Сборник работ. Девяностые

Слово и власть

Если взять, как принято, «на душу населения», какая, думаете, самая читаемая в стране газета? Никогда не догадаетесь — «Терский коммунист», районная газета в Мурманской области. Тираж, правда, невелик — 3.300 экземпляров. Но ведь и «душ населения» на всем терском берегу — 9.400. На три души более одной газеты. В каждой семье — обязательно.

Так обстояло недавно. Как будет дальше — не знаю. Во второй половине августа прошлого года состоялся пленум обкома КПСС, обсуждался вопрос — жалко газетной площади, но процитирую полностью: «О повышении эффективности партийного руководства средствами массовой информации и пропаганды и усилении их роли в углублении перестройки». Выступил первый секретарь Терского райкома КПСС В. Лисеенко, объявил: «Печать должна быть партийной. Только тогда перестройка возможна». Оратор вскрыл препятствия на пути к истинно партийной печати — залогу перестройки: «Сегодня у нас практика такова, что журналист выступает в роли оценщика работы целого партийного комитета. Это вопрос принципиального значения…»

Мы встречались с Лисеенко. Был конец дня, в глазах его матово отражалась высокомерная усталость.

— Сами-то подумайте: партийный комитет, солидные люди решают, а один какой-то журналист…

Поскольку критика должна быть конструктивной, партийный лидер района находит путь: публиковать решение парткома, потом, ладно, пусть будет журналист, но затем, в заключение, опять мнение парткома в лице 1-го секретаря.

Мысль свою он довел на пленуме до логического конца: «…Газетчик должен бы уже привыкнуть к тому, что первый секретарь — непосредственный участник журналистского процесса, что он публицист, а в практическом смысле слова первый публицист области».

Редактор газеты «Терский коммунист» Я. Махлин отозвался невеселой репликой:

— Хотелось бы, чтобы у первого публициста редактор газеты не стал машинисткой.

При таких полярных взглядах на роль и место печати первому секретарю райкома партии и редактору газеты работать вместе невозможно. Кто из них ушел — ясно. В духе времени редактора никто не увольнял, он ушел «по собственному желанию».

Тут еще и суды преследовали газету. Но это дело побочное и тоже в духе времени. В Мурманской области чуть не все районные газеты пересудились. Явные ответчики перед законом и обществом становятся ныне истцами в угоду и поддержку повальной моде атаковать печать. Атакуют, заранее зная, что ничего не теряют.

Но это, повторюсь, мелочь — рядовые ответчики. Теперь двинулись в яростную атаку могущественные ведомства, освобожденные прежде от всякой критики, помыкавшие прежде прессой. Они хотят сохранить неприкосновенность и достоинство.

Правда и то, что пресса тоже берёт свой реванш за прежнее унизительное молчание или еще более унизительную ложь.

Сошлись на дуэли слово и власть.

«Печать», «пресса», «средства массовой информации» — теперь, когда слова эти стали ругательными, чуть не каждый, кто поднимается на высокую трибуну, считает долгом помянуть их, без этого на трибуне вроде и делать нечего. «Я должен сказать, что средства массовой информации совершенно отвернулись от трудового человека» (Л. Родионова, контролер, г. Калинин). «Вы, видимо, обратили внимание, какая ожесточенная критика, я бы сказал, со злобой идет со страниц «Известий». Шельмуются все». В отличие от других критиков водитель из Душанбе О. Азимов указал на конкретный адрес — не печать, не пресса вообще, а «Известия». Правда, еще более конкретно на вопрос корреспондента ответить не смог, поскольку, признался, уже два года «Известия» не читает. Ну, конечно, это рядовые, начинающие критики, для них всесоюзная партийная трибуна, как учебная кафедра, еще нет у них генеральской решительности, ярости: «Желтая пресса!»

Я думаю, что цвет — понятие территориально-ведомственное. Какую область критикуешь, там желтый, а в других окрестностях пока свой. То же с ведомствами. Собственный корреспондент «Известий» по Хабаровскому краю Борис Резник напал на след банды, которую возглавлял полковник милиции Кос. Судили, кому расстрел, кому срок. Резник написал об этом, и тут же в милицейские секретные документы был зачислен как «объект № 8», за журналистом было установлено наружное наблюдение. Потом он стал критиковать краевую прокуратуру. За семь последних лет после его вмешательства из лагерей и тюрем были освобождены семь (!) невиновных. Милиция от Резника уже отступилась, теперь компромат на него стала собирать прокуратура. Давным-давно, в прошлом году, журналист в составе делегации ездил в Японию. А недавно, после его критической статьи, Владимир Болдышев — старший помощник прокурора края, народного депутата РСФСР товарища Степанкова, стал обходить членов делегации: «Что покупал Резник в Японии? А сколько у него было денег?»

Желтый, для кого-нибудь обязательно желтый.

Стены дома, где живет журналист, по ночам жирно исписываются ругательными словами ядовито-коричневой краской.

А может, правда, пусть главные ораторы в краях станут первыми публицистами, соответственно первым публицистом в России станет первый секретарь ЦК партии, а в Приволжско-Уральском военном округе — командующий? Может, отпадет надобность публиковаться на стенах домов, где живут журналисты?

По идее, и милиция, и прокуратура должны бы сказать журналисту спасибо.

По высшему счету и армия должна бы благодарить прессу.

Нет, пусть лучше томятся невиновные, орудуют банды Коса, и в армии пусть останется все, как есть. Только бы об этом никто не знал. Помирать будем, а болезнь скроем, вместо серьезной операции — румяна на лицо.

В деревне Столпище Могилевской области женщины обнаружили на свекольном поле снаряд. Это случилось 12 октября 1984 года. Тракторист погрузил снаряд в кузов, на буряки, и повез в деревню. У магазина встретил инженера по технике безопасности Лагойко.

Л. Лагойко: «Я на велосипеде поехал в контору колхоза и позвонил в Кировский РОВД. Телефонограмму принял Петрашкевич. Он ответил, что сейчас выедут. Я вернулся к снаряду и стал ждать».

(Из уголовного дела, прекращенного гражданской прокуратурой).

А. Петрашкевич, сержант милиции: «Я позвонил в военкомат прапорщику Каранькову. Он сказал, чтобы я поехал и сам разобрался. Я ответил, что я не сапер».

(Из уголовного дела).

От райцентра до деревни езды пятнадцать минут.

Час простоял инженер, два часа. Мимо проходили колхозники, он попросил их еще раз позвонить Петрашкевичу.

А. Петрашкевич: «Я ответил, что сообщено в военкомат. После этого я опять позвонил и спросил прапорщика Каранькова, вызвал ли он саперов. Он ответил, что сообщит в воинскую часть».

(Из уголовного дела).

Когда стемнело, Лагойко понял: никто не придет. На попутке отвез снаряд к правлению колхоза и бросил у порога в цветочную клумбу. Наутро объявил членам правления:

— Мужики, кто в район поедет — прихватите.

Военные обязаны обезвредить снаряд в течение трех суток.

В тот день, 12 октября, была пятница, в военкомате никакого сообщения саперам писать не стали.

Минули суббота, воскресенье. Только в понедельник военкомат составил для воинской части сообщение о снаряде. Но в этот день не оказалось машинистки, некому было отпечатать.

Во вторник, 16 октября, отпечатали, но некому было подписать: все офицеры уехали на занятия.

В среду, 17 октября, и. о. райвоенкома А. Навроцкий (военком был в отпуске) заявку на разминирование наконец подписал, и она была отправлена в воинскую часть. Одновременно было написано письмо обратно в милицию с распоряжением срочно выставить возле снаряда оцепление. От военкомата до милиции — метров четыреста, ходьбы — около пяти минут. Военкомат отправил письмо почтой. Оно пришло в милицию через пять дней — 22 октября. Начальник милиции переправил письмо участковому с резолюцией: для исполнения. Секретарь положила распоряжение в папку на имя участкового, там бумага и забылась, поскольку участковый оказался в отпуске.

В воинскую часть депеша из военкомата пришла пораньше, чем в милицию,— 19-го. Но 19-е опять оказалось пятницей, опять был конец недели, заявку не зарегистрировали, командиру части не показали, бумага затерялась…

До исполнителей — до саперов бумага так и не дошла.

Хочу спросить в паузе, пока не пролилась еще ничья кровь, пока еще дети живы и матери счастливы: надо ли было об этом писать, надо ли обнародовать? Разве не беда наша и по сей день — халатность, волокита, бюрократизм. Посмотрите, и инженер по технике безопасности, и милиция, и военкомат инструкцию выполнили. Но по форме, не по существу. Все указывали — и не проверяли, отдавали распоряжения — и забывали, все что-то начинали — к никто не закончил.

Директива была превыше исполнения.

Так и живем до сих пор, семьдесят три года,— по директивам и инструкциям. Искусственно живем. Весь мир работает, одни мы соревнуемся; весь мир живет, общается, одни мы обмениваемся мнениями.

Такая была и журналистика. Туда-то поехать, о том-то рабочем написать, он передовой. И всех это устраивало — и военных, и прокуроров, и милицию. Да и рабочие не роптали. И теперь, и сейчас, когда я вижу на телеэкране беседу какого-нибудь высокого гостя с рабочим в цехе, мне все хочется подсказать: не с ним, не с этим надо говорить, который впереди подставлен, а во-он там, в дальнем углу, замасленный, чумазый, он не меньше знает, а главное — он, может быть, правду скажет, то, что сам думает.

Но я отвлекся.

Где-то в начале двадцатых чисел октября ударили заморозки, трава пожухла, клумба оголилась, и снаряд стал хорошо виден.

26-го — и опять была пятница, опять конец недели — возвращались из школы дети. Сережа Лютаревич, Валерий Акушевич и Игорь Кульмач. Семилетний, восьмилетний, девятилетний. Время обеденное — половина второго, в правлении было пусто. Дети подняли снаряд, опустили на бетонный выступ крыльца…

Валентина Михайловна Кульмач:

— Я плохо помню. Мне рассказывали, как я с велосипеда упала, пробовала бежать, потом поползла, а потом боком покатилась — туда, к правлению. Меня под руки держат, не пускают, говорят: «Не твой, нет». А я уже увидела — рукавичку, капюшон от куртки. Шапка на дереве… Ему так часы старые отцовские нравились, хотели подарить, а он стеснялся: «Нет, когда в пятый класс перейду». Часы просто в гроб положили, даже надеть не на что было.

Ирина Романовна Лютаревич:

— Я сразу увидела — азбука на асфальте — знаете, такая — для первоклашек, матерчатая, с кармашками для букв. Мне потом рассказывали, как я по асфальту ползала, буквы искала и в кармашки складывала…

Тамара Владимировна Акушевич:

— Я из всех последняя прибежала. Вижу Валя Кульмач на коленях стоит, ее под руки держат, Ира Лютаревич ползает, Сережину азбуку собирает, рядом на асфальте сердце лежало, она и его в ранец. Тут я маму увидела, плачет, руки в крови: «Валеры больше нет». Я просила: «Пойдем, соберем, что осталось». Она говорит: «Там нет ничего…» Я когда Валеру рожала, должна была умереть. Сбили давление только до 250. Отказали почки. Роды были искусственные. Родила, мне врач кричит: «Тамара, посмотри, какой у тебя сын!»

…Сразу после взрыва приехали саперы, милиция, районное начальство. На другой день появилась пожарная машина, пыталась смыть все вокруг.

По утрам матери погибших клали на асфальт цветы.

Теперь, когда все кончено, я еще раз спрашиваю: надо ли писать об этом? И у тех, кто в лампасах, спрашиваю. Даже вполне деликатный генерал, для которого я не желтый, скажет: а зачем? Случай исключительный, нетипичный.

Может быть, трагический финал и не типичен, не знаю. Но типично то, что ему способствовало. Что там военные, и в самой деревне состояние умов объяснили мне, не стыдясь: детей все равно не вернёшь, надо спасать живых. Тем более что статья 168 Уголовного кодекса Белорусской ССР строга: «Халатность. Невыполнение или ненадлежащее выполнение должностным лицом своих обязанностей… — наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет». Халатность, как оказалось, не самая страшная беда. Страшнее — липа…

Страницы дела 59—61. (Речь уже о военной прокуратуре): «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Здесь говорится о судьбе всех заявок, поступивших в воинскую часть 17 октября. Оказывается, «все они до непосредственных исполнителей не были доведены и остались не выполнены, хотя в книгах учета по разминированию в инженерных отделах сделаны отметки о выполнении».

Вы поняли? Снаряд, унесший три жизни, значился в бумагах как разминированный.

Вывод: исходя из вышеизложенного, следует, что соответствующие начальники из инженерных войск полковник Яковлев В. Г. и подполковник Конореев А. В. «халатно отнеслись к выполнению своих служебных обязанностей, нарушили существующий порядок учета заявок по разминированию и контролю за их исполнением, и их действия формально содержат признаки преступления, однако, принимая во внимание отсутствие причинной связи между халатным бездействием полковника Яковлева и подполковника Конореева и наступившими последствиями, их действия следует квалифицировать по пункту «б» ст. 249-1 УК БССР, что исключает уголовную ответственность и наказывается в дисциплинарном порядке».

Значит, между тем, что снаряд не обезвредили, и тем, что дети погибли, «причинной связи» никакой? Это постановление подписал временно исполняющий обязанности военного прокурора части подполковник юстиции Коваленко.

Военная прокуратура уголовное дело также прекратила.

Что делать? Год 1985-й только начинался. Редакция постановила вместо публикации направить письмо первому секретарю ЦК КП Белоруссии Н. Слюнькову. Направили вместе с гранками статьи. В ответ ни слова.

Товарищу Слюнькову звонил главный редактор.

Потом с товарищем Слюньковым разговаривал в Минске первый заместитель главного редактора.

Потом к товарищу Слюнькову на прием пришел заведующий корреспондентским пунктом в Минске.

Нет, не стал он связываться с армией.

Никто из военных так и не был наказан. Более того, заместителя райвоенкома Навроцкого, который в отсутствие военкома исполнял его обязанности, сразу после гибели детей повысили в должности. Он возглавил комиссариат другого района.

Несчастные матери звонили мне, писали мне. Потом перестали.

До недавних пор казнился, что, может быть, зря не обратился к главному военному прокурору страны. А вдруг! Но прочел его версию тбилисских событий и успокоился.

Откровенно говоря, я против подобных газетных просьб. Ну навели бы порядок в Могилевской области. А в республике, а в стране? В Белоруссии после войны обнаружено более 22 миллионов бомб, мин, гранат. С годами дело на убыль не идет. Все зависит от грибного или ягодного лета, от вторжения в землю (строители, дачники).

После трагедии минуло почти шесть лет. Я пытался недавно выяснить, сколько человек погибло в республике за это время. Не удалось, цифра засекречена. Видимо, немало.

А если бы не я, а кто-то другой до меня сумел бы в газете предать гласности безобразия саперов, может быть, и эти трое ребятишек остались живы.

Если бы вообще всю армейскую правду можно было обнародовать много раньше, желтая пресса, может быть, помогла бы спасти от гибели в армии только за последние четыре года 15.000 наших сыновей.

Поздно мы созрели и пожелтели.

Я сказал «может быть, помогли бы». Не настолько наивен, чтобы верить во всемогущество печати. Она перед властью никогда не была наравне с другими государственными институтами: либо прислуга, либо враг. У журналистов не было своего «Метрополя», они не могли устроить полулегальную художественную выставку опальных строк. Если удавалось вынести на газетную полосу какую-то печальную правду, она всегда была частностью. Печать боролась по преимуществу против фактов, в лучшем случае против явлений и почти никогда — против системы.

Сколько писано было о прокуратуре. Хоть что-то изменилось? Сравнительно недавно в течение одного года о грубейших нарушениях законности в Курской области писали «Правда», «Известия», «Советская Россия». Прокуратура РСФСР направляла в область комиссии, затем заседала коллегия. За год областной прокурор А. Рощин получил четыре строгих выговора! И что же? А ничего. Прокуратура — едва ли не единственный в стране орган, который сам себя курирует. Захотели — возбудили дело, захотели — закрыли.

У прокуратуры лишь одна зависимость — от аппарата. И пока она существует (при полной независимости от Закона), вся борьба за право — борьба с ветряными мельницами. Все останется как есть до тех пор, пока следствие не обретет полную независимость от любых государственных структур, пока суды не перестанут быть придатком административной системы и обретут самостоятельную власть, судебную Власть.

Конечно, 60-е, 70-е и 80-е — время разное.

В начале шестидесятых главный редактор «Известий» был всемогущ. Тем не менее, когда первое лицо в одной из областей выразило крайнее неудовольствие собкором газеты, журналиста пришлось перевести в другое место. В ту пору, когда газета играла мускулами, фельетонист отправился по местам недавних выступлений, откуда «Известиям» было отвечено: «меры приняты». Побывал в пяти городах. Выяснилось, все по-старому. Там, где виновный был якобы «снят с работы» — опять восстановлен или устроен на более теплое место; других, наоборот, на работе восстановили, как и положено, но условия создали такие, что люди сами ушли.

В конце семидесятых главный редактор гранки фельетонов уже отправлял на визу первым лицам тех областей, которые критиковались. Уже и ответы с мест шли другие, научились отписываться: факты подтвердились, разрабатываются мероприятия по повышению… улучшению… обеспечению… и т. д.

Как вы поняли, речь о формах и методах борьбы с прессой, пока еще, в ту пору, далеко не такой желтой.

В нынешние годы, с пожелтением, обнаружились новые, неожиданные методы. Привязь удлинили, пиши, но в ответ — ноль внимания. Голосов громких много, гул, как в предбаннике,— все говорят, и никто не слышит.

Забеспокоились лишь неприкосновенные.

После генерала, объявившего прессу желтой, уже другой генерал, командующий другим округом — Киевским, обвинил по телевидению «Комсомольскую правду» в «наклеивании ярлыков». Каких? Опровергать надо бы конкретно, по фактам. Правда ли, например, что, как пишут народные депутаты, среди которых члены Президиума Верховного Совета СССР, за четыре последних мирных года в армии погибло 15.000 человек — столько же, сколько за 10 лет войны в Афганистане? Факт этот генерал Громов обошел, считает, видимо, мелким, недостойным внимания. А верен ли другой факт, касающийся генералитета: «на строительство 18 особняков для них (каждый общей площадью 400—1500 кв. м) средние расходы составили по 210 тысяч рублей (при разрешенной стоимости 40—45 тысяч рублей)». Конкретный вопрос Громову: правда это или нет? Если да, то кто же в действительности дискредитирует армию?

Знаете ли, кто последним узнал о дедовщине в армии? Министр обороны. Уже пресса вовсю била в набат, а министр в телевизионной передаче объявил это выдумкой и призвал журналистов прославить офицеров и их жен, которые, несмотря на отсутствие жилищных и прочих условий…

Значит, я должен воспевать их трудности, а в это время генералитет будет строить барские особняки?

Анализируя нынешнее противостояние армии и прессы, командующий Киевским военным округом сделал вывод: «Армия — источник нравственности, и это вызывает раздражение прессы».

Если источник нравственности столь родниковый, тогда чем объяснить факт из той же статьи депутатов: «Крупные военачальники Язов, Моисеев, Кочетов, Архипов и другие на просьбы передать дачи детским и лечебным учреждениям, находящимся в бедственном положении, хранят молчание».

Лечебные учреждения… Разве не нравственно было бы Вооруженным Силам взять на себя лечение инвалида войны Афонина?

Письма, старые письма читателей не дают покоя, их приходило множество от середины семидесятых до середины восьмидесятых, они не были и не могли быть опубликованы.

«Главному редактору газеты «Известия» от участника ВОВ, инвалида I группы Афонина Сергея Яковлевича, проживающего г. Гурьев, Казахской ССР.

Дорогая редакция, возможно, когда вы получите мое письмо, я умру, т. к. я очень в тяжелом состоянии.

Кратко о себе: воевал с 1941 по 1945 г., имею награды. После фронта работал. Война, очевидно, дала последствия, меня парализовало, до парализации был 9 раз оперирован. Моя участковая врач дала направление в онкологическую больницу, где я сейчас нахожусь в радиологическом отделении, в палате № 5. Зав. отделением т. Науразбаев.

Да, я очень тяжелый больной, не встаю, не могу сам покушать, но разве я рад себе такому? Лучше бы меня закопали живым, чем быть в палате и в памяти, все понимать, но не в силах что-либо изменить. Мне не подают судно. Банку, в которую я оправляюсь, я не могу удержать и проливаю на постель и лежу в мокрой постели. За полтора месяца меня ни разу не только не помыли, но даже не умывают. Я оправляюсь под себя, т. к. не могу докричаться кого-либо. И вот, чтобы с меня не снимать бельё, меня держат голым, и мухи кусают меня, а тараканы ползают по мне. Болезнь моя сопровождается невыносимыми болями, и поэтому, когда кончается действие укола, я вынужден кричать. Когда, наконец ко мне приходят, то кричат на меня. Мне страшно подумать, что нас так мало осталось и что многих из нас ждет такая жестокая смерть. Почему я не умер под пулей врага? Для меня даже не всегда находятся лекарства для уколов. Я вынужден просить людей, чтобы покупали баралгин. Ко мне ходит женщина, которая мне, по сути, чужая. Она просто жалеет меня. Так вот зав. отделением, видя, что ко мне ходят, стал настаивать, чтобы меня выписали из больницы. Но куда меня возьмут? Эта женщина сама 2 месяца как перенесла тяжелую операцию, работает, а живет с семьей в однокомнатной квартире. Больше у меня никого нет.

С искренним уважением и верой в справедливость.

АФОНИН С. Я.»

Я получил письмо и срочно позвонил в Гурьев. Мне ответили: нет Афонина, умер Афонин.

Вот другое письмо.

«Хочу рассказать о том, как у нас в селе Афанасьевка отмечали святой для нас День Победы. Попросили всех участников войны в назначенный день и час собраться у здания правления колхоза и сельского Совета, которое несколько лет назад из центра села перенесли за околицу. Далеко это и очень неудобно. Участников войны осталось мало: из пяти сел, входящих в сельсовет, собралось около тридцати человек. Улицы и переулки здешних сел растянулись на многие километры. Из двух сел, самых отдаленных, ветеранов привезли на машинах; из остальных — добирались сами, пешком. Пока пришли к месту сбора, уже устали: всем за шестьдесят да за семьдесят, старые раны, болезни. Стариков, с орденами и костылями, строем повели в бывший центр села к обелиску памяти павшим. Это еще километр. Стоя, выслушали ветераны речь об их мужестве и героизме, о безмерной благодарности им. В знак этой благодарности выдали каждому ветерану по плавленому сырку и по бутылке водки на двоих. Некоторые тут же у оградки братской могилы стоя выпили положенную половину бутылки и закусили плавленым сырком. Многие отказались — из-за нездоровья. Потом пошли по домам, отдыхая на брёвнышках и скамеечках у заборов чужих домов. А тех, кто по болезни не смог прийти на собрание, вообще никто не поздравил. Не пришли ведь… Кто-то предложил написать об этом «празднике» в газету, но другие запротестовали: сейчас начальство хоть и очень редко, но помогает старикам, а то вдруг обидится. Что тогда делать им, немощным?

Ю. Горяйнов».

Скажите, какое из писем страшнее, непечатнее? Читатель, не очень умудреный, скажет — первое: здесь жуткое наше бытие и смерть, похожая на убийство, а там — худо-бедно, но праздник, выпили, закусили.

Я скажу вам: второе письмо страшнее и непечатнее. В нем мы, победители — в лучший свой день, единственный в году, на вершине собственной славы.

В первом случае — факт, за которым явление.

Во втором — система, осененная местной Советской властью.

Опять вернулись к тому же, к неприкосновенному — системе. Ее нескончаемое поле после выступления журналиста превращается в Ходынку. Кому-то удалось помочь, пойман пряник, и тысячи страждущих с надеждой тянут руки.

В 1976 году я написал о старушке Анастасии Огурцовой из села Сычевка Смоленской области. В войну ее муж и сын были руководителями подполья. Когда группу вывели на расстрел, отец успел прикрыть сына. Мальчик все равно погиб потом — на фронте. Лишь четыре с лишним года спустя удалось опубликовать и второй рассказ о ней — о ее сегодняшней жизни. Завалившаяся крохотная избушка, 27 рублей пенсии. Девятый десяток, ни дров на зиму заготовить, ни огород вскопать. Рядом, через пять домов, — школа, во дворе которой памятник ее сыну, а о ее нищенском существовании не знает ни один человек.

Главный редактор (в ту пору — фигура зловещая) был в командировке, первый заместитель взял публикацию на себя.

Звонок — мне от заместителя Главного. В ЦК, в агитпропе очень хвалили очерк. Кто? Тяжельников. Еще звонок — от первого заместителя Главного. Да, хвалили, приходи на планерку, будем обсуждать, хватит уже в кустах прятаться. Решили быть честными.

Через три дня вернулся Главный. Куда-то с утра съездил, говорили потом — к Суслову. Вернулся, собрал заместителей, на столе лежал очерк, весь исчеркан. Я слышал, что Главный, когда бывал в ярости, кричал и топал ногами. Как было в этот раз — не знаю, но заместители вышли растерянные, убитые.

Для кого пресса — желтая, а для кого — своя? После публикации старушке Огурцовой назначили наконец новую пенсию, переселили в хорошую квартиру. Опубликовали бы сразу — четыре года жила бы хорошо. А так — с месяц.

Мечта. То, что должно быть нормой, законом, — лишь мечта: стать подотчетным только читателю. То есть людям.

В зависимой прессе самый зависимый — Главный редактор. Рядового журналиста на худой конец всегда прокормят три десятка букв алфавита. Были ли в худые времена хорошие Главные? Были. Но они оказывались еще зависимее, неустойчивее.

Год назад скончался Лев Николаевич Толкунов — бывший главный редактор «Известий». Обаятельнейший человек с драматической, если вдуматься, судьбой. Конечно, он был человеком своего времени (иначе и быть не могло), но не полностью, и верхние эшелоны власти устраивал поэтому не до конца. Был слишком для них образован, впечатлителен. Не мог сопротивляться правде. В середине семидесятых был от должности освобожден.

Пришел тот — властный. Неугодливые были отправлены подальше (всеохватная система: верхние чины удаляются в Чрезвычайные и Полномочные, журналисты — в собкоры), по рангу, кого куда.

Этот новый редактор был независим — он делал то, что хотел сам, ему не надо было идти ни на какие уступки властям, так как его помыслы и дела заранее совпадали полностью с требованиями этих властей. Не сверху, а от него искренне исходило: надо сфотографировать в партере Большого театра министра и доярку, чтоб они, два голубя, сидели рядом. Слушают оперу…

Тираж «Известий» за эти десять лет упал вдвое.

Умирает Брежнев и возвращается (через 10 лет!) Толкунов. Случай в советской печати уникальный — дважды главный редактор «Известий». Возвращаются из-за рубежа опальные журналисты. Газета набирает силу.

Но умирает Андропов, и тут же, через год, уходит Толкунов.

…Если нынешние перемены будут захлебываться и угасать, я определю это не по пустеющим полкам. «Я пойму это, когда тебя снимут»,— сказал я Коротичу. Он улыбнулся.

— А может, меня повысят.

Есть и такая мера. И зарплату вдвое больше дадут, лишь бы связать руки.

А ведь начали было. Вынужден был уйти Полторанин (по той же причине — сменился 1-й секретарь Московского горкома партии), но споткнулись на Старкове. Ирония судьбы: Михаил Никифорович Полторанин стал министром печати в Российском правительстве. Когда человек, на себе испытавший давление власти, возглавляет печать, это вселяет надежду.

При всем различии 60-х и нынешних годов есть общая, клановая черта, которая роднит оппонентов тех и нынешних. Мы им — о недостатках, они нам — о своей роли в обществе. Еще дощелоковская милиция отвечала: «представьте, что было бы, если бы не было милиции». Нынешнее армейское руководство: «роль армии… что было бы…».

А может, и прессе пойти на поводу, так же точно отвергать справедливые иногда упреки в свой адрес: роль прессы… сибирские реки потекли бы вспять, жертвы Чернобыля по-прежнему угасали бы, нынешние перемены не могли бы произойти…

Нет, это хорошо, что прессу так яростно ругают. Это акт бессилия. Ведь будь их воля, они бы с радостью, как прежде, удочерили прессу, приголубили. Это было бы гибелью сегодня. Минуй нас пуще всех печалей. Мы никогда не сойдемся в целях и заповедях. В главном — во имя чего?

Пресса тогда была желтой, когда молчала, лгала.

…Через две-три сотни лет потомки наши, изучая первобытно-общинный строй, крепостное право, феодальный гнет, капиталистические отношения, дойдут до нас и, изучая нас, листая подшивки старых, уже в истинном смысле желтых от времени газет, задумаются: а эти-то, мы то есть, при каком строе жили? Директивы, обращения, решения, постановления, праздничные призывы, собрания, пленумы, бюро, соцсоревнования, пятилетки, обязательства… Нет, ничего не узнают потомки о нашей истинной загнанной жизни из многомиллионных тиражей газет. Истинную жизнь поведают, может быть, письма в одном экземпляре, которые не были опубликованы. Если, конечно, сохранятся.

А газеты ответят частично лишь на вопрос: почему мы были такими?

Мы — все вместе, и каждый из нас — в отдельности.

Жизнь медленно идет вперед. Не по прямой, и даже не по ломаной. Она идет вперед кругами.

Жарким, душным вечером 5 июля 1990 года ведущий «600 секунд» словно мне лично сообщил: в садоводческом товариществе Гатчинского района обнаружена бомба. Еще 12 дней назад об этом доложили в воинскую часть. Никто не приезжает.

На другое утро я позвонил Вадиму Медведеву, ведущему телепередачи. За ночь, сказал он, пришли еще телеграммы. В том же Гатчинском районе на трех дачных участках лежат десятки бомб. О них сообщено военным два месяца назад. Лежат…

Я вижу, как три мальчика, теперь уже ленинградских, возвращаются из школы. Семилетний, восьмилетний, девятилетний.

Так и живем: может быть, взорвёмся, а может, пронесет, как это уже не однажды бывало.

1990 г.

Противостояние

К нам обратились коллеги из «Известий» с просьбой опубликовать статью Эд. Поляновского.

Его материал продолжает тему, знакомую читателям. Конфликт редакции «Известий» со своим учредителем получил дополнительный импульс после недавних писем журналистов-известинцев в парламент и президенту страны и обсуждения вопроса в Верховном Совете СССР, где с особым мнением выступил Председатель Совета Союза, прежний главный редактор газеты И. Лаптев. Не касаясь деталей спора, подчеркнем: протест журналистов отражает настроение большей части редакционного коллектива. И вот проблема. Право коллектива на свою защиту столкнулось с правом учредителя газеты, Президиума Верховного Совета, на собственные решения. С одной стороны, владельцы совокупной интеллектуальной собственности, создавшие «Известиям» имя и славу, с другой — действия, в общем-то, объяснимые, но игнорирующие, по сути, позицию работников редакции.

Парламент, президент — кто станет третейским судом? И разрешится ли наконец мирно столь затянувшийся спор?

Эта публикация, на наш взгляд, может послужить информацией для общественности и депутатов Верховного Совета СССР, которые, возможно, не знали всей подоплеки разгоревшегося конфликта. Раньше комментировали ситуацию сами. Теперь — мнение изнутри. И, вероятно, не последнее. Возможны и другие точки зрения, отличные от изложенной здесь.

Конечно, не наше дело судить, плох или хорош руководитель печатного органа. Но поскольку конфликт в «Известиях» широко обсуждается общественностью, мы сочли невозможным отказать коллегам в просьбе обнародовать их позицию.

Во Владимирской области у него изба и банька, которую то ли сам срубил, то ли поправил. И в редкие отпуска ни к какому морю не ездит, только сюда, здесь его Россия — утренние росы и вечерние стога. Здесь, должно быть, и рождаются стихотворные строки. Не Пушкин, конечно, и даже не Николай Грибачев, но все же — часто вы встречали, чтобы руководитель крупнейшего официоза писал стихи?

Мягкая улыбка с ямочками на щеках, как у ребенка. Совершенно обезоруживающая улыбка. В редакции шутили добродушно: наверное, когда он остается один в большом кабинете — расправляет крылья и, как застенчивый темно-карий ангел, восторженно парит под высоким потолком.

В первые же дни я сказал в узком кругу:

— Я заранее готов простить ему любую ошибку.

Николай Иванович Ефимов…

Его приход в редакцию выглядел знамением времени.

В середине шестидесятых «Известия» возглавил Лев Николаевич Толкунов. Образованный, интеллигентнейший, он, кажется, ни разу не повысил голоса. Газета шла ровно.

Середина семидесятых. Холуйство и разврат в стране набирали силу. Толкунова убрали. Пришел Петр Федорович Алексеев. Новый главный кричал на подчиненных и топал ногами.

Все прежнее было сметено. Льва Николаевича бранили во всеуслышание. Была объявлена, обнародована «новая Алексеевская школа советской журналистики». Страницы «Известий» заполнили улыбающиеся герои: ткачихи, слесари, колхозники. Потом полосы газеты затмили бесконечные колонны паспортных фотографий, слева направо — ударники, передовики, победители соцсоревнований. Сотни! Без всякого текста. Всесоюзная Доска почета. Озарение главного: надо обязательно сфотографировать в партере Большого театра министра и доярку, чтоб они, два голубя, сидели рядом. Слушают оперу… Гранки фельстонов главный редактор отправлял на визу партийным руководителям тех областей, которые критиковались. Подписка на «Известия» за эти семь с небольшим лет упала вдвое. Неугодные были отправлены за рубеж.

В эту угрюмую пору и было первое покушение на Игоря Голембиовского, тогда первого зама отв. секретаря. Его выставили в Мексику. Редколлегия дружно поставила свои подписи.

Вспоминаю в связи с этим самоубийственный день: мне удалось выразить им презрение. «Хочу, чтоб вы все знали, что я о вас о каждом думаю…»

Нет, не главный редактор отбросил меня на край почти непоправимого. Другие, свои. На второй день за редакционным кофейным застольем, где все — обязательно демократы и правдолюбы, редактор отдела, относившийся ко мне с родственной привязанностью, спросил участливо: «Что-то ты плохо выглядишь, не заболел, нет? Допьешь чай — зайди». В кабинете объявил жестко: «Сегодня в пять часов ты должен извиниться перед редколлегией. Или уходи из газеты».

— Я проверю на вас,— ответил я,— есть Бог или нет.

Умирает Брежнев. Алексеева отправляют на пенсию.

Бывают в жизни немыслимые зигзаги. Невероятно, но — возвращается Толкунов… В советской печати единственный случай — дважды главный редактор крупнейшей газеты.

Возвращаются из-за рубежа опальные журналисты.

Возрождается газета. Счастливейшая, незабвенная пора. Короткая, как бабьё лето.

Умирает Андропов, и тут же, через год, вновь убирают Толкунова. Снова сдувают, как пылинку. Фронтовика, коммуниста.

За этот короткий год он успел сделать главное. Привел за руку и посадил рядом с собой нового первого заместителя. Как бы дал понять всем — что бы отныне со мной ни случилось, в газете будет все хорошо: видите — приемник.

Вот в какое время был приведен в «Известия» Николай Иванович Ефимов. Приведен, можно сказать, к присяге.

Теперь, вспоминая то время, когда коллектив был смят и раздавлен, вспоминая свои гибельные, почти непоправимые пять суток реанимационного отделения, скажу: уж лучше Алексеев, чем Ефимов… Лучше… Тот в своем роде — честный. Тайком, за спиной редко что делал.

…Как же они-то его, Ефимова, не распознали, они, два опытных, мудрых человека, два главных редактора, при которых он был первым заместителем, — Толкунов и Лаптев?

Первый заместитель и главный редактор — две разные должности. Николай Иванович никогда не служил делу, он всегда служил лицам. Лицу, ближайшему.

Когда сделался главным редактором «Известий», ближайшим лицом стал Председатель Верховного Совета СССР А. И. Лукьянов.

При таких главных, как Толкунов и Лаптев, меня вполне устраивал первый зам. Ефимов. Бесхитростное обаяние, простота в общении, не только отсутствие диктата, но даже робость.

Конечно, никакой не главный редактор. Он и не стал им с первого раза. Правда, по другой причине. Как он и сам сознавал не без печали, у него не было «погонов», то есть он не прошел школу ЦК, а без этой метки — никуда.

Поэтому, когда снова отлучили Толкунова и редакцию вновь сковало всеобщее напряжение, главным стал человек со стороны — Иван Дмитриевич Лаптев, бывший зам. главного «Правды».

Как и у Толкунова, у Лаптева было чему поучиться Николаю Ивановичу. В частности, новый главный не терпел никаких тайностей, даже доверительных советов. Один из заместителей сразу после утренней планерки зашел к Лаптеву:

— Этот материал надо бы снять, дело в том…

— Где ты был только что, две минуты назад? — жестко спросил главный.

При Лаптеве как раз и пригласили Николая Ивановича в долгожданный ЦК КПСС — школу передового партийного опыта. «За погонами». В телефонном разговоре с Медведевым, главным идеологом страны, Николай Иванович рекомендовал на свое место ответственного секретаря газеты Голембиовского.

Шел 1988 год. Пик перестройки.

— Партия такой фамилии не знает, — ответил Медведев.

А чью же фамилию партия хорошо знает? Вопреки воле главного, совершенно для него внезапно, первым замом предписывают ему Севрука, одного из руководителей Идеологического отдела ЦК.

К весне минувшего года, когда Лаптев покидал «Известия», и сам он, и коллектив видели единственного преемника — Голембиовского. Но никакие письма, обращения коллектива не помогли. Партия по-прежнему не знала этой фамилии.

Вернулся, уже главным, Николай Иванович Ефимов. Видимо, в ЦК КПСС он понравился.

А Голембиовского, в качестве компромисса, назначают первым заместителем.

Все та же мягкость, обаятельно застенчивая улыбка. Но — не тот. Патологическая боязнь ответственности. Реагирует не на мысли, а на слова («партия», «президент», «КГБ»), на высокие фамилии. Так, говорят, срабатывает подслушивающая аппаратура.

Прежний главный постоянно информировал редакцию о заседаниях секретариата ЦК и Президиума Верховного Совета. Нынешний лишает коллектив всякой информации. Так удобнее, когда снимает материал — неопределенно, со значением ссылается: «Надо пока подождать…», «У меня есть информация…»

Единственный жизненный опыт, который он почерпнул, — в Англии, был там представителем АПН. Теперь, о каких бы союзных проблемах ни шла речь (законы, парламент, земля, депутаты, армия, прокуратура, Литва, реформы, Россия, демократия, пресса), он, снимая материал или убирая абзацы, неизменно ссылается: «Да вот я помню в Англии…», «Я сам видел в Англии…», «У них на Западе тоже не все так просто, в Англии, например…».

Верность лицам надежнее верности делу. Номер вертушки набирает беспрерывно: посоветоваться. Снимает из номера интервью с Явлинским, случайно выясняется, что перед этим советовался с первым замом премьер-министра Павлова. Зачем, спрашивают члены редколлегии, зачем? «А почему я не могу позвонить, я с ним на «ты»?..»

Разница невелика. Алексеев отправлял гранки фельетонов критикуемым начальникам, этот созванивается. Тот сделал из «Известий» Доску почета, этот просит писать духоподъемные очерки. Тот снимал материалы из номера силой, властью. Этот решил — втихомолку. За несколько минут до подписания газеты снимает материал, вносит правку. При этом не расписывается…

Противостояние на планерках переходит в затяжную войну. Секретариат принимает ответные меры: просит рабочих цеха извещать обо всех тайных операциях главного.

После кровавых событий в Литве я написал о телевизионной лжи Д. Бирюкова, о праздничных телешоу в эти дни. А главное — выразил искреннее соболезнование, чего не сделал президент.

Вечером, дома, — звонок. «Это Николай Иванович. Я снял из завтрашнего номера ваш материал». Объясняет причины — нелепые. Прошу: «Завтра утром, на планерке, при всех, повторите все это, я — отвечу». — «На планерке меня не будет». И чтобы окончательно добить: «Ведёт номер Голембиовский, он со мной согласен».

На всякий случай перезваниваю Голембиовскому. «Ложь! — говорит он. — Я — «за». А материал сняли, потому что Ефимов на тебя сослался, ты будто бы с ним, с Ефимовым, согласился».

На планерку Николай Иванович пришел. Перед началом ее зашел к Голембиовскому: «Неужели ты против меня выступать будешь?»

Редколлегия решает материал публиковать. Николай Иванович очаровательно улыбается мне.

— Ну хорошо, зайдите, посмотрим, решим.

— Я в ваш кабинет один не пойду…

Улыбается еще милее.

Призвал ехать на места событий. Корреспондент отправился в Литву — статью не напечатали (напечатала «Комсомолка»). Крупнейшая демонстрация и митинг демократов в Москве — опять нельзя (все отозвались, даже «Правда»). Только по отделу информации не прошли и были напечатаны в других газетах десятки материалов.

Еще в прошлом году, когда до раскола было далеко, состоялось первое собрание. Оно состоялось по инициативе самого Николая Ивановича, решившего обнародовать взгляды на будущее «Известий».

Михаил Крушинский, спец. корр.:

— Николай Иванович! О чем вы тут говорили?.. Не только ни одной идеи — ни единой мысли.

Андрей Иллеш, редактор по отделу информации:

— Я могу уважать человека, который или умнее меня, или больше меня знает. Мне вас, извините, уважать не за что.

Сидит, слушает. Улыбается.

Два редактора отдела отказались сидеть с Ефимовым на планерке за одним столом.

Юрий Макаров, редактор отдела фельетонов:

— Противно…

Уходят журналисты из «Известий». Покинула редакцию Ирина Дементьева — талантливый, совестливейший человек. За ней — Вячеслав Долганов, Игорь Корольков, Павел Гутионтов. Главному это на руку. Чем человек посредственней, тем легче им управлять. Ему, Ефимову, было бы еще более на руку, если бы ушла вся главная редакция за исключением Севрука.

Главная редакция, которой может позавидовать, пожалуй, любое издание в стране, досталась Ефимову в наследство как подарок.

Игорь Голембиовский — первый заместитель главного, Николай Боднарук и Анатолий Друзенко — заместители главного. Василий Захарько — ответственный секретарь, вот — главная редакция. Этих людей собирали вместе в течение многих лет и Толкунов, и Лаптев.

Именно эта «команда» вместе с Лаптевым вытянула газету, за пять лет подписка на «Известия» поднялась с пяти до десяти миллионов. Любой из этих людей, каждый, на две головы превосходит главного, да они просто несравнимы.

Во время одной из планерок Голембиовского попросили к телефону.

— Я еду к Лукьянову.

Николай Иванович согласно кивнул и продолжил планерку.

Голембиовский приезжает к Лукьянову, и тут оказывается, что главный за спиной редакции написал бумагу с просьбой убрать его, отправить в Испанию…

Может быть, Ефимов надеялся, что письмо не всплывет, Председатель Верховного Совета решит все своей властью? Но случилась закавыка. Голембиовский поставил два условия: чтобы вопрос решался гласно и чтобы все знали правду — выдворяют против его воли.

А через два часа Анатолий Иванович начал собирать голоса членов президиума (голосование — опросом)… за отправку Голембиовского в Испанию. Невероятно, но факт: Анатолий Иванович Лукьянов ссылался при этом на согласие Голембиовского…

Я позвонил Лаптеву, Председателю Совета Союза.

— Письмо? Ефимова Лукьянову? — переспросил он. — Этого не может быть. Я — член президиума и куратор «Известий». Вчера видел Лукьянова. Только что видел Ефимова. Они ничего мне не говорили.

— Иван Дмитриевич, у вас уже идет голосование… Через несколько часов будет поздно.

Лаптев вклинился, врезался — не знаю, как сказать, — голосование прервали. Вопрос вынесли на заседание президиума.

Состоялось очередное, третье собрание в «Известиях». Зал был переполнен. Голембиовского отстояли единогласно.

Теперь уже коллектив был беспощаден к главному.

Николай Иванович теряет самообладание, вскакивает:

— Все! Я больше не могу этого слышать! Я принял решение…

И выбегает из зала.

Многие тогда подумали, и я тоже: не было бы беды…

Голембиовский вошел в зал заседаний президиума, Ефимов был уже там. Они оказались рядом, и Николай Иванович, как прежде, как всегда, улыбнулся Игорю — мягко, застенчиво, обезоруживающе.

Через несколько минут Ефимов был уже на трибуне. Говорил о защите перестройки «в рамках социалистического выбора». «Несколько человек в руководстве газеты стали активно, упорно сталкивать «Известия» с центристского, объективного курса на левацкий. Мне приходилось снимать ряд материалов из-за их слабого журналистского уровня, но чаще тенденциозного характера… Прошу прощения, дайте мне воды… Мне немного плохо. Я договорю, но дайте мне воды… Вопрос об укреплении редколлегии «Известий» назрел. С главным редактором должна работать одна команда, люди, близкие по взглядам… Могут сказать, что это приведет к уходу из редакции кого-то из сотрудников…»

Николай Иванович не успел договорить. Именно в этот момент, когда он начал говорить о неугодных, именно в этот момент он — упал… На виду у всего президиума.

Драма. Дьявольская, чудовищная драма.

Лукьянов объявляет перерыв на 15 минут.

Далее, уже без Ефимова, вопрос о Голембиовском. Обсуждение велось в присутствии четырех представителей «Известий».

«ЛУКЬЯНОВ А. И. Я с ними РАЗГОВАРИВАЛ ОЧЕНЬ ОБСТОЯТЕЛЬНО. ОЧЕНЬ ОБСТОЯТЕЛЬНО, И С ГОЛЕМБИОВСКИМ, И С ЕФИМОВЫМ (подчеркнуто всюду мной. — Авт.). со всеми разговаривал. У МЕНЯ БЫЛ ДОЛГИЙ РАЗГОВОР С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ТРУДОВОГО КОЛЛЕКТИВА.

ВАГРИС Я.Я. Анатолий Иванович. Я как член президиума проголосовал «за». Я считал, что все нормально, переводят на другую работу по его согласию…

ЛУКЬЯНОВ А. И. Ян Янович, я полностью принимаю этот упрек, но дело в том, что и У МЕНЯ ПОЛНОЙ ИНФОРМАЦИИ НЕ БЫЛО. Но я этот упрек принимаю…

ЛАПТЕВ И. Д. Учитывая, что не было никакой информации при том голосовании, которое проводилось опросом… по быстрому щебетанью по телефону, я бы просил просто отозвать эти результаты голосования.

ЛУКЬЯНОВ А. И. Товарищи, это не пойдет… Вы знаете, как было? ТОГДА Я РАСКРОЮ, Я ВЫНУЖДЕН БУДУ ЭТО СДЕЛАТЬ. Я поговорил вечером с Ефимовым, который принес мне это заявление. Как человек предельно осторожный, я позвонил товарищу Голембиовскому, пригласил его к себе, мы разговаривали почти час, спокойно, по всем параметрам, включая личный план, все. Обо всем поговорили. И опять, ЧУВСТВУЯ, ЧТО ЧТО-ТО НЕ ОЧЕНЬ, я только через два часа сказал… ну, начните голосование. Ну, там было несколько человек, проголосовали. А дальше мне позвонили и передали, что Российское радио сообщило, что идет голосование. Вам это нравится?.. Кто так делает? Где порядочность? Где порядочность? Я просто хочу спросить. Поэтому… Никто не освобождал, нет решения, отзывать у меня нечего, Иван Дмитриевич.

ЛАПТЕВ И. Д. Не у вас, Анатолий Иванович, а у тех, кто успел проголосовать.

ЛУКЬЯНОВ А. И. Давайте будем до конца, я осторожен до предела. И в таких делах только правда, абсолютная правда и абсолютная порядочность. МЫ ДОГОВАРИВАЛИСЬ С ТОВАРИЩЕМ ГОЛЕМБИОВСКИМ. ОН СКАЗАЛ, ЧТО ОН СОГЛАСЕН. Когда я встретился с товарищами из редакции, С ПЯТЬЮ ЧЕЛОВЕКАМИ, снова говорил: не выносите, не делайте этот конфликт на всю страну, не распространяйте. Это давление на членов президиума, о чем я не хотел говорить, я не хотел говорить. Вот откуда такая нервозность, нервозность…

ЛАПТЕВ И. Д. Я прошу извинения, Анатолий Иванович, мне кажется, что как раз вы сейчас оказываете давление на президиум.

ЛУКЬЯНОВ А. И. Я?

ЛАПТЕВ И. Д. Да.

ЛУКЬЯНОВ А. И. Какое давление? Тогда скажите, пожалуйста, какое я давление оказываю?

ЗЕЛИНСКИЙ И.Н. Нужно поручить комиссиям рассмотреть, и 14 числа, если успеем, рассмотрим. Нормальная игра».

Лукьянов с созданием комиссии согласился. Он выигрывал время.

Когда-то, когда Алексеев, уже на пенсии, лег в больницу, я к нему засобирался: он теперь никто, и ему хуже, чем мне. «Ты что, — сказали коллеги, — с ума сошел?» И Ефимова, слегшего после президиума, решил навестить. Сосед по служебному коридору остановил: «Ты что? Он же потом воспользуется: а многие за меня, вот, например, в больнице меня навещал…»

В основе чувство: лежачего не бьют.

Это мы с ними: лежачего не бьют, семеро одного не бьют.

А они с нами без правил: и лежачего, и семеро. И из-за угла, и со спины, и в темноте. Честному человеку невозможно приспособиться к вероломству, каждый раз они застают врасплох.

Ефимов, выздоровевший, потом отдохнувший, появился сначала в коридорах ЦК КПСС. Только обойдя все нужные кабинеты, пришел в «Известия».

Опять улыбается.

А как же та комиссия по «Известиям», которую решили создать на президиуме? Никак. Член комиссии, председатель подкомитета по правам человека Анатолий Ежелев пришел к Ефимову.

— Никаких комиссий, — был ответ. — У нас все в порядке.

КАК опередить их, самим сделать первый ход? Или пусть ответный, но такой, чтобы они искали выход, а не мы.

Как это сделать мне, журналисту? Анатолий Иванович Лукьянов прошел такую аппаратную школу! Он виртуоз, в главном кремлевском зале нажимает на кнопки, как Рихтер на клавиши, приводя народных депутатов СССР в любое чувство.

Нет, они не отдадут газету газетчикам. В их руках — «Правда», «Советская Россия», ТАСС, Центральное телевидение. По существу, «Известия» — последний полудемократический плацдарм в официальной пропаганде.

Они не отступятся. Они проигрывать не привыкли. Атаковали в лоб — не вышло, найдут другой путь. Ведь не в Голембиовском же лично дело. В чьих руках окажутся «Известия» — вот в чем суть. В руках Председателя Верховного Совета? Станут инструментом партийно-государственного аппарата? Или же останутся свободной трибуной всех Советов?

По редакции прошел слух: назначается еще один первый заместитель — Д. Мамлеев, один из руководителей Госкомпечати. В. Севрук, оставаясь первым замом, станет главным редактором «Недели».

5 июня, в среду, руководство «Недели» явилось к Ефимову — правда ли?

— Занимайтесь делом, а не сплетнями.

6 июня, в четверг, сотрудники «Недели» на утренней известинской планерке, уже при всех, вновь задали тот же вопрос.

— Слухи. Это слухи, — снова успокоил Ефимов.

6 июня встревоженные известинцы отправляют Лукьянову письмо — срочно: «На заседании редколлегии тов. Н. Ефимову был заявлен решительный протест против его действий… Редколлегия не считает возможным проводить любые кадровые перемещения за ее спиной». Письмо подписали заместители главного редактора, члены редколлегии «Известий» и «Недели». 16 подписей. Не подписались лишь два члена редколлегии «Известий».

Редакция жила в напряженном ожидании. Известинец, старый друг Мамлеева, дружат семьями, позвонил ему 6-го вечером.

— Дима, это правда, что ты к нам возвращаешься?

— Да ну-у… Ерунда все, слухи…

6-го же состоялся разговор Ефимова с Голембиовским.

— Слухи, все слухи. Давай, Игорь, пока мы работаем вместе, вести себя по-джентльменски.

…А на другое утро Ефимов объявил: Мамлеев назначается первым заместителем главного, а Севрук — в «Неделю», главным.

— Получено согласие Президента СССР, — подчеркнул Ефимов.

Через полчаса состоялась редколлегия «Известий».

Н. Боднарук. Николай Иванович. Вы ведёте себя так, словно завтрашнего дня не будет и вам не придется смотреть людям в глаза.

Ю. Орлик. Неужели вы не испытываете неловкости за все то, что говорили нам вчера?

В. Скосырев. То, что произошло, — тайный переворот в «Известиях».

Еще через полчаса на редколлегии «Недели» ответственный секретарь «Недели» С. Сергеев положил перед председательствующим Ефимовым заявление об уходе.

— С нечестными руководителями я работать не буду.

Ефимов оглядел присутствующих. Спросил с оживлением:

— Давайте подумаем, что пожелать «Неделе» во главе с новым глазным редактором. Ну кто? Может быть, Сергеев?

— Вы что? Я же только что заявление вам положил.

— Ну хорошо, хорошо. Тогда кто, Серков?

И. Серков, первый заместитель главного редактора «Недели», в течение почти полугода исполнял обязанности главного.

— Я знаком с Владимиром Николаевичем Севруком. Года три назад он вызвал меня в ЦК. Он кричал на меня и говорил, что «Неделя» — рассадник клеветы.

Ефимов, улыбаясь:

— Тогда это называлось «вызывать на ковер». Севрук и меня вызывал, ну и что? Вызывал, но это же было… по-человечески.

Они победили, как всегда, как побеждали все 74 года. Союз журналистов СССР обратился было за разъяснениями в Прокуратуру Союза. Товарищ Трубин ответил уважительно товарищу Лукьянову: Вы совершенно правы.

Не буду говорить о грубейшем нарушении ст. 15 Закона о печати, об этом много сейчас пишут. Скажу лишь, что Генеральный прокурор ошибочно посчитал, что Ефимов — это «Известия», а Лукьянов — это президиум.

Особое мнение выразил Иван Дмитриевич Лаптев, тоже всем известно. Но что он с немногими единомышленниками? Как рыба об лед. Сессия проголосовала за то, чтобы передать дело в Комитет по законодательству. Но тут же, по настоянию Лукьянова, переголосовали — не передавать.

Теперь, когда у главного редактора «Известий» первых заместителей стало столько же, сколько у министра обороны СССР, теперь, когда их, первых заместителей, стало больше, чем просто заместителей, Ефимову легче разложить пасьянс. Мамлеев, например, — первый первый заместитель.. Севрук — второй первый заместитель, Голембиовский — третий первый заместитель.

Я не буду давать характеристику Севруку. В конце концов не в нем, не в этой личности дело. Как и не в Дмитрии Федоровиче Мамлееве. Хотя, конечно, жаль, обидно. Бывший известинец. Часть молодости, часть жизни — Дима, всегда — Дима. 62-летний Дима вернулся в родной дом — тайком.

Дело даже не в Ефимове. Меня тревожат дирижеры. Среди членов президиума уже распространены «письма читателей «Известий», в которых возмущенные подписчики сообщают, что: «газета встала в оппозицию Советской власти», «нельзя допустить, чтобы «Известия» превратились в идеологическое оружие антисоветских сил», «это уже не плюрализм, а борьба со своим народом».

«Известия» возглавляет Ефимов, но на редкость смекалистые читатели громят… первого заместителя.

Все то же: «Пастернака не читал, но хочу сказать…»

Ах, Анатолий Иванович, Анатолий Иванович…

Это очередное наступление на печать, в ряду других.

…Ефимов, конечно, не жилец в «Известиях». Что ни сделает — все со скандалом на всю страну. Он и хозяина подводит. Найдут другого слугу, умнее. Для газеты это еще хуже.

Когда-то очень хотел, мечтал пожить свободным, хоть немного. Без начальника, пусть самого хорошего.

Потом в подневольных строках хотел найти такие, чтобы все негодяи сказали: «Какой же я был негодяй! Простите, если можете». И все бы само собой сталось.

Неужели собственная единственная жизнь была истрачена лишь на борьбу с ними? Оставь, говорю себе иногда, брось эти разовые строки, попробуй написать книгу. О мелком гонителе своем, редакторе отдела, который воспел суд над людьми, которым должны были дать семь лет, а приговорили к расстрелу; и не просто воспел, но и в камеру к этим двоим вошел рано утром, как к подопытным, чтобы увидеть, как их, двоих, будут выводить на расстрел — как одного из них, почти сошедшего с ума от страха, вырвало прямо в камере, а второй держался с достоинством до самой гибели. Но так напиши, чтобы в нем, маленьком редакторе отдела, узнал себя и главный редактор, который каждый день, подписывая газету, учит многомиллионных читателей, как нужно правильно жить. Чтобы в нем узнал себя и хозяин главного редактора. И хозяин того хозяина. И если напишешь, сумеешь — ты прав. Если нет — правы они. Потому что они сумели втянуть тебя в бесплодную борьбу с ними, опустили тебя до своего уровня, разменяли твою жизнь на свои, ничтожные, и, не покачнувшись, остались у власти.

Они у власти, и их много.

На всех Бога не хватит.

1991 г.

Дар

Профессор Яков Григорьевич Гальперин в отличие от нас, большинства, ко всякого рода целительным чудесам относится профессионально, он — генеральный директор Международного научно-исследовательского центра традиционной народной медицины. То, что для меня невидаль, для него — почти обычность, предмет повседневных исследований. Знаю я этого человека более четверти века, помню молодым. Врач-психолог лечил одним своим видом: всегда в прекрасном настроении, идет — шляпа по-молодецки на отлете, улыбается.

Вот так шел он однажды в обычном своем настроении по улице Горького с очаровательнейшей дамой. К этому времени он более чем успешно занимался наркологией. Знаете, какие результаты ценились в ту пору? Когда бывший алкоголик не переносил если уж не вид бутылки, то хотя бы запах спиртного. Так вот, идет себе молодой Яков Григорьевич с очаровательнейшей дамой об руку, а навстречу вдруг — парень. Глянул он, парень, на красивую пару, на лихо сдвинутую шляпу кавалера, и… его стало мутить. Вырвало тут же, на тротуаре.

Оказался бывшим пациентом.

— Но каков я перед дамой? Хоть стой, хоть падай.

Сейчас развелось чрезвычайное количество всякого рода кудесников—гипнотизеров, ясновидцев, телепатов, экстрасенсов. Иллюзионистов, шарлатанов, самых откровенных жуликов. Народ к ним потянулся. Люди изуверились в пятилетних планах, социалистических соревнованиях; светлое коммунистическое будущее оказалось такой же конечной целью, как горизонт. Чем меньше становилось веры в земные реальности, тем больше — в неземные чудеса. Может быть, и ничего, пусть, если не во вред. Душе передышка. И потом русский человек без веры во что-нибудь никак не может, если не КПСС и не коммунизм, пусть хоть летающие тарелочки.

Как-то забылось при этом, что тиражируемые газетами и телевидением чудеса, в которых переплелись правда и ловкачество, впитывают дети. В «Пионерскую правду» со всей страны хлынул поток родительских писем: «Мой ребенок лечит животных», «мой останавливает кровь», «заживляет раны», «снимает боль», «снижает давление». Всю почту газета отправила Гальперину. 560 писем.

Международный центр разослал детям анкеты. После заочного отбора осталось 247 детей.

Всех сразу принять невозможно. Пригласили в Москву первую группу — около ста человек.

Откровенно говоря, для меня самым большим чудом в этой истории было то, что детьми столь серьезно заинтересовались, что решили изучить их, дать рекомендации. Когда собирают вместе гениальных юных скрипачей или математиков — понятно. Но тут… Я слишком хорошо помню времена совсем другие, и это было недавно.

Где-то в середине семидесятых, точно не помню, раздался совершенно неожиданный звонок… Роза Кулешова. Ее дела не по моей части, об этом я сказал, но она жалко попросила: я — инвалид, жить не на что, меня затравили. Оказалось, что четверо суток живет на Казанском вокзале, ее не принимают даже журналисты, которые прославили ее когда-то.

Невысокая женщина лет тридцати пяти, в старомодной нескладной юбке и кофте. С нарушенной психикой, это было заметно. Мы едва успели познакомиться, как она, прямо внизу, возле известинского вахтёра, предложила с детской простотой: «Хотите, я вам карточный фокус покажу?» Она сама себя не вполне понимала, что — чудо, а что — забава.

В очередную известинскую «среду» — день встреч со знаменитостями, Роза Кулешова демонстрировала свои способности. Журналисту в черном глухом свитере она, проводя на расстоянии ладонью, сказала: «У вас под свитером майка желтого цвета, недавно выстирана». У другого журналиста-известинца недавно удалили камень из почки, и она по его просьбе нарисовала в точности форму камня. Но это все было не чудо.

Чудо совершилось, когда я взял у верстальщиков свежую полосу с оттиском текста на одной стороне и принес в кабинет. Роза повернулась спиной, зажмурила глаза и отвела руку далеко назад. Она водила ладонью над свежими буквами и… читала.

— Хотите, завяжите мне чем-нибудь глаза?

Было не по себе. Странное, тягостное чувство. Словно перед тобой существо иного мира, не Земли, пришелец из другой цивилизации. Словно заговорили вокруг тоскливым человечьим голосом дерево под окном или полудикая собака.

Кто-то, когда-то показал ей больного язвой желудка, и с тех пор она безошибочно — ладонью на расстоянии — улавливала язву. Ей хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть элементарных знаний анатомии и физиологии.

Помочь ей «Известия» ничем не смогли. Руководство отдела права и морали пыталось пристроить ее даже в МВД, но там ручная проницательность не пригодилась.

То, что нельзя объяснить, у нас не должно было существовать. По указке сверху Розу Кулешову объявили шарлатанкой, больше всех топтали ее именно те, кто прежде возносил.

Времена 15—20-летней давности оказались ближе к средневековью, когда вестовые мчались к князю с доносом на «слуг дьявола», а люди гибли на кострах, чем к нынешним дням. Довольно скоро она скончалась, так я слышал. Где-то в возрасте лет сорока. В бедности, инвалидом II группы.

Будь у нее другая Родина — другая была бы и судьба.

Времена нынче изменились, пример тому — Анатолий Кашпировский, Джуна Давиташвили, другие.

Когда вся печать обрушилась на Анатолия Михайловича за телесеансы, я, по его просьбе, хотел найти какой-то выход, но уткнулся в тупик. В Брянске умерла мать давнего знакомого, члена редколлегии газеты «Брянский рабочий». Прежде, когда выяснилось, что ей становится плохо именно от телесеансов, выключали телевизор. В этот раз не успели. Перед телевизором и скончалась.

Сотни тысяч заочно исцеленных не оправдывают этой кончины.

Конечно — целитель, конечно — уникальный. Но разве не важно: что в нем — от Бога, а что — от дьявола.

Да, времена изменились, но — для пробивных, сверхпредприимчивых. Теперь слава целителей приобрела почти маскарадный вид. Давиташвили со сценических подмостков представляют уже и как поэта, и как художника (до целительства почему-то никто не знал этого поэта и художника; не удивлюсь, если при нашем обычае ни в чем не знать меры она окажется еще и композитором, и архитектором). Кашпировский обставляет свой уникальный дар аттракционными атрибутами на аренах стадионов.

Конечно, она — не сестра милосердия, а он — не чеховский земский доктор. Мишура иногда вреднее, чем забвение.

Очень нелегко было из самых дальних провинций страны привезти в Москву детей с родителями. Я имею в виду — деньги.

Международный научно-исследовательский центр — на полном хозрасчете. На кафедрах медицинской астрологии и хиромантии, прикладной биофизики, оккультной философии и других ведут лечебную и научную работу академики, профессора. Диагностируют, лечат. Заболевания сердечно-сосудистой системы, гинекологические заболевания, кожные болезни, бесплодие, наркоманию и алкоголизм. К услугам пациентов — иглотерапия, биоэнерго-, рефлексо- и мануальная терапия. Набор трав по старинным русским, украинским, грузинским и другим рецептам.

В Международном центре работают представители Монголии, Китая, Югославии, Болгарии, наши — у них.

Некоторым образом вернулись как бы старые времена, когда на Руси вместе со скальпелями, микстурами и клистирами существовали полноправно травники и волхвы, знахари и целители.

Лечение — платное. И платные курсы. Но и то, и другое вдвое дешевле, чем в многочисленных кооперативах, занимающихся народной медициной.

…К детям отнеслись, как к детям. Елка в Кремле, цирк, планетарий, Оружейная палата. В церкви, на Всенощной, священник рассказывал детям о Христе как целителе, о добром даре русских святых.

Потом была научная программа. Присутствовали американские, английские, австрийские специалисты, японские журналисты.

Детей осматривали психиатры, невропатологи, клиницисты. Хироманты центра устанавливали особенности развития детей, графологи по почерку определяли состояние организма.

Затем началось тестирование, иначе говоря — чудо. Взрослые запечатывали в конверты рисунки, а дети вслепую распознавали форму и цвет. Под плотно закрытым колпаком пытались раскачать шарик энергетическим потоком. Четверым опыт телекинеза удался, у двоих получилось, правда, слабо, у двоих — хорошо. Перед детьми раскладывали фотокарточки, и они определяли, кто — жив, а кто — умер. Трое определили точно: десять из десяти.

По правде говоря, я и теперь не могу поверить в это, хотя Гальперин повторил дважды.

— Да, десять из десяти! Комиссия же принимала. Гениальные есть дети. Мы устроили день открытых дверей, привели детей к нашим ежедневным пациентам. Семилетняя девочка находит болевую точку и снимает синдром.

Пусть из сотни — один окажется, вундеркиндом, вся эта акция оправдает себя?

— Уже оправдала. Они же не от мира сего. Они очень одинокие люди, эти дети. В глазах столько страдания, замкнутости. Они лишены сверстников, друзей, обыкновенных детских забав, игр. Обычные дети в школах и домах дразнят их, на них показывают пальцем взрослые. Родители в большинстве — люди малообразованные, выставляют детей напоказ, а иногда — заставляют их зарабатывать деньги. Здесь, в Москве, в гостиничном номере отец четырнадцатилетней девочки демонстрировал ее способности японскому журналисту. Она рассказывала, что делается за стеной, в соседнем номере: «незаправленная постель… полная женщина стоит…». Но это же адское напряжение, да еще в конце трудного дня. Ребенок может просто умереть. Рядом оказались наши врачи, зашли — девочка вся белая, пальцы холодные. …Да, акция оправдалась. Здесь дети раскрепостились, подружились, они же все здесь равные. В перспективе? Дадим рекомендации им, родителям. Будем следить за ними. Потом постараемся дать им медицинское образование — в институтах, училищах, чтобы использовать дар по прямому назначению, без шумихи и маскарада.

В человеке все должно быть от Бога, и ничего — от дьявола.

Они до слез не хотели уезжать. Не потому, что — Москва, а потому, что — среди своих. Они и на другой планете готовы встретиться.

Начинался обычный день. Врачи раскладывали по столу запечатанные конверты для тестов. А далеко в углу сидели без дела дети.

— А во-он в том конверте, справа — синие квадраты запечатаны,— говорил один от нечего делать.

— А рядом, в другом — красные кружочки.

— А я вот, затылком сейчас повернусь и все увижу.

— А я — животиком.

— Обождите, тихо, не мешайте. За стеной, в соседней комнате, знаете что?..

Играли, забавлялись: дети.

1992 г.

Княжна Шаховская и мы

Мы познакомились в другую эпоху. Княжна Зинаида Шаховская советских журналистов не принимала. Наверное, мне помогли рекомендации и беспартийное происхождение.

У Шаховских было три имения. В одном убили дядю и тетю — стариков, в другом — двух дядей. Мать и отец оказались в тюрьме, а она, двенадцатилетняя девочка, осталась заложницей у красных.

— Нам с мамой удалось выехать по фальшивому паспорту. А отец, спасая нас всех, сам остался в России. Он был убежден, что скоро все вернётся на свое место.

Знатный род Шаховских берёт начало от князя Владимира. Всю ветвь, все 32 поколения своего рода Зинаида Алексеевна бережно хранит в памяти.

Последний в России князь Шаховской, отправив жену и дочь за границу, вернулся в Тульскую губернию, в свое родовое имение Матово. Он стал работать сторожем. Крестьяне по-прежнему относились к нему уважительно.

Холодной зимой 1921 года князь замерз под сараем, который сторожил.

Детских испытаний маленькой княжны более чем достаточно, чтобы ожесточиться до конца жизни.

— Нет, я не сержусь: христианское воспитание и потом война есть война.

С Советами, однако, она все эти долгие десятилетия никаких дел иметь не желала.

Другая эпоха. Попытки напечатать очерк успеха не имели: «Еще не время…»

Неожиданно напечатала «Неделя».

На другой день в кабинете главного редактора «Недели» раздался звонок. Генерал КГБ!.. Наверное, это был очень важный генерал, голос звучал жестко, зловеще.

— Вы что себе позволяете?! Вы о ком пишете?..

— О ком же мы пишем, товарищ генерал? — простодушно спросил редактор «Недели».

— Вы знаете, кто такая Шаховская?! Знаете, из чьих карманов оплачивалась «Русская мысль», которую она возглавляла?! Вы знаете, что она — агент ЦРУ?!

— Нет, не знаю, товарищ генерал, — спокойно, почти меланхолично отвечал редактор. — Откуда же мне знать.

— Она в таком звании! — телефонная трубка стала раскаляться. — Шаховская в ЦРУ такую школу прошла, у нас в КГБ ни один офицер такой выучки не имеет!!

— Это интересно, — редактор с наслаждением откинулся на спинку кресла. — А вы напишите нам об этом, а мы опубликуем.

— Вы соображаете? Я — свою фамилию?!

— Ну, хорошо, подпишитесь «Иванов».

— Какой к черту Иванов!.. — в голосе звучала ярость.

— Вам не нравится «Иванов»? Подпишитесь «Петров»: «генерал КГБ Петров».

Телефонная трубка стала плавиться,

— Понял вас, понял, — успокоительно, почти ласково говорил редактор. — Не надо — «генерал». Подпишитесь: «искусствовед». Шаховская — такая-сякая, агент империализма, и подпись — «искусствовед Петров».

Наверное, у редактора «Недели» Виталия Сырокомского был в запасе другой генерал, поважнее этого. А может быть, как раз «время»-то уже пришло, просто мы не начали им распоряжаться. Время — это мы.

Далее — все, как у Лермонтова: «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было». Я хочу сказать, что генерал более нигде не объявлялся, и даже прах его легким столбом не вился на краю обрыва.

А имя Шаховской вернулось на Родину.

Нынешним летом я рассказал княжне о той высокой оценке, которую дали ей советские чекисты. Это ее очень развеселило, вместо намеченного получаса (все-таки возраст) мы незаметно проговорили четыре часа. С ней наладили отношения наши журналы, издательства, вышла ее книга в России «В поисках Набокова. Отражение».

Эпоха, сколько ей лет? Я читаю надпись на подаренной мне авторской книге в ту, первую встречу: «…Надеюсь, что все «образуется» в стране и прошлое станет только историей. Зинаида Шаховская 1988 г. 28 октября». Сейчас, когда я пишу эти строки, снова 28 октября. Вечность длиною ровно в пять лет.

…Скоротечные годы означают, однако, и то, что генерал госбезопасности еще полон сил. Наверное, он по-прежнему курирует что-то важное и ждет, когда вернётся его день. Он перевернет время, как песочные часы, и все опять посыплется-потечет вспять.

Мы не эмигранты, говорит Шаховская, мы — изгнанники.

Все эти три четверти века они не верили новой власти и, как ни странно, ждали, что вернётся прежняя Россия. Многие в надежде возвратиться на Родину отказались от чужого подданства, сулившего гражданские права и жизненный достаток.

Шаховская, в той же надежде, так и не обзавелась собственным домом, предпочитая снимать квартиру. Ей, как и остальным двум миллионам, все казалось: временно, пока…

В этом наивном ожидании скончались почти все. Остались единицы.

Невероятно, но факт: что-то сдвинулось. Кажется, сдвинулось, хотелось бы так думать. Сквозь уродливые очертания СССР стали вдруг пробиваться, через новые уродства и корчи, пока еще очень отдаленные человеческие черты России. Более невероятно то, что все происходит на виду, еще при жизни изгнанников. Морально, нравственно важно, что не дети или внуки их, а они сами, последние часовые ушедшего великого поколения, поворачиваются к России. Конечно, это далеко не та Родина, которую они помнят, но уже и не та, которая изгнала их.

Может быть, все эти три четверти века они были не так уж и наивны в своей надежде?

Я освежу в памяти некоторые факты биографии Шаховской: вряд ли кто помнит их, даже из читателей «Недели».

Бунин, Ремизов, Замятин, Ходасевич, Цветаева, Зайцев, Тэффи, Зуров — этих людей Шаховская знала близко. Когда она возглавила «Русскую мысль», из великих мало кто остался, но те, кто еще был жив,— писатели, критики, историки, литературоведы — с удовольствием с ней сотрудничали. Из-под ее собственного пера выходят рассказы, романы, стихи, исторические работы.

Началась война, и княжна стала сестрой милосердия.

— Наш госпиталь стали бомбить, и весь французский персонал разбежался, бежали с деньгами, уносили кассу. Хирург, который был во главе отделения, увидев этот позор, застрелился. С ранеными остались только мы трое — русские: я, Сергей Толстой, внук Льва Николаевича, и еще одна русская.

Когда немцы оккупировали Францию, Шаховская ушла в Сопротивление.

Франция наградила ее орденом Почетного легиона.

Ее заслуги перед Францией суть — заслуги перед Россией.

Так не хочется писать о том, что было дальше.

Переговоры по изданию книг начались в начале 1989 года. В издательстве «Художественная литература» (Ленинград) должен был выйти сборник ее стихов, рассказов, статей, воспоминаний объемом 500 машинописных страниц и тиражом 100.000 экземпляров. Несмотря на контракт, книга так и не вышла. В марте 1990 года Шаховская заключает новый контракт — с издательством «Книга». К ней проявляют интерес журналы «Наш современник», «Наше наследие». Автору выплачивают неизбежный аванс, без которого контракты невозможны. Зато после того как рукописи были получены, изданы и опубликованы, с оставшимися деньгами произошли странности.

Из письма З. А. Шаховской 8 декабря 1991 г. Адресата не называю, письмо — частное.

«Суммы, мне причитающиеся от издателей, уже давно находятся в советском банке в Москве. Деньги, как я понимаю, должны быть мне переведены на мой счет в Париже в банк BNP до конца этого года. Думаю, что Внешторгбанк исполнит свое обязательство. Сумма так мала, что она для казны нечувствительна».

Год минул, наступил другой.

21 февраля 1992 г.

«Представителю ВААП во Франции т. Бундукину Г. П. г. Париж. Телефакс: 40 72 82 54.

Уважаемый Геннадий Петрович! Сообщаем Вам, что предпринимаются шаги для решения вопроса в позитивном плане. Задержка связана с проводимой в настоящее время реорганизацией в сфере банковских расчетов. Просим информировать Шаховскую и сообщить ей, что мы надеемся на положительное решение вопроса в ближайшее время.

С уважением Г. А. Кондаков, заместитель председателя ВААП».

За неделями и месяцами потянулись годы. Менялись не только представители и руководители ВААП, реорганизовали и само учреждение. Впрочем, ВААП тут ни при чем, и издатели тоже не виноваты. Банк.

Ни в юрисконсульство, ни к каким адвокатам Шаховская не обращается, это значило бы для нее унизить новую Россию.

— Я понимаю, России сейчас не до меня…

Делами Зинаиды Алексеевны занялся корреспондент «Известий» в Париже Юрий Коваленко. Потом ее делами занялось руководство «Известий». Главный редактор позвонил очень высокому чиновнику, тот дал поручение нижестоящему чиновнику. Но нижестоящего вскоре то ли повысили, то ли понизили, то ли уволили, в общем, поручение выполнять оказалось некому.

Из письма Шаховской, повторяю, частного, советскому чиновничеству не предназначенного:

«Признаюсь, что получение этого авторского гонорара имеет и принципиальное значение. В 1918 году советская власть отняла у моих родителей все состояние, движимое и недвижимое имущество: земли, дома, драгоценности, коллекции. Это дело истории. Но 73 года спустя у меня, ставшей по той же исторической причине французской писательницей, Россия отнимает еще и плоды моей личной работы…»

Долги следует отдавать, об этом знают даже карточные шулеры. В данном же случае речь о достоинстве и репутации молодого демократического государства. Учитывая широкую известность княжны Шаховской, можно предположить, что многие, не только в кругах эмигрантской интеллигенции, засомневаются, не рано ли иметь с нами дело.

У Шаховской уже была когда-то возможность помириться с Россией. Почти 40 лет спустя после изгнания она приехала на Родину: ее муж Святослав Малевский-Малевич, племянник русского императорского посла в Японии, был направлен на работу в Москву первым секретарем посольства Бельгии в СССР. 1956 — 1957 годы, время хорошее, но Шаховская и тогда ясно видела: лишь слегка притормозив, страна продолжает лететь вниз, в пропасть. Хрущев как-то показывал послу и ее мужу Архангельский собор, пригласил посмотреть росписи в алтаре. И посол с женой, и муж пошли, а она отказалась. «Почему?» — спросил Хрущев. «Вы из церкви сделали музей, — ответила Шаховская прямо и жестко, — и теперь меня, православную, приглашаете туда, где мне не полагается быть». Хрущев повернулся к мужу: «У вашей жены есть принципы, это хорошо».

В один из дней жена первого секретаря бельгийского посольства вышла из резиденции и стала ловить такси.

— Где Бутырская тюрьма?.. — спросила Шаховская молодого водителя.

Она ходила кругами и пыталась отыскать зарешеченное окно камеры, где сидела мать.

…Сейчас Зинаиде Алексеевне 87 лет. Последние годы она приводит в порядок архивы, которые собирается передать России.

Помогает своим тульским землякам — время от времени посылает деньги детям-краеведам, под присмотром которых остатки усадьбы, парка. Среди них, несовершеннолетних наследников, наверное, и праправнуки крестьян их родового имения.

Несмотря на скромный достаток, старается делать это регулярно.

1993 г.

Ножницы

Газеты и рядовой бесправный читатель существуют нынче сами по себе, как параллельные прямые, без всякой надежды пересечься. Может быть, так только кажется. У СМИ — Клинтон, НАТО, Кремль, правительство; у читателей — всего лишь жизнь и смерть.

Недавно «Известия» ввели телефонную «Прямую связь» с читателями. Потерявшиеся было читатели, которые куда меньше стали обращаться в газету, вдруг снова объявились, доверчиво вернулись. Разуверившихся людей словно прорвало. Поток невидимых, рассеянных по России голосов — как неодушевленные существительные. Помощи уже не просят, как прежде, но хотя бы совета. Веры ни во что нет, но все же какая-то надежда теплится.

Остатки прежних чувств.

Позвонил читатель Сергей Вадимович Родионов — москвич, сотрудник Центра медико-биологических и экологических проблем РАЕН. Написал письмо.

«Я много лет являюсь верным читателем «Известий». Даже во времена тотального господства КПСС газета поднимала важные вопросы внутренней жизни общества, включая морально-этические темы. «Известия» защищали не просто общечеловеческие ценности, но и конкретных граждан от произвола, невежества, цинизма, т.е. боролись за честь и достоинство людей.

Однако в начале 90-х годов, когда учредителем газеты стал трудовой коллектив, и особенно после акционирования с привлечением частного капитала, вектор публикаций изменился. К сожалению, многие журналисты попали в капкан гипертрофированной целесообразности»

После преамбулы — сюжет, вполне заурядный.

«В воскресенье, 16 февраля 1997 г., «скорая помощь» доставила мою мать Федоренкову Наталию Романовну, 1921 г.р., в московскую городскую больницу № 79 с диагнозом: острое нарушение мозгового кровообращения — коматозное состояние, искаженная мимика лица… Ее поместили в блок интенсивной терапии (БИТ).

Отношения с персоналом не сложились сразу — наверное, потому что я никого не отблагодарил заранее.

На другой день, в понедельник, 17 февраля, в 8.30, нейрореаниматолог Лошаков Р.А. после назидательной реплики «из реанимационного отделения справок не даем» раздраженно сообщил мне, что состояние Федоренковой тяжелое.

В 10.40 Лошаков неохотно ответил, что моя мать в сознании, но речевого контакта нет и что она переведена из блока интенсивной терапии в обычную палату.

В середине дня я навестил ее. Мать лежала в общей палате № 323, была в тяжелом состоянии, но в конце концов узнала меня. Со слов больных, ее перевезли сюда примерно в 12.30. Она сумела даже представиться, тихим голосом сообщила, что в прошлом была преподавателем физики. Она пыталась встать с кровати (здесь были в основном ходячие больные).

Зав. 1-м неврологическим отделением Наревский В.А. отказался обсуждать состояние больной и в грубовато-неприязненной форме предложил обратиться к лечащему врачу.

Почему больную, несколько часов находившуюся в коматозном состоянии, так поспешно перевели в обычную палату, где нет никакого оборудования для экстренной помощи? Лечащий врач Судоргина И.Э. ответила, что у матери атеросклероз без инсульта и состояние неугрожающее.

В 18.30 в палату принесли ужин, и мне удалось осторожно влить в рот матери одну столовую ложку чая. Она не могла глотать, хотя очень хотела есть. Вскоре у нее начали трястись руки, появились судороги.

Нейрореаниматолог Лошаков заявил, что не видит оснований для беспокойства, а судороги носят демонстративный характер. Очередная просьба срочно вернуть мать в БИТ была встречена в штыки: «Решать нам!»

Около 19.30 состояние матери стало резко ухудшаться: затруднилось дыхание, пропала речь. Около 40 минут я пытался пригласить в палату врача Лошакова. Безуспешно.

— Вы всем мешаете работать!

В 20.10 я снова попросил врача Лошакова немедленно перевести тяжелобольную мать в БИТ.

В 20.20 в палате появился охранник и потребовал, чтобы я покинул пределы больницы.

Вечером 18 февраля состояние стало критическим. Медперсонал, недовольный тем, что потревожили в позднее время, с раздражением зашевелился. У кровати впервые (!) появилась капельница. Но и в этот вечер больную не перевели ни в БИТ неврологического отделения, ни в БИТ кардиологии, ни в общее реанимационное отделение больницы № 79.

Матери моей в очередной (и последний!) раз отказали в праве на адекватную помощь, т.е. в праве на жизнь.

По свидетельству больных, ее смерть наступила 19 февраля около часа ночи».

Это не только хроника ухода из жизни Наталии Романовны Федоренковой, но и хроника кончины больницы, если, конечно, все так и было.

«Наревский идет по коридору, из палаты выходит больная и, сделав несколько неловких шагов, падает. Заведующий отделением обходит ее. Никаких указаний подчиненные не получают. Через некоторое время соседи по палате, которые еще способны ходить, подбирают несчастную.

17 февраля около палаты № 323, в которой лежит моя мать, в коридоре кладут на брезентовые носилки мужчину с багровым лицом в бессознательном состоянии (кома I—II степени). Больной лежит в коридоре более полутора часов. Наревский четырежды (!) проходит мимо него. Никаких действий, никакой помощи. Из БИТа в торце коридора слышатся музыка и приглушенный хохот. В ординаторской громко спорят, предмет спора далек от медицины. В палату моей матери входит пьяная женщина — дочь одной из больных. На лестничной площадке два молодых человека в халатах и с фонендоскопами матерно обсуждают кого-то».

Это и хроника нашего общего заката. Ведь мордобой в нижней палате парламента становится событием для всех газет и телеканалов. А смерть в другой палате, больничной, — скучный случай.

Письмо сопровождают приложения.

Вот наугад — как карты из крапленой колоды.

Приложение №2. «Уважаемый г-н Родионов С.В. Комитет здравоохранения г. Москвы рассмотрел Ваше обращение. Проведено служебное расследование… Жалоба признана обоснованной… На лиц, допустивших недостатки, наложены строгие дисциплинарные взыскания. Вместе с тем… смерть больной не связана с выявленными недостатками…»

№4. Сообщение Нагатинской межрайонной прокуратуры: в возбуждении уголовного дела отказать.

№6. Прокуратура Южного административного округа дает надежду: «В связи с тем, что Ваши доводы признаны обоснованными, постановление об отказе в возбуждении уголовного дела прокуратурой округа отменено, материалы направлены для дополнительной проверки».

№7. Снова сообщение Нагатинской прокуратуры: в возбуждении уголовного дела отказать.

Всего приложений — 20. Суть отказов: причинно-следственной связи между «недостатками» и смертью нет.

Я не могу надоумить читателя, как жить дальше. В нынешней безбожной жизни я больше не знаю, чем знаю.

М. Хазин — главный юридический консультант «Известий». В свое время, будучи следователем прокуратуры, он сталкивался с подобными ситуациями.

— Привлечение врача к уголовной ответственности невозможно без категорического заключения судебно-медицинской экспертизы, т.е. других врачей. Сила корпоративной солидарности настолько велика, что практически таких заключений не бывает. Поэтому органы правосудия не возбуждают дела этой категории, а возбужденные дела расследуются крайне вяло, ибо не имеют судебной перспективы и действительно до суда не доходят.

Я проверял заявление сельской жительницы: ее мужу стало плохо, она побежала к соседке-врачу (единственному медику в поселке). Та сослалась на вечернее время и идти отказалась. Мужчина умер. Судебно-медицинская экспертиза дала заключение, что мужчина умер бы в любом случае…

Отсутствие все той же спасительной для обвиняемых причинно-следственной связи.

Конечно, можно вырваться за московскую городскую черту. Есть свои контрольные органы у Министерства здравоохранения, может назначить свою экспертизу Федеральный фонд медицинского страхования. Но кто знает, как далеко простираются корпоративные интересы, где кончается власть денег и кончается ли. Если можно «заказать» практически любого человека, то уж медицинскую экспертизу…

Кстати, о деньгах. Ныне немало платных независимых экспертиз, но они рядовому гражданину не по карману. Все дорожает, кроме человека.

Ю. Савенко, президент Независимой психиатрической ассоциации России:

— Судя по заключению, смерть несчастной наступила в результате инфаркта варолиева моста. Уже то, что она не могла глотать, говорит о серьезных нарушениях на уровне ствола головного мозга. Инфаркт мозга — она была обречена. Но врачи обязаны были биться за нее до последнего — по профессиональным обязанностям, по здравому смыслу. Врачей не касается, обречена больная или нет. Они могли продлить ей жизнь — на часы, на дни. Женщину должны были вернуть в блок интенсивной терапии, там другие возможности.

А вообще случай более чем рядовой, в сравнении с тем, что сейчас творится в медицине, — мелочь. Масштабов беды никто не знает — ведь жалуются или подают в суд немногие ввиду бесполезности…

Не в смерти, конечно, дело. В Чикаго умирал 87-летний иммигрант из СССР. Его доставили в больницу из пансионата для престарелых, и рассчитывать на оплату дорогостоящего лечения врачи не могли. Тем не менее в течение нескольких дней старика беспрерывно держали на аппаратах искусственной жизнедеятельности — искусственное дыхание, искусственное кровообращение, искусственная почка. Время от времени умирающий старик приходил в сознание и видел родных. Лишь когда было зафиксировано полное прекращение работы мозга, аппаратуру отключили.

Умиравший старик — отец нынешнего сотрудника «Известий», который сохранит благодарность врачам до конца собственной жизни.

Есть примеры и поближе. В Москве работает замечательный профессор Сергей Семенович Катаев. В начале 80-х к нему в клинику 1-го мединститута молодая женщина привезла из Краснодона мужа, от которого отказались все врачи. В кресле-каталке полулежал «живой труп», опухший от отеков, в полубессознательном состоянии. Цирроз печени после тяжелого вирусного гепатита. Жить мужчине оставалось дня два-три, даже при самом умном, мощном лечении шансы были равны нулю. Почти равны. Катаев, несмотря на огромное сопротивление начальства клиники, больного взял.

В жизни, и в медицине в частности, случаются чудеса. После выписки из больницы молодая пара пригласила врача как члена семьи поужинать в ресторане, и врач впервые приглашение принял. Была весна, конец апреля.

Парень прожил еще целых три года. Вот уже почти пятнадцать лет, как его нет. Каждый год в конце апреля Сергей Семенович Катаев получает с Украины от жены и дочери скончавшегося благодарственные теплые письма.

Сейчас профессор Катаев возглавляет собственный медицинский центр АО «Кураре-медицина»: поликлиника, больницы — детская и взрослая. Иваньковское шоссе, дом 3. Там больного за день осмотрят с десяток классных московских специалистов (они работают по договору), там медсестры тяжелобольным читают газеты. Там, на Иваньковском шоссе, упомянутый персонал городской больницы № 79 не задержался бы ни на минуту.

Несмотря на коммерциализацию своей профессии, Катаев не разучился смотреть на мир с состраданием, это для врача — вечный двигатель.

Впрочем, я отвлекся. Рождественские были.

Что делать читателю «Известий» Родионову?

М. Хазин:

— Перспектива этого дела весьма сомнительна. Я исхожу из практики. Судите сами. В подмосковном роддоме медсестра заметила, что в палату для новорожденных зашла врач-гинеколог (делать ей там было совершенно нечего), сделала укол младенцу и исчезла. Младенец в тот же день умер. На следствии выяснилось, что за два месяца до рождения ребенка врач уже пыталась сделать этой будущей матери аборт, но не вышло. Лоскут кожи несчастного ребенка был вырезан. Установлен след укола. Но судебно-медицинская экспертиза дала заключение: что вкололи младенцу и вообще ввели ли что-нибудь — непонятно. Дело прекратили за недоказанностью.

В Ярославле женщине удалили опухоль. Через несколько месяцев она умерла. При вскрытии обнаружили забытые (потерянные?) во время операции ножницы. Врача привлекли к уголовной ответственности за халатность, однако суд его оправдал: судмедэксперт дал заключение об отсутствии все той же причинно-следственной связи. Умерла бы, то есть, в любом случае…

«Ножницы» имеют переносное толкование. По словарю фразеологических синонимов — это «расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо». То есть «несоответствие», например, между предназначением и содержанием тех же муниципальных больниц. Тяжелобольного человека куда девать? Только в больницу. С другой стороны — а там что? «Ножницы». Или «расхождение» между намерениями и возможностями. Есть твердое желание наказать безответственного врача, но…

А вот, пожалуй, «ножницы» — временные: раньше, в директивные времена, письмо Родионова напечатать было труднее, зато помочь легче — иногда хватало звонка какого-нибудь инструктора райкома партии.

Реальнее, конечно, предъявить иск о компенсации морального вреда. Такие случаи бывали — возмещали, иногда разорялись и закрывались после этого небольшие провинциальные больницы.

А уголовное преследование тогда прекратить? Я не могу дать такой совет. «Некоторые сражения надо вести, даже когда заранее знаешь, что они проиграны». Это сказал Джордж Сорос. Ему проще, у него на кону лишь деньги. Моральный же и нравственный долг Родионова перед матерью сократит ему собственную жизнь.

Но если он этот долг не погасит, отступится — он сократит себе жизнь еще больше.

Если отступится сегодня, то завтра тяжелобольных, нас с вами, читатель, из приемного покоя больницы, минуя все палаты и реанимации, понесут — безнадёжно живых — прямо в морг. И это будет последнее прижизненное расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо.

1999 г.

Музыкальный венок

Гимн страны должен объединять. Сомневающиеся пусть заглянут в словарь С. Ожегова: «Гимн — торжественная песня, принятая как символ государственного или социального единства».

Музыкальные имиджмейкеры России — депутаты Госдумы, возвращая прежний символ Родины, вносят раскол. Они ни во что не ставят время.

Весной, 10 марта, Государственная дума принимала в первом чтении закон «О Государственном гимне Российской Федерации». Депутатам вручили пояснительную записку об истории создания произведения. Чтобы «кандидату рабочих наук» депутату Шандыбину было понятнее, о чем идет речь, всем вручили ноты гимна. А также рекомендации, когда, где и как слушать, — 12 объяснительных статей (ст. 5 — «…транслируется государственными телерадиокомпаниями… ежедневно, при круглосуточном вещании — в 6 часов и в 24 часа по местному времени»; ст. 8 (это уже для Махмуда Эсамбаева) — «при публичном исполнении Государственного гимна присутствующие выслушивают его стоя, мужчины — без головных уборов»).

Как лекарственная аннотация: действие, дозировка, способ употребления. Правда, ни слова о побочных явлениях. А они-то как раз и опасны, учитывая депутатское обоснование: РФ — «продолжатель СССР согласно принципу непрерывности».

Вслед за музыкой неизбежно последуют прилипшие слова.

Какие — старые михалковские?

Нас вырастил Сталин на верность народу.

Или новые михалковские?

Партия Ленина — сила народная —

Нас к торжеству коммунизма ведёт.

Словесный бред из старых газетных передовиц и транспарантов.

Уж лучше петь стоя и без головных уборов «дядю Степу».

Сегодня, когда поутихла суета — импичмент, генеральный прокурор, — депутаты вновь вынесли вопрос на повторное рассмотрение.

Мы — уникальная, единственная в мире страна, в которой гимн написал баснописец. Впрочем, бытовали когда-то гимны-пародии, их сочиняли от Ломоносова до Маяковского. Если советский гимн был задуман именно в этом жанре, тогда вопросов нет.

Не исключено, что понадобится новая, очередная разновидность того же текста, и могучий старец с дворянской кровью в третий раз напишет любые слова для любой власти. Он уже брался за третий вариант. Это в ту пору, когда Булата Окуджаву и Роберта Рождественского в числе прочих также включили в конкурс на лучший стих для нового гимна. При этом у поэтов никто не спросил их согласия, даже в известность не поставили: высокая честь, кто посмеет отказаться. Окуджава и Рождественский, такие разные, противоположные, написали в «Известия» резкое письмо с отказом.

Не всякий поэт сядет за строки. «Гимн» по-гречески — хвала. А что нынче славить? И гордиться чем — территорией? Я не могу представить себе авторами гимна Давида Самойлова, Арсения Тарковского. Или Максимилиана Волошина, даже позднего Есенина.

Великую мелодию реабилитировать, конечно, нужно. Но вряд ли в качестве гимна. Президент наверняка против депутатской идеи. Тогда, весной, представитель его администрации в Госдуме обмолвился, что слова уже написаны. Видимо, музыка подразумевалась нынешняя — Глинки. Но чьи же слова? Евтушенко? Через московскую городскую газету он поделился сердечной обидой на президента: вместе были на баррикадах, а теперь он выслал соратнику по борьбе за новую Россию текст гимна, а Борис Николаевич даже не ответил.

Были и другие попытки. Галина Старовойтова за год до гибели на одной из пресс-конференций озвучивала по маленькому диктофону чьи-то слова, она доказывала, что и на музыку Глинки можно написать хороший текст. Можно, конечно. Но даже самые гениальные строки, положенные на эту мелодию, никогда не станут народными.

Я с завистью смотрю, как на пьедестале почета спортсмены другого государства слушают и поют гимн своей Родины, прижимая руку к сердцу. Американцы — белый, или черный, или японского происхождения с раскосыми глазами — испытывают одинаковые поднебесные чувства. Всего-то полметра над землей, а как будто рядом с Богом. Вот они — сила, единство, самоуважение нации.

Большую повесть поколенья

Шептать, нащупывая звук,

Шептать, дрожа от изумленья

И слезы слизывая с губ.

Это — упомянутый Давид Самойлов.

Наверное, и наш богатырь, самый могучий борец планеты Александр Карелин, стоя на высшей ступени пьедестала, готов был бы с чувством исполнить музыку Глинки, если бы без отрыва от борцовского ковра закончил Консерваторию.

Десятилетиями мы существовали под псевдонимом — СССР. Теперь прикрылись другой маской — музыкальной. Музыка Глинки — псевдоним гимна.

Голодному человеку все равно, какую музыку слушать, но, коли дело неизбежное, кажется мне, мелодию для гимна я знаю.

Россия по большей части весь нынешний век жила под знаком сострадательных духовых оркестров: в городах — филармонических, в провинции — фабрично-заводских слухачей. Почти во всяком захолустье находились одинокие трубачи, которые знали короткий жизненный репертуар: свадебный марш Мендельсона — занавес открывается и другой марш, похоронный, Шопена — занавес смыкается, гаснет свет. А в промежутке — проводы, в России всю жизнь кого-то куда-то провожали, чаще всего на подвиги, трудовые и ратные. На одни только войны провожала Русь 700 лет из тысячи. Тут как раз, если о нынешнем веке, всегда звучал третий марш — «Прощание славянки». Кто слышал звук трубы, тот его знает.

Чем не гимн? Какая еще музыка так тревожит душу?

И родословная чистая. Автор Василий Иванович Агапкин — сын батрака, с 9 лет — круглый сирота. Кавалерийский трубач.

1912 год. Турция напала на Балканы. Вечная жертва — Сербия, а еще — Черногория, Болгария, Греция. Русские газеты пестрят призывами, воззваниями, сводками. Из Петербурга, Москвы, других городов по Варшавской железной дороге уезжают добровольцы — солдаты и офицеры, целые отряды сестер милосердия. Серые грубые шинели, бесконечные перроны, паровозные гудки. 28-летний Василий Агапкин служит в 7-м запасном кавалерийском полку в Тамбове. Охваченный всеобщим порывом, он пишет свой великий марш, который посвящает женщинам-славянкам, провожающим отцов, сыновей, мужей, братьев. Музыка оказалась вечной.

Два года спустя — первая мировая. «Прощание славянки» захватило всю Россию: «На перроне бледные, заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки. И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия».

(Н. Яковлев, историк).

Четверть века спустя — вторая мировая. В самое трагическое время — поздней осенью 41-го года, когда немцы стояли под Москвой, а правительственные чиновники перебрались глубоко в тыл, — на знаменитом, невероятном параде 7 ноября сводный оркестр исполнял марш «Прощание славянки», а дирижировал автор, уже в летах. Мороз, снег. Войска после парада уходили прямо на фронт. После того как прошла пехота, оркестр должен был подвинуться, чтобы пропустить парадную конницу, артиллерию, танки. Но никак не могли сдвинуть с места старого дирижера. От сильного мороза Василий Иванович Агапкин закоченел, не только свело лицо, но и намертво примерзли к помосту сапоги. Музыканты стали поспешно отдирать его.

Между мировыми была еще гражданская. И для красных, и для белых «Прощание славянки» было своим.

Конечно, в этой музыке много тревоги, в ней — вечные междоусобья и распутье России. И ее одиночество в мире.

Что же это за гимн России, который связан с войнами? Но ведь марш не зовет к «ярости благородной», и в нем не только скорбь, но много и света — все зависит от минуты. Заметьте, «Прощание славянки» в итоге оказалось более кстати именно 9 мая, а не 22 июня.

Да и в другие праздники, вполне мирные, и по другим торжественным поводам всегда и всюду звучал этот марш — проводы новобранцев, спуск корабля на воду, завершение большой стройки, парад, шествие… В фильмах, спектаклях, теле- и радиопередачах.

Всякий раз при звуках его возникает чувство личной причастности ко всему вокруг и чувство бессмертия, хотя и погибнуть не страшно, если, конечно, за дело.

Военное происхождение музыки — не суть. Французский капитан Руже де Лиль более двух веков назад написал «Марсельезу», которая стала символом революции не только во Франции, а в итоге стала государственным гимном его благовоспитанной, преуспевающей Родины.

Без всяких ратных побед и трудовых завоеваний, при всей нищете и почти бессмысленности бытия «Прощание славянки» и сегодня России к лицу. Эта музыка внушает нам, что Россия все же лучше и чище того, что в ней всегда происходило. И, может быть, главное, что звучит в мощном марше, — надежда, единственное и вечное наше спасение, потому что все века мы не живем, а готовимся жить.

В этой музыке вся Россия — в подлиннике, и ее можно слушать по убеждению.

Впереди, и очень скоро, — рассмотрение на Совете федерации, потом — слово за президентом. Если он отвергнет, вспыхнут новые разногласия и споры.

Есть такая благодарная возможность сойтись вместе всем ветвям власти и увековечить себя хотя бы в этой знаменательной частности.

Иосиф Бродский вдали от Родины, в изгнании, просил Мстислава Ростроповича убедить президента России сделать гимном страны марш «Прощание славянки».

Не знаю, где застряла просьба. Но странно было, что человеку на другом континенте, с другим видом из окна пришла в голову та же мысль.

А музыка Александрова, тоже великая, еще послужит нам, когда отсохнут и отвалятся слова.

1999 г.

Задание на дом или жертвоприношение

Гимн России