История загадок и тайн. Книги 1-18

Глава 1 НО НАСТУПИТ ЧАС НЕЖДАННЫЙ

Началась эта история в молодом сибирском городе Ново-Николаевске, в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, на третий день после Рождества.

Рано утром, толком еще и не рассвело, в полицейском участке обнаружилась пропажа: бесследно исчезла из конюшни тройка самолучших лошадей. Два гнедых жеребца и одна кобыла, тоже гнедая. Конюх, Степан Курдюмов, тихонько, по-щенячьи скулил и суетливо бегал, вздев над головой фонарь, возле двери, которую только что сам собственноручно и открыл, отомкнув перед этим большим ключом висячий амбарный замок. Степан хорошо помнил, что три раза хрустнул, проворачиваясь, ключ в мерзлом нутре замка — значит, все целым было, и петли, кованые, толщиной в палец, тоже целые. А на свежем снежку, нападавшем за ночь, ни единого следочка не виделось, кроме его собственных, — большие, почти круглые вмятины от подшитых и давным-давно расшлепанных пимов.

Вот так: все в сохранности, не поцарапано даже, а коней — нету, нигде нету. И сено в яслях, где обычно гнедые стояли, лежит нетронутым.

— Да разорвало бы твою утробу распьянцовскую! — продолжал поскуливать тонким голосом Степан, все еще вздымая над головой фонарь и тупо глядя себе под ноги. — Да сгорела бы твоя требуха от винища синим пламенем! А я — дурак! Дурак!

В первую очередь он ругал своего кума, Бавыкина, который исполнял при конюшне обязанности сторожа и должен был караулить нынешней ночью. Но Бавыкин, разговевшись на светлый праздник, остановиться никак не мог и хлебал без меры до тех пор, пока не достигал, по его словам, полного удовольствия: лежишь, а тебя еще и покачивает. И вот Бавыкин вчера лежал, его покачивало, а кума, женка бавыкинская, прибежала к Курдюмовым и упросила Степана подменить непутевого мужа на посту. И он, орясина безмозглая, согласился. Дальше Степан ругал уже самого себя. За собственную бесхребетность, за то, что отказать никому не может — кивнет глупой своей бестолковкой: «Ладно уж, чего там…», а после — расхлебывает. Ведь совсем недавно еще служил в добром и спокойном месте, в ассенизаторском обозе, служил и горя не ведал: лошади тихие, смирные, да иные там и не нужны были, потому как всем известно, что жидкое дерьмо вскачь не возят. Но тут городское Общество любителей конного дела и скачек открыло в прошлом году ипподром в Татарской слободке. Раньше это общество устраивало состязания, где ни попадя: зимой — на Оби, по льду, а летом — прямо на улицах. В последнем случае лошадей и их наездников нещадно облаивали городские собаки и материли на чем свет стоит жители. А тут — ипподром! При нем — конюшня, сараи для запряжки лошадей, а главное — верстовой круг и трибуна. Чинно, благородно, достойно. Теперь сюда весь свет новониколаевского общества стал собираться. Начальник ассенизаторского обоза, не желая отставать от других, записался в общество, купил доброго коня и сделал заявку на участие в скачках. Но так как сам он с лошадьми обращаться не умел и верхом никогда не ездил, поручил это дело — в скачках участвовать — Степану Курдюмову. Тот, по глупой своей привычке, кивнул: «Ладно уж, чего там…», оседлал в воскресенье коня начальника, явился на ипподром и сорвал первый приз. Чем и порушил прежнюю свою, спокойную, жизнь.

На следующий день после неожиданной победы ему велено было срочно, прямо в сей момент, явиться к полицмейстеру Гречману. Все бросив, даже руки от дегтя не отмыв, Степан кинулся в участок. Знал, что к полицмейстеру опаздывать никак нельзя. Славился Гречман суровой беспощадностью, злым характером и вдобавок ко всему был еще и скор на расправу. Невысокого роста, приземистый, но широкоплечий и крепкий, будто из железа выкованный, Гречман был неимоверно силен: подковы разгибал, кочергу в узел завязывал, а если какой бедолага попадал ему в руки — лучше про это и не думать…

Робко, переминаясь с ноги на ногу, предстал Степан перед полицмейстером, враз охрипшим голосишком выдавил из себя:

— Здравствуйте вам… Сказали мне, явиться велено…

— Велено, велено, — голос у Гречмана, как у протодьякона — гулкий, раскатистый, — велено тебе, разлюбезный, с завтрашнего дня сюда на службу явиться: будешь у нас конюхом. Плату станешь получать на пятнадцать рублей больше, чем в вашей говновозке…

Может быть, Степан и возразил бы чего, набрался бы смелости и отказался, но пятнадцать рублей заворожили, последний умишко отняли. Кивнул: «Ладно, чего уж там…» — и заступил на новую службу, которая медом ему никак не показалась. Гречман требовал, чтобы лошади перед выездом были вычищены и выскоблены, чтобы вид они имели бравый, чтобы сбруя огнем горела. А если какая из них будет не вовремя подкована или захромает — жди крутой затрещины, за Гречманом никогда не заржавеет.

Зато уж и выезд был у полицмейстера!

Вихрем проносилась по новониколаевским улицам гнедая тройка, следом — конные полицейские, а впереди с громким лаем неслась стая лохматых собак. Испуганные горожане прижимались к заборам, бродячие коровы, вздернув хвосты трубой, убегали в глухие переулки, а брехливые шавки, уронив уши, безмолвно кидались под ворота и уже в оградах, забившись в дальний угол, пережидали грозное явление. Лохматые злые кобели, бегавшие впереди тройки полицмейстера, тоже числились как бы при участке, и для них специально покупали бросовые кости на базаре. «Мы кто? — любил говорить Гречман и оттопыривал короткий, будто обрубленный, указательный палец. — Мы — власть! А власть должна являть мощь, силу и вид иметь суровый!»

И вот у этой суровой власти украли лошадей.

Степан еще раз зашел в конюшню, потоптался возле пустых яслей, поругал, уже молча, себя, кума Бавыкина, не забыл и начальника ассенизаторского обоза — с него ведь началась катавасия, заодно поругал жизнешку, которая выплясывается не так, как надо, и только полицмейстера Гречмана черным словом не помянул: побаивался.

А вот и сам он, легок на помине. Возник неслышно в проеме двери, на фоне уже светлеющего неба, обтер широкой ладонью пшеничные усы от инея, зарокотал:

— Курдюмов, ты где?!

— Коней увели, — сразу, будто прыгая с обрыва вниз головой, сообщил Степан, вздохнул, набирая в грудь воздуха, и добавил: — Гнедых…

Гречман шагнул в конюшню, вырвал у Степана фонарь и замер, глядя на нетронутое сено в яслях. Долго глядел. Степан скукожился, ожидая затрещины и матерков на свою голову, но Гречман на него даже не обернулся. Раскачивал фонарем и шепотом, отчего голос звучал у него по-особенному зловеще, не говорил, а как бы выдыхал из себя:

— Да это… Какая гнида посмела?! У власти! В порошок сотру, в землю вобью! Вымочу и высушу! — Обернулся к Степану и по-прежнему, шепотом: — Никому ни слова! Ни-ко-му! Язык выдерну!

Не выпуская фонарь, Гречман обошел всю конюшню. Степан, трусцой поспевая следом, в спину ему докладывал, что замок, когда он открывал его, был не тронут, петли в сохранности, а снег перед воротами лежал непримятый.

— Ума не приложу — куда делись? Как растворились! — бормотал он, стащив с головы треух и вытирая вспотевший лоб.

Вышли на улицу, оглядели замок, петли, снег под ногами. Гречман, раздувая ноздри, тяжело дышал, будто конь после скачки, и пар от дыхания облаком стоял над его форменной шапкой. На улице почти совсем рассвело, и фонарь был без надобности, но Гречман не выпускал его из рук и так, с фонарем, отправился осматривать конюшню с наружной стороны. Степан, след в след, поспевал за ним. Когда добрались до глухой стены, заметенной почти до самой крыши снегом, увидели: раскопана в снегу дорожка, и раскопана как раз в том месте, где раньше были вторые, запасные, ворота в конюшню. По осени, когда грянули страшенные морозы, Гречман велел эти ворота забить. Косяки вынули, напилили по размеру бревен и заложили ими, прикрепив скобами, неширокий проем.

Теперь все стало ясным, как светлый день.

Конокрады вытащили скобы, вынули вставленные бревна, вывели в освободившийся проем лошадок, а затем бревна и скобы — не поленились! — вставили на прежнее место. Только мох в пазы не положили, его темные спрессованные куски валялись на снегу.

— Пожалеют, что их мать родила, пожалеют!.. — Голос у Гречмана зарокотал с привычной силой.

Инская улица, как гулящая девка, имела в городе дурную славу.

Несколько кварталов крепких, осадистых домов, которые тянулись вверх от речки Каменки, вроде бы ничем не отличались от иных прочих, стоящих на других улицах: срубленные без особых изысков, с двускатными крышами, с палисадничками, в которых реденько торчали где березка, где рябинка, — они, тем не менее, имели свою особинку. И заключалась она в том, что редко возле какого дома внимательный взгляд мог отыскать двор для скота, конюшню или, на худой конец, хлев для поросюшек. Не обременяли себя жители Инской такими серыми и скучными занятиями. Другое дело — бани. Большущие, просторные, что твой домина, они важно красовались на задах огородов, и в любую, даже самую снежную, зиму прокопаны были к ним широкие дорожки. Топились бани без всякого расписания: рано утром, вечером, а то и поздно ночью, когда видно было в темноте, как вылетают из труб яркие и бойкие искры.

Все эти странности являлись не причудой жителей Инской, а диктовались родом их занятий: едва ли не в каждом доме имело место быть, по большей части негласно и тайно, развеселое публичное заведение. Под разнобойные голоса гармошек и гитар, под рев граммофонов и зазывные женские хохотки в этих домах столько промотано денег, столько пролито пьяных слез и порвано рубах, столько, в конце концов, жизней и судеб пущено под откос, что добропорядочные новониколаевцы старались здесь не показываться и даже писали жалобы в городскую управу и полицмейстеру, требуя закрытия заведений, оскорбляющих общественную нравственность. Ответ им поступал один и тот же: сосредоточение публичных заведений в одном месте облегчает контроль над их деятельностью, дабы зараза разврата не расползалась по всему городу.

И жила Инская улица прежней своей забубённой жизнью, хмельной и шумной — хоть на един час, да сладкой

Рано утром, на третий день после Рождества, брела здесь, мимо домов и палисадников, тяжело опираясь на длинную суковатую палку, Зеленая Варвара — старуха странная и страшная.

Круто прихрамывая на левую ногу, она бороздила неулежалый снег и оставляла справа глубокие лунки от палки, остро затесанной на конце, как копье. Смотрела себе под ноги, низко склонив плоскую голову, будто ее перевешивал длинный изогнутый нос, похожий на клюв неведомой птицы. Вся одежда на ней, начиная с низко повязанного платка и заканчивая пимами с короткими голенищами, была зеленого цвета. Даже рваные перчатки, из которых высовывались худые крючковатые пальцы с загнутыми ногтями, — зеленые.

Не оглядываясь по сторонам, не замедляя своего тяжелого, гребущего шага, старуха брела и брела, казалось, без всякой цели и направления. Но нет. Остановилась возле дома с яркими синими наличниками, подняла голову, пробурчала что-то невнятное и грохнула суковатой палкой в глухие, изнутри закрытые ворота. Открывать на этот стук не спешили, и тогда старуха, поудобнее перехватив правой рукой палку, забарабанила с такой силой, что гул зазвучал над всей улицей. В ответ состукали двери, прохрупали торопливые шаги по снегу и женский голос, хриплый и злой, возмутился:

— Кого там черти принесли?! Чего тарабаните?!

— Отчиняй ворота, Матрена. Я пришла, Варвара.

— Охтим нешеньки, — голос в одно мгновение переродился, зазвучал ласково и подобострастно, — а я думаю: кто к нам с утра в гости пожаловал?.. Милости просим, Варварушка, проходи…

Звякнул железный запор, глухие ворота распахнулись, и толстая, встрепанная Матрена Кадочникова, содержательница тайного публичного дома, беспрестанно кланяясь, попятилась задом к крыльцу, пропуская Зеленую Варвару в свое веселое заведение. Являло оно собой зрелище немудреное и простое: махонькая прихожая с большой русской печью и со шкафчиком, за стеклом которого виднелся небогатый набор посуды, дальше — зал с большим круглым столом, застеленным синей скатертью, а по бокам — три двери, ведущие в отдельные комнатки. Одна из дверей была открыта, и через узкий проем виднелась железная кровать с алым атласным одеялом, и возле кровати — узкий столик на гнутых ножках да венский стул с наброшенной на его спинку цветастой юбкой.

— Садись за стол, Варварушка, я самовар подам, вареньице выставлю, чайку попьем… — Матрена продолжала семенить перед гостьей, а сама пыталась широким задом прикрыть нечаянно распахнувшуюся дверь в комнатку, где шибко уж зазывно алело атласное одеяло. Зеленая Варвара будто и не слышала хозяйки — как перешагнула порог, так и встала намертво, уцепившись за свою суковатую палку правой рукой, а левой придерживая какую-то поклажу у себя за пазухой. Большой загнутый нос, грозно нависая над блеклыми, выцветшими губами, словно что-то вынюхивал

— Проходи, проходи, гостья дорогая, присаживайся, в ногах правды нет… — лебезила, не утихая, Матрена.

— Врешь, лахудра распутная! — Голос из тощего тела как из трубы иерихонской. — Никакая я тебе не дорогая. Подай мне девку, убедиться желаю, как ты ее извалтузила. Подай!

Последнее слово так громко грохнуло, будто из ружья пальнули. Матрена колыхнулась телесами, в лицо ей кинулась ярая кровь, и от толстых обвислых щек можно было теперь поджигать лучину. Перепуганная до потери дыхания, хотела все-таки хитрая баба повернуть по-своему, затараторила сорочьей скороговоркой:

— Не пойму, Варварушка, пошто ты гневашься, никак не пойму — никого не валтузила, девоньки мои во здравии и веселы, конфет им намедни купила, уж так радовались…

— Подай! — снова громыхнула старуха, и остро затесанный конец палки вонзился в широкую крашеную половицу.

— Да спят они, милая ты моя, спят сладкие, я и будить их не хотела, пускай понежатся…

Договорить Матрена не успела: легкие филенчатые двери крайней комнатки распахнулись с треском, и в зал вырвалась зареванная девушка с распущенными волосами, в изорванной нижней рубахе, сквозь лоскуты которой просвечивали на белом теле красные полосы.

— Врет она все, Варвара, врет! — рыдала девушка, не утирая слез. — Вот ее доброта да нежность — ремнем хлестала. А за что? Один раз отлучилась без спроса — а накинулась, как зверь. Найди ей управу, Варварушка, всю судьбу заела!

— Я заела?! — взметнулась Матрена, отчаянно взмахивая руками. — Да ты бы давно загинула, с голоду сдохла бы!

— Цыть! — властно осекла ее старуха. — Молчи, толстомясая, меня слушай. Еще раз до девки дотронешься — изничтожу. Праху не останется. Слышишь?!

— Слышу, слышу, — серея щеками, сгибаясь и оплывая телесами, испуганно бормотала Матрена, — все исполню, только не серчай.

— Гляди у меня! — Из-за пазухи, из вороха зеленого тряпья, намотанного поверх рваной шубейки, старуха вытащила левую руку, а в ней — махонький, еще слепой, котенок. — Прими животину, пои, корми, не вздумай угробить. Ну?! Держи!

Прямо в ладони передала Матрене котенка, круто развернулась и вышла из дома, оставив двери за собой распахнутыми настежь.

Матрена так и села на лавку с котенком в руках, тупо и незряче уставясь в открытые двери. Только и смогла выдавить из себя злым, растерянным шепотом:

— И откуда тебя черти на нашу голову притащили?!

А вот этого — откуда появилась Зеленая Варвара и кто она такая — не знал никто.

Объявилась она в городе лет пять-шесть назад, сразу собрав вокруг себя на станции толпу зевак, которые дивились на ее зеленые одежды, показывали пальцами и хохотали в свое удовольствие, потешаясь бесплатным зрелищем. Старуха, сидя на лавке, спокойно перебирала зеленые тряпочки, разглаживала их на коленке, сворачивала и складывала в мешок с веревочными завязками, тоже зелеными. На людей, столпившихся вокруг, она даже и глазом не повела. Тряпочки уложила, мешок увязала, приладила его себе за спину и пошла, постукивая по полу суковатой палкой и глядя себе под ноги, опустив голову. С этого дня она и стала жить в городе, по которому ходила с раннего утра до поздней ночи, пересекая его из конца в конец, редко где присаживаясь и отдыхая. Кормилась подаяниями, ночевала где придется: зимой — в банях и хлевах, а летом — под кустом или на лавке. Она могла зайти в любой дом, нашуметь на хозяев, если занимались они неблаговидными делами, и редко кто отваживался выставить ее за порог. Имелась на то веская причина, потому как страх перед старухой возник не на пустом месте, а после одного страшного и всех удивившего случая. Бондарь Архипов с Сузунской улицы, вечно пьяный и драчливый, так круто отутюжил под горячую руку свою жену, что она захаркала кровью. А ему — трава не расти. Гулеванит по-прежнему, песни орет, бродит по ограде в разодранной рубахе и лается на прохожих. И появляется в это самое время Зеленая Варвара. Закричала, стала строжиться на Архипова, но тот лишь сильнее раззадорился. Она ему слово, а он ей в ответ — десять, и все матерные. После и совсем в раж впал: вытолкал старуху взашей из ограды и напоследок, за воротами уже, так поддал, что она растянулась в пыли зеленой ветошью. Поднялась, отряхнулась, перехватила удобнее суковатую палку и погрозила: «Пожалеешь еще, да поздно будет!» С тем и ушла. На следующий день Архипов забился в падучей; его отходили, но он начал чахнуть и истаял за две недели, в гробу лежал — кожа да кости. А жена его выздоровела. И до сих пор живет, на той же Сузунской улице. После этого случая Зеленую Варвару стали не на шутку бояться, заискивали перед ней и старались задарить. А задарить ее можно было только одним — преподнести какую-нибудь вещицу или просто тряпочку, но непременно зеленого цвета. Она радовалась таким подаркам, как дитя малое, и даже подобие улыбки появлялось на блеклых, сморщенных губах.

А еще Зеленая Варвара никогда не проходила мимо, если на глаза ей попадался брошенный щенок или котенок. Обязательно подберет, сунет в лохмотья на груди, обогреет, а после заявится кому-нибудь в дом и вручит свою находку, строго-настрого наказав при этом не обижать животину, а кормить и холить. По прошествии времени не ленилась и приходила проверять — как ее наказ выполняется. По этой или по какой иной причине, но ни одна собака, даже самая злая, никогда на Варвару не гавкала и ни разу не укусила. Еще издали завидев ее, дворняги сразу начинали вилять хвостами, а страшенные цепные кобели во дворах припадали на передние лапы и ползли ей навстречу, насколько позволяла крепкая привязь.

Так вот и жила Зеленая Варвара в Ново-Николаевске.

Матрена вскинулась на лавке, будто от сна пробудилась, бросилась к комоду, порылась в нем и вытащила легонький зеленый шарфик. Старенький уже, в дырках, ну да ладно, дырки не в счет — главное, что зеленый.

— Анька, догони Варвару, отдай, — приказала она, протягивая шарфик растрепанной девушке, с которой только что зубатилась, — да быстро беги, не мешкай!

Анна, не мешкая, натянула на себя юбку с кофтенкой, накинула шубейку и выскочила за ворота, на ходу повязывая платок. Варвара уже спускалась по берегу Каменки, собираясь перейти речку по льду. Анна догнала ее на самой кромке, подала шарфик, благодарно поклонилась:

— Спаси Бог тебя, Варварушка, заступилась за меня. А это Матрена тебе пересылает, напугала ты ее.

Варвара растянула шарфик, полюбовалась им и бережно сунула за пазуху. Цепким, острым взглядом окинула Анну, неожиданно взяла ее за руку и повела за собой. Недалеко от берега выдолблена была во льду длинная прорубь, в которой бабы обычно полоскали белье. За ночь прорубь подернулась тонким ледком, а сверху его припорошил снежок. Подведя Анну к проруби, Варвара с размаху ударила своей палкой в ледок, и тот треснул, раскалываясь, темная вода выплеснулась, слизывая снег. Еще и еще раз ударилась палка, издавая тонкий, хрустящий звук.

— Видишь? — строго спросила Варвара.

— А чего надо видеть-то? — Растерянная и слегка напуганная, Анна смотрела во все глаза на темную воду.

— Вот так и жизнь твоя может хрустнуть. Ударят — одни льдинки отскочат. Ты, девка, нынче ночью в какую игру ввязалась? В страшную! Доиграешься… Матренина трепка лаской покажется. Брось, отступись, пока не поздно.

— Да о чем ты, Варварушка?

— Не виляй. Сама знаешь. Я сказала, а ты думай, хорошенько думай, на то и голова дана. Ладно, ступай, и я пойду. Бойся, девка!

На этот раз Анна ничего не ответила, понурилась и смотрела попеременно то в спину уходящей Варваре, то на темную воду в проруби.

Больше всего на свете Тонечка Шалагина не любила жареный лук в супе и рано вставать. И надо ж было случиться совпадению: мало того, что утром пришлось подняться ни свет ни заря, так еще на завтрак Фрося, новая горничная, подала суп, в котором плавал румяный, по краешкам темный, в масле обжаренный лук. Тонечка сложила пухлые губки бантиком, хотела уже отказаться от супа, но мамочка глянула на нее, как будто пальцем погрозила, и послушная доча, обреченно вздохнув, принялась вылавливать ложкой противный лук, выкладывая его на края тарелки.

Мамочка, Любовь Алексеевна, держала детей в строгости и послушании. Последнее слово в семье Шалагиных всегда оставалось за ней. Папочка, Сергей Ипполитович, в домашние дела почти не вникал: он на паях с компаньонами содержал мельницу и почти все время, за исключением редких праздников, пропадал в конторе либо в поездках. Чувствуя за собой вину, что мало занимается детьми, он их безумно баловал, никогда не наказывал, и Любовь Алексеевна иногда в сердцах выговаривала: «Сережа, если тебе доверить детей, мы можем отказаться от кучера: они все будут ездить на твоей шее». Сергей Ипполитович виновато разводил руками, целовал супругу в щечку и покаянно обещал, что исправится. Но за работой и бесконечными хлопотами на своей мельнице он сразу же и забывал об этом обещании. Сегодня Сергей Ипполитович еще ночью уехал на железнодорожную станцию, куда должны были прибыть какие-то вальцевые машины, и поэтому Любовь Алексеевна с дочерью завтракали вдвоем. С нынешней осени семья Шалагиных уменьшилась, потому как старшие сыновья, близнецы Кеша и Тимофей, были отправлены в Москву, на учебу в коммерческое училище, но мамочка к этому обстоятельству никак не могла привыкнуть, и ей каждое утро казалось, что сыновья просто проспали и надо их будить.

— Прикажете чай подавать? — Фрося смущенно теребила белый передник, круто оттопыренный дородной грудью, и украдкой поглядывала на Тонечку, которая продолжала вылавливать ложкой лук и выкладывать его на края тарелки.

— Подавай, голубушка, подавай, а то мы никуда не успеем, если в тарелке рыбачить будем. — Любовь Алексеевна строго посмотрела на Тонечку и добавила: — И не смущайся, Фрося, суп замечательный, просто у некоторых девиц, которым взрослеть пора, остались детские капризы.

Фросю наняли неделю назад, взамен прежней горничной, которая вышла замуж, наняли по рекомендации лучшей маменькиной подруги, Зои Петровны Хлебниковой, владелицы небольшой пошивочной. Зоя Петровна не только обшивала новониколаевских дам, но и занималась для души еще множеством дел: рекомендовала прислугу, подыскивала женихов и невест, даже являлась тайной поверенной в некоторых любовных связях, о которых не принято было говорить, но о которых все знали. Вот с ее легкой руки и появилась Фрося в шалагинском доме. Привезли ее из соседней Колывани, где она, сирота, воспитывалась у дяди. Перемещение на новое место и в новую обстановку так озадачило девушку, что она терялась, краснела чуть не до слез по любому пустяшному поводу, и видно было, что боялась больше всего чем-нибудь не угодить хозяевам. Любовь Алексеевна старалась ободрить ее и относилась к Фросе подчеркнуто ласково. А Сергей Ипполитович, отведав ее рыбного пирога с нельмой, и вовсе пришел в восторг, весь день повторял: «На Оби вырос, а такого пирожка сроду не пробовал!» Словом, хозяева приняли Фросю, а вот с Тонечкой не заладилось. Не нравилась молодой барышне новая горничная. Не нравилась — и все тут, хоть тресни! При любом удобном случае Тонечка капризно складывала губки бантиком, вздыхала, делая при этом круглые глаза, и показывала всем своим видом, что она лишь из вежливости ничего не говорит, а просто терпит эту неотесанную и неловкую деревенскую девицу.

— В чем дело? — строго допрашивала дочь Любовь Алексеевна. — Почему ты относишься к Фросе с пренебрежением?

— Мамочка! О чем ты? — искренне возмущалась Тонечка. — Я не понимаю! Я отношусь к ней так же, как относилась к нашей горничной Маше.

Так да не так!

И зря спрашивала мамочка, потому что Тонечка и под страшной пыткой не призналась бы в истинной причине нерасположения к Фросе. Все дело в том, что с уходом Маши она лишилась трепетного обожания. Прежняя горничная, по-мужичьи широкая в плечах, с плоским конопатым лицом и жиденькими волосами, простодушно восхищалась красотой молодой барышни, говорила: «Какая вы раскрасавица, Антонина Сергеевна, прямо виноградинка, не то что я, уродина». «Да какая же ты уродина, ты симпатичная девушка», — фальшиво успокаивала ее Тонечка и дарила ей свои старые платья. А оставшись одна в комнате, подолгу глядела на себя в зеркало и, вдоволь налюбовавшись, напевала: «Прямо виноградинка, прямо виноградинка…» И вот Маши не стало, а вместо нее появилась Фрося. Когда Тонечка увидела ее в первый раз, то невольно про себя подумала: «Вот уж кто виноградинка!» Фрося действительно была красавицей. Даже Сергей Ипполитович как-то сказал супруге: «Это надо же — какие чудные цветы на колыванском назьме произрастают!»

Глупо, конечно, и недостойно завидовать чужой красоте, но Тонечка ничего не могла с собой поделать. Сейчас, допивая чай, она старалась на горничную не смотреть, а думать о приятном — о поездке в пошивочную к Зое Петровне, ради чего и пришлось сегодня подниматься в такую рань. Дело в том, что после обеда Зоя Петровна собиралась уезжать к своим родственникам в Каинск и попросила прибыть утром, чтобы в последний раз примерить уже готовое платье, заказанное специально к сегодняшнему балу, который начнется в семь часов вечера в Торговом корпусе. Бал был приурочен к рождественским каникулам и проводился с благотворительными целями силами мужской и первой женской гимназии. Тонечка училась в старшем восьмом классе, и вот уже второй год классная дама поручала ей вместе с подругой, Олей Королевой, отвечать за продажу билетов и за благотворительную торговлю на балу. Вчера они ездили продавать билеты в Офицерское собрание, и там к ним подошли два молодых прапорщика, весело представились: Максим Кривицкий и Александр Прокошин. Стройные, в блестящих сапогах, в скрипящих портупеях, натуго перетянутые ремнями в талиях, они почему-то показались Тонечке игрушечными солдатиками, которыми любили играть ее старшие братья. Поэтому она заулыбалась, глядя на них. А прапорщики перемигнулись заговорщицки и спросили — сколько у них билетов. Билетов, специально отпечатанных в типографии господина Литвинова и предназначенных для Офицерского собрания, было тридцать штук.

— Девушки, хотите, мы вас освободим от этого скучного занятия? — предложил Максим Кривицкий.

— И совершенно бескорыстно, — добавил Александр Прокошин, но кинул взгляд на друга и рассмеялся: — Отставить! Скажем так: почти бескорыстно.

— Вы что, господа офицеры, хотите забрать у нас выручку? — Ольга сделала круглые глаза, как умела она делать, изображая ужасный испуг, и потянула Тонечку за рукав: — Бежим, они хотят нас ограбить!

Тонечке очень нравилась эта словесная игра, волнующая и необычная, и она не замедлила с замирающей радостью в нее включиться:

— Нет, Оля, грабить они нас будут, когда продадим все билеты, им же деньги нужны. А зачем вам, господа офицеры, нужны деньги — на кинематограф или на мороженое?

— Ой, и глупая ты, Тоня, разве не видишь — средств им не хватает на ресторан Индорина, на шустовский коньяк на рябине и на шампанское со льдом.

Прапорщики переглянулись и раскатились молодым и довольным смехом. Им тоже нравилась словесная игра.

— Единственное, что движет нами, — это чувство исключительного человеколюбия. — Максим театрально приложил руку к сердцу, и Тонечка вдруг разглядела, что глаза у него — карие, с неуловимой искоркой.

— Да, да, совершенно точно, — поддержал своего товарища Александр, — исключительное человеколюбие. Мы покупаем сейчас у вас все тридцать билетов, но…

— Но: — поднял вверх указательный палец Максим, — у нас одно ма-а-а-ленькое условие: весь вечер вы будете танцевать только с нами. А всем остальным — отказывать.

Подружки озадаченно переглянулись и, не сговариваясь, дружно кивнули.

Сейчас Тонечка заново переживала это неожиданное знакомство, ей было приятно его вспоминать, и она сразу забыла о том, что пришлось рано вставать, забыла о противном жареном луке, и даже Фросю она удостоила после завтрака мимолетной улыбкой.

Пора было выезжать.

Каурый жеребчик Бойкий, запряженный в легкие санки, вразнобой постукивал у крыльца копытами, раскидывая снег, а кучер Филипыч, расправляя вожжи, незлобиво строжился:

— Да стой ты, холера ясная, удержу на тебя нет! Погоди, побегим — упаришься…

Филипыч всегда и на всех ворчал: на жеребчика, на встречных и поперечных, на погоду, на дорогу, на хозяев, которые на его воркотню лишь улыбались, потому как прекрасно знали, что кучер у них — человек надежный и шалагинской семье бесконечно преданный.

— Доброе утро, Филипыч! — крикнула Тонечка, сбегая с высокого крыльца и сияя глазами. Она радовалась морозцу, солнцу, которое приподнималось над крышами, радовалась самой себе и поэтому не удержалась и рассыпала звонкий смех.

Филипыч покосился на нее строгим взглядом, шмыгнул широким, приплюснутым носом и забубнил:

— Доброе-то доброе, а ты для кого вырядилась? Форс морозу не боится — так, что ли? Застынешь, пока едем.

— Ты о чем, Филипыч? На мне же шубка! — Тонечка приподняла пушисто отороченные полы беличьей шубки и крутнулась перед Филипычем. — Она же теплая!

— А ботиночки? — невозмутимо и ворчливо отвечал ей Филипыч. — Обула бы валенки — вот ладно. А так застынешь.

— Ну не за сто же верст мы поедем.

— А все равно! Ладно, садись, егоза, я тебя укутаю.

Филипыч старательно обернул ноги Тонечке волчьей полстью, взгромоздился, по-стариковски кряхтя, на облучок и, дождавшись Любовь Алексеевну, тихонько понужнул Бойкого:

— Н-но, милый! Вот теперь взбрыкивай…

Дом у Шалагиных стоял на Каинской улице, и по ней легкие санки выскочили к собору Святого благоверного князя Александра Невского. Его купол, похожий на шлем древнего воина, золотисто светился под первыми лучами встающего солнца, вздымался величественно над всей округой, открывая картину Сосновского сада, где летом любили гулять горожане, белой, спрятанной под лед Оби и железных кружев железнодорожного моста через реку, по которому весело стучал колесами поезд, обозначая свой ход черным дымом из паровозной трубы.

Морозное хрусткое, бодрящее утро занималось над молодым городом.

На колокольне храма звонко ударил колокол к заутрене, и его медный голос легко пронзил стылый воздух, раскатываясь по всей округе. Бойкий уже выносил санки на Николаевский проспект — самую прямую и широкую городскую улицу, и Филипыч, слегка поворачивая голову, поднял руку, чтобы перекреститься, но тут же опустил ее, судорожно хватаясь за вожжи. Вскочил с облучка, уперся ногой в передок саней, потянул коня вправо, замедляя его скорый бег и заставляя прижаться к обочине проспекта. Бойкий останавливаться не желал, норовисто вскидывал голову, но Филипыч с такой силой потянул вожжу на себя, что конь подчинился, переходя на шаг. Санки приткнулись к самому краешку.

А сзади уже слышно было, как накатывает глухой топот. С десяток конных полицейских, без устали работая плетками, рассыпались полукругом и неслись во весь опор, безуспешно пытаясь догнать далеко оторвавшегося от них передового всадника. Был этим всадником сам полицмейстер Гречман. Низко пригнувшись крыжей гриве коня, он свирепо раздувал пшеничные усы и скалился, будто смеялся. Летучими облачками вздымался над лошадями и всадниками белесый пар.

Простукотили, пролетели, скрылись из глаз, свернув куда-то в сторону за Базарной площадью.

— Не на тройке седни гарцует, — удивился Филипыч, — верхом летит. Не иначе кого зарезали, прости меня, Господи. — Он запоздало перекрестился, обернувшись к храму, понужнул Бойкого, и тот понесся вверх по Николаевскому проспекту, радуясь, что его не сдерживают.

Миновали Базарную площадь, где уже вовсю копошился торговый народ и первые, самые ранние, покупатели, свернули на Ядринцевскую улицу, и вот он — ладный, опрятный, как сама хозяйка, двухэтажный домик Зои Петровны, увенчанный на крыше флюгером в виде петуха, вырезанного из жести и покрашенного в голубой цвет. Сейчас, в безветрии, петух с гордо вздернутой головой и большим распушенным хвостом, больше похожим на павлиний, был неподвижен и строго смотрел на старое кладбище, словно хотел разглядеть что-то такое, что ведомо было лишь ему одному.

Зоя Петровна, маленькая, кругленькая, пышная, как свежая сдобная булочка, давно уже была на ногах и гостей встретила у порога.

— Поднимайтесь наверх, миленькие, — радушно повела она пухлой ручкой, указывая на лестницу, — тут у меня еще никто не шевелится…

На первом этаже, где размещалась пошивочная и стояли раскройные столы и швейные машины «Зингер», действительно, никого из работниц еще не было. Поэтому Зоя Петровна и приглашала гостей наверх, где она проживала вместе с прислугой, двумя дымчатыми котами и ученым скворцом в клетке, знавшим три слова: «свисти», «жулик» и «хана». Причем выговаривал он их все одним разом и получалось, что подает сигнал тревоги, после чего, довольный, рассыпался задорными трелями.

В просторном зале могуче вымахивали из деревянных кадок два фикуса, а на окнах тесно стояли горшочки с геранью, мимо которых бродили по широкому подоконнику важнеющие коты, блестя дымчатой, словно отполированной, шерстью. При появлении хозяйки они тут же спрыгнули на пол и затеяли кутерьму, путаясь под ногами. Зоя Петровна, едва не запинаясь об них, взяла со спинки стула готовое платье, перенесла его на диван, расправила пышные складки и, отойдя, полюбовалась.

— Примеряй, Тонечка, красоту неописуемую. Глянула еще вчера — прямо душа радуется.

Когда Тонечка надела платье и бантом завязала широкий розовый пояс, Зоя Петровна даже в ладошки шлепнула:

— Ангел, чистый ангел! А ну-ка, повернись… Любовь Алексеевна, вы только гляньте!

Тонечка в новом платье и впрямь была хороша. Румяная с морозца, прямо-таки воздушная в розовой материи, она казалась легкой и невесомой, будто пушинка: вот дунет сейчас ветерок, поднимет ее над полом и унесет через распахнутую форточку в зимнюю дымку за окном. Даже Любовь Алексеевна не удержалась и улыбнулась, глядя на дочь.

Платье упаковали в картонную коробку, перевязали тонкой ленточкой, но сразу отпустить гостей Зоя Петровна не пожелала. Не слушая возражений, велела горничной подать чай, и все расположились за большим круглым столом в зале. Тонечка из вежливости чуть отхлебнула из тонкой фарфоровой чашки и принялась играть с котами, а дамы занялись обсуждением местных новостей. Впрочем, больше говорила Зоя Петровна, а Любовь Алексеевна лишь слушала да изредка вставляла несколько слов.

— Представляете, голубушка, вчера ко мне пришла заказывать летние платья для дочерей мадам Чукеева, пришла — и ни слова извинений. Я ей, конечно, ничего напоминать не стала, и мерку с девочек сняла, и платья сошью, но… у меня просто слов нет… — Зоя Петровна и впрямь как будто задохнулась от возмущения, но тут же выправилась и продолжила: — Но когда платья будут готовы, я ей вот эту газетку обязательно в коробку положу и статейку красным карандашом обведу. Пусть она поймет мой намек… Меня все общество в городе знает, а она так заявляла обо мне, непозволительно…

— Зоя Петровна, дорогая, да не принимайте близко к сердцу.

— Как же не принимать, моя миленькая, у меня же приличные люди заказы делают, мне было неловко им в глаза смотреть…

— Пустое! Мы же вас не первый год знаем!

Но Зоя Петровна успокоиться никак не могла и все говорила и говорила о мадам Чукеевой, которая отказалась некоторое время назад от ее услуг и стала сообщать всем знакомым дамам, что в город прибыл первоклассный портной, знающий парижскую моду и готовый обучать кройке по самым передовым методам, и что пошивочную госпожи Хлебниковой теперь можно закрывать за ненадобностью, тем более что она берет дорого и шьет по старинке, не учитывая современной моды. Зоя Петровна оскорблена была до глубины души. Но скоро на ее оскорбленную душу местная газетка «Алтайское дело» пролила бальзам, напечатав заметку под заголовком: «Обучение кройке». Сейчас, заново переживая прошлые страсти, Зоя Петровна не удержалась, достала газету из шкафа и прочитала заметку Шалагиным, искренне забыв, что она ее уже читала в прошлый раз:

— «Объявился в городе некто Андреев. Человек предприимчивый, он вместе со своим компаньоном Адольфом Щука организовал занятия по обучению кройке и расклеил об этом по заборам зазывательные „варшавского“ пошиба афишки. Судя по афишкам, облагодетельствовать желает Андреев жителей города, особенно „дам и барышень“, обещает в самое короткое время обучить по методам дрезденской, берлинской и парижской академий, а также собственной системе кройки дамского и детского, как верхнего, так и нижнего платья. Вся эта премудрость преподается за десять рублей. Доверчивые обывательницы дружно понесли Андрееву свои „красненькие“. В чем заключается метода парижских и других академий — не знаем, а про андреевскую систему обратившиеся к нам с жалобой рассказывают следующее. Цель этой системы — побольше вытянуть у доверчивых людей денег… Порядки в школе Андреева возмутительные, оба „учителя“, зачастую пьяные, обращаются с ученицами кройки бесцеремонно, в выражениях не стесняются, а примерку производят таким образом, что от их „приемов“ краснеют не только девицы, но и дамы…»

— Вот все и выяснилось. — Любовь Алексеевна снова попыталась успокоить Зою Петровну, но та успокаиваться никак не желала:

— Я не удержусь, я все-таки выскажу ей. И газету положу, и выскажу. Вот приедет за платьями… Ой, кто-то звонит. Глаша, открой, кто там?

Оказалось, что раньше мадам Чукеевой заявился ее супруг — пристав Закаменской части Ново-Николаевска. Тучный, запыхавшийся, Модест Федорович прогрохотал мерзлыми сапогами по полу, вошел в зал и, забыв поздороваться, развернул газетный сверток, встряхнул перед собой мятое, изорванное платье.

— Извиняюсь, что потревожил, — служба-с. Зоя Петровна, глянь на этот наряд. Не ты его шила? А если ты — вспомни, кому…

Зоя Петровна испуганно подошла к Чукееву, осторожно, двумя пальчиками, взяла за подол платье и тут же отдернула руку, будто обожглась:

— Ой, ужас, оно же в крови!

— Ну, ясно дело — не в варенье. Иначе бы не приехал. Гляньте внимательнее: может, признаете?

Зоя Петровна, беспомощно оглядываясь на Любовь Алексеевну, будто искала у нее сочувствия, со страхом осмотрела платье, вытерла пухлые руки платочком, сказала:

— Нет, Модест Федорович, это не моя работа.

— Тогда чья?

— Не знаю.

— Ясно, — Чукеев скомкал платье и завернул его в газету.

— А что случилось? Откуда оно? — не удержалась и спросила Зоя Петровна.

— А вам лучше не знать — крепче спать будете. Извиняйте.

Чукеев круто развернулся и загрохотал сапогами вниз по лестнице, оставив дам в полном недоумении.

Высокое, в рост, зеркало в деревянной оправе — вдребезги. Рюмки, фужеры и тарелки из посудного шкафа — в крошево. Сам шкаф расхлестан и вывернут чуть не наизнанку, осыпан, словно бисером, стеклянными осколками. На полу — расколотая ваза, вышитые салфетки, фарфоровые зверушки, сброшенные с комода, отодвинутого от стены и поставленного на попа. Дальше, на грязной, завазганной половице — тоненькая ленточка засохшей крови с прилипшими к ней пушинками из разодранной подушки. Тянется ленточка к худенькому скрюченному человеку, ничком лежащему возле стены. Это — акцизный чиновник Бархатов. На нем просторные шелковые подштанники, изорванные и в кровяных пятнах, такая же рубаха, располосованная на спине от воротника до пояса, а на голове — самокрутка, страшное изобретение диких азиатских племен: в веревочную петлю, натянутую на голову несчастной жертвы, вставляется крепкая палка, и палку эту начинают жестоко крутить. Трещит череп, глаза вылезают из орбит — человек после такой самокрутки уже не жилец.

И Бархатов был мертв.

Посреди разоренной комнаты стоял пуфик с зеленым верхом, и на нем сидел, уперев руки в колени, полицмейстер Гречман. Топорщил усы, показывая широкие обкуренные зубы, и смотрел, не отрывая глаз, в низ стены, туда, где ее закрывал раньше громоздкий комод. Голубенькие, с золотым проблеском обои сохранились здесь лучше, чем на остальной стене, совсем не выцвели и сияли, как большая прямоугольная заплата. У самого низа, у плинтуса, обои были сорваны и виделась толстая металлическая дверца, открытая настежь, а за ней — блестящее, из хорошей стали нутро небольшого тайника. В тайнике — пусто.

Гречман с трудом оторвал взгляд, поглядел на мертвого Бархатова, не удержался и выругался, словно сплюнул:

— Слизняк, сволочь мокрогубая…

И шаркнул подошвой сапога по полу, будто растер плевок.

Двери за спиной у него скрипнули, и Гречман, не оборачиваясь, рыкнул:

— Ну?! Чего?!

— Господин полицмейстер, там газетер из «Алтайского дела», просится на место происшествия, чтобы пропечатать…

— В шею! В шею его гони, Балабанов, так гони, чтоб кувыркался! Сволочи! Лишь бы растрезвонить! — Гречман тяжело поднялся с пуфика, закурил папиросу и уже спокойно, по-деловому спросил: — Чукеев не вернулся?

— Никак нет, господин полицмейстер, еще не вернулись. — Балабанов, двадцатидвухлетний парень, недавно принятый на службу в полицию, тянулся перед начальством, беспрестанно отдавал честь, и круглое краснощекое лицо его, похожее на наливное яблоко, являло собой настоящий образец самого ревностного отношения к делу.

Четко сделав «кругом арш!», так что взвихрились полы шинели, Балабанов вышел, а Гречман, снова оставшись один, еще раз глянул на пустой тайник, на покойного, в две затяжки допалил папиросу, оглянулся — куда бы пристроить окурок? — и, не найдя подобающего места, бросил на пол и растер сапогом. Все равно осмотр уже провели, вынюхали и проверили все щелки и закутки в доме, но ничего, кроме рваного бабьего платья, не обнаружили. Одна-разъединственная зацепка, да и та жиденькая. Соседи из близлежащих домов ничего толкового сказать не могли: «Не видели, не слышали». Вот и топорщил усы Гречман, вот и рыкал на своих подчиненных, пытаясь задавить в груди противный, сосущий холодок, причину которого знал только он сам: в тайнике акцизного чиновника Бархатова лежали бумаги, представлявшие для полицмейстера смертельную опасность. Кто их украл и как употребит?

Ответа даже и не маячило.

Гречман ближе подошел к убитому, покачался над ним с носков на пятки и высказал:

— А все-таки говнюк ты, братец, не мог утаить. Так и так бы пришибли, молчал бы…

Но Бархатов под страшной пыткой не пожелал молчать, указал тайник и тем самым обрек полицмейстера на великие тревоги. Гречман нутром чуял, что над ним сгущаются тучи; ползучий страх ознобом проскакивал по коже, и казалось, что вот сейчас, сию минуту, грянет непоправимое.

Вдруг сзади раздался осторожный, вкрадчивый шорох. Гречман с непостижимой быстротой выдернул револьвер из кобуры, развернулся на согнутых пружинистых ногах, оборачиваясь к углу, из которого доносился шорох. Но там никого не было. Он шагнул вперед и за поваленным креслом увидел мышь, быстро-быстро скребущую лапками по мятому листку бумаги.

— Тьфу, тварь! — Гречман топнул ногой, и мышь бесшумно скользнула в щель под плинтусом.

«Этак меня надолго не хватит, если от каждого куста шарахаться, — подумал Гречман и заставил себя успокоиться. — Главное — виду не показать. Бог не выдаст, а свинья — подавится. Поживем еще, потопчемся…»

Протопал к двери, распахнул ее, крикнул:

— Балабанов!

— Я, господин полицмейстер!

— Чукеев не вернулся?

— Никак нет! Погодите, погодите, господин полицмейстер, вот, кажется… Ага, точно, он едет!

Через несколько минут грузный Чукеев, тяжело отпыхиваясь, ввалился в дом, положил газетный сверток на зеленую макушку пуфика и доложил:

— Пусто. Все пошивочные объехал — никто платье не признал. Правда, тут вроде как свидетель объявился… Прикажете позвать?

— Какой еще свидетель? Ладно, давай!

Чукеев вышел на крыльцо и скоро вернулся, толкая перед собой в спину невзрачного мужичка с синюшным опойным лицом. Мужичок вздрагивал и озирался, как в лесу.

— Кто таков?

— Ланшаков я, Илья Пантелеич, пимокат.

— Рассказывай, что видел?

— Да шибко-то я ничего особенного не видел… Только вот ночью-то мимо шарашился, из гостей, ну, ясно дело — тяжелый, раз из гостей…

— Вижу, что тяжелый, — властно прервал его Гречман, — прет от тебя, как из бочки. По делу говори — чего видел?

— Как дотепал до энтого домика, гля — что за оказия?! Баба мне голая навстречу! А снежок падат; думаю, может, блазнится, глаза протер — вправду баба. Только не совсем голая, рубашонка на ей и пимишки, и волосы вот так, раскосмачены. Молчком шмыганула мимо, я встал, вслед гляжу, а она чешет и чешет, только космы встряхиваются. Далеко уж отбежала, а тут тройка из-за угла выскакиват, тройка — звери, прямо огонь из ноздрей пышет, еле остановилась. Остановилась, значит, а бабенка в кошевку — прыг, только я их всех и видел.

— А кони какой масти были?

— Я ж говорил — снежок падал, да и темно, шибко не разглядишь; но сдается мне — гнедые лошадки.

— Какие?

— Гнедые.

Гречман насупился и крякнул: час от часу не легче!

Тетрадь в голубом сафьяновом переплете Сергей Ипполитович подарил дочери на день рождения два года назад. И тогда же Тонечка начала вести дневник, перекладывая на бумагу самые сокровенные тайны вперемешку со стихами — конечно же о любви. Последняя запись была сделана вчера вечером и столь торопливо, что на гладкой разлинованной бумаге остались две кляксы, похожие на неведомых жучков. Они словно ползли навстречу друг дружке по тетрадному листу и дивились написанному:

«Господи, даже не знаю, как все описать. В голове у меня сплошной сумбур, а сама я еще танцую, танцую и никак не могу остановиться. (Тут сияла первая клякса.) Даже мысли не могу собрать. Попробую написать по порядку. В Торговый корпус мы пришли с Ольгой за час до бала, как нам велела классная дама; лотки с мороженым уже были там. Ольге отвели место у входа в зал, а мне — в самом зале, недалеко от оркестра. Мы переобулись в туфли, причесались и, как только появились первые господа и дамы, стали предлагать мороженое. Все были веселые, нарядные, меня хвалили, даже говорили комплименты, а многие совсем не брали сдачу. У меня у первой раскупили мороженое, и, как только заиграл оркестр, я уже была свободна, передав деньги классной даме. Все это время думала я про наших новых знакомых, господах прапорщиках, и удивлялась: почему их нет? И когда заиграл оркестр, а они все не появлялись, мне стало грустно, так грустно, будто меня обманули. Затем я решила, что мне совершенно безразличны эти невоспитанные прапорщики, и я пошла помогать Ольге. Но оказалось, что она тоже все мороженое продала и они уже с классной дамой пересчитывали деньги. Оркестр между тем заиграл мазурку, мы с Ольгой взялись за руки и направились в зал, но тут нас окликнули, мы оглянулись и увидели Максима Кривицкого. С ним был и Александр Прокошин. Они стали извиняться за опоздание, ссылаясь на службу, а я поначалу даже не хотела с ними разговаривать, но Ольга начала смеяться без всякой причины, я тоже рассмеялась, и мы пошли танцевать. (Здесь фиолетово светилась еще одна клякса.) Весь вечер Максим не отходил от меня, приглашая на каждый танец. Наши девушки, глядя на нас, иззавидовались, хотя и старались не показать виду. Мы с Максимом все время о чем-то разговаривали, но о чем — я сейчас и не вспомню. В глазах все еще переливаются люстры ярким светом, а я танцую, танцую… Боже мой, неужели я влюбилась?»

Тетрадь с вечера осталась открытой, ручка торчала в чернильном приборе, и здесь же, на столе, лежал широкий пояс нового платья, который Тонечка забыла повесить в шкаф. За высоким окном уже поднялось солнце, и косые лучи, проскакивая через стекло, там, где оно не было затянуто изморозью, ложились светлыми полосами на пол, на подушку и на выступающий бок печки, обложенный красивыми изразцами. Тепло, уютно было в маленькой комнатке Тонечки Шалагиной, и хозяйка, проснувшись, выпростала тонкие руки из-под пухового одеяла, потянулась всласть, а после долго лежала, глядя широко открытыми глазами в потолок и счастливо улыбаясь. В памяти у Тонечки продолжала звучать со вчерашнего вечера бойкая мазурка, и ей казалось, что она еще танцует, а напротив вспыхивают веселыми искорками карие глаза Максима Кривицкого.

— Господи, как хорошо! — вслух произнесла она и рассмеялась, а уже в следующее мгновение с ужасом прихлопнула рот ладошкой и, съежившись, потянула другой рукой на себя край одеяла. Хотела закричать, но голос пропал, дыхание пресеклось и в груди все захолодало, будто она проглотила ледышку.

В проеме бесшумно открывшихся дверей стоял высокий бородатый человек в нагольном полушубке, держал в руках валенки и быстрым рысьим взглядом окидывал комнатку, переступая на половице босыми ногами. Не выпуская валенок, он прикрыл за собой двери, сделал несколько шагов, оказавшись на середине комнатки, и неслышно опустился на колени, прижимая руку к груди. Шепотом выговорил:

— Барышня, родненькая, не губи, ради Христа. Пожалей. Не выдавай меня, я худого ничего не сделаю. Поимей милость, барышня…

За дверями зашумели голоса; человек, не вставая с коленей, быстро подполз к самому изголовью, распластался на полу и беззвучно скользнул под кровать. Уже оттуда, снизу, успел шепнуть:

— Христом-Богом молю, барышня, не выдай…

Дверь распахнулась. Разгневанная, в красных пятнах на лице, Любовь Алексеевна громко чеканила:

— И здесь можете осмотреть, но только учтите — так просто вам это не пройдет!

Из-за ее плеча выглянул смущенный Балабанов, оглядел комнату и доложил:

— Никого-с…

— Да не мог же он сквозь землю провалиться! — сердито пыхтел Чукеев, — я же своими глазами видел! В дом он заскочил!

— Это вы будете обсуждать на улице, — прервала их Любовь Алексеевна, — кто куда заскочил и кому что померещилось. Прошу удалиться!

— Мамочка, что случилось? — У Тонечки неожиданно прорезался совершенно спокойный голос.

— Ничего, спи. — Любовь Алексеевна властной рукой закрыла дверь, и стали слышны тяжелые удаляющиеся шаги.

Тихо было в комнатке, так тихо, что Тонечка, повернув голову, услышала шорох собственных волос. Все случившееся казалось ей коротким сном, она не удержалась и ущипнула себя за руку — нет, не сон, явь, самая настоящая. Испуг прошел, и ей даже стало интересно — что же все-таки произошло? Почему в доме оказался этот странный человек и полицейские?

— Век не забуду твоей доброты, барышня, — донесся шепот из-под кровати, — помирать буду — вспомню. Спаси Бог тебя.

Беззвучно, как и заскользнул, человек выбрался из укрытия, выпрямился во весь свой высокий рост, и Тонечка внимательно его разглядела. Кудрявая русая бородка обрамляла молодое лицо; зеленоватые, как у рыси, глаза смотрели прямо, а по-девичьи яркие губы чуть заметно улыбались. Во всей гибкой фигуре было что-то сильное, хищное.

— Вы кто? — не удержалась и спросила Тонечка.

— Вольный человек я, барышня, а оказался здесь по недоразумению. Случай такой выпал, нехороший. Благодарствую вам от всего сердца, спасли меня. Теперь бы вот только выбраться… — Он кинул стремительный взгляд: — Придется вам, барышня, окошко попортить.

И махом распечатал окно, заделанное на зиму, открыл одну створку, глянул вниз и стал обуваться. Уже уперся руками в подоконник, чтобы выпрыгнуть наружу, но в последний момент замедлился, замер и вдруг, резко обернувшись, двинулся к кровати. Тонечка даже не успела уклониться — так он стремительно нагнулся и крепко ее поцеловал. Она задохнулась от неожиданности, а человек уже стоял на подоконнике и оттуда, не оборачиваясь, произнес:

— Василий меня зовут, а прозвище — Конь. Прощай, барышня!

Прыгнул вниз, в высокий сугроб, наметенный между стеной и брандмауэром, и сразу же — словно растворился. Когда Тонечка подбежала к окну, чтобы закрыть створку, она увидела внизу только неглубокие выемки в пухлом снегу, потому как следы от валенок были заметены полами полушубка.

Вася-Конь обогнул брандмауэр, заметая следы скинутым полушубком, у глухой стены присел на корточки, привалился спиной к холодным кирпичам и по-звериному настороженно огляделся. Втянул тонкими ноздрями морозный воздух, словно принюхивался, убедился, что полицейские отъехали, и, накинув полушубок, рывком выскочил из укрытия. Пулей пересек улицу, с разгону, одним прыжком, одолел чей-то высокий забор, оказался на просторном дворе и махом взобрался по лестнице на сеновал. Зарылся в углу, навалив на себя сверху большущий пласт сухого разнотравья, пахучего даже в мороз, и затаился, как мышь в подполье, решив переждать здесь до темноты. При всей своей лихой дерзости он понимал, что не следует два раза испытывать судьбу за одно утро. Удача частой не бывает — это он знал твердо. Натянул воротник полушубка, закрывая лицо от щекочущего сена, вытянулся, удобнее устраиваясь на мягком ложе, и сразу забыл о полицейских, о недавней погоне — обо всем забыл, кроме одного: стояло перед глазами розовое после сна лицо барышни, а на губах, не истаивая, горел вкус сладкого поцелуя. И еще нежный, перехватывающий дыхание, запах девичьего тела, угревшегося под одеялом, не исчезал из памяти. За недолгую, двадцатидвухлетнюю, жизнь у Васи-Коня ничего подобного не случалось, а сегодня — будто полохнул внезапный высверк неведомого света, ослепил и переполнил душу до самого краешка.

На дворе послышались шаги, кашель, недовольный мужской голос:

— Клавка, выгони корову в денник и сена дай! Да напоить не забудь в обед! Все, я пошел, глядите тут у меня, чтоб все в порядке было!

Стукнуло железное кольцо калитки, затем тягуче скрипнула дверь скотного двора, промычала корова, проходя в денник, и там, на новом месте, принялась тяжело вздыхать, будто кому жаловалась на жизнь.

Денник был рядом с сеновалом, разделяла их всего лишь дощатая стена, и Вася-Конь хорошо слышал не только коровьи вздохи, но даже легкий скрип снега, когда скотина переступала с ноги на ногу. Под эти негромкие, убаюкивающие звуки он задремал, но и во сне продолжал ощущать вкус сладкого поцелуя на своих губах и неподдельно изумлялся: «Надо же, как тавро прикипело!»

Иногда тонкая нить дремоты обрывалась, он тревожно вслушивался — все ли спокойно? — плотнее натягивал воротник полушубка и снова окунался в зыбкое, сонное течение, не переставая удивляться: «Жил, жил и никогда такой сладости не ведал. Уж не приворожила ли?» Спрашивал самого себя, ответа не находил, а поцелуй на губах продолжал гореть, словно и впрямь припечатан был раскаленным железом.

К вечеру прижал мороз, пласт сена уже не спасал, и Вася-Конь, вздрагивая от стужи, выбрался наружу, подрыгал затекшими ногами, разгоняя кровь, и неслышно соскользнул по лестнице с сеновала. Выбрался на улицу, полюбовался издали на узкое высокое окно, из которого выпрыгивал утром, и незнакомая, неизвестная ему раньше тоска зацепилась за сердце, как заноза. Окно в фиолетовых сумерках светилось уютно и ярко, манило к себе, но Вася-Конь заставил себя отвернуться, нахлобучил шапку на самые глаза, угнулся, прячась в поднятый воротник полушубка, и двинулся легким, скользящим шагом по улице, поближе прижимаясь к высоким заборам.

На берегу Каменки, на отшибе от остальных домов, стояла, завалившись на один бок, низенькая избушка с плоской крышей и одноглазо смотрела в наползающую ночь тусклым кривым окошком. Ни ограды, ни маломальского заборчика возле избушки не было, и сугробы подпирали ее под самую крышу. Вася-Конь взобрался на один из них, шлепнулся на задницу и скатился по накатанной дорожке прямо к дверям. Не поднимаясь, ногой постукал по расхлябанным доскам, и они отозвались таким грохотом, будто имели собственные лязгающие голоса. Дверь сразу же распахнулась, из темного нутра пригласили:

— Вползай, кого Бог послал.

Вася-Конь поднялся на четвереньки, скользнул в узкую щель сеней и уже через вторые двери, обитые рваным войлоком, попал в саму избушку.

— Прихлопни крепче. И крючок накинь. Никак ты, Василий?

— Я, Калина Панкратыч, я.

— Погоди, свечку новую запалю. Ох, Василий, не ко времени ты заехал, не ко времени…

— А чего так?

— Да уж вот так — ищут тебя везде по городу. И ко мне наведывались, могут и вдругорядь заглянуть.

Калина Панкратыч нашарил спички, зажег свечку и завесил кривое окошко старой шалью, почиканной молью. Тонкий язычок свечки разгорелся, окреп, и внутренность избушки проявилась из потемок: большая печка, давно не беленная, голый дощатый стол, две старые табуретки, сколоченные из толстых плах, и широкий топчан, застеленный засаленной до блеска кошмой. Хозяин этих хором, Калина Панкратыч, маленький, худой, сморщенный, как печеная картовочка, шустро постукивал деревяшкой — левую ногу выше колена оставил на японской войне — и сновал от печки к столу, на котором мгновенно, как на скатерти-самобранке, нарисовались чугун с лапшой, кусок соленого сала, цельная коврига хлеба и кривой нож, насаженный на толстую деревянную ручку.

— Садись, хлебай, — пригласил хозяин. Сам присел на топчан, раскурил маленькую трубочку и долго кашлял, вытирая слезы. Прокашлявшись, заговорил:

— После обеда сам Гречман ко мне нагрянул. Думал, избушку перевернет. Вынь ему да положь Васю-Коня. А я где возьму? Знать не знаю и ведать не ведаю. Шибко грозился, аж ногами топал. Усы торчком и зубы на оскал, того гляди укусит. Ты, Василий, какие фортели в этот раз выкинул?

Вася-Конь долго не отвечал, занятый едой. Только сейчас почуял, что страшно проголодался, да и не мудрено: с прошлого вечера маковой росинки во рту не было. Калина Панкратыч не торопил гостя с ответом, посасывал свою трубочку и терпеливо ждал.

Они не первый день знали друг друга и понимали друг друга с полуслова. А завязалась в крепкий узелок странная дружба конокрада Васи-Коня и старого солдата, бобыля Калины Панкратыча, три года назад, при обстоятельствах, страшных и потешных одновременно. Тогда, три года назад, Калина Панкратыч держал лошаденку и перебивался разовыми заработками, сшибая скудную копейку то на перевозке досок от лесозавода, то кирпич возил на строительства, то товары лавочникам на базар — какая работа подворачивалась, за ту и хватался. А по зиме предложили ему знакомые мужики в подряд вступить: доставлять вино с винзавода до Чулыма — это на другом берегу Оби, не так уж и далеко от Ново-Николаевска. Долго не думал, сразу и согласился: зимой спросу на возчиков никакого нет, а жить надо. Вот и стал курсировать вместе с четырьмя такими же бедолагами от города до Чулыма с полными бутылками, а из Чулыма до города — с пустыми.

Платили за тяжелую работу исправно, но вот беда: как вино возить да его не пить?! Такого сроду не бывает. И Калина Панкратыч в одну из поездок, было это в аккурат на крещенские морозы, так распустил вожжи самому себе, что уже и не помнил, как на сани с ящиками взгромоздился. А воз его в обозе тянулся последним, и никому из пьяных товарищей в ум не пало, чтобы оглянуться и проверить: сидит мужик на санях или уже сверзился? А Калина Панкратыч между тем умудрился потерять поочередно, уронив на дорогу, рукавицы, шапку, кнут, а самое главное — неизвестно по какой причине отстегнул свою деревяшку и тоже зафитилил ее за ненадобностью. После и сам грохнулся на укатанный полозьями наст и даже не проснулся. Лошаденка его, оставшись без хозяина, ходу своего не сбавила и от подвод, идущих впереди, не отстала.

Дорога к этому времени (ночь уже наступила, круглая луна выкатилась) была абсолютно пустой, и лежал Калина Панкратыч, подтягивая под себя ногу, обутую в подшитый пим с кожаной заплатой на пятке, один-одинешенек во всем чистом поле. Ни лая собачьего, ни голоса человеческого, ни скрипа полозьев, ни конского храпа — ночь, степь, и дорога безмолвно поблескивает, облитая негреющим лунным светом. А мороз давит…

Так и остался бы лежать отставной солдат не проснувшись на том месте, где с воза свалился, околел бы к полуночи, но Бог, видно, смилостивился над бедолагой, зачел ему воинские страдания и послал спасение: Вася-Конь, как всегда — ночью, перегонял ворованную кобылу, чтобы укрыть ее в надежном месте под Колыванью, и на полном скаку разглядел рысьими своими глазами: вроде как человек на дороге… Придержал кобылу, спрыгнул с седла, пригляделся и обомлел: неужели это волки ногу отъели?! А когда разобрался, пожалел: загинет ведь одноногий, как пить дать загинет. Недолго раздумывая, перекинул слабо мычащее тело через конскую спину и погнал дальше. Версты через две углядел на дороге деревяшку, а затем, поочередно, уже веселясь и похохатывая, нашел кнут, шапку и рукавицы. Все подобрал, рукавицы и шапку натянул на своего найденыша, а кнут и деревяшку засунул в дорожный мешок.

К утру он был уже на месте, в своей потайной избушке в глухом углу соснового бора. Только там Калина Панкратыч и прочухался. А прочухавшись, кувыркнулся с лежанки и долго кланялся своему спасителю, упираясь руками в земляной пол. В ответ Вася-Конь только хохотал и весело допрашивал:

— Это сколько ж ты зелья, дед, в брюхо себе набухал, если даже ногу потерял?!

— Не мерял, — смиренно отвечал Калина Панкратыч; подумав, добавил: — Пустую посуду бы посчитать, дак она уехала…

— Не горюй, дед, живой остался — пересчитаешь. Ладно, хватит лбом бухаться, давай глянем: ничего не отморозил?

Отделался Калина Панкратыч, можно сказать, легким испугом, прихватило только пальцы на левой руке да оба уха. В избушке нашлось гусиное сало, и Вася-Конь, не жалея, ополовинил глиняный горшок, намазав Калине Панкратычу не только руки и уши, но и пальцы на ноге — на всякий случай.

С этого дня они и подружились.

По возвращении в город Калина Панкратыч сразу же вышел из подряда, продал лошадь, а по весне нанялся ночным сторожем на пароходную пристань. С весны до осени сторожил, а с первыми морозами заваливался в своей избушке, как медведь на спячку в берлоге, и не вылезал из нее до весенних оттепелей. Вася-Конь частенько наведывался к нему и в любое время дня и ночи всегда находил приют, еду и радушие.

— Благодарствую, Калина Панкратыч, не дал с голоду помереть. Теперь и курнуть можно; дай-ка я из твоей трубочки затянусь.

Затянулся, выпустил дым из тонких ноздрей и вернул трубочку хозяину, который не преминул напомнить:

— Дак чего, спрашиваю, натворил, коль тебя Гречман по всему городу ищет? Поберегись, Гречман — мужик суровый, шутить не станет.

— Это уж точно… шуток не любит… — И Вася-Конь задумался, жалея о своем лихачестве и запоздало укоряв себя за бесшабашное дело, сотворенное по собственной глупости.

Закрутилось это дело полтора месяца назад, в один и: воскресных вечеров, когда Вася-Конь, свободный от своей опасной работы, сидел в трактире на Трактовой улице, попивал чаек с творожными ватрушками и жмурился от удовольствия, притушивая свои рысьи глаза. Сидел он в самом дальнем углу, куда не доставал яркий свет керосиновых ламп, висевших под потолком, и вся гуляющая публика была перед ним, как на ладони, а он — в тени.

Собственно, и публики-то было немного: возчики из села Берского, степенные, уже в годах мужики, да развеселая компания закаменских парней. Возчики приканчивали уже третий самовар и все рассуждали: то ли им в ночь выехать, то ли на постоялом дворе до утра переночевать, Так ничего и не решив, они подозвали полового и велели, чтобы он им еще один самовар с кипяточком доставил. А к другому столу, где закаменские гуляли, половой не успевал графинчики с вином подтаскивать. С каждым новым графинчиком голоса у парней становились все громче, хвастливее, и, прислушавшись к ним, нетрудно было догадаться, что обсуждают они вчерашнюю драку, из которой вышли победителями. Славились закаменские как первостатейные забияки и отчаянные драчуны; их хлебом не корми, адай вволю кулаками помахаться. Если же драка принимала совсем крутой оборот, в ход пускали и кое-что посерьезнее, чем кулаки: пятифунтовую гирьку на сыромятном ремешке, плоские свинчатки с дырками для пальцев, ремни с пряжками, залитыми изнутри свинцом, а в крайнем случае и ножик из-за голенища выдергивали, не задумываясь. Закаменских побаивались, старались с ними не связываться, и поэтому в трактире они вели себя совсем по-хозяйски. Раззадорились вчерашними воспоминаниями, начали привязываться к возчикам, обзывая их гужеедами. Степенные мужики отмалчивались, стараясь не перечить, быстренько дошвыркивали чай и больше уже не спорили: ночевать им на постоялом дворе или ехать. Конечно — ехать, подальше от этих городских ухорезов. Расплатились с половым, стали уже из-за стола подниматься, как вдруг один из закаменских вскочил и заступил им дорогу. Встал в проходе, растопырив руки, и растянул мокрые губы в ухмылке:

— А почему это господа такие невежливые? Ни насрать, ни до свиданья — встали и пошли…

Парнишка был малорослый, хлипенький — соплей перешибить можно, но таких обычно и посылают первыми, чтобы завязать драку. Возчикам же в драку вступать совсем не хотелось, и один из них примиряюще заговорил:

— Ты, парень, зря не цепляйся к нам, мы люди проезжие, тихие, никого не трогаем, никому плохого не сделали…

— Как это так — не сделали? — парнишка присел и шлепнул себя по коленям, изображая возмущение, — как не сделали? А отступного за вас кто платить будет?

— Какого отступного? — сразу, в один голос, произнесли возчики.

— А такого-рассякого! Синего-сухого! Мы, закаменские, правило установили: не хочешь битым быть — плати отступного. А вы встали и пошли!

— У нас и денег нет, чтобы платить, издалека едем…

— Тогда шубу скидывай!

— Ну, уж нет, парень, это грабеж, однако! — И добродушное, растерянное лицо возчика вмиг посуровело. — Сверху всякой меры. Ослобони дорогу; шиш тебе, а не отступного!

— Да я тебе, дядя, гляделки за такие слова выдавлю! — Парнишка растопырил пальцы и пошел на возчика.

Но не дошел. Добрый бойцовский удар пришелся ему точно в ухо, и он, завертевшись на лету, как юла, миновал стол, за которым сидели товарищи, и грохнулся на пол у самого порога. Закаменские дружно вскочили и бросились на возчиков, а те, в свою очередь, не дрогнули, вспомнили молодость и дружно взялись перешивать шубы своим обидчикам.

Вася-Конь закаменских не любил: знал, что храбрые они лишь в стаде, а когда один на один — сразу штаны мокрые. Но и возчикам из Берского, хотя им сочувствовал, помогать тоже не собирался. Его дело — сторона, в его деле главное — по-глупому ни в какую драку не ввязываться, разве уж по великой необходимости… Но сегодня он такой необходимости не видел и продолжал сидеть за своим столом, наблюдая со стороны за отчаянной потасовкой.

Возчики проломили стенку закаменских и уже прорывались к порогу, когда двери в трактир вдруг распахнулись настежь и нагрянула полиция. Действовала она всегда в таких случаях одним и тем же манером: вязала всех подряд, не разбирая ни правых, ни виноватых, кидала связанных, как дрова, на сани и скопом доставляла в участок. Там их набивали в камеру, раздевая до исподнего, после чего появлялся Гречман и начинал расправу: лупил драчунов длинной рубчатой резиной, которая у него в кабинете всегда находилась под рукой. Лупил так, что шлепоток стоял, и рычал, заглушая крики задержанных:

— Порр-рря-док будет, порр-рря-док будет!

И надо сказать, что драчливый пыл после такой экзекуции у многих горячих голов остывал надолго.

Повязали возчиков и закаменских быстро и сноровисто, а заодно, до кучи, загребли и Васю-Коня, выдернув из-за стола и скрутив за спиной руки. В первый момент мелькнула у него мысль — отбиться, но он тут же и передумал, сдавшись без боя, потому как исповедовал одно золотое правило: с полицией и с иной властью, если уж они тебя совсем за глотку не взяли, лучше не связываться, лучше перетерпеть.

Но с терпением на этот раз вышла у него осечка. Когда Гречман, рыкая про порядок, который обязательно будет, вошел в камеру со своей знаменитой рубчатой резиной, он из всей толпы почему-то выделил именно Васю-Коня и именно на него обрушился в первую очередь. Вася-Конь не трепыхался, пережидая первые удары и надеясь, что полицмейстер скоро на других перекинется, но тот и не думал отступаться, размахивая своей резиной столь яростно, будто задался целью забить парня до смерти. И Вася-Конь, потеряв свою обычную хладнокровную выдержку, «качнул пьяного»: враз обвис, обмяк, закачался, голова болтается, руки, как тряпки на ветру, а резина со свистом — мимо и мимо. Гречман, свирепея, шагнул ближе, ноги у Васи-Коня словно подломились, он повалился на грудь полицмейстеру, и никто ничего не успел увидеть, только и различили — мелькнуло что-то. Это, оказывается, резина мелькнула в воздухе и шлепнулась в угол. А Гречман, беззвучно хлебая ртом воздух, завалился набок, пытался поднять голову и бессильно ронял ее.

— Ах! — словно одной грудью, выдохнула толпа. Гречман пересилил боль, утвердился сначала на четвереньках, затем медленно выпрямился и так же медленно вышел из камеры, с трудом переставляя ноги, будто они были у него деревянными.

Дверь камеры захлопнулась, снаружи лязгнул засов.

Резина так и осталась валяться в углу.

Возчики и протрезвевшие закаменские смотрели на Васю-Коня с таким удивлением, что и высказать невозможно. А он присел на корточки у стены и сморщился от боли: в тех местах, где резина приложилась, кожа огнем горела.

— Ты чего, удалой, наделал?! — растерянно спросил один из возчиков, — он же теперь в землю тебя втолочит!

— Пожуем — увидим, — отвечал Вася-Конь, поднимаясь с корточек и пошевеливая плечами, стараясь движениями смягчить боль.

— Если будет чем жевать, — добавил возчик и покачал головой.

Но зубы строптивому сидельцу в участке не вышибли, с ним по-другому обошлись.

Из общей камеры, пальцем не тронув, перевели в одиночную, где он спокойно переночевал. Утром ему принесли кружку чая без сахара и большой ломоть хлеба. До обеда не тревожили. А в обед заявился в камеру сам Гречман. Прихлопнул за собой дверь, обитую толстым железом, и спросил, расправляя усы:

— Ну что, орел, крылья подрезать будем?

Вася-Конь благоразумно промолчал.

— Тогда отвечай — где так лихо драться научился? И что это за прием такой, сроду не видел, а?

— Борьба такая, «пьяного валять» называется. Старая борьба, теперь мало кто знает…

— А ты от кого научился?

— Да нашлись добрые люди…

— Ну-ну… Спасибо добрым людям, после и мне спасибо скажешь — за науку. Ступай! — Гречман распахнул тяжелую дверь и показал рукой в полутемный коридор: — На волю отпускаю, радуйся, что легко отделался!

Вася-Конь и впрямь обрадовался, кинулся в открытые двери, но едва он только оказался в коридоре, как сверху на него набросили кусок старого невода, даже крепкая тетива на нем была с грузилами; опутали и сшибли с ног. Прижулькнули к полу, руки заломили за спину и связали, а после вздернули и снова поставили на ноги. Дальше — и того хуже. Не давая опомниться, притащили в общую камеру, где уже стояла широкая скамейка, и на этой скамейке его разложили, сдернув штаны. Пороли плохо оттаявшими таловыми прутьями исключительно по заднему месту, пороли с оттягом, просекая кожу до живого мяса. Окончательно протрезвевшие к тому времени закаменские драчуны и берские возчики смотрели молча и со страхом, никто из них даже голоса не подал, а Вася-Конь от бессилия и злобы грыз зубами край скамейки и задавливал в себе нутряной крик.

Отходили его на славу, так, что, когда натянул на себя штаны, они быстро сделались мокрыми от крови.

— Теперь ступай, — хохотнул Гречман, — теперь ты у нас ученый.

И Васю-Коня выпустили на волю.

Неделю он провалялся на топчане у Калины Панкратыча кверху воронкой, скрипел зубами и придумывал полицмейстеру возмездия — одно страшнее другого. Калина Панкратыч, словно читая его мысли, приговаривал, смазывая ему задницу конопляным маслом:

— Ты не вздумай, Василий, с ним тягаться, перетерпи, придави гордыню, с кем не бывает…

Но Вася-Конь и думать не думал, чтобы безмолвно утереться. Не бывать такому!

Вот уже и поротая задница зажила, и заботы подоспели другие, а он все не мог забыть нанесенную обиду и мучился, не находя достойного способа отомстить. Может быть, со временем и остыл бы Вася-Конь; может, и зарубцевалась бы обида, как раны на коже, но тут подоспел внезапный случай, после которого и закрутилось колесо новых неприятностей. И настиг тот случай Васю-Коня опять же в трактире на Трактовой улице, куда он забрел, чтобы попить чайку и отведать любимых ватрушек с творогом. Сидел на своем обычном месте, за столом в углу, прихлебывал чаек, наблюдая за публикой, и скоро уже собирался уходить, как вдруг увидел, что в трактире появился новый посетитель — моложавый господин с тросточкой, в хорошем пальто с бобровым воротником и в каракулевой шапочке пирожком, которая сидела на голове чуть набок, с особым, слегка небрежным шиком. Господин огляделся не торопясь, снял шапочку и уверенно направился, помахивая тросточкой, к дальнему столу, за которым сидел Вася-Конь. Подошел, вежливо склонил голову и спросил:

— Вы Василий?

— Ну, я, — насторожился Вася-Конь, — а вы кто будете?

— Хороший человек, — улыбнулся моложавый господин, — такой же хороший, как и вы, и желаю с вами сойтись поближе.

— Откуда меня знаешь? — еще больше насторожился Вася-Конь.

— Земля слухом полнится, — уклончиво ответил незнакомец, — и вот я здесь.

Он снял с себя пальто, аккуратно свернул его, положил на лавку, сверху — шапочку; тросточку прислонил к краешку стола. Пригладил зачесанные назад черные волосы и радушно улыбнулся:

— А я вас другим представлял…

— Это каким?

— Да уж таким… Знаменитый конокрад, лихой человек, и наружность у него должна быть зверской; а у вас, оказывается, обличие, как у молодого бога…

— Слушай, господин хороший, тебе чего надо? Ты кто такой? Чего подъехал ко мне?

— Ой, как много вопросов сразу! Давай по порядку, степенно. Половой! — Он громко щелкнул длинными белыми пальцами и, когда подоспел половой, заказал ему водки и немудреной закуски.

В движениях, в голосе, во всей манере вести себя видна была спокойная уверенность человека, который хорошо знает себе цену и которого с намеченной им дороги не так просто свернуть. Он словно не замечал настороженности Васи-Коня и будто не слышал его сердитого голоса. Выпил рюмочку водки и, не притрагиваясь к закуске, закурил длинную папиросу, выпустил дым вьющимися колечками, полюбовался на них и лишь после этого снова заговорил, сразу перейдя на «ты»:

— Василий, ты меня не бойся, я же не полицейский и даже не тайный агент.

— А кто ты?

— Какая тебе разница? Я могу и соврать, но ты все равно не поверишь. Зови меня просто — Николай Иванович. А теперь давай к делу. Хочешь отомстить Гречману? Молчи; я знаю, что хочешь, еще как хочешь! И я тебе помогу. Мало этого — еще и заплачу хорошо. Вот задаток… — Николай Иванович неуловимо быстрым жестом сунул руку в карман пиджака и вытащил толстую пачку «красненьких». Положил деньги на стол, накрыл чистой тарелкой и подвинул Васе-Коню: — Не отказывайся, дело плевое, а деньги серьезные.

Вася-Конь поглядел на донышко тарелки, помолчал и спросил:

— Чего я должен сделать?

— Да так, пустячок, сущий пустячок… Надо у Гречмана увести его гнедую тройку. Тихонько, без шума: вот — была, а теперь — нету. Понимаешь?

— И куда ее после, тройку эту, девать?

— Подгонишь к тому месту, которое я укажу, получишь остаток денег и — свободен. К нашему обоюдному удовольствию.

Вася-Конь подумал и кивнул, придвинул тарелку к самому краю стола, приподнял ее, перегнул пачку «красненьких» пополам и сунул в карман. «И как это я сам не догадался? — удивлялся он. — Скраду коней, пусть пешком погарцует… Да и деньги не лишние».

Договорились они с Николаем Ивановичем встретиться на этом же месте через неделю. Встретились, все обговорили, и в третью ночь после Рождества Вася-Конь, как всегда, в одиночку и без помощников, разобрал стену полицейской конюшни, вывел лошадок, обратал их и даже не поленился бревна положить на место. А после, заскочив на одного из жеребцов охлюпкой, отогнал свою ночную добычу, как было оговорено, к неприметному домику на окраине, постучал условленным стуком в окно, и сразу же на стук вышел из калитки Николай Иванович. Поглядел на коней, довольно потер руки и негромко приказал:

— Открывай!

Ворота в тот же миг распахнулись, и в глубине пустого двора Вася-Конь разглядел легонькую кошевку. «Значит, запрягать будут; выходит, кони им для дела нужны», — догадался он. Для какого дела и кто такой Николай Иванович — об этом Вася-Конь даже и не задумывался. Получил деньги, сунул их, не считая, в карман полушубка и направился пешком на ночевку к Калине Панкратычу, которому ни слова не сказал о своем ночном деле. Он о своих делах вообще никому не рассказывал.

Весь следующий день Вася-Конь проспал, вечером поужинал и умудрился после этого прихватить еще и добрую часть ночи. Пробудился перед рассветом, послушал заливистый храп Калины Панкратыча и так захотел есть, что не успевал слюну сглатывать.

Поднялся, начал наводить ревизию в чугунках, но там — хоть шаром покати. Даже хлеба не оказалось. «Дожились, едреный корень, до ручки дожились…» — еще на раз взялся проверять чугунки, но Калина Панкратыч, проснувшись, хриплым голосом известил:

— Василий, не греми зазря, нету ничегошеньки. На базар надо было сходить, да мне выползать не захотелось. Попей водички.

Но и воды в железном бачке оказалось совсем на донышке, да и та с каким-то мусором. Деваться некуда; хочешь не хочешь, а пришлось вылезать из избушки на белый свет и отправляться на базар. Там Вася-Конь накупил, не скупясь, самой разной провизии — как раз полмешка оказалось; свистнул подвернувшегося мальчишку и подрядил его за пятачок доставить покупки до избушки Калины Панкратыча. А сам, оставшись налегке, пошел поглазеть по базару, пощелкивая каленые семечки.

Базар уже вовсю шумел, несмотря на ранний час, и кругом шла бойкая торговля: продавцы зазывали покупателей, громко расхваливали им свой товар, а те, в свою очередь, отчаянно торговались, желая сбить цену хотя бы на копейку. Вася-Конь, сплевывая семечную шелуху под ноги, прошел рыбный и мясной ряды; хотел уже заворачивать к винной лавке, решив угостить водочкой Калину Панкратыча, но в этот момент вдруг увидел: рассекая толпу, как мелкую рыбешку, к нему движется пристав Чукеев, а за ним, почти невидные за широкой спиной, поспевают еще двое городовых.

Вася-Конь остановился, желая проверить — может, вовсе и не к нему так торопятся «крючки». И понял: к нему. Тихонько попятился назад. Чукеев поднял руку и закричал:

— Стой! Стой, чертов сын, на месте!

Ага, щас, встанет тебе Вася-Конь столбом и будет смиренно ждать, когда ему руки заломят. Он сиганул прямо через прилавок, до смерти напугав ядреную молодуху, торговавшую морожеными щуками, и кинулся зигзагами по базару, стараясь вырваться из людской толчеи и скрыться в переулке. Но не тут-то было. Едва он оказался за базаром, как сразу наткнулся на конного городового, который загораживал ему путь в переулок. Пришлось бежать по проспекту, а вслед неслись яростные свистки и что-то неразборчиво кричал Чукеев, стоя в простых санях и тыкая кулаком в спину испуганного мужика. Видно, вскочил на первую попавшуюся подводу и велел гнать, что есть мочи.

Обкладывали Васю-Коня, как волка в загоне.

Он свернул с проспекта, пошел отмахивать через заборы, но едва лишь выскакивал на открытое пространство, как сразу же натыкался, будто на красный флажок, на городового. На Каинской улице, уже изнемогшего, они стали перехватывать его с двух сторон. Вася-Конь крутнул головой туда-сюда, понял, что выхода нет, и нырнул в ворота первого попавшегося дома — благо, они оказались открытыми. Скинул на крыльце валенки, чтобы на полу следов не оставалось, взлетел на второй этаж и схватился за медную начищенную ручку двери боковой комнаты, как за последнюю надежду…

…Рассказывать Калине Панкратычу обо всем этом Вася-Конь не стал. Сказал лишь, что и сам не знает — за какие такие грехи на него охоту объявили. И, сказав это, сразу же спросил:

— А ты не знаешь, чей это дом на Каинской — в два этажа, и ворота на столбах каменных?

— Это который резьбой расписан? Дак это Шалагина дом, мельника, богатеющий господин. Ты к чему спросил?

— Да так… Резьба уж больно красивая…

Вася-Конь облизнул губы и почувствовал, что ожог внезапного поцелуя нисколько не остыл.

Глава 2 МЧАЛАСЬ ТРОЙКА ПО СВЕЖЕМУ СНЕГУ

Впереди, на сколько хватало глаз, стелилось белое поле, и не было ему ни конца, ни края. Гречман бежал, проваливаясь в снегу по колено; запинался, падал, снова вскакивал. Время от времени оглядывался назад, и видел, замирая от коченеющего страха, одну и ту же картину: на рыжем коне настигал его неведомый всадник. За спиной у всадника взвихривались полы черного плаща, похожие на крылья, в руке сверкало стальным блеском остро заточенное копье, готовое вонзиться между лопаток. Ближе, ближе рыжий конь, совсем рядом стучат его копыта, а Гречман снова запинается в глубоком снегу, падает с разбегу лицом вниз, но успевает перевернуться на спину, и прямо в глаза ему блещет копье, прошибает нестерпимой болью. Гречман кричит изо всех сил, как кричат в последний миг перед смертью, закрывает руками глаза, ожидая ощутить под ладонями теплую кровь, но ладони сухие. Он медленно поднимает веки и вздрагивает от собственного истошного крика, вскакивает с дивана и ошалело оглядывается — что это? где?

Оказывается, в своем родном кабинете. Прилег на диван, задремал, и вот…

Дверь с костяным стуком открылась, в кабинет влетел Чукеев, вздымая над головой, словно грозное оружие, недоеденную французскую булку. Его круглые, вытаращенные глаза светились отчаянной решимостью лечь костьми за начальника.

— Что случилось?! — задышливо выдохнул Чукеев.

— Да так, гадость приснилась. — Гречман рукавом рубахи вытер со лба холодный пот. Огляделся, закурил папиросу и стал натягивать на себя мундир, который повесил на спинку стула, перед тем как прилечь на диван. Привычная тяжесть мундира, сшитого из прочной толстой материи, помогла ему окончательно прийти в себя. А когда сел за свой стол, обтянутый зеленым сукном, и внушительно положил кулаки на столешницу, он сразу же стал прежним — суровым и грозным полицмейстером. Чукеев спрятал недоеденную булку за спину и вытянулся в ожидании приказаний.

— Ну, чем порадуешь? — Гречман уперся в него тяжелым взглядом.

— Да особо-то нечем радовать. — Чукеев виновато потупился и переступил с ноги на ногу. — Купца Парахина с супругой раздели, прямо у пожарного общества; только что протелефонировали, сейчас доставят…

— Это которые по счету?

— Да пятые уже, — вздохнул Чукеев, — я такой наглости и припомнить не могу, не было на моей памяти…

Гречман согласно покивал головой. Он тоже не мог вспомнить ничего подобного: вторую ночь подряд в центре города шли грабежи, да еще такие, о которых раньше в Ново-Николаевске и слыхом не слыхивали. Да и не грабежи это были в обычном понимании, а что-то совсем иное, похожее на объявление военных действий. Неизвестные злоумышленники действовали дерзко, без страха и с особой наглостью. Вылетали навстречу запоздавшему экипажу на лихой тройке, кучера — в снег, богатых седоков раздевали до нижнего белья, а затем обязательно давали бесплатный совет: «Бегите, господа ограбленные, в полицию и обязательно пожалуйтесь полицмейстеру. Непременно пожалуйтесь!»

Кнут щелкал, как выстрел, — тройка бесследно исчезала в темноте. Да и то сказать — добрая у них тройка, пожалуй, одна из лучших в городе, та самая, на которой всего лишь неделю назад разъезжал Гречман. Все ограбленные в один голос подтверждали: на полицейских конях гарцуют по Ново-Николаевску грабители.

Как всегда в таких случаях по городу поползли слухи, один другого страшнее и нелепее; обыватели боялись после сумерек выходить на улицу, а Гречман, подняв по тревоге все наличные силы, шарахался, словно с завязанными глазами: наугад устраивал засады, высылал конных стражников патрулировать улицы, едва не наизнанку вывернул избушку одноногого бобыля, надеясь поймать там конокрада, убежавшего на базаре от Чукеева, — все напрасно. Пусто. А тройка его между тем летала по городу, и все новые и новые ограбленные прибывали в участок, лязгая зубами от мороза и пережитого страха. Гречман наливался тяжелой злобой, выплеснуть которую можно было только на подчиненных, и они, зная за начальником эту слабость, старались лишний раз на глаза ему не попадаться. Лишь один Чукеев, как самое приближенное лицо, буквально дневал и ночевал рядом с полицмейстером, перешедшим на казарменное положение, — вторую ночь Гречман проводил в своем кабинете, позволяя соснуть себе на четверть часа, не больше.

Чукеев продолжал стоять у порога, пряча за спиной недоеденную булку и ожидая приказаний. Но приказаний у Гречмана никаких не было. Он лишь поднял красные от недосыпа глаза и буркнул:

— Да не стой ты столбом, садись, дожевывай.

Чукеев послушно присел на стул, разом запихнул в рот остаток булки, проглотил, толком не разжевав, и заговорил, начиная издалека:

— Я вот тут подумал…

— Ты еще и думать можешь?!

— Да так, знаете ли, мало-мало, — толстые губы пристава раздвинулись в угодливой улыбке, — не шибко, конечно, умно, но вот…

— Не тяни, говори по делу!

— Конюх наш, Курдюмов, утверждает, что это не конокрад на тройке носится.

— Он что, видел?

— Нет, не видел, по рассказам. Все рассказывают, что кучер, который на тройке, оглушительно щелкает бичом; иным со страху даже почудилось, что в них из нагана стреляют. А это кнутом, есть такие мастера.

— Знаю. Дальше.

— Вот Курдюмов и утверждает, что у Васи-Коня кнута никогда в помине не было. Он, гнус такой, одними вожжами и поводьями, если верхом, управляет, а еще — свистом. Сунет два пальца в рот, как врежет — у лошадей уши отваливаются. Ему, разбойнику, при таком умении кнут без надобности. А на тройке кучер — с кнутом…

— Да какая разница — он, не он? Нам-то не легче!

— Чует мое сердце — не наши это, не местные. Залетные ребята орудуют.

Гречман разжал кулаки, лежащие на столешнице, хотел что-то сказать, но не успел. В дверях, после почтительного стука, появился Балабанов, вытянулся в струнку и доложил:

— Купец Парахин с супругой доставлены. Как прикажете?

— Давай их сюда. И Плешивцева зови, протокол писать.

Первым в кабинет неслышно проскользнул полицейский писарь Плешивцев. Не скрипнув ни половицей, ни стулом, он беззвучно пристроился за маленьким столиком в углу. Обмакнул перо в чернильнице и, склонив голову, замер над чистым листом бумаги.

А вот и ограбленные. Дородный Парахин был завернут в какое-то рваное одеяло, на ногах — дыроватые пимы, из голенища одного пима высовывались подвязки от кальсон. Супругу Парахина, маленькую кубышку, обрядили приличнее — в старую шубу, полы ее тащились по полу, а из облезлого воротника высовывалось круглое личико с махонькими поросячьими глазками. И на лице, и в глазах госпожи Парахиной отражалось только одно чувство — до сих пор не прошедший тупой ужас. С ней говорить не о чем.

— Господин Парахин, — обратился Гречман к купцу, — постарайтесь все рассказать по порядку, ничего не упустив.

— А чего рассказывать? — Парахин обиженно швыркнул носом, степенно кашлянул в кулак. — Ограбили, ободрали подчистую — вот и весь рассказ. Слава богу, что головы не проломили. А когда обчистили, велели в участок бежать и жаловаться. Еще письмо вручили, наказали: из рук в руки.

— Какое письмо? — насторожился Гречман.

— Да уж такое, без штемпеля и без марки, а чего там писано, я не ведаю, не до чтения мне было… — Парахин распахнул одеяло, и видно стало, что под резинку кальсон на крутом животе засунут синий конверт. Парахин ловко выдернул его и положил на краешек стола. Запахнул на себе одеяло и замолчал, посчитав, что все нужное он сказал.

Гречман потянул руку к конверту, но передумал и застучал короткими пальцами по зеленому сукну. На мгновение задумался и отдал приказание:

— Чукеев, расспроси господина Парахина подробнее, а после распорядись, чтобы его с супругой доставили домой.

И махнул рукой, словно убирал с глаз всех присутствующих. Первым, бесшумно, как ящерка, выскользнул из кабинета Плешивцев, прижимая к груди чернильный прибор, ручку и стопку чистой бумаги; следом за ним вышли Парахины, а последним, прикрыв за собой двери, удалился Чукеев, успев бросить тревожный взгляд на синий конверт.

Оставшись в кабинете один, Гречман выбрался из-за стола, закрыл дверь на крючок и лишь после этого взял конверт в руки. Никакой надписи, никакого рисунка на конверте не было, только по правому краешку виделся белесый след от клея. По этому следу Гречман и разорвал конверт, вытащил напополам сложенный лист бумаги, развернул. Идеальным, каллиграфическим почерком красными чернилами на листе было написано:

«Милостивый государь!

Спешу Вас обрадовать, что недавно я прибыл в богоспасаемый град Ново-Николаевск, где Вы имеете честь быть полицмейстером. Прибыл с одной целью, ясной и твердой: сурово наказать Вас за все подлые беззакония. Равно как за нынешние, допущенные на полицмейстерском поприще, так и за прошлые, когда Вы были в меньших чинах и перебивались взятками по „красненькой“. Надеюсь, Вы не забыли такие эпизоды в Вашей мутной биографии? Если забыли, постарайтесь вспомнить. Впрочем, советую вспоминать все свои грехи и каяться в них, каяться. Но сразу и предупреждаю, что покаяние Вам, даже самое искреннее и чистосердечное, не поможет. Я все равно Вас накажу.

Грабежи с сегодняшней ночи прекращаются, потому как это был всего лишь пролог к первому акту. Теперь я займусь постановкой более серьезных сцен, от лицезрения которых у вас обязательно появится недовольство. Бумаги, добытые мной у акцизного чиновника Бархатова, и его правдивый рассказ о Ваших деяниях дают просто восхитительный материал для размышлений. Этим я и займусь в ближайшее время.

Засим раскланиваюсь, прощаюсь на недолгое время и желаю Вам доброго здравия. В петле Вы должны висеть непременно здоровым.

P.S. И не гоняйтесь Вы, ради Бога, за каким-то конокрадом. Вы имеете дело с более серьезным противником».

Подписи под письмом не было.

Грабежи с той ночи и впрямь — как отрезало. Слухи пошли на убыль. Молодой город, словно человек, запнувшийся о неожиданное препятствие, тут же выправился и стремительно пошел дальше, устремляясь в завтрашний день.

Бойкий, мастеровитый, ухватистый Ново-Николаевск резко отличался от своих старших собратьев в Сибири, потому что все здесь начиналось на голом месте и совсем недавно. Хилые домишки, бараки да огромная прямая просека, вырубленная для будущего Николаевского проспекта, — вот и все, что имелось здесь, когда после торжественного молебна заложили железнодорожный мост через Обь. Не прошло и двух десятков лет, как на берегах Оби закипела стремительная жизнь: одно за другим встали каменные здания, загудели паровые машины на мельницах и лесопильных заводах; вылупились, словно грибы после дождя, магазины и магазинчики, лавки и лавочки, рестораны и трактиры, гостиницы и постоялые дворы. Любое нужное ремесло находило в городе свое применение, и было таких ремесел изобильное количество: столярное, литейное, жестяное, слесарное, кузнечное, экипажное, колбасное, кондитерское, сапожное, кожевенное, переплетное, портняжное, пекарное, белошвейное, шляпное, шапочное, парикмахерское…

Жить новониколаевцы старались на новый, американский лад, имели собственную гордость и столицам не подражали, а соперничали с ними, как было, например, с кинематографом — он появился здесь сразу же после Москвы и Санкт-Петербурга. Железнодорожная станция и пароходная пристань, через которые переваливались на восток и на запад миллионы пудов сибирского хлеба, вызвали небывалое строительство мельниц, и новониколаевские мукомолы уже снисходительно относились к наградам Нижегородской ярмарки: им куда более приятно было получать золотую медаль и почетный крест из Брюсселя, с международной выставки. Отсюда же отправлялись на запад специальные вагоны-ледники со знаменитым сибирским маслом, добегали до Ревеля, а дальше, морским путем, продолжали путешествие до Англии и Дании, где привередливые европейцы мазали это масло толстым слоем, сооружая свои бутерброды, и лишь пощелкивали языками, ощущая оригинальный вкус, который давало разнотравье Барабинской степи.

Разный, пестрый народ стекался и оседал в Ново-Николаевске. Кажется, все людские типы, какие только могла породить огромная Российская Империя, присутствовали здесь: инженеры, купцы, промышленники, священники, жулики, проходимцы, аферисты всех мастей — господи боже мой, да кого тут только не было!

И все кипело, бурлило, не останавливаясь ни на единый миг.

Настоятель церкви Покрова Пресвятой Богородицы отец Диомид Чернявский все силы вкладывал в созданный им сиротский приют «Ясли», не стыдился иной раз сам выходить с кружкой для пожертвований на Базарную площадь, а ловкий делец господин Чиндорин открывал еще один ресторан за городом с отдельными кабинетами, где к услугам посетителей всегда имелись в наличии публичные девки.

Каждому — свое.

В магазинах купцов Фоменко, Маштакова и Жернакова торговали самым разным товаром; в электротеатре «Товарищество» на Базарной площади ставили вторую часть «Отверженных» — полное сочинение романа Виктора Гюго, в девяти частях, в двух программах, как было сказано в газетном объявлении; в Коммерческом клубе шли с огромным успехом концерты знаменитой певицы Александры Ильмановой; врач Иволин лечил болезни глазные, женские, хирургические и внутренние; госпожа Хавкина распродавала по фабричной цене случайно приобретенные граммофон и пластинки; в Мещанском обществе отказали в причислении в мещане девице Спирюковой, 37 лет, а у господина Косолапова, проживавшего по Спасской улице, похищено было со двора дома разного рода белье в мерзлом виде на сумму 25 рублей и покраденное не разыскано; на складе лесопильного завода предлагали не только пиленые материалы и строевые бревна всех размеров, но и носки — брак по пониженной цене, а также сосновые и березовые квартирные дрова…

Всюду — жизнь в городе, разноликая, как и судьба человеческая.

Внезапно подул теплый ветер с Оби, снег отсырел и не подавал голоса; в полдень с иных крыш на солнечной стороне даже затюкала реденькая капель, но уже ночью, словно спохватившись, мороз придавил с прежней силой — и утром в городе все хрустело, как свежая капуста, а деревья, окованные ослепительным куржаком, казались просто сказочными. Чудилось: дотронься до них рукой — и сверху осыплется серебряный звон. Но это лишь чудилось, потому что с провислых телеграфных проводов куржак осыпался бесшумно, а слышались только гулкие удары колотушек, которыми стучали по столбам монтеры городской телефонной станции. Оказывается, куржак на проводах затруднял передачу сигнала, и с утра во многих конторах и частных домах новониколаевцы напрасно взывали: «Але, барышня, але! Барышня!» Не видимая никому «барышня» оказалась в это утро еще и безголосой — не отзывалась. Вот начальство и вооружило монтеров колотушками, отправив на улицу. «Бух-бух! Бух-бух!» — громко разносилось вдоль всего Николаевского проспекта.

Солнце, выкатываясь все выше в небо, искрилось и светило так, словно в первый раз поднялось над землей. Глаза от обильного света сами собой прищуривались, невольно выкатывались слезы, и яркий, блестящий мир представал еще более необычным.

Жить хотелось!

Даже Зеленая Варвара приостановила свой тяжелый ход по городу, оперлась на палку возле аптеки господина Ковнацкого, долго глядела на проспект, расстилающийся перед ней, на прохожих, бойко спешащих по этому проспекту, и блеклые губы ее морщились в странной кривой улыбке, словно она мучительно пыталась что-то вспомнить.

Вдруг увидела двух щебечущих гимназисток в одинаковых беленьких шапочках, на которых были приколоты овальные желтые значки с надписью: «Первая Ново-Николаевская гимназия», и улыбнулась совсем по-другому — радостно, будто вспомнила то, что необходимо ей было вспомнить. Проводила гимназисток долгим взглядом и медленно, не размашисто перекрестила их вослед.

Тонечка Шалагина со своей лучшей подругой Олей Королевой ничего этого не заметили. Они торопились на занятия по вокалу и, как всегда, опаздывали, потому что добрый час потратили в магазинах, которые прямо-таки соблазняли своими вывесками, зазывая на первый этаж Торгового корпуса и обещая все, что душе угодно: от модной шляпки до шикарной шубки. Как тут удержишься, чтобы не заглянуть, не полюбоваться и не примерить!

Заглянули, полюбовались, примерили, а после посмотрели на часы, ахнули и припустили со всех ног по проспекту, потому что преподаватель вокала, господин Млынский, у которого они брали платные уроки, страсть как не любил опозданий.

Высокий, худой, в старом заношенном сюртуке, Млынский сам открыл им дверь, укоризненно покачал головой, но вслух ничего не сказал, только кивнул на «здрассьте» и сразу же прошел в зал, оставив девушек в тесной прихожей, где они причесались, перевели дух и даже успели перешепнуться.

— Видишь, как сердится, опять обвинит в легкомыслии, — тихонько говорила Тонечка своей подруге, глядя на себя в маленькое зеркальце и поправляя платье. — Угораздило же нас опоздать!

— Да ничего, — так же тихонько отвечала ей никогда не унывающая Ольга, — будем стараться изо всех сил, и он нас простит. Главное — стараться. Пошли…

Господин Млынский был одержим страстной идеей — создать в Ново-Николаевске свою оперу. По этому поводу он неустанно писал и посыпал письма в городскую управу, губернатору, даже в столицу; холодные казенные отказы на свои просьбы аккуратно подшивал в папки и складывал на этажерку, где уже не оставалось свободного места. Значительную часть денег, получаемых за частные уроки, относил в Сибирский торговый банк, надеясь в конце концов собрать сумму, необходимую для того, чтобы организовать труппу. И хотя сумма росла слишком медленно, господин Млынский не терял горячей надежды и говорил своим ученикам и ученицам, что если они будут заниматься с ленцой, то путь им в будущую труппу заказан. За этими заботами и ожиданием торжественного дня, когда его труппа выйдет на сцену и станет знаменитой, господин Млынский совершенно не заметил, что от него сбежала жена с коммивояжером Богородско-Глуховской мануфактуры, и продолжал по-прежнему писать письма, подшивать отказы, сердиться и обижаться на своих подопечных, если они не вовремя приходили на занятия или занимались без всякого усердия. После исчезновения из дома своей супруги господин Млынский выбросил из тесной залы комод, стол и приобрел по случаю прекрасный беккеровский рояль, который и царствовал теперь во всем маленьком деревянном домике.

Он и сейчас стоял возле рояля, откинув назад узкую голову с длинными редкими волосами, высокий, худой, и напоминал всей своей фигурой Дон-Кихота Ламанчского, который будто сошел со страниц книжки Сервантеса, но по дороге потерял верного оруженосца, коня, рыцарскую амуницию и оказался в старом потрепанном сюртуке, залоснившемся на локтях.

— Уважаемые, — сухо обратился Млынский к девушкам, вошедшим в зал, — я ничего вам не буду говорить сегодня, я свое недоумение выражу вам в следующий раз… А сейчас позвольте представить вам этих молодых людей, с которыми мы будем репетировать в дальнейшем. У нас как раз не хватало мужских партий. Максим Кривицкий и… э-э-э…

— Александр Прокошин, — подсказал Александр, и оба прапорщика поднялись со стульев, на которых скромно сидели в углу.

— Простите, молодой человек. — Млынский слегка поклонился Александру, затем гордо откинул голову и произнес дрогнувшим голосом: — Вы будете ядром нашей будущей труппы!

Молодые люди переглянулись друг с другом, с девушками, и все вместе едва-едва удержались от хохота. Хорошо, что Млынский, говоря о блестящем будущем, смотрел в потолок, поэтому ничего не заметил, и торжественность момента была соблюдена.

Начались занятия.

Оказалось, что у Максима Кривицкого очень приличный тенор, а его товарищ обладал вполне сносным баритоном. Правда, выяснилось, что они, в отличие от девушек, почти не знают нотной грамоты, иногда даже не совсем понимали, чего от них требует строгий Млынский, но все эти недостатки с лихвой компенсировались поистине безграничным усердием, которое прямо-таки сияло на лицах молодых прапорщиков. Звучал беккеровский рояль, заполняли маленький домик звонкие голоса, длинные волосы Млынского падали на его мокрый лоб, худые руки порхали над клавишами, девушки переглядывались с прапорщиками, а в маленькое оконце, затянутое изморозью, ломилось буйное солнце, и все в зале было накрыто искрящимся светом.

Тонечке снова чудилось, что она кружится, легка и невесома, в бесконечном танце, кружится, обо всем забыв и видя только одно-единственное — быстрые искорки в карих глазах Максима. И уже твердо знала, ощущала неведомым ей раньше чувством, что искорки эти, волнующие, заставляющие замирать сердце, направлены только к ней. К ней, и больше ни к кому другому.

Вместо положенных в этот день двух часов занимались почти четыре, до тех пор, пока Млынский, аккомпанируя, не начал сбиваться. Сам уловив фальшивые ноты, он вскинул вверх руки, быстро-быстро пошевелил длинными пальцами и объявил:

— На сегодня достаточно, я почти доволен. Следующее занятие в пятницу, и очень прошу вас, уважаемые барышни, не опаздывать. Служение искусству — это вы должны накрепко запомнить — не терпит необязательности и легкомыслия. Да, едва не забыл… Антонина Сергеевна, я имел беседу с начальницей вашей гимназии госпожой Смирновой и смог ей доказать, что вам просто необходимо выступать перед публикой. Она соблаговолила вам в вашем участии в благотворительных концертах. На следующем занятии мы займемся сольной программой. И отдельно поговорим о ваших опозданиях. Честь имею, до следующей встречи.

Господин Млынский церемонно поклонился, отдельно — барышням, отдельно — молодым людям, и проводил всех в тесную прихожую.

На улице, едва лишь сойдя с крылечка, молодежь сразу же начала хохотать, заставляя невольно оглядываться прохожих.

— Господа военные, ой, не могу! Господа военные… — громче всех заливалась Ольга, — скажите мне — когда вы воспылали страстью к высокому искусству?!

— Мы всегда были подвержены сей испепеляющей страсти! — воздев вверх руки и пошевеливая пальцами, точь-в-точь, как это делал Млынский, высокопарно отвечал Александр. — Еще с раннего детства она сжигала наши сердца, далекая и сладкая мечта, — петь на сцене новониколаевской оперы!

— И вот настал час, — тут же присоединился Максим, — когда мы сделали свой первый шаг к осуществлению этой голубой и розовой мечты! Мы безмерно счастливы, мы навсегда занесем этот день на скрижали нашей памяти. Я верно говорю, Антонина Сергеевна?

— Не знаю, не знаю, — смеялась в ответ Тонечка, — вы еще должны доказать свою приверженность искусству господину Млынскому. А доказать ему ой как тяжело!

— Но вам-то мы уже доказали! Докажем и господину Млынскому, — вмешался Александр и тут же предложил: — Это историческое событие нужно непременно отметить. Уважаемые барышни, как говорит господин Млынский, имеем честь пригласить вас в кондитерскую. Возражения не принимаются.

Сказав это, он подхватил Ольгу под ручку и увлек в сторону Николаевского проспекта. Максим вопросительно глянул на Тонечку, а она вместо ответа протянула ему свою руку в белой пуховой варежке.

— Позвольте задать вопрос, Антонина Сергеевна…

— Позволяю, господин прапорщик…

— А почему Млынский особо добивался разрешения у начальницы гимназии по поводу ваших выступлений на вечерах? Или здесь какая-то тайна?

— Да что вы! Какая тайна! Год назад я пела на благотворительном вечере, мы его вместе с реалистами устраивали, и они мне такие аплодисменты… так много цветов надарили… А начальница, глядя на это, пришла к выводу, что сей успех плохо скажется на моем характере; мамочка с ней согласилась, и меня лишили выступлений на публике. Теперь начальница убедилась, что девушка я приличная, незаносчивая, что слава меня не испортила, и я возвращаюсь на сцену к великой радости господина Млынского.

— Не иронизируйте, Антонина Сергеевна, у вас действительно прекрасный голос.

— Так я и поверила в вашу лесть!

— Помилуйте, Антонина Сергеевна! Я вообще не способен кому-либо льстить, я человек прямой — что думаю, то и говорю. Кстати сказать — наши сотоварищи исчезли из пределов видимости. Вдвоем им, очевидно, лучше, чем вчетвером.

Действительно, ни Ольги, ни Александра Прокошина нигде не было видно. Они бесследно исчезли, будто растворились в тускнеющем солнечном свете.

— А знаете что, Антонина Сергеевна, давайте прокатимся за Обь. — И, не дожидаясь согласия, Максим обернулся, отыскивая взглядом извозчика. А его и искать не надо было — тут же подкатили легкие санки и хриплый голос спросил:

— Куда прикажете, господин военный?

— За Обь прокати нас, братец.

— Да с нашим удовольствием! Усаживайтесь!

Голова у извозчика была поверх шапки обмотана башлыком и казалась похожей на большущее воронье гнездо.

— Ты что, братец, мерзнешь? — участливо посочувствовал Максим.

— Ухи у меня болят, — хрипло и невнятно донеслось в ответ.

От негромкого свиста каурый жеребчик вздернул голову и взял бойкой рысью, санки покатились вдоль Николаевского проспекта. Извозчик, не оборачиваясь назад, опустил голову и чутко прислушивался — о чем говорят его пассажиры?

Перемахнули Обь, город остался за рекой, и впереди открылся огромный простор, озаренный последними лучами закатного солнца. Глухо стукотили копыта, повизгивали на поворотах кованые полозья легких санок, извозчик все выше и выше поднимал закутанную в башлык голову, и, когда он выпрямился и обернулся назад, Тонечка тихо ойкнула: она сразу узнала странного человека, который назвался в памятное утро Васей-Конем…

Большие, с виньеточными узорами буквы, расположенные на зеленом фоне широкой и длинной вывески, извещали: «Оружейный магазинъ и Пороховой Складъ Торговаго Дома М. и К. Порсевыхъ». А ниже, сбоку двери, еще одна вывеска, поменьше размерами, и на ней — не так размашисто, помельче, уточнение: «Имеется в продаже: всевозможныя двухствольныя и одноствольныя винтовки, револьверы, автоматические пистолеты и дробовыя ружья. Браунинги».

Снег перед крыльцом оружейного магазина был тщательно, до серого булыжника, выметен, и, когда подъехала гнедая тройка, хорошо подкованные копыта процокали звонко и весело.

— Прибыли-с, — негромко объявил рыжебородый кучер и зыркнул настороженным взглядом на высокое крыльцо с резными перилами. Из широких санок с поднятым верхом тяжело выбрался пристав Чукеев, а за ним — некий господин с окладистой черной бородой, пышными, вислыми усами, в длинном пальто, в теплой зимней шляпе; на правую руку у него накинут был клетчатый плед. Чукеев замешкался, затоптался возле санок, но господин с пышными усами незаметно подтолкнул его левой, свободной, рукой и направил прямо на крыльцо, сам же пошел следом, не отставая ни на шаг.

Тренькнул, когда открыли дверь, колокольчик, и навстречу посетителям поспешил молодой приказчик, сверкая идеальным пробором, рассекающим тоненькой ниточкой набриолиненные курчавые волосы. На лице у приказчика — такая радушная улыбка, словно он увидел долгожданных и любимых родственников.

— Рады вас видеть, Модест Федорович, в нашем заведении, которое всегда к вашим услугам, — приказчик разулыбался еще любезнее. — Что будет угодно?..

— Срочно, — Чукеев пошарился в кармане шинели и вытащил вчетверо сложенный лист, — вот по этому списку… И сразу же мне счет на имя полицмейстера. Да поживей, некогда!

— Сей момент! — Но когда приказчик прочитал список, насторожился: — Сумма уж очень большая получается… С хозяином бы посоветоваться…

— Делай, что велено! — рявкнул Чукеев. — Не видишь, кто приехал?! Или тебе пенсне купить?! Выписывай счет, и мне в руки! Быстро! А то хозяин твой сам заказ повезет Гречману и сам с ним разговаривать будет!

— Нет-нет, Модест Федорович, не извольте беспокоиться. Все будет в лучшем виде. Куда прикажете погрузить?

— На улице подвода.

Пока приказчик выписывал счет полицейскому управлению, работник, широкоплечий парень с глуповатым лицом, перенес из магазина и уложил в сани, согласно перечню на бумажном листке, следующее: пять браунингов, пять винтовок, двуствольное дробовое ружье, коробки с патронами, а также порох и дробь. Все это время господин стоял за спиной Чукеева и осматривал магазин, явно любуясь воронеными стволами оружия, выставленного в пирамидах за стеклянными дверцами. Когда Чукеев получил счет, господин сунул свободную руку в карман, вытащил серебряный рубль и протянул его приказчику:

— Держи, братец, за расторопность тебе. Я назначен помощником господина полицмейстера и буду у вас довольно часто бывать. Мне понравилось. Обязательно передай это хозяину. А сейчас — извините, торопимся. Господин пристав, прошу вас, — уступил дорогу Чукееву и следом за ним вышел из магазина, осторожно поправляя на правой руке клетчатый плед.

Следом за ними прощально звякнул колокольчик, скрипнули сани под увесистым телом Чукеева, и гнедые, подстегнутые кнутом кучера, бойко взяли с места ходкой рысью, понесли вдоль улицы, вздергивая головы и косматя гривы.

Скоро тройка выкатилась по Чернышевскому спуску на Обь, перемахнула на другой берег, свернула с накатанной дороги в реденькие кусты и там остановилась. Бока у лошадей ходили ходуном и прямо на глазах покрывались инеем — подмораживать начинало. Солнце сваливалось за макушки дальних колков, и на голубеющем снегу все длиннее вытягивались шаткие тени. Наст под ногами заскрипел, обретая звонкий голос, и господин с пледом, первым выскочив из саней, сделал несколько шагов, прислушался и улыбнулся:

— Какая музыка! Вы не находите, господин пристав, что все природные звуки гениальнее любых композиторских ухищрений?

Чукеев засопел, широко раздувая ноздри, и ничего не ответил.

— Никак вы обиделись?! — не переставая улыбаться, воскликнул господин и поправил плед, который по-прежнему висел у него на руке. — Тогда примите мои извинения; честное слово, я сожалею… Не держите зла, господин пристав, а теперь давайте прощаться… Выходите на дорогу и ступайте в город. Да, чуть не забыл: низкий поклон господину Гречману. Обязательно передайте.

Чукеев сдвинулся с места, пошел спиной вперед, запнулся на ровном месте и лишь после этого повернулся лицом к дороге, заторопился, все убыстряя шаг, а затем и вовсе перешел на рысь и скоро, выбравшись на укатанную дорогу, скрылся из глаз.

— Финита ля комедиа… Занавес! — Господин легким движением перекинул плед через плечо, и оказалось, что в руке у него был револьвер. Осторожно спустил курок, засунул револьвер в карман длинного пальто, потряс рукой, вздохнул: — Тьфу, черт, даже пальцы занемели. Непростая оказывается, работка — пристава под конвоем водить.

— И не говори, Николай Иванович, — отозвался рыжебородый кучер, слезая с облучка и расправляя плечи. — Он когда затопорщился да кулаком тыкать начал, я уж думал все, пропали.

— В таких случаях, Кузьма, не надо думать, надо действовать. Опытом доказано: задумчивые в нашем деле долго не живут. Та-а-к, снимаем бутафорию и быстренько исчезаем. — Господин поморщился и отлепил бороду, сунул ее комком в карман пальто и пошутил: — Кузьма, а свою почему не снимаешь?

— Тоже мне — сказанули! — хохотнул кучер. — Моя-то борода настоящая, ее можно только с головой снимать… Ну, сказанул ты, Николай Иванович!

А господин между тем захватил в пригоршни снега, умылся, насухо вытерся краешком пледа, и оказалось, что это — тот самый Николай Иванович, который повстречался Васе-Коню в трактире и который подговорил его увести коней Гречмана. Вот они, лошадки добрые, стоят, отдыхиваются, подкрашиваются на потных боках блестящим инеем.

— Ехать пора, Николай Иванович, как бы Чукеев в погоню не кинулся…

— Поехали. Эх, а звонкое дело спроворили мы с тобой, Кузьма, эх, звонкое!

Верно было сказано — такого дела в Ново-Николаевске сроду не случалось. А свершилось оно таким образом. Пристав Чукеев на обед, если особой суеты на службе не было, всегда приходил домой. Конечно, он мог бы и на казенной лошадке подъезжать, но Модест Федорович предпочитал ходить пешком. Вот и в этот раз, отобедав, вышел из дома, но далеко уйти не успел: внезапно услышал за спиной конский храп и, не успел даже оглянуться, как сильные руки жестко ухватили его за воротник форменной шинели и вдернули в легонькую плетеную кошевку. Чукеев рванулся, не глядя, ударил кого-то неизвестного тяжелым кулаком в живот, но тут же и обмяк — прямо в лоб ему уперся холодный ствол револьвера и спокойный голос, четко выговаривая слова, сообщил:

— Сейчас выстрелю, а труп на дорогу выпихну! Разумеешь?! Веди себя тихо.

Из густой, окладистой бороды прямо в упор на него смотрели стальные, водянистого цвета глаза. И тот же спокойный голос, будто чеканя каждое слово, сообщил:

— Теперь поедем в оружейный магазин, и вот по этой бумаге, — перед глазами Чукеева оказался большой бумажный лист, — вот по этой бумаге получим все, что здесь обозначено. А если заорешь — это будет последний крик в твоей жизни. Уразумел?! Я спрашиваю: уразумел?!

Чукеев облизнул враз пересохшие губы и кивнул:

— Уразумел…

— Вот и отлично. Поехали!

Николай Иванович накинул на руку, в которой был револьвер, клетчатый плед, притер ствол в широкий бок Чукеева и доверительно сообщил:

— Знаете, господин пристав, я такой неврастеник, прямо как девица, чуть что не по мне — стреляю. Вы уж это обстоятельство не забудьте, ради любезности.

Чукеев не забыл. И все, что от него требовалось, исполнил.

Теперь, когда дело свершилось, лихая тройка, которую безуспешно разыскивал все эти дни Гречман, уносилась в белую степь, облитую розовым светом закатного солнца, а Чукеев, задыхаясь, бежал к городу по накатанной дороге, которая, как назло, была в этот час абсолютно пустой.

Всего лишь на мгновение обернулся Вася-Конь и глянул на Тонечку Шалагину, но ему и этого мгновения хватило, чтобы увидеть и удивленные, широко распахнутые глаза, и чуть полуоткрытые губы, и яблочный румянец на щеках, и даже махонький локон волос, выскочивший из-под гимназической шапочки.

А больше ему ничего и не требовалось.

Он только за этим и вернулся в город, потеряв свое обычное чувство осторожности. Словно наваждение накатило.

Покинув домишко Калины Панкратыча, в котором было уже опасно задерживаться, он прямиком кинулся в свою потаенную избушку в глухом бору, надеясь там отсидеться и переждать, пока уляжется шум в городе. И все это было правильно и разумно, именно так он спасался уже не единожды. Но в этот раз — заколодило. Чем бы ни занимался Вася-Конь: рубил ли дрова, топил ли печку, валялся ли на топчане — он не переставал ощущать ожог внезапного поцелуя, и ему до дрожи в руках хотелось снова увидеть дочку мельника Шалагина. Порою даже чудилось, что он сходит с ума: барышня снилась по ночам, а утром казалось, что сны эти были явью. За несколько дней Вася-Конь извелся в своей избушке так, будто просидел все это время в тюрьме за крепкими воротами с неусыпным караулом.

В конце концов, он не выдержал.

Сорвался посреди ночи и пешком, по едва заметной тропе, занесенной свежим снегом, стал выбираться на проезжую дорогу, ведущую к городу. К вечеру был уже в Ново-Николаевске; ночь провел у Калины Панкратыча, а утром договорился со знакомым извозчиком, взял у него лошадь и сразу же погнал на Каинскую улицу — дожидаться, когда из ворот знакомого дома выйдет Тонечка Шалагина.

Дождался. И больше уже не терял ее из виду, следуя буквально по пятам, чтобы в нужный момент оказаться рядом. И все случилось так, как было задумано, кроме одного: барышню взялся провожать военный, которого Вася-Конь, едва лишь увидев, возненавидел лютой ненавистью, как кровного врага.

Но военный, само собой разумеется, ничего об этом не знал, сидел сейчас за спиной Васи-Коня и говорил, говорил, не умолкая:

— Тонечка, вы представляете, я стал наблюдать за собой какие-то странности. На днях зашел в магазин господина Литвинова и купил очень красивую рамочку для портрета. Принес ее домой, поставил на комод и думаю: а зачем я ее купил? У меня нет никакого портрета, чтобы вставить в эту рамочку. И только сегодня понял: там должна быть ваша фотографическая карточка. Вы меня понимаете? Вы мне подарите такую карточку?

— Я подумаю, — отозвалась Тонечка, и в голосе у нее явственно прозвучала тревога. — Максим, давайте вернемся обратно. Я хочу домой!

— Что вы, Тонечка, посмотрите, такая красота!

— Я хочу домой!

«Испугалась, сердешная, — с умилением думал Вася-Конь, — да ты не пугайся, я за тебя кому хошь глаз вырву!»

— Эй, любезный, давай обратно поворачивай, — скомандовал Максим, и Вася-Конь стал придерживать лошадь, чтобы развернуться, но тут увидел, что из-за поворота выскочил какой-то человек. Он отчаянно размахивал руками и бежал навстречу, тяжело оскальзываясь на гладко прикатанной дороге. Вот подбежал совсем близко, и Вася-Конь узнал Чукеева. Еще не успев ни о чем подумать, он оглушительно свистнул, и лошадь, прижав уши, словно от внезапного выстрела, рванулась, махом перескочила с мелкой и неторопкой рыси в крутой галоп.

— Стой, любезный, ты куда?! — закричал Максим.

— Останови, сволочь! Я пристав! Останови! — голосил Чукеев, не переставая размахивать руками.

Но Вася-Конь уже никого не слышал. Он успел обернуться назад, словно кто его в бок толкнул: глянь! — и явственно разглядел: со стороны города, вразнобой рассыпавшись во всю ширину дороги, наметом шли конные стражники. «По мою душу, не иначе!»

Надо было спасаться.

— Стой! Я приказываю тебе — стой! — лающим голосом, будто отдавал команду, Максим еще раз попытался остановить Васю-Коня, но, увидев, что лошадь после крика только прибавила ходу, схватил его за плечо, рванул, пытаясь свалить себе под ноги и отобрать вожжи.

Эх, господин прапорщик, не следовало бы этого делать! Не занюханный городской извозчик, тюха-матюхой, сидел на облучке, а бывалый, несмотря на молодость, и матерый конокрад, который не раз побывал в смертельных переделках и вышел из них целым. Вася-Конь закусил зубами мерзлые вожжи, ухватил Максима за кисть руки, крутнул и рванул ее на себя; чуть пригнулся, принимая на спину враз ослабевшее тело, и резким толчком выкинул его из кошевки. Только яркие стальные подковки мелькнули на каблуках добротных сапог.

Взвизгнула Тонечка.

— Ты не боись, не боись, барышня! — успевал на стремительном ходу оглядываться Вася-Конь, — я за тебя кому хошь глаз вырву! Держись крепче!

Еще один режущий свист полохнул над округой, и лошадка буквально выстелилась в оглоблях. Березы по обочине замелькали частоколом. Но и конные стражники, без устали работая плетками, никак не желали отставать и шли на одинаковом расстоянии, будто привязанные.

Дело принимало худой оборот.

Вася-Конь метнул рысьим взглядом вперед — там, розовея под закатным солнцем иззубренными макушками, понизу темнел сплошной полосой густой бор. Лишь бы достигнуть его, лишь бы стражники пальбу не открыли, а уж там, в бору, он уйдет от преследователей, как пить дать — уйдет, как уже случалось не единожды.

Понимали это и стражники, все убыстряя и убыстряя скачку.

Ближе, ближе темная стена бора. Вот уже и крайнюю, на отшибе стоящую сосну хорошо видно: толстенный ствол расщеплен молнией надвое и одна половина засохла, только сучья торчат, а другая закрыта густой хвоей. От этой сосны, сразу влево, виляет узенькая, едва различимая тропинка, густо занесенная снегом. На тропинку и скользнула лошадка, плавно свернув с накатанной дороги, словно понимала, что от нее требуется.

И пошло!

Бугорки, увалы, загогулины — голова кругом!

Стражники с разгону сначала проскочили тропинку, затем вернулись, но вскачь уже не понеслись — опаска взяла. Нарываться на внезапный выстрел, ведь за каждое дерево не заглянешь, никому не хотелось.

А Вася-Конь между тем, пользуясь заминкой преследователей, уходил все дальше и дальше вглубь бора и вот, наконец, уперся в полное бездорожье: справа и слева непролазный чащобник, а впереди — глубокий, почти с отвесным обрывом, длиннющий лог.

Дальше не было никакого ходу.

Еще не видные за деревьями, сзади приближались стражники. Слышны были их голоса.

Вася-Конь остановил запаленную лошадь у самого обрыва, бросил вожжи и выскочил из кошевки. Подбежал к ближней могучей сосне и по-собачьи стал разрывать снег у подножия комля. Скоро из раскиданного сугроба проявился колодезный ворот; Вася-Конь голыми руками ухватился за изогнутую железную ручку и, напрягаясь, потянул ее сначала к себе, а затем — от себя. Ворот, лежавший на двух низких и толстых столбах, промерзло и тягуче заскрипел; вспучивая сугроб по всей ширине лога, вверх стала подниматься толстая веревка, белая от прилипшего к ней снега. Вот она вытянулась, как струна, и стало видно, что тянется она от ворота к верхушке высокой корабельной сосны, стоящей на другой стороне лога. Вася-Конь, пыхая паром и напрягаясь изо всех сил, продолжал крутить ворот. Тот визгливо поскрипывал, наматывая на себя веревку. Казалось, что, натянутая до отказа, она вот-вот лопнет. Но веревка дюжила. Вдруг сосна на другой стороне лога шатнулась раз, другой, раздался протяжный крякающий звук, и густая макушка, стряхнув с себя белую шапку, стала клониться вперед. В какой-то момент помнилось, что она сейчас рухнет, как подрубленная, но нет — сосна опускалась плавно. Макушка послушно легла перед кошевкой, и увиделось: часть сучьев на сосне была срублена, а на оставшиеся прибиты доски, и прибиты таким образом, что образовывали узкий помост, который соединял теперь оба обрыва глубокого лога.

Вася-Конь выдернул из-за голенища нож, отпластнул веревку, бросился к лошади и, крепко ухватив ее за уздцы, потянул за собой. Лошадь пугалась, всхрапывала, задирая голову, но подчинялась опытной руке и двигалась по шаткому помосту, осторожно ставя копыта на мерзлые доски, словно проверяла их на прочность. Тонечка, крепко зажмурив глаза от ужаса, сидела в кошевке, не шевелясь.

Разнобойный топот копыт накатывал все ближе, но Вася-Конь даже не оборачивался назад. Продолжая тянуть за собой лошадь, смотрел только вперед.

Помост закончился. Лошадь прыжком перескочила на твердую землю, легко продернула кошевку и встала, медленно изгибая шею, кося кровяным глазом, словно хотела убедиться — полностью ли миновала опасность?

Вася-Конь между тем снова орудовал ножом, отсекая веревки, которые поддерживали комель сосны с помощью двух железных блоков. И, как только последняя веревка оказалась перерезанной, сосна медленно и лениво шевельнулась, скатываясь с невысокого, из толстых плах выложенного помоста, перевернулась несколько раз и ухнула на дно лога, взметнув над собой снежную пыль.

Вася-Конь запрыгнул в кошевку, гикнул, и снова заметалась впереди глухая извилистая тропа, которая только для того и существовала, чтобы ездили по ней лихие конокрады.

Еще полчаса отчаянной скачки — и тропа неожиданно выскочила на укатанную дорогу. Проехав по ней версты три, Вася-Конь снова свернул в глухой бор, отъехал на порядочное расстояние и лишь после этого остановился. Обернулся к Тонечке, стащил шапку с мокрой головы и виновато произнес:

— Уж прости меня, барышня, вот как выплясалось… Не хотел я…

— Вы кто? — шепотом, едва одолевая страх, спросила Тонечка.

— Конокрад я, барышня…

Конокрадом он был потомственным. Опасное ремесло перешло по наследству от отца, бывшего каторжника и бродяги, который однажды зимой, жутко простудившись, едва не отдал Богу душу, пытаясь выбраться из глухой тайги хоть к какому-нибудь жилью. В последний момент, уже теряя сознание и начиная бредить, бедолага увидел, что оказался на берегу узкой речушки, а на другом берегу увидел извилистый печной дымок из-за глухого заплота и услышал собачий лай. Дернулся, собрав оставшиеся силенки, но смог лишь сделать полтора шага, обмяк, как мешок с отрубями, беспомощно завалился в снег и ощутил, что подняться уже не сможет. Успел еще поелозить ногами, пытаясь встать, и сразу потерял сознание.

Жизнь ему спасла беспокойная собачонка, которая перебежала речку, нашла его, затем снова вернулась к жилью и заставила хозяйку своим безудержным лаем выйти из дома. Та пошла следом за собачонкой, увидела в снегу замерзающего бродягу и, сжалившись над ним, на санках притащила к себе, отогрела, напоила горячим чаем, а когда он мало-мало оклемался, повела в баню и там тяжелым березовым веником так выхлестала его, что он через двое суток встал на ноги.

Анна, так звали хозяйку, была вдовой. Ее мужа, известного на всю округу конокрада, подстрелили стражники во время погони. Теперь она бедовала одна и после недолгих расспросов позвала бродягу к себе в постель, приласкала, а еще через два дня предложила остаться и продолжить дело покойного мужа. Бродяга согласился. Дело для него оказалось самое разлюбезное; не прошло и года, как он поставил его на широкую ногу, за что и получил звонкое прозвище — Ваня-Конь. Анна между тем, как и положено, затяжелела и в нужные сроки произвела на свет крепенького парнишку, которого нарекли Василием.

Маленький Васятка оказался верхом на лошади раньше, чем научился ходить. Цеплялся слабыми пальцами за гриву смирной кобылы и верещал от восторга, вызывая довольную ухмылку отца:

— Держись, малёнок, атаманом будешь.

Он редко называл сына по имени, чаще всего — «малёнок» или «малый». Видно, ему так больше глянулось.

Нечаянно обретя семью, Ваня-Конь оказался таким хорошим отцом и мужем, каких еще поискать надо. Все, что удавалось выручить от опасного промысла, он тащил в дом, который со временем стал, как говорится, полной чашей. Маленький Васятка был сыт, одет, обут, в семь лет уже лихо скакал на конях, метко палил из ружья по тряпичному чучелу, увенчанному старым чугунком, и радовал мать, во всем помогая ей по хозяйству. К этому же времени отец успел обучить его письму и грамоте. Только конокрадскому делу не обучал, даже сурово обрывал малого, если тот начинал спрашивать:

— Откуда ты, тятя, такую красивую лошадь достал?

При этом всегда повторял:

— Тебе, маленок, знать про это ненадобно. У тебя другая дорога будет. Подрастешь — я в город тебя, в учебу отвезу…

Не довелось.

У Вани-Коня разыгрался азарт, и он залез в конюшню исправника, с азартом залез — исправник неделю назад как раз купил на ярмарке ослепительной красоты жеребца: нога — точеная, глаз — ярый, ход — легкий, а грива — столь пышная, что и девка позавидует.

С вечера был жеребец в конюшне, а утром — нету.

Исправник рассвирепел. Взял троих стражников, позвал надежных мужиков в подмогу и на следующий день, по первой пороше, нагрянул на заимку Вани-Коня. А тот еще не успел жеребца укрыть. Пропажу тут же и обнаружили. Расправа была страшной: Ваню-Коня мужики забили кольями прямо в ограде, Анну попользовали всем гуртом и, сжалившись над обезумевшей бабой, из милосердия пристрелили.

— Гаденыша ищите! — кричал исправник, захлебываясь слюной, и трясся, будто в падучей, от ярости: — Под корень змеиное гнездо вырубим!

Избу, усадьбу, хлев, конюшню — все обшарили, чуть не наизнанку вывернули, а Васятки нигде не было, будто сквозь землю провалился.

— Уйти никуда не мог, — здраво рассудили мужики, — на снегу следов не видно; выходит, здесь где-то, не иначе в какую щель забился…

— Пускай в этой щели и жарится! — все еще не отойдя от ярости, решил исправник, — запаливай со всех сторон! Гнуса поганого и бабу его в огонь кидай, чтоб и праху не осталось!

Через считанные минуты запылала усадьба, с гулом и треском вздымая в небо крутящиеся столбы черного дыма. Весело, приплясывая и подскакивая, жрал огонь сухое, выстоявшееся дерево. Снег вокруг усадьбы растаял, и казалось издали, что черное пожарище очерчено серым кругом.

— Вот и ладно, — исправник плюнул себе под ноги и погрозил мужикам и стражникам кривым пальцем. — А языки — на замок, крепко-накрепко. Ясно?

Чего ж тут неясного? Чай, не маленькие — хорошо понимали, что натворили в горячке. Уж лучше помалкивать.

И так, молчком, уехали.

Когда последний всадник скрылся за ближними соснами, вдруг зашевелилось большое железное корыто, которое валялось в углу ограды, перевернулось, и из-под него, будто из-под земли, вылез трясущийся, зареванный Васятка. Это мать успела сунуть его туда в самом начале заварухи, приказав не высовываться ни в коем случае. И он не высовывался. Только обмирал от страха, слыша предсмертные крики родителей. Теперь, когда все стихло и он увидел вместо родного дома страшное пожарище, земля под ним покачнулась, и он упал подрубленным столбиком прямо в подтаявший снег. Душный, тяжелый мрак крепко обнял его и отпустил из своих объятий лишь ночью. На высоком подмерзлом небе ярко горели крупные мохнатые звезды. Васятка увидел их, перевернувшись на спину, и ему показалось, что это большие искры, которые вот-вот упадут на землю, и снова вспыхнет пожар. Опять перевернулся и пополз, царапая колени и локти, в сторону леса.

Там, под сосной, скрюченный и озябший, провел остаток ночи и едва-едва дождался утра. Голод поднял его на ноги, и Васятка снова побрел к пожарищу. Голова кружилась, ноги запинались на ровном месте, и он мотался из стороны в сторону, не находя устойчивой опоры. Кое-как откатил обгорелое, еще теплое бревно, отвалил изглоданную огнем крышку и залез в погреб. Набрал в пригоршни испекшейся картошки и после грыз ее вместе с обгорелой кожурой, сидя прямо на земле, и время от времени, прерываясь, тихонько скулил.

Когда наелся и мало-мало пришел в себя, еще раз слазил в погреб, набрал, теперь уже про запас, картошки и побрел прочь от пожарища, даже ни разу не оглянувшись назад.

Толком для себя он не решил — куда идти. Но лишь одно твердо знал: надо уходить. Здесь, на пепелище, ему не прожить. И поэтому шагал и шагал по узкой тропинке, абсолютно не зная, куда она выведет.

Скоро Васятка сбился с тропинки и почти сутки блудил по тайге, доедая последнюю картошку, все чаще присаживаясь отдохнуть, и уже не скулил, не плакал, впадая в отчаянность, а лишь вздыхал и думал о том, что ему обязательно надо выбраться к какому-нибудь жилью.

И выбрался ведь маленок!

В розовых лучах закатного солнца увидел на большой поляне крепкий дом, срубленный из толстенных кедровых бревен, а над домом — необычную крышу: высоченную, на четыре ската, и в каждом скате было по окошку. Маленькое крыльцо с резными перильцами, нападавший снежок со ступенек чисто выметен, в стареньком чугунке лежал березовый голик, чтобы обметать ноги и не тащить в дом лишнюю сырость. Васятка так и сделал — обмел насквозь промокшие сапожонки, взошел на крыльцо и толкнул дверь.

Высокий сухопарый старик с длиннющей белой бородой и с такими же длинными белыми волосами на голове, которые опускались до самых плеч, сидел за широким дощатым столом и смотрел на него пронзительно синими глазами. На столе, по правую руку, лежало ружье, и курок был взведен.

Старик молчал, и Васятка тоже молчал, потому что горло у него перехватило судорогой и он не мог выдавить из себя ни единого звука.

— С чем пожаловал, господин хороший? — первым заговорил старик, и голос у него оказался удивительно молодым и звучным, будто он не говорил, а пел, растягивая слова.

Васятка с трудом сглотнул слюну, одолевая судорогу в горле, и прошептал:

— Хлебца… Исть хочу…

И снова, как на пожарище, широкие половицы внезапно качнулись под ним, вздыбились; Васятка растопырил руки, пытаясь удержаться, но половицы провалились вниз, и он завалился набок, успев лишь заметить, что дед вскочил из-за стола.

Очнулся он в теплой постели, разлепил глаза, пошевелил руками-ногами и удивился: ничего не болело, не ныло, хотелось лишь по малой нужде, и еще хотелось есть. Васятка вылез из-под тяжелого стеженого одеяла и увидел, что лежал он на высокой железной кровати с блестящими шишечками — такой кровати он никогда не видел. Протянул руку, потрогал прохладную шишечку, а когда убрал с нее пальцы, разглядел на ней самого себя: лицо приплюснуто и вширь растянуто до невозможности. Вот чудеса-то!

— Ну, здорово живем, как чалдоны балакают! — раздался над самым ухом напевный голос. Васятка вздернул голову — над ним стоял старик, улыбался, взблескивая из-под усов крупными чистыми зубами, и держал в руках железную кружку, из которой тоненькой струйкой поднимался парок. — Давай-ка, брат, взвару хлебни, для душевной пользы и телесной крепости. А после я тебя кормить стану…

Травяной взвар был таким горьким, что Васятку перекосило, но под строгим взглядом ослепительно синих глаз старика пришлось выхлебать его до капли.

— Ну и ладно, — старик забрал у него пустую кружку, — теперь мордаху споласкивай и садись за стол, кормить тебя стану.

Вот таким образом и определила причудливая судьба Васятку на воспитание к деду Афанасию, который жил на отшибе от людей, выезжая в ближайшее волостное село лишь на Никольские ярмарки, два раза в год, зимой и летом, чтобы прикупить товарец для хозяйственных нужд, а заодно продать пушнину — он охотой на соболей занимался.

— Почему один живу? — распевно говаривал дед Афанасий, когда Васятка приставал к нему с расспросами. — А потому, что надоели мне людишки. Я, брат ты мой, на своем веку столько их повидал, всяких разных, что обрыдли они мне по самую рукоятку. Одному лучче — воля! Зачем крыша такая? А я, брат ты мой, в темнице шибко долго сидел, вот и полюбил, чтобы свету было с избытком. Летом заберусь на подызбицу, лягу там и лежу, а солнце — круглый день у меня в гостях. Кра-со-та-а!

Приютив парнишку и узнав историю его коротенькой жизни, дед Афанасий не только кормил его и давал крышу над головой, но и обучал всему, что сам знал и умел. А знал и умел он, кажется, все. Как зверя скрадывать, как шкурки выделывать, как полезные травки найти, которые помогают от хвори избавиться, как плотничать, как стрелять, чтобы ни одна понюшка пороху зазря не пропала, как сапоги шить, как валенки катать. Даже старинной борьбе научил, которая называлась чудно — «пьяного валять». Но больше всего учил осторожности.

— Людишки почему гибнут? — рассуждал он. — Им глаза смотреть дадены, а они ими только лупают. А у тебя четыре глаза должно быть, два — спереди, а два — позади, на затылке, и всеми ими опаску чуять должен!

Учеником Васятка оказался старательным — на лету схватывал.

Когда ему стукнуло семнадцать и вымахал он в статного и сильного парнину, дед Афанасий завел однажды за ужином неожиданную беседу:

— Пора тебе, брат ты мой, определяться. Как дале жить станешь? Я, однако, помереть собираюсь.

— Как помереть? — растерялся Василий.

— А как все люди помирают. Ручки на груди сложил, ноги вытянул, молитву прочитал, если в Бога веруешь, и все. И дух — вон! Жизнь, она обязательно в придачу со смертью дается, а чтобы порознь — такого не бывает. Вот и я помру скоро. Куда ты пойдешь?

— Не знаю, — потупился Василий.

— Я знаю. — Дед Афанасий глянул на него своими пронзительно синими глазами, помолчал и продолжил: — У тебя отец кем был? Конокрадом. Значит, вольным человеком. И ты будь конокрадом, вольным человеком будь. Воля — она слаще всякой иной сладости. Помру — не пугайся. Тепленькой водичкой обмоешь, исподники с рубахой чистые оденешь, я их на видное место покладу, у крыльца могилку выроешь и похоронишь…

— Дед Афанасий!

— Афанасий я, Афанасий… Говорю — не встревай. Барахло из дому не забирай, ружье возьми, припасы, одежу да денег на первый случай, в ящике деньги под тряпками. И ступай с богом. Боле ничего не скажу.

На следующее утро дед Афанасий умер. Лежал со скрещенными на груди руками, прямой и строгий, и смотрел в потолок широко раскрытыми глазами. Только теперь они были не ослепительно синими, а мутно-белесыми, словно подернулись после смерти бельмами.

Василий обмыл бренное тело, обрядил его в чистое белье, выдолбил колоду из комля кедра и зарыл деда Афанасия, как тот и велел, у порога странного дома с высокой крышей на четыре ската, где на подызбице летом всегда было много солнца.

Еще неделю после похорон он жил в доме, боясь отправляться в неведомый мир людей, которых так не любил дед Афанасий, унесший с собой в могилу тайну своей прежней жизни. Кем он был до того, как стать отшельником, чем занимался и почему отшатнулся от людей — этого Василий так и не узнал.

Но наказ деда Афанасия выполнил. Внезапно, даже сам от себя прыти такой не ожидал, собрался утром, закинул за плечи котомку с едой, с порохом и дробью, прихватил ружье и ушел, куда глаза глядят, даже забыв взять деньги.

Пять лет прошло с тех пор. И чего только за эти пять лет не приключалось с Василием, иному смирному человеку как раз бы на пять жизней хватило…

Теперь он сидел в своей потаенной избушке, матерый конокрад по прозвищу Вася-Конь, подбрасывал березовые дровишки в жарко горевшую печку и рассказывал о своей судьбе Тонечке Шалагиной, насмерть перепуганной городской барышне, которая ютилась на топчане, забившись в угол, и оттуда смотрела на него, как на неведомого зверя. И страшно, и боязно, и… любопытно.

В чугунке закипела вода, на плиту брызнули крутящиеся пузыри, и от резкого, внезапного шипа Тонечка вздрогнула.

— Ды не пугайся ты, барышня, — в который уже раз за сегодняшний день принялся уговаривать ее Вася-Конь, — никакого худа я тебе не желаю. Вернешься домой целой и невредимой, а папочке с мамочкой скажешь…

— И что я скажу им? Что скажу? — почти крикнула Тонечка.

— Да так и доложите, как есть. Чего уж тень на плетень наводить… Я за все в ответе, вали на Ваньку-косоротого, он не отбрехивается. Пойду пельменей принесу, жевать-то все равно чего-то надо.

Он вышел в сени, вернулся оттуда с мешком мороженых пельменей, которые стучали, как камни; щедро, пригоршнями, насыпал их в чугунок, поставил на плиту сковородку и, покопавшись в углу, вытащил три здоровенных луковицы, принялся их чистить.

— А лук… зачем? — капризно пискнула из своего угла Тонечка.

— Как зачем? Поджарим на маслице и на пельмешки сверху, чтоб сытней было.

— Не надо! Я терпеть не могу жареный лук! Запаха не переношу!

— Раз такое дело… — Вася-Конь послушно положил луковицы на место и помешал пельмени. — Двигайтесь к столу, барышня, разговорами сыт не будешь, а пельмени у меня — отменные. Старушка одна в Колывани лепит, какой-то секрет знает, ни у кого таких не ел. Молочка не желаете?

— А здесь что? И корова есть?

— Коровы нету, а молочко имеется. — Вася-Конь снова вышел в сени, прихватив с собой мешок с пельменями, принес желтый круг замороженного молока, настрогал от него ножом толстых ломтей в чашку и поставил ее на плиту. — Махом растает. Ну, садитесь, барышня, я все подам.

Тонечку так и подмывало наговорить резкостей и отказаться от этих пельменей, настряпанных какой-то неведомой колыванской старухой, но из глиняной чашки, задымившейся на столе, пошел по избушке такой соблазнительный запах, что она невольно проглотила слюнку и, посидев еще для порядку в своем уголке, все-таки села за стол. Брезгливо оттопырив губку, она подцепила ложкой пельмень, морщась, надкусила его и сразу же подумала, что столь хваленая родителями новая горничная Фрося даже в ученицы не годится колыванской бабке. Пельмени были чудо как хороши! Она даже и не заметила, как глубокая вместительная чашка опустела.

Вася-Конь, а он не ел, он только смотрел на Тонечку, молча взял свою чашку и отсыпал из нее половину пельменей. Тонечка снова оттопырила губку, собираясь отказаться, но в последний момент передумала и съела еще несколько штук. Отложила ложку, подняла глаза и встретилась с взглядом Васи-Коня. В этом взгляде было столько восторга, нежности и покорности, что Тонечка, даже не успев толком ни о чем подумать, ощутила, догадалась внезапно проснувшимся женским чутьем, что с ней действительно ничего плохого не случится. Но и это не главное. Главное в ином: она почувствовала в себе сладкую власть над этим страшным конокрадом. Что бы сейчас ни сказала, какой бы каприз ни придумала — он выполнит. И выполнит с великой радостью. Желая убедиться в этом, спросила:

— А вы… вы специально меня подкарауливали, притворяясь извозчиком?

— Ага, — просто ответил Вася-Конь, — сидел тут, в избушке, маялся-маялся, чую — край уже, так увидеть захотелось… Снарядился, поехал, думал — погляжу и вернусь, а история вон какая сочинилась.

— И что же дальше будет?

— Раньше времени не угадаешь. — Вася-Конь наклонил голову, словно принялся разглядывать свои руки, лежащие на столе, затем медленно поднял взгляд, устремленный на Тонечку, и она, желая проверить свою власть над ним, замирая от ожидания, сказала:

— Родители могут мне не поверить, скажут, что я все придумала и хочу их обмануть. Вместе со мной пойдете и подтвердите, что так было.

— Чего ж не сходить — схожу, — легко согласился Вася-Конь, — дорога мне знакомая.

— А они вас в полицию сдадут!

— В таком деле надвое — либо поймают, либо я убегу…

Тонечка даже и не заметила, как на губах у нее заиграла довольная улыбка.

За маленьким оконцем избушки нависла непроницаемая темь позднего зимнего вечера. На стекле стали вызревать белые узоры. Мороз придавливал, и, ежась от него, громко крякнул угол избушки.

— Пойду лошадь попоной накрою: холодно. — Вася-Конь поднялся из-за стола, надел полушубок, нахлобучил шапку. — А вы, барышня, укладывайтесь, спите и ничего не бойтесь. Никто не тронет.

— А я и не боюсь!

Вася-Конь, ничего не ответив, вышел. Прикрыл за собой тяжелую дверь, полной грудью вдохнул морозный колющий воздух и запрокинул голову, вглядываясь в стылое небо, густо усеянное мигающими звездами. Ему было так радостно и легко, что на миг показалось: вот оттолкнется сейчас от грешной земли, взмахнет руками — и взлетит, как пушинка, в самый купол небесного свода. Но он лишь переступил с ноги на ногу и подсушенный морозом снег отозвался крахмальным скрипом.

Господи, бывает же благодать на свете!

Вася-Конь завороженно стоял, не двигаясь с места, лишь время от времени переступал с ноги на ногу и вслушивался в голос снега.

Лошадь была в теплой стайке, пригороженной к глухой стене избушки, и накрывать ее попоной совсем не требовалось. А из избушки Вася-Конь вышел потому, что требовалось ему сейчас остановиться, дух перевести, боялся, что радость, переполнявшая его до самых краев, вдруг вырвется наружу неистовым криком либо он заплачет от умиления. Никогда, ничего подобного не испытывал он за свою жизнь и не желал сейчас ничего, кроме одного — быть рядом с ней, смотреть на нее, слушать…

И новым огнем горел на губах давний поцелуй.

А Тонечка уютно устроилась на топчане, накрывшись тяжелой и теплой шубой, пригрелась и быстро засыпала, уставшая от длинного и такого необычного дня. Она теперь была абсолютно спокойной, все страхи исчезли без остатка, и она все пыталась вспомнить какой-нибудь старинный роман, где героем являлся бы благородный разбойник, а героиней — девушка из богатой семьи.

Но так и не вспомнила. Уснула и во сне счастливо улыбалась.

На исходе ночи Вася-Конь осторожно тронул ее за плечо:

— Пора, барышня…

Сам он даже глаз не сомкнул, все ходил и ходил вокруг избушки, словно часовой, поставленный на охрану. Иногда открывал дверь, прислушивался к легкому, едва различимому дыханию и снова начинал ходить, плотнее и плотнее притаптывая еще не улежалый снег.

Тонечка открыла глаза, потянулась под шубой, затем выпростала руки, закинула их за голову и сказала:

— Василий, я тебя во сне видела.

— Ну… — он замер.

— Не «ну», а во сне видела — на коне, в военной форме и почему-то весь в орденах.

— Да ты меня, барышня, никак с тем офицериком спутала, которого я с кошевки ссадил.

— Не спутала. — Она капризно оттопырила губку и вздохнула: — К чему бы это?

— Не знаю. Поторапливаться нам надо, дорога неблизкая.

— Давай поторапливаться, — согласилась Тонечка.

На рассвете они переехали Обь, и Вася-Конь направил лошадь прямиком к Каинской улице. Тонечка тревожно смотрела по сторонам, но ничего не говорила.

Вот и ворота родного дома.

Вася-Конь лихо осадил лошадь и стал выбираться из кошевки.

— Ты куда? — удивилась Тонечка.

— К тяте твоему, рассказывать. Сама же говорила.

— Да я пошутила, Василий, уезжай, пока полиция не поймала. Погоди…

Она поднялась на цыпочки, зачем-то сняла с него шапку и поцеловала. А затем слабо оттолкнула, побежала к калитке, оглядываясь и улыбаясь.

Глава 3 ОНА, КАК ПОЛДЕНЬ, ХОРОША

Под левым глазом у Чукеева лилово отсвечивал пышный, набрякший синяк — дополнение к служебному порицанию от Гречмана. Сам глаз заплыл, и казалось, что Чукеев специально прищуривается, пытаясь что-то высмотреть в лице начальника. Прищур этот второй день приводил Гречмана в еще большее бешенство, и он на своего подчиненного уже не кричал, а только рыкал:

— Где девка?!

— Доставят, — сиплым голосом доложил Чукеев, — сей момент доставят-с… Балабанов уже послан.

После конфуза в оружейном магазине Порсевых, когда Чукеев фактически помог злоумышленникам, и после доброй затрещины Гречмана, который поначалу вообще грозился убить пристава за ротозейство, после всех этих неприятностей у Модеста Федоровича пропал голос, и он теперь лишь сипел, будто его душили за горло.

Да и то сказать: в образном смысле и впрямь душили, не давая глотнуть спасительного воздуха. Нагло забрав средь бела дня оружие, злоумышленники не успокоились и ночью выкинули новый фортель — дегтем разрисовали ворота Гречману, вымахав огромными буквами на гладко строганных досках одно только слово: «ВОР». Хорошо, что надпись обнаружили на рассвете и сразу же сняли ворота, а то было бы к дому полицмейстера паломничество любопытных. Правда, слух все равно пополз, но слух он и есть слух, его еще доказать требуется. Тем более, что новые ворота успели изготовить и навесить за считанные часы.

Но утешение от новых ворот слабое, по прежней размеренной жизни словно бороной проехали, все в клочки изодрали. Теперь уже и не знаешь — с какой стороны новая беда свалится… А тут еще мельник Шалагин в городской управе хай поднял: дочку у него увезли на той самой подводе, которую пытался остановить Чукеев. Хорошо, что вернули девчонку на следующий день целой и невредимой, а то папаша Шалагин не только в городской управе, но и перед самим губернатором начал бы высказываться, а краснобай он известный, начнет говорить — не переслушаешь… Сама же девчонка ничего толкового рассказать не смогла: сели на извозчика с прапорщиком Кривицким, поехали кататься, пристав хотел их остановить, но извозчик не подчинился. Скинул прапорщика с подводы и ускакал в лес, там ей завязал глаза и привез в какую-то деревню, а утром, опять же с завязанными глазами, доставил в город. Кто он такой, этот извозчик, как выглядит — ничего не запомнила с испугу.

Странно и непонятно!

А потому и боязно.

Чукеев осторожно потрогал указательным пальцем синяк под глазом и почтительно просипел:

— Разрешите идти?

В ответ Гречман только головой мотнул: сгинь, чтоб духу не было. Чукеев поспешно выскочил из кабинета и в узком коридоре едва не налетел на Балабанова. Тот был один. Чукеев даже за спину ему заглянул — один.

— А девка где?

— Нету, господин пристав, — вытянулся по струнке Балабанов и вытаращил свои чистые, телячьи глаза, — нигде ее нету. Матрена сказала, что баню затопить послала. Я в баню, а там — пусто, даже печка не затоплена. После пригляделся — следы через огород, так прямиком и учапала до Каменки, а там уж все истоптано, не разберешься.

Прямо как сердце чуяло, что еще одна беда свалится. Да что за жизнь такая, будто по обломному льду крадешься, только ногу поставил, и сразу — хрусть! Опять по самую макушку в холодной воде. Чукеев поморгал заплывшим глазом, обреченно вздохнул и даже строжиться не стал над Балабановым, только махнул рукой, отправляя его на расправу:

— Иди, докладывай, — а другой рукой, будто Балабанов дороги не знал, показал на дверь кабинета Гречмана: — Говори, как есть, а я прямиком к Матрене, душу из нее выну! — И вдруг озаренно хлопнул себя ладонью по лбу, кинулся в свою комнатку, из ящика стола вытащил пакет, завернутый в бумагу, и вприпрыжку, суетливой трусцой, ходу-ходу на улицу. Скатился с крыльца, плюхнулся в кошевку дежурной подводы, скомандовал: — Гони на Инскую!

А ведь теплилась, еще несколько часов назад, слабенькая надежда, что удалось ухватить кончик ниточки, потянуть за него и, если повезет, размотать клубок. После долгих расспросов множества жителей удалось выяснить: накануне убийства акцизного чиновника Бархатова заходила к нему на квартиру девица Анна Ворожейкина, из тайного публичного дома Матрены Кадочниковой, в конце дня заходила. А ночью, сразу же вспомнили Гречман с Чукеевым, пьяный пимокат Лоншаков видел раздетую девку на улице, которую посадили в тройку, а еще — рваное платье на месте убийства осталось. По всем статьям выходило, что девица была либо в связке со злоумышленниками, либо оказалась свидетелем преступления. Сразу же и отрядили Балабанова со строгим наказом: доставить Анну Ворожейкину в сей момент. А она, оказывается, баню ушла топить… И где теперь ее топит, одному черту известно!

— Шибче гони! — покрикивал Чукеев.

А куда шибче, казенная лошадка и так едва из хомута не выскакивала. Вот и улица Инская, вот и дом Матрены Кадочниковой с яркими синими наличниками. Хозяйка, будто ждала пристава, стояла в ограде, настежь открыв калитку. Круглое рыхлое лицо ее светилось алыми мятежами — испугалась, битая баба, нутром почуяла, что беда прямиком в ее развеселый дом лезет. Затараторила, заахала, приговаривая сорочьей скороговоркой, как она рада пристава видеть, но тот ей в ответ лишь одно буркнул:

— Заткнись!

И первым прошел в дом, бухая сапогами по половицам. Хозяином сел за стол, отпыхался и приказал:

— Чайку изладь.

Матрена кинулась к самовару, загремела чашками, и скоро на столе уже стояли вазочки с разными вареньями, пряники, каральки, в графинчике с узким горлышком — наливка. Модест Федорович ни от чего не отказывался — все по порядку пробовал, на хозяйку даже глаза не поднимал, словно ее здесь и не маячило. Специально выдерживал, пускай в своей боязни до края дойдет. Выпив и закусив, Чукеев раскурил папиросу и лишь после этого взглянул на Матрену, будто только сейчас и заметил, что мельтешит у стола толстая, краснорожая баба. Задумчиво, попыхивая папироской, выразил ей сочувствие:

— Тяжеленько тебе, Матрена, придется, ой, тяжеленько…

— Как это? — сразу насторожилась и замерла на месте хозяйка.

— Да уж так, чай, не молоденькая по этапу прогуливаться.

— По какому такому этапу?

— Хэ, а как, ты думаешь, на каторгу доставляют? По этапу. Вот и пойдешь шилом патоку хлебать.

Матрена вздрогнула, чай из чашки плеснулся на скатерть. Но опытная баба тут же переборола свою растерянность, и круглое лицо сморщилось от сладенькой улыбки:

— Вы все шутки шуткуете, Модест Федорович, пугаете меня, неразумную, аж сердце схватило.

— Не шучу, Матрена, дело серьезное. Убийство в городе, и так складывается, что без девки твоей там не обошлось. Рассказывай все, что знаешь, или я тебя туда же, в пособницы, запишу. Чего надулась, как мышь на крупу? Рассказывай. Все до капли. И не вздумай врать…

Говорил Чукеев не повышая голоса, даже добродушно говорил, но это спокойствие и напугало Матрену, больше чем крики и ругань, к которым она давным-давно привыкла. Нутром догадалась — дело и впрямь нешуточное, а она перед властями со своим заведением всегда виновата. До каторги, может, и не дойдет, а прихлопнуть — прихлопнут, запросто, как муху на подоконнике. Перестала угодливо улыбаться, со злостью буркнула:

— Спрашивай.

— Вот оно и ладненько. — Чукеев отодвинул от себя пустую чашку и на край стола выложил пакет, завернутый в старую газету, развернул шелестящую бумагу и вздернул, расправляя обеими руками, рваное платье. — Чье это?

— Анькино.

— Точно?

— Точнее некуда, сама ей покупала.

Чукеев кинул платье на спинку стула и задал второй вопрос:

— Как эта девка у тебя оказалась?

Оказалась Анна Ворожейкина в тайном публичном доме Матрены Кадочниковой, как и большинство девок, не по своей доброй охоте, а по великой нужде. Отец ее, запойный шорник Ворожейкин, раньше времени свел в могилу жену, которая худо-бедно, но держала супруга в оглоблях семейной жизни. Оставшись один и без всякого укорота, он так загулял, что даже просохнуть хотя бы на один день не успевал. В считанные месяцы спустил барахлишко из дому до последней иголки и сгинул неизвестно куда, успев перед этим и сам дом продать. Вот и оказалась Анна в одночасье на улице — ни кола, ни двора, ни денежки, ни хлебца. Помогли добрые люди, устроили прислугой к холостому акцизному чиновнику Бархатову. Он хоть и пожилой был, но силу мужичью еще не всю растратил, а тут прямо на квартиру такой розан подали. Ну и впал в грех, распечатал девку. Какое-то время попользовался, а дальше, как и положено, Анна забрюхатела. Бархатову довесок совсем ни к чему, он привык, как вольный казак, сам по себе жить, а тут… Сунул Анне красненькую и выставил на улицу — колотись, как можешь. В это самое время и подобрала ее Матрена Кадочникова, отвела к знакомой лекарке, и та за небольшую плату вытравила плод у неразумной девки. Память, как известно, забывчива, а тело — заплывчато. Анна поселилась у Матрены, стала исправно ублажать посетителей, и все шло тихо-мирно до тех пор, пока не появился на исходе ноября неизвестный господин, хорошо одетый и с приличными манерами; такому прямая дорога в публичный дом Эдельмана, где ковры, люстры и отдельные номера, а он — сюда. Но у богатых свои причуды, решила Матрена, а когда господин, не торгуясь, выложил деньги, она и вовсе растаяла, мигом построила перед ним своих девок — выбирай, какая глянется.

Господин выбрал Анну. И ходил к ней две недели подряд, в одно и то же время, словно по расписанию. Платил по-прежнему щедро, но скоро Матрена почуяла неладное. Заглянула однажды в комнатку, а там даже постель не разобрана, господин же с Анной сидят за столиком и о чем-то шепчутся. Как только посетитель ушел, Матрена приступила к Анне с расспросами — почему так? А я откуда знаю? — отвечала Анна. — Ему больше разговоры нравится говорить. Так ничего Матрена и не добилась от девки, а скоро и господин исчез, не стал больше появляться. Все, казалось бы, на свои места встало, и жизнь покатилась по-прежнему, но после Рождества Анна внезапно исчезла на целую ночь и появилась лишь под утро, в одной рубашонке, а поверху — мужичий зипун накинут. Матрена взялась за ремень, исхлестала Анну, как блудливую корову, но ничего не добилась. Ее одно тревожило: как бы девка самостоятельно не взялась на стороне подрабатывать, о другом она и не думала. Но тут заявилась Зеленая Варвара и так Матрену настращала, что та решила отступиться. Да и Анна после этого случая вела себя по-прежнему, будто ничего и не было.

А сегодня пошла утром баню затоплять — и как в воду канула.

Чукеев покивал головой, хлебнул наливки и попросил:

— А теперь нарисуй-ка мне обличие этого господина.

— Ну, какое обличие… — задумалась Матрена, — бритый, в хорошем пальте с воротником, красивый…

— Тьфу, дура, — озлился Чукеев, — глаза, волосы, нос какой, еще что заметила? Как зовут?

— Мне он не назывался, а Анька говорила — Леонид Никитич. Волосом черный и глаза темные. Видный господин, еще тросточка у него была.

— Хэ, а Зеленая Варвара почему именно в то утро пришла?

— А я знаю? Вот у нее и спросите.

— Спросим, — пообещал Чукеев, — со всех спросим. Мало никому не покажется.

Вернувшись в участок, он приказал Балабанову срочно разыскать и доставить Зеленую Варвару, а сам отправился к Шалагиным. Чувствовал Модест Федорович — мельникова дочка главного не договаривает.

«Вчера Максим пришел к нам в дом, без всякой предварительной договоренности, и имел долгую беседу с родителями. Меня не позвали, и о чем беседовали — я не знаю, но увидела, что Фрося подает им чай, и решила переломить свою гордость. Упросила эту колыванскую красотку, чтобы она послушала. Но как только Фрося подала чай, ее тут же и выпроводили, она лишь одно услышала, что Максим перед папочкой извинялся. Под конец уединенного чаепития соизволили и меня позвать. Я вошла, села за стол и растерялась: все на меня смотрят и радостно так улыбаются, будто я именинница. Думала, что меня снова допрашивать станут, но ошиблась. Папочка с мамочкой взялись расспрашивать Максима: откуда он родом, да кто его родители. Вот я и узнала, что родом господин прапорщик из Саратовской губернии, что родители его купеческого звания, а сам он учился в Казанском университете, но курса не окончил, потому что решил посвятить себя военной службе и поступил в нее вольноопределяющимся. Затем был отправлен в юнкерское училище, каковое окончил, и получил направление в наш город. Скоро он ожидает присвоения очередного звания и будет подпоручиком. Я слушала Максима и не узнавала его — какой-то он скушный был, казалось, что не говорил, а казенную бумажку зачитывал. Тогда я стала вспоминать вечер в Городском корпусе, наши танцы, и мне снова стало весело и светло, но Максим заговорил, и опять — скушно, будто латынь зубришь.

На прощание папочка с мамочкой пригласили Максима в гости, на следующее воскресенье, и он сказал, что обязательно будет. На этом и расстались.

Вот я и думаю — каким он для меня в воскресенье явится? Веселый, с горящими глазами, как раньше, или скушный, будто казенный рапорт? Жду и стараюсь не думать о другом… Нет, ни за что!»

Дальше было написано еще несколько строчек, но Тонечка старательно их зачеркнула, бархатной тряпочкой вытерла перо и захлопнула сафьяновый переплет своего девичьего дневника, которому доверяла раньше самые сокровенные тайны, а эту, последнюю, — не решилась. Заключалась же тайна в том, что Тонечку преследовало неодолимое желание снова оказаться в избушке и снова ощутить свою безраздельную власть над странным, сильным, но теперь уже совсем не страшным конокрадом по имени Василий. Желание это в последние дни было столь велико, что ей даже приснился сон. Будто бы она сидит в той самой избушке, на топчане, а Василий стоит перед ней на коленях и о чем-то просит, прямо молит ее, а она хохочет, хохочет и никак не может остановиться. Уж так ей весело, как и бывает только во сне. И от этой веселости, переполнившей ее до краев, она вдруг взяла и запела новый романс, который разучивали в последний раз у господина Млынского. Запела и проснулась…

И к чему этот сон?

В дверь постучали, и Тонечка быстро спрятала тетрадь в сафьяновом переплете в ящик стола, сверху накрыла учебниками.

— Барышня, — раздался из-за двери голос Фроси, — просят вас в гостиную выйти.

— Зайди сюда, — попросила Тонечка и, когда Фрося вошла, быстрым шепотом спросила: — Кто просит?

Фрося оглянулась на дверь и так же, шепотом, сообщила:

— Любовь Алексеевна велела, там пристав, толстый этот, опять пришел, сказал, что разговор к вам имеет.

— Опять допрашивать станет. — Тонечка оттопырила губку, оправила платье и решительно направилась в гостиную, так быстро, что Фрося едва за ней поспевала.

В гостиной сидел на стуле тучный Чукеев, широко расставив толстые ноги в больших сапогах, а перед ним прохаживалась Любовь Алексеевна и что-то выговаривала гостю. Чукеев не возражал, только прикладывал к груди широкую ладонь и наклонял голову, соглашаясь. На затылке у него просвечивала розовая проплешина.

— Антонина, господин Чукеев желает задать тебе несколько вопросов. — Любовь Алексеевна остановилась и строго поглядела на дочь.

— А они что — с первого раза не смогли запомнить? — выпалила Тонечка.

— Не дерзи! — повысила голос Любовь Алексеевна, — отвечай.

— Хорошо, мамочка. — Тонечка оправила кружева на рукаве платья и опустила глаза, всем своим видом выражая полное послушание.

— Скажите, барышня, — Чукеев пошевелился на стуле, и стул под ним жалобно пискнул, — тот человек, который вас увез, имени своего, случайно, не называл?

— Нет, не называл.

— А в деревне, где были, к нему приходили какие-нибудь люди?

— Нет, не приходили.

— Так, так. — Чукеев постучал толстыми пальцами по коленям, задумался. Вдруг хлопнул по коленям ладонями и крикнул: — Откуда Васю-Коня знаешь?

Тонечка от неожиданности даже отшатнулась, щеки вспыхнули, но в последний момент она смогла справиться с растерянностью и жалобно взглянула на Любовь Алексеевну:

— А почему они на меня кричат?

— Да, действительно, а почему вы кричите? Что вы себе позволяете? — начала строжиться Любовь Алексеевна.

— Простите, простите меня, ради бога, — Чукеев снова стал наклонять голову, показывая розовую проплешину, — случайно вырвалось, знаете ли, служба тяжелая-с, привычка дурная… Значит, как я понял, барышня, Васю-Коня вы знаете?

— Не знаю я никакого коня! И Васю вашего не знаю!

— А давайте-ка проверим. Разрешите мне, уважаемая Любовь Алексеевна, на окошечко глянуть в комнате у барышни? Только глянуть?

— Да вы никак с ума сходите, Модест Федорович! Только еще обыск у нас не устраивали!

— Помилуй бог, какой обыск! Мне лишь глянуть!

И, не дожидаясь разрешения, Чукеев проворно поднялся со стула и засеменил из гостиной в комнату Тонечки, все остальные — за ним следом. Чукеев раздернул шторы, поглядел вниз, на брандмауэр, хмыкнул и стал ощупывать бумагу, которой были заклеены щели на окне. Тонечка замерла — ни живая, ни мертвая. Она ведь забыла и даже не вспомнила, что Вася-Конь, открывая створку, разорвал бумагу.

— Хэ, — раздумчиво протянул Чукеев, провел указательным пальцем по аккуратной белой полоске, — надо же, целая…

— А какой она должна быть? — сурово спросила Любовь Алексеевна. — Вам не кажется, Модест Федорович, что вы уже перешли всякие границы приличия?

— Простите, простите великодушно, — Чукеев задом попятился к двери, — служба у нас такая, беспокойная, приходится иногда и без приличий… Простите еще раз и разрешите откланяться.

— Фрося, проводи господина пристава. — Любовь Алексеевна демонстративно отвернулась от Модеста Федоровича и удалилась в гостиную.

«Эх, зараза, — думал Чукеев, спускаясь по лестнице, — мне бы эту девицу на полчаса в участок, я бы из нее все вытряхнул. Эх, если бы не папашка! Знает она конокрада, знает! А без него во всей этой истории не обошлось — сердцем чую. Ну, ничего, ничего, поглядим — придумаем!»

Выпроводив пристава, Любовь Алексеевна долго еще не могла успокоиться, и слышно было, как она в гостиной громко разговаривает сама с собой. Тонечка ее не тревожила и, задернув на окне шторы, думала только об одном: кто заклеил щели?

В это время приехал на обед Сергей Ипполитович, разминувшись с Чукеевым буквально в считанные минуты. Узнав от жены о визите пристава, он пришел в полное негодование:

— Эти полицейские мерзавцы уже всякую грань переходят! Знают только одно — взятки брать без зазрения совести, а когда дело касается их конкретной службы — ползают, как беспомощные котята! Я этого так не оставлю и обязательно подниму вопрос в городской управе о работе полиции!

— Поднимешь, поднимешь. — Любовь Алексеевна погладила его по плечу и улыбнулась. — Давайте обедать. В кои-то веки ты нас своим присутствием обрадовал… Фрося, накрывай на стол.

За обедом никто о визите пристава не вспоминал, говорили о домашних делах, шутили, а Сергей Ипполитович, приняв вишневой наливки, и вовсе пришел в полную благодушность, даже пообещал, что в ближайшее воскресенье вывезет всех за город, на Заельцовские дачи.

— И господина прапорщика пригласим, — подмигнул он дочери.

— Как хотите, — миролюбиво согласилась Тонечка.

Под вечер на улице поднялась поземка, пошел снег, и в косом свете газового фонаря казалось, что этот снег летит неиссякаемыми тучами. Тонечка стояла у окна, смотрела на белую кутерьму за стеклом и заново переживала все события, свалившиеся на нее за сегодняшний день. Задумалась и даже не услышала, как в комнату без стука вошла Фрося. Вздрогнула от неожиданности, когда она тихонько позвала ее.

— Барышня… — в руках Фрося держала маленький поднос, а на нем высокий стакан с молоком, накрытый сверху вышитой салфеткой, — молочка не желаете?

— Спасибо, оставь на столе.

Фрося поставила поднос, поправила салфетку, но не уходила, стояла посреди комнаты, смущенно спрятав крупные руки под белый передник.

— Тебе что?

Вместо ответа Фрося подошла к окну, выпростала руку из-под передника и ладонью провела по бумаге, наклеенной на щель створки, тихо сказала:

— Надо же, как будто чуяла, что заклеить требуется, я старую-то бумагу соскоблила, остатки теплой водой смыла, клейстеру из муки завела немного и залепила наново. Вот как получилось — не отличить.

— Ты это к чему? — шепотом заговорила Тонечка. — Зачем мне рассказываешь?

— Да уж сами знаете — к чему. Вы бы присели, барышня, у меня разговор долгий будет.

Тонечка, совершенно ошарашенная, послушно присела на стул и, не зная, куда девать руки, принялась вертеть на подносе стакан с молоком. Фрося продолжала стоять на прежнем месте и ровным, спокойным голосом рассказывала:

— Я его в то утро видела, когда он из этого окна выпрыгивал; внизу, на кухне, была и вижу — летит. Он хоть и мигом через кирпичную стенку махнул, я все равно узнала. У него повадка особая — ловкий, как кошка.

— У кого — у «него»? — по-прежнему шепотом спросила Тонечка.

— Да кто же здесь был-то, — рассудительно отвечала Фрося, словно говорили они о какой-то мелочи, — Вася-Конь, я его хоть сбоку, хоть сзади узнаю, говорю же — повадка особая. Одно слово — Вася-Конь! Таких удалых еще поискать надо, днем с огнем не враз отыщешь.

— Ты его знаешь?

— Если бы не знала, барышня, я бы твоим родителям давным-давно доложила. И как он из вашего окна прыгал, и как вы его целовать изволили утречком, когда он вас к дому доставил. Видит Бог — с умыслом не подглядывала, само собой увиделось. А что родителям не доложила — благодарная я ему, на всю жизнь благодарная…

Тонечка вскочила со стула, схватила Фросю за руку, усадила рядом с собой и, глядя широко раскрытыми глазами в ее красивое спокойное лицо, попросила:

— Расскажи мне, все про него расскажи, и я тебе тоже откроюсь, ничего не утаю…

И вот что рассказала Фрося.

…На Троицу колыванские парни с девчатами любили ходить на берег Чауса, там костры жгли, хороводы водили, частушки да песни пели, веселились до утренней зари. И в позапрошлый год, как обычно, потянулись после полудня на пологий берег, где уже зазывно тренькала балалайка, а гармошка выводила «Подгорную». Фрося идти не собиралась, у нее из всех нарядов — старенькая юбка да кофточка, в трех местах заштопанная. Но соседки-подруги уговорили ее, одна новенький платок принесла, другая — алые ленты, тятей с города привезенные, третья ботинки на высоком каблуке уступила на вечер. Нарядили девку, как на выданье, а когда нарядили да посмотрели — ахнули. Писаная красавица стояла перед ними: дородная, статная, темные глаза, как влажная смородина, а на подбородке, когда улыбнется, ямочка играет. Подхватили подружки Фросю под руки, грянули песню во всю ивановскую и отправились на берег.

А там уже костры горят, гулянье силу набирает, гармошка так режет неистово, что испуганные щуки из воды выпрыгивают, желают хоть одним глазком глянуть — чего это на берегу деется? Как тут не развеселиться, как не забыть хоть на один вечер о сиротской доле да о серых буднях! Фрося и позабыла все на свете. В хороводе так выступала, что казалось — земли не касается высокими каблуками, а уж когда насмелилась и запела — голос ее выше всех жаворонком взвился, затрепетал на немыслимой высоте, и даже боязно было — вот возьмет и оборвется… Нет, не обрывался — летел, звучный и сильный.

И вдруг пристойное гулянье завихлялось, задребезжало, будто у телеги на полном ходу колесо отвалилось. А это, оказывается, Ванька Ребров с дружками заявился. Все уже пьяные, из стороны в сторону шарахаются, девок пугают, и на место их поставить некому, потому как знают колыванские парни, что с Ванькой лучше не связываться: у него всегда за голенищем ножик — выдернет и ткнет, не задумываясь. Потому и в сторону отходили, не отвечали на обидные приставания, а Ванька, не встречая отпора, куражился еще хлеще. Схватил Фросю за руки, вытащил ее к костру, приказывает:

— Пляши передо мной! Я смотреть буду! Эй, ты, с гармошкой, играй!

Гармонист нехотя стал наигрывать, а Ванька руками размахивает, показывает Фросе: пляши, девка!

Она стоит, не двигается. Тогда он схватил ее за локти, давай крутить перед собой, рукав у кофточки разорвал. Треск старенького ситца будто пробудил Фросю, она из всей силы толкнула Ваньку в грудь, и тот, не ожидавший такой прыти, не смог устоять на ногах, полетел в костер. Только искры роем взметнулись. Ванька взревел и вылетел из огня, штаны и рубаха у него дымились, он мотал головой, будто оглушенный бык, и кричал только одно слово:

— Удавлю!

Фрося и шагу не успела сделать, чтобы уклониться, и быть бы неминуемой беде, но тут возник между ними, взявшись неизвестно откуда, кто-то третий. Ванька, будто об каменную стенку стукнулся — остановился, скрипнул зубами и косо пошел прочь, матерясь, словно отплевывался.

— Да не пугайся ты так, он пошутил, ступай к подружкам. — Только сейчас Фрося разглядела, что стоял перед ней статный парень и посмеивался, кусая крепкими зубами тонкую травинку. — Ступай, не бойся…

И двинулся дальше легкой, кошачьей походкой, поглядывая по сторонам и не переставая посмеиваться.

Подбежали к Фросе подружки, наперебой затараторили, что заступился за нее Вася-Конь, про которого говорят, что он известный конокрад и драться отчаянный мастер, потому и Ванька поперек ему даже не пикнул, а молчком уполз с гулянья, словно побитая собака. А еще говорили, что в Колывани он бывает редко, а где все остальное время обретается, никому неведомо. Все, что знали, махом выложили, сороки.

Но Фрося вполуха слушала подружек, ей вдруг так боязно стало, так она испугалась, что под коленками жилки забились, а губы пересохли, словно до них огонь от костра достал. Было уже совсем не до веселья. Убежать хотелось, прямо сейчас, с гулянья. А чего она испугалась, чего затрепетала от неясного предчувствия, Фрося и сама не знала.

Но сердце подсказывало верно — беда уже летала над ее цветным и нарядным платком. Подошла одна из подружек и шепотом сообщила:

— Ванька еще вина добавил, пьяней грязи, грозится тебе помочь сделать. Беги, пока не поздно, Василий-то ушел с гулянья, теперь не заступится.

Помочь — страшное, изуверское дело. Соберутся парни гуртом, завалят девку, накинув ей мешок на голову, чтобы никого не увидела, и пользуют по очереди. Назавтра вся деревня знает, что опозорили, а бедняга даже указать ни на кого не может, одно остается — либо изживать этот позор до конца жизни, либо в петлю головой.

Тихонько-тихонько, боком-боком, Фрося выбралась из праздничного круга и бегом припустила домой. Но в первых же кустах ее подшибли, свалили на землю и замотали голову вонючей тряпкой. Жадные трясущиеся руки полезли за отворот кофточки и под юбку. Она царапалась, пыталась кричать, да куда там — разве вырвешься от пьяных и одуревших вахлаков? Они от ее сопротивления только сильнее в раж входили.

Рванули кофтенку — пуговицы в траву посыпались, затрещал распластнутый подол юбки, и вот уже ухватился кто-то за ботинки, страшно раздвигая судорожно сведенные ноги. Билась Фрося, как птичка в силке, но иссякали силы. А тут еще и по голове ударили — будто пламя полохнуло перед глазами.

И вдруг стало легче. Никто не раздвигал ноги, исчезли вздрагивающие липкие руки, Фрося будто в пустоте оказалась. Стащила с головы тряпку, вскинула голову и увидела: кто-то убегал, ломая кусты, а Василий маячил чуть в отдалении и будто пританцовывал, быстро выкидывая перед собой то одну, то другую ногу. Только проморгавшись, различила она, что не пританцовывает Василий, а на пинках, не спуская с ног, катает по земле Ваньку Реброва, у которого вместо лица — кровяной блин…

— Вот так я с Василием и перевстрелась, — закончила свой рассказ Фрося.

— Как?! — Тонечка подскочила на стуле. — И все?! Дальше-то, дальше — что было?!

— А ничего, — спокойно, не меняя голоса, ответила Фрося. — Он меня закоулками, чтоб никто не увидел, домой проводил, слезы мне платочком своим вытер и пошел восвояси. А Ванька с тех пор, пока сюда не уехала, за версту меня оббегал.

— И ни о чем с Василием не говорила?

— Да уж так, — пожала плечами Фрося, — без разговоров…

— А он понравился тебе? — не удержалась и спросила Тонечка, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно равнодушнее, а сама даже замерла в ожидании ответа.

— Благодарная я ему, в ножки кланяюсь, а что касаемо симпатии, — вы же про это, барышня, узнать хотели, — нет, он для семейной жизни негожий, он вольный. И вы запомните: вольный! За таким пойти — голову сначала потерять надо, без остатка. Вы-то к нему как — из любопытства? Из интересу? А родители узнают? Ну, да это ваше дело, сами решайте… Я разговор-то завела по другой причине, просьба у меня великая: уж властям не выдавайте его, Христа ради. Он мне помог, выручил, а я вас прошу за него… Уж будьте любезны!

Тонечка ничего не ответила, поднялась со стула и подошла к окну. Прижалась горячим лбом к холодному стеклу. И лишь после этого прошептала:

— Я обещаю…

Разыскать Зеленую Варвару удалось только вечером. Уже в потемках сбившийся с ног Балабанов обнаружил ее возле шалагинской мельницы, где она стояла, опираясь на свою палку, и смотрела на светящиеся окна конторы на первом этаже, словно кого-то поджидала. Горбилась, опустив голову, и тень ее в слабом свете из окон лежала на притоптанной дороге четкой и неподвижной, будто карандашный рисунок Бабы-Яги.

На Балабанова, когда он ее тронул за рукав, Зеленая Варвара даже не взглянула, как стояла, так и продолжала стоять, уставившись на светящиеся окна. Балабанов потянул ее сильнее, окликнул:

— Эй, бабуля! Просыпайся, поехали!

Она медленно, словно и впрямь спросонья, повернула голову и глянула на парня таким страшным и безумным взглядом, что тот невольно попятился. Варвара выпрямилась, переложила посох из правой руки в левую и стронулась с места, приговаривая при этом:

— Военный человек, а пугливый… Куда повезешь-то?

— Велено в участок доставить, — растерянно доложил Балабанов, словно перед ним не старая бродяжка стояла, а сам полицмейстер Гречман.

— Доставляй, коли велено, — согласилась Варвара и тяжело пошла к подводе, увесисто втыкая в твердый наст свою остро затесанную палку.

За всю дорогу до полицейского участка она не проронила ни слова. Балабанов ее тоже ни о чем не спрашивал. Постукивая палкой по ступеням, Варвара поднялась на крыльцо, прошла следом за Балабановым по узкому коридору и, оказавшись в маленькой комнатке, где сидел за столом Чукеев, прижмурилась от яркого света.

— Ну что, убогая, присаживайся, ремки свои распоясывай, у нас тепло, заодно и обогреешься. — Чукеев смотрел на нее с неподдельным интересом.

Варвара прислонила посох к стене, размотала зеленую шаль, опустила ее себе на плечи, стащила с озябших рук рваные зеленые перчатки и лишь после этого присела на краешек стула, ножки которого были окольцованы железными пластинами, а сами пластины намертво приколочены толстенными гвоздями к широкой половице. Из-за пазухи выудила зеленую тряпку, насухо вытерла лицо от растаявшего снега. Волосы у нее были совершенно белые, даже с каким-то желтоватым оттенком, но — удивительное дело! — они мелко кудрявились, как у молоденькой девушки. И эти кудряшки делали ее остроносое, сплюснутое лицо совсем не страшным.

Чукеев отвалился на спинку стула, сложил на объемистом животе пухлые руки и принялся крутить большими пальцами, не переставая разглядывать старуху. Варвара же спокойно разглаживала на коленях зеленую тряпицу.

— Значит, так, убогая, — первым заговорил Чукеев, — я тебя буду спрашивать, а ты отвечай. Если станешь врать, я из тебя душу вышибу, а из города выгоню, имею на это полное право, потому как паспорта у тебя нет и вида на жительство тоже нет. Пойдешь по деревням скитаться и замерзнешь в каком-нибудь сугробе. Мышам на поживу. Глянется такая картина?

Варвара не отозвалась, продолжая разглаживать тряпку и обдергивать от нее отставшие нитки.

— Отвечай — зачем ты приходила к Матрене Кадочниковой на третий день после Рождества? Откуда тебе стало известно, что Матрена отлупила свою девку, Анну Ворожейкину? Ты ведь заступаться пришла? Так или не так?

— Так-так-перетак, таки-таки-перетаки, — пробормотала Варвара и сунула разглаженную тряпицу обратно за пазуху.

— Ты мне присказки не городи здесь, — повысил голос Чукеев, — отвечай, как положено!

— Видела я ее той ночью, на вашей казенной тройке везли, голышом сидела, только в шубу завернутая. Вот утром и пошла заступаться, чтоб Матрена ее до смерти не убила…

— А откуда ты знала, что Матрена ее бить будет?

— Непременно лупить станет, коли она без спросу на промысел выехала. Матрена своих девок на сторону не отпускает — про то всем ведомо!

«Что-то не сильно на дурочку она смахивает, — подумал Чукеев, внимательнее приглядываясь к старухе, — очень уж гладко отвечает, как по писаному. Надо распатронить ее…»

Но дальше началась сказка про белого бычка. Какие бы вопросы Чукеев ни задавал, ответ он получал один и тот же: везли Анну на казенной тройке, и Варвара знала, что утром ее обязательно лупить будут, вот и пришла заступиться…

Чукеев вспотел, заходя то с одного, то с другого боку, пытаясь сбить старуху с накатанной дорожки, но Варвара упрямо долдонила прежнее: казенная тройка… Матрена лупить станет… пришла заступиться…

Не выдержав, пристав загрохотал кулаком по столу, заорал грозно, обещаясь вредную старуху в пыль стереть, но Варвара на стук и ор даже ухом не повела. Смотрела вбок, мимо Чукеева, и часто-часто помаргивала, словно ей в оба глаза по соринке попало. Вдруг сморщилась, собрав все морщины в один пучок, медленно подняла руку и выставила вперед кривой палец, указуя им на стену, удивленно вскрикнула:

— Прибыль тебе валит! Богатая прибыль! Глянь, глянь — каки больши да черные! К прибыли бегут, к богатству — это примета верная!

Повернув голову, Чукеев взглянул на стену, куда указывала старуха, и ему стало не по себе. Из щели между стеной и плинтусом густо лезли на свет черные тараканы, крупные и проворные. Выныривали один за другим, замирали, шевеля усами, будто оглядывались, и стремительно срывались с места, широко разбегаясь по полу. Почудилось даже, что идет от них протяжное шуршание. Чукеев не был брезгливым человеком — служба давным-давно чистоплюйство вышибла, но от зрелища стремительно несущихся черных тараканов его даже передернуло. Вскочил, принялся их давить своими большими сапогами — только ядреный хруст пошел. Варвара скукожилась лицом еще сильнее, совсем усохла и объявила:

— Не будет тебе прибыли! Никакой не будет! Они бы пошуршали да и ушли, а ты — топтать!

— Сгинь, нечистая сила! — заорал на нее Чукеев. — Ты не иначе их с собой в коробке притащила!

— Да господь с тобой! — удивилась Варвара. — Где бы я их столько насобирала, если у меня спина не гнется!

Так Чукеев ничего и не добился. И велел запереть Варвару в холодную. До утра. А сам отправился докладывать Гречману. Полицмейстер молча выслушал доклад подчиненного, распушил усы и неожиданно спросил:

— Выпить хочешь?

— Да я, это… — замялся Чукеев.

— Значит, хочешь. Поехали.

Степан Курдюмов после пропажи гнедой тройки выбрал на конной ярмарке в селе Берском бойкого жеребчика, серого и в яблоках. Пока гнал его в Ново-Николаевск — испереживался до края, опасаясь, что полицмейстеру не поглянется новый конь. Да и то сказать — со знаменитой гнедой тройкой никакого сравнения. Но Гречман, на счастье Степана, даже и разглядывать жеребчика не стал, только велел запрягать его в легкие санки с крытым верхом и, занятый своими делами, продолжал ездить по городу на дежурной подводе.

Но в этот вечер приказал запрячь жеребца и, когда вышел из полицейского управления вместе с Чукеевым, впервые оглядел его при неярком свете газового фонаря. Хмыкнул, но ничего не сказал и уселся в санки точно посередине, не оставляя Чукееву места. Тот безропотно примостился рядом со Степаном на облучке и для надежности уцепился рукой за опояску конюха.

— Куда прикажете? — спросил Степан.

— Гони к Индорину! К парадному не подъезжай, правь к черному ходу.

Как приказано, так и сделано. Проскочили по Николаевскому проспекту, свернули налево, и вот он, сад с нездешним названием «Альгамбра», а в саду — ресторан Индорина, весело мигающий яркими окнами сквозь косые струи снега. Возле черного хода уже стоял сам господин Индорин, одетый в шубу, в теплую шапку; в руке он держал фонарь, и желтый круг света медленно шевелился у него около ног. Видно, был заранее извещен Гречманом по телефону, потому и встречал важных гостей еще на улице.

Гости вошли внутрь; тяжелая дверь, обитая железными полосами, глухо стукнула, звякнул засов, и все стихло. Степан сладко зевнул, торопливо перекрестился и загрустил. Домой хотелось, щей похлебать горячих, стакашек горькой пропустить, отогреться изнутри и снаружи, а уж после этого — под одеяло, под сдобный бок жены завалиться… Но куда денешься — служба, будь она неладна. Степан еще раз зевнул, еще раз перекрестился и плотнее натянул шапку, потому что снег валил все гуще, а ветер начинал сердиться и подвывать.

Зазябнув, Степан перелез с облучка на сиденье санок, опустил кожаный верх, чтобы ветер и снег не так сильно доставали, устроился поудобнее в уголке и даже не заметил, как задремал. Очнулся после грубого тычка в плечо. Вскинулся, открыл глаза — перед ним стоял бородатый мужик в белом фартуке и протягивал большой бокал на тонкой ножке.

— Это тебе, для сугрева, начальник послал. — Мужик передернул плечами и поторопил: — Да пей ты скорее, я замерз!

— Какой начальник? — растерялся Степан.

— Какой, какой… твой начальник! Ты пить будешь или нет? А то унесу!

Больше Степан ничего не спрашивал, жахнул бокал до донышка, и будто клубок огня проскочил по внутренностям, аж глаза выпучились.

— Какое… такое… изделие… водка… что ли… — отдыхиваясь после каждого слова, едва выговорил он.

— Какая водка! Дурак закаменский! Благородный напиток — финь-шампань называется! Вам бы только сивуху хлестать! «Во-о-дка»… — передразнил мужик Степана. — На, зажуй! — И, уходя, сунул кружок колбасы.

Живое тепло мигом раскатывалось по всему телу, даже ушам стало жарко. Степан принялся жевать колбасу и мечтательно думал: «Эх, плюнуть бы пошире да загулять во всю ивановску!» А дальше и совсем мысли улетели в запредельную благодать: поставить бы в санки целый ящик этой самой финь-шампани, да заехать в гости к куму Бавыкину, и не ходить бы на строгую службу этак с недельку…

А метель между тем набирала силу, баламутила густо летящий снег и затягивала город непроницаемой белесой пеленой, в которой тускло мелькали газовые фонари. На пустых улицах взвизгивало, ухало, иногда все эти звуки покрывал громыханием сорванный с крыши железный лист, и, упав на землю, он долго еще дребезжал, словно был недоволен, что его потревожили.

В такую непогодь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит, поэтому Степан сильно удивился, когда из белого мельтешения вынырнул, как из воды, закадычный кум Бавыкин. В руках он держал большой ящик, который сразу же и поставил с глухим стуком на дно санок.

— Полицмейстер тебе послал, — доложил кум Бавыкин, — за отменную службу награждает тебя. Царское питье, сказывал, финь-шампань называется. Эх, гульнем! Шевелись, Степа, шевелись, ко мне поедем, моя разлюбезная как раз в гости наладилась, никто нам не помешает! Да понужай ты!

Степан послушно перелез из своего закутка на облучок, взял вожжи, понужнул жеребчика, и тот бодро побежал в белую тьму. Сзади зазывно постукивали бутылки в ящике, одобрительно крякал кум, и Степану от этих звуков становилось все веселее и приятнее. «Оно, конешно, суровый господин — начальник мой Гречман, — умиленно думал Степан, — но и душевный: знает, что за радение по службе обязательно наградить следует. И наградил! Вон как знатно наградил. Благодарствую вам, господин полицмейстер, от всей души благодарствую!»

Гречман, которого так усердно благодарил Степан Курдюмов, находясь в умиленном состоянии, сидел в это время в отдельном кабинете индоринского ресторана и завязывал в узел серебряную вилку. Согнул он ее легко, но вилка оказалась короткой, чтобы завязать ее в узел. Тогда он ее выпрямил, а затем скрутил, как веревочку, и намотал на короткий и толстый указательный палец — колечко получилось на загляденье. Гречман покатал его на ладони, полюбовался и ловко забросил прямо в бокал Индорину. Тот от неожиданности даже вскинулся, разбрызгивая во все стороны шампанское.

— По-по-звольте, — Индорин достал надушенный, как у дамы, платок из кармана сюртука, вытер холеную бородку, — позвольте спросить — что это значит?

— «Что значит, что значит»… — Гречман подцепил еще одну вилку, согнул ее, но скручивать не стал, отбросил в сторону, и она жалобно звякнула о фарфоровую тарелку, на которой возлежала фаршированная щука. Помолчал, раздумывая, и потянул к себе меню индоринского ресторана — в коже, с золотым тиснением. Раскрыл и, громко, четко выговаривая каждое слово, стал читать:

— «Стерлядь отварная с хреном, рябчики запеченные под боусом, бефф-строганофф, нельма горячего копчения, жареный поросенок в собственном соку»… О, да ты гляди — новинка сезона — торт «Наполеон»! Это ж надо удумать — сам Наполеон! До утра читать можно. Богато живете, господа хорошие! Сладко кушаете, мягко спите… Только вот одно блюдо забыли написать. Знаете, какое? Баланда тюремная! Самое для нас разлюбезное блюдо будет. Ладно, томить не стану. Кто-то крепко взялся под нас копать и кое-что накопал, даже больше, чем вы подумать можете. Про все наши дела-делишки. Худо, господа хорошие! Если дальше так же покатится, всем несдобровать — и мне, и тебе, Чукеев, и тебе, Индорин, — при этих словах Гречман на каждого по очереди показал пальцем, — все хором рыдать будем, когда по этапу погонят…

Индорин огладил рыжеватую бородку, расстегнул до хруста накрахмаленный воротник рубашки и вздохнул:

— Только-только жить начали…

— Главная беда, — продолжал Гречман, — даже не знаем толком — кто. Все вокруг да около… И вот что я решил: прочесать надо весь город, как волосья у шелудивой бабы гребнем. Это тебе приказание, Чукеев, а тебе, Индорин, придется растрясти кошель.

— На сколько? — живо откликнулся Индорин.

— На сколько потребуется, — жестко осадил его Гречман, — на столько и растрясешь. Чукеев, все гостиницы, все постоялые дворы, всех извозчиков, все, что можно, — все перетряхнуть! Половым, официантам, дворникам, всякой твари, если она нужна, давай задаток, и пусть докладывают о каждом подозрительном. Ясно высказываюсь?

На этот раз никто никаких вопросов не задал. Чукеев с Индориным прекрасно понимали: коли уж Гречман завел подобные разговоры, значит, и впрямь запахло жареным. А то обстоятельство, что подробно он им ничего не растолковывал, лишь прибавляло тревоги и опасений. Ясно одно было: действовать надо, как приказал полицмейстер.

В тишине, повисшей над столом, вяло закусывали и даже не выпивали. Думали.

Золоченая ручка двери, ведущей в отдельный кабинет, вежливо стукнула раз-другой, а сама дверь тихонько, на палец — не больше, приоткрылась. Индорин поднялся из-за стола, вышел. За дверью послышался торопливый, невнятный шепот.

— Чертовщина какая-то! Господа, я не знаю… Там, на улице, говорят… — Индорин, вновь появившись в кабинете, несмело подходил к столу и беспомощно разводил руками.

— Какого лешего приключилось? Говори! — прикрикнул Гречман.

В ответ Индорин показал рукой на окно и добавил:

— Там, на улице, там надо смотреть…

Не одеваясь, выскочили на улицу.

И обомлели.

Прямо у парадного входа в ресторан стоял возок, на котором приехали Чукеев с Гречманом, жеребчик переступал с ноги на ногу и мирно жевал овес из торбы, подвязанной ему прямо на шею, а в самом возке… Гречман сбежал с крыльца и подошел вплотную — такое он видел впервые в жизни.

К самому передку возка была прибита виселица, сколоченная из гладко остроганного соснового бруса, с перекладины свисала веревка, на конце — петля, а в петле — фотографическая карточка Гречмана. В черной деревянной рамочке и под стеклом. В самом же возке косо лежал пустой гроб, обитый снаружи голубым бархатом, а внутри — белым атласом. Богатый гроб.

Гречман даже не выругался. Стоял, широко и прочно расставив кряжистые ноги, а все равно казалось, что каменно-промерзлая земля неверно качается под ним.

Смешно сказать и грех утаить, но в Сибирь Петр Бернгардович Гречман попал по собственной воле, пытаясь исполнить давнюю детскую мечту. Еще мальчиком, проживая вместе с родителями на глухом хуторе Виленской губернии, он однажды встретил на дороге богатый экипаж, в котором ехала молодая барыня со своей служанкой. Кучер зазевался, и на крутом повороте заднее колесо экипажа ахнулось в глубокую яму. Кучер суетился возле колеса, хватался за спицы, но сил, чтобы вытолкнуть экипаж, не хватало, а кони уросливо поводили ушами и не трогались с места.

С лошадьми к тому времени маленький Гречман уже умел обращаться и, получив разрешение кучера, тут же взобрался на козлы, ухватился за вожжи, и общими усилиями экипаж из ямы вызволили. Барыня вышла из экипажа, долго благодарила мальчика, а на прощание подарила ему книжку с яркими картинками. Платье барыни нежно шуршало, от нее пахло духами, неведомой и недосягаемой жизнью, которая идет сама собой где-то далеко-далеко от глухого хутора.

Экипаж уехал, и пыль уже улеглась, а маленький Гречман все стоял, очарованный, и ему казалось, что он прикоснулся к сказке, а она тут же исчезла. Но продолжение этой сказки нашлось в книжке, где были нарисованы знатные дамы и кавалеры в богатых нарядах — тоже из недосягаемой жизни. Он листал ее по нескольку раз на день, благоговейно переворачивая страницы, представлял себя таким же красивым в неведомой ему жизни, а затем возвращался в реальность, и ему не хотелось смотреть на серый хутор, на коров и кур, ощущать густой запах навоза — все казалось убогим и жалким.

Годы катились своим чередом, Гречман взрослел, нечаянная встреча с неведомой барышней забывалась, книжка со временем затерялась бесследно, а вот чувство отторжения и легкого презрения к хуторскому житью — осталось. Все здесь было не по душе. И тоскливо-размеренное течение времени, и серость построек, и скучные разговоры родителей, каждый год об одном и том же — об урожае, о приплоде скотины, и даже одинаковые песни в редкие праздники, когда аккуратно и экономно пили домашнее пиво.

В восемнадцать лет Гречмана женили на толстой и рябой девке с соседнего хутора. Не беда, что на личике невесты черти горох молотили, зато приданое за ней дали — сверх всякой меры, а работу она ломила за четверых.

Казалось, что судьба его из накатанной колеи никогда не выскочит: вот пойдут дети, навалятся каждодневные заботы-хлопоты, а там и старость не за горами.

Но тут подоспел неожиданный случай: прошел слух, что несколько хозяев из двух соседних хуторов собираются переселяться в Сибирь, где земли немерено, а на само переселение казна выдает немалые деньги. Гречман не поленился, сбегал в оба хутора, все расспросил и объявил родителям: поеду. А жена, она уже в тягостях была, пусть пока остается дома. Вот он на новом месте оглядится, обустроится и ее заберет. Родители в два голоса отговаривали, жена ревела, но Гречман стоял на своем.

И настоял.

Место себе переселенцы из Виленской губернии выбрали в степном крае, недалеко от города Омска, где земли и впрямь было — хоть заглонись. Но землю эту требовалось пахать, бросать в нее зерно, по осени убирать урожай — все тот же замкнутый круг, без просвета, как и на хуторе. Так стоило ли далеко ехать? Гречман крепко задумался. А завершились его раздумья просто: ночью, тайком от всех, собрал в мешок свои пожитки и ушел, куда глаза глядят.

Вскоре он оказался на строительстве железной дороги, работал сначала простым землекопом, а затем стал уже десятником; по ночам, одолевая усталость и сон, читал книжки, — которые брал у инженеров, старался освоить всякую техническую премудрость, чтобы подняться повыше. Его заметили. Когда по железной дороге открылось регулярное сообщение, ему предложили должность младшего кондуктора, и несколько лет Гречман ревностно исполнял свою службу на перегоне Тайга — Ново-Николаевск. Заматерел, обрел зычный голос, научился разбираться в людях, оценивая их с первого взгляда — много чему научился Гречман, ежедневно видя перед собой пассажиров разных сословий и званий.

На скопленные деньжонки он уже начал присматривать хороший домик в Тайге и одновременно выискивал подходящую должность на станции. И кто знает, может быть, со временем и вышел бы из Гречмана какой-никакой железнодорожный чин, если бы не случилась одна нечаянная встреча.

По казенной надобности ехал на поезде окружной исправник, коллежский советник Константин Ардальонович Попов, а так как человек он был общительный и любитель поговорить о разных разностях с простым народом, то он и разговорился с Гречманом. Порасспрашивал, неторопко оглядел статную фигуру кондуктора, и все это, вместе взятое, произвело на Константина Ардальоновича самое благоприятное впечатление. Под конец беседы Гречману было предложено пойти на полицейскую службу. И тот, не раздумывая, дал согласие.

Через две недели на его имя пришел вызов в Томск. После казенной волокиты и оформления бумаг Петр Бернгардович Гречман вышел из здания окружного полицейского управления в должности помощника исправника Колывани.

И началась служба.

Гречман с первых же дней отдался ей со всем жаром. Так, словно вся предыдущая жизнь только и была подготовкой к беспокойной должности. Не прошло и года, а он уже исправник в Каинске. Но и там задержался недолго, получив направление в Ново-Николаевск. Сюда он приехал уже тем Гречманом, которого знали сегодня все ново-николаевцы: жестокий, упорный и абсолютно беспощадный — разжалобить его невозможно было даже самыми горькими слезами.

В Ново-Николаевске в это время творилось невообразимое: молодой город, словно магнит, притягивал самый пестрый и разбойный народишко. Грабежи и убийства случались иной раз посреди бела дня, а уж ночью… Дело дошло до того, что одна шайка всего лишь за неделю вырезала три семьи. Гречман добился увеличения штатов, перевел весь наличный состав на казарменное положение и взялся чистить город, как старательная хозяйка чистит запылившиеся ковры: где палкой поколотит, где тряпочкой пройдется, где жесткой щеткой.

Первым делом нагнал страху на мелкоту, которая щипала по мелочи, потому что сразу выяснилось: попадешь к Гречману в руки — пиши отходную, он может и в участок даже не забирать, на месте искалечит, да так, что и лекарь не поможет.

Покончив с уличными грабежами, Гречман начал охоту на крупного зверя. Шайку головорезов он выследил самолично, когда они гулеванили за Обью в селе Бугры, после очередного удачного налета. В паре с ним был только один полицейский, которого Гречман срочно отправил за подкреплением. А сам остался в засаде, укрывшись в бурьяне, вплотную подступавшем к заброшенному дому на окраине села.

Дело было уже вечером, в начале июля, когда ночи еще совсем короткие, и, пока посланный полицейский искал лодку, пока переплавлялся на правый берег — время шло своим чередом. Вот уже на востоке прорезалась светлая полоса, а подкрепления и на подходе еще не видать. Гречман, заживо съедаемый комарами, стойко продолжал сидеть в бурьяне, не выдавая себя даже вздохом.

И тут господа-разбойнички засобирались. Двое из них выбрались на низенькое, похильнувшееся крыльцо; не сходя с него, шумно, как быки, помочились и принялись заседлывать лошадей. Из отрывистых бормотаний Гречман понял, что шайка решила уезжать. И затосковал. Подмоги так и не было, а одному совладать с шестью мужиками — четверо в доме оставались — это все равно, что голому через огонь пробежать…

Но тут его осенило.

Гречман выполз из бурьяна, неслышно проскользнул мимо глухой стены дома и оказался в тылу у разбойников, запрягавших лошадей. В два мгновенных удара рукояткой револьвера по потным затылкам Гречман вложил всю силу. Как оказалось позже — силу немереную: один из разбойников так и не пришел в себя, прямиком отправился на небо. Но в тот момент Гречману не до проверок было — живой или мертвый… Оба неподвижных тела оттащил подальше от дома и вернулся к крыльцу. Прижимаясь к стене за неглубоким выступом, терпеливо стал ждать.

И дождался.

Еще один, пошатываясь, выбрался на улицу из дома, тут же был оглушен и оттащен в сторону.

— Эй, где вы там, померли, черти?! — донеслось из дома через открытые двери, — иди к нам, хряпнем на посошок!

Гречман даже дыхание затаил.

В дверном проеме показалась лохматая голова, и Гречман грохнул по ней чуть повыше уха. Молодой, ражий парень ахнул почти беззвучно, разинул рот и завалился со всего маху на спину, внутрь дома. Тело с грохотом ударилось в половицы. Гречман, не медля ни секунды, перепрыгнул через парня, влетел в дом, освещенный лампой под потолком, и сразу же, молчком, без крика, влепил двум оставшимся молодцам по пуле в ляжки.

Подмога же подоспела только через час, за что и была безжалостно обругана, а иные, кто оказался поближе, получили по оплеухе.

Об этом подвиге ново-николаевского полицмейстера написали газеты, имя его стало известно даже самому губернатору, который соизволил личным письмом поблагодарить Гречмана за верную службу.

Сколько их было после этого — всяческих опасностей, засад, погонь… Кто считал?

Службу свою полицмейстер правил истово, по сторонам не оглядывался и особо над своей судьбой не задумывался: жалованье он получал хорошее, иногда, по мелочи, брал небогатые взятки, деньги зря не транжирил и уже через два года обзавелся собственным двухэтажным домом, горничной и кухаркой, собирался жениться, но все было недосуг.

И шла жизнь своим чередом, плавно-хорошо, до тех пор, пока не появился в кабинете Гречмана невысокого роста, худенький человек, кривой на одно плечо, с умными, быстро шныряющими глазками. Это был акцизный чиновник Бархатов.

Встречался с ним Гречман нечасто и всегда по казенной надобности: либо обследовать и дать разрешение на открытие пивной лавки, либо устроить проверку легкового извозного промысла, либо осмотр торговли мясом — да мало ли было у полицмейстера таких скучных дел, которыми занимался он лишь по служебным обязанностям и без всякого желания?

Бархатов же, напротив, всегда проявлял рвение, был въедливым и дотошным, привязывался к каждой мелочи, и его шныряющие глазки никогда не знали покоя — все видели и замечали.

Однажды они поехали проверять пивную лавку, которую открывал купец Парахин, тот самый, недавно ограбленный неизвестными в памятную ночь. По дороге к лавке Бархатов, подергивая кривым плечом, издалека завел витиеватый разговор:

— Да, Петр Бернгардович, служба наша тяжелая и неблагодарная. Бьешься, бьешься ради общественного блага, а в ответ тебе — ни доброго слова, ни награждения…

Гречман молчал, не понимая, куда клонит акцизный. А Бархатов между тем продолжал:

— Вы вот жизнью своей рискуете, с разными элементами воюете, а другие мошну набивают. Я-то знаю иных наших тузов, помню, какими они в Ново-Николаевск приехали — пары приличного белья не имели, а теперь рысаков с кучерами держат на выезд и дома себе ставят каменные. А мы, государственные люди, с хлеба на квас перебиваемся, а на нас вся держава и государев трон держатся.

— Ну и что ты предлагаешь? Подать рапорт по начальству, чтобы жалованье повысили? — Гречман понял, что разговор заведен не просто так, не для того, чтобы за легкой болтовней скоротать дорогу.

— Как же, повысят! — живо отозвался Бархатов. — Так повысят, что без должности останешься. Забыли мы старые заветы, забыли…

— Это какие такие заветы? — Гречман терпеливо ждал, когда Бархатов выведет разговор к главной сути.

— А хорошие были заветы, я тут недавно историческую книжку одного господина литератора читал; фамилии, правда, не помню… Да бог с ней, с фамилией. Написано там, что царь раньше назначал воеводу на кормление. Как сказано — «на кормление»! Понимал государь, что на одно жалованье тяжело жить, потому и разрешал с должности казенной кормиться.

В исторических разысканиях Гречман был не силен, но суть уловил сразу:

— Выходит, тоскуешь ты, Бархатов, что теперь к нашим должностям кормление не прилагается?

— Если честно, как на духу, — тоскую, Петр Бернгардович. Взять хотя бы этого же Парахина. Третью пивную лавку открывает! А пять лет назад на базаре сидел и ножи точил. Да еще старые кастрюли лудил бабам.

Разговор становился все более интересным, и Гречман искоса внимательно поглядывал на Бархатова, словно видел его впервые. Занятный мужичок, акцизный чиновник, занятный…

Бархатов дернул кривым плечом, глазки его заметались по сторонам, и он вдруг выложил:

— А давайте-ка запретим Парахину лавку открывать. А после — посмотрим…

— Ну, как мы запретим?

— А я вам на деле покажу, если вы разрешите и вмешиваться не будете.

Гречман после недолгого молчания кивнул головой:

— Ладно, поглядим.

А поглядеть было на что… На улице Асинкритовской Парахин отгрохал двухэтажный дом, верх — деревянный, низ — каменный. Внизу и располагалась пивная, о чем извещала вывеска, на которой по полузеленому-полужелтому фону белыми буквами было написано: «Пивная лавка, продажа распивочного и на вынос».

— Вывеска по всем правилам, — отметил Бархатов, — длиной не менее двух аршин и шириной не менее аршина. Полюбопытствуем, что внутри имеется…

Гречман, решив не вмешиваться, ни о чем не спрашивал и молча озирал хоромы Парахина. А вот и хозяин торопливо выскочил на крыльцо, услужливо распахнул двери — входите, люди дорогие.

Бархатов и Гречман вошли.

За прилавками вытянулись два приказчика — широкоплечие, мордатые, но прилично одетые и аккуратно причесанные.

— Вот, — обвел руками свое новое заведение Парахин, — прошу вас, господа, осматривать, а после осмотра приглашаю наверх, чтобы скромной трапезой отметить событие.

Бархатов мелкими шажочками просеменил из одного угла в другой, заглянул за прилавок, затем прошмыгнул в двери, ведущие на второй этаж, зачем-то закрыл их, затем снова открыл, вернулся, сделал еще несколько кругов по лавке и объявил:

— Разрешение на открытие лавки, господин Парахин, выдавать никак нельзя, и трапезу вы рановато приготовили.

— Как это… — Парахин от удивления даже рот открыл, не находя нужных слов.

— А уж вот так! — быстро ответил Бархатов и дальше скучным и невыразительным голосом, без запинки, на память, сообщил: — Согласно «Обязательному постановлению по городу Ново-Николаевску о внутреннем устройстве и порядке содержания пивных лавок», двери из комнаты в комнату, за исключением входных, и из прихожей в посетительскую должны быть сняты…

— Снимем, сей момент снимем, — словно очнувшись, воскликнул Парахин.

— Не перебивайте! — осек его Бархатов. — Согласно тому же параграфу пятому «Обязательного постановления по городу Ново-Николаевску», внутреннее сообщение чрез посредство пивной лавки с другими торговыми или промышленными заведениями, а равно с жилыми помещениями, не исключая квартиры хозяина или его приказчика, безусловно, запрещается. А мы что видим, господин Парахин? У вас на второй этаж не только двери, у вас целая лестница туда ведет!

— А что мне теперь делать? — опешил Парахин. — Дом ломать?

— Не знаю. Простите великодушно — не знаю! Петр Бернгардович, больше нам здесь делать нечего, поедемте заниматься службой.

Гречману чрезвычайно любопытно было наблюдать за всем происходящим, и данного обещания он не нарушил — не вмешался и даже ни слова не произнес. Вышел из пивной следом за Бархатовым и уселся в коляску. Когда отъехали, он нарушил молчание:

— Ну, а дальше что?

— Петр Бернгардович, наберитесь терпения на пару дней. Я сам к вам приду и все расскажу.

Пришел он раньше, на следующий день. Положил на стол бумагу, а рядом — внушительный пакет.

— И чего ты принес мне? — строго спросил Гречман. Бархатов вильнул глазами и ответил:

— Это — разрешение Парахину на открытие пивной лавки, а это — деньги.

— Какие деньги?

— Обыкновенные, Петр Бернгардович. Деньги они и есть деньги.

Раздумывал Гречман недолго. Разрешение подписал, а пакет сунул в карман. Дома, когда пересчитал содержимое пакета, оказалось, что всего за сутки он заработал больше половины своего жалованья…

Дальше — больше. Бархатов, словно черт, выскочивший из табакерки, придумывал все новые и новые способы добывания денег. Уже через год у Гречмана был солидный счет в банке, скоро он стал совладельцем ресторана на паях с Индориным, а Бархатов, подергивая кривым плечом и зыркая по сторонам шныряющими глазками, разворачивался все шире. Полицмейстер быстро привык к шальным деньгам, как привык во всем полагаться на Бархатова, которому доверялся полностью и который со временем вел все его дела: откуда пришли деньги, куда направлены и какая в итоге получилась прибыль. Время от времени он являлся к Гречману с отчетом, показывал бумаги, в которых всегда большекромо указывал свой процент. Гречман не спорил, понимал, что такому человеку, хоть и дрянному, надо платить не скупясь.

И вот — итог: Бархатов почивает на кладбище, бумаги украдены, а самого господина полицмейстера будто кто на сковородке жарит.

Кто?

Только бы найти, только бы добраться ему до горла! Могучие кулаки Гречмана сжимались так, что белели казанки.

А тот человек, на которого так злобствовал Гречман, прохаживался по просторному номеру ново-николаевской гостиницы «Метрополитен», неспешно покуривал маленькую трубочку и, остановившись у окна, подолгу вглядывался в панораму, которая открывалась перед ним. Виделись впереди железнодорожные пути, дальше, за ними, — белое полотно Оби с темной строчкой санной дороги, а еще дальше — левый берег и уходящее в белесую дымку бесконечное пространство.

На улице после метели холодало, и стекла окна понизу затягивало диковинными узорами, на которых играли переливы яркого солнечного света. Постоялец вдруг присел, и вся панорама перед его глазами оказалась в обрамлении морозных узоров, он полюбовался и тихо произнес:

— Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный…

— Вы о чем, Николай Иванович? — спросил его рыжебородый Кузьма, скромно сидевший за столиком в глубине номера и пивший чай вприкуску с сахаром.

— Гений, Александр Сергеевич, русский гений, — не отзываясь на вопрос, продолжал Николай Иванович, — только русскому сердцу понятны эти слова, произнесешь — и сразу — целый пласт жизни… Радость, восторг, детство, юность… Эх!

Он замолчал, затянулся, раскуривая трубочку, и прошел к столику, сел рядом с Кузьмой на диван, вытянул ноги в теплых красных тапочках, опушенных мехом, коротко приказал:

— Докладывай.

Кузьма торопливо положил на блюдечко обгрызенный комок сахара, блюдце вместе со стаканом недопитого чая отодвинул в сторону и широкой ладонью вытер губы, пригладил рыжую окладистую бороду.

— Значит, такая картина, Николай Иванович. Как вы спектаклю придумали, вся она целиком и спета, без сучка и без задоринки. Кучер гречмановский не устоял, хлебанул шампани с порошком сонным до донышка, покемарил маленько и уснул. Как пластом придавленный, спал, мы его и в сани грузили, и выгружали — даже не мякнул. Доставили, как вы сказали, честь по чести, до самого дома, деньги в мешочке на шею повесили. Постучали, дождались в сторонке, пока баба выйдет да пока бедолагу муженька утащит, только после этого отъехали. Ну, а виселку и гроб махом соорудили. Тоже дождались, пока Гречман выйдет. Долго он возле возка стоял. Стоит и молчит, стоит и молчит. После повернулся и в ресторан ушел, а виселку ломали и гроб стаскивали работники индоринские, да с такой опаской, ровно бомбы какие… Из ресторана Гречман с Чукеевым только под утро уехали, на индоринской тройке. Крепко навеселе были, и тот, и другой, но на ногах держались.

— Второй гроб приготовил?

— Как сказано.

— Васю-Коня разыскал?

— Разыскал. С минуты на минуту подъедет, в окно увидите. Сюда, как велено, он подниматься не станет.

— А сам как прошел?

— Через черный ход, как обычно.

— Больше сюда не приходи. Засиделись мы тут, как бы глаза не намозолить. Жди меня дома, завтра вечером буду. И еще. Надо куда-то Анну спрятать, отправить бы ее подальше… Думай. А за работу — благодарю. Какая сцена! Жаль, что не видел.

Николай Иванович тихонько засмеялся, потер руки и, поднявшись, снова подошел к окну, присел и еще раз полюбовался на дивный вид, опушенный морозными узорами.

— Так я пойду? — подал голос Кузьма.

— Ступай.

Он проводил Кузьму до двери, выпустил его в коридор, а дверь изнутри запер на ключ. Прислушался, наклонив голову, но из коридора никаких звуков не доносилось. Тогда он прошел в номер и лег на просторный диван, закинув руки за голову. На лице у него цвела благостная и довольная улыбка.

Номер был богатый, просторный. Кроме залы, в которой лежал на диване Николай Иванович, кроме ванной комнаты, имелась еще и спальня, куда вела высокая двустворчатая дверь с красиво изогнутой медной ручкой, надраенной до блеска. Вот эта ручка неожиданно и неслышно наклонилась, дверь бесшумно распахнулась, и в залу, заспанно щурясь, вышла Анна Ворожейкина, которую так усиленно разыскивали накануне Балабанов и Чукеев. Живая, здоровая и после крепкого, беззаботного почивания на мягкой постели даже с румяными щеками. Она гибко потянулась, поднимая вверх сильные, красивые руки, но увидела лежащего на диване Николая Ивановича и стыдливо запахнула воротник цветастого халата.

«Вот парадокс, — думал Николай Иванович, продолжая благостно и довольно улыбаться, — падшая женщина начинает стыдиться мужчины, если он с ней не спит. А ведь само чувство стыда уже давно должно было выветриться… Парадокс!»

— Здравствуйте… — тихо промолвила Анна.

— Доброе утро, свет мой ненаглядный. Как спалось?

— Хорошо. Вы все шутить изволите надо мной…

— Какие шутки, Анна! Луч утренней Авроры! Быстренько одевайся, пей чай, и мы с тобой начнем вершить великие дела!

— Какие еще… дела?.. — насторожилась Анна. — С меня и того страху на всю жизнь хватит…

Николай Иванович вскочил с дивана, подошел к Анне, ухватил ее двумя пальцами за пухлый подбородок и отчеканил, негромко, но сурово:

— Я же тебе говорил! Ты меня плохо слышала?! Повторяю в последний раз! Тебя там никогда не было! Ты ничего не знаешь! И никого не знаешь! Поняла?

— Поняла, поняла, — заторопилась Анна и стала кивать головой, будто подтверждала кивком каждое слово, — не стану больше вспоминать, это я так, сдуру…

— Все ошибки в жизни делаются сдуру! Одевайся!

Николай Иванович вернулся на диван, поудобнее устроился и снова закинул руки за голову. «Сегодня же Анну куда-то надо отправить, ни одного дня нельзя медлить. Сегодня же! — строго внушал самому себе Николай Иванович и ловил себя на том, что ему боязно ее отпускать от себя. — Похоже, я начал ее жалеть, а это плохо, братец, плохо и неразумно!»

Он всегда предпочитал действовать в одиночку и всегда обходился без помощников, но здесь, в Ново-Николаевске, правило это пришлось нарушить: слишком уж масштабным был «спектакль», который решил поставить Николай Иванович. Без помощников — не обойтись. И поэтому появился возле него сначала рыжебородый Кузьма Подрезов, который только что вышел из номера, затем он привел с собой угрюмого и всегда злого мужика Григория Кузина. Вот с этими двумя компаньонами и действовал на первых порах Николай Иванович, пока не удалось ему разузнать о том, что акцизный чиновник Бархатов крепко связан с полицмейстером Гречманом и является его тайным доверенным лицом. Подбираться к акцизному пришлось издалека, через Анну. Николай Иванович уговорил ее за хорошие деньги пойти к Бархатову, предложиться ему, а ночью незаметно открыть дверь в дом. Сделала Анна все наилучшим образом, как ей было велено, дверь открыла, и в дом удалось войти без всякого шума. Но акцизный, на свою беду, оказался слишком прытким: кинулся к комоду, выдернул из верхнего ящика револьвер. Но даже курок не успел взвести, как Николай Иванович сшиб его на полу, а Григорий, схватив попавшееся под руки платье Анны, скрутил его в жгут и слегка придушил Бархатова, придавив лицом к крашеной половице.

Анна в это время маячила в дверях белым пятном — ни живая, ни мертвая. Когда же Бархатов начал запираться и наотрез отказался показать тайник, когда ему для сговорчивости натянули самокрутку на голову и он тоненько, словно подстреленный заяц, заверещал, Анна стремглав выскочила из дома в одной нижней рубашке, и хорошо, что Кузьма в это время подъезжал на тройке и успел подхватить ее, а то неизвестно куда убежала бы напуганная девка. После стоило больших трудов успокоить ее и отправить к хозяйке. Но это было после, а тогда возились с Бархатовым и было не до нее. Тайник акцизный указал, а затем вздохнул и затих…

— Вот же, гад! — злобно вскричал Григорий. — По-легкому отделался!

И принялся крушить в доме все, что попадало под руку. Николай Иванович едва успокоил его.

Сейчас, заново все вспоминая, Николай Иванович глядел на Анну и снова думал о том, что он вовремя дал ей весточку и приказал уйти от хозяйки, потому как рано или поздно полиция на нее все равно бы вышла. Приютив Анну в своем номере, он теперь запоздало пытался строжиться над собой, и ничего не получалось: чувство жалости к Анне не исчезало.

Раздосадованный на самого себя, Николай Иванович сбросил ноги с дивана, поднялся и подошел к окну. Невдалеке от гостиницы, на углу улицы, увидел одинокий возок, на котором горбился хозяин, закутанный по самые ноздри в рваный башлык. И вздрогнул, будто его укололи. Он вытащил из шкафа большой чемодан, быстро покидал в него вещи, сам оделся, а когда Анна вышла из ванной комнаты, приказал и ей срочно собираться. Словно чей-то неведомый голос неслышно нашептывал ему, что задерживаться здесь, в гостинице «Метрополь», нельзя ни минуты.

Когда собрались, он вызвал коридорного, расторопного и услужливого парня с хитрыми глазами, щедро дал ему на чай, расплатился за номер и велел отнести чемодан в возок. Сам же, подхватив Анну под руку, двинулся за ним следом.

— Куда прикажете, барин? — не оборачиваясь, спросил Вася-Конь.

— А куда прикажу, туда и поедем, ставь чемодан в ноги, братец.

Уселись.

И только Вася-Конь разобрал вожжи, как от гостиницы донесся крик:

— Сто-о-о-й! Приказываю — сто-о-о-й!

— Гони… — сквозь зубы выдавил Николай Иванович и сунул руку в карман пальто, взвел курок револьвера.

Возле гостиницы, пытаясь развернуть подводу, суетился Балабанов, ему пытался помочь еще один полицейский, а третий кричал, не насмеливаясь бежать вдогонку.

— Уйдем? — по-прежнему сквозь зубы спросил Николай Иванович.

— А куда нам деваться? — задорно ответил Вася-Конь, и его лошадка, подстегнутая пронзительным свистом, резво взяла с места.

Погнал он вверх по Дворцовой улице, на которой находилась гостиница, затем прижался вправо, ближе к домам, и через некоторое время резко свернул и выкатился прямо на Николаевский проспект.

— Ты что, с ума сошел?! — закричал Николай Иванович.

— Придет время — может, и сойду, а пока нет, рановато! — весело скалился Вася-Конь, подгоняя лошадку время от времени пронзительным свистом.

На Николаевском проспекте, переполненном в этот час санями, экипажами и пролетками, никто и внимания даже не обратил на повозку с лихачом-кучером, чего и требовалось. Вниз по проспекту пролетели, как на крыльях, вымахнули на Трактовую улицу, а там снова свернули и оказались на глухой улочке, которая выходила на окраину. По старой санной дороге, местами переметенной снегом, добрались до леса и забрались в гущу деревьев.

— Вот здесь и передохнем до ночи. — Вася-Конь вылез из возка и принялся разводить костер.

Когда удалось разжечь наломанный сушняк и притоптать глубокий снег вокруг костра, Вася-Конь спросил у Николая Ивановича:

— А зачем вызывали-то? Если знали, что полиция нагрянет, могли и без моих скачек потихоньку убраться…

— По другому делу вызывал. А скачки так… попутно…

И больше ничего не сказал. Замолчал и задумался.

И бывают же чудеса на свете!

Проснулся Степан Курдюмов с тяжелой головной болью, такой тяжелой, что он боялся даже пошевелиться — будто адский огонь пылал в черепе. Глаза выламывало, и он никак не осмеливался их открыть. Рваными отрывками пролетало: метель, незнакомый мужик, большущий фужер из тонкого стекла, кум с ящиком вина… Как же вино-то называлось? А, финь-шампань! Господи, язык сломаешь, пока выговоришь… Финь-то шампань, а вот где он сейчас пребывает, в каком месте находится? А самое главное — что было-то, куда они с кумом заехали, где вино пили? Кажется, к нему, к куму, собирались… Тут боль полохнула с такой силой, что Степан протяжно замычал, как бык на бойне, и разлепил веки, налитые свинцовой тяжестью. Увидел над собой чисто выбеленный потолок, матицу с железным изогнутым крюком для зыбки, и все это показалось ему шибко знакомым. Переждав пылающую боль, Степан скосил глаза и понял: он дома. Вот голубенькие занавески на окне, вот государь император с дочерями и с царицей на бумажной картине, пришпиленной в простенке, вот стол, а на столе… Нет, такого быть не может, не иначе он еще спит и все ему во сне грезится… Степан зажмурился, приподнял голову и снова открыл глаза. Однако не поблазнилось: на столе, накрытом праздничной скатертью, стоял запотевший графинчик с водкой, а на тарелках вокруг графинчика — соленые огурчики, моченая брусника и грибочки. Ссохшееся нутро взмолило о жалости, и Степан, стараясь не шевелить головой, поднялся, сел на кровати, свесив босые ноги.

Чудеса между тем продолжались.

Вошла в горницу Авдотья Дмитриевна, богоданная супруга Степана, а в руках у нее вместо привычного сковородника, которым она непременно охаживала муженька, если тот намедни перепивал, в руках у нее — глубокая тарелка с голубенькими цветочками, доставаемая из шкафа по особо торжественным случаям, а в тарелке дымится свежая уха. И большущий лавровый лист плавает, как обещание добрых известий.

— Вот, Степушка, похлебай ушицы, кишочки отмякнут, легше станет, а после и водочки маленько принять можно. — Голос у супруги ласковый, добрый — таким голосом она со Степаном последний раз лет пятнадцать назад разговаривала.

Все еще не веря тому, что видел и слышал, Степан утвердил босые ноги на цветастом половике, проковылял до стола, сел на стул. Дрожащей рукой налил водки из графинчика, выпил и прижмурился, ощущая, как разливается по телу живительная влага, возвращая к жизни. А когда пришло спасительное облегчение, он принялся хрумкать соленые огурчики, полной ложкой хлебал моченую бруснику, и в горнице становилось все светлее и радостнее.

— Я уж так прикинула, Степушка, — прямо-таки не говорила, а напевала Авдотья Дмитриевна, — перво-наперво мы еще одну коровку купим, а остатние денежки будем на новый домик копить, раз уж твой начальник так расщедрился — грех не воспользоваться…

Степан ничего не понимал. Какая корова, какие деньги?.. Но чутье подсказывало: виду не показывать, все воспринимать как должное, а там… развидняется, ясно станет.

И еще налил из графинчика.

На старые дрожжи водка легла забористо. После третьей рюмки снова одолел неудержимый сон, и Степан, не сопротивляясь ему, отбыл на кровать и поплыл, плавно покачиваясь, успев еще напоследок подумать: «Какие такие штуки со мной творятся, прямо ума не приложу… Чудно!» С этим удивлением он и уснул, как младенец, спокойно и безмятежно, положив обе ладони под голову.

Второе его пробуждение, уже под вечер, разительно отличалось от первого.

Скосив глаза и ожидая увидеть радушно накрытый стол, Степан разглядел совершенно иное: даже скатерти на столе не было, не говоря уже о разносолах. Он приподнял голову и молча ахнул: в проеме дверей стояла рассерженная Авдотья Дмитриевна, а в руках у нее привычно, как винтовка у бывалого солдата, — увесистый сковородник. Хорошо, что успел Степан натянуть одеяло на голову и смягчил самые первые и самые злые удары. А колотила Авдотья Дмитриевна, надо сказать, без всякой жалости. И даже не объясняла — за что… Лупила изо всей моченьки и по-мужицки крякала, словно дрова колола.

Утолив ярость, она отнесла сковородник к печке, вернулась, села за голый стол и принялась безутешно рыдать. В промежутках между всхлипами выкрикивала:

— Ирод! Ты чего творишь?! Ты кого ограбил?! Тебя на каторгу отправят! Приходили уж за тобой, пока ты дрых! Сказала, что тебя нету! Ой, головушка моя горькая, да что ж это деется!

Степана будто в прорубь с ледяной водой макнули. Он уже совсем ничего не понимал. Только хлопал глазами и беззвучно разевал рот. В голове было пусто, и лишь страх острыми иголками тыкался в виски.

Авдотья Дмитриевна внезапно оборвала рыдания, цветастым фартуком насухо вытерла слезы и, просморкавшись, твердым, суровым голосом потребовала:

— Рассказывай! Все рассказывай!

Степан икнул и принялся выкладывать, как на духу: про поездку к индоринскому ресторану, про бородатого мужика с фужером финь-шампани, про кума с ящиком той же фиги, а после признался покаянно, что дальше он ничего не помнит.

Про то, что было дальше, рассказала Авдотья Дмитриевна. Среди ночи в окно постучали, и она вышла из дома на этот стук. Под воротами обнаружила мужа и, чертыхаясь, затащила его в дом; принялась раздевать и увидела на шее мешочек на веревочке, а в мешочке — деньги. И немалые. Сразу же и приступила с расспросами. А пьяный Степан бормотал, что полицмейстер теперь каждый месяц будет награждать его за верную службу и поить заморским вином. Еще хотел, бедняга, несколько раз выговорить название вина, но всякий раз спотыкался и только присвистывал: «фи-и-и…».

— А я-то, дура, возрадовалась! Выходит, не давал тебе начальник денег? Говори! — трясла за рукав рубахи Авдотья Дмитриевна.

— Не-а, — с твердостью отвечал Степан, — он мужика сначала посылал, а после кума с ящиком.

— Да какой кум! Какой кум! — взвилась Авдотья Дмитриевна. — Кум вчера из дому никуда не отлучался, я у него сама спрашивала!

— Тогда… — Степан почесал лохматую голову и вымолвил: — Тогда мне, выходит, приснилось, про кума-то… Чего делать-то будем, а? Слышь, Авдотья…

— А вот чего! — выкрикнула Авдотья Дмитриевна и ласточкой спорхнула с кровати, метнулась в куть к печке. Степан не успел даже глазом моргнуть, как сковородник, описав кривую дугу, врезался ему прямо в лоб, рассек кожу, и на лицо, заливая глаза, обильно хлынула кровь.

— Ты чего, сдурела, карга старая?! — возроптал Степан, пытаясь ладонью закрыть рану на лбу.

— Это ты сдурел, окаянный! Тебе ведь не иначе отравы подсыпали и деньги подкинули! А чьи они — неведомо! Может, разбойные! Да нагни ты башку свою, дай кровь оботру!

Авдотья Дмитриевна обтерла лицо Степану и быстро, ловко замотала голову чистой тряпицей, а затем, не давая мужу даже опомниться, подала ему валенки, напялила полушубок и вытолкала из дому, скороговоркой приговаривая в спину:

— Тверди одно: ушибли тебя. И память потерял. Очнулся за городом, в сугробе. Домой зашел, голову перемотал и сразу на службу — доложиться. А про деньги молчи намертво. Знать не знаю и ведать не ведаю!

Степан отмахивался от жены, показывая всем своим рассерженным видом, что он и сам сообразит, как по начальству доклад произвести, но в то же время про себя думал: «Язва, а не баба, гляди, как толково расписала, прямо стратег военный… Так и держаться буду».

И заковылял торопливо, вприпрыжку, к месту своей неудачной службы.

А на службе — суета, крики, скорые сборы. В узком коридоре налетел с разгону на Степана пристав Чукеев, удивился:

— Живой?! — и, не дослушав сбивчивый лепет подчиненного, скомандовал: — Быстро запрягай подводу! Мухой!

Скорее, скорее! Степан путался в сыромятных ремнях упряжи, никак не мог натянуть хомут на уросившую лошадь и тоскливо тянул одну-единственную мысль: «Возвертаться бы мне в обоз, вот где спокой-то был…»

Тревога возникла не на пустом месте. Подстегнутые индоринскими деньгами, тайные агенты пристава Чукеева прошныряли город вдоль и поперек, все замечая и обо всем докладывая. Одно из первых сообщений о том, что в гостинице «Метрополь» проживает подозрительный господин, оказалось верным, но неизвестный улизнул прямо из-под носа. Не успели как следует отругать Балабанова, упустившего этого господина, а уже подоспело еще одно известие: в неприметной усадьбе, в Татарской слободке, замечены были гнедые кони, похожие, как две капли, на тех, что красовались в знаменитой тройке полицмейстера.

— К черту подводу! — кричал Гречман, увидя Степана, который распутывал вожжи, — все в седло!

Был Гречман страшен и взведен, как курок револьвера. Под пшеничными усами — злобный оскал, из которого только что искры не летели. На сапогах — шпоры. Сбежал с крыльца по ступенькам, и толстые плахи под ним шесть раз звучно цокнули.

Десять полицейских на конях сорвались с места, и глухой стук копыт покатился вдоль улицы. Белесое облачко пара взлетало над ними и тут же растворялось бесследно. Прохожие замедляли шаги, останавливались и подолгу с тревогой смотрели вслед.

До усадьбы в Татарской слободке, стоящей чуть на отшибе, в конце узкой и кривой улочки, долетели быстро. Гречман осадил коня возле глухого заплота, один из полицейских сунулся в ворота, но они оказались заперты. Тогда Гречман подтолкнул коня вплотную к заплоту, высвободил ноги из стремян и встал на седло, с него — на заплот и тяжело спрыгнул внутрь ограды. Вытащил толстенный березовый запор и распахнул ворота, успев краем глаза окинуть усадьбу: крепкий, осадистый дом, высокое крыльцо с резными балясинами, в глубине — хлев, скотный двор, конюшня — все под одной крышей. Подчиненные у Гречмана хлеб зря не ели, и каждый знал свой маневр: двое забежали на зады усадьбы, двое взяли под прицел окна дома, один махом вскарабкался на крышу, еще один остался в ограде, а остальные ломанулись в дом.

Жалобно задребезжало опрокинутое в сенях ведро, с глухим стуком распахнулась дверь. Гречман первым проскочил темные сени, влетел в дом и первое, что увидел — огромного рыжего кота, который крутящимся шаром мелькнул перед глазами, взмыл с пола на печку и уже оттуда, сверху, заорал таким душераздирающим гласом, будто на дворе стоял разгульный март. Не задерживаясь, Гречман кинулся в горницу — пусто. Из горницы — в боковую комнату. И — замер. Прямо посреди комнаты лежал на полупустой гроб, точно такой же, как возле ресторана Индорина: снаружи обитый голубым бархатом, а внутри — белым атласом. Крышка гроба стояла отдельно, аккуратно прислоненная к стене.

«В аккурат попали, не ошиблись, только, кажется, поздновато», — подумал Гречман и, не оборачиваясь, левой рукой сделал знак. Подчиненные без слов его поняли: сноровисто взялись проверять все углы и закутки в доме, распахнули широкий и длинный сундук, окованный узкими полосками железа, осмотрели печку, даже внутрь заглянули, отодвинув заслонку, сдернули цветастые половики, открыли крышку, залезли в погреб — нигде никого даже не маячило.

Дом словно вымер.

Да не может такого быть!

Гречман осторожно двинулся по кругу. И вдруг замер возле посудного шкафа в горнице. Открыл застекленные створки, оглядел небогатый набор посуды и насторожился. Три маленьких рюмки на тонких ножках лежали на боку. Остальные стояли, как и должно, в уголке, а эти три упали и откатились в сторону. Значит, кто-то шкаф двигал? Гречман неслышно отошел и насторожился еще больше: сам шкаф широченный, а полки совсем узкие — почему так? Опустил глаза вниз и увидел узенькую полоску пыли на половице. Сама половица чистая, даже светится желтоватой краской, а рядом со шкафом — пыльная полоска: будто его сдвинули с места, а назад поставили не совсем точно.

Гречман снова дал знак, и двое дюжих полицейских дружно навалились на шкаф, но тот откатился от стены так легко, словно был невесомый. Оказывается, стоял на хитро запрятанных колесиках. Но это уже не имело никакого значения, потому что главная хитрость оказалась не в колесиках: с внутренней стороны шкафа была сделана большая овальная выемка, вполне достаточная, чтобы в нее мог поместиться человек. И человек там стоял. Его худое, вытянутое лицо блестело от крупного пота, черные глаза с кровяными прожилками на белках испуганно метались, но рука с револьвером была тверда, и темный кругляшок ствола примеривался Гречману точно в лоб.

— Дернешься — стреляю, — с негромким нутряным выдохом предупредил человек, а после паузы добавил: — И скажи своим, чтобы пугачи на пол поклали.

Гречман держал револьвер в опущенной руке и прекрасно понимал, что вскинуть он его не успеет. По затылку прокатился колющий холодок — так у него всегда случалось в критических ситуациях. И этот колющий холодок всегда подсказывал ему верный выход.

— На пол оружие! — заорал он, оборачиваясь назад. — На пол клади! Я сказал: на пол, скоты!

И в тот же миг, не поднимая револьвера, выстрелил в пол. Звук выстрела в небольшой комнате прозвучал оглушительно, но Гречман даже его не услышал, мгновенно кувыркнувшись через голову под ноги неизвестному, который тоже успел выстрелить, но чуть-чуть опоздал — пуля только сбила шапку с Гречмана. Не поднимаясь с пола, обеими руками, — за голенища добротных яловых сапог, рывок — тело противника глухо состукало о половицы, а уже в следующее мгновение железный кулак полицмейстера взметнулся, опустился, еще раз и еще. Подоспевшие помощники вздернули с пола окровавленного человека с безвольно мотающейся головой, оттащили на середину комнаты, посадили на стул, завернули руки.

— Рожу ему оботрите, — враз осипшим голосом приказал Гречман, тяжело поднимаясь и вытирая рукавом шинели пот со лба.

Притащили ковшик воды, плеснули, обтерли тряпкой. Из разбухших, кровящих губ торчали обломки передних зубов — крепко приложился полицмейстер своим кулаком.

— Ну, голубь сизый, — Гречман наклонился над бедолагой и тряхнул за плечо, — рассказывай…

Из горла избитого донеслось неясное бульканье.

— Ладно, прокашливайся, — смилостивился Гречман, — я подожду, теперь нам не к спеху. Давайте его в участок, а здесь все обыскать, только тихо, без шума — засаду оставим.

В конюшне обнаружилась гнедая тройка, а на чердаке — оружие из магазина Порсевых.

Снег плыл с неба тихо-тихо, словно был завороженный. Николай Иванович, запрокинув голову, ловил ртом снежинки и радовался, громко гулил, как делают это совсем махонькие дети. Топтался, поворачиваясь в разные стороны, возле угасающего костра и размахивал руками, не обращая никакого внимания на Васю-Коня и Анну. Лошадь косила большим карим глазом, и в нем выпукло отражался Николай Иванович — круглый, пузатый, с маленькими ручками и ножками.

«И не раскусишь сразу — какое зернышко в этом семечке, — неспешно думал Вася-Конь, глядя на Николая Ивановича, с которым так странно и неожиданно его свела судьба. — И чего он такого в этот раз для меня задумал?»

Но Николай Иванович все это время, пока они сидели в лесу и пережидали тревогу, поднятую у гостиницы «Метрополь», ни словом не обмолвился о том, зачем ему в этот раз понадобился Вася-Конь; он вообще вел себя так, словно впал в детство. Анна, приютившись в передке саней, неслышно точила слезы, горюя о своей судьбе и страшась будущего.

А неяркое солнце между тем все быстрее скатывалось на запад, и, как только оно подожгло верхушки сосен, так сразу же по земле поползли быстрые тени, вытягивая следом за собой густые зимние сумерки.

Николай Иванович, будто встряхнувшись, перестал мельтесить у костра и приказал:

— Хватит, передохнули, теперь — поехали!

— Куда? — спросил Вася-Конь.

— К солнцу незакатному, к счастью необъятному, — усмехнулся Николай Иванович и добавил: — В Татарскую слободку правь, только стороной, по окраине.

«Нам куда бы ни ехать, лишь бы ехать», — подумал Вася-Конь и разобрал вожжи.

К Татарской слободке подъехали уже в полных сумерках, и, когда стали заворачивать в переулок, из этих сумерек выскользнула быстрая фигура, подбежала прямо к саням, и раздался едва слышный свист.

— Кузьма, ты? — негромко спросил Николай Иванович.

— Я. Заворачивайте скорей. Засада там, Гречман днем побывал. Григория взяли…

Он боком завалился в возок, на ноги Анне, та пискнула, но Кузьма шикнул на нее, и она смолкла. Вася-Конь осторожно развернулся, и скоро они уже были на самой окраине. Впереди маячил темной копной березовый колок, дальше шла голая степь, накрытая темнотой, и в ней едва-едва угадывалась узкая дорога.

— Только версты полосаты попадаются одне, — пробормотал Николай Иванович, но его никто не понял.

— Дальше — куда? — Вася-Конь натянул вожжи и остановил лошадь.

— А дальше нам некуда, — хрипло отозвался Кузьма. — Если Гречман из Григория душу вынет, тот все расскажет…

— А если не расскажет? — спросил Николай Иванович.

— Дак жить-то всем хочется, и Григорию тоже. Он ить не железный, из живого мяса сложен, а Гречман мастер известный — жилы вытягивать.

Замолчали. Слышно было, как тяжко вздыхает лошадь, переступая ногами на скрипучем снегу.

Вася-Конь не сильно вникал в разговор Николая Ивановича и Кузьмы, да и желания не было вникать, он лишь одно прекрасно понял: накрыл неугомонный Гречман усадьбу, где они прятались. Да, не позавидуешь… Подумал-подумал и неожиданно предложил:

— Есть у меня тихое местечко, только там платить за постой придется…

— Где? Далеко? — настороженно стал выспрашивать Николай Иванович. — На всех места хватит?

— Недалеко, — обстоятельно отвечал Вася-Конь, — деревня здесь есть, Усть-Иня называется, дом у хозяйки большой, на всех места хватит.

— У хозяйки? — уточнил Николай Иванович.

— Вот именно. На бабе дом держится. В сто раз лучше, чем у иного мужика. Не сомневайтесь — надежно. Я там не раз отсиживался.

— Ладно, поехали.

Уже ночью, в темноте, добрались до Усть-Ини и остановились возле просторного дома, окруженного высоким и глухим заплотом, сложенным по-старинному: из большущих сосновых кряжей, распиленных наполовину. На тихий стук в ворота оглушительным хриплым лаем взорвались цепные кобели. Но вот скрипнула дверь, и негромкий женский голос с крыльца протяжно остепенил:

— Да тихо вы, бешеные! Цыть!

Собаки еще порычали для острастки и смолкли. Все тот же женский голос, негромкий и протяжный, спросил:

— Кого бог послал, на ночь глядя?

— Я, Марья, отчиняй ворота!

— Никак Василий?

— Он самый! И не один. Отчиняй!

Послышались легкие шаги по снегу, стукнул засов, и тяжелые ворота медленно раскрылись. Вася-Конь тут же загнал подводу в ограду, соскочил с возка и сам запер ворота. Хозяйка, не оглядываясь, пошла к крыльцу, поднялась на верхнюю ступеньку и уже оттуда плавно протянула своим особым, грудным голосом:

— В избу проходите, там и глянем друг на дружку — какие поночевщики пожаловали…

И первой, не дожидаясь ответа от гостей, вошла в избу, плотно пристукнув за собой тяжелую дверь, обитую войлоком.

Вася-Конь распряг лошадь, завел ее в конюшню, дал сена и лишь после этого повел своих спутников в избу. По всему видно было, что бывать ему здесь приходится не впервой, что все ему здесь знакомо и потому он ходит по усадьбе, как у себя дома.

Николай Иванович никаких вопросов не задавал, только время от времени настороженно оглядывался и не вытаскивал правую руку из кармана пальто, привычно стискивая рубчатую рукоятку револьвера с взведенным курком.

Вошли в избу. В ярком свете большой лампы, висящей под потолком, разглядели хозяйку — дородную и статную русоволосую красавицу, которая смотрела на своих нежданных ночных гостей спокойно и даже скучно, не выражая ни радости, ни раздражения… Ее ленивый, с задумчивой поволокой взгляд скользил по лицам пришельцев и оставался прежним. Только Василия она выделила, оживилась и спросила:

— Ты где их столько насобирал?

— Да тут вот, за деревней, прямо на выселках: растут, как опята, — отшутился Вася-Конь и принялся раздеваться, приговаривая: — Ты бы, Марья, хоть пригласила людей-то…

— Я их не зазывала, чтобы приглашать. Впустила, и ладно — пускай сами располагаются. Где стол стоит, тоже видно; пусть садятся, ужином накормлю.

Все так же, не выказывая никакого радушия, Марья собрала на стол и даже выставила мужикам графинчик облепиховой наливки. Затем всех определила на ночь, постелив прямо на полу в горнице, погасила лампу и предупредила:

— Если кто по нужде соберется — там в сенках ведро стоит, а на улицу не шарьтесь: кобели лытки враз обглодают.

И, едва договорив, протяжно вздохнула и тоненько-тоненько засопела — показалось, что в избе невидимая дудочка заиграла.

— Странная все-таки хозяйка, — зашептал Николай Иванович Васе-Коню, — даже не спросила: кто, откуда? — спит без задних ног и в ус не дует. Что, не боится, такая храбрая?

— Да боится она, боится, одна ведь живет, по-вдовьи, потому и псов завела, а меня давным-давно знает, потому и не спрашивает, раз привел — значит, надо… И весь сказ. Надежная баба. Так что спи без опаски, господин хороший.

Но Николай Иванович еще долго не мог уснуть, ворочался, вздыхал и лишь под утро затих.

А утром, не дав Василию даже выпить стакан чаю, велел запрягать. Кузьме с Анной приказано было из избы никуда не высовываться, сидеть и ждать.

А чего ждать?

Об этом Николай Иванович промолчал.

Мужик, взятый, можно сказать, голыми руками самим полицмейстером в Татарской слободке, оказался на битье и угрозы крепким — молчал намертво. Чтобы за один прием не вышибить дух из него, Гречман отправил мужика в камеру — до утра. Пускай подумает. Сам же лег на диван, чтобы накоротке подремать, но какой уж тут сон! Только и делал, что вертелся с боку на бок, зажмуривался изо всех сил, подтягивал колени к животу, чтобы ловчее лежать было, а уснуть никак не мог и, мучаясь, думал обо всем сразу: о неизвестном господине, которого упустил Балабанов, о мужике, взятом сегодня, о сумасшедшей старухе в зеленом рванье, которую он все еще никак не мог допросить из-за нехватки времени и которая, как ему только что доложили, от еды отказывается и требует, чтобы ее отпустили на волю, иначе, грозила старуха, всех вас тут тараканы съедят. И тараканы, действительно, из-под дверей камеры дружно ползли в коридор…

«Завтра, завтра… И тараканы, и бабка… Завтра…» — Гречман перевернулся на диване, тугая пружина под правым боком у него гулко скрипнула и, подрожав, затихла. Гречман втянул воздух, широко раздувая ноздри, и тоже затих.

Во сне ему виделась препаршивая картина, какая только во сне и может привидеться: огромадный таракан разевал зубастую пасть, подступал к Гречману почти вплотную, грозя зажевать и заглотить без остатка, а сам Гречман, как и бывает во сне, не мог даже пошевелиться и покорно ждал, когда на тараканьих зубах захрустят его кости.

Слава богу — не дождался. Под утро его осторожно потряс за плечо Балабанов и чуть слышным, почтительным шепотом обратился:

— Господин полицмейстер, простите, но старуха там… Голосит, будто ножом режут.

— Кого режут? — Гречман, еще полностью не проснувшись, поднялся и опустил ноги на пол.

Балабанов наклонился над ним, к самому уху, прошептал:

— Старуха, которая в зеленом… Орет про какого-то покойника и требует начальника, то есть вас…

— Какая старуха, Балабанов?! С ума рехнулся! Погляди на часы… Половина пятого! Ночь еще!

— Но она же ором орет, господин полицмейстер… В ушах звон стоит…

— Ладно. — Гречман, зевая, натянул китель, руками разгладил волосы и усы, недовольно буркнул: — Пошли…

И первым, громко стуча сапогами по полу, вышел из кабинета, двинулся по узкому коридору. Там, в самом конце, в полуподвале, располагались камеры, где содержались задержанные. Из коридора в полуподвал вели узкие крутые ступени, и стоило только спуститься с них, как в нос сразу же ударило удушливым, гнилостным запахом застоялого воздуха. Каменный пол был сырым, и шаги звучали глухо, будто Гречман с Балабановым шли по влажной земле. Зато крик Зеленой Варвары, громкий и по-молодому звонкий, рвался из-за железной двери вольно и оглушающе:

— Покойника уберите! Христопродавцы! Уберите покойника! Кара на ваши головы падет! Люди вы али не люди?! Уберите!

— Открывай, — кивнул на дверь Гречман.

Балабанов с железным лязгом отодвинул тяжелый засов, распахнул дверь. Зеленая Варвара стояла возле порога, вздымала над собой худые, костлявые руки, а глаза ее горели неистовым и ненавидящим огнем.

— Чего тебе, полоумная?! Да заткнись, не блажи, не глухой я. Заткнись — кому сказал! — прикрикнул Гречман.

Зеленая Варвара замолчала, медленно опустила правую руку и показала на соседнюю камеру, шепотом, едва различимо, прошелестела:

— Там… Душа заблудшая… Покойник… Сами гляньте.

Балабанов загремел засовом, со скрипом открыл дверь в соседнюю камеру, заглянул и попятился. Гречман тут же отодвинул его широким плечом в сторону и вошел, запнувшись о деревянный порог. Вскинул голову и замер на мгновение, но тут же кинулся вперед, крикнул Балабанову:

— Придержи!

Из-за голенища сапога, из потайного чехольчика, Гречман выдернул нож, с которым никогда не расставался, одним взмахом пересек узловатую веревку, скрученную из разорванной нижней рубахи, и на руки Балабанову тяжело обвалилось мертвое тело. И так оно обвалилось, что стало ясно: зря Гречман торопился, откачивать поздно. Покойником был тот самый мужик, которого Гречман взял вчера в Татарской слободке и которого посадил до утра в камеру, надеясь, что он одумается. Не одумался. Разодрал нижнюю рубаху, скрутил из ремков веревку, привязал ее одним концом к оконной решетке, а из другого конца соорудил петлю и сунул в нее голову. Маленькая лужица желтой мочи под висельником резко воняла. Балабанов морщился, оттаскивая труп в сторону. Из разинутого рта покойника торчал кончик синего языка. Гречману почудилось, что мужик над ним насмехается и пытается вымолвить: «Ну, что, взял меня?!»

Гречман тихо, себе под нос, выругался: вот такой еще загогулины ему не хватало! Выпрямился, глянул на растерянного Балабанова и коротко приказал:

— Врача вызови акт составить, а старуху… старуху после обеда выгони отсюда! К чертям собачьим.

— Но это… как же… — Балабанов недоуменно развел руками, — она же… говорили, что-то знает…

— Да ничего она не знает! — с досадой перебил его Гречман. — Отпускай!

И заторопился на выход — ему нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха.

На крыльце он полной грудью вздохнул, вглядываясь в редеющие сумерки, и впервые за последние годы ощутил страшную усталость. Она была столь тяжела, что у него мелко-мелко подрагивали колени. «Ну, это уж совсем ни в какие ворота, пора на воды ехать и лечиться…» Гречман еще постоял на крыльце и вернулся к себе в кабинет, продолжая ощущать в коленях противную дрожь. Прилег на диван, даже попытался задремать, но какой уж тут сон — перед глазами все стоял высунутый меж зубов синеватый кончик языка. Побоялся мужик, что не выдержит боли, и наложил на себя руки. Выходит, тайна, которую он знал, велика была, если за сохранность ее решился человек расплатиться собственной жизнью. И не хочешь, да задумаешься, а задумавшись — испугаешься. И хотя Гречман никогда боязливостью не страдал, тем не менее, что-то похожее на страх все чаще и чаще закрадывалось в душу, потому что он не знал главного — кто ему угрожает. Не видел этого врага, не ощущал, даже представить не мог — что за фрукт? А тот знал, видел и удары наносил точные и хладнокровные.

Но кто, кто?! И какая цель?!

Гречман поднялся, понимая, что уснуть ему все равно не удастся, и принялся сам заваривать чай. За этим занятием и застал его Чукеев, ночевавший дома, но явившийся на службу чуть свет.

— Слушай внимательно, — сразу озадачил его Гречман, — в обед Балабанов выпустит полоумную старуху. Приставь за ней наблюдение, глаз не спускать. И никому про эту слежку! Ни-ко-му! Ясно?

После обеда, как было приказано, Балабанов выпустил Зеленую Варвару из камеры. Ни минуты не задержавшись, Варвара простукала своей палкой по ступенькам крыльца; отойдя, погрозила той же самой палкой и двинулась своим размеренным шагом вдоль по улице, как обычно, не оглядываясь назад и не замечая, что следом за ней, также споро и незаметно, двинулся невысокий господин с незапоминающимся, словно стертым лицом. Он не приближался к ней, не отставал и в то же время постоянно держал ее в поле зрения, не давая затеряться в людных местах. Впрочем, затеряться Варваре было трудно: ее зеленые одеяния и длинная палка видны были издалека.

В скором времени Варвара оказалась в том самом месте, откуда ее забирал Балабанов, — возле мельницы Шалагина. И встала она так же, как стояла в тот вечер, опираясь на свою палку и бросая длинную горбатую тень на белый снег — день-то был солнечный.

Снова стала чего-то терпеливо ожидать, и столь же терпеливо ожидал в отдалении человек с незапоминающимся лицом.

Дождалась Варвара не скоро. Лишь часа через два вышел из конторы Сергей Ипполитович Шалагин и, натягивая перчатки, медленно двинулся к саням, на облучке которых восседал Филипыч. Варвару будто ветром сдунуло, она сорвалась с места и махом оказалась возле Сергея Ипполитовича, заступив ему дорогу. Тот удивленно вскинул голову, молча оглядел Варвару, спокойно спросил:

— Чем обязан?

— Дочку береги, глаз не спускай, беда за ней ходит, за пятки цепляется.

— Какая беда? — встревожился Сергей Ипполитович. — Вы о чем говорите? Можете подробнее, обстоятельнее сказать?

— Я тебе все сказала.

Зеленая Варвара круто развернулась и пошла, не оглядываясь, прочь, оставив Сергея Ипполитовича Шалагина в полном недоумении.

Глава 4 НИ ОТЗВУКА, НИ СЛОВА, НИ ПРИВЕТА

«Поездка на Заельцовские дачи, которую папочка обещал совершить в воскресенье, не состоялась, но я об этом ни капельки не жалею, потому что…»

Тонечка обмакнула перо в чернильницу и задумалась, склонившись над своим дневником, не решаясь даже ему, самому сердечному другу, доверить тайну, которую она старательно хоронила от папочки с мамочкой, от лучшей подруги Оли Королевой и от горничной Фроси, с которой у нее после памятного разговора установились такие добрые отношения, что мамочка, Любовь Алексеевна, не удержалась и сказала дочери: «Давно бы так, давно бы подружилась с Фросей, а то дулась, будто мышь на крупу». Тонечка отвечала, что ничуть она на Фросю не дулась, что мамочке это всего-навсего лишь показалось, но Любовь Алексеевна в ответ только покачала головой и снисходительно улыбнулась.

Разговор этот происходил еще на прошлой неделе, до воскресенья, а в воскресенье случилось столь необычное событие, что поведать о нем она могла лишь своему дневнику, но никак не решалась. Крутила в пальцах ручку, на пере которой уже обсохли чернила, смотрела затуманенными глазами в окно и видела там, за стеклом, далекий алый закат, вольно полохнувший в этот вечер на половину неба.

В это время в дверь постучали, и Тонечка, захлопнув дневник, быстренько сунула его в ящик стола, ручку положила на чернильный прибор, громко спросила:

— Кто там?

— Я, барышня, — отозвалась из-за двери Фрося, — можно войти?

— Входи, Фрося, входи… Опять молоко принесла?

— Как велено…

— «Велено, велено»… Я же не маленькая, чтобы меня на ночь молочком поить.

— Вот прикажут — «не надо», я и носить не буду, а пока — не обессудьте, барышня… — Фрося поставила на стол тарелочку, на которой был стакан с молоком, накрытый крахмальной салфеткой, расправила фартучек и аккуратно присела напротив Тонечки, неотрывно глядя на нее чистыми, обворожительно красивыми глазами.

— Ну, что ты на меня уставилась? — капризно выговорила Тонечка. — Опять будешь мне всякие страхи рассказывать и требовать от меня всяческих глупостей? Фрося, миленькая, ну надоела мне твоя забота чрезмерная, не нужна она мне…

— Это вам кажется, барышня, что не нужна, а вот когда припечет, сразу понадобится — и помощь, и забота, и голова моя глупая… Будете рассказывать или дальше в молчанку играть станете?

— Да что я тебе должна рассказывать, что?

— Сами знаете, барышня, про воскресенье прошлое. Что случилось-то?

— Да ничего, ровным счетом ничего не случилось, что ты ко мне пристала?!

Тонечка сердилась, капризно надувала губки, всем своим видом показывая, что ее совершенно напрасно и беспричинно мучают, но Фрося как будто ничего не замечала, была по-прежнему спокойной, терпеливой и настойчиво долбила свое: она хотела знать, что произошло в воскресенье.

А произошло…

Ночью с мельницы прибежал посыльный, поднял с постели Сергея Ипполитовича и доложил, что случилась авария. Какая именно и что сломалось — посыльный не знал, только тараторил, вытаращив глаза, одно и то же:

— Просили, чтоб вы сей час прибыли.

Сергей Ипполитович мигом собрался, уехал, а утром позвонил по телефонному аппарату и сказал, чтобы его не ждали и что поездка на дачи откладывается до лучших времен. Обо всем этом мамочка сообщила Тонечке за завтраком и посетовала:

— Прямо и не знаю, что делать… Только одной провизии две корзины с Фросей наготовили. Куда теперь это девать — ума не приложу. А молодой человек придет — ему что ответить?

— Так и ответить: откладывается поездка, — подсказала Тонечка.

— Как это у тебя все просто! — рассердилась мамочка. — Захотели — позвали, захотели — отказали. Приличные люди, будет тебе известно, милочка, так не поступают, это лишь у босяков в порядке вещей!

— Значит, я из босяков… — обреченно и виновато вздохнула Тонечка, чем привела мамочку в еще больший гнев.

И не известно, сколько бы еще пришлось Тонечке выслушать упреков, если бы не заявилась к Шалагиным шумная и веселая Оля Королева с потрясающей новостью: вчера ее отец, Петр Кузьмич Королев, начальник складов на новониколаевской пристани, купил тройку лошадей, сегодня они уже запряжены в новые, просторные сани, и места хватит всем.

— Едем кататься! — тараторила Ольга, размахивая руками. — Такая погода, такая теплынь на улице! Папа разрешил хоть на целый день. Поехали! Любовь Алексеевна, вы Тонечку отпустите?!

Мамочка соблаговолила отпустить, но при этом строго-настрого наказала, чтобы из города никуда не выезжали, а еще потребовала, чтобы подружки дождались Максима Кривицкого и взяли его с собой.

Послушные, они так все и сделали.

Дождались Максима и до обеда катались на тройке по городу, а после обеда, завернув в воинские казармы, прихватили еще Александра Прокошина, как раз освободившегося после службы, и всей шумной, громкоголосой компанией прибыли к дому Королевых, который стоял на берегу Оби, совсем недалеко от пристанских складов. День был солнечный, теплый, как будто наступила весна. В дом идти совсем не хотелось, и молодежь затеяла разводить костер за оградой — благо рядом высилась большущая поленница сухих березовых дров. Надрали бересты, запалили ее, и скоро жаркий, быстрый огонь принялся облизывать поленья, составленные в кострище, а в теплом воздухе вкусно запахло горьким дымком.

— Уважаемые барышни! — восклицал Максим, размахивая колбаской, которую собирался насадить на прутик, чтобы поджарить. — А ведомо ли вам о том, что несколько дней назад, прогуливаясь по Николаевскому проспекту, мы с Александром испытали жгучее чувство стыда, а испытав это чувство, готовы были провалиться сквозь мостовую? И знаете, по какому поводу это произошло? Даже догадаться не сможете! Что ж, подсказываем. Мы совершенно случайно встретили господина Млынского, и он, не обращая внимания на прохожих, вот так трагически потрясая руками, сообщил нам, что для искусства мы люди абсолютно пропащие, потому как пропустили занятие, а о вас, милые барышни, он даже упомянуть не пожелал. Что будем делать?

— Не знаю, что будете делать вы, — весело отозвалась Ольга, — а я лично буду блистать на сцене новониколаевской оперы. Я-то ведь на занятия пришла! А вас, господа, не было, и Тонечки тоже не было! Так что все по справедливости — прима должна быть одна! А все остальные — на четвертых, на пятых ролях… может быть… Безмолвные статисты — вот ваш удел!

— Ну, уж нет! — принялась возражать ей Тонечка. — Мы без высокого искусства просто умрем, поэтому господин Млынский, жалея наши юные жизни, обязан нас простить. На следующей неделе идем каяться.

Здесь же решили: задуманное не откладывать и к господину Млынскому идти прямо в понедельник.

Сегодня понедельник, но Тонечка и не подумала собираться. Сегодня она решила вообще никуда не ходить, и вот сидела над раскрытым дневником, время от времени обмакивала перо в чернильнице и, забываясь, снова вспоминала прошедшее воскресенье, заново переживая все, что случилось так неожиданно и непоправимо.

Фрося прервала ее уединение, и настроение у Тонечки испортилось окончательно. Ей захотелось наговорить Фросе грубостей, даже выпроводить ее из своей комнатки, чтобы снова склониться над дневником и поведать ему о том, что вчера произошло. Но Фрося не уходила, упрямо смотрела на Тонечку, и ясно было: от своего не отступится и из комнатки не выйдет, пока не услышит подробного рассказа.

— Какая ты все-таки… упрямая… — вздохнула Тонечка и, совершенно забыв о том, что говорила всего лишь минуту назад, принялась рассказывать…

…Веселье возле костра шло своим чередом. Дурачились, ели поджаренные на прутиках охотничьи колбаски, продолжали подшучивать над Млынским и, готовясь просить у него прощения, даже спели все вместе романс «Не уходи…», и спели его неожиданно для себя столь душевно и с чувством, что после этого долго молчали и не начинали разговора.

Вот в этот момент и появилась на прикатанной, блестящей под солнцем дороге подвода, на которой сидел возница, замотанный в башлык, а позади, в санях, — господин в шапке пирожком, закрывавший лицо воротником пальто. Подвода спускалась по дороге к водопою — длинная прорубь, вычищенная утром от настывшего за ночь льда, четко темнела правильным прямоугольником на белом притоптанном снегу.

Подвода как подвода. Таких за день десятки, если не сотни, мимо проезжает. Но что-то насторожило Максима, что-то заставило его всмотреться пристальнее, и он даже вышагнул из общего круга ближе к дороге, сделал несколько шагов, всматриваясь в возницу, и резко повернул назад. Остановился напротив Тонечки и выдохнул:

— Это он!

— Кто он? — не поняла Тонечка.

— Посмотри, — Максим взял ее за локоть и развернул лицом к дороге, — не узнаешь? Это ведь тот самый человек, который… ну, тогда, увез тебя…

В это время возница натянул вожжи, потому что лошадь начинала спускаться к реке, слегка откинулся назад, из башлыка выдалось вперед лицо, и никаких сомнений не осталось: Вася-Конь. Это был он.

— Ольга, у вас аппарат телефонный действует? Надо срочно звонить в полицию. Проводи меня к аппарату.

— Не-е-т! Не смей! — Тонечку затрясло, словно в лихорадке, она не совсем понимала, что говорит и делает, в голове у нее стучала всего-навсего одна лишь мысль и одно желание — уберечь Василия, предупредить его об опасности.

— Антонина Сергеевна! — лицо у Максима как будто одеревенело, глаза из-под нахмурившихся бровей сурово сверкнули. — Вы соображаете, что говорите?

— Не смей! Не трогай его! Не смей! — Совсем потеряв голову, Тонечка кулачком стучала в грудь Максиму, а тот отступал, и лицо его становилось все суровее. Ольга и Александр стояли чуть в стороне, как ошарашенные, и ничего не понимали. Подвода между тем спустилась по пологому берегу к реке, и лошадь теперь весело тащила сани по льду прямиком к темнеющей проруби.

— Антонина Сергеевна! Вы с ума сошли! — Максим встряхнул ее за плечи. — Это же преступник!

— Не смей! — шепотом выговорила Тонечка и цепко ухватила Максима за рукав шинели. — Я не отпущу… Пока не уедет…

— Прочь! — вдруг заорал Максим так громко, что Тонечка отшатнулась от него и расцепила пальцы на рукаве шинели.

Максим оттолкнул ее и побежал в дом Королевых, высоко вскидывая ноги, так что на каблуках успевали сверкнуть под солнцем аккуратные железные подковки. И вот этот краткий, нечаянный блеск подковок будто подстегнул Тонечку, она качнулась вперед, сделала маленький шажок, затем еще один, еще и — тоже побежала. В другую сторону, к проруби. Спустилась с берега, оскальзываясь на гладко прикатанной полозьями дороге, пробежала еще какое-то расстояние и, задыхаясь, закричала, хотя до проруби оставалось всего лишь несколько шагов, закричала так, словно ее убивали:

— Беги, Василий! Беги!

Вася-Конь и господин, лежавший в санях, разом оглянулись, и Тонечка успела еще выговорить сорванным в крике голосом:

— Беги! Он полицию вызывает…

Вася-Конь, заваливаясь на бок в санях, полохнул режущим свистом, столь пронзительным, что лошадь прижала уши и рванула прямо с места, переходя без всякого разгона в галоп. Господин в санях дернулся от неожиданного рывка, едва не вывалился, но успел ухватиться за розвальни саней и удержался. Подвода, пересекая реку, стремительно уходила к другому берегу и скоро, уменьшаясь в размерах, стала исчезать и теряться в белом пространстве, будто на глазах истаивала.

Тонечка дождалась, когда подвода бесследно растворилась и ее нельзя было различить, и лишь после этого медленно побрела обратно, едва передвигая враз отяжелевшие ноги в высоких зашнурованных ботинках. Навстречу ей, из ворот королевского дома, бежал Максим, размахивал руками, кричал что-то, но она его не слышала. А когда он, запыхавшись, подбежал совсем близко и остановился перед ней, Тонечка сдернула с правой руки мягкую белую варежку и неумело, без размаху, шлепнула на румяную щеку Максима пощечину, словно смачную печать поставила:

— Подлец!

Обогнула его, будто столб, и пошла дальше, не оглядываясь ни на Максима, ни на костер, ни на Ольгу с Александром, которые продолжали смотреть на происходящее с полным недоумением.

— Антонина Сергеевна! Вы забываетесь! — Голос у Максима дрожал от негодования.

Тонечка даже головы не повернула. Смотрела себе под ноги, на блестящие носки новеньких ботинок, и зачем-то вслух считала шаги:

— Раз, два, три, четыре…

Несколько раз ее от костра окликнули Ольга с Александром, но она не услышала, продолжая равномерно, в такт быстрым шагам, считать:

— Пять, шесть, семь, восемь…

На сорок девятом шаге она запнулась, чуть не упала и, выпрямившись, обернулась. Увидела, как Ольга и прапорщики взволнованно что-то говорят, глядя ей вслед; увидела, что большой костер затухает и над ним уже не дым стелется, а едва различимо колеблется воздух; а еще дальше, за костром, увидела накатанную санными полозьями дорогу, которая весело взблескивала под солнцем и прямо, никуда не сворачивая, уходила на другой берег. Там, на другом берегу, все было неподвижным и никаких следов не оставалось от одинокой подводы, только что проскочившей через реку.

Уж теперь-то ее никто не догонит.

Тонечка запрокинула голову и рассмеялась — на душе у нее стало так легко, что даже почудилось: вот оттолкнется сейчас от земли и взлетит, устремляясь вслед за подводой…

— Все бы вы летали, барышня, а чай уж не маленькие, — сказала Фрося, выслушав ее рассказ, затем укоризненно покачала головой и улыбнулась. И было не понятно: или она осуждает, или, наоборот, поощряет своей улыбкой.

— Хочу — и летаю, — Тонечка надула капризные губки, — а тебе что, не нравится?

— Да про меня, барышня, дело десятое. Глянется мне, не глянется — кому какая печаль! А вот с вами, барышня, песня иная. Это ж надо удумать — такого сердечного друга заиметь…

— Какого еще друга? — сразу перебила Тонечка.

— А то не знаете! — Фрося снова покачала головой и снова улыбнулась. — Лукавить вы, барышня, еще не научились, все думки у вас на личике прописаны, а в глазах прямо портрет нарисован.

— Какой портрет? — в этот раз Тонечка растерялась.

— Краси-и-вый, — протяжно вздохнула Фрося, представив лицо и ловкую, подбористую фигуру Васи-Коня.

Сам же Вася-Конь в это время возлежал, как кум короля, на пуховой перине, на высокой подушке и под теплым атласным одеялом. Смотрел на тщательно выбеленный потолок и хищно шевелил тонкими ноздрями красивого носа, улавливая тягучий, вкуснящий запах, который густо плыл от большой и осадистой печки, где дозревали, покрываясь сладкой хрустящей корочкой, пышные шаньги. Он и проснулся от этого запаха, теперь нежился, потягиваясь, и время от времени глотал слюни, потому что прекрасно знал: таких шанег, какие стряпает развеселая вдова в Усть-Ине, никто не готовит во всей округе. Часы на стене бодро болтали маятником и показывали уже глубокий вечер, сами удивляясь тому, что в этом доме с недавних пор завелись странные порядки: когда добрые люди спать ложатся, а иные и сны уже видят, здесь только просыпаться начинают и стряпню достают из печки.

Да, теперь Вася-Конь и Николай Иванович жили именно по такому распорядку: днем спали, поздно вечером вставали, садились за стол, ели и сразу же уезжали, а возвращались только под утро, промерзшие, голодные, иногда с ног до головы в снегу, словно всю ночь ползали по сугробам. Кузьма, Анна и хозяйка дома, уже приученные Николаем Ивановичем, никаких вопросов не задавали, ни о чем не расспрашивали, а воспринимали все происходящее как должное.

А занимались Николай Иванович и Вася-Конь делом странным, а для постороннего глаза так и вовсе диким: в потемках пробирались к полицейскому управлению либо к дому Гречмана и отслеживали, по часам, когда он на службе задерживается, когда домой приходит и как часто среди ночи, вызванный по телефону, торопится в управление. К концу недели они знали о Гречмане не меньше, чем он сам: когда встает, когда ложится, как на службу добирается.

— И долго мы за ним подглядывать будем? — не удержался и спросил Вася-Конь, которому такая ночная жизнь изрядно поднадоела, хотя и деньги за нее были уплачены Николаем Ивановичем хорошие. — Может, лучше голову свернуть ему разом, да и в прорубь, чтоб следов не осталось?

Николай Иванович выслушал его и недобро, нехорошо как-то усмехнулся, а после, помолчав, спросил:

— На каторгу захотел? Там не сахар, на каторге… Так что выкинь из головы. Я для Гречмана иной сюрприз готовлю.

На этом разговор у них закончился.

А сегодня, проснувшись под вечер в роскошной и теплой постели, Вася-Конь вдруг отчаянно затосковал: ему захотелось в свою укромную избушку, он вспомнил, что уже давно не видел Калину Панкратыча, а главное — ему до дрожи в руках захотелось прямо сейчас же оказаться с Тонечкой и поговорить с ней. О чем говорить — он не знал, но был уверен: слова сами найдутся. Даже глаза закрыл, пытаясь представить ее, увидеть как бы в яви.

И представил, и увидел, и затосковал еще сильнее.

А в памяти звучал ее крик, услышанный там, на берегу, когда она предупредила об опасности. И Васю-Коня с головой захлестывала тоска и нежность…

Полежал еще и начал подниматься. В это время зашел Николай Иванович и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Василий, сегодня никуда не едем, сегодня здесь остаемся.

— А завтра?

— Завтра будет видно. Вижу, что притомился, погоди, немного осталось. Можно сказать — всего ничего осталось.

На следующий день они с великой опаской съездили на городской почтамт, и там Николай Иванович получил небольшую бандероль, которую тут же в санях торопливо распечатал и радостно прищелкнул языком. Даже негромко что-то стал напевать себе под нос. А когда они приехали в Усть-Иню, он объявил Василию, что тот скоро может быть свободен.

— А с Гречманом-то как? — не удержался и спросил Василий.

— С Гречманом, братец, пока никак. Пока… Ему и без нас теперь так тошнехонько, что не приведи господи…

Николай Иванович точно знал, о чем говорил. И был прав.

Именно в этот момент полицмейстер Ново-Николаевска господин Гречман, находясь в своем служебном кабинете, распечатывал точно такую же бандероль, какую получил Николай Иванович. В бандероли лежала тоненькая брошюрка голубого цвета. И по этому голубому фону — черные буквы: «Вопросы Сибири». Гречман, недоумевая: зачем ему это прислали? — машинально перелистнул несколько страниц и вдруг на одной из них, на грубой, пористой бумаге, увидел свою фамилию. Еще раз быстро перелистнул, нашел начало статьи: «Обыкновенная история. Нравы новониколаевской полиции», захлопнул брошюрку, бросил ее на пол, затем, походив по кабинету, поднял, снова открыл, нашел начало статьи и уже с первых слов, с первых строк ему стало не по себе: спину осыпало гусиными пупырышками; но он пересилил себя и быстро, перескакивая с одного абзаца на другой, начал читать…

«Ново-николаевская эпопея откровенного полицейского грабежа и чудовищного произвола достигла кульминационного пункта… Вся полиция, от главы ее до последнего городового, здесь превратилась в организованную шайку грабителей, рыскающих по городу только затем, чтобы подыскать жертву, чтобы подкараулить ее, придумать и создать повод и затем ободрать ее или изнасиловать…

…Дома терпимости, как места постоянных преступлений, составляют крупную статью доходов полиции. Начать с того, что в Ново-Николаевске существует с ведома полиции 113 таких притонов и из них только 7 официально открытых, крупных. Содержатели этих домов, каковы: Эдельман, Урбах, Левин, Терентьев и др., платят полиции до 300 руб. в месяц, причем связаны обязательством не отпускать девиц ни в какие трактирные номера, кроме самого фешенебельного трактира Индорина, содержимого в компании с полицмейстером Гречманом. Мелкие же притоны обложены побором от 5 до 10 руб. в месяц. Затем следуют многочисленные кабаки разных наименований и разрядов, уже по одной своей многочисленности составляющие крупнейшую статью полицейских доходов…

…Все мелочные лавки обложены пятирублевым ежемесячным взносом в доход полиции, причем им предоставлено торговать пивом и водкой…

…Приехали в Ново-Николаевск некие Герони и Карякин для устройства цирка. Желая иметь буфет при нем, они устроили торги, чтобы выгоднее его сдать. Но всесильный полицмейстер приказал им никому не отдавать буфета, кроме его компаньона, трактирщика Индорина. Герони сдал буфет последнему за 100 руб., хотя за него предлагали 150 и даже 200 руб. в месяц, причем индоринский буфет при цирке торговал одно время водкой и папиросами без всяких документов…

…Откровенность, с какою совершается вымогательство, разнообразие источников извлечения незаконных поборов и изобретательность в способах для получения денег — изумительны. Местный экипажный мастер Кучин, которому Гречман задолжал 800 руб., стал беспокоить его напоминаниями об уплате долга. Гречман, наконец, объявил, что денег у него нет и платить он не будет, а предложил ему такую комбинацию: провести через Думу постановление об обязательном типе экипажей и содержании их в надлежащем виде, для чего будет направлять заказчиков только к Кучину, и устроил это, как обещал. Извозчики стонут, а Кучин имеет постоянный и высокий заработок, потому что у извозчиков отбираются разрешения на выезд, пока они не отремонтируют экипажи, хотя бы в этом и не было надобности…

… Все извозчики обрабатываются так или иначе нижними чинами полиции и постоянно терпят от „крючков“. Быстрая езда, нетрезвый вид извозчика, особенно в сумерки, вызывают окрик городового, который останавливает извозчика, вытаскивает шашку и тянет на расправу в полицию, дело кончается уплатой городовому полтинника. Например, извозчик Коновалов только за неделю переплатил „крючкам“ 3 руб. 50 коп. С него же „крючки“ сняли как-то кушак и кафтан — ограбили его…

…Вот в чем сущность и смысл деятельности ново-николаевской полиции, как органа государственного управления. Блестящее исполнение полицейских обязанностей и установление порядка — это легенда, весьма ловко создаваемая и поддерживаемая. Здесь, при широком сотрудничестве содержателей притонов и их девиц и множества темных личностей, удается довольно быстро обнаруживать кражи на мелкие суммы и вообще несложные преступления, причем каждое такое обнаружение тотчас же афишируется посылаемой в местную газету заметкой, которая читается и в губернии и делает свое дело. Но едва ли хоть одна из крупных краж на большую сумму была обнаружена местной полицией, к этому не способной, да и не расположенной. Было здесь, например, ограбление сборщика винных лавок, недалеко от города. Хотя оно совершено днем, почти на виду у крестьян и недалеко от деревни, но никаких следов преступления не найдено: 5 грабителей, орудовавших в двух экипажах, канули, как в воду. Была крупная кража у купца Сурикова золотых вещей на крупную сумму, и из них найдена лишь незначительная часть, а остальное, как говорят, разошлось по рукам самой полиции…

…А вот как слуги закона развлекаются. Как-то пристав Чукеев является в трактир г-на Сушкевича во втором часу ночи с девицей и, всех перебудив, занимает там номер и требует себе закуску и приготовления на кухне горячего блюда. Оставив свою девицу в номере, он спускается в нижний этаж, где находится буфет, и по дороге замечает спящую за занавеской горничную… Он тотчас же набрасывается на нее, не стесняясь присутствием окружающих, и пытается изнасиловать, но девушка успела вырваться и убежать. Тогда Чукеев с тою же целью бросается к хозяйке трактира, приготовлявшей ему закуску, но и та успевает вырваться и убежать из трактира вместе с мужем…

…Глава ново-николаевской полиции — с коммерческими наклонностями. Ему хочется участвовать в выгодном предприятии, и он осуществляет свое намерение. В компании со своим другом, опытным трактирщиком Индориным, они устраивают загородный шантан с певичками, слывший здесь под именем „театра“. Постройка „театра“ и других зданий с обстановкой обошлась тысяч около сорока, а застрахован он был в 55 000 руб. Но удаленность от города, небезопасность ночных путешествий сюда и т. п. сильно влияли на посещаемость „театра“, приносившего одни убытки. Тогда здание „театра“ горит, и дела в нем ликвидируются. А на полученную страховую премию той же компанией устраивается в центре города трактир, при небольших затратах приносящий большой доход, благодаря участию всесильного Гречмана. В этом трактире все позволено. Он имеет номера и служит проституционным домом, в котором происходят кутежи с девицами. Здесь по целым ночам до позднего утра играют в карты и в так называемую фортунку, здесь находится узел различных тайн местных купцов, чиновников и дам, здесь в лице Индорина сосредоточено посредничество между всякого рода просителями и полицией, здесь задумываются, а если нужно, то и раскрываются кражи, здесь пьяного посетителя обирают по фальшиво составленному счету, здесь вытаскивают у него деньги, избивают и сбрасывают с лестницы, а если нужно, то и отправляют в каталажку при полиции для дальнейшей обработки. Это тот самый трактир, помимо которого ни один содержатель дома терпимости не может отпускать своих девиц на сторону…

…Но не довольно ли этих примеров и характеристик? Пора и кончить. Пусть губернаторские чиновники, которые будут производить дознание о ново-николаевской полиции, дополнят этот материал, с нас же достаточно и приведенного для того, чтоб характеризовать действительное положение вещей не в Ново-Николаевске только, а в любом уголке нашей несчастной родины в данный момент».

Через четверть часа Гречман был уже в ресторане Индорина. Плотно прикрыл за собой дверь в кабинет хозяина и бросил на стол, обтянутый зеленым бархатом, брошюрку голубого цвета, усмехнулся и спросил срывающимся голосом:

— Не желаете почитать, господин хороший?

Индорин мельком глянул и, также усмехаясь, как Гречман, ответил:

— Не желаю, потому как читал уже. Мне точно такую прислали. И еще многие в городе получили — это я на почтамте осторожно узнал. Что делать-то будем, а?

— Искать, — твердо выговорил Гречман, — искать этого сукиного сына днем и ночью. Как же я на него поглядеть хочу, узнать хочу — откуда он взялся?

Николенька Оконешников не помнил своей матушки, которая умерла, когда ему было всего лишь годик с небольшим, и поэтому все детство он прожил с отцом и няньками, которые менялись в доме, как за окном времена года, — равномерно и без задержек. Кроме нянек, иных он и по имени не помнил, у него были домашние учителя, среди них даже два немца, но и они держались лишь год-другой, не больше. Почему так происходило, знал лишь отец Николеньки, Иван Константинович Оконешников, но он об этом никому не докладывался, и вообще человек был немногословный и замкнутый, жил подчеркнуто одиноко и строго. Владел Иван Константинович большим оптово-розничным магазином в Самаре, где всегда были мануфактурные, бакалейные, галантерейные, колониальные, парфюмерные и другие товары, а также полный выбор приданого. Весь этот перечень Николенька запомнил с самого раннего детства, как только научился читать и осилил все слова, нарисованные на огромной вывеске отцовского магазина.

Иван Константинович в сыне души не чаял. Неулыбчивый, с неизменно строгим прищуром темных глаз, всегда в наглухо застегнутом сюртуке и оттого похожий издали на темный столб, он разительно менялся, когда видел сына: начинал улыбаться, пританцовывал либо приседал на корточки и, раскинув руки, ловил в объятия с восторгом и визгом бегущего навстречу Николеньку. Вечером отец неизменно приходил в спальню к сыну, чтобы поцеловать его на ночь, и тот, пользуясь всегдашним расположением, подолгу не отпускал его и заставлял рассказывать сказки.

В один из таких вечеров Николенька, которому было тогда уже лет пять, неожиданно спросил:

— Папенька, а вот люди, если они умирают, они же назад приходят? Ну, побудут мертвыми, а потом живыми приходят…

— Нет, сынок, не приходят. Кто умер — это навсегда, навечно.

— И мама наша не придет?

— И мама не придет. — Голос у Ивана Константиновича разом охрип, в горле глухо булькнуло, и он отвернулся.

А ночью Николенька заболел. Метался в жару, бредил и все звал маму, умоляя, чтобы она пришла и посидела рядышком на кроватке. И тянул в пустое пространство прозрачную влажную ладошку. Так продолжалось почти неделю. Все это время в доме Оконешникова дежурили, сменяя друг друга, лучшие доктора Самары. Общими усилиями им удалось переломить ход болезни, и Николенька, всем докторам на удивление, очень быстро поправился, стал по-прежнему бойким и резвым. Даже более бойким и резвым, чем до болезни. Целыми днями слышен был в доме веселый топоток его крепких ножек и звонкий, всегда веселый голос. Но после болезни появилась у Николеньки одна особенность: посреди безоглядного бега он мог иногда резко и неожиданно остановиться, замолчать и замереть неподвижно, сосредоточенно глядя в потолок, словно пытаясь найти утерянное. Постояв так, будто одинокий суслик в степи, он столь же неожиданно, как и прерывал, возобновлял свой бег, и его голос, звонкий до того, что резало уши, снова раздавался во всем большом двухэтажном доме, доставая до самых дальних уголков.

Эта неожиданная перемена в настроении сохранялась у него и во все годы учебы в гимназии, где он показывал блестящие успехи и думал уже о поступлении в столичный университет. Иван Константинович устремления сына полностью поддерживал, во всем ему благоволил, а недовольство выражал только по одному поводу: сын чрезмерно, как считал отец, увлекался любительскими спектаклями в гимназии, где за ним уже прочно закрепилась слава героя-любовника. Даже Гамлета умудрился сыграть Николенька, повергнув в слезы не только молоденьких барышень, пришедших на гимназический спектакль, но и серьезных дам из высшего городского общества, которые не отнимали от глаз надушенных платочков, сострадая несчастному принцу.

В доме у Ивана Константиновича Оконешникова имелась большая библиотека, и специально для нее были выделены две большие и светлые комнаты. Николенька с детства любил пропадать здесь, читая все подряд: начиная от старых подшивок «Нивы» и заканчивая серьезными книгами в толстых переплетах и с золотым тиснением. И вот одна из таких книг, толстенный фолиант с репродукциями немецких художников, срочно понадобилась Николеньке, потому как в гимназии собирались ставить «Разбойников» Шиллера и требовались эскизы для костюмов. Он приставил легонькую лестницу, ухватился за корешок книги, стоявшей на самом верху книжного шкафа, потянул на себя, шкаф неожиданно качнулся, Николенька едва не свалился с лестницы, но успел выдернуть фолиант и, не удержав его, выронил из рук. Фолиант шлепнулся на пол, взметнув над собой густую пыль, распахнулся, откинув на сторону тяжелую обложку, и из него выскользнул узкий и длинный конверт безо всякой на нем надписи. Он был не заклеен, и Николенька, любопытствуя, вынул из него сложенный в несколько раз лист бумаги, слегка пожелтевшей от времени.

Развернул…

И не знал он, что именно с этого момента судьба его резко переломилась, хрустнула, будто тонкий росток под тяжелым сапогом. У Николеньки задрожали руки, подсеклись колени, и он как стоял, опустившись с лесенки, так и сел на пол, быстро разбирая нервный, словно специально рваный почерк:

«Милостивый государь Иван Константинович!

Ради всех святых, ради милосердия, умоляю Вас дочитать это письмо до конца, письмо матери, потерявшей своего сына и обезумевшей от горя. В одночасье Вы лишили меня всего, что составляло смысл моей жизни, — Вы разлучили меня с сыном. Еще и еще раз хочу заявить Вам, Иван Константинович, я перед Вами, перед своим супругом, чиста и невиновна. Я всегда была верна Вам и остаюсь таковой до сего дня. Вы поверили наветам злых людей — Бог Вам судья, но я продолжаю умолять лишь об одном — разрешите мне видеться с сыном, хотя бы изредка, не лишайте меня этой последней возможности, ведь я теперь вижу Николеньку только во сне, и мне не хочется просыпаться. Это слишком жестокая кара, которую Вы избрали для меня.

Я умоляю Вас, я стою перед Вами на коленях. Сжальтесь!»

Сидящим на полу с листом пожелтевшей бумаги в руке и застал его Иван Константинович. Ни слова не говоря, он взял из рук сына письмо, поднял с паркета конверт и быстрыми, точными движениями изорвал все это в мелкие кусочки, ссыпал их себе под ноги и враз осевшим голосом хрипло и жестко выговорил:

— Забудь…

— Почему, почему — забудь?! — закричал Николенька, запрокидывая голову и глядя снизу вверх на отца. — Значит, она жива?! Жива?! Да?!

Иван Константинович молчал.

— Почему ты не отвечаешь?! Ты можешь мне сказать правду?!

— Встань. — Иван Константинович повернулся и пошел из библиотеки; на пороге, уже приоткрыв дверь, оглянулся и добавил: — Знать тебе правду совершенно не нужно.

— Как не нужно?! — снова закричал Николенька. — Ты не посмеешь уйти, пока мне не скажешь!

— Я все сказал. — Иван Константинович тихо закрыл за собой дверь, и слышно было, как дальше, по коридору, простучали его размеренные и твердые шаги.

Но Николенька на этом не успокоился. Проведя остаток дня в необычайном волнении, вечером он пришел в кабинет к отцу и снова потребовал ответа, но добиться так ничего и не смог. Тогда он в отчаянии закричал:

— Ты черствый и бездушный человек, ты даже не подумал, как я страдал без матери, с самого детства страдал! А она, выходит, жива и тоже где-то страдает без меня. А ты молчал, молчал все эти годы, словно кирпич, и воспитывал меня с помощью каких-то чужих нянек, которые для меня все на одно лицо, и ни одну из них я не помню! Где моя мать?! Если в тебе осталась хоть капелька живого чувства — ответь!

— Не отвечу.

— Тогда… тогда ты не отец мне! Я ухожу! Ухожу из этого дома!

Иван Константинович побледнел, стиснул длинные сухие пальцы и жалобным голосом медленно выговорил:

— Одумайся, мальчик мой, я всю жизнь положил на тебя…

— А зачем, зачем ты это делал, если лишил меня самого близкого человека — матери, какой бы она ни была? Я ненавижу тебя!

Дрогнувшими губами, почти не размыкая их, Иван Константинович прошептал:

— Уходи…

И в тот же вечер, почти без денег, налегке, с небольшим и почти пустым саквояжиком, Николенька покинул отцовский дом, так и не узнав тайны тех обстоятельств, которые разлучили его с матерью.

Узнал он об этом через несколько лет, когда удалось ему разыскать в Твери, где жили когда-то его родители, молодые Оконешниковы, после свадьбы, их бывшую горничную. На пороге маленького домика, почти невидного среди буйно цветущих яблонь, его встретила дородная пожилая женщина и, увидев, всплеснула руками:

— Господи, как же вы, барин, на свою матушку похожи!

В чистенькой горнице, украшенной самоткаными ковриками и вышитыми салфетками, Николенька пил чай с вареньем из крыжовника, пробовал смородинную наливку, но даже не ощущал вкуса, потому что боялся пропустить хотя бы одно слово из рассказа Анастасии Степановны, как звали бывшую горничную, нынешнюю хозяйку маленького и аккуратного домика.

— Сама-то я из деревни, — рассказывала Анастасия Степановна, глядя на Николеньку тихими и ласковыми глазами, — и наняла меня в горничные матушка ваша, без всяких рекомендаций взяла, понравилась я ей чем-то, уж не знаю — чем; ну, стала служить, угодить во всем старалась. Матушка ваша с родителем, Иваном Константинычем, дружно жили — прямо душа радовалась, на них глядя. Скоро и вы, барин, родились, да такой хорошенький, такой кудрявый, что барыня, бывало, уложит вас в кроватку и сидит рядом, любуется да улыбается. Часами могла сидеть. А после надумала портрет с вас рисовать. Художника нашли, он вас и нарисовал — так похоже, прямо как живой вы на той картине. В сохранности теперь картина, али как?

Николенька помнил этот портрет, висевший у отца в кабинете. Сохранился ли он сейчас — не ведал и на вопрос Анастасии Степановны кивнул утвердительно.

— Ну вот, жили… Вам уж больше годика было, когда беда эта случилась. На Троицу гости собрались, все больше купеческого звания, Ивана Константиныча товарищи. С женами пришли, с ребятишками. Столы прямо во дворе, на травке накрыли, день, как сейчас помню, ласковый был, солнечный, с утра еще дождик брызнул — прямо благодать, а не день выдался. Вот… А один из купцов, Важенин Аристарх Нестерович, с племянником со своим пришел — Андреем. Красавец, Андрей-то, кудрявый, волосы — ленок будто, глаза синие, сам стройный, как сосенка. На него многие барышни поглядывали, а он, будто никого не видит, уставился на матушку вашу и ровно закаменел — не пьет, не ест, никого не слышит. Как не в себе сделался. С этого дня и началось — он, сердешный, словно с ума съехал. Как в окно ни выглянешь, он все перед домом прохаживается, дожидается, значит, когда барыня по какому-нибудь делу на улицу выйдет. Она с ним по-хорошему поговорить хотела, а он твердит: нет мне жизни без вас, все равно моей будете… Ну, сами понимаете, такое дело без огласки долго не живет. Сплетни разные зашуршали, до Ивана Константиныча дошли, а тот сгоряча, да не разобравшись, на барыню налетел, корить ее стал; даже при мне, бывало, не стеснялся на крик исходить. Она плачет, просит его: ты мой муж, огради меня, а он в ответ — черными словами ее… И месяц так длится, и два, и три. Уже не сплетни, а насмешки пошли, а тут еще кто-то сболтнул, что ее, якобы, видели с Андреем в номерах гостиничных. Иван Константиныч совсем голову потерял и в один вечер с вещичками на улицу ее, бедную, выставил. Как она убивалась, голубушка, как она его умоляла — ничего не помогло! Будто врага на войне добивал. После уж известно стало, что Аристарх Нестерович услал Андрея от греха подальше еще за неделю до этого, куда-то далеко услал, приказчиком. Поздно, надо сказать, услал, раньше бы надо — оно, глядишь, может, и по-другому бы вышло. А так вышло — хуже некуда. К вам, барин, няньку наняли, а видеться матушке вашей с вами строго-настрого запретили. Сама она приютилась у одной доброй вдовы и на хлеб шитьем зарабатывала. Все письма Ивану Константинычу писала, просила, чтобы он с вами видеться разрешил. А Иван Константиныч в ответ — как кремень. Письма-то я передавала: принесу и на стол положу ему тишком, он однажды меня и застал. Разругал в пух и прах и уволил. Так вот мы с барыней и оказались обе у вдовы на проживании. С утра до вечера над шитьем глаза ломали, лишь бы на пропитанье средства иметь. А матушка ваша все об вас хлопочет — в суд стучится, к губернатору, да все напрасно. С год, однако, мы так мыкались… — Анастасия Степановна вздохнула, поморгала повлажневшими глазами и призналась: — Вот рассказываю, а сама будто наново горе переживаю. Вот уж горе, так горе… Бог судья вашему родителю, Ивану Константинычу, а все ж таки каменный он человек, без сердца. Надо же было придумать! Вечером, мы уж спать ложились, стучат: полиция. Мы перепугались насмерть. Они входят, и давай все переворачивать вверх дном. И в корзинке, где у нас тюрючки с нитками лежали, на самом дне, узелок нашли тряпичный, а в нем — деньги и бумаги разные. А дальше — как камнем по голове — будто все это у Аристарха Нестеровича Важенина украдено, а мы как раз у его жены накануне были, шитье ей относили. Кричим в два голоса, что не виноваты, да кто слушать станет? Отвезли нас в участок — и за решетку. Дальше — суд, а на суде и свидетели нашлись против нас, будто видели, как мы из важенинского дома выходили и узелок в корзинку перепрятывали. И вдруг на суде барыня мне шепчет: ты, говорит, Настя, от всего отказывайся, а моя жизнь так и так пропала… И взяла всю вину на себя. Призналась, будто это она украла. И присудили: меня — отпустить, а ей, мученице несчастной, — высылка в Сибирь… Вот и сказ весь, барин, прости, что он такой горемычный…

Они долго сидели молча, и Николенька долго не поднимал низко опущенной головы. Наконец спросил:

— А куда ее сослали?

— Бог его знает, — в Сибирь… А она, сказывают, большая. Не узнавала я, барин, до того напугана была после суда, что заболела. Как же вы на матушку-то похожи, наверно, и душа добрая, как у ее… А батюшке вашему Бог судья… Он как отсюда уезжал в Самару, вскорости после суда на улице встретил меня, увидел и засмеялся, да так как-то засмеялся, что я сразу и поняла: он все подстроил, больше-то некому… Он живой еще, батюшка-то ваш?

— Живой.

— И вы, значит, с ним вместе проживаете? Тоже по торговле пошли?

— Раздельно мы теперь. Он в Самаре, а я в Москве, на учебе. Студент, одним словом.

— Дай бог, дай бог…

Анастасия Степановна, добрая и бесхитростная женщина, провожая своего необычного гостя, даже и представить себе не могла, что в уютном ее домике побывал молодой, но уже матерый вор, который по всем полицейским розыскным бумагам проходил под кличкой Артист. Он вояжировал в основном по губернским городам, и всякая совершенная им дерзкая кража вызывала искреннее изумление не только у полицейских, но и в уголовном мире, с которым Артист принципиально не вступал ни в какие отношения, предпочитая всегда действовать в одиночку. Приезжал в губернский город, всякий раз под разной личиной: то представлялся антрепренером, то коммивояжером, то корреспондентом столичной газеты; устраивался в гостинице и вел себя так, как и положено вести себя человеку его профессии. Всегда был в обхождении ровен, умел нравиться людям, и через месяц-другой его уже с удовольствием принимали в богатых домах, из которых потом бесследно и безвозвратно исчезали деньги и драгоценности. Его никак не могли поймать. Он был неуловим, словно степной ветер.

В Твери, наконец-то узнав правду о своей матушке, Николенька-Артист, которого теперь уже по возрасту можно было называть Николаем Ивановичем, долго не задержался. После визита к Анастасии Степановне он пробыл в городе всего три дня, а на четвертый день тихая Тверь вздрогнула от неожиданной новости: обворовали купца Аристарха Нестеровича Важенина — подчистую обчистили. И как-то уж совсем обидно, можно сказать, насмешничая, провернули столь рисковое дельце. Сначала получил Аристарх Нестерович красивую, золотом тисненную открытку, где его извещали, что 22 мая сего года у него истекает срок договора со страховой компанией «Саламандра», и поэтому великодушно просили принять представителя этой компании 20 мая для того, чтобы он оформил новый договор, а заодно проверил состояние дома, надворных построек, драгоценных вещей и иного, застрахованного ранее «Саламандрой» имущества. В назначенный час на высоком крыльце просторного важенинского дома появился молодой человек в котелке и с портфелем, вежливый и предупредительный. Обстоятельно и толково пересказал Аристарху Нестеровичу условия договора, проверил состояние дома и надворных построек, мимоходом выразив простодушный восторг, что все находится в идеальном виде, чем вызвал снисходительную усмешку Аристарха Нестеровича. Затем хозяин провел его в отдельную комнатку, где на широком столе, на бархатной зеленой скатерти, выложены были драгоценности и столовое серебро. И только они начали с молодым человеком сверять все это сверкающее богатство по описи, как раздался истошный крик: «Горим!»

Из сеней и впрямь клубами валил густой и горький дым. Аристарх Нестерович сломя голову кинулся в сени. Пока он там вместе с кухаркой и домашними тушил кем-то подожженные тряпки, смоченные в керосине, страховой агент оставался в комнатке, а когда Аристарх Нестерович, победив негаданный пожар, вернулся — в комнатке уже никого не было. Как не было и драгоценностей вместе со столовым серебром и бархатной зеленой скатертью, в которую, надо полагать, все богатство и было на скорую руку завернуто. Створки окна настежь распахнуты, и в комнатку, перебивая запах дыма, тянуло сладким настоем цветущих в саду яблонь.

В дальнейшем выяснилось, что никто никакой открытки из «Саламандры» не посылал, а агент этой компании в Твери как раз в мае заболел чахоткой и не вставал с постели. В полиции, расследуя это необычное дело, только покачивали головами и восклицали:

— Ну, артист!

Артист, то есть Николенька, Николай Иванович Оконешников, был между тем уже далеко от Твери, на Урале, в славном городе Екатеринбурге.

Там он снял в гостинице плохонький номер с дрянными отставшими обоями и рукомойником в углу, заперся изнутри на ключ и впервые в своей жизни безоглядно запил. Лежал в одном нижнем белье на мятой постели, курил длинную асмоловскую папиросу, стряхивая пепел на пол, и плакал, не вытирая слез, от жалости, перебирая все мучения и несчастья, какие выпали на долю его матери. Теперь, когда он об этом узнал, он стал любить ее еще больше и тосковал по ней даже сильнее, чем в детстве. Сплетаясь, тоска и жалость давили тяжелым единым чувством, и Николай Иванович ничего не мог с ним поделать. Но через неделю взял себя в руки, сходил в баню, напарился, напился брусничного сока, а наутро следующего дня вышел на городскую набережную Исети и выглядел таким щеголем: лаковые ботинки, накрахмаленная манишка, тросточка и котелок, — что проходящие мимо барышни, потеряв скромность, оглядывались. На этот раз в портмоне у него лежала визитка на имя коммивояжера московской парфюмерной фабрики «Северная флора», которая производила мыло, духи и о-де-колон, одни названия которого уже ласкали слух: «Цветущая сирень», «Золотая лилия» и «Артистический». Последний — с портретами артистов. Еще через несколько дней Николай Иванович получил по почте заранее заказанные образцы нежно пахнущего товара и приступил к знакомству с владельцами модных местных магазинов. Переговоры у него шли удачно, и, будь он настоящим коммивояжером — оказалась бы «Северная флора» с хорошим барышом. Но Николай Иванович думал об ином — он пока приглядывался, надеясь сорвать здесь хороший куш и уже после этого, имея надежный денежный запас, отправляться в Сибирь. Он решил там искать мать. Какими способами, как и где искать — он еще не придумал, надеясь, что верное решение придет само, когда он окажется в Сибири.

Но судьбе угодно было, что решение это пришло значительно раньше, и пришло оно здесь, в Екатеринбурге, причем совершенно неожиданно.

Владелец большущего галантерейного магазина, купец Иннокентий Кофтунов, с которым они сразу нашли общий язык и даже понравились друг другу, вторую встречу назначил не в магазине, а у себя дома. Но делового разговора не получилось. Едва только они к нему приступили, как в доме поднялась суета и послышались радостные крики. Оказалось, что в гости приехал двоюродный брат Кофтунова, служивший по тюремному ведомству в самой столице.

— Кофтунов Дмитрий Алексеевич, — отрекомендовался он Николаю Ивановичу, когда закончились поцелуи и объятия с родственниками. Был он высок, широкоплеч, носил пышные рыжие усы, а над ними нависал тяжелый, мясистый нос, имевший красно-сизую окраску, которая красноречиво свидетельствовала о том, что сей господин не прочь хорошо выпить и закусить.

Николай Иванович засобирался уходить, но его оставили обедать, а во время обеда на радостях было немало выпито, еще больше сказано радостных слов по поводу встречи, и хозяин, придя в полное благодушное настроение, предложил перекинуться в карты.

— По маленькой, по маленькой, — приговаривал Иннокентий Кофтунов, проводя гостей в отдельную залу, где стоял круглый столик, покрытый добротным сукном, на котором очень удобно было писать мелом. Еще во время обеда выяснилось, что следует Дмитрий Алексеевич в Томскую губернию с ревизией по пересыльным тюрьмам, и едет туда уже третий раз подряд за последние два года, и что поездки эти ему надоели изрядно. А уже за картами он по-родственному признался брату, что это не просто так, а интриги завистников. На что Иннокентий резонно ему советовал — узнать, кто они такие, да и самих отправить в Томскую губернию нюхать прелые онучи у каторжников.

Но скоро разговор иссяк и сошел на нет — игра становилась все азартнее. Ставки, по мере того как подавалось шампанское, прыгали вверх. Первым остепенился и вышел из игры Иннокентий, но Дмитрий Алексеевич его не поддержал, заявив, что хочет отыграться, и потребовал еще шампанского. Теперь они за столиком оставались вдвоем с Николаем Ивановичем, и игра шла уже столь по-крупному, что Иннокентий только вздыхал.

Проигрался Дмитрий Алексеевич в прах. С горя осушил одним махом бутылку шампанского и уснул прямо за столиком, уложив голову на раскиданные карты.

Иннокентий развел руками и, вздохнув, высказал сожаление:

— Азартный он у нас, без меры. Экую прорву деньжищ продул. Да что делать… Прошу за долгом завтра прибыть, часикам к двенадцати. У меня здесь такой суммы в наличности не имеется, а с него что возьмешь — казенный человек.

Николай Иванович откланялся и ушел.

А в двенадцать часов следующего дня, явившись бодрым и свеженьким, как пупырчатый огурчик, он сразу начал с извинений:

— Прошу покорно прощения, наугощался я вчера в излишек; если что сказал несуразное — не обессудьте…

Когда же Иннокентий вынес ему деньги, Николай Иванович замахал руками:

— Да помилуй бог, любезнейший, какие долги, какие деньги! Такие милые люди! У меня вот только просьба к Дмитрию Алексеевичу…

— Полностью к вашим услугам, — вытянулся Дмитрий Алексеевич, веря и не веря, что карточный долг ему прощают.

Просьба оказалась следующей: узнать, где может быть сосланная по приговору суда в Твери некая госпожа Оконешникова, купеческого звания, вероисповедания православного. И хотя срок ее ссылки давно уже закончился, возможно ли отыскать какие-то следы — куда выбыла, если умерла — где похоронена…

— Приму все меры, — радостно заверил Дмитрий Алексеевич.

И слово свое сдержал. Спустя несколько недель, через Иннокентия дал известие: госпожа Оконешникова была выпущена после отбытия положенного срока на вольное поселение и проживает в настоящее время в уездном городе Каинске Томской губернии.

Николай Иванович не удержался и обнял Иннокентия, как родного.

Теперь оставалась самая малость — сорвать куш и прямиком следовать в Каинск.

Но не получилось.

В сторону Томской губернии пришлось Николаю Ивановичу следовать в тюремном вагоне, потому как судьба, до сих пор благосклонная к нему в опасном его ремесле, в славном городе Екатеринбурге не только отвернулась, но еще и сотворила злую насмешку.

В гостиничном коридоре он столкнулся нос к носу с Кузьмой Петровичем Зайцевым, лесоторговцем из Ярославля, которого в свое время ловко облапошил, всучив фальшивые векселя якобы от Ярославской железной дороги. Представлялся он тогда чиновником по железнодорожному ведомству, и Зайцев, испытывая уважение к мундиру, доверился ему полностью. За что и поплатился.

Теперь, встретив его в коридоре гостиницы и сразу узнав, Кузьма Петрович не стал задавать вопросов, даже ругаться не соизволил, а сразу и со всей силы махнул кулачищем, вышиб натертый паркет из-под ног Николая Ивановича, а затем уже навалился сверху и заломил руки. По силе и по мощной рослой фигуре Кузьме Петровичу надо было носить фамилию Медведева, а не Зайцева. Скрутил он Николая Ивановича в один момент и крепко помятого самолично доставил в полицию. Там вникли в суть дела и ахнули: так вот он, Артист, собственной персоной, надо же — до Урала добрался!

Началось следствие, и длилось оно почти целый год. Словно путаную веревочку, разматывала полиция воровскую судьбу Николая Ивановича Оконешникова, по прозвищу Артист.

И размотала. До самого конца.

Суд приговорил его к шести годам каторги.

И вот, следуя на новое местожительство в тюремном вагоне, проезжая совсем рядом с неведомым Каинском, где жила мать, он решился на отчаянный шаг — на побег. Ни одного героя в любительском спектакле в родной гимназии, ни одну выдуманную им роль в воровской жизни не играл Николай Иванович с такой отдачей и с таким пылом, как он изображал сумасшедшего в тюремном вагоне. В какой-то момент ему даже показалось, что он и на самом деле сходит с ума, брызгая слюной, закатывая глаза и пытаясь грызть зубами засаленную решетку. Но в Барабинске, ближайшей станции от Каинска, его не высадили, как он надеялся, а довезли до Ново-Николаевска и определили в отдельном углу переселенческой больницы, где тихо помирали под надзором двух стражников и одного полупьяного фельдшера еще несколько больных бедолаг, снятых с этапа. В больнице Николай Иванович резко переменил поведение: стал тихим, смирным и только раскачивался, сидя на шатком топчане, да бормотал вполголоса монологи принца Гамлета, которые прекрасно помнил еще с гимназических лет. Стражники на него особого внимания не обращали, как и на других доходяг, сидя за столом у открытой двери в камору — палатой ее язык не поворачивался назвать, — целыми днями резались в карты, замусоленные до того, что шлепались они о столешницу, как оладьи. На ночь стражники запирали камору снаружи на здоровенный железный засов и уходили домой. Да и чего их охранять, доходяг, если стены прочные, на окнах толстенные решетки — куда денутся? Но был еще пол, который регулярно окатывали водой из ведра, а после присыпали хлоркой. Вот он и прогнил в дальнем углу. Из расшатанного топчана Николай Иванович вытащил гвоздь и за три ночи расковырял в подгнившей половице лаз, а еще за две ночи вырыл нору в земле — и оказался на воле.

Стоял тихий и непроницаемо темный по ночам август. Путаясь в переулках, натыкаясь на заборы, Николай Иванович кое-как выбрался к Оби, увидел в редеющих потемках силуэт моста и, сориентировавшись, понял, что ему нужно переплавляться на другой берег, а дальше идти — держась линии железной дороги. Он решил добираться до Каинска. Ему удалось размотать цепь на одной из лодок, переплавиться через реку и еще до рассвета пройти верст десять и укрыться в березовом колке, где он и пролежат в высокой траве, время от времени задремывая, весь день. А ночью снова тронулся в путь.

Комара уже не было, ночи еще не стали холодными, в колках полным-полно было переспелой смородины, и Николай Иванович, держась только на ней, никем не обнаруженный, добрался до Барабинска, переночевал на отшибе в каком-то овраге, а рано утром рискнул выбраться на дорогу, чтобы понять — как идти до Каинска. И вот тут его удачный побег, прошедший без сучка и задоринки, рухнул в одночасье, совершенно неожиданно и нелепо.

Едва он только успел перейти дорогу, как послышался невдалеке переливчатый звон колокольчика. Николай Иванович в тот же миг ничком распластался в придорожной канаве и затаился. Звонкий голос колокольчика все ближе, вот уже и звук копыт стал различимым, еще ближе, совсем рядом, и вдруг — сытый, громкий голос:

— Стой! Стой, Ермил, кому говорю, облегчиться надо… Слабенькая у станционных настойка, никуда не годится, в голову не бьет, а только мочу гонит. Поскупились, станционные, черт бы их побрал!

И — шаги к обочине дороги, уверенные, тяжелые, хорошо слышные в утренней тишине. Упругая струя ударила сверху прямо по ногам Николая Ивановича. Он замер, будто умер, надеясь, что пронесет.

Не пронесло.

— Эй, кто тут? А ну вылезай, чего там затаился! Вылезай, доставать не буду — стрельну.

И действительно — послышался сухой щелчок взводимого курка револьвера.

Николай Иванович поднялся и выбрался из канавы.

— Ого, вот это гусь! И костюмчик к лицу. Ермил. Тащи веревку, вяжи его!

Николаю Ивановичу оставалось только пожалеть, что не раздобыл в какой-нибудь деревне гражданского платья, так и шел в арестантском халате и в котах, — боялся он заходить в деревни, а теперь вот… Стоял перед ним крепкий усатый мужик в полицейском мундире, слегка скалился, показывая крупные зубы, и не опускал револьвера со взведенным курком. Тогда Николай Иванович еще не знал, что стоял перед ним помощник каинского пристава господин Гречман, служака рьяный и удачливый. Это надо же такому случиться — ехал после затянувшегося застолья со станционными в Барабинске; остановился, чтобы нужду справить, и беглого арестанта поймал.

Кучер Ермил, здоровенный парень с туповатым лицом, быстро и сноровисто связал руки Николаю Ивановичу и тычками в спину подогнал к коляске.

— Не вздумай спрыгнуть, — предупредил Гречман, усаживаясь рядом и пыхая на него крутым перегаром, — я стрелок добрый, уложу, как зайца.

Домчали до Каинска одним махом. И сразу же, не откладывая в долгий ящик, Гречман приступил к допросу: кто таков, откуда сбежал, куда шел?

Николай Иванович не стал запираться. На вопросы отвечал четко и правдиво, а когда допрос закончился, попросил, чтобы Гречман снял с него крест.

— А это еще зачем? — насторожился тот.

— Снимай, снимай, сам увидишь. Или руки мне развяжи.

— Еще чего!

Поднялся из-за стола, указательным пальцем брезгливо ухватил засаленный шнурок, снял довольно крупный деревянный крест.

— Ломай.

— Зачем? — удивился Гречман.

— Ломай, говорю!

Дерево сухо хрустнуло в крепких пальцах Гречмана, и оказалось, что внутри него сделаны отверстия, и из этих отверстий высыпались махонькие, ярко взблеснувшие бриллианты. Еще давно один умелец на Макарьевской ярмарке в Нижнем Новгороде сработал Николаю Ивановичу этот тайник, который всегда был на груди владельца. И сработал его столь искусно, что никому из надзирателей, делавших многочисленные обыски, и в голову не пришло поинтересоваться деревянным крестом на засаленном шнурке.

— Можешь забрать себе, а если мою просьбу выполнишь — еще получишь. — Николай Иванович помолчал и тихо добавил: — Я тебя как человека прошу…

И дальше сказал, что в Каинске у него живет мать, которую он никогда не видел, и что просит он Гречмана лишь об одном — дозволить с ней увидеться.

Гречман задумался. Затем аккуратно сгреб бриллианты со стола, завернул их в бумажку, сунул в карман, спросил:

— А где остальные, про которые говоришь?

— В надежном месте. Правда, далековато, но не беда — съездишь, а я скажу, где взять.

— Ладно, ты пока посиди, а вечером еще поговорим.

Николаю Ивановичу развязали руки и отвели в кутузку. До вечера его никто не тревожил, а вечером, уже в сумерках, в камеру заявился Гречман и коротко приказал:

— Выходи, поедем.

Все на той же коляске и с тем же кучером Ермилом по опустевшим к тому времени каинским улицам выехали на окраину города и остановились возле приземистого домика с палисадником. В низком и маленьком оконце горел желтый огонек. Калитка, висящая на покосившемся столбе, была полуоткрыта и словно приглашала войти в гости.

— Вылезай, — скомандовал Гречман, — сроку тебе даю один час.

Николай Иванович вылез из коляски и, медленно переставляя враз одеревеневшие ноги, двинулся к калитке. Душа его замерла в ожидании. Вот сейчас он пошире откроет калитку на покосившемся столбе, сделает всего несколько шагов по махонькой оградке и перешагнет порог приземистого домика, где наконец-то увидит свою мать, поцелует ее руки, которых так не хватало ему в детстве, уткнется лицом в теплое плечо — и жизнь, вся его путаная, наперекосяк пошедшая жизнь, озарится иным, доселе ему невиданным светом.

И свет сверкнул, когда до калитки осталось лишь протянуть руку. Режущий, пронзающий болью, он пыхнул в глазах и сразу померк. Лишь после этого слуха Николая Ивановича достиг звук выстрела. Еще он услышал женский крик и успел позвать: «Мама!»

Дальше — накатило мутное забытье, но и сквозь него, краешком ускользающего сознания, успел он еще ощутить на своих щеках горячие ладони и понять, что это — ладони матери.

И все-таки ему повезло. Пуля прошла навылет и не задела сердце. Добивать же его Гречман не рискнул. Дрогнула рука, когда на звук выстрела выскочила из домика женщина, услышала хриплый выдох: «Мама!» и бросилась на колени перед арестантом, гладя его щеки, повторяя одно только слово: «Николенька!» Как она его узнала, как она его разглядела в темноте — неведомо.

Из соседних домов робко выглядывали соседи. А это уже совсем неладно, это уже никак не вписывалось в план, составленный Гречманом. И тогда они вдвоем с Ермилом оторвали женщину от арестанта, запихнули ее в домик, дверь подперли снаружи подвернувшимся колом, а бесчувственное тело раненого забросили в коляску и погнали в больницу. Николай Иванович к тому времени только хрипел. «Сам подохнет», — надеялся Гречман, сдавая его дежурному фельдшеру.

Но Николай Иванович, на удивление, выкарабкался. Пережил суд, на котором ему добавили два года каторги за побег, пережил половину срока на каторге, а затем сбежал. Добрался до Екатеринбурга, взял содержимое всех своих тайников, обзавелся документами и уже почти вольным человеком отправился обратно по знакомой дороге — в Каинск. И уже там он узнал, что произошло после выстрела поздним августовским вечером. Произошло страшное: мать его в ту же ночь сошла с ума. В первое время сердобольные соседи доглядывали за ней, кормили, старались не выпускать из дома, потому что она все время порывалась куда-то уйти. Но однажды не доглядели, и она исчезла бесследно. Словно дым, растаяла.

Гречман получил, как он и хотел, задумывая свой план, денежную награду за поимку опасного и беглого каторжника, которого пришлось ранить во время жестокой схватки, большущую благодарность из губернского Томска, а по прошествии недолгого времени — и повышение по службе: его назначили полицмейстером в Ново-Николаевск.

Вот туда и поехал с окаменевшим сердцем Николай Иванович, решив во что бы то ни стало сурово отомстить Гречману.

Закончился январь с его искрящимся Рождеством, и над городом взяли власть тягучие февральские метели. Низкие пузатые тучи вываливали снег на улицы, переулки и дома, ветер завывал в трубах, гремел заслонками, и казалось, особенно по ночам, что весь мир окунулся в белую круговерть, которая время от времени взвизгивала, словно от боли.

В одну из таких ночей, в самую непогодь, когда добрые люди сидят по домам и греются возле жарких печек, вниз по Николаевскому проспекту, совершенно пустынному в этот час, двигался сильно прихрамывающий человек. Наклонялся вперед, пытаясь укрыться от режущего ветра, тащил за собой легонькие санки и время от времени, останавливаясь и переводя дух, громко кашлял, отплевывался и после каждого плевка матерно ругался.

Это был Калина Панкратыч, который и в тихую погоду зимой не вылезал из своей норы, а тут — в падеру, да еще ночью… Видно, непростая причина подняла его с теплой лежанки.

Миновав собор, он остановился, долго примеривался, вытягивая деревянный протез, наконец плюхнулся задом на санки, в которых лежала какая-то мягкая поклажа; поерзал, устраиваясь удобнее, и заговорил, размахивая руками и с таким жаром, будто его слушали рядом стоящие внимательные собеседники.

— Я инвалид, — стучал себя в грудь Калина Панкратыч, — и нога моя, котору микада оторвал, она не просто так — нога, а за царя и отечество оторвана. Да-а-а… Под Ляояном, как на прорыв пошли, я в третьей цепи бежал… а нас косят, нас косят… гляжу, а я уж в первой цепи… так вот… И не добежал я… Не добежал, не стрелил и штыком не ткнул, а все равно — за царя и отечество. Вот как, согласно присяге. Да-а-а… А он, харя немытая, давай салазки мне загибать! Да я таких зашибал и через плечо перекидывал! Тоже мне — прыщ на заднице! Эх, выпил я! Выпил, да… А почему не выпить отставному солдату? Ему даже полагается выпить за все страдания. И харя евонная мне не указ, я вольный человек, сам себе хозяин. Хочу — пью, а не хочу — плакать стану, но тоже выпью. Гуляй, рвань косоротая! Подыматься надо, Калина, подыматься, передохнул и подымайся — дома тебя тараканы ждут, все глаза проглядели. Эх, солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены… Эх, наши жены — пушки заряжены… Вот так! Сначала на бочок, теперь на коленочку — хрен вам в рыло, солдат на ногах стоит. Поехали, Калина, поехали, немного осталось…

Он спустился к Каменке и стал подниматься вверх, придерживаясь почти невидного берега, чтобы не сбиться с верного направления. Хромал, тащил за собой санки, кашлял, ругался, но упорно тянулся вперед, добираясь до своей избенки. Добрался он до нее, когда ночь повернула на вторую свою половину и падера понемногу начала стихать. К краю норы, ведущей в сенки, Калина Панкратыч аккуратно подкатил санки, плюхнулся на них, оттолкнулся ногой и благополучно въехал, открыв головой двери, под крышу родного жилища.

Теперь оставалось совсем немного — подняться, открыть дверь в избу и доковылять до лежанки. Но не успел Калина Панкратыч набраться решимости, чтобы все это проделать, как дверь резко, наотмашь распахнулась, сильные руки вздернули его и забросили в избу. Следом полетел мягкий тюк, лежавший в санках. Дверь захлопнулась, чиркнула спичка, разорвав темноту, и скоро в избенке стало светло от керосинового фонаря. Щурясь от яркого света, Калина Панкратыч перевернулся на бок, сел, помогая себе руками, на пол, огляделся.

И увидел он странную картину.

На его лежанке, до которой он так упорно добирался, сидел незнакомый господин в пальто с каракулевым воротником, а у порога стоял рыжебородый мужик в поддевке, в длинной рубахе, подпоясанной вышитым пояском.

— Ты, Калина Панкратыч, не пугайся, грабить и убивать тебя не будем, — заговорил мужчина, стараясь придать голосу доброжелательный тон, — мы тебя только спросить желаем. Мы спросим, ты ответишь, мы уйдем, а ты спать ляжешь. Договорились?

— Сначала скажи, чего спрашивать станете? — Первоначальный испуг у Калины Панкратыча прошел, да и сам он как бы протрезвел, поэтому, не выказывая страха, старался понять: что за люди, что им надо?

— Васю-Коня знаешь? — снова заговорил мужчина, по-прежнему стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно. — Конечно, знаешь! Вот и скажи нам, любезный Калина Панкратыч, где он может быть? Потеряли мы его. А он нам очень нужен. Очень!

Калина Панкратыч сначала хотел забожиться, что никакого Васи-Коня не знает и слыхать про такого не слыхивал, но вовремя одумался: если приехали точно по адресу — значит, им ведомо, что он в дружках с Василием, потому и запираться не имеет никакого смысла, лучше так — серединка на половинке.

— Месяц уж не появлялся, — развел руками Калина Панкратыч, — а где пребывает — мне неведомо, он не докладыватся.

— Ладно, — покладисто согласился мужчина, — будем считать, что отвечаешь ты искренне. Отвечай и дальше так же. А кто еще интересовался у тебя, где он находится?

— Никто, вот те крест, — заторопился Калина Панкратыч, чем себя и выдал.

— А вот теперь ты, любезный, врешь. Негоже в таком возрасте людей обманывать, мы ведь к тебе с открытой душой, без подвоха, — ласково укорил его мужчина, — можно сказать — за помощью пришли. Вот говоришь, что никто не интересовался, а пристав Чукеев то и дело к тебе с проверкой заявляется. Или он чай к тебе пить ходит? Так у тебя и посуды для чая не имеется. А еще вот что скажи: горничная Шалагиных зачем к тебе сегодня наведывалась, и по какой такой причине после ее визита ты на белый свет выполз? И где тебя так наугощали, что дух на версту веет; ты еще к дому не подошел, а мы уже учуяли. За какие добрые дела на дурнинку напоили? Говори, Калина Панкратыч, не серди меня. Я добрый, но могу и осерчать.

«Все знает, все ему ведомо, — лихорадочно думал Калина Панкратыч, — только одно ему неизвестно — куда Василий сгинул. В этом и закавыка вся, потому как я сам ни ухом, ни рылом — где он запропастился… И дамочки тоже про Василия узнать желали… Надо же — как сквозь землю парень провалился… Может, не врать, сказать, как есть…»

Василий у него давно уже не появлялся, даже накоротке не заскакивал попроведать. Калина Панкратыч особо не переживал по этому поводу: бывало, что Василий и по нескольку месяцев не показывался, да оно и понятно — ремесло у него непредсказуемое. Но после того как пристав Чукеев зачастил к Калине Панкратычу с проверками, да еще старался угадать в разные часы, иногда и ночью заявлялся, старик забеспокоился. Понимал, что неспроста проторил пристав дорожку к его избенке. Ну, ладно, пристав, дело у него такое, казенное, но сегодня утром появилась у него в гостях… Калина Панкратыч даже прижмурился, вспоминая… такая краля, что и слов не хватит обличье ее пересказать. И бойкая. Нисколько не смущаясь и не дожидаясь приглашения, села она на колченогую табуретку, развязала теплый пуховый платок на голове и опустила его на плечи — еще красивее стала. Калина Панкратыч смотрел, будто завороженный. И слушать ее стал, тоже как завороженный.

«С большущей просьбой я к вам, Калина Панкратыч, — заговорила краля, да так душевно, словно они сто лет знакомы были. — Человека нам одного разыскать требуется, коли поможете, мы вам и денежку дадим, и угощенье доброе выставим. Только поговорить об этом в другом месте надо, не одна я буду разговаривать, еще особа есть, да ей к вам несподручно заявляться. Одевайтесь, пойдем, а уж там и поговорим ладом».

Калина Панкратыч, ничего не отвечая, молчком принялся искать валенок и кожушок. Он и впрямь ошалел от видения неожиданной гостьи и даже не спрашивал — куда, зачем, к кому? Только кряхтел, вытаскивая валенок из-под лежанки.

На улице их поджидал извозчик, и не успел Калина Панкратыч прокашляться от морозного воздуха, как оказался в доме на Михайловской улице, где уже ожидала его еще одна красавица, от вида которой он ошалел еще больше. А дальше и вовсе чудеса начались. Дала ему вторая барышня денег и сказала, что его еще угощение ждет, и начала расспрашивать: как Васю-Коня разыскать? Или как весточку ему подать? Калина Панкратыч увидел, как заалели щечки у барышни, услышал, как голос сбиваться у нее стал, когда про Васю-Коня заговорили, и сообразил, что дело, по которому его сюда призвали, амурное. Еще и подивился про себя: «Ну, Васька, ну, ухарь, такую лебедь сомустил!» Даже жалко стало, что не может ей помочь в сей же момент. Дороги до потаенной избушки Васи-Коня в бору он не знал, а когда увидит его — одному Богу известно. Подумав, предложил выход: пусть барышня записочку напишет, а он эту записочку непременно в руки Васе-Коню передаст, как только увидит.

На том и поладили.

Едва лишь Калина Панкратыч подальше и понадежнее запрятал записку, как обе барышни сразу и упорхнули, а хозяин дома, чернявый и до невозможности разговорчивый мужик, пригласил его в горницу, где стоял богато накрытый стол. И так они с этим хозяином разговорились, так они душевно друг другу понравились, что мужик расщедрился и подарил Калине Панкратычу старый тулуп, а чтобы нести его было не так грузно, выделил деревянные санки. Правда, под конец застолья они почему-то поругались, но не сильно, потому как, выйдя на улицу, обнялись и расцеловались.

Вот такое удивительное событие произошло за сегодняшний день с Калиной Панкратычем и еще не закончилось ночью — вон какие гости нагрянули. И тоже им Васю-Коня подай, а где он его возьмет?

Калина Панкратыч глубоко вздохнул и решил схитрить: поудобнее устроил на полу деревяшку и стал клониться набок, закрывая глаза и делая вид, что засыпает. Но в тот же момент получил довольно сильный удар ребром ладони по шее и невольно встрепенулся, вытаращив глаза и взмахнув руками, словно собирался взлететь.

— Ты, дед, не придуряйся, — по-прежнему доброжелательно, почти ласково, предупредил его мужчина, — спать ляжешь, когда мы уйдем отсюда. А теперь рассказывай…

Калина Панкратыч понял, что уговоры кончились. И рассудил, ощущая набухающую боль в шее, что Василия он никаким образом не предает, потому как не знает — где он, а барышня-красавица… ну, прости, барышня, старый стал, чувствительный к боли. Шея-то своя, а не казенная.

И рассказал все, что произошло с ним сегодня.

— Записку! — Мужчина протянул руку. — Давай записку!

Получив аккуратно сложенный и по уголкам так же аккуратно склеенный квадратик бумаги, мужчина быстро его развернул, глянул и засмеялся:

— Я вам пишу, чего же боле и что могу еще сказать… Нет ничего нового под этой луной! Держи, дед, послание, не потеряй спьяну. Прощай!

Он резко поднялся с лежанки и вышел. За ним неслышно скользнул в двери рыжебородый мужик, не сказавший за все это время ни единого слова.

Калина Панкратыч еще посидел на полу, затем отстегнул деревяшку, переполз на лежанку и сразу уснул — сильно уж много переживаний выпало на него за столь короткое время.

Николай Иванович и Кузьма выбрались из тесного лаза, ведущего в избенку Калины Панкратыча, и быстрым шагом двинулись вдоль улицы. Затихающий ветер дул им в спины, не забивал лицо снегом, и они негромко переговаривались:

— А если дед врет? — спрашивал Кузьма.

— Нет, не врет, чистую правду выложил, врать ему никакого резона нет, он действительно не знает.

— А на бумажке чего написано было?

— Написано, брат Кузьма, про любовь. Тоскует мельникова дочка по нашему Василию. Жалко девочку.

— Почему жалко?

— Почему… — хмыкнул Николай Иванович, — а что может получиться из такой любви, кроме драмы? Все закончится горем, слезами, выстрелом или банальным отравлением. Иного при таком раскладе просто быть не может. Сословные различия у нас еще никто не отменял. Представляешь, в городском собрании у богатого и известного горожанина будут спрашивать: «Господин Шалагин, вы принадлежите к высшему обществу Ново-Николаевска, а кто ваш зять?» И господин Шалагин будет отвечать: «Мой зять, уважаемые господа, конокрад, и кличка у него соответственная — Вася-Конь!»

— Соберутся да убегут. У нас в Сибири свадьба убегом — обычное дело!

— Навряд ли… Хотя… Кто его знает… Жизнь — категория переменчивая, всякое может случиться, — Николай Иванович задумался, и некоторое время они шли молча, слушая затихающие посвисты ветра.

Дошли до самой Оби и, не сговариваясь, повернули направо, пробрались по глубокому снегу, наметенному на берегу, и затем спустились на лед, в который были заморожены, впритык бортами, две баржи. Принадлежали они купчихе Мельниковой, и в прошлую навигацию притащили их из низовьев Оби в конце октября, когда уже пошла шуга. Сначала хотели поставить на разгрузку к причалу, но река так сильно к этому времени обмелела, а нагруженные баржи сидели так глубоко, что от этой идеи пришлось отказаться. Тогда решили груз перевозить на лодках и даже успели один день поработать, но ночью грянул такой сильный мороз, что река встала. Слабый еще лед поначалу пытались долбить, чтобы сделать проходы, но в следующую ночь мороз грянул еще сильнее, и грузы через неделю пришлось перевозить уже на санях. А баржи так и остались. Правда, злые языки поговаривали, что хитрая купчиха специально так подгадала, потому что баржи эти, старье старьем, застрахованы у нее на большую сумму, и если затонут они по весне — не велика потеря, новые купит, еще в прибытке останется. Так было или не так — неведомо, но баржи зимовали во льду, и на одной из них даже находился сторож, молчаливый и угрюмый мужик по фамилии Гонтов. Он доводился Кузьме дальним родственником и по-родственному не смог отказать в приюте. Теперь Николай Иванович и Кузьма проживали в тесной каморке, выгороженной под палубой баржи и на скорую руку обшитой двумя слоями кошмы. В каморке было холодно, сверху и снизу дуло, и потому Гонтов все время топил железную печурку, которая раскалялась до малинового цвета, и было совершенно непонятно — как он до сих пор не сгорел сам и не спалил баржу.

В столь поздний час Гонтов не спал — он топил печку. Постояльцев своих, по обыкновению, встретил молча, лишь слегка кивнул крупной кудлатой головой. От малинового бока железной печки в каморке было почти светло, по стенам шевелились лохматые отсветы. Березовые дрова время от времени постреливали, и раскаленная печка отзывалась тонким звуком — дзинь!

Николай Иванович и Кузьма лениво пожевали из одного котелка остывшей пшенной каши и стали укладываться на ночь. Гонтов по-прежнему сидел у печки, молчал и вдруг, не оборачиваясь к ним, заговорил:

— Это самое, ребята… Я своему здоровью не враг, ступайте-ка вы завтра с богом от меня. Не знаю, какие у вас дела по ночам, а только мне за вас отдуваться никакого желания не имеется. Слышь, Кузьма?

— Да слышу я тебя, слышу, даже запах чую, как ты в штаны наложил со страху!

— Наложить не наложил, а опаску имею. Ты, Кузьма, не ершись, давай без обиды — сколько мог, столько смог.

— Погоди, припомню я твое гостеприимство! Я тебе…

— Замолчи, — осек его Николай Иванович, — насильно мил не будешь. Спи, а завтра… завтра придумаем…

Кузьма сердито засопел, но подчинился, перевернулся на бок, лицом к стенке, и с досады ткнул кулаком в кошму. Но скоро затих и даже начал похрапывать. Николай Иванович не спал; закинув руки за голову, он смотрел в потолок, на котором шевелились отблески от печки, и пытался ответить самому себе на один-единственный вопрос: где завтра искать пристанище? Из дома гостеприимной вдовы в Усть-Ине им пришлось уходить столь быстро, что даже некогда было оглянуться и поблагодарить хозяйку за гостеприимство. А все потому, что Кузьма заметил, как возле дома трется низенький мужичонка в драном шабуре и все пытается заглянуть во двор через высокий заплот. Стало ясно: выслеживает. Как только мужичонка исчез, Николай Иванович велел Василию запрягать, и скоро они выехали со двора, сразу на окраину деревни, оставив Анну на попечении вдовы, которая пообещала отвести ее и пристроить на время у одинокой бабушки.

Улизнули они ловко, без шума. В ближнем колке под городом дождались темноты и лишь после этого подъехали к берегу Оби, где стояли две баржи, вмерзшие в лед. Кузьма договорился с Гонтовым о том, что тот даст им приют, и остался вместе с Николаем Ивановичем ночевать на новом месте, а Вася-Конь отправился к знакомому извозчику, чтобы вернуть ему лошадь и сани, которые взяты были напрокат за хорошие деньги. Договорились, что у извозчика он и останется на ночь, а рано утром придет к баржам. Но не пришел. Ни рано утром, ни днем, ни вечером. И вот уже пошли пятые сутки, как он исчез, будто в прорубь канул. Его исчезновение всерьез обеспокоило Николая Ивановича: если Вася-Конь угодил в руки Гречмана — дело совсем худо…

Кузьма во сне перевернулся и захрапел Николаю Ивановичу прямо в ухо. Тот поморщился, отодвинулся от него и снова уставился неподвижным взглядом в потолок, невесело думая о том, что блестяще придуманный им план окончательного наказания Гречмана оказался под угрозой. План, в который он вложил всю свою фантазию и злобу, который вынянчил в своей душе, словно самую заветную мечту жизни. Сейчас, под могучий храп Кузьмы, он мучительно искал выход и не находил его. Измаявшись, он все-таки начал задремывать, но тут с диким криком, будто его шилом ткнули, вскочил Кузьма, ошалело замотал головой.

— Ты чего? — сердито спросил его Гонтов, — чего базлаешь?

— Забазлаешь тут, — хрипло отозвался Кузьма, — ревом заорешь. Тьфу, зараза, надо же — приснилось такое.

— Какое? — снова спросил Гонтов.

— А такое. Не твое дело! Фу ты ну ты…

Кузьма взъерошил свою могучую рыжую бороду и взялся вертеть самокрутку. Накурившись, он снова улегся, поворочался и зашептал на ухо Николаю Ивановичу:

— Григорий покойный приснился… Синий весь, а глаза — желтые; схватил меня за грудки и тянет, тянет к себе, как бы поцеловать хочет. Обижается, видно, что я его в наше дело втянул. Жалко мужика, не надо было мне его втягивать. Да теперь уж не переиначишь.

— Может, ты и сам жалеешь, что согласился? — спросил Николай Иванович.

— Ну, ты сказал! Я по своей воле; я, можно сказать, со всей душой обрадовался, когда ты появился. Мне до самого конца веревочку эту размотать желательно. Ладно, давай спать. Господи, помилуй!

Кузьма широко зевнул, перекрестился и скоро снова захрапел, но после тычка в бок затих, а Николай Иванович лежал без сна и теперь думал о том, что слишком много людей оказались вовлеченными в его опасное предприятие. И это обстоятельство его пугало, потому что он привык действовать, рассчитывая только на свои силы, но в этот раз без помощников нельзя было обойтись, и он их нашел, но теперь, помимо его воли, все они подвергались опасности. И это было странное, непривычное для Николая Ивановича чувство — беспокоиться за других людей. Сначала он пытался от него избавиться, но не вышло. Теперь он уже не пытался с ним бороться, а только старался все делать так, чтобы опасностей было меньше. На самом же деле, несмотря на его старания, этих опасностей становилось все больше.

Во сне Кузьма заворочался, что-то невнятно забормотал, и Николай Иванович еще раз ткнул его локтем в бок, заставив утихнуть.

С Кузьмой судьба свела Николая Ивановича при обстоятельствах необычных, можно даже сказать — исключительных. Николай Иванович, прибыв в Ново-Николаевск и устроившись в гостинице «Метрополь», в первые дни ничего не предпринимал, а только знакомился с городом. Прогулялся по Николаевскому проспекту, затем зашел в справочную контору господина Литвинова, где поинтересовался ценами на продукты, приобрел адресную книжку и все номера газеты «Алтайское дело», какие оказались в продаже, побывал в кинематографе господина Махотина и даже забрел ради любопытства на городской рынок, который поразил его изобилием и дешевизной. Особенно рыбный ряд, где рыбу продавали не иначе как мешками, насыпая ее с мерзлым стуком деревянными лопатами. Отдельно, воткнутые прямо в снег головами, торчали, словно столбы в частоколе, здоровущие осетры. Николай Иванович не удержался и купил десяток мерных стерлядок — за копейки — и, посмеиваясь над самим собой, пошел дальше с увесистым пакетом, перехваченным бечевой.

Рынок жил своей жизнью: шумел, галдел, торговался. Но вдруг его ровный шум прорезали громкие крики, ругань и отчаянный женский визг. Любопытный народ потянулся на бесплатное зрелище. Подошел и Николай Иванович, протолкавшись через густую толпу.

Возле низенькой лавки с покосившейся вывеской: «Мясо всегда свежее» топтался городовой, угрожающе вытягивал шашку из ножен и сорванным хриплым голосом выкрикивал:

— Не подходи, дурила, не подходи! Я при службе!

А к нему рвался, выплевывая изо рта бессвязные матерки, рыжебородый мужик без шапки, без полушубка, в одной рубахе, располосованной до пупа. Рвался так отчаянно, что еще несколько мужиков едва сдерживали его, выворачивая руки. Возле них, пыхтящих и запыхавшихся, мельтесила совсем молоденькая девчушка, визжала и время от времени вскрикивала:

— Папенька! Папенька!

— Не подходи! Не подходи! — продолжал голосить городовой и все тянул, тянул шашку из ножен.

Вдруг девчушка оборвала свой пронзительный визг, упала на колени и поползла к рыжебородому мужику, вытянув руки, и на всхлипе стала умолять:

— Папенька, не надо, папенька…

Мужик наткнулся взглядом на нее, ползущую на коленях по снегу, перестал материться и обмяк. Сплюнул под ноги, тихо сказал:

— Встань, доча, все… черт с ними, пусть подавятся! Да пустите меня! Сказал — все!

Мужики отпустили его, он постоял, покачиваясь, затем шагнул, бережно поднял девчушку и повел ее прочь. Кто-то накинул ему на плечо полушубок, нахлобучил шапку на голову — мужик даже не обернулся. Уходил, обнимая одной рукой девчушку, а столпившийся народ смотрел ему в спину, сочувственно вздыхал. Какая-то словоохотливая бабенка бойко рассказывала для несведущих:

— Да Кузьма это, Подрезов, он в этой лавке мясом торговал. Дочка ему пособляла. Вот Чукеев, черт краснорожий, пристав наш, и выглядел ее, начал сомущать на стыдное дело, она отцу пожаловалась, а Кузьма, не будь дурак, пошел да и выложил все чукеевской супруге: дескать, образумь своего муженька. Та и образумила, говорят, сковородником отваживала. С тех пор «крючки» ему житья не дают, все придираются, а намедни совсем лавку закрыли и торговать не велят, будто бы у него мясо протухлое… У Кузьмы одни убытки, да разве с нашей полицией свое выспоришь… Разорят мужика под корень, как пить дать — разорят…

Бабенка еще что-то рассказывала, но Николай Иванович уже не слушал ее, быстро выбираясь из толпы. Выбравшись, он пошел следом за Кузьмой и его дочерью, дошел до самого его дома, запомнил, а уже на следующий день заявился в гости.

Кузьма встретил его настороженно, но когда уяснил — в каком деле от него помощь требуется, вспыхнул, как кусок бересты.

— Мне от них житья все равно не будет. Не мытьем, так катаньем достанут. А сидеть и ждать, как овечка, когда на убой потянут, — вот им, сволочам! Кузьма Подрезов сапоги им лизать не станет, у него спина не гнется. Тебя, господин хороший, мне не иначе как Бог послал. Можешь на меня надеяться, без сомнений.

Николай Иванович, направляясь к Кузьме Подрезову, конечно, надеялся, что его предложение будет принято, но уж никак не ожидал, что оно будет принято столь горячо. Еще больше он удивился, когда Кузьма отправил дочь к родственникам в Сузун, а дом свой и лавку продал; последнюю, правда, по совсем бросовой цене, но сильно по этому поводу не переживал, говорил Николаю Ивановичу:

— Я наполовину ничего не делаю. Коли взялся за дело, запрягайся в хомут по всей правде, а не сбоку прискакивай. Говори, Николай Иванович, что делать надо.

Помощником он оказался незаменимым: смелым, осторожным и хитрым. А самое главное — надежным. Теперь, по прошествии времени, Николай Иванович верил ему, как себе.

Скоро Кузьма привел худого и злого даже на вид мужика. Это был Григорий Кузьмин, тоже бывший лавочник, разорившийся до основания и потому сердитый на весь мир. Григорий предоставил свой дом в полное распоряжение Николая Ивановича, был расторопен и абсолютно бесстрашен, хотя иногда он даже Николая Ивановича пугал своей неудержимой злостью.

Нет больше Григория Кузьмина…

Раздумывая обо всем этом, Николай Иванович снова поймал себя на мысли: люди, собравшиеся вокруг него, становились близкими, почти родными, и он начинал беспокоиться о них так, словно кому-то давал обещание, что не упадет с их голов ни единый волосок. Да куда там… О волосках ли речь, когда уже одна голова пропала? Николай Иванович ставил себе в вину смерть Григория, мучился и даже не пытался найти оправданий.

На улице совсем стихло. Гонтов в последний раз подбросил дров в железную печку, улегся и уснул.

Николай Иванович, продолжая маяться без сна, снова и снова оценивая свое нынешнее положение, а оценивал он его всегда трезво и здраво, вынужден был самому себе признаться, что последний акт сочиняемой им пьесы слишком уж затянулся. «Пора опускать занавес, — думал он, подводя итог своим раздумьям, — а то как бы не заиграться. Эх, еще бы Василия отыскать, куда он пропал?..»

И кто бы мог подумать, разыскивая Васю-Коня, что находился он в это время совсем рядом.

…За дощатой перегородкой тоскливо пела гармошка. Пела так, будто рассказывала, что в жизни человеческой печалей и горестей больше, чем радостей, и под ее звуки, проникающие в самую душу, хотелось безутешно плакать, а еще хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел. Внезапно гармошка оборвала свой плавный голос, басы сердито рявкнули, и за дощатой перегородкой стало тихо. В тишине Вася-Конь открыл глаза и беззвучно заплакал, чего он не делал давным-давно, с самого детства, не дозволяя себе постыдной слабости, и потому удивился, обнаружив, что слезы очень соленые.

Низкий, плохо выбеленный потолок расплывался над ним белесым пятном. Вася-Конь сморгнул слезы, крепко сжал веки, а когда открыл глаза, увидел над собой женское лицо, распущенные волосы, стекающие по голым плечам, а затем ощутил, как нежная, мягкая ладонь стирает с его щек соленую влагу.

— Ты кто? — спросил он и не узнал своего голоса: сиплый, спекшийся, будто горло перехлестнули удавкой.

— Стеша я, Васенька, Стеша. Забыл со вчерашнего, заспал? Ах ты, бедолага мой милый, погоди, я тебе кваску принесу…

Босые ноги прошлепали по полу, где-то далеко звякнул ковшик, и вот уже холодная живительная влага, отдающая хлебом, влилась в Василия, он передернулся от нутряного озноба и будто во второй раз проснулся. Приподнял голову, сел и диковато огляделся. Оказывается, лежал в одних исподниках на широкой и смятой кровати, которая стояла у стены небольшой комнатки с единственным маленьким окошком, закрытым красной шторой. Через штору слабо проникал свет, и в комнатке царил полумрак, а в нем едва различались дешевенькие коврики, развешанные по стенам.

— Ну, оклемывайся, пора уже… С полночи спишь, а теперь дело к вечеру… Вставай, Васенька…

Он перевел тяжелый взгляд на женщину, стоявшую у кровати с ковшом в руках, и удивился: она стояла босая, в одной юбке, и ее груди, с задорно вздернутыми сосками, были круглы и молочно-белы, могуче выпирали вперед, и казалось странным, что изобилие это держится на стройном, словно выточенном стане. Вася-Конь, будто завороженный, протянул руки и подставил под эти груди свои раскрытые ладони. Женщина чуть подалась навстречу, давая ощутить волнующую тяжесть, и затем ласково развела руки Василия.

— Погоди, не скачи, родненький, — шептала она и улыбалась, — сначала я тебя на ноги поставлю. Вставай.

Вася-Конь опустил ноги с кровати, попытался встать, но голова закружилась и пол, качнувшись, начал куда-то уплывать. Женщина успела перехватить его, прижала к себе и осторожно, как больного, вывела из комнатки. В узкой прихожей ловко накинула на него полушубок, сама завернулась в широкую шаль, толкнула дверь, и они оказались на улице. Прямо от крыльца в снегу была прокопана широкая дорожка к бане, и, ступая по ней босыми ногами, вдыхая в себя морозный воздух, вздрагивая в ознобе, Вася-Конь приходил в себя и видел серое небо, подкрашенное на западе закатным солнцем, белые заборы с острыми снежными колпаками на кольях, черную ворону, низко летящую над землей, и далеко, в легком синеющем мареве, зазубрины соснового бора.

Так жить захотелось!

Он ускорил шаги, и Стеша уже не поддерживала его, а семенила следом, придерживая двумя руками уголки тяжелой и длинной шали.

В предбаннике, где уже слышался запах распаренных березовых веников, Стеша скинула шаль, набросила ее на гвоздь, вбитый в стене, опустила юбку, выступила из нее крепкими, сильными ногами и зябко передернула полными плечами. Вздохнула и сказала:

— Разболакайся, кидай все на скамейку.

Подождала, пока он разденется, открыла двери, несильно подталкивая мягкой рукой в спину, заставила войти в жаркую баню, уложила на полок и принялась парить, время от времени окатывая его теплой водой. Вася-Конь извивался под тяжелым веником, загоняющим пар в самое нутро, попытался даже сползти с полка, но Стеша удерживала его, придавливая в спину ладонью, и отпустила лишь тогда, когда сама притомилась. Окатила водой из ковшика и первой выбралась в предбанник, который сразу же наполнился паром от раскаленных тел.

Вася-Конь помотал головой, разбрызгивая капли с мокрых волос, и заглотнул до самого нутра холодный воздух — из груди словно пробку вышибло. Он снова ощутил свое тело, налитое привычной силой. А руки Стеши, будто угадав этот момент, уже мягко скользили по его груди, по животу, и от этого скольжения, почти невесомого, высекалось, как от сухой молнии, мгновенное пламя.

Загудела горячая кровь, напрягая жилы, Вася-Конь притиснул к себе Стешу, ощутил ее горячие, тяжело набрякшие груди, крутые бедра, в ухо ему ударило прерывистое, с легким стоном дыхание, и он, не размыкая каменно сведенных рук, оторвал ее от пола, закружил, все сильнее чувствуя в себе сжигающее пламя.

— Погоди, — едва слышно выдохнула Стеша, невесомо выскользнула из его рук, повернулась, упираясь руками в скамейку, нагнулась и, вздрагивая от нетерпения, протяжно и нетерпеливо позвала: — Ну, скорее!

Качались ее тяжелые груди, качались длинные волосы, качалась она сама, прогибая спину, словно несла на себе всадника, и лишь время от времени вскидывала голову, чтобы выпустить на волю длинный и сладкий стон. Качалась скамейка, равномерно билась в стену с глухим стуком, и с прежним, протяжным и сладким стоном Стеша выдыхала одним звуком:

— От так! От так! От так!

Вася-Конь шалел от ее голоса, и пламя, сжигающее его изнутри, становилось совершенно неистовым — казалось, что сейчас неведомая сила разорвет изнутри все тело на мелкие кусочки, в пыль, разнесет и развеет. Но Стеша вскинула в последний раз голову, выгнула спину, подаваясь навстречу всем телом, и наступило облегчение, захлестнувшее, словно волна, с головой. Стих пожар, обжигающее пламя соскользнуло вниз, и тело наполнилось такой легкостью, что почудилось: чуть оттолкнись ногами от холодного пола — и взлетишь, пробив дощатую крышу предбанника, прямо в небо.

Молча, не говоря друг другу ни одного слова, они еще раз зашли в баню, обмылись и неторопко, утомленно вернулись в дом.

Стеша раздула самовар, накрыла стол и принялась радушно отпаивать Васю-Коня чаем с малиновым вареньем. Тот послушно принимал из ее рук большую фарфоровую чашку, разрисованную голубыми цветочками, пил обжигающий чай и постепенно возвращался в реальную жизнь, из которой на некоторое время он как бы выпал.

С чего же все началось-то?

Ночью он подъехал к дому знакомого извозчика, вернул ему лошадь, сани и остался ночевать, а утром отправился к барже на Оби, где его ждали Николай Иванович и Кузьма. Идти пришлось мимо храма Александра Невского, чтобы оттуда прямиком спуститься к реке, а в это время как раз закончилась утренняя служба. Прихожане выходили на улииу, было их довольно густо, и Вася-Конь из осторожности хотел уже было свернуть в сторону, как вдруг увидел Тонечку Шалагину. Она шла рядом с матерью по краю дорожки, разметенной от снега, безмятежно улыбалась и время от времени поправляла белый пуховый платок руками в таких же белых пуховых варежках. Вася-Конь остановил свой скорый шаг, замер на месте и стрельнул глазами, привычно все сразу видя и замечая: людей, неторопливо идущих по подметенной дорожке, дальше, чуть на отшибе, коновязь, возле которой стояли запряженные в легкие санки кони и позевывали, ожидая своих хозяев, сытые и ленивые кучера. На самом краю этого ряда перебирал ногами чалый жеребец, а кучера возле него не было.

И мгновенно, даже не думая, а как бы в яви видя иным зрением, он представил: вот сейчас, как только дойдет Тонечка со своей матерью до коновязи, он сорвется с места, достигнет легких санок, в которые запряжен чалый жеребец, запрыгнет в них, налету перехватив вожжи, полохнет яростным свистом, сшибая чалого с места в галоп, и на полном скаку подхватит Тонечку, подхватит так ласково и незаметно, что она даже не почует… Опустит бережно рядом с собой на сиденье в санках и еще раз оглушит чалого свистом, чтобы он мчался, прижимая уши, дальше, дальше и дальше… Упругий ветер навстречу, стукоток копыт по неулежалому снегу, а рядом, вот, совсем-совсем близко, Тонечкино лицо, обрамленное пуховым платком, и если чуть наклонить голову, можно ощутить ее легкое дыхание…

Но сбилось, запуталось и поблекло видение, когда простая и трезвая мысль обнажилась во всей своей безнадежности: скакать, скакать, а куда? В избушку, которая затерялась в глухом бору? На баржу, которая вмерзла в лед на Оби? В халупу Калины Панкратыча, в которую надо вползать на четвереньках?

Не было ответа ни на один вопрос.

И Вася-Конь, словно оглушенный этим открытием, свернул в сторону, побрел, сам не зная куда. Выбрел на Инскую улицу, толкнулся в первый дом, попавшийся на глаза, и загулял там с радушной хозяйкой, как никогда еще не гулял в жизни. Одно желание было — забыть и вытравить из памяти лицо Тонечки. Так, чтобы никогда и не вспоминалось. И вино помогло, вышибло ее из памяти, но лишь на короткое время. Сейчас, отпаиваясь чаем и приходя в себя, он с тоской подумал о том, что затея его пропала даром: Тонечка, как и раньше, будто стояла рядом и поправляла платок на голове руками в пуховых варежках.

— Худо твое дело, Васенька, — словно угадав его мысли, сказала вдруг Стеша, — клин клином не всякий раз выбьешь.

— Какой клин? — не понял Вася-Конь.

— Сердечный.

Он покивал головой, соглашаясь с ней, и стал собираться. Ушел прямо в ночь, хотя Стеша и уговаривала остаться до утра.

Глава 5 ТВОЯ СЛЕЗА

— А что же к нам не заходит господин военный? — неожиданно спросила за завтраком Любовь Алексеевна и посмотрела на дочь многозначительным взглядом.

— Это надо у господина военного спросить, — быстро ответила Тонечка и низко наклонилась над тарелкой, потому что щеки у нее предательски покраснели.

Любовь Алексеевна, как всегда, покачала головой, но больше вопросов задавать не стала, лишь со вздохом посетовала:

— А такой хороший молодой человек, вежливый, и сразу видно, что из приличной семьи…

Тонечка не отозвалась. Фрося, подавая на стол, хранила молчание, будто и не слышала неожиданно возникшего разговора.

Так начиналось утро в доме Шалагиных.

Сергея Ипполитовича, как всегда, за общим завтраком не было. Еще спозаранку он уехал по срочному делу на мельницу, но клятвенно обещался Любови Алексеевне к обеду вернуться, а после обеда столь же непременно присутствовать на гимназическом концерте, где дочь его должна была петь в дуэте с Ольгой Королевой.

Концерт, на котором гимназистки демонстрировали свои таланты перед родителями и приглашенными гостями, устраивался один раз в год, обычно во второй половине зимы, и готовились к нему загодя: разучивали танцы, репетировали декламацию стихов, проводили спевки хора и под строгим надзором самой директрисы выбирали репертуар для сольных выступлений. Все без исключения гимназистки, начиная от самых маленьких приготовишек и заканчивая выпускницами, ждали этих концертов как больших праздников, потому что именно в этот день, один раз в году, в гимназию можно было приходить не в строгой форме, а кому в чем нравится. Значит, можно было, пользуясь благоприятным случаем, упросить родителей, дабы соизволили они заказать для любимой дочери новое платье,

У Тонечки новое платье было уже пошито, еще накануне памятного благотворительного концерта в городском собрании, и поэтому думала она сейчас совсем о другом. Думала она о Василии и о том, что все попытки разыскать его успехом не увенчались. Оставалась последняя надежда на Фросю, которая в ближайшее воскресенье собиралась в Колывань и обещалась, если удастся, что-нибудь разузнать. Сейчас, рассеянно помешивая серебряной ложечкой чай в фарфоровой чашке, Тонечка совершенно неожиданно для самой себя решила, что в воскресенье в Колывань отправится она вместе с Фросей. Как отпроситься у мамочки и как убедительнее все преподнести, Тонечка даже не представляла, но ничуть не огорчалась, потому как была уверена: они придумают с Фросей уважительную причину и в поездку их отпустят.

Придумав это, Тонечка сразу повеселела, быстренько допила чай и отправилась в свою комнату, потому что ей надо было еще собраться и успеть в гимназию на последнюю репетицию.

Успела она вовремя, репетиция прошла замечательно, и довольная директриса, сидевшая в актовом зале на первом ряду, соизволила три раза хлопнуть пухлыми ладонями. До начала концерта оставалось еще два с половиной часа, и, коротая время, старшие гимназистки собрались в пустой классной комнате, где со стены на них сурово взирали российский государь император и римские философы. Похоже, что они были не очень довольны громким щебетанием молодых девушек и потому хмурились. Но девушки на портреты не обращали внимания и на все лады обсуждали последнюю городскую новость, о которой уже успели написать местная и губернская газеты. Из-за несчастной любви в военных казармах застрелился поручик Гордиевский, а перед этим он написал прощальное письмо и сообщил в нем, что нет ему жизни без дамы N, которая отвергла его любовь. Имени своей возлюбленной поручик Гордиевский не назвал, и весь город вот уже вторую неделю терялся в догадках — кто она? В церкви отпевать покойного, как самоубийцу, не стали, но воинский караул возле гроба был. Благоразумные родители ходить на похороны своим дочерям запретили, но отчаянная Ольга Королева, переодевшись в мужской полушубок, обув старые валенки и натянув на голову рваную шапку, тайком на похоронах побывала и теперь, блестя глазами, рассказывала подругам:

— Волосы у него русые, и вот так набок зачесаны, потому что он в висок стрелял, а зачесали — чтобы рану не было видно. Стра-а-шно… — округляя глаза и переходя на шепот, сообщала Ольга и продолжала: — А сам такой красивый, усы черные и белый-белый, как мелом присыпали…

— Вот бы глянуть на эту даму; неужели такая красивая, что из-за нее стреляться стоило? — Мечтательная и некрасивая Людмила Сердоликова расправила складки платья на коленях и оглядела подруг вопросительным взглядом. — Это какую же красоту иметь надо…

— Красота здесь совершенно ни при чем, — неожиданно для самой себя вступила в общий разговор Тонечка. — Если любовь настоящая — человек ничего не видит, он слепой становится…

— А ты откуда знаешь? — быстрой скороговоркой спросила Людмила.

— Знаю, — твердо, будто точку поставила, ответила Тонечка.

Подруги разом удивленно замолчали и уставились на нее, словно увидели первый раз в жизни. Ольга Королева от удивления даже приоткрыла свой хорошенький ротик. А Тонечка, только сейчас сообразив, что она в горячке выпалила, резко развернулась и вышла из классной комнаты, не чуя под собой ног и сжимая ладонями пылающие щеки.

Вслед ей удивленно и молча смотрели подруги, государь император и римские философы.

Концерт начался с приветственного слова директрисы гимназии, затем пел хор, декламировали стихи, а после стихов наступил черед Тонечки и Ольги Королевой. Подойдя к краю низенькой сцены, Тонечка успела бросить мимолетный взгляд в зал, но лиц там не различила — все сливалось в сплошное и яркое пятно: нарядные платья дам, сюртуки и мундиры мужчин, косой солнечный свет из высоких окон.

На пианино им аккомпанировал господин Млынский, аккуратно причесанный по столь торжественному случаю, с подстриженной бородой и столь же тщательно обстриженной бахромой на рукавах засаленного сюртука. Вот уже прозвучали первые аккорды, а Тонечка онемела и, плотно сжав губы, смотрела прямо перед собой, по-прежнему ничего не видя, кроме огромного яркого пятна. Ольга дернула ее за рукав, чуть обернулась к Млынскому, кивнув головой, и тот начал сначала. Яркое пятно раздернулось, из него, как из глубокой воды, вдруг вынырнула по-хищному согнутая фигура Васи-Коня, и у Тонечки прорезался голос. Дружно, плавно она подхватила вместе с Ольгой первые такты романса:

Где-то там, в глухом бору, в недосягаемом ей месте, стояла избушка, полузасыпанная снегом, и именно в эту избушку, а не в зал посылала свой голос Тонечка и летела всей душой следом за голосом, просила, молила: не уходи, будь рядом. Кажется, еще никогда не пела она с таким чувством. Волнение Тонечки передалось Ольге, и голос у нее тоже взлетел, воспарил, улетая за каменные стены.

Зал замер.

И рухнул, когда затихли последние слова романса, от оваций, криков «бис!» и «браво!». Млынский, опираясь одной рукой о пианино, беспрестанно и низко кланялся, складываясь худой и высокой фигурой, как циркуль; Ольга приседала, кокетливо приподнимая край платья, а Тонечка стояла, не шевелясь, невидящими глазами смотрела в зал, и яркое пятно становилось мутным, неразличимым. Она даже не осознавала, что плачет, и не чувствовала на щеках слез. А когда поняла это, убежала со сцены, проскочила длинный коридор, стуча каблуками туфелек, спустилась по крутой лестнице на первый этаж, схватила в раздевалке с вешалки свою беличью шубку и выскочила на улицу.

— Филипыч, миленький! — взмолилась она. — Домой!

— А родители где?

— Они после… Домой! — прыгнула в санки, натянула на голову полсть и уже оттуда, глухо, едва слышно, повторила: — Домой!

Филипыч оглянулся, пожал плечами и тронул коня с места.

Дома Тонечка упала на теплое плечо Фроси, открывшей ей двери, и зарыдала.

— Позвольте, Сергей Ипполитович, задержать вас на малое время для приватной беседы. Простите великодушно, но дело срочное…

— Мне некогда, — резко ответил Шалагин, сердито глядя Гречману в переносицу.

— Дело касается вашей дочери и принимает, надо заметить, очень серьезный оборот. — Гречман прижимал широкую ладонь к выпуклой груди, туго обтянутой шинелью, и смотрел на Шалагина почти просительно, даже пышные усы обвисли. Но глаза оставались холодными.

Он задержал Сергея Ипполитовича на выходе из гимназии, где тот вместе с супругой долго разыскивал дочь, пока не выяснилось, что она уехала. Любовь Алексеевна, наняв извозчика, поспешила домой, а обеспокоенный Сергей Ипполитович имел еще долгую беседу с директрисой гимназии, которая, время от времени шлепая пухлыми ладонями, успокаивала его:

— Не извольте тревожиться, Тонечка, знаете ли, девушка впечатлительная, да и все они в этом возрасте слегка экзальтированы, все принимают близко к сердцу… Я думаю, что не стоит проявлять большой тревоги…

И почти успокоила.

Сергей Ипполитович вышел из гимназии, и тут ему заступил дорогу Гречман, за спиной которого безмолвно маячил румяными щеками-яблоками Балабанов.

— Вы что, в участок меня повезете?

— Да боже упаси! Сергей Ипполитович! Как вы могли подумать! Давайте вот пройдемся по улице и поговорим. — Чуть повернул голову и через плечо кратко приказал Балабанову: — Отстань!

Тот вытянулся и замер.

Сергей Ипполитович молча пошел по чисто разметенной от снега улице. Шаги его поскрипывали резко, отрывисто. Гречман, на полшага отстав, ступал за ним почти беззвучно.

— Я слушаю вас. Что за дело, которое касается моей дочери?

— Дело, господин Шалагин, — просительный тон в голосе Гречмана сразу исчез, — очень даже необычное. В городе орудует разбойничья шайка. Орудует нагло, дерзко и, надо признаться, не без успеха. У нас есть все основания предполагать, что ваша дочь что-то знает об этой шайке, но скрывает…

— Вы даете себе отчет, — перебил его Сергей Ипполитович, — о том, что говорите?!

— Вполне, господин Шалагин. Наберитесь терпения. Итак, сначала ваша дочь пропала почти на целые сутки и находилась все это время с известным конокрадом по кличке Вася-Конь. На вопросы, заданные ей приставом Чукеевым, ничего вразумительного не ответила. Дальше — больше. Прапорщик Кривицкий опознал этого Васю-Коня… А вот и сам он, услышите, как говорится, из первых уст. Думаю, вам чрезвычайно любопытно будет… Господин прапорщик, потрудитесь подойти к нам.

Действительно, навстречу им легким торопливым шагом спешил Максим. Несмотря на холодный ветер, он был в фуражке, и уши у него горели малиновым пламенем. Остановился, молча козырнул.

— Потрудитесь, господин прапорщик, рассказать уважаемому Сергею Ипполитовичу о том, что произошло в прошлое воскресенье.

— Сергей Ипполитович, поймите меня правильно, я счел своим долгом…

— Не объясняйтесь, говорите по существу. — Сергей Ипполитович нахмурился.

— В прошлое воскресенье мы были возле дома господина Королева, — по-военному четко начал говорить Максим, — мимо проезжала подвода, в вознице я узнал того самого человека, который сбежал от пристава Чукеева и сбросил меня с повозки, а затем скрылся с Антониной Сергеевной. Естественно, я побежал в дом господина Королева, чтобы телефонировать в полицию. Но Антонина Сергеевна повела себя очень странно. Во-первых, она стала кричать, предупреждая этого человека об опасности, а во-вторых… Во-вторых, за этот поступок назвала меня подлецом и дала пощечину. Безо всяких объяснений.

Максим замолчал и вопросительно взглянул на Гречмана. Тот кивнул головой, и Максим четко развернулся, пошел прочь, ни разу не оглянувшись. Сергей Ипполитович долго смотрел ему вслед. Гречман, переминаясь тяжелыми сапогами на притоптанном снегу, молчал и не задавал больше вопросов. Он, по всему было видно, ждал: что сейчас скажет господин Шалагин?

Тот, проводив взглядом Максима, поднял воротник пальто и неласково обронил:

— До свидания.

— Э-э, позвольте, — опешил Гречман, — мы не закончили!

— До свидания, — еще раз, по-прежнему неласково, обронил Сергей Ипполитович и быстрым шагом двинулся по тротуару.

— С-с-сволочь! — сказал, как выплюнул, Гречман.

Он-то рассчитывал совсем на другой эффект: надеялся, что Шалагин испугается, станет упрашивать, чтобы это дело не предавалось огласке… И в этот момент, надеялся Гречман, можно будет прибрать норовистого мельника к рукам; выяснить через дочь, где скрывается конокрад, заодно, потребовав плату за молчание, попользоваться пухлым бумажником господина Шалагина. Даже в столь сложной ситуации он не забывал о деньгах — добывать и копить их давно стало для него таким же страстным и необоримым желанием, какое бывает у пьяницы, когда тот хочет опохмелиться.

А Сергей Ипполитович тем временем, торопясь домой и даже не пытаясь взять извозчика, пребывал в необычайном волнении: все, что он услышал, напугало его до противной дрожи в руках. Он изо всей силы сжимал кулаки, так что скрипели кожаные перчатки, но руки все равно тряслись. Такой сильный испуг овладел им еще и потому, что он вспомнил слова полубезумной старухи, которым совершенно не придал значения. Как всякий здоровый и удачливый в жизни человек, он сторонился больных и убогих, а выходя из церкви после службы, всегда вручал деньги супруге, чтобы она подавала милостыню, сам же старался пройти как можно быстрее через строй нищих, протягивающих руки за подаянием. Он и Зеленую Варвару воспринял как нищую, ждущую денег за невнятное гадание. Потому и пропустил ее слова мимо ушей, забыл о них, как и о самой старухе. А сейчас думал: выходит, и она что-то знает?

В доме пахло валерьянкой. Сергей Ипполитович скинул на пол пальто в прихожей, пошел в зал. Навстречу выскочила Фрося с мокрым полотенцем в руках. Ойкнула, едва не налетев на него, побежала на кухню.

Любовь Алексеевна сидела в зале на кресле, пила валерьянку из хрустальной рюмки, и глаза ее были странно круглыми, словно увидела она нечто диковинное.

— Сергей, слава богу, приехал… Я не знаю, что делать, у Тонечки истерика, может, позвать доктора Станкеева…

— Не надо никого звать. Где Тоня?

— У себя в комнате. Но запускает туда только Фросю, остальным заходить не разрешает, даже мне… — Любовь Алексеевна, допив из рюмки остатки валерьянки, всхлипнула.

Сергей Ипполитович присел на подлокотник кресла, погладил жену по голове вздрагивающей ладонью, тихо сказал:

— Люба, успокойся, возьми себя в руки. Похоже, для нас настали тяжелые времена.

— Какие? — переспросила Любовь Алексеевна.

— Тяжелые.

Филипыч, исполняя приказание Сергея Ипполитовича, обшарил весь город и поздно вечером, уже в потемках, разыскал Зеленую Варвару, которая отдыхала от долгой ходьбы по улицам на лавочке возле дома на самом краю Гудимовской улицы. Над лавочкой нависала развесистая рябина с тяжелыми кистями красных ягод, еще не до конца обклеванных птицами, и с веток, потревоженных ветром, тихо осыпался снег. Зеленая Варвара этот снег с себя не стряхивала, сидела неподвижно, издали казалось даже, что это не человек, а старая коряга, небрежно прислоненная к забору.

— Эй, любезная! — громко окликнул ее Филипыч. — Просыпайся! Карета подана!

Зеленая Варвара пошевелилась, осыпая снег со своих одеяний, медленно поднялась с лавочки, опираясь на длинную палку, и так же медленно, тяжело передвигая ноги, пошла к кошевке. Уселась и хриплым, отрывистым голосом приказала:

— Трогай!

— Какая ты скорая! — удивился слегка ошарашенный Филипыч, — уже приказываешь!

— Тебя хозяин за мной послал? Вот и вези, а лясы мне разводить некогда.

— Куда как важная! — осерчал Филипыч, но ввязываться в перепалку со странной старухой не стал, молча понужнул Бойкого, и тот взял с места бодрой рысью.

Скоро были возле мельницы, в конторе которой, на втором этаже, ярко горел свет. Филипыч, ничего не говоря, провел Зеленую Варвару в кабинет Сергея Ипполитовича и плотно закрыл за ней дверь.

В кабинете жарко дышала голландка, протопленная еще до обеда, пахло дорогим табаком и хорошим, только что заваренным китайским чаем. По-домашнему скинув сюртук и расстегнув рубашку, Сергей Ипполитович сидел за большим дубовым столом, курил и рассеянно вертел перед собой массивную пепельницу из зеленой яшмы. Старуха, стащив дыроватые перчатки, первым делом прижалась ладонями к теплому боку голландки и даже глаза прикрыла от блаженства.

— Раздевайтесь, — предложил ей Сергей Ипполитович, — здесь тепло. Если угодно, чаю попейте, горячего…

— Угодно, — хрипло отозвалась Зеленая Варвара, — на таком ветру все кости продувает.

Она отошла от печки, села за стол, напротив Сергея Ипполитовича, осторожно подвинула к себе чашку с чаем, отхлебнула и снова закрыла глаза от блаженства. Сергей Ипполитович не торопился начинать разговор, ради которого и была сюда доставлена Зеленая Варвара, он с любопытством присматривался к ней и ждал, что она сама спросит, зачем ее привезли. Но старуха спокойно продолжала прихлебывать чай, жмурилась и время от времени обводила кабинет внимательным взглядом, словно хотела все запомнить. Вдруг ее взгляд остановился на пепельнице из зеленой яшмы, глаза засветились.

— Что, нравится? — спросил Сергей Ипполитович.

Зеленая Варвара молча кивнула.

— Возьмите на память, я вам дарю ее. — Сергей Ипполитович подвинул пепельницу к краю стола, и Зеленая Варвара нежно огладила ее длинными сморщенными пальцами.

— А почему вы любите зеленый цвет?

— Ох, длинная это история, господин Шалагин, да и не ради нее ты меня чаем угощать взялся… Спрашивай. Что знаю — скажу, а что не знаю — промолчу.

Взгляд ее был совершенно осмысленный и внимательный.

— В прошлый раз вы говорили, что моя дочь в опасности. Откуда вы об этом узнали? И какая опасность ей угрожает?

— Да какая опасность может угрожать девушке из приличной семьи? Только одна, господин Шалагин, — разнесчастная любовь…

Она помолчала, задумавшись: видно, сначала хотела решить что-то для самой себя, важное, затем вздохнула, потерла ладони одна о другую и продолжила:

— Мне, конечно, помалкивать бы надо — не моего ума дела, да жаль их, христовеньких, наломают в горячке дров, а потом всю жизнь будут щепки собирать…

— А вы яснее говорить можете? — перебил ее Сергей Ипполитович. — Я плохо понимаю: о чем идет речь?

— Какой вы нетерпеливый, господин Шалагин, прямо в огонь готовы руки сунуть. Хорошо… Слушайте. Есть тут в наших окрестностях один удалец — Вася-Конь. Конокрад знатный. Полиция за ним погоню устроила, деваться ему некуда было, он к вам в дом и заскочил, прямо к дочери вашей. Переждал, после из окна — фырр! — только его и видели. С того времени, похоже, веревочка у них и завязалась. А что из дому дочка пропадала, так опять же, она с ним была, с Васей-Конем. Но его вам бояться не надо, Василия, он дочку вашу пальцем не тронет, а вот начальники полицейские — ой, не к ночи будут помянуты… Ищут они Васю-Коня, с ног сбиваются, очень он им нужен, а разыскать его через дочку вашу хотят. Боюсь, как бы они не втянули ее в ловушку. Вот, что знаю — все сказала.

— А сам он, конь этот, где скрывается?

— Про это мне неведомо. Может, дочка ваша знает? У ней и спросите.

Зеленая Варвара быстрыми глотками допила чай и стала натягивать на оттаявшие пальцы рваные перчатки.

— Скажите, а зачем вам это нужно? Почему вы предупреждаете меня, о дочери моей тревожитесь?

— Хорошим людям я всегда помогаю, у самой жизнь тяжелая выдалась, пусть у других она полегче катится. Прощай, господин Шалагин. Пусть тебя Бог любит.

Зеленая Варвара степенно поклонилась, и Сергей Ипполитович тоже поднялся с кресла, вежливо опустил в ответ голову, проследил, как гостья осторожно спрятала среди ремков пепельницу из яшмы, как она вышла из кабинета, а после этого долго еще смотрел в закрывшуюся дверь, словно что-то хотел разглядеть сквозь гладко оструганные доски, покрашенные веселой голубой краской.

А город жил…

Строился, торговал, рожал детей и готовился встречать 300-летие Царствующего Дома Романовых.

К торжеству готовились загодя. Украшали улицы хвойными гирляндами, в магазине господина Литвинова на самом видном месте были выставлены портреты всех Государей российских; снег с Николаевского проспекта убирали особенно тщательно, а там, где была мостовая, остатки его тщательно выметали метлами.

В самом центре города заложили часовню во имя Святителя Николая, и мастера трудились на ее строительстве не покладая рук, от темна до темна.

Чувствовалась в Ново-Николаевске в эти февральские дни особая торжественность, словно ожидали жители, что после празднования наступят иные, более счастливые дни.

Отдел Петербургского общества «Изучение Сибири и улучшение ее быта» готовился к своему открытию и обещал возбудить интерес к познанию края, исследовать его историю. Гласный поверенный Григорий Жерновков ратовал в печати за воспитание у новониколаевцев «местного чувства» и сетовал, что отсутствует, а если имеется, то в недостаточной степени, особая, сибирская гордость.

В обществе вспоможения приказчиков работала старейшая и самая большая в городе библиотека, где члены общества пользовались книгами бесплатно, а посторонние люди — за умеренную плату. Все столичные новинки имелись здесь в наличии и пользовались постоянным спросом.

Магазины и базарные прилавки в эти дни буквально ломились от изобилия. И чего только не предлагали бойкие торговцы! Шубы, белье, плуги, керосин, шляпки, обувь, мясо, муку, серебро и золото — на любой привередливый вкус и на кошелек любой толщины.

«Подходи, покупай, не скупись!» — зазывали мальчики у дверей магазинов и рекламные объявления в местных газетах. И нахваливали свой товар, не стесняясь, превознося его достоинства до небес. «Лучше нет мыла, — утверждалось в объявлении, украшенном замысловатыми виньетками, — чем мыло, изготавливаемое Н.П. Кондратьевым. — Моет оно чисто, экономно, сохраняет белье от износа — ну просто дивное мыло, которое готовится благодаря знанию, из рода в род переходящему и никому кроме не известному». Как же не купить такое мыло?!

А Петр Максимович Карюгин, имеющий собственный завод, предлагал кошму всех сортов и шорные изделия, а вдобавок — шерсть, смолу, вар и деготь, а еще — колесную мазь, сундуки разных размеров и крестьянские принадлежности.

А экипажная мастерская господина Алеева вырабатывала и ремонтировала разные экипажи, зимние и летние, рессорные и полурессорные, ходки городские и крестьянские телеги на железном и деревянном ходу. И лихо раскатывали городские извозчики, поделенные на два разряда. Первые — в рессорных крытых экипажах, имеющих крылья, кожаные фартуки и фонари летним временем, а зимним — в санках, так называемых «американках», с теплым меховым одеялом. Вторые — попроще: в полурессорных пролетках или коробках на железном ходу, имеющих кожаную пружинную подушку для сиденья в чистом холщовом чехле — летом и на «глухих» санках городского типа — зимой.

И стоил час езды 40 копеек, причем неполный час принимался за полный. Это — по правилам, утвержденным господином Начальником губернии. Но правила русскому человеку — как нож у горла. И торговались извозчики со своими седоками отчаянно, словно без лишнего пятака для них жизнь прямо в сей час и закончится. Но и седоки бывали разные. Иные, под хмельком находясь и душу развернув гармонью, так щедро расплачивались, рубли не считая, что извозчик только крякал, засовывая шальные деньги подальше и понадежней.

А пивоваренный завод Р.И. Крюгера извещал, что пиво данного завода, известное своим отличным качеством, можно приобрести не только в оптовом складе на Вокзальной улице, но и на Николаевском проспекте, на улицах Межениновская, Асинкритовская, Тобизеновская и Кабинетская, а также в гостинице «Россия», железнодорожном собрании, в буфете станции Ново-Николаевск и заводских пивных лавках.

Вот как размахнулись! Куда ни ступи — везде пиво Крюгера!

Завод Н.А. Адрианова предлагал фруктовые воды, вырабатываемые исключительно на сахаре, а тем, кто не верил, говорили: желающие могут проверить это химическим анализом и убедиться таким путем в отсутствии какой-либо фальсификации. И скромно извещали, что завод награжден тремя золотыми медалями.

Неужели отыщется маловер, который будет их проверять химическим анализом, золотых-то медалистов?!

…Торжественные дни перемежались буднями, и тихо заканчивался в городе февраль. Добрый, славный месяц, хотя и вьюжный…

— Вот темноты дождемся, и скорым ходом… — Кузьма швыркнул застуженным на ветру носом и плотнее натянул, на самые глаза, свою лохматую, обтерханную шапку. — Верное слово — был он там!

— А вдруг он, твой знакомый, специально тебе сказал? Придем, а там — засада.

— Да быть не может, Николай Иванович! Он мужик непричастный, ему никакой выгоды нету. Идти надо!

Николай Иванович помолчал, вздернул воротник своего пальто, отвернулся, чтобы режущий ветер дул в спину, и негромко, но твердо выговорил:

— Ладно, идем. Стемнеет, и тронемся.

Они ютились за стеной брошенного дома, где нашли приют после того, как Гонтов отказал им в ночлеге на барже. Дом летом сгорел, стоял без крыши, с выбитыми окнами, но лучшего на сегодняшнюю ночь ничего не было, и решили бедовать здесь. После обеда Кузьма отправился до ближайшей лавки, чтобы купить еды, и там, встретив знакомого мужика, извозчика, совершенно случайно узнал, что Вася-Конь намедни куролесил на Инской улице, сорил деньгами, переходя из одного веселого дома в другой, и, в конце концов, утихомирился у молодой вдовы Стешки.

«Что же он вытворяет, поганец, — сердился Николай Иванович, — неужели не понимает, что Гречман за нами сейчас настоящую охоту открыл?.. Эх, деревня-матушка!»

Серый метельный денек быстро скукожился, померк, и без всякого перехода легла темнота. Пора. Николай Иванович и Кузьма покинули свое укрытие и двинулись, прижимаясь поближе к заборам, в сторону Инской улицы.

В окнах дома вдовы Стеши теплился желтый свет.

— Вот здесь она и проживает, красавица…

— Что, бывал? — с усмешкой спросил Николай Иванович.

— Да так, забегал по делам. — Кузьма смущенно кашлянул в кулак и предложил: — Давай сначала я зайду, мало ли чего… Знак подам.

И первым вошел, открыв низенькие ворота. Скоро ворота снова открылись, и Кузьма позвал:

— Заходи, чисто.

В доме, освещенном двумя керосиновыми лампами, пахло свежими шаньгами, недавно вымытыми полами и жареной рыбой. Дородная хозяйка, сияя глазами, стояла возле печки, улыбалась алыми губами и словно бы невзначай расправляла на высокой груди вишневую кофту с диковинными голубыми цветами.

— Добрый вечер, — негромко произнес Николай Иванович, отряхивая с пальто снег.

— И вам — добрый, — отозвалась Стеша, не переставая улыбаться. Затем вздохнула, еще туже натянув на груди кофту, и сообщила: — Не ко времени вы, господа хорошие, заявились…

— Мы всегда ко времени, — строго перебил ее Кузьма. — Рассказывай, когда у тебя Вася-Конь был? Что говорил, куда ушел? Или, может, ты его прячешь здесь?

— Какой еще Вася-Конь? — удивилась Стеша. — Я вам, чай, не кобыла!

— Степанида! Не придуряйся! Мы по-серьезному спрашивам, не до смешков!

Николай Иванович между тем расстегнул пальто, уселся за стол, накрытый скатертью, вытащил из кармана револьвер и положил перед собой. Негромко приказал:

— Садись.

Стеша боязливо присела на краешек стула.

— Рассказывай. И запомни: я два раза не повторяю.

— А… а… что рассказывать?

— Где Василий? Куда ушел? Как он у тебя оказался?

— Это… стрельбу уберите… боюсь я… А сказать… Сказать мне особо нечего. Он два дня до меня гулял, а ко мне под вечер, вот также приполз, все жаловался, что любовь у него несчастная. Я, говорит, с тобой, Стеша, забыть ее желаю. И все заставлял меня на гармони играть. На другой день я его в бане выпарила, мало-мало отпоила чаем, еще оставляла, а он — нет, и ушел, на ночь глядя.

— Когда ушел?

— Вчера это было.

— А куда — не сказал, конечно?

— Я ж не жена ему…

Во время разговора Стеша поглядывала в окно, прислушивалась, и голос у нее становился все беспокойнее.

— Кого ждешь? — Николай Иванович постучал пальцами по скатерти. — Только не врать…

— Да чего меня пугаете? Ну спасу нет — все пугают! А давайте я вас напугаю! Пристава жду, Чукеева, хряка этого! Он деньги сегодня собирает. Число-то какое? Вот и явится, хоть земля развернись. Угощенье ему, денежки, само собой, чтоб в участок не утащил, ну а коли пожелает — значит, и удовольствие доставить придется. Все уразумели? Теперь собирайтесь, и — скатертью дорога! Пугальщики!

Щеки у Стеши зарозовели, в сверкающих глазах будто огонек вспыхнул, высокая грудь под натянутой кофтой колыхалась, и — чудо, как была хороша молодая вдова! — Кузьма, сам того не замечая, даже губы облизнул.

— Вот это конфигурация! — Николай Иванович усмехнулся. — Мечтать будешь, а не придумаешь. Кузьма, несправедливо получается: мы голодные, холодные, а все угощение Чукееву достанется. Лишнее оно ему, он и так толстый.

Кузьма, не понимая, куда клонит Николай Иванович, молчал. Продолжал во все глаза глядеть на Стешу.

— Слышишь, Кузьма, — продолжал Николай Иванович, — покушать бы нам не мешало.

— Я завсегда, — торопливо отозвался тот.

— Ну, тогда накрывай, хозяйка. И слушай, что скажу. Как только Чукеев войдет, начинай орать, да погромче. Будто мы силой сюда влезли. Поняла? Вот и умница. Теперь на стол накрывай.

Стеша вскочила со стула, засуетилась, доставая из шкафа посуду. Кузьма вопросительно глянул на Николая Ивановича, но тот в ответ лишь приложил к губам палец, а затем сделал рукой знак, показывая, чтобы Кузьма вышел. Кузьма сразу сообразил и проворно выскользнул в двери. Николай Иванович снял пальто, небрежно бросил его на спинку стула, сверху пристроил шапку. Затем, подумав, сунул руку во внутренний карман, вытащил небольшой сверток, оглянулся, увидел на стене зеркало и подошел к нему. Стеша, расставляя на столе посуду, подняла голову и замерла, чуть приоткрыв рот: возле зеркала стоял чернобородый мужчина, изменившийся до неузнаваемости, и смотрел на нее суровым и величественным взглядом, таким, что Стеша даже растерялась и спросила невпопад:

— Чего-то желаете?

— Желаем, — даже голос у мужчины изменился, стал густым и протяжным, — желаем хорошего угощения. Пиво у тебя, хозяйка, имеется?

— Наливочка есть, — совсем растерялась Стеша, — а пиво… пиво не добродило еще, слабенькое.

— А нам крепкого и не требуется. Только наливай побольше, побо-о-льше, не скупись, мы за все заплатим.

Стеша послушно нацедила из лагушка в большущую стеклянную бутыль темного и пахучего пива. Выставила на стол. Выжидательно поглядела на Николая Ивановича.

— Чего замешкалась? — протянул тот. — Теперь угощенья мечи, какие имеются. Все мечи! За все заплатим. Вон у тебя как вкусно пахнет, а мы, грешным делом, проголодались, ох, проголодались.

Он вернулся к столу, сел на прежнее место. Оглаживал бороду, чуть заметно улыбался, наблюдая за хозяйкой, которая проворно сновала от печи к столу, щедро выставляя разносолы — как будто век ждала столь дорогих гостей.

За дверями послышался шум. Николай Иванович неуловимо сдернул со стола револьвер и негромко приказал Стеше:

— Кричи! Тебе же лучше будет — кричи!

Стеша растерянно оглянулась, будто ожидала кого увидеть за своей спиной, и закричала:

— Вы зачем приперлись, лиходеи! Вас кто звал! Я вот ухватом по харям бесстыжим! Уходи!

Дверь со стуком отскочила настежь. В дом, громыхая сапогами, ввалился Чукеев. Сзади, в загривок, его толкал Кузьма, наготове держа револьвер. Чукеев вздергивал голову, как делают лошади в неудобном хомуте, и со свистом всасывал раскрытым ртом воздух.

— К нашему столу, к нашему шалашу, господин пристав! — Николай Иванович, не выпуская из руки револьвера, сделал широкий жест, приглашая садиться, сурово крикнул на Стешу: — Да замолчи ты, дурная баба! Угощай господина пристава, пива ему наливай, не скупись, видишь — с морозу человек пришел!

Стеша дрожащими руками налила в стакан пива из стеклянной бутыли, протянула стакан Чукееву. Тот мотнул головой, буркнул:

— Сгинь.

— А ругаться не надо, — Николай Иванович опустил револьвер, направляя его в лицо Чукееву, — мы же к вам со всей душой. Пейте, господин пристав, а ты, Кузьма, пока закусывай.

Кузьма присел к столу, прямо руками потащил со сковороды большой ломоть жареной рыбы. Чукеев, еще помедлив, осторожно взял стакан, отпил.

— До конца, до конца, господин пристав, не оставляйте зла, — прежним протяжным голосом, будто нараспев, ласково уговаривал его Николай Иванович. — Хозяйка, наливай еще, видишь — у дорогого гостя стакан пустой!

Стеша подхватила бутыль, налила. И второй стакан пришлось выпить Чукееву, и третий, и четвертый… Кузьма уже наелся, сыто отрыгивал, а Николай Иванович, не давая и малой передышки, заставлял Стешу подливать и подливать в стакан пристава. Круглое лицо Чукеева покрывалось алыми мятежами, мелким бисером со лба скатывался пот, но Николай Иванович был неумолим — когда бутыль опустела, он приказал Стеше ее снова наполнить. Больше он уже ничего не говорил, только угрожающе покачивал револьвером, и Чукеев, давясь, проливая пиво на шинель, судорожно глотал, опустошая один стакан за другим.

Скоро бутыль снова опустела.

Николай Иванович положил револьвер на краешек стола и довольно сказал:

— Ну вот, выпили, а теперь и закусить не мешает. Закусывайте, господин пристав, и я с вами за компанию.

Положил себе на тарелку рыбы, кусок зыбкого студня и с аппетитом принялся есть, сторожа пристава холодным взглядом. Чукеев икал, вздыхал тяжело и ерзал на стуле широким задом, не находя удобного положения.

Николай Иванович ел не торопясь, обстоятельно. Наевшись, попросил:

— А подай-ка нам чайку, хозяйка, горяченького.

Стеша, онемевшая от всего, что происходило, махом выставила на стол самовар, и Чукееву пришлось еще выпить два стакана чая. Он все сильнее ерзал на стуле, задыхался, а выпученные глаза начинали покрываться мутной пленкой, как у зарезанного петуха. Все это время он не произнес ни слова, ожидая, что вот-вот два этих бородатых мужика приступят к нему с расспросами. Но они никаких вопросов не задавали.

Собственно, Николаю Ивановичу и спрашивать Чукеева было не о чем: сам прекрасно знал, что Гречман открыл на него охоту. Да и не верил, что пристав ответит честно, скорее всего, наврет, а проверить никакой возможности нет.

Пора и честь знать — заканчивать спектакль.

— Господин пристав, засиделись мы, время позднее. Хозяйке за угощение спасибо. Кузьма, выводи гостя на улицу, да шинелку ему застегни на все пуговицы — дует на улице, холодно.

Кузьма послушно и сноровисто все исполнил. Николай Иванович оделся, достал деньги, бросил их на стол, подмигнул Стеше:

— Тут за все хватит… А на прощание подари-ка мне ухват, которым нас побить грозилась.

Стеша, уже ничего не понимавшая, вынесла ухват с черными, закоптившимися рожками, подала.

Николай Иванович раскланялся и вышел.

На улице, подойдя к Чукееву, он проверил — все ли пуговицы на шинели застегнуты? — затем ласково попросил:

— Подними, братец, ручки. Вот так, ровненько сделай.

И в рукава шинели ловко продернул ухват. Чукеев враз стал похожим на огородное пугало. Только теперь он до конца понял, что с ним сотворили: без меры выпитое пиво неудержимо просилось на выход, а добраться до ширинки на брюках он уже не мог. Оставалось лишь одно, стыдное: горячая влага сама собой потекла в теплые кальсоны.

— Теперь домой ступай, господин пристав. Непременно домой, а мы проследим. — Николай Иванович легонько подтолкнул его в спину.

И Модест Федорович пошел, широко расшаперивая ноги, чуя, как мокрые брюки схватываются морозом, а течь все не прекращается.

Николай Иванович и Кузьма проводили его до конца улицы, а после незаметно отстали.

— Ну, потешились, а дальше что делать станем? — Кузьма высморкался, отплевываясь на пронзительном ветру, и повернулся к Николаю Ивановичу. — Я так думаю, что мы с тобой вроде ребятишек сопливых — в казаков-разбойников сражаемся. А Гречману от наших сражений — ни в одном глазу, в ноздре и в той не засвербит. Доколе бегать-прыгать будем?

— Кузьма, а ты видел, как кошка мышей ловит? Как поймает, она его сразу никогда не жрет, а так делает: отпустит и снова лапой прижмет, отпустит и прижмет… Вот и я желаю — натешиться от души, а уж после прихлопнуть.

— Ага-ага, дай бог нашему теляти волка зажевати. — Кузьма по-новой принялся смачно сморкаться.

— Зажуем, еще как зажуем! Подожди маленько…

— Да я уж все жданки съел!

— Погоди еще, совсем немного осталось.

— Чего осталось-то?

— Увидишь.

«Глубокоуважаемый господин полицмейстер!

Спешу принести Вам свои извинения за беспокойство и за то печальное обстоятельство, что невольно занимаю Ваше драгоценное время, каждая секунда которого посвящена служению общественному благу богоспасаемого града Ново-Николаевска.

Обстоятельства, вынудившие меня это сделать, чрезвычайно печальны для Вашей будущей карьеры, поэтому я и тороплюсь довести их до Вашего высокого сведения.

Итак, почтеннейший господин полицмейстер, волею судеб оказались в моем распоряжении следующие документы:

1. Подробный двухгодичный отчет акцизного чиновника Бархатова (переписанный образец одного листа оригинала прилагается).

2. Подробный перечень поборов и мздоимства с населения города, осуществленных при Вашем непосредственном участии. Часть фактов из этого перечня предана вниманию общества в статье журнала „Сибирские вопросы“. Журнал был Вам доставлен, и я надеюсь, что Вы его прочли.

3. Такса оплаты взяток Вам за незаконное содержание публичных домов и количество оных на улице Инской.

Суть же моего письма к Вам, достопочтеннейший господин Гречман, заключается в том, что мне было бы чрезвычайно интересно знать Ваше мнение по поводу всего того, что сказано выше.

Надеюсь, что обо всем этом Вы расскажете мне при встрече, которая состоится, надеюсь, очень скоро».

Подписи не было.

Гречман скомкал голубенький листок бумаги с серебряным обрезом, бросил его в пепельницу и чиркнул спичку. Долго смотрел, как аккуратно выведенные каллиграфическим почерком буквы превращаются в пепел. Думал.

За дверью кабинета, в коридоре, буянил пьяный: кричал, ругался и пел матерные частушки. Но вот его хлопнули с глухим стуком о стену, бедолага громко икнул и стих. Но не надолго. Когда его с шумом потащили по коридору в камеру, он еще успел печально пропеть:

«Досадно, досадно…» — Гречман изо всей силы дунул, и легкий пепел взлетел, бесшумно опустился на пол черными пятнами. Гречман достал из коробки папиросу с золотым ободком, прикурил и, выпустив дым кольцом, внимательно досмотрел, как сизые струйки бесследно растворились под потолком. Почему-то все, что он сейчас делал, живо напоминало ему о быстротечности времени. Невольно думалось: вот она, власть, казалась крепкой, незыблемой, но явился, неизвестно откуда, огонь, запалил — и вполне может статься, что очень скоро превратится она в черные плевочки сажи или в сизые кольца дыма, которые исчезают и не оставляют после себя никакого следа.

— Досадно, досадно… — снова повторил он уже вслух и от звука собственного голоса как бы взбодрился: вскинул голову, крепким шагом подошел к вешалке и снял с нее шинель.

Скоро он уже сидел в кошевке, зычным голосом время от времени рыкал на Степана, и тот, втягивая голову, немилосердно полоскал кнутом конские спины. Гнедые летели, как пушинки, подхваченные ветром, но уже не было бегущей впереди собачьей своры, как не было и верховых стражников, скачущих следом. Гречман в последние дни сам от них отказался и ездил теперь на кошевке только вдвоем со Степаном, ожидая постоянно, что на него нападут. Он страстно желал этого нападения, желал увидеть своего врага в лицо, сразиться с ним в открытой схватке, но враг так и не появлялся. Неведомый и невидимый, он был где-то рядом, выбивал у него землю из-под ног, а он даже следов не мог обнаружить, тыкался, словно в темной комнате с растопыренными руками, но кругом лишь одна пустота… И все это было столь непривычно для Гречмана, что он терял над собой контроль, озлоблялся до крайности и испытывал неодолимое желание вытащить из кобуры револьвер и выпустить все патроны — в кого угодно…

Гнедые вынесли кошевку на берег Оби, грянули с крутого ската на лед, и скоро впереди замаячили в предвечерней дымке истаивающего дня крайние избы Малого Кривощекова. Возле одной из них Гречман приказал Степану остановиться. Тяжело вылез из кошевки, медленно пошел к тесовым воротам, за которыми надрывался истошным лаем цепной кобель. Властно застучал кулаком по серым доскам и не прекращал стучать, пока не открылась калитка.

— Все спишь, сволочь! — рыкнул Гречман и плечом отпихнул в сторону низенького чернобородого мужика с глубоко посаженными глазами, почти невидными из-под лохматых бровей. Мужик послушно отскочил еще дальше, одернул подол старенькой рубахи с заплатами на локтях и вытянулся по-солдатски, руки по швам:

— Никак нет, ваше благородие!

— В доме кто есть?

— Никого. Один, как перст.

— Пошли.

Миновали просторную ограду, поднялись на высокое крыльцо, прошли в дом. Мужик вприпрыжку бежал перед Гречманом и услужливо открывал двери.

В доме Гречман заглянул во все углы, убедился, что кроме хозяина действительно никого нет, и только после этого, расстегнув шинель, присел на кособокую табуретку. Мужик стоял перед ним навытяжку. Гречман долго смотрел на него и молчал — он никак не мог решиться приступить к осуществлению задуманного им плана. Даже для него, для Гречмана, давно уже позабывшего о щепетильности в выборе средств, план этот казался совсем уж иезуитским.

Но сомневался Гречман недолго.

— Садись, — приказал он мужику, — чего торчишь, как жердь в поле?.. И слушай. Каждое слово запоминай. Мельника нашего, Шалагина, знаешь?

Мужик кивнул.

— Хорошо, — по-прежнему напористо продолжал Гречман, уже ни в чем не сомневаясь. — У него есть дочка, гимназистка. Зовут ее Тоня. Тоня Шалагина. Пару дней погляди за девкой — когда из дому выходит, когда из гимназии возвращается. А после… После тихонько скрадешь, чтобы ни одна живая душа не заметила. Понял? Чтобы никто ни гу-гу… И привезешь сюда. А что дальше делать, я тебе скажу, когда она здесь будет. Девку ни одним пальцем не трогать, чтобы целехонькая была. Уразумел?

Мужик вскинулся, даже попытался встать с табуретки, но сразу же и обмяк, опустив плечи, под жестким взглядом Гречмана.

— Вот и ладно, — Гречман протянул руку и похлопал его по плечу, — молодец, что все понимаешь. Через два дня приеду, доложишь, что и как надумал.

Он поднялся, застегнул шинель и вышел из дома, даже не оглянувшись.

Уже сидя в кошевке, Гречман закурил и, соря на ветру искрами из папиросы, негромко пробурчал себе под нос: — И никуда ты не денешься, голубчик…

Демьяну Савостину, так звали мужика из Малого Кривощекова, деваться и впрямь было некуда, на короткой и крепкой привязке держал его возле себя Гречман. Началось же все год назад, когда на масленицу, нахлеставшись в дымину пьяным, Демьян задушил сначала жену, а затем и дочь, которая проснулась от шума. Утром, протрезвев, Демьян уложил их рядком на кровати, накрыл одним одеялом, а соседям объявил, что они насмерть угорели, потому как рано закрыли трубу в печке.

Гречман же в этот день оказался по своим надобностям в Малом Кривощекове — сено покупал у местных мужиков для казенной конюшни. Само собой разумеется, что, как только узнал о смерти жены и дочери Савостина, так сразу и прибыл в дом. Глянул опытным взглядом, расспросил похмельного Демьяна и сразу же понял, что никакого угара в доме и в помине не было. Припер Демьяна к стенке, и тот во всем сознался. Разговор у них шел с глазу на глаз — всех любопытствующих Гречман выгнал за ограду, чтобы под ногами не путались. И вот, признавшись во всем, подписав обвинительную бумагу, которую с его слов заполнил Гречман, Демьян вдруг рухнул на колени и попросил:

— Лучше пристрели меня здесь, в тюрьме я не выживу! Скажешь потом, что напасть на тебя хотел…

В хриплом голосе у Демьяна слышалась обреченность. По опыту Гречман знал, что именно в такие моменты из человека можно веревки вить. И такую веревку-удавку махом изладил: объявил, что покойницы и впрямь от угара скончались; бумагу, подписанную Демьяном, спрятал в сумку, а самого Демьяна предупредил: если тот, не приведи бог, в чем-то его ослушается, бумаге будет дан ход.

В тайном списке Гречмана таких, как Демьян, было совсем немного — пять человек, но стоили они, как пять десятков. Намертво привязанные к полицмейстеру, они готовы были выполнить все, что он прикажет. Но Гречман приказывал им очень редко: он понимал, что такое знатное оружие использовать по пустякам не следует, а пускать его в дело надо лишь в крайнем случае.

Для Демьяна Савостина такой случай настал.

Кошевка между тем, стремительно влекомая гнедыми, подкатывала к обскому берегу, и впереди, в синих наползающих сумерках, реденько обозначились первые желтые огоньки Ново-Николаевска. Гречман ткнул Степана кулаком в спину, коротко приказал:

— К Индорину. Да поживее, тянешься, как на кладбище!

Когда подъехали к ресторану, его узкие и высокие окна уже вовсю светились — ярко и зазывно. Швейцар мигом доложил о высоком госте, и едва лишь Гречман вошел в отдельный кабинет и принялся снимать шинель, как подоспел и хозяин. В ослепительно белой манишке, накрахмаленной до хруста, в аккуратно подогнанном и тщательно отглаженном фраке, гладко причесанный и набриолиненный, благоухающий духами, Индорин, как всегда, приветливо улыбался и всем своим видом показывал, что он безмерно рад визиту полицмейстера. Но Гречман, не обращая внимания на эту любезность, даже не дал ему заговорить:

— Прикажи, чтоб водки подали! И быстро!

Индорин мгновенно исчез, плотно закрыв за собой двери, а Гречман, бросив шинель на стул, прилег на мягкий диван, накрытый алым атласом, и сладко зевнул. По ночам в последнее время он стал маяться бессонницей, а днем или под вечер его неожиданно настигала отчаянная зевота, с которой он никак не мог сладить. Вот и сейчас — так рот разинул, что щелкнули скулы. «А пропади оно все пропадом!» — успел еще подумать Гречман, перевернулся набок, подтянул ноги и заснул, буровя каблуками сапог благородный атлас.

Проснулся он так же внезапно — будто от толчка.

Официант, бесшумный, как тень, заканчивал сервировать стол, и, как только Гречман приподнялся на диване, он тут же неслышно вышел, без стука притворив за собой дверь. Через пару секунд нарисовался Индорин.

— Садись, — хмуро буркнул ему Гречман и ловко ухватил за узкое горлышко пузатый графинчик с водкой. — Пить будешь? Нет? Ну и дурак. В нашем с тобой дерьме только одно и остается — водку пить.

Индорин молча проследил, как Гречман налил рюмку водки и выпил; подождал, когда он закусит жареной осетриной, и только после этого осторожно спросил:

— А что, дело наше совсем плохое?

— Я же тебе ясно сказал — дерьмо. И готовиться надо к самому поганому. Так что, братец, долю мою из твоего оборота изымай и наличными — вот сюда, — он постучал ладонью по столу, — а со своими капиталами — сам соображай. Ясно излагаю?

— Яснее некуда, — задумчиво протянул Индорин, — да только вот где я такую сумму…

— Плевать — где и как! — перебил его Гречман. — Ты даже эту песню не заводи. Принесешь и вот сюда положишь! — Он еще раз пристукнул по столу ладонью.

Индорин в ответ только глубоко вздохнул и больше не возражал. Опустил голову и принялся отщипывать кончиками пальцев крошки от рыбного пирога. Отщипывал и ронял их на стол, не донося до рта. Индорин понимал: Гречман готовится к худшему, может быть, смирился и уже попрощался со своей хлебной должностью. Выходило, что надеяться ему, Индорину, надо теперь только на собственные силы, а это обстоятельство становилось уже печальным.

Крошки от рыбного пирога все гуще устилали стол.

Эх, до чего же веселым и шумным был колыванский базар в это солнечное воскресенье в самом начале марта! Еще с вечера, как только утихла метель, в округе потеплело, а утром погода и вовсе так оттаяла, так разнежилась, что всем стало ясно: весна. Потому и на базар народ густо потянулся довольным, улыбчивым и благодушным. А как иначе — зиму, слава богу, пережили, солнце сияет в небе, как пятак начищенный, и кажется, что жизнь вместе с погодой поворачивает в лучшую, более теплую и ласковую, сторону. Голоса людские и конское ржание звенели в прозрачном воздухе по-особенному чисто и громко.

А еще слышно было, как, надрываясь, по-весеннему задорно горланили петухи.

Фрося ничего не видела и не слышала, потому как владела ею одна-единственная забота: с самого раннего утра толкалась она в тесном многолюдье, пробиралась вдоль торговых рядов и все искала глазами ловкую фигуру Васи-Коня, все ожидала: вот мелькнет он в толпе, пробираясь своей неслышной рысьей походкой, вот повернет настороженно голову, чтобы оглянуться…

Но Васи-Коня нигде не было.

Даже в дальнем углу большущей базарной площади, огороженной высоким забором из жердей, где торговали лошадьми и яростнее, чем на всем остальном базаре, спорили о ценах, знакомой фигуры не маячило.

Фрося совсем уже измаялась, ноги от бесполезного хождения гудом гудели, и она, выбравшись на безлюдное место, присела на толстую колоду, чтобы перевести дух. Развязала тугой узел цветастого полушалка, повернула лицо к солнцу и прижмурилась от яркого света, который так щедро скользил из поднебесья на землю.

— На солнышке, барышня, греетесь? — Вкрадчивый шепот прозвучал над самым ухом, так близко, что Фрося даже учуяла нехороший гнилой запах изо рта неслышно подошедшего к ней человека. Испуганно оглянулась. Нагнувшись, нависал прямо над головой у нее пристав Чукеев, которого она запомнила, когда он приходил в дом Шалагиных. Но тогда он был в шинели, при портупее и в огромных, тщательно надраенных сапогах. Сейчас же на нем красовался ободранный и залоснившийся от грязи шабур, расшлепанные пимы и заячья шапка с оторванным ухом — ни дать ни взять, мужик по сено поехал, но перепутал дорогу и оказался на воскресном базаре.

— Чего ты на меня так уставилась? — по-прежнему вкрадчивым шепотом спросил Чукеев. — В первый раз видишь? Чукеев я, пристав. Был ненароком в гостях у твоего хозяина. Вспомнила? Вот и ладно. А теперь, дорогуша, расскажи мне: кого ты сегодня так упорно ищешь? Весь базар вдоль и поперек прочесала. А?

Фрося захолонула: «Вдруг он меня обыскивать станет?» В кармане у нее лежало письмо Тонечки, написанное Василию. Ради этого письма и затеяна была поездка в Колывань. Ехать сюда они собирались вместе с Тонечкой, но после того, что случилось на концерте в гимназии, о поездке Тонечка даже и не заикалась — Любовь Алексеевна и слушать бы не стала. А вот Фросю отпустили, правда, для пользы дела той пришлось схитрить: якобы дальние родственники на крестины позвали, да и по родным местам соскучилась. Но, отправляясь в дорогу, Фрося честно предупредила Тонечку, что найти Васю-Коня будет непросто. Кто знает — где и когда у него дорога ляжет…

— А ты постарайся, Фросечка, — упрашивала Тонечка, — ведь не может такого быть, чтобы человек насовсем потерялся и чтобы от него даже следочка не осталось… Я в долгу не останусь, уж постарайся!

Фрося честно старалась и вот вместо Васи-Коня нашла себе докуку — пристава Чукеева.

— Чего молчим? А? Никак язык проглотила? — Чукеев цепко ухватил ее за плечо сильными короткими пальцами. — Давай, давай, рассказывай, не таись.

— Мне скрывать нечего, я к родичам приехала, а они на базар ушли — соседи сказали. Вот ищу, ищу, а их нигде нету…

— Родичи, говоришь… Ну-ну! Ты мне, девка, арапа не заправляй! Васю-Коня видела?

— Какого Васю-Коня? Знать такого не знаю! — Фрося дернула плечом, пытаясь освободиться от цепких пальцев, но Чукеев держал ее крепко и отпускать не собирался.

— Значит, так, девка, слушай меня в оба уха. Я с тобой в кошки-мышки играть не буду. Поднимайся, платочек подвязывай и чеши по базару. Вася-Конь здесь где-то, он как тебя увидит, сам выскочит. Вот мы с тобой его и встретим, как родные, на радость нашу. Только не вздумай знаки ему подавать — в порошок сотру! Все уяснила? А теперь ступай.

Фрося и рта не успела открыть, как Чукеев вздернул ее с насиженного места, поставил на ноги и подтолкнул крепким тычком в спину. Она пошла, неуверенно переставляя враз отяжелевшие ноги, боясь оглянуться назад, и только чувствовала затылком прожигающий взгляд пристава. О том, чтобы сбежать, у нее и мысли не возникало — очень уж напугал ее пристав, на плече прямо-таки горели следы его цепких пальцев.

Испуганными глазами Фрося смотрела по сторонам, видела лица торговцев, слышала их зазывные голоса; проплывали мимо свиные и говяжьи туши, короба с кедровым орехом, бочки с брусникой и облепихой, блестели свежеоструганным деревом сани и саночки, дуги и оглобли, сверкали разноцветной глазурью причудливые пряники, оплывал из тяжелых сот янтарный мед, метровые осетры пучили мерзлые глаза, но все это базарное изобилие зыбко покачивалось, словно в тумане. Фрося и сама покачивалась, как больная, голова у нее кружилась, и она даже растопырила руки для равновесия, боясь упасть посреди людской толчеи.

Базар жил своей жизнью, гулкой и шумной, как пчелиный рой, — торговал, зазывал, спорил до хрипоты, ругался, обманывал, и не было, казалось, ему никакого дела до испуганной девки, потерянно бредущей неведомо куда и зачем. Но это лишь казалось, потому что Фрося чувствовала: где-то здесь, совсем рядом, наблюдают за ней чужие, холодные глаза.

Она миновала торговые ряды, обогнула их и вдруг увидела, что по снегу, плотно притоптанному сотнями ног, тащится ей навстречу воз с сеном, влекомый приземистой рабочей лошадкой. Взяла в сторону, чтобы освободить дорогу, а тут, как на грех, — развеселая компания подвыпивших парней. Закричали, зашумели, окружили со всех сторон и потащили с собой. Фрося молча отмахивалась, упиралась, но ее легко подняли и понесли на руках. Только она открыла рот, чтобы закричать, как в ухо ей — жаркий шепот:

— Ты не брыкайся, дурочка, мы от Василия…

И — к возу с сеном. Фрося даже и ахнуть не успела, как в самой середине воза сено раздвинулось, открывая махонький лаз, и ее сунули в темное шуршащее нутро. Лаз закрылся, и она, скрючившись, ничего не понимая, только и смогла прижать обе ладони к лицу, оберегаясь от колючих сухих охвостьев. Воз между тем продолжал размеренно двигаться, и слышно было, как под полозьями саней едва различимо попискивает снег, потерявший свой голос в этот теплый день. Фрося попыталась чуть выпрямить согнутые ноги, но в колени ей уперлась толстая палка, и стало ясно, что тесный лаз был сделан заранее, до того времени, как на сани начали сметывать сено. Ни повернуться, ни пошевелиться, все тело затекало, наливаясь тяжестью, но Фрося терпеливо лежала, уже не пытаясь даже колыхнуться. Обреченно ждала — чем все закончится?

Шум базара стих, воз скатился под горку, поднялся наверх и снова двинулся по ровной дороге. Под полозьями по-прежнему попискивал снег, изредка всхрапывала лошадь, будто жалуясь на усталость. В тесной норе становилось жарко и душно, от густого сенного запаха голова начинала кружиться, и Фросе не хватало воздуха. Она уже не чаяла, когда остановится воз и ее вызволят на свободу.

Ехали долго. Наконец послышался глухой кашель возницы, а следом — неторопко и добродушно:

— Тпр-ру-у… Стой, милая, кажись, прибыли…

Лаз открылся, крепкие руки подхватили Фросю и вытащили наружу, поставили на землю, но затекшие ноги не держали, подсекались в коленях, и она повалилась набок.

— Стой, девка, не падай, разомнись сначала, кровь разгони…

Она открыла глаза, зажмуренные от солнечного света, по-особенному яркого после кромешной темноты, увидела приземистого мужика с окладистой русой бородой, который придерживал ее, не давая упасть, и причмокивал губами, пытаясь раскурить затухающую цигарку. Раскурил, выдохнул облаком вонючий дым и спросил:

— Ну, оклемалась? Дальше сама шагай, прямо в избу иди, ждут там тебя.

Фрося сделала несколько шагов, остановилась — в ноги ей будто десятки иголок воткнулись. Переждала, огляделась. Воз с сеном стоял в просторной ограде, отделенной от улицы глухим и высоким заплотом. Незавидная изба под черной крышей, с которой только что сбросили снег, была спрятана в глубине ограды, и в нее вело низенькое крыльцо в две ступеньки.

— Иди, иди, — подбодрил ее возница, — не оглядывайся, беды не будет.

Пошла. Шаткие ступеньки скрипнули, дверь в полутемные сени открылась без звука. Первым в избе она увидела Васю-Коня. Он сидел за столом перед большим самоваром и улыбался, сошвыркивая чай с блюдца. Его рысьи, всегда настороженные глаза смотрели сейчас на Фросю по-мальчишески озорно.

— Долго ты, девонька, ко мне ехала. Я уж с базару прибежал, самовар поставил, а тебя все нету и нету. Никак с приставом Чукеевым заговорилась? Да ты не удивляйся, лопотину скидывай, садись чай пить, заодно все и расскажешь. Зачем меня искала?

Вместо ответа Фрося достала письмо и молча положила его на краешек стола. Вася-Конь боязливо протянул руку и осторожно развернул…

«Здравствуйте, Василий!

Никогда бы не смогла даже подумать, что буду писать это письмо. Но пишу… Вы так внезапно появились в моей жизни и так внезапно из нее исчезли, что я до сих пор нахожусь в растерянности. Так многое хочется сказать, но не нахожу слов. Нет, неверное, правильнее будет так: я хотела бы сказать эти слова при встрече. Сообщите, когда мы сможем встретиться.

Антонина Шалагина».

Вася-Конь столько раз перечитывал это письмо, что выучил его наизусть, снова и снова повторяя слова, которые звучали для него столь необычно, что казались неведомой песней, которую никогда раньше не доводилось слышать. Они обжигали, будто клокочущий кипяток, напрочь растапливали сомнения и отчаяние последних дней, когда после внезапного загула на Инской улице он забился в своей избушке в лютом одиночестве и ему временами чудилось, что он начинает сходить с ума: блазнилось, что слышит в тесном пространстве голос Тонечки Шалагиной. Совершенно измаявшись, он заставил себя выбраться из избушки и отправился в Колывань, по дороге лишь сообразив, что потерял счет дням недели. Оказалось — воскресенье, базарный день. На базар Вася-Конь прямиком и отправился. Первым делом поспешил в дальний угол, где издавна шла торговля лошадями и где от одного только их вида он стремительно преображался, словно взлетал над землей.

Но не успел он пересечь и половину базарной площади, как увидел в толпе Фросю, а затем, приглядевшись, и цепко следящего за ней Чукеева.

Вася-Конь словно пробудился от долгой спячки. Снова взыграли в нем азарт, удаль и неистощимая находчивость, которая всегда выручала в самых опасных случаях. Фросю увезли из-под самого носа Чукеева, да так ловко, что Вася-Конь не отказал себе в удовольствии: задержался, хоронясь за торговыми рядами, и посмотрел, как мечется по базару растрепанный и потный пристав. А после незаметно выбрался из толпы, добежал до своей подводы, оставленной в ближнем переулке, сел и понужнул лошадку, правя к избе, куда должны были привезти и Фросю.

Получив письмо, написанное Тонечкой Шалагиной, он возликовал и только что не прыгал от радости, сворачивая и разворачивая листок хрустящей под пальцами бумаги. Фросю вечером того же дня отправил в Ново-Николаевск и наказал ей: сам он в городе будет в понедельник с утра, и будет ждать ее вместе с Тонечкой возле Сосновского сада: место там укромное и зимой малолюдное.

И вот с утра он уже был возле входа в Сосновский сад, утаптывал, прохаживаясь туда-сюда, длинную тропинку вдоль невысокого, по колено, заборчика, зорко поглядывал по сторонам и никак не мог подобрать слова, которые ему хотелось сказать при встрече с Тонечкой. Не было у него никаких слов, было только одно — сладкое замирание сердца. В очередной раз повернувшись в обратную сторону на тропинке, лицом к спуску от храма Александра Невского, он увидел: кто-то бежит сломя голову, размахивая руками и кричит, но расслышать смог только неясное:

— И-и-и!

Пригляделся, прищурив рысьи глаза, — батюшки мои, да это ж Фрося! Сорвался с места и бросился ей навстречу. Растрепанная, со сбившимся на плечи платком, не в силах перевести запаленное дыхание, Фрося с разгону рухнула ему на грудь, широко разевала рот, пытаясь что-то сказать, но сипло лишь выдыхала:

— И-и-и!

Вася-Конь крепко тряхнул ее за плечи, Фрося испуганно вытаращила глаза и ясно выговорила:

— Украли.

Кое-как она успокоилась, задышала ровнее и связно сказала, что украли Тонечку. Вот только что, совсем недалеко от дома.

Случилось это столь неожиданно и мгновенно, что Фрося толком не успела ничего разглядеть и запомнить. Утром, испросив разрешения у Любови Алексеевны, они с Тонечкой отправились, якобы, на прогулку, в Сосновский сад. Только чуть отошли от дома, как окликнул их какой-то мужик, стоявший у подводы:

— Барышни, не откажите в любезности — как мне до Базарной площади добраться?

В руках у него был длинный мешок с болтавшимися завязками. Девушки стали ему объяснять, но он, показывая на ухо, мотал головой: не слышу. Тогда они подошли ближе. И в тот же момент Фрося получила такой сильный тычок в грудь, что отлетела в сугроб, зарылась в нем с головой, захлебнулась снегом, а когда выбралась и вскочила на ноги, увидела: уносятся сани, на которых стоит плетеный короб, мужика из этого короба еле видно, и время от времени он подскакивает, кого-то удерживая на днище. Да не кого-то — Тонечку! В горячке Фрося кинулась за подводой, но куда там! Только и успела ухватить взглядом — задок плетеного короба.

— Лошадь какая? Какой масти?

— Не знаю, не разглядела я, — Фрося смотрела широко распахнутыми, почти круглыми глазами, — у меня как ум из головы выпал…

Вася-Конь крутнулся на одном месте, в отчаянии махнул сжатым кулаком и выругался. Он не знал, что делать. Бежать? Куда? Искать? Где?

— Господи, как же я Сергей Ипполитычу с Любовь Алексеевной скажу? — всхлипнула Фрося.

Вася-Конь замер. Затем, ни слова не говоря, схватил ее за руку и почти побежал к проспекту. Фрося пыталась что-то спросить у него на бегу, но он лишь мотал головой, словно отгонял надоедливую муху. На проспекте остановил извозчика и приказал гнать во весь дух.

— А куда гнать-то? — разбирая вожжи, сердито спросил извозчик.

— К шалагинской мельнице, к конторе гони! Да шевелись ты, пим дырявый!

Щелкнул кнут, конские копыта глухо ударили в притоптанный снег.

На пороге конторы Вася-Конь снова ухватил Фросю за руку и втащил следом за собой в кабинет Сергея Ипполитовича, который ловко перекидывал костяшки на счетах, быстро записывал цифры на лист бумаги и так был увлечен своим делом, что даже не услышал, как открылась дверь. Но когда Вася-Конь со стуком захлопнул ее за собой, Сергей Ипполитович вскинул голову и некоторое время недоуменно и молча взирал на своих посетителей.

— Что случилось? — Словно очнувшись, он резко сбросил костяшки на счетах и встал из-за стола. — Фрося, почему ты здесь? Кто этот молодой человек?

Фрося торопливо, сбиваясь, начала рассказывать. И по мере того, как она рассказывала, лицо Сергея Ипполитовича все сильнее бледнело, а вздрагивающие пальцы то застегивали, то расстегивали пуговицы на жилетке. Дослушав Фросю до конца, он схватился руками за голову и рухнул в кресло, с громким стуком ударившись локтями о столешницу. Но тут же вскочил, кинулся к вешалке, неразборчиво бормотал:

— В полицию надо… срочно… сообщить… пусть ищут…

— Не надо, — остановил его Вася-Конь и заступил дорогу к вешалке, — сначала договоримся, а уж после — в полицию. Они меня ищут, а чтоб узнать, где я, Тонечку скрали…

— Не понимаю! Вы о чем говорите, молодой человек?

— Вот и хочу рассказать, чтобы понятно стало. Только не торопитесь в полицию, иначе навредите… Тонечке навредите.

Совершенно сбитый с толку, Сергей Ипполитович отошел к креслу, крепко ухватился руками за высокую спинку, словно боялся упасть. Не поднимая глаз, он слушал Васю-Коня, и пальцы его, намертво сомкнутые на деревянной спинке кресла, постепенно белели.

Вася-Конь, не кривя душой, честно рассказал все: и как он оказался в шалагинском доме, и как увез Тонечку в свою потаенную избушку, как пристав Чукеев следил на колыванском базаре за Фросей, а закончил свой короткий рассказ, совершенно уверенный в своей правоте, твердо и жестко:

— Это полицейские «крючки» ее украли, тут и к бабке ходить не надо. Им сейчас главное про меня узнать требуется. Допросят, напугают… Да только она же все равно ничего не знает, а уж дорогу до избушки и вовсе не запомнила. Чтоб турусы не разводить, так скажу: пойду сейчас сдаваться в полицию, но только не один… С вами пойдем. Уж тогда они точно Тонечку отпустят. Понимаете?

Если честно, Сергей Ипполитович не все и не совсем понимал, но верил каждому слову Васи-Коня и согласен был идти в полицию, к черту на рога, да хоть куда идти — лишь бы что-то делать, предпринимать для спасения дочери, которая попала в беду. Даже рассказ Васи-Коня, ужаснувший его, отошел в тень перед этим страстным желанием — действовать.

— Тогда идем, — твердо выговорил он и снова направился к вешалке, властно отодвинув Васю-Коня в сторону.

Накинув пальто и нахлобучив шапку, он зацепился взглядом за Фросю, безмолвно стоявшую в уголке, и приказал:

— А ты — домой. Любовь Алексеевне — ни слова, никому ни слова. Скажи, что Тонечка к подругам или как… Сама придумай! Пошли!

Втроем они вышли из конторы, стали спускаться по ступенькам крыльца, но вдруг остановились. Внизу их поджидала, опираясь на палку и утомленно опустив голову, Зеленая Варвара. Она тяжело отдыхивалась и поэтому заговорила, не поднимая головы, с долгими перерывами:

— Я тебя… господин хороший… предупреждала… Шибко умным… себя считаешь… Дурная старуха из ума выжила… Девку вашу Демьян Савостин… увез… Из Малого Кривощекова… Жеребец у него… Серый в яблоках… Короб на санях плетеный… Выручайте… Только не вздумайте в полицию ходить…

— Почему? — выпалил Сергей Ипполитович.

Зеленая Варвара медленно подняла голову, оглядела его с ног до головы и угрюмо буркнула:

— По кочану!

Развернулась и двинулась прочь от конторы, тяжелее обычного налегая на палку и пронзая острием снег до самой стылой земли.

В крохотном чуланчике, среди рассохшихся деревянных кадушек, старого корыта и обломанных по краям глиняных крынок, негде было повернуться. Пахло плесенью и мышами. Прогнившая половица, когда Тонечка переступала с ноги на ногу, тягуче и противно поскрипывала. В узкую щель между потолком и дощатой перегородкой сочился тусклый свет. За перегородкой время от времени слышались тяжелые шаги, гулкий мужской кашель, невнятное бормотание. И так продолжалось уже очень давно, хотя Тонечка и потеряла отсчет времени. Оно остановилось для нее с того момента, как она оказалась в крепком вонючем мешке, который закрыл для нее окружающий мир. Дальше было жесткое днище короба, безжалостные колени, которые придавливали ее к этому днищу, долгая и стремительная скачка по колдобистой дороге, конца которой она уже и не чаяла дождаться.

Но — вытерпела. Сани остановились, крепкие руки выдернули ее из короба, забросили на плечо, как забрасывают опытные грузчики мешки с мукой, куда-то отнесли, сдернули с головы мешок и втолкнули в этот тесный чуланчик, захлопнув за спиной дверь и с железным лязгом закрыв с наружной стороны засов.

Сесть Тонечке было некуда, и она продолжала стоять, испытывая неодолимое желание заплакать. Однако крепилась и пыталась понять: кто ее увез и зачем? Не найдя для себя никаких объяснений, она уверилась лишь в одном: все это было связано с опасностью, которая угрожала Василию. Почему она так решила, Тонечка и сама не знала. Но чем больше думала, тем сильнее уверялась в этом.

На руках и на лице остался неведомый ей противный запах от мешка. Тонечка прятала руки в карманы беличьей шубки, но запах не исчезал. Тогда она достала платочек, смочила его слюной, стала оттирать руки, и это простое занятие успокаивало ее, придавало уверенности, и уже не с таким страхом, как прежде, Тонечка ожидала, когда откроется дверь в чуланчик.

И она открылась.

В распахнувшийся проем хлынул дневной свет, и в этом свете возник мужик, лицо которого было закрыто пестрым платком по самые глаза. Смотрели глаза зло и неуверенно. На правом плече у мужика лежал моток тонкой веревки. Ни слова не говоря, он сноровисто и крепко связал Тонечке руки, дернул за веревку, как дергают заупрямившегося теленка, не желающего ходить на привязи, и вытащил пленницу в просторную горницу. Усадил за стол, спиной к окну, сам расположился напротив, намотав свободный конец веревки на руку. Долго молчал, затем спросил:

— Домой, барышня, желаете отъехать?

— Зачем вы меня сюда привезли? Что вам от меня нужно? — вопросом на вопрос быстро ответила Тонечка.

— Раз привезли, значит, надо. — Мужик поправил платок, сползавший у него с носа, и еще раз спросил: — Домой желаете?

— Да. Хочу домой.

— И мы тебя тоже домой отвезти хочем. Скажи только — где твой дружок, Вася-Конь, прячется?

— Я никакого Васю, никакого коня не знаю!

— Врешь, барышня. И Васю знаешь, и коня знаешь, и все мне, до капельки, расскажешь. А если не расскажешь, я тебя вот на этой веревке удавлю и в подполе закопаю. На четыре аршина в землю упрячу, вони и той ни одна сволочь не учует. Будешь там гнить до второго пришествия. Глянется?

Мужик не кричал, говорил спокойно, даже лениво, и это спокойствие больше всего напугало Тонечку. Но она еще храбрилась и старалась не показывать виду. Глубоко вздохнула, приподнялась с лавки, перегнулась через стол, вытянув перед собой связанные руки, и тихонько выговорила:

— Я скажу, только на ушко…

Мужик наклонился, и Тонечка, в тот же момент сдернув с него платок, торжествующе закричала:

— А я узнала, я на базаре видела! Видела! Видела…

Последнее слово она договаривала уже через силу, почти неслышно, потому что сильный удар кулака в грудь пресек дыхание. Она пыталась снова опуститься на лавку, чтобы отдышаться, но мужик в ярости дергал за веревку, подтаскивал Тонечку к себе и орал:

— Да я из тебя, мокрощелка, холодец сделаю! Ты что, в игрушки играть вздумала?! Изничтожу! Говори! Где Вася-Конь?!

От боли Тонечка уронила голову на вытянутые руки. Тогда мужик вскочил, отбросил лавку, поставил вместо нее венский стул с гнутой спинкой, на стул усадил Тонечку и привязал ее веревкой к спинке. В это время раздался осторожный, едва различимый стук. Мужик вскинул голову, прислушиваясь, и сразу же вышел на другую половину избы, плотно прикрыв за собой двери.

Тонечка едва отдышалась. И, отдышавшись, затряслась от страха. Она вдруг поняла, что попала в невероятно скверную историю, что так просто ей отсюда не выбраться и что угрозы, которыми пугал ее мужик, вполне могут сбыться. Господи, да за что наказание? Две теплые слезы медленно скатились по щекам.

Мужик все не появлялся. В горнице было тихо, и никаких звуков с другой половины избы не доносилось. Поэтому тоненькое мяуканье в этой тишине прозвучало совсем неожиданно. Тонечка повернула голову и увидела, что по пестрому и грязному половику ползет в ее сторону совсем еще крохотный котенок рыже-белого окраса и смотрит зелеными бусинками недавно открывшихся глаз. Лапки у него подгибались, но он упорно одолевал на половике одну полосу задругой и не переставал на ходу мяукать. Добравшись до ног Тонечки, он деловито обнюхал ее ботинки и, недолго раздумывая, пополз, цепляясь коготками за шнурки, вверх. Два раза оборвался, но все-таки вскарабкался ей на колени, свернулся калачиком на беличьей шубке и затих, умиротворенно прикрыв зеленые бусинки глаз.

Тонечка с умилением смотрела на котенка и даже не замечала, что плачет.

Мужик в горнице появился внезапно и неслышно. Лицо его, теперь уже не закрытое платком, было перекошено от ярости. Он схватил с колен Тонечки котенка, одной рукой за голову, другой за туловище, резко дернул в разные стороны, и котенок успел только кратко мякнуть, в следующее мгновение уже разорванный на две части. Мужик подержал в руках два кровоточащих рыже-белых комочка и бросил их Тонечке на колени. Пачкая беличью шубку кровяными пятнами, комочки скатились и неслышно упали на пол.

Тонечка снова задохнулась, как от удара в грудь, голова у нее закружилась, и она обмякла, проваливаясь в душный обморок.

Вдоль высоких тесовых ворот носился большущий лохматый кобель. Длинная цепь тянулась от ошейника к проволоке, натянутой наискосок ограды таким образом, что кобель мог доскочить до любого дальнего угла.

Вася-Конь осторожно подполз к краю крыши денника, заглянул вниз. Верно сказала старуха: возле яслей стоял серый в яблоках жеребец, накрытый попоной, неторопко жевал сено, рядом — сани с раскинутыми в разные стороны оглоблями, на санях — плетеный короб. Эх, подобраться бы сейчас к окнам, заглянуть, но окна выходили во двор, а во дворе хозяйничал взъерошенный и беспокойный кобель. Вася-Конь еще раз огляделся и переполз на другой край крыши, опустил вниз руку: точно, вот она проволока, на которой гремело кольцо с цепью. Но гремело оно на другом конце ограды. Вася-Конь слепил снежок, бросил его под крышу, и кобель, разметывая лохмы длинной шерсти, кинулся следом. Рискуя свалиться, Вася-Конь перегнулся с крыши еще ниже, успел перехватить цепь и вздернул хрипящего кобеля вверх. Раскачал его в воздухе и перебросил через ограду, отсоединил цепь от кольца и перекинул туда же — на улицу. Кобель выскочил из снега, ошарашенно потряс головой и медленно стал отходить от тесовых ворот. Длинная цепь тянулась за ним следом. Наверное, все еще не веря в неожиданную свободу, кобель сначала потрусил, оглядываясь, по дороге, волоча за собою цепь, которая теперь его уже не сдерживала, а затем ускорил свой бег и понесся сломя голову.

Теперь можно было подбираться к окнам.

Вася-Конь спрыгнул с крыши, рывком пересек ограду и оказался возле крайнего окна, но когда заглянул, ничего не увидел: окно было плотно зашторено старой шалью. Перебежал к следующему — такая же картина. Все три окна были завешены, да так тщательно, что даже малой щелочки нигде не осталось. Тогда он перебрался на крыльцо, потянул на себя дверь, но она не колыхнулась, потому как изнутри была заперта.

Но в доме кто-то присутствовал — это Вася-Конь нутром чувствовал. Как всегда, он надеялся только на самого себя и ни капли не пожалел о том, что отговорил Сергея Ипполитовича ехать в Малое Кривощеково, хотя тот даже порывался вернуться в контору, чтобы взять свой револьвер. Нет, такие помощники в опасном деле — лишь досадная помеха, даже если они и с револьвером. Сам Вася-Конь никакого оружия, кроме ножа, никогда с собой не брал.

Он обогнул крыльцо, прошел вдоль глухой стены и вернулся обратно — старый дом стоял, будто крепость, и проникнуть в него без шума было никак невозможно. Но Вася-Конь шума никогда не любил, предпочитая действовать неслышно и осторожно, поэтому не терял надежды, еще и еще раз оглядывая дом. Добрался до сеней, поднял голову и молча ахнул — да вот же! Маленькое оконце подслеповато глядело на него грязным, мутным стеклом. Разогнуть ржавые гвозди и осторожно вытащить его было делом одной минуты.

Теперь оставалось главное — пролезть. Вася-Конь скинул с себя полушубок, поддевку, шапку — остался в одной рубахе. До крови обдирая плечи, он все-таки протиснулся в узкий лаз и оказался в сенях. Постоял, оглядываясь, привыкая к полутьме, затем продвинулся к входной двери, прислушался. За дверью не было никаких звуков. Взялся за железную скобу, осторожно потянул на себя. Дверь неслышно открылась.

Он вошел в дом как раз в тот момент, когда Демьян Савостин, донельзя напуганный неожиданным обмороком нежной и чувствительной мельниковой дочки, пытался привести ее в чувство — лил ей на голову воду из деревянного ковшика. Он стоял спиной к двери и не видел, как она открылась, не услышал беззвучных шагов Васи-Коня и успел лишь вздрогнуть от неожиданности, когда рука его с ковшом взметнулась вверх, а в следующее мгновение он уже безвольно валился на пол, захлебнувшись от дикой боли — ему будто разом ноги переломили.

Цепкие пальцы сомкнулись железным полукольцом на горле, придушили, после чуть обмякли, давая возможность со всхлипом вздохнуть, снова сжались, и незнакомый голос тихо предупредил:

— Молчи, если жить хочешь.

Жить Демьян Савостин очень хотел. Молчал, перемогая рвущую в ногах боль, даже попытался согласно кивнуть головой. Пальцы на шее совсем разомкнулись, будто высочайшее разрешение выдали — дыши. Раскрытым ртом Демьян хлебнул воздуха и зашелся в судорожном кашле.

Вася-Конь кинулся к Тонечке, ножом распластнул веревку, стал разматывать ее, обмирая от вида безвольно опущенной на грудь головы и совершенно белых щек, словно присыпанных мелкой известкой.

— Ты, парень, не суетись, оставь веревку. И барышню не тревожь лишний раз — сама оклемается. Тихо-о-нечко поворачиваемся, тихо-о-нечко…

Вася-Конь, падая вправо, резко крутнулся на одном месте, готовый вытянуться в прыжке, но не успел. Выстрел в тесном пространстве грохнул по-особенному оглушительно, и чуть приоткрытая входная дверь медленно распахнулась настежь. Вася-Конь споткнулся, хватаясь рукой за правую ногу, — по ней будто палкой ударили с размаху, — и сразу ощутил под пальцами теплую, липкую кровь. Поднял голову. Темный зрачок револьверного ствола неподвижно смотрел ему прямо в лоб. Топорща пшеничные усы, оскаливая желтоватые зубы, Гречман твердо стоял на широко расставленных ногах, и сапоги у него были столь яростно начищены, что на них играли зеркальные отблески. В полной своей красе возвышался полицмейстер над раненым противником.

— Ваше благородие, ваше благородие, — заскулил Демьян, тяжело поднимаясь с пола, — он мне, гад, ноги покалечил…

— А ты не зевай! Парень он аховый и дерется отменно, любо-дорого смотреть, как дерется. Правда, нынче оплошка вышла… Жаль. Вяжи его, только хорошенько вяжи, чтоб не выкрутился. И ногу тряпкой замотай, он мне в здравии нужен. Да шевелись ты, охать после будешь.

Прихрамывая, морщась от боли, Демьян разыскал в углу веревку, подошел к Васе-Коню, потянул его за руку и вдруг перегнулся, будто его переломили в пояснице, отлетел безвольным кулем и рухнул прямо на Гречмана. Но тот устоял, качнувшись, отшвырнул от себя Демьяна, и еще один выстрел наполнил дом грохотом. Вася-Конь рухнул и ничком распластался на полу.

Гречман сам скрутил Васе-Коню руки за спиной, сорвал с окна занавеску, перемотал раненую ногу, переступил через него, будто через колоду, и поднял нож, валявшийся возле стула. Взглянул на Тонечку, которая все еще не пришла в себя, прислушался — дышит. Разглядывая узкий, кривой нож с удобной, старательно выточенной деревянной ручкой, он простучал сапогами к Демьяну. Тот успел доползти до стены и теперь пытался сесть, елозя по полу ногами. На глаза ему из расцарапанного лба густо капала кровь, и он ничего не увидел: ни резкого взмаха руки Гречмана, ни блеска стального лезвия, ни оскаленных зубов под пшеничными усами — нож вошел ему точно в сердце.

Видит бог — не собирался господин полицмейстер лишать жизни своего верного и по-собачьи преданного слугу. Но обстоятельства так сложились, что мгновенно родился план, в котором мертвому Демьяну Савостину предстояло сыграть свою роль. Нож, принадлежавший Васе-Коню, торчал теперь в груди мирного обывателя, убийца в жестокой схватке со стрельбой был обезврежен, а пособница его, милая гимназисточка — вот ужас-то! — также была задержана на месте преступления и препровождена в полицию, где долго испытывала терпение служивых чинов, симулируя обморок.

Все складывалось таким образом, что лучше и не надо. А уж выколотить из конокрада нужное признание и найти все-таки неизвестного до сих пор мерзавца, который порушил прежнюю спокойную жизнь, а заодно и загнать в угол строптивого мельника — это, как говорится, дело ловкости.

Гречман достал папиросы, закурил, ломая спички, и вышел на улицу. Постоял на крыльце, переводя дух, негромко, со злобой выговорил:

— Вот теперь поглядим, сволочь, — кто кого повалит!

И крепко сжатым кулаком погрозил своему невидимому врагу.

Глава 6 ТЫ ПЕЛА ДО ЗАРИ

В городе буянила весна — широко, разгульно, весело. Приветствуя ее, не смолкали воробьи, пережившие зиму, собирались в стаи, облепляли деревья и устраивали такой галдеж, что звенело в ушах. Румяным масляным блином катилось по небу солнце, словно напоминание о недавней масленице, которая отшумела столь громко, что новониколаевцы, вступая в долгий Великий пост, только покачивали головами, вспоминая свои недавние застолья, винопитие и чревоугодие. Последнее до того доводило, что иных обжор приходилось катать животами на круглых поленьях, дабы переполненные кишки не завернулись.

Но все в прошлом, ныне — пост. И колокола на соборе Александра Невского вздыхают строго и печально: ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Самое время поразмыслить о жизни своей грешной, о суете мирской и переломить натруженную спину в низком поклоне перед святыми иконами.

Ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Тянулись подводы, груженные кирпичом, лесом, известью, тесом, бревнами, кровельным железом и черепицей, — молодой город строился. Основательно, быстро. После жуткого пожара, полыхнувшего несколько лет назад и буквально слизнувшего за считанные часы деревянные кварталы, теперь старались ставить больше каменных зданий, брандмауэры для защиты от огня, а крыши крыли железом и черепицей.

Боялись пожаров новониколаевцы, помня горькие дни, проведенные на пепелище.

А еще помнили тех, кто оказал помощь в беде. Бывшего Томского губернатора Гондатти произвели в Почетные жители и не забывали посылать в Хабаровск, где он теперь пребывал генерал-губернатором, поздравительные телеграммы: «Гласные Думы поздравляют Ваше Превосходительство с днем Вашего ангела и шлют Вам наилучшие пожелания и глубоко сожалеют, что сегодня, шестого декабря, на торжественном молебствии и освящении торгового корпуса они не будут иметь счастье видеть дорогого гостя, которому так много обязан молодой город своим благополучием».

Помнили новониколаевцы и доброе отношение к себе Государя Императора Николая Александровича и даже обращались к нынешнему Томскому губернатору с такой просьбой: «Новониколаевцы просят Томского губернатора повергнуть к стопам Его Императорского Величества Государя Императора их верноподданские чувства глубочайшей любви и беспредельной преданности обожаемому Монарху, соизволившему неоднократно явить свою щедрую Высочайшую Милость юному городу, благодаря которой он быстро оправился от постигшего бедствия 11 мая 1909 года и не останавливается в своем развитии и процветании на пользу Отечеству».

И не останавливался.

За короткий срок встали городской торговый корпус, двенадцать двухэтажных школ, появилась своя электростанция, достраивалось коммерческое собрание, заработали две первые водокачки, и даже появилась собственная кинематографическая картина «Виды Ново-Николаевска», которая демонстрировалась с неизменным успехом в местном кинотеатре.

Каждый день случалось что-то новое, необычное, но очень скоро становилось привычным, потому как новости в городе очень быстро сменяли одна другую. Давно ли купец Маштаков купил своему отпрыску первый автомобиль, давно ли купеческий сынок появился на Николаевском проспекте на своем рычащем и воняющем керосином чудовище, приводя в трепет городских извозчиков, потому как лошади при виде и звуке автомобиля приходили в совершенное неистовство и не слушались ни узды, ни кнута, ни заполошных голосов своих хозяев? Грозились поначалу извозчики даже побить молодого Маштакова, но руки не дошли, а затем — ничего, привыкли. И даже лошади больше не брыкались, когда катил им навстречу громко гудящий «Даймлер» германского производства.

Не зная удержу, летела бойкая жизнь молодого города — вперед, вперед, вперед…

Только колокола храма Александра Невского голоса своего не меняли и напоминали о вечном:

— Ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Пришла беда — отворяй ворота. А еще говорят, что она, беда, в одиночку не куролесит, всегда за собой подружек тащит. Но удача тоже не лыком шита: уж коли расщедрится — хоть мешок подставляй.

Примерно так размышлял пристав Чукеев, возвращаясь из Усть-Ини.

Возвращался он с большой удачей: в кошевке сидела рядом с ним перепуганная донельзя и зареванная до красноты в глазах Анна Ворожейкина. Чукеевский агент все-таки выследил ее, когда она решилась, несмотря на строжайший запрет Николая Ивановича, наведаться к вдове — очень уж хотелось ей узнать: нет ли каких новостей, не объявлялся ли этот строгий господин с Кузьмой? Вот и узнала… Агент выждал, проводил ее до бабкиной избушки, где она пережидала лихое время, дал знать Чукееву. Тот, не медля, кинулся в Усть-Иню и схватил Анну, можно сказать, тепленькую — она на широкой печке, за ситцевой занавеской, ютилась.

Теперь он цепко держал ее за руку, поторапливал Балабанова, сидевшего на козлах, прижмуривался, как сытый кот, от яркого солнца и предвкушал свое появление вместе с девицей в кабинете Гречмана.

Жизнь, так казалось сейчас Модесту Федоровичу, налаживалась. Да и сколько можно ей, капризной, поворачиваться к нему только черствым и черным боком? Не успел он очухаться после конфуза в оружейном магазине Порсевых, как те же самые архаровцы сотворили с ним злую насмешку в доме на Инской улице. Хорошо еще, что о втором случае не проведал Гречман, не то… Чукеев поморщился, будто ожидал затрещины. Домашний же скандал с супругой, когда он появился в доме, распятый ухватом, пристав во внимание не брал, тем более что супруга после его рассказа и клятвенных заверений, кажется, поверила. И как было не поверить, если Модест Федорович, морщась от разламывающей боли в застывшем мужском хозяйстве, рассказывал ей истинную правду.

О том, что на колыванском базаре он упустил горничную Шалагиных, Чукеев никому не рассказал.

Но нынче все позади. Нынче, слава те господи, удача в руки пошла.

Вот и Барнаульская улица, высокое крыльцо в шесть высоких ступеней, узкий полутемный коридор и просторный кабинет — принимай подарок, господин полицмейстер!

Гречман сидел за столом без мундира, в одной нижней рубашке, нещадно курил и что-то быстро, сердито диктовал писарю Плешивцеву. Тот строчил пером по бумаге, а свободной рукой смахивал со лба усердный пот. Увидев в дверях Чукеева с Анной и недовольно поморщившись, Гречман остановился на полуслове, затем скомандовал:

— Прикрой пока канцелярию, после позову, — подождал, когда за Плешивцевым закроется дверь, и спросил Чукеева: — Ну, с кем пожаловал?

— Дозвольте представить, господин полицмейстер, — девица Анна Ворожейкина, — Чукеев подтолкнул ее в спину и заставил выйти на середину кабинета, — собственной персоной.

Гречман довольно оскалился, приблизился к Анне почти вплотную, ухватил короткими пальцами за подбородок, вздернул:

— А чего она у тебя глядит невесело?

— Надо будет у нее спросить, — хохотнул Чукеев.

— Спро-о-сим. Значит, так: девку — в камеру, а сам — ко мне.

— Слушаюсь.

Оставшись в кабинете один, Гречман долго ходил из угла в угол, улыбался, взбивая указательным пальцем усы, и никак не мог успокоиться. Он со вчерашнего вечера, как только привезли из Малого Кривощекова мельникову дочку и конокрада, пребывал в необычном для него волнении. Беспрерывно курил, почти не спал и думал: что сейчас предпринять? Ошибиться в данной ситуации — все равно, что самому себе подписать смертный приговор. Судьба давала ему шанс на спасение, но использовать его следовало только наверняка. Поэтому Гречман не торопился. Ходил, громко стучал сапогами по половицам, ждал, когда явится Чукеев.

Тот, довольный и улыбающийся, ждать себя не заставил. Вошел, плотно прикрыл за собой двери, вытянулся, ожидая приказания.

— Садись, — Гречман показал ему на мягкий диван, стоявший в углу.

Сидеть на этом диване своим подчиненным Гречман разрешал только в качестве особой награды. Чукеев нынче ее заслужил. Но сел скромно, не отвалился на мягкую спинку, ногу на ногу не закинул, а так — с краешку, чтобы при надобности вскочить мгновенно. Гречман перестал ходить, присел рядом и заговорил, глядя в стену, словно рассуждая сам с собой:

— Я эту парочку вчера не трогал, не стал допрашивать, а протокол оформил следующий: убийство крестьянина Савостина конокрадом с целью грабежа, мельникова дочка — пособница. Само собой разумеется, что взят был конокрад в жестокой схватке, пришлось применять огнестрельное оружие. Сидят они пока по разным камерам. Теперь и девка эта сидит. Можно сказать, что мелочь мы выловили, а вот где самая крупная рыба? Вопрос… Вопрос один — как их распотрошить с толком, чтобы всю подноготную выложили? Что скажешь, пристав?

Чукеев с ответом не торопился. Прикусив нижнюю губу, старательно шоркал ладонями по коленям, словно они у него замерзли. Наконец торопливо заговорил:

— Бродит у меня одна мысль…

— Одна и та бродит, — усмехнулся Гречман.

Но Чукеев будто и не расслышал насмешки начальника:

— Размышляю я таким образом… У мельниковой дочки, сдается мне, амурные дела с конокрадом. А иначе с какого бы рожна он ее выручать полез? Вот и думаю, что надо бы их свести вместе, в одной камере, а я бы рядышком посидел, за стенкой, послушал… Может, они и проговорятся о чем-нибудь. Сам-то мельник еще не объявлялся? С ним ведь шуму не оберешься.

— Как же не объявлялся? Два раза был, а меня, как назло, — Гречман горестно развел руками, — оба раза и не оказалось, по делам отлучался. Думаю, вот-вот и в третий раз прибежит, а я опять отлучусь. Ну а завтра придется принимать и беседовать, но для этой беседы, сам понимаешь, мне уже все знать надо. Все! Что касаемо твоей мысли — попробуй. Но учти, что времени у тебя нет. Если до полуночи ничего не услышишь, начнем допрос с пристрастием. Терять нам с тобой нечего, разве только погоны да головы. Понимаешь?

— Так точно. — Чукеев тяжело поднялся с дивана. — Еще приказания будут?

— Какие приказания? Одно-единственное у тебя есть, за глаза хватит! Ступай.

В дверях Чукеев задержался, прислушался: в коридоре шумели. Это, оказывается, Сергей Ипполитович Шалагин пытался прорваться в кабинет полицмейстера. Его не пускали, он кричал, что будет жаловаться, что найдет управу и разнесет это осиное гнездо в клочья, но полицейские, помня строгий наказ начальника, стояли намертво. Сергею Ипполитовичу в третий раз пришлось уйти ни с чем.

Когда шум стих, Чукеев выбрался в коридор и быстро спустился вниз — отдавать указания.

Не прошло и часа, как все было готово: освободили две соседних камеры; в деревянной стене, разделявшей их, понизу просверлили дыры, замазали их сажей, чтобы не бросались в глаза и были неотличимы от серых бревен, проверили — слышимость была отличной.

Лишь одно-единственное желание мучило Тонечку со вчерашнего дня — ей хотелось проснуться. Она никак не могла смириться с реальностью случившегося: вонючий мешок, узкий чулан, страшный мужик с веревкой, котенок, безжалостно разорванный надвое, душный обморок, а затем вонючая холодная камера, в углу которой пищали мыши, — все это казалось затянувшимся страшным сном, и нужно лишь сделать усилие над собой, надеялась она, чтобы наваждение исчезло, а она бы оказалась в своей уютной милой комнатке с голубыми обоями, где на столе, на маленьком подносике, стоит стакан молока, накрытый крахмальной салфеткой.

Но это был не сон.

Она окончательно уверилась в этом, когда увидела на низком грязном топчане Васю-Коня. Он лежал на спине, его зеленые рысьи глаза лихорадочно блестели, хищный нос заострился и густо покрылся мелкими бисеринками пота. Ловкие, сильные руки безвольно раскинуты. Брюки распороты на левой ноге до самого верха, нога ниже колена перевязана, и на плотном, толстом слое бинтов проступали подсохшие кровяные пятна. В маленькое зарешеченное оконце у самого потолка сочился через грязное стекло мутный свет.

Это была реальность.

Тонечка достала из кармана беличьей шубки платок, опустилась на колени перед топчаном и легкими, почти неощутимыми движениями вытерла пот с лица Василия. Лихорадочный блеск его глаз как бы притух, потемнел, взгляд стал осмысленным, и спекшиеся губы чуть раздвинулись в виноватой и слабой улыбке:

— Вот видишь, барышня, как нам довелось свидеться…

— Какая я тебе барышня, ты же знаешь, как меня зовут — Тоня.

— То-о-ня… Прости, не оберег я тебя, не выручил — кругом перед тобой виноватый…

— Никто не виноват, — строго перебила его Тонечка, — это судьба, а ее человеку изменить невозможно.

— Судьба-а-а… В камере у Гречмана… Я там кружку с водой видел, дай мне попить, жар какой-то во мне…

Тонечка поднялась, принесла кружку, напоила его и за этой нехитрой минутной работой успокоилась. Неизвестно откуда взявшаяся уверенность вытеснила из души все страхи. Стало ясно и просто: она окончательно уверилась, что этот человек с виноватой улыбкой, лежащий сейчас на грязном топчане, бесконечно ей дорог, что она любит его и обязательно спасет. Больше Тонечка ни о чем не думала — ни о прошлом, ни о будущем — и жила только конкретной минутой: смотрела, не отрывая взгляда, на заострившееся лицо, ставшее ей бесконечно родным, прикладывала влажный платок к горячим губам и — кто бы мог подумать! — была счастлива. Вот он, рядом, пусть раненный, но живой и принадлежащий только ей, Тонечке Шалагиной. Она твердо теперь знала это — только ей. И никому больше.

Куда делась избалованная и капризная девочка из богатой семьи новониколаевского мельника? Не было ее здесь. Вместо нее в камере возле Василия оказалась спокойная и терпеливая женщина, глаза которой были наполнены тихой, самоотверженной любовью.

Она укрыла Василия своей беличьей шубкой, а сама прилегла рядом, прижалась грудью к мускулистому плечу и замерла. Тонкими пальцами перебирала волосы Василия, гладила его и чувствовала, видела, не открывая зажмуренных глаз, как он замирает от легких, почти неощутимых движений.

Слова им были не нужны — все совершалось молча. И Тонечка лишь легко вздохнула, когда на грудь ей легла горячая и осторожно-нежная ладонь. Крепче зажмурила глаза, полностью отдаваясь во власть осторожных и чутких рук.

Качнулся грязный низкий топчан, качнулись серые стены и мутное стекло за решеткой, качнулся весь полицейский участок, насквозь пропитанный руганью, вонью и перегаром, — все качнулось и рассыпалось, как прах. Следа не осталось. Под чистым и высоким мартовским небом, рассекая свежий воздух, уже ощутимо пахнущий весной, летели двое, крепко обнявшись, слившись в единое целое — парили, кружились, то падая вниз, то взмывая вверх. И не было никакой преграды в этом полете — над городом, только что уснувшим, над Обью, таящейся подо льдом, над пожарной каланчой, украшенной желтой точкой газового фонаря, над плавными изгибами железнодорожного моста, надежно соединявшего два берега.

Летели…

И разве в людской власти было их остановить?

Чукеев отпрянул от дыры в стене, ударил себя кулаком по колену: «Черт возьми, да они же, они…»

Наконец-то!

Стараясь сдержать волнение, Николай Иванович аккуратно сложил газету, но затем не утерпел и снова ее развернул. Еще раз прочитал на последней странице маленькое объявление, обведенное тонкой линейкой с виньетками по углам. Оно гласило: «Любимый Митя! Пылая сердцем, я жду тебя в оговоренном месте в день годовщины нашего знакомства. С утра до вечера. Вечно твоя Лика». Дурацкое это объявление, а их в последнее время стали печатать в газетах все больше — появилась такая мода, серьезного человека никогда бы не заинтересовало, а тут… Николай Иванович прямо-таки светился, обнаружив восторженную чепуху некой Лики.

Именно этого объявления он нетерпеливо ждал все последние дни, вернувшись из Томска, куда внезапно уехал, ничего не объяснив Кузьме, и так же внезапно вернулся.

— И чего там прописано? — спросил Кузьма ленивым голосом.

— Пишут, братец, что спектакль наш движется к финальному аккорду. Пора опускать занавес.

— Жалко…

— Чего тебе жалко? — быстро уточнил Николай Иванович.

Кузьма протяжно и сладко зевнул, так что щелкнули скулы, размашисто, всей пятерней, почесал волосатую грудь и печально ответил:

— Одно мне жалко, Николай Иванович, что опять придется из тепла да неги на улицу выбираться. Пригрелся я тут, сытый, пьяный и нос в табаке. Только разнежился — ты приехал. А твой занавес отпускать — это опять по городу бегать да сопли морозить. Оно, конешно, холодов больших нонче на дворе нету, скоро тепло грянет, а все равно — пригрелся я тут…

Кузьма и впрямь, наряженный в чистую рубаху, помытый и причесанный, лоснился от удовольствия, похожий на сытого кота. Продолжая зевать и почесывать грудь, он прижмуривался и шевелил пальцами босых ног, по-царски возлегая на высокой деревянной кровати.

Что и говорить — блаженствовал Кузьма в маленьком домике, в котором ему удалось найти приют, пока Николай Иванович находился в Томске. Донельзя довольный этим обстоятельством, он раз пять уже рассказывал Николаю Ивановичу, как случайно встретил в лавке старую свою знакомую, как рассказала она ему, что недавно овдовела и собирается переезжать к родне в Болотное, что на старом тракте стоит, они ей там и жилье уже подыскали, ехать надо смотреть, а городской дом оставить не на кого… Кузьма тут же и предложил: и за домом погляжу, дорогуша, и денежков приплачу немного. Одним словом — сладилось. Теперь он каждый день топил баньку, парился от души, а после возлежал на вдовьей кровати и млел от удовольствия — притомился на пожарище у жиденького костерка греться.

Николай Иванович его восторгов не разделял, думал о своем, заставлял покупать газеты, а когда Кузьма приносил их, принимался за чтение и всякий раз после этого занятия хмурился. А сегодня что-то приятное вычитал — даже ухмыльнуться изволил. Потому Кузьма и вопрос свой задал, а получив ответ, пожалел: не хотелось ему покидать вдовий домик. А покидать, по всему видно, придется скоро. Вон как Николай Иванович челноком по маленькой горнице засновал — перед важным делом он всегда на ногах, и ходит, ходит без остановки. Ну и ладно. Пока есть время, можно и подремать в тепле. Кузьма закрыл глаза, и через пару минут Николай Иванович уже морщился от его заливистого и непрерывного храпа. Хотел толкнуть под бок, но передумал, накинул на плечи пальто и вышел на улицу.

Высокое, уже весеннее небо стояло над городом. Редкие легкие облака, похожие на прозрачные белые косынки, невесомо скользили по небесному куполу и не закрывали звезды, горевшие так ярко, словно они только что народились. В такую ночь даже собаки лаяли тихо и умиротворенно, почти не нарушая глухой полуночной тишины. Николай Иванович присел на верхней ступеньке узенького крылечка, долго смотрел в фиолетовую темноту, в которой проступали очертания крыш соседних домов, а затем негромко и радостно произнес странную фразу:

— Здравствуйте, господин Кофтунов, здравствуйте, дорогой Дмитрий Алексеевич, наконец-то я вас дождался!

Все-таки верно говорят, что пути Господни неисповедимы. И Николай Иванович в этом еще раз убедился, когда на глаза ему, совершенно случайно, попало официальное извещение в губернской газете, где говорилось о том, что для ревизии тюремного замка в Томске прибыл действительный статский советник Д.А.Кофтунов. Больше ничего не сообщалось, прибыл и прибыл — делов-то! Но Николаю Ивановичу и этого краткого сообщения было достаточно. Мгновенно родился план, и, не откладывая его в долгий ящик, Николай Иванович приступил к осуществлению — через три дня он уже был в Томске. Конечно, рисковал отчаянно, ведь Кофтунов мог и знать об аресте знаменитого Артиста в Екатеринбурге, о том, что его судили и сослали на каторгу, — но почему-то безотчетно верил, что удача в этот раз не отвернется.

И предчувствие его не обмануло.

Кофтунов встретил радостно и шумно, сразу же велел подать в гостиничный номер шампанское и колоду карт. С треском распечатал ее и от удовольствия даже сморщил нос, который за годы, прошедшие с первой встречи в Екатеринбурге, стал еще мясистее и приобрел фиолетовый оттенок. За картами и за шампанским Николай Иванович осторожно вывел разговор на недоброжелателей Кофтунова по тюремному ведомству, которые абсолютно не ценят административного таланта такого замечательного человека, вынужденного пребывать в столь тяжких поездках по Сибири, в ответ услышал благодарные слова за сочувствие и лишь после этого приступил к главному: только Дмитрий Алексеевич, слуга престола, неподкупный и честный, может оказать ему помощь в очень важном и щекотливом деле. Кофтунов насторожился, бросил карты на стол и стал внимательно слушать. Николай Иванович четко и толково принялся рассказывать о злоупотреблениях ново-николаевского полицмейстера Гречмана, предъявляя в качестве доказательства копии бумаг, добытых у акцизного чиновника Бархатова.

— А каким образом эти бумаги к вам попали? — спросил Кофтунов, не поднимая головы от разложенных на столе листов.

Николай Иванович был готов к ответу:

— Совершенно случайно. Я, знаете ли, мужчина одинокий, хм… как бы аккуратнее… с девицей одной пребывал, а до этого она господина Бархатова посещала, когда на него неизвестные напали, — я думаю, что это люди Гречмана были, хотели улики изъять и уничтожить. Бархатов как чувствовал — успел бумаги девице сунуть. А она мне их отдала — зачем, говорит, я такую страсть хранить буду? Я, знаете ли, человек не боевой, хотел их сначала даже выбросить, да тут случайно прочитал о вашем приезде и, зная вашу честность…

Кофтунов слушал его, не поднимая головы. Вдруг неожиданно вскинул взгляд и перебил:

— Но вы же понимать должны — я совсем по другому ведомству, это не моя епархия, как я это все представлю?

— Вам виднее, Дмитрий Алексеевич, только я вот сейчас подумал…

— Ну-ну… — ободрил его Кофтунов.

— Только я подумал… Считайте, что это уважаемые жители Ново-Николаевска к вам обратились. Лично к вам.

Глаза Кофтунова блеснули:

— На бумаге пусть они обратятся. А?

— Я так думаю, что обратятся.

Кофтунов закурил, помолчал и честно признался:

— Это же для меня подарок судьбы. Если я паршивого полицмейстера разоблачу, я же всем своим злопыхателям рты позатыкаю! Вы для меня — как ангел с доброй вестью.

За неспешным разговором, больше уже не прикасаясь к картам, а только попивая шампанское, они провели остаток вечера и договорились, что в скором времени Кофтунов прибудет в Ново-Николаевск, а о прибытии своем известит через объявление в газете, чтобы соблюсти все в тайне.

И вот объявление появилось. Обозначало оно, что через три дня Кофтунов будет находиться в Центральных номерах по улице Асинкритовской и будет ждать Николая Ивановича после обеда. Приедет он с дальнейшим планом действий, предварительно поставив в известность начальника губернской полиции, потому как действовать, полагаясь только на собственный страх и риск, опасался.

Оставалось два дня. И за эти два дня должна была появиться в письменном виде жалоба новониколаевцев на беззаконные действия полицмейстера Гречмана, адресованная на имя Кофтунова.

Николай Иванович улыбнулся в темноту и произнес еще одну фразу:

— Здравствуйте, Сергей Ипполитович, здравствуйте, господин Шалагин!

Над входной дверью в шалагинский дом висел витой шнур с бронзовым шариком на конце. Николай Иванович оглянулся, увидел, что на противоположной стороне улицы маячит Кузьма, помедлил немного и дернул за шнур. Скоро за дверью послышались быстрые и легкие шаги, дверь распахнулась, и взволнованная Фрося, быстро взглянув на Николая Ивановича, с запинкой выговорила:

— Господа просили извиниться, но они сегодня никого не принимают.

— Для начала — здравствуйте.

— Здравствуйте, — смущенно отозвалась Фрося.

— А теперь пойди и доложи, что некий господин непременно желает видеть Сергея Ипполитовича по срочному и неотложному делу, которое касается Антонины Сергеевны. Запомнила?

— Сейчас, подождите. — Фрося прикрыла дверь, и было слышно, что она побежала по лестнице.

Николай Иванович терпеливо ждал. Вот снова — летящие шаги, стук задвижки, распахнутая дверь и почти испуганный голос:

— Проходите.

Следом за Фросей, стараясь не отставать, Николай Иванович поднялся по лестнице, в прихожей снял пальто и шапку и был проведен в кабинет господина Шалагина. Встретил раннего гостя сам хозяин. Сергей Ипполитович стоял посреди кабинета, нервно курил и сыпал пепел на ковровую дорожку. Видно было, что он не выспался: веки красные, глаза лихорадочно блестят, а рука, держащая папиросу, вздрагивает.

— Кто вы? — отрывисто спросил Сергей Ипполитович. — И что вам угодно?

— Как ни странно прозвучит, но на сегодняшний день я ваш самый верный друг. Зовите меня Николай Иванович. Разрешите присесть?

— Извольте. — Сергей Ипполитович указал на кресло. Выражение лица у него по-прежнему оставалось суровым и напряженным. Воспаленные глаза блестели.

Николай Иванович присел на краешек кресла и молча принялся разглядывать хозяина. Он ему нравился: несмотря на возбужденное состояние, в поведении Сергея Ипполитовича не было и тени страха, а во всем его облике и в голосе чувствовалось непоказное, природное достоинство. Такие люди у Николая Ивановича всегда вызывали уважение.

— Мой визит в столь ранний час, Сергей Ипполитович, конечно, вызывает у вас удивление, но, поверьте, только чрезвычайные обстоятельства заставили меня появиться здесь без всякого приглашения.

— Простите, — перебил его Сергей Ипполитович, — у меня мало времени, я тороплюсь, поэтому давайте без китайских церемоний.

— Согласен. Давайте без церемоний. Полицмейстер Гречман — мой личный враг. Как и почему получилось — это история длинная, да она вам и не интересна. Вам, я думаю, интересно совсем другое — судьба вашей дочери. Я почти уверен, что в ближайшее время Гречман проявит к ней самый пристальный интерес. Вам будет неприятно это слышать, но глупая девочка влюбилась в конокрада, а за ним Гречман открыл настоящую охоту. Понимаете?

— Я вас слушаю. Говорите.

— Есть одно только верное средство обезопасить вашу дочь — уничтожить Гречмана.

— Что, пойти и застрелить его?

— Да боже упаси! Пойти и застрелить — это самое легкое, но я на каторгу не желаю, да и вы, надеюсь, туда не стремитесь. Его надо уничтожить так, чтобы сама власть стерла его в порошок. Я почти все подготовил, мне нужна ваша помощь.

— Вы что, считаете меня за идиота?

— Нет, Сергей Ипполитович, я вас считаю за порядочного человека, иначе я бы здесь не сидел. Это во-первых, а во-вторых — чтобы обезопасить свою дочь и чтобы до нее не дотянулся Гречман, вы обязательно станете моим союзником.

— Не знаю, будем ли мы союзниками, но Гречман до моей дочери уже дотянулся. Она в полицейском участке, вместе с этим паршивым конокрадом. — Сергей Ипполитович сморщился, как от внезапной боли.

Николай Иванович медленно поднялся с кресла, отрывисто спросил:

— Я не ослышался?

— Нет, слух у вас не испорчен. Моя дочь и этот конокрад находятся сейчас в участке. Официально мне никто ничего не объяснил, но мне удалось выяснить, в обход полиции, что арестовали их с конокрадом в Мало-Кривощекове, в какой-то избе, где был убит хозяин. А до этого Тонечку украли, прямо на улице, засунули в мешок, на подводу, и увезли. Конокрад кинулся ее выручать — он знал, где она находится. В итоге — и Тонечку не выручил, и сам попался… Как видите, положение мое аховое, я готов хвататься за любую соломину и поэтому выслушаю вас до конца.

Николай Иванович молчал. Весь его план, так тщательно выстроенный и на десятки раз обдуманный, с треском рушился, как рушится старая крыша, когда ломаются подгнившие стропила. И теперь он просто вынужден был думать не только о себе и своей мести, но и о людях, которых вольно или невольно втянул в запутанное и опасное предприятие. Самым благоразумным сейчас для него было бы попрощаться и уйти — пусть все идет-движется своим ходом. А он дождется Кофтунова, который явится через два дня, они осуществят все, что задумали, и он навсегда исчезнет из этого города. А Вася-Конь и Тонечка Шалагина… и вот здесь он споткнулся, понял, что не может их просто так бросить на произвол судьбы. А ведь еще оставалась Анна. Что могло произойти с ней, пока он находился в Томске? Николай Иванович от досады даже крутнулся на месте, но пересилил себя и спокойно сел на краешек кресла.

— Почему вы замолчали? — поторопил его Сергей Ипполитович.

— Я ничего этого не знал. Все, что вы рассказали, для меня полная неожиданность. Если не затруднит, позовите вашу горничную.

— С ней уже состоялся разговор, она обо всем рассказала.

— Неважно, я должен кое-что уточнить. Будьте любезны, позовите.

Фрося вошла в кабинет хозяина тихо и понуро, словно ее только что побили. В глазах копились слезы, и от этого они казались еще более ослепительными и красивыми. Она молча встала у двери, спрятала руки под передник.

— Фрося, слушай, что я скажу. — Сергей Ипполитович торопливо и нервно закурил новую папиросу, замолчал, раздумывая, но затем решительно продолжил: — Вот этому господину расскажи все с самого начала. О Тонечке и об этом конокраде. Только ничего не скрывай, теперь уже бесполезно скрывать. Поняла?

Фрося согласно кивнула. Сейчас она, напуганная последними событиями, а главное — тем страшным обстоятельством, что Тонечка сидит в тюрьме, готова была рассказать все, что знала, без утайки.

И стала рассказывать, как Вася-Конь оказался в этом доме, как Тонечка прощалась с ним утром после своего внезапного исчезновения, как затем Вася-Конь пропал и не давал о себе никаких вестей, как они пытались искать его через Калину Панкратыча и не нашли, и, наконец, о своей поездке в Колывань и о том, как через день после этой поездки Тонечку украли.

Николай Иванович слушал ее молча, не перебив ни единым вопросом. Сергей Ипполитович курил, морщился и время от времени встряхивал головой, словно хотел отогнать наваждение.

— Вот, как на духу, — закончила Фрося, — больше мне сказать нечего.

— Ясно, — задумчиво протянул Николай Иванович, — яснее ясного картина дня. Ступай, детка, я все понял.

Фрося молча поклонилась и вышла.

— Что скажете, что посоветуете? — спросил Сергей Ипполитович, глядя на своего собеседника с тревогой и надеждой.

— Скажу одно: украли ее по приказу Гречмана. Хотел Гречман напугать девочку и узнать, где находится Вася-Конь. А тот сам заявился. Что там произошло — нам не ведомо, нам лишь одно известно, что они сейчас в кутузке. Теперь — к делу. У меня находятся бумаги, которые принадлежали раньше акцизному чиновнику Бархатову, в них — полный отчет обо всех деяниях господина полицмейстера. Там каждая запись на три года каторги потянет, не меньше. Через два дня сюда приезжает высокий чиновник, чтобы начать по этим бумагам следствие. Но ему нужен формальный повод — жалоба от именитых горожан на его имя. Я хочу попросить вас подписать эту жалобу, а еще — прошу поговорить с теми людьми, с которыми вы сочтете нужным, чтобы они тоже поставили под ней свои подписи. Я уверен: начнется следствие, и мы выручим вашу дочь. Вы согласны?

Вместо ответа Сергей Ипполитович неожиданно спросил:

— Скажите, у вас есть дети?

— Детей у меня нет, но какое это имеет значение?

— Имеет. Если бы ваш ребенок сидел в кутузке, как вы изволили сказать, вам бы два дня вечностью показались. Я не могу столько ждать! Не могу! Готов подписать любую бумагу и людей найду, которые подпишут, но это надо делать сейчас, сегодня, а не через два дня! Я же не знаю, что там происходит, какие протоколы составляет Гречман! Ничего не знаю! Девочка, понимаете, девочка…

Сергей Ипполитович осекся, будто захлебнулся, и замолчал. В наступившей тишине было слышно, как он тяжело и надсадно дышит.

В этот момент дверь в кабинет широко распахнулась и Любовь Алексеевна возникла в прямоугольном проеме. Не переступив порога, она замерла, словно изваяние, глядя на мужа исплаканными глазами, и наконец едва слышно выдавила из себя:

— Сережа, умоляю, сделай же что-нибудь…

И, не дождавшись ответа, закрыла дверь.

Николай Иванович вздрогнул, будто его ударили. Этот тоскливый, обреченный голос страдающей женщины отбросил напрочь все его благоразумие. И если до этого мгновения он колебался, то после него возникла неожиданная решимость. Он поднялся с кресла, почти вплотную подошел к Сергею Ипполитовичу:

— Вы не можете ждать два дня, но часа два-три подождать можете? Я буду у вас в конторе, здесь нам встречаться больше не нужно. Ждите.

Кузьма выскочил из санок и подбежал к Николаю Ивановичу, задышливым голосом, словно сам скакал всю дорогу, сообщил:

— Аньку тоже взяли, прямо у бабки взяли! Чего делать-то будем?

На тревожный вопрос Николай Иванович не ответил. Покивал головой, будто соглашаясь с известием, и негромко приказал:

— Поглядывай тут…

Медленным, усталым шагом подошел к крыльцу шалагинской конторы, тяжело стал подниматься по ступенькам. В руке у него был старенький, потрепанный портфельчик. И этот портфельчик, точнее сказать — его содержимое, Николай Иванович должен был сейчас оторвать от себя, отдать, а душа противилась и не желала этого. Она иного жаждала: увидеть раздавленного полицмейстера Гречмана, насладиться его поражением. Да не судьба… Тонечка Шалагина, Вася-Конь и Анна безмолвно требовали спасения, и отказать им было невозможно. Николай Иванович передернул плечами, словно скидывал с них ненужную тяжесть, и решительно открыл дверь.

— Погоди, Николай Иванович, — окликнул его Кузьма, — позабыл…

Тот остановился в дверях, а Кузьма вытащил из-под сена в санках что-то похожее на длинную палку, замотанную в тряпку и перевязанную веревочкой. Донес, передал. Николай Иванович удобнее перехватил поклажу и вошел в контору.

Сергей Ипполитович, ожидая его, стоял у окна в своем кабинете и барабанил пальцами по подоконнику, выстукивая отрывистую мелодию.

— Вот главное ваше оружие на сегодняшний день. — Николай Иванович поставил портфельчик на стол, расстегнул его медные застежки и вытащил кипу бумаг. — Все это — наследство господина Бархатова, упокой, Господи, его душу грешную. Исполнял он при Гречмане и роль казначея, и змея-искусителя одновременно. Впрочем, вы полистайте, вам ясно станет, вы же по этой части, с торговыми бумагами дело имеете.

Сергей Ипполитович подвинул листы поближе к себе, с неохотой вгляделся в четкий и аккуратный почерк акцизного чиновника. Но глаза у него сразу блеснули, как только он прочитал первые строчки. Дальше, уже не обращая внимания на Николая Ивановича, он стал быстро перелистывать страницы, хмурился, покачивал головой, топорщил брови — видно было, что он искренне удивляется прочитанному. Даже взял счеты и быстро пощелкал костяшками, а затем присвистнул, увидев сложившуюся сумму. Стряхнул костяшки и поднял взгляд на Николая Ивановича:

— Знал, конечно, что Гречман ворует и взятки берет, но чтобы в таком количестве… Его же, сукиного сына, повесить мало! Впрочем, это… Что я должен делать?

Николай Иванович расстегнул пальто, из внутреннего кармана вытащил узкий конверт, положил его поверх бархатовских бумаг, придавил ладонью, словно боялся, что конверт унесет ветром. Постоял, внимательно разглядывая Сергея Ипполитовича, окончательно что-то решая для себя, и лишь после этого заговорил:

— Господин Шалагин, теперь все от вас зависит. А сделать вы должны следующее: вытащить из участка свою дочь, конокрада и девицу Анну Ворожейкину. Запоминайте. Не только дочь, но и этих двух. Дальше. Отдаете Гречману первые листы бархатовской бухгалтерии и ставите условие: остальные он получит после освобождения вашей дочери, конокрада и Анны Ворожейкиной. Вместе с листами отдаете и этот конверт. Там мое обязательство немедленно покинуть город, как только я смогу убедиться, что все освобождены. Видите ли, я в последнее время причинил много неприятностей полицмейстеру и думаю, что моему исчезновению из Ново-Николаевска он обрадуется.

— Теперь я догадываюсь, какие это были неприятности. Бархатова вы убили?

— Видит бог, я этого не хотел. Господина акцизного подвело слабое здоровье.

— Ладно, я не буду настаивать. Не хотите рассказывать — ваше право. Я хочу спросить о другом. Гречман — человек бывалый и осторожный. Вряд ли он так просто согласится на эти условия. А если согласится… Не получится так, что в последний момент устроит какую-нибудь гадость?

— Все может быть, Сергей Ипполитович, все, как говорится, в руце Божьей. Главное сейчас — чтобы вы были твердым и уверенным. Не соглашайтесь, если Гречман начнет предлагать иные варианты, говорите одно: только на тех условиях, которые написаны здесь. — И Николай Иванович, чуть приподняв руку, пришлепнул конверт ладонью — будто печать поставил.

— И какие же это условия?

— Поверьте, вам лучше не знать. У нас давняя тяжба с господином Гречманом, и лишних людей в эту тяжбу втягивать — дело неблагородное.

— Когда мне ехать в участок?

— Прямо сейчас. Кабинет закроете снаружи на ключ, а я останусь здесь и буду ждать вашего возвращения. В качестве заложника. — Николай Иванович усмехнулся и принялся снимать пальто. — Разрешите мне вашими папиросами угоститься?

— Конечно, конечно. Может, чаю?

— Лучше водки. Но выпьем мы, Сергей Ипполитович, чуть позже. Обязательно выпьем! Удачи вам. С богом.

— И вам того же.

Негромко стукнула дверь, звякнул ключ, вставляемый в нутро замка, сухо щелкнул сам замок.

Николай Иванович подошел к окну, проследил, как Сергей Ипполитович уселся в кошевку и отъехал, после этого он зачем-то открыл и закрыл форточку и затем плотно задернул шторы, оставив лишь узкую щель сбоку, посмотрел на часы и открыл коробку с папиросами — все это он делал размеренно и неторопливо, оставаясь внешнее абсолютно спокойным. Только глаза тревожно поблескивали. Закурив, вытащил из угла палку, которую ему вручил Кузьма, развязал веревку, размотал тряпку, и в руках у него оказалась винтовка. Николай Иванович достал из кармана обойму и клацнул затвором, загоняя патрон в патронник.

Гречман, наваливаясь грудью на стол, будто хотел проломить его, исподлобья угрюмо смотрел на Чукеева, и тот под недобрым взглядом начальника все ниже опускал голову. Докладывать ему было нечего: всю ночь, до самого утра, слушал он звуки горячих поцелуев, разную любовную чепуху и прочую дребедень, а по делу, ради которого и затеяно было это сидение в соседней камере, — ни единого слова.

— Значит, так, слушай сюда. — Гречман, не шевелясь, исподлобья продолжал смотреть на Чукеева, и шея его под тугим воротником мундира наливалась багровой краской — первый признак, что вот-вот последует удар кулака по столешнице, крик и брань. Но в этот раз Гречман почему-то сдержался, сглотнул слюну и продолжил: — Конокрада с девкой — в разные камеры. Будем по отдельности допрашивать. С пристрастием…

И сильная короткопалая ладонь увесисто шлепнула по столешнице.

Чукеев круто развернулся, чтобы бежать и исполнять приказание, но дверь в кабинет в этот момент открылась, и краснощекий Балабанов несмело просунул голову:

— Там… это… Шалагин снова… Я, как велено, говорю ему, а он бумагу… Передай, говорит, иначе начальник голову тебе оторвет… Вот, бумага…

Балабанов боязливо вышагнул из дверного проема, положил на стол полицмейстеру лист бумаги, аккуратно скрученный в трубочку. Гречман развернул, долго смотрел, вчитываясь, и шея у него багровела все сильнее; казалось, ткни сейчас пальцем — и цевкой брызнет кровь. Дочитал до конца, медленно скрутил лист в трубочку и приказал:

— Зови Шалагина. А ты, Чукеев, делай, как я сказал, — в разные камеры их. Но пока не трогай.

Оставшись один, Гречман еще круче навалился на столешницу грудью и замер, уперев тяжелый взгляд в дверь. В этот момент он удивительно напоминал разъяренного быка, который роет копытом землю перед броском на свою жертву.

Но Шалагин, войдя в кабинет полицмейстера, не был похож на беззащитную жертву. Даже наоборот. Бледный и решительный, он плотно прихлопнул за собой дверь, без приглашения сел на стул перед полицмейстером и сразу заговорил — жестко, отрывисто:

— Если вы, господин Гречман, хотите получить бумаги акцизного чиновника Бархатова, вы обязаны выпустить на свободу мою дочь, конокрада и девицу Анну Ворожейкину. Условия, на которых вы это сделаете, здесь названы.

Из внутреннего кармана пальто он достал конверт, положил его на стол и пришлепнул ладонью, как недавно сделал Николай Иванович.

— Это что — ультиматум? — не прикасаясь к конверту, грозно спросил Гречман.

— Можете расценивать, как вам угодно, — холодно отозвался Шалагин, — но в любом случае ответ вы должны дать прямо сейчас. Прошу вас, ознакомьтесь.

И он подвинул конверт по зеленому сукну столешницы, прямо всунул его в руки Гречману. Тот помедлил, разглядывая конверт, затем решительно разорвал его, выдернул лист бумаги…

Прежний, теперь уже знакомый каллиграфический почерк извещал полицмейстера:

«Милостивый государь, г-н Гречман!

С сердечным прискорбием спешу Вас обрадовать: веревка, в которой непременно должно болтаться Ваше бренное тело, остается пока невостребованной. Я Вам предлагаю благородный размен: Вы отпускаете на волю трех неповинных людей, а взамен получаете бумаги господина Бархатова и мое исчезновение из города. Согласитесь, размен для Вас очень и очень выгодный. Если же Вы надумаете отказать мне, чего я не советую делать, бумаги будут переданы одному влиятельному лицу, которое скоро прибудет в Ново-Николаевск с ревизией.

Теперь мои условия: как только все три человека будут выпущены из участка и посажены в подводу, принадлежащую господину Шалагину, так Вы сразу же получаете бумаги Бархатова, а я, в свою очередь, бесследно исчезаю из города и лишаю себя удовольствия портить вам жизнь. У вас появляется небольшая передышка, которой вполне хватит, чтобы без шума покинуть свой пост и таким образом избежать виселицы».

Подписи под этим посланием, как всегда, не было.

Гречман аккуратно, по сгибу, сложил лист, отодвинул его в сторону, поднял голову и долго смотрел на Шалагина, будто лицезрел его первый раз в жизни. Тот выжидательно молчал.

— Значит, господин владелец мельницы, — раздумчиво заговорил Гречман, продолжая в упор смотреть на Шалагина, — значит, получается, что с уголовным элементом связались… Похвально, весьма похвально. А если я сейчас возьму да и арестую красу и гордость мукомольного дела? А? Что на это сказать изволите?

— Соизволяю — жду ответа. И не надо меня пугать арестом. Лучше подумайте о бумагах несчастного Бархатова.

— Несчастного? Не-е-т, господин Шалагин, ошибаетесь. Бархатов — самый счастливый человек на свете, потому как помер. Вот если бы он живой остался да ко мне в руки попал — тогда бы и приключилось несчастье. Ладно, к делу. Принимаю я ваши условия. Только договор на берегу — пока бумаги не получу, все сидельцы будут под моей охраной. Если вздумаете обмануть, я их быстро обратно законопачу. А теперь выйди на крыльцо и жди меня.

Шалагин вышел. Гречман посидел, поматывая головой, словно после крепкого удара, затем поднялся из-за стола и двинулся за ним следом, пинком отворив двери.

Вскоре перед полицейским участком образовалась следующая картина: в санях, на облучке которых восседал Филипыч, лежал Вася-Конь, в ногах у него сидела Анна, в изголовье — Тонечка, сам Шалагин нервно кружил возле саней и озабоченно озирался. Неподалеку, широко расставив ноги, стоял Гречман, за ним неотлучной тенью маячил Чукеев, а дальше — шестеро конных стражников, угрюмых и настороженных.

— Все запомнил? — не оборачиваясь, спросил Гречман.

— Так точно, — незамедлительно отозвался Чукеев и вытянулся, подбирая живот.

— Смотри у меня. Если что — башку оторву.

Мимо бежала орава ребятишек. Кричали, толкались, оглашая улицу пронзительно громкими голосами. Вдруг один из них, конопатый парнишка с зеленой соплей под носом, оставил товарищей и подскочил к Гречману, шмыгнул, загоняя подстывшую зелень в широкую ноздрю, и протянул картонную папку:

— Дяденька, это тебе велели передать.

Гречман, принимая одной рукой папку, другой цепко ухватил парнишку за плечо:

— Кто велел?

— Дядька какой-то, — бойко отвечал парнишка, — дал нам денюжков на пряники, вот мы теперь в лавку и бегим.

— А он, дядька этот, где?

— Да черт его знает! На извозчике укатил. Ты меня отпусти, мне в лавку надо, вон как все ждут!

Гречман только крякнул, оценив изобретательность своего врага, — чисто сработано. Какой спрос с парнишки?

— Ладно, беги. — Он отпустил маленького гонца и раскрыл папку. Сразу увидел, что лежат в ней бархатовские бумаги, а поверх — маленький листок со знакомым почерком:

«Здесь — ровно половина. За второй половиной нужно подъехать к конторе г-на Шалагина и встать возле кучи снега, которая у крыльца. Никакой охраны на площади перед конторой быть не должно. Шалагинская подвода отъезжает, вы получаете оставшиеся бумаги. И мы расстаемся. Навсегда.

P.S. И не вздумайте нарушить эти условия. Поверьте, я все предусмотрел».

Гречман сунул папку за отворот шинели, тяжело качнулся с носков на пятки, так, что под каблуками жалобно пискнул снег, и медленно пошел к подводе, на облучке которой его ожидал Степан Курдюмов. Уселся, плотнее нахлобучил на лоб форменную шапку, затем позвал Чукеева и отрывисто приказал:

— Там куча снега, у шалагинской конторы, я один подойду. Вы все останетесь в переулке. Как только махну рукой — сразу ко мне. А этих, — кивнул в сторону шалагинской подводы, — сразу вяжите. И смотрите еще одного — должен быть где-то поблизости. В оба глаза смотрите. Ладно, трогайте…

И расстегнул кобуру, засунув кожаный клапан за ремень.

Застоявшиеся кони взяли с места бойкой рысью.

Небольшая площадь перед шалагинской конторой и мельницей была пуста — ни одного человека не маячило. Снег, откиданный от крыльца, высился небольшой кучей, заостренной на конус. К этой куче и подошел Гречман. В стороне от него медленно двигалась шалагинская подвода, следом за которой, запинаясь на ровном месте, нервно вышагивал Сергей Ипполитович, стараясь не смотреть на свою дочь. Не мог смотреть. Неловко изогнувшись, его Тонечка придерживала двумя руками голову конокрада, оберегая от тряски на ухабах. Придерживала с такой любовью и лаской, что сердце Сергея Ипполитовича заходилось от ярости. Если бы он слышал еще шепот дочери! «Все хорошо будет, — почти неслышно, одними губами, шептала Тонечка, — я знаю — все будет хорошо. Вызовем доктора, он тебя вылечит… мы вместе, мы теперь обязательно вместе…» Вася-Конь молчал, слушая ее, морщился от боли, а на лице у него мелким бисером густо поблескивал пот. Анна, ничего не понимая, таращила на них глаза и от удивления даже забыла закрыть рот.

Гречман, стоя у снежной кучи, оглянулся на подводу и не увидел, откуда под ноги ему прилетела точно такая же картонная папка, какую недавно он получил от парнишки. Только услышал глухой шлепок и резко дернулся от неожиданности, даже руку потянул к обнаженному револьверу, но вовремя остановил себя. Нагнулся, поднял папку, раздернул матерчатые завязки — точно, вторая половина бархатовских бумаг. И снова — записка: «Оставайтесь на месте. Не делайте никаких движений до тех пор, пока я не подам знак. Посмотрите на окно, где открыта форточка. Все поняли?» Гречман поднял взгляд и понял: форточка узкого длинного окна, украшенного резными наличниками, была настежь открыта, и в ее узком проеме четко виднелся темный ствол винтовки. Промахнуться с каких-то пятнадцати-двадцати шагов — это лишь в том случае, когда стрелок не желает попасть в цель.

«Сволочь! Кусок дерьма!» — молча костерил своего врага Гречман, прекрасно понимая, что махнуть рукой и подать знак Чукееву он просто-напросто не успеет. А если попытается это сделать — получит пулю. Не поворачивая головы, скосил взгляд: шалагинская подвода уже миновала небольшую площадь перед конторой и въезжала в переулок. Выдернуть револьвер, выстрелить и упасть за снежную кучу? Нет, не успеть…

И Гречман продолжал стоять, сжимая в руке картонную папку с остатками бархатовских бумаг.

Чукеев в это время топтался в истоке узкого переулка на другой стороне площади, видел, что шалагинская подвода удаляется все быстрее, и никак не мог дождаться знака, который должен был подать Гречман. Нарушить же приказ своего начальника и рвануться вдогонку за шалагинской подводой он не решался. Продолжал ждать, переминаясь с ноги на ногу, то стягивая с правой руки перчатку, то снова натягивая ее. Вот уже шалагинская подвода исчезла из пределов видимости, а Гречман все продолжал неподвижно маячить серым столбом возле кучи снега.

В это самое время, неизвестно откуда, словно из-под земли вылупилась, возникла на краю площади Зеленая Варвара. Тяжело опираясь на свою палку, она медленно, загребая ногами притоптанный снег, подошла к переулку и остановилась — как раз напротив Чукеева и стражников. Двумя руками уцепилась за палку, опустила вниз голову, повязанную старым зеленым платком, и замерла, будто ее придавила тяжелая дума.

Такой расклад уже ни в какие ворота не лез!

— Старая карга! Откуда тебя черти притащили?! — пробормотал Чукеев и в очередной раз сдернул с руки перчатку, бросил ее себе под ноги, закричал: — Пошла прочь! Какого хрена тут растележилась?

Зеленая Варвара даже головы не подняла, стояла, словно окаменелая.

Чукеев двинулся к ней, чтобы взашей прогнать с площади, но успел лишь сделать несколько шагов, как увидел: Гречман взмахнул рукой…

Что и говорить, выдержка у полицмейстера была железная. Он терпеливо выстоял под нацеленным на него стволом винтовки, но как только ствол исчез, Гречман взмахнул рукой, выдернул револьвер и, падая за кучу снега, успел два раза выстрелить по окну. Звонко тенькнули и посыпались вниз стекла.

Ответных выстрелов не последовало.

— Гони! — заорал Чукеев. — К конторе гони!

Сам он в два прыжка достиг подводы, боком рухнул в нее, и Степан, дернув вожжи, взвил над лошадиными спинами кнут. Рванули с места кони стражников.

Рванули и встали.

Зеленая Варвара, вскинув голову, вздымая над собой палку, стояла у них на пути, и пугающе страшен был ее вид — седые космы выбились из-под платка, нос заострился, глаза горели, а блеклые губы что-то быстро шептали, и в уголках рта вскипала блеклая пена. Кони, по бокам и крупам которых ходили плетки и кнут, всхрапывали, прядали ушами, пятились, приседая на задние ноги, но не могли сделать вперед и единого шага, словно перед ними была проведена невидимая черта, заступить за которую они боялись. И чем злее, отчаяннее их стегали наездники, тем сильнее дергались кони, дико всхрапывая и кося шальными, налитыми кровью глазами.

Как ни старались Степан и стражники, ни один конь вперед не тронулся.

— Слезай! — снова заорал Чукеев. — За мной!

Выскочил из саней, кинулся к конторе. Следом за ним, тяжело топая сапогами, бросились стражники. Вместе с Гречманом они ворвались в контору, все там обшарили до последнего уголка, но никого не нашли. Лишь в дальнем углу узкого коридора обнаружили винтовку с полной обоймой.

А Зеленая Варвара качнулась, широко раскрыла рот, со всхлипом втягивая воздух и белесую пену с губ, дернулась, выронив палку, и наотмашь рухнула на спину, тупо ударившись головой о притоптанный снег. Ее крючковатые пальцы, торчащие из рваных зеленых перчаток, подергались вразнобой и замерли.

— А старуха, Варвара эта, Зеленая, Богу душу отдала, — рассказывал Кузьма, устало прищуривая красные, воспаленные веки, — они ее, бедолагу, за ноги за руки, в дровяные сани после бросили и отвезли. Надо полагать, в покойницкую, что при заразном бараке. Гречман ругался… Таких матерков даже я не слышал — уши в трубочку сворачиваются. Ну, вроде все доложил, пойду немного покемарю, а то притомился я за день, набегался…

Кузьма поднялся из-за стола, за которым они сидели с Николаем Ивановичем, с хрустом потянулся, расправляя плечи, снял сапоги и полез на печку, где уже лежал, вольготно свесив вниз лапу, большой рыжий кот. Он недовольно щурил глаз на Кузьму и шевелил длиннющими усами.

— Подвинься, развалился, как хозяин. — Кузьма сдвинул кота в сторону и перевалился на бок, устраиваясь поудобнее на теплых кирпичах. Но тут же вскинулся и стал слезать с печки, приговаривая: — Забыл, Николай Иванович, надо же — из ума выпало… Они ее, когда волокли, старуху, у нее из-за пазухи все шмотье высыпалось — тряпочки зеленые. И вот это… Я после подобрал. А зачем подобрал — сам не ведаю…

Кузьма засунул руку в глубокий карман своих широких штанов, пошарился и вытащил, положив на стол, большой серебряный медальон на грубой, засаленной веревочке, порванной посередине, к которой привязан был залоснившийся кожаный мешочек.

— Там разглядывать некогда было, а тут — запамятовал, надо же! — продолжал удивляться Кузьма. — Может, деньги?

— Ну да, — усмехнулся Николай Иванович, — слитки золотые.

Придвинул к себе медальон, попытался открыть его, но медальон не поддавался.

— Дай-ка мне, — протянул руку Кузьма, — у меня ногти покрепче…

Медальон открылся с легким щелчком.

— Ну-у-у, — разочарованно протянул Кузьма, — тут картинка, а вы — слитки, да еще золотые… Сами гляньте!

Николай Иванович глянул и задохнулся.

В медальоне лежала уменьшенная до крохотных размеров копия с его собственного портрета — пухлый кудрявый мальчик смотрел на него широко открытыми глазами и безмятежно улыбался, как умеют улыбаться только маленькие и счастливые дети. Этот портрет в легкой золоченой раме всегда висел в кабинете отца. И сразу же вспомнилось: «А после надумала портрет с вас рисовать. Художника нашли, он вас и нарисовал — так похоже, прямо как живой вы на той картине. В сохранности теперь картин а-то, али как?» Тогда, в Твери, добрейшей Анастасии Степановне он ответил, что картина в сохранности, хотя не был уверен — сохранил ли ее старший Оконешников после скандального ухода сына из дома. А вот копия, оказывается, сохранилась. И маленький, счастливый, улыбающийся Николенька Оконешников смотрел на самого себя и, наверное, недоумевал: неужели это я?

Вздрагивающими руками Николай Иванович развязал кожаный мешочек, вытащил из него зеленую тряпочку, уже давно потерявшую свой первоначальный цвет.

Это была детская распашонка, обметанная по краям золотистыми нитками, которые давно обремкались, а местами и вовсе вылезли из материи, уже истончившейся от времени.

Николай Иванович прижал распашонку к лицу, и его сильные плечи вздрогнули.

От удивления Кузьма даже ничего не спросил у него, лишь покачал головой и снова полез на печку, но Николай Иванович остановил:

— Подожди, успеешь… Расскажи, кто она такая, откуда — Зеленая Варвара? Как в городе оказалась?

— Да кто его знает? Никто про нее толком ничего не знает!

И Кузьма коротко рассказал, что ему было известно про странную старуху — не больше и не меньше, чем ведомо было остальным новониколаевцам.

«Вот почему — Зеленая Варвара, — Николай Иванович то складывал, то разворачивал и начинал разглаживать распашонку, — тогда, в Каинске, она повредилась умом после потрясения, а эта рубашечка была единственным, что ее связывало с прошлым, со мной… И зачем так несправедливо: она мне ни разу не встретилась здесь, в Ново-Николаевске, а ведь могли, могли бы встретиться… Мы бы обязательно узнали друг друга, ведь в Каинске же она узнала меня…»

— А чего эта старуха вас заинтересовала? — спросил Кузьма.

— Да так… Ладно, полезай спать.

Повторять два раза Кузьме не требовалось, и скоро с печки донесся заливистый храп. А Николай Иванович продолжал сидеть за столом, время от времени трогая руками то распашонку, то медальон, словно боялся и проверял: они никуда не исчезли?

Осторожный стук в запертые ворота смахнул Кузьму с печки, как невесомую пушинку. Спать он умел, несмотря на храп, вполглаза и чутко.

— Не суетись, — успокоил его Николай Иванович, — это, похоже, Шалагин. Подожди, я сам гляну.

Действительно, приехал Сергей Ипполитович. Едва они вошли в дом, как поздний гость растроганно обнял Николая Ивановича и долго повторял одно только слово:

— Спасибо, спасибо, спасибо…

Затем прошел к столу, скинул пальто и сразу стал рассказывать:

— Прибыли все благополучно, укрыты надежно, доставили доктора. Конокрада он осмотрел, сказал, что раны не опасные, одна — сквозная, в мякоть, другая — скользом, перевязал и заверил: в наилучшем виде будет.

— А что дальше? — спросил Николай Иванович.

— Дальше… — Сергей Ипполитович задумался на недолгое время и решительно ответил: — Дальше будет следующим образом: дочь я отправляю на днях в Москву, — сами понимаете, после всего, что случилось, ей здесь не место — а ваша девица и конокрад, как только он оклемается, — вольные птицы. Содержать их, извините, я не собираюсь, да и желания, признаюсь, особого не имею. Чем я вас должен отблагодарить? Знаете, не люблю быть кому-то обязанным.

— О благодарности разговор отдельный, но не пугайтесь, я вас сильно не обременю. Сейчас о другом хочу спросить: что-нибудь о Гречмане слышно?

— Заперся в участке и не показывает носа. Наверное, жгет бархатовские бумаги. Готовится… Я же главного не сказал — сегодня по телеграфу отправлена жалоба новониколаевцев на действия полицмейстера. Отправлена лично губернатору и уже им получена. Мы ожидаем, что в скором времени прибудет ревизия.

— Что ж, одно другому не помешает. Будьте любезны, Сергей Ипполитович, зайдите завтра с утра в Центральные номера на Асинкритовской улице. Там должен остановиться Дмитрий Алексеевич Кофтунов, действительный статский советник, скажете, что я вас направил, и еще скажете, что я уехал по срочной надобности. Представитесь и рассказывайте откровенно — обо всем, что здесь натворил Гречман.

— И все-таки — кто вы такой? Что за человек? Откуда вы здесь появились? Поверьте, не из праздного любопытства, а чтобы знать — кого я должен благодарить.

— Как говорится — хоть горшком назови… История моя длинная, путаная, и никого, кроме меня, она не касается. А благодарить… Вы знали эту несчастную женщину по прозвищу Зеленая Варвара?

— Знал.

— Она сейчас в покойницкой холерного барака. И вот моя просьба — надо похоронить по-человечески. Обмыть, одеть, отпеть в церкви…

— Странно…

— Сможете это сделать?

— Хорошо, сделаю.

Больше Шалагин никаких вопросов Николаю Ивановичу не задавал. Попрощался и торопливо вышел из дома.

В густой темноте позднего вечера узкие и высокие окна Покровской церкви зыбко обозначались огоньками свечей. Вечерняя служба давно уже закончилась, прихожане разошлись, и под деревянными сводами раздавался лишь слабенький голос старенького дьячка, который читал молитву над новопреставленной рабой Божьей Варварой. Ему негромко, такими же старческими, тоненькими голосками подпевали три согбенные старушки, одетые в черное.

Войдя в церковь, Николай Иванович перекрестился на иконостас, постоял у порога, словно набираясь решимости, и лишь после этого медленными, неуверенными шагами приблизился к гробу своей матери. Зеленая Варвара, в прошлой жизни Варвара Тихоновна Оконешникова, никуда теперь не спешившая, лишенная своей грозной палки и зеленых одежд, лежала в темном платье и темном платочке, навсегда сложив на груди руки, и выражение лица у нее после смерти было кротким и благостным, будто она увидела нечто такое, никому не ведомое, что навечно успокоило ее долго страдавшую душу.

Старушки разом повернули головы, оглядели незнакомого человека, пришедшего в столь поздний час, но удивления не выразили и продолжали дребезжащими голосами вторить дьячку.

Николай Иванович опустился на колени, положил руки на край гроба и долго вглядывался в спокойное лицо матери. Сердце щемило неведомой ему раньше болью, но чем дольше он вглядывался, тем спокойнее и легче ему дышалось — так, словно от матери исходила невидимая исцеляющая сила.

Сколько времени он простоял на коленях перед гробом, Николай Иванович даже не заметил — минуту, час, сутки или вечность? — он лишь вздрогнул от неожиданности, когда ему легла на плечо легкая рука и тихий голос спросил:

— Вы кем ей приходитесь, господин хороший?

Николай Иванович вскинул голову, взглянул растерянно, словно возвращаясь в действительность, и ничего не ответил. Дьячок переспрашивать не стал, лишь вздохнул и сообщил:

— Скоро выносить будем, подвода пришла…

Николай Иванович повел глазами и увидел, что за узкими церковными окнами уже давно рассвело и по-весеннему молодое солнце весело скользит на чисто вымытых стеклах. Он тяжело, словно старик, поднялся с колен, прижался губами к ледяному лбу матери и вышел из церкви, даже не оглянувшись, забыв перекреститься.

На улице все играло в ярком солнечном свете, бойко выстукивала капель и где-то неподалеку, срывая не окрепший еще голосишко, пробовал прокукарекать молодой петушок. Николай Иванович втянул голову в воротник, сгорбился, стараясь быть незаметнее, сразу свернул направо и быстрым шагом стал спускаться вниз по пологой улице — он вспомнил, что ему многих людей следует опасаться в этом городе.

Скоро он уже подходил к дому, на крыльце которого маячил встревоженный Кузьма.

— Я уж на розыски подаваться собрался, — торопливо заговорил он, быстро спускаясь по ступенькам крыльца навстречу, — нету и нету… Куда пропал? Тут Шалагин заглядывал, светится, как новый полтинник, сообщить чего-то желает, а ждать не стал. Вечером, говорит, зайду. Ты где был-то, Николай Иванович?

— Здесь, недалеко… Отвяжись, Кузьма, после…

Вошел в дом, скинул пальто, прилег на кровать и повернулся лицом к стенке. Не хотелось говорить, не хотелось ни о чем думать, и он лишь тупо ковырял ногтем известку. Кузьма его не тревожил и ходил по дому неслышно, как кот.

Не поднимаясь с кровати, Николай Иванович пролежал до самого вечера, пока не пришел Сергей Ипполитович Шалагин. Гость был возбужден, весел, говорил громко и торопливо:

— Утром я виделся с господином Кофтуновым. Как я понял, он прибыл не один, с ним какие-то люди. Сразу после нашего разговора они отправились в участок к Гречману. Там началась суета. А несколько часов назад из Томска прибыли пять жандармов во главе с ротмистром и в настоящее время также находятся в участке. Затянулась веревочка, конец Гречману… А вы что, не рады? Почему такой печальный вид?

Николай Иванович пожал плечами — он не знал, что ответить, он вообще не знал, что с ним происходит. Ночь, проведенная в церкви возле гроба матери, словно опустошила его, лишила былой устремленности и былых желаний: уже не хотелось радоваться падению Гречмана, не хотелось в самый последний момент, как задумывалось, увидеть его и посмотреть в глаза — ничего не хотелось…

Поэтому он слушал возбужденного Сергея Ипполитовича совершенно равнодушно.

— Простите меня, — Сергей Ипполитович смутился и недоуменно пожал плечами, — может быть, я бестактен, но что с вами? Как в воду опущенный…

— Устал я, господин Шалагин, устал и притомился. Просто надо выспаться, и все пройдет.

— Еще раз простите, что потревожил. Завтра я обязательно наведаюсь и сообщу новости, какие появятся.

— Не нужно. Завтра меня здесь уже не будет, я уезжаю…

— Куда, если не секрет?

— Российская империя велика и необъятна, — усмехнулся Николай Иванович и протянул руку Сергею Ипполитовичу, давая понять, что разговор окончен и пора прощаться.

Кузьма проводил гостя до ворот, вернулся в дом, сел на лавку и, не поднимая опущенной головы, глухо спросил:

— Выходит, прощаться нонче будем?

— Выходит, так, Кузьма.

— А как же…

— Прости, но теперь у каждого своя тропинка. Спасибо за все, мне пора.

Николай Иванович достал из-под кровати небольшой саквояж, порылся в нем, вытащил пачку денег, пересчитал и аккуратно разложил на три части. Отвел глаза и, глядя в окно, за которым начинали густиться сумерки, сказал:

— Деньги эти тебе, Васе-Коню и Анне. Не поминайте лихом, ребята. И все! Долгие проводы — лишние слезы! А то я и впрямь заплачу. Прощай, Кузьма!

Он хлопнул его по плечу и быстрым шагом, не оглядываясь, вышел из дома — в теплые весенние сумерки.

— Вот так мы с им и расстались. Вроде и полюбовно, и денег дал, а на душе у меня — обидно. Ладно, чего уж тут рассусоливать… Плесни мне винца еще, Анна…

— Может, хватит?

— Курица, не твоего ума дело! Наливай — кому сказано!

Пьяненький Кузьма скуксился, как ребенок, готовый вот-вот заплакать, и сердито опрокинул в волосатый рот рюмку водки, помотал лохматой головой, будто его в лоб ударили, затем разлепил зажмуренные глаза и, глядя на Анну печально и обиженно, продолжил:

— Я-то думал — мы с им друзьями стали, а он… Сердце у него холодное…

— Да хватит тебе страдать, спать ложись. Утро вечера мудренее. — Анна сноровисто подхватила его под мышки, сняла с табуретки и уложила на кровать. Разула, накрыла одеялом. Кузьма затих, даже всхрапнул несколько раз, но вдруг вскинулся и совершенно трезвым голосом сообщил:

— Завтра мы с тобой в Сузун уедем. Поженимся там и жить будем. Ты одна, и я один, вот и будем вместе. А дочка у меня золотая, она тебя примет…

— Кузьма, ты хоть и пьяный, а так не шутят!

— Какие шутки! Я сказал тебе, курица. Завтра! В Сузун!

И Кузьма, уронив голову на подушку, заснул мгновенно и неслышно.

Анна постояла в растерянности, опустив руки, и начала убирать со стола, наводить порядок в доме, куда ее и Васю-Коня сегодня доставил Филипыч. Так распорядился Шалагин, объявив им:

— Дальше, голуби, сами определяйтесь, я вас содержать не подряжался.

Тонечку же отвезли домой еще утром, под строгим доглядом Любови Алексеевны, столь строгим, что даже попрощаться дочери с Василием она не дозволила. Перехватила за руку и вывела на улицу, приговаривая при этом:

— Ну, уж нет, дорогуша, хватит, почудила…

Только и удалось Тонечке обернуться от порога и поймать на прощание долгий, тоскливый взгляд Василия.

Ему теперь тоже надо было определяться — где жить и на что жить. Денег, оставленных Николаем Ивановичем, на первое время хватит, а вот дальше… По всем раскладам выходило, что придется перебираться к Калине Панкратычу и отлеживаться у него, пока рана не заживет. Но Вася-Конь побаивался. Хоть и говорил Шалагин, что Гречмана вот-вот со службы выгонят и что опасаться полиции теперь нет никакой надобности, собственный опыт подсказывал: лучше бы переждать и раньше времени не высовываться.

Но все эти мысли казались ему пустяковыми, мелкими, и они абсолютно его не тревожили: само собой уладится — он был уверен, что уладится. Иное дело — Тонечка. Теперь, когда ее не было рядом, Вася-Конь чувствовал себя так, словно его ограбили посреди белого дня. И теперь он, ограбленный, лишь озирается растерянно и никак не может смириться, что случилось это именно с ним: вот же, совсем недавно, он имел все, а теперь — ничего. Никогда еще в прожитой своей жизни не испытывал он такого пугающего и тоскливого одиночества, даже в то страшное утро, когда уходил, разом потеряв родителей, от пожарища родного дома.

— Ты слышал, чего он тут пьяный буровил? — прервала его нерадостные мысли Анна.

— Ты о чем? — Вася-Конь ухватился руками за спинку кровати, подтянулся, чтобы удобнее устроиться на подушке, и еще раз переспросил: — О чем говоришь?

— Да вот… То ли Кузьма лишнего хлебнул, то ли всерьез… предлагает в Сузун с ним ехать, вроде как в жены берет… Что мне, соглашаться?

— Я тебе не свекор — сама решай. А если моего совета хочешь — езжай, хуже не станет. Езжай, Анька, глядишь — и наладится у вас. Хоть у кого-то должно наладиться!

— Ой, господи, — вздохнула Анна, — прямо голова наперекосяк!

Повздыхала еще, поохала и принялась мыть пол.

Вася-Конь продолжал лежать, бросив руки за голову, смотрел в потолок на кривые изгибы старой побелки и снова тянул, как нескончаемые нитки, нерадостные мысли, испытывая при этом странное, почти сумасшедшее желание — ему снова хотелось оказаться в каталажке, в тесной и низкой камере с махоньким оконцем, заделанным крупной решеткой, на жестком и горбатом топчане, сколоченном из грубых досок. Там все было плохо, но там он был счастлив, потому что рядом с ним находилась, жила и дышала Тонечка.

«Господи, — внезапно для самого себя мысленно взмолился Вася-Конь, — сделай так, чтобы снова сначала… Сотвори, Господи!»

Он и представить себе не мог, что далеко отсюда, сидя за столом в своей комнатке, грустила над раскрытым дневником Тонечка и думала точно так же: ей хотелось, чтобы все повторилось сначала. На чистой страничке дневника она не написала ни единого слова, и чернила на стальном пере ручки давным-давно обсохли. За окном начинали густиться фиолетовые весенние сумерки, а с Оби в открытую настежь форточку доносился глухой хруст — первое предвестие шумного ледохода.

Тонечка поднялась из-за стола, подошла к окну, прижалась лбом к прохладному стеклу и долго так стояла, пока ее не потревожил стук в дверь.

С неизменным стаканом молока на подносе пришла Фрося. И сразу же выложила новость:

— Через неделю, барышня, отъезжаете. Уже и билеты Любовь Алексеевна заказали.

Отъезжать Тонечке предстояло в Москву, о чем родители известили ее накануне — строго и решительно, не дозволив возразить ни единого слова. Вместе с Тонечкой отъезжала и Любовь Алексеевна.

Значит, через неделю… Тонечка даже задохнулась: и это все?! Резко обернулась, схватила Фросю за руки:

— Милая, солнышко, ну придумай что-нибудь! Я должна его увидеть!

— Да помилуй бог, барышня, чего тут придумаешь, если приказано строго-настрого ни ногой из дома? И мне Любовь Алексеевна запретили! Да чем же я помогу?

— Что мне тогда делать?

— Да ничего делать не надо… Не ты первая, не ты последняя, смирись, барышня…

— Ни за что!

В купе восточного экспресса сидел угрюмый человек и мрачно пил шампанское. По полу катались пустые бутылки, глухо звякали, когда вагон вздрагивал на стыках рельсов. За окном тянулась бескрайняя Барабинская степь, чернела оттаявшей землей на буграх, серела высокими зарослями прошлогоднего камыша и неторопко стаскивала с себя залоснившийся снег. Голубая даль простиралась до бесконечности, взгляд утопал в режущей синеве, точно такой же прозрачной, как и бездонное небо.

Стремительная сибирская весна буйствовала за окном вагона восточного экспресса.

Вот пройдет еще неделя — и среди серого камыша заблестят многочисленные озера и озерки, над ними заскользят птичьи стаи, устремляясь к новым гнездовьям. Степь огласится их голосами, и всюду закипит жизнь.

Человек встряхнул головой, провел по лицу ладонью, будто хотел стереть с него угрюмое выражение, и негромко произнес:

— Прощай-прощай, прости-прощай… — помолчал и добавил: — А с кем мне прощаться? — Еще помолчал и снова добавил: — Пожалуй, с тобой придется прощаться, Николенька Оконешников, навсегда прощаться. Больше тебе жить незачем. Угли потухли, а поверху остался пепел. Прощай!

Человек пошарился на полу, поднял небольшой саквояж, вытащил из него паспорт и долго всматривался, затем по слогам прочитал:

— «Родионов Александр Петрович»… Здравствуй, Александр Петрович! Оч-чень рад познакомиться, весьма рад, надеюсь, что мы подружимся… — Не глядя, он наугад протянул руку, поймал бутылку на столе, сделал несколько глотков прямо из горлышка и вздохнул: — И жаль мне во всей этой истории только несчастного конокрада и гимназистку… Эх, прощайте и вы! Проснется завтра другой человек, и он уже помнить вас не будет. И Гречмана тоже не будет помнить. Живите! Все живите! Я никому теперь зла не желаю, я с чистого листа начинаю жизнь…

Николай Иванович, а это был именно он, допил шампанское, задернул на окне легкую цветную занавеску и заснул, чтобы проснуться уже Александром Петровичем Родионовым, у которого будет иная судьба.

Увидел бы его в этот момент господин Гречман — позавидовал бы безмерно. Полицмейстеру не суждено было зачеркнуть прошлую жизнь, чтобы начать новую, — он находился под следствием. Было оно скорым и решительным. Приезжие незнакомые чиновники трепали его, как охотничьи натасканные псы треплют добычу: очные ставки, допросы, протоколы — все это длилось с раннего утра до позднего вечера, и ошарашенный Гречман, сам того не ожидая, быстро сломался. Рассказывал все, как на духу, и желал только одного: чтобы оставили в покое хотя бы на сутки.

Но его не оставляли.

Снова и снова вызывали на допросы из тесной камеры, вели в кабинет, где еще совсем недавно он был полноправным хозяином, и начиналось: шуршание бумаги, противный скрип пера и не менее противные голоса следователей.

И только в один момент он вздрогнул и скинул с себя тупое равнодушие, когда под вечер уставший следователь, раскурив очередную папиросу, спросил неожиданно:

— А не догадываетесь, господин Гречман, кто вам устроил столь хитроумную ловушку?

Гречман пожал плечами.

— Ясно, что не догадываетесь. А хотите знать? Вижу, по глазам вижу, что хотите, — вон как заблестели. В благодарность за то, что вы отпираться не стали и выкладываете все, как было, я вам расскажу… Значит, такая история… Великолепный аферист и мошенник по кличке Артист, за которым безуспешно гонялись несколько лет по всей Империи, был, в конце концов, пойман и отправлен на каторгу, но сумел притвориться умалишенным, его поместили в тюремную лечебницу в Ново-Николаевске, откуда он благополучно утек и пойман был лишь в Каинске. Помните, кем он был пойман и при каких обстоятельствах? Конечно, помните! Как забудешь? Об этом даже в газетах писали. Так вот, после излечения Артиста все-таки отправили на каторгу, но он сбежал и оттуда. Сбежал и явился в Ново-Николаевск, чтобы отомстить господину Гречману, то есть вам. И все неприятности у вас начались после его появления в городе. Перечислять их не буду — вам лучше известно…

— А вы откуда знаете, что это именно он — Артист?

— Он сам написал. Прямо-таки целый рапорт, развернутый и подробный. Теперь сие признание приобщено к делу.

— Значит, его поймали? — выдохнул Гречман.

— Увы, — развел руками следователь, — исчез Артист. В неизвестном, как говорится, направлении. Теперь ищут. А послание свое он отправил по почте, мошенник. Наложенным платежом. Это надо ж додуматься — наложенным платежом! Давайте, господин Гречман, на сегодня заканчивать. Устал я, завтра продолжим. До завтра.

В камере, ворочаясь на деревянном топчане, Гречман попытался представить себе этого Артиста, но не смог вспомнить лица. Как ни силился, а не смог. Ясно видел арестантский халат, деревянный крест на груди, засаленную нитку, на которой висел этот крест, а лицо… Нет, не мог!

Он поднялся с топчана, походил по камере и вдруг остановился, будто ноги пригвоздили к полу. Его пронзила мысль, которая до сих пор даже не приходила ему в голову: а ведь теперь на многие годы его местом жительства станут вот такие стены, зарешеченное окошко под потолком и вонючая деревянная кадка в углу, уважительно именуемая Прасковьей Федоровной.

И сколько будет ему отмерено такого житья — десять, пятнадцать лет?

Или нисколько, если его просто вздернут на виселице?

Он обмяк, обвис плечами и медленно опустился на пол.

Никто не видел, как грозный ново-николаевский полицмейстер ползал по грязным вонючим кирпичам, царапал их ногтями, бился в них лбом и всхрипывал, как от удушья.

— Господи помилуй, Господи помилуй. — Фрося мелко и часто крестилась трясущейся рукой. Зубы у нее чакали, словно она продрогла на крутом морозе.

— Быстрее, быстрее, — торопила ее Тонечка, подталкивая в спину.

Они быстро уходили по темной улице, не оглядываясь назад, и шаг у них был неверный, спотыкающийся, будто они торопились по скользкому льду, а не по деревянному тротуару. Миновали храм, перешли через железнодорожную линию и дружно ойкнули, присели испуганно, когда навстречу им грохнул, будто пушечный выстрел, тугой, стремительно летящий звук. Извилистая трещина, похожая на след молнии, располосовала реку, и из нее хлынула наверх темная вода. Лед зашевелился и глухо заскрежетал. Еще несколько раз бахнуло, и первая льдина вздыбилась, блеснув в темноте острыми гранями, — будто выкинулась из недр реки гигантская невиданная рыбина.

Ледоход тронулся!

— Господи, страсть-то какая! — Фрося, не переставая мелко креститься, едва сдвинулась с места, направляясь к реке, где на берегу маячила невысокая и согбенная фигурка, едва различимая в темноте.

Это был Калина Панкратыч.

Он неспешно обернулся на звук шагов, глухо кашлянул и негромким голосом подбодрил:

— Смелей шагайте, барышни, я не кусаюсь.

Когда они подошли к нему, Калина Панкратыч махнул рукой, приглашая за собой следом, и заковылял, поскрипывая деревяшкой о мокрый песок, который днями только-только начал оттаивать на солнцепеке.

Река между тем все громче крушила и ломала лед, затирала белыми глыбами баржи купчихи Мельниковой, брошенные на плаву еще по осени, и в общий ровный гул вплетался сухой треск деревянных бортов. На этот треск Калина Панкратыч оглянулся, покачал головой и вздохнул:

— Богатство — оно к богатству, все равно, говорят, ей страховку заплатят, а вот нам, бедолагам, — только дыра к дыре. Эх, жизнешка наша корявая! Вот мы и пришли, барышни, погодите маленько, я свет запалю, а то ноги сломаете в моем дворце.

Он распахнул дощатую дверь приземистой хибарки, где ютился теперь, заступив на должность сторожа пристани. Вошел, долго шарился в темноте, пока нашел спички, долго чиркал ими, наконец зажег лампу под потолком и присел на узкий топчан, вытянув перед собой деревяшку. Тонечка и Фрося несмело вошли за ним следом, встали у порожка.

— Значит, так, голубоньки, — Калина Панкратыч кашлянул и полез в карман штанов за своей трубочкой, — связался я на старости лет с мутным делом — деваться некуда. Дознается ваш родитель, Антонина Сергеевна, оторвет мне последнюю ногу… Ну да ладно, подрядился, парень, теперь кряхтеть поздно. Слушайте меня, барышни, и ничего не перепутайте. Записку я вам отправил и сюда вызвал по просьбе Василия. Сам он не может…

— Я знаю, что у него еще рана не зажила! — сердито перебила Тонечка. — Вы можете говорить по существу?!

— Вот по ему, по существу, и толкую, — нисколько не обидевшись, все тем же размеренно хриплым голосом продолжил Калина Панкратыч. — Не может он потому, что находится сейчас на другой стороне реки. Перемахнул, пока лед целый был, по железному-то мосту никак нельзя, под охраной он, запрещено там ходить. Вот и махнул… Скоро знак подаст — костерик зажгет. А как костерик загорится — значит, смекай: лошадь добрую и коляску он нашел. И сам, значит, в здравии. И сегодня же в Барабинск поскачет. Грозился, что за три дня прибудет, аккурат к поезду. Вы, барышня, выйдете, прогуляться будто, а там коляска… Дальше дело ваше, полюбовное… Ох, заварили кашу, крутую — лопатой не провернуть… Все я сказал? Ничего не забыл? Кажись, все. Ну, садитесь, передохните. Станем костерка ждать — из окошка видно будет.

Но Тонечка в хибарке оставаться не пожелала. Вышла на берег и стала вглядываться в темноту, которая накрывала Обь, освобождающуюся с шумом и треском ото льда. В темноте иногда мутно взблескивали белые глыбы, становясь торчком, но тут же исчезали и черное покрывало ночи снова плотно смыкалось. От реки несло холодом, но Тонечка его совсем не чувствовала — ей было жарко, она словно на огне горела. Решение, принятое ею несколько дней назад, поселило в ней и этот неугасающий огонь, который разгорался все сильнее и сильнее, в пепел сжигая остатки страхов и благоразумия. Тонечка прекрасно понимала, что родители, отправляя ее в Москву, навсегда разлучают с Василием, что они никогда не позволят им быть вместе. Значит, оставался только один-единственный выход — бежать. Тонечка написала записку, заставила Фросю отнести ее в дом, где скрывался Василий, затем дождалась записки, которую передал Калина Панкратыч, и теперь вот стояла на краешке реки, которую ломал ледоход, вздрагивала от напряжения и до рези в глазах вглядывалась в непроницаемую темноту.

И вдруг темнота разорвалась. На другом берегу затеплился крохотный язычок пламени; сначала он колебался, готовый вот-вот затухнуть, но скоро разгорелся, костер заполыхал, вздымая пламя все выше и ярче. Калина Панкратыч с крехом выбрался из хибарки, пососал потухшую трубочку и пошел в сторону. Оказалось, что невдалеке у него в кучу свалены обрезки старых досок, мусор и куски сухой бересты. Он наклонился, чиркнул спичкой — и скоро взметнулось ответное пламя.

Два костра, разделенные рекой и шумящим на ней ледоходом, пылали друг против друга, тянулись друг к другу, и ночная тьма не могла совладать с ними.

— Что будет, что будет… — шепотом приговаривала Фрося и крестилась вздрагивающей рукой.

Над весенней Барабинской степью косяками шла перелетная птица. Солнце неистовствовало, доедая остатки снега, открывая блюдца голубых озер и подкрашивая серые камыши золотистым отливом.

Вася-Конь, вытянув раненую ногу, которую нещадно растрясло за дальнюю дорогу, лежал в коляске, смотрел в бездонное небо и, расстегнув ворот рубашки, подставлял грудь теплому ветерку — было уже по-летнему жарко.

Справа тянулся грязный, размочаленный множеством колес тракт, слева простиралась степь, и возле маленького озерка было тихо и пустынно. Не доносилось никаких звуков, и только лошадь, выпряженная на отдых, время от времени фыркала и вздыхала, словно хотела пожаловаться на свою нелегкую долю. Ее ноги были сплошь увазганы грязью, грязь подсыхала, и казалось, что на лошадь смеха ради натянули темные чулки.

Вася-Конь нашарил рогатину, которая заменяла ему костыль, опираясь на нее, сполз с коляски, запряг отдохнувшую лошадь, похлопал ее по шее, негромко попросил:

— Выручай, лапонька, нам еще далеко ехать…

Ехать он хотел на Алтай, откуда доводилось ему не раз гонять табуны в Монголию. Там, на Алтае, в богатом староверческом селе, очень уж он приглянулся скотопромышленнику Багарову, тот все приглашал его к себе. «Приедем с Антониной, приютит, поживем, оглядимся, чего-нибудь да придумаем…» От этих мыслей, от скорой встречи с Тонечкой ему было легко и радостно. Он снова забрался в коляску, тихонько тронул лошадь и снова беспечно загляделся в высокое небо.

До тракта, с которого он съехал в сторону, чтобы дать отдохнуть лошади, оставалось полверсты, не больше, когда коляска вдруг ахнулась на левую сторону, раздался треск, и Вася-Конь, не удержавшись, вывалился на землю, больно ударившись раненой ногой. В горячке, забыв о своей рогатине, он попытался вскочить и рухнул от боли, мгновенно пронзившей его до кончиков пальцев. В глазах плыл горячий туман. Когда он немного схлынул, Вася-Конь разлепил зажмуренные веки и увидел, что у левого колеса коляски лопнул обод, спицы рассыпались, а ступица упиралась в землю. Перекошенная оглобля выворачивала хомут, и лошадь, нервно переступая ногами, беспомощно дергала шеей. Надо было скорее выпрячь бедную животину, но Вася-Конь даже боялся пошевелиться — цепкая, пронзающая боль не отпускала его.

Он попытался кричать, размахивать шапкой, надеясь, что его увидят с тракта и помогут, но свежий ветерок сносил голос, а руки с шапкой было не разглядеть, потому как лежал Вася-Конь в низинке…

…Поезд подходил к Барабинску. Любовь Алексеевна отставила в сторону стакан с недопитым чаем и, внимательно глядя на дочь, спросила:

— Ты не заболела? Такая бледная…

— Нет, нет, — торопливо отозвалась Тонечка, — просто укачало немного, сейчас на станции выйду, прогуляюсь…

— Только недалеко, поезд стоит совсем мало времени.

— Хорошо, — послушно кивнула Тонечка.

Извещая о прибытии, паровоз дал длинный и пронзительный гудок, в ответ ему звякнул станционный колокол, лязгнули, останавливаясь, вагоны. Людей на перроне было совсем немного. Тонечка вышла из вагона, прищурилась от яркого солнца, затем распахнула глаза, внимательно оглядываясь, и сразу же увидела недалеко от перрона подводу, на которой сидел возница, низко опустив голову, накрытую широкополой шляпой. Сидел он спиной к перрону, и лица нельзя было разглядеть, но Тонечке показалось, что это именно он — Василий. Она быстро спустилась с перрона и почти побежала, стараясь не оглядываться на вагон, к подводе. Подбежала, тронула возницу за рукав и отшатнулась: на нее удивленно смотрел, моргая заспанными глазами, пожилой мужик.

— Вам чего, барышня? — хриплым голосом спросил он. — Если ехать куда, так хозяина жду. Ищите других.

Но других на привокзальной площади не было. Ни единой коляски, будто их ветром выдуло.

Тонечка задохнулась, оглянулась беспомощно и затем медленно, запинаясь на ровном месте, побрела к вагону, из окна которого строго наблюдала за ней Любовь Алексеевна…

…Время остановилось. Вася-Конь не знал, сколько он пролежал, пока не собрался с силами. Упираясь здоровой ногой, цепляясь руками за мокрую и холодную землю, по-собачьи выскуливая от пронзающей боли, он все-таки дополз до коляски, вытащил рогатину и встал, опираясь на нее. Мелькали в глазах цветные кругляши, непроизвольно катились слезы, но Вася-Конь не давал себе послабления: рывками, продолжая скулить, он смог-таки выпрячь лошадь, освободив ее от хомута и вожжей, оставив одну уздечку. Он не желал сдаваться на милость глупого случая и готов был бороться, пока сознание его не покинуло.

Лошадь нервно переступала ногами, тревожно косила большим карим глазом и никак не могла понять — чего добивается от нее человек, что ему нужно? А Васе-Коню надо было одно: заставить ее лечь на землю. И, в конце концов, он заставил лошадь прилечь, забрался на нее, негромко свистнул, и, когда она вскочила, он даже радостно вскрикнул. Теперь, находясь на лошади, пусть даже и охлюпкой, без седла, сжимая в руках уздечку, он не так пронзительно ощущал боль, она как будто стекала вниз по ноге.

Вот и тракт. Невдалеке серели окраинные дома Барабинска. Вася-Конь пригнулся, клонясь лицом почти к самой гриве, и полохнул режущим свистом. Дробно запели по влажной земле копыта, встречный ветер упруго ударил в лицо — выручай, родная, скачи во весь опор, милая!

И все-таки он опоздал.

Это ему стало сразу ясно, когда увидел он, что поезд, быстро набирая ход, утягивается в серую степь, оставляя позади станцию, домишки и его, незадачливого всадника, скачущего на лошади без седла.

Теперь только отчаяние вело Васю-Коня, и он бросился вдогонку уходящему поезду…

…Вагон раскачивало на стыках рельсов, и Тонечка тоже качалась, хотя и держалась обеими руками за поручень у окна. Все произошло столь быстро и неожиданно, что она стояла, как оглушенная, даже слез не было, чтобы заплакать. Широко распахнутыми глазами смотрела на проплывающую мимо степь, видела голубые озерки, камыш, грязную дорогу, извилисто тянущуюся вдоль железнодорожного пути, и ей казалось, что весь этот мир должен сейчас обломиться и рухнуть: и зачем он теперь, кому нужен, если в нем потерялась любовь?

— Все-таки что с тобой происходит? Ты здорова? — снова затревожилась Любовь Алексеевна, выйдя из купе. — Мне показалось, что ты разговаривала с этим мужиком на телеге… Ты о чем-то спрашивала его?

— Нет, я просто… — Тонечка изо всех сил вцепилась в поручень, — просто…

И рванулась вперед, приникла к окну, увидев там, за толстым и мутным стеклом, всадника, который мчался по серой дороге, пытаясь догнать поезд. Согнувшись, он почти лежал на лошадиной гриве, сливаясь в одно целое с лошадью, из-под копыт которой летели ошметки грязи.

— Мама, надо остановить поезд!

— Ты с ума сошла?!

— Остановите! — закричала Тонечка, закричала с такой силой, что переполошился весь вагон. Стали открываться двери купе, выглядывали любопытные лица. Любовь Алексеевна дергала дочь за плечо, пытаясь оторвать от поручня, но Тонечка продолжала кричать, не в силах оторвать взгляд от всадника, который упорно стремился вперед и вперед по черной, оттаявшей дороге.

В это время поезд прибавил ход — и утомленная долгой скачкой лошадь начала отставать, отставать, а затем внезапно исчезла за краем окна вместе со своим всадником, будто их никогда и не было.

Тонечка, все еще цепляясь за поручень, бессильно опустилась на пол. Она понимала: все кончилось.

…И никто не слышал в безлюдной степи одинокий тоскливый крик, рвущийся из груди, в которой так горько стучало отчаявшееся сердце.