Сборник работ. Девяностые

Жили-были три брата

Речь пойдет об Указе вполне праведном.

Участник войны Николай Семенович Бородин написал письмо председателю исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца тов. Д. Бенедиктову:

«Мой брат Бородин Александр Семенович, член ВКП(б), 28 июня 1941 г. ушел на фронт добровольцем.

Ни одного письма от него не было. Лишь 29 сентября 1942 г. Фрунзенский РВК сообщил, что Бородин А. С. в бою за социалистическую Родину пропал без вести в августе 1941 г.

В Центральном архиве МО был дважды. Во Всесоюзном совете ветеранов войны и труда мне недавно порекомендовали обратиться к вам, мотивируя тем, что Исполком Красного Креста получил из ФРГ списки наших военнопленных и места их захоронения.

Может быть, там есть сведения и о моем брате?»

Получил ответ:

«Уважаемый Александр Семенович!

Возвращаем Ваше заявление о розыске брата… и одновременно разъясняем, что наше Управление занимается розыском родственников советских граждан, проживающих за границей. Оснований для розыска за границей Бородина А. С. нет.

Начальник Управления по розыску Фатюхина В. П.»

Ответ стандартный, слабые печатные буквы оттиснуты на плохом ксероксе, от руки вписаны лишь фамилия, инициалы.

Странно, что на стандартный ответ понадобилось пять месяцев;

что письмо не имеет резолюции председателя исполкома, которому было адресовано;

что ответ подписан не начальником Управления по розыску Фатюхиной, а совсем другим человеком, который расписался неразборчиво;

что просьба Н. Бородина возвращена, а не подшита в дело для контроля в будущем (а вдруг объявятся какие-то новые обстоятельства для поиска).

Но все эти странности — мелочь по сравнению с главной странностью. Красный Крест адресовал свой ответ не тому брату, который жив, а тому, который пропал без вести… Взгляните еще раз на письмо, дорогие читатели, вы, наверное, и не заметили: «Уважаемый Александр Семенович!..»

Николай Семенович Бородин написал письмо в «Известия».

Как раз подоспел один из очередных Указов Президента «О дополнительных мерах по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины…» Президент постановляет: Кабинету министров СССР подготовить проект соответствующего Закона СССР.

Один из пунктов Указа — в помощь Николаю Семеновичу: «Правительствам республик, исполнительным комитетам краевых, областных Советов народных депутатов совместно с органами Министерства обороны СССР, Министерства внутренних дел СССР и Комитета государственной безопасности СССР в 1991—1993 годах провести дополнительные работы по поиску без вести пропавших…»

Можно бы сказать Бородину, вышел Указ, читайте. Стучитесь.

Но куда, в какие двери?

Прежде чем советовать, надо самому кое в чем разобраться.

В этом Указе многое неясно, и самое главное — действительно ли речь идет лишь о «дополнительных (здесь и далее подчеркнуто мною. — Авт.) мерах», о чем сообщается в самом названии Указа и о «дополнительных работах», как говорится в тексте? Значит, в принципе дела по этой части у нас идут, видимо, хорошо, это подтверждают первые же строки Указа: «В стране проводится значительная работа по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины и при исполнении интернационального долга». Тогда зачем Указ? А вот зачем, далее, впритык, без паузы разъясняется: «Однако советская общественность, ветераны войны и труда, родные и близкие павших озабочены имеющимися фактами равнодушного отношения к памяти погибших…» По давней традиции: общие успехи, отдельные недостатки.

Я задумываюсь. Если мы все 46 послевоенных лет действительно «проводили значительную работу по увековечению памяти», то, конечно, за оставшиеся до полувекового юбилея краткие годы, как предписывает Указ, «дополнительные меры» примем.

А если эти 46 лет мы помнили далеко не все и не всех? Стихи, песни, гигантские памятные комплексы, награждение городов, юбилеи. Это то, чем занята была официальная пропаганда.

Но для истинной памяти надо знать подлинную историю войны. Знаем ли мы ее?

Мы не знаем даже самого главного — итога этой войны, самого святого, того, без чего жить — стыдно. Мы не знаем — сколько нас погибло: отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей. Сразу после войны с разрешения Генералиссимуса была спущена сверху цифра общих потерь — семь миллионов. К 20-летию Победы разнарядка на гласность изменилась — двадцать миллионов. К сорокалетию цифра выросла до 27 миллионов, затем до 28 миллионов. Видимо, и это не предел.

Любая названная цифра — ложь и цинизм. Потери кощунственно округляются, оприходуются обязательно до какого-нибудь миллиона, словно речь о крупных поставках древесины или угля, где все, что меньше тонны,— мелочь, пыль.

Когда-то, в 1941-м, когда могущественные немецкие дивизии стояли под Москвой и казалось, что никакая сила не остановит их, писатель Андрей Платонов пророчески предсказал: что будет и как будет.

— Победим, — сказал он растерянной соседке, матери Юрия Нагибина.

— Но как?! У немцев танки, самолеты… Как, чем?

Ответил гениально:

— Пузом.

Пузом и победили. Когда-нибудь мы обязательно придем к выводу, что войну выиграли количеством, несчетной массой. Миллионы павших служили нам живой баррикадой. Как это поется торжественно-сурово насчет победы — «Мы за ценой не постоим»?. Только в стране, где десятилетиями жизнь человеческая не имела для власти малейшей цены, слова эти могли распеваться с пафосом, и по отдельности, и хором.

Округленные 20 миллионов — надругательство, преступление.

Если мы за 46 послевоенных лет не сумели установить количество погибших — и на поле боя, и в тылу при верных доказательствах гибели, то как же мы за три года «проведем дополнительные работы по поиску без вести пропавших»?

Главные искажения войны были нам предписаны. Что мы знали о массовых пленениях, о штрафных батальонах, о заградительных отрядах. Теперь уже просачивается в печать донесение Жукова Сталину о победах на фронтах с помощью этих самых заградительных отрядов, когда за цепью атакующих шла вторая цепь — наши автоматчики пристреливали тех, кто остановился, растерялся, свои пристреливали своих. Трусы? Но многим было по 18—19 лет, скороспелки. В растерянности бывал и сам Верховный Главнокомандующий.

Отправляли ли на них похоронки? Ведь не напишешь же «пал на поле боя… верный воинской присяге». И «пропал без вести» не напишешь. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Кто они — враги?

Можно, конечно, отнести это к частностям войны, как это мы делали раньше в отношении военнопленных, не называя даже приблизительно их числа. Теперь выяснилось — в плен попало пять миллионов семьсот тысяч человек. Это больше, чем вся наша Красная Армия перед 22 июня 1941 года. А погибло в плену три миллиона триста тысяч человек. Это данные немецких военных историков. Наших исследований не существует, все — под замком.

Указ Президента предписывает правительствам республик, исполкомам Советов, органам Министерства обороны и КГБ СССР, кроме «дополнительных работ» по поиску без вести пропавших, провести за эти же 1991 — 1993 годы те же дополнительные работы «по захоронению останков воинов» и «установлению имен».

Не знаю, ведомы ли Президенту масштабы работы. В лесах Ленинградской, Новгородской, других областей валяются, видимо-невидимо, воинские останки. Оружие, которого сейчас так много на руках, берут немало и на местах боёв — чистят, приводят в порядок.

Далеко не пойдем, возьмем столицу нашу — Москву. Что было символом несокрушимости в боях за нее? Волоколамск, герои-панфиловцы.

3 апреля 1991 года, в день выхода в свет московского выпуска «Известий» с этим материалом, в редакцию пришли две москвички, учитель истории 803-й школы Евгения Иванова и учитель начальных классов школы № 340 Ирина Сипцова. Они руководят поисковыми отрядами.

В деревне Большое Голоперово, где стоял штаб 1077 с. п. панфиловской дивизии следопыты разыскали захоронение командира И. Н. Воронецкого (ночная разведка боем, гибель, орден Боевого Красного Знамени посмертно). Могилы нет, там, где он лежит,— стадо коров гоняют на водопой. Деревня Кузьминское, могилу другого офицера-панфиловца сравнял с землей тракторист.

Деревня Путятино. Огромное братское захоронение, более тысячи человек, — запахано, растет подсолнечник.

Деревня Посаденки, здесь лежат 400 человек. Все запахано, растет клевер, картошка.

Деревня Осташово, запахано массовое захоронение. Растет овес, картошка.

Деревня Юрьево, запаханное захоронение — более 1.000 человек. Растет овес, кукуруза.

Это все — Волоколамский район. Только здесь более ста заброшенных братских могил. Просто холмы без крестов и памятников. Стоят на могилах аммиачные баки, дачные поселки, сооружены автобусные остановки, проложено шоссе. В Истринском районе — тоже более ста таких же брошенных захоронений. В других районах Подмосковья — то же.

Это все — рядом с Кремлем, у нас под окнами.

Когда-то, еще в пятидесятых, было указание объединить могилы, «укрупнить». Что делали — таблички переносили, останки не трогали.

Есть ли какие-нибудь защитники у павших? Есть. В Юрьеве сравнительно недавно хотели запахать братскую партизанскую могилу. Встали на пути старушки, не дали. Поставили синюю ограду, воткнули палку со звездой. В Спасс-Помазкине (все там же, в Волоколамском районе) до второй половины 80-х на братской могиле (более 100 тысяч человек) пасли скот. Ветеран-танкист соорудил ограду, поставил памятник. Могила нигде не учтена.

В очерке «Поле памяти» я рассказывал о жертвах фашистского расстрела под Симферополем — двенадцать тысяч человек. Жертвы фашизма оказались и нашими жертвами: их терзали крымские мародеры, искали золото, другие драгоценности. Кто лежит там? Ни в одном официальном кабинете, ни в одном архиве области мне не смогли назвать ни одного (!) имени. Не в казенных кабинетах, а в частных квартирах выяснял: расстреливали по национальному признаку крымчаков, цыган, евреев; руководителей — партийных и советских; активистов; партизан; пленных моряков. Моряков гнали из Севастополя через весь Крым, в связке по пятеро. На рыночной площади Симферополя их встречали немцы в обнимку с нашими шлюхами. Демонстрировали «мирное население». Моряки, связанные, кинулись врукопашную. Человек тридцать застрелили на площади, остальных погнали ко рву.

Удалось установить тогда несколько фамилий.

Публикация была четыре года назад. За это время не прибавилось ни одного имени.

Сколько таких рвов по стране — сотни?

После публикации позвонил следователь прокуратуры из Ровно Александр Васильевич Косташевский: «Приезжайте…»

Симферопольская история померкла. Здесь в руках правосудия оказались дикари, которые раскапывали могилы с 1945 года… Перебирая могильный прах, искали золото — перстни, браслеты, серьги, рвали у мертвых зубные протезы и коронки. Свободно, без особого риска перекапывали могилы на Западной Украине, в Белоруссии, в России и попались лишь в середине восьмидесятых годов, более чем через сорок лет!

Дикий случай, уникальный.

Но эта частность, как никакая другая, наводит на печальное обобщение: в каком же состоянии наши кладбища…

Мы совсем забыли Николая Семеновича Бородина. «Дополнительные меры» должны по идее облегчить его поиски и заставить работать начальника Управления по розыску В. П. Фатюхину.

А кто сказал, что Валентину Петровну нужно заставлять работать? Задержали ответ? Да, они всегда отвечают с опозданием. Иногда до полугода. Штат мал, дел невпроворот. Четверть работающих — пенсионеры, на договоре. Именно общественница и подмахнула вместо Фатюхиной тот ответ, адресовав погибшему. Конечно, факт неприятный, что говорить.

Из оргтехники — одни авторучки. Ни компьютеров, ни ксероксов. Помещение тесное. Письмо вернули, потому что хранить его негде, да и Красного Креста оно, судя по всему, не касается. Фамилию и краткие сведения о пропавшем без вести оставили у себя. На всякий случай.

Красный Крест занимается розыском гражданских лиц за рубежом. В войну было угнано на работу в Германию пять с половиной миллионов наших сограждан.

Военных разыскивают в единственном случае — пленных, если известен конкретно лагерь.

Конечно, если предположить, что Александр Семенович Бородин попал в плен, где-то на этапе сумел снять гимнастерку и попал в Германию, как гражданский; или, бежав из плена, ушел в партизаны и опять же в гражданской одежде оказался у немцев…

Вряд ли. Мы знаем, как гибли ополченцы. Бородин был на фронте чуть больше месяца. Видимо, в первом же бою в августе 41-го и погиб.

А что за списки о захоронениях наших граждан, которые пришли из ФРГ и на которые ссылался Николай Семенович, не наведут ли они на след? Это не просто списки, это строго переплетенные тома, даже работники Красного Креста, многое повидавшие, не могут брать их в руки без волнения. Черные, как ночь, траурные переплеты, и в черноте — белый могильный крест. Мелованная плотная бумага, имена… Умершие, казненные, погибшие — и за 1914—1918 годы, и за 1941 — 1945.

Сухие надгробные цифры можно расшифровать.

«Черненко Ольга. 23.10.27 п. Литвиновка — 27.12.44». Умерла семнадцатилетней, наверняка была угнана в Германию.

«Белоконь Константин. 17.10.23 — 7.6.45». Конечно, воевал, попал в плен. Скончался, посмотрите, через месяц после Победы. Видимо, ждал репатриации.

«Тимошенко Григорий. 29.9.43 — 27.12.44». А он родился в изгнании, прожил чуть более года. Мать, скорее всего, была в немецких прислугах.

«Дацюк Николай. 9.5.1878 п. Новогуровка — 20.7.44». Судя по всему, попал в плен еще в первую мировую.

Грустное занятие — по цифрам, как по звездам, угадывать чужие изломанные судьбы.

53 тома. 350 тысяч имен. Умерших, казненных, погибших.

Имена не по алфавиту, а по кладбищам, по рядам могил.

Немцы погребали наших соотечественников с немалыми трудностями, не без риска. Как свидетельствует краткая историческая справка генерального консульства СССР в Мюнхене, «мемориальные захоронения создавались, как правило, вскоре после окончания второй мировой войны местными комитетами, состоящими из лиц, преследовавшихся нацистами». Справка по Баварии, но принцип един и для других земель.

Ежегодно для поддержания порядка правительство ФРГ выделяет деньги. Могилы в идеальном состоянии. Там существует законодательство. Именуемый поэтически печально «Закон о вечном покое» гласит: Могилы иностранных граждан, погибших в результате двух мировых войн и захороненных на территории ФРГ, подлежат уходу на вечные времена.

Бесценные тома, в которых оживает наша горькая память, были переданы летом 1989 года. Нам оставалось лишь перевести имена на русский и привести их в алфавитный порядок.

Из Подольска, из Архива Министерства обороны СССР, приехали три переводчика. Они переписали из всех томов имена военнопленных и уехали. Их, бывших солдат и офицеров, набралось 15.620. Как оказалось, отобрали далеко не всех, работники Красного Креста это обнаружили, ждали, что военные переводчики приедут снова, но они больше не появились.

В каком состоянии те ужатые списки, переведены ли, нет ли, в алфавитном ли теперь порядке или в каком ином, работники Управления по розыску в известность не поставлены. Оставшиеся 334380 имен так и не тронуты. В Красном Кресте ими заниматься некому.

Николай Семенович прежде уже бывал в Подольском архиве. Узнав в Красном Кресте, что часть списков из ФРГ военные уже выбрали, он снова отправился в Подольск, уговорив поехать и знакомого переводчика. Если там, в архиве Министерства обороны, он следов брата не найдет, снова отправится в Красный Крест исследовать оставшиеся имена.

Так и будет мотаться горемыка в пригородной электричке туда-сюда со своим личным переводчиком.

У нас все наоборот. Во всем мире тех, кто ищет, и тех, кого ищут, с годами становится все меньше. У нас — другая статистика. В 1988 году в Исполком союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца поступило 42 тысячи заявлений о розыске. В 1989-м — около 50 тысяч. В минувшем, 1990-м, — более 87 тысяч.

Потому что жили мы не как все. То, что во всем мире было бедой, у нас — преступлением; то, что во всем мире вызывало сочувствие и сострадание, у нас — подозрение. Помните — недавние анкеты: были ли ваши родственники в плену или за границей? Были ли на оккупированной территории? Ответ: «да» ломал судьбы многих людей.

Не только не искали — скрывали.

Теперь — можно, теперь ищут, пишут. Теперь в Управлении Красного Креста выстроилась длинная очередь тех, кто просит подтверждения, что… был на оккупированной территории, вынужден был эвакуироваться. Поток столь велик, что с сентября 1990 года скопилось 15 тысяч необработанных заявлений.

Заявители вскоре отбывают из СССР, в основном в Израиль. Там эти люди получат большую разовую компенсацию в западногерманских марках за ущерб, причиненный им в связи с эвакуацией во время войны. Правительство ФРГ выплачивает эти деньги пострадавшим гражданам любой страны, кроме нашей. Наша страна все никак не может заключить на этот счет двустороннего соглашения.

Ничем-то мы воспользоваться не можем и не умеем. Даже поклониться ухоженным могилам.

«В Исполком Красного Креста от Козяра Николая Кирилловича, г. Житомир.

Мне 48 лет, отца не помню. Только в 1978 году я узнал, где он похоронен. Случайно встретил однополчанина отца, с его помощью, а также с помощью Красного Креста удалось разыскать могилу. Выяснилось, что мой отец Козяр Кирилл Алексеевич погиб и захоронен в 1944 году в Чехословакии. А в 1990 году впервые, с волнением, я поехал на его могилу.

Мне поменяли деньги 50 руб., я получил 400 чехословацких крон. Приехал в Кошице, с большими трудностями после унизительных уговоров дали место в дешевой гостинице на двое суток. Заплатил 210 крон. Чтобы добраться на автобусе до г. Михайловцы, где похоронен отец, и обратно — надо еще 65 крон. Без цветов тоже не поедешь, 10 штук — 100 крон. Осталась в кармане мелочь — 25 крон… Я хотел вернуть цветы обратно, но было неудобно, что их представитель рядом.

За эти двое суток я покушал горячего один раз, взял первое, салат и кофе. У меня не осталось ни кроны.

Такую обменную сумму установил, видно, тот, кто ездит за рубеж на другом уровне, по другому поводу.

Надо, наверное, ездить со своими цветами из Житомира, но разве их довезешь; брать с собой продукты, но ведь нехорошо, если на таможне будут их отбирать. Позориться не хочу, я 25 лет прослужил на Северном флоте, меня учили жить по чести, и я учил тому же своих воспитанников.

Осталось от этой поездки чувство стыда.

Разве виноват мой отец, что погиб на чужой земле? И я разве виноват? Там, в Михайловцах, лежат 20 тысяч советских воинов, нельзя позорить ни их, ни нас».

Нищие мы, нищие. Великая и нищая нация. Народ-горемыка, подопытный для честолюбивых и амбициозных правителей. Они, побежденные, протягивают теперь нам, победителям, подаяние — посылочки. Мы, голодные и раздетые, обеими руками принимаем это подаяние отовсюду и, не меняясь в лице, без стыда говорим о преимуществах социалистической системы.

Какова у нас жизнь, таков и вечный покой. Можно ли с достоинством хранить память без достоинства жить. Помнить о павших, не помня о живых. Посмотрите на наших убогих ветеранов-инвалидов, вдов, калек. О них, живущих за чертой бедности, много и горячо говорили с самой высокой трибуны самые высокопоставленные партийные лидеры. Говорили, обещали. Но как только дошло до дела, до повышения зарплаты, начали — с себя, со своих партийных единомышленников.

Мне ничего более не надо знать о сегодняшней Власти, ни о каких ее планах и обещаниях, мне одного только этого поступка довольно, его одного, чтобы судить об истинности намерений.

Не нужны вы никому, инвалиды, вдовы, калеки. За всю вашу жизнь вы нужны были только те четыре года, когда были молоды и здоровы.

Уже и в середине восьмидесятых продолжалось искажение истины о войне. В военные энциклопедии вносились имена молодых членов Политбюро ЦК КПСС, никакого отношения к войне не имеющих, судя хотя бы по их малолетству в ту пору. Это же Политбюро в 1987 году решило издать очередную, десятитомную историю войны. Очередное провозглашение. Сравнительно недавно «Известия» опубликовали письмо трех известных историков В. Дашичева, В. Кулиша и А. Мерцалова, они уверяют, что к изданию этому мы совершенно не готовы. По существу, нужен новый взгляд на военную историю, принципиально иная концепция войны. Необходима огромная предварительная работа в архивах. Архивы эти следует открыть широко, для всех, а не только для избранных военных историков. В самих архивах надо навести порядок, оснастить их технически, может быть, какие-то объединить. В США военными розысками занимаются две службы, в ФРГ — три. В нашей стране у военнослужащих — свой архив, у моряков — свой, госпитальный архив — отдельно. Свои архивы у Красного Креста, КГБ, партийных органов. И никакого координирующего центра.

Конечно, что-то из Указа «О дополнительных мерах…», наверное, будет выполнено. Памятник Победы в Москве соорудят и книгу Памяти успеют издать. То, что можно сделать в единственном экземпляре,— это мы с удовольствием. Когда-то, еще четверть века назад, я писал о необходимости книги Памяти. Однако я имел в виду, что священная книга эта — итог огромной кропотливой работы, а не самоцель.

Представляю волнение миллионов людей, увидевших фамилии родных и близких в книге Памяти. Представляю и слезы других, тоже миллионов, не нашедших родных имен.

Если в эти сжатые сроки будут предприняты «дополнительные меры» и «дополнительные работы», боюсь, что мы снова будем лишь инсценировать память. А значит, опять, снова, в который раз, плодить бездуховность.

Вообще-то их было три брата Бородиных.

Герой наш Николай Семенович Бородин — младший, тоже воевал, ушел на фронт в 41-м, а закончил войну 9 мая 1945 года под Прагой.

Тот, который погиб и могилу которого он безуспешно ищет,— Александр Семенович Бородин-старший.

А среднего брата звали Семен Семенович Бородин. Его следы Николай Семенович тоже ищет. Работал тот начальником телефонного отдела Калининского областного управления связи. В сентябре 1937-го арестовали. 11 мая 1938 года расстреляли. А в 1956-м — реабилитировали.

В ноябре 1990 года в УКГБ Тверской области указали Николаю Семеновичу приблизительное место захоронения брата. Он приехал — степь, полынь и ветер.

Русская сказка на советский лад.

Жили-были три брата. Двое сгинули, а один уцелел.

1991 г.

Первый над Рейхстагом

«Водружение Знамени Победы приняло уродливый характер…»

Из выступления бывшего члена Военного Совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта К.Ф.Телегина на закрытом совещании в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в ноябре 1961 года.

Со знаменем Победы над рейхстагом произошло то же, что с ленинским бревном на субботнике в Кремле.

С годами, как оказалось, вместе с Ильичем под знаменитое бревно подставили плечи тысячи человек.

Только официально и только в первые майские победные дни к званию Героя Советского Союза за водружение Знамени Победы были представлены более ста человек.

Со временем цифра увеличивалась.

Но я хочу отделить здесь солдат, сержантов и старшин не только от старых большевиков, но и от своих командиров, тех, кто любой ценой хотел войти в историю. Многие рядовые как раз искренне верили, что были первыми.

Перед тем, как идти в последнюю атаку на рейхстаг, солдаты разорвали наволочки немецких перин, сделанные из красного тика. Кому досталось с метр и больше, кому — с носовой платок. С этими флажками и флагами они и устремились к рейхстагу. Солдаты разных полков и даже дивизий ставили свои флажки всюду — в окнах, на колоннах, в центре зала. Соответственно оформили и представления на звание Героев за водружение Знамени Победы.

Это было 30 апреля — штурм, бой, кровь и гибель. А через день — наступила тишина: Берлин капитулировал. В рейхстаг валом повалил народ — артиллеристы, танкисты, связисты, медики, повара… «Приходили пешком, приезжали на лошадях и автомашинах… Всем хотелось посмотреть рейхстаг, расписаться на его стенах. Многие приносили с собой красные флаги и флажки и укрепляли их по всему зданию, многие фотографировались… Приехали корреспонденты и фоторепортеры» (С. Неустроев, Герой Советского Союза). Снимки попадали в газеты, и те, кто позировал, требовали потом себе звания Героя.

Целый год понадобился для разбирательства политотделу 3-й ударной армии и политуправлению 1-го Белорусского фронта. Лишь 8 мая 1946 года появился Указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза офицерскому и сержантскому составу Вооруженных сил СССР, водрузившему Знамя Победы над рейхстагом в Берлине» — 1. Капитану Давыдову В.И. 2. Сержанту Егорову М.А. 3. Младшему сержанту Кантария М.В. 4. Капитану Неустроеву С.А. 5. Старшему лейтенанту Самсонову Н.Я.

Все? Разобрались.

Если бы.

Знамя Победы, водруженное над рейхстагом, было единственным. Хотя изготовили их девять, по количеству дивизий в 3-й ударной армии, наступавшей в центре Берлина. Знамена пронумеровали. 150-й стрелковой дивизии генерал-майора В. Шатилова досталось знамя под № 5. Именно эта дивизия вышла на рейхстаг, конкретнее — 756-й стрелковый полк полковника Ф. Зинченко, а еще конкретнее — 1-й батальон капитана С. Неустроева, которому и выпало штурмовать рейхстаг.

Перед этим после тяжелого боя было взято штурмом министерство внутренних дел — «дом Гиммлера». Отсюда просматривалась большая Королевская площадь, рейхстаг. До него было метров триста. Королевская площадь покрыта завалами, надолбами, баррикадами, ее рассекал канал. За каналом — траншеи, дзоты, зенитки, поставленные на прямую наводку. В парке, примыкающем к площади, стояли орудия и самоходные установки «Фердинанд».

Под прицелом был каждый метр площади.

Перед штурмом у Степана Неустроева некоторую тревогу вызывала вторая рота Антонова, недавнего выпускника училища, на войне — без году неделя. Во главе роты комбат решил отправить своего замполита лейтенанта Берёста.

Алексей Берест — рост метр девяносто, богатырского сложения и силы. Солдаты уважали замполита не за вдохновенные слова, а за конкретные дела.

— Он привлекал людей личной отвагой,— вспоминает Степан Андреевич Неустроев.— Ему можно было поручить все.

Три атаки на рейхстаг захлебнулись.

Как рассказывал потом сам Берест, его рота преодолела уже более половины площади, но из-за плотного огня залегла, и он ползком и короткими перебежками вернулся обратно, попросил командование поддержать их артиллерийским огнем и снова двинулся в смертельный путь.

Кто первым ворвался в рейхстаг? Берест со своей второй ротой и старший сержант Съянов — со своей первой.

Если точнее, первым на ступени рейхстага вбежал с флагом рядовой Петр Пятницкий. Его ранили, он упал, поднялся, сделал еще несколько шагов к колонне и здесь, на последней ступени рейхстага,— рухнул. Флаг подхватил и привязал к колонне другой Петр — Щербина, тоже рядовой.

Когда бой завязался в самом рейхстаге, батальон Неустроева с флангов поддержали батальоны Давыдова и Самсонова.

Как много раз писал в статьях и книгах командир дивизии генерал-майор В. Шатилов, и вслед за ним многие другие, и версия эта жила все послевоенные десятилетия,— Егоров и Кантария были в первых рядах атаки.

Нет, их не было — ни впереди, ни позади.

Вечером 30 апреля, после боя в рейхстаге,— появился Неустроев. Еще позже, около двенадцати ночи,— Зинченко. «Где знамя?» — спросил полковник у комбата. Тот рассказал о погибшем Пятницком, о Щербине, о флаге первой роты в окне.

— Я не о том,— резко перебил Зинченко,— где знамя Военного совета под номером пять?

С. Неустроев:

— При мне Зинченко позвонил начальнику штаба полка: «Где знамя?» — «Да вот здесь, вместе с полковым стоит».— «Срочно сюда!». Минут через 15 или 20 прибежали со знаменем два солдатика, извините, замухрышки,— маленькие, в телогрейках. Зинченко им: «Наверх, на крышу! Водрузить знамя на самом видном месте. Ушли. Минут через двадцать возвращаются — подавленные, растерянные: «Там темно, у нас нет фонарика… Мы не нашли выход на крышу!». Зинченко — матом: «Родина ждет! Весь мир ждет! Исторический момент!.. А вы… фонарика нет… выхода не нашли». Полковник меня обычно Степаном звал, а тут жестко: «Товарищ комбат! Примите все меры к тому, чтобы водрузить знамя немедленно!».

…К кому обращается комбат? Конечно, к Берёсту. Тот берёт около десятка автоматчиков Щербины и уходит. Тут же на втором этаже раздались автоматные очереди, разрывы гранат. Завязался бой.

Из воспоминаний Берёста: «Из-за артиллерийских обстрелов лестница в отдельных местах была разрушена, мы образовывали живую лестницу». «Нижним», как говорят в цирке, был могучий Берест, ему на плечи взбирался один солдат, на него — второй.

Буквально: солдат со знаменем он вынес на своих плечах. Как руководитель, ответственный за выполнение операции, лейтенант, видимо, и на крышу рейхстага вышел первым — выяснить обстановку и помогал устанавливать знамя.

Когда Берест вернулся и доложил, что Знамя Победы установлено на самом видном месте — на бронзовой конной скульптуре на фронтоне главного подъезда, напряжение спало.

С. Неустроев:

— Я у Берёста спрашиваю: «Не оторвется?» — «Сто лет простоит, мы его, знамя, ремнями к лошади притянули».— «А солдаты — как?». Смеется: «Ничего. Я их на крышу за шиворот затащил». Ну, у него силища-то будь здоров. Солдаты тут же и ушли обратно. Я только потом, позже, когда увидел, кого представили к Герою за водружение, понял, что это были Егоров и Кантария.

Водружение Знамени Победы, по Неустроеву, складывается из трех элементов: 1. Ворваться в рейхстаг. 2. Поднять знамя. 3. Отстоять его.

Последнее оказалось едва ли не самым сложным. 1 мая немцы ринулись в контратаку, применили фаустпатроны. Огромный зал рейхстага, заставленный стеллажами с архивными документами, загорелся. Пожар охватил весь рейхстаг, люди задыхались, горели заживо. Из подвала рейхстага выскочили немцы и стали теснить батальон к выходу. Полковник Зинченко, увидев густой черный дым из купола, приказал оставить рейхстаг и после пожара атаковать заново. Первая же группа солдат, выскочивших из рейхстага, была скошена ураганным огнем фашистов из Кроль-оперы. Батальон оказался в «мешке». Решили лучше погибнуть, сгореть в рейхстаге, чем при отступлении.

С огромным трудом удалось загнать немцев в подвал.

То есть, если по совокупности, исходя из теории комбата, то Егоров и Кантария Знамя Победы лишь «привязывали», а водружал его — Берест. После этого последнего жестокого боя и пожара в рейхстаге все флаги и флажки были сметены, удержалось единственное — Знамя Победы. Действительно — на сто лет.

Лейтенант Алексей Прокофьевич Берест также был представлен к званию Героя. Но вместо Золотой Звезды получил Орден Красного Знамени.

Но, может быть, все справедливо? Почему мы должны верить сегодня практически единственному свидетелю, пусть и старшему по званию в рейхстаге в дни боёв.

Первым скончался от сердечной болезни Петр Щербина, прикрывавший с автоматчиками знаменосцев.

Умер командир роты Съянов, сражавшийся в рейхстаге от первой до последней минуты.

Год назад, на 91-м году, скончался командир полка Зинченко.

Погиб в автокатастрофе командир корпуса Переверткин.

Уже несколько лет после инсульта не встает с постели командир дивизии Шатилов, слепой и глухой.

Тяжело болен, тоже почти ослеп начальник штаба батальона Кузьма Гусев, участник боёв за рейхстаг.

Нет и знаменосцев. В июне 1975-го погиб в автокатастрофе Егоров. Несколько месяцев назад скончался Кантария.

Не получается ли в сегодняшнем разговоре: кто других пережил, тот и прав?

Процитирую сухие протокольные строки документа тех лет, подписанные командующим войсками 3-й ударной армии, генерал-полковником Кузнецовым и членом Военного совета армии генерал-майором Литвиновым. Документ называется «Боевая характеристика знамени», водруженного над рейхстагом, в нем — черным по белому: «Отважные воины коммунист лейтенант Берест, комсомолец сержант Егоров и беспартийный младший сержант Кантария установили знамя над зданием германского парламента».

Берест назван первым.

Вчитываясь в эти важные строки, невольно задумываешься: все ли было так простецки просто, как рассказывает капитан Неустроев? То ли приумалчивает о чем-то, то ли не знает чего-то, все же много было начальников повыше его. Зная нашу вечную любовь к символам, не могу поверить в случайность того, что заключительную точку в войне ставили представители разных национальностей — украинец, русский и грузин. Что еще важнее — коммунист, комсомолец и беспартийный! Наконец, возглавлял и осуществлял операцию политрук, роль которого еще от Фурманова — вести за собой.

После войны ни Егоров, ни Кантария, купавшиеся в славе и восхвалявшие самих себя, имя лейтенанта Берёста даже не вспомнили — нигде, никогда. Тоже — не случайно, им «рекомендовали» — о чем говорить, а о чем молчать.

Но как выпал из обоймы политрук?

Не у кого спросить: за что?

А. Дементьев, старший научный сотрудник Музея Вооруженных сил:

— Берест, как никто из участников штурма рейхстага, заслуживает звания Героя Советского Союза.

Алексею Прокофьевичу суждено было совершить в рейхстаге еще один подвиг.

Немцы, с трудом загнанные в подвал, вывесили белый флаг. Выдвинули условие: поскольку среди них находится генерал, переговоры с советской стороны тоже должен вести генерал. В крайнем случае — полковник.

Старший по званию в рейхстаге Неустроев — капитан. (Полковник Зинченко после водружения знамени ушел — до боя, до пожара). Богатырский рост Берёста, манера свободно, с достоинством держаться придавали ему внушительный вид. Ему и предложили отправиться в подвал «полковником».

Берест вылил из фляги последние капли воды, побрился. Вместо шинели надел трофейную кожаную куртку, закрывшую лейтенантские погоны.

Адъютантом «полковника» отправился сам Неустроев. Сбросил в себя обгоревшую телогрейку, на капитанском кителе комбата красовались пять боевых орденов.

Переводчиком взяли Ивана Прыгунова. Его, пацаном лет пятнадцати, угнали на работу в Германию, теперь освободили, он прошел через СМЕРШ и был призван в армию.

Из воспоминаний С. Неустроева:

«Сейчас, через десятки лет, скажу откровенно — идти на переговоры мне было страшно, но другого выхода не было… На нас были направлены дула пулеметов и автоматов. По спине пробежал мороз. Немцы смотрели на нас враждебно. В помещении установилась мертвая тишина!».

Лейтенант Берест, нарушив молчание, решительно заявил:

— Все выходы из подземелья блокированы. При попытке прорваться каждый из вас будет уничтожен. Предлагаю сложить оружие. Гарантирую жизнь всем вашим офицерам и солдатам, раненым — медицинскую помощь.

Немецкий полковник ответил:

— Еще неизвестно, кто у кого в плену. Нас в рейхстаге значительно больше. Снаружи подтянулись новые немецкие части, выход из рейхстага под прицелом.

— Не забывайте, — ответил наш «полковник», — беседа проходит не в Москве, а в Берлине. Я не за тем шел сюда четыре года, чтобы сдаваться. Повторяю, мы вас уничтожим! Всех!

Неустроев уверяет, что переговоры длились минут 15—20. Берест же вполне официально докладывал на закрытом совещании в Институте марксизма-ленинизма в 1961 году, что трудные переговоры длились 2 часа 40 минут. Полковник выходил из каземата, видимо, для консультаций с комендантом рейхстага. Немцы тянули время. Обстановка накалялась. В итоге полковник согласился на капитуляцию, но при условии, что русские солдаты будут отведены с огневых позиций:

— Они возбуждены и могут устроить над нами самосуд.

Берест решительно отверг предложение.

Из воспоминаний С. Неустроева:

«Снова наступило молчание. Первым его нарушил гитлеровец:

— Ответ дадим через двадцать минут.

— Если в указанное время вы не вывесите белый флаг, начнем штурм, — заявил Берест.

И мы покинули подземелье. Легко сказать сейчас: покинули… А тогда пулеметы и автоматы смотрели в наши спины. Услышишь за спиной какой-то стук, даже шорох, и кажется, что вот-вот прозвучит очередь.

Дорога казалась очень длинной. А ее следовало пройти ровным, спокойным шагом. Нужно отдать должное Алексею Прокофьевичу Берёсту. Он шел неторопливо, высоко подняв голову».

Я обращаюсь к Степану Андреевичу Неустроеву, ныне — севастопольцу, подполковнику в отставке:

— Если забыть все остальное — и штурм рейхстага, и Знамя Победы, только это одно парламентерство Берёста — достойно ли Золотой Звезды?

— Да. Безусловно. Это был подвиг, и великая заслуга Берёста в том, что он сохранил жизнь солдатам. Не только нашим, но и немецким. Мы бы запросили тяжелые огнеметы и просто сожгли бы немцев.

Наверное, первый советский парламентер в Берлине. И один из последних во второй мировой войне.

…Как их, победителей, встречали в Москве на Белорусском вокзале! Какие это были дни! Счастье, слезы, море цветов. «Какая музыка была, какая музыка играла».

Лейтенанта Берёста встречали без музыки, и его не снимала кинохроника. Ему поручили сопровождать репатриированных. Безвестный эшелон прибыл в сумеречный час, на запасной путь.

Природа всех версий — в его характере: говорил — что думал, поступал — как считал нужным.

В «доме Гиммлера» хранились часы, предназначенные для гитлеровцев, которые первыми ворвутся в Москву. Берест вручал часы своим солдатам. Вошел незнакомый офицер, то ли из штаба, то ли СМЕРШа и протянул руку. «Это часы, — сказал Берест, — для тех, кто взял «дом Гиммлера» и пойдет на рейхстаг». Слово за слово. «С такими длинными руками, — бросил Берест, — надо стоять у церкви, там подадут».

Прорываясь с боями к рейхстагу, солдаты батальона ворвались в представительство нейтрального государства: взорвали гранатой дверь, постреляли. Язык не наш, не разобрались. Когда Берёста среди других представили к званию Героя, подоспела нота иностранной державы. Кто отвечает за политическое воспитание солдат? Берест.

Замполит составил опись картин в «доме Гиммлера», часть из которых попала в дом одного маршала.

Легенды, версии, домыслы. Вот мнение Неустроева:

— В 1966 году я встретился с Телегиным, членом Военного совета фронта. На даче, в Серебряном бору. Выпили, разговорились. И он сказал мне: «Жуков виноват. Он к нашему брату, к политработникам, относился не очень… Прочел фамилию Берёста: «Еще один политработник!» — и вычеркнул. Если бы вы, Степан Андреевич, написали в реляции: «заместитель командира батальона» и поставили бы точку, не надо было «по политчасти» — Берест бы прошел.

Наверное,— правда. Но не вся.

Казалось, после войны они будут, как братья. Увы.

После войны Неустроев оказался выключен из жизни на целых десять лет. Не только не в укор ему, а даже в достоинство скажу: и здоровых-то людей водка сгубила — миллионы, а он, калеченый-перекалеченый, поднялся, встал на ноги.

Но когда к концу пятидесятых он вернулся к боевым делам батальона, Егоров и Кантария были уже канонизированы, к ним притерлись новые герои, а свои — Берест, Пятницкий, Щербина, Гусев, представлявшиеся к званию Героя, но не удостоенные, оказались наглухо задвинуты.

Из писем к Берёсту:

«Алексей! По-видимому, ты не читал «Правду». Там речь Егорова о том, как он (? — Авт.) с Самсоновым брал рейхстаг. Снимок: Самсонов вносит в Кремле Знамя Победы. Н.С. Хрущев жмет ему руку. Так-то, брат.

М.Сбойчаков».

«Здравствуй, боевой друг Алёша! …На Знамени Победы написано 150 с.д. Какое же отношение имеет т.Самсонов — представитель 171 с. д. …Как ни странно, почти никого из нас никто не послушал. На днях я был в Институте марксизма-ленинизма, где готовится к изданию история войны. Дали мне почитать о боях за рейхстаг. Я заявил протест. Наш батальон упоминается как вспомогательный. Они изменять не хотят. Я потребовал поднять архивы полка. Заявил: раз основная роль приписывается Самсонову, тогда и на Знамени Победы следует написать не 150 с.д., а 171 с.д. Они попятились.

К. Гусев».

Истинные герои рейхстага писали гневные, резкие письма Неустроеву, который, по их мнению, повел себя, мягко говоря, уклончиво. Копии этих писем слали Берёсту, как высшему судье.

После споров и скандалов ЦК КПСС в 1961 году вынужден был собрать закрытое совещание в ИМЛ, где выступил и Берест. Только после этого в шеститомном издании истории Великой Отечественной войны появились правдивые строки о водружении Знамени Победы: «Выполнение этой задачи было возложено на группу бойцов, которую возглавил лейтенант А.П. Берест».

И что же?

В 1965-м, на параде Победы в Москве, первом после 1945 года, Знамя Победы торжественно нес… Самсонов.

А рабочий-пескоструйщик Берест в эти годы в Ростове по праздникам возглавлял цеховую колонну «Ростсельмаша».

В том самом 1965-м в Ростов приехали немцы — взять интервью у Берёста. Власти воспротивились встрече. Интервью все же было взято — поздним вечером в здании КГБ.

Дослуживал Алексей Берест в Севастополе. Моряки — сухопутных офицеров не жалуют. Но Берёста приняли и полюбили. Сначала вырыли для лейтенанта с женой землянку, потом взяли доски из-под ящиков для артиллерийских снарядов и сколотили домик.

Сороковые годы заканчивались — «сороковые-роковые». Берест возвращался на родину жены, поближе к Ростову — «на гражданку». Моряки проводили его до Симферополя, до вокзала.

Цуканов Петр Семенович, село Покровское, райцентр Неклиновского района, бывший старшина милиции:

— У нас сосед умер, Берёсты в эту хатку и поселились — четверо. Пол земляной, стены саманные, крыша камышовая. Оконца — у земли. Приехали — чемоданчик и узел с бельём. Ну я мог выписывать в колхозе картофель, капусту, делились с ними. Его назначили зав. райотделом кинофикации. Он меня иногда пригласит в кинобудку — выпьем, сидим, он рассказывал, что рейхстаг брал, вроде даже и знамя водружал. А я и сам до Балатона дошел.

Однажды из Ростова нагрянул ревизор. Тайно. В Синявке во время киносеанса выявил: народу в зале больше, чем проданных билетов. Заявился к Берёсту. «Вы что же, за моей спиной? — возмутился Берест. — Да я бы сам помог вам». Ревизор держался нагло, ответил резкостью. Берест приподнял его за грудки и вышвырнул за дверь. Сам же и явился к начальнику милиции: «Я сейчас ревизора выбросил». — «Ну выбросил и выбросил».

П. Цуканов:

— Я был начальником КПЗ. Входит следователь прокуратуры: «Вот вам — человек, а вот постановление на арест. Я глянул — сосед мой! «Алексей Прокопьич, что такое»» — «Да вот…». Обыскали его и в камеру.

Берёста подставили. Кассирша Пилипенко из Синявки еще до Берёста дважды проворовывалась, ее выручал помощник районного прокурора Тресков, с которым они вместе пьянствовали. Правда, с работы пришлось ее увольнять. Теперь пришел новый начальник киносети, и ее вновь восстановили. Итог: растрата — 5665 руб. Уголовное дело возбудили против Берёста, Пилипенко и бухгалтера Мартынова.

Самая красноречивая страница уголовного дела — «Протокол описи имущества» у Берёста. Под типографским заглавием: «Наименование и описание предметов» карандашом следователя помечено: «Нет ничего».

Нашли в доме — кровать прежнего хозяина хаты и столик со стульями, который одолжил Берёсту сосед Цуканов. Все!

Вот это — хапуга, вот это — злодей…

Свидетели — 17 человек подтвердили на суде непричастность Берёста к недостаче.

14 апреля 1953 года районный суд приговорил Берёста «за хищение» к десяти годам заключения. На основании амнистии от 27 марта 1953 года срок сократили вдвое.

П. Цуканов:

— Когда шло следствие, Алексея Прокопьича держали в Таганрогской тюрьме и на допросы возили сюда. Я его конвоировал с автоматом, и он все не мог привыкнуть: «Надо же, ты меня ведёшь…». И когда его отправляли уже в лагерь, я сопровождал его до вагонзака.

Отправили Алексея Прокофьевича в пермские лагеря, на лесоповал.

После возвращения они жили в поселке Фрунзе, в черте Ростова — хижина на две семьи. Работа пескоструйщика на «Ростсельмаше» — тяжелая, в маске. Квартиру построил горьковским, или, как тогда говорили, «кровавым» методом: после смены работал на стройке дома, отпахал сотни часов.

Ирина Алексеевна Берест, дочь:

— Квартира была ужасная. На первом этаже двухэтажного дома. Под квартирой была котельная — шум от моторов, а главное — угарный газ поднимался к нам… Как все могучие люди, отец был очень добр — до наивности. У них в бригаде появился новый слесарь — солдат из армии. Невеста беременная, а он не женится: «Жить негде». Отец поселил их, молодых, в нашей комнате, прописал. Парень, когда выпьет, — дурной был, а отец его жалел. Родилась у них девочка. Они у нас 4 года жили. Потом исчезли, а в нашу квартиру приезжает вдруг семья — из Свердловска. Оказывается, парень наш потихоньку обменял нашу комнату на квартиру в Свердловске. У нас стало четверо соседей. Но отец и с этой семьей подружился… В шестидесятых годах несколько раз приезжал к нам Неустроев: «Что ж ты в коммуналке живешь, в таких скотских условиях». Не то, чтобы с сожалением, а с каким-то чувством… самодовольства, что ли: «У тебя что же, даже телефона нет?». А как выпьют, Неустроев снимает свою Золотую Звезду и протягивает отцу: «Леша — на, она — твоя». Отец отвечает: «Ну хватит…». Отцу это было неприятно, больно. Он до конца жизни страдал. Когда по телевизору показывали военные праздники или парады, он его выключал…

Однажды жена все-таки уговорила его пойти в райисполком: «Дальше так жить нельзя». Он пошел. Вернулся: «Там, в приемной, две старушки сидят, плачут — в подвале живут. Люся, ну мы же с тобой не в подвале живем…».

Кто больше всего чувствует доброту? Животные и дети.

Алексей Прокофьевич держал дома ворону с перебитым крылом. Еще были овчарка Альфа и кот Боцман. Один раз жена замахнулась на него полотенцем, овчарка кинулась и перехватила руку. А кот провожал Алексея Прокофьевича на работу до автобусной остановки и возвращался домой.

Во дворе он вставал на четвереньки, дети залезали на его огромную спину, с полдесятка, больше, и он катал их.

…Однажды, накануне того, что случилось потом, ему приснилось, что он умирает. Не просто умирает, а погибает раненный в бою, он даже задыхался ночью.

Как легко люди превращаются в стадо. Что-то выбросили в магазине или подошел последний автобус — стадо.

3 ноября 1970 года Алексей Прокофьевич вёл внука, пятилетнего Алёшу, из детского сада. Было семь часов вечера, темно. На разъезде «Сельмаш» они переходили железнодорожные пути. Впереди шла женщина с девочкой. Подходила электричка, и огромная толпа людей кинулась к платформе. Безумное стадо. Кто-то толкнул девочку на рельсы. А по параллельному пути с яркими фарами мчался скорый поезд «Москва—Баку». Раздался многоголосый крик… Наверное, мало кто оглянулся, а те, кто увидел,— застыли.

Берест оттолкнул Алёшу и кинулся под поезд.

Девочку спас.

Удар был настолько сильный, что Берёста отбросило далеко на перрон. Он лежал, потом попытался сесть, позвал: «Алёша!». Это последнее, что он произнес.

Алёша плакал, кричал: «Дедушка!..», потом один, сам, нашел автобусную остановку и приехал домой!

Ирина Алексеевна:

— Мы сидим. Открывается дверь, Алёша: «Мама, а дедушку поезд переехал». Мы с мамой кинулись в больницу. Отец лежал на операционном столе абсолютно белый. На наших глазах вынесли громадный таз крови. Отец попытался поднять голову — в шоке. Мама, она же медик, сказала: «Отца больше нет».

Он умер в четыре утра. Валил снег. Он умер, а часы на руке громко тикали в тишине, отсчитывая чужое время.

Было ему 49 лет.

Патологоанатом сказал:

— Он бы еще сто лет прожил. Внутренние органы все здоровые.

Берест лежал в гробу со странной полуулыбкой, словно давал знак: он сделал то, что должен был сделать именно он, и никто больше.

Ирина Алексеевна:

— Накануне мама сказала отцу: «Ты мне почти никогда не дарил цветов». А он ответил: «На этот день рождения у тебя их будет много. У мамы день рождения 7 ноября, а накануне, 6-го, мы хоронили отца и все комнаты были завалены цветами…

Если бы он был Героем Советского Союза, его бы похоронили на центральном кладбище в Ростове. А так — отвезли в Александровку. Там, на окраине, и в ту-то пору уже почти не хоронили, а теперь, за четверть века, кладбище запущено, одичало.

Что могло быть обиднее, несправедливее в его жизни? Только одно: если бы он в войну погиб и не оставил после себя замечательных детей.

Я только недавно узнал: лейтенантов — от младшего до старшего — погибло 924 тысячи.

Ростов-на-Дону — Севастополь

1995 г.

Редакция благодарит за помощь в сборе материала Н. Мотренко, бывшего редактора районной газеты из г. Ахтырка Сумской обл., ростовчан — писателя А.Корольченко, подполковника в отставке Ю. Летникова, зав. Неклиновским райгосархивом В. Дроздову, писателя И. Бондаренко. Особая благодарность обладателю многих ценных свидетельств Ю. Калугину — историку, кинорежиссеру, только что закончившему работу над документальным фильмом «Судьба Алексея Берёста».

Мы за ценой не постояли

Штабные работники 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Г.К.Жукова оказались предусмотрительными. Здесь, в 3-й ударной армии, шедшей на Берлин, заранее изготовили сразу девять Знамен Победы — по количеству дивизий: какая первая прорвется к рейхстагу, та и водрузит.

Из воспоминаний Г.Н.Голикова, служившего в штабе 3-й ударной армии:

«Вызвал меня член Военного Совета армии генерал Литвинов.

— Вам, товарищ майор, поручается изготовить знамена. Срок — три дня. Ясно?

Никто не знал толком, каким должно быть Знамя Победы. Не было у нас ни добротного материала вроде бархата, ни инструмента, чтобы выполнить древки. Художник В.Бунтов, киномеханик А.Габов и я разделили обязанности — один красил материал, другой обшивал его, третий ножом вытачивал древки и красил их красными чернилами. Знамена, прямо скажу, выглядели слишком скромно. Хотелось увенчать древки металлическими наконечниками, но и их не было. Воспользовались колпачками, снятыми с гардин…».

Одному из этих кустарных знамен суждено было вознестись над рейхстагом, открывать послевоенный Парад Победы, стать историческим символом.

Но вполне могло случиться, что ни одно из этих девяти знамен не пригодилось бы…

На Берлин наступали с двух сторон: с северо-востока — 1-й Белорусский фронт маршала Г.К.Жукова, с юго-запада — 1-й Украинский под командованием маршала И.С.Конева.

Из оперативной сводки Совинформбюро за 30 апреля 1945 года: «Войска 1-го Белорусского фронта, продолжая вести уличные бои в центре города (Берлина.— Авт.), овладели… Войска 1-го Украинского фронта продолжали вести уличные бои в юго-западной части Берлина и заняли ряд кварталов…». Кажется, все в порядке, Берлин взят в плотное кольцо, даже у военных специалистов, не говоря о гражданских людях, не вызывало сомнения: все идет по плану.

Между тем два видных маршала, заранее отбросив планы, строили бешеную гонку на Берлин, стремясь обогнать друг друга. Говоря штатским языком, Жуков и Конев устроили социалистическое соревнование.

Берлинская операция началась 16 апреля, и с первых же дней 1-й Белорусский фронт помчался вперед, опережая «график». При этом неизбежно неся огромные потери, в частности, оставляя горы трупов у Зееловских высот.

Не отставал и 1-й Украинский фронт, уже через день, 18 апреля, с ходу форсировавший реку Шпрее. А еще через день, 20 апреля, маршал Конев издает приказ командующим 3-й и 4-й гвардейскими танковыми армиями: «Войска маршала Жукова в 10 км от восточной окраины Берлина. Приказываю обязательно сегодня ночью ворваться в Берлин первыми. Исполнение донести».

О войсках Жукова — словно о неприятельских: упредить.

В тот же день, 20 апреля, маршал Жуков издает свой приказ — тоже танкистам: командующему 2-й гвардейской танковой армией. «Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу: не позднее 4 часов утра 21 апреля любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедля донести для доклада т. Сталину и объявления в прессе».

Цену социалистического соревнования в мирное время мы знаем — недокрученные, недовинченные гайки и болты. В военное время — людские жертвы. Массовые. «Любой ценой» — слова страшные.

В Берлине, чтобы, видимо, ублажить обоих знатных маршалов, провели разграничительную черту между войсками фронтов прямо по центру Берлина: досюда наступать, а дальше — ни ногой. Но лихие коневские танкисты (армия генерала Рыбалко) ворвались в тыл танкистов Жукова. Неразбериха, новые жертвы.

Наверное, и в частях маршала Конева были изготовлены свои Знамена Победы…

К чести Конева он опомнился первым и предложил Жукову принимать совместные меры. Жуков вместо ответа дал телеграмму Сталину: официально — доклад, по существу — что-то среднее между жалобой и доносом: «Наступление частей Конева по тылам 8 гв. А и 1 гв. ТА создало путаницу и перемешивание частей, что крайне осложнило управление боем. Дальнейшее их продвижение в этом направлении может привести к еще большему перемешиванию и к затруднению в управлении».

Танкисты Рыбалко вынуждены были повернуть от центра на запад. Центр же Берлина достался теперь Жукову. И главное — рейхстаг!

Берлинская операция оказалась одной из самых кровопролитных, жертвенных за всю войну. Общее число потерь, убитые и раненые — 352.475 человек. Из них: безвозвратные потери, то есть убитые — 78.291 человек; «санитарные потери» — раненые, контуженые, обожженные и т.д. — 274.184 человека. Сколько из них выжили или скончались, или стали инвалидами — неизвестно. К этим цифрам надо добавить и потери за Берлин двух польских армий: безвозвратные — 2.825 и «санитарные» — 6.067 человек.

Горько. Четыре года войны были уже позади, и Берлин был обречен, войска союзников не собирались его штурмовать, он был наш — во всех случаях.

Я не приемлю, когда речь идет об утраченных жизнях, слов «около» или «более», если известны точные данные потерь. Совершенно цинично — округление потерь. А ведь во все десятилетия мы их округляли до миллиона! При Сталине было 7 миллионов погибших, потом — 20 миллионов, теперь — 27 миллионов. Последнюю цифру называли совсем недавно наши первые лица в государстве. Между тем, если точнее, общие потери в войне составляют 26.600.000 человек. Тоже округлили, но уже до сотен тысяч.

В этом миллионном округлении я вижу неприкрытое бесстыдство и со времен Сталина не изменившееся отношение общества к человеческой жизни.

Из общих военных потерь на долю военнослужащих приходится 8.668.400. Сюда входят и те, кто погиб, перейдя на сторону фашистов: не поверите, изменили Родине и служили в немецкой армии, в жандармерии, в полиции, в войсках СС и других карательных органах около 800.000 советских военнослужащих. Из них в самых элитных карательных войсках СС — 140.000 советских офицеров и солдат.

Но из всех многочисленных разновидностей потерь — военных и гражданских, на передовой, в тылу, в плену — мы никогда не узнаем, может быть, главных наших жертв — тех, что можно было избежать. Сколько погибло их, кто не должен был погибнуть? Этими подсчетами не занимается никто, и этого мы никогда не узнаем.

Кроме обычного просчета, головотяпства или самодурства командиров, или русского «авось», были и чисто советские, социалистические причины неоправданных массовых жертв — как прежде жили, так и воевали. Киев освобождали к обеденному столу: к очередной годовщине революции. Да, уложились, освободили 6 ноября 1943 года. Но какой ценой! Тысячи моряков погибли в черноморских десантах, из которых особой трагической славой известны Евпаторийский и Феодосийский. Командующий Черноморским флотом был категорически против высадки десантов, но Мехлис уже заверил Сталина, что 3—4 января 1942 года весь Крымский полуостров будет освобожден.

Можно понять просчеты в начале войны, когда мы еще не научились побеждать умением и Отечество стояло на массовой народной жертвенности, массовом гибельном героизме. Но теперь-то, в конце войны, когда впереди — только Берлин и рейхстаг!

Другие масштабы — другие чины. Брали Берлин — соревновались командующие армиями, брали рейхстаг — соревновались комдивы.

С двух сторон к стенам рейхстага подошли две дивизии 1-го Белорусского фронта — 150-я стрелковая под командованием генерал-майора В.М.Шатилова и 171-я стрелковая под командованием полковника А.И.Негоды. В каждой дивизии — по своему Знамени Победы из тех девяти.

30 апреля около трех дня полковник Зинченко (из дивизии Шатилова) сообщил комбату Неустроеву о том, что есть секретный приказ маршала Жукова, в котором объявляется благодарность войскам, водрузившим Знамя Победы. Оба растерялись: рейхстаг не взят, знамя не водружено, а благодарность уже объявлена… Чтобы достичь рейхстага, надо было преодолеть Королевскую площадь — метров триста, — покрытую завалами, баррикадами, надолбами. Площадь пересекал канал, за которым — траншеи, дзоты, зенитки, поставленные на прямую наводку. В парке возле площади стояли орудия и самоходки «Фердинанд». Под прицелом был каждый метр площади. Из замурованных окон самого рейхстага торчали пулеметные стволы.

Когда появился приказ Жукова, наши солдаты еще только сделали первую попытку выбраться на площадь и тут же залегли, не поднимая головы, прижатые шквальным огнем.

Самое потрясающее то, что в секретном приказе маршала, кроме глубокой благодарности войскам своего фронта, описывались и подробности взятия рейхстага: «Противник в районе рейхстага оказывал ожесточенное сопротивление нашим наступающим войскам, превратив каждое здание, лестницу, комнату, подвал в опорные пункты и очаги обороны. Бои внутри главного здания рейхстага переходили в неоднократные рукопашные схватки. Войска 3-й ударной армии (…) сломили сопротивление врага, заняли главное здание рейхстага и сегодня 30.04.45 г. в 14.25 подняли на нем наш советский флаг».

Совинформбюро пошло на еще большие «приписки», сообщив 30 апреля, что «сегодня в четырнадцать часов советские бойцы овладели зданием немецкого рейхстага и водрузили на нем Знамя Победы».

Прижатые огнем к земле, солдаты продолжали лежать на площади.

Хотя и рейхстаг, и Королевская площадь были на виду, командир полка Зинченко растерянно спросил комбата Неустроева: «А может быть, кто-нибудь из наших ворвался в рейхстаг?».

Степан Андреевич Неустроев вспоминает:

— Я не знал, что думать. И в этот момент на мой наблюдательный пункт позвонил генерал Шатилов и велел передать трубку командиру полка. Командир дивизии требовал от Зинченко: «Если нет наших людей в рейхстаге и не установлено там знамя, то прими все меры любой ценой водрузить флаг или флажок хотя бы на колонне парадного подъезда. Любой ценой!» — повторил генерал.

Стало ясно: комдив Шатилов, боясь, как бы другой комдив — Негода, не доложил раньше его о взятии рейхстага, отрапортовал о водружении Знамени Победы над рейхстагом командиру 79-го стрелкового корпуса генерал-майору Переверткину, тот — командующему 3-й ударной армией генерал-полковнику Кузнецову, а тот — Жукову. Маршал — участник гонки за Берлин, сам оказался жертвой этой гонки, получив ложь.

Опять — любой ценой. Ни о каком Знамени Победы речь, конечно, идти не могла. Одиночки-добровольцы, самые отчаянные, разорвав немецкие перины из красного тика, ринулись с этими флажками к рейхстагу, чтобы установить их где угодно — на колонне, на фасаде, на углу здания, в окне.

Как делается во всех войнах — сначала овладевают, потом водружают. Тут все наоборот.

Отчаянные одиночки-добровольцы погибли. Все.

Батальон Неустроева пошел на решительный штурм.

Первая атака захлебнулась.

Вторая атака захлебнулась.

Третья атака захлебнулась.

Только с четвертой попытки ворвались в рейхстаг. Был уже вечер, часов около семи.

Первым на ступени рейхстага вбежал с флагом рядовой Петр Пятницкий — связной комбата Неустроева. Его ранили, он упал, поднялся, сделал несколько шагов к колонне и возле нее, на последней ступени рейхстага рухнул.

Рядовой Пятницкий провоевал все четыре года — от звонка до звонка. Его гибель можно считать финишем соревнования тщеславных полководцев за Берлин и рейхстаг.

Комбат, капитан Неустроев, был старшим по званию во время боёв в рейхстаге (ему было 22 года).

— 2 или 3 мая, по-моему, 3-го, меня вдруг вызывает к себе полковник Зинченко, штаб его уже перенесли из дома Гиммлера в рейхстаг. Спускаюсь, там сидят у него человек, наверное, 15—20. Начальник политотдела сидит, начальник штаба и какие-то незнакомые люди, и в военном, и штатские. Один из них, я потом узнал, это был писатель Борис Горбатов, спрашивает: «Тут у нас разговор… Скажите, комбат, кто все же первым водрузил флаг?». Я стою по стойке «смирно», отвечаю: «Первым — рядовой Пятницкий Петр Николаевич. Но он погиб и привязывал Флаг к колонне уже Петр Щербина, тоже рядовой». Тут меня Зинченко перебивает: «Знаете что, товарищи. Комбат перенес тяжелые бои, очень устал, еле на ногах стоит, давайте его отпустим…». Ох, умный был и хитрый — командир полка, он испугался, что увлекусь и расскажу, что рейхстаг взяли и флажки повтыкали уже вечером. А Знамя Победы водрузили вообще около часа ночи, строго говоря, уже было 1 мая.

За послевоенные десятилетия командир дивизии Шатилов издал много книг, огромными тиражами. Взятие рейхстага он всюду подверстал под свой обман и благодарственный приказ Жукова. Мемуары всех прочих воспоминателей редакторы издательств также подгоняли под приказ Жукова. Среди непосредственных участников штурма произошел разброд, даже вражда, многие «сдались» после войны генералу Шатилову, от которого зависели награды и звания. И сам Неустроев до последних лет поддерживал комдива за то, что тот в своих воспоминаниях сделал его комендантом рейхстага. На столе Неустроева — рукопись воспоминаний: «Я, нужно признаться, тоже ухватился за почет… И кое-где сам стал писать: «Я — первый комендант рейхстага». Какой позор! Под старость лет нужно признаться, что я не был комендантом рейхстага — ни первым, ни последним. Я был просто комбатом».

Эти поздние и честные признания наводят на две мысли.

Слаб человек.

И. Никогда не поздно подумать о душе.

Возвратимся к нашей статистике. Сколько же человек погибло во время штурма рейхстага, считая и тех многих безумных флагоносцев вначале, потом — четыре штурма, и, наконец, кровопролитные бои, весь день, в самом рейхстаге, когда гитлеровцы 1 мая вырвались из подвалов и почти смяли батальон Неустроева? Сколько?

Я обращаюсь к старшему научному сотруднику Музея Вооруженных сил А.Н.Дементьеву. Аркадий Николаевич сам прошел войну, ушел на фронт после первой четверти десятого класса. Кажется, всю войну он изучил по дням, часам и минутам. Это он помогал собирать мне все жертвенные цифры.

— Официальной статистики потерь в боях за рейхстаг не существует. Неофициальная — есть, но… я ей не верю.

Аркадий Николаевич молчит. Я переспрашиваю.

— Все-таки — сколько?

— В боях за рейхстаг погибло… 63 человека.

Ему стыдно за то, что вынужден называть эту цифру, мне стыдно слушать.

Ну что ж, это ведь только первая цифра потерь за рейхстаг, такая же цинично низкая, как первая цифра общих потерь при Сталине — семь миллионов.

Те, кто первыми ворвались в рейхстаг, нигде никак не запечатлели себя. Они даже не сумели расписаться на колоннах рейхстага. Штурм, бой, передышка. Им уже не хватило места, чтобы поставить свои имена.

Когда в рейхстаг прибыл Жуков, капитан Неустроев и полковник Зинченко попытались доложить ему о взятии рейхстага, но вельможная охрана не допустила их до маршала.

2 мая Кантария и Егоров перенесли Знамя Победы с фронтона на купол рейхстага. Уже стояла тишина, кое-где что-то догорало, дымилось. Трудности были только технические: переплеты купола прогорели, провалились.

9 мая Знамя Победы с рейхстага сняли, заменили.

20 июня его торжественно отправили в Москву в сопровождении Кантарии, Егорова, Неустроева, Съянова и Самсонова. В Москве, на Тушинском аэродроме, Знамя встречали пышно: строй войск, почетный караул, военные марши. Знамя принимал капитан Варенников, нынешний генерал армии, Герой Советского Союза, известный теперь по ГКЧП.

Через два дня на Центральном аэродроме, там, где теперь аэровокзал, состоялась генеральная репетиция Парада Победы. Сводные полки всех фронтов целый месяц готовились, маршировали под музыку, для них были подогнаны новые мундиры. А берлинских знаменосцев отправили на генеральную репетицию — с корабля на бал, мундиры выдали, какие остались, у Неустроева болтались рукава.

Командовал парадом Рокоссовский, принимал — Жуков.

По идее, открывать парад должны были мощные, сценические герои. А тут впереди могучих колонн оказались трое: Неустроев со Знаменем Победы и по бокам Егоров и Кантария, все трое — маленькие, мешковатые.

— Музыка заиграла военный марш. А я ведь никогда под музыку не ходил. Шестимесячное ускоренное училище и четыре года в боях. Вот — руки, посмотрите.— Неустроев протягивает мне кисти обожженных рук. Кожи на них нет. Вместо нее — тонкая красная пленка.— У меня пять ранений, печень на ладонь опущена, ноги перебиты. И по бетону… Марширую — левая ступня горит, правая нога волочится. Руки не держат древко — окостенели. И, надо же, перед самой трибуной с ноги сбился, засеменил, заплясал. И где остановиться или повернуть, мне никто не сказал. Когда остановился, оглянулся — кровь ударила в голову: от Карельского сводного полка оторвался далеко-далеко. В общем… бежит ко мне какой-то полковник: «Капитан! Ко мне!». Я подбегаю. «Вот что. Маршал Жуков приказал: ни знамя, ни знаменосцев завтра на парад не выставлять!». Нам выдали гостевые билеты. Я подумал: как в атаку — так Неустроев, а как на парад…

24 июня 1945 года гремели военные марши, били барабаны. Маршировали сводные полки фронтов, наркоматов обороны и ВМФ, военные академии и училища, войска Московского гарнизона.

А символа Победы — Знамени Победы на параде не было.

В тот день шел дождь. Невзрачные, промокшие герои рейхстага сидели на трибунах. Замполит батальона Алексей Берест, под руководством которого было водружено Знамя Победы над рейхстагом, вообще не был приглашен на парад.

24 июня… Уже семь недель лежал в земле рядовой Петр Пятницкий, ворвавшийся в рейхстаг с флагом в руках первым. Погибший на последней ступеньке рейхстага.

Он был оформлен тогда как — «без вести пропавший»…

Чтобы уменьшить в отчете количество потерь.

О какой, скажите, фронтовой статистике может идти речь, если герой, погибший в последние часы войны на глазах у всего батальона, становится вдруг без вести пропавшим.

Прежде погибших округляли до миллионов, теперь — до сотен тысяч. Вот и вся разница между прошлым и настоящим.

Что такое без вести пропавший? В послевоенные сталинские годы это считалось — сдался в плен или перешел на сторону врага, в стан тех самых восьмисот тысяч. И потом, позже, семья пропавшего без вести не получала от государства ни копейки, так как считалась не в полной мере пострадавшей.

Только в начале шестидесятых семья Пятницких узнала об истинной судьбе своего кормильца. Замполит Алексей Берест, безвинно осужденный и отбывший срок заключения, только-только начал налаживать свой быт, он написал семье Пятницкого. Второго марта 1961 года получил ответ от сына (письмо публикуем в истинном виде, без редакторской правки):

«Здравствуйте Алексей Прокофович и ваша семья.

Примите от меня и моей матери чистосердечный пламенный привет. Алексей Прокофович спасибо вам что вы не забываете о моем отце. Отца я своего не видал в живых, только я его вижу на фотографии. Отец как говорит моя мать был в колхозе первым. Если ему скажут, вот едь туда, и он поедит.

Алексей Прокофович, отец мои ушел в Советскую Армию 1941 году. Он писал нам письма с фронта. 1945 году нам о нем дали извищение пропал без вести.

Мы до войны жили хорошо как говорит мать, когда был жив отец.

После Великой Отечественной мы жили плохо. В 1946 году когда был голод негде было взять куска хлеба. Жили в землянки, потом четыре семьи в том числе и мы жили в одной хате. В 1957 году стали строить себе хату и строили 4 года и никак немогем достроить. И на это местные органы власти нивыдиляют никакого внимания. Сейчас мы работаем в колхозе «Россия». А какой заработок в колхозе вы сами должны понять.

Я окончил 5 классов больше мне нипредставлялось возможным. Потом пошел учиться в УМСХ №9. Окончил и получил специальность тракториста машениста и наэтом я закончил свой учебный путь. До этого я пропас 5 лет стадо коров и овец и даже ходил в школу и пас этих вот рогатых. Если бы не они да был кусок хлеба я бы низачто нипоминял их на свой учебный путь.

Я родился 7 января 1942 года пошол учиться 10 лет.

Алексей Прокофович я хочу учиться но мне не представляется возможным. И мое жизненное жилание поступит в танковое училище. Я призван 17 января в Армию.

На этом мы заканчиваем свое письмо дасвидания.

Жилаю я вам и вашей семье большого здоровья и долгих лет жизни.

Брянская область, Клетнянский район, Мужиновский сельсовет деревня Северец

Николай».

Я не знаю, стал ли сын Петра Пятницкого танкистом, может быть, просто рядовым пехотинцем.

Потом будет призван на военную службу и сын сына.

Пройдет полвека с той кровавой войны, и у нас ничего не изменится. Тщеславные генералы и политики будут вновь соревноваться, рядовые гибнуть уже во внутренних войнах. Свои будут тайком закапывать своих, чтобы скрыть потери, и, как когда-то Сталин, современный полководец, военный министр, правда, по иной причине, будет так же отрекаться от своих первых пленных.

…В той страшной войне союзники отказались от мысли штурмовать столицу Германии: генерал О.Брэдли высчитал, что штурм Берлина будет стоить англо-американским солдатам — 100.000 жизней. На такие жертвы они пойти не могли.

И у них, на далеком Западе, минули те же полвека.

Когда недавно в Югославии затерялся американский летчик, один-единственный, на ноги была поставлена вся страна.

Уважение и зависть вызывает тот мир, в котором превыше всего стоит человеческая жизнь.

1995 г.

Два капитана

Комбат Сапрыкин не вышел из боя

Мертвые надежнее живых

Печник Зоткин

Заметки эти Петр Васильевич Зоткин написал давно. Предложил их местной газете еще к 50-летию Сталинградской битвы. Газета отвергла, опубликовала воспоминания командира запасного полка, кото­рый красочно описал, какой высо­кий боевой дух был у советских бойцов. Этого газете показалось мало и рядом она опубликовала восторженные воспоминания жены этого командира запасного полка.

Предложили бы свои победные воспоминания танкисты, летчики, моряки, газета с удовольствием бы взяла.

А над Зоткиным местные журна­листы, наверное, иронизировали: Сталинградскую битву выиграли печники…

Да, Петр Васильевич — жестян­щик, печник. Чернорабочий войны, ни одного немца не убил и «Ура!», наверное, ни разу не крикнул.

Воспоминания свои Зоткин со­хранил и пять лет спустя прислал в «Известия», без особой, впрочем, надежды. Он понимает: чем круп­нее газета, тем крупнее авторы должны вспоминать о великих по­бедах — маршалы, генералы, раз­ного рода полководцы. И слова должны быть не его, зоткинские, а другие, сродни дате — возвышен­ные, про патриотический порыв, массовый героизм, самопожертво­вание.

«Если не опубликуете, обижать­ся не буду. Только жаль, если про повседневные, негероические буд­ни никому знать неинтересно».

Прежде чем публиковать пись­мо, я пригласил его к телефону. То ли из-за плохой слышимости, то ли, может быть, телефонистка или лю­ди были рядом, но Зоткин нервничал:

— Нас раскулачили и отца аре­стовали. А мать с годовалым ребен­ком бежала из дома. Мы жили на хуторе Селяевском, здесь же, в Сталинградской области. Мать собирала уголь — и согреться, и на продажу, жить-то как-то надо. И в декабре 33-го ее переехало поез­дом. Годовалый брат пропал. Потом вернулся отец — ну какие мы кула­ки. Устроился механиком на МТС. Но в 1937-м его снова арестовали и увезли в Михайловку, там был отдел ГПУ, отца обвинили во вредительст­ве и там, в Михайловке, расстреля­ли.

Он остался сиротой и сыном «врага народа».

Сына «врага народа» отправили защищать народ.

Вот — письмо.

«В июне 1942 года Кумылженский военкомат Сталинградской области собрал человек 20 нестро­евых. Кто хромал, кто глуховат или полуслепой, с грыжей, геморроем, язвой желудка. У меня были непо­ладки с сердцем.

Меня назначили старшим, дали предписание явиться в Солодчинский военкомат. До Михайловки довезли на быках (ведь мешки на­били тяжелые, уже знали, что нас ждет)».

— А что было в мешках?

— Харчи, своя одежда. Обмунди­рования нам никакого не выдали. А я еще взял инструменты свои из дома, не меньше полпуда — ножни­цы по металлу, молоток, плоскогубцы, оправку и так далее. (Из теле­фонного разговора).

«До Михайловки довезли на бы­ках… до Лога доехали на платфор­мах с металлоломом, а до Солодчи добирались пешком. Через реку Иловлю располагался четвертый рабочий батальон ГУЛЖДС — Глав­ное Управление Лагерей Железнодорожной Системы. Каких лагерей, я думаю, понятно».

Вы поняли, читатель: нестрое­вых, полуинвалидов направляли на фронт через военкомат, как через суд, в ГУЛАГ, невиновных — к за­ключенным. Год 1942-й, лето, мы готовились переломить войну и со­бирали, сваливали в кучу всех и вся.

«Эти батальоны строили желез­ную дорогу от Иловли до Камыши­на. В нашем батальоне было четы­ре роты, в каждой больше трехсот человек. Жили в длинных полузем­лянках по 150-200 человек. Рабо­тали в том, в чем пришли из дома. На земляных нарах была иногда со­лома, но чаще просто камыш. Кор­мили тем, что могли взять с близлежащих колхозов. Немного мяса для запаха, ржаная или ячменная крупа. Вместо овощей собирали лебеду, конский щавель и другую дикую зелень с берегов Иловли. Летом мясо быстро портилось, и на кухне постоянно был запах тухляти­ны. Суп по виду и запаху напоми­нал помои. Свежего человека тош­нило, ну а изголодавшиеся и на эту пищу набрасывались с жадностью. Вырабатывающим норму хлеба да­вали 600 г, не вырабатывающим — 400. Так как большинство были больны, то военную завышенную норму не вырабатывали.

Люди были истощены и совали в рот все, что можно было жевать. Окрестные поля и огороды выгля­дели, как после набега саранчи. Все страдали расстройством желудка, и у всех было полно вшей. Лопаты военного производства гну­лись на твердой земле, необрабо­танные черенки лопат и ручки тачек набивали мозоли. Но работа продвигалась, и в октябре Камышинскую ветку соединили с Иловлей. Пошли поезда на Сталинград.

Нас пешим ходом погнали за Саратов тянуть дорогу к Вольску.

В самом начале ноября ударили морозы, земля замерзла, и работа превратилась в бесполезное муче­ние. Плохо одетые, истощенные люди простужались, обморажива­лись. Очень плохо было с обувью. Слабых усадили шить бурки из мешковины и плести лапти. Но лап­ти быстро расползались. Тогда до­думались расслаивать автомобиль­ные покрышки и шить из них лод­ки-галоши. Галоши были тяжелые и неуклюжие, но в них можно было натолкать соломы, и ногам было терпимо.

Так ковырялись почти до нового года. К этому времени наши войска окружили немцев под Сталингра­дом. Вероятно, помощь оказала и наша дорога.

В конце декабря нас сняли с ра­бот, впервые дали возможность примитивно помыться и вывели на митинг. Командир батальона капи­тан Гайцер произнес зажигательную (к счастью, короткую) речь. Наши доблестные войска, говорил он, окружили немцев в Сталинграде, но без нас добить их не смогут. Поэто­му мы должны поспешить им на по­мощь. Скоро подойдут машины и повезут нас в Саратов. В Саратове нас уже ждут вагоны. Мы быстро по­грузимся и послезавтра вольемся в ряды героев, добивающих врага.

Уже стемнело, разыгралась пур­га. Нас вывели из лагеря на бугор, а машин нет. В темноте и снеговой круговерти мерзли часа два и по­вернули назад. А в землянках уже вырваны двери, убраны печки. Сби­лись в кучки, продрожали до утра. К рассвету подали машины. Кухни уже уехали, дали по 200 г сухарей. Погрузились, стоя по 40 чел., на машину, тронулись. Метель метет, машины буксуют. Доехали к обеду, выгрузились около вагонов в степи, за городом. Товарные вагоны го­лые, без нар. Люди набились в ва­гоны, закрылись, дрожат. Мне луч­ше, я жестянщик, устанавливаю пе­чи в вагонах. К вечеру печки уста­новил, дали немного дров, угля, не­много досок на нары. Ночью трону­лись. Вместо двух дней тащились неделю. Сухарей же запасли на три дня. Топливо для печек тоже кончи­лось. Все одичали и замерзли до того, что стали воровать друг у дру­га лодки-галоши и жечь их в печке. Сожгли и мои. В довершение бед меня почти всю дорогу температу­рило.

Вечером на разъезде Паньшино спешно выгрузились. Разъезд раз­бит, ни одного строения, только сугробы снега.

Тронулись к хутору Паньшину. Я с трудом двигаюсь, почти босиком. Врач посадила меня на сани с мешками крупы. Но и на санях дол­го не усидишь — мороз. Изредка делаю пробежки. Не избежал иску­шения, голыми руками расковырял в мешке дырку, насыпал в карман крупы. Наделав шкоду, поспешил затеряться в толпе. Но возница был начеку, отыскал меня и сдал на га­уптвахту. У меня ни стыда, ни стра­ха не было.

Дошли до хутора, а там все раз­бито, весь хутор Паньшино — одна хатка да два открытых овечьих базка. Мы сбились в кучку, уселись на свои мешки. Мороз уже не ощущается, наступила апатия, тянет в сон.

Растолкал, растормошил меня командир роты, тащит к хатке. Око­ло хаты кучка начальников и ком­бат. Ротный подводит меня к нему и говорит: «Вот, нашел». У меня мелькнула мысль, что будут судить за крупу, но страха нет. Комбат ка­кой-то возбужденный, испуганный, почти кричит.

— Печник, жестянщик?

Я отупело молчу, засунув руки в рукава.

— Спирту, скорей!

Ему приносят, он наливает в стакан и мне:

— Пей!

Я не реагирую. Он грубо зади­рает мне голову, в открытый рот плескает спирт. Я захлебнулся, за­кашлялся, но немного проглотил. Сознание ясное, но как будто про­исходит не со мной, а наблюдаю со стороны. Он выждал немного и стал потихоньку лить, а я глотать. Тогда он разорвал мне руки, и вдвоём с врачом они стали их растирать спиртом. Мне стало больно, я руки вырвал и легонько стал рас­тирать сам. Комбат спрашивает:

— Ожил, работать можешь?

— А что делать?

— Ставить печки в палатках.

Мне стало легко и весело, я взялся за работу, ездовые мне по­могают. Слышу разговор: «Прямо на ходу замерзают люди». Поста­вил я в двух палатках четыре печки и около последней уселся. В палат­ку стали набиваться люди. Кое-кто стал бредить, бросаться на раска­ленную печку. Запахло паленым. Ездовые стали заносить тех, кто уже не мог двигаться. Некоторые потихоньку умирали. Я достал коте­лок, наскреб под собой снега, на­сыпал добытой крупы и поставил на печку. За ночь добычу съел.

Утром ходячих вывели на по­строение, попрыгал и я. Ступни распухли, наступать было больно. Около палатки штабелем лежали мертвые. Нас построили и приказа­ли выйти из строя больным и обмо­роженным. Вышло около половины. Вышедших осмотрели, большинст­во вернули в строй. Их повели на работу.

Нам, немногим, разрешили вер­нуться в палатки. Перед вечером накормили густым супом, подали подводы, посадили и повезли. В степи заблудились, возвращались назад. Чтобы не окоченеть, ходячие делали пробежки. Спрыгивал и я, хотя это было мучительно. Неходячим было хуже. Под конец пути я выдохся, подобрал ноги под себя, свернулся клубком и забылся. Мы уже приехали к обжитым землян­кам, когда меня собрались хоронить. Кто-то потянул меня с саней со словами: «И этот дошел». Я зашевелился и в землянку пополз сам.

…Потом был госпиталь и боль­ше двух лет войны».

Дальше о войне – ни слова, по­тому что Сталинграда не касалось. Ясно, что печнику работы было сверх головы — в землянках, блин­дажах, товарных вагонах, разбитых избах, на полустанках, в открытом поле. Домашние инструменты про­нес через всю войну.

Война — это не только высокий боевой дух, атакующий порыв и т.д. Война прежде всего — работа, тя­желая, изматывающая. Зоткин был чернорабочим на этой войне.

После госпиталя еще полвойны (из рассказа по телефону) он «сни­мал мины» после битвы на Курской дуге, в топких белорусских болотах гатил дороги для наступления наших доблестных войск, в Польше, когда освобождали Варшаву, наво­дил мосты.

— По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.

— Так ни разу «Ура!» и не крик­нули?

— Где? Сумасшедший мат был. В атаку пулеметами в спину гнали, а мы – рядом.

— Какие у вас награды?

Трубка надолго замолчала:

— Вы, знаете, я вас прошу… не спрашивайте об этом, пожалуйста.

Оказалось: за четыре года войны его наградили медалью «За бо­евые заслуги». Это все.

На юбилейные торжества Петр Васильевич Зоткин давно не ходит.

— Сидит в зале мой сосед — он у Чуйкова был в охране и занимал­ся заградительными отрядами. Впе­реди — шквальный встречный огонь, снизу — пулеметы, сверху — минометы, и наши солдатики отхо­дят, вот тогда мой сосед открывал огонь по своим — в спину.

У него, у соседа, вся грудь в ор­денах. И этот человек по-хозяйски выходит к микрофону — звонкая па­радная речь, пафос, патриотизм… Я не могу. Слушайте, миллионы лю­дей в землю забиты, и никто о них не вспоминает. Мне с ними вместе сидеть больно.

Письмо Петр Васильевич Зоткин заканчивает так:

«Постскриптум.

Не напоминают ли эти полуве­ковой давности события совсем не­давнее — Чечню? Под трескучее бахвальство генералов и горе-по­литиков неподготовленных солдат бестолково, в суматохе выбросили в неизвестность. Ни о снабжении, ни об обустройстве, ни о четкой постановке цели не позаботились должным образом. И опять обмо­рожение, грязные, голодные, горы неопознанных трупов. Только тогда, к счастью генералов, был реальный противник, на которого можно бы­ло свалить безобразия, вызванные бездарностью командования и без­грамотностью низших исполните­лей.

А теперь-то кто все-таки вино­ват?»

Да, за полвека воевать уменьем, а не числом мы так и не научились.

То скопление умирающих людей в Паньшине, и бесконвойных, и подконвойных, прокладывавших же­лезную дорогу для наступления на Сталинград, назвать войском трудно. Еще до них, до Зоткина, в авгу­сте здесь, на хуторе Паньшино, и в окрестностях шли жестокие бои, полегло много наших. Сколько? И когда их погибло больше — в те августовские бои или позже, когда на освобожденную землю пригнали Зоткина с сослуживцами — полулю­дей, голодных и обмороженных, умиравших штабелями.

Никто никогда ни считать, ни сравнивать не будет. Вспоминает же Виктор Астафьев, что во всех до­несениях на первом месте стояли потери в технике, потом, кажется, топливо и горюче-смазочные мате­риалы, потом еще что-то, и только потом, на четвертом месте, — чело­веческий материал. «Потеряем ты­сячу человек — доблесть, потеряем пушку — позор». Кажется, писатель говорил о боях с японцами, но какая разница — война та же.

Что касается все-таки хутора Паньшино, судя по всему, от пре­ступной бестолковости отцов-ко­мандиров, от холода и голода погибло наших солдат никак не мень­ше, чем от немецких пуль.

В конце шестидесятых годов Петр Васильевич Зоткин зашел в Волгоградское туристическое бюро, завел разговор о хуторе Паньшино. Там, к его радости, сказали, что ху­тор входит в туристический марш­рут, что там стоит очень красивый памятник санинструктору Гуле Ко­ролевой. А еще что? А больше ни­чего. Совсем ничего. Ни могилы, ни креста.

Зоткин туда не поехал.

Как сравнить пафос, гимны, па­рады, истинно героические дела тех людей, о которых знает вся страна, с другими тоже истинно ге­роическими делами чернорабочих, пахарей войны, о которых не знают даже соседи. Главное, как это срав­нение перенести на современный быт, более понятный нынешнему поколению.

Пожалуй, это как современный город, в котором есть все — свет, вода, газ, телефон. В теплоте и ую­те творят гении, прочий люд, ни на секунду не задумываясь, что днями и ночами их покой, уют, творчество глубоко под землей обеспечивает армия зачумленных людей. Там, внизу — в грязи, в воде, среди за­паха полусгнившего мира.

Недавно по телевидению я уви­дел неожиданный кадр. Показыва­ли, кажется, Данию, и на одной из красивых улиц я увидел памятник: приоткрытый круглый люк на земле и оттуда торчит по грудь улыбаю­щийся, черный, как уголь, рабочий. Потрясающий, немножко иронич­ный памятник самому незаметному чернорабочему, без которого жизнь города остановилась бы.

В нашей огромной стране, в ко­торой десятилетиями каждый день призывают думать о человеке, ни­кому из архитекторов или художни­ков — они же все монументалисты, баталисты — даже в голову не мог­ла прийти мысль о памятнике маленькому подземному чернорабоче­му.

И вот я думаю и хочу, чтобы вместе со мной подумали руково­дители администрации Волгоград­ской области.

У нас в стране достаточно па­радных монументов.

Почему бы возле поселка Пань­шино не построить скромный мемо­риал войны — печнику Зоткину: он возле своей печки, рядом еще три-четыре согревающихся от лютого холода человека, похожих на бло­кадные скелеты. И чуть в отдале­нии, на зеленом поле — белые кре­сты.

Кресты, кресты, кресты… Это те, кого он, Зоткин, не сумел обог­реть.

1998 г.

Другая война