Сборник работ. Девяностые

Плачьте о себе

Садоводческое объединение так и называлось — товарищество. Маленькое, как теперь модно говорить, — суверенное, государство: за единым забором своя державная власть — правление. Свои выборы, перевыборы. Желанная свобода — граждане независимые, на пенсии. Конечно, своя конституция — устав, в названии которого — предназначение: «Устав садоводческого товарищества инвалидов Отечественной войны, труда, пенсионеров, семей погибших воинов Отечественной войны».

Товарищество было создано для Журавлева. Иван Михайлович вырос в детдоме. Бежал. Работать начал с двенадцати лет, а воевать — с шестнадцати.

Журавлева вначале контузило под Балаклавой. Потом ранило и контузило. Потом опять ранило — в ноги, семнадцатилетнего инвалида отправили в тыл. Но он пересел в обратный поезд, снова на фронт.

В августе 1944 года в Польше сержанта Журавлева ранило в последний раз. Он был помощником командира пехотного взвода. Брали немецкий штаб, рядом разорвалась мина. Осколки прошили ноги, руки, позвоночник, челюсть, легкие.

В конце сороковых инвалид Журавлев женился на сестре фронтового друга. Лия Мироновна тоже вскоре стала инвалидом: несчастный случай на производстве.

Садоводческое товарищество оказалось для них большим подспорьем. Вступили в 1957-м, одними из первых.

Прошу прощения за подробный пересказ. Я хочу, чтобы Журавлев стал близок тебе, читатель, как он стал близок мне. И к недругам его прошу отнестись повнимательнее.

Минуло время. В товарищество стали вступать другие люди — высокооплачиваемые пенсионеры КГБ, МВД и прочие. В. Пучков — бывший зам. начальника ГАИ Симферополя, подполковник МВД. В. Корешков — бывший политработник, майор МВД, П. Белозерцев — капитан МВД в отставке, А. Пашуков — майор вооруженных сил в отставке, И. Широков — бывший следователь линейной прокуратуры. К ним и перешла власть. Новое руководство правления и «обслуга» начали получать зарплату. На обустройство участков стали приглашать «леваков». В результате увеличились ежегодные взносы, выросли разовые сборы.

Низкооплачиваемые восстали.

Сравните, с одной стороны, скажем, старый Лесик с двумя классами образования или Журавлев — с шестью. С другой, Пучков, державший в руках все ГАИ Симферополя, или Широков — «важняк», которого приглашали в большие города распутывать самые сложные дела.

После жалоб и бесконечных комиссий председателю правления товарищества объявили строгий выговор «за нарушения финансовой дисциплины», правлению предписали «принять меры».

С могучего правления как с гуся вода. Около десятка недовольных просто исключаются из товарищества.

Журавлев шел в наступление впереди всех и был обречен.

Даже в горисполкоме опасались этой братии. Сохранилась записка на бланке заведующего отделом коммунального хозяйства горисполкома: «Убедительно прошу Вас, не трогайте Журавлева И. М. Никаких мер… Я Вас очень прошу».

В ответ на нижайшую мольбу Журавлеву звонят из милиции с требованием явиться. Иван Михайлович послушно пришел — в костюме, стареньком, единственном, с орденом Отечественной войны I степени на лацкане. Здесь, в РУВД, его избивают прямо в кабинете зам. начальника РУВД Крутя и увозят в психиатрическую больницу.

Спустя 24 дня после «лечения» ВКК под председательством главврача Л. Чикуровой дает короткое, уникальное в мировой практике медицинское заключение: «Проведена беседа. Обещает не вмешиваться в действия правления садоводческого товарищества».

После этих событий зам. начальника райуправления милиции Круть стал начальником. И его, и участкового Ермилова повысили в званиях.

Они, стая, победили. Но не тогда победили, когда измученный Журавлев из садоводческого товарищества ушел.

Нет, раньше. После выхода из психбольницы стала чахнуть и скончалась жена, он остался один. Старик заплатил за памятник жене и за ограду 196 рублей и стал ждать — неделю, другую, месяц, два, три… Он ходил в облкоммунхоз, в мастерские комбината. Старику отвечали: «Выполним». И он опять ждал, и опять ходил со своей палочкой.

И не выдержал. Сдался. Левакам, с которыми всю жизнь боролся, заплатил унизительно 250 рублей. За памятник. А на ограду уже денег не хватило.

В конце жизни он принял условия этой жизни.

Они, стая, доказали Журавлеву, что — правы.

Со дня публикации минул год плюс четыре коротких осенних дня. Хрестоматийно говоря — «Известия» № 301 за 1989 год.

Редакция ждала ответа. Ждала, тем более что разговор вышел далеко за пределы личной судьбы Журавлева. Перед этим «Крымская правда» заступилась за Журавлева, но, обратясь за справкой в комиссию партийного контроля, вслед за ней, комиссией, повторила некоторые частные ошибки. Широков и К° подали на газету в суд. Газета за частности извинилась, но в комментарии вернулась к принципиальным моментам — и к проблемам садоводческого товарищества, и к Журавлеву. Всемогущим пенсионерам это не понравилось, они потребовали нового извинения, «важняк» Широков даже сочинил текст нового извинения.

«Крымская правда», возмутившись, сама переходит в атаку по всему правоохранительному фронту. В течение более года газета публикует серию разоблачительных статей под рубрикой «Перед лицом закона». Правоохранительные органы реагируют нервно. Тут уже и не до Журавлева, он маленький заложник и жертва в большой войне. Да и правление садоводческого товарищества тоже стало заложником по ту, другую сторону. Но они не понимают этого, потому что — у власти.

Вся область следит за откровенной затяжной войной «Крымской правды» и правоохранительных органов. А что же обком партии? А там разные секретари — кто-то курирует газету, кто-то эти самые органы. Один секретарь сказал: хватит, пора ставить точку, но прежде всего надо извиниться перед Журавлевым. Другой сказал: нет, пусть газета второй раз извиняется перед Широковым и его товарищами.

С грустью и даже отчаянием я думал о том, чем же эти люди заняты. В такое-то время…

Когда я был в командировке, при мне почти каждый день что-нибудь происходило. Одна из симферопольских мафий сама себя подорвала. Мстили другим, подогнали к дому непослушных соперников машину, когда стали выносить взрывное устройство, оно, в руках, взорвалось. В центре Симферополя машину – «Жигули», семерку, — разорвало, половинки разлетелись. Обшивки сиденья болтались вдали на верхушках акаций, резиновые дверные уплотнители висели на ветках, как лианы, никто их даже не снимал, уже при мне две недели висели. Останки преступников рассеяло по округе, извините за натурализм, уши валялись на соседнем угольном складе, никто не нагнулся.

В эти же дни в Саках прорвало городскую канализацию, нечистоты хлынули в море, их понесло к Евпатории.

В воскресенье татарское население устроило огромный митинг.

Это все, повторяю, при мне. Крым — слепок всей страны, проблемы те же — правоохранительные, экологические, национальные. «Знаете, сколько у нас скопилось реабилитационных дел, начиная с 1930 года?» — сказал председатель комиссии партийного контроля при обкоме партии С. Чистов. И назвал цифру — 15.650. — «Чуть не шестая часть этих людей были приговорены к высшей мере. Не успеваем разобраться…»

Сколько забот, сколько дел для всех — невпроворот.

Редакция ждала ответа на статью.

В середине декабря прошлого года состоялось бюро обкома партии, на которое я был приглашен. «Готовил вопрос» секретарь обкома Л. Грач, вёл бюро первый секретарь Н. Багров. «Первый» только что вернулся в Крым после работы в ЦК, на исходе всех событий. Он вёл бюро сурово, жестко. Все было названо своими именами. Действия милиции в отношении Журавлева были означены как произвол. Бюро приняло постановление «О фактах неправильного и несвоевременного реагирования отдельных коммунистов, руководителей на критические выступления в прессе». Вот выдержки:

«Бюро обкома партии строго указало коммунистам, прокурору области З. Д. Тесаку, начальнику УВД Ф. Г. Руснаку, начальнику управления юстиции облисполкома В. П. Хандоге, председателю облсуда М. С. Тютюннику… Бюро потребовало от них добиться своевременного и полного реагирования на критику.

Коллегии, политотделу и парткому УВД области рекомендовано рассмотреть вопрос об ответственности должностных лиц за допущенные нарушения закона, указанные в статье «Журавлев и др.» в газете «Известия». Наметить и осуществить дополнительные меры по повышению профессионального мастерства работников органов внутренних дел, воспитанию верности присяге и преданности служебному долгу, нетерпимости к нарушениям социалистической законности, посягательствам на права граждан».

После бюро ко мне подошел секретарь обкома Л. Грач:

— Завтра же я сам поеду к Журавлеву извиняться, возьму с собой генерала, начальника УВД.

Постановление бюро обком партии направил в свою местную газету. «Крымская правда» опубликовала его.

«Известиям» ничего не сообщили. Минул почти год.

Не в том ли разгадка, что лишь два секретаря обкома партии взвалили на свои плечи всю ношу ответственности — Н. Багров и Л. Грач. Остальные на бюро упорно молчали. Отмолчался и второй секретарь обкома партии, ведающий правоохранительными органами, П. Федуличев (ремарки и реплики не в счет). А из других членов бюро поддержал двух секретарей, по существу, лишь В. Желудковский, генеральный директор объединения «Крымстройматериалы».

То есть принципиальное постановление отстояли и приняли в неравных условиях.

Противостояние продолжалось.

В этой ситуации, видимо, сочли «Известиям» ничего не направлять.

Правоохранительные органы области ситуацию уловили чутко. Теперь Широков и его друзья уже и с «Известиями» пытаются затеять то же, что с «Крымской правдой». Одно письмо с угрозой: требуем извиниться, иначе подадим в суд: другое письмо — с угрозой, зам. прокурора области В. Белогуров, выждав время, направляет «Известиям» письмо: «В статье Э. Поляновского искажен текст ответа на жалобу, подписанного 12.05.89 первым заместителем прокурора области Скворцовым Г. А. В этом ответе не содержится приведенного в статье текста — «нарушений со стороны работников Киевского РОВД, врачей не имелось». Напротив, в ответе указано буквально следующее: «Проверкой было установлено, что оснований для помещения Журавлева в психиатрическую больницу не имелось».

В. Белогуров, видимо, после долгих поисков решил, что хоть на чем-то поймал журналиста. На самом деле он поймал на совершенно противоположных ответах… своего начальника. Я-то имел в виду ответ первого заместителя прокурора области Г. Скворцова от 10.01.1989 года, исходящий номер 7-58/88, там он вступается и за милицию, и за врачей. Сообщив о втором письме, где Скворцов пишет прямо противоположное, В. Белогуров своего начальника просто «засветил».

Ну а с Журавлевым-то как? Никак. Кому он нужен, этот маленький человек. Перед ним так никто и не извинился. Генерал тогда отказался ехать с секретарем обкома, сослался на занятость, отправил извиняться милиционера. А. Журавлев, наученный горьким опытом, дверь милиционеру не открыл.

Я с трудом дозвонился до Ивана Михайловича. «Здравствуйте». — «А кто это?» — «Здравствуйте еще раз». — «А кто это?» Голос был глухой, настороженный. «Я трубку не снимаю. Мне и днем, и ночью звонят с угрозами. Я устал, не могу. Боюсь…».

История взяла новый разбег.

Недавно, 19 сентября, «Крымская правда» опубликовала заметку Р. Лазаревой «Взрыв на улице Аральской».

«По 02 помощник дежурного УВД Симферополя старшина милиции А. В. Марков принял сообщение гражданки Шильской: «В доме № 55 на Аральской в квартире 28 произошел взрыв, начался пожар». Тревожное сообщение сразу было продублировано по 01, 03, в другие связанные с такими чрезвычайными ситуациями службы.

Когда произошел взрыв, мимо проезжал наряд Центрального РОВД в составе старшего сержанта милиции А. С. Цомпеля, сержанта А. Р. Зинатулина, милиционера-кинолога младшего сержанта Ю. А. Крамарева, милиционера-водителя сержанта милиции П. П. Беловола. Они включились в работу.

А через считанные минуты на место происшествия уже прибыли начальник городского управления милиции подполковник Б. В. Бабюк, караул пожарной части № 14 в составе двух отделений, руководил которым и. о. начальника караула старший сержант В. Н. Базь. На место происшествия прибыл начальник пожарной части № 14 майор внутренней службы В. И. Грузин.

Вот что он рассказал нашему корреспонденту:

— Квартира, где все произошло, находится на третьем этаже. Когда подъехали пожарные, с балконов третьего и четвертого этажей уже виднелось пламя. Огонь грозил распространиться на пятый этаж. Сразу проложили рукавную линию от машины, установили трехколенную лестницу и подали воду для тушения горящей квартиры и балкона четвертого этажа. На этом участке работал старший сержант П. Г. Сыч. А старший сержант В. Н. Базь и пожарный Н. С. Варфоломеев пошли в разведку, пытаясь проникнуть в горящую квартиру через входную дверь. Но она была заперта изнутри. С помощью соседей удалось взломать и войти в помещение. Через окно третьего этажа соседней квартиры сюда подали второй ствол, с помощью которого огонь ликвидировали.

— Сколько это заняло времени?

— 42 минуты.

— Причина пожара установлена?

— Да. В 28-й квартире жил психически больной пожилой человек. Чтобы покончить жизнь самоубийством, он разлил в трех местах бензин, связал себе ноги и поджег горючую жидкость. Раздался взрыв, начался пожар».

Вот сколько имен упомянуто, а некоторые, как, например, старший сержант В. Базь, даже дважды, это все — с подачи милиции.

Одного только имени нет — погибшего. Милиция о нем не упомянула, а газета не поинтересовалась. Сочли за пустяк.

Это был Журавлев.

Да, это был он, Журавлев мой, мой Иван Михайлович. Он лежал на кровати со связанными ногами, и боевые ордена его были прикручены к груди проволокой.

Так просто теперь, так легко лгать. «Известия» не без труда, но доказали, что Журавлев был психически здоров. Теперь вот снова мертвому во след лихой майор внутренней службы В. Грузин поставил прежний диагноз — «психически больной». И главное, до следствия, до судебно-медицинской экспертизы срочно объявил через газету: самоубийство…

Собственно, ни следствия как такового, ни судебно-медицинской и пожарно-технической экспертиз не было. И быть не могло, поскольку следователь прокуратуры Центрального района Симферополя В. Гайворонский вынес постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Версию об убийстве, как он сам признался, не разрабатывал. Самоубийство, на худой конец,— несчастный случай. Поэтому в первую очередь следователь обратился в спасительный для таких историй психдиспансер, но там дали справку: Журавлев на учете не состоит. Плана осмотра места происшествия составлено не было, замки, запоры для экспертизы не изъяли, химический анализ горючего вещества не сделали. Следователь не взял ни единого объяснения у соседей, а на место происшествия прибыл спустя почти полторы недели.

Старший мастер ЖЭУ А. Милованова:

— Уже на второй или на третий день, еще пыль не осела, кто-то разворовал все вещи у Журавлева. У него оставались швейная машинка, холодильник, другие вещи — все подобрали. Ну как опечатано? — бумажка была приклеена к косяку двери, ребенок сорвет.

Как рядовой обыватель я легко докажу, что Журавлев был убит. Согласно техническому заключению работника управления пожарной охраны Ю. Абросимова, «наиболее вероятно, что Журавлев разлил в квартире бензин. Взрыв паров мог произойти при срабатывании реле холодильника…». Далее: «место возникновения пожара — кухня». Значит, что же, Журавлев разлил бензин, потом сам себя связал — ноги, ордена к груди, лег в комнате на кровать и стал ждать, когда на кухне сработает реле холодильника? Разве не проще для самоубийцы, разлив бензин, бросить спичку?

Судмедэксперты показали: Журавлев погиб не от взрыва на кухне и не от ожогов (около 10%). Он скончался в результате отравления угарным газом. Смертельны 40% карбоксигемоглобина в крови, а у него обнаружено 92%. Чтобы наглотаться такого количества угарного газа, надо лежать очень и очень долго, а к нему милиция прибыла тотчас. Был ли в его организме яд или снотворное, это не исследовали.

Версия? Пожалуйста. Могли задушить газом в любом гараже, мертвого внести в дом. Запертые изнутри замки? Это семечки для специалистов. По нынешним временам убить человека проще, чем трамвайную остановку зайцем проехать.

А теперь с еще большей легкостью, в качестве того же обывателя, я докажу, что это было самоубийство. Он неважно себя чувствовал, в роковой день вызывал «скорую».

Анна Сергеевна Солнцева, соседка:

— Его дважды оперировали — предстательная железа. И собирались снова в больницу положить, но он сказал: «Нет. Оттуда я не вернусь». Вещи жены он накануне отправил на Урал, сестре жены. Он с ней не общался раньше, а тут сказал: «Пусть будет на память». Он, конечно, был человек резкий иногда, но очень честный. Я его жалела. Он выглядел подавленным в последние дни. Все говорил, что в Москве у него человек есть, который заступится, поможет. Так это были вы?..

А. Коткин, врач «скорой помощи», последний, кто в тот день разговаривал с Журавлевым:

— Я приехал по вызову. Ну что… Ему нужен был просто собеседник, а не врач. Поток слов — о неустроенности нашей, о несправедливостях, безнадёжности. В аккуратной рамке под стеклом я увидел газетную вырезку: «Журавлев и др.»…

Минуло больше недели, когда приехали грузчики и стали вывозить мусор, все, что обвалилось. Набралось три больших самосвала. Грузчики и нашли случайно в самодельном сейфе, в стене, записку: меня, мою семью убила партийная и советская мафия. Правды на свете нет.

Его ли записка? Разберутся.

Даже если это и самоубийство, все равно — убийство.

Почему так? Широков с группой открывает двери любых руководителей области, а Журавлеву до них, как до Бога.

Кто занимался им, Журавлевым?

Когда Широков с группой обратился в суд с иском к «Крымской правде», председательствовала О. Перескокова — молоденькая, полтора года судейского стажа, жена милиционера (а ведь речь-то шла о произволе милиции, и среди истцов — недавние работники МВД). Она не постеснялась сесть в машину истцов, и они кавалькадой, в машинах отправились на разбор в садоводческое товарищество.

Когда Журавлев, вконец измученный, дал большую телеграмму на имя президиума Съезда народных депутатов, где описал свои мытарства, включая психбольницу, телеграмма вернулась в Крымский облисполком, оттуда ее спустили в горисполком, дальше в райисполком. А потом поручили разбираться во всем студенту-практиканту, который буквально накануне, вчера, приехал в Симферополь. Мальчику, только что одолевшему второй курс юридического факультета Киевского университета, поручили поставить точку в деле, которое не могли распутать обком партии и облисполком, областная прокуратура и областная милиция во главе с генерал-майором.

Теперь, когда Журавлев скончался (погиб? убит?), когда после вмешательства «Известий» уголовное дело все-таки было возбуждено, кому же поручили расследовать все это? М. Белоусову — стажеру…

На живом практиковались, теперь — на мертвом.

Хочу спросить второго секретаря обкома партии товарища Федуличева, правоохранительные органы — его епархия: это что — вызов? Как же надо презирать своих сограждан…

Нет, нельзя было помочь Журавлеву. Ведь инвалид войны не квартиру просил, не телефон, не садовый участок. Его просто нужно было защитить от окружения, от общества, которое он сам защитил когда-то и в котором жил, а это невозможно.

М. Соколин, секретарь территориальной партийной организации:

— Я звонил следователю Гайворонскому. Спрашивал, цел ли партийный билет Журавлева. Я же должен отчитываться об утрате партбилета. Он говорит: «Цел. Паспорт сгорел, а партбилет цел». Хорошо, говорю, сами его и сдайте. Еще я спросил, надо ли нам на партийные деньги венок и одежду Журавлеву купить. Следователь говорит: «Не надо, за счет госбюджета». Видимо, имел в виду, что самоубийца.

Госбюджет — копейки. Значит, будет Иван Михайлович неодетый, фанерный гроб даже кумачом не покроют.

Бывало, правда, и иначе, но то были великие самоубийцы. А кто такой Журавлев?

Вспоминаю, как год назад, в холодноватый день мы стояли с ним на кладбище возле могилы жены. Справа — огромное синее поле лаванды, и сразу за ним — его бывшее садоводческое товарищество. Я уже знал тогда, что в левой стопе у него по сей день восемь осколков, в правой — четыре осколка, в левой голени — четыре осколка, в позвоночнике осколок, в руках…

— Хотите посмотреть, как меня похоронят? — Журавлев показал на могилу рядом. Я даже не понял, что это могила. Захоронение прошлогоднее, холм затоптан, зарос бурьяном, завален отбросами. Валяются дощечка с фамилией и пыльный граненый стакан. Ни имени, ни отчества.

Не знал, не ведал Иван Михайлович, что и это для него слишком большая честь — просто лечь в землю, как угодно.

Когда я приехал в Симферополь, с момента его смерти прошло более полутора месяцев. А он, Журавлев, так и не был похоронен. Сначала следователи попридержали, потом, уже несколько недель, предавали земле тех, у кого есть родственники и кого надо хоронить по ритуалу. Полтора месяца, теперь уже и больше, он лежит в морге, заваленный, как брёвнами на складе, такими же, как он, безродными, на которых пока не хватает ни досок, ни кумача.

Как сказал Христос, шедший на распятие: Не плачьте обо мне. Но плачьте о себе и о детях ваших.

Симферополь. Гостиница «Украина». Журавлев сидит рядом, в номере. «Я знаю, вы не возьмете, но все-таки… — он неловко лезет в старенький портфель и достает банку с вареньем. — Это еще жена готовила, осталось. Очень прошу». Я знаю, что его нельзя обижать, но и взять нельзя. Завтра придет могучая, мстительная стая, и эта банка будет мешать мне.

Глаза у Журавлева под очками большие и виноватые. Он еще более неловко засовывает банку обратно в портфель, быстро прощается и уходит.

Через секунду хлынул ливень. Хочу окликнуть Журавлева, чтобы задержался и переждал. Но через окно вижу, как он, уже весь мокрый, пересекает большой гостиничный двор, сутулясь, неуклюже опираясь на палочку, быстро скрывается за углом.

Я еще не знаю, что вижу его последний раз.

1990 г.

После анонимки

Действенность публикации, за которую борется любая газета,— понятие относительное. Одно дело — борьба против фактов. Другое — против явлений, и третье — против системы. Последнее занятие для газетчика — почти безнадёжное, раскачиваем ее, систему, не более. А она — как Ванька-Встанька.

Кажется, теперь наконец-то начинает что-то меняться. Но для этого понадобилась кровь.

Выговоры, благодарности. Кого — сняли, кого — восстановили. Кого — к суду, кого — на свободу. Действенность газетных публикаций в привычном понимании опрощена до финала русских сказок: зло наказано, добродетель торжествует. Но между этими наглядными крайностями целый мир. Есть поражения и победы, может быть, главные — внутри человека, невидимые миру. Разочарования, надежды, вера.

«Известия» спасли человеку жизнь. Эту действенность как измерить?

«Пишет вам из далекого Владивостока Комарова Галина Леонтьевна, я содержалась под стражей во Владивостокской и Уссурийской тюрьмах 18 месяцев. Я решила покончить с собой… Сокамерники вынули меня ночью из петли. Я бы все равно ушла из жизни, но на глаза мне попались «Известия» — статья «После анонимки». Я поняла — с Озерчуком можно бороться».

Озерчук… Фамилия этого следователя редакции более чем знакома.

Пришлось снова лететь во Владивосток.

Вот что рассказала Галина Леонтьевна Комарова:

— 20 августа 1984 года открывается дверь — из ОБХСС. Всю квартиру перевернули, все забрали, описали… Меня увезли, посадили в камеру-клоповник, тут же, в УВД. Я три дня ничего не говорила, плакала, отправили меня этапом в Уссурийскую тюрьму. Обвиняли, что дала завскладом тысячу рублей, чтоб списали 30 тонн арбузов. Что украла 500 кг яблок. Я была весовщицей на складе. У меня и ишемическая болезнь, и давление, и почки. А в камере — около тридцати человек, все курят, я задыхаюсь. Допрашивала Умарова. Перед тем как она приезжала в Уссурийск, меня переводили в «стаканчик» — маленькая цементная камера, сесть нельзя, и я стояла по нескольку часов. Хотели сломать. Приезжает: «Какая хоть недостача, скажите?» — «Миллион». Меня гоняли по камерам. Я прошла 29 камер. 3 месяца жила в страшной одиночке вместе с огромной крысой. Звали Лариска, известная была, там же, в камере, она, крыса, и родила.

…В ту ночь я переоделась во все чистое, написала предсмертную записку сестре: «Забери отсюда, похорони возле отца. Не переодевайте меня, я чистая». Было два часа ночи… Если б не девушка одна, она перед этим долго читала… Меня из петли — в больницу, тюремный врач кричал, как фашист, и Умарова кричала. Тут мне и попалась статья — «После анонимки». Я решила бороться. Ведь Озерчук жаждал моей смерти, меня никто в этом не переубедит. Умерла бы — и все на меня списали. Он уже знал, что все у него рушится, и меня вызвал: «Вот мой партбилет, я клянусь, что выпущу вас по амнистии, она скоро будет, только признайтесь по одному эпизоду — по 1.000 рублям». — «Нет, не давала и не брала». — «Ну и подыхай в тюрьме». Я объявила голодовку. Как тень была, все пугались. Вся камера кричала: «Заберите, она же здесь умрет». Вот тогда меня и выпустили. 28 ноября. Муж уже болел тяжело — гангрена. Он плакал: «Галя, прости, солгал без тебя, что жил с тобой раздельно. Умарова сказала, что тебе 15 лет дадут, и соседи подсказали… чтоб имущество сохранить. Я не хотел, чтоб ты из тюрьмы пришла раздетая… Прости».

Он работал шофером, возил первых секретарей крайкома партии, три поколения — Чернышева, Ломакина и немного Гагарова. Они менялись, а он оставался, все его ценили.

Я, конечно, оплошала… Умарова меня пригласила, и я не удержалась, зашла к Озерчуку. Он вдвоём с кем-то сидел. «Вот видите, — говорю,— вы обещали, что подохну в тюрьме, а я жива и на свободе». Он глянул на меня и сказал: «Ты, сука, будешь опять там». Да, так и сказал, почему вы мне не верите? Я успела мужа в железнодорожную больницу определить, сама легла — в городскую. 1 апреля, когда «воронок» подъехал, у меня давление было 210. Когда меня уводили из палаты, я цеплялась за кровати, за все… По дороге в тюрьму я уговорила милиционера заехать к Леониду Ивановичу. Проститься. Только вы, говорю, спрячьтесь, со мной в больницу не заходите, я не убегу. Зашла: «Леня, я еще в больнице, навещать тебя не могу». — «Меня хотят завтра выписать, — отвечает, — потому что я безнадёжный. Если я, Галя, потеряю сознание, ты не давай согласия, чтоб ногу отрезали».

Как же я просила 1-го секретаря крайкома, писала, чтобы меня под подписку выпустили с мужем последние дни побыть! И муж просил, звонил. Ни-кто, ни-че-го. Тут еще Умарова всем говорила, что с мужем я всех обманываю, что Леонид Иванович всех нас переживет. И вот в день суда в зал вбежала невестка и крикнула: «Леонид Иванович умер». И я закричала, чтоб отпустили под конвоем мужа похоронить. Потом ничего не помню. Суд прервали…

Зав. складом Чернякова сказала в прокуратуре: «Отпустите вы ее хоть на похороны. Она не виновата, я ее оговорила». Она потом извинялась передо мной и рассказывала, как Озерчук выписывал фамилии и диктовал ей, на кого что говорить… Озерчука, когда дело стало разваливаться, успели отстранить. Опять спасли. Но он все равно появлялся…

Неужели «опять спасли»?

Дотошный читатель, может быть, вспомнит этот заголовок. Очерк с таким названием был опубликован осенью 1985 года в «Известиях» № 291. Суть. В Приморском крае отстающий Шумнинский леспромхоз возглавил новый директор — молодой Павел Нефедов. Леспромхоз вышел в передовые, директора наградили орденом Трудового Красного Знамени, избрали депутатом райсовета. Однако по анонимке районный прокурор И. Синегубов назначил ревизию. А потом возбудил против Нефедова уголовное дело, которое поручили вести старшему следователю краевой прокуратуры С. Озерчуку.

Следствие длилось семь с половиной лет. Уголовное дело составило 48 томов. Около девяти месяцев заседали два суда. Работа следователей, экспертов-ревизоров, судей, вызовы свидетелей — все это обошлось государству в 43.000 рублей. Наконец, по два года и семь месяцев провели в тюрьме реабилитированные впоследствии директор леспромхоза П. Нефедов и главный инженер М. Хомченко… 400 томов первичных документов, подтверждавших их невиновность, собранных по крупицам и самим П. Нефедовым, и адвокатом В. Любарским, и мастерами лесоучастков, один из работников прокуратуры сдал… в макулатуру. В обмен на остросюжетные романы.

История беспримерная. Редакция получила около 2.500 читательских откликов. Военный летчик майор Ю. Федоров прислал в «Известия» перевод — 1.000 рублей. «Убедительно прошу вас,— писал он,— перевести эти деньги Павлу Александровичу Нефедову. Если ему неудобно, пусть возьмет хотя бы в долг на любой срок».

Читатели беспокоились о Нефедове, государство — об Озерчуке.

В редакцию явилась делегация руководства Прокуратуры СССР во главе с тогдашним первым заместителем Генерального прокурора Н. Баженовым. В течение трех с половиной часов высокие представители защищали главного виновника. Гости показывали хвалебные письма в адрес Озерчука, шантажировали якобы неизвестными «Известиям» разоблачительными документами, угрожали заново возбудить против Нефедова уголовное дело, настаивая на том, что Нефедов — преступник, просто следствие не сумело доказать его виновность.

Главный редактор «Известий», в ту пору И. Лаптев, уведомил тогдашнего Генерального прокурора А. Рекункова: официальный ответ Прокуратуры Союза публикуем со своим комментарием. Буквально через два часа Прокуратура СССР за тем же исходящим номером и за подписью того же Н. Баженова доставила с нарочным другой ответ, в котором выступление газеты было признано правильным!

Узнав, что Прокуратура Союза «сдалась», уже и Приморский крайком КПСС соответственно исправляет свой первоначальный ответ.

И все-таки первый заместитель Генерального прокурора Н. Баженов обманул газету. Сообщил в официальном ответе, что против бывшего следователя Озерчука возбуждено уголовное дело, однако, как удалось выяснить, буквально за день до ответа Прокуратура РСФСР это дело прекратила. К тому же оказалось, Озерчук, которого перед окончательным развалом дела успели перевести из прокуратуры в милицию, продолжает работать следователем в системе МВД.

Теперь уже и Министерство внутренних дел пытается неуклюже оправдать своего подопечного. Повторяется та же история, что и с прокуратурой, и с крайкомом партии: «Известия» хотят опубликовать официальный ответ МВД со своим комментарием, министерство шлет в редакцию новое письмо, а старое отзывает…

Об этих закулисных маневрах «Известия» прежде не сообщали. Теперь, на финише можно сказать, как достигалась «действенность» очерка, чего стоила правда. Газета еще дважды возвращалась к этой истории, все под тем же заголовком — «После анонимки».

Сам Озерчук все это долгое время не подавал голоса, на газету не жаловался в надежде, что могучие ведомства не дадут его в обиду. Надеялся, как видим, не без основания. Затянувшаяся борьба позволила следователю писать впоследствии по всем адресам: «газета нажала», а ведомства уступили.

Лишь через три года Озерчук подал на газету в суд, требуя опровержений. Его иск о защите чести и достоинства рассматривался народным судом Фрунзенского района Москвы в составе председательствующей народного судьи М. Головановой, народных заседателей Н. Абрамовой и П. Бобровой при участии адвоката Б. Змойро и представителя «Известий» Г. Ни-Ли. 31 октября 1989 г. в иске С. И. Озерчуку было отказано.

Сергей Иванович решение суда обжаловал.

Московский городской суд оставил решение в силе. Шел уже декабрь, заканчивался 1990 год.

Редакция не спешила сообщать об этом, ожидая новых действий Озерчука.

…Борьба «Известий» за Павла Нефедова, борьба с рядовым следователем продолжалась шесть лет. Первая мировая война длилась меньше.

За это время утекло столько воды! Океан. Пресса стала мыслить широкими категориями и — парадокс перестройки,— обнаружив закономерности в судьбах целых общественных категорий — партий, движений, структур — почти перестала писать об отдельных людях. Хотя: грош цена любой партии, любому движению, любому устремлению, если забудем отдельного человека, пусть самого никудышного.

Прежде, когда жили по директивам и инструкциям, когда печать тоже была прислугой, это устраивало все государственные структуры, партийный аппарат. Теперь пресса пытается вырваться на волю, а правоохранительные органы еще во многом остаются придатком административной системы. Пресса искупает свое прежнее унизительное молчание или еще более унизительную ложь, и коли не прислуга более, значит — враг. «Печать», «пресса», «средства массовой информации» — для партийного и административного аппарата стали словами ругательными.

Выиграть процесс — дело по нынешним дням не рядовое. Нынче чуть не все газеты пересудились.

С кем тяжелее бороться: с могущественным крепколобым ведомством или с безвластным упрямым человеком?

В ведомстве всегда может найтись умный специалист. Или тот, кто служит за совесть. Или за страх. Начальство живет не без опаски, потому что над ним всегда есть другое начальство.

А человек, лишенный веры и страха? Вкусивший неограниченную власть над людьми и ее потерявший? Он ничем не рискует, он свободен от всего.

Если борьба с могучими ведомствами длилась долгие месяцы, то с Озерчуком — годы. Он жалуется в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, пишет на имя 19-й партийной конференции, в одной только редакции «Известий» он находит нескольких адресатов для жалоб на автора очерка «После анонимки» — главный редактор, партком, редколлегия.

«…Ложная, клеветническая статья, фактический пасквиль на нашу советскую действительность». «…Сразу становится ясно, кто такой есть Поляновский… Он вредитель». «Автор статьи — это замаскировавшийся враг».

В тридцатых годах этим строкам следователя цены бы не было.

Письма идут густым потоком. Бывший следователь не защищается, он яростно атакует — газету, крайком партии, суды, громит Прокуратуру СССР, не сумевшую его до конца защитить.

Во Владивосток, к Озерчуку, по поручению редакции вылетает спец. корр. «Известий» Ирина Дементьева. Цель — выслушать, попытаться понять этого человека, для надежности записать его доводы на диктофон, затем предоставить ему слово в газете, оставив, естественно, за собою право для возражения там, где это необходимо.

Но Сергей Иванович, решив почему-то, что представительница редакции приехала извиняться, записываться на диктофон решительно отказался, заявив: «Это — проверка…»

Короткая беседа все-таки состоялась. В результате появилась еще одна статья, четвертая по счету, «Гражданин следователь или следователь — гражданин?»

Бороться за себя — право любого человека, однако — не любой же ценой. Нефедов реабилитирован, восстановлен в партии, возвращен в лесную промышленность, работает на руководящей должности. Главный инженер М. Хомченко также реабилитирован и вырос за это время до директора леспромхоза. Сегодня ни один человек в мире не имеет права называть их «преступниками», как это постоянно делает профессиональный законник Озерчук.

Анализируя ситуацию, журналистка пишет не об Озерчуке — об озерчуках, об уровне следствия, отданного в их руки, первопричине мелких и крупных судебных ошибок.

Среди откликов на нефедовскую эпопею были письма и от следственных, прокурорских работников. Соглашаясь с газетой в том, что большая часть судебных ошибок происходила на стадии следствия, они справедливо полагают возлагать надежды не на нравственное совершенствование следователей, а на совершенно иной механизм управления следствием. Если он останется прежним, то будет продолжаться производство чиновников, заинтересованных только в формальных показателях, придут новые озерчуки, и умножатся нефедовы.

Сегодня создается новый хозяйственный механизм, предоставление предприятиям большей самостоятельности, внедрение самоокупаемости и хозрасчета значительно поуменьшило количество хозяйственных дел в судах (чего, впрочем, не скажешь о делах кооператоров), механизм же управления следствием не изменился, следственный аппарат по-прежнему в кризисе, и кризис этот углубляется. Низкая оплата, перегрузки, несамостоятельность, многоподчиненность заставляет следователя милиции мечтать о должности начальника райотдела, следователи прокуратуры охотно вырастают до прокурора или, по меньшей мере, до помощника прокурора. Важнейшее звено в правоохранительной цепочке по-прежнему не укреплено и ничем не защищено.

Сколько уже говорилось, в том числе и нашими парламентариями, о необходимости создания единого следственного комитета, объединяющего под своей крышей следователей МВД, прокуратуры и КГБ (последнее — особенно актуально). Разговор уперся в проблему, при ком должен быть этот комитет. Наиболее прогрессивные юристы предлагают подчинить его непосредственно Верховному Совету республики, его Президиуму. Есть сторонники того, чтобы все следователи были переданы Министерству внутренних дел. Но пока вся энергия уходит в разговоры, и люди стали уже забывать, что вся наша перестройка началась с мечты о правовом государстве, где во главу пирамиды будут подняты права человека. Каждого! Любого, самого никудышного.

Что же это мы создали за государство, в котором способный, инициативный, желающий работать Нефедов остался без защиты, а стандартный следователь Озерчук (не лучше и не хуже других) оказался под мощным покровительством системы? Вероятно, потому что вполне ей соответствовал, совпадал с ней.

Сколько их, нефедовых, по стране, «Известия» писали и о других руководителях с более трагическими судьбами: «Он пытался создать систему хозяйствования, которая позволила бы сберечь миллионы, а его обвинили в покушении на хищение государственных средств». Это о Худенко.

Иван Никифорович Худенко умер в тюремной больнице.

Я давно знаком с этой системой. Не с отдельными недостатками в работе прокуратуры, а именно с системой. Одна из закономерностей — страдают именно передовые, лучшие. Властям легче управлять, когда у народа меньше свободы, воли, когда все одинаковы. Прокуратура как раз и производит для Власти одинаковых, покорных людей.

Результаты работы прокуратуры долгосрочны. Теперь уже дети сподвижников Худенко хотят вернуться к его системе хозяйствования. Новое поколение. На той же земле. И хотят, и боятся. Про Нефедова, когда-то смелого, энергичного, мне рассказывали его товарищи, когда он после тюрьмы работал в Уссурийске главным технологом в «Приморсклесе»: «Не тот стал Паша-то: где бы инициативу проявить, настойчивость, хозяйственников замшелых расшевелить, а он — молчит. С каждой бумажки копию снимает, все — под копирку».

В конце концов, Павел Нефедов выпрямился. Однако у него остались другие последствия. В тот год, когда готовилась статья «Гражданин следователь…», когда Озерчук жаловался, что из-за «Известий», вцепившихся в него мертвой хваткой, ему не дали квартиру в новом доме УВД, в тот самый год Павел Нефедов, бывший уже давно на свободе, проболел, провалялся в больницах Владивостока и Москвы 11 месяцев. 11 месяцев в году!

Мне уже приходилось говорить об этом, повторю. Все останется, как есть, до тех пор, пока следствие не обретет полную независимость от любых государственных структур, пока суды перестанут быть придатком административной системы и обретут самостоятельную власть, судебную власть.

Прокуратура по-прежнему остается едва ли не единственным в стране органом, который сам себя курирует.

Перейдя из прокуратуры в милицию, Озерчук и здесь, не теряя даром времени, затеял новое громкое дело «о хищении государственного имущества в особо крупных размерах и взяточничестве в системе Владивостокского горплодоовощторга». Еще далеко было до суда, еще только шло следствие, а профессиональный законник, старший следователь по особо важным делам следственного управления УВД Приморского крайисполкома майор внутренней службы С. Озерчук уже составил справку: «Следствие по делу еще не закончено, однако уже сейчас можно утверждать, что одной из причин, способствовавшей совершению хищения…» Эпизоды, фамилии, цифры. 16 человек привлечены к уголовной ответственности.

…Их всех освободили. Не виноваты.

Принялись выплачивать деньги — «возмещение». Начали с тех, кто выстоял и себя не оговорил. Петренко А. В., директору горплодоовощторга, — 14.000 рублей; Цыплаковой Л. Т., гл. бухгалтеру торга,— 10.600; Науменко Л. Ф., гл. товароведу овощебазы, — 10.400.

Вернёмся к рассказу Галины Леонтьевны Комаровой:

— Потом, позже, выплатили Падчерову две или три тысячи. Недавно выплатили Веревкину, зам. директора овощебазы, около десяти тысяч, Рыбакову, кладовщику, — около восьми тысяч. Мне одной из первых выплатили.

«Справка. Финансовым отделом Фрунзенского райисполкома… возмещен из бюджета ущерб, причиненный незаконными действиями следственных органов, гр-ке Комаровой Галине Леонтьевне в сумме 5.946 руб. 41 коп».

— Что, я на эти деньги здоровье куплю, мужа верну? Около тысячи осталось, на похороны мне хватит. Это я. А другие?

У Веревкина умер отец, он только через полгода об этом узнал, когда из тюрьмы вышел. Петрыкина, директора овощебазы, в тюрьме избивали уголовники. Брюхачева Светлана в камере заболела туберкулезом…

Это все жертвы Сергея Ивановича Озерчука. Не временные, на срок заключения, а пожизненные.

В конце восьмидесятых годов редакция запросила Минфин и получила цифру — разумеется, заниженную, не отражающую истинного положения дел и все-таки выразительную: 2,5 миллиона рублей в год государство выплачивает жертвам следственно-судебных ошибок, и то только тем, кто сам обращается за компенсацией. Многие рады уже тому, что вырвались из лап правосудия, и ничего не требуют, другие не знают закон, который умышленно замалчивается. (Указ Президиума Верховного Совета СССР).

Та же Умарова, следователь, пыталась занизить среднемесячный заработок Комаровой, чтобы уменьшить компенсацию.

После настойчивых усилий «Известий» Озерчука отстранили от следственной работы. Но в органах МВД оставили. Он, видимо, по-прежнему был нужен им, органам. Его перевели… в тюрьму. Охранником. Его, майора. Начальник Озерчука — дежурный помощник начальника следственного изолятора — младше его по званию.

Ирония судьбы. Он, творец несуразной, жестокой, изломанной, перемолотой жизни, теперь с утра до вечера находился среди жертв. Мог видеть, наблюдать результаты своего существования. Человеку, сохранившему остатки чувств и совести, можно сойти с ума.

Но он по-прежнему был лишь служащим. А все, что окружало его, — человеческий материал.

Случилось ЧП. Как раз в смену Озерчука из тюрьмы сбежал заключенный. Именно в тот день, когда в Первореченском райсуде Владивостока должно было слушаться его дело. Суд — днем в три, а он сбежал утром в 8.45. Был срочно создан штаб по поиску, оперативные группы. Рассчитали, как далеко он мог умчаться, начали розыск.

Такого ЧП не было в правоохранительном мире. Не было, если иметь в виду и последствия. Этот заключенный, Мирошниченко, как сказали потом уязвленные тюремные работники, немножко «с прибабахом». Он не кинулся в аэропорт или на вокзал, не перехватил машину. Он просто отправился не спеша к себе домой, здесь же, во Владивостоке. Помылся, побрился, позавтракал, поспал. И к трем часам в цивильной одежде и на городском транспорте явился в суд.

Как сбежал? Да он, собственно, и не сбегал в том смысле, что не рыл подкопы, не лез через проволоку. Мирошниченко вышел на «режимную территорию», увидел: час «пик», контролеры не у всех спрашивают документы. Он спокойно, с достоинством миновал два КП и оказался на свободе.

Озерчуку объявили строгий выговор. По своей привычке никакой своей вины никогда не признавать он этот выговор обжаловал, затеялась война между своими. Собкор «Известий» Ю. Балакирев держал газету в курсе событий.

Телетайпограммы:

26 марта 1991 года: «Озерчук по-прежнему в следственном изоляторе, но понижен в должности в порядке дисциплинарного взыскания. Руководство подразделения, где работает Озерчук, возбудило ходатайство об увольнении его на пенсию».

9 августа 1991 г.: «Приказом по управлению от 5 августа Озерчук уволен на пенсию».

…Когда нарушал правовые и общечеловеческие нормы, был очень нужен правоохранительной системе, она его защищала. Нарушил устав внутренней службы — выпроводили.

…Трещит система, уходит в небытие партия, которая повелевала всем, в том числе и людскими судьбами, с помощью озерчуков. Но старая «школа» с ее выучениками осталась.

Одним Озерчуком больше, одним меньше — не в этом дело.

Кто взамен?

1991 г.

Солдат Победы Жуков

«Ну, Жуков! Родина тебя не забудет!» — из напутствия комиссара 79-й морской стрелковой бригады С.Костяхина перед боем.

По статистике солдат выдерживал до трех рукопашных боёв. Никифор Жуков, богатырь — 130 килограммов, только за пять дней жестоких боёв на Алексеевском пятачке под Ленинградом прошел шесть штыковых атак.

Из семидесяти человек уцелело тринадцать.

После Балтики — Севастополь. Снова — рукопашные.

Из сорока пяти человек десантной группы, которую возглавлял Жуков, остались в живых пятеро. Последнюю связку гранат Никифор бросил под танк, подбил. И тут же пуля настигла его.

Кровь на голове смешалась с песком, и, когда их, пленных, гнали через жаркий степной Крым, голову сдавило плотным каменным панцирем. Начался нестерпимый зуд. «Это — черви,— подсказали моряки,— раз кровь и грязь — они. Гнездо свили».

— Я рвал волосы. Черви грызли голову — ужас.

В Джанкойском лагере мучили голод и жажда.

— Около туалетной ямы, ну… куда люди оправляются, немцы бросили объедки. Голодная толпа пленных кинулась и сбросила меня в эту яму. Я был болен и слаб. И я оказался по горло — в дерьме. Ладно, что почувствовал дно. Немцы остановились, один вытащил пистолет, но подошли наши трое: «Не надо, мы его вытянем». Бросили мне два ремня. Дерьмо на жаре стало сохнуть и тело лопаться — до крови. В этот день, самый унизительный за войну, я рванул на себе волосы, и каменная шапка с червями слетела с головы. Рванул — и стал лысый.

Несчастный Жуков перенес еще и тиф, и дизентерию.

Из концлагеря он бежал.

Зимой, в снегопады, вьюги и морозы, по лесам и болотам, он шел по Днепропетровской, Полтавской, Сумской, Курской областям. За два месяца прошагал около тысячи километров по оккупированной земле. Пять раз попадал в руки полицейских, бежал, трижды натыкался на немцев.

Вот итоги войны Никифора Жукова:

Два концлагеря и штрафной батальон. Четыре контузии и пять ранений (левая сторона вся перебита — нога, бок, спина).

Последнее ранение было самым тяжелым. В Житомирской области, под Коростенем, на их взвод пошли тяжелые «тигры». Никифор Жуков очнулся ночью, заваленный землей. Земля была мокрая от крови. Снова потерял сознание. Утром танкисты заметили торчавшую из земли руку с двумя оторванными пальцами. Остановились, откопали. Санинструктор Иван Фесенко отвез Жукова в медсанбат.

В 1943-м Никифор Жуков вернулся домой глухонемым. Перенес четыре сложные операции. В 1947-м вернулся слух. Но говорить не мог — мычал.

Еще через полтора года, в 1948-м, заговорил.

Закончил воевать он в том же звании, которое получил в первые недели войны, — младший сержант.

И — ни одной награды за войну. Ни единой.

Из писем-свидетельств однополчан:

«В одном из жестоких боёв Жуков Н.А. поднял Красное Знамя и, увлекая за собой защитников Севастополя, прорвался к Херсонесскому мысу. Это знамя сыграло исключительную роль в организации последнего сопротивления врагу. Жуков Никифор Андреевич заслуживает высокой правительственной награды и повышенной пенсии.

И.Глущенко, бывший командир первой роты отдельного батальона 79-й морской стрелковой бригады»,

«…Достоин правительственной награды, ордена Красного Знамени, а также высокой персональной пенсии.

В.Калмыков, бывший начальник штаба ВВС Черноморского флота, генерал-лейтенант в отставке».

«…Жуков Никифор Андреевич — Герой обороны Севастополя. К сожалению, в той сложной боевой обстановке получить награды он не смог…

В.Мингардо, бывший помощник командира 4-го батальона 7-й бригады морской пехоты».

После плена — те же мотивы ненаграждения.

«Жуков Н.А. совершил подвиг при взятии г. Коростеня: поймал на лету немецкую гранату и обратно бросил ее в немцев, тем самым спас товарищей и поразил врага. По причине тяжелых частых боёв за г. Коростень Жуков Н.А. не был отмечен высокой правительственной наградой…

М.Налеев, бывший начальник артиллерии 800-го стрелкового полка».

Так получается, что, участвовал бы Никифор Жуков в боях менее тяжелых и не очень частых, хватило бы времени и на награды.

Поздновато Жуков решил заняться восстановлением своего боевого прошлого. Лишь спустя 20 лет после войны он получает медаль «За отвагу» — первую и последнюю награду за участие в войне. Юбилейные — не в счет.

Но не о военных подвигах и мытарствах речь и даже не о забвении, хотя без солдата Жукова не было бы маршала Жукова, на горбу таких, как Никифор Жуков, мы вытащили Победу.

Предмет разговора другой, неожиданный: когда труднее было выжить солдату — в войну или после войны?

В Коростене Жукова оценили как освободителя, и он переехал с семьей сюда на жительство.

«Житомирскому областному комитету партии.

За пройденный боевой путь от гор. Конотопа до гор. Коростень тов. Жуков Н.А. проявил себя как настоящий герой-патриот. В бою он не щадил своей крови и самой жизни. Я очень прошу Вас, тов. Демченко, сделайте все, что от Вас зависит, чтобы обеспечить тов. Жукову повышенную пенсию вплоть до персональной и представить его к правительственной награде ордена Красного Знамени.

Бывший командир 143-й Краснознаменной стрелковой дивизии, Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор М.Заикин».

Никифор Жуков получил трехкомнатную квартиру и персональную пенсию, правда, небольшую, местного значения. Он с удовольствием выступал с воспоминаниями перед местными школьниками. И хоть награда оставалась все та же, единственная,— «Медаль за отвагу», он был доволен, кажется, сбылось наконец напутствие комиссара Костяхина о том, что Родина его не забудет.

Но в Коростене провозгласил себя героем полковник Алексей Андреевич Житник, бывший начальник штаба 143-й стрелковой дивизии. «Почетный гражданин Конотопа». Именно Житник, по его словам, разрабатывал и осуществлял операцию по освобождению Конотопа.

В один из приездов Житника в Конотоп ему рассказали о герое-солдате. Полковник отреагировал резко и нервно:

— Не знаю никакого Жукова.

Командир дивизии Заикин знает Жукова и хлопочет за него перед обкомом партии, а начальник штаба этой же дивизии — не хочет знать.

Тут были и ревность, и зависть пустого, бесславного человека.

В восьмидесятых годах журналистка В.Боровицкая исследовала фронтовой путь Житника.

В начале войны лейтенант Житник в учебном батальоне в глубоком тылу отличается «организацией блока питания и досрочным выполнением работы по устройству кухни, столовой». В сентябре 41-го представлен к внеочередному званию — капитана.

В конце декабря 41-го капитан Житник — при штабе 44-й армии. В середине мая он, уже майор, …бежит из Крыма. За самовольный выезд его снижают в должности и тут же награждают орденом Красного Знамени. Генерал-майор Дубинин, подписывая приказ о понижении, добавляет, что «т. Житника целесообразно направить на учебу в военную академию».

В начале 43-го подполковник Житник — в штабе 77-го стрелкового корпуса 60-й армии. Из его жалобы начальнику политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанту Галаджеву: «Мне выражено недоверие. Командир 77 с. к. генерал-майор Позняк предъявил мне серию невероятных обвинений (сожительство, ложь в докладах, критиканство, зазнайство и др.)… Я стал не успевать расписываться в очередных приказах с взысканиями».

Много мест службы сменил Алексей Андреевич Житник, прежде чем пути-дороги его и Никифора Жукова сошлись — в 143-й стрелковой дивизии. Полковник Житник — начальник штаба. Командир дивизии с первых дней недоволен им: не имеет военной практики, недобросовестный человек. Через несколько месяцев военный совет 60-й армии рекомендовал убрать Житника из дивизии. Просто так Житник уезжать не хочет и заявляет: «Я был представлен еще к ордену Ленина и к ордену Красного Знамени». Член военного совета армии генерал Королев эти наградные материалы разорвал в клочки на глазах у Житника.

Алексей Андреевич стремится попасть к генералу Батову, с которым знаком еще с начала тридцатых годов. Лишь в 1946-м, в Германии, он попадает наконец под командование Батова.

1946-й год, в Германии, на станции Шпротау, полковник Житник для себя лично загружает в поезд мебель, прочее имущество — 24 места. Кроме того, отправляет своим ходом грузовик с подобными же трофеями, сопровождающие документы подписаны «Генерал-майором Житником». Грузовик на границе был задержан прокуратурой. Конец? Трибунал? Выручает Батов: «Полковника Житника оставить в кадрах КА. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь». Опять — на учебу? Лучшие военные академии страны, куда должны направляться перспективные офицерские кадры, служат и неким штрафбатом для элиты.

В декабре 1952 года командующий войсками Белорусского военного округа маршал С.Тимошенко дает убийственную характеристику Житнику: «Ведёт себя в должности начальника штаба дивизии, как будто только что взят со сцены опереточный артист. Очень легкомысленный и высокомерный. Наглый врун, доверять важные дела нельзя. Должности не соответствует».

Уволили из армии — за дискредитацию звания офицера.

Валентина Боровицкая, занимаясь историей Житника, в 1987 году повстречалась с ним, и он пригрозил журналистке:

— Я надеюсь, вы не посмеете встать у меня на дороге…

В.Боровицкая опубликовала в «Красной звезде» презрительные строки о штабном полковнике.

Не только банальная ревность и зависть к истинному герою двигали Житником. Была тут и угроза разоблачения. Командир взвода противотанковых ружей Никифор Жуков, конечно, был не в курсе штабных дел, но имена командира дивизии М.Заикина и начальника штаба Я.Цвинтарного были ему хорошо известны. Именно под руководством Цвинтарного, а не Житника и была разработана операция по освобождению Конотопа. Житник пришел в дивизию позже, лишь 30 октября 1943 года. Жуков — человек прямой, и кое-какие наводящие вопросы о действительной роли Житника в истории дивизии направил самому Житнику.

В ответ Алексей Андреевич, возглавлявший Совет ветеранов дивизии, объявил Никифора Жукова проходимцем и стал требовать от ветеранов отказаться от своих свидетельств по поводу Жукова. На одном из собраний Житник подошел к санинструктору И.Фесенко, который после последнего тяжелейшего ранения отвозил Никифора в медсанбат. «Откажись, этого не было!..» — потребовал Житник. «Пошел вон, негодяй!» — ответил Фесенко.

И Жуков, и Фесенко были исключены из числа ветеранов дивизии. Жукова объявили самозванцем, полицаем, старостой, спекулянтом. С него сняли персональную пенсию, назначили 33 рубля. (После проволочек вмешалась прокуратура, и пенсию все же восстановили). В этот период генерал армии П.Батов являлся председателем Советского комитета ветеранов войны. Именем Павла Ивановича Житник мог пользоваться безоглядно.

Несмотря на давление, ни один из однополчан не отказался от своих свидетельств в пользу Никифора Жукова. Зато объявился некий бывший политрук А.Вилор, который объявил, что никакого Жукова Никифора Андреевича под Севастополем не было, а был героический матрос Жуков Николай Александрович. То есть, воспользовавшись сходством инициалов, один Жуков присвоил заслуги другого.

Жуков — уже в обороне, нервной и унизительной. Он запрашивает все местные КГБ, милицию, прокуратуру всех когда-то оккупированных районов, по которым пробирался после плена. «В органах полиции при немецкой власти не был и не работал старостой»,— отвечают ему. «Спекуляцией не занимался…». Своими объяснительными письмами, протестами, резкими, жесткими требованиями помочь защитить свое имя Жуков раздражает партийные и советские органы области.

Развязало руки Житнику и то, что ушли из жизни те военачальники, которые знали ему цену. Однажды он в сопровождении двух крепких мужчин заявился к Жукову домой с угрозами.

Военком Коростени, по-прежнему очень хорошо относящийся к Жукову, сказал ему:

— Я вам помочь не могу. Уезжайте отсюда…

Жуков уехал с семьей в Херсонскую область, в Асканию-Нова. Борьбу за свое имя, однако, не прекратил.

Ах, какая благодать, какой рай здесь, в Аскании-Нова, на прикрымской земле, среди уличных роз и жасмина, акации и сирени, голубых елей и кипарисов. Воздух — животворящий, чудодейственный. Инвалиду войны Никифору Жукову благодатнее места на всей земле не найти, чтобы жить-поживать.

Если б не эта война после войны.

Уже на новом месте в районное управление КГБ от Житника пришло письмо: «Товарищ начальник управления! Неужели у нас: у общественности, партийных и советских органов, органов надзора, у вас недостает сил и возможности утихомирить двух бандитствующих граждан».

Второй «бандитствующий» — все тот же санинструктор Фесенко.

Одному обкому партии — Херсонскому ничего не стоит прояснить ситуацию у другого обкома партии — Житомирского. Партийные секретари областей в одном регионе — как близнецы-братья. Все, что накопилось против Жукова на прежнем месте, перетекло сюда.

И ему житья не давали, и он — не молчал. Что делать властям, надо ведь как-то реагировать — вот он просит, например, прибавку к местной персональной пенсии.

Реагируют.

— Я работал в Ботаническом саду охранником. Смотрю, идут ко мне. Шестеро. Начальник политотдела Херсонского облвоенкомата Шацкий, райвоенком, остальных не знаю. Один из незнакомых представляется: «Я — из генерального штаба. Вы Жуков?» — «Я». Смотрят, разглядывают меня, как экспонат: «Да-а, действительно, здоров!» Спрашивают: «Вы писали письмо в Генштаб?» — «Писал». Я сразу понял, зачем они приехали, и пригласил в дом посмотреть документы. Они говорят: «Нет, нам это не надо». Постояли и пошли осматривать Ботанический парк. Даже не попрощались… Они были немножко выпивши.

В результате этой «проверки» появляется документ — Херсонский облисполком отвечает Москве: «Установлено, что гр. Жуков Н.А… сдался в плен противнику и проживал на оккупированной территории. …В мае 1943 г. осужден за дезертирство и направлен в штрафной батальон.[11] …Уволен из рядов армии по диагнозу «истерическая глухонемота». В материалах проверки имеются данные о том, что глухонемота Жукова вскоре прошла, но он несколько лет ее продолжал инсценировать. …За период с 1944 г. по 1948 г. Жуков не работал, разъезжал по городам страны и занимался спекуляцией. …Гр. Жуков выехал из г.Геленджика в г.Коростень, где обманным путем добивается получения трехкомнатной квартиры.

Председатель (так написано вместо «представитель». — Авт.) Генерального штаба Министерства обороны СССР подполковник Ахлонов В.В. совместно с представителем облвоенкомата подполковником Шацким Н.А. знакомились с делом Жукова Н.А., беседовали с ним на дому и подтвердили, что никаких официальных документов, подтверждающих выдающиеся заслуги гр.Жукова в годы войны, нет ни в деле Жукова в облсобесе, ни у него дома. По заключению врача-психиатра, Жуков является психопатической личностью, склонной к сутяжничеству.

Никифор Андреевич объявлен Москве психически больным, значит, теперь, задним числом, надо как-то провести его через психиатрическую больницу. И с документами — неувязка, они у него есть, и, значит, хорошо бы их как-то изъять.

Никифора Жукова вызвали в обком партии — со всеми документами. Он собрал все ответы из военных архивов, свидетельства однополчан — 120 документов с печатями и подписями — и отправился в Херсон.

— Я постучался в кабинет зав. административным отделом обкома. «Здравствуйте».— «Вы кто будете?» — «Жуков». — «А-а, это вы. Документы привезли?» Повел меня на 4-й этаж. Входим. Я говорю: «Здравствуйте», а мне в ответ — на ты: «Документы привез?» Я начинаю соображать, что не я им нужен — документы. А рядом с хозяином кабинета — Деревянко, зам. зав. облсобесом. Я документы отдал. Хозяин кабинета звонит начальнику КГБ: «Никифор Андреевич здесь». Потом прокурору, потом начальнику областной милиции: «Никифор Андреевич здесь». Как будто Брежнев прибыл. Последний звонок: «Облпсихбольница? Главврач? Почему опаздываете, вам сказано на 10 часов! Жуков — здесь». Тут мозги мои стали крутиться на 360°. И главное — документы у него, он даже не взглянул на них, к груди прижимает. Он повернулся к Деревянко, и тут я, как Челкаш, бросился через стол и вырвал эту пачку. Он озверел: «Какого ты х..?» — «А вы — какого?» — я отвечаю и кидаюсь на выход. Он вслед: «Ты отсюда не уйдешь» — и кому-то по телефону: «Жуков выходит!»

Они знали, что я сильный. Спускаюсь, и со второго этажа вижу — милиция, девять человек стоят на выходе цепью и держат друг друга за руки. …И я врезался в середину, они повалились, я выскочил на улицу. Следом — старший лейтенант: «Стой, Жуков, стрелять буду!». А тут уже — люди, народ. Я быстро на автостанцию. Ехал с пересадками. А вечером, к прямому рейсу на Асканию, милиция собралась, меня искали.

Дома стало мне плохо. Лидия Степановна вызвала «скорую». Давление 260 на 130. Сделали уколы. Наверное, было предынфарктное состояние. Поздно вечером еще раз приехала «скорая»…

21 ноября 1979 года, Жуков возвращался домой с продуктовой сумкой, нес кефир, молоко, творог. У подъезда сидели соседи, они кивнули ему на угол дома, за которым он увидел троих в одинаковых демисезонных пальто. Никифор Андреевич стал подниматься к себе на второй этаж, и на повороте лестницы на него вдруг обрушились сверху удары по голове. Били двое. Выскочили с улицы те трое и дулами пистолетов начали бить его по ребрам. Инвалид войны Жуков, который еще под Севастополем был ранен в голову, почувствовал себя плохо. Как в тумане, он увидел три пистолета, направленные ему в грудь, и вдруг понял, что эти бандиты могут его убить — просто и безнаказанно.

И он сказал то, что не говорил за всю войну фашистам:

— Я сдаюсь.

Покорно двинулся к машине «скорой помощи».

Всю картину избиения и захвата наблюдала с верхней лестничной площадки семья Смолы — он, она и дочь. И те соседи, что сидели на скамеечке, подтвердили, как инвалида войны Жукова выводили из подъезда пятеро, все — с пистолетами в руках.

«Скорая» заехала сначала в райотдел милиции, на крыльцо вышел капитан и с улыбкой спросил:

— Ну что, Жуков? Не били тебя?

— Нет, — ответил он.

Сказал бы «били», в дороге добавили бы еще, благо ехать до Херсона, до психиатрической больницы, почти три часа.

Поместили Жукова в самое тяжелое отделение для потенциально опасных больных — «для буйных».

Лидия Степановна:

— На другой день в шесть утра мы с Наташей поехали в Херсон, в психбольницу. Заведующая отделением предупредила нас, что когда приведут Никифора Андреевича, чтобы мы не плакали — ему же сделаем хуже. Привели мужа — о-о. Боже мой, какой он был! Губы высохшие, язык заплетается, обрюзгший, ногами еле передвигает, за стенку держится. Наташа расплакалась…

Как только Жукова уложили в психбольницу, секретарь райкома партии по идеологии Вера Ивановна Деменникова прибыла в Асканию-Нова, чтобы провести в школе партбюро. Она рассказала, что муж директора школы засыпал все инстанции письмами, в которых унижает и оскорбляет достоинство заслуженных людей, участников войны. Речь шла все о тех же Житнике и Вилоре. Секретарь райкома поставила вопрос о пребывании директора на своем посту. Несмотря на то, что половина школы уже поверила в то, что Жуков — аферист, староста и полицай, все до одного встали на защиту Лидии Степановны: «Это дело мужа: хочет — пусть пишет, не хочет — пусть не пишет».

Кстати сказать, школа была на хорошем счету в районе.

Спустя почти месяц Жукову разрешили выписаться из больницы при единственном непременном условии: он никуда никаких писем больше писать не будет, семья должна дать расписку…

Произошла тяжелая сцена. Когда Наташа увидела совершенно изменившегося отца, она упала перед ним на колени — при матери, при врачах. Дочь плакала и умоляла отца ни с кем больше не связываться и никуда не писать, ни одного письма — «ради мамы, ради меня, пожалей нас и себя». Никифор Андреевич, похудевший, заторможенный, отвечал:

— Не буду… Не буду.

С этого дня, впрочем, его письма — о пенсии, о Житнике с Вилором, о местном самоуправстве, о том, что он не дезертир и не полицай — не имели уже никакого значения! В истории болезни я видел запросы партийных и советских органов, прокуратуры, милиции, Министерства обороны и т.д.: стоит ли Жуков на учете в психоневрологической больнице? Больница отвечала: «Стойкое паранойяльное развитие личности с сутяжными тенденциями, агрессивность, склонность к насильственным действиям».

Теперь ни один орган, ни один человек не обязан был отвечать «больному» Никифору Жукову. Он затих, стал писать военные воспоминания.

И вдруг — гром среди ясного неба! Журнал «Знамя» (№10, 1982 г.) выходит с большой документальной повестью Владимира Еременко, имя героя вынесено в название — «Солдат Никифор Жуков». Главная ценность — приведенные в повести архивные документы, свидетельства подвигов и мытарств.

В районе, в области — шок.

— Сижу дома, стук в дверь: «Никифор Андреевич, к вам можно?». Входит Вера Ивановна Деменникова, секретарь райкома по идеологии. «Никифор Андреевич, я к вам по поручению обкома и райкома партии — вы, оказывается, действительно герой. Заведующий идеологическим отделом ЦК партии Украины товарищ Кравчук звонил в наш обком товарищу Мозговому, а товарищ Мозговой — в наш райком, товарищу Яценко. Есть мнение о присвоении вам высокой награды». — «Так я ведь дезертир, староста и полицай. Вы же недавно из-за меня жену выгоняли с работы». Она жмет мне руку, обнимает: «Ну что вы, что вы. Не обижайтесь, время было такое». А какое время — три года прошло.

Счастливые наступили дни. Со всего Союза Никифору Жукову шли письма: «На Жуковых Россия держится!»

В судьбе Жукова могла быть наконец поставлена точка. Увы.

Когда шок прошел, на писателя Еременко свалилось все, что накопилось у партийных органов против «психически больного» Жукова, обрушились с ругательствами Житник и Вилор.

Как надо было реагировать писателю Еременко? Спокойно перепроверить каждый факт! Уточнить детали и события.

Но слишком легко досталась Владимиру Николаевичу эта повесть, чтобы заниматься черновой работой, — и рукопись, и документы были доставлены прямо на стол его высокого кабинета.

Владимир Николаевич Еременко являлся членом правления Союза писателей СССР, директором издательства «Советский писатель». Слишком занят он был для этой черновой работы, которая, в общем, и составляет суть документальной прозы.

Писатель нашел выход.

В том же «Знамени» (№ 8 за 1983 год) он опубликовал «Письмо в редакцию»: «…Моя повесть является художественным произведением. Мною допущены определенные обобщения. Образ главного героя повести шире конкретной личности, которая послужила основой повествования. …Ряд упомянутых в повести фактов не имеет прямого отношения к Н.А.Жукову…»

Теперь шок — у Жукова. Вся родня названа по имени, однополчане — по именам, события обозначены по дням, а образ Жукова — не конкретный, собирательный. «Ряд фактов не имеет прямого отношения» — каких? Не названо, значит — любых, на выбор оппонентов.

Писатель Еременко лишил солдата Жукова всего фронтового прошлого — всех подвигов и мытарств.

С Владимиром Николаевичем Еременко я разговаривал.

— Все факты в книге — правильные, все достоверно. Просто обстановка была тогда накалена, и я ее разрядил. Я выручил Кожевникова, главного редактора «Знамени»,— ругательные письма в журнал прекратились. Это было и для блага Жукова, чтобы страсти улеглись.

…Теперь Жукова стали добивать.

Лидия Степановна:

— Приходит ко мне в школу Саша Крамаренко — милиционер, недавний мой выпускник. «Ваш муж в такие вот дни — был дома?» — «Он все время дома. А что случилось?». — «Припомните, может быть, он куда-то ездил?» — «Да нет, — говорю, — ты скажи, в чем дело-то?» Он сказал, что в нескольких областях — в Днепропетровской, Саратовской, еще где-то совершены кражи, орудует банда психически больных. Подозрение падает и на Жукова. Я говорю: «Саша-Саша, как же ты смог с этим подойти к своей учительнице, ты же нашу семью хорошо знаешь». — «Меня начальник райотдела послал».

Никифор Жуков снова садится за письма. Запрашивает Днепропетровскую, Саратовскую, другие области. Из Херсона, из Управления внутренних дел, пришло письмо: «Среди сотрудников… проведена разъяснительная работа, они предупреждены о недопустимости действий, которые были совершены в отношении Вас».

Одновременно к Лидии Степановне в школу пришел районный психиатр Данченко и предупредил:

— Ваш муж снова начал писать. Предупреждаю.

…В той зловонной яме, в плену, он нащупал дно, и немец не пристрелил его, пощадил. Партийно-советский котлован был бездонен.

Снова Лидию Степановну вызывала к себе в райком Вера Ивановна Деменникова, разговаривала жестко, зло.

В 1992 году Никифор Андреевич Жуков отдыхал в Одессе в санатории. Лечащий врач сказал ему:

— У вас атрофия мозжечка. Если будете нервничать и напрягать мозг, проживете года три.

Первый инсульт случился, когда он оставался дома один — Лидия Степановна, забрав Наташу, уехала в Минск, к сыну. Никифор Андреевич вышел из квартиры и тут же, на лестничной площадке, упал. Очнувшись, развернулся головой к дверям и пополз обратно. Отлежавшись два дня, вечером пошел искать машину, чтобы встретить жену и дочь, и снова упал — возле базара, в центре поселка. Шатаясь, падая и вставая, добрел до подъезда, где его подхватили соседи.

— В больнице я слышал разговор врачей: «Он умрет…». А я думаю: «Черта с два я умру».

Левую часть тела парализовало.

Анохин Александр Митрофанович, зам. председателя поселкового Совета:

— Мы с Жуковым в одном доме живем. Врачи строго запретили ему вставать с кровати. Я как-то иду, смотрю, Жуков вокруг дома на четвереньках ползает. Голову ко мне повернул: «Я все равно буду ходить!». Сила воли, жажда жизни — поразительные!

Второй инсульт случился 1 мая прошлого года. 9 мая он уже встал и, опираясь на палку, упрямо поплелся во двор.

Наша встреча была спустя месяц после второго инсульта.

— Я — крепкий, сильный, думал, 150 лет проживу. А я бы и согласился. А иногда думаю: зачем? Стыдно становится жить. Я — не инвалид, я — калека.

Еще говорил, что не может жить на Украине, хочет в Россию.

— Здесь жаловаться некому…

И в России — некому.

Судьба солдата Никифора Жукова типична. Конечно, не каждого травили, били, сажали в психушку. Типична — по беспомощности солдата после войны, где он оказался неприспособленным, неустроенным, необеспеченным, даже лишним, чужим.

Наверное, нигде в мире не было в войну таких беззаветных солдат, как в России. И таких бесприютных после войны — тоже нигде не было. Это касается и бесприютных павших с останками поверх земли.

Да нет, конечно, типичный.

Сейчас отгремят юбилейные майские салюты, героические солдаты, дежурно отметившись на телеэкране, снова уйдут в тень, юнцы будут торговать дедовскими наградами, а героями телепередач снова станут отечественные фашисты.

Впрочем, и праздники, и будни пройдут без Жукова.

Наступил 1995-й год, последний, третий год жизни, предсказанный ему одесским врачом.

22 января 1995 года он упал прямо посреди комнаты.

До 30 января пролежал без сознания.

30-го — скончался.

Последние слова его были:

— Справедливости — нет.

Аскания-Нова — Херсон

1995 г.

Он не умер — он погиб