых были они сами. О давних жертвах — помним, о недавних борцах, и тоже жертвах, — нет.

Их немного осталось в живых, недоистребленных. Идеалисты, они не приспособились и к нынешней практичной жизни.

Тот же Алексей Смирнов, директор Центра по правам человека, получал до недавнего времени 35 тысяч в месяц.

Его помощник Юрий Шлепотин — 30 тысяч.

Юрий Гримм — сторож.

Иван Чердынцев — старый зэк тоже работал сторожем, теперь тяжело болен, без денег.

Феликс Серебров — мыкается с четырьмя детьми.

Мальва Ланда, у которой сожгли дом и ее же «за поджог» и посадили, работает газетным киоскером. До сих пор без квартиры.

Валерий Абрамкин, которому в зоне «привили» туберкулез, живет с женой и двумя детьми — в коммуналке. Хотя имеет право на квартиру и как репрессированный, и как больной.

Нынешние «демократы» предали их дважды — тем, что забыли их, и тем, что сделали со свободой.

Дело к концу. Осталось немногое — проститься с Петром Григорьевичем.

В Америке он жил бедно. Как рассказал на вечере памяти преподаватель Военной академии им. Фрунзе Владимир Антонович Ковалевский, генералу Григоренко предложили должность профессора в военной академии Вестпойнта, очень приличный оклад. Но генерал сказал: «Я благодарен этой стране, которая меня приютила, в которой сделали мне операцию. Но земля России полита моей кровью, наши страны в состоянии противоборства, и я не могу свой военный опыт и знания передавать армии потенциального противника».

Участники вечера приняли обращение к президенту России:

 вернуть награды Григоренко его семье (Указом президента Петру Григорьевичу посмертно возвращено генеральское звание, но награды почему-то не возвращают);

 издать труды генерала (на Западе они давно изданы);

 открыть архивы П.Г. Григоренко, находящиеся в госбезопасности;

 на стене академии им. Фрунзе установить мемориальную доску;

 помочь вернуться на Родину вдове Григоренко — Зинаида Михайловна одна осталась в Америке. Вернуть ей квартиру на Комсомольском проспекте, из которой эту семью выкинули;

 наконец, сам Комсомольский проспект переименовать в проспект имени генерала Григоренко.

Нужно не просто переименовать проспект, но и сделать все, чтобы имя Григоренко укоренилось в народном сознании, иначе переименование будет выглядеть как очередная конъюнктура властей. Необходимо, не поздно поставить на свое место все и всех. Я не могу представить на проспекте имени генерала Григоренко прогуливающегося академика Морозова. Или — или. Или Григоренко — не генерал, или Морозов — не академик.

…Петр Григорьевич умирал долго и тяжело.

На обороте этого снимка, который вы видите, Петр Григорьевич написал: «История никого ничему не учит. … Я на хутор хочу».

Написано за полтора месяца до смерти.

А когда оставалось жить считанные дни, он сказал Зинаиде Михайловне:

— Упакуй ты меня в чемодан как-нибудь и отвези на Родину, ну что тебе стоит…

«Я часто задумываюсь, почему мне так тяжело в эмиграции. Я уехал бы на Родину, даже если бы знал, что еду прямо в психиатричку».

В конце вечера снова зазвучал голос Галича.

Когда я вернусь,

Засвистят в феврале соловьи —

Тот старый мотив — тот давнишний, забытый, запетый!

И я упаду.

Побежденный своею победой,

И ткнусь головою, как в пристань в колени твои!

Когда я вернусь.

А когда я вернусь?

Этот романс Александр Галич написал в 1977 году, незадолго до своей смерти. А Петр Григорьевич скончался десять лет спустя, действительно в феврале.

«Когда я вернусь…» В глубине сцены диапроектор высвечивал украинское кладбище под Нью-Йорком, одинокий крест.

Редакция «Известий» приносит благодарность за помощь в подготовке публикаций Московскому исследовательскому центру по правам человека.

1994 г.

(отклики на очерк «Мятежный генерал»)

«Известия» опубликовали серию очерков (№ 59—61) о генерале Петре Григорьевиче Григоренко, который верой и правдой служил советской власти, а затем восстал. Власть сполна отомстила ему: генерал был разжалован в солдаты, только в психбольницах провел более шести лет.

Речь шла и о сподвижниках Григоренко — правозащитниках 60-х—80-х годов. О режимах — прежнем, коммунистическом и нынешнем, демократическом.

Откликов пришло предостаточно. Коммунисты вступились за коммунистов, демократы — за демократов. Встали под ведомственное ружье некоторые психиатры: не все советские врачи были убийцами.

Оставив в стороне корпоративные интересы, приведем несколько читательских писем без оценок и дискуссии — по темам.

О покаянии

«Прочитала я статьи в №№ 59—60 на одном дыхании. Однако то, что опубликовано в № 61, меня до глубины души возмутило, столько ненависти к демократическому движению 80-х — 90-х годов. Кто он такой, Эд. Поляновский?.. Какое имел право написать: «Нынешние демократы предали их (правозащитников. — А. П.) дважды — тем, что забыли их, и тем, что сделали со свободой». Да неужели автор не понимает, что если бы демократы сделали бы со свободой то, что он имел в виду, никакой бы его статьи в «Известиях» не появилось бы? Нужно помнить, какое наследство досталось демократам и как болезненно трудно его реформировать! Можно ли это сделать одним махом? Но дело-то в том, что с приходом демократов к власти мы все смогли свободно жить и дышать, почувствовали себя свободными людьми!

Я — историк по образованию, до 1956 года веривший в коммунизм (но в партии никогда не состояла). Мой грех в том, что внесла свою лепту в то, что мы (я тогда работала в издательстве БСЭ) создали, как нас и призывали. Энциклопедию, достойную сталинской эпохи… Доклад Н. С. Хрущева на XX съезде партии был разорвавшейся бомбой, он в то же время посеял надежды, что теперь-то все будет по-иному. Но в том же 1956 году Хрущев послал войска на подавление революции в Венгрии… Все иллюзии, все надежды исчезли, длительные размышления привели к пониманию того, что коммунизм — это не только миф, но и страшное зло. Вступить с ним в открытую борьбу сил не было (я — не герой), но выводы для себя лично были сделаны. Дальнейшая жизнь была сплошным покаянием. Перешла на другую работу (совсем не такую хлебную, как предыдущая), не по специальности (связанную с социологией и философией), от серьезных заданий отказывалась (то есть от тех, что связаны с политикой и идеологией), объясняя, что не специалист, работала на подсобной работе.

С уважением, инвалид 2-й группы, кандидат исторических наук А. Попова, Москва».

А это — письмо Александра Чемонина из Волгограда, бывшего собственного корреспондента «Известий». Моряк, прошел войну.

«Я был активным коммунистом, очень верил своей идеологии и честно на нее работал, но считал, что к партии примазались гады, которые паразитируют на ее теле и живут за счет лжи. Я их все время разоблачал, считая, что в целом ЦК на верной дороге. Мировоззрение каждого складывается на основе определенной информации. Мы многого не знали, легко становились рабами своих господ. И вот когда пошла совершенно иная информация, достоверная, архивная… Какое опустошение, горе надо было пережить, как посмеяться над собой!

Я испытываю стыд за поступок. В начале перестройки один из коллег (корр. АПН) написал заявление о выходе из КПСС. Как я тогда возмутился, назвав его предателем. У меня нашлись единомышленники… Но когда мое собственное мировоззрение затрещало по швам от правды, я проклял себя за тот поступок и не мог понять, почему мой молодой коллега прознал о нашем ЦК, о Ленине и его соратниках раньше и больше меня?

Я просто нуждаюсь в покаянии. Но перед кем? В моем городе зреет и крепнет, ловко конспирируясь, не только коммунизм, но и откровенный фашизм».

Не могу назвать письмо москвича Николая Позднякова покаянным, но самооценка в нем есть, это главное:

«Вы правильно сказали: это была война! (Речь о жестоком противостоянии правозащитников и КГБ. — Авт.)

Ведь это тоже шла война.

Она была других страшнее.

Что ж не дороже, не слышнее

Тех мучеников имена?!

Понятно, что подобные крамольные вещи до 1986 года я мог читать лишь своим ближайшим друзьям. Среди них была и поэма «Предвестие», написанная в сумрачные 70-е годы. Эта поэма могла мне выйти боком, если бы кто-нибудь из моих друзей оказался неверным.

Но главное, что спасло: ни я, ни все мои друзья не поднялись до высот открытого протеста, как поднялся генерал Григоренко и его сподвижники.

Конечно, душа бунтовала и возмущалась, но кровавый режим навел такой страх, что пугала сама мысль о протесте. К тому же протест казался бессмысленным. С раннего детства запомнился мне ужас, внушенный арестом отца, а затем и отчима.

В дни вторжения наших войск в Чехословакию я наспех сложил частушку:

Пробудила ото сна

Лагерь Пражская весна.

Мы послали к ним Че-Ка —

Ни весны, ни Дубчека!..

Частушку слышали коллеги по редакции, кто-то «стукнул»: я был отлучен от загранкомандировки и отправлен в «отстойник». (Кстати, в ту роковую августовскую ночь я вместе с Главным дежурил на выпуске ТАСС, где лежала фальшивка «Призыв ветеранов-коммунистов Чехословакии к Советскому народу о помощи», которая ждала лишь сигнала из ЦК для распространения в печати).

Но все-таки большинство из нас, даже несогласных с кликой лицемеров и узурпаторов, воспринимало отвагу диссидентов как безумие. Идти сознательно, без надежды на успех, на жесточайшие, изощренные муки в неволю и на смерть никто из нас не смел. «Предвестия» я мог отдать в русские издания за рубежом, когда был в командировке в Канаде в 1980—1982 г.г. И все же не решился.

Должен вам сказать, была еще одна не менее важная причина: отвергая правление тиранов и лицемеров, мы не могли отказаться от воспринятых с детства идеалов социализма и понятия о патриотизме. Непросто было перейти «на другую сторону», против своего государства.

Социализм для нас и, наверное, для многих наших людей, был идеалом общественной справедливости. Непросто стремиться от в общем-то добрых идей, провозглашенных еще на заре цивилизации. А наш народ глубже других народов воспринял идею социальной справедливости, на ее алтарь он положил больше всех мечтаний, и жизней, и мук».

О Донкихотах и демократах

«Мне кажется, Вы не правы, когда в некоторых строках заключительной части Вашего очерка светится недоброжелательство к «нынешним демократам». Суть в том, что при всей гуманистической значимости диссидентского движения, при всей неординарности личностей многих из них, при всем их личном мужестве, все они были Донкихотами в борьбе за изменение системы. Нужны ли такие люди? Безусловно… И Вы, и я могли бы много говорить на эту тему. Но Вы, как умный человек, должны сознавать, что подлинным фундаментом существовавшей системы было отсутствие частной собственности — в экономическом плане и всеобщее господство государства, диктатуры класса распорядителей государственной собственности — в политическом. Подавление прав человека было естественным элементом существовавшей политической системы, охранявшейся и поддерживаемой экономической системой. Так что для меня борьба за права человека равна борьбе за слом антиестественной экономической системы. Только частная собственность и рыночная экономика в конечном счете могут обеспечить права человека. И в этом смысле многие из известных ныне молодых деятелей (пусть они и не приковывали себя цепями на Красной площади, не сидели в тюрьмах и «психушках», и м. б. не обладают таким личным мужеством, как генерал Григоренко) делали для восстановления прав человека ничуть не меньше, чем диссиденты.

Вот, если кратко, мое возражение Вам.

С искренним уважением Михаил Лурье. Москва».

Кажется, мы далеко удалились от непосредственного героя повествования. И здесь, возвращаясь конкретно к генералу Григоренко, рассматривая вблизи размываемый временем образ, не обойтись без писем его друзей и сподвижников.

Бесценная реликвия

Игорь Рейф, Москва («Никогда не забудем мы врача Игоря Рейфа, его врачебные заботы обо всей нашей семье и прекрасные и умные его беседы со мной. Не забудем и его жену Зою». — П. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс…», изд. «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.):

«Почти четверть века как бесценную реликвию храню я пачку писем Петра Григорьевича Григоренко из Черняховского специзолятора. Как обычно пишутся письма из тюрьмы? Справляются о здоровье, передают приветы, скупо, два-три слова, — о своем однообразно безрадостном житье-бытьё. И все. Как тут разговоришься, если каждое слово проходит жесткую цензуру.

Эти письма трудно было отнести к разряду «тюремных», настолько свободно и непринужденно держал себя мой корреспондент. Я порою забывал, что наш разговор ведётся не на равных, что бумага собеседнику выдается лишь по особым дням — «дням писем» — по унизительной куцей норме.

Надо видеть эти разнокалиберные, вырванные то ли из блокнота, то ли из ученической тетради полулистки или четвертушки с обязательным порядковым номером вверху (дабы тюремной администрации труднее было «заиграть» какой-то из них), исписанные ясным, без помарок, почерком — сплошь, без полей и без зазора между строчками. Ему приходилось беречь каждый сантиметр бумаги.

Судьба свела нас с генералом всего за несколько дней до его последнего ареста, когда я принес ему плоды своего полуторагодового труда под названием «Трансформация большевизма». Писал я на свой страх и риск, в полнейшем одиночестве, до момента, пока работа вдруг не зашла в тупик. Я понимал, что мне остро недостает оппонента, а еще лучше — единомышленника, с которым мы вместе, в две руки, дружно завершили бы эту рукопись. Такого единомышленника я и нашел в лице Петра Григорьевича, и это были самые, может быть, радостные минуты в моей жизни. Но, увы, скоротечные. В конце апреля 1969 г. в Ташкенте, куда он выехал на процесс по делу Мустафы Джемилева, его арестовали.

Мои обманутые ожидания, очевидно, не давали ему покоя и там, в психбольнице, куда он был заточен. Казалось бы, совсем не о том должен думать человек в таких нечеловечески тяжких условиях… Я приведу здесь лишь два отрывка из самых первых писем, которые, быть может, дадут представление о том, как бережно относился Петр Григорьевич к своим друзьям и сподвижникам, даже если они были чуть не вдвое его моложе.

«Черняховск. 7 июля 1970 г.

Дорогой Игорь!

Письму Вашему очень рад. Думаю, каждому человеку радостно сознавать, что он оставил хороший след в душе другого человека. Естественно, рад и я тому, что несмотря на то, что «наше знакомство было слишком беглым и коротким» (выражение Вашего письма), несмотря на то, что я был в то время слишком занят и не мог уделить Вам достаточного внимания (добавлю я), Вы не только запомнили наши встречи, но и сочли возможным посещать мой дом и писать мне письма. И Вы напрасно думаете, что я вас не запомнил. Запомнил и даже часто вспоминал Вас и спрашивал, как Вы поведете себя, узнав о моем аресте. Я почему-то был уверен, что это Вас не испугает. Рад, что не ошибся. Ваши замыслы я помню и рад, что Вы от них не отступились… Обнимаю Вас, мой молодой друг, желаю Вам больших успехов в искусстве[9] и в жизни.

Ваш П. Г.»

«Черняховск, 13.8.70 г.

Дорогой Игорь!

Вы прямо святой. Я вам доставил своим обещанием помощи одни сплошные неприятности, а Вы пишете: «Очень и очень сожалею, что нашим планам в отношении совместной работы так и не пришлось осуществиться». Я сожалею совершенно о другом. О том, что взялся помогать своими по сути ничтожными кибернетическими познаниями. У Вас специальность, масса материала и добрая половина готовой работы. Вы вполне могли бы обойтись без меня. И я, держа Ваши материалы и литературу у себя, фактически тормозил Вашу работу. Да и не знаю, все ли вернулось к Вам. Ведь у меня забирали все написанное на машинке или от руки и ничего не вернули. Все подшили в 25 томов, даже не читая. Подшили все газетные и журнальные вырезки. Так что я даже не знаю, не попали ли туда и Ваши. Я из-за этого очень казнился. Сам себя клял: «Вот так помог диссертанту». Вы хоть напишите, нет ли у Вас невосполнимых потерь. Я очень об этом беспокоился. Да и до сих пор неспокоен. Но вот после этого покаяния стало чуть полегче. Но на мой вопрос все же ответьте».

Напрасно казнил себя Петр Григорьевич. После отъезда мужа в Ташкент предусмотрительная и мудрая Зинаида Михайловна убрала из дома от греха подальше весь криминал и тем спасла не только мою рукопись, но и многое другое из тогдашнего самиздата».

О памяти

Генрих Алтунян, депутат Верховного Совета Украины, Киев. (Генрих Алтунян приехал в Москву, как указано в решении парткомиссии об исключении его из партии, «по заданию 13 харьковских клеветников, чтобы установить связь с сыном командарма Якира П. Якиром и с бывшим генералом П. Григоренко» — П. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс…». «Мой друг инженер — майор Генрих Ованесович Алтунян…» — там же).

«Прежде всего позвольте поблагодарить Вас.

Большое спасибо за первую серьезную публикацию о незабвенном Петре Григорьевиче. Он сам, его жизнь еще ждут своего внимательного и глубокого исследователя, но Ваша публикация стала первой и очень важной, так как дойдет до широких слоев народа, и не только российского. И за это поклон Вам и искренняя благодарность.

Позвольте теперь сказать несколько слов о том, что, на мой взгляд, могло бы улучшить статью.

Во-первых, жаль, что не нашлось места для фотографии Зинаиды Михайловны или такой, где они вместе. Вообще о женах наших политзаключенных можно писать романы. Это, как правило, героические женщины, которым было несравненно труднее, чем многим из нас в тюрьмах, лагерях и даже «психушках». Тяжести, выпавшие на их плечи, не идут ни в какое сравнение, скажем, с долей декабристок. Но это отдельный разговор, просто Зинаида Михайловна вполне достойна своего мужа.

Во-вторых, жаль, что Вы не сказали о вечере памяти Петра Григорьевича в Киеве, прошедшем за несколько месяцев до московского. Но не это важно само по себе. Если бы Вы были знакомы с выступлениями на киевском вечере. Вы бы обязательно вспомнили более подробно о Семене Глузмане, который возглавляет первую в СНГ независимую психиатрическую экспертизу. На мой взгляд, стоило обязательно вспомнить о тех сегодняшних экспертах, которые поставили наконец точку в так называемом психиатрическом эпикризе Петра Григоренко.

Это, например (я знаю не всех!), главный эксперт группы профессор Модест Кабанов, нынешний директор Института Сербского Татьяна Дмитриева, врач-психиатр Ада Коротенко, выступление которой на киевском вечере было потрясающе интересно. Она рассказала о том, что комиссия просмотрела отснятую американцами на пленку всю экспертизу Петра Григорьевича, и о впечатлении от увиденного.

В-третьих. Найдите в Москве Михаила Капитанова — прокурора отдела реабилитации Главной военной прокуратуры, я думаю, если бы не он — Петр Григорьевич до сих пор не был бы реабилитирован.

В-четвертых. Обидно, что Вы даже не упомянули о Надийке Светличной — выдающейся украинской диссидентке. Она прошла лагеря Мордовии и ссылку, она была надеждой и опорой своему брату — гениальному литератору, поэту и Человеку — Ивану Светличному. Он умер в прошлом году, хотя на самом деле мы потеряли его много лет назад, когда в ссылке его поразил жестокий инсульт.

Надия Светличная — многолетний обозреватель радио «Свобода», вместе с братом (Иван — посмертно) получила в этом году Шевченковскую премию.

Так вот Надия была одной из совсем немногих в окружении Петра Григорьевича до последнего дня, он умер у нее на руках.

И последнее. Возьмите эту тему. Верю, что у Вас получится, нам всем, особенно молодым (здесь Вы правы!), нужна правдивая, глубокая книга о Петре Григорьевиче Григоренко. У Зинаиды Михайловны сохранился неплохой архив, есть кое-что у их друзей — письма, фото и т.д., пропасть ничего не должно.

Надеюсь, за замечания не в обиде.

С уважением Генрих Алтунян

Р.S. Забыл написать, что в Киеве уже год, как существует проспект Петра Григоренко в новом большом микрорайоне в Осокорках, так что матушка Москва отстает.

Г. А.»

1994 г.

«Общественная жизнь в этой стране — постоянный заговор против истины».

Маркиз де Кюстин.

«Записки о России», 1839 г.

В 1944 году черные опричники НКВД во главе с полковником Гвишиани должны были за одну ночь согнать с земли целый народ. Жителей высокогорного чеченского села Хайбах к железной дороге не погнали, для удобства 600 больных, стариков, беременных женщин, матерей с грудными детьми затолкали в старую конюшню и сожгли. Родственники, не бросившие немощных людей, вошли в конюшню добровольно.

Тех, кто пытался вырваться из огня, косили пулеметами.

Та же участь постигла чеченское село Зумсой.

Мы хорошо знаем Лидице, Хатынь, стертые с лица земли. Потому, что их сожгли фашисты.

Хайбах и Зумсой остались в истории незамеченными. Потому, что их жителей сожгли мы, соотечественники.

По поводу фашистов мы сделали выводы для всего мира — и фашизм головы не поднял.

У себя дома — никаких выводов, и через полвека история пошла по очередному кругу.

Отравленный Россией

Чеченец Сулумбек Асаев родился в Северном Казахстане в 1947 году. Повезло: тремя бы годами раньше беременную мать или даже с грудным ребенком практичные чекисты никуда бы не повезли — пристрелили. В лучшем случае скончались бы в пути.

Родители рассказывали ему, как ехали больше месяца, почти без воды и пищи. Зима, холод. У людей было то, что смогли унести в руках. По дороге умер дед, конвоиры выбросили тело из вагона. Умирали многие, особенно дети.

Как срывали пшеничные колосья и делили зернышки на всю семью, Сулумбек уже помнит. Через несколько лет умер отец. Восемь детей-сирот воспитывала бабушка.

В 1957-м их вернули. Все дома были заняты русскими, даже частные деревенские постройки были отданы новым хозяевам как свободное государственное жилье. Начались схватки, вспыхнула резня.

Асаевы вернулись с миром, прожили с русскими в своем сельском доме больше года, потом помогли им переехать.

Советский геноцид сделал изгоями весь народ, в итоге выросло целое поколение полуграмотных, ожесточенных людей. Никто не понес наказания, никто не произнес ни слова покаяния, словно великий народ имеет право на мелкие ошибки.

При чем здесь русский народ, скажете вы. Народ безмолвствовал, и этого достаточно для всеобщей вины.

Главного палача не стало, и все было еще поправимо.

Короткая «хрущевская оттепель» малому народу была не менее важна, чем великому. В шестидесятые годы в Москву и Ленинград потянулась способная чеченская молодежь — будущие кадры для своей многострадальной республики: музыканты, журналисты, врачи, юристы. Готовилось первое поколение чеченской интеллигенции не только для того, чтобы заткнуть средневековые бреши, но и помочь превратить население в нацию.

И еще, молодые, образованные чеченцы могли помочь повернуть народы друг к другу, новые интеллектуальные ресурсы в Чечне, заботливо выпестованные в лучших вузах России, — огромный потенциал для взаимопонимания.

Но что происходит? Сулумбек Асаев заканчивает юридический факультет МГУ, и чеченцев-выпускников направляют в Ханты-Мансийский автономный округ, в Кемеровскую область… Подальше — на Север, в Сибирь.

Сулумбек уходит в армию, затем работает следователем УВД, получает прекрасную рекомендацию и приезжает в Московскую область, где ждет его девушка, с которой познакомился еще студентом.

В Домодедове он стал следователем УВД. Через два года его пригласили в прокуратуру, еще через два он стал зам. прокурора города. Раскрыл несколько безнадёжных дел о взятках и убийствах, в которых орудовали… милиционеры. Их привлекли к уголовной ответственности, несмотря на противодействие Щелокова.

Началась месть, посыпались анонимки, бесконечные проверки. Прокурор Московской области Кузнецов взял Асаева к себе — заместителем начальника следственного управления.

Непосредственный начальник Асаева, возглавлявший следственное управление, оказался зоологическим шовинистом.

Михаил X. — следователь прокуратуры Московской области того времени:

— Сидит, разговаривает с человеком нормально, как только тот выходит — кипит. «Вот морда жидовская». Или — «тварь чеченская». С евреями был сдержаннее, их в прокуратуре было достаточно.

Асаеву сказал как-то:

— Если б я работал у вас на Кавказе, я б, наверное, там за вами горшки выносил… А чего ты в Чечне своей не работаешь?

— А вы почему у себя в Пензенской области не работаете?

— Я — русский!

Если бы дело было в одном мракобесе.

В течение многих лет областной прокурор Владимир Васильевич Кузнецов пытался назначить Асаева прокурором района. Не выходило. И места свободные были. Назначали какого-нибудь рядового следователя, но не его. Кузнецову было неудобно перед Асаевым, которого ценил как специалиста, смущенно-невнятно объяснял: «Возникли трудности… подождем». В конце концов в очередной раз он сказал виновато: «Я никогда не смогу вам дать работу, которую вы заслуживаете. Вас не пропускает обком партии и никогда не пропустит: национальность…»

Не мракобес или самодур — все та же старая, сталинская система продолжала считать его недочеловеком. При том, что уже вовсю гремела пресловутая перестройка.

В 1988 году, отдав Подмосковью почти 20 лет, Сулумбек Асаев, отравленный Россией, вернулся в Чечню. Генеральный прокурор России назначил его прокурором Веденского района. В Чечне чеченцу, видимо, можно доверить то, что нельзя в Подмосковье. Характеристика снова, как и после армии, была выдана замечательная.

Но в Чечне власть была коррумпирована, слишком могучи были тейповые связи, родство и личная преданность были главной мерой. Асаев рухнул сразу на нижнюю ступеньку, вопреки предписанию генерального прокурора России его, словно студента-выпускника, назначили следователем прокуратуры.

В России был чеченцем, в Чечне оказался прорусским.

Лацис, Кедров и другие. Повторение пройденного.

Все самое уродливое, что проявила чеченская война, — и массовый захват заложников, и публичные казни, и выставление на площади отрубленных голов, вся эта дикость и варварство — изобретение не новое, это лишь повторение давно пройденного, узаконенного когда-то молодой страной Советов.

Институт заложников существовал некогда как государственная система.

Весной 1919 года «Известия» опубликовали заявление Дзержинского: «Арестованные левые социалисты-революционеры и меньшевики будут служить заложниками, и судьба их будет зависеть от поведения обеих партий».

«Заложники — капитал для обмена», — изрек известный чекист Лацис.

Во время крестьянских восстаний в Тамбовской губернии арестовывали и расстреливали женщин и детей от 1 месяца до 16 лет. Села сжигались. В отношении детей особенно усердствовал полусумасшедший большевик Кедров, он лично расстреливал малолетних «шпионов» от 8 до 14 лет. Кедров возглавил Особый отдел ВЧК и зверствовал на Севере, Лацис возглавил Всеукраинскую ВЧК.

Это были нелюди. На Украине, где свирепствовал Лацис, в одном только Киеве летом 1919-го расстреляли 3000 человек. Кедров собрал под Холмогорами 1200 офицеров, посадил на баржу и расстрелял.

По поводу же упомянутой публичной казни в Чечне, то еще в 1918 году в «Известиях» Радек в статье «Красный террор» писал: «…пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных … в присутствии тысячи рабочих, одобряющих этот акт, — более сильный акт, нежели расстрел пятисот человек без участия рабочих масс».

Что же, скажите, происходило и происходит сегодня в Чечне нового, того, что в свое время не было освящено большевиками?

Как бы далеко ни ушло то время, большевистское воспитание осталось в генах сегодняшних русских и чеченских лидеров.

Когда-то большевики ворвались в Зимний, арестовали министров и отправили их в Петропавловскую крепость.

В девяностые годы Дудаев и Ельцин повели себя как близнецы-братья.

В апреле 1993-го Дудаев разогнал парламент и через две недели расстрелял мэрию.

В сентябре 1993-го был распущен агрессивный парламент России и тоже через две недели расстрелян Белый дом.

Дудаев поздравил Ельцина с акцией, сожалея лишь о том, что провели ее с запозданием.

История не просто повторяется, она почти не прерывалась.

На малой родине

Пройдя испытательный срок (почти два года следователем), русский чеченец получил наконец должность прокурора Веденского района. Двухкомнатную квартирку в Подмосковье поменял на роскошную трехкомнатную в обкомовском доме. Жил в Грозном, работал в Ведено.

Как только к власти пришел Дудаев, к прокурору Чечни Пушкину прямо домой заявились боевики и отконвоировали его в штаб генерала. Прокурорские работники бросились на выручку. Дудаев Пушкина отпустил, но с должности снял.

Генерал пригласил Асаева работать в «свою», «чеченскую» прокуратуру. Асаев отказался. В Грозный приехали генеральный прокурор России, тогда — Степанков, его замы, начальники отделов. «Что делать, помогите», — обращался к ним Асаев. «Держитесь, — отвечали ему российские начальники, — эта смута временная. С Дудаевым мы разберемся».

Начальники уехали. А Сулумбека Асаева перевели насильно в Грозный помощником продудаевского прокурора. Он сразу же взял отпуск, потом второй отпуск. Потом заболел — воспаление легких, ревматизм. Прокантовался около года.

Спасение пришло неожиданно. В начале 1993 года был создан конституционный суд, и Асаеву предложили стать заместителем председателя.

Сулумбек Асаев:

— Конституционный суд был так же незаконен, как и дудаевская прокуратура, он не предусмотрен в субъектах Российской Федерации. Но у нас появилась цель: сказать правду. Уже к концу марта конституционный суд вынес заключение о незаконности роспуска парламента и городского собрания, незаконности введения комендантского часа и т.д. Мы признали недействительными целый пакет указов президента Дудаева. Но, объективности ради, и многие законы и постановления парламента также признали неконституционными.

И я тут же опубликовал заявление о том, что ухожу из конституционного суда, потому что в Чеченской республике установился диктаторский режим, все решает не закон, а оружие. Служить этому преступному режиму считаю для себя невозможным. Все газеты опубликовали это заявление.

Здание конституционного суда было расстреляно из пулеметов, затем боевики ворвались внутрь, тут уже в ход пошли автоматы, все шкафы, сейфы — все было уничтожено.

Этого седого человека легко было убить. Не тронули. У Дудаева было тогда, перед войной много других серьезных, вооруженных противников — Лабазанов, Гантемиров.

И опять Асаев обращается в Москву, сообщает о вынужденном простое, просит работу. «Пока работы нет. Будет — сообщим. Держитесь», — отвечала Москва.

— Генеральной прокуратуре отписываться удобно. Она меня с работы не снимала. Я у них числюсь, а зарплату не получаю. Что я есть, что меня нет — все равно им.

По Грозному шли митинги. Составлялись списки «врагов народа», люди исчезали неизвестно куда.

— Наводить конституционный порядок, конечно, было нужно, — говорит Сулумбек Асаев. — Разбои, грабежи, убийства. Беспредел полный. И очень многие чеченцы надеялись на Москву.

Но Москва вместо опытных хирургов со скальпелями прислала мясников.

Война глазами прокурора

31 декабря 1994 года газета «Ичкерия» на первой полосе поздравила россиян, «дорогих соотечественников»: «Мира и счастья вам в новом, 1995 году!»

А через час начался штурм Грозного.

Об этом уже писали — зачем?

Да, писали, но почти всегда варварами выставляли чеченцев.

Да, писали, но тут же и забывали об этом и до сих пор выводов не сделали, до сих пор не можем поладить с Чечней.

Надо писать, чтобы помнить каждый день эту войну, как ее помнят солдатские матери.

Многие государства после кровавых войн выходили очищенными. А мы — каждое десятилетие — в крови. Мы — манкурты.

Сулумбек Асаев:

— Началось с бомбёжки города. Два с половиной месяца бомбили и уничтожали все подряд — шквал огня, стреляло все, что могло стрелять, и днем, и ночью. Тяжелые орудия, «Град» бьёт, бомбёжки — беспрерывно, с земли и воздуха, земля ходуном ходит.

По городу валялось множество трупов, в основном русских солдат. Чеченцы, какими бы они там ни были, даже бандиты, раненых и убитых уносили с собой. В редких случаях оставляли, когда под шквальным огнем не заметят друг друга. Чеченцы вывозили тела погибших на окраину, чтобы родные могли опознать. Предать тело земле — этот обычай у чеченцев в крови. Умерший, но непохороненный чеченец — это горе и позор семьи на всю оставшуюся жизнь.

Чеченцы предложили перемирие на несколько дней, чтоб собрать убитых, но российские генералы отказались. И они валялись больше месяца. Кто-то заснял их на кассету: русские солдатики, полуобглоданные собаками, свисают из танковых люков. Лиц уже не узнать. Эти видеокассеты ходили по городу, и растаскиваемые собаками тела русских солдат стали для чеченского народа символом морального падения противника: так поступает Россия со своими детьми.

Это те самые юные, необстрелянные мальчики, о которых подлый министр обороны России Павел Грачев сказал: «Они умирают с улыбкой на устах». Перед этим он предал их, бросил, сказав в начале войны, что это воюют не наши солдаты. Дудаев ответил: значит, это просто бандиты, в плен не брать. И тогда Россия вынуждена была признать своих сыновей.

Жестокость и беспредел сегодняшних дней — заказные, бытовые и прочие убийства — прямое следствие Афганистана, Таджикистана, Чечни. В мирное время за убийство человек получает 15 лет. На войне он свободен убивать своих собратьев десятками, не зная их в лицо. Убийство становится главным ремеслом в жизни.

Гипноз убийства затемнил сознание. Сегодня, в мирное время, смерть стала нашей второй жизнью.

Писать об этом малоприятно. Но сошлюсь на Куприна. Его повесть «Яма» — о проститутках, о публичном доме. Кажется, притрагиваясь к страницам, можно заразиться.

Но к этим порочным страницам он предпослал неожиданный эпиграф: «Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной. Тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству».

Значит, важно не то, о чем ты пишешь, снова напоминаешь, а — ради чего.

— Страшнее оказалось другое, когда дудаевцы были оттеснены в горы, и Чечня с 20 марта 1995 года по 6 августа 1996 года считалась под контролем федеральных властей. Полтора года. Самолеты по-прежнему наносили ракетные удары по домам, по базарам, где скапливались люди. В Хасавюрте жила семья — семеро детей, жена беременна восьмым. Муж пошел в соседнее село. В это время летели три самолета, развернулись и шарахнули по этому дому, все — трупы. Представляете состояние человека, который вернулся домой, — ни дома, ни семьи…

На танках перекрывают дорогу, идут чеченские машины — бьют по ним из пулеметов, поджигают. Кто остается жив, отрезают уши, поднимают на вертолётах и сбрасывают в ущелье — живых, раненых.

Чеченцы тоже отрезали русским контрактникам уши, отрубали головы и выставляли напоказ. Это не война — бандитизм.

— У вас есть доказательства?

— С 10 марта 1995 г., когда федеральные войска овладели Чечней, я был назначен заместителем прокурора Чечни. У нас были возбуждены уголовные дела с полной доказательственной базой — трупами, свидетелями. Но федеральные власти настолько ограничили нас в правах, что работать было практически невозможно. Это было сделано специально, чтобы дать зеленый свет беззаконию. Ни транспорта, ни даже телефона. По полгода у нас не было судмедэкспертов, без которых не исследуешь ни одну смерть. Находим 11 трупов, 20 трупов, видно, что расстреляны — со связанными руками и ногами, но хороним как неопознанных, без всяких исследований. Почти год не было следственного изолятора. Нескольких человек арестовали за разбойные нападения на банки, одна из нападавших — работница нашей чеченской милиции. Пришлось отправлять в следственный изолятор Пятигорска.

Я считаю, мы служили достойно, что могли, то делали. Осматривали места происшествий под пулями, под обстрелами. Трое наших работников погибли.

Мы занимались только местным населением. У внутренних войск МВД России была своя межрегиональная прокуратура, у военных — своя. Все было специально до предела запутано. Вот пример.

Бывший летчик 1-го класса Хамидов работал помощником председателя нового чеченского правительства. Два сына, лет по 15-16, пошли с бидонами на коляске за водой, общая колонка была недалеко от дома. И соседский мальчик с ними увязался — русский. Ушли и не вернулись. Хамидов месяца три разыскивал детей. И какая-то случайная женщина рассказала ему, как на улице Маяковского к недостроенному дому подъехал БТР, оттуда вывели пятерых мальчиков, завели во двор, поставили к стенке, расстреляли, закопали, и БТР покрутился по свежей могиле, ровняя землю.

Хамидов — ко мне: дайте следственную группу, может, это мои дети. Вскрыли — пять детских трупов. Два его сына, третий мальчик, русский, который с ними пошел. И еще какие-то двое, наверное, солдаты их по дороге прихватили. Хамидов так радовался, что нашел их, как будто они были живые. Мне стало не по себе, а он сказал:

— Ведь я бы их до конца жизни искал, а теперь по-человечески земле предам и к ним приходить буду.

Женщина сказала, что на БТРе были буквы ВВ. Мы возбудили уголовное дело по факту убийства, я отправил документы в межрегиональную прокуратуру, а те говорят: это не наши, это, наверное, военнослужащие Минобороны. А миноборонцы переправляют бумаги обратно в МВД. Так перебрасывались, а потом сослались на бандформирования. А у бандитов ни одного БТР в Грозном не было.

И таких случаев… Тоже летом 95-го, когда вся власть была у русских, к дому Галановых подъехал БТР. Вся семья — 9 человек — была расстреляна, а трехлетнему ребенку сделали еще контрольный выстрел в голову…

Сама процедура расследования была запутана изначально, никаких виновных не найдешь. Я предлагал создать единую следственную группу из лучших спецов всех трех прокуратур. Нет, никому ничего не надо.

Еще я предлагал, писал в Москву, чтобы прислали ревизоров — куда и на что потрачены деньги в 1995 году, направленные в Чечню. Ни ответа ни привета. А ведь у нас, скажем, комиссия по выплате компенсации была сплошь из жуликов. Мы нескольких членов комиссии арестовали даже. Комиссия из чеченцев. Составлялись фиктивные документы, что у таких-то людей дома якобы разрушены, подписывались акты. Потом мы проверяем: дома целехоньки.

И опять на мои сигналы о хищениях — ноль внимания в Москве.

В жестоких условиях Асаев работал на Россию, а Россия словно специально не хотела знать никакой правды.

В его обкомовский дом, на который он обменял Подмосковье, попала бомба, Асаев жил в деревне, откуда и ездил на работу.

Однажды, отправляясь в командировку в Москву, он строго-настрого запретил сыну куда-либо выезжать. Но Андрей с двоюродным братом и соседским мальчиком отправились в Грозный посмотреть, что осталось от разрушенного дома.

Ушли и пропали.

Когда Сулумбек вернулся из Москвы, он кинулся в фильтрационный пункт, который окрестили фашистским лагерем. Об этом много писали, но вот еще несколько коротких строк журналиста ингуша Магомеда-Рашида Плиева, которого в фильтрационном пункте пытали: «В вагон-заке лечь было невозможно, дышать было трудно, воды практически не хватало. Некоторые начали пить собственную мочу».

Асаев показал удостоверение заместителя прокурора, подписанное первым зам. генерального прокурора России. «А-а, поддельное», — сказали ему и к вагонам даже близко не пустили.

— Через контрразведку я добился, чтобы мне показали журнал регистрации. Нашел фамилию сына: «11 февраля задержан в районе боевых действий без документов. 13 февраля освобожден».

Подпись: «Иванов». Они все там — Ивановы, Петровы, Сидоровы — обезличены.

Ложь. Мы нередко находили потом трупы таких освобожденных. А за освобождение, даже если человек уже калека, надо было платить русским выкуп.

— Слишком серьезное обвинение.

— Да ведь ко мне же потом приходили люди: «Я заплатил…»

Через какое-то время к Асаевым заехал незнакомый парень и сказал, что Андрея и двух его товарищей видели, как они под конвоем внутренних войск собирали на улицах и площадях трупы русских солдат.

Сын пропал без вести, растворился. Сулумбек искал его всюду и только теперь понял Хамидова, его радость, когда тот нашел мертвых сыновей.

6 декабря 1996 года Асаев, как обычно, выехал из деревни в Грозный на работу, но его остановил русский блокпост.

— Нельзя. Опять война. Боевики захватили Грозный.

—…Я считаю, был сговор. Зам. министра ВД России получил много сигналов о подготовке боевиков. В ответ на это он дал указание 6 августа рано утром выехать милиции из города для проверки паспортного режима в районах. Блокпосты, оставшиеся в Грозном, попрятались в укрытие. Боевики парадно вернулись в свою столицу. Лишь охрана правительства — чеченцы и некоторые райотделы — тоже чеченцы пытались оказать сопротивление. Боевики сожгли здания верховного суда, прокуратуры, министерства юстиции, уничтожили все документы.

Полгода назад боевики уже занимали Грозный, но их быстро выбили, я ждал, что и на этот раз будет то же. Но нет. Сговор.

2 сентября я тайком покинул Чечню. А 3-го в наш дом ворвались на двух машинах боевики.

— Где прокурор? Если не выдадите, шарахнем гранатометом.

И потом, в Москве меня продолжали искать, предлагали вернуться добровольно.

По жестокости, беспределу, по беззаконию обе армии друг другу не уступали.

Проверка

Как только оккупационные войска отступили, теперь уже вернувшиеся в столицу чеченские хозяева просят Москву о том же, о чем просил Асаев: «…Мы имеем достоверные сведения о том, что бывшее правительство Завгаева Д. при содействии заинтересованных чиновников правительства РФ продолжают до настоящего времени расхищать выделенные финансовые средства на восстановление экономики и социальной сферы Ч.Р….»

Счетная палата Государственной думы проверила тот самый 1995 год, когда власть контролировали федеральные силы.

Прибывшие в Чечню инспектора обнаружили:

Выделение средств осуществлялось с нарушением порядка ведения кассовых операций, с нарушением расходовались средства резервного фонда правительства республики. В ряде случаев средства выделялись на безвозвратной основе коммерческим структурам.

Компенсационных выплат использовано не по целевому назначению 73,98 млрд. рублей.

Хищения в подрядных организациях нанесли ущерб в 4,8 млрд. руб.

На государственном предприятии «Фармацевтический импорт для экстремальной медицины» использовано не по целевому назначению 4,2 млрд. руб.; в республику поставили ненужного оборудования и медпрепаратов с просроченными сроками годности на 2,2 млрд. руб.

И т.д. и т.п. В итоге: на 17 октября 1995 года было незаконно израсходовано 4545,1 млрд. руб. С 18 октября и до конца года — аж 11.245,7 млрд. руб.

Вывод Счетной палаты Госдумы: «Одной из причин выявленных нарушений явилось невыполнение должностными лицами Министерства финансов РФ трехсторонних соглашений в части контроля за фактическими затратами, обоснованностью их размера, целевым использованием средств и деятельностью банков».

Так что кровавая бойня, то затухая, то разгораясь вновь, закончилась в срок, и боевики почти без боя вернулись в Грозный — в срок, когда чиновники-столоначальники обеих столиц уже достаточно наворовались и сказали себе: хватит.

Не в силе Бог, а в правде

Почему мы выигрываем великие кровопролитные войны — с Наполеоном или с Гитлером и проигрываем малые — Афганистан, Чечня, да и подзабытую уже финскую кампанию проиграли?

Академик Александр Панченко ответил на это:

— Потому что не в силе Бог, а в правде.

Мы побеждали только в праведных войнах.

По Астафьеву, если бы не войны и не самоистребление, нас сегодня в России должно было быть 600 миллионов. Эти выводы писателя слишком лабораторны. Мы и сегодня даже четверть этого числа прокормить не можем.

Я знаю, как покончить с военными экспериментами. Рецепт не нов. Нужно, чтобы при каждой военной затее полководцы, главнокомандующие отправляли впереди других своих детей. Сына или зятя — туда, на место боя, и дочь — туда же, медсестрой. Я представляю, как дочь-имиджмейкер перевязывает раненого в поле или в госпитале. Весь мир видел бы, что президент — вместе с Россией и народу своему желает того же, что самому себе. Лучшего имиджа не придумать.

И еще. Выводы, которых мы никогда не делаем.

Вы думаете, надо объявлять об аресте Басаева? Да он сам первым придет на скамью подсудимых, если будет знать, что по другую сторону скамьи сядут все силовые министры России, все те, кто эту войну затеял и одобрил. Полководцы, отдававшие приказы убивать, вполне могли быть судимы уголовным судом — за бессмысленную гибель тысяч русских и чеченцев. Главнокомандующему, который не ведал, что творил, хотя бы извиниться за все, что произошло. Никто за столетия геноцида вины своей публично не признал — ни цари, ни партийные вожди.

Теперь же мириться и брататься с Чечней, обещая совместную счастливую жизнь, как будто ничего не случилось, — невозможно.

Кстати, о Басаеве. Представим невероятное. Если бы во время фашистской оккупации, когда немцы стояли у Москвы и Ленинграда, если бы какой-нибудь наш Николай Кузнецов на территории Германии захватил заложников — военных, штатских мужчин, женщин — не важно, и этим заставил бы немцев заключить с нами мир, очистить нашу землю, мы бы такого человека как потом называли — тоже бандитом?

В обратный путь

Итак, 2 сентября 1996 года заместитель прокурора Чеченской республики Сулумбек Асаев тайно покинул Чечню. Он выехал рано утром на машине вместе с начальником отдела кадров и его братом-следователем. Его хорошо знали в лицо, он часто и резко (против режима насилия) выступал по телевидению. Но они сумели проскочить пост боевиков в Самашках, вырвались на свободу и в Нальчике сели на поезд, следовавший в Москву.

Еще не было пяти утра, и они с московского вокзала отправились пешком на пустынную Пушкинскую площадь. Там они сидели на скамейке, как бомжи, пока не открылись двери Генеральной прокуратуры.

Асаеву предложили опять Подмосковье — опять заместителем или помощником районного прокурора. Без жилья. Из Домодедова уезжал в Швейцарию знакомый Асаева, он продавал двухкомнатную квартиру: «Стоит 100 миллионов рублей, но тебе отдам за 70». Асаев обратился в прокуратуру: «У меня наберется 20 миллионов, дайте еще 50, помогите, и я готов работать где и кем угодно. Ему пообещали помочь, определили в следственное управление — там был полный завал — рядовым прокурором отдела, ниже должности уже нет. Он скитался у друзей, знакомых в Подмосковье.

А через несколько месяцев начальник управления финансов сказал ему: «Денег нет, ничего мы тебе не дадим».

И Асаев ушел на пенсию. Те годы, которые он работал в прокуратуре Чечни при Дудаеве, ему из стажа вычеркнули, словно он представлял там не прокуратуру России, а боевиков.

Теперь он адвокат. Купил в Москве комнату в коммунальной квартире.

Я прошу руководителей Чечни — не надо охотиться за Асаевым в Москве: Россия с ним уже рассчиталась.

Мысль — незатейливая и бесполезная: жизнь проходит, пройдет, вот так проживаешь ее и не понимаешь — кому и зачем ты нужен.

Асаев — ничей. Как те первые солдаты-контрактники, от которых отрекся министр обороны Грачев. И как те солдаты, которые неделями валялись, мертвые и умирающие — ничьи. Как бездомные офицеры, нищие учителя и врачи, шахтеры — мертвые и живые. Весь народ, вся Россия — ничья.

1998 г.

Политический детектив

Популярность в те годы вождя ленинградской партийной организации трудно сегодня передать.

Киров возглавил парторганизацию в Ленинграде всего через 9 лет после революции, ореол революционной столицы тоже, как нимб, освещал местного вождя.

Подоплека убийства Кирова считается общеизвестной. В начале 1934 года XVII съезд партии, вошедший в историю как «съезд победителей», проголосовал за кандидатуру другого вождя на высший пост — Кирова. Однако бюллетени подсчитали так, что у власти остался Сталин. В том же году, в конце, 1 декабря, Киров был убит прямо в Смольном. А делегаты съезда, «победители», — в большинстве расстреляны.

Хрущев в середине пятидесятых, впервые открыто заявив о злодеяниях Сталина, особое внимание уделил убийству Кирова. Хрущев распорядился довести расследование этого убийства до конца, чтобы в разоблачениях Сталина и сталинизма безоговорочно, бесповоротно поставить жирную точку. Тем более что выстрел в Смольном послужил поводом для массовых репрессий.

За годы после XX съезда партии, на котором Хрущев заклеймил Сталина, четыре (!) комиссии последовательно крутили-раскручивали убийство Кирова.

В итоге дело тихо завяло, о нем забыли.

Ходили слухи, что сталинисты, еще остававшиеся во власти, все же не дали делу ход.

Следствие вело НКВД. Все тома многотомного «дела» формировались в декабре 1934 — марте 1935 гг. Ныне все документы хранятся в Центральном архиве ФСБ, по-прежнему строго засекречены.

Историк Юрий Жуков сумел ознакомиться со всеми секретными документами. Как? Его профессиональная тайна.

Сразу об убийце. Леонид Васильевич Николаев родился в Петербурге в 1904 году. До семи лет не мог ходить. Школу не закончил. Отец — кустарь, умер задолго до революции, и больного ребенка воспитывала мать — уборщица трамвайного парка.

С 12 лет был отдан в учение частнику-кустарю. В годы Гражданской войны уехал на Волгу, работал писарем в сельсовете. В 1922-м вернулся в Петроград, работал техническим секретарем комсомольской ячейки. В 1924 году командирован в Лугу, где знакомится с Милдой Драуле. Он, невзрачный, болезненный, малограмотный, женится на красавице латышке, старше его на 3 года. С 1925 года на освобожденных комсомольских должностях в Конторучете, на ленинградских заводах. В 1930-м направлен в Восточно-Сибирский край на хлебозаготовки. Вернувшись в 1931 году, работает референтом оргинструкторского отдела обкома ВКП(б), с 1933-го — инструктором областного Истпарта. Тут его снова решили мобилизовать в политотдел какой-нибудь железной дороги. Он вдруг отказался подчиниться, не захотел уезжать, и его выгнали с работы и исключили из партии.

Это случилось в апреле 1934-го.

А уже 17 мая Смольненский райком по апелляции восстановил Николаева в партии, но со строгим выговором. Устроиться на работу нигде не мог.

Не согласный с наказанием, Николаев 5 июня подал апелляцию в горком, но получил отказ.

3 августа послал письмо Сталину, ответ не получил.

Кирову остается жить считанные недели.

Теперь — документы, до сих пор засекреченные.

1 декабря в 18 часов во Дворце Урицкого (Таврическом) должен состояться ленинградский партийный актив по итогам ноябрьского пленума ЦК. Николаев, как человек с ущемленным самолюбием, очень хочет попасть на этот закрытый актив. Он просит жену, работавшую в Смольном мелким клерком, знакомых достать ему билет. Получив отказ, отправился добывать пропуск в Смольный. Прошел по возвращенному партбилету.

Он не надеялся встретить Кирова — роковая случайность.

Для краткости я опущу показания охранников о том, как они, сменяя друг друга, «вели» Кирова: от квартиры до кабинета в Смольном. Тут главное упущение — оперативного комиссара М.В. Борисова, который, по легенде, твердо закрепившейся в разного рода изысканиях, якобы являлся телохранителем Кирова. Нет, такой же, как все, сотрудник охраны, он просто обязан был сопровождать члена политбюро от подъезда здания до кабинета и обратно. Убийство произошло на его участке.

На третьем этаже. В 16.30.

Из показаний Николаева 3 декабря: «Выйдя из уборной, я увидел, что навстречу мне, по правой стороне коридора, идет С.М. Киров на расстоянии от меня 15—20 шагов. Я остановился и отвернулся к нему задом, так что, когда он прошел мимо меня, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя шагов на 10—15… я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул за угол налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, …я побежал шагов за пять, вынув наган на бегу из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз. Я повернул назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвёл курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив вышел человек в форме ГПУ, и я поторопился выстрелить в себя…».

Упомянутый оперативник УНКВД Борисов сопровождал Кирова по коридору на расстоянии 20 шагов. Из его показаний 1 декабря: «Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кобуры и взвёл курок, я услыхал второй выстрел. Выбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих у дверей приемной т. Чудова. Лежали они на расстоянии 3/4 метра друг от друга. В стороне от них лежал наган. Тут же выбежали из дверей работники областного комитета…»

Выбежали, впрочем, не все и не сразу.

М.Д. Лионикин, инструктор горкома, из показаний 1 декабря: «Я в момент выстрелов находился в прихожей секретного отдела областного комитета. Раздался первый выстрел, я бросил бумаги, приоткрыл дверь, ведущую в коридор, увидел человека с наганом в руке, который кричал, размахивая револьвером над головой. Я призакрыл дверь…».

Киров лежал лицом вниз, а рядом, в метре, на спине, широко раскинув руки в стороны, — Николаев.

Странно, но когда Киров шел в кабинет, в коридорах было довольно многолюдно.

1 декабря, всего через два-три часа после покушения, было допрошено десять свидетелей. Николаева тоже допросили в тот же день, но поздно вечером. Долгие часы он оставался в шоке. В 18.40 в Управление НКВД вызвали врачей. Они составили медицинский акт: «…На вопросы не отвечает, временами стонет и кричит».

Николаева положили на носилки и в санитарной машине в 19.00 доставили во 2-ю городскую психиатрическую больницу. Пациент, как отметили медики, «в состоянии истерического припадка; наблюдается ожог левой ноздри (нашатырь) и значительное выделение слюны. К 21 часу он настолько пришел в себя, что представилась возможность сделать ему две ванны с последующим душем и переодеванием. Замечалась все время театральность поведения. Заключаем, …реактивное состояние: две фазы. 1. Судороги (впоследствии симуляция); 2. в дальнейшем возможно повторение истерических припадков».

В те же часы, параллельно, происходили другие события. Несмотря на то, что Николаева допросить никак не удавалось, начальник ленинградского УНКВД Ф.Д. Медведь в 18.20 отправил в Москву первое донесение. «Наркомвнудел СССР — тов. Ягода». Среди прочего: «Тов. Киров находится в кабинете. При нем находятся профессора-хирурги Добротворский, Феертах, Джанелидзе и другие врачи. …Николаев после ранения тов. Кирова произвел второй выстрел в себя, но промахнулся». Телеграмму получили и расшифровали в Москве в 19.15.

— Значит, Киров какое-то время был еще жив? — спрашиваю Жукова.

— Нет, он был убит сразу. Просто Медведь, как главный ответственный, видимо, испугался сказать Сталину всю правду сразу.

Вопреки законам детективного жанра сразу скажу о главной и, по Жукову, единственно верной версии убийства.

Лишь к одиннадцати вечера Николаева привели в чувство, и сам Медведь с соратниками приступил к допросу. На вопрос о соучастниках Николаев ответил:

«Категорически утверждаю, что никаких участников… у меня не было. Все это я подготовил один и в мои намерения никогда я никого не посвящал. Причина одна — оторванность от партии, от которой меня оттолкнули …Я должен показать всей партии, до чего довели Николаева. …Я сделал это под влиянием психического расстройства и сугубого отпечатка на мне событий (исключение из партии)…».

Правдивый бред ничтожного человека. На эти показания 1 декабря 1934 года при всем желании никак не мог повлиять Сталин, который узнал об убийстве Кирова, когда уже вовсю шли допросы. Эти первые правдивые показания говорят, по мнению Жукова, о непричастности Сталина и НКВД к убийству.

— А как же хрестоматийный случай, всеми описанный: органы УНКВД перед этим уже задерживали Николаева в Смольном с револьвером? Прикрыли — и отпустили, и оружие вернули.

— Расхожая легенда. Было другое. 14 октября он крутился у дома, где жил Киров. С оружием, которое, кстати, было зарегистрировано. Оперативники задержали его, он предъявил партийный билет, и его отпустили. А накануне он написал предсмертную записку. «Дорогой жене и братьям по классу! Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности. …Я должен умереть…».

Записка говорит скорее о том, что он шел к дому Кирова убивать не его, а себя, перед этим объяснившись. Причины для объяснений с Кировым были посерьезнее политических.

Первым человеком, кого вызвали на допрос, была жена Николаева Милда Драуле. Зам. нач. 4-го отделения секретно-политического отдела УНКВД Л. Коган начал ее допрос в здании УНКВД на Литейном проспекте в 16.45. То есть ровно через 15 минут после рокового выстрела. То есть следователям даже не нужно было выяснять, есть ли у Николаева жена; если есть, то кто она и где ее искать. Красавицу латышку схватили так, словно она была всегда под рукой и была причастна к убийству.

Из показаний Драуле от 1 декабря: «…С момента исключения его (Николаева. — Э.П.) из партии он впал в подавленное настроение, находился все время в ожидании решения его вопроса о его выговоре в ЦК и нигде не хотел работать. Он обращался в районный комитет, но там ему работу не дали. На производство он не мог пойти по состоянию здоровья — у него неврастения и сердечные припадки…». От 3 декабря: «В последнее время Николаев… больше молчал, мало со мной разговаривал».

Из показаний М.Т. Николаевой от 11 декабря: «В материальном положении семья моего сына Леонида Николаева не испытывала никаких затруднений. Они занимали отдельную квартиру из трех комнат в кооперативном доме, полученную в порядке выплаты кооперативного пая. Дети были также полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду и обувь. Последние 3—4 месяца Леонид был безработным, что несколько ухудшило обеспеченность его семьи, однако даже тогда они не испытывали особой нужды».

Показания вроде невинные, но важные. На рубеже тридцатых был тяжелейший жилищный кризис. А в Ленинграде и Москве — в особенности. Максимум, на что могла рассчитывать скромная семья Николаевых из четырех человек, — две небольшие комнаты в коммуналке. Они же жили в роскошной трехкомнатной квартире нового дома. Значит, существовал очень крупный партийный покровитель семьи, точнее, ее, жены. В Ленинграде был голод, а у них — полный стол. Милда приобретала продукты, одежду для себя и детей в недоступном Торгсине, где расплачиваться надо было либо валютой, либо золотом или драгоценностями, а если уж деньгами, то бешеными. Откуда деньги? Мать Николаева, если помните, — уборщица в депо, Милда — из крестьянской семьи. К этому времени, 14 ноября, брат Николаева, Петр Алексеевич, командир отделения батальона связи в Ленинграде, растратил 30 рублей, выданных на покупку трансформатора и, опасаясь наказания, дезертировал, исчез. Брат Милды, Петр Петрович, счетный работник 8-го отделения милиции Ленинграда, в апреле того же 1934 года за растрату был осужден и отбывал наказание на Дальнем Востоке.

Покровитель, покровитель…

Поразительная деталь — в «деле» отсутствует самое элементарное — план места преступления. А в протоколе допроса Милды Драуле исчезли листы с указанием места ее задержания, объяснения причин ее взятия.

Где была в момент убийства?

Наверняка знал о том, где была в этот момент Милда, как знал и многое другое, оперативник УНКВД М.В. Борисов, сопровождавший Кирова по коридору. Но показания на этот счет дать не успел. Буквально на второй день, 2 декабря 1934 года, в 10 часов 50 минут по дороге в УНКВД Михаил Васильевич Борисов погиб в дорожной аварии…

Запись Николаева в дневнике, она относится к жене: «М., ты бы могла предупредить многое, но не захотела».

Юрий Николаевич Жуков:

— Знаете ли вы, что последний свой отпуск Киров и Милда провели в одни и те же дни? Ушли — день в день и вернулись — день в день. Она уехала и бросила на Николаева обоих детей — Марксу было семь, а Леониду — три года.

Я убежден, что убийство совершилось на почве ревности.

Киров обожал женщин. Старые ленинградцы, вопреки легенде, не очень его любили.

— А как же съезд победителей, голосование?

— Я не нашел документов, подтверждающих факт голосования за Кирова. А расстреляли их в 1937—1938 годах. Это были уже другие события, с Кировым не связаны.

— Значит, Сталин непричастен?

— Нет. Он просто воспользовался этим убийством. Три дня следствие разрабатывало именно бытовую версию убийства. Но Сталин съездил в Ленинград, четвертого декабря уже вернулся в Москву, и с этого дня следствие развернулось в другую сторону. У Сталина открылись свои планы.

Понятно также, почему всесильный Хрущев не смог ничего выжать из убийства Кирова.

Я не согласен с Юрием Николаевичем Жуковым лишь по частности. Знаю старых ленинградцев, которые очень тепло относились к Кирову. Да и мои собственные родители, загнанные далеко на север, там, на Кольском полуострове, в деревянной деревеньке не просто любили Кирова — они его боготворили.

Но это ничего не меняет по сути.

Просто не хотелось бы без нужды и доказательств превращать этого человека в заурядного ловеласа. Он жил с женой, при них была сестра жены. А детей не было. В каждой семье свои сложности — что и как, мы не знаем.

Кирова, как прежде, безумно жаль.

…Но мне не меньше жаль и несчастного Николаева, вместе с которым расстреляли всю его родню, как и родственников Милды с ней вместе. Мне жаль несчастного Николаева, потому что каждый человек, даже самый ничтожный, имеет право на свою неприкосновенную личную жизнь.

Эхо одиночного выстрела

…Сталин — Киров. Почему непричастный к убийству Сталин именно это событие использовал для начала открытой борьбы со своими политическими противниками? Второй вопрос исторически еще важнее: можно ли считать ленинградское убийство отправной точкой массовых репрессий?

Германская версия у историка Жукова рассматривается как вторая по значимости, маловероятная. Мне же она кажется вполне реальной и вполне уживающейся вместе с бесспорной бытовой версией убийства на почве ревности.

Обезоруживает достоверный, добытый уже мною факт. Едва городское радио сообщило об убийстве Кирова, не назвав даже фамилии Николаева, как тут же консул Германии Рихард Зоммер исчез, испарился. Рано-рано утром 2 декабря он покинул пределы СССР, уехал в Финляндию. Можно сказать — бежал, потому что даже не уведомил о срочном отъезде уполномоченного Наркомата иностранных дел, что являлось обязательной процедурой.

Видимо, именно этот факт навел чекистов на международный след. Выяснилось, что Николаев несколько раз посещал германское консульство, затем в магазине Торгсина оплачивал покупки дойчмарками.

Связь Николаева с германским консульством относится к самому последнему времени, когда он был исключен из партии, потерял работу и тяготился «отсутствием возможности помочь семье» (Милда Драуле).

Из протокола допроса Николаева 6 декабря:

— В телефонной книжке я установил номер телефона германского консульства и позвонил туда. С консулом мне удалось переговорить лишь после неоднократных звонков.

— Какой вы имели разговор с консулом?

— Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал при этом вымышленную фамилию, просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявил, что в результате путешествия по Союзу имею разный обозрительный материал, намекнул, что этот материал хочу передать иностранным журналистам. …Консул ответил предложением обратиться в германскую миссию в Москве.

По данным Жукова, Николаев бывал в консульстве раза три-четыре.

Но «германский след» вдруг разом обрывается.

Сталин уже тогда, в 1934-м, не хотел портить с Германией и без того непростые отношения.

Но и отказаться сразу от заманчивой «иностранной» версии тоже было жаль. Переключились на …Латвию (привлекло происхождение жены?). 5 декабря Николаева совершенно неожиданно начали расспрашивать о визите в латвийское консульство. «В справочном бюро я получил номер телефона и адрес консульства», — отвечал Николаев. Для чего? Хотел сказать консулу, что «должен получить наследство, …являюсь латышом, говорил на ломаном русском языке». Когда это было? Не помнит.

Вдруг 25 декабря вспомнил: дата первого визита к латвийскому консулу — 21 или 22 сентября. Но зато на школьный вопрос о том, как зовут латвийского консула, снова ответил простодушно: «Не могу вспомнить».

Выступая с заключительным словом на февральско-мартовском пленуме 1937 года, нарком внутренних дел Ежов, затрагивая убийство Кирова, сказал: чекисты «на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит».

Из показаний Николаева 20 декабря.

«Просил консула связать нашу группу с Троцким… На встрече третьей или четвертой — в здании консульства консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы и вручил мне пять тысяч рублей».

23 декабря: латвийский консул «деньги дал для подпольной работы…».

Все. Выскочило. Капкан готов. Дальше можно проставлять любые имена.

6 декабря Москва хоронила Кирова. На похоронах выступил Молотов и заявил о версии вполне «нейтральной»: в гибели Кирова повинны некие абстрактные силы — «враг рабочего класса, его белогвардейские подонки, его агенты из-за границы».

Между тем уже с вечера 4 декабря следствие впервые получило «агентурным путем» — от Николаева первые имена, отнюдь не белогвардейцев. «…На мое решение убить Кирова повлияли мои связи с троцкистами Шатским, Котолыновым, Бардиным и другими».

Об этом немедленно сообщается в Москву Сталину и Ягоде.

В Ленинград съехалась верхушка ГУГБ НКВД СССР.

«Местопребывание» Котолынова — студента Политехнического института, в недавнем прошлом члена ЦК ВЛКСМ, обнаружили быстро. И он, и Шатский назвали новые имена — тех, кто работали с Николаевым в Выборгском райкоме комсомола, в Ленинградском горкоме и действительно разделяли взгляды Зиновьева и Троцкого. На допросах все они не скрывали этих общеизвестных фактов, никак не подозревая, что их ждет казнь. Допрашиваемые называли чистосердечно новые имена — знакомых по Ленинградскому губкому и Северо-Западному бюро ЦК — именно эти партийные органы долгие годы возглавлял Зиновьев. Все аресты санкционировал новый, первый секретарь Ленинградского обкома А.А. Жданов.

Большим подарком для следствия стало то, что у очень многих арестованных при обыске нашли оружие. Сравнительно недавно закончилась Гражданская война, люди с этим оружием в руках защищали молодую советскую власть, теперь оно стало бесспорным доказательством антисоветчины — подготовки терактов.

Среди многих фамилий появляется очередная, всего лишь одна — А.М. Гертик. Но это — москвич. События перемещаются в Москву, следует новая волна арестов, допросов. Наряду с ленинградским возникает «московский центр» — искомое.

14 декабря следователи допрашивают Г. Зиновьева, Л. Каменева, Г. Сафарова.

16 декабря Зиновьева и Каменева арестовывают.

17 декабря «Правда» — газетный прокурор ставит клеймо, которое сохранит силу двадцать лет: «гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов тов. Кирова».

Сами Зиновьев и Каменев решительно отказывались признавать даже факт обсуждения каких-либо политических вопросов со своими прежними соратниками. Но это уже не имело никакого значения.

Сталина и Зиновьева сталкивают примитивно, грубо, лоб в лоб. Из самоубийственного показания В. В. Румянцева 22 декабря: «В случае возникновения войны современному руководству ВКП(б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева».

Стал словоохотлив Николаев. Теперь он с готовностью соглашался: «Да, я принадлежал к зиновьевско-троцкистской контрреволюционной организации».

По одному уголовному делу было пять (!) процессов.

Первый процесс оказался коротким. Начался 28 декабря в 14 часов 20 минут, а закончился под утро — в 5 часов 45 минут. Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР «за организацию и осуществление убийства тов. Кирова» приговорила Николаева, знакомых нам Котолынова, Шатского и других — всего 14 человек — к расстрелу.

На втором процессе предстало 19 обвиняемых из «московского центра». Зиновьева приговорили к 10 годам тюремного заключения, Каменева — к пяти.

Третье слушание проводило Особое совещание, оно быстро рассмотрело дела 77 человек. Кроме тех, кто в разной степени поддерживал в прошлом Зиновьева, на скамье подсудимых оказались люди, имевшие родственные или хоть какие-то отношения с ним. Лагеря, ссылки — сроки разные.

23 января Военная коллегия Верховного суда СССР определила судьбу бывшего руководства УНКВД по Ленинградской области. В частности, начальник управления Ф.Д. Медведь и его первый заместитель И.В. Запорожец, который вообще отсутствовал в городе с середины ноября, получили по три года тюрьмы.

О пятом процессе информация нигде не появилась. 9 марта 1935 года в Ленинграде выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР «за соучастие в совершении Николаевым теракта» приговорила к расстрелу Милду Драуле, ее сестру О.П. Драуле, мужа сестры Р.М. Кулинера.

Завершило карательные меры закрытое постановление политбюро, занесенное в «особую папку». Без всякого суда 663 бывших сторонника Зиновьева были высланы на 3—4 года на север Сибири и в Якутию. Еще 325 человек перевели из Ленинграда на работу в разные края страны.

Итого. На пяти процессах приговорили к расстрелу 17 человек, к тюремному заключению на разные сроки — 76 человек, к ссылке — 30. И по бессудному, сугубо партийному постановлению выслали 988 человек.

Одинокий выстрел одинокого человека обозначили вдруг таким модным нынче понятием, как терроризм.

Эта версия выглядела правдоподобной, особенно для Запада. Политический террор в нацистской Германии уже стал страшной реальностью. Только за год, предшествующий гибели Кирова, были убиты румынский премьер Ион Бука (29 декабря 1933 года), австрийский канцлер Эдельберт Дольфус (25 июля 1934 года), югославский король Александр и французский министр иностранных дел Жан Луи Барту (9 октября 1934 года).

Если бы советские вожди верили в «террористические подпольные центры», первое, что было бы сделано, — изменены штатное расписание и структура органов охраны высших должностных лиц партии и государства. Это произойдет лишь… через 12 лет после убийства Кирова.

Если у Сталина была паранойя, постоянный страх за свою жизнь, за власть, почему он не начал устранять своих политических противников год назад, когда жизнь его самого дважды подвергалась опасности?

Эти два случая известны, но они существуют, по словам Жукова, «как апокрифы, и полностью игнорируются историками».

18 августа 1933 года Сталин ушел в отпуск. Прибыл в Сочи 25 августа в 23 часа 55 минут. А через час на небольшом Ривьерском мосту на «бьюик», в котором сидели Сталин и Ворошилов, налетел грузовик. Охрана из второй, «хвостовой» машины открыла стрельбу. Пьяный шофер грузовика, некий Арешидзе, сумел скрыться, пользуясь темнотой и знанием местности.

Спустя месяц, 23 сентября, Сталин, уже перебравшийся на другую дачу — «Холодная речка», близ Гагры, отправился на катере «Красная звезда» к мысу Пицунда. После пикника отчалили обратно. Из-за непогоды, поднявшейся волны катер запаздывал на два часа. При подходе к Гагре, примерно в 17 часов, катер был внезапно обстрелян. С берега, из винтовки. Пули легли рядом, в воду.

Спустя два дня выяснилась преступная небрежность. Пограничный пост не проинформировали о задержке катера. Пограничник не отреагировал на появление неизвестного судна в закрытой зоне, но командир отделения Лавров выхватил у подчиненного винтовку и сделал, по уставу, три предупредительных выстрела.

Стойкая легенда гласит, что «покушение» на Сталина инспирировал Берия, чтобы выказать готовность пожертвовать собой ради вождя. На самом деле Берия был напуган больше всех, и ему пришлось оправдываться и доказывать свою непричастность к ЧП.

Почему же именно убийство Кирова было так раздуто? Вопрос к Юрию Николаевичу Жукову.

— Потому что пришло время. Сталин резко менял внешнюю и внутреннюю политику, и ему очень мешал Зиновьев. В 1934 году Сталин окончательно переходит на позицию государственника. Он отказывается от идеи мировой революции, провозглашая приоритетной защиту национальных интересов СССР. Зиновьевская же оппозиция продолжала считать целью, смыслом жизни большевиков мировую революцию.

Сталин не был убийцей Кирова. Но использовал это убийство сполна.

1999 г.

Данные, которые Интерфаксу предоставили в понедельник социологи Всероссийского центра изучения общественного мнения, свидетельствуют, что россияне далеко не однозначно оценивают роль Иосифа Сталина в истории страны. Так, 32% российских граждан считают, что Сталин был жестоким, бесчеловечным тираном, виновным в уничтожении миллионов невинных людей. Однако ровно столько же россиян (32%) полагают, что, какие бы ошибки и пороки ему ни приписывались, самое важное — под его руководством советский народ вышел победителем в Великой Отечественной войне.

Сведения были получены в ходе представительного опроса-интервью 1600 взрослых граждан РФ, который проводился накануне 120-летия со дня рождения Сталина, отмечаемого 21 декабря. (По уточненным данным, Сталин родился не в 1879-м, а в 1878 году.)

Статистическая погрешность подобных опросов — в пределах 4%. Опрос был закрытым — из предложенного списка респонденты могли выбрать до трех суждений, которые они разделяют.

«Мы еще не знаем всей правды о Сталине и его действиях» — с этим мнением согласны 30% опрошенных.

«Только жесткий правитель мог поддержать порядок в государстве в тех условиях острой классовой борьбы, внешней угрозы, всеобщей расхлябанности, которые были в стране 50—70 лет назад» — эту точку зрения разделяют 21% россиян.

«Сталин был мудрый руководитель, который привел СССР к могуществу и процветанию» — такую оценку «отцу народов» дали 20% россиян. По мнению 18% опрошенных, политика Сталина (разгром военных кадров, сговор с Гитлером) привела к тому, что страна оказалась не подготовленной к войне в 1941 г., понесла тягчайшие потери.

«Наш народ никогда не сможет обойтись без руководителя такого типа, как Сталин, рано или поздно он придет и наведет порядок» — с этим мнением согласны также 18% россиян.

По оценке 8% респондентов, Сталин исказил идеи Ленина, создал строй, далекий от идеалов подлинного социализма. Противоположного мнения придерживаются 6% опрошенных, считая, что Сталин продолжил дело, которое было начато Лениным и другими революционерами-большевиками.

«Сталина злобно поносят люди, которым чужды интересы русского народа и нашего государства» — так думают 5% россиян.

Затруднились ответить 8% участников опроса.

При этом, оценивая в целом историческую роль И.В. Сталина, 22% участников опроса ответили, что его правление принесло России «только хорошее или больше хорошего, чем плохого».

Сталинские времена дали стране «в равной мере и хорошее, и плохое» — так думают 44% россиян.

«Больше плохого, чем хорошего или только плохое» — такую точку зрения разделяют 25% респондентов.

Затруднились ответить 9% участников опроса.

1935 год. 20 января. Второе, после убийства Кирова, «кремлевское дело». Расстреляли двоих. По окончании следствия 2 мая Ягода направляет докладную Сталину: считаю, что нужно приговорить к смертной казни 25 человек. Нет, только двоих. В том же 1935-м была объявлена амнистия всем, кто проходил по известному «делу Промпартии» в 1930-м.

1936 год. С конца июля начинаются тихие аресты, о которых ничего не сообщалось в газетах, — берут троцкистов, зиновьевцев, военачальников. Снова судят — и на этот раз расстреливают — Зиновьева и Каменева.

Под расстрел шли по-прежнему единицы. По это уже была подготовка к 1937—1938 годам.

Пескарев

1937 год.

На февральско-мартовском пленуме ЦК и Сталин, и Ежов говорят об усилении классовой борьбы.

В июне пленум обсуждает предстоящие в декабре выборы в Верховный Совет СССР. Секретари обкомов волнуются: что будет, если на выборах победят не они, а соперники? Как организовать счетные комиссии? Сталин сказал, что на Западе счетные комиссии формируются из разных партий, и произнес загадочную фразу: «У нас, к счастью или к несчастью, только одна партия». Решили: выбирать комиссии из представителей общественных организаций.

Судорожные пленумы следуют один за другим. В октябре — очередной. Остается два месяца до выборов, первые секретари обкомов и ЦК союзных республик просят разрешения арестовать будущих конкурентов: мы можем не выиграть на выборах… выборы могут провалиться… Ворошилов предлагает: если не нашего выберут, шашкой порубать.

Партийные лидеры просят решить вопрос. Просят, требуют санкции на аресты — 10 тысяч человек, 20 тысяч, 30 тысяч.

Некоторые с гордостью докладывают: мы уже всех арестовали и к выборам готовы.

Конечно, пленум официально не мог дать добро на многотысячные безымянные расстрелы. Но и запрета не прозвучало. Вернувшись в свои края, партийные предводители проявили смекалку. Они всего лишь исключали обреченных из партии. Но дальше документы направлялись в местные управления НКВД, и людей автоматически арестовывали. Затем — беспощадные суды знаменитых троек.

Местные партийцы и чекисты оказались никому не подконтрольны. Кровь лилась по всей стране.

4 декабря 1937 года состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Соперников у обкомовских секретарей не было — один человек на место. Казалось бы, можно успокоиться.

Нет, наоборот. Запах крови, азарт.

— А знаете, что в начале 1938 года Хрущев, тогда первый секретарь ЦК Компартии Украины, прислал из Киева в Москву телеграмму с просьбой разрешить расстрелять 20 тысяч человек?

Это говорит мне доктор исторических наук Юрий Николаевич Жуков. Я смотрю на него как на провокатора.

— Хрущев — первый и самый яростный обличитель сталинских репрессий.

— Эту телеграмму я держал в руках. В телеграмме он просит вынести двадцати тысячам человек приговор первой категории. Первая категория — расстрел.

…Конец 1937-го — начало 1938-го, эти месяцы после октябрьского пленума стали самыми жестокими из того времени, обозначенного по имени наркома внутренних дел, — ежовщина.

«Но был один, который не стрелял».

Это поразительный случай. Никак не верится, что он мог произойти на том самом октябрьском пленуме 1937 года.

К трибуне направился первый секретарь Курского обкома партии Пескарев. Зал уже бурлит, раскален, требует крови.

— Я готов к выборам, к соперничеству, и у нас в Курской области никого арестовывать не надо, — неожиданно сказал Пескарев. — Когда у нас уже начались массовые аресты, я потребовал из Москвы комиссию прокуратуры, и оказалось, что все арестованные — невиновны.

К сожалению, я не могу воссоздать до буквы эту речь, шок в зале и состояние оратора.

Для того зала и один человек — много. Ведь Пескарев знал, когда поднимался на трибуну, что больше — не жилец, что свои же однопартийцы, единомышленники по светлому будущему разорвут его в клочья.

Зловещая тишина в зале.

Один человек — это очень много.

Россия тем и жива еще, наверное, что в самые дремучие века и десятилетия в ней обязательно является свой протопоп Аввакум.

Страна захлебывалась в крови. Маленков возглавлял отдел руководящих партийных органов, он получал всю информацию с мест. В начале декабря 1937 года он пишет проект закрытого письма на имя Сталина, сообщает, что положение недопустимое, что, как показала выборочная проверка, три четверти осужденных ни в чем не виноваты. Сталин отвечает: вопрос слишком важный, необходимо созвать пленум.

В январе 1938 года состоялся пленум. Маленков выступил с докладом. Это было первое публичное осуждение террора. Маленков говорил о безумии, вакханалии в стране. Приводил цифры и факты. Напрямую обращался с трибуны к сидевшим. Ты расстреливаешь людей списками, даже фамилий не знаешь, говорил он Багирову — первому секретарю ЦК Компартии Азербайджана. А ты, говорил Постышеву — первому секретарю Куйбышевского обкома партии, отправил либо в тюрьму, либо на тот свет всех членов райкомов.

Багиров отделывался репликами, а Постышев взял слово: расстреливал и расстреливать буду, потому что вокруг — враги.

Мудрый Сталин знал, чем окончится пленум.

Постышева расстреляли в том же 1938 году.

Багирова расстреляли после смерти Сталина.

Вождь скончался в марте 1953-го, а через месяц, в апреле, Маленков, ненадолго пришедший к власти, решил снова, раз и навсегда, заклеймить массовые репрессии, обвинить не столько Сталина, сколько лидеров партии — в Москве и на местах. Сохранился до наших дней и доклад Маленкова, приготовленный для пленума, и проект постановления. Но сам пленум так и не состоялся: против выступили Хрущев и его окружение.

…Материалы всех судьбоносных пленумов ЦК — июньского и октябрьского 1937 года, январского 1938 года — до сих пор не опубликованы. Засекречены решения политбюро, начиная с октября 1952 г. хранятся под грифом «секретно».

Нет первоисточников — нет анализа — нет и выводов. Значит, мы обречены и дальше продвигаться на ощупь.

Конец Ежова. Добрый Берия

Расстреливали сотни тысяч — политбюро молчало, полстраны бы истребили — не заметили. Но вдруг арестовали двоих, и все политбюро вздрогнуло.

Прежде всегда сначала исключали из партии и только потом арестовывали и расстреливали. На этот раз без всяких партийных церемоний арестовали члена Политбюро и зампреда Совнаркома Чубаря и кандидата в члены Политбюро Эйхе — наркома земледелия и члена Совнаркома. Маленького роста, почти карликовый Ежов почувствовал такую силу, что замахнулся на святая святых — саму власть, которой он подчинялся.

Забеспокоились все, сам Сталин. Масса расстрелянных партийных руководителей, но ведь это Политбюро за подписью Сталина утверждало их прежде на высокие посты, значит, и он, вождь, насаждал «врагов народа».

В надежде остановить репрессивную машину, первым замом к Ежову приставляют Фриновского. А Ежову вдруг предлагают еще и пост наркома водного транспорта. Зачем, наркомат-то никудышный?

Секретарь Ежова сразу понял, что сгущаются тучи, что побочная маленькая должность станет главной. Секретарь — застрелился.

А всемогущий нарком ничего не почувствовал.

Фриновского скоро убрали, как несправившегося. А через месяц, в ноябре 1938 года, Сталин пригласил Ежова к себе в Кремль. Там, в присутствии вождя, а также Молотова и Ворошилова, Ежов написал покаянную записку.

Ю.Н. Жуков:

— Он писал под их давлением. Я держал в руках эту записку. Если бы Ежов писал ее у себя в кабинете, уж, наверное, он взял бы одинаковую бумагу. А тут все четыре листа — разные. Видимо, писал в лихорадке, хватал, не глядя, бумагу из стопок на сталинском столе.

Тут же Молотов традиционным красным карандашом под диктовку Сталина написал проект постановления политбюро. Сначала: «Снять с поста наркома внутренних дел». Потом, видимо, разгорелась борьба, Ежов не сдавался. Строка зачеркнута, вместо нее: освободить… сохранить за тов. Ежовым пост наркома водного транспорта. Поправок много.

Сталин, Молотов и Ворошилов подписали проект постановления. Обычно остальные подписи ставились за считанные минуты: «за» или «согласен». На этот раз подписи появились только на исходе второго дня.

— Неужели боялись?

— Боялись. А вдруг всесильный Ежов через пять минут придет и арестует прямо в кабинете. И еще: члены Политбюро выбирали, кто для них страшнее — Ежов или Сталин.

В ноябре 1938-го Ежова убирают, назначают Берию. Чтобы твердо обезопасить членов Политбюро, нужен был и другой общий фон в стране, другие декорации. Теперь уже по всей стране судят и расстреливают всех местных работников НКВД. Это последняя волна репрессий. В НКВД набирают совсем молодых людей, в основном институтских студентов-выпускников. Подбор идет через Маленкова.

Легенда о «добром» Берии до сих пор жива. Попробовал бы он тогда, на первых порах, быть другим.

Отставка Сталина. Смерть

В 1944 году Маленков, Молотов и Хрущев подготовили проект решения для очередного пленума. В нем говорилось о том, что партийные органы полностью подмяли под себя советские, принуждая их принимать всякие решения, при этом сами ни за что не отвечая. Более того, партийные ведомства переманили к себе лучшие советские кадры. Вывод: запретить партийным органам вмешиваться в работу Советов, в хозяйственно-экономические дела, в вопросы науки, культуры, образования; оставить за партией лишь право вместе с НКВД участвовать в подборе и расстановке кадров, а также пропаганду и агитацию.

Сталин внес мелкую стилистическую правку и написал резолюцию: «Согласен с учетом правки».

В итоге вопрос даже не внесли в повестку дня пленума. То ли по-прежнему вождь играл, то ли ослаб?

Осенью того же года Сталин дает интервью американскому журналисту Кессиди. На вопросы о будущем страны вождь повторяет рефреном: «Если доживу».

Следующей осенью, в 1945-м, «Правда» неожиданно сообщает об отъезде Сталина в отпуск. Прежде подобных публикаций никогда не было. Президент США Трумэн в качестве разведчика направляет в СССР Гарримана. Не очень значащее послание он просит вручить Сталину лично. Из Москвы до Сочи лету в ту пору часа четыре. Гарриман попадает к Сталину только через неделю, когда тот, видимо, был в состоянии принять гостя.

— Первый инсульт… — предполагает историк Жуков.

В выпущенной недавно книге «Хроника одной семьи» Владимир Аллилуев — родственник Сталина по боковой линии — подтверждает: «В конце 1945 года Сталин тяжело заболел: инсульт».

Сталин вернулся из отпуска через два месяца бодрым. Но с 1947 года продолжительность отпусков у него увеличивается, сначала — 3 месяца, потом — 4 месяца. А в 1949—50 годах он отдыхает непрерывно по полгода.

Ю.Н.Жуков:

— Мне удалось посмотреть записки, которые присылал Сталин с юга на имя Маленкова. Не на обычной бумаге, а на полукартонной папке красного цвета, видимо, на ней прочнее держалась рука. Почерк неузнаваем, буквы угловатые, больше обычных, прежних, раз в пять… Через несколько дней, видимо позабыв, снова повторяет эту записку.

В феврале 1951 года Политбюро принимает уникальное постановление. При живом председателе Совета Министров Сталине решено, что председательствовать на заседаниях Совмина будут поочередно Берия, Маленков и Булганин. Решения принимают эти трое, но документы издаются за подписью Сталина.

Идет война в Корее, угроза мирового конфликта, Макартур требует от Трумэна бросить на Китай атомную бомбу. И в это время Сталина лишают подписи!

Странные происходят вещи.

В апреле 1951 года выходит 13-й том сочинений Сталина, и на этом издание 15-томного собрания прекращается.

МИД подготовил к изданию переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. Уже готова вёрстка. Летом 1951 года от издания отказались.

По проекту высотное здание МГУ должна была венчать огромная статуя Сталина. Во втором издании Большой Советской энциклопедии в статье «Архитектура» успели поместить картинку проекта с фигурой Сталина. А через несколько месяцев, в конце 1951 года, выходит том на букву «В». Статью «Высотные здания» снова иллюстрирует снимок здания МГУ, но вместо фигуры Сталина — шпиль.

В октябре 1952 года прошел XIX съезд партии. С отчетным докладом выступил Маленков. Через день в «Правде» появилась информация: Политиздат выпустил доклад массовым тиражом. Выступают Берия, Микоян, Булганин. Через день та же информация в «Правде»: массовым тиражом. В последний день выступил Сталин, текст — всего на четырех машинописных страничках. Только через две недели Политиздат выпустил его речь.

У Сталина сменяют личную охрану. Убрали Власика, начальника охраны. Убрали и заместителя Власика.

— Главное управление охраны, — продолжает Ю.Н. Жуков, — преобразовали просто в управление, сократили его с 14 тысяч человек до двух с половиной. А управление охраны правительственных дач на Черноморском побережье вообще ликвидировали.

10 ноября 1952 года Президиум ЦК принимает решение: председательствование на заседаниях Президиума и Секретариата ЦК КПСС возложить на Маленкова, а на заседаниях Совмина — на Берию. Должность Сталина еще при его жизни превратили в фикцию. Это постановление никогда и нигде не было опубликовано.

— Сталин умер своей смертью?

— Да. По моим подсчетам, у него было четыре инсульта.

После смерти Сталина Поскребышев написал покаянное письмо с просьбой не трогать его. В нем он пишет, как последние два года отбирал для Сталина на дачу самые важные документы, в основном из госбезопасности. Но даже самые срочные и важные из них Сталин не читал, не подписывал, они скапливались месяцами, их потом увозили обратно в Москву.

Сегодня это называют — «работа с документами».

— Все-таки, сколько людей было уничтожено?

Жуков задумывается:

— Этого точно никто не знает. Мои коллеги говорят: в самые жестокие месяцы репрессий в тюрьмах и лагерях сидело не более полутора миллионов.

— Но могли каждый день расстреливать, обновлять.

— Расстреляно около миллиона человек.

Мне эта цифра кажется заниженной. Хотя… Речь ведь только о «политических». Бандеровцы, оуновцы, «лесные братья» из Прибалтики и прочие не в счет. И главное истребление — поголовная смерть в лагерях.

Может быть, может быть.

…Мне не дает покоя Пескарев. Когда, где, как окончилась его жизнь? Возможно, кто-нибудь откликнется на этот вопрос…

1999 г.