О войне

Жили-были три брата

Речь пойдет об Указе вполне праведном.

Участник войны Николай Семенович Бородин написал письмо председателю исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца тов. Д. Бенедиктову:

«Мой брат Бородин Александр Семенович, член ВКП(б), 28 июня 1941 г. ушел на фронт добровольцем.

Ни одного письма от него не было. Лишь 29 сентября 1942 г. Фрунзенский РВК сообщил, что Бородин А. С. в бою за социалистическую Родину пропал без вести в августе 1941 г.

В Центральном архиве МО был дважды. Во Всесоюзном совете ветеранов войны и труда мне недавно порекомендовали обратиться к вам, мотивируя тем, что Исполком Красного Креста получил из ФРГ списки наших военнопленных и места их захоронения.

Может быть, там есть сведения и о моем брате?»

Получил ответ:

«Уважаемый Александр Семенович!

Возвращаем Ваше заявление о розыске брата… и одновременно разъясняем, что наше Управление занимается розыском родственников советских граждан, проживающих за границей. Оснований для розыска за границей Бородина А. С. нет.

Начальник Управления по розыску Фатюхина В. П.»

Ответ стандартный, слабые печатные буквы оттиснуты на плохом ксероксе, от руки вписаны лишь фамилия, инициалы.

Странно, что на стандартный ответ понадобилось пять месяцев;

что письмо не имеет резолюции председателя исполкома, которому было адресовано;

что ответ подписан не начальником Управления по розыску Фатюхиной, а совсем другим человеком, который расписался неразборчиво;

что просьба Н. Бородина возвращена, а не подшита в дело для контроля в будущем (а вдруг объявятся какие-то новые обстоятельства для поиска).

Но все эти странности — мелочь по сравнению с главной странностью. Красный Крест адресовал свой ответ не тому брату, который жив, а тому, который пропал без вести… Взгляните еще раз на письмо, дорогие читатели, вы, наверное, и не заметили: «Уважаемый Александр Семенович!..»

Николай Семенович Бородин написал письмо в «Известия».

Как раз подоспел один из очередных Указов Президента «О дополнительных мерах по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины…» Президент постановляет: Кабинету министров СССР подготовить проект соответствующего Закона СССР.

Один из пунктов Указа — в помощь Николаю Семеновичу: «Правительствам республик, исполнительным комитетам краевых, областных Советов народных депутатов совместно с органами Министерства обороны СССР, Министерства внутренних дел СССР и Комитета государственной безопасности СССР в 1991—1993 годах провести дополнительные работы по поиску без вести пропавших…»

Можно бы сказать Бородину, вышел Указ, читайте. Стучитесь.

Но куда, в какие двери?

Прежде чем советовать, надо самому кое в чем разобраться.

* * *

В этом Указе многое неясно, и самое главное — действительно ли речь идет лишь о «дополнительных (здесь и далее подчеркнуто мною. — Авт.) мерах», о чем сообщается в самом названии Указа и о «дополнительных работах», как говорится в тексте? Значит, в принципе дела по этой части у нас идут, видимо, хорошо, это подтверждают первые же строки Указа: «В стране проводится значительная работа по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины и при исполнении интернационального долга». Тогда зачем Указ? А вот зачем, далее, впритык, без паузы разъясняется: «Однако советская общественность, ветераны войны и труда, родные и близкие павших озабочены имеющимися фактами равнодушного отношения к памяти погибших…» По давней традиции: общие успехи, отдельные недостатки.

Я задумываюсь. Если мы все 46 послевоенных лет действительно «проводили значительную работу по увековечению памяти», то, конечно, за оставшиеся до полувекового юбилея краткие годы, как предписывает Указ, «дополнительные меры» примем.

А если эти 46 лет мы помнили далеко не все и не всех? Стихи, песни, гигантские памятные комплексы, награждение городов, юбилеи. Это то, чем занята была официальная пропаганда.

Но для истинной памяти надо знать подлинную историю войны. Знаем ли мы ее?

Мы не знаем даже самого главного — итога этой войны, самого святого, того, без чего жить — стыдно. Мы не знаем — сколько нас погибло: отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей. Сразу после войны с разрешения Генералиссимуса была спущена сверху цифра общих потерь — семь миллионов. К 20-летию Победы разнарядка на гласность изменилась — двадцать миллионов. К сорокалетию цифра выросла до 27 миллионов, затем до 28 миллионов. Видимо, и это не предел.

Любая названная цифра — ложь и цинизм. Потери кощунственно округляются, оприходуются обязательно до какого-нибудь миллиона, словно речь о крупных поставках древесины или угля, где все, что меньше тонны,— мелочь, пыль.

Когда-то, в 1941-м, когда могущественные немецкие дивизии стояли под Москвой и казалось, что никакая сила не остановит их, писатель Андрей Платонов пророчески предсказал: что будет и как будет.

— Победим, — сказал он растерянной соседке, матери Юрия Нагибина.

— Но как?! У немцев танки, самолеты… Как, чем?

Ответил гениально:

— Пузом.

Пузом и победили. Когда-нибудь мы обязательно придем к выводу, что войну выиграли количеством, несчетной массой. Миллионы павших служили нам живой баррикадой. Как это поется торжественно-сурово насчет победы — «Мы за ценой не постоим»?. Только в стране, где десятилетиями жизнь человеческая не имела для власти малейшей цены, слова эти могли распеваться с пафосом, и по отдельности, и хором.

Округленные 20 миллионов — надругательство, преступление.

Если мы за 46 послевоенных лет не сумели установить количество погибших — и на поле боя, и в тылу при верных доказательствах гибели, то как же мы за три года «проведем дополнительные работы по поиску без вести пропавших»?

Главные искажения войны были нам предписаны. Что мы знали о массовых пленениях, о штрафных батальонах, о заградительных отрядах. Теперь уже просачивается в печать донесение Жукова Сталину о победах на фронтах с помощью этих самых заградительных отрядов, когда за цепью атакующих шла вторая цепь — наши автоматчики пристреливали тех, кто остановился, растерялся, свои пристреливали своих. Трусы? Но многим было по 18—19 лет, скороспелки. В растерянности бывал и сам Верховный Главнокомандующий.

Отправляли ли на них похоронки? Ведь не напишешь же «пал на поле боя… верный воинской присяге». И «пропал без вести» не напишешь. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Кто они — враги?

Можно, конечно, отнести это к частностям войны, как это мы делали раньше в отношении военнопленных, не называя даже приблизительно их числа. Теперь выяснилось — в плен попало пять миллионов семьсот тысяч человек. Это больше, чем вся наша Красная Армия перед 22 июня 1941 года. А погибло в плену три миллиона триста тысяч человек. Это данные немецких военных историков. Наших исследований не существует, все — под замком.

Указ Президента предписывает правительствам республик, исполкомам Советов, органам Министерства обороны и КГБ СССР, кроме «дополнительных работ» по поиску без вести пропавших, провести за эти же 1991 — 1993 годы те же дополнительные работы «по захоронению останков воинов» и «установлению имен».

Не знаю, ведомы ли Президенту масштабы работы. В лесах Ленинградской, Новгородской, других областей валяются, видимо-невидимо, воинские останки. Оружие, которого сейчас так много на руках, берут немало и на местах боёв — чистят, приводят в порядок.

Далеко не пойдем, возьмем столицу нашу — Москву. Что было символом несокрушимости в боях за нее? Волоколамск, герои-панфиловцы.

3 апреля 1991 года, в день выхода в свет московского выпуска «Известий» с этим материалом, в редакцию пришли две москвички, учитель истории 803-й школы Евгения Иванова и учитель начальных классов школы № 340 Ирина Сипцова. Они руководят поисковыми отрядами.

В деревне Большое Голоперово, где стоял штаб 1077 с. п. панфиловской дивизии следопыты разыскали захоронение командира И. Н. Воронецкого (ночная разведка боем, гибель, орден Боевого Красного Знамени посмертно). Могилы нет, там, где он лежит,— стадо коров гоняют на водопой. Деревня Кузьминское, могилу другого офицера-панфиловца сравнял с землей тракторист.

Деревня Путятино. Огромное братское захоронение, более тысячи человек, — запахано, растет подсолнечник.

Деревня Посаденки, здесь лежат 400 человек. Все запахано, растет клевер, картошка.

Деревня Осташово, запахано массовое захоронение. Растет овес, картошка.

Деревня Юрьево, запаханное захоронение — более 1.000 человек. Растет овес, кукуруза.

Это все — Волоколамский район. Только здесь более ста заброшенных братских могил. Просто холмы без крестов и памятников. Стоят на могилах аммиачные баки, дачные поселки, сооружены автобусные остановки, проложено шоссе. В Истринском районе — тоже более ста таких же брошенных захоронений. В других районах Подмосковья — то же.

Это все — рядом с Кремлем, у нас под окнами.

Когда-то, еще в пятидесятых, было указание объединить могилы, «укрупнить». Что делали — таблички переносили, останки не трогали.

Есть ли какие-нибудь защитники у павших? Есть. В Юрьеве сравнительно недавно хотели запахать братскую партизанскую могилу. Встали на пути старушки, не дали. Поставили синюю ограду, воткнули палку со звездой. В Спасс-Помазкине (все там же, в Волоколамском районе) до второй половины 80-х на братской могиле (более 100 тысяч человек) пасли скот. Ветеран-танкист соорудил ограду, поставил памятник. Могила нигде не учтена.

В очерке «Поле памяти» я рассказывал о жертвах фашистского расстрела под Симферополем — двенадцать тысяч человек. Жертвы фашизма оказались и нашими жертвами: их терзали крымские мародеры, искали золото, другие драгоценности. Кто лежит там? Ни в одном официальном кабинете, ни в одном архиве области мне не смогли назвать ни одного (!) имени. Не в казенных кабинетах, а в частных квартирах выяснял: расстреливали по национальному признаку крымчаков, цыган, евреев; руководителей — партийных и советских; активистов; партизан; пленных моряков. Моряков гнали из Севастополя через весь Крым, в связке по пятеро. На рыночной площади Симферополя их встречали немцы в обнимку с нашими шлюхами. Демонстрировали «мирное население». Моряки, связанные, кинулись врукопашную. Человек тридцать застрелили на площади, остальных погнали ко рву.

Удалось установить тогда несколько фамилий.

Публикация была четыре года назад. За это время не прибавилось ни одного имени.

Сколько таких рвов по стране — сотни?

После публикации позвонил следователь прокуратуры из Ровно Александр Васильевич Косташевский: «Приезжайте…»

Симферопольская история померкла. Здесь в руках правосудия оказались дикари, которые раскапывали могилы с 1945 года… Перебирая могильный прах, искали золото — перстни, браслеты, серьги, рвали у мертвых зубные протезы и коронки. Свободно, без особого риска перекапывали могилы на Западной Украине, в Белоруссии, в России и попались лишь в середине восьмидесятых годов, более чем через сорок лет!

Дикий случай, уникальный.

Но эта частность, как никакая другая, наводит на печальное обобщение: в каком же состоянии наши кладбища…

* * *

Мы совсем забыли Николая Семеновича Бородина. «Дополнительные меры» должны по идее облегчить его поиски и заставить работать начальника Управления по розыску В. П. Фатюхину.

А кто сказал, что Валентину Петровну нужно заставлять работать? Задержали ответ? Да, они всегда отвечают с опозданием. Иногда до полугода. Штат мал, дел невпроворот. Четверть работающих — пенсионеры, на договоре. Именно общественница и подмахнула вместо Фатюхиной тот ответ, адресовав погибшему. Конечно, факт неприятный, что говорить.

Из оргтехники — одни авторучки. Ни компьютеров, ни ксероксов. Помещение тесное. Письмо вернули, потому что хранить его негде, да и Красного Креста оно, судя по всему, не касается. Фамилию и краткие сведения о пропавшем без вести оставили у себя. На всякий случай.

Красный Крест занимается розыском гражданских лиц за рубежом. В войну было угнано на работу в Германию пять с половиной миллионов наших сограждан.

Военных разыскивают в единственном случае — пленных, если известен конкретно лагерь.

Конечно, если предположить, что Александр Семенович Бородин попал в плен, где-то на этапе сумел снять гимнастерку и попал в Германию, как гражданский; или, бежав из плена, ушел в партизаны и опять же в гражданской одежде оказался у немцев…

Вряд ли. Мы знаем, как гибли ополченцы. Бородин был на фронте чуть больше месяца. Видимо, в первом же бою в августе 41-го и погиб.

А что за списки о захоронениях наших граждан, которые пришли из ФРГ и на которые ссылался Николай Семенович, не наведут ли они на след? Это не просто списки, это строго переплетенные тома, даже работники Красного Креста, многое повидавшие, не могут брать их в руки без волнения. Черные, как ночь, траурные переплеты, и в черноте — белый могильный крест. Мелованная плотная бумага, имена… Умершие, казненные, погибшие — и за 1914—1918 годы, и за 1941 — 1945.

Сухие надгробные цифры можно расшифровать.

«Черненко Ольга. 23.10.27 п. Литвиновка — 27.12.44». Умерла семнадцатилетней, наверняка была угнана в Германию.

«Белоконь Константин. 17.10.23 — 7.6.45». Конечно, воевал, попал в плен. Скончался, посмотрите, через месяц после Победы. Видимо, ждал репатриации.

«Тимошенко Григорий. 29.9.43 — 27.12.44». А он родился в изгнании, прожил чуть более года. Мать, скорее всего, была в немецких прислугах.

«Дацюк Николай. 9.5.1878 п. Новогуровка — 20.7.44». Судя по всему, попал в плен еще в первую мировую.

Грустное занятие — по цифрам, как по звездам, угадывать чужие изломанные судьбы.

53 тома. 350 тысяч имен. Умерших, казненных, погибших.

Имена не по алфавиту, а по кладбищам, по рядам могил.

Немцы погребали наших соотечественников с немалыми трудностями, не без риска. Как свидетельствует краткая историческая справка генерального консульства СССР в Мюнхене, «мемориальные захоронения создавались, как правило, вскоре после окончания второй мировой войны местными комитетами, состоящими из лиц, преследовавшихся нацистами». Справка по Баварии, но принцип един и для других земель.

Ежегодно для поддержания порядка правительство ФРГ выделяет деньги. Могилы в идеальном состоянии. Там существует законодательство. Именуемый поэтически печально «Закон о вечном покое» гласит: Могилы иностранных граждан, погибших в результате двух мировых войн и захороненных на территории ФРГ, подлежат уходу на вечные времена.

Бесценные тома, в которых оживает наша горькая память, были переданы летом 1989 года. Нам оставалось лишь перевести имена на русский и привести их в алфавитный порядок.

Из Подольска, из Архива Министерства обороны СССР, приехали три переводчика. Они переписали из всех томов имена военнопленных и уехали. Их, бывших солдат и офицеров, набралось 15.620. Как оказалось, отобрали далеко не всех, работники Красного Креста это обнаружили, ждали, что военные переводчики приедут снова, но они больше не появились.

В каком состоянии те ужатые списки, переведены ли, нет ли, в алфавитном ли теперь порядке или в каком ином, работники Управления по розыску в известность не поставлены. Оставшиеся 334380 имен так и не тронуты. В Красном Кресте ими заниматься некому.

Николай Семенович прежде уже бывал в Подольском архиве. Узнав в Красном Кресте, что часть списков из ФРГ военные уже выбрали, он снова отправился в Подольск, уговорив поехать и знакомого переводчика. Если там, в архиве Министерства обороны, он следов брата не найдет, снова отправится в Красный Крест исследовать оставшиеся имена.

Так и будет мотаться горемыка в пригородной электричке туда-сюда со своим личным переводчиком.

* * *

У нас все наоборот. Во всем мире тех, кто ищет, и тех, кого ищут, с годами становится все меньше. У нас — другая статистика. В 1988 году в Исполком союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца поступило 42 тысячи заявлений о розыске. В 1989-м — около 50 тысяч. В минувшем, 1990-м, — более 87 тысяч.

Потому что жили мы не как все. То, что во всем мире было бедой, у нас — преступлением; то, что во всем мире вызывало сочувствие и сострадание, у нас — подозрение. Помните — недавние анкеты: были ли ваши родственники в плену или за границей? Были ли на оккупированной территории? Ответ: «да» ломал судьбы многих людей.

Не только не искали — скрывали.

Теперь — можно, теперь ищут, пишут. Теперь в Управлении Красного Креста выстроилась длинная очередь тех, кто просит подтверждения, что… был на оккупированной территории, вынужден был эвакуироваться. Поток столь велик, что с сентября 1990 года скопилось 15 тысяч необработанных заявлений.

Заявители вскоре отбывают из СССР, в основном в Израиль. Там эти люди получат большую разовую компенсацию в западногерманских марках за ущерб, причиненный им в связи с эвакуацией во время войны. Правительство ФРГ выплачивает эти деньги пострадавшим гражданам любой страны, кроме нашей. Наша страна все никак не может заключить на этот счет двустороннего соглашения.

Ничем-то мы воспользоваться не можем и не умеем. Даже поклониться ухоженным могилам.

«В Исполком Красного Креста от Козяра Николая Кирилловича, г. Житомир.

Мне 48 лет, отца не помню. Только в 1978 году я узнал, где он похоронен. Случайно встретил однополчанина отца, с его помощью, а также с помощью Красного Креста удалось разыскать могилу. Выяснилось, что мой отец Козяр Кирилл Алексеевич погиб и захоронен в 1944 году в Чехословакии. А в 1990 году впервые, с волнением, я поехал на его могилу.

Мне поменяли деньги 50 руб., я получил 400 чехословацких крон. Приехал в Кошице, с большими трудностями после унизительных уговоров дали место в дешевой гостинице на двое суток. Заплатил 210 крон. Чтобы добраться на автобусе до г. Михайловцы, где похоронен отец, и обратно — надо еще 65 крон. Без цветов тоже не поедешь, 10 штук — 100 крон. Осталась в кармане мелочь — 25 крон… Я хотел вернуть цветы обратно, но было неудобно, что их представитель рядом.

За эти двое суток я покушал горячего один раз, взял первое, салат и кофе. У меня не осталось ни кроны.

Такую обменную сумму установил, видно, тот, кто ездит за рубеж на другом уровне, по другому поводу.

Надо, наверное, ездить со своими цветами из Житомира, но разве их довезешь; брать с собой продукты, но ведь нехорошо, если на таможне будут их отбирать. Позориться не хочу, я 25 лет прослужил на Северном флоте, меня учили жить по чести, и я учил тому же своих воспитанников.

Осталось от этой поездки чувство стыда.

Разве виноват мой отец, что погиб на чужой земле? И я разве виноват? Там, в Михайловцах, лежат 20 тысяч советских воинов, нельзя позорить ни их, ни нас».

Нищие мы, нищие. Великая и нищая нация. Народ-горемыка, подопытный для честолюбивых и амбициозных правителей. Они, побежденные, протягивают теперь нам, победителям, подаяние — посылочки. Мы, голодные и раздетые, обеими руками принимаем это подаяние отовсюду и, не меняясь в лице, без стыда говорим о преимуществах социалистической системы.

Какова у нас жизнь, таков и вечный покой. Можно ли с достоинством хранить память без достоинства жить. Помнить о павших, не помня о живых. Посмотрите на наших убогих ветеранов-инвалидов, вдов, калек. О них, живущих за чертой бедности, много и горячо говорили с самой высокой трибуны самые высокопоставленные партийные лидеры. Говорили, обещали. Но как только дошло до дела, до повышения зарплаты, начали — с себя, со своих партийных единомышленников.

Мне ничего более не надо знать о сегодняшней Власти, ни о каких ее планах и обещаниях, мне одного только этого поступка довольно, его одного, чтобы судить об истинности намерений.

Не нужны вы никому, инвалиды, вдовы, калеки. За всю вашу жизнь вы нужны были только те четыре года, когда были молоды и здоровы.

* * *

Уже и в середине восьмидесятых продолжалось искажение истины о войне. В военные энциклопедии вносились имена молодых членов Политбюро ЦК КПСС, никакого отношения к войне не имеющих, судя хотя бы по их малолетству в ту пору. Это же Политбюро в 1987 году решило издать очередную, десятитомную историю войны. Очередное провозглашение. Сравнительно недавно «Известия» опубликовали письмо трех известных историков В. Дашичева, В. Кулиша и А. Мерцалова, они уверяют, что к изданию этому мы совершенно не готовы. По существу, нужен новый взгляд на военную историю, принципиально иная концепция войны. Необходима огромная предварительная работа в архивах. Архивы эти следует открыть широко, для всех, а не только для избранных военных историков. В самих архивах надо навести порядок, оснастить их технически, может быть, какие-то объединить. В США военными розысками занимаются две службы, в ФРГ — три. В нашей стране у военнослужащих — свой архив, у моряков — свой, госпитальный архив — отдельно. Свои архивы у Красного Креста, КГБ, партийных органов. И никакого координирующего центра.

Конечно, что-то из Указа «О дополнительных мерах…», наверное, будет выполнено. Памятник Победы в Москве соорудят и книгу Памяти успеют издать. То, что можно сделать в единственном экземпляре,— это мы с удовольствием. Когда-то, еще четверть века назад, я писал о необходимости книги Памяти. Однако я имел в виду, что священная книга эта — итог огромной кропотливой работы, а не самоцель.

Представляю волнение миллионов людей, увидевших фамилии родных и близких в книге Памяти. Представляю и слезы других, тоже миллионов, не нашедших родных имен.

Если в эти сжатые сроки будут предприняты «дополнительные меры» и «дополнительные работы», боюсь, что мы снова будем лишь инсценировать память. А значит, опять, снова, в который раз, плодить бездуховность.

* * *

Вообще-то их было три брата Бородиных.

Герой наш Николай Семенович Бородин — младший, тоже воевал, ушел на фронт в 41-м, а закончил войну 9 мая 1945 года под Прагой.

Тот, который погиб и могилу которого он безуспешно ищет,— Александр Семенович Бородин-старший.

А среднего брата звали Семен Семенович Бородин. Его следы Николай Семенович тоже ищет. Работал тот начальником телефонного отдела Калининского областного управления связи. В сентябре 1937-го арестовали. 11 мая 1938 года расстреляли. А в 1956-м — реабилитировали.

В ноябре 1990 года в УКГБ Тверской области указали Николаю Семеновичу приблизительное место захоронения брата. Он приехал — степь, полынь и ветер.

Русская сказка на советский лад.

Жили-были три брата. Двое сгинули, а один уцелел.

1991 г.

Первый над Рейхстагом

«Водружение Знамени Победы приняло уродливый характер…»

Из выступления бывшего члена Военного Совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта К.Ф.Телегина на закрытом совещании в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в ноябре 1961 года.

Со знаменем Победы над рейхстагом произошло то же, что с ленинским бревном на субботнике в Кремле.

С годами, как оказалось, вместе с Ильичем под знаменитое бревно подставили плечи тысячи человек.

Только официально и только в первые майские победные дни к званию Героя Советского Союза за водружение Знамени Победы были представлены более ста человек.

Со временем цифра увеличивалась.

Но я хочу отделить здесь солдат, сержантов и старшин не только от старых большевиков, но и от своих командиров, тех, кто любой ценой хотел войти в историю. Многие рядовые как раз искренне верили, что были первыми.

Перед тем, как идти в последнюю атаку на рейхстаг, солдаты разорвали наволочки немецких перин, сделанные из красного тика. Кому досталось с метр и больше, кому — с носовой платок. С этими флажками и флагами они и устремились к рейхстагу. Солдаты разных полков и даже дивизий ставили свои флажки всюду — в окнах, на колоннах, в центре зала. Соответственно оформили и представления на звание Героев за водружение Знамени Победы.

Это было 30 апреля — штурм, бой, кровь и гибель. А через день — наступила тишина: Берлин капитулировал. В рейхстаг валом повалил народ — артиллеристы, танкисты, связисты, медики, повара… «Приходили пешком, приезжали на лошадях и автомашинах… Всем хотелось посмотреть рейхстаг, расписаться на его стенах. Многие приносили с собой красные флаги и флажки и укрепляли их по всему зданию, многие фотографировались… Приехали корреспонденты и фоторепортеры» (С. Неустроев, Герой Советского Союза). Снимки попадали в газеты, и те, кто позировал, требовали потом себе звания Героя.

Целый год понадобился для разбирательства политотделу 3-й ударной армии и политуправлению 1-го Белорусского фронта. Лишь 8 мая 1946 года появился Указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза офицерскому и сержантскому составу Вооруженных сил СССР, водрузившему Знамя Победы над рейхстагом в Берлине» — 1. Капитану Давыдову В.И. 2. Сержанту Егорову М.А. 3. Младшему сержанту Кантария М.В. 4. Капитану Неустроеву С.А. 5. Старшему лейтенанту Самсонову Н.Я.

Все? Разобрались.

Если бы.

* * *

Знамя Победы, водруженное над рейхстагом, было единственным. Хотя изготовили их девять, по количеству дивизий в 3-й ударной армии, наступавшей в центре Берлина. Знамена пронумеровали. 150-й стрелковой дивизии генерал-майора В. Шатилова досталось знамя под № 5. Именно эта дивизия вышла на рейхстаг, конкретнее — 756-й стрелковый полк полковника Ф. Зинченко, а еще конкретнее — 1-й батальон капитана С. Неустроева, которому и выпало штурмовать рейхстаг.

Перед этим после тяжелого боя было взято штурмом министерство внутренних дел — «дом Гиммлера». Отсюда просматривалась большая Королевская площадь, рейхстаг. До него было метров триста. Королевская площадь покрыта завалами, надолбами, баррикадами, ее рассекал канал. За каналом — траншеи, дзоты, зенитки, поставленные на прямую наводку. В парке, примыкающем к площади, стояли орудия и самоходные установки «Фердинанд».

Под прицелом был каждый метр площади.

Перед штурмом у Степана Неустроева некоторую тревогу вызывала вторая рота Антонова, недавнего выпускника училища, на войне — без году неделя. Во главе роты комбат решил отправить своего замполита лейтенанта Берёста.

Алексей Берест — рост метр девяносто, богатырского сложения и силы. Солдаты уважали замполита не за вдохновенные слова, а за конкретные дела.

— Он привлекал людей личной отвагой,— вспоминает Степан Андреевич Неустроев.— Ему можно было поручить все.

Три атаки на рейхстаг захлебнулись.

Как рассказывал потом сам Берест, его рота преодолела уже более половины площади, но из-за плотного огня залегла, и он ползком и короткими перебежками вернулся обратно, попросил командование поддержать их артиллерийским огнем и снова двинулся в смертельный путь.

Кто первым ворвался в рейхстаг? Берест со своей второй ротой и старший сержант Съянов — со своей первой.

Если точнее, первым на ступени рейхстага вбежал с флагом рядовой Петр Пятницкий. Его ранили, он упал, поднялся, сделал еще несколько шагов к колонне и здесь, на последней ступени рейхстага,— рухнул. Флаг подхватил и привязал к колонне другой Петр — Щербина, тоже рядовой.

Когда бой завязался в самом рейхстаге, батальон Неустроева с флангов поддержали батальоны Давыдова и Самсонова.

Как много раз писал в статьях и книгах командир дивизии генерал-майор В. Шатилов, и вслед за ним многие другие, и версия эта жила все послевоенные десятилетия,— Егоров и Кантария были в первых рядах атаки.

Нет, их не было — ни впереди, ни позади.

* * *

Вечером 30 апреля, после боя в рейхстаге,— появился Неустроев. Еще позже, около двенадцати ночи,— Зинченко. «Где знамя?» — спросил полковник у комбата. Тот рассказал о погибшем Пятницком, о Щербине, о флаге первой роты в окне.

— Я не о том,— резко перебил Зинченко,— где знамя Военного совета под номером пять?

С. Неустроев:

— При мне Зинченко позвонил начальнику штаба полка: «Где знамя?» — «Да вот здесь, вместе с полковым стоит».— «Срочно сюда!». Минут через 15 или 20 прибежали со знаменем два солдатика, извините, замухрышки,— маленькие, в телогрейках. Зинченко им: «Наверх, на крышу! Водрузить знамя на самом видном месте. Ушли. Минут через двадцать возвращаются — подавленные, растерянные: «Там темно, у нас нет фонарика… Мы не нашли выход на крышу!». Зинченко — матом: «Родина ждет! Весь мир ждет! Исторический момент!.. А вы… фонарика нет… выхода не нашли». Полковник меня обычно Степаном звал, а тут жестко: «Товарищ комбат! Примите все меры к тому, чтобы водрузить знамя немедленно!».

…К кому обращается комбат? Конечно, к Берёсту. Тот берёт около десятка автоматчиков Щербины и уходит. Тут же на втором этаже раздались автоматные очереди, разрывы гранат. Завязался бой.

Из воспоминаний Берёста: «Из-за артиллерийских обстрелов лестница в отдельных местах была разрушена, мы образовывали живую лестницу». «Нижним», как говорят в цирке, был могучий Берест, ему на плечи взбирался один солдат, на него — второй.

Буквально: солдат со знаменем он вынес на своих плечах. Как руководитель, ответственный за выполнение операции, лейтенант, видимо, и на крышу рейхстага вышел первым — выяснить обстановку и помогал устанавливать знамя.

Когда Берест вернулся и доложил, что Знамя Победы установлено на самом видном месте — на бронзовой конной скульптуре на фронтоне главного подъезда, напряжение спало.

С. Неустроев:

— Я у Берёста спрашиваю: «Не оторвется?» — «Сто лет простоит, мы его, знамя, ремнями к лошади притянули».— «А солдаты — как?». Смеется: «Ничего. Я их на крышу за шиворот затащил». Ну, у него силища-то будь здоров. Солдаты тут же и ушли обратно. Я только потом, позже, когда увидел, кого представили к Герою за водружение, понял, что это были Егоров и Кантария.

Водружение Знамени Победы, по Неустроеву, складывается из трех элементов: 1. Ворваться в рейхстаг. 2. Поднять знамя. 3. Отстоять его.

Последнее оказалось едва ли не самым сложным. 1 мая немцы ринулись в контратаку, применили фаустпатроны. Огромный зал рейхстага, заставленный стеллажами с архивными документами, загорелся. Пожар охватил весь рейхстаг, люди задыхались, горели заживо. Из подвала рейхстага выскочили немцы и стали теснить батальон к выходу. Полковник Зинченко, увидев густой черный дым из купола, приказал оставить рейхстаг и после пожара атаковать заново. Первая же группа солдат, выскочивших из рейхстага, была скошена ураганным огнем фашистов из Кроль-оперы. Батальон оказался в «мешке». Решили лучше погибнуть, сгореть в рейхстаге, чем при отступлении.

С огромным трудом удалось загнать немцев в подвал.

То есть, если по совокупности, исходя из теории комбата, то Егоров и Кантария Знамя Победы лишь «привязывали», а водружал его — Берест. После этого последнего жестокого боя и пожара в рейхстаге все флаги и флажки были сметены, удержалось единственное — Знамя Победы. Действительно — на сто лет.

Лейтенант Алексей Прокофьевич Берест также был представлен к званию Героя. Но вместо Золотой Звезды получил Орден Красного Знамени.

* * *

Но, может быть, все справедливо? Почему мы должны верить сегодня практически единственному свидетелю, пусть и старшему по званию в рейхстаге в дни боёв.

Первым скончался от сердечной болезни Петр Щербина, прикрывавший с автоматчиками знаменосцев.

Умер командир роты Съянов, сражавшийся в рейхстаге от первой до последней минуты.

Год назад, на 91-м году, скончался командир полка Зинченко.

Погиб в автокатастрофе командир корпуса Переверткин.

Уже несколько лет после инсульта не встает с постели командир дивизии Шатилов, слепой и глухой.

Тяжело болен, тоже почти ослеп начальник штаба батальона Кузьма Гусев, участник боёв за рейхстаг.

Нет и знаменосцев. В июне 1975-го погиб в автокатастрофе Егоров. Несколько месяцев назад скончался Кантария.

Не получается ли в сегодняшнем разговоре: кто других пережил, тот и прав?

Процитирую сухие протокольные строки документа тех лет, подписанные командующим войсками 3-й ударной армии, генерал-полковником Кузнецовым и членом Военного совета армии генерал-майором Литвиновым. Документ называется «Боевая характеристика знамени», водруженного над рейхстагом, в нем — черным по белому: «Отважные воины коммунист лейтенант Берест, комсомолец сержант Егоров и беспартийный младший сержант Кантария установили знамя над зданием германского парламента».

Берест назван первым.

Вчитываясь в эти важные строки, невольно задумываешься: все ли было так простецки просто, как рассказывает капитан Неустроев? То ли приумалчивает о чем-то, то ли не знает чего-то, все же много было начальников повыше его. Зная нашу вечную любовь к символам, не могу поверить в случайность того, что заключительную точку в войне ставили представители разных национальностей — украинец, русский и грузин. Что еще важнее — коммунист, комсомолец и беспартийный! Наконец, возглавлял и осуществлял операцию политрук, роль которого еще от Фурманова — вести за собой.

После войны ни Егоров, ни Кантария, купавшиеся в славе и восхвалявшие самих себя, имя лейтенанта Берёста даже не вспомнили — нигде, никогда. Тоже — не случайно, им «рекомендовали» — о чем говорить, а о чем молчать.

Но как выпал из обоймы политрук?

Не у кого спросить: за что?

А. Дементьев, старший научный сотрудник Музея Вооруженных сил:

— Берест, как никто из участников штурма рейхстага, заслуживает звания Героя Советского Союза.

Алексею Прокофьевичу суждено было совершить в рейхстаге еще один подвиг.

* * *

Немцы, с трудом загнанные в подвал, вывесили белый флаг. Выдвинули условие: поскольку среди них находится генерал, переговоры с советской стороны тоже должен вести генерал. В крайнем случае — полковник.

Старший по званию в рейхстаге Неустроев — капитан. (Полковник Зинченко после водружения знамени ушел — до боя, до пожара). Богатырский рост Берёста, манера свободно, с достоинством держаться придавали ему внушительный вид. Ему и предложили отправиться в подвал «полковником».

Берест вылил из фляги последние капли воды, побрился. Вместо шинели надел трофейную кожаную куртку, закрывшую лейтенантские погоны.

Адъютантом «полковника» отправился сам Неустроев. Сбросил в себя обгоревшую телогрейку, на капитанском кителе комбата красовались пять боевых орденов.

Переводчиком взяли Ивана Прыгунова. Его, пацаном лет пятнадцати, угнали на работу в Германию, теперь освободили, он прошел через СМЕРШ и был призван в армию.

Из воспоминаний С. Неустроева:

«Сейчас, через десятки лет, скажу откровенно — идти на переговоры мне было страшно, но другого выхода не было… На нас были направлены дула пулеметов и автоматов. По спине пробежал мороз. Немцы смотрели на нас враждебно. В помещении установилась мертвая тишина!».

Лейтенант Берест, нарушив молчание, решительно заявил:

— Все выходы из подземелья блокированы. При попытке прорваться каждый из вас будет уничтожен. Предлагаю сложить оружие. Гарантирую жизнь всем вашим офицерам и солдатам, раненым — медицинскую помощь.

Немецкий полковник ответил:

— Еще неизвестно, кто у кого в плену. Нас в рейхстаге значительно больше. Снаружи подтянулись новые немецкие части, выход из рейхстага под прицелом.

— Не забывайте, — ответил наш «полковник», — беседа проходит не в Москве, а в Берлине. Я не за тем шел сюда четыре года, чтобы сдаваться. Повторяю, мы вас уничтожим! Всех!

Неустроев уверяет, что переговоры длились минут 15—20. Берест же вполне официально докладывал на закрытом совещании в Институте марксизма-ленинизма в 1961 году, что трудные переговоры длились 2 часа 40 минут. Полковник выходил из каземата, видимо, для консультаций с комендантом рейхстага. Немцы тянули время. Обстановка накалялась. В итоге полковник согласился на капитуляцию, но при условии, что русские солдаты будут отведены с огневых позиций:

— Они возбуждены и могут устроить над нами самосуд.

Берест решительно отверг предложение.

Из воспоминаний С. Неустроева:

«Снова наступило молчание. Первым его нарушил гитлеровец:

— Ответ дадим через двадцать минут.

— Если в указанное время вы не вывесите белый флаг, начнем штурм, — заявил Берест.

И мы покинули подземелье. Легко сказать сейчас: покинули… А тогда пулеметы и автоматы смотрели в наши спины. Услышишь за спиной какой-то стук, даже шорох, и кажется, что вот-вот прозвучит очередь.

Дорога казалась очень длинной. А ее следовало пройти ровным, спокойным шагом. Нужно отдать должное Алексею Прокофьевичу Берёсту. Он шел неторопливо, высоко подняв голову».

Я обращаюсь к Степану Андреевичу Неустроеву, ныне — севастопольцу, подполковнику в отставке:

— Если забыть все остальное — и штурм рейхстага, и Знамя Победы, только это одно парламентерство Берёста — достойно ли Золотой Звезды?

— Да. Безусловно. Это был подвиг, и великая заслуга Берёста в том, что он сохранил жизнь солдатам. Не только нашим, но и немецким. Мы бы запросили тяжелые огнеметы и просто сожгли бы немцев.

Наверное, первый советский парламентер в Берлине. И один из последних во второй мировой войне.

…Как их, победителей, встречали в Москве на Белорусском вокзале! Какие это были дни! Счастье, слезы, море цветов. «Какая музыка была, какая музыка играла».

Лейтенанта Берёста встречали без музыки, и его не снимала кинохроника. Ему поручили сопровождать репатриированных. Безвестный эшелон прибыл в сумеречный час, на запасной путь.

* * *

Природа всех версий — в его характере: говорил — что думал, поступал — как считал нужным.

В «доме Гиммлера» хранились часы, предназначенные для гитлеровцев, которые первыми ворвутся в Москву. Берест вручал часы своим солдатам. Вошел незнакомый офицер, то ли из штаба, то ли СМЕРШа и протянул руку. «Это часы, — сказал Берест, — для тех, кто взял «дом Гиммлера» и пойдет на рейхстаг». Слово за слово. «С такими длинными руками, — бросил Берест, — надо стоять у церкви, там подадут».

Прорываясь с боями к рейхстагу, солдаты батальона ворвались в представительство нейтрального государства: взорвали гранатой дверь, постреляли. Язык не наш, не разобрались. Когда Берёста среди других представили к званию Героя, подоспела нота иностранной державы. Кто отвечает за политическое воспитание солдат? Берест.

Замполит составил опись картин в «доме Гиммлера», часть из которых попала в дом одного маршала.

Легенды, версии, домыслы. Вот мнение Неустроева:

— В 1966 году я встретился с Телегиным, членом Военного совета фронта. На даче, в Серебряном бору. Выпили, разговорились. И он сказал мне: «Жуков виноват. Он к нашему брату, к политработникам, относился не очень… Прочел фамилию Берёста: «Еще один политработник!» — и вычеркнул. Если бы вы, Степан Андреевич, написали в реляции: «заместитель командира батальона» и поставили бы точку, не надо было «по политчасти» — Берест бы прошел.

Наверное,— правда. Но не вся.

Казалось, после войны они будут, как братья. Увы.

После войны Неустроев оказался выключен из жизни на целых десять лет. Не только не в укор ему, а даже в достоинство скажу: и здоровых-то людей водка сгубила — миллионы, а он, калеченый-перекалеченый, поднялся, встал на ноги.

Но когда к концу пятидесятых он вернулся к боевым делам батальона, Егоров и Кантария были уже канонизированы, к ним притерлись новые герои, а свои — Берест, Пятницкий, Щербина, Гусев, представлявшиеся к званию Героя, но не удостоенные, оказались наглухо задвинуты.

Из писем к Берёсту:

«Алексей! По-видимому, ты не читал «Правду». Там речь Егорова о том, как он (? — Авт.) с Самсоновым брал рейхстаг. Снимок: Самсонов вносит в Кремле Знамя Победы. Н.С. Хрущев жмет ему руку. Так-то, брат.

М.Сбойчаков».

«Здравствуй, боевой друг Алёша! …На Знамени Победы написано 150 с.д. Какое же отношение имеет т.Самсонов — представитель 171 с. д. …Как ни странно, почти никого из нас никто не послушал. На днях я был в Институте марксизма-ленинизма, где готовится к изданию история войны. Дали мне почитать о боях за рейхстаг. Я заявил протест. Наш батальон упоминается как вспомогательный. Они изменять не хотят. Я потребовал поднять архивы полка. Заявил: раз основная роль приписывается Самсонову, тогда и на Знамени Победы следует написать не 150 с.д., а 171 с.д. Они попятились.

К. Гусев».

Истинные герои рейхстага писали гневные, резкие письма Неустроеву, который, по их мнению, повел себя, мягко говоря, уклончиво. Копии этих писем слали Берёсту, как высшему судье.

После споров и скандалов ЦК КПСС в 1961 году вынужден был собрать закрытое совещание в ИМЛ, где выступил и Берест. Только после этого в шеститомном издании истории Великой Отечественной войны появились правдивые строки о водружении Знамени Победы: «Выполнение этой задачи было возложено на группу бойцов, которую возглавил лейтенант А.П. Берест».

И что же?

В 1965-м, на параде Победы в Москве, первом после 1945 года, Знамя Победы торжественно нес… Самсонов.

А рабочий-пескоструйщик Берест в эти годы в Ростове по праздникам возглавлял цеховую колонну «Ростсельмаша».

В том самом 1965-м в Ростов приехали немцы — взять интервью у Берёста. Власти воспротивились встрече. Интервью все же было взято — поздним вечером в здании КГБ.

* * *

Дослуживал Алексей Берест в Севастополе. Моряки — сухопутных офицеров не жалуют. Но Берёста приняли и полюбили. Сначала вырыли для лейтенанта с женой землянку, потом взяли доски из-под ящиков для артиллерийских снарядов и сколотили домик.

Сороковые годы заканчивались — «сороковые-роковые». Берест возвращался на родину жены, поближе к Ростову — «на гражданку». Моряки проводили его до Симферополя, до вокзала.

Цуканов Петр Семенович, село Покровское, райцентр Неклиновского района, бывший старшина милиции:

— У нас сосед умер, Берёсты в эту хатку и поселились — четверо. Пол земляной, стены саманные, крыша камышовая. Оконца — у земли. Приехали — чемоданчик и узел с бельём. Ну я мог выписывать в колхозе картофель, капусту, делились с ними. Его назначили зав. райотделом кинофикации. Он меня иногда пригласит в кинобудку — выпьем, сидим, он рассказывал, что рейхстаг брал, вроде даже и знамя водружал. А я и сам до Балатона дошел.

Однажды из Ростова нагрянул ревизор. Тайно. В Синявке во время киносеанса выявил: народу в зале больше, чем проданных билетов. Заявился к Берёсту. «Вы что же, за моей спиной? — возмутился Берест. — Да я бы сам помог вам». Ревизор держался нагло, ответил резкостью. Берест приподнял его за грудки и вышвырнул за дверь. Сам же и явился к начальнику милиции: «Я сейчас ревизора выбросил». — «Ну выбросил и выбросил».

П. Цуканов:

— Я был начальником КПЗ. Входит следователь прокуратуры: «Вот вам — человек, а вот постановление на арест. Я глянул — сосед мой! «Алексей Прокопьич, что такое»» — «Да вот…». Обыскали его и в камеру.

Берёста подставили. Кассирша Пилипенко из Синявки еще до Берёста дважды проворовывалась, ее выручал помощник районного прокурора Тресков, с которым они вместе пьянствовали. Правда, с работы пришлось ее увольнять. Теперь пришел новый начальник киносети, и ее вновь восстановили. Итог: растрата — 5665 руб. Уголовное дело возбудили против Берёста, Пилипенко и бухгалтера Мартынова.

Самая красноречивая страница уголовного дела — «Протокол описи имущества» у Берёста. Под типографским заглавием: «Наименование и описание предметов» карандашом следователя помечено: «Нет ничего».

Нашли в доме — кровать прежнего хозяина хаты и столик со стульями, который одолжил Берёсту сосед Цуканов. Все!

Вот это — хапуга, вот это — злодей…

Свидетели — 17 человек подтвердили на суде непричастность Берёста к недостаче.

14 апреля 1953 года районный суд приговорил Берёста «за хищение» к десяти годам заключения. На основании амнистии от 27 марта 1953 года срок сократили вдвое.

П. Цуканов:

— Когда шло следствие, Алексея Прокопьича держали в Таганрогской тюрьме и на допросы возили сюда. Я его конвоировал с автоматом, и он все не мог привыкнуть: «Надо же, ты меня ведёшь…». И когда его отправляли уже в лагерь, я сопровождал его до вагонзака.

Отправили Алексея Прокофьевича в пермские лагеря, на лесоповал.

* * *

После возвращения они жили в поселке Фрунзе, в черте Ростова — хижина на две семьи. Работа пескоструйщика на «Ростсельмаше» — тяжелая, в маске. Квартиру построил горьковским, или, как тогда говорили, «кровавым» методом: после смены работал на стройке дома, отпахал сотни часов.

Ирина Алексеевна Берест, дочь:

— Квартира была ужасная. На первом этаже двухэтажного дома. Под квартирой была котельная — шум от моторов, а главное — угарный газ поднимался к нам… Как все могучие люди, отец был очень добр — до наивности. У них в бригаде появился новый слесарь — солдат из армии. Невеста беременная, а он не женится: «Жить негде». Отец поселил их, молодых, в нашей комнате, прописал. Парень, когда выпьет, — дурной был, а отец его жалел. Родилась у них девочка. Они у нас 4 года жили. Потом исчезли, а в нашу квартиру приезжает вдруг семья — из Свердловска. Оказывается, парень наш потихоньку обменял нашу комнату на квартиру в Свердловске. У нас стало четверо соседей. Но отец и с этой семьей подружился… В шестидесятых годах несколько раз приезжал к нам Неустроев: «Что ж ты в коммуналке живешь, в таких скотских условиях». Не то, чтобы с сожалением, а с каким-то чувством… самодовольства, что ли: «У тебя что же, даже телефона нет?». А как выпьют, Неустроев снимает свою Золотую Звезду и протягивает отцу: «Леша — на, она — твоя». Отец отвечает: «Ну хватит…». Отцу это было неприятно, больно. Он до конца жизни страдал. Когда по телевизору показывали военные праздники или парады, он его выключал…

Однажды жена все-таки уговорила его пойти в райисполком: «Дальше так жить нельзя». Он пошел. Вернулся: «Там, в приемной, две старушки сидят, плачут — в подвале живут. Люся, ну мы же с тобой не в подвале живем…».

Кто больше всего чувствует доброту? Животные и дети.

Алексей Прокофьевич держал дома ворону с перебитым крылом. Еще были овчарка Альфа и кот Боцман. Один раз жена замахнулась на него полотенцем, овчарка кинулась и перехватила руку. А кот провожал Алексея Прокофьевича на работу до автобусной остановки и возвращался домой.

Во дворе он вставал на четвереньки, дети залезали на его огромную спину, с полдесятка, больше, и он катал их.

…Однажды, накануне того, что случилось потом, ему приснилось, что он умирает. Не просто умирает, а погибает раненный в бою, он даже задыхался ночью.

* * *

Как легко люди превращаются в стадо. Что-то выбросили в магазине или подошел последний автобус — стадо.

3 ноября 1970 года Алексей Прокофьевич вёл внука, пятилетнего Алёшу, из детского сада. Было семь часов вечера, темно. На разъезде «Сельмаш» они переходили железнодорожные пути. Впереди шла женщина с девочкой. Подходила электричка, и огромная толпа людей кинулась к платформе. Безумное стадо. Кто-то толкнул девочку на рельсы. А по параллельному пути с яркими фарами мчался скорый поезд «Москва—Баку». Раздался многоголосый крик… Наверное, мало кто оглянулся, а те, кто увидел,— застыли.

Берест оттолкнул Алёшу и кинулся под поезд.

Девочку спас.

Удар был настолько сильный, что Берёста отбросило далеко на перрон. Он лежал, потом попытался сесть, позвал: «Алёша!». Это последнее, что он произнес.

Алёша плакал, кричал: «Дедушка!..», потом один, сам, нашел автобусную остановку и приехал домой!

Ирина Алексеевна:

— Мы сидим. Открывается дверь, Алёша: «Мама, а дедушку поезд переехал». Мы с мамой кинулись в больницу. Отец лежал на операционном столе абсолютно белый. На наших глазах вынесли громадный таз крови. Отец попытался поднять голову — в шоке. Мама, она же медик, сказала: «Отца больше нет».

Он умер в четыре утра. Валил снег. Он умер, а часы на руке громко тикали в тишине, отсчитывая чужое время.

Было ему 49 лет.

Патологоанатом сказал:

— Он бы еще сто лет прожил. Внутренние органы все здоровые.

Берест лежал в гробу со странной полуулыбкой, словно давал знак: он сделал то, что должен был сделать именно он, и никто больше.

Ирина Алексеевна:

— Накануне мама сказала отцу: «Ты мне почти никогда не дарил цветов». А он ответил: «На этот день рождения у тебя их будет много. У мамы день рождения 7 ноября, а накануне, 6-го, мы хоронили отца и все комнаты были завалены цветами…

Если бы он был Героем Советского Союза, его бы похоронили на центральном кладбище в Ростове. А так — отвезли в Александровку. Там, на окраине, и в ту-то пору уже почти не хоронили, а теперь, за четверть века, кладбище запущено, одичало.

* * *

Что могло быть обиднее, несправедливее в его жизни? Только одно: если бы он в войну погиб и не оставил после себя замечательных детей.

Я только недавно узнал: лейтенантов — от младшего до старшего — погибло 924 тысячи.

Ростов-на-Дону — Севастополь

1995 г.


Редакция благодарит за помощь в сборе материала Н. Мотренко, бывшего редактора районной газеты из г. Ахтырка Сумской обл., ростовчан — писателя А.Корольченко, подполковника в отставке Ю. Летникова, зав. Неклиновским райгосархивом В. Дроздову, писателя И. Бондаренко. Особая благодарность обладателю многих ценных свидетельств Ю. Калугину — историку, кинорежиссеру, только что закончившему работу над документальным фильмом «Судьба Алексея Берёста».

Мы за ценой не постояли

Штабные работники 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Г.К.Жукова оказались предусмотрительными. Здесь, в 3-й ударной армии, шедшей на Берлин, заранее изготовили сразу девять Знамен Победы — по количеству дивизий: какая первая прорвется к рейхстагу, та и водрузит.

Из воспоминаний Г.Н.Голикова, служившего в штабе 3-й ударной армии:

«Вызвал меня член Военного Совета армии генерал Литвинов.

— Вам, товарищ майор, поручается изготовить знамена. Срок — три дня. Ясно?

Никто не знал толком, каким должно быть Знамя Победы. Не было у нас ни добротного материала вроде бархата, ни инструмента, чтобы выполнить древки. Художник В.Бунтов, киномеханик А.Габов и я разделили обязанности — один красил материал, другой обшивал его, третий ножом вытачивал древки и красил их красными чернилами. Знамена, прямо скажу, выглядели слишком скромно. Хотелось увенчать древки металлическими наконечниками, но и их не было. Воспользовались колпачками, снятыми с гардин…».

Одному из этих кустарных знамен суждено было вознестись над рейхстагом, открывать послевоенный Парад Победы, стать историческим символом.

Но вполне могло случиться, что ни одно из этих девяти знамен не пригодилось бы…

На Берлин наступали с двух сторон: с северо-востока — 1-й Белорусский фронт маршала Г.К.Жукова, с юго-запада — 1-й Украинский под командованием маршала И.С.Конева.

Из оперативной сводки Совинформбюро за 30 апреля 1945 года: «Войска 1-го Белорусского фронта, продолжая вести уличные бои в центре города (Берлина.— Авт.), овладели… Войска 1-го Украинского фронта продолжали вести уличные бои в юго-западной части Берлина и заняли ряд кварталов…». Кажется, все в порядке, Берлин взят в плотное кольцо, даже у военных специалистов, не говоря о гражданских людях, не вызывало сомнения: все идет по плану.

Между тем два видных маршала, заранее отбросив планы, строили бешеную гонку на Берлин, стремясь обогнать друг друга. Говоря штатским языком, Жуков и Конев устроили социалистическое соревнование.

Берлинская операция началась 16 апреля, и с первых же дней 1-й Белорусский фронт помчался вперед, опережая «график». При этом неизбежно неся огромные потери, в частности, оставляя горы трупов у Зееловских высот.

Не отставал и 1-й Украинский фронт, уже через день, 18 апреля, с ходу форсировавший реку Шпрее. А еще через день, 20 апреля, маршал Конев издает приказ командующим 3-й и 4-й гвардейскими танковыми армиями: «Войска маршала Жукова в 10 км от восточной окраины Берлина. Приказываю обязательно сегодня ночью ворваться в Берлин первыми. Исполнение донести».

О войсках Жукова — словно о неприятельских: упредить.

В тот же день, 20 апреля, маршал Жуков издает свой приказ — тоже танкистам: командующему 2-й гвардейской танковой армией. «Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу: не позднее 4 часов утра 21 апреля любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедля донести для доклада т. Сталину и объявления в прессе».

Цену социалистического соревнования в мирное время мы знаем — недокрученные, недовинченные гайки и болты. В военное время — людские жертвы. Массовые. «Любой ценой» — слова страшные.

В Берлине, чтобы, видимо, ублажить обоих знатных маршалов, провели разграничительную черту между войсками фронтов прямо по центру Берлина: досюда наступать, а дальше — ни ногой. Но лихие коневские танкисты (армия генерала Рыбалко) ворвались в тыл танкистов Жукова. Неразбериха, новые жертвы.

Наверное, и в частях маршала Конева были изготовлены свои Знамена Победы…

К чести Конева он опомнился первым и предложил Жукову принимать совместные меры. Жуков вместо ответа дал телеграмму Сталину: официально — доклад, по существу — что-то среднее между жалобой и доносом: «Наступление частей Конева по тылам 8 гв. А и 1 гв. ТА создало путаницу и перемешивание частей, что крайне осложнило управление боем. Дальнейшее их продвижение в этом направлении может привести к еще большему перемешиванию и к затруднению в управлении».

Танкисты Рыбалко вынуждены были повернуть от центра на запад. Центр же Берлина достался теперь Жукову. И главное — рейхстаг!

Берлинская операция оказалась одной из самых кровопролитных, жертвенных за всю войну. Общее число потерь, убитые и раненые — 352.475 человек. Из них: безвозвратные потери, то есть убитые — 78.291 человек; «санитарные потери» — раненые, контуженые, обожженные и т.д. — 274.184 человека. Сколько из них выжили или скончались, или стали инвалидами — неизвестно. К этим цифрам надо добавить и потери за Берлин двух польских армий: безвозвратные — 2.825 и «санитарные» — 6.067 человек.

Горько. Четыре года войны были уже позади, и Берлин был обречен, войска союзников не собирались его штурмовать, он был наш — во всех случаях.

* * *

Я не приемлю, когда речь идет об утраченных жизнях, слов «около» или «более», если известны точные данные потерь. Совершенно цинично — округление потерь. А ведь во все десятилетия мы их округляли до миллиона! При Сталине было 7 миллионов погибших, потом — 20 миллионов, теперь — 27 миллионов. Последнюю цифру называли совсем недавно наши первые лица в государстве. Между тем, если точнее, общие потери в войне составляют 26.600.000 человек. Тоже округлили, но уже до сотен тысяч.

В этом миллионном округлении я вижу неприкрытое бесстыдство и со времен Сталина не изменившееся отношение общества к человеческой жизни.

Из общих военных потерь на долю военнослужащих приходится 8.668.400. Сюда входят и те, кто погиб, перейдя на сторону фашистов: не поверите, изменили Родине и служили в немецкой армии, в жандармерии, в полиции, в войсках СС и других карательных органах около 800.000 советских военнослужащих. Из них в самых элитных карательных войсках СС — 140.000 советских офицеров и солдат.

Но из всех многочисленных разновидностей потерь — военных и гражданских, на передовой, в тылу, в плену — мы никогда не узнаем, может быть, главных наших жертв — тех, что можно было избежать. Сколько погибло их, кто не должен был погибнуть? Этими подсчетами не занимается никто, и этого мы никогда не узнаем.

Кроме обычного просчета, головотяпства или самодурства командиров, или русского «авось», были и чисто советские, социалистические причины неоправданных массовых жертв — как прежде жили, так и воевали. Киев освобождали к обеденному столу: к очередной годовщине революции. Да, уложились, освободили 6 ноября 1943 года. Но какой ценой! Тысячи моряков погибли в черноморских десантах, из которых особой трагической славой известны Евпаторийский и Феодосийский. Командующий Черноморским флотом был категорически против высадки десантов, но Мехлис уже заверил Сталина, что 3—4 января 1942 года весь Крымский полуостров будет освобожден.

Можно понять просчеты в начале войны, когда мы еще не научились побеждать умением и Отечество стояло на массовой народной жертвенности, массовом гибельном героизме. Но теперь-то, в конце войны, когда впереди — только Берлин и рейхстаг!

* * *

Другие масштабы — другие чины. Брали Берлин — соревновались командующие армиями, брали рейхстаг — соревновались комдивы.

С двух сторон к стенам рейхстага подошли две дивизии 1-го Белорусского фронта — 150-я стрелковая под командованием генерал-майора В.М.Шатилова и 171-я стрелковая под командованием полковника А.И.Негоды. В каждой дивизии — по своему Знамени Победы из тех девяти.

30 апреля около трех дня полковник Зинченко (из дивизии Шатилова) сообщил комбату Неустроеву о том, что есть секретный приказ маршала Жукова, в котором объявляется благодарность войскам, водрузившим Знамя Победы. Оба растерялись: рейхстаг не взят, знамя не водружено, а благодарность уже объявлена… Чтобы достичь рейхстага, надо было преодолеть Королевскую площадь — метров триста, — покрытую завалами, баррикадами, надолбами. Площадь пересекал канал, за которым — траншеи, дзоты, зенитки, поставленные на прямую наводку. В парке возле площади стояли орудия и самоходки «Фердинанд». Под прицелом был каждый метр площади. Из замурованных окон самого рейхстага торчали пулеметные стволы.

Когда появился приказ Жукова, наши солдаты еще только сделали первую попытку выбраться на площадь и тут же залегли, не поднимая головы, прижатые шквальным огнем.

Самое потрясающее то, что в секретном приказе маршала, кроме глубокой благодарности войскам своего фронта, описывались и подробности взятия рейхстага: «Противник в районе рейхстага оказывал ожесточенное сопротивление нашим наступающим войскам, превратив каждое здание, лестницу, комнату, подвал в опорные пункты и очаги обороны. Бои внутри главного здания рейхстага переходили в неоднократные рукопашные схватки. Войска 3-й ударной армии (…) сломили сопротивление врага, заняли главное здание рейхстага и сегодня 30.04.45 г. в 14.25 подняли на нем наш советский флаг».

Совинформбюро пошло на еще большие «приписки», сообщив 30 апреля, что «сегодня в четырнадцать часов советские бойцы овладели зданием немецкого рейхстага и водрузили на нем Знамя Победы».

Прижатые огнем к земле, солдаты продолжали лежать на площади.

Хотя и рейхстаг, и Королевская площадь были на виду, командир полка Зинченко растерянно спросил комбата Неустроева: «А может быть, кто-нибудь из наших ворвался в рейхстаг?».

Степан Андреевич Неустроев вспоминает:

— Я не знал, что думать. И в этот момент на мой наблюдательный пункт позвонил генерал Шатилов и велел передать трубку командиру полка. Командир дивизии требовал от Зинченко: «Если нет наших людей в рейхстаге и не установлено там знамя, то прими все меры любой ценой водрузить флаг или флажок хотя бы на колонне парадного подъезда. Любой ценой!» — повторил генерал.

Стало ясно: комдив Шатилов, боясь, как бы другой комдив — Негода, не доложил раньше его о взятии рейхстага, отрапортовал о водружении Знамени Победы над рейхстагом командиру 79-го стрелкового корпуса генерал-майору Переверткину, тот — командующему 3-й ударной армией генерал-полковнику Кузнецову, а тот — Жукову. Маршал — участник гонки за Берлин, сам оказался жертвой этой гонки, получив ложь.

Опять — любой ценой. Ни о каком Знамени Победы речь, конечно, идти не могла. Одиночки-добровольцы, самые отчаянные, разорвав немецкие перины из красного тика, ринулись с этими флажками к рейхстагу, чтобы установить их где угодно — на колонне, на фасаде, на углу здания, в окне.

Как делается во всех войнах — сначала овладевают, потом водружают. Тут все наоборот.

Отчаянные одиночки-добровольцы погибли. Все.

Батальон Неустроева пошел на решительный штурм.

Первая атака захлебнулась.

Вторая атака захлебнулась.

Третья атака захлебнулась.

Только с четвертой попытки ворвались в рейхстаг. Был уже вечер, часов около семи.

Первым на ступени рейхстага вбежал с флагом рядовой Петр Пятницкий — связной комбата Неустроева. Его ранили, он упал, поднялся, сделал несколько шагов к колонне и возле нее, на последней ступени рейхстага рухнул.

Рядовой Пятницкий провоевал все четыре года — от звонка до звонка. Его гибель можно считать финишем соревнования тщеславных полководцев за Берлин и рейхстаг.

Комбат, капитан Неустроев, был старшим по званию во время боёв в рейхстаге (ему было 22 года).

— 2 или 3 мая, по-моему, 3-го, меня вдруг вызывает к себе полковник Зинченко, штаб его уже перенесли из дома Гиммлера в рейхстаг. Спускаюсь, там сидят у него человек, наверное, 15—20. Начальник политотдела сидит, начальник штаба и какие-то незнакомые люди, и в военном, и штатские. Один из них, я потом узнал, это был писатель Борис Горбатов, спрашивает: «Тут у нас разговор… Скажите, комбат, кто все же первым водрузил флаг?». Я стою по стойке «смирно», отвечаю: «Первым — рядовой Пятницкий Петр Николаевич. Но он погиб и привязывал Флаг к колонне уже Петр Щербина, тоже рядовой». Тут меня Зинченко перебивает: «Знаете что, товарищи. Комбат перенес тяжелые бои, очень устал, еле на ногах стоит, давайте его отпустим…». Ох, умный был и хитрый — командир полка, он испугался, что увлекусь и расскажу, что рейхстаг взяли и флажки повтыкали уже вечером. А Знамя Победы водрузили вообще около часа ночи, строго говоря, уже было 1 мая.

За послевоенные десятилетия командир дивизии Шатилов издал много книг, огромными тиражами. Взятие рейхстага он всюду подверстал под свой обман и благодарственный приказ Жукова. Мемуары всех прочих воспоминателей редакторы издательств также подгоняли под приказ Жукова. Среди непосредственных участников штурма произошел разброд, даже вражда, многие «сдались» после войны генералу Шатилову, от которого зависели награды и звания. И сам Неустроев до последних лет поддерживал комдива за то, что тот в своих воспоминаниях сделал его комендантом рейхстага. На столе Неустроева — рукопись воспоминаний: «Я, нужно признаться, тоже ухватился за почет… И кое-где сам стал писать: «Я — первый комендант рейхстага». Какой позор! Под старость лет нужно признаться, что я не был комендантом рейхстага — ни первым, ни последним. Я был просто комбатом».

Эти поздние и честные признания наводят на две мысли.

Слаб человек.

И. Никогда не поздно подумать о душе.

* * *

Возвратимся к нашей статистике. Сколько же человек погибло во время штурма рейхстага, считая и тех многих безумных флагоносцев вначале, потом — четыре штурма, и, наконец, кровопролитные бои, весь день, в самом рейхстаге, когда гитлеровцы 1 мая вырвались из подвалов и почти смяли батальон Неустроева? Сколько?

Я обращаюсь к старшему научному сотруднику Музея Вооруженных сил А.Н.Дементьеву. Аркадий Николаевич сам прошел войну, ушел на фронт после первой четверти десятого класса. Кажется, всю войну он изучил по дням, часам и минутам. Это он помогал собирать мне все жертвенные цифры.

— Официальной статистики потерь в боях за рейхстаг не существует. Неофициальная — есть, но… я ей не верю.

Аркадий Николаевич молчит. Я переспрашиваю.

— Все-таки — сколько?

— В боях за рейхстаг погибло… 63 человека.

Ему стыдно за то, что вынужден называть эту цифру, мне стыдно слушать.

Ну что ж, это ведь только первая цифра потерь за рейхстаг, такая же цинично низкая, как первая цифра общих потерь при Сталине — семь миллионов.

* * *

Те, кто первыми ворвались в рейхстаг, нигде никак не запечатлели себя. Они даже не сумели расписаться на колоннах рейхстага. Штурм, бой, передышка. Им уже не хватило места, чтобы поставить свои имена.

Когда в рейхстаг прибыл Жуков, капитан Неустроев и полковник Зинченко попытались доложить ему о взятии рейхстага, но вельможная охрана не допустила их до маршала.

2 мая Кантария и Егоров перенесли Знамя Победы с фронтона на купол рейхстага. Уже стояла тишина, кое-где что-то догорало, дымилось. Трудности были только технические: переплеты купола прогорели, провалились.

9 мая Знамя Победы с рейхстага сняли, заменили.

20 июня его торжественно отправили в Москву в сопровождении Кантарии, Егорова, Неустроева, Съянова и Самсонова. В Москве, на Тушинском аэродроме, Знамя встречали пышно: строй войск, почетный караул, военные марши. Знамя принимал капитан Варенников, нынешний генерал армии, Герой Советского Союза, известный теперь по ГКЧП.

Через два дня на Центральном аэродроме, там, где теперь аэровокзал, состоялась генеральная репетиция Парада Победы. Сводные полки всех фронтов целый месяц готовились, маршировали под музыку, для них были подогнаны новые мундиры. А берлинских знаменосцев отправили на генеральную репетицию — с корабля на бал, мундиры выдали, какие остались, у Неустроева болтались рукава.

Командовал парадом Рокоссовский, принимал — Жуков.

По идее, открывать парад должны были мощные, сценические герои. А тут впереди могучих колонн оказались трое: Неустроев со Знаменем Победы и по бокам Егоров и Кантария, все трое — маленькие, мешковатые.

— Музыка заиграла военный марш. А я ведь никогда под музыку не ходил. Шестимесячное ускоренное училище и четыре года в боях. Вот — руки, посмотрите.— Неустроев протягивает мне кисти обожженных рук. Кожи на них нет. Вместо нее — тонкая красная пленка.— У меня пять ранений, печень на ладонь опущена, ноги перебиты. И по бетону… Марширую — левая ступня горит, правая нога волочится. Руки не держат древко — окостенели. И, надо же, перед самой трибуной с ноги сбился, засеменил, заплясал. И где остановиться или повернуть, мне никто не сказал. Когда остановился, оглянулся — кровь ударила в голову: от Карельского сводного полка оторвался далеко-далеко. В общем… бежит ко мне какой-то полковник: «Капитан! Ко мне!». Я подбегаю. «Вот что. Маршал Жуков приказал: ни знамя, ни знаменосцев завтра на парад не выставлять!». Нам выдали гостевые билеты. Я подумал: как в атаку — так Неустроев, а как на парад…

24 июня 1945 года гремели военные марши, били барабаны. Маршировали сводные полки фронтов, наркоматов обороны и ВМФ, военные академии и училища, войска Московского гарнизона.

А символа Победы — Знамени Победы на параде не было.

В тот день шел дождь. Невзрачные, промокшие герои рейхстага сидели на трибунах. Замполит батальона Алексей Берест, под руководством которого было водружено Знамя Победы над рейхстагом, вообще не был приглашен на парад.

24 июня… Уже семь недель лежал в земле рядовой Петр Пятницкий, ворвавшийся в рейхстаг с флагом в руках первым. Погибший на последней ступеньке рейхстага.

Он был оформлен тогда как — «без вести пропавший»…

Чтобы уменьшить в отчете количество потерь.

О какой, скажите, фронтовой статистике может идти речь, если герой, погибший в последние часы войны на глазах у всего батальона, становится вдруг без вести пропавшим.

Прежде погибших округляли до миллионов, теперь — до сотен тысяч. Вот и вся разница между прошлым и настоящим.

* * *

Что такое без вести пропавший? В послевоенные сталинские годы это считалось — сдался в плен или перешел на сторону врага, в стан тех самых восьмисот тысяч. И потом, позже, семья пропавшего без вести не получала от государства ни копейки, так как считалась не в полной мере пострадавшей.

Только в начале шестидесятых семья Пятницких узнала об истинной судьбе своего кормильца. Замполит Алексей Берест, безвинно осужденный и отбывший срок заключения, только-только начал налаживать свой быт, он написал семье Пятницкого. Второго марта 1961 года получил ответ от сына (письмо публикуем в истинном виде, без редакторской правки):

«Здравствуйте Алексей Прокофович и ваша семья.

Примите от меня и моей матери чистосердечный пламенный привет. Алексей Прокофович спасибо вам что вы не забываете о моем отце. Отца я своего не видал в живых, только я его вижу на фотографии. Отец как говорит моя мать был в колхозе первым. Если ему скажут, вот едь туда, и он поедит.

Алексей Прокофович, отец мои ушел в Советскую Армию 1941 году. Он писал нам письма с фронта. 1945 году нам о нем дали извищение пропал без вести.

Мы до войны жили хорошо как говорит мать, когда был жив отец.

После Великой Отечественной мы жили плохо. В 1946 году когда был голод негде было взять куска хлеба. Жили в землянки, потом четыре семьи в том числе и мы жили в одной хате. В 1957 году стали строить себе хату и строили 4 года и никак немогем достроить. И на это местные органы власти нивыдиляют никакого внимания. Сейчас мы работаем в колхозе «Россия». А какой заработок в колхозе вы сами должны понять.

Я окончил 5 классов больше мне нипредставлялось возможным. Потом пошел учиться в УМСХ №9. Окончил и получил специальность тракториста машениста и наэтом я закончил свой учебный путь. До этого я пропас 5 лет стадо коров и овец и даже ходил в школу и пас этих вот рогатых. Если бы не они да был кусок хлеба я бы низачто нипоминял их на свой учебный путь.

Я родился 7 января 1942 года пошол учиться 10 лет.

Алексей Прокофович я хочу учиться но мне не представляется возможным. И мое жизненное жилание поступит в танковое училище. Я призван 17 января в Армию.

На этом мы заканчиваем свое письмо дасвидания.

Жилаю я вам и вашей семье большого здоровья и долгих лет жизни.

Брянская область, Клетнянский район, Мужиновский сельсовет деревня Северец

Николай».

Я не знаю, стал ли сын Петра Пятницкого танкистом, может быть, просто рядовым пехотинцем.

Потом будет призван на военную службу и сын сына.

Пройдет полвека с той кровавой войны, и у нас ничего не изменится. Тщеславные генералы и политики будут вновь соревноваться, рядовые гибнуть уже во внутренних войнах. Свои будут тайком закапывать своих, чтобы скрыть потери, и, как когда-то Сталин, современный полководец, военный министр, правда, по иной причине, будет так же отрекаться от своих первых пленных.

…В той страшной войне союзники отказались от мысли штурмовать столицу Германии: генерал О.Брэдли высчитал, что штурм Берлина будет стоить англо-американским солдатам — 100.000 жизней. На такие жертвы они пойти не могли.

И у них, на далеком Западе, минули те же полвека.

Когда недавно в Югославии затерялся американский летчик, один-единственный, на ноги была поставлена вся страна.

Уважение и зависть вызывает тот мир, в котором превыше всего стоит человеческая жизнь.

1995 г.

Два капитана

Горькая правда о Гастелло, гастелловцах и о многом другом

1.

Бессмертие и небытие

Они были друзья — летчики, одногодки — Николай Гастелло и Александр Маслов.

Со схожими характерами. Гастелло еще студентом, в 1929 году, отказался ехать на сельхозработы и получил строгий партийный выговор. Сняли только через шесть лет. Маслов «привлекался к партийной ответственности за выпивку» — в 1938-м. Не пай-мальчики.

Один прошел Халхин-Гол, Белофинскую. Второй тоже воевал с белофиннами, участвовал в военном походе в Западную Украину и Западную Белоруссию.

Боевой опыт был.

Судьба свела их в Ростове-на-Дону в 21-й авиабригаде. Осенью сорокового несколько эскадрилий перебросили в Великие Луки, Гастелло и Маслов снова вместе. Весной сорок первого — новое перемещение, на аэродром Боровское под Смоленском — 207-й дальнебомбардировочный полк, 42-я авиадивизия.

В этой мужской связке ставлю Гастелло впереди — по инерции, полувековому штампу. А можно бы и поменять: Маслов — Гастелло. Шли хоть и вровень, но Маслов чуть-чуть впереди, с видимостью фотофиниша. И на последнюю свою базу, в Боровское, он прибыл первым, освоившись, встречал друга. В один день, 24 мая 1941 года, одним приказом Наркома обороны №01392 оба капитана были назначены командирами эскадрилий, но Маслов — под пунктом 105, Гастелло — 106. Маслов стал командовать 3-й эскадрильей, а Гастелло — 4-й.

Ирония судьбы: приказ двум воздушным асам подписал дряхлеющий наездник Семен Будённый, зам. Наркома обороны.

Уже на третий день войны от их полка осталось немногое. К вечеру 24 июня командир полковник Г.В.Титов разделил уцелевших на две эскадрильи. Командиром первой назначил Маслова, второй — Гастелло.

На другой день полк пополнился новичками. 26 июня — очередной черный день. Погибло 15 экипажей! Осталось — 12…

В этот день на базу не вернулись командиры.

Ведомые капитана Гастелло, летевшие с ним в паре старший лейтенант Воробьев со штурманом лейтенантом Рыбасом, прибыв на базу, доложили, что их командир «направил объятый пламенем самолет в самую гущу танков». Ведомый же капитана Маслова сообщил, что его самолет «отлетел в сторону леса».

После этих донесений один стал легендарным, другой — по сей день никому не известен.

Бессмертие и небытие.

Если бы только небытие. Подразумевался плен, позор.

Семьи летчиков жили здесь же, в военном городке, в густом еловом лесу. Командир полка Титов сразу же сообщил Софье Евграфовне Масловой, что муж не вернулся.

То, что жена не хотела верить в гибель мужа — понятно. Но выжидало и командование, не торопясь выдавать женщине порочную бумагу: «Пропал без вести».

На войне у летчиков чудеса случались. В соседнем, 96-м авиаполку той же 42-й авиадивизии днем раньше не вернулся экипаж самолета Ткаченко-Митин-Ячнев. Как оказалось, после воздушного боя Ячнева подобрали и похоронили у дороги на Вильно. Ткаченко и Митин через день объявились в Боровском: спаслись на парашюте.

Но командование, в отличие от жены, ждало знаков гибели командира. В отряде Маслова любили, в «пропажу» не верили, только в боевую гибель. Следы мертвых отыскивались чаще, чем живых. Из этого же 207-го авиаполка не вернулся с задания Фалалеев. Его тело обнаружили под Брестом. Другой случай. Житель Ароновой слободы увидел снижающийся горящий самолет, с которого что-то падало вниз. Крикнул: «Ложись!» А это оказалась перчатка советского летчика, а в ней — фотография с фамилией на обороте. За мгновенье до гибели летчик дал о себе знать.

Всякое случалось. Тут еще была надежда на партизан, которые копались в сбитых самолетах, даже раскапывали могилы летчиков в поисках оружия.

Немцы наступали, полк срочно перебазировался в Брянск. Софья Евграфовна долго отказывалась уезжать, словно муж мог вернуться только в эту обжитую квартиру, от которой взял с собой ключи.

— Все, уходит последняя машина, — сказал наконец Титов.

Почти год командование ждало известий с того света. Вдова давно покинула Брянск, с маленькой Ириной поехала в Ржев, на родину. Ржев уже бомбили, она отправилась дальше, на Урал. Там, уже в 1942-м (!) получила она, наконец, темное извещение: «Пропал без вести».

Сегодня дочь Ирина Александровна рассказывает, как отец говорил матери: «Ты за меня, Соня, не волнуйся, я в плен не сдамся. Погибну, а не сдамся».

Так скорее заверяют парторга, а не утешают жену. Для жены, хоть через плен, хоть инвалидом, — вернись. Двухлетняя девочка сама слышать этого не могла, скорее всего, что-то подобное в виде клятвы Александр Маслов говорил отцу, Спиридону Федоровичу.

Семья Масловых жила в Московской области, под Коломной, в селе Андреевском. По словам племянницы, в 1942-м, сразу после извещения, «дед Спиридон» отправился в Москву, к Калинину.

Удивительно не то, что крестьянина впустили к Всесоюзному старосте, а то, что его выпустили. Дед утверждал, что сын пропасть без вести никак не мог. Путаница. Вспомнил почему-то Гастелло: нельзя ли еще раз проверить подробности боя в тот день, вскрыть могилу…

Странный старик, сын которого исчез неизвестно где, подкапывается к могиле народного героя.

Окажись на месте Калинина любой военный или штатский начальник, несдобровать бы Спиридону Федоровичу Маслову.

Михаил Иванович отвечал мягко:

— Война кончится — все установим. И могилы, если понадобится, вскроем, и похороним тех, кто еще на земле лежит. Но сначала надо врага разбить.

Спросил, велика ли семья, как живут.

— Я, жена, двое ребятишек на иждивении, шесть дочерей… Ни сена, ни дров.

Через пару недель к дому Масловых подъехала подвода с сеном. Еще одна — с дровами. Детям привезли валенки.

Шок

Подвиг Николая Гастелло был превознесен выше неба. Всем героям — Герой. Шел ведь на верную смерть, не сравнить, скажем, с воздушными таранами, после которых в половине случаев летчики оставались живы.

Имя Гастелло выводили на снарядах, его именем поименовали в стране все, что можно поименовать, — пионерские дружины, комсомольские отряды, школы, рабочие бригады, цеха, заводы, корабли, улицы, проспекты, площади, поселки городского типа. И после войны его именем клялись любить Родину — все, от октябрят до ветеранов труда.

Меж тем в подмосковной Коломне протекала своя незаметная жизнь. Сюда, поколесив по России, приехала и обосновалась Софья Евграфовна Маслова с маленькой Ириной.

Вспоминают сестры Мария Георгиевна и Валентина Георгиевна Федоровы, жительницы Коломны:

— С Соней мы познакомились где-то в середине войны. Она работала техником в горкомхозе. Жилья не имела, мыкалась по квартиркам, так бедствовала — ужас. Этих частных комнат она сменила много. Она никогда не жила по-людски. Иришку в ясли то ли не взяли, там и для детей погибших, наверное, мест не хватало, то ли платить не могла, но она брала работу на дом, вечерами чертит, а Иришка возле нее крутится. Но Соня оптимистка была, жаловалась только, когда у нее с легкими плохо было.

Ирина Александровна Маслова, дочь, живет в Минске:

— Мама со мной приехала в Коломну в 44-м, потому что рядом в Андреевском жили родители отца. Сначала снимали комнату метров восемь в бараке. Было очень холодно, дрова покупали на рынке по два-три полена и топили печку только на ночь, а утром просыпаемся — вода в ведре покрыта льдом. Потом маме дали комнату в каменном доме, и мы так радовались. Но дом оказался соленый, построен на бывших соляных складах, и соленые стены напитывали и испаряли влагу из подвалов. Я эти стены любила лизать, соль мне нравилась. Стены покрывались плесенью, мама стала часто болеть. И мы переехали в деревянный дом, тоже — печка, все удобства — во дворе. Мама снова поменялась — четыре комнаты в общей квартире, еще три хозяйки, но удобства — в доме.

— А когда,— спрашиваю Ирину Александровну,— мама получила отдельную квартиру?

— Никогда.

12 мая 1951 года директор Белорусского государственного музея Великой Отечественной войны Щуцкий направляет под грифом «СЕКРЕТНО» письмо председателю исполкома Молодечненского областного Совета, в котором предлагает вскрыть могилу возле Радошкович, где упал самолет Гастелло, и торжественно перезахоронить членов экипажа на поселковом кладбище. Годом раньше, сообщает директор, научная экспедиция музея работала в этом районе, уточняя время, место и обстоятельства подвига Гастелло. Директора не смущает, что «местом падения самолета является большая поляна в 180 метрах от шоссе», по которому двигались танки. Грядет десятилетие со дня подвига земляка, и белорусскому народу следует отметить это событие.

Государство выделяет 20 тысяч рублей на памятник Гастелло.

Все готовы к торжествам — школьники, военные, интеллигенция, партийные и советские руководители.

Могилу Гастелло вскрывают.

И обнаруживают в ней останки… капитана Маслова. Обгоревшее тело без рук и ног. Очки. Ключи от квартиры.

Шок!

Как не вспомнить мистического старика Спиридона. Обычно говорят о материнском предчувствии, тут — отец.

«Секретно». «Отпечатано 1 экз.»

Конечно, это выяснилось не сразу. В могиле был обнаружен медальон. Радошковичский райвоенком подполковник Котельников, понимая, что речь о Гастелло, отправил медальон в Минск, но не экспертам, не в вышестоящее воинское ведомство, а, учитывая важность момента,— в Центральный Комитет коммунистической партии (большевиков) Белоруссии. Конечно, под грифом «СЕКРЕТНО».

Под этим же грифом из ЦК пришел Котельникову ответ:

«По восстановленной надписи на документе, хранившемся в пластмассовом футлярчике, который Вы обнаружили при вскрытии братской могилы, было установлено, что данный документ принадлежал ст. сержанту Реутову Григорию Васильевичу.

Реутов Г.В. проходил службу в должности воздушного стрелка-радиста в 207 авиавоздушном полку. …Вместе с ним на самолете были капитан Маслов Александр Спиридонович, лейтенант Балашов Владимир Михайлович и младший сержант Бейксбаев Бахтурас…

п.п. Зав. Административным отделом ЦК КП(б) Белоруссии — Перепелицын».

Когда читаю «СЕКРЕТНО», «ОТПЕЧАТАНО 1 ЭКЗ.», кажется, что все происходит не на советской земле, не в окружении советских людей, а в глубоком тылу врагов.

Дата ответа, заметьте, — 13 декабря. Полгода, видимо, думали: отвечать — не отвечать.

Юбилейные дни давно прошли.

Перезахоронение останков все же состоялось. В 1952-м. Не так пышно, как предлагали, но все же с воинскими почестями, а главное, землю отдали ту, что предназначалась Гастелло: в центре Радошкович, в сквере — высокое, красивое место.

Было небольшое замешательство. Собравшиеся на перезахоронение окрестные жители свыклись с тем, что рядом с ними 11 лет была могила легендарного земляка, новое имя всплыло только в секретной переписке. Поэтому, когда райвоенком начал траурную речь: «…Останки героического экипажа Маслова…», «капитан Маслов…», многие подумали, что военком пьян или сошел с ума.

Софье Евграфовне пришло в Коломну извещение:

«…Обнаружились останки экипажа, героически погибшего 26 июня 41 г.

Среди них капитан Маслов Александр Спиридонович.

По показаниям местных жителей героический экипаж вёл мужественный бой, но будучи поврежденным, уже горящим, повел свой самолет в немецкую колонну войск, двигавшуюся на Минск. Останки героического экипажа перенесены в центр Радошковичей…»

Заметьте, трижды звучит слово «героический».

Если раньше из двух не вернувшихся друзей одного сочли Героем, а другого пропавшим без вести, то теперь они поменялись местами. Выходит, пропал без вести — Гастелло.

Могла ли власть смириться с этим?

Война после войны

С 1952 года Софья Евграфовна начинает получать пенсию на Ирину как на дочь погибшего.

Она пишет в Верховный Совет СССР, ей не ясны обстоятельства гибели мужа, как могла произойти путаница, и если экипаж Маслова действительно вёл себя героически, это должно быть как-то отмечено.

Письмо переправляется заместителю начальника Главного политуправления СА генерал-лейтенанту Л.И.Брежневу. Леонид Ильич направляет к Радошковичскому райвоенкому своего представителя. Представитель требует секретную бумагу из ЦК партии Белоруссии о том, что это действительно масловский экипаж, а не гастелловский. Подполковник Котельников секретную бумагу не отдает. Копию? Пожалуйста. Снимает для Брежнева копию.

«СЕКРЕТНО, ЭКЗ. №1

Заместителю начальника Главного политического управления СА генерал-лейтенанту Брежневу. г.Москва.

По предложению Вашего представителя, представляю копию сообщения ЦК КП(б) Белоруссии от 13.12.1951 года о составе погибшего экипажа капитана Маслова Алексея Спиридоновича…

Радошковичский райвоенком, подполковник Котельников».

Софья Евграфовна никакого ответа не получает.

Ее вызывают в КГБ и советуют держать язык за зубами.

Останки экипажа Маслова снова извлекаются из могилы в сквере и переносятся на общее кладбище. Перезахоронили скверно, небрежно — в именах, фамилиях и званиях четырех членов экипажа — шесть ошибок.

А на прежнем, красивом высоком месте в сквере, в центре Радошковичей возвели 70-пудовый бронзовый бюст Николаю Гастелло.

После очередного письма Софьи Евграфовны у дороги, где разбился пылавший самолет Маслова, поставили еще один памятник. Тоже — Гастелло. Высоченный могучий монумент. Теперь на одном квадратном километре стало три памятника Гастелло — в сквере, у дороги и возле школы его имени.

Обломки самолета Маслова были увезены в Минск, в Белорусский государственный музей истории войны и там стали экспонироваться как части самолета Гастелло. (Научный паспорт на этот дорогой экспонат — пуст, не заполнен: где подобрали, когда — никто мне из работников музея ничего ответить не смог).

У обломков самолета Маслова экскурсоводы начали вдохновенно рассказывать о подвиге Гастелло.

Петручик Владимир Герасимович, пенсионер из Радошковичей:

— Мой сосед, через три дома, Иван Ковригович, работал лаборантом в больнице. Отправился как-то в Минск, в музей. Слушал там экскурсовода, а потом не выдержал и говорит: «Это остатки самолета Маслова, и все было не так». Экскурсовод спрашивает: «А вы, собственно, кто?» Народ начинает собираться вокруг Ивана, и он говорит: «Падал в поле. И не Гастелло». Человек один, прилично одетый, просит: «Гражданин, я хочу поговорить в вами». Иван отошел, тот говорит ему: «Идите впереди, а я сзади». Иван все понял, на проспект вышел, народу — толпа, хотел нырнуть в сторону, а сзади голос: «Вы не туда пошли».

Привели его в «дом с колоннами» — Белорусский КГБ. Завели в комнату. Говорили вежливо, но твердо: «В музее люди вам поверят, вы — свидетель. А стране как объяснить?» Ну, что нам теперь, заново все переиначивать? Вся страна знает — кто Герой…»

Эта неприятная история произошла где-то на рубеже 70-го года. А в 1975-м уже Центральный музей ВС СССР в Москве заинтересовался обломками самолета у своих коллег в Минске. И директор Минского музея ответил московскому директору, что они от самолета Гастелло. Среди четырех пунктов доказательств половина — ложь, главная из которых «объятый пламенем самолет врезался в колонну машин».

Москвичи доверились минчанам и принимают в дар от них «кривошипно-шатунный механизм от двигателя самолета, на котором совершил свой подвиг экипаж Гастелло».

Этот экспонат также поставили на обозрение в московском музее. Доверчивые школьники и седые ветераны войны, в Минске и Москве, затаив дыхание, проходили мимо фальшивых экспонатов! Сколько людей было обмануто — сотни тысяч, миллионы, вся страна.

В 1961 году Софья Евграфовна пришла в Коломенскую прокуратуру, там попала на прием к следователю Харитонову. Он помог вдове написать грамотное прошение в Президиум Верховного Совета СССР. Харитонов еще в войну работал военным следователем, он обосновал в письме просьбу о присвоении капитану Маслову звания Героя.

Впервые она получает ответ: за давностью присвоить звание не представляется возможным.

Работавший в шестидесятых годах работник ЦК КПСС генерал А.Усков официально отвечал всем ветеранам: решено не возвращаться больше к присвоению звания Героев участникам Отечественной войны.

А вскоре Золотые Звезды раздаются как юбилейные награды. Две звезды вручают адмиралу флота Горшкову (в 1965 и 1982 годах), четыре звезды — Брежневу (1966, 1976, 1978, 1981 годы).

Но было нечто более циничное, более убийственное, чем этот золотой звездопад.

В Центральном архиве Министерства обороны в Подольске дело капитана Маслова было уничтожено. Вполне официально, по акту №34651 от 22 сентября 1964 года. Там были драгоценнейшие документы событий 1951—1953 годов — секретный запрос Радошковичского райвоенкома в ЦК Компартии Белоруссии и ответ, запрос Брежнева и ответ райвоенкома. Именно эти секретные документы служили основанием, почему капитан Маслов из без вести пропавших превратился в погибшего героя.

Теперь он вполне мог снова стать без вести пропавшим. Мало ли что знают жители двух-трех небольших деревень, власть всегда знает лучше, знает, как заставить правильно думать весь народ.

Капитана Маслова убивали второй раз.

«Не позволим!»

Минуло ровно 30 лет с тех пор, как следователь прокуратуры Василий Харитонов помог вдове Маслова написать в 1961-м прошение в Президиум Верховного Совета, и Софья Евграфовна впервые получила, пусть и отрицательный, ответ от властей. За это время сын Харитонова — Эдуард заканчивает Военную академию Жуковского, служит в армии и демобилизуется в звании майора-инженера.

В 1991 году Эдуард Васильевич Харитонов был депутатом Коломенского городского Совета, помощником народного депутата СССР, председателя Комитета по безопасности Владимира Яковлевича Стадника. Он продолжил дело отца.

— Я знал, что нужно пробиваться через военных. На телевидении, на 1-м канале должна была состояться встреча с одним маршалом. Предварительно звоню генералу, и он говорит: «А может кто-то где-то откопал другую могилу, нашел медальон Реутова и подбросил в могилу Гастелло?» Я положил трубку и сказал телережиссеру: с дураками я встречаться не буду — ни с генералом, ни с маршалом.

У меня в детстве был самый-самый близкий друг — Володя Макеев. Мы четыре года сидели за одним столом в Коломенском станкостроительном техникуме. Меня считали вторым сыном в его семье, а его в моей — четвертым сыном.

С начала и до конца военной карьеры я сохранил все его 92 письма ко мне.

И вот он стал генерал-майором, начальником отдела пропаганды — зам. нач. политуправления ВВС СССР. Звоню как-то Владимиру Павловичу, захожу вечерком домой. Он рад безумно, сидим, выпиваем. И тут я сказал про Маслова, что со званием Героя ничего пока не выходит.

Он мгновенно прищурился, глаза холодные, стеклянные:

— Не позволим!!

Я ушел. Он даже слушать не стал.

Когда Харитонов съездил в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны и собственными глазами увидел акт об уничтожении дела Маслова, то понял, что ничего не добьется: исчезло навсегда засекреченное «основание», по которому Маслов переведен в разряд героически погибших.

Неожиданно его осеняет: власть боялась только Масловых, надо проверить «основания» других членов экипажа.

Харитонов снова едет в Подольск, на его руках — требование председателя Комитета по безопасности Верховного Совета СССР Стадника, он просит документы на стрелка-радиста Реутова. Зам. нач. отдела архива отказывает. Приглашаются начальник отдела, затем начальник архива. Нашли, принесли. Оказалось, в деле Реутова жива вся секретная переписка: ЦК Компартии Белоруссии — райвоенком — Брежнев. Ему дали посмотреть эти копии в чужих руках. О ксероксе не могло быть и речи.

Харитонов мчится в Москву, к Стаднику:

— Владимир Яковлевич, они и эти копии уничтожат!

Стадник от руки пишет срочный запрос генералу армии, начальнику Генштаба Моисееву.

Через несколько дней приходит ответ о… подвиге Гастелло.

Харитонов:

— Что делать?

Стадник:

— Садись за мой стол, звони, кому хочешь, и говори, что хочешь.

Харитонов звонит исполнителю ответа начальнику историко-архивного отдела Генштаба полковнику Семину:

— Председатель Комитета по безопасности обращается к начальнику Генерального штаба, а ответ приходит за вашей подписью. Этот ответ позорит Генштаб. Мы вам про Фому, а вы нам про Ерему.

— Тех документов, которые вы ищете, нет.

— Я недавно лично держал их в руках.

— С какого телефона вы мне звоните?

Семин, видимо, проверил, с какого телефона шел разговор: «Я сейчас свяжусь с архивом и вечером доложу».

Не позвонил.

На другое утро Харитонов снова отправляется в Верховный Совет и из того же кабинета снова звонит Семину. Ответ — обескураживающий:

— Документов в архиве нет.

— Значит, вы их уничтожили!

После паузы полковник ответил:

— Я сейчас сам выезжаю в архив. Сегодня сообщу.

Опять не сообщил.

На следующий день Харитонову отвечала секретарь Семина: «Документы в экспедиции. Звоните туда».

Женщина из экспедиции Генерального штаба спросила Харитонова: «Где вы находитесь? Давайте выйдем навстречу друг другу».

Детектив. Из Генерального штаба и из Комитета по безопасности Верховного Совета они вышли навстречу друг другу, и в людной толпе Харитонов, расписавшись, получил сверхсекретные документы.

С этих документов, опубликованных нами сегодня, до сих пор не снят гриф «СЕКРЕТНО».

В 1993 году все члены экипажа были награждены орденами Отечественной войны I степени.

Харитонову бы удовлетвориться. Верховного Совета больше нет, он — не помощник могущественного депутата, рядовой пенсионер, частное лицо. Но он уже заболел Масловым.

Он начал искать нового действующего депутата, теперь уже Думы, который бы обладал правом законодательной инициативы. Отправился в Нижний Новгород, к губернатору Немцову, как-никак член масловского экипажа штурман Владимир Балашов — нижегородец. Помощник Немцова, узнав о цели визита и прочтя документы, ободрил гостя. Но.

…С девяти утра и до восьми вечера — одиннадцать часов! — Харитонов просидел в приемной у нижегородского губернатора. Тот так и не принял.

Потом Харитонов отправил письмо Назарбаеву — другой член масловского экипажа, воздушный стрелок Бахтурас Бейскбаев — казах.

Но ответа не получил.

Э.В.Харитонов.

— По старой памяти Стадник вывел меня на Гущина — референта председателя одного из комитетов Госдумы, у меня уже было готово письмо на имя Ельцина на 4 страницах, я прямо писал, что за подвиг Маслова звание Героя получил Гастелло. Вместо одного — другой. Гущин мне сказал: «То, что вы написали, можете сами Ельцину и передавать. Если же хотите, чтобы письмо передал председатель Госдумы Иван Петрович Рыбкин, уберите слово «вместо», уберите всякое противопоставление этих летчиков. И четыре страницы никто читать не будет. Рыбкину пишите страницу с небольшим, и от имени Рыбкина — Ельцину, чуть больше полстраницы. Ельцину доложат вообще одну фразу.

Я их тоже понимаю, они не хотели развенчивания. И я пошел на компромисс.

А фраза, которую доложили Ельцину: «В один и тот же день, в одном и том же бою, несколько ранее экипаж Маслова предвосхитил подвиг Гастелло, направив свой горящий самолет в зенитную артиллерию немцев, и таким образом совершил огненный таран».

Отзывчивый Иван Петрович Рыбкин не зря убрал слово «вместо». Может быть, сейчас какие-нибудь школьные следопыты выходят на другой героический след Гастелло.

2 мая 1996 года Указом президента №636 «За мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» всем членам экипажа капитана Маслова (В.Балашову, Б.Бейскбаеву, Г.Реутову) было присвоено звание Героев России.

Отец, Спиридон Федорович Харитонов, умер 25 лет назад.

Не дождалась этого дня и Софья Евграфовна. Она скончалась в большой коммунальной квартире в 1985 году.

* * *

Все сделали с нарушением: сначала президент подписал Указ о награждении, и только потом военные чиновники стали сочинять ходатайство о присвоении. А без нарушения — не вышло бы.

В указе — общая фраза, ни слова о таране.

Тарана не было.

2.

Зачем писать об этом? С нынешней-то войной, чеченской, разобраться не можем, шлем матерям в гробах чужих сыновей.

Потому и не можем, что лгать привыкли. Сумели бы разобраться с той большой войной — а время для этого было — и сейчас, может быть, были бы свободней от лжи.

Всякая предыдущая безнаказанная ложь подпитывает и укрепляет ложь нынешнюю.

Что изменилось с той Великой Отечественной до нынешней чеченской? Ничего. Бездарные полководцы так же безоглядно бросают в огонь своих солдат. Пленные теперь хоть и не враги народа, а все равно — чужие сыновья. Ушли войска из Чечни в сжатые сроки и бросили там своих пленных товарищей. Подумаешь — тысяча мальчиков, Россия и без них по-прежнему велика.

Смертники

О том, что Александр Маслов тарана не совершал, пролетел мимо колонны танков и уткнулся в поле, первой сказала мне с обескураживающей честностью Ирина Александровна Маслова — дочь: «Самолет горел, при посадке отец был, видимо, уже мертв».

Разберемся, что это за поколение — летчики 41-го года.

С мая 1937 года по сентябрь 1938 года из 16 командующих округами ВВС 11 были репрессированы. В итоге ВВС имели самый низкий уровень общего и военного образования. Только двое из 16 командующих имели высшее, 11 — среднее, а трое — начальное общее образование. Больше половины из них не заканчивали ни военных академий, ни даже училищ — только ускоренные курсы.

Новым генералам, возглавившим ВВС, было по 28—30 лет.

22 июня, в первый день войны, 1200 наших самолетов были уничтожены прямо на аэродромах, даже не успели подняться в воздух.

Это были в основном истребители. Дальнебомбардировочная авиация, в которой служили Маслов и Гастелло, располагалась дальше от границы и поначалу уцелела. Но ненадолго. Ведь тяжелые бомбардировщики должны были вылетать на задания только под прикрытием тех самых истребителей. Без них и бомбардировщики оказались обречены.

Герой Советского Союза Василий Решетников начал войну младшим лейтенантом, как раз в дальнебомбардировочной авиации. А закончил службу генерал-полковником, заместителем Главкома ВВС Советского Союза в 1980 —1986 годах:

— Вылетать на дальнебомбардировочных машинах без прикрытия истребителей — самоубийство. И все эти атаки танковых колонн — от безысходности… Наша задача бомбить с высоты стационарные объекты — аэродромы, склады, крупные предприятия, административные центры, железнодорожные узлы, порты… А мы гонялись за танками без прикрытия. Даже штурмовиков должны сопровождать истребители.

Добавьте к этому: нашим неповоротливым бомбардировщикам задавались смертельно низкие высоты — для точности бомбометания. Они опускались на несколько сот метров. Малоподвижная мишень, доступная не только для «мессеров», скоростных и маневренных, не только для зениток, но даже для крупнокалиберных пулеметов. Вся броня в огромном самолете на четверых — бронеспинка пилота.

Только лишь долететь, пробиться к цели было уже почти подвигом для советских бомбардировщиков ДБ—ЗФ.

И Маслов, и Гастелло были обречены. Очень скоро погибнут и ведомые Гастелло — Воробьев и Рыбас, и ведомые Маслова — Витковский и Клята. Погибнут все друзья.

Помните, уже на третий день войны от полка осталось две эскадрильи? Помните, после пополнения, на пятый день войны, погибло еще 15 экипажей, осталось 12?

К 8 июля (полмесяца войны!) от полка не осталось ничего. Об этом вспоминал потом начальник штаба полка А.Г.Павлов. Чтобы как-то сохранить полк, пригнали выпускников Рязанской школы. Но и пацанов очень скоро перебили.

В Центральном архиве Министерства обороны документы 207-го авиаполка не сохранились. Только эта запись: 18 августа 1941 года 207-й полк прекратил свое существование.

Вся война еще была впереди.

Маслов и Гастелло, конечно, смертники.

Но и те, кто возглавил авиацию, тоже смертники.

Смотрите, какой кровавый круговорот. Довоенные репрессии привели к неграмотному обновлению, омоложению руководства авиацией. Как следствие — повальная гибель летчиков, которая привела к следующим репрессиям в начале войны новых руководителей — новоиспеченных генералов.

Дальнебомбардировочной авиацией, в которой служили Маслов и Гастелло, командовал генерал-лейтенант, Герой Советского Союза Иван Иосифович Проскуров. Назначили на должность 30 ноября 1940 года, а через четыре месяца — в начале апреля 41-го — сняли.

В октябре 41-го — расстреляли.

Это были два разных боя

Эдуард Васильевич Харитонов виновниками путаницы считает ведомых Гастелло:

— Пятый день войны — кромешный ад. Немцы двумя танковыми группами Гудериана и Готта подошли к Минску. То есть наступали со скоростью 100 км в день. Эти танковые соединения окружили две наши общевойсковые армии в три кольца. Через день падет Минск. Северное кольцо окружения проходило через Радошковичи, там наши должны были выходить из окружения. Вот почему 207-му авиаполку дали задание бомбить живую силу и технику на участке Молодечно—Радошковичи.

Вылетело два звена истребителей — Маслова и Гастелло. Всей группой командовал Маслов. Он первым отбомбился и ушел на разворот, отбомбился и Гастелло. И когда подбитый горящий экипаж Маслова пошел на второй круг — на таран, ведомые Гастелло — Воробьев и Рыбас были только на подходе и приняли Маслова за своего командира.

Маслова подбила зенитка, и он, развернувшись, протаранил именно эту зенитку.

Харитонов по-прежнему считает: Гастелло получил награду Маслова.

Такого друга, как Харитонов, хорошо иметь даже мертвому — не забудет, не оставит. Но эта привязанность к Маслову, как род недуга, неизбежно становится помехой.

По логике мог ли полуразбитый полк, в котором осталось только два опытных командира, отправлять сразу обоих, да еще в качестве командиров звеньев?

История с зениткой была бы романтична, если бы речь шла не о гибели и если бы рядом по шоссе не шли могучие колонны немецких танков — цель куда более важная. Вместо танков — зенитка: личная месть.

Оставим, однако, логику. Обратимся к фактам. Все-таки они обнаружились, несмотря на отсутствие полковых документов в архиве.

В Центральном музее вооруженных сил в Москве я увидел копию коротеньких воспоминаний о Гастелло бывшего начальника штаба полка А.Павлова: Гастелло вылетел «во второй половине дня, т.к. с утра по этим дорогам действовали другие звенья». Какие?

Ответ нашел в другой столице другой теперь уже страны. В минской средней школе №104 — замечательный музей боевой славы, которым руководит Николай Тихонович Михей. Там тоже есть свидетельства Павлова: «С утра вылетело звено с ведущим командиром эскадрильи капитаном Масловым».

Итак, это были два разных боя в разное время.

Капитан Маслов

Если из Минска ехать на Молодечно, а потом свернуть на Миговку и Мацки: здесь, на повороте, и упал самолет экипажа Маслова. На место гибели между поселком Радошковичи и деревней Декшняны я еду вместе с Ириной Александровной — дочерью Маслова и корреспондентом «Вечернего Минска» Константином Столярчуком. Обходим все окрестные деревни, ищем стариков, помнящих те события.

Шнейдер Михаил Андреевич, житель деревни Миговка:

— Когда наши оставили Радошковичи, они деревню сверху серой посыпали и зажигательные бомбы сбросили, чтобы немцам негде было ночевать. Большая часть деревни сгорела вместе с церковью XV века. Самолет, про который спрашиваете, он 26 июня упал в поле, в рожь. И ни одна бомба, ни один самолет на немецкую танковую колонну не упали. Танки как шли, так и шли.

Шнейдер Павел Антонович, тоже из Миговки:

— Мне было 12 лет, я пас коров. День был весёлый, солнечный. Часов в 10 или 11 я увидел три самолета, один впереди и два сзади. У переднего с хвоста пошел дым. Вокруг гудели немецкие машины, и выстрелов зениток я не слышал. Самолет спалил несколько немецких машин в поле, видимо, из пулеметов. А танков, поваленных или спаленных, не было. Самолет рухнул в рожь, в стороне от дороги.

В последний момент выбросился с парашютом один из членов экипажа. Из-за малой высоты парашют не раскрылся и летчик разбился. Его похоронили в двух метрах от дороги.

Что тут важно? Задымившийся самолет шел в сторону Минска, т.е. в сторону своих, вслед за ведомым командир тоже мог бы попытаться дотянуть до своих и вместе с экипажем выпрыгнуть с парашютом. Но Маслов разворачивается в сторону врага. На бреющем полете успевает войти в ближний бой. Самолет, уже весь в огне, летит поперек шоссе с танками и — промахивается. Перелет.

Шнейдер Михаил Андреевич:

— Местные мужики собрали останки летчиков и похоронили недалеко от самолета. Огородили могилу, крест поставили. Немцы не мешали. А война кончилась — земля отошла под колхоз. Председателем стал такой Гурецкий — пьяница без конца. Он матерился в Бога: если каждому погибшему землю отдавать, страна без хлеба останется.

Могилу распахали.

И когда по останкам ходили трактора и бульдозеры, когда по останкам гоняли скот и когда, торжественно перезахоронив экипаж в 1952 году в сквере Радошковичей, снова потом вскрыли могилу, чтобы убрать ее, а на этом месте поставить 70-пудовый бронзовый бюст Гастелло,— все это было надругательством над останками Героев России — экипажем капитана Маслова.

Как жили, так и воевали

Александр Петрович Коваленко служил в МГБ—МВД, сейчас — полковник в отставке. Лет десять назад я познакомился с ним в Подольском архиве. Он собирал данные о гастелловцах, матросовцах, талалихинцах, маресьевцах и т.д. Недавно я позвонил ему: удалось ли что-то издать?

— Да книг пятнадцать уже вышло.

Работа огромная, факты интересные. Матросовцев за войну набралось 470. 9 человек, закрывших грудью амбразуры, остались живы. Талалихинцев (таран в воздухе) было 609. Половина летчиков уцелели. Гастелловцев (наземный, «огненный» таран) — 503 экипажа. Даже здесь — казалось бы, верная смерть — выжило 8 человек.

Меня смущают наименования подвигов. Не Коваленко их придумал, но он поддерживает эту схему, начиная перечень имен с Матросова, Талалихина, Гастелло. Но как можно называть матросовцем Александра Панкратова, который первым в августе 41-го закрыл вражескую амбразуру, когда сам Матросов воспитывался еще в детской колонии и до фронта ему было далеко — полтора года. 83 человека до подвига Матросова стали матросовцами. Более ста летчиков до подвига Талалихина стали талалихинцами. Только в первый день войны, 22 июня, было совершено 20 воздушных таранов (Талалихин — в августе). И до Гастелло, в первый день войны, совершались «огненные» тараны, и даже раньше — еще на Халхин-голе.

В именном воспевании — искажение подвига, живя по законам культа, мы и всенародный подвиг воспроизводили по законам культа. Нужны были герои-монументы, герои-символы. Это имело еще и прикладное значение: одно имя-символ могло, как знамя, поднять в атаку, перечень сотен таких же точно павших никого не вдохновит. Один подвиг — это Подвиг, сотни, тысячи подвигов — это уже статистика.

Еще смущает пафос, патетика, когда речь идет о массовой гибели, пусть и героической. Массовость подтверждает лишь то, что закрывались не только вражеские амбразуры, но и собственные прорехи. Отечество стояло на массовой народной жертвенности.

Военно-политическая пропаганда напрямую звала не столько на подвиг, сколько на самопожертвование: «Не щадя своей жизни!..» Вот откуда эти 20 воздушных таранов в первый день войны. Летчики отдавали свою жизнь за чужую.

Вот почему, когда в войне произошел перелом и лозунг о самопожертвовании потерял актуальность, поздним матросовцам вручали уже ордена, а не Золотые Звезды.

Издал книгу воспоминаний и бывший военный летчик, а потом зам. Главкома ВВС СССР Василий Васильевич Решетников, о котором я упоминал. У Коваленко после названий книг «Бессмертные подвиги», «По велению сердца», «Бессмертное племя матросовцев» и т.д. просятся восклицательные знаки. Название же книги Решетникова «Что было — то было» подразумевает многоточие, наводящее на размышления совсем не парадные.

В генеральскую бытность Решетникова другой генерал — начальник кафедры истории партии и партполитработы академии им. Гагарина Зайцев занимался сбором материалов о таранных ударах и на этом защитил диссертацию.

«Не помню, чтобы во время войны с такой интенсивностью вспыхивали наземные тараны, а о тех, что были, мы знали из газет и приказов наперечет по пальцам,— пишет Решетников.— Зато Зайцев за мирное время набрал их более пятисот!».

Однажды генералы схлестнулись:

— По-вашему, и Гастелло не было? — спросил нервно Зайцев.

— И тут есть вопросы,— ответил Решетников,— Если самолет был управляемым, почему бы не выбросить экипаж?

— А они решили погибнуть все вместе.

— Откуда вам известно такое «решение»?

— А мне в ГлавПУРе так сказали.

Довод — обезоруживающий.

Капитан Гастелло

(версия)

Документов, подтверждающих таран Гастелло,— нет.

В Центральном архиве МО в Подольске хранится лишь ходатайство командира и комиссара 207-го полка о присвоении Гастелло звания Героя. «По наблюдению ст. лейтенанта Воробьева и лейтенанта Рыбаса, они видели, как капитан Гастелло развернулся на горящем самолете и повел его в самую гущу танков». Самих докладных Воробьева и Рыбаса нет. Нет и аэрофотосъёмки места события.

Зато в доказательство подвига записано: «Геройский поступок капитана Гастелло сейчас знает вся страна, поэты и писатели вместе с народом сложили о славном экипаже и его командире песни и боевые рассказы». Это до Указа о Награждении?

В Подольск мы ездили с Харитоновым и пришли к единому мнению: представление к награде составлено задним числом.

В Центральном музее Вооруженных сил в Москве хранится чуть более подробная ссылка на донесение ведомых бывшего начальника штаба Павлова.

«Гастелло хотел спасти экипаж и давал команду «парашют», но штурман Бурденюк, пилот Скоробогатый и стрелок-радист Калинин не покинули самолет и своего командира».

Начштаба, как и ГлавПУР, упорно подсказывает: заложников в полете не было, все стремились к гибели.

Кстати. В составе экипажа был «чужой» — Георгий Скоробогатый. Гастелловский стрелок Сергей Елин был ранен, и пилот Скоробогатый уговорил и Гастелло, и командование взять его на задание хотя бы в качестве стрелка.

Поиски привели в деревни Мерковичи и Мацки.

26 июня 1941 года около трех часов дня местные жители стали свидетелями того, как пронесся, словно метеорит, охваченный пламенем, самолет и рухнул между деревнями, в лесу, на краю болота. Взрываются бензобаки, один из моторов летит далеко вперед, метров на 35, к старому дубу.

Из огненного клубка в небе успевает выпрыгнуть парашютист. Его видели жители обеих деревень.

Богушевич Валерий Антонович, бывший житель деревни Мерковичи, сейчас в Минске, водитель троллейбуса:

— Мой дед Михаил Григорьевич вместе с Иваном Соколинским и Георгием Барановским пробрались туда. Мертвый парашютист висел на ветках в метре от земли. Снизу до живота — весь обгорел. Обугленные руки были опущены вниз, как будто он хотел дотянуться до земли. Неподалеку валялись кисть руки и разбросанные бумаги. Дед с товарищами был в страхе. Быстро уложили летчика в яму, бросили туда бумаги, накрыли парашютом, закопали.

Дня через два там пацаны искали патроны и нашли письмо. Летчик по фамилии Скоробогатый писал жене, чтобы купила ребенку пальтишко. Письмо это долго ходило по деревне, оно хранилось у деда Аксиновича.

Потом прошли дожди, гарь смыло, и у дуба стали светиться кости. Командира, видимо, выкинуло взрывом, и мотор как бы догнал его и растоптал. Этого летчика не смогли всего собрать, потому что он был порван на куски и его намотало на мотор.

Мы уже знали, что Скоробогатый был из экипажа Гастелло. Мы с пацанами нашли бирку от двигателя: № 87844, тип — М-87Б. Обнаружили искореженный аппарат аэрофотосъёмки, которые ставились на командирских машинах.

Где-то в середине шестидесятых Николай Дубровский пас скотину и возле могилы нашел медальон. Мы отвезли медальон в МВД на экспертизу. Через несколько недель в лагойской газете «Ленинский стяг» появилась заметка: …удалось установить только две начальные буквы фамилии «Ка» и инициалы «А» и «А». По логике выходило: гастелловский стрелок Калинин Алексей Александрович.

Место, в общем, сходится. Ведомые Воробьев и Рыбас увидели взрыв за своей спиной, на подлете были Радошковичи, крупный пункт, нанесенный на карту, к нему они и привязали бой.

Перезахоронили летчиков только в декабре 69-го, в Беларучах.

На памятнике написали: «Неизвестным летчикам».

Версия, конечно, версия. Мы же знаем, никто в самолете Гастелло не пытался спастись.

Неожиданное известие пришло …через Варшаву. Там теперь работает Вячеслав Бриштен. Когда-то он жил в Беларучах, занимался поиском пропавших без вести летчиков в Белоруссии. За 8 лет установил могилы 60 человек. Все отпуска проводил в Подольском архиве, там и жил, в гостинице.

В очередной раз, возвращаясь из Минска в Варшаву, Бриштен заехал в Москву и сообщил невероятное:

— Из самолета Гастелло один человек выпрыгнул с парашютом. Есть документ — не в полковых, и даже не в дивизионных, а во фронтовых архивах. И не за 26 июня, а за 28-е.

Вот они, эти данные, без которых не найдешь нужных строк, как без знания кода не откроешь сейф.

Эти строки и теперь хранятся в центральном архиве МО.

«ВВС Западного фронта.

Опись 2589, д.374, лист 13. Именной список безвозвратных потерь начальствующего и рядового состава 42-й авиадивизии с 22 июня по 28 июня 41 г.

Штаб 42АД. Исх. №42 от 28.6.41 г.

Гастелло, Бурденюк, Скоробогатый, Калинин.

Примечание: один человек из состава этого экипажа выпрыгнул с парашютом с горящего самолета, кто — неизвестно.

Пом. нач. отд. стр. и кадров 42АД старшина Боков».

Почему донесение написано лишь 28-го, на третий день?

Их, ведомых — Воробьева и Рыбаса, допрашивали особисты.

Но как же писатели и диссертанты не нашли этого важного документа? Более чем за полвека. Никто, ни один исследователь не обнаружил. Если бы они искали так же скрупулезно и неистово, как Харитонов или Бриштен, то за десяток лет не то что 15 книг, и одну вряд ли можно было бы написать, и для диссертации генералу времени бы не хватило.

Допускаю, что кое-кто и знал. Но не решился рушить легенду: Герой №1, экипаж — символ единого всенародного самопожертвования.

Еще и сегодня можно многое уточнить. Похоронили ведь только двух летчиков. Останки еще двоих, считает Богушевич, по сей день тлеют в той горелой земле.

— То, как летчики наши дрались,— вызывает уважение, — говорит он. — Этот бой видели и дед мой, он скотину пас, и отец, и мать со старшим братом — они за старым ясенем возле дома спрятались. Самолетов было три. Два, видно, по команде, улетели, а один, гастелловский, пошел вдоль дороги, но не главной, а проселочной, там тоже шла колонна машин. И они опустились низко и начали немцев шерстить от Беларучей аж до Мацков. Бомб уже не было, из пулемета. И они опрокинули 12 немецких машин, в том числе и легковые, и штабной автобус — оттуда бумаги разлетелись. (Это стрелки Калинин и Скоробогатый шерстили немцев до последнего патрона,— Авт.). Когда самолет пролетел Мацки, уже перед деревней Шепели, самолет задымился. А за Шепелями — сплошные леса. Полминуты лету, даже меньше. В этот густой лес немцы никогда не совались, там партизаны хозяйничали. Гастелло с экипажем мог тысячу раз прыгнуть на этот лес, их там никто бы не нашел. Но он горящую машину развернул обратно, на Мацки, там стояла немецкая часть. И отец, и мать говорили: это было страшно — огненный клубок летел, казалось, прямо на них. Ему надо было развернуться на 360, а не хватило градусов 60. И он упал на окраину болота. И огонь взвился выше леса, как взрыв.

Тарана не было. Подвиг — был.

В последний раз процитирую Решетникова, рассказавшего в своей книге о знакомом летчике, который сгорел при посадке на своей территории и которому после войны был «оформлен» таран.

«Есть что-то оскорбительное, нагло-циничное в этой «заботе» о посмертной славе боевого летчика. Будто не такой гибели ждали и требовали от него, а он взял, да и подвел — смерть принял не ту, когда она сама настигла его… Вот и пришлось подправлять «грехи».

Посмотрите, с какой зеркальной точностью приняли смерть два друга. Оба отбомбились, отстрелялись, оба могли попытаться спастись, но пошли на таран. Оба промахнулись: перелет — недолет. У каждого в экипаже по одному человеку пытались спастись.

И у обоих с разницей в 55 лет с одинаковым нарушением Указы о награде опережали ходатайства.

Есть и разница. В экипаже Маслова звание Героя в 1996 году получили все.

В экипаже Гастелло звание Героя получил один Гастелло.

Я говорил уже: как жили, так и воевали. Именное воспевание Героев шло по законам культа. Трех остальных членов экипажа старались вытравить.

Драматург И. Шток сочинил пьесу, в которой пересадил Гастелло из бомбардировщика в истребитель, и герой действовал в одиночку. Появились подобные же баллады, стихи. Была выпущена огромным тиражом марка с портретом Гастелло на фоне красивого истребителя.

Как и в случае с Масловым, после долгих хлопот друзей, родных, только через 17 лет члены экипажа самолета — лейтенанты Анатолий Бурденюк и Григорий Скоробогатый, а также старший сержант Алексей Калинин были награждены орденами Отечественной войны.

Указ Президиума Верховного Совета СССР, подписанный его председателем Ворошиловым и секретарем Георгадзе, звучит кратко: «За храбрость, мужество и отвагу». И ни слова о том, что это — летчики из легендарного экипажа Гастелло!

Говорить об этом столько лет спустя — постыдились.

Умолчали, отделили боевых друзей, бросили в осадок.

Эпилог

Только у нас в стране за одинаковую гибель четверых в одном бою дают разные награды в разное время.

Только у нас возможно, чтобы, сохраняя легенду о главном Герое войны, официальные власти не пошевелили пальцем для поисков его останков. А установленные останки другого Героя тревожили трижды, перетаскивая с места на место.

На Монинском кладбище, недалеко от военно-воздушной академии, есть странные могилы. Помните репрессии первых месяцев войны — молодых генералов? Здесь, на Монинском кладбище, на могильных постаментах высечены имена: покоятся вместе, парами, — генерал-лейтенант Герой Советского Союза, командующий дальнебомбардировочной авиацией Проскуров Иван Иосифович и его жена; генерал-лейтенант, дважды Герой Советского Союза, помощник начальника Генерального штаба по авиации Смушкевич Яков Владимирович и его жена…

Не верьте надгробным камням. Здесь лежат только кремированные жены, а их мужья-генералы расстреляны и брошены в землю далеко отсюда. Где? Этого не знает никто.

Это возможно только у нас в России, нигде больше.

1997 г.

Комбат Сапрыкин не вышел из боя

В уникальной работе военного историка Анатолия Сергиенко есть неприятная знаменательная правда:

«По сути дела, я еще не встречал ни одной статьи, разоблачающей лжесвидетельство хотя бы одного гастелловского подвига».

Неужели за такое бесконечно долгое время, и военное, и послевоенное,— ни одной?

Выходит, «Известия» открыли эту печальную страницу. (Напомню: «Два капитана», «Известия» №№16 и 17 за 1997 год). И началось все, как это и бывает после настойчивого умолчания — с правофлангового, именем которого поименованы все наземные тараны.

Фальсификатор

Около пятнадцати послевоенных лет считалось, что таран в войну был совершен 40 раз.

В 1969 году журнал «История СССР» называет более 100 наземных таранов.

Прошло еще пять лет. В газете «Правда» генерал-майор Б.Васильев публикует статью: «Огненных таранов — 327!».

Наконец, другой генерал, начальник кафедры истории партии и партполитработы Академии им. Гагарина А.Зайцев, который на таранных ударах защитил диссертацию, назвал новую цифру — 503!

Вот так, с помощью политработников, выросла цифра — с 40 до 503.

Грустно все это, грустно.

Вслед за липовыми гастелловцами я мог бы перечислить и липовых матросовцев. Но большого смысла в этом уже не вижу.

В редакцию пришли ко мне два фронтовика — генерал-лейтенант в отставке Николай Андреевич Цымбал и полковник в отставке, инвалид войны Петр Михайлович Дунаев.

Петр Дунаев восемнадцатилетним мальчишкой сразу после школьной парты вступил в бой на Курской дуге. Все последние годы он занимается исследованием подвигов, судьбами фронтовиков — это стало его жизнью. Он-то и принес рукопись, в которой перечислялись фальшивые матросовцы. Но не в них дело, речь идет о главном мистификаторе героической истории войны Александре Коваленко, который расплодил в последнее время именных липовых героев.

Оба гостя говорили о нем, как о стихийном бедствии.

Александр Петрович Коваленко. Визитная карточка представляет его масштабно: «писатель-историк, полковник в отставке, философ-профессор». В своих книгах он расширяет творческий масштаб: «писатель-баталист, писатель-исследователь… Автор 22 книг».

Вот названия его произведений, после которых так хочется ставить школьные восклицательные знаки: «Бессмертные подвиги», «Несокрушимая и легендарная», «По велению сердца», «Вершины мужества», «Бессмертное племя матросовцев», «Побратимы Матросова». И т.д. и т.п. «Мне удалось,— без ложной скромности пишет Коваленко, — найти 470 матросовцев, более 1200 кокоринцев, 503 экипажа гастелловцев, свыше 600 воздушных таранов, 60 героев-маресьевцев».

«Мне удалось». Никому больше. Один — всех Героев открыл.

Все фальшивые гастелловцы в его книгах — как истинные. Даже членам экипажа самого Гастелло он перепутал награды.

Чтобы на распыляться, задержимся лишь на книге «Правда о Матросове и матросовцах». Как установил дотошный Дунаев, «писатель-баталист» включил в свою книгу… чужие очерки, изданные в разных республиках и издательствах.

Александр Петрович обобрал 15 авторов! Дошло до курьезов. В книге Коваленко оказался очерк А.Петрова «Не только за свою страну», в котором рассказывается, как в июльские дни 1966 года молодая учительница Кристина Боровская часто приходит к памятнику Кунавину со своими учениками. Коваленко осовременивает ситуацию, и в его книге в июльские дни 1985 года (!) молодая учительница Кристина Боровская часто приходит к памятнику Кунавину со своими учениками.

Не стареет учительница.

После смерти Главного маршала артиллерии В. Толубко, «писатель-исследователь» украл у мертвого военачальника три очерка и также включил их в книгу о Матросове под своей фамилией. В коваленковских книгах Дунаев увидел «рекорд литературного воровства». У самого Дунаева Коваленко дважды украл очерк «Бессмертие».

Там же, где Коваленко пытается вкрапить собственные изыскания, там и появляются липовые матросовцы.

Медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» — «самая дорогая и памятная первая моя награда,— пишет о себе Коваленко.— Закончил Ленинградское высшее политическое училище МВД. Удалось получить и гражданское образование на историческом, философском и журналистском факультетах в Ленинграде и Новосибирске».

Все — ложь, ни награды, ни звания полковника, ни высших образований — ни военного, ни гражданского. Пытливый Дунаев не обнаружил у героя следов даже аттестата зрелости.

В книге о матросовцах он девять раз упоминает маршала Рокоссовского — с одним «с». Маршала Малиновского именует Радионом. В автобиографии «на двух страницах умудрился сделать более двадцати грамматических, пунктуационных и стилистических ошибок. В слове «пеньсия» — мягкий знак.

В 1992 году в архиве Внутренних войск МВД он добывает справку на право повышенной пенсии, льгот и преимуществ, установленных для участников войны. Но он — с 1931 года рождения. Лыткаринский горвоенкомат, заподозрив неладное, запрашивает архив МВД и получает ответ: «В текст вписаны подложные сведения».

Вы скажете, читатель, что читать это все противно и что человек этот не заслуживает стольких строк. Противно. Но — заслуживает. Ибо полуграмотный Коваленко — бывший офицер конвойных войск МВД СССР, является ныне генеральным директором издательского центра ЦСП «Ветеран Отчизны». Цель издательства — рассказывать о мужестве солдат и полководцев. Брат его Владимир Петрович Коваленко — член редакционного совета, сын Игорь Коваленко — ответственный секретарь.

Семейный подряд.

Теперь именно они решают, кто — гастелловец, кто — матросовец, кто герой, кто нет.

Беззаконие и бесконтрольность, поразившие наше общество, дали возможность извращать наши главные ценности — духовные.

Без вины виноватые

1. Сержант Феодосий Ганус

Авантюризм на крови отцов бесчеловечен, безбожен.

Самые невинные строки, даже с похвалой павшему, могут оказаться преступными.

Пути Коваленко, не служившего даже в Вооруженных силах, и инвалида войны Дунаева — пересеклись.

В одном из опусов Коваленко рассказал, как в пылающем танке погибли Наумов, Ганус, Вялых, Норицын, Смирнов. Все пятеро героических «огненных» танкистов, рассказывает «писатель-исследователь», зачислены навечно в списки воинской части. То есть, как любила повторять официальная пропаганда устами таких, как Коваленко,— никто не забыт и ничто не забыто.

Петр Михайлович Дунаев взялся расследовать этот факт.

И вот что оказалось.

21 января 1943 года у хутора Новая Надежда под Сталинградом танк КВ 91-й бригады вёл неравный бой.

Разнородный экипаж был маленьким слепком страны.

Алексей Наумов — лейтенант, командир танка. Юноша. 19 лет. К этому бою уже имел орден Красной Звезды.

Петр Норицын — младший сержант, командир орудия. Из вологодских крестьян, командиру в отцы годился — старше на 20 лет. Дома остался сын.

Павел Смирнов — старший механик-водитель. Школьный учитель рисования и пения из Астрахани. 34 года. На фронт ушел на второй день войны. Орден Красной Звезды, как и у командира.

Николай Вялых — младший сержант, радист. Закончил Орловский финансово-экономический техникум. 24 года. Медаль «За отвагу».

Феодосий Ганус — сержант, заряжающий. Слесарь Новолипецкого металлургического завода. 31 год. Дома остались четверо детей. В экипаж пришел перед боем. Собственно, в бою и познакомились.

Вологодский крестьянин, школьный учитель, финансист и слесарь под командованием юноши уничтожили в течение дня пять танков противника, двадцать четыре автомашины с пехотой, девятнадцать пушек и минометов, семнадцать пулеметов. Бой то разгорался, то затихал. Танк получил серьезные повреждения, он лишился возможности маневрировать.

Смеркалось. Экипаж приказ выполнил — немцев на этом важном направлении задержал, танкисты могли покинуть машину и отойти. Но оставались еще и оружие, и боеприпасы, и они продолжили бой.

Немцы окружили поврежденную машину, предлагали сдаться в плен. Как значится в бригадных документах, танкисты кричали в ответ «русские не сдаются».

Немцы облили танк горючей смесью и подожгли.

На другой день хутор Новая Надежда был освобожден, и танкистов похоронили в братской могиле на полевом стане.

Полковник И.Якубовский, командовавший 91-й танковой бригадой, ходатайствовал о присвоении пятерым танкистам звания Героя Советского Союза. Поставили свои высокие подписи член Военного совета генерал-майор Телегин и Командующий войсками генерал армии Рокоссовский.

Звание Героя получили четверо.

Отказали Феодосию Ганусу.

18 декабря 1943 года и 7 января 1944 года командование бронетанковых войск делает запросы по поводу представления Гануса к званию Героя.

Ответов нет.

Когда на виду у всей страны сооружался грандиозный монумент на Мамаевом кургане в Сталинграде, в эти же дни, по соседству, у хутора Новая Надежда возводили скромный обелиск сгоревшим героям-танкистам. На обелиске вывели четыре фамилии.

И в списки части были зачислены навечно — четверо.

Никогда не догадаетесь, почему слесарь Новолипецкого металлургического завода, отец четверых детей, сержант Феодосий Григорьевич Ганус был отвержен.

Феодосий Ганус по паспорту значился — немец. Из тех немцев, которые с екатерининских времен осели в России, давно обрусели, стали больше русскими иных русских.

— Русские не сдаются! — кричал немцам немец Ганус, не ведая там, в огне, что будет с его именем и с его семьей.

Я не знаю, как сложились судьбы родных героев-танкистов. Знаю, что сын Петра Норицына Володя стал, как и мечтал, моряком дальнего плавания, очень гордился своим отцом. И родственники других героев — гордились, как же иначе.

А как относились к немцам, пусть обрусевшим, в войну и сразу после войны — этого не передать.

Семья Ганусов жила в полной нищете и презрении. Жена Клавдия Александровна Козлова работала санитаркой в областной больнице. За погибшего мужа солдатского пособия не получала. Ни металлургический гигант, где когда-то работал Феодосий, ни областная больница о детях солдата не вспомнили.

Дочь Людмила умерла в войну от голода.

Сын Станислав умер в войну от голода.

Сын Владимир ослеп. Долгое время он находился в Елецком интернате для незрячих, недавно умер.

Выжил только Олег.

Семейные потери в центре России — больше ленинградских блокадных.

Олег получил специальность электромонтажника. У него уже вырос сын Игорь, он пошел работать на металлургический комбинат, откуда уходил на фронт его замечательный, героический дед.

* * *

Инвалид войны Петр Михайлович Дунаев свою исследовательскую работу довел до конца. Понадобились сверхусилия — от начальника к начальнику, выше, еще выше, — прежде чем появился на свет указ президента России:

«За мужество и героизм… присвоить звание Героя Российской Федерации ГАНУСУ Феодосию Григорьевичу — сержанту (посмертно). Москва, Кремль, 19 июня 1996 года. №948».

Год назад.

Фамилию Гануса на могиле не восстановили. И на аллее Героев в Волгограде его имя отсутствует.

Вы думаете сын и внук Феодосия Гануса будут судить о достоинстве России, ее верности своим гражданам по успехам приватизации?

Избирательная память Отечества.

Знаете ли вы, что в СССР более двухсот Героев Советского Союза считаются пропавшими без вести. Гордость Родины, ее слава. И никому нет дела, где и как они пропали.

2. Комбат Владимир Сапрыкин

Такие люди, как Петр Михайлович Дунаев,— редкость в России.

При полном отсутствии государственной системы по розыску и защите фронтовиков — живых и мертвых — он делает все, что в его силах и даже свыше сил. Многих разыскал, за многих вступился. Не только исследователь, но и поводырь.

Как бы в возмещение «очернительства» — липовых гастелловцев, матросовцев и прочих — расскажу еще об одном неизвестном, истинном Герое. Воспользуюсь рукописью расследования Петра Михайловича.

Из наградного листа: «В боях с 1 по 3.12.1943 г. в деревне «Красная Слобода» Дубровинского района Витебской области тов. Сапрыкин со своим батальоном выбил немцев из сильно укрепленного важного опорного пункта. Каждый день противник предпринимал по 10—12 контратак при поддержке танков. Капитан Сапрыкин героически сдерживал натиск».

…Он обошел свое поредевшее войско и предупредил:

— Командир батальона отходить не будет!

«На третий день немцы при поддержке 15 танков отрезали Сапрыкина с остатками батальона. Когда кольцо немцев сузилось до 20 метров, тов. Сапрыкин вызвал огонь на себя. Последние слова, переданные капитаном Сапрыкиным по радио, были: «Заканчиваю работу, прощайте товарищи, умираю за Родину».

Смертью героя погиб капитан Сапрыкин, истребив со своим батальоном за три дня до полка немецкой пехоты».

3 июня 1944 года ему было присвоено звание Героя.

В канун 30-летия Победы в Ольховатке Воронежской области установили в честь героя-учителя памятную доску. На камне высекли имя Сапрыкина.

Через два года — сорвали.

«Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 г. в части присвоения капитану Сапрыкину В.А. звания Героя… в связи с ошибочным представлением его к этому званию».

Подписи — Л.Брежнев, М.Георгадзе. 1977 год.

Из решения министра обороны СССР маршала Язова:

«В наградном листе на присвоение звания Героя указано, что Сапрыкин В.А. погиб. В июле 1976 года получен ответ о том, что Сапрыкин В.А. жив и проживает в г. Торонто (Канада)».

В ту пору полковник Дунаев работал в Министерстве обороны и занимался «делом» Сапрыкина. Выяснил: правда, уцелел комбат и, правда, уехал в Торонто.

Видимо, чтобы заранее оградить себя от всяких ходатаев, Язов позже объясняет:

«Учитывая то, что Сапрыкин В.А. к настоящему времени умер, Министерство обороны СССР считает, что рассматривать вопрос о восстановлении его в звании Героя нецелесообразно».

Вы поняли? Отобрали Золотую Звезду, потому что человек оказался жив, а потом не вернули ее, потому что умер.

Ложь — Сапрыкин был жив.

Решение министра готовил начальник 5-го управления ГУК МО СССР генерал-лейтенант В.А.Яковлев.

Ходатая Дунаева жестко предупредили в КГБ не ворошить «дело Сапрыкина», потому что он — предатель, каратель, служил в немецкой армии.

Полковник Дунаев решил пробиться на прием к зам. министра обороны по кадрам. Но на пути встал Яковлев, тот, что готовил решение министра.

— По существу дела не скажу ни слова, не покажу ни одного документа. А зам. министра вас не примет.

Ответ Яковлева оскорбил Дунаева, фронтовика, не единожды раненного, 45 лет отдавшего Вооруженным силам. Многое мог бы он рассказать заму о комбате, весь его путь.

Сапрыкин — из последнего предвоенного лейтенантского выпуска — мая 41-го. Участвовал в легендарной Ельнинской операции.

6 октября 1941 года был окружен. Месяц выходили из окружения. Прорывались короткими группами. Сапрыкин оружие не бросил, военную форму не сменил, документы не уничтожил. Как воевал, так и на волю вырвался. Сразу явился в Особый отдел 41-й кавалерийской дивизии. Был допрошен и направлен в Особый отдел 1-го гвардейского кавкорпуса. Там тоже допросили, потом — пересылка, фильтрационный лагерь. Снова допросы.

«Жена, Коннова Елена — медработник, в Красной Армии.

Отец, Сапрыкин Алексей Васильевич — тоже в Красной Армии.

В бандах не состоял».

Это были Гороховецкие лагеря спецназначения НКВД. Колючая проволока, вышки, миска баланды, пайка полусырого хлеба, нары в землянке. Месяцы строгого режима и унизительные проверки и допросы. Сапрыкин из чувства протеста плюнул на все, вырвался на волю, а через несколько дней вернулся в лагерь.

Приговор трибунала — 10 лет.

И все же повезло: вместо лесоповала — штрафбат.

Его ранили — судимость сняли.

Дальше Сапрыкин воевал лихо. И все звания, и награды, и членство в партии — все давалось как бы само собой.

Из архивных документов:

В районе деревни Прудки батальон Сапрыкина отбил у немцев свыше 1000 человек гражданского населения, в основном девушек, угоняемых в Германию. Награжден орденом Красной Звезды.

Одним из первых батальон Сапрыкина врывается в Вязьму.

«С 4 по 31.3.43 г. т. Сапрыкин умело вёл батальон в бой и освободил 12 населенных пунктов в Смоленской области».

Вторая награда была редкостная, полководческая — орден Александра Невского.

И вот этот трехдневный бой: вызываю огонь на себя.

Из бойцов батальона в живых не осталось ни одного.

Сам Сапрыкин, тяжело контуженный, оглушенный, через пять или шесть дней попытался подняться и увидел немецкий танк. Очередь из танковых пулеметов прошила грудь, и комбат упал.

Много позже его, обессиленного, обнаружил немецкий солдат. Мог бы пристрелить, но повез в штаб. Сапрыкина подлечили, и дальше пошли бесчисленные, около десятка, немецкие лагеря. В каторжной тюрьме под Таннебергом в его учетной карточке значилось: рост — 176 см, вес — 43 кг.

1946 год. Сапрыкин — в зоне наших союзников. Советские военные власти, лично Жуков настойчиво требовали возвращения на Родину. В лагерях же шла агитация за невозвращение. Пленные знали приказ Ставки Верховного командования №270: «дезертирующих… и сдающихся в плен… надо уничтожать…»

Еще год назад, в мае 1945-го, когда весь мир чествовал победителей, по приказу Сталина в тыловых районах фронтов было создано сто лагерей на 10.000 каждый. Уже к 1 октября 1945 года там «профильтровали» больше 5 миллионов человек.

Что ждало Сапрыкина? За плечами — окружение, судимость за отлучку из фильтрационного лагеря, плен.

У Сапрыкина открылись недолеченные сквозные раны в груди, началось острое воспаление легких.

Как печально пишет в своем расследовании Дунаев:

«В Гамбургском порту на старенький пароход, тяжело ступая, в одиночестве, с небольшим чемоданом, поднялся пассажир. В его билете был указан порт назначения — Монреаль».

Это был комбат.

В Канаде он работал сторожем, шофером, грузчиком.

Он тосковал, как вольный зверь в клетке. Не выдержал, написал в Оттаву советскому послу Александру Яковлеву, тот принял комбата, был потрясен судьбой. Посол запросил Москву и получил жесткий ответ.

Маршал Устинов сказал: «У нас в плену героев нет».

Через Красный Крест комбат сумел отправить отцу единственное письмо. Вот строки из него:

«Дорогой папа! Мне трудно писать. Сквозное ранение в грудь дает знать о себе и по сей день. Пойми и не осуди мое невозвращение. Твой сын не предатель Родины. Мысли о ней были и остаются единым убеждением в жизни».

Кажется, отец-фронтовик так и не узнал, что его сын был Героем Советского Союза.

Жену Сапрыкина Елену Петровну таскали на допросы в КГБ, для которого комбат оставался немецким карателем — это при сквозных-то ранениях в грудь? О том, что муж жив,— не сказали. Но все равно она ждала его.

Она и сейчас жива. Замуж не вышла.

Почти четверть века бился за комбата Петр Михайлович Дунаев. Объездил места сражений, разыскал и встретился в разных краях с сослуживцами и друзьями Сапрыкина, обращался к военачальникам. Его все-таки принял министр обороны маршал Язов.

«Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25 августа 1977 года «Об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года в части присвоения капитану Сапрыкину В.А. звания Героя Советского Союза».

Отменить Указ Президиума Верховного Совета СССР от 25 августа 1977 года «Об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года в части присвоения САПРЫКИНУ Владимиру Алексеевичу звания Героя Советского Союза».

Президент СССР М.Горбачев».

Только у нас возможен подобный советский частокол: «Указ… об отмене Указа… об отмене Указа».

Декабрь 1991-го. Это были последние часы Михаила Сергеевича в качестве президента СССР. И это был один из последних его Указов.

Комбат Сапрыкин — снова стал Героем. Но он об этом никогда не узнает. Он не дожил до Указа полгода.

Сотни раз, наверное, а уж перед смертью — точно, комбат вспоминал тот последний бой, когда, прежде чем спрыгнуть в окопчик связи и объявить: «Вызываю огонь на себя», он побрился, подшил белоснежный подворотничок, скинул шинель и в гимнастерке с орденами Красной Звезды и Александра Невского, подтянутый, стройный обошел оставшихся солдат и офицеров и каждому пожал руку.

Это и было прощание с Родиной.

«Арестуют и тебя. Уходи»

По словам военного юриста Александра Лискина, СМЕРШ к концу войны «разоблачил» сотни тысяч «врагов».

«Похоже, — пишет он, — СМЕРШ перещеголял все ведомства НКГБ.

За 1941—1945 годы только пограничными, оперативными и железнодорожными войсками, входившими тогда в систему НКГБ—НКВД, было «разоблачено» не менее «миллиона трехсот тысяч диверсантов, агентов и предателей».

То есть в ГУЛАГ было направлено 260 стрелковых дивизий, целиком состоящих из «врагов народа».

А сколько их сумели вырваться на Запад?

В Торонто, в заброшенной могиле под номером 247 покоится прах Героя Советского Союза комбата Сапрыкина. Его вдова, сестра, ветераны 144-й стрелковой дивизии возбудили ходатайство о возвращении праха на Родину. С этой безнадёжной миссией Дунаев отправился в Торонто.

Конечно, безнадёжно. Сапрыкин — не Шаляпин.

В Канаде, в Торонто, Дунаев занимался тем же, чем и на Родине. Оказалось, что Сапрыкиных много. Разная степень заслуг перед Родиной, разные жизненные повороты, но жизненный конец один — умирание на чужбине с чувством без вины виноватого.

Люди рассказывали о себе, Дунаев потом в архиве, в Подольске, проверял достоверность их рассказов — они говорили правду.

Вот Андрей Корнин. Обрусевший немец, как и Ганус. В 1937 году арестовали отца — сельского учителя. Сослали в Караганду мать, там и умерла. Одиннадцатилетний Андрей скрывался у бывших учеников отца — русских и украинцев. В 14 лет стал партизаном, в 17 — ушел на фронт, В декабре 1944-го был ранен.

Он хорошо знал немецкий язык, и в Германии его прикомандировали к уполномоченному СМЕРШа капитану Предеину. В конце мая 1945 года смершевец пригласил Андрея к себе, напомнил, что мать и отец его были арестованы как «враги народа». И добавил:

— Арестуют и тебя. Уходи…

Капитан Предеин подарил ему на память полуаккордеон. И утром 1 июня 1945-го сержант с вещмешком и подарком капитана покинул полк.

Никогда и никому Андрей Корнин об этом не рассказывал, и потому капитан Предеин остался цел, после войны работал в КГБ, в Челябинске, где и умер.

Дунаев — кладезь людских судеб, у него прекрасные рукописи. Где их издать? А рукопись о липовых гастелловцах Анатолия Сергиенко, где издать? Вот как жизнь повернулась: там, где их должны, обязаны были бы издать, их и близко не подпустят. Я имею в виду издательство, специализирующееся на войне, которое возглавляет бывший офицер конвойных войск МВД малограмотный Коваленко.

Мысли и душа Дунаева заняты сейчас тем, как помочь фронтовикам в изгнании: «Как спасти их имена для России, для истории? Быть может, поручить работникам посольств России в Америке, Азии, Европе, Африке, Австралии выявить всех участников войны? И тем, кто не запятнал себя, вручить награды, кому-то помочь вернуться на Родину?»

Святая наивность. Кому они нужны? Кто этим будет заниматься?

И двести Героев, пропавших без вести, никому не нужны, никто их искать не будет. Легче новых, липовых, занарядить.

Россия велика, миллион туда, миллион сюда, по-прежнему — какая разница. Тот народ, который испокон веков был нужен России для главных дел, все равно не иссякнет, всегда будет кого поставить под ружье, кому вручить кирку и лопату, кого поставить на вышку в зоне.

Россия неиссякаема.

1997 г.

Мертвые надежнее живых

Когда речь о подвиге, десять лет не срок. Века — не срок.

16 апреля 1934 года ЦИК Союза ССР решил: установить высшую степень отличия — присвоение за личные или коллективные заслуги перед государством, связанные с совершением геройского подвига (подчеркнуто мною.— Авт.), звания Героя Советского Союза.

Именно и только — за подвиг.

Двухтомный иллюстрированный словарь о героях, изданный 10 лет назад Министерством обороны СССР, должен быть книгой верной, как букварь, и духовной, как Библия. Беспристрастной и бескорыстной: снимок Героя и жизнь, изложенная кратким чужим пером.

Первые герои — семь летчиков, спасавших челюскинцев. №1 — Ляпидевский. Следующие герои штурмовали Арктику. Потом — события на озере Хасан. Добровольцы в Испании и Китае. Монголию защищали уже регулярные войска.

Золотые звезды дают представление о том, как мы жили: меньше пахали и сеяли, больше штурмовали, покоряли, защищали, и в итоге еще до Великой Отечественной — 626 героев!

За Великую Отечественную — 11635!

После нее опять защищали — режимы в Корее, Польше, Венгрии, Чехословакии, Афганистане. Герои, герои!.. С победного 1945-го все остальные годы тоже были победными, и вплоть до выхода словаря в 1987 году еще 439 соотечественников стали героями.

Когда же мы просто жили?

Звездопад

Девальвация высшей награды Родины происходила одновременно с девальвацией провозглашенных Родиной ценностей и целей. Высшую награду стали дарить в связи с юбилеями окончания войны, на дни рождения вождей, полководцев, министров.

Министры обороны Малиновский, Гречко, Устинов и их заместители, начальники Главного политуправления армии и флота и их заместители, начальники Генерального штаба и их заместители, главкомы и их заместители…

Будённый за участие в гражданской войне получал Героя трижды — в 1958, 1963 и 1968 годах. Родился он в 1883-м, посчитать нетрудно: награждался в связи с 75-летием, 80-летием и 85-летием со дня рождения.

Брежневу первые две золотые награды вручили к круглым датам — 60-летию и 70-летию. Потом в предчувствии, что до следующего юбилея генсек может не дожить, третью Звезду вручили через пару лет, четвертую — еще через три года. То есть последние звезды он получал, «не приходя в сознание»: уже плохо двигался и говорил.

Много сделал для популяризации «Малой земли» Брежнева главком ВМФ Горшков. Был оценен: дважды Герой.

Подарочный звездопад, который сыпался, как новогодние елочные шутихи, грозил превратить словарь героев в барский семейный альбом, если бы не тысячи истинных героев, в священные могилы которых подселили самозванцев.

Особая статья — иностранные деятели. Герой Советского Союза Фидель Кастро (Куба, 1963 г.), Вальтер Ульбрихт (ГДР, 1963 г.), Янош Кадар (ВНР, 1964 г.), Людвиг Свобода (ЧССР, 1965 г.), Тодор Живков (НРБ, 1977 г.), Эрих Хонеккер (ГДР, 1982 г.), Густав Гусак (ЧССР, 1983 г.) и т.д. Всего по словарю — 40 иностранцев.

Но не верьте словарю. Здесь нет, например, Рамона Меркадера, убийцы Троцкого. Когда он отсидел в Мексике 20 лет и приехал в СССР, тут же был награжден в 1960 году Золотой Звездой. Указ был закрытый. Любопытно, что Хрущев (тоже послевоенный Герой), развенчавший Сталина как кровавого палача, через несколько лет сталинского кровавого палача награждает Звездой Героя.

Сколько было таких закрытых указов о награждении советских киллеров?!

В последний год своего пребывания у власти Хрущев был особенно щедр. 30 апреля дарит Золотую Звезду Бен Бёлле, которого вскоре алжирский народ свергнет с престола. Через две недели дарит Звезду Героя президенту Египта Абдель Насеру — антикоммунисту и антисемиту. В огромном концлагере в пустыне уничтожались тысячи людей. А в кабинете Насера висел портрет Гитлера.

До наших дней сохранилась частушка:

Лежит, поднявши кверху пузо,

Полуфашист, полуэсер,

Герой Советского Союза

Гамаль Абдель на все Насер.

Ревнивее всех отнесся к награждению Насера убийца Меркадер, носивший Золотую Звезду с гордостью. Он назвал это «большой глупостью».

Если бы сейчас двухтомник переиздать и рассказать о том, что скрыто между строк, пусть так же скупо, справочно, этот словарь мог бы стать романом, трагедией, драмой. И не личностей или поколений, а всей страны.

Загнивала страна с ее высшими героическими целями, загнивали ее высший символ, ее доблесть.

Достойные, но неудостоенные

Главный цинизм звездопада в том, что в эти же десятилетия сотни истинных героев так и остались в тени, несмотря на неоднократные представления земляков, военных ветеранских организаций.

Командир штаба «Молодой гвардии» Туркенич, единственный кадровый офицер в штабе,— не Герой.

Подводник Александр Маринеско, потопивший по тоннажу больше всех вражеских судов, умер в нищете. Не Герой.

Только в этом году «Известия» писали, как долго и безуспешно бились за присвоение звания Героя летчику Маслову, могилу его (и предсмертный бой) перепутали с могилой Гастелло; танкисту Ганусу, вместе с экипажем он сгорел в танке, отказываясь сдаться в плен (остальные члены экипажа — герои, он — нет, потому что — немец…).

У летчика подполковника Сергея Щирова, Героя Советского Союза (два ордена Ленина, ордена Красного Знамени, Кутузова, Александра Невского, Красной Звезды), у него, боевого подполковника, подручные Лаврентия Берии прямо на улице схватили красавицу жену и доставили шефу в особняк. В списке женщин гарема Берии она значилась под номером 117… Летчик решил сымитировать переход границы, чтобы на суде сказать всю правду. Но суда не было. Особое совещание приговорило Щирова к 25 годам лишения свободы. Лишили и звания Героя. В 1956 году Сергей Щиров скончался в психиатрической больнице в Казани.

Герои лишались не только Золотых Звезд, но и Родины.

Владимира Сапрыкина наградили Золотой Звездой посмертно. «Комбат Сапрыкин не вышел из боя» («Известия» №173, 1997 г.). Вырвался из окружения, трибунал, лагеря, штрафбат. Воевал, как Бог. Его батальон одним из первых ворвался в Вязьму, только на Смоленщине освободил 12 населенных пунктов. Орден Красной Звезды, полководческий орден Александра Невского. В трехдневном неравном бою вызвал огонь на себя.

Весь батальон погиб.

Сапрыкина наградили Золотой Звездой — посмертно.

А он, единственный, оказался вдруг жив. Полумертвый, искалеченный попал в плен и от греха подальше из оккупационной зоны союзников подался в Канаду.

Звания Героя лишили.

Конечно, за мертвого героя властям спокойнее. Мертвые надежнее живых, от них никаких сюрпризов. Так было не только в войну и не только с героями. 60 миллионов лишили жизни в мирное время тоже ведь для надежности.

«Мой сын Сережа — моряк загранплавания, неоднократно был в Канаде, где очень много русских эмигрантов, которые не пропускали ни единого нашего судна.

В том числе и Владимир Сапрыкин, уже тяжело больной. Много раз наши моряки и мой сын были в гостях у Сапрыкина. Жил он очень скромненько, все его богатство — библиотека: более пяти тысяч русских книг, они связывали его с Родиной.

Наши моряки о Сапрыкине героической правды не знали, считали его обыкновенным эмигрантом.

Н.Мельникова, г.Владимир».

Еще не отгремели майские звуки

За десять лет с момента выхода словаря сменился государственный строй, был социалистический, теперь — не знаю какой. Сменилось название Родины, и высшая ее награда как бы ужалась до размеров России.

Эти десять лет мы жили, как и прежде: в основном воевали. Еще была в разгаре афганская война, потом — горячие точки, Чечня. Опять герои, герои…

Награждения отражали новое время. Двое отказались от Золотой Звезды, что прежде было невозможно. Отказался Ельцин (помните, как в 1991 году на балконе Белого дома демократ Гавриил Попов льстиво предложил наградить Ельцина Звездой Героя России?). Отказался и генерал Рохлин (за взятие Грозного), сославшись на белых офицеров, которые в гражданской войне наград не принимали.

Однако новое время сохранило старые черты. В тяжелую октябрьскую ночь 1993 года, когда колебалась чаша весов, ни один милиционер не вышел на ночную улицу защищать режим Ельцина. Министр ВД Виктор Ерин после этого, не выходя из кабинета, получил от президента России Звезду Героя России. Это была взятка. За будущую верность.

Конечно, словарь переиздать надо, не только потому, что он по-советски оправдывает вельможных Героев без подвигов, но и потому, что за десяток лет в новых испытаниях много людей проявили себя героически.

В 90-м году, к 45-й годовщине Дня Победы, звания Героя были удостоены 22 человека! Все — за подвиги. Среди них летчики, моряки, танкисты, медсестры… 15 человек наградили посмертно — Иван Туркенич, Александр Маринеско…

2 мая 1996 года звание Героев России было посмертно присвоено всему экипажу самолета капитана Маслова.

19 июня 1996 года звание Героя России было присвоено сгоревшему в танке Феодосию Ганусу — немцу.

А в декабре 1991 года вернули, уже посмертно, Золотую Звезду комбату Сапрыкину. Он не дожил до этого дня в Канаде — полгода.

Умер — и стал надежен, как в бою.

Надо переиздать словарь, не вымарывая государственных киллеров-бандитов и престарелых строителей социализма, вставить туда многих новых действительных героев. И для каждого имени по обе стороны найти истинные слова, которые одних разрушат и измельчат, других поднимут высоко, чтобы было видно всем.

Но, боюсь, новый словарь выйдет с купюрами.

Вождь краснокожих

Вот что сказано в словаре героев об Иване Ивановиче Даценко: «Род. 29.11.1918 в с.Чернечий Яр ныне Диканьского р-на Полтав. обл. в семье крестьянина (…) Ст. лейтенант Д. к авг. 1943 совершил 213 боевых вылетов. (…) звание Героя Сов. Союза присвоено 18.9.43.

19.4.1944 не вернулся с боевого задания. Его именем названа пионерская дружина школы, где он учился».

Штурманом в экипаже был Григорий Иванович Безобразов. Тоже Герой — посмертно.

Заметьте, просто «не вернулись», в отличие от многих других, которые, как ясно сказано в словаре, «погибли в воздушном бою».

Значит, как погибли, никто не видел и мертвыми их не видели.

В 1967 году в Канаде во время выставки «ЭКСПО-67» проводились Дни российской культуры. Прибыла правительственная делегация во главе с 1-м зам. председателя Совета Министров СССР Дмитрием Полянским. Около двухсот артистов.

Президент Канады подошел к легендарному Махмуду Эсамбаеву:

— Я бы хотел сделать для вас подарок. Что вы желаете?

— Я хотел бы познакомиться с индейцами, увидеть их танцы.

Вспоминает Махмуд Эсамбаев:

— Завезли меня в дебри. Вигвамы стоят, шкурами обтянутые. Танцевали для меня потрясающе. Я говорю: «А где же вождь?» И, смотрю, он идет ко мне, в голове — перья, весь разукрашен. Высокий, статный, брови черные, волосы черные. Я говорю: «Господи, красота-то какая! Какой красивый человек!» Сзади — свита. Я говорю:

— Здравствуйте.

Вождь индейского племени отвечает так певуче:

— Здоровеньки булы. Ласкаво запрошую до мого вигваму.

Оказалось — украинец. Прежний вождь племени умер 15 лет назад, и к нему с дочкой перешло все хозяйство. Подали было свои кушанья, а он — жене: «Подай галушки». Появилась горилка. Он спрашивает:

— Спиваты можете?

— Конечно.

Он запел «Распрягайте, хлопцы, кони». И жена подпела, он ее научил украинскому, и я подпел. Он пел и плакал, и она плакала, и даже дети заревели.

Выяснилось, он — из-под Полтавы. А зовут Иван Даценко.

— Чтобы повидать батькивщину, так бы океан пешком перешел.

В тот самый 1967 год командование Оренбургского летного училища, которое закончил герой войны Иван Даценко, вместе с его однополчанами хлопотали о переименовании села Чернечий Яр в Даценковское. Полтавские власти поддержали.

Но после поездки Эсамбаева дело застопорилось, родственникам Даценко сообщили без всяких объяснений, что ничего переименовывать не будут.

История забылась.

Но в марте нынешнего года Махмуд Эсамбаев в интервью газете «Труд» вспомнил об этой встрече всего в нескольких строках.

Эти строки перепечатали две крупные полтавские газеты, затем «Киевские ведомости» дали звонкий заголовок: «Герой Советского Союза, «Ночной орел», он же — вождь краснокожих?»

Теперь — время-то другое! — родственники Даценко подняли шум. В «Полтавский вестник» обратилась Ольга Васильевна Рубан, по ее версии, Иван Даценко — ее родной дядя, и он жив. Она и другие родственники готовы переслать фотографию героя в Канаду для опознания.

Закрутилось, завертелось. Все точь-в-точь, как с комбатом Сапрыкиным, и место пребывания то же — Канада; раз жив, не мертв, значит, завербовала вражеская сила.

И вот — печаль. Не кто-нибудь, а научное издательство «Большая российская энциклопедия» недавно выпустило книгу «Памяти павших». Там только имена героев и даты указов.

Фамилия летчика Ивана Даценко изъята. Редколлегию книги возглавил А.Сорокин, бывший зам. нач. Главпура, так много сделавший в свое время для очернения Маринеско.

Мы так легко расстаемся со своими героями, как будто у нас их видимо-невидимо, куда больше, чем трусов и подлецов.

Зачем отправлять фотографию в Канаду? Не проще ли расспросить подробности у Махмуда Эсамбаева. Он об этих подводных бурях даже не знал.

— Какой герой? Мой Даценко ни одного дня не жил в СССР. Более того, даже отец его попал в Канаду семилетним ребенком. А возраст его, ну, в 67-м ему было около тридцати — парень. Значит, в войну ему было года три-четыре.

Оказалось — однофамилец.

А вот еще, тоже проще фотоопознания прочесть книгу Героя Советского Союза Алексея Кота «На дальних маршрутах» (Киев, 1983 г.): «Мы повторили налет. На железнодорожных путях горели вагоны, взрывались склады с горючим. Мы насчитали 26 пожаров.

В этом налете в числе других цель освещал экипаж Ивана Доценко (автор пишет через «о»). Когда самолет, сбросивший САБы, поймали несколько прожекторов, сердце у меня замерло. Фейерверки разрывов окрасили небо в багровый цвет, но летчик вёл самолет по боевому курсу сквозь огненный вихрь. И вдруг раздался взрыв. Видимо, снаряд, а может, и не один, попал в бензобак. Во все стороны разлетелись пылающие обломки. Многие из тех, кто был в это время в районе цели, видели эту страшную картину. Никто из членов экипажа не успел воспользоваться парашютом. Так трагически погибли Герои Советского Союза И.И.Доценко, Г.И.Безобразов, их товарищи И.А.Светлов, М.А.Завирохин».

Командир полка Антонов

Вот еще герой. Фотография, которую вы видите, взята из словаря героев. Текст: «Антонов Яков Иванович. Род. 24.01.1908 в дер. Малахове ныне Шимского р-на Новгород. обл. в семье служащего. Русский.

Участник сов.-финл. войны 1939—40. Пом.ком-ра эскадрильи 25-го истр. авиац. полка ст.лейтенант А. с 6.12.39 по 19.02.40 произвел 58 боевых вылетов на разведку в тылу пр-ка, на штурмовку его аэродромов, скоплений войск, на сопровождение бомбардировщиков. Участвовал в 5 возд. боях. Будучи парторгом эскадрильи, умело направлял парт.-полит. работу, личным примером воодушевлял воинов на подвиги, звание Героя Сов.Союза присвоено 21.3.40.

В годы Вёл. Отеч. войны командовал полком. Нагр. орд. Ленина, Красного Знамени. Майор А. погиб в возд. бою 25.8.1942».

Заметьте, не «не вернулся с боевого задания».

Значит, видели, как погиб, или нашли мертвым.

Хорошее, типично русское лицо. Такие лица тиражировали на плакатах. Кажется, он с детства в дворовых схватках никому не уступал.

В 1982 году в США вышла большая книга «Red Phoenix» — «Красный феникс», смысл ее в том, как наши ВВС, которые были разгромлены немцами в 1941—42 годах, затем возродились и придавили фашистов. Автор Вон Хардести собрал много редчайших фотографий и в Германии, и у нас. В 1987 году Хардести приехал в СССР, он решил выпустить второе издание с предисловиями немецкого и советского летчиков. С нашей стороны выбрал Героя Советского Союза, генерал-полковника авиации Василия Решетникова, человека, можно сказать, легендарного: когда немцы стояли еще недалеко от Москвы, он уже бомбил Берлин, трижды жизнь висела на волоске, он спасался на парашюте из горящего самолета.

Хардести подарил книгу Решетникову. Тот увидел снимок, который его ошеломил: советский белобрысый летчик с заплатами на лбу, две майорские шпалы, видны на груди и Золотая Звезда Героя, и орден Ленина, и Красного Знамени, т.е. стоит при всех регалиях пленный среди немцев.

Посмотрите на этот уникальный снимок, которого нигде в России больше нет. Наш летчик несколько удручен, немцы заинтересованно слушают его.

Генерал Решетников, еще год назад бывший зам. Главкома ВВС, методом исключения вычислил пленного.

— Я отбрасывал знакомых. Круг сужался… И вот в двухтомном словаре героев я его накрыл. Это Антонов Яков Иванович. Да, значит, не погиб.

Встреча Хардести с генералом Решетниковым состоялась в 1987 году в Доме литераторов. Подошел незнакомец и предложил: надо сообщить матери в Новгородскую область, что сын жив.

— Вы что! — обрезал Решетников. — Там у него на родине памятник ему стоит, мемориальная доска, погибший герой. И вдруг — в плену, в окружении немцев. Ничего себе радость для матери. Сколько лет прошло, все равно погиб.

Да, в 1987-м, в год выхода словаря героев, мы жили еще в горбачевском социалистическом строе. И недавний зам. Главкома ВВС хранил эту фотографию в тайне, показывал только друзьям.

На меня этот снимок произвел тягостное впечатление, гораздо тяжелее, чем длинные колонны советских пленных в первые месяцы войны. Ведь он был — избранник, герой. Наверное, помыли его в бане, подлечили, в форме с орденами вывели для пропагандистского снимка, который должен поднять дух немецких асов. Чистенький, аккуратный.

Генерал Решетников, который столько раз смотрел смерти в лицо, огорчился за меня, обывателя.

— Прокурором быть легче. Я адвокат. Это же лето 42-го. Лето, трава, грамотно приземлился, встал, отстегнул лямки, пошел. Вся помощь от немцев — две нашлепки, на голову и на глаз. Не забывайте, 42-й год, немцы еще наступают, настроение хорошее, Сталинград еще впереди. Разговор, судя по всему, идет заинтересованный, профессиональный.

— А могли ему немцы должность предлагать?

— Обязательно так и было. Герою, командиру полка. Самолет бы не дали и в воздух не пустили. Но повысили бы в звании, поручили вести переговоры с другими русскими пленными или служить на наземной авиационной службе.

Генерал Решетников успокаивает и меня, и себя:

— Мне рассказывали, что видели потом Антонова в Моздокских лагерях, оттуда он бежал, и следы его потерялись.

Будь это несколькими неделями позже, после Курской битвы или Сталинграда, когда немцы озверели, Антонова бы просто расстреляли без всякого лагеря.

Значит, это я говорю для переиздателей, был героем и остался.

Дискриминация

В словаре героев об одних сказано: похоронен у Кремлевской стены. О других — ни слова, растворились. И дело здесь не только в партийной, должностной и прочей иерархии. Вот Герои Советского Союза, которые вполне могли уместиться у Кремлевской стены или на Новодевичьем, а где лежат, не сказано:

Рычагов П.В., генерал-лейтенант, командующий авиацией СССР. Необоснованно осужден. 28.10.1941 погиб.

Смушкевич Я.В. (дважды Герой Советского Союза), пом. нач. Генштаба по авиации. Необоснованно осужден, погиб 28.10.1941.

Проскуров И.И., генерал-лейтенант, зам. наркома обороны. Необоснованно репрессирован. Погиб 28.10.1941 г.

Штерн Г.М., генерал-полковник, нач. Главного управления ПВО. Необоснованно репрессирован. Погиб 28.10.1941.

Обратите внимание на чиновничье разнообразие составителей словаря: «незаконно осужден», «необоснованно репрессирован», «необоснованно осужден» — как будто все это не одно и то же. И странное слово «погиб», как и о других, погибших в боях: «погиб в рукопашном бою», «в воздушном бою», «погиб в авиационной катастрофе».

И после репрессии, тюрем и лагерей люди тоже воевали и гибли. Но что означает просто «погиб» для героев-генералов, да еще в один день 28.10.1941. Что это был за бой?

Боя не было. Было убийство. Их расстреляли. Составители словаря постеснялись назвать вещи своими именами.

Как-то я писал, что на Монинском кладбище, недалеко от военно-воздушной академии, есть странные могилы, на постаментах высечены имена, покоятся вместе, парами, генерал-лейтенант Герой Советского Союза Проскуров Иван Иосифович и его жена, генерал-лейтенант дважды Герой Советского Союза Смушкевич Яков Владимирович и его жена…

«Не верьте надгробным камням, — говорил тогда я. — Здесь лежат только кремированные жены, а их мужья-генералы расстреляны и брошены в землю далеко отсюда. Где? Этого не знает никто».

Читатели поправили меня.

В.Романовский, г.Самара:

«В конце 30-х годов перед коммунистами-сталинцами из органов НКВД возникла проблема: куда девать тела сотен тысяч расстрелянных? Не хватало никаких кладбищ и крематориев! Нашли выход: в пригородных зонах крупных городов органы НКВД приобрели «участок пригородного леса», обносили его высоким глухим забором, по периметру которого бегали сторожевые собаки. Внутри участка выкапывали траншеи или рвы — могилы и заполняли их трупами расстрелянных.

Под городом Куйбышевом такой зоной стал «спецучасток УНКВД Барбыш» (возле поселка Барбыш). Там и были 28.10.41 года расстреляны знаменитые генералы. Как ни странно, сохранились фамилии коммунистов-палачей. Акт о расстреле подписали старший майор ГБ Баштыков Леонид Фокеевич, майор ГБ Родос Б. В. и старший лейтенант ГБ Семенухин».

А.Иванов, г.Ломоносов:

«…фашисты приближались к Москве. В ночь с 15 на 16 октября центральный аппарат НКВД эвакуировался в Куйбышев. Туда же перевезли и «объект» работы. Вдогонку, с курьером, и полетело письмо Берии: «следствие прекратить, суду не предавать, немедленно расстрелять». И список — 25 человек.

Пятеро из списка оказались в Саратове. Их расстреляли тогда же, 28.10.41 г., за городом.

Трое погибли вместе с женами».

Я очень надеюсь, что у переиздателя словаря не будет политических цензоров. Что там появятся и канадский город Торонто, где в заброшенной могиле под номером 247 покоится прах героя войны комбата Сапрыкина, и «спецучасток Барбыш», и прочие, прочие участки, «спец» и не «спец». Потому что для родных, близких и однополчан любой захолустный погост не менее дорог, чем для других подножие Кремлевской стены.

Смерть и уход героя — это часть его жизни, ее эпилог.

По тому, как жили и гибли герои, как их провожали в последний путь, будущие поколения смогут судить, как жили мы все, рядовые.

Словарь героев — это духовное пособие.

1997 г.

Печник Зоткин

Заметки эти Петр Васильевич Зоткин написал давно. Предложил их местной газете еще к 50-летию Сталинградской битвы. Газета отвергла, опубликовала воспоминания командира запасного полка, кото­рый красочно описал, какой высо­кий боевой дух был у советских бойцов. Этого газете показалось мало и рядом она опубликовала восторженные воспоминания жены этого командира запасного полка.

Предложили бы свои победные воспоминания танкисты, летчики, моряки, газета с удовольствием бы взяла.

А над Зоткиным местные журна­листы, наверное, иронизировали: Сталинградскую битву выиграли печники…

Да, Петр Васильевич — жестян­щик, печник. Чернорабочий войны, ни одного немца не убил и «Ура!», наверное, ни разу не крикнул.

Воспоминания свои Зоткин со­хранил и пять лет спустя прислал в «Известия», без особой, впрочем, надежды. Он понимает: чем круп­нее газета, тем крупнее авторы должны вспоминать о великих по­бедах — маршалы, генералы, раз­ного рода полководцы. И слова должны быть не его, зоткинские, а другие, сродни дате — возвышен­ные, про патриотический порыв, массовый героизм, самопожертво­вание.

«Если не опубликуете, обижать­ся не буду. Только жаль, если про повседневные, негероические буд­ни никому знать неинтересно».

Прежде чем публиковать пись­мо, я пригласил его к телефону. То ли из-за плохой слышимости, то ли, может быть, телефонистка или лю­ди были рядом, но Зоткин нервничал:

— Нас раскулачили и отца аре­стовали. А мать с годовалым ребен­ком бежала из дома. Мы жили на хуторе Селяевском, здесь же, в Сталинградской области. Мать собирала уголь — и согреться, и на продажу, жить-то как-то надо. И в декабре 33-го ее переехало поез­дом. Годовалый брат пропал. Потом вернулся отец — ну какие мы кула­ки. Устроился механиком на МТС. Но в 1937-м его снова арестовали и увезли в Михайловку, там был отдел ГПУ, отца обвинили во вредительст­ве и там, в Михайловке, расстреля­ли.

Он остался сиротой и сыном «врага народа».

Сына «врага народа» отправили защищать народ.

Вот — письмо.

«В июне 1942 года Кумылженский военкомат Сталинградской области собрал человек 20 нестро­евых. Кто хромал, кто глуховат или полуслепой, с грыжей, геморроем, язвой желудка. У меня были непо­ладки с сердцем.

Меня назначили старшим, дали предписание явиться в Солодчинский военкомат. До Михайловки довезли на быках (ведь мешки на­били тяжелые, уже знали, что нас ждет)».

А что было в мешках?

— Харчи, своя одежда. Обмунди­рования нам никакого не выдали. А я еще взял инструменты свои из дома, не меньше полпуда — ножни­цы по металлу, молоток, плоскогубцы, оправку и так далее. (Из теле­фонного разговора).

«До Михайловки довезли на бы­ках… до Лога доехали на платфор­мах с металлоломом, а до Солодчи добирались пешком. Через реку Иловлю располагался четвертый рабочий батальон ГУЛЖДС — Глав­ное Управление Лагерей Железнодорожной Системы. Каких лагерей, я думаю, понятно».

Вы поняли, читатель: нестрое­вых, полуинвалидов направляли на фронт через военкомат, как через суд, в ГУЛАГ, невиновных — к за­ключенным. Год 1942-й, лето, мы готовились переломить войну и со­бирали, сваливали в кучу всех и вся.

«Эти батальоны строили желез­ную дорогу от Иловли до Камыши­на. В нашем батальоне было четы­ре роты, в каждой больше трехсот человек. Жили в длинных полузем­лянках по 150-200 человек. Рабо­тали в том, в чем пришли из дома. На земляных нарах была иногда со­лома, но чаще просто камыш. Кор­мили тем, что могли взять с близлежащих колхозов. Немного мяса для запаха, ржаная или ячменная крупа. Вместо овощей собирали лебеду, конский щавель и другую дикую зелень с берегов Иловли. Летом мясо быстро портилось, и на кухне постоянно был запах тухляти­ны. Суп по виду и запаху напоми­нал помои. Свежего человека тош­нило, ну а изголодавшиеся и на эту пищу набрасывались с жадностью. Вырабатывающим норму хлеба да­вали 600 г, не вырабатывающим — 400. Так как большинство были больны, то военную завышенную норму не вырабатывали.

Люди были истощены и совали в рот все, что можно было жевать. Окрестные поля и огороды выгля­дели, как после набега саранчи. Все страдали расстройством желудка, и у всех было полно вшей. Лопаты военного производства гну­лись на твердой земле, необрабо­танные черенки лопат и ручки тачек набивали мозоли. Но работа продвигалась, и в октябре Камышинскую ветку соединили с Иловлей. Пошли поезда на Сталинград.

Нас пешим ходом погнали за Саратов тянуть дорогу к Вольску.

В самом начале ноября ударили морозы, земля замерзла, и работа превратилась в бесполезное муче­ние. Плохо одетые, истощенные люди простужались, обморажива­лись. Очень плохо было с обувью. Слабых усадили шить бурки из мешковины и плести лапти. Но лап­ти быстро расползались. Тогда до­думались расслаивать автомобиль­ные покрышки и шить из них лод­ки-галоши. Галоши были тяжелые и неуклюжие, но в них можно было натолкать соломы, и ногам было терпимо.

Так ковырялись почти до нового года. К этому времени наши войска окружили немцев под Сталингра­дом. Вероятно, помощь оказала и наша дорога.

В конце декабря нас сняли с ра­бот, впервые дали возможность примитивно помыться и вывели на митинг. Командир батальона капи­тан Гайцер произнес зажигательную (к счастью, короткую) речь. Наши доблестные войска, говорил он, окружили немцев в Сталинграде, но без нас добить их не смогут. Поэто­му мы должны поспешить им на по­мощь. Скоро подойдут машины и повезут нас в Саратов. В Саратове нас уже ждут вагоны. Мы быстро по­грузимся и послезавтра вольемся в ряды героев, добивающих врага.

Уже стемнело, разыгралась пур­га. Нас вывели из лагеря на бугор, а машин нет. В темноте и снеговой круговерти мерзли часа два и по­вернули назад. А в землянках уже вырваны двери, убраны печки. Сби­лись в кучки, продрожали до утра. К рассвету подали машины. Кухни уже уехали, дали по 200 г сухарей. Погрузились, стоя по 40 чел., на машину, тронулись. Метель метет, машины буксуют. Доехали к обеду, выгрузились около вагонов в степи, за городом. Товарные вагоны го­лые, без нар. Люди набились в ва­гоны, закрылись, дрожат. Мне луч­ше, я жестянщик, устанавливаю пе­чи в вагонах. К вечеру печки уста­новил, дали немного дров, угля, не­много досок на нары. Ночью трону­лись. Вместо двух дней тащились неделю. Сухарей же запасли на три дня. Топливо для печек тоже кончи­лось. Все одичали и замерзли до того, что стали воровать друг у дру­га лодки-галоши и жечь их в печке. Сожгли и мои. В довершение бед меня почти всю дорогу температу­рило.

Вечером на разъезде Паньшино спешно выгрузились. Разъезд раз­бит, ни одного строения, только сугробы снега.

Тронулись к хутору Паньшину. Я с трудом двигаюсь, почти босиком. Врач посадила меня на сани с мешками крупы. Но и на санях дол­го не усидишь — мороз. Изредка делаю пробежки. Не избежал иску­шения, голыми руками расковырял в мешке дырку, насыпал в карман крупы. Наделав шкоду, поспешил затеряться в толпе. Но возница был начеку, отыскал меня и сдал на га­уптвахту. У меня ни стыда, ни стра­ха не было.

Дошли до хутора, а там все раз­бито, весь хутор Паньшино — одна хатка да два открытых овечьих базка. Мы сбились в кучку, уселись на свои мешки. Мороз уже не ощущается, наступила апатия, тянет в сон.

Растолкал, растормошил меня командир роты, тащит к хатке. Око­ло хаты кучка начальников и ком­бат. Ротный подводит меня к нему и говорит: «Вот, нашел». У меня мелькнула мысль, что будут судить за крупу, но страха нет. Комбат ка­кой-то возбужденный, испуганный, почти кричит.

— Печник, жестянщик?

Я отупело молчу, засунув руки в рукава.

— Спирту, скорей!

Ему приносят, он наливает в стакан и мне:

— Пей!

Я не реагирую. Он грубо зади­рает мне голову, в открытый рот плескает спирт. Я захлебнулся, за­кашлялся, но немного проглотил. Сознание ясное, но как будто про­исходит не со мной, а наблюдаю со стороны. Он выждал немного и стал потихоньку лить, а я глотать. Тогда он разорвал мне руки, и вдвоём с врачом они стали их растирать спиртом. Мне стало больно, я руки вырвал и легонько стал рас­тирать сам. Комбат спрашивает:

Ожил, работать можешь?

А что делать?

— Ставить печки в палатках.

Мне стало легко и весело, я взялся за работу, ездовые мне по­могают. Слышу разговор: «Прямо на ходу замерзают люди». Поста­вил я в двух палатках четыре печки и около последней уселся. В палат­ку стали набиваться люди. Кое-кто стал бредить, бросаться на раска­ленную печку. Запахло паленым. Ездовые стали заносить тех, кто уже не мог двигаться. Некоторые потихоньку умирали. Я достал коте­лок, наскреб под собой снега, на­сыпал добытой крупы и поставил на печку. За ночь добычу съел.

Утром ходячих вывели на по­строение, попрыгал и я. Ступни распухли, наступать было больно. Около палатки штабелем лежали мертвые. Нас построили и приказа­ли выйти из строя больным и обмо­роженным. Вышло около половины. Вышедших осмотрели, большинст­во вернули в строй. Их повели на работу.

Нам, немногим, разрешили вер­нуться в палатки. Перед вечером накормили густым супом, подали подводы, посадили и повезли. В степи заблудились, возвращались назад. Чтобы не окоченеть, ходячие делали пробежки. Спрыгивал и я, хотя это было мучительно. Неходячим было хуже. Под конец пути я выдохся, подобрал ноги под себя, свернулся клубком и забылся. Мы уже приехали к обжитым землян­кам, когда меня собрались хоронить. Кто-то потянул меня с саней со словами: «И этот дошел». Я зашевелился и в землянку пополз сам.

…Потом был госпиталь и боль­ше двух лет войны».

Дальше о войне – ни слова, по­тому что Сталинграда не касалось. Ясно, что печнику работы было сверх головы — в землянках, блин­дажах, товарных вагонах, разбитых избах, на полустанках, в открытом поле. Домашние инструменты про­нес через всю войну.

Война — это не только высокий боевой дух, атакующий порыв и т.д. Война прежде всего — работа, тя­желая, изматывающая. Зоткин был чернорабочим на этой войне.

После госпиталя еще полвойны (из рассказа по телефону) он «сни­мал мины» после битвы на Курской дуге, в топких белорусских болотах гатил дороги для наступления наших доблестных войск, в Польше, когда освобождали Варшаву, наво­дил мосты.

— По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.

— Так ни разу «Ура!» и не крик­нули?

— Где? Сумасшедший мат был. В атаку пулеметами в спину гнали, а мы – рядом.

— Какие у вас награды?

Трубка надолго замолчала:

— Вы, знаете, я вас прошу… не спрашивайте об этом, пожалуйста.

Оказалось: за четыре года войны его наградили медалью «За бо­евые заслуги». Это все.

На юбилейные торжества Петр Васильевич Зоткин давно не ходит.

— Сидит в зале мой сосед — он у Чуйкова был в охране и занимал­ся заградительными отрядами. Впе­реди — шквальный встречный огонь, снизу — пулеметы, сверху — минометы, и наши солдатики отхо­дят, вот тогда мой сосед открывал огонь по своим — в спину.

У него, у соседа, вся грудь в ор­денах. И этот человек по-хозяйски выходит к микрофону — звонкая па­радная речь, пафос, патриотизм… Я не могу. Слушайте, миллионы лю­дей в землю забиты, и никто о них не вспоминает. Мне с ними вместе сидеть больно.

Письмо Петр Васильевич Зоткин заканчивает так:

«Постскриптум.

Не напоминают ли эти полуве­ковой давности события совсем не­давнее — Чечню? Под трескучее бахвальство генералов и горе-по­литиков неподготовленных солдат бестолково, в суматохе выбросили в неизвестность. Ни о снабжении, ни об обустройстве, ни о четкой постановке цели не позаботились должным образом. И опять обмо­рожение, грязные, голодные, горы неопознанных трупов. Только тогда, к счастью генералов, был реальный противник, на которого можно бы­ло свалить безобразия, вызванные бездарностью командования и без­грамотностью низших исполните­лей.

А теперь-то кто все-таки вино­ват?»

* * *

Да, за полвека воевать уменьем, а не числом мы так и не научились.

То скопление умирающих людей в Паньшине, и бесконвойных, и подконвойных, прокладывавших же­лезную дорогу для наступления на Сталинград, назвать войском трудно. Еще до них, до Зоткина, в авгу­сте здесь, на хуторе Паньшино, и в окрестностях шли жестокие бои, полегло много наших. Сколько? И когда их погибло больше — в те августовские бои или позже, когда на освобожденную землю пригнали Зоткина с сослуживцами — полулю­дей, голодных и обмороженных, умиравших штабелями.

Никто никогда ни считать, ни сравнивать не будет. Вспоминает же Виктор Астафьев, что во всех до­несениях на первом месте стояли потери в технике, потом, кажется, топливо и горюче-смазочные мате­риалы, потом еще что-то, и только потом, на четвертом месте, — чело­веческий материал. «Потеряем ты­сячу человек — доблесть, потеряем пушку — позор». Кажется, писатель говорил о боях с японцами, но какая разница — война та же.

Что касается все-таки хутора Паньшино, судя по всему, от пре­ступной бестолковости отцов-ко­мандиров, от холода и голода погибло наших солдат никак не мень­ше, чем от немецких пуль.

В конце шестидесятых годов Петр Васильевич Зоткин зашел в Волгоградское туристическое бюро, завел разговор о хуторе Паньшино. Там, к его радости, сказали, что ху­тор входит в туристический марш­рут, что там стоит очень красивый памятник санинструктору Гуле Ко­ролевой. А еще что? А больше ни­чего. Совсем ничего. Ни могилы, ни креста.

Зоткин туда не поехал.

Как сравнить пафос, гимны, па­рады, истинно героические дела тех людей, о которых знает вся страна, с другими тоже истинно ге­роическими делами чернорабочих, пахарей войны, о которых не знают даже соседи. Главное, как это срав­нение перенести на современный быт, более понятный нынешнему поколению.

Пожалуй, это как современный город, в котором есть все — свет, вода, газ, телефон. В теплоте и ую­те творят гении, прочий люд, ни на секунду не задумываясь, что днями и ночами их покой, уют, творчество глубоко под землей обеспечивает армия зачумленных людей. Там, внизу — в грязи, в воде, среди за­паха полусгнившего мира.

Недавно по телевидению я уви­дел неожиданный кадр. Показыва­ли, кажется, Данию, и на одной из красивых улиц я увидел памятник: приоткрытый круглый люк на земле и оттуда торчит по грудь улыбаю­щийся, черный, как уголь, рабочий. Потрясающий, немножко иронич­ный памятник самому незаметному чернорабочему, без которого жизнь города остановилась бы.

В нашей огромной стране, в ко­торой десятилетиями каждый день призывают думать о человеке, ни­кому из архитекторов или художни­ков — они же все монументалисты, баталисты — даже в голову не мог­ла прийти мысль о памятнике маленькому подземному чернорабоче­му.

И вот я думаю и хочу, чтобы вместе со мной подумали руково­дители администрации Волгоград­ской области.

У нас в стране достаточно па­радных монументов.

Почему бы возле поселка Пань­шино не построить скромный мемо­риал войны — печнику Зоткину: он возле своей печки, рядом еще три-четыре согревающихся от лютого холода человека, похожих на бло­кадные скелеты. И чуть в отдале­нии, на зеленом поле — белые кре­сты.

Кресты, кресты, кресты… Это те, кого он, Зоткин, не сумел обог­реть.

1998 г.

Другая война

29 января 1998 года «Известия» (№16) рассказали о судьбе Петра Васильевича Зоткина. Называлась публикация «Печник Зоткин». Речь шла о малой частице войны, ее задворках. В рабочем батальоне Зоткин тянул в степи железнодорожную ветку на Сталинград.

В основе публикации было письмо Петра Васильевича в редакцию. «В июне 1942 г. собрали нас в военкомате человек 20 нестроевых. Кто хромал, кто глуховат или полуслепой, с грыжей, геморроем, язвой желудка. У меня были неполадки с сердцем».

Рабочий батальон, в котором оказался Зоткин, находился в системе Главного управления лагерей. Нестроевых полуинвалидов отправили на фронт через военкомат, как через суд, в ГУЛАГ. Невиновные и заключенные, бесконвойные и подконвойные строили железную дорогу на Сталинград вместе. Грязные, завшивевшие, голодные. От голода и морозов умирали штабелями! Зоткина спасло то, что он — крестьянский парень, жестянщик, печник, взял с собой из дому вместе с харчами инструменты: ножницы по металлу, молоток, плоскогубцы, оправку. Те печки, которые он сложил в палатках и полуземлянках, многим спасли жизнь.

В августе, до Зоткина, на хуторе Паньшино шли жестокие бои, наших полегло очень много. Но все же в боях, от немецких пуль погибло меньше, чем от холода и голода.

Зоткина привезли однажды обмороженного и хотели сбросить в штабеля покойников, но он зашевелился и пополз к землянке.

От читателей пришло много благодарных писем. Замечательный отзыв прислал Анатолий Приставший. Благодарность «Известиям» за публикацию — это, по существу, благодарность Зоткину за его жизнь.

Восемь школьных тетрадей

Перед публикацией Петр Васильевич вдруг объявился в Москве, 75-летний, больной. В фигуре, во всей стати легко угадывалось былое могущество: высок, мощная голова, крупные черты лица и огромные кисти рук, привыкшие делать на земле любое дело.

Как был всю жизнь, так и остался стеснительным, даже застенчивым. Во всем облике — сочетание прочности и печали, как будто вся жизнь была потрачена на ее издержки.

— Нас раскулачили, и отца арестовали. Мать с годовалым Витькой бежала из дома. Мы жили на хуторе Селяевском, здесь же, в Сталинградской области. Мать собирала на железнодорожных путях уголь — и согреться, и на продажу, жить-то надо. И в декабре 33-го ее перерезало поездом. Годовалый брат был с ней, он пропал. Вернулся отец — ну какие мы кулаки, устроился механиком на МТС. Но в 1937-м его снова арестовали и увезли в Михайловку, там был отдел ГПУ, отца обвинили во вредительстве и там, в Михайловке, расстреляли.

Пятеро детей остались сиротами и «врагами народа». Умирает дед, разбитый параличом, умирает от скарлатины брат.

Петя Зоткин, маленький, раздавленный нищий, в слезах ходит по деревням с протянутой рукой.

Петр Васильевич привез в Москву дорогое наследство — дневники-воспоминания: восемь толстых, клеенчатых школьных тетрадей в клеточку. Теперь свои скудные слова о чужой жизни я могу заменить его несравненной дневниковой прозой. Вот смерть деда, который помнил еще крепостное право и не мог смириться с новыми бесхозяйственными хозяевами.

«Побитая неподогнанным хомутом холка лошади, натертая ярмом шея быка доставляли дедушке страдания.

Он собирался лечь на печь и упал. Я испугался, мне показалось, будто Бог вылезает из иконы. Пригляделся — нет, на месте. Слезы залили глаза, и опять зашевелился Бог в иконе. Но тут вбежал дядя Иван Устинович, и видение пропало. Дедушка умер ночью, не приходя в сознание».

«Сколько трагедий принесла коллективизация! Дворы стояли пустыми. Огороды заросли бурьяном, сады обгладывались скотиной. Люди умирали под заборами, в опустевших хатах.

…А грачи неслись на тополях и вербах в Дробовском саду».

«Я не помню в деревне личного строительства. Не было оконного стекла, гвоздей. Даже ламповых стекол. Да и керосину не достать. Зато военно-патриотическая пропаганда была на высоте. «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней». Любого врага мы разгромим «малой кровью, могучим ударом».

«Как и все мальчишки, я мечтал о подвигах, с завистью смотрел на военных, особенно на летчиков».

«22 июня 1941 г. Магазины пустые. Даже лавровый лист исчез».

«В сентябре начался поток беженцев. Грязные, завшивевшие, голодные, изможденный скот падает.

…А через некоторое время потянулось воинство, человек с тысячу. Одеты во что попало, на плечах лопаты, большинство в лаптях. По малой, да и большой нужде от дороги не отходят, не стыдясь усаживаются у всех на виду. Так я увидел «рабочий батальон»!

Зоткин начал писать воспоминания, когда ему было уже под шестьдесят. Писал четыре года. И все-то он запомнил, по дням, и какая была погода, и откуда дул ветер, имена и голоса сослуживцев, и все звуки войны и мира. Вот последние допризывные дни.

«В зарослях оврагов по ночам заливаются соловьи. На пустошах цветет разнотравье, во влажной тени ландыши. Мы уже отсеялись, начали косить сено. И вот — повестка… …Бабушка закричала, бросилась заводить тесто, готовить служивому сухари».

После того как Зоткина посчитали за мертвого, а он оказался еще живой, его дважды укладывали в госпиталь. Дали месячный отпуск домой — то ли помирать, то ли прийти в себя. Он не знал — живы ли близкие, и кто в деревне — немцы или наши.

Как то тысячное воинство в лаптях, он был грязный, оборванный, завшивевший. Но возвращался один, не в толпе, и был при смерти.

…Однажды после войны в черноморскую бухту спустился молодой водолаз. На глубине, в темноте он вдруг увидел стоящих мертвецов. Водолаз чуть не сошел с ума в этом лесу. Оказалось, немцы привязывали к ногам моряков камни и сбрасывали их в море.

Теперь представьте дорогу, по которой возвращался домой Зоткин, дорогу, вдоль которой стояли покойники…

«Вдоль дороги валяются трупы людей. Оказывается, по этой дороге гоняли в плен румын, ну и приотстававших расстреливали. А «смельчаки» мальчишки навтыкали их в снег, где ногами, а где головами. Воронье клюет трупы».

Провожали Зоткина на войну соловьи в зарослях оврагов, а встречало воронье. Так он брёл, плелся домой, полумертвый между строем мертвых, и ни близкие, ни друзья, ни один человек в деревне не узнал его, своего освободителя.

Кажется, эти подростки, втыкавшие мертвецов в снег, искалечены войной навсегда — сдвинутую душу на место не вернуть, и никогда уже потом не будет покоя ни им самим, ни другим от них.

Самородок

«Печник Зоткин» — заголовок частный, привязанный к месту события. Конечно, и потом, на всех военных дорогах он был занят печным делом — в землянках, блиндажах, товарных вагонах, разбитых избах на полустанках, в открытом поле.

Но был Зоткин и жестянщик, и столяр, и плотник, и электрик.

На фронте пришлось ему быть и топографом, и архитектором оборонительных рубежей, и писарем, освоившим делопроизводство, и хозяйственником-снабженцем. Когда рота готовилась к очередному привалу, Зоткина с бойцами посылали в деревню вперед. Ему удавалось всегда и со всеми договориться, потому что в хатах он чинил любые часы — настольные, настенные, карманные, ремонтировал швейные машинки, сепараторы, маслобойки. Мастерил ведра, тазы, самогонные аппараты. Стелил в избах полы, подправлял изгороди. Чинил старые колхозные трактора и машины.

Встречаются такие крестьянские самородки, которые всегда незаменимы и всем нужны. Взводные и ротные командиры брали его себе помощником во всяких делах.

По той железной дороге, которая была вымощена трупами рабочего батальона, шло потом наступление на Сталинград. После битвы на Курской дуге «он снимал мины», в топких белорусских болотах гатил дороги, под огнем наводил мосты для наступления.

— По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.

Разминирование

«Я назначен командиром отделения, получил свое минное поле. Впереди идет представитель взвода разведки, за ним мы, по волчьи, след в след. Мины не выковыриваются из сухой, слежавшейся земли. Лопаткой «срываем» мину с места, верёвками тянем.

Под вечер весть: подорвался Чернов. Он был огромного роста, до войны работал сталеваром. Недавно получил письмо: вся его семья — жена, сынишка и две дочки погибли в Сталинграде от прямого попадания бомбы. Жизнь для него потеряла смысл. Я пытался убедить его, что он не старик, семью еще наживет. Но он не реагировал. И вот при неизвестных обстоятельствах у него в руках взорвалась ТМД-20, и от него собрали только опаленные кусочки.

Утром, выковыривая мину, сдури подорвался мой одногодок Черняков. Подряд две страшных смерти».

«Подходит Грачев, в руках у него заляпанная землей противотанковая граната. Взводный с ругней: как ты посмел поднимать? По инструкции запрещалось прикасаться к ней без флажка. Любой толчок может привести к взрыву. Грачев презрительно скривился: «Не минеры, а стадо баранов, от любого куста шарахаются!» И не опустил, а бросил гранату под ноги. Раздался взрыв. Вместо Грачева — куча стонущего мяса. Взяться не за что, а живой.

Вдруг сзади: «А Котлунов мертвый». Он стоял рядом со мной, не успел упасть. В виске — осколочек граммов пять.

Грачев прожил часа два. Был в сознании, выл, стонал, но ничего не видел и не слышал».

«В соседней роте по разминированному месту пустили трактор, и он подорвался. Командира роты разжаловали и отправили рядовым в штрафной батальон.

«К вечеру, после работы отделение молодежи вместе с командиром отклонились от маршрута и кучей пошли напрямик. На глазах товарищей напоролись на фугас. Ни одного из 12 человек не осталось в живых! Таких потерь не было ни в одной роте».

«…Я выдернул взрывателей штуки три-четыре. Подхожу к следующей мине — лежит не по инструкции, крышкой вверх. Мина в снегу, руки замерзли, поленился переворачивать. Дернул за боёк взрывателя. Чека ослабла и выпала в снег. Тяну, взрыватель не идет. А пальцы сводит судорогой, удержать не могу, ползет взрыватель из пальцев. Надо достать чеку, но ее в снегу не видно. Крикнул Ваське: «Достань чеку». Он глянул и весь побелел. Справился со столбняком, дрожащими пальцами вставил чеку в отверстие.

А я руку оторвать не могу. Подошли ребята, трут пальцы.

Отогнал всех, нашел свои запасные чеки, пошел за взрывателем со страховкой.

Ночью, во сне несколько раз взрывался. Товарищи увидели на висках седые волосы.

Это в двадцать-то лет».

«Подул теплый ветер. Из-под мин снег растаял, и они висят на проволоках от взрывателей и раскачиваются. От ветра некоторые самопроизвольно взрываются! …Адская работа».

После всех разминирований посчитали потери. Более одной трети роты.

* * *

«Ударили морозы, жить в палатках невозможно. В землянках уютно, только мышей — тучи. Мыши дохли везде, даже за пазухами спавших. От них стали заражаться люди. Многие в нашей роте заболели неслыханной ранее «туляремией» — мышиным тифом».

«Прихожу в землянку, сушу на печке сухари. Мыши носятся, норовят с раскаленной печи стащить куски. Высушил, сложил в вещмешок. За верёвку повесил посреди землянки, лег спать».

Хитер солдат, а мыши хитрее. Через 2—3 часа Зоткин проснулся от шороха и писка. Зажег каганец — вещмешок раздулся и ходит ходуном. Сорвал его и со злостью стал бить по брёвнам.

Поубивал мышей, мешок вывернул и повесил на шест.

Но как же они забрались туда? «Свет не погасил, лег наблюдать. Ползут мыши плотной лентой. Крайняя доходит до гвоздя, где висел мешок, цепляется задними лапами, раскачивается вниз головой, следующая цепляется за матку, идет дальше. Более половины шлепаются на пол. И опять выстраиваются в очередь».

С потолка свисает мышиная гирлянда. Бессонная ночь.

Полководцы

«Ночью углубляем траншеи, а днем заплетаем стенки и рубим сруб для наблюдательного пункта.

Перед вечером подъехали броневики. По траншее бежит майор и приказывает очистить траншею, нерасторопных за шиворот выбрасывают наверх. Ну а мы, видя такое, повыскакивали сами.

По траншее идут человек 20—25. Впереди и сзади по три автоматчика, а посредине почти одни генералы, среди них и Жуков Г. К. Один, в звании генерал-полковника, жалуется на недостаток артиллерии, отсутствие авиации. Жуков обложил его трехэтажным матом и бросил (дословно не помню, а смысл не забуду): тебе пять маршевых рот присылали? Пришлем еще десять, но атаковать обязан беспрерывно.

Вот так! Пушечного мяса достаточно, зачем тебе еще пушки?»

И авиация — зачем?

«Ставили мост через Днепр. Немцы постреливают.

И вот через наш мост прошло батальона два пехоты, все изможденные, испуганные, подавленные. Многие из госпиталей. Развернулись в цепь, пошли. За полкилометра до горы из немецких ДОТов на горе ударило несколько десятков пулеметов, заговорили минометы. За считанные минуты положили всю цепь.

Опять через мост прогнали такую же пехоту. И точно так же всю цепь положили.

Пошла новая пехота. И только тут вынырнула девятка наших самолетов-штурмовиков. Они засыпали стреляющие ДОТы реактивными снарядами, и цепь беспрепятственно заняла гору.

Убитых на наших глазах раздели догола и штабелями сложили в могилу».

«Наших мертвых хоронили раздетыми до белья, иногда ретивые стаскивали и хорошее бельё. Закапывали в одну могилу до пятидесяти человек.

Немцы каждому копали могилу, хоронили полностью одетыми. Могилу огораживали берёзовыми оградками, ставили берёзовый крест, под крестом на холмик клали каску. Обмундирование в земле портилось, а сапоги хорошо сохранялись. Мы же обувью страдали неимоверно. Так вот по вечерам хлопцы отправлялись потрошить немецкие могилы. Я не охотился: был брезглив».

«Пришли ночевать в село, возле которого были бои. Валяются наши убитые, одетые в свитки, лапти. Нашли двух немцев, уже раздетых, без сапог. Местные жители среди убитых находят своих. Полевой военкомат забрал их за два дня до боя, и они прослужили в доблестной нашей армии ровно сутки, и тут же — в бой».

«Мы двинулись по лощине вдоль немецкой обороны. Белеются какие-то бугорки. Направились к ним. А это наши солдаты, 11 человек, целое отделение. Как шли на лыжах цепочкой, сержант впереди, так и легли, не нарушив строя. Нарвались на пристреленный участок и погибли от одной очереди.

Позвали «могильщиков» — трофейную команду. Трофейщики стали раздевать погибших. Я взял шинель и ушанку с сержанта: он оказался моего роста и мой одногодок, сибиряк. В комсомольском билете членские взносы уплачены за февраль. А была середина марта.

Наконец-то и у меня появилась шинель, но какая…

А нам и раньше иногда выдавали обмундирование, бывшее в употреблении, с подозрительными пятнами и заштопанными дырками. Теперь мы стали свидетелями, откуда это обмундирование».

* * *

«По болоту почти по шею бредут солдаты, автоматы подняты вверх. Встречный пулемет режет их настильным огнем. Хорошо видно, как иногда падает автомат и пропадает голова.

Это по болоту идут штрафники. А пулеметчик — в ДОТе.

Штрафники приостановились, затаились за камышом.

Тогда от нас в рупор раздалась команда, рассыпанная матюками. Застрочили по болоту наши пулеметы — нашим в спину. Штрафники оказались между двух огней. Движение возобновилось.

На бреющем полете из-за леска вынырнул наш ИЛ-2. Под крылом вспыхнул огонь, около дота раздался взрыв, пулемет замолк.

Оставшиеся в живых штрафники выбрались из болота и побежали к доту. Он оказался разворочен, там был один пулеметчик, прикованный цепью к доту. Этот пулеметчик был русским».

Одно из самых отвратительных воспоминаний — заградотряды.

Скрипка

«Меня послали выколачивать подводы, нужно подвозить лес, перемещать грунт. А люди живут бедно. Одеваются в домотканые дерюги, хлеба не хватает. Отнимать подводы стыдно. А что поделаешь? За нами надзор.

В роту прибыло пополнение, помкомвзвода стал ст. сержант Чалбаш, из удмуртов или марийцев. Он был членом партии (у нас большая редкость), очень заносчивым, выставлял себя утонченной личностью. Таскал полевую сумку и… футляр со скрипкой.

Даже на нас, не слышавших ничего, кроме расстроенной гармошки, его музыка производила гнетущее впечатление. Он всегда винил гнилую погоду и отсутствие «настоящей» канифоли.

Сидим мы вечером около казармы, отдыхаем. Выходит Чалбаш со скрипкой, начинает упражняться. От скуки подкидываем реплики. И вот из одной стодолы к скрипачу робко приближается старичок лет пятидесяти, заросший, с жиденькой бородёнкой, в домотканой, грубой, поношенной свитке. Постоял, послушал, осмелел: «Товарищок, позволь поглядеть на музы́ку», — «Чего тебе?» — это Чалбаш. «А говорю, позволь подержать вашу скрипочку».— «Руки сначала научись мыть!».

Тут вступила братия: «Чалбаш, хуже тебя никто не сможет издеваться над инструментом».

С огромной неохотой передает. «Смотри, дед, не порви струны».— «Будьте спокойны, как малое дите держать буду». Легонько, пальцем подергал струны: «Самую малость отпущу вот эту и вот эту». Чуть-чуть покрутил, легонько коснулся смычком струны и извлек еле слышный звук. И… вдруг заиграл что-то такое печальное и торжественное, что у всех дух захватило!..

Он оборвал игру на самой высокой ноте и подал скрипку владельцу: «Спасибо, товарищок, очень хорошая музы́чка»,— и повернулся, пошел согнутый, жалкенький, тщедушный. Мы и рта раскрыть не успели. А когда обрели наконец дар речи, его уже поглотила стодола.

От Чалбаша требовали догнать старика и отдать ему скрипку, пусть доставляет наслаждение людям.

А мне последний мотив врезался в память…».

Предатель

«Заходим в хату. На чурбане сидит мужичок лет сорока, без обеих ног. В хате пятеро детей от восьми лет до грудного возраста. У печки возится хозяйка.

Хозяин болен грыжей, в армию призван не был, служил на почте связистом. Наши в 1941-м откатились стремительно. Пришли немцы, всех вызвали, указали, кто где должен работать. За отказ лишали земельного надела, а некоторых угоняли в Германию. Жена только что родила, детей уже четверо. И он пошел натягивать провода.

В лесах появились партизаны, стали рвать провода. Немцы заставляли местных работников восстанавливать связь. Партизаны пришли к нему домой, потребовали, чтобы он сам рвал провода. И вот он ночью честно порвет, а утром идет восстанавливать.

Один раз он порвал провода, днем пошел восстанавливать, а на его же следах партизаны поставили мину, и он остался без ног.

Немцы его вылечили, помогли продуктами. Пришли наши, потаскали и оставили в покое.

Теперь пенсии никакой, и он потихоньку зарабатывает на пропитание, делает из дюралюминия гребешки и расчески. Самолетов разбитых вокруг много, дети натаскали дюраля, напрятали. Года на три хватит. А там детишки подрастут, помогать будут.

…Уходя, я думал, как же будет с детьми? Ведь на них все время будет висеть клеймо «дети предателя». Кем они вырастут? И кто в этом виноват?»

Освободители

«Тянулись ободранные войной места. Разрушенные города, в которых не угадывались даже кварталы».

«Стоим в селе. В кучке ржущих солдат мечется бабёнка, причитает. Подходит ротный политрук: почему шум? А бабёнка все норовит с одного солдата стащить плащ-палатку, упоминает голых детишек. Действительно, замечаю троих детей, двойняшек лет по пяти и двухгодовалого мальчика. Животики вздутые, ножонки кривые, тоненькие, почти совсем голые.

Выясняется: солдат предложил бабёнке поиграться, за это обещал плащ-палатку; а чтобы у женщины сомнений в оплате не было, палатку предложил подстелить под спину. Бабёнка клюнула, и с ней поиграли все, кому была охота, а потом и палатку выдернули. Так она насчет изнасилования претензий не имеет, а вот плащ-палатку требует вернуть, как было договорено».

* * *

«В Польше нас заставили привести себя в божеский вид: пришить пуговицы, заштопать дыры, побриться, постричься. Ведь мы начинаем выполнять освободительную миссию! Из строя не выходить, на привалах не гадить где попало, в туалет ходить в отведенное место, потом закидывать его землей. Как только приближаемся к населенному пункту — команда: подтянись, подравняйсь, запевай! Ну а запевалой-то, конечно, Зоткин. Но я сбежал в магазин.

Мой «подменный» не нашел лучшего и затянул времен гражданской войны: «Как дралися мы с поляком от рассвета до поздна». Командир орет: «Отставить!» Замешательство. Я ввёртываюсь на место и не переводя дыхания: «Мы идем за советскую Родину нашим братьям по классу помочь…».

«Приехала в роту на Виллисе женщина-еврейка в звании генерала от медицины. Приказала привести медиков из соседних рот. Нам приказали, сняв штаны, проходить мимо нее.

Выступила: Враг любыми средствами пытается ослабить нашу мощь. А в Польше привлек и проституцию. Количество венерических болезней растет. Верховный издал приказ венерических больных военнослужащих отправлять в штрафные батальоны. «Хотите живыми вернуться, не смейте к полячкам соваться, каждая вторая больна венерической болезнью».

Не знаю, правда это или нет. Но я к рискованным женщинам не тяготею. От случайных связей держусь в стороне всю войну. Около меня сколотилось несколько девчонок, и я их прикрываю от солдатских грубостей».

«Сидим мы вечерком с польскими девчатами на лавочке. Въезжает на улицу наш танк Т-34. Молоденький младший лейтенант спросил, кто торгует самогонкой. Я указал на хату. Они подъехали, зашли. Слышу, как ругается один из танкистов, полезший за чем-то в танк. Тут проезжает виллис, в нем майор-интендант. Полячка увидела машину и выскочила на улицу с криком: «Грабят!». Майор остановил машину и, не вылезая, спрашивает, кто кого грабит. Полячка показывает на вылезавшего танкиста. Танкист обозвал ее спекулянткой, предложил по-хорошему заткнуться.

Майор взвился, почему он так ведёт себя в присутствии старшего по званию. Танкист предложил майору двигать своей дорогой, тут уладится и без него. Майор заорал: «Стань смирно, доложи, из какой части!» — «Катись к чертовой матери, тыловая крыса», — ответил танкист и пошел к хате.

Майор выхватывает пистолет и стреляет в танкиста. Тот падает. Из хаты выскакивают остальные танкисты.

Виллис срывается с места. Танкисты хватают товарища, засовывают в танк и бросаются в погоню. В лесу слышим два пушечных выстрела. Все наши солдаты, бывшие на улице, бросаются в лесок. В полуметре от дороги находим развороченный виллис с мертвым майором и шофером».

После войны

«Мысли уже переключаются к послеармейской жизни. Как наверстать то, что потеряно в войне. Хочется получить образование, занять достойное место среди людей, обзавестись семьей, но чтобы и тебе, и около тебя было бы всем хорошо, ты был бы опорой для ближних, а ближние подпирали бы тебя. Кругом все так зыбко, неустроенно. А по женской ласке соскучился очень сильно».

…Были у нас толковые и честные офицеры, талантливые полководцы. А все же войну переломил и все превозмог — Зоткин. За долготерпение в этой чудовищной войне, за каторжный труд, за седые волосы, за то, что сумел выжить физически и сохранил душу, Родина наградила его медалью «За боевые заслуги». И это все.

Война еще продолжалась. Петра Зоткина в числе лучших отправили в офицерское саперное училище под Москвой.

Так бывало: в войну выживали после смертельных ран — на воле, на нервах, а потом, после войны, умирали.

В училище у Зоткина открылись язвы на всем теле, стали отекать ноги. Его поставили в караул у Красного знамени. И Зоткин не выдержал двух часов, упал без сознания.

Жили в землянках. Голод.

«Курсанты убегали в самоволку, грабили окрестных жителей. Воровали из складов, из столовой. Воровали в казармах даже обувь друг у друга. И в части заработал военно-полевой суд. Курсантов заводят в актовый зал. В президиуме командир части, нач. контрразведки и замполит. Выводят провинившихся. На наших глазах срывают погоны, награды, зачитывают приказ об отправке в штрафные батальоны. На моей памяти осудили около ста человек».

После училища Зоткин продлевает службу в армии. Его воинская часть — возле Мосфильма. Он занимается снабжением, слава о снабженце выходит за пределы части. После окончания службы Мосфильм уговаривает его пойти работать к ним, на киностудию, к Зоткину сватаются красивые и богатые москвички, чаще всего — вдовы. (О, сколько служивых осталось тогда в Москве).

«Я не оценил их благосклонности. Хороша Москва, да не для нашего брата». Он побоялся оказаться прихлебателем.

После службы вернулся Зоткин к себе в деревню, потом в Краснодарский край. Заочно закончил педучилище, пединститут. В сельской школе вёл физику. Вокруг грязь по колено, своего дома нет, на кауром хромом коньке ездил получать зарплату за 40 километров.

«Когда же наладится моя жизнь? И наладится ли?»

Его класс физики был одним из лучших в районе. Зоткина часто переводят в другие деревни, станицы, аулы — укреплять отстающие школы. Чаще уходит сам — от пьяниц-директоров, партийных функционеров, занимавшихся прежде раскулачиванием, служивших в войну в заградотрядах.

Зоткин отказался вступать в партию.

«Все внимание переключили на Ленина». «Ленин хорошо, а грамотность лучше», — сказал я.

У Зоткина отобрали уроки физики. Вместо белой рубашки с галстуком он надел синий халат и стал учителем труда.

Здесь обрывается последняя, восьмая тетрадь воспоминаний.

* * *

Конечно, власть — одно, а Родина — другое. Родина — это и трава, и деревья, и листья.

И все же. Родина и власть гипнотически сравнялись, так как всякая власть все делает от имени Родины.

От 1917 года и до нынешних дней много писано о гражданах, недостойных своего Отечества. А бывает ли исторически так, что Отечество недостойно своего гражданина?

После войны советская власть производила духовные эксперименты над Зоткиным, как немцы в войну физические эксперименты в лагерях.

«Учась в педагогическом училище, уже после войны, я писал сочинение о классовой борьбе при коллективизации по роману «Поднятая целина». Отличие меня от Тимошки, сына Фрола Рваного, было то, что Тимошка на 10 лет старше меня, да у него была винтовка, из которой он, дурак, стрелять не умел.

Чувства же у нас были одинаковы.

Не знаю, можно ли остаться нормальным человеком, пережив это? Я писал о вредителях, мешавших коллективизации, сам своей жизнью изведавший, во что обошлась народу коллективизация. Как можно самому лгать на себя? А я лгал, чтобы выжить. И не только тогда.

Меня надломили, вынудили лгать, но подлецом не сделали. В самое тяжелое время не удалось заставить меня отречься от отца. Даже ни разу не улучшить свое положение за счет ближнего».

* * *

«Сверстники мои были куда как удачливее меня».

* * *

«…Он оборвал игру на самой высокой ноте и подал скрипку владельцу. И повернулся, пошел согнутый, жалкенький, тщедушный. Мы и рта раскрыть не успели, а когда обрели наконец дар речи, его уже поглотила стодола.

Мне мотив врезался в память, и услышал я его уже после войны в Москве на концерте какого-то известного скрипача.

Назывался мотив — «Полонез Огинского».

Мотив.

И эту тень я проводил в дорогу

Последнюю — к последнему порогу,

И два крыла у тени за спиной,

Как два луча, померкли понемногу.

«Мы кормились сухим пайком, сушились взводом у одной печки. Дружили и ссорились. Уставали до смерти. Слушали и пересказывали всякие истории и небылицы и

…верили в счастливую звезду, хотя бы только для себя».

1998 г.


Загрузка...