История загадок и тайн. Книги 1-18

Предисловие автора

Три с половиной тысячи лет назад Эхнатон унаследовал империю на вершине ее международной власти и богатства. То было время поразительной утонченности и красоты, но также тщеславия и жестокости. У империи была полиция, формировавшаяся в основном из меджаев, представителей нубийского племени, и обширные архивы папирусов, позволявшие следить за гражданами. Озабоченные приближением старости, богатые люди развлекались охотой, искали наслаждения в любовных утехах и тратили огромные суммы на свои усыпальницы, готовясь к загробной жизни. Существовала многоступенчатая бюрократия и огромная масса рабов — как местных, так и из чужих краев. Это сложное общество зависело от вод Нила, громадной змеей извивавшегося по пустыне и делившего египетский мир на плодородную Черную и пустынную Красную земли.

Эхнатон предпочел употребить свои богатства на нечто из ряда вон выходящее. Вместе с Нефертити — Великой женой фараона, Совершенной — он начал период революционного преобразования религии, политики и искусства. Отвергая и запрещая традиционные египетские верования и богов, бросая вызов могущественному жречеству, супруги выстроили необыкновенный новый город Ахетатон как центр исповедания новой веры. В центре ее стояло поклонение Атону, которого изображали в виде олицетворявшего его солнечного диска.

Сегодня мало что осталось от этого города. Неподалеку от современной Амарны можно увидеть Царскую дорогу, дворцы и храмы Атона, посетить вырубленные в скалах гробницы великих людей, служивших Эхнатону и Нефертити: начальника полиции Маху, верховного жреца Мериры, архитектора так называемого амарнского стиля Пареннефера, а также Эйе — Отца бога и влиятельного советника фараона. По длинной лестнице можно спуститься в пустую погребальную камеру Эхнатона.

Но посетить гробницу Нефертити не удастся, поскольку эта самая могущественная и обаятельная женщина Древнего мира таинственным образом исчезла в двенадцатый год семнадцатилетнего правления Эхнатона. Почему она исчезла и что с ней случилось — эту загадку и пытается разгадать данная история.

1

Двенадцатый год правления фараона Эхнатона,

Славы солнечного диска

Фивы, Египет

Мне приснился снег. Я заблудился в темном месте, а снег падал медленно и бесшумно, и каждая снежинка была головоломкой, которую я никак не мог разгадать, прежде чем она растает. Я проснулся с ощущением его легкого прикосновения к своему лицу — мимолетного, загадочного. От этого мне сделалось удивительно грустно, как будто я навсегда что-то или кого-то потерял.

Минуту я полежал неподвижно, прислушиваясь к тихому дыханию спящей рядом со мной Танеферт. Дневной зной уже давал о себе знать. Разумеется, я никогда не видел снега, но помню, как читал сообщение об упакованном в солому ящике, который как сокровище доставили с дальнего севера. Разные истории доходят издалека, из-за горизонта. О замерзшем мире. Снежных пустынях. Реках льда. Снег — белый и невесомый, его можно подержать в руках, если только выдержишь жжение холодного огня. И однако ж он — не что иное, как вода. Жидкость нельзя удержать в руках. Воплощение воды было изменено, и я верю, что она возвращается в прежнее состояние в зависимости от мира, где находится. Еще я слышал, что, когда ящик наконец открыли, он оказался пуст. Таинственный снег исчез. Без сомнения, кто-то поплатился жизнью за это разочарование. Таковы сокровища.

Может, это еще и смерть. Совсем не та, про которую вещают жрецы. Все мы заучили молитву: «Когда откроется гробница, да будет мое тело совершенным для совершенной жизни после жизни». Но доводилось ли им видеть, как жар бога солнца подвергал гниению и разложению чарующую плоть живого существа, молодого и прекрасного, с его глупыми надеждами и бессмысленными мечтами, искажая черты ужасом, безобразием и застывшей мукой? Доводилось ли им видеть искромсанные красивые лица, располосованные мышцы, размозженные черепа, странно стянутую обожженную плоть там, где выварился жир? Сомневаюсь.

Подобные мысли — пытка моей работы. Я, Рахотеп, самый молодой из старших сыщиков в отряде фиванской полиции, вижу, как играют или пытаются овладеть игрой на музыкальных инструментах мои дети. И я знаю, что их кожа, которую мы гладим, целуем и умащиваем миндальным маслом и маслом моринги, натираем благовонием из священного фруктового дерева и миррой, одеваем в лен, украшаем золотом, — всего лишь оболочка для внутренних органов, костей и нескольких кувшинов крови. Мысли эти не покидают меня даже тогда, когда я занимаюсь любовью с женой, и на мгновение ее стройное тело, повернувшееся ко мне в свете масляной лампы, расплывается, превращаясь из живого в мертвое. Кажется, я неплохо выразился. Вероятно, мне надо быть благодарным за подобные мысли. Почаще следует настраиваться на более поэтический, более философский лад, пусть даже ради развлечения в часы уединения. Хотя у меня нет часов уединения. И опять же, когда я стою над очередным трупом, над жизнью — небольшой историей любви и времени, — оборвавшейся в миг отчаяния, ненависти, безумия или паники, я лишь в такие минуты ощущаю свое место в этом мире.

Разумеется, как говорит при каждом удобном случае Танеферт — что в последнее время случается слишком часто, — для меня типично думать худшее о любой конкретной ситуации. Но в эти невозможные времена правления Эхнатона я ежедневно сталкиваюсь с оправданием подобного подхода. Положение дел ухудшается. Свидетельство тому моя работа: постоянно растущее количество изувеченных жертв убийств со следами пыток на теле, ограбленных и оскверненных гробниц богатых и могущественных людей, а рядом — ухмыляющиеся перерезанными от уха до уха глотками нубийские стражи. Я вижу это в выставляемой напоказ роскоши богачей и в беспросветной нищете бедняков. Вижу и в более высоких сферах, судя по будоражащим новостям о Больших переменах: фараон изгнал жрецов Карнакского храма из тех мест, где они жили испокон века, и лишил их древних прав; Амон и все меньшие, более старые и почитаемые боги отрицаются, а иногда и оскверняются. Нам навязывают непонятного нового бога, которому, как предполагается, мы теперь должны молиться и поклоняться. Я вижу это в странном замысле и немыслимых расходах на новый город-храм Ахетатон, который строится в последние годы в пустыне, на полпути от нас до Мемфиса, а значит, специально вдали от всех. И я вижу, как все это навязывается при ненадежном состоянии экономики, в период потрясений и неустойчивости нашей империи. Так чтО, скажите на милость, что еще я должен думать? Танеферт говорит, это нормально, и она права. Но я давно уже понял: тени и тьма живут внутри каждого из нас, и нужно совсем немного, чтобы они разъели душу и улыбку. Смерть — это легко.

Поэтому, когда я в полдень вернулся домой с засевшей в голове тревожной новостью о моем внезапном вызове для расследования великой тайны в самых верхах, Танеферт только бросила на меня взгляд и спросила:

— Что случилось? Расскажи. — Она уселась на скамью в передней комнате, где мы никогда не сидим. Я взял жену за руку, но она знает мою уловку. — Мне не нужно, чтобы ты держал меня за руку. Я это уже проходила.

Поэтому я ей все рассказал. Про то, как Амос вошел ко мне утром. Он, как всегда неопрятно, поглощал пирожное, не замечая крошек, застревавших в пышных складках его туники. Из-за объемистого живота ходит он медленно, а сыщику следует быть крепким, но подтянутым (чего я, по-моему, достиг с помощью ежедневных упражнений). В своей обычной недовольной манере он с большей, чем обычно, неохотой и агрессивностью поведал о прибытии с самого верха приказа, который предписывал мне немедленно и безотлагательно ехать в Ахетатон и явиться ко двору Эхнатона для расследования великой тайны.

Мы пристально посмотрели друг на друга.

— Почему эта честь выпала мне? — спросил я.

Амос пожал плечами, а потом улыбнулся, как зевающий кот из некрополя.

— Твоя задача это выяснить.

— А что за тайна?

— Тебе сообщат при встрече с Маху — главой нового отделения тамошней полиции. Репутация его тебе известна?

Я кивнул. Печально известен ревностным следованием букве закона.

Амос шумно прожевал остатки пирожного и наклонился ко мне:

— Но у меня есть кое-какие связи в новой столице. И я слышал, что дело касается исчезновения человека.

И он снова зловеще улыбнулся.

Танеферт застыла с напряженным от страха лицом. Она, как и я, хорошо знала: если мне не удастся разгадать эту тайну, в чем бы она ни заключалась — а, видит Ра, какой же еще, как не великой, может быть тайна, когда с ней связаны высокопоставленные лица и высшая власть, — загадка моей судьбы секрета не составит. Меня лишат занимаемого положения, немногих наград, имущества и приговорят к смерти. И все же страха я не испытывал. Я чувствовал что-то еще, не поддающееся в данный момент определению.

— Скажи же хоть слово. — Я посмотрел на нее.

— Что тебе сказать? Разве мои слова заставят тебя остаться с нами? Вид у тебя, между прочим, возбужденный.

Так и было, хотя я никогда в этом не признался бы.

— Все потому, что я стараюсь не показать девочкам своего беспокойства.

Она мне не поверила.

— Надолго ли ты уезжаешь?

Я не мог сказать жене правду, которая заключалась в том, что я и сам не знал.

— Недели на две. Возможно, и меньше. Это зависит от того, как быстро я смогу разгадать тайну. От состояния вещественных доказательств, наличия улик, от обстоятельств…

Но Танеферт уже отвернулась, устремив невидящий взгляд в окно. Дневной свет упал на ее лицо, и сердце у меня забилось в горле, заставив умолкнуть.

Так, в молчании, мы просидели некоторое время. Затем она произнесла:

— Я не понимаю. Наверняка расследовать эту тайну могла тамошняя полиция. Это внутреннее дело. Зачем им нужен ты? Ты чужой человек, у тебя нет ни связей, ни доверенных людей… и если это такой уж секрет, почему они вызывают кого-то со стороны? Местная полиция будет возражать против работы на их территории.

Все было верно, ее нюх на простые истины велик и безошибочен. Я улыбнулся.

— Тут нечему улыбаться, — сказала она.

— Я тебя люблю.

— Я не хочу, чтобы ты ехал.

Ее слова застали меня врасплох.

— Ты же знаешь — у меня нет выбора.

— Есть. Выбор всегда есть.

Я обнял Танеферт и, почувствовав, как она дрожит, попытался утешить. Успокоившись, она ласково положила ладони на мое лицо.

— Каждое утро я думаю, что, возможно, вижу тебя в последний раз. Поэтому я запоминаю твое лицо. Теперь я знаю его так хорошо, что вполне могу унести с собой в могилу.

— Давай не будем говорить о могилах. Лучше поговорим о том, что мы сделаем с подарком Владыки, который я получу, когда раскрою дело и стану самым знаменитым сыщиком в городе.

Наконец-то она улыбнулась.

— Какой-нибудь подарок не помешает. Тебе уже несколько месяцев не платили.

В экономике все кувырком, несколько лет подряд выдались неурожайными, даже поступают сообщения о грабежах. А наплыв приезжих из-за наших северных и южных границ, привлеченных обещаниями грандиозного нового строительства, создал неприкаянную и не имеющую надежд массу безработных, которым нечего терять. По слухам, зерна мало даже в фараоновых житницах. Никому не платят. В городе только об этом и говорят. Из-за таких разговоров все озабочены еще больше. Всем нужно прокормить не один рот. Люди страшатся нехватки продуктов и гадают, когда же им придется менять на черном рынке хорошую городскую мебель на половину туши или корзину овощей из деревни.

— Я смогу о себе позаботиться. И каждую минуту буду думать о том, как вернусь к тебе. Обещаю.

Танеферт кивнула и вытерла глаза рукавом.

— Я должен попрощаться с детьми.

— Ты уезжаешь сейчас?

— Так надо.

Она отвернулась от меня.

Когда я вошел в комнату, девочки прервали свои занятия. Сехмет подняла взгляд от свитка. Эти топазовые глаза, опушенные черными ресницами. Нелегкий выбор — прочесть несколько слов из ее рассказа или толком поздороваться. Я поставил дочь на стул, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ощутил знакомую молочную сладость ее дыхания. Она обвила невесомыми ручками мою шею.

— Мне придется ненадолго уехать. По работе. Присматривай за мамой и сестрами, пока я буду в отъезде.

Она кивнула и со всей серьезностью прошептала мне на ухо, что будет присматривать, что любит меня и будет думать обо мне каждый день.

— Напиши мне письмо, — попросил я.

Она снова кивнула. Моя маленькая умница. В этом году в ней начало просыпаться самосознание: в ее голосе появилась новая, пробующая себя изысканность.

Следующая, Тую, улыбается — все молочные зубы сменились постоянными — и строит глупую рожицу. Она хочет укусить меня за нос, и я ей позволяю.

— Развлекайся! — кричит она и спрыгивает на пол.

Малышка Неджмет, «милая», как мы с надеждой ее называем; решительное создание, своей независимостью потрясающе похожа на меня. Ночи плача сменились у нее в высшей степени серьезным вниманием к окружающему миру. Я больше не могу за завтраком обмануть ее, убеждая, что вчерашняя булочка свежая.

И наконец, моя Танеферт, сердце мое, с волосами, черными, как безлунная ночь, прямым носом и миндалевидными глазами. Прости, что покидаю тебя. Даже если я больше ничего достойного в жизни не совершил, то по крайней мере создал эту семью. Моих славных девочек. Пусть они вернутся ко мне в конце этой истории. За это я совершу какое угодно воздаяние богам. Только покидая любимых, можно понять, как они тебе дороги.

По привычке и следуя своему методу, все последующее время я буду вести дневник. В конце каждого дня или ночи стану записывать, что мне известно, а что — нет, заносить туда улики, вопросы, головоломки и загадки. Я буду писать, что пожелаю и что думаю, а не то, что мне следовало бы писать. Если же вдруг со мной что-либо произойдет, этот дневник сможет уцелеть как свидетельство и вернуться домой, как заблудившийся пес. И не исключено; разрозненные детали и мелочи, неувязки и явные несоответствия, факты и домыслы, из которых складывается история преступления, приведут к успешному, упорядоченному и, возможно, разумному, логичному, блестяще выведенному заключению. Но так не получится. По опыту знаю, улики так легко воедино не складываются. Они представляют собой полный хаос. Поэтому в своем дневнике я буду записывать отклонения от темы и неподходящие мысли — неотшлифованные, абсурдные и непонятные. И посмотрю, что они мне скажут, не проступят ли из остатков улик (ибо, как правило, я имею дело с невосполнимыми потерями) очертания правды.

А затем я проделал самое трудное. В тончайших своих льняных одеяниях и с сумкой, в которой лежали мои документы, я обратился с краткой молитвой к домашнему богу. С необычной искренностью (поскольку он знает о моем неверии) я помолился ему, прося защитить меня и мою семью. Затем обнял дочек, поцеловал Танеферт (она вновь коснулась ладонями моего лица), обул старые кожаные сандалии и дрожащими руками закрыл дверь своего дома и своей жизни. Я отправился навстречу будущему, в котором не было ничего определенного, один риск. Мне стыдно это писать, но я чувствовал себя как никогда живым, невзирая даже на разбитое сердце.

2

Великие Фивы, ваши свет и тени, ваши продажные дельцы и болтливые толпы, ваши торговые лавки и дорогие дома; ваши отвратительные убогие трущобы и молодые нарядные красавицы; ваши преступления, несчастья и убийства. Я никогда не мог понять, ненавижу или люблю вас. Но я хотя бы вас знаю. Поверх низких крыш соседних домов я вижу голубые, золотые, красные и зеленые фасады храмов, их колоннады и пилоны, освещенные солнцем. Священные сикоморы растут вокруг них как темно-зеленые свечи. Фруктовые деревья и тайные сады. А рядом с ними — груды хлама между темными хибарами и в опасных переулках. У стен роскошных вилл и громадных дворцов и храмов расползлись лачуги, сооруженные из отходов и обломков, оставленных богатыми, и множество народа влачит в них жалкое существование. Ниши домашних богов, на каждом блюде ежедневное приношение. Говорят, что в этом городе богов больше, чем смертных. И я этот сонм богов не выношу. Эгоисты в своих храмах и на небесах. За слишком многое им, смакующим наши страдания и невзгоды и пренебрегающим мольбами наших сердец, слишком за многое надо ответить. Но это богохульство, и я должен скрывать свои мысли — хотя и пишу это здесь, а читающий должен оценить мое глупое доверие.

Под пыльными белыми тентами, натянутыми над улицами и защищающими прохожих от полуденного солнца, я шел к пристани. Я видел местных ребятишек, которые бегали по крышам, с криками шныряли между кумами сохнущего зерна и фруктов, бились птичьими клетками, вызывая тем самым крохотные взрывы воплей и щебетания их обитателей, перепрыгивали через людей, прилегших поспать днем, и совершали безумные прыжки через проемы между домами. Я миновал лотки, заваленные разноцветными товарами, и пошел по Фруктовой аллее, а затем по тенистым проходам под узорчатыми навесами, где в дорогих магазинах продавались смышленые обезьянки, жирафьи шкуры, яйца страусов и бивни слонов с выгравированными на них молитвами. Целый мир везет к нам дань и свои чудеса: замечательные плоды его бесконечных трудов доставляются к нашим дверям. Или по крайней мере к дверям тех, кому не приходится столько месяцев ждать подарков или платы за работу (не забыть еще раз подать прошение в казначейство о невыплаченном жалованье).

Я предпочитаю этот великий хаос оживленных улиц тишине и размеренному укладу храмов, храмовых дворов и святилищ богов и верховных жрецов. Я предпочитаю шум, неразбериху и грязь, даже рабочие пригороды на востоке, вонючие свинарники и собак на цепях рядом с ничтожными мрачными развалюхами, которые их обитатели должны называть домами. Подобные места мы посещаем с порожденной опытом осторожностью, зная, что нас ненавидят и мы подвергаемся опасности. Закон полиции, чья власть по поддержанию порядка распространяется на все провинции Обеих Земель, здесь не действует, хотя немногие из нас признали бы это. Когда мы приближаемся, в небо поднимаются, мечутся и падают вниз, предупреждая о нашем появлении, воздушные змеи, их длинные хвосты разрисованы глазами злых богов. Но с другой стороны, думаю, закон невластен и над дворцами и храмами. У них есть свои сигналы тревоги. Не сомневаюсь, что столкнусь с этим там, куда направляюсь.

Наконец я добрался до пристани и среди тысяч судов отыскал корабль, на котором мне предстояло преодолеть первый этап пути. Я оказался последним из поднявшихся на борт, и, как только разместился, матросы оттолкнулись от берега, весла легли на воду, и мы влились в жизнь Великой реки, широко раскинувшейся и несущей плывущих по ней людей и богов — на сколько хватает глаз до горизонта, где Черная земля встречается с Красной и постоянно сдерживает ее.

Светлая земля, наш мир света. Торжество времени. Бесчисленные суда с надутыми невидимым ветром парусами: лодки рыбаков, более крупные караваны, везущие камень или скот, паромы, курсирующие со смертными пассажирами между берегами реки, между храмами на востоке и гробницами на западе, между восходящим и заходящим солнцем. По мелководью бродят стайки ибисов. Цветы священного голубого лотоса качаются на воде рядом с отходами повседневной жизни — объедками, тряпьем, мусором, дохлой рыбой и дохлыми собаками, — зубатками и налимами. Нескончаемое тихое курлыканье журавлей. Беспрерывные дары Великой реки. Фивы живут для нее и ею. Или, точнее, река дарует городу воды жизни. Чем бы мы были без нее? Всего лишь безводной пустыней.

Говорят, рекой владеют боги и сама река — бог, но я думаю, что ее обладатели — жрецы в храмах и богачи со своими виллами и террасами, где прохладная вода плещется у их изнеженных праздных ног. А те, кто владеет водой, владеют городом — по сути, самой жизнью. Но на самом деле река не принадлежит никому. Она величественнее, выносливее и могущественнее любого из нас, едва ли не любого из богов. Своей силой она может разнести нас в щепки и обречь на голод, лишив ежегодного разлива. Она полна смерти. Она несет трупы животных и людей — взрослых и детей, — которые от пребывания в ее глубинах сделались зелеными. Иногда мне кажется, будто я ощущаю присутствие их отчаявшихся и неприкаянных душ, когда они касаются воды, пуская безмолвно расходящиеся круги, как знаки, которые сообщают нам, что они были здесь и ушли, не найдя покоя. И вместе с тем она питает нашу тучную черную землю, из которой произрастают наша зелень, наши ячмень и пшеница.

Как только город, где я родился и вырос, скрылся за кормой, я очутился за пределами известного мне мира, где мы проживаем свои краткие истории между Черным и Красным, между землей жизни и восходящего солнца и землей длинных теней и смерти, между мгновениями и наслаждениями нашей жизни и западной пустыней, диким местом, куда мы ссылаем умирать преступников, только для того чтобы они, вернувшись демонами, являлись нам в снах. Рассказывают, что когда-то, до начала времен, вся эта земля была зеленой и по ней ходили стада буйволов, газелей и слонов. И я вдруг вспомнил, как много лет назад мы с отцом ездили в пустыню. Сильная буря в очередной раз изменила очертания дюн. Мы нашли обнажившийся скелет крокодила, так далеко от любой воды. Что еще там сокрыто? Огромные города, причудливые статуи, заблудившиеся люди, их корабли, построенные для плавания по вечному песчаному морю потустороннего мира.

Увы, я снова отвлекся. Надо сохранять серьезность, пока от всего, что я знаю и люблю, меня уносит прочь по черной глади, по вечной сверкающей шири громадная змея воды с ее незримой памятью о долгом путешествии с высот неведомых скал Нубии, вниз, через крупные пороги, и на поля — во фрукты и овощи, в вино, в море; а где-то и в снег.

3

Меня восхищают чистота и порядок на судне. Ничего лишнего. Одеяла утром сложили и убрали. Оснастка и все предметы обихода полностью отвечают своему назначению. Всё на своем месте. У капитана голубые глаза, немногочисленные кривые белые зубы, брюшко человека уверенного и чувствующего себя на воде как дома. Он видит сухопутных людей насквозь и различает их стремления и помыслы, словно разглядеть их так же легко, как мелкую рыбешку в неглубокой заводи. Ну и конечно, сам корабль, удивительное сооружение, уравновешенное между ветром и водой, в результате чего раздутые паруса и канаты, натянувшиеся в безукоризненном геометрическом узоре, порождают чудесную силу, которая движет по воде судно и его пассажиров. Посмотрите: корабль делает идеальный разрез на поверхности воды, затягивающийся, как только мы проходим. Белые пальцы за кормой вслепую ощупывают края некоего неведомого материала, затем успокаиваются и как бы с легким пожатием плеч и прощальными жестами погружаются назад, в черноту, откуда они так ненадолго появились.

Вот и я, старший сыщик полиции, коротаю время в раздумьях над непостижимыми загадками воды за бортом, пока вместе с течением реки мы проплываем мимо Коптоса, Дендера, храма Хатор и храма Осириса в Абидосе. Мой разум безмятежен, как водяная мушка, хотя мне следовало бы готовиться к встрече с тайной, требующей срочной разгадки.

Вечером капитан пригласил всех пассажиров поужинать вокруг жаровни, так как от воды после захода солнца тянет холодом. Я ненавижу званые ужины и раздражаю Танеферт, стараясь под предлогом занятости на службе отклонять получаемые нами приглашения. Отчасти потому, что ни за столом, ни в каком другом месте не могу разговаривать о своей работе: кому интересно слушать про убийство, когда человек наслаждается мясным кушаньем? А отчасти потому, что я просто не в состоянии, сидя за столом, уставленным вкусными блюдами, обсуждать опасности и зло этого мира, словно это всего лишь тема для беседы.

Рассаживаясь, мы вежливо поздоровались друг с другом, а затем повисло неловкое молчание. Большие перемены и в самом деле привнесли в повседневную жизнь бОльшую осторожность, граничащую с подозрительностью. Когда-то мы разговаривали свободно; теперь же люди дважды подумают, прежде чем высказать свое мнение. Когда-то можно было вызвать смех и веселье, изложив точку зрения, в корне отличную от общепринятой; ныне подобные вещи встречают молчанием и беспокойством.

Меня усадили рядом с дородным господином, самой примечательной частью фигуры которого был живот: он походил на большой шар, увенчанный белой, лунообразной головой, взиравшей на туловище сверху вниз в постоянном изумлении. Еда, простая и обильная, вызвала у него жест одобрения и восторга — он всплеснул гладкими ручками, выражая удовольствие. Наклонившись ко мне, толстяк нарушил молчание:

— И с какой же целью вы, уважаемый, направляетесь в наш новый город — Небосклон Атона[1]?

Было видно, что он доволен собой, произнеся весьма напыщенное название новой столицы. В данных обстоятельствах я с радостью играю в любительской драме вымышленную личность, поэтому подал реплику:

— Я чиновник казначейства.

— В таком случае с вами следует подружиться, иначе нам никогда ничего не заплатят! — Он окинул взглядом сидевших за столом, ожидая одобрения своей маленькой колкости.

— И в самом деле, финансы нашего Владыки — большая тайна, но самая большая тайна заключается в том, что они неисчерпаемы и их всегда и на все хватает.

Собеседник невозмутимо оценил соответствие ответа моей внешности, и прежде чем он углубился в эту тему, я быстро спросил:

— А вы сами по каким делам в Ахетатон?

— Я руковожу придворным оркестром и танцорами. Эта должность обеспечивает высокое положение, и, думаю, за нее велась серьезная борьба. Я буду ставить торжественное действо ко дню освящения города. Вам известно, что в придворном оркестре одни женщины?

— Вы хотите сказать, сударь, что женщины менее способны в области танцев и музыки, чем мужчины?

Красивая, умного вида женщина подала голос с другого конца стола. Ее муж, мужчина средних лет с внешностью прирожденного бюрократа, ростом ниже жены и весь какой-то мелкий, посмотрел на нее, словно предостерегая: здесь не место говорить об этом. Но она спокойно смотрела на Большую Белую Луну.

Тот фыркнул и заявил:

— Танцы всегда будут женским искусством. Но музыка предъявляет высокие требования к технической и духовной стороне дела. Я говорю не о внешнем украшательстве, но о глубокой душе.

Он извлек креветку из розового панциря и отправил в свой разборчивый и тщеславный рот.

— Ясно. И наша царица Нефертити украшение? Или же она имеет глубокую душу?

Женщина улыбнулась мне, приглашая разделить ее веселую насмешку.

— Мы слишком мало о ней знаем, — ответил толстяк.

— О нет, уважаемый, — возразила женщина. — Мы знаем, что она красавица. Знаем, что она умна. И знаем, что она самая могущественная из живущих ныне женщин. Она сама правит своей колесницей и укладывает волосы по собственному желанию, а не как диктует традиция. Она, подобно фараону, уничтожает своих врагов. И никто не указывает ей, что делать. По сути, она — воплощение современной женщины.

За столом воцарилось недолгое молчание. Наконец Луноголовый сказал:

— Действительно, и очень даже может быть именно поэтому мы оказались в мире, который меняется быстрее, чем всем нам, вероятно, хотелось бы.

Разговор становился все острее; ставки в игре повышались. Красавица нанесла встречный удар.

— Значит, вы не одобряете новую религию?

Об этом предмете в компании незнакомых людей легкомысленно не поговоришь. Луноголовый так и передернулся от неловкости и неуверенности, разрываясь между желанием высказаться откровенно и страхом за свое будущее.

— Я одобряю ее всем сердцем. Разумеется, одобряю. Я всего лишь музыкант. Задавать вопросы не мое дело, я просто выполняю то, что от меня требуется, и добиваюсь как можно более стройного звучания. Я только спрашиваю себя наедине — и в этом я не одинок, — смогут ли наш Владыка и его супруга, та, которой никто не указывает, что делать, прожевать откушенный ими кусок.

И с этими словами он принялся обгладывать жареную рыбку, словно наигрывал мелодию на маленькой свирели.

Глаза женщины светились весельем, вызванным нелепым поворотом фразы Луноголового, и ей хотелось поделиться этим со мной.

— Мы живем во времена больших потрясений, — сказал ее муж. — Откуда нам знать — благословенны мы или прокляты? Станут ли люди скучать по старым богам, а жрецы — по легко достающимся им богатствам? Или мы все вместе, как общество, движемся вперед, к высшей и величайшей истине, бросающей, однако же, вызов?

Снова заговорил Луноголовый:

— Высшие истины нуждаются в достойном финансировании. Просвещение дорого стоит. Поэтому мне было приятно услышать, что вы, — он указал жирным пальцем на меня, — сумели подтвердить: финансы нашего Владыки черпаются из неистощимого источника изобилия. Говорят, этот год опять неурожайный. И что жалованье задерживают, иногда за несколько лет. Не скрою, гарантия регулярных подарков от Эхнатона убедила меня в корне изменить свою жизнь и сделать ставку на успех в новой столице.

Я не ответил. Красавица же непринужденно сменила тему. Она повернулась к сидевшему слева от нее молодому человеку, хранившему молчание на протяжении этого обмена мнениями. Он был учеником архитектора.

— Так что вы можете сказать о строительстве этого города? — спросила она. — Меня больше всего интересует, есть ли при больших виллах сады, поскольку вряд ли что-то другое заставило бы меня пожертвовать своим домом и друзьями ради пустыни.

— Виллы, по-моему, роскошны. И водоснабжение садов изумительно. Поэтому, хотя город окружен пустыней и ранее казался местом засушливым и неблагоприятным для строительства нового мира, однако теперь он зелен и плодороден. Но, увы, у меня очень скромная должность…

Он смущенно замялся.

— И какая же? — спросил я.

— Я проектирую участок отхожих мест рядом с Большим храмом Атона. — Услышав это, все засмеялись. Поощренный, молодой человек добавил: — Даже жрецам в священных местах надо где-то справлять нужду!

— Не говорите мне о жрецах, — заявил Луноголовый. — Их призвание — богатство. И больше ничего. Самое меньшее, чего достигнет Эхнатон, — разрушение их огромных храмов, посвященных богам прибыли!

Все замолчали. Опасно критиковать жрецов или, скажем, Старые семьи, которые на протяжении стольких поколений пользовались такой большой, передававшейся по наследству властью, а теперь рвут и мечут, как разъяренные чудовища, из-за утраты положения, земель и доходов. То же самое и в моем ведомстве: многие верят, что силы полиции заставляют менее правоверных членов общества принимать новую религию и подчиняться ей с помощью старых методов — запугивания, насилия и наказаний. Я слышал рассказы об исчезнувших людях, о неопознанных телах, выброшенных на берег реки с отрезанными кистями рук и выколотыми глазами. Но это слухи. Мы — сила, обеспечивающая торжество порядка над хаосом, претворение в жизнь гармонии маат[2] и справедливости. Так должно быть.

Раскланявшись и пожелав друг другу доброй ночи, мы разошлись к своим гамакам и одеялам. Мне удалось до некоторой степени уединиться на корме корабля, среди бухт канатов, под большими направляющими веслами, воткнутыми до утра в илистое дно реки. Капитан при свете свечи улегся на носу судна в гамаке. Вскоре все пассажиры уже спали под матерчатыми навесами и сетками от насекомых.

И поэтому я сейчас сижу здесь с этим дневником и прикидываю, с чем могу встретиться в Ахетатоне. Строго говоря, никаких мыслей. Полная пустота. Так называемая великая идея Эхнатона — ввести новую религию и запретить старую — представляется мне безумной. Это противоречие здравому смыслу. Я не оригинален в своих суждениях. Не сомневаюсь, лишь горстка людей — ближайшее окружение фараона да строители и архитекторы, зарабатывающие себе на жизнь, — не считает его потерявшим разум. Новая религия, в основе которой стоят он сам и его супруга Нефертити как воплощения божества и единственные посредники между людьми и Атоном, солнечным диском? Эхнатон запретил младших богов, которым люди поклонялись всю жизнь, равно как и главных божеств загробного мира, нашего мира и неба. В эти дни я верю только тому, что вижу собственными глазами или выуживаю из сведений, доступных мне здесь, в этом мире, поэтому фараон вполне может оказаться прав, отрицая власть невидимого. И он, вероятно, был прав, играя с жрецами в их же собственную игру, в которой они на протяжении поколений побеждали ради огромной личной наживы. Но с другой стороны, разом забрать у них власть, выгнать из древних храмов в Карнаке и (что хуже всего) оставить их во множестве скитаться по стране, не имея иного занятия или иной цели, кроме вынашивания мести? Разве такое возможно? Чем, кроме катастрофы, это может закончиться? Сообщают, что внешне фараон едва ли похож на бога. Утверждают, что тело у него столь же необычно, сколь занятен его ум. У него длинные и тонкие, как у кузнечика, руки и ноги, живот выпирает, как бадья для дождевой воды. Но это говорят те, кто сам его не видел. Единственное, что он сделал правильно, — родился от могущественных родителей и удачно женился. На Нефертити. Совершенной. Говорят, что происхождение ее туманно, но тем не менее она вызывает большое восхищение.

Не исключено, все это я и сам увижу. Ясно одно: нынешние времена — времена перемен, и мы должны измениться вместе с ними или погибнуть, по крайней мере до той поры, пока грядущие силы не совершат полный оборот и то, что появилось, опять не превратится в пыль, из которой создано. Потому что Эхнатон наверняка долго не проживет. Жрецы не позволят отнять у них богатства и земную власть.

Но какое все это имеет отношение к тайне, ради которой я вызван, я сказать не могу.

4

Лежа под луной, я разглядывал множество безмятежных и вечных звезд иного мира. Но под покровом ночи всегда идет невидимая борьба. С берега доносились голоса птиц и зверей, занятых своей ночной жизнью. Я вспомнил, как при первой нашей встрече на званом вечере мы с Танеферт покинули свет и шум и пошли вдоль кромки воды. Любое, несомненно случайное, касание повергало меня в трепет. Мы как будто разговаривали без слов. Усевшись на скамью, мы стали разглядывать луну. Я сказал, что это безумная старуха, забытая в одиночестве на небе, но Танеферт возразила: «Нет, она почтенная дама, оплакивающая утраченную любовь. Посмотри, как она призывает своего возлюбленного».

Мы разговорились. Танеферт открыла мне свое сердце, не утаив ни хорошего, ни плохого, сознавая рискованность такого признания, и тогда по ее откровенности я понял, что она изменит мою жизнь своей любовью. Конечно, легко не было. Боги знают, каким я могу быть: переменчивым в настроениях, эгоистичным, унылым.

Меня пронзила боль потери. Я поднялся и уставился на темные воды. Я испытывал тревогу, чувствовал, что нахожусь не там, где следует быть. Мне захотелось развернуть корабль и немедленно вернуться к Танеферт. И в этот момент быстрее пикирующего сокола из темноты со свистом неожиданно вылетела стрела. Я увидел ее уже после того, как почувствовал холодок, рассекший воздух рядом с моим левым глазом. Я ощутил — или это мне почудилось? — как горячие перья, освещенные яростным огнем, мазнули меня по лицу. А потом я увидел пламя, побежавшее по деревянной мачте вверх и вниз от того места под Оком Хора, прибитым для благополучного плавания, в которое воткнулась стрела. Разум за временем не поспевает, как не поспевает он за огнем и воздухом. Поднявшийся шум, словно восторженные аплодисменты, вывел меня из оцепенения. Я закричал как полоумный. Пламя пожирало парус, перекинувшись на него множеством алчных ртов с мачты, которая теперь казалась огненным деревом. Появился капитан, стал тянуть за веревки, а матросы торопливо черпали ведрами воду из реки и метали ее в ревущую глотку пламени. И это заинтересовало, затем постепенно умиротворило, а под конец и вовсе покорило божество.

Я медленно приходил в себя. К этому моменту все пассажиры собрались на палубе как были, в ночной одежде, и стояли, поддерживая друг друга, или плача, или вглядываясь в такую теперь угрожающую тьму, которая окутывала наше ненадежное и поврежденное судно. Я слышал, как стекают с обугленной мачты капли воды, спасшей нас от уничтожения. Все поняли, что стрела предназначалась мне. Еще они поняли, что прикоснулись к смерти из-за моего присутствия на корабле. И им стало ясно, что я не тот, за кого себя выдавал.

Луноголовый произнес:

— Вы, уважаемый, сказали нам неправду. Чиновник казначейства не заслуживает внимания такого рода.

Я пожал плечами. Красивая женщина взглянула на меня с большим интересом, в глазах ее застыл вопрос. А капитан, чье лицо было искажено унижением и гневом, посмотрел на обгорелые и почерневшие остатки стрелы.

— С вас новый корабль, — сказал он и уже собрался вытащить ее, но я крикнул, чтобы он остановился.

Это было вещественное доказательство. Оттолкнув капитана, я осмотрел ее. Вытащить стрелу из мачты я не мог. От огня она сделалась такой хрупкой, что в любой момент рассыпалась бы в прах. Но хотя она и была повреждена, я немедленно увидел две заинтересовавшие меня подробности. Первая: наконечник стрелы был металлическим — вероятно, серебряным. Не кремниевым. Следовательно, это был не обычный акт насилия, а действия, потребовавшие значительной ловкости, опыта и расходов. И вторая: на дереве все еще были различимы два иероглифа: кобра, змея великой магии на короне фараона, изготовившаяся к броску, защитница Ра во время его ночного перехода по Подземному миру, и Сет с его раздвоенным хвостом, бог хаоса и путаницы, Красной земли и войны. Это была работа мастера, и странно, что мне посчастливилось остаться в живых. Столь же странно было и то, что счастливчиком я себя не ощущал. Я чувствовал, что меня предупредили. Я уцелел либо по простой случайности, либо убивать меня не хотели. Или неизвестный убийца слегка промахнулся — благоприятный порыв ночного бриза, неожиданный крик птицы отвели стрелу от ее истинного пути, — или он попал именно туда, куда хотел.

И с другой стороны, он подписал свою работу.

5

Остаток путешествия прошел в неприятном безмолвии. Я находился на подозрении у всех пассажиров и команды, и они сторонились меня. Капитан залатал нанесенные огнем повреждения, но наш ход замедлился, и от этого мы теперь выглядели уродливо и бросались в глаза на фоне оживленного движения обычного речного транспорта. Даже дети из прибрежных деревень, всегда готовые посмеяться, помахать руками и покричать, молча провожали нас взглядами. Я предложил капитану возмещение через полицейское управление. Но мы оба знали, что вероятность получения хоть какой-то компенсации невелика. Если нам не платят жалованье, каким образом можно будет удовлетворить столь необычный запрос? Но я дал ему слово, и это все, что был в состоянии сделать. Мои заверения впечатления на капитана не произвели. Каким-то образом я должен выполнить свое обещание. А еще обдумать очевидный факт: кто-то могущественный знает, что я еду, и не хочет моего появления в Ахетатоне, городе, которого я до сего момента не видел.

Мы обогнули изгиб реки, и вдруг после бесконечных полей и деревушек, а за ними — непременных и бескрайних, меняющихся в очертаниях и неровных скал Красной земли возникло видение: ослепительно белый город, огромным полумесяцем раскинувшийся вдоль восточного берега реки и защищенный сзади красными и серыми скалами. Они тянулись вдоль восточной границы города, очерчивая территорию с долиной посередине, глубокой и узкой, словно большая продольная зарубка на бревне. Северо-западная оконечность скал упиралась в самую реку. И таким образом город, почти как в чаше, лежал на обширной ладони земли. Он не был похож ни на один из других городов нашего мира, беспорядочно застроенных древними и новыми сооружениями. Скорее он казался громадным регулярным садом, расходившимся от берега реки к краю пустыни за ним, из которого поднимались башни, храмы, учреждения и виллы. Большие стаи птиц кружили в небе, и даже на расстоянии до меня доносились их пение и крики.

Все пассажиры собрались на носу корабля и благоговейно взирали на немыслимый рай в пустыне, на то место, которое крепкой хваткой держало наше будущее. Молодой архитектор указал разные районы города, а также Северный дворец и относящиеся к нему здания, все, по его словам, размещенные в рамках новой системы — упорядоченной сети главных и второстепенных улиц, так чтобы все сооружения соотносились с ее правильным рисунком. Зачем участки должны были отделяться друг от друга, он не знал. Поселок строителей, как и ожидалось, располагался за городом. Он, по-видимому, своего рода образец, задуманный исходя, я уверен, не из просвещенности, а лишь из того простого факта, что здоровые и сытые ремесленники и рабочие приложат все силы для самого быстрого и самого качественного строительства. И управляемый, как управляется и мир, чтобы угодить и смотрителям, и руководителям строительных бригад.

На причале меня встречал небольшой полицейский эскорт, вытянувшийся по стойке «смирно». Когда я ступил на трап, один из встречавших шагнул мне навстречу для официального приветствия. Он представился помощником Маху и сказал, что почтет за честь проводить меня на первую встречу с этим человеком. Два стража впереди, двое замыкающих — мы покинули пристань, оставив позади моих изумленных спутников. Молодой архитектор поклонился, словно до него вдруг дошло, что его неосторожные слова были наивными и легкомысленными. Я поклонился в ответ, всем своим видом давая понять: мы оба знаем, что жрецы в этом мире испражняются. Луноголовый господин лишь высокомерно поднял бровь, как бы говоря: «Вы пропели нас как дураков, а теперь надели свою истинную личину. Удачи вам». У бюрократа вид был раздраженный. А его красивая жена послала мне быстрый, острый взгляд, словно сказав: «Возможно, когда-нибудь я увижу вас в переполненном зале на официальном приеме. И мы друг друга узнаем…» Я с почтением ей поклонился.

Меня удивило отсутствие на улицах толпы, суматохи, людей, поглощенных обычными и разнообразными каждодневными заботами. Казалось, это место служит единственной цели: усердие в обслуживании и прославлении Эхнатона и его царственной семьи — вот на что была направлена вся деятельность. И это придавало городу ощутимое и бросавшееся в глаза своеобразие, словно сутолоку и краски уличной жизни Фив приглушили, почти отказались от них; здесь каждый знал о статусе и власти всех остальных. Это был не город, а скорее грандиозный храм и дворцовый комплекс с пристройками для нужд повседневной жизни. Красивый город, представляющий собой огромную и поразительно искусную поделку.

Но по мере того как мы углублялись в сеть городских улиц, он представал менее организованным и совершенным, чем показалось на первый взгляд. Новизна заключалась в том, что пилоны внутренних дворов и святилищ ослепляли, поскольку были побелены, но зачастую не украшены. Иероглифы на стенах оставались незаконченными. Целые кварталы в центре города находились в стадии строительства. Уродливые леса скрывали то, что наверняка будет присутственными местами или храмовыми комплексами. Тысячи рабочих трудились на всех уровнях построек. Широкие временные мостки и дорожки переходили в пустынные дороги или терялись среди камней и пыли. В северных и южных пригородах я с удивлением обратил внимание на изящные виллы, выстроенные рядом с жалкими лачугами. Первые гробницы и святилища, высившиеся на пустой каменистой площадке на краю цивилизации, рядом с поселком рабочих, предположительно являлись городским некрополем. В самом центре располагался главный район города с храмовыми комплексами, посвященными Атону, и конторами государственных чиновников. Величина этих зданий — а они действительно казались такими же массивными и господствующими над местностью, как и храмы, — служила указанием на истинную сущность данного города; я слышал, что в них хранились самые большие архивы секретных папирусов, где-либо собранных. Я страстно желал познакомиться с этим дворцом тайн и вез с собой рекомендательное письмо. Целью сосредоточения такого объема сведений может быть только власть. Возможно, несмотря на свой впечатляющий облик, этот город зиждился на том, чтобы наводить страх на своих жителей.

Другое ошеломляющее впечатление — и этому можно только порадоваться, потому что жара невыносима даже для меня, — это вода повсюду. Обычно, ступив на берег после речной прохлады, попадаешь в толчею и пыль. Но здесь не так. Даже камни улиц и стен казались свежими и чистыми и блестели так, словно их тоже напоили водой. Сначала привлекал внимание ее шум — она струилась, невидимая для глаз, под ногами прохожих. Затем — зелень и свежесть садов и молодые деревья, высаженные вдоль улиц. Я увидел смоковницы, финиковые пальмы, священные фруктовые, а также рожковые и гранатовые деревья. Быть может, в этой невероятной столице всегда сезон фруктов.

Проходя мимо садовой стены, я смело сорвал смокву — ветка свисала прямо передо мной. Заглянув при этом за ограду в сад, я увидел выложенный плиткой бассейн и женщину, которая с удивлением и досадой посмотрела на меня, когда ветка, с которой я украл смокву, вернулась на место. Вода была прозрачная как стекло, плитка — голубая и золотая — выложена сложными узорами. Вот он, признак богатства. Мне пришлось бы работать десять лет, чтобы построить такой дворец наслаждений. Женщина была к тому же почти обнажена, кожа ее перекликалась цветом с золотом плиток, мерцавших в воде. Похоже, здесь у женщин есть возможность отдыхать в тени, пока их мужья, предположительно чиновники или дипломаты, трудятся над созданием нового мира.

Двигаясь дальше, мы миновали, по странному контрасту, массы рабочих, трудившихся на шатких, ветхих мостках, поставленных вдоль высоких стен зданий. Я удивляюсь, что такие негодные строительные леса не обрушиваются ежедневно. Повсюду высились огромные штабеля сухого кирпича, напоминавшие миниатюрные города, брошенные крохотными жителями. И я заметил, что в некоторых мрачных переулках, подальше от глаз, лежали обессилевшие люди; судя по их виду, они уже давно не шевелились и могут никогда не пошевелиться вновь.

Меня привели в управление полиции. Новое помещение. Стены выложены мрамором и известняком, свежие росписи, удобная, элегантная мебель, ящики с документами и прочим ненужным хламом, полураспакованные или вовсе еще не открывавшиеся. Значит, вот как теперь размещается наша власть? Какой контраст с темными, несовременными и обшарпанными каморками в Фивах и других полицейских управлениях в разных номах[3], которые мне довелось посетить! Мы шли по нескончаемым коридорам, встречая множество людей, направлявшихся по своим делам и, как правило, бросавших на меня любопытные взгляды, пока наконец не оказались у широких деревянных дверей с пышной позолотой. На дверях был вырезан знак власти, а над ним помещался новый символ божественной власти: Атон — солнечный диск; его многочисленные лучи-руки тянулись вниз, к поклоняющемуся ему миру.

Сбоку от дверей сидел за столом секретарь. Едва кивнув мне, этот молодой служащий вошел в главный кабинет, а я остался стоять. Эскорт переминался с ноги на ногу, мой сопровождающий выглядел смущенным, а время бежало. Все мы слушали певшую во дворе птицу. Я прокашлялся, что не оказало ни на кого сколько-нибудь заметного воздействия. Эскорт продолжал пялиться на двери. Я все больше начинал чувствовать себя арестованным, а не уважаемым коллегой. Наконец дверь, скрипнув, снова открылась — свежее дерево, разбухнув, не помещалось в дверную коробку; как же нелепа эта нарочитая демонстрация власти и плохо пригнанная дверь! — и секретарь пригласил меня войти. Я кивнул ему, как мне хотелось думать, с иронией, и шагнул вперед, на следующую ступень тайны. Двери за мной затворились.

6

Я очутился в просторной, хорошо освещенной комнате. Главным предметом обстановки был большой стол с полированной крышкой из какой-то красивой, неизвестной мне породы дерева. На нем стояло несколько вещиц тонкой работы: ваза с цветами голубого лотоса, статуэтка Эхнатона, изящный алебастровый кувшин в форме птицы, взлетающей с воды, коллекция кубков и два деревянных подноса. Из-под стола доносился странный звук — как будто кто-то тяжело дышал. За столом, изучая документ, взятый с первого подноса, сидел крупный мужчина. На меня он внимания не обратил. Маху.

Он был коренастый, с могучей мускулатурой, средних лет. Его превосходство в ранге и власти сказывалось и в манере держаться, и в пропорциях тела, и в отчетливо грубой, словно бы вытесанной из камня форме головы с совершенно седыми и очень коротко остриженными волосами, а также в элегантной одежде, облекавшей тело, которая была во всех отношениях богатой и роскошной. Его шею украшало необыкновенное ожерелье. У меня хватило времени его рассмотреть. Шесть рядов колец с множеством золотых колечек поменьше, подвешенных на ниточках, скреплялись тяжелой застежкой, украшенной крылатым скарабеем и солнечными дисками, и были инкрустированы лазуритом. Еще на нем была тончайшего белого льна туника с рукавами и сандалии.

Но интереснее всех этих по-театральному пышных одежд были его глаза. Когда Маху наконец соблаговолил поднять на меня взор, я увидел, что они необычны, но не своим топазово-дымчатым цветом, а голодным блеском. Жестоким и явно небрежным, как у льва или божества. Мне показалось, что он может видеть меня насквозь, со всеми моими слабостями, уязвимыми местами и вытекающими из них последствиями. Я спросил себя, завтракал ли он; есть ли у него дети, жена, друзья; ведет ли он такой образ жизни, при котором подобную власть можно укротить нежностью и заботой? Или все человечество со всеми своими мечтами, амбициями и тщеславием сердца настолько ясно для Маху, что у него не больше чувств к людям, чем у бога к глупым смертным, в один момент стираемым временем, как тряпкой, прошедшейся по засиженному мухами и потускневшему зеркалу?

Я ответил встречным взглядом. Маху вышел из-за стола и направился ко мне в сопровождении жирной черной собаки — источника странного дыхания.

— Я вижу, вас заинтересовало мое ожерелье, — сказал он. — Подарок Эхнатона. Важно одеваться в соответствии с тем, как ты себя видишь, не так ли?

— Ваш наряд великолепен, — признал я, надеясь, что моя легкая ирония попадет в точку. Но его брезгливый взгляд, брошенный на мою весьма поизмявшуюся в дороге одежду, казалось, дал понять, что любая ирония с моей стороны пропадет втуне из-за очевидного несоответствия моего внешнего вида, а следовательно, недостатка уверенности.

Минуту мы подождали, прикидывая, что можно сказать дальше. Я, привыкший говорить и говорить, теперь же молча ждал, чтобы первый шаг сделал Маху. Но моя жалкая тактическая уловка, как видно, совершенно его не устрашила. Словно прочитав мои мысли, он знаком предложил мне сесть на кушетку. Мне пришлось подчиниться, тогда как он остался стоять. Мне еще многое предстоит узнать об этих играх власти.

Он смотрел на меня сверху вниз, потирая подбородок. Молчание нервировало.

— Значит, вас выбрали для расследования этого дела.

— Мне оказали такую честь.

— Чем, по-вашему, вы ее заслужили?

— Полагаю, ничем. Какими бы талантами я ни обладал, все они служат нашему Владыке. — Я поморщился, слушая собственные банальности.

— А ваша семья?..

— Мой отец был писцом в министерстве строительства. — Недостаточно высокое положение разделяло нас. — Я готов ознакомиться с сутью дела, — добавил я.

— Эхнатон сам желает посвятить вас в его детали. Он поручил мне ввести вас в наш новый здешний мир, помочь, где это будет уместно, и, сверх всего, присматривать за вами. — Он сделал выразительную паузу. Я ждал. — К тому же мы прикрепили к вам двух наших лучших сотрудников, одного постарше, другого помоложе, но подающего надежды, чтобы направлять вас в нужное русло в любое время дня и ночи, помочь вам сориентироваться на месте.

Сторожевые псы, неотступно следующие за мной. Помеха, и преднамеренная.

— Мне неприятно это говорить, но я не поддерживаю решение о вашем выборе, — продолжал он. — Вам лучше узнать об этом сейчас. Зачем приглашать постороннего? Человека, который ничего не смыслит в местной жизни. Человека, чье знакомство с настоящим миром состоит из мелких воришек и проституток. Человека, чей опыт ограничивается изучением ничтожных улик, разбросанных в навозе и грязи на месте жалких преступлений, совершаемых опустившимися людишками из низших слоев и преступниками. Человека, который называет это новой наукой в расследовании преступлений. Решение, однако, принимал не я. Это новый мир. Это не Фивы, и вам потребуется время, которого у вас нет, чтобы в нем разобраться. Здесь действует множество сил; я озабочен тем, что, затронутые по ошибке и неверно понятые, они могут сломать человека как черствую краюху хлеба. — И топазовые глаза пристально уставились на меня, пронзая насквозь. — Но прошу помнить: я здесь для того, чтобы помочь. Позвольте предложить вам руку профессиональной помощи — как полицейский полицейскому. Я человек, имеющий ключи от этого города, и знаю в нем каждый камень. Я знаю, откуда эти камни, кто и зачем положил их на то или иное место.

В продолжение этого монолога я глаз не поднимал. И поскольку мы, как казалось, держали друг перед другом речи, то после почтительной паузы я поднялся и начал своей ответ:

— Я согласен с вашей оценкой ситуации. И с благодарностью принимаю предложение профессионального содействия. Но поскольку Эхнатон сам избрал меня, надеюсь, я смогу заручиться безоговорочной поддержкой всех его слуг. Я верю, что таково будет его желание. И не сомневаюсь, какая судьба меня ждет, если я не справлюсь.

Он едва заметно наклонил голову и чуть дольше, чем следовало бы, смотрел мне в глаза.

— Мы прекрасно поняли друг друга.

Затем он вернулся к своему столу, быстро пробежал документ на папирусе, посмотрел на меня с загадочным выражением лица — средним между улыбкой и предостережением — и почти небрежно вернул документ на пустой поднос.

— Ваша беседа состоится на закате, — проговорил он, прежде чем сесть и отвернуться к окну.

Я вышел из комнаты с ощущением, что он наблюдает за мной затылком своего грубо сработанного черепа, и закрыл за собой дверь. Мне пришлось посильнее надавить на нее, чтобы закрыть как следует. Скрип и стук насторожили эскорт, противного секретаришку и сопровождающего. Последний подошел ко мне и сказал:

— Я покажу, где вас разместили. А затем отведу на назначенную вам встречу.

Значит, он уже знал об этом. Я почувствовал себя животным, которое готовят к жертвоприношению.

На закате, подумать только. В час смерти.

7

Мне ничего не оставалось делать, как ждать, а ожидание для меня — пытка. Лучше уж есть песок. Мне отвели комнату с кушеткой и столом в здании за главными храмами и полицейской казармой. Окно выходит на пустой бассейн с недействующим фонтаном. Здание окружено террасой, а далее открывается вид на заваленный камнями участок Красной земли. Кто-то на скорую руку попытался придать террасе не такой заброшенный вид, поставив какие-то сомнительные растения и маленькие кустики акации в горшках. И скамью, как будто у меня найдется свободное время, чтобы посидеть в тени и поразмышлять о развлечениях и поэзии. В остальном здание кажется необитаемым. В нише над изголовьем кушетки стоит изображение Эхнатона, великого фараона, перед которым я вскоре предстану. Что ж, тогда я смогу оценить разницу между чудным парнем в этой нише — длинная шея, обвисший живот и большие раскосые глаза, что-то среднее между мулом и тещей, — и реальностью божественного воплощения.

Я выпил воды из кувшина. Она оказалась необычайно сладкой и чистой. Затем я испробовал кушетку и удивился, какой удобной она была, особенно после корабельного гамака, в котором провисает спина. Слишком удобной, как выяснилось. Я резко проснулся от стука. Было поздно, и кто-то стучал в дверь. Я ничего не помнил. Мой дневник валялся на полу, страницы его измялись, поток слов оборвался на середине предложения. Статуя Эхнатона по-прежнему взирала на меня, как будто я уже провалил работу. Но я чувствовал себя на удивление отдохнувшим. Неужели я настолько устал, чтобы вот так уснуть? Я осмотрел комнату. Ничего вроде бы не изменилось. Я осмотрел дневник: страницы не вырваны, пометок нет. Однако ощущалось какое-то изменение. Словно в памяти воздуха сохранился след воспоминания о присутствии другого человека. Не было ли в воде какого-то зелья? Я вспомнил ее необычно сладкий вкус.

Стук повторился. Я крикнул: «Войдите!» — властным тоном, который, как надеялся, замаскирует мою дневную сонливость. На пороге появился офицер стражи, который сопровождал меня на беседу, а потом сюда. Лет на пять моложе меня, с внимательными глазами и заученным выражением предупредительности на приятном, живом и непроницаемом лице. За ним вошел мужчина помоложе, более красивый, опрятный и гладкий, с глазами обольстителя и нарочитой неторопливостью движений, присущей нашей профессии.

— Как вас зовут? — обратился я к старшему из этой парочки.

— Хети, господин.

— Достойное имя для достойного человека[4]?

— Мои родители на это надеялись, господин.

— Из наших имен мы черпаем силу, разве вы в это не верите?

— Считается, что так, господин.

Держался он осторожно, с неловкой самоуверенностью.

— Как давно вы здесь, Хети?

— С самого начала, господин. С самим Маху.

— Вы хотите сказать, с начала строительства города?

— Всю свою жизнь. До меня на него работал мой отец.

Разумеется, это распространенная практика. Поколения семей низшего или даже среднего ранга могут очень многое получить от подобного союза, как и очень многое потерять, если так или иначе лишатся благосклонности покровителя. Но этот факт со всей определенностью подсказал мне, как я и сам легко мог догадаться, что с данным полицейским следует держать ухо востро. Ввести его в мое расследование, зная, что о каждой подробности и о каждом шаге будет сообщаться Маху, — совершенно обычное дело.

— А вы?

— Тженри, господин.

Его тону не хватало почтительности, но мне понравилась его манера — этакий налет бравады.

— С нетерпением жду, что вы поделитесь своим опытом и знаниями во время расследования этого дела.

— Это честь, господин.

Он позволил кончикам губ чуть приподняться в улыбке.

— Отлично. Мне нужна ваша помощь — вы познакомите меня со всеми обычаями и тайнами этого великого города.

— Да, господин.

— Вы пришли проводить меня на беседу?

— Время настало.

— Тогда идемте.

И в самом деле, солнце садилось, тени удлинялись, теперь свет падал на деревья и здания сбоку; не слепящий дневной накал, но вечерний мир золота, ртути и синих теней, которому аккомпанировали птичьи переклички. Мы вместе прошли по широкой оживленной улице и оказались на чисто выметенной Царской дороге, которая параллельно реке и пути заходящего солнца постепенно поднималась к центральной огороженной территории. Редкие прохожие шли в том же направлении, сопровождаемые своими послушными тенями и с видом редкой целеустремленности, как будто их всегда должны были видеть не меньше чем работающими не на жизнь, а на смерть ради выживания государства.

— Хети, по какому принципу устроена эта часть города?

— Это сетка, господин. Все улицы представляют собой прямые линии, пересекающиеся друг с другом, так чтобы все здания в их секциях были одного размера. Это совершенно.

— Совершенно, но не закончено.

Хети проигнорировал мое замечание, но Тженри добавил:

— До Празднества осталось мало времени. Привезли дополнительную рабочую силу. Но даже с ней сложно будет успеть к сроку.

Хети продолжил экскурсию:

— Справа от нас министерство записей, а за ним — Дом жизни.

— Министерство записей? Я бы туда сходил.

— Это обширная библиотека, в которой собраны сведения обо всем и обо всех.

— Она единственная в Обеих Землях, — весело вставил Тженри, словно это казалось ему великой мыслью.

— Значит, мы все там, в виде сведений?

— Думаю, да, — сказал Хети.

— Поразительно, как несколько знаков на папирусе могут считаться отражением наших жизней и тайн и храниться, читаться и запоминаться.

Хети кивнул, словно не совсем понял, о чем я говорю.

— А что за строение за ним?

— Малый храм Атона.

— А тот, в отдалении?

Впереди, напротив искрящихся вод и парусов на Великой реке, я увидел низкое, бесконечно длинное здание.

— Большой храм Атона, который предназначен для особых торжеств.

— Где я встречаюсь с фараоном?

— Мне поручено привести вас в Большой дворец, но сначала показать вам Малый храм Атона.

— Дома, дворцы, храмы, этот — Большой, тот — Малый. Сбивает с толку, вы не находите? Что плохого в старых порядках?

Хети снова кивнул, не зная, что ответить. Тженри ухмыльнулся. Я ухмыльнулся в ответ.

Впереди я видел людской поток, вместе со своими тенями направлявшийся к внушительным пилонам храма: шесть из этих ослепительно белых пилонов располагались попарно в центральной части здания. С ленивым изяществом развевались на высоких шестах разноцветные полотнища, колеблемые речным бризом. Каменные фасады пилонов, золотившиеся в лучах заходящего солнца, были покрыты незавершенными иероглифами. Я попытался прочитать некоторые из них, но я никогда не был в этом силен. Затем мы прошли через центральные пилоны, людская река так и швыряла нас, сужаясь при проходе через сторожевые ворота под еще одним резным изображением Атона, а затем разбиваясь на группы, суетясь и растекаясь по открытому двору с колоннадами по обеим сторонам. Люди деловито разошлись по своим местам. Закат солнца — важное время молитвы, в эти дни важнее, чем когда-либо прежде.

Этот храм не походил ни на один из тех, что мне доводилось видеть раньше. Большие темные каменные храмы Карнака — это лабиринты, освещенные несколькими лучами ослепительно белого света и ведущие в еще более мрачные помещения. Все гарантирует, что бога постоянно прячут глубоко в сумрачных недрах его дома, вдали от дневного света и бесчисленных смертных почитателей. Этот же храм, широко открытый воздуху и солнцу, являл собой полную им противоположность. Обширные стены, разбитые на панели и секции, были украшены тысячами рисунков, и почти все они, насколько я мог увидеть, изображали Эхнатона, Нефертити и их детей, поклоняющихся Атону. И все пространство было заполнено сотнями алтарей, стоявших рядами и вдоль стен. В дальнем конце располагались святилища, опять же со многими алтарями. В центре, на возвышении, окруженный курильницами в виде цветков лотоса, помещался главный алтарь с грудой продуктов и цветов из Верхнего и Нижнего Египта. Как умно объединить приношения Обеих Земель на одном алтаре и как нарочито для нашего неспокойного времени! И куда ни взглянешь — повсюду разнообразной величины статуи Эхнатона и Нефертити, обративших к своим подданным не отстраненный взгляд официальной власти, но живые, человеческие лица, искусно вырезанные из известняка; руки правителей переплетены либо воздеты или сложены горстью для получения божественных даров солнца, которое в этот вечер, как и в каждый, лилось на них потоком с настоящего неба. И люди стояли неподвижно, широко открыв глаза и протягивая свету свои жертвы: цветы, пищу, иногда даже младенцев.

Я посмотрел на свои руки и увидел, что теплый солнечный свет позолотил их.

— «Поскольку он изливает на меня свои лучи, даруя жизнь и власть на веки вечные, я построю на этом месте для Атона, отца моего, Ахетатон», — процитировал Хети и улыбнулся: — Этот бог повсюду с нами.

— Кроме ночи.

— Бог плывет во тьме Потустороннего мира, господин. Но он всегда возвращается, нарождаясь для нового дня.

— Памятуя об этом, не следует ли нам продолжить путь? — спросил Тженри, которому до смешного наскучило зрелище поклонения.

Они пошли впереди, пробираясь сквозь толпу, я — за ними.

С умыслом это было сделано или нет, но посещение нового храма и лицезрение молящихся сбило меня с толку. Да, до тебя доходят слухи о новой религии и о том, как мы, воздевая руки, должны теперь поклоняться солнечному диску. Да, ты обсуждаешь все «за» и. «против». Да, тебе приходится задумываться о своем положении и будущем. Для некоторых это вопрос жизни и смерти, тогда как большинство из нас предпочитают делать то, что от них требуют, и жить дальше своей жизнью. Но теперь я не знаю, что и думать. Стояние на солнце никогда не было разумным занятием.

Выйдя из храма, мы свернули налево, на Царскую дорогу, и вскоре оказались перед Большим дворцом. Этот комплекс соединялся с Домом фараона большим крытым мостом с квадратными арками для проезда под ним повозок и колесниц. В средней части моста, над толпой, находился большой балкон.

— Окно явлений.

— А-а…

— Из которого наш Владыка одаривает подарками.

— Вы получали подарки, Хети?

— Вот это ожерелье, господин. Прекрасная работа. И материалы великолепны.

Хети коснулся золотых нитей и лазуритовых бусин. Ожерелье было далеко не такой тонкой работы, как украшения Маху, но все равно красивое и дорогое.

— Вы, должно быть, здорово потрудились, чтобы заслужить такой подарок.

— Он очень надежный, господин, — вставил Тженри, у которого такого ожерелья не было.

— Я преданный, — сказал Хети.

Они переглянулись.

— Вот мы и пришли — Большой дворец, — с чувством, словно владелец оного, произнес Тженри.

8

Пройдя через сторожевые ворота, мы ступили на широкий двор, тянувшийся в направлении реки. Увидев ее вечерние воды, беспрерывно меняющие свою окраску, и услышав женский крикливый хор водоплавающих птиц, я воспрянул духом. А надо мной, обращенные к реке, снова возвышались статуи Эхнатона и Нефертити. Мужчина и женщина, изваянные в виде богов.

Мы свернули направо, в примыкающий двор, а затем еще раз направо, в приемную. Дорожка у меня под ногами была расписная: красивый водный поток с рыбами и цветами, камнями и бабочками. Мы приближались к самому сердцу дворца, мимо нас проходило все больше и больше чиновников — высокопоставленных лиц в одеждах из тонкого белого льна. Они быстро оценивали меня, с любопытством, бесстрастно и неприветливо, как чужака в этом городе. Без сомнения, здесь все друг друга знали, но друзьями не были.

Хети обратился к одному из придворных. Тженри быстрым и неуместным жестом подбодрил меня, а затем меня одного ввели в отдельный дворик, словно в клетку ко льву. Дворик был изысканно красив. По всем его сторонам, кроме обращенной к реке, шли решетчатые панели, покрытые филигранной резьбой. Фонтан струил свои воды в полупрозрачную чашу над длинным бассейном. Мягко качались цветы и речной папоротник. Прохладная тень лишь резче очерчивала фигуру, которая, как в раме, стояла между двумя панелями на широком балконе, откуда открывалась величественная панорама реки и еще более величественная — солнечного заката. Человек этот, по-видимому, глубоко погрузился в созерцание завораживающей игры света и воды. Потом он повернулся ко мне.

В первый момент я не смог различить его лица.

— Жизнь, процветание, здоровье, — произнес я. — Я приношу себя моему Владыке и Ра. — Взгляда я не поднял.

Наконец он заговорил:

— Мы имеем нужду в твоих приношениях. — Голос у него был чистый и легкий. — Подними глаза.

Похоже, он разглядывал меня какое-то время. Затем осторожно спустился, выйдя из последних, красных, лучей заходящего солнца.

Теперь я мог толком рассмотреть его. Он был и похож и не похож на свои изображения. Лицо его все еще оставалось довольно молодым: длинное, худощавое и почти красивое, с четко очерченными губами и умными глазами, взгляд которых выражал абсолютную власть — в них было трудно смотреть и одновременно невозможно отвести взгляд. Подвижное, живое лицо, но так и видится, как оно в один миг становится безжалостным. Одежда скрывала его тело, а на плечо была наброшена шкура леопарда, но у меня создалось впечатление стройности и изящества. Руки у него, конечно же, были тонкими, под мышкой — под правой — великолепно отделанный костыль. Этот человек казался хрупким, словно от легкого толчка мог рассыпаться в прах, и в то же время безмерно могучим, как существо, разбитое на части, восстановленное и в результате ставшее сильнее. Редкое создание, не от мира сего. В нем уживались красота и повадки хищника.

Эхнатон, Владыка Обеих Земель, Владыка мира, улыбнулся, обнажив тонкие редкие зубы. А затем улыбка исчезла. Слегка приволакивая правую ногу, он прошаркал к трону и опустился на него. Самый обыкновенный, человеческий вздох облегчения.

— Труды по созданию нового мира отнимают много сил. Но это путь, по которому мы вернемся к нашим предкам и великой правде. Ахетатон, город Великого горизонта, — это врата в вечность, и я восстанавливаю путь.

Он помолчал, ожидая моего ответа. Я понятия не имел, что сказать.

— Это большой труд, Владыка.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Мне рассказывали о тебе интересные вещи. У тебя есть новые идеи. Ты умеешь разгадать тайну, проследив путь к ее скрытому источнику. Ты заставляешь преступников сознаваться, не применяя пыток. Ты получаешь удовольствие от тьмы и тупиков в извилистом лабиринте человеческого сердца.

— Мне интересно, как и почему происходит нечто. Поэтому я и стараюсь смотреть на то, что передо мной. Обращать внимание.

— Обращать внимание. Мне это нравится. Ты и сейчас обращаешь внимание?

— Да, Владыка.

Он сделал мне знак приблизиться, чтобы никто его не подслушал.

— Тогда вот: есть загадка. Тревожная загадка. Царица, моя Нефертити, Совершенная, исчезла.

Хуже этой новости для меня ничего быть не могло. Подтверждение неотступной тревоги, которая нарастала с первого моего разговора с Амосом. Я почувствовал себя странно спокойным для человека, который вдруг обнаружил, что остановился на самом краю пропасти.

Он ждал моих слов.

— Позвольте мне спросить: когда это произошло?

Он помолчал, обдумывая ответ.

— Пять дней назад.

Я не знал, верить ли ему.

— Я попытался сохранить ее исчезновение в тайне, — продолжал он, — но в этом городе шепотов и эха такое невозможно. Не отсутствие уже стало предметом массы догадок, в основном среди тех, кому это выгодно.

— Это мотив, — сказал я.

Внезапно он раздражился.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, что, возможно, ее… похитили такие люди.

— Разумеется. Есть силы невежества, которые действуют против нас, против просвещения. Ее исчезновение даст возможность усомниться во всем, что мы сделали, и откроет дверь для возвращения во тьму суеверий. Время выбрано идеально. Слишком уж подходящий момент.

Должно быть, вид у меня был слегка ошарашенный.

— Не совершили ли рекомендовавшие тебя серьезной ошибки?

— Простите меня, Владыка. Мне ничего не сообщили ни о деле, ни о его обстоятельствах. Сказали лишь, что вы пожелали лично говорить со мной.

Он быстро и успешно собрался с мыслями.

— Через десять дней состоится Празднество в честь освящения города. Я потребовал присутствия и даров от властителей, правителей и вождей племен со всей империи, вместе с послами и их свитами. Это открытие нового мира. Именно над этим мы с ней трудились все последние годы, и нельзя потерпеть поражение, когда мы вот-вот достигнем нашей славы. Я должен ее вернуть. Я должен узнать, кто забрал царицу, и вернуть ее!

Внезапно он затрясся от ярости — больше, как показалось мне, разгневавшись на похитителей, чем собственно из-за потери жены. В неистовстве он треснул костылем по столу, затем покачал головой, с трудом поднялся и отвернулся. Успокоившись, он направил на меня свою золотую палку.

— Ты понимаешь, какое доверие я тебе оказываю, говоря с тобой подобным образом? Раскрывая такие мысли?

Я кивнул.

Он встал, прошел к фонтану и некоторое время смотрел на пульсирующую воду. Затем снова повернулся ко мне:

— Найди ее. Если она жива, спаси ее и доставь ко мне, равно как и тех, кто причастен к этому деянию. Если она мертва, доставь тело, чтобы я мог предать его вечности. У тебя десять дней. Можешь прибегать к любым средствам, какие потребуются. Но никому в этом городе не доверяй. Ты здесь чужой. Пусть так и будет.

— Могу я сказать?

— Да.

— Мне понадобится расспросить всех, кто имел доступ к царице. Всех, кто ее знает, кто обслуживает, кому она небезразлична и кому безразлична. Это может включать и членов вашей семьи, Владыка.

Он смотрел на меня, никуда не торопясь. Лицо его снова потемнело.

— Ты намекаешь, что твои мотивы могут иметься у моей собственной семьи?

— Я должен рассмотреть все возможности, независимо от того, насколько они неприемлемы и немыслимы.

Это ему не понравилось.

— Делай, что должен, от моего имени. Я дам тебе полномочия. Однако помни, что эта власть несет и ответственность. Если ты каким-либо образом не оправдаешь ее, я тебя казню. И знай следующее: если в течение десяти дней ты не добьешься успеха, я убью также и твою семью.

Сердце мое окаменело. Самый худший из моих страхов подтвердился. И он это понял. Я увидел это по его лицу.

— А что касается того дневничка, которому ты доверяешь свои мысли, я бы на твоем месте сжег все свитки до последнего. «Что-то среднее между мулом и тещей»? Не слишком-то лестно. Вспомни собственный совет. Будь осторожен.

Он ткнул костылем в мою сторону, пристально посмотрел на меня, и на этом аудиенция закончилась.

9

За дверью меня поджидал Хети. Он увидел, что я потрясен, но ждал, пока я сам заговорю.

— Где Тженри?

— Ему пришлось уйти. За ним прислал Маху. Мы увидимся с ним завтра.

Я кивнул.

— Мне нужно выпить. Куда в этом засушливом городе идет жаждущий человек?

Хети отвел меня в павильон у воды, отгороженный от пыльной дороги деревянным забором и стоявшими отдельно от него затейливыми воротами. Мы легко могли их обойти, но раз кто-то потрудился задумать и создать такое сооружение, мы подчинились и прошли через ворота. За забором находилась обширная деревянная платформа, немного нависавшая над рекой, на ней были беспорядочно расставлены столы и стулья. За столами выпивали компании и пары, их лица освещались лампами и висевшими над головами фонарями. Большинство присутствующих повернулись, разглядывая меня. Я снова отметил, что прибыли они из всех частей империи. Возможно, они уже собирались в преддверии Празднества.

Я выбрал столик в стороне, у воды, и мы сели. Список вин был интересным, и я заказал кувшин молодого вина из Хатти, достаточно легкого для этого времени дня и для закусок. Слуга вернулся с тарелкой смокв и — невероятная редкость! — миндаля, хлебом и кувшином, на котором были указаны год, место происхождения, сорт и производитель. Я попробовал вино. Бесподобное. Вкус чистый, как звон колокольчика.

— Вы не заказываете египетское вино?

— Нет, Хети. Я уважаю вино из Харги, и кинопольское бывает недурственное. Но для трудяги вроде меня выпить белого хаттского — редкая возможность. Попробуй.

— Я в винах не разбираюсь. Пью египетское пиво.

— Очень здоровый напиток, но мало наслаждения для нёба.

— Вообще-то вино тонкое. Легкое и чистое. Мне нравится.

— Попробуй по-настоящему им насладиться.

— Да, господин. — Он сделал еще один глоток. — Да, приятное.

— Возьми миндаль. Просто восторг.

— О нет, спасибо.

Как заставить этого человека раскрыться? Он смотрел на меня как недоверчивый и не особо умный пес. Я пожалел, что на его месте не сидит Тженри. У того жажда жизни, похоже, посильнее.

— Хети, перед нами стоит невыполнимая задача. Ваш очаровательный начальник раскрыл вам суть дела?

— Нет, господин.

— Что ж, я собираюсь тебе рассказать. И этим рассказом сделаю нас равными в одном и только в одном жизненно важном отношении. Нас обоих ждет одинаковая судьба: если нам не удастся раскрыть эту тайну, мы пострадаем от одинаковых последствий. Ты понимаешь?

Он кивнул.

— Отлично. Вот эта тайна. — Я сделал паузу для пущего эффекта. — Исчезла царица, и моя задача найти ее и вернуть Эхнатону к началу Празднества.

Глаза его округлились, рот открылся.

— Исчезла? Вы хотите сказать…

Давно я не видел такой плохой игры. Он знал. Знали, по-видимому, все, кроме меня.

— Ради богов, прекрати притворяться. Судя по всему, в городе только и говорят о ее отсутствии.

На лице моего помощника отразился спешный поиск выхода из возникшей ситуации, но Хети быстро сообразил, что разоблачен. Он поднял ладони и с короткой искренней улыбкой пожал плечами.

— Отлично. Теперь мы, вероятно, можем начать сначала.

Он посмотрел на меня, явно заинтригованный.

— Что происходит в этом городе?

— А что вас интересует больше всего?

— Политика.

Он пожал плечами:

— Грязная.

— Стало быть, ничего нового во вратах в вечность.

— Что?

— Так, кое-что из сказанного мне Эхнатоном.

Я отхлебнул своего превосходного вина и подвинул к Хети редкостный миндаль. Он неохотно взял одно зернышко.

— Я всего лишь полицейский среднего ранга, — сказал Хети, — поэтому знаю не много. Но раз уж вы спрашиваете, вот что я думаю. — Он придвинулся ближе. — Все приезжающие в этот город стремятся сделать карьеру. Большинство здесь для того, чтобы обеспечить будущее — свое, своей семьи. Они понимают, что могут чего-то добиться, сделавшись частью новой администрации и власти. Это возможность подняться над своим общественным положением. А здесь столько богатства. Оно стекается сюда со всей страны и, насколько мне известно, со всей империи. Один мой друг сказал мне, что личный состав гарнизонов на северо-востоке едва укомплектован, несмотря на то что там сейчас зреют серьезные беспорядки. Люди съехались сюда из самых разных мест, где они не имели возможности заработать себе на жизнь. Подготовка к Празднеству страшно давит на всех, ремесленникам платят в пять раз больше обычного из-за условий и спешки, а подрядчики берут себе определенную долю. Власти привлекли тысячи чужеземных рабочих, но я уверен, что не весь бюджет тратится на еду и оплату труда. Средства тают, казначейство не поспевает за перерасходом, уменьшение средств бьет по остальной стране… По-моему, катастрофа надвигается полным ходом.

К этому моменту солнце закатилось за реку, за Красную землю.

— И какое все это имеет отношение к ее исчезновению?

Хети затих.

— Не надо загадочности, это раздражает.

— Иногда говорить опасно.

Я ждал.

— Причин две. Одна — выбор времени. Празднество без царицы бессмысленно. Вторая — симпатии людей: ее любят, и ею восхищаются гораздо больше, нежели им. Иногда мне кажется, что все мирятся с новой религией по одной простой причине: люди гораздо больше верят в царицу, чем в поклонение Атону. Даже те, кто не находит для происходящего ни одного доброго слова, вынуждены признать, что Нефертити — необыкновенная личность. Подобной ей никогда не было. Но в этом тоже есть проблема. Некоторые видят в ней угрозу.

Я глотнул вина.

— Кто?

— Люди, которым есть что терять при ее власти, а порой и приобретать в случае ее смерти.

— Исчезновения. Почему ты сказал «смерти»?

Он смутился.

— Простите, исчезновения. Все думают, что ее убили.

— Правило первое: ничего не предполагай. Смотри лишь на то, что есть, и на то, чего нет. И соответственно строй умозаключения. Кто выгадает от этой ситуации — от неопределенности?

— Таких много. Среди новых военных, среди старого жречества Карнака и Гелиополя, в гареме, среди новой бюрократии, даже, — он придвинулся ближе, — в самой царской семье. По-видимому, в ближайшем окружении фараона полно людей, говорящих, что даже царица-мать возмущена ее красотой и влиянием, которые сама она давным-давно утратила.

Мы замолчали и посмотрели во внезапно потемневшее небо. Говорил он толково, и все сказанное им подтвердило мои худшие опасения: я действительно угодил в самый центр тайны, изысканно сложной, как паутина, и способной погубить не только мою жизнь, но и жизнь страны. В желудке у меня вдруг словно шевельнулся темный клубок змей, а внутренний голос сказал, что это невозможно, что я никогда ее не найду, что я могу погибнуть здесь и никогда больше не увидеть Танеферт и детей. Я перевел дыхание и постарался сосредоточиться на стоящей передо мной задаче. «Соберись. Соберись. Используй то, что знаешь. Делай свое дело. Думай. Все хорошенько обмозгуй».

— Не забывай, Хети, тела нет. Убийца желает только причинить боль, наказать и убить. Смерть есть смерть. Это свершившийся факт. У нас же другая ситуация. Исчезновение — гораздо более сложная вещь. С его помощью достигают нестабильности. Тот, кто это сделал, внес страшную неопределенность и беспокойство в устоявшееся равновесие. Для власти хуже этого нет. Она обнаруживает, что сражается с иллюзиями. А все иллюзии обладают очень большой силой.

Мои слова произвели на Хети впечатление.

— И как мы будем действовать?

— Во всем этом есть определенная схема; нам просто нужно научиться читать знаки, соединять улики. Наша отправная точка — исчезновение царицы. Это то, что нам доподлинно известно. Мы не знаем, почему и как. Мы не знаем, где она находится и жива ли. Это необходимо выяснить. И как, по-твоему, нам следует поступить?

Он промычал что-то неопределенное.

— Клянусь богами, мне что, дали в помощники обезьяну?

Он вспыхнул от смущения, но глаза его сверкнули гневом. Отлично. Хоть какая-то реакция.

— Если ты что-то потерял, какой первый вопрос ты себе задашь?

— Где я в последний раз это видел?

— И…

— Поэтому мы должны выяснить последнее место, последнее время, последнего человека. И оттуда проследить ее — назад и вперед. Значит, вы хотите, чтобы я…

— Совершенно верно.

— Завтра утром первым делом имя будет на вашем столе.

После паузы я улыбнулся:

— Хети, ты становишься мудрее с каждой каплей этого чудесного вина.

Его гнев немного улегся. Я наполнил его кубок.

— Никто никогда не исчезает так, — продолжал я, — словно снял сандалии и растворился в воздухе. Всегда есть улики. Человеческие существа не могут не оставлять следов. Мы найдем и прочтем эти следы. Мы отыщем ее следы в пыли этого мира, найдем ее и благополучно вернем домой. У нас нет выбора.

Мы попрощались на перекрестке Царской дороги и улицы, ведущей к моему жилью. Хети отдал мне честь и направился в сторону главного управления полиции с уверенной легкостью неопытного выпивохи, для того, без сомнения, чтобы доложить обо всем Маху. Но возможно, я был слишком резок с ним. Он был откровенен со мной больше, чем того требовала строгая необходимость. Доверять ему я не мог, и все же он, можно сказать, мне понравился. И будет полезным провожатым в этом незнакомом мире.

10

Я проснулся рано, как осужденный, от безыскусного пения птицы. Я не мог поверить, что все еще здесь и что обрек себя и свою семью на это безумие. Мне хотелось, чтобы рядом со мной лежала Танеферт. Я хотел услышать, как болтают рядом, в своей комнате, девочки. Но комната была похожа на пустую коробку. С таким же успехом я мог повернуть вспять реку, доставившую меня сюда.

Хети и Тженри пришли вместе. Тженри принес и поставил передо мной завтрак — кувшин пива и корзинку булочек. Хети выглядел довольным собой и осторожно положил ко мне на стол кусок папируса. На нем было написано женское имя: Сенет.

— Кто это?

— Служанка Нефертити. Последняя, кто видел ее, насколько я мог выяснить. Она сообщила о ее исчезновении.

— Хорошо. Идемте.

— Но у нас нет договоренности о встрече.

— Почему нам нужно договариваться о встрече со служанкой царицы?

— Потому что здесь все так делается, это этикет. Она не просто служанка. Ее семья…

— Послушай, Хети, в Фивах я собираюсь и иду. Я сам решаю, с кем, когда, где и как хочу поговорить. Я хожу по улицам, беседую с людьми, которые работают и ведут жизнь, более или менее понятную с одного взгляда; они говорят, прежде чем успевают сочинить надежные показания. Я знаю, как это делается. Знаю, как найти людей, которые мне нужны. Я задаю им вопросы и получаю ответы.

Он встревожился.

— Можно сказать?

— Только очень быстро.

Тженри ухмыльнулся. Хети не обратил на него внимания.

— Столица — очень официальное место. Всегда есть иерархия, которую нужно соблюдать, этикет, процедуры, правила. Рассмотрение даже простейшей просьбы об аудиенции или встрече может занять несколько дней, чтобы все утрясти или обговорить. Люди очень… щепетильны и требуют, чтобы их статус признавали и уважали. Все это очень точно выверено, и если вы что-то поймете неправильно и кого-то огорчите, это очень… затруднит ход дела.

Я не верил своим ушам.

— Хети, ты помнишь, о чем мы говорили вчера вечером? Ты хоть сознаешь, как мало у нас времени? У нас десять — нет, теперь уже девять — дней. В лучшем случае. Если мы будем ждать у этих невидимых дверей, вежливо стучаться и говорить: «Разрешите войти, простите, не уделите ли нам минутку вашего драгоценного времени, разрешите признать ваше высокое положение, простите, позвольте моему помощнику Хети поцеловать вашу досточтимую задницу», — нам не остаться в живых. И кроме того, нам даны полномочия. Эхнатоном.

Я развернул папирус с царскими символами — двумя его именами, обведенными картушами, — и показал им.

На Тженри это произвело впечатление.

Мы вышли, стояло раннее утро, и Хети показал мне древнюю колесницу, которую раздобыл для моих передвижений.

— Простите, господин, но нашлась только такая.

— Вот тебе и честь и положение, — заметил я.

Мы тронулись. Тженри следовал за нами на другой колеснице, даже большей развалюхе, чем наша. Воздух и свежесть света еще хранили легкие следы ночной прохлады. Щебетание тысяч птиц, уже слепящая яркость зданий, то, как первый свет пробуждается в каждой малости — среди травинок, на листьях, бегущей воде, — помогли восстановить в душе уверенность в том, что в конечном счете мне, возможно, удастся раскрыть тайну и вернуться к своей семье.

По широкой Царской дороге Хети быстро вывез нас из центральной части города и далее, к горному отрогу, который вскоре перешел в красивую дорожку, извивавшуюся вдоль реки под вереницей взрослых пальм.

— Эти деревья уже росли здесь, когда стали строить город? — спросил я.

— Нет, господин. Их привезли на барже и посадили согласно плану.

Я покачал головой, изумляясь странным вещам нашего времени: совершенно взрослые деревья сажают в пустыне.

— А Сенет… расскажи мне о ней.

— Она служанка царицы.

— Еще что?

— Она доверенное лицо царицы.

— Это редкость?

— Не знаю. Думаю, да.

— А это личное жилище царицы?

— Да. Ей нравится менее церемонная обстановка, чем в Доме фараона. Здесь она воспитывает своих детей. Резиденция довольно необычная.

Мы миновали овощные плантации с искрящимися ирригационными каналами и недавно насаженные фруктовые сады. Солнце, теперь уже поднявшееся над восточными горами, немедленно дохнуло жаром нам в лицо. Длинные тени укорачивались. Тысячи безымянных рабочих обрабатывали черную землю, чтобы обеспечить город продовольствием, направляли поток воды по каналам, которые тянулись вдоль полей. Другие тысячи рабочих и ремесленников трудились на новых стройках, их кожа и волосы были постоянно выбелены пылью, удары рабочего барабана звучали у них в ушах с размеренностью стука их сердец.

Наконец мы прибыли к воротам Дворца царицы. К моему удивлению, это оказался стоявший за высокой кирпичной оградой простой, хотя и очень большой дом — не дворец, в смысле колоннад и высоких стен, украшенных иероглифами и статуями, но сооружение изящных, соотносимых с человеческим ростом размеров и архитектуры. Длинные скаты низких крыш располагались на разных уровнях, между ними были значительные зазоры для циркуляции воздуха, доступа света и постоянно перемещающейся тени.

Я велел Тженри подождать снаружи. Он выказал недовольство, и я объяснил:

— Не хочу давить на девушку присутствием сотрудников полиции. Она слишком напугается, чтобы заговорить.

Пожав плечами, он кивнул и подыскал себе место в тени.

Вход охранялся, но когда мы с Хети, приблизившись, продемонстрировали документ, стража освободила дорогу и мы вошли во двор, выложенный алебастром. От фонтана в центре двора — без устали пульсирующей шапки чистой воды — живительная влага растекалась во все стороны по узким неглубоким желобкам. Игра света на воде вызывала чувство наслаждения. Впервые за время пребывания в городе я почти расслабился. И немедленно отреагировал, снова собравшись: рефлекс охотника. Нет ничего опаснее расслабления.

В дом нас ввела девушка в одежде из белого льна, как и все девушки, возникавшие и исчезавшие, пока мы шли через комнаты и дворики. Каждая комната перетекала в следующую так, чтобы дать прочувствовать разнообразие и взаимодействие внутренних и внешних пространств, кирпича и дерева, света и тени, создавая в высшей степени необычное ощущение счастливого сосуществования двух миров — жилища и природы. Длинные скаты крыш выполняли роль навесов над террасами, и я не мог понять, каким образом рождается впечатление, будто вся эта конструкция плывет в воздухе. Я заметил разбросанные повсюду детские игрушки, листы папируса и принадлежности для рисования, коллекции красивых безделушек на столах и составленные в тенистых уголках разнообразные растения.

Нас попросили подождать в комнате с двумя длинными скамьями. Затем туда вошла молодая женщина и представилась. Я полагаю, что девушки ее положения должны обладать всего лишь соответствующей средней красотой, более всего отвечающей тем требованиям, которые хозяйки сами предъявляют к подобным вещам. Но вошедшая оказалась стройной, элегантной и утонченной. Голова ее была покрыта шарфом. Девушка мне сразу же понравилась. В ней были теплота и искренность, и мне, я почувствовал, не хотелось их обмануть. И ее любовь к госпоже была очевидной. Как и нервозность во время беседы.

Я достал свой дневник, чтобы она поняла — я собираюсь записывать все ее слова. Часто этот жест оказывает полезное устрашающее воздействие во время бесед. Девушка села, сложив на коленях руки в тонких желтых перчатках, и стала ждать вопросов.

— Вы знаете, зачем мы здесь?

— Да. И хочу помочь.

— Вы должны рассказать мне обо всем, что вам кажется важным, а также о том, что таковым не кажется.

— Я постараюсь.

— Тогда давайте начнем. Вы сообщили об исчезновении царицы?

Она кивнула.

— Когда я пришла ее одеть, госпожи в комнате не было. И постель была не смята.

— Расскажите мне о ваших отношениях с царицей.

— Я ее горничная. Зовут меня Сенет. Она выбрала меня еще юной девушкой, чтобы я жила с ней. Следила за одеждой, помогала с одеванием. Присматривала за детьми. Приносила ей требуемые вещи. Выслушивала ее.

— Значит, она с вами разговаривала? На личные темы?

— Иногда. Но у меня плохая память.

Она бросила быстрый взгляд на Хети, и я ее понял. Ей не подобает, да и опасно нарушать доверие царицы в его присутствии.

— Давайте вернемся к дням, предшествовавшим ее исчезновению. Вы можете это сделать? Расскажите мне все.

— Моя госпожа всегда счастлива. Каждый день. Но в последнее время я стала замечать, ее как будто что-то тревожило. Ее занимала какая-то мысль.

— Она царица. Разумеется, ее занимают разные мысли.

Вмешательство Хети явилось неожиданностью для нас обоих. Более того, даже он, похоже, удивился тому, что заговорил.

— От беседы будет больше пользы, если я проведу ее, не прерываясь, — сказал я Хети.

— Да, господин.

Но я почувствовал — по его телу пробежала волна напряжения, он словно прижал уши, как пес.

— Есть у вас какие-нибудь соображения, что ее тревожило? — продолжал я, снова обращаясь к Сенет.

— У Сетепенра, самой младшей принцессы, режутся зубки, и она плохо спит. Я знаю, это необычно, но госпожа сама нянчит своих детей.

Сенет устремила на меня взгляд, который я не смог до конца истолковать. Она действительно считает, что у царицы не может быть других забот? Или просто не хочет даже и начинать разговор о том, что бы это могло быть?

— Она любит детей?

— Очень. В них ее жизнь.

— Значит, она не оставила бы их одних надолго?

— Нет-нет. Ей невыносимо было оставлять их. Они не могут понять, что происходит…

Впервые взгляд девушки выдал глубину ее чувств, на глазах у нее выступили слезы.

— А теперь, пожалуйста, вернитесь мысленно к тому моменту, когда вы в последний раз видели царицу.

— Это было семь ночей назад. Детей уложили спать. Тогда она вышла и села на террасе, обращенной к реке и заходящему солнцу. Она часто так делает. Я увидела ее сидящей в раздумьях.

— Откуда вы знали, что она пребывает в раздумьях?

— Я принесла ей шаль. В руках у нее ничего не было — ни дощечки с текстом, ни папируса и кисти. Она просто сидела и смотрела на воду. Солнце уже село. Мало что можно было увидеть. Становилось темно. Когда я предложила ей шаль и зажженные лампы, она вздрогнула, как будто испугалась. Потом на секунду взяла меня за руку. Я обратила внимание на ее лицо. Оно было напряженным, утомленным. Я спросила, не могу ли что-нибудь для нее сделать. Она лишь посмотрела на меня, медленно покачала головой и отвернулась. Я попросила ее войти в дом, поскольку оставаться там одной казалось неподобающим. Она так и сделала и с лампой в руках пошла в свою спальню. Тогда я в последний раз ее и видела — идущей по коридору в свою комнату в круге света от лампы.

Минуту мы сидели молча.

— Значит, вы не сопроводили ее до комнаты?

— Нет. Она не пожелала.

— Она так сказала?

— Нет. Просто я ее поняла.

— Вы можете быть уверены, что она ушла в свою спальню?

— Нет, не могу.

Теперь волнение Сенет усилилось.

— А кто еще был в доме в это время?

— Дети, их няня и, полагаю, другая прислуга: повара, служанки, ночная стража.

— Когда сменяется стража?

— На закате и на рассвете.

Я помедлил, обдумывая, что делать дальше.

— Нам нужно проследить ее последние действия. Вы можете отвести нас на ту террасу, а потом — в спальню царицы?

— Это позволено?

— Да.

Она привела нас на широкую каменную террасу со ступеньками, спускавшимися к самой воде, и укрытую от солнца и возможных посторонних глаз великолепными вьющимися растениями. Под навесом от солнца стояло кресло, обращенное к реке и противоположному берегу. Настоящих построек там не было: лишь обширные поля, несколько деревушек, а за всем этим блестела в отдалении Красная земля. В дымке на границе я смог разглядеть одно значительное сооружение, невысокую башню или укрепленный сторожевой пост, одинокий в жарком мареве как мираж. Серо-зеленая вода билась о сверкающий солью, еще не обработанный камень.

В царившей тишине я постарался успокоиться, чтобы впитать все. Затем взял на себя смелость и сел в кресло. В ее кресло. Хети занервничал при таком нарушении правил, а девушка, похоже, искренне расстроилась. Я пробежал пальцами по краям подушки. Ничего. Мне хотелось уловить облик исчезнувшей женщины по контурам кресла, словно таким образом можно было обнаружить послание, ключ или некий способ связи между нами. В результате я почувствовал себя слишком крупным, слишком неуклюжим. Я не мог приспособить свое тело к естественной, обтекаемой форме кресла. Я неподвижно посидел еще минуту, мои пальцы на подлокотниках лежали там, где лежали бы ее пальцы. Я погладил дерево, вырезанное в форме львиных лап со спрятанными когтями. Дерево было приятным на ощупь. Свежая краска — гладкой. Я представил, как царица смотрит за реку, в непостижимый свет. И думает, думает, ее разум чист, как прохладная вода.

Я открыл глаза и заметил то, что прежде ускользнуло от моего внимания. Укрепленный сторожевой пост, если это был сторожевой пост, стоял на том берегу точно на линии взгляда, если сидеть в кресле. Она сидела здесь, пристально глядя за реку, на западную землю и эту башню. Что происходило у нее в голове?

— И в ее спальню, пожалуйста.

Девушка показала дорогу — коридор свернул налево, затем направо и снова налево. Мы подошли к простым двустворчатым деревянным дверям. Над ними не было никаких геральдических символов — ни диска Атона, ни знаков принадлежности к царской власти. Сенет взглядом попросила у меня разрешения. Я кивнул, и она открыла их.

Комната меня приятно удивила. В отличие от элегантности остального дома здесь был частный мир стоящей у власти женщины, живой беспорядок, вызвавший облегчение после такого количества выверенного вкуса и утонченности. Вдоль одной из стен выстроились сундуки — крышки подняты, отделения открыты. В них лежало множество нарядов, разложенных как бы в ожидании выбора хозяйки. Полные сандалий сундуки, специально приспособленные для хранения обуви. Большое полированное бронзовое зеркало стояло на косметическом сундуке-столике, крышка которого была заставлена алебастровыми горшочками и золотыми и стеклянными баночками и флакончиками: косметика, духи, краска для глаз, притирания и кремы. В выдвинутых ящиках лежали грифельные доски для смешивания красок, на одной из них еще оставались высохшие следы охряной и черной пасты, и лопаточки в форме слезы для нанесения краски — хватит для сотни пар глаз, да что там — для целого театра. Маленькие статуэтки и фигурки богов и богинь, животных и зверей. Ожерелье из летучих рыб и крохотных морских раковин в золоте, на цепочках из красных, зеленых и черных бусин. И несколько роскошных старинных вещей, менее кричащих и причудливых, чем работы нашего времени: крылатый скарабей, инкрустированный сердоликом и лазуритом; золотые перстни с сердоликовыми лягушками и кошками; золотые браслеты в виде лежащих кошек и перстень со скарабеем, оправленным в золото.

Это не было местом преступления. Естественный и правдоподобный беспорядок, не несущий следов борьбы или спешки. Похитили ее не отсюда.

— Ничего не пропало? — спросил я у девушки.

— Я бы не посмела посмотреть или спросить.

— Тогда, пожалуйста, прошу вас, как можно тщательнее все осмотрите. Просто отметьте, если чего-то нет на привычном месте.

Она занялась сундуками, обводя взглядом и перебирая дорогие цветные ткани, губы ее двигались, словно она называла платья по именам.

— Не хватает одного комплекта одежды, — довольно скоро объявила Сенет. — Длинной золотой туники, золотых сандалий, льняной нижней юбки. Но я помню, что именно в этом она была в последний вечер.

Так я узнал, что было надето на царице, когда она исчезла.

— Теперь косметический сундук, пожалуйста.

Она обежала взглядом все на нем и в нем. Надо признать, что память у нее, по-видимому, была исключительная. На мгновение Сенет как будто остановилась, словно мысленно перепроверив содержимое одного из отделений, взглядом расширила поиски, как если бы искала что-то значительное, но потом аккуратно закрыла отделение.

— Все, что я помню, на месте, кроме того, что было на ней в последнюю ночь, когда я ее видела.

— А именно?

— Золотое ожерелье.

— Что-то еще?

— Нет.

Я собирался задать следующий вопрос, но тут внезапно раздался стук в дверь. Хети открыл. Это оказался Тженри, на его гладком юном лице застыла тревога. Мы вышли во двор сбоку от дома, где, я надеялся, никто не подслушает наш разговор.

— Тело, — сказал Тженри. — Нашли тело.

11

Она, как в колыбели, лежала в низкой дюне, немного в глубь Красной земли, к востоку от северной окраины города, среди воздвигнутых в пустыне алтарей. Легкий ветерок припорошил ее серым песком, словно тонкой второй кожей, песок набился в складки роскошной одежды — длинной золотой туники, льняной нижней юбки, в прекрасное золотое ожерелье, золотые сандалии. Она лежала на боку, ноги согнуты в коленях, руки поддерживают одна другую, как у спящей девочки; и лицом она была обращена на запад, к заходящему солнцу, заметил я, как при традиционном погребении. Все было не так. Ее неподвижность. Пустое, приглушенное звучание пустыни, как бывает в запертой комнате, в которой нет ни одного живого существа. Почти полуденный зной, изливавшийся на всех нас. Отталкивающая сладкая вонь недавно умерщвленной плоти. И над всем этим яростное, раздражающее гудение возбужденных мух. Я слишком хорошо знал этот звук.

Лицо ее было предусмотрительно повернуто к пескам. Зажимая тканью рот и нос, мы вместе с Маху и его слюнявым, перегревшимся на солнце псом — Хети стоял поодаль — подошли, и я легонько тронул ее за плечо. Она неуклюже повернулась ко мне; по скованности движения я сразу же понял, что смерть, вполне вероятно, наступила в предрассветные часы этой ночью. Затем, признаюсь, я отскочил назад. На месте лица царицы шевелилась маска из мух, которые, потревоженные вмешательством, мгновенно взмыли в воздух и закружились вокруг моей головы, а затем — варварский рой, густо жужжащий от напряженной целеустремленности, — вернулись на кровавые останки губ, зубов, носа и глаз. Я услышал, как блюет Тженри. Маху остался недвижим, отбрасывая на меня большую и очень резкую тень, пока я снова присел перед телом царицы, чье прекрасное и знаменитое лицо было так жестоко изуродовано. Я сразу же понял масштаб и смысл нанесенного увечья: эта вопиющая жестокость означала, что боги не сумеют узнать ее и она никогда не сможет назвать свое имя, когда тень ее перейдет в Загробный мир. Нефертити была убита в этой жизни и в следующей — царственный изгой вечности. Но что-то не связывалось. Почему здесь? Почему сейчас?

— Думаю, ваша работа закончилась.

Я поднял глаза. Лицо Маху было скрыто в глубокой тени. В голосе его не было торжества, но он был прав. Царица мертва. Я опоздал. Ее смерть наверняка означала и мою. Мысли в голове завертелись. Уже конец всему? Я же только-только начал.

Крестьянин, нашедший ее, стоял на некотором расстоянии, пытаясь не смотреть, стараясь раствориться в воздухе. Маху знаком велел ему подойти. Он повиновался, весь дрожа. Без всякого выражения, словно это было животное, а не человек, не совершив даже элементарнейших приготовлений к казни, Маху взмахнул кривым мечом. Тот со свистом описал в воздухе дугу, захватив и тонкую шею крестьянина. Отделенная от тела голова упала на песок, как мяч, соскочивший со своей орбиты, а тело тут же осело на колени и повалилось. Из шеи толчками хлынула кровь. Мухи, эти кощунственные жрецы, принялись за свое отвратительное служение. Пес двинулся вперед обнюхать голову. Маху отдал резкую команду, и животное, все так же тяжело дыша, послушно вернулось к ноге хозяина.

Маху посмотрел на Хети, Тженри и на меня, вызывая нас на разговор. Мысли у меня неслись как бешеный пес, гонимый страхом. Внезапно в голове мелькнула новая мысль.

— Может быть, это не царица, — сказал я.

Маху уставился на меня.

— Объясни, — угрожающе произнес он.

— Тело, похоже, принадлежит царице, но лицо изуродовано. Наше лицо — это наша личность. Не имея его, как мы можем точно знать, кто есть кто?

— На ней царские одежды. Это ее волосы, ее фигура.

Голос Маху звучал напряженно. Он предпочитал, чтобы она была мертва? Или просто не хотел, чтобы я доказал его ошибку?

— Разумеется, это ее одежда. Да, судя по всему, это она. Тем не менее мне нужно осмотреть тело и провести полное обследование, чтобы подтвердить ее личность.

Маху размышлял, взгляд его золотистых глаз скрестился с моим.

— Ты барахтаешься, Рахотеп, как увязшая в меду муха. Что ж, тебе лучше побыстрее приступить к работе. Если ты прав, что кажется невозможным, тогда здесь нечто большее, чем кажется. Если ты ошибаешься, что кажется верным, и Эхнатон, его семья и весь мир будут оплакивать утрату своей царицы, ты точно знаешь, что тебя ожидает.

В обстановке полной секретности мы на повозке доставили прикрытое тканью тело в частную комнату очищения. Это была самая холодная комната, какую удалось найти. Ее известняковые стены уходили в землю, создавая призрачную прохладу. Пламя свечей в подсвечниках тихо колыхалось, давая свет без тепла. В шкафу я нашел хранившиеся там льняные погребальные пелены, на полках стояли кувшины с сухой природной кристаллической содой, кедровым маслом и пальмовым вином, ниже висели железные крюки для извлечения мозга, ножи для надрезов и маленькие топорики. Вдоль другой стены стояли урны-каноны для внутренних органов, крышки их были украшены изображениями сынов Хора. Вдоль третьей стены располагались в ряд, как на параде, разнообразные гробы для богачей, отделанные золотом и лазуритом, а над ними на полках лежали маски для мумий. И когда я открыл ящики, то, против обыкновения, нашел разложенные рядами стеклянные глаза. Они таращились на меня, дожидаясь, когда их вставят в глазницы недавно умерших, чтобы те смогли видеть богов.

У дверей внезапно возникла какая-то суматоха: смотритель мистерий требовал доступа в свои владения. Увидев Маху, он немедленно заткнулся, а когда Тженри что-то ему сказал, попятился, извиняясь на ходу. Затем Маху повернулся к нам:

— Снаружи стоит стража. Я хочу услышать твой доклад в течение часа.

И он ушел, забрав с собой часть темноты и холода этой комнаты.

Я повернулся к телу женщины, лежавшему на деревянном столе бальзамировщика. Мухи занялись другими, более пышными пиршествами, и остатки лица — черные, пунцовые и охристые: глаз нет, лоб и нос раздроблены, губы и рот разбиты — предстали передо мной во всей красе. В нескольких местах виднелся мозг. Я осмотрел повреждения. На челюсти и на лбу все еще оставались неровные следы и вмятины, как от большого камня, но других смертельных ранений, похоже, не имелось. Вот, значит, как она умерла. Она видела, что приближается ее смерть. Жестокая и не особенно быстро наступившая.

Я поскорее посыпал лицо хорошей порцией соды, смешанной с кислотой, чтобы убрать поврежденную плоть, загустить кровь и обнажить костную ткань и любую оставшуюся кожу. Пока сода делала свое дело, я обернулся к Тженри, который таращился на тело с завороженностью молодости.

— Что бы мы делали без этого порошка? Соду добывают на берегах древних озер, а вади[5] Натрун и Эльбак — самые лучшие источники. Она очищает нашу кожу, отбеливает зубы и освежает дыхание, без нее невозможно было бы изготовлять стекло. Разве не удивительно — с виду ничего не представляющая собой субстанция, а обладает столькими свойствами.

Тженри все еще не определился, как относиться ко всем этим, по-видимому, новым сведениям. Обсуждение достоинств соды его, кажется, не заинтересовало.

— Какая гадость! Вы правда думаете, что это не она?

— Это предстоит выяснить. Так и в самом деле кажется, но существуют разные возможности.

— И как вы узнаете?

— Посмотрев, что там есть.

Мы начали с ног. Сандалии из позолоченной кожи. Подошвы ног без трещин, кожа мягкая и чистая. Праздная женщина. Лодыжки не распухшие. Ногти накрашены красным, но сбиты и поцарапаны. Сбоку на ступне что-то присохло.

— Посмотри.

Тженри наклонился к самой ступне.

— Что ты видишь?

— На ногтях аккуратный педикюр.

— Но?

— Но они ободраны. Краска здесь облупилась. И здесь, на подушечке мизинца, я вижу царапины и следы крови и пыли.

— Лучше. И какой мы из этого делаем вывод?

— Борьба.

— Да, борьба. Эту женщину волокли против ее воли. Но этого можно было ожидать. Видишь между пальцами? Что мы находим?

Я поскреб между большим и соседним с ним пальцем, и на ладонь мне упали не только песчинки, но и крошечный комочек более темной пыли: засохший речной ил. Я перешел к рукам. На них тоже видны были следы схватки: разбитые костяшки пальцев, поломанные ногти и расцарапанная кожа. Я посмотрел под ногтями. Снова ил. Возможно, убийцы везли ее через реку или вдоль реки — в таком случае ил мог попасть туда, когда они вытаскивали ее, еще живую, из лодки. Но было и кое-что еще. С помощью пинцета я вытащил из сведенных смертной судорогой пальцев длинный рыжевато-каштановый волос. Странно. У этой женщины волосы черные. Чей же это волос? Женский или мужской? Длина ничего мне не сказала. Я поднес его к лампе. Он оказался некрашеным и с головы человека, а не из парика. Понюхав его, я, как мне показалось, уловил скорее очень слабый аромат тонких духов, чем жидкости с пчелиным воском для укладки волос.

Я перешел к торсу и уже собирался осматривать одежду, когда дверь распахнулась и, к моему смятению, вошел сам Эхнатон. Мы с Хети и Тженри пали ниц на пол у стола. Я слышал, как он подошел к телу. Это была катастрофа. Я до сих пор не нашел улик, этих крохотных кусочков надежды, которые требовались мне, чтобы доказать — мое чутье не ошибается. Я отчаянно нуждался в осмотре тела и подтверждении своих находок, прежде чем доложить Эхнатону. Теперь получалось, словно я работаю за его спиной, чтобы скрыть и убийство, и тело царицы, и свою собственную некомпетентность, и провал. Я мысленно выругался, жалея, что вообще сюда приехал, что вообще покинул Фивы. Но вот он я, здесь, в ловушке собственного честолюбия и любопытства.

Я на секунду поднял глаза. Фараон стоял у стола, медленно ведя руками по телу, глаза его были широко раскрыты — он весь ушел в себя, испуская глубокие, неровные вздохи, как от боли, словно пытался ощутить все еще витающий здесь дух и воскресить ее из мертвых. Эхнатон казался завороженным надругательством над ее лицом, как будто никогда не думал, что красота не распространяется глубже кожи, словно не мог поверить, что его царица смертна. В этот момент мне показалось, что он любил ее.

Я подумал: какая ирония, что мы встретим нашу судьбу в мастерской бальзамировщика! Всего-то и надо — тихо лечь в гроб, закрыть крышку и ждать смерти.

Наконец он, похоже, обрел дар речи.

— Кто это сделал?

Мне пришлось сказать:

— Владыка, я не знаю.

Он сочувственно кивнул, словно я был школьником, не сумевшим ответить на простой вопрос. Со спокойствием — более угрожающим, чем любой крик, — он продолжал:

— Ты надеялся утаить это от меня, пока не придумаешь историю, чтобы оправдать свой провал при ответе на этот простой вопрос?

— Нет, Владыка.

— Не смей мне перечить.

— Я пытаюсь ответить на вопрос, Владыка. Вопрос этот не простой. И простите меня за мои слова в такой момент, но есть еще один вопрос.

Его взгляд был полон жгучего презрения.

— Какой еще тут может быть вопрос? Она мертва!

— Вопрос в том, действительно ли это царица.

Последовала страшная тишина. Голос Эхнатона, когда он заговорил, был полон сдерживаемого сарказма.

— Это ее одежда. Ее волосы. Ее украшение. Тело еще хранит ее запах.

Настал миг, чтобы ухватиться за соломинку возможности.

— Но внешность, Владыка, бывает обманчива.

Он повернулся ко мне, на его лице вдруг обозначилась страстная надежда.

— Это первая интересная вещь, которую ты сказал. Говори.

— Мы все бесконечно разнообразны, если говорить о фигуре, цвете глаз и волос, осанке, но мы иногда ошибаемся, когда думаем, что знаем кого-то. Как часто мы видим мелькнувшую на другой стороне улицы фигуру и окликаем школьного друга, которого много лет не видели, но это оказывается не он, а человек, в котором проявились его черты. Или глаза девушки, которую ты когда-то любил, сверкнувшие на лице встречной незнакомки.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю, что это женщина, которая выглядит как царица. У нее такой же рост и такие же волосы, такой же оттенок кожи, такая же одежда. Но без лица, этого зеркала, по которому мы узнаем друг друга, опознать ее может только тот, кто знал ее близко… интимно.

— Понятно.

Я опустил глаза, боясь нарушить хрупкое равновесие.

— С вашего позволения, Владыка, есть способ подтвердить, принадлежит ли это тело царице. Но это требует личного знания. Интимного знания.

Он обдумал то, что стояло за моими словами.

— Если ты ошибаешься, я сделаю с тобой то же, что сделали с ней. Я прикажу раздеть тебя донага, отрезать тебе язык, чтобы ты не мог молить о смерти, прикажу содрать с тебя кожу, полоска за полоской, разбить в кашу твое лицо, а затем прикажу бросить тебя в пустыне, где буду наблюдать твою медленную агонию, пока мухи и солнце не умертвят тебя.

Что я мог ответить? Я посмотрел ему в глаза, затем в знак согласия наклонил голову.

— Отвернитесь к стене.

Мы повиновались. Он снимал с нее одежду, обнажая тело. Я услышал, как легчайшим каскадом посыпались на пол песчинки. Затем тишина. Затем звук разбившегося о стену кувшина. Хети подпрыгнул. По комнате быстро распространился аромат пальмового вина. Следующее мгновение решит мою судьбу.

— Это чудовищный обман. — Надежда заставила мое сердце подскочить. — Твоя работа еще не завершена. Она практически и не начиналась. А времени мало. Бери все, что тебе понадобится. Найди ее. — На лице фараона отразилось не просто облегчение, а ликование. — Это тело — хлам. Избавьтесь от него.

И с этими словами он быстро вышел из комнаты.

Мы с Хети и Тженри переглянулись и поднялись. Тженри положил ладонь на влажный лоб.

— Слишком много волнений. — Он усмехнулся, смущенный своим страхом.

— Как вы догадались? — спросил Хети, пристально глядя на тело.

Я пожал плечами, ничего не сказав о том, какую малость имел, ставя на кон наши жизни. Лежавшее перед нами тело было прекрасно, даже совершенно. Какая же деталь оправдала нас и подтвердила мое странное подозрение? Затем я увидел маленькую белую звездочку шрама на животе, где, вероятно, удалили родинку. Этого хватило, чтобы подарить нам еще один день. Но потом у меня в голове завертелись вопросы. Зачем кому-то убивать женщину, которая выглядит в точности как царица? Зачем так изощренно уводить в сторону? И где сама Нефертити?

Я по привычке осмотрел складки одежды. Внутри, у сердца, мои пальцы нащупали маленький предмет. Я вытащил его и увидел старинный амулет, золотой и украшенный лазуритом. Это был скарабей. Навозный жук, символ возрождения, чье потомство появляется как бы из ниоткуда, из грязи. Каждый день скарабей выталкивает солнце на свет из тьмы Потустороннего мира. Примечательно, что на обратной стороне жука было начертано не имя владельца, а три знака: Ра — солнце в виде кружка с точкой в центре, затем «т», а затем иероглиф сидящей рядом с ним женщины. Если я прочел это правильно, Рает — Ра в женской ипостаси.

Я опустил амулет в карман. Похоже, это был ключ или знак, на деле — единственный, помимо девушки без лица, чья ужасная смерть спасла в конце концов мою жизнь. Если бы я мог понять, что передо мной. Я снова повернулся к телу на столе.

— Итак, ключевые вопросы. Кто она? Почему так похожа на царицу? Почему на ней одежда Нефертити? И почему ее убили таким отвратительным способом?

Хети и Тженри с умным видом кивали.

— Кто делает изображения царицы? Все эти непривычные статуи?

— Тутмос, — ответил Хети. — Его мастерские находятся на южной окраине.

— Отлично. Я хочу с ним поговорить.

— И еще: сегодня вечером состоится прием в честь первых сановников, прибывших на Празднество.

— Тогда нам следует пойти. Ненавижу приемы, но этот может оказаться важным.

Я приказал Тженри остаться с телом и обеспечить охрану.

— Хети сменит тебя попозже вечером.

Он весело отсалютовал мне в ответ.

Мы с Хети вышли на улицу к нашей заставлявшей стыдиться ее, расшатанной повозке. Перекрикивая резкий стук металла о камень, я сказал:

— Расскажи мне подробнее об этом художнике.

— Он знаменитый. Не как другие ваятели. Его знают все. И он очень богат. — Хети многозначительно на меня посмотрел.

— И как тебе его работы?

Хети помолчал.

— По-моему, они очень… современные.

— В твоих устах это звучит как ругательство.

— О нет, они производят большое впечатление. Просто… он показывает все. Людей как они есть, а не какими им следовало бы быть.

— Разве это не лучше? Правдивее?

— Наверное.

Убежденности в его голосе я не услышал.

12

Южная окраина была обжитой. Здесь, спрятанные за высокими стенами, располагались солидные поместья — большие участки земли с домами, окруженными, очевидно, амбарами, конюшнями, мастерскими и огороженными садами. Для обеспечения уединенности между усадьбами имелось свободное пространство, хотя по большей части и заваленное строительными материалами, а иногда мусором. За стенами виднелись интересные растения, произраставшие благодаря колодцам и оросительным каналам: тамариск, ивы, миниатюрные финиковые пальмы, священные фруктовые деревья, модные гранатовые кусты с красными, как бы увенчанными короной плодами и невозможно запутанные заросли кислых ягод. И цветы: небесно-голубые васильки, маки, маргаритки. Здания тоже свидетельствовали о значительном достатке: каменные притолоки, в основном с высеченными на них именами и званиями владельцев, обширные крытые деревянные колоннады, увитые виноградом, просторные внутренние дворы и площадки.

— У Маху дом в этой части города, — заметил Хети. — И у визиря Рамоса.

— Здесь живут представители высших кругов?

— Да.

— И здесь всегда так тихо? Почти как в храме?

— Шум не приветствуется.

Отсутствие признаков жизни обескураживало, а тишина давила, словно это место было городом богатых призраков.

Хети постучал в дверь дома, казавшегося таким же внушительным и безмолвным, как и большинство других на этой улице. В итоге мы услышали шаги и нас впустил безукоризненно вышколенный слуга. Однако как только мы очутились внутри, нашему взору предстал скрытый мир деятельности. Из дальнего конца двора, в центре которого находился круглый бассейн, обсаженный деревьями и окруженный скамейками, доносился звон множества бивших по зубилам молотков. В других помещениях работа тоже, как видно, кипела: громкие просьбы помочь, слова благодарности, чей-то свист. Слуга исчез, отправившись доложить о нас.

В конце концов на дорожке появился и направился к нам грузный человек. Это был во всех отношениях крупный мужчина. Его круглое, выражавшее любопытство лицо походило на блюдо, украшенное голубыми глазами и редеющим облаком рыжевато-каштановых волос. Он зевнул, ведя нас через главный дом на задний двор. Вдоль южной его стороны располагался ряд небольших мастерских, во всех виднелись погруженные в работу люди, вырезавшие, отбивавшие и рисовавшие.

— Я вижу, вы держите весьма большой штат.

— Трудно найти хороших мастеров, чтобы удовлетворить спрос. Большинство из них мне пришлось забрать с собой из Фив, и их проклятые семьи тоже. Остальных я смог набрать здесь или в городах дельты. Иногда мне кажется, что я в одиночку поддерживаю экономику небольшого государства.

В северо-восточном углу участка стояло еще одно здание, которое оказалось мастерской скульптора, состоявшей из большого открытого пространства с комнатами, соединенными переходами. Свет проникал через верхний ряд окон под высокой крышей. Тутмос рявкнул на учеников и подмастерьев, и они послушно поспешили выйти. На больших столах и стендах размещалось несколько работ в процессе создания: узнаваемые части тела — пальцы, кисти рук, щеки, руки, торсы, — возникавшие из тесаных камней, вдоль и поперек размеченных грубыми черными пометками. Но я был поистине поражен, увидев на опоясывавшей стены полке бесчисленные серо-белые гипсовые слепки с голов людей — молодых, среднего возраста и старых, из разных слоев общества; они были выполнены настолько детально, что казались живыми: щетина на подбородке, нежные веки девочки, бородавки и пятна старухи, морщины, оставленные временем, складки, прочерченные характером, — все было воспроизведено идеально. У всех голов глаза были закрыты, словно они грезили об ином, дальнем мире за пределами времени.

— Вижу, вас заинтересовали мои головы.

— Они совсем как живые — так и ждешь, что сейчас откроют глаза и заговорят.

Он улыбнулся:

— Они могли бы поведать нам об интересных вещах.

Мы уселись на позолоченную скамью в углу мастерской. Нам принесли напитки. Тутмос медленно и осторожно отпил из своего кубка, я сделал глоток из своего. Густое темно-красное вино. Хети поставил свой кубок на поднос. Я наслаждался, хотя для вина было еще рановато.

— Из оазиса Дахла?

Тутмос повернул к себе кувшин и прочел надписи.

— Очень хорошее. Вы не против, если я зарисую вас, пока мы разговариваем? Мои руки счастливы только за работой.

Он начал рисовать, глаза его блуждали по моему лицу, кисть, судя по всему, работала совершенно самостоятельно, потому что Тутмос ни разу не сверился с получавшимся изображением. Сначала я спросил скульптора о его отношениях с царицей.

— Могу ли я назвать это отношениями? Она моя покровительница, а иногда муза.

— Что это значит?

— Она меня вдохновляет. Лучше я сказать не могу. Я создаю ее изображения и именно с ее согласия имею честь воплощать ее живой дух в камне, дереве и гипсе.

— Думаю, я понял.

— Да? Для меня это постоянная тайна.

— Возможно, вы могли бы объяснить, доступно для непосвященного, как все это происходит. Процесс творчества.

Тутмос вздохнул и продолжил рисование.

— Царица считает, что важно работать с натуры. В прошлом художники были ограничены изображением добродетелей и совершенств умершего. Зачем? Все те работы только уважительные копии, лишь отдаленно связанные с теми, кто вдохновил на их создание при жизни. Те огромные статуи такие величественные, такие официальные и такие невдохновляющие — если только вы не считаете благоговение единственным ценным эмоциональным откликом на искусство. Людьми они были, без сомнения, жирными, невежественными и глупыми, а смотри-ка, вот они — с телами богов, все такие мускулистые, богатые и довольные! Давайте же будем честны, это ограниченный взгляд. Вам не кажется?

Отложив рисунок и изменив позу, Тутмос принялся за новый. Я превращался в модель художника и начинал чувствовать себя неуютно под его изучающим взглядом. Однако же мне было любопытно посмотреть, как он меня изобразил.

— Но вы так не работаете?

— Нет, не могу. Это низводит создателя образов до положения слуги общества. Такой художник абсолютно безлик. Такая работа шаблонна, обща. Нефертити права — это мертвые формы прошлого. Понимаете, я стремлюсь не описать живое существо, но создать его. И я верю, что в невообразимом будущем те, кто по-прежнему будут молиться этим образам, будут знать, что это он, а это — она и никто другой. И в самом конце времен люди, кто бы они ни были, так и будут смотреть на Эхнатона и Нефертити и знать, кто они такие. Вот это вечная жизнь.

Он выжидающе посмотрел на меня, надеясь, что я разделю его энтузиазм. Я сделал глоток вина.

— Могу я спросить, как вы создаете изображение царицы? С чего начинаете?

— Это происходит в виде частных сеансов, которые продолжаются много часов, много недель. Она сидит здесь, и я работаю прямо с натуры. Делаю этюды с натуры.

— И вы разговариваете?

— Не всегда. Я не поощряю ее желание беседовать, и к тому же не могу разговаривать за работой. Я глубоко сосредоточиваюсь. Звучит претенциозно, но ты как будто покидаешь этот мир. Время летит быстро. Внезапно начинает смеркаться, у меня прибавляется несколько седых волос, а царица улыбается мне, и здесь, у меня под руками — портрет. Образ. Форма.

Очень умный способ не ответить на мой вопрос.

— А царица, как она проводит это время?

— Думает, мечтает. Мне это нравится. Воссоздавать ее в процессе размышлений, тайны ее ума в движении…

— Значит, вы не помните, о чем вы разговаривали? Или какой она показалась вам во время последнего сеанса?

— Она была очень тихой.

— Это необычно?

Он посмотрел мне прямо в лицо.

— Да, я бы так сказал.

— И над чем вы работали?

— Над великолепным бюстом. Думаю, это моя лучшая работа.

— Могу я ее увидеть?

Отложив рисунок, он тщательно обдумал мою просьбу.

— У вас есть соответствующие разрешения?

— Есть, — ответил я. — Могу показать их вам, если желаете.

— Никто не видел этой работы в процессе создания, за исключением самой царицы. Она не хотела становиться достоянием публики. Это частная работа. И завершена так недавно, что царица даже не успела прислать за ней до того, как…

— Да?

— Что, по-вашему, с ней случилось? Я опасаюсь худшего. Все говорят, что ее убили.

— Я не знаю. Но все, что вы мне говорите, очень важно. Любая подробность.

Я внимательно за ним наблюдал. Внезапно на его лице появилось выражение сильной боли.

— Я ощутил, что она чувствовала себя в какой-то опасности.

— Что вы имеете в виду?

Он помолчал и посмотрел на свои беспокойные руки как на двух очень хорошо обученных животных.

— Женщина ее ума, власти, красоты, положения, популярности…

— Разве популярность — это неприятность?

— Да, когда жена становится популярнее своего мужа.

Опасные слова. Тутмос посмотрел на меня, признавая, что оказывает мне доверие.

— Это Эхнатон послал за мной, чтобы расследовать исчезновение царицы.

Он быстро глянул на меня, но больше ничего не сказал.

— Мне очень поможет, если я смогу увидеть эту последнюю работу.

— В самом деле? Ну, пожалуй — если это поможет. Я сделаю все, что смогу.

Мы прошли дальше в глубь дома. Здесь было прохладнее. На стенах и на полу лежали постоянные тени. Перед ничем не примечательной дверью, ведущей, как могло показаться, в обычную кладовку, скульптор остановился, сломал печать и вытащил из петель замка бечевку. Открыл прочно закрепленную в каменной коробке дверь, зажег лампу, и мы вошли.

Вдоль стен комнаты, сложенных из каменных блоков, шли деревянные или каменные полки. Воздух был сухой, с примесью пыли. За пределами маленького пятна света, идущего от лампы, комната терялась в непроглядном мраке. Тутмос зажег светильники, и в мерцающем свете комнату постепенно заполнили одно за другим смутные очертания — накрытые тканью, частью на полках, другие в рост человека — взрослого или ребенка. Мне почудилось, что я оказался в Потустороннем мире. Поставив лампу на полку, Тутмос взял одну из фигур, благоговейно поставил на маленький круглый стол, ловко снял с нее ткань и явил нам — чудо. Он повернул стол, показывая нам бюст со всех сторон, наслаждаясь нашим изумлением.

Я сразу же узнал ее. Волосы убраны под темно-синюю корону. Это придавало царице исключительную властность. Посадка головы красивая, сильная, исполненная достоинства, замечательно уравновешенная и естественная. Кожа лица, способного, казалось, изменить выражение, передавала цветение жизни и отличалась прозрачной бледностью, как у человека, который всегда находится под защитой густой тени. Высокие скулы и изящное, чувственное лицо. Губы красные, выразительно очерченные, напряженные. И один глаз: широко раскрытый, со взглядом непростым, ищущим, гордым, с едва уловимой искоркой юмора, когда в него заглянешь; второй глаз оставался ненарисованным. И кое-что еще: отсвет боли виделся за уверенностью взгляда. Тайная печаль, возможно, даже страдание, спрятанное, как мне показалось, в его глубинах. Вообразил ли я это? Могут ли гипс, краска и камень открыть так много?

— Это помогло? — спросил Тутмос.

— Да. Я где угодно ее узнаю.

Я увидел, что ему пришлась по душе глубина моего отклика.

— А она видела работу завершенной?

— Нет, не было глаз. Она должна была попозировать для глаз. Я всегда оставляю глаза напоследок.

Этот глаз. Он пристально смотрел на меня, в меня, сквозь меня. Эта призрачная улыбка. Словно Нефертити уже жила в вечности. Я надеялся, что нет. Оттуда я не смогу ее вернуть.

Скульптор снова заговорил:

— Здесь есть и другие работы. Возможно, вы захотите взглянуть и на них?

Я кивнул, и он прошел по комнате, медленно снимая полотнища ткани и являя одно за другим изображения царицы. История жизни, запечатленная в камне: молодая женщина, лицо ее менее совершенно, менее сосредоточенно, но одухотворено прекрасной, неуверенной силой молодости; молодая мать сидит со своим первым ребенком на руках; Нефертити в день провозглашения царицей, обретающая свою власть, новую ипостась самой себя; парная статуя к изображению мужа, ее естественная красота в странном контрасте с причудливыми, удлиненными пропорциями его лица и конечностей. Я ходил между этими работами, разглядывая их со всех сторон, и лампа у меня в руке освещала меняющиеся черты множества ее лиц в этом царстве теней, где их держали. Хети оставался у двери, как будто боялся ходить меж живых мертвецов.

— Из каких материалов вы создаете эти чудеса? — спросил я.

— В основном из известняка. Из гипса. На глаза идут алебастр и обсидиан.

— А краски? Как вы достигаете таких цветов? Они такие яркие, такие живые.

Тутмос встал позади бюста и стал показывать, не касаясь пальцем поверхности.

— Ее кожа — это тонкий известняковый порошок, смешанный с еще более тонким порошком красной охры, оксидом какого-то металла. Желтый — сульфид мышьяка, красивый, но ядовитый. Зеленый — стеклянный порошок с добавлением меди и железа. Черный — уголь или сажа.

— И из всех этих порошков и металлов вы создаете иллюзию реальности.

— Можно и так сказать. Но в таком виде это похоже на накладывание грима. Это отдельная реальность. Она переживет всех нас. — Тутмос почтительно посмотрел на свою работу.

— А подобных изображений Эхнатона вы не делали?

Он пожал плечами:

— Только в последнее время. В первые годы он позировал другому скульптору.

— Я видел эти статуи. Люди находят их очень странными.

— Он знает, что мы живем в век образов. Он потребовал, чтобы его видели не таким, как всех предшествовавших ему фараонов, поэтому художники и изменили старинные пропорции. Они сделали его выше человеческого роста, высокого, как бога, и соединили в нем мужские и женские черты, и более того. Образы очень мощные. Эхнатон понимает это лучше, чем кто-либо.

Он знает, что образ — это часть политики. Он воплощение Атона, изображения сделали его таковым независимо от вида его смертного тела. Искусство имеет дело не только с красотой и правдой, но и с властью.

Затем он накинул на свое новое творение ткань, скрыв глаза и эти немые губы, и задул лампу.

Тутмос снова опечатал комнату, и мы в молчании пошли по коридору назад. Тут я случайно заметил, как что-то блеснуло в открытом дверном проеме. Тутмос обратил внимание на мой интерес.

— А, моя красавица, золотой плод земного успеха.

Такой великолепной личной повозки я никогда не видел. Сооруженная явно для хвастовства, она была необыкновенно легкой — ее спокойно можно было поднять двумя руками — и идеальнейшего исполнения. Форма ее — широкий полукруглый, открытый сзади каркас из гнутого позолоченного дерева — была обычной, но качество работы и материалов, из которых были изготовлены прочие детали, было первоклассным. Я обошел повозку, наслаждаясь ее совершенством. Чуть тронул ее, и изящная конструкция немедленно отозвалась на мое прикосновение легким, пружинящим толчком и сдержанным гудением.

— Могу я предложить подвезти вас?

Мест было только два. Хети в любом случае должен был пригнать назад нашу развалюху, поэтому он последовал за нами, стараясь не отставать. В повозку запрягли двух изумительных маленьких черных лошадок — редкостная пара, — и Тутмос ехал с большой скоростью. Кожаный сетчатый пол создавал ощущение необыкновенно гладкой езды, несмотря на выбоины и камни на дороге. Хорошо сбалансированные, элегантные колеса шуршали под нами. В виде исключения я мог слышать пение птиц, пока мы ехали в свете наступавшего вечера.

— Кажется, что сейчас взлетишь в небо, а? — проговорил Тутмос. Я кивнул. — Желаю вам удачи в вашем серьезном деле.

— Она мне нужна. У меня такое чувство, будто я исследую образы и иллюзии. Настоящие вещи ускользают от меня на каждом шагу. Я протягиваю руку, чтобы что-то схватить, и обнаруживаю, что казавшееся вещественным — всего лишь воздух.

Он усмехнулся:

— Это метафизическая тайна! Полагаю, что исчезновение является таковой. Есть вопросы посложнее: почему, а не как.

— Я считаю, что всему есть причины. Просто не до конца их понимаю. У меня имеются разрозненные факты, но я пока не могу связать их воедино. И этот город не помогает. Он затейливый и странный, и каждый играет какую-то роль, поэтому все так многозначительно, но что-то во всем этом мне просто не нравится.

Он засмеялся.

— Вам приходится выяснять, что скрывается за внешностью. Она выглядит впечатляюще, но поверьте мне, за этими величественными фасадами все та же старая история: мужчины, которые ради власти продадут собственных детей, и женщины с крысиными сердцами.

Мы прогрохотали по временному дощатому мосту, положенному над разлившимся потоком.

— Что вы можете рассказать мне о Маху?

Тутмос глянул на меня.

— Он имеет огромное влияние в городе и значительное доверие в царской семье. Его зовут Псом. Его преданность известна. Равно как и гнев против тех, кто так или иначе ей изменил.

— Мне тоже так показалось.

Он внимательно на меня посмотрел.

— Я придерживаюсь своего искусства. Политика и подобное ей… грязное дело.

— Разве не этим воздухом вам приходится здесь дышать?

— Верно. Но я стараюсь вдыхать не слишком глубоко. Или зажимаю нос.

Некоторое время мы катили молча, с плеском перебираясь через мелкие ручейки, пересекавшие наш путь, и въехали в центральную часть города, такую аккуратную в своей упорядоченности и правильности планировки. Тутмос высадил меня на перекрестке. У меня оставался к нему еще один вопрос.

— Возможно ли, чтобы женщина, очень похожая на царицу, получила место при дворе фараона или в городе? Откуда могла бы быть родом такая девушка?

— Я никогда ни о чем подобном не слышал, но единственным местом, где в этом городе втайне могли бы держать такую женщину, был бы гарем. Возможно, вам следует туда заглянуть.

— Я так и сделаю.

— Почему вы спрашиваете?

— Боюсь, не могу сказать.

Он уже собрался отъехать, но его остановила последняя мысль.

— Этот город, этот блестящий и просвещенный новый мир, — это славное будущее. Все здесь выглядит блистательно, но построено на песке. Людей либо убеждают, либо заставляют в это верить, чтобы сделать желаемое возможным. Но без нее, без Нефертити, это невероятно, нереально. Ничего не выйдет. Все развалится. Она подобна Великой реке: именно она дает городу жизнь. Без нее мы вернемся назад, в пустыню. Тот, кто похитил ее, знает это.

И, умело дернув поводьями, он тронулся; его повозка сверкала в золотистом свете.

Я стоял на перекрестке, город казался диковинными солнечными часами из яркого света и могучей тьмы — здания отбрасывали идеальные углы своих теней в соответствии с заданными Ра часами. День сменялся вечером. Изображение лица Нефертити накрепко отпечаталось в моей голове. Я положил скарабея на ладонь и снова посмотрел на него. Женская ипостась Ра. Жук ослепительно блестел на свету, и я, прищурившись, вознес собственную молитву к странному богу солнца, чьи быстрые путешествия на колеснице отмеряли немногое остававшееся у меня время.

13

Прием устраивал Рамос, визирь Эхнатона. Те, кого считали достаточно влиятельными и важными, чтобы пригласить с другого конца империи, путешествовали много недель, по суше и по воде, чтобы наверняка с удобствами разместиться в новом городе. Большинство не совершили ошибки, отложив на последний момент отправление в длительное странствие, чреватое, даже в наши времена, опасностями и превратностями. Хорошо могу себе представить приготовления предшествующих месяцев: неспешный обмен письмами и приглашениями, переговоры о свите и размещении, деликатные проблемы иерархии и статуса.

Никто, хоть что-то собой представлявший — а быть в этом городе «кем-то», похоже, единственное, что имело значение, — не прибыл на прием пешком. Мы тоже, по словам Хети, относились к их числу, поэтому приехали на нашей дряхлой повозке. Ее дешевизна и плачевное состояние еще сильнее бросались в глаза удручающим контрастом на фоне великолепных колесниц, запрудивших центральные улицы и дороги и сделавших наше продвижение мучительно долгим. На подъезде к дому мы попали в затор из повозок, носилок и портшезов, где в полной мере вылезли наружу дурные манеры и злоба. Очень важные люди, чиновники, слуги и рабы выкрикивали оскорбления, приказы и требования; все толкались, настаивая на своем преимуществе. Шум, жара и неприкрытая ярость всего этого поражали. Носильщики, на которых обрушивалась брань их пассажиров, упорно старались расцепить шесты своих и соперничающих с ними носилок, одновременно отчаянно оберегая от царапин безупречно отполированные бока дорогостоящих средств передвижения. Ржали и рвались запряженные в двуколки из эбенового дерева кони. Животные потели под своей замысловатой парадной сбруей, в испуге выкатывали глаза. Несколько лошадей были украшены султанами из белых перьев, что указывало на высокую должность их владельцев, и дородные мужи, которых они везли, со злостью взирали на толпу с высоких сидений. Я понятия не имел, кто есть кто, и в безумной давке фонари, лица и профили возникали и исчезали, прежде чем я успевал хорошенько их рассмотреть. Словно находишься в сердитом бушующем море моды и тщеславия.

Вторая же половина города, похоже, собралась, чтобы поглазеть на это глупое, нелепое зрелище: мужчины, женщины и дети как дураки таращились с противоположной стороны Царской дороги, где они стояли плотной разраставшейся толпой, сдерживаемой единственной ограничительной веревкой, и выкрикивали молитвы и просьбы, указывали на известных людей, ели сахарные пирожные и потягивали пиво из кувшинов, как на представлении; собственно, это и было представление. Разодетая в пух и прах знать щеголяла перед зрителями.

Наконец наша повозка подъехала — или, скорее, ее вытолкнули — к специальному помосту. Хети пожал плечами:

— Выходим?

И мы шагнули на устланную коврами площадку, освещаемую большими чеканными чашами с горящим маслом. Я порадовался, что привез с собой лишнюю пару модных сандалий и хотя бы одну приличную смену одежды, но даже средний уровень утонченности был необыкновенно высок.

— Я чувствую себя вопиюще отставшим от моды, Хети.

— Вы выглядите чудесно, господин.

— Я хочу познакомиться с ключевыми игроками. Постарайся меня им представить. Особенно Рамосу.

На лице Хети промелькнула тревога.

— Я не могу вас ему представить. Это было бы неуместно.

— Тогда я сам к нему подойду.

В общем потоке мы миновали стражу у ворот, где наши имена проверили, и попали в огромный приемный зал с колоннами, открытый луне и звездам и заполненный не только тысячами людей, но и грандиозными статуями Эхнатона и Нефертити, совершающими жертвоприношение. Изображения царственной четы благожелательно смотрели сверху вниз на собравшееся в их честь общество. Шум стоял невероятный. Музыканты наяривали какую-то замысловатую мелодию, состязаясь с ревом толпы в старании быть услышанными. Слуги с тайной враждебностью пробирались среди густых зарослей из локтей, плеч и лиц, предлагая сложные напитки и крохотные изысканные закуски на подносах. Хети щелкнул пальцами, но никто из слуг не обратил на это особого внимания, притворившись, что не слышал. Затем мимо нас упругой походкой прошествовала служанка в легком как дым платье, и я схватил два бокала в обмен на быструю улыбку. Один я вручил Хети.

Мы слишком уж быстро поглощали наши напитки, когда впечатляюще полный, уверенного вида человек с большой смешной головой — похожий на попугая, притворяющегося орлом, — вынырнул из людского моря, приблизился к нам и официально поздоровался. Хети почтительно отошел в сторону.

— Я Пареннефер. — Мужчина улыбнулся.

С улыбкой же я представился:

— Рахотеп.

— Добро пожаловать в великий город Ахетатон. Мне известно, кто вы, а я смотритель всех работ Дома Эхнатона. Рад с вами познакомиться. Мне сообщили о вашем присутствии на сегодняшнем приеме, и я хочу предложить свою помощь.

— Вот уж не думал, что кто-то знает о моем присутствии.

— Все знают, — небрежно отозвался он.

Я представил Хети как моего коллегу и помощника. Пареннефер коротко кивнул, и Хети наклонил голову.

— Давайте найдем для разговора местечко поспокойнее, — предложил он, сопроводив свои слова небрежным жестом.

— Как насчет того, чтобы как можно дальше от музыкантов?

— Вы не любите музыку?

— Я очень люблю музыку.

Пареннефер восхитился моей маленькой шуткой с деланным воодушевлением хозяина приема. Мы уселись на обитые кожей скамьи. На низенький столик немедленно поставили напитки, маленькие тарелочки и цветы. Я напомнил себе не торопиться с напитками.

— И какое же впечатление произвел на вас наш город? — спросил он.

Ответ требовал дипломатии. Если он был смотрителем работ, значит, отвечал за архитектуру зданий и план города. Я постарался как мог.

— Впечатляющее место. Архитектура, как мне кажется, прекрасно использует возможности света и пространства.

Он с осторожностью выказал удовольствие, похлопав в ладоши, пальцы рук у него были унизаны перстнями.

— Полицейский, понимающий толк в строительстве. Вы мне льстите. Думаю, впервые архитектор имел честь творить с таким размахом — с чистого папируса и не стесняясь в расходах. Конечно, нам приходится работать быстро. У Эхнатона есть мечта, и мы усиленно трудимся над ее осуществлением.

— Полагаю, времени не хватает, чтобы все подготовить к Празднеству?

Внезапно он взъерошился.

— Отнюдь. Все будет идеально. — И затем нарочито улыбнулся, словно именно улыбка это и совершит.

«Сдается мне, вам понадобится еще целый год, чтобы закончить строительство мечты», — подумал я, но ему ничего не сказал.

— Сегодня утром я был во дворце царицы. У нее, похоже, тоже есть мечта. Сооружение показалось мне очень необычным. Никогда не видел подобного дома. Над этим проектом вы работали?

— Да! О, это был чудесный заказ, хотя, по правде сказать, царица точно знала, чего хочет, поэтому задача стояла — понять, как воплотить имеющиеся у нее идеи. Знаете, она очень нетрадиционно мыслит. Она хотела, чтобы сооружение как бы струилось, а крыши парили в воздухе. Она сказала мне: «Пареннефер, мы бросим вызов законам природы». Это были ее собственные слова… очень характерные.

Женщина эта, похоже, и в самом деле была совершенством.

— Я услышал много тонких похвал ее качествам.

— Все, что вы слышали, правда. Она красива, как стихи. Нет, песня, ибо песня выразительнее и скорее вызывает у меня слезы. Ее ум устремляется во всех направлениях подобно чистой воде. Она не политик в том смысле, как мы понимаем это в наши дни. Она понимает власть, но не упивается ею. Хотя она, конечно же, ее любит. Вы знаете, что она сама правит своей колесницей. Очень современная личность.

Мое лицо, должно быть, выдало сомнения, потому что на чело Пареннефера набежало облачко.

— Это не сентиментальная хвала. Она действительно замечательная.

Он следил за моим лицом. Я постарался, чтобы на нем ничего не отразилось. Мы оба выжидали, но была моя очередь подавать реплику.

— Вы понимаете, зачем я здесь?

Пареннефер слегка наклонил голову.

— Думаю, что, к сожалению, все знают, зачем вы здесь. В этом городе мало секретов. Нефертити уже несколько дней не показывалась на людях. Богослужения, приемы в честь иноземных сановников, подготовка и собрания в преддверии Празднества — ни на одном из этих мероприятий она не появилась. Ее отсутствие сегодня вечером — предмет заботы. Они, — он указал на толпу в зале, — люди умные. Все схватывают на лету. Подмечают даже малейшие отклонения в ритуале и этикете; они умеют читать знаки. Им практически не о чем больше говорить, потому что это мир, замкнутый на себе. Легко верить, что больше ничего нигде не существует. В этом есть свое очарование — мы как будто живем внутри прекрасного зеркала, глядя на самих себя. Но иногда реальность вторгается, не так ли?

— Вторгается? — переспросил я. — Похоже, пока ее удерживают на почтительном расстоянии.

— Мы не можем допустить нестабильность сейчас, как раз перед тем, когда нам предстоит подтвердить новый порядок вещей. Празднество должно быть идеальным.

Он развел руки и пожал плечами — «невинный» и в то же время каким-то образом ироничный жест.

— Вы можете представить меня двум-трем людям? Мне нужно познакомиться с теми, кто окружает царицу. В особенности с Рамосом.

Пареннефер кивнул.

Следом за Пареннефером мы с Хети окунулись в рев толпы. Он приблизился к высокому, элегантному, безупречно одетому мужчине, выделявшемуся в кругу приспешников-мужчин и воздыхательниц-женщин. Пока мы стояли, дожидаясь его внимания, люди эти скользнули по мне любопытными холодными взглядами и умолкли. Украшения и отделка блестели в свете ламп. На этих людях было надето достаточно ценностей, чтобы профинансировать небольшое царство: на деньги, вырученные от продажи любого из нарядов, целый год могла прожить семья рабочего.

Гордое, с резкими чертами лицо мужчины странно контрастировало с мягкими и изысканными линиями его одежды. Значит, вот самый близкий к Эхнатону человек, от имени фараона и царицы контролирующий все: иностранную политику, сельское хозяйство, правосудие, сбор налогов, строительные проекты, жречество, армию… На Рамосе сходились все линии управления и политики Великой державы. Следовательно, он тоже должен быть глубоко вовлечен в Большие перемены. Рамос приветствовал меня едва заметным наклоном самодовольной головы, затем небрежно представил стоявших в кругу людей: его старшие министры, главные судьи и счетоводы и их холеные, напыщенные супруги в тугих париках и с натянутыми улыбками — жены карьеристов. Затем он отвел меня в сторону и начал свой маленький допрос.

— Значит, вы охотник за тайнами?

— Имею такую честь.

— Царица должна быть найдена и возвращена. Живой.

— Я только что приехал. Расследование в самом начале.

— Может, и так, но, полагаю, вы знаете, что времени мало. Мы слышали, уже есть один труп?

— Это не она.

— Так говорят. Великолепная новость! Тем не менее вы столкнулись с загадкой. А царица все еще не найдена. Я хочу сказать, вы все еще Не нашли ее.

Он холодно посмотрел на меня. Что я мог сказать?

— Вы отчитываетесь перед нашим обожаемым начальником полиции?

— Я отчитываюсь лично перед Эхнатоном.

— Что ж, уверен, он пристально следит за вашим продвижением, если только это не слишком обнадеживающее слово.

Я не смог удержаться.

— Разумеется, если бы охрана царицы была достаточно надежной, ее бы никогда не похитили. Ночью Дворец царицы едва охраняется — два стража и пара служанок.

Теперь он разозлился.

— Царской охране нет равных. Вы не имеете права ставить ее под сомнение. Просто сделайте свое дело и верните нам ее ко времени Празднества.

И с этими словами он отвернулся и направился к своим друзьям. Пареннефер подхватил меня под локоть и повел прочь.

— Как все прошло?

— Очаровательный человек.

— Он чрезвычайно важная персона, и более того, у него правильный взгляд на вещи.

— В каком смысле?

— Он глубоко озабочен устойчивостью нового порядка как внутри страны, так и в наших заграничных провинциях. Он многое поставил на карту, взяв на себя политические обязательства в связи с Большими переменами.

— Тогда он, должно быть, не в состоянии спать по ночам.

Пареннефера отвлек элегантный мужчина с умным, открытым лицом, легонько постучавший по его плечу.

— А, благородный Нахт. Познакомься с охотником за тайнами, Рахотепом.

Мы с уважением раскланялись.

— У Нахта здесь чудесный сад. В нем девятнадцать видов деревьев и кустарников.

— Что ж, начало я положил, — скромно произнес мужчина. — Зеленая листва, тень, маленький бассейн, немного виноградной лозы, несколько клеток с птицами — и тогда я чувствую, что мир все же не так ужасен. По крайней мере на несколько минут.

Тон его понравился мне не меньше его лица.

— Согласен с вами в отношении состояния мира, — сказал я. — Но большинство скажут, что мы живем в лучшие из времен.

— Тогда они просто не думают самостоятельно. По моему мнению, великий сад этой страны находится под угрозой со стороны сил, которых не принимают всерьез, особенно в высших кругах. При дворе есть силы, сосредоточенные исключительно на строительстве этого города и, следовательно, на сколачивании личного капитала, и совершенно не озабоченные множеством стоящих перед нами проблем: недовольное и растерянное население, враждебное и лишенное наследства бывшее жречество, далее — небольшое дельце о серьезных заграничных трудностях, которые мы сами себе создаем на наших северных границах, у наших приверженцев и в союзных царствах. Там у нас большая ответственность, а мы пренебрегаем ею с угрозой для себя. Я читал отчаянные письма от наших верных сторонников и командиров гарнизонов с описанием убийств местных вождей, страшных налетов и падения нашей власти. Эти вожди слали нам призывы о срочной помощи, поддержке и укреплении военных сил, но ответили ли им? Нет. Мы оставили их погибать. Страдают не только невинные люди, под угрозой не только торговля, но само господство фараона в этих землях ставится под сомнение и даже испытывается. Мы придерживаемся политики невмешательства. Но, по моему убеждению, эти мелкие войны и стычки не утихнут сами собой. Празднество — это прекрасно, если вы хотите устроить прием, но оно ничего не будет значить через год, когда опустеют царские зернохранилища, рабочим не будут платить и они начнут голодать, а варвары станут стучаться в ворота сада.

Мы молчали, переваривая его слова.

— И в самом деле, варвары у ворот сада.

Я сразу же узнал этот холодный, саркастический голос. К нам присоединился Маху. Нахт поздоровался с ним едва заметным кивком.

— Где ваш пес, Маху? Дома, дожидается вас?

— Он не любит приемы. Ему приятнее собственное общество.

Они походили на два взаимно враждебных вида: элегантный леопард из благородных интеллектуалов и лев из низших кругов, уживающиеся в одном месте обитания лишь благодаря договору, действие которого в любой момент может быть прекращено.

Пареннефер, стремившийся избежать стычки, воспользовался возможностью, чтобы объявить о своем уходе, ловко бросив меня на милость человека, который, как ему должно быть известно, не слишком был ко мне расположен. Я это запомню.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал он. — Мир тесен.

— Но мне бы не хотелось раскрашивать его, — отозвался я.

Эти слова обычно говорил мой бывший напарник Пенту. Не знаю, почему они пришли мне в голову в этот момент. Нахт засмеялся, но Пареннефер лишь озадачился, пожал плечами, а затем скрылся в море всеобщего говора.

— В эти необычные времена вдохновляет присутствие на нашей стороне умного человека, — сказал, поворачиваясь ко мне, Нахт. — Надеюсь, мы еще увидимся. Обращайтесь ко мне, что бы вам ни понадобилось. Ваш помощник знает, где меня найти.

И затем он тоже нас покинул. Мне было жаль, что он уходит. Я чувствовал, что могу ему доверять. И на поверку он мог оказаться хорошим другом. Маху проводил Нахта мрачным взглядом.

— У вас появился поклонничек.

Я пожал плечами:

— Он кажется хорошим человеком.

— Он из благородных. Им легко быть хорошими. Не надо прилагать никаких усилий. Они наследуют это качество вместе с властью и богатством.

С минуту мы молчали.

— Вы не пришли сегодня с докладом о новостях, — сказал Маху.

Разумеется, не пришел. И сделал это намеренно. Как бы то ни было, я пренебрег протоколом и тем самым вызвал раздражение Маху.

— Я подумал, что вам доложат Хети или Тженри.

— Кто эта мертвая девушка?

— Пока не знаю.

Больше я ничего не сказал, надеясь, что он уйдет. Но он просто рассматривал людей, словно те были стадом животных, а он охотником, огорченным отсутствием аппетита.

— Ну и что вы обо всем этом скажете? — спросил он, мотнув в их сторону головой.

— Они все пытаются выжить. Мы все поневоле плывем в одной воде.

Он окинул меня быстрым циничным взглядом.

— Большинство из них даже не знают, что родились. По их понятиям, худшее, что может случиться, — раб стащит пригоршню украшений. А мы тем временем жизни не щадим, не пуская на их улицы пустыню.

— Это работа. Всегда найдется новая пустыня.

— Я хочу знать, на чьей ты стороне, Рахотеп. Хочу знать, что ты думаешь.

— Я ни на чьей стороне.

— Тогда позволь кое-что тебе сказать. Это самая опасная позиция в нашем городе. Рано или поздно тебе придется сделать выбор. В настоящий момент мне кажется, ты даже не знаешь, каковы эти стороны.

— Именно это я здесь и выясняю.

Он злобно хохотнул.

— Ты лучше побыстрее выясняй, как тут делаются дела и кто за какие ниточки дергает. Даже за твою. Удачно тебе их распутать. И кстати, я позвал нескольких друзей поохотиться на реке. Завтра днем. Ты охотишься, Рахотеп?

Мне пришлось сознаться, что да.

— Тогда я настаиваю, чтобы ты к нам присоединился. Это даст мне возможность оценить твое продвижение в расследовании.

Он покровительственно похлопал меня по спине и двинулся сквозь толпу размашистым шагом хищника.

Я обернулся к Хети, который все это время стоял позади меня, игнорируемый всеми, и с удивлением увидел гневный блеск в его глазах.

— Не обращай внимания, Хети. Он старомодный громила. Не позволяй ему давить на тебя. И самое главное, не бойся его.

— Неужели вы его не боитесь? Хоть чуть-чуть?

— Я вторгся в его владения. Он большой старый лев, и ему это не нравится. — Я сменил тему. — А Эхнатон сегодня появится?

— Вряд ли. Я слышал, что после наступления темноты он редко посещает мероприятия. И приглашения рассылались от имени Рамоса. Но, думаю, даже в этом случае ему нужно показаться, чтобы подтвердить отсутствие неприятностей.

— Однако если он появится без Нефертити, это лишь подтвердит подозрения.

Я вдруг осознал, почему в зале царит такое оживление и шум. Словно ослабевали действовавшие в течение дня правила — моления и почтительное отношение к новой религии. Общее настроение передалось и мне. Мимо проходила другая девушка, и я остановил ее, чтобы взять напиток. Мне внезапно очень понадобилось еще выпить, и я с благодарностью осушил кубок.

Хети посмотрел на меня.

— Что?

— Ничего.

Как раз в этот момент оркестр закончил свой мучительный труд и танцоры разошлись. Оглушительный вопль труб прервал заградительный огонь разговоров, чиновники выстроились, и все головы повернулись к возвышению в центре зала. Глашатай возвестил его имя, и Рамос поднялся на помост. В зале немедленно наступила тишина. Прежде чем заговорить, он несколько секунд осматривался по сторонам.

— Сегодня вечером мы в согласии пребываем в новом городе Обеих Земель. В новом городе нового мира. Здесь мы празднуем деяния и чудеса Атона. И в ближайшие дни будем приветствовать прибытие царей, военачальников, правителей разных стран, верных вассалов, должностных лиц и вождей. Они собираются сюда со всей империи, чтобы выразить должное уважение Великой державе Эхнатона, благодаря которому все существует и в ком все признают Истину. Я приветствую тех почетных гостей, которые уже находятся среди нас. Тем из вас, кому посчастливилось поселиться здесь, служа Великой державе, я говорю: приветствуйте вместе со мной. А миру, который слышит эти слова, я говорю от имени Эхнатона и царской семьи: поклоняйтесь Атону здесь, в Ахетатоне, городе света.

По окончании речи повисла напряженная и неловкая тишина, словно требовалось что-то еще сказать или чему-то следовало произойти, например Эхнатону и его семье появиться в Окне явлений. Но ничего не произошло. Я обратил внимание, что люди украдкой обмениваются смущенными взглядами, в самой осторожной форме откликаясь на данную догму и на вызвавший чувство неловкости тон, странно безжизненную манеру Рамоса. Все знали, что кое-кто исчез. Рамос спустился с возвышения, чтобы официально поздравить почетных гостей. Постепенно уровень шума восстановился, но на сей раз в иной тональности, указывавшей на обмен догадками.

Для одного вечера мне хватило. Нужно было вернуться к себе, подумать, поспать. Я снова посмотрел на статуи Нефертити. «Где ты? Почему исчезла именно сейчас? Похитили ли тебя, и если да, то кто? Или ты исчезла — и если да, то почему? Кто ты?»

Снаружи, вдоль Царской дороги, еще оставались горожане, желавшие увидеть какую-нибудь важную персону. По счастью, никто не обратил особого внимания на нас с Хети, поэтому мы медленно поехали прочь.

Лежа в своей комнате, я обдумывал различные подробности этого вечера. Из головы у меня не выходило чудное маленькое изображение Эхнатона. Я вспомнил слова Пареннефера об очаровании жизни в этом городе. Но теперь он не казался таким простым. Несмотря на язык света и просвещения, здесь обитают, дожидаясь своего часа, все те же темные тени людского тщеславия, алчности и жестокости. Внезапно мне почудилось, что Эхнатон держится на солнце из страха перед этими ночными тенями, с каждым днем все ближе к нему подползающими. Теперь я тоже объект посягательства этих теней. Маху был прав. Я еще не отделяю правду от домыслов, факт от выдумки, честность от лжи.

Я подошел к окну и выглянул в унылый дворик. По крайней мере немного спала жара. Ночью пустыня делает этот город сносным; ветер, охлажденный ликом луны, проникает в двери и коридоры, касается наших спящих лиц и вторгается в наши беспокойные сны. Завтра я должен установить личность убитой девушки. Меня поразило, что я разбирал разные возможности. Преследовал копии в надежде найти потерянный оригинал. Но хотя бы следующий ход — мой. Скарабея и этот дневник я для сохранности положу под подушку в изголовье. Да благословят боги моих детей и жену и на рассвете вернут меня к новому свету. Внезапно моя любовь к ним отозвалась в груди уколом боли.

14

Я проснулся от настойчивого стука в дверь. Это оказался Хети. Что-то случилось. Было еще темно. В молчании мы быстро проехали по пустынным улицам.

Я открыл дверь комнаты очищения. В ней было очень темно и очень холодно. Я вошел в комнату осторожно, не желая ничего нарушить. Поднял фонарь. Смутно видневшееся тело девушки лежало на прежнем месте. В промозглом воздухе чувствовался запах тления. Все свечи в подсвечниках догорели. Я медленно обошел помещение, стараясь осмотреть все по своему методу, который заключается в том, чтобы разбить поверхности и пространство на квадраты, обследовать один и перейти к следующему. Все было как я запомнил: шкафы закрыты, инструменты на своих местах, урны-канопы на полках. Сыны Хора пристально смотрели на меня. Подняв фонарь, я пошел вдоль стены с пустыми раскрашенными гробами. Внезапно я отскочил назад: один из гробов был широко открыт. В нем, подобно дурной шутке, находилось тело.

Тженри стоял в гробу прямо, глаза были широко открыты, легкая улыбка играла на обескровленном красивом лице. Я подвигал фонарем и уловил странный блеск широко открытых глаз. Внимательно к ним присмотрелся. Стекло. Я опустил фонарь. Что-то еще стояло на полу у его ног. Урна-канопа.

С бесконечной осторожностью и скорбью Мы с Хети взяли Тженри и аккуратно положили на стол. Мы избегали смотреть друг другу в глаза. Несколько часов назад эти мышцы и кости было приятным молодым человеком, строившим планы на будущее. В свете заново зажженных ламп я тщательно осмотрел тело. Если не считать набедренной повязки, Тженри был обнажен, обмыт и чист. На серо-желтой коже запястий и лодыжек, вокруг талии и грудной клетки остались грубые багровые и синие рубцы. На лбу глубоко отпечаталась полоса лиловых синяков. Связали его крепко. Он изо всех сил боролся за свою жизнь. Также имелись царапины и маленькие разрывы на ноздрях. Мне стало страшно от того, что я должен был обнаружить. Я открыл его рот, застывший, как капкан, и вытащил оттуда липкий красный комок. От языка остался лишь изжеванный кусок мяса, в котором нельзя было узнать орган речи. Я продолжал осмотр, хотя больше всего мне хотелось выскочить из этой комнаты и бежать куда глаза глядят, а не продвигаться к открытию, которое, я знал, поджидало меня впереди. Он явно был жив, когда все это с ним проделали. Все указывало на медленную, мучительную и жуткую агонию. Я поднял глаза и увидел зловещие инструменты для мумификации, висевшие в полумраке на своих крюках. Взяв себя в руки, я заглянул в урну-канопу. Внутри лежал его мозг, поврежденный, рассеченный и уже подернувшийся синевой разложения, обычно выбрасываемый орган, поверх которого лежали глаза Тженри с оборванными нитями кровеносных сосудов.

Я не верил своим глазам. Кто-то связал Тженри и с помощью железных крюков, как ни в чем не бывало висевших на стене, вынул мозг через ноздри у него, еще живого, как будто он уже был мертв и готов к погребению. Опытная рука тщательно осуществила эту операцию. И совершалась она во время нашего пребывания на приеме, пока мы ели, пили и вели беседы. И сделана была в этой комнате.

Я старался обуздать свои чувства. В свое время чего я только не навидался. Я вдыхал сладкий запах горящих человеческих костей и наблюдал пар, поднимавшийся от внутренностей из разрезанного живота только что убитого человека. Но я никогда не видел ничего подобного этому бесчеловечному, варварски аккуратному деянию.

Больше я ничего не мог для него сделать. Ни одна молитва из «Книги мертвых» не оградит от этого ужаса. Я вспомнил, что приказал ему остаться здесь. И теперь он погиб. Я опустил его нежные холодные веки, закрывая чужие яркие стеклянные глаза. Мы с Хети вышли из комнаты с ее отвратительным холодом и встали у двери. Занимался рассвет. Пели птицы.

15

Я велел Хети ехать в главное управление полиции и сообщить об убийстве, а сам остался ждать. Мне требовалось побыть одному, прежде чем разразятся шум и крик. Следовало подумать, хотя голова моя была более пустой и терзаемой призраками, чем Красная земля. Картины того, что сделали с этим подававшим надежды молодым человеком, пресекали любую мысль.

Я наблюдал, как просыпается улица. Из темного дверного проема вышел, шаркая, старик с кувшином воды и заботливо полил укоренившееся молодое деревце. Казалось, что для выполнения этой задачи в его распоряжении все время мира. Затем он подобрал какие-то обломки, валявшиеся вокруг деревца, закинул их подальше на проезжую часть и прошаркал назад в свое темное жилище. Потом взошло солнце и появились новые люди, покидавшие свои дома для занятий ежедневными делами.

Тут меня охватил гнев — на самого себя за то, что позволил умереть молодому человеку, на пустую трату жизни, на омерзительную никчемность этого города, на утонченную жестокость, с которой было совершено это преступление. Разумеется, я знал, что его направляли против меня. Как ту стрелу на корабле. Кто бы ни совершил это преступление, он хотел, чтобы я знал — им известно все, что я делаю. Они хотели, чтобы я знал — за мной пристально наблюдают. Еще они хотели, чтобы я знал — при желании со мной могут сотворить и кое-что похуже. В этом была какая-то насмешка, издевка. У меня медленно и педантично выбивали из-под ног почву. Скоро я останусь на крошечном островке полной неуверенности. Я приехал в этот город, чтобы расследовать исчезновение человека. Теперь я расследовал еще и убийства.

Маху, разумеется, приехал. Едва кивнув мне, он вошел в комнату. Выйдя оттуда, он обрушил на меня всю силу своего гнева. Конечно, в присутствии других это было унизительно, но я чувствовал себя странно невосприимчивым. Обстоятельства смерти Тженри делали крики и ярость Маху бесполезными и пустыми. Затем он уехал со страшными угрозами и предупреждениями. Он сообщит Эхнатону. Мне было почти безразлично. Я хотел выследить и поймать преступника — мужчину или женщину. Теперь меня вела личная жажда мести. Мне нужно было узнать, что это за человек, способный сотворить такое с другим человеком. Было ли это существо чудовищем или, подобно всем нам, имело сердце и душу, кровь и чувства?

Когда все уехали, мы с Хети молча посидели немного рядом.

— Ничего ужаснее я в своей жизни не видел, — в итоге сказал Хети.

— В течение нескольких дней у нас два варварских убийства. Вряд ли они на этом прекратятся. Есть все основания полагать, что они напрямую связаны с нашим расследованием. Нам наступают на пятки.

Он кивнул.

— И они не оставляют улик.

— Это не совсем так. Природа этих смертей рассказывает целую историю. Нам нужно выяснить, что это за история. И следующим нашим шагом станет поиск следов убитой девушки. У меня есть одна мысль. Нам следует порасспрашивать в поселке ремесленников.

— Почему вы так считаете?

— Потому что если бы она была важной особой, то к этому времени ее исчезновение было бы замечено и о нем, возможно, даже сообщили бы. Кто-то в городе мог бы связать ее с жертвой убийства. А по пути нам нужно сделать остановку. Мне надо увидеть служанку, Сенет.

Когда мы приехали, в доме было тихо. Стража впустила нас, и мы подождали появления Сенет. Она низко поклонилась мне.

— Мы можем где-нибудь уединиться?

Она провела нас в переднюю. Как и прежде, девушка была безупречно одета, волосы прикрыты, на руках короткие желтые перчатки.

— Я хочу кое-что вам показать. Пожалуйста, ничего не говорите. Просто кивните, если узнаете эту вещь. Хорошо?

Она кивнула. Я раскрыл ладонь и показал ей скарабея. На лице Сенет отразился скорее ужас, чем печаль. Руки задрожали от потрясения.

— Это не совсем то, что вы думали. — Девушка подняла большие глаза, внезапно засветившиеся надеждой. — Почему вы не сказали мне правду?

— О чем? — задыхаясь, произнесла она.

— О том, что этот скарабей пропал из украшений царицы?

Она попыталась быстро собраться с мыслями.

— Простите меня, но я не знала, кто вы. В смысле, кто вы на самом деле.

— Вы хотите сказать, что не знали, можно ли мне доверять? Как полицейскому?

Она кивнула с благодарностью, что я сказал то, чего не могла сказать она.

— Мне нужно знать, можете ли вы что-нибудь рассказать об этом скарабее.

Сенет посмотрела на него.

— Пожалуйста, скажите, как вы его нашли?

— Его носил другой человек. Другая женщина.

Девушка как будто изумилась.

— Как это может быть? — спросила она, вертя амулет в руках.

— Не знаю. Но вот что я вам скажу. Женщина, носившая его, некогда была очень похожа на царицу.

Сенет попыталась уразуметь сказанное мной.

— Некогда?

— Она мертва. Я не могу установить ее личность. Не желаете ли вы теперь что-нибудь мне рассказать?

Служанка вдруг отвернулась.

— Это место полно тьмы.

Она произнесла эти слова с новой, страстной интонацией.

— То есть?

— Люди — звери, вы так не думаете? Царица говорит, что у большинства людей сердца добрые. Но я вижу их лица, когда они улыбаются, когда говорят умные вещи, когда смеются над несчастьями других. По-моему, язык — это чудовище, сидящее во всех нас.

— Почему вы так думаете?

— Потому что у слова больше силы ранить и убить, чем у ножа.

Я оставил эту мысль без ответа.

— Расскажите мне еще об этом скарабее.

Она держала вещицу на своей изящной ладони, наклоняя то в одну, то в другую сторону.

— Я вижу возможность новой жизни, провозглашенной в вечном золоте. Жук-скарабей, наименьший из всех форм жизни, постоянно обновляющийся. Воскресение, начиная с самых основ этого мира. Я вижу, как этот жук, зажав в лапках солнце, которое все созидает, выталкивает его в новую жизнь. Я вижу тайну силы Ра, содержащуюся в точке в центре его изображения. Как дитя в утробе. Я вижу женщину, во всех отношениях абсолютно равную богу солнца. Вижу, что его носят как знак надежды. Я чувствую, как он покоится на теплой коже, над добрым сердцем.

Внезапно она выгнулась, как от удара, причиненного страшным горем, из груди ее вырвалось рыдание, тело напряглось от захлестывавших девушку эмоций. Мы с Хети удивленно переглянулись. Затем возбуждение спало и Сенет успокоилась. В наступившей тишине стал слышен негромкий плеск речных волн о камни террасы. Сенет ждала моего ответа, опустив голову.

— Вы хорошо сказали, — проговорил я. — Ничто не будет забыто.

Я повернулся, чтобы уйти, но она остановила меня на пороге.

— А что с детьми? Я уверена, им плохо без матери.

— Где они?

— Их увезли к бабушке.

Озабоченный вид девушки сказал все, что мне требовалось узнать о ее отношении к такому повороту событий.

— Мне придется с ними поговорить. Хотите, чтобы я передал им что-то на словах, когда увижу?

— Пожалуйста, скажите им, что я здесь и жду их возвращения домой.

16

Поселок ремесленников лежал к востоку от центра города. Мы ехали в ту сторону, пока не кончилась дорога. Стоявший в зените, Ра во всей своей славе — по мне, так чересчур во славе — палил немилосердно. Спасения не было нигде. Предметы практически не отбрасывали тени. Хети поднял над нашими головами защищающий от солнца навес, и мы ехали, получая хоть какое-то облегчение под дергающимся пятном тени.

Наш путь то и дело пересекали дороги, уходившие в восточную пустыню: одни вели к алтарям в ней, другие — к гробницам в скалах и сторожевым постам. На перекрестках, как шесты — указатели тени, стояли усталые молодые мужчины. Время от времени я замечал вдали крохотные фигурки, стоявшие в карауле на границах расплывающейся в мареве территории города, — похоже, как для того, чтобы удержать в нем людей, так и для того, чтобы предотвратить проникновение в него духов суеверий и варваров Красной земли.

Я указал на них Хети.

— Хуже работы не придумаешь, — сказал тот. — Они весь день на посту, вся их тень — тонкая тростниковая шляпа. Еще они охраняют гробницы, которые высекают на верхних уровнях скал. — Он махнул в сторону лежавших в отдалении гор, белых, красных и серых, и я, всматриваясь, заслонил ладонью глаза. Они показались мне необитаемыми. — Сейчас они работают уже внутри горы. Вообще-то чем глубже проникаешь, тем жарче.

— Сколько строится гробниц?

— Не знаю. Думаю, много. Люди, которые могут себе это позволить, вкладывают большие деньги.

— Значит, они считают, что это стоит вложений? Они, видимо, думают, что останутся здесь и будут там похоронены?

— Да, но еще нужно, чтобы все видели, что они так считают.

Вот они, заботы богатых. Эта одержимость мечтой о загробной жизни иногда кажется мне смехотворной. Как уходят с полей воды разлива, мы все исчезнем в великом свете солнца, ничего после себя не оставив, кроме наших детей. И они, в свою очередь, исчезнут из жизни. Я знаю, каким циничным кажусь, когда так рассуждаю. Смерть Тженри настроила меня на столь мрачный лад. Я вспомнил строчки из старого стихотворения:

Час отдыха еще не наступил, и нам нужно было скоротать немного времени, прежде чем рабочие вернутся в поселок к полуденной трапезе. Напряжение от смерти Тженри никак не отпускало меня, и я, зная, что единственным лекарством будет действие, решил осмотреть пограничные камни вдоль восточной границы города.

Хети энтузиазма не проявил.

— Вам не кажется, что для подъема туда слишком жарко?

Я пропустил его слова мимо ушей, взял поводья, и мы тронулись. Хети держал навес над моей головой. Проехав минут пятнадцать по ставшей теперь неровной дороге, мы вышли из повозки и зашагали по безотрадной земле, пока наконец не вскарабкались на какой-то утес и не очутились у подножия огромного нового пограничного камня, отколотого от естественной скалы. По сторонам от него стояли фигуры Эхнатона и Нефертити, вглядывавшихся в свои новые земли. Пот лил с меня ручьями, туника прилипла к спине. Мы попили прохладной воды из фляжки Хети, которую тот предусмотрительно захватил с собой. Затем я принялся исследовать надпись, медленно зачитывая ее вслух:

— «Ахетатон во всей своей полноте принадлежит отцу моему Атону, дарующему жизнь постоянно и вечно — холмам, горным землям, болотам, новым землям, водоемам, цветущим землям, полям, водам, селениям, берегам, людям, стадам, рощам и всему, что отец мой Атон вызывает к жизни постоянно и вечно».

— Тут почти обо всем сказано, — заметил Хети, разглядывая окрестности с нашей новой, выигрышной позиции.

Сидя под скудной тенью, мы обозревали широкую плоскую равнину. Вдалеке мы едва различали реку, блестевшую среди деревьев, и лежавший на ее пышно зеленеющих берегах город, белый и сухой от жара. Он казался видением, миражом. Храмовые полотнища безжизненно свисали в полуденном безветрии. Новые поля — ячменя, пшеницы, овощей — желто-зеленой мозаикой вторгались в серовато-черную плодородную землю. По ту сторону реки, за возделанными полями западного берега, блестели слепящие призраки Красной земли. Я заслонил от солнца глаза, но различать там было нечего.

— Нравится тебе здесь? — спросил я Хети.

Он обвел взглядом пейзаж.

— Мне повезло. У меня хорошая должность. Мы чувствуем себя достаточно уверенно. Заботимся друг о друге. И кусок земли купили.

— У тебя большая семья?

— Я женат. Мы живем с моим отцом и его родителями.

— Но детей еще нет?

— Мы стараемся. Но пока… — Он умолк. — Мне нужен сын. Если я не сумею родить сына, мы не сможем продолжить связь нашей семьи с Маху и полицией. Для нас это единственный способ выжить. Моя жена верит в чары и колдовство. Она ходит к какому-то знахарю, который уверяет ее, будто бурда из цветочного отвара и помета летучей мыши в сочетании с полной луной и несколькими жертвами обеспечит нам сына. Она даже говорит, что все дело во мне. — Он нахмурился и покачал головой. — Маху предложил порекомендовать нас придворному врачу, человеку, который действительно в таких вещах разбирается. Но мы побоялись оказаться в долгу.

Я решил на равных поддержать этот неожиданно откровенный разговор.

— У меня три девочки. Танеферт, моя жена, просто с ума сходила перед рождением Сехмет. Мы так нервничали, переживали из-за каждого знака. Она не особо суеверная, но однажды ночью я обнаружил, что она мочится в два сосуда — один с пшеницей, другой с ячменем. Я спросил ее, что она делает, и жена сказала: «Хочу посмотреть, где появятся всходы, и тогда мы узнаем, мальчик у нас будет или девочка». Толком там ничего не выросло, хотя она клялась, что ячмень выше, поэтому мы ожидали мальчика. А затем на свет появилась Сехмет, вопящая, красивая — такая, как есть.

Я услышал крик. У подножия скалы стояли и смотрели на нас два молодых стража. Мы осторожно спустились. Оба были молоды, лет, может, по семнадцати, оба явно умирали со скуки. Целый день ничего не делать, кроме как швырять камни, думать о плотских утехах и ждать окончания бесконечной смены. И так изо дня в день.

— Что вы там делаете?

Я показал им свои документы. Они, прищурившись, уставились на них. Неграмотные.

— Мы из полиции, — сказал Хети.

Парни тут же попятились. Следом за ними мы доехали до их крохотной хижины, где они сидели или спали на тростниковой циновке. Лачуга явно не соответствовала величественным притязаниям, запечатленным на пограничном камне. Стражники прислонили к двери свое оружие — два грубых копья. Внутри стоял бочонок с водой, кувшин масла, на полке лежала горка луковиц и начатый, но свежий каравай ячменного хлеба.

Они спросили, откуда я. Когда я ответил, что из Фив, один из них сказал:

— Когда-нибудь я туда уеду. Попытаю счастья. Я слышал, что там здорово. Все время что-то происходит. Приемы. Праздники. Много работы. Ночная жизнь…

Второй неуверенно переминался с ноги на ногу, избегая нашего взгляда.

— Мы все равно уедем. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой жалкой дыры. — Более тихого паренька встревожила прямота товарища. А тот, расхрабрившись, продолжал: — Мы собираемся вступить в новую армию.

Это было для меня новостью. В какую новую армию?

— Есть только одна армия, — осторожно произнес я. — Армия фараона.

— Один человек собирает войско. Он на все смотрит по-другому. Собирается кое-что предпринять.

— И как зовут этого нового человека?

— Хоремхеб, — ответил он с уважением и даже с ноткой благоговения.

Тут со следующего пограничного поста донесся слабый крик, парни подняли руки в знак приветствия и отозвались. Коротко попрощавшись, мы оставили их там и поехали назад, в поселок.

— Ты слышал об этом Хоремхебе? — спросил я Хети.

Он пожал плечами:

— Большие перемены открыли много новых путей к власти для людей из семей, не принадлежащих к высшим кругам. Я слышал это имя, он женат на сестре царицы.

А вот и еще одна новость. Военный, вошедший в семью фараона через брак по расчету.

— Значит, он должен присутствовать на Празднестве?

— Обязательно.

Я думал над всем этим, пока мы тарахтели по битому камню.

— А где сестра царицы?

— Понятия не имею. Говорят, она немного странная.

— Что ты имеешь в виду?

— Я слышал, что однажды она целый год плакала. И она редко разговаривает.

— Но он все равно на ней женился.

Хети снова пожал плечами. Похоже, это был его обычный ответ на устройство мира.

В противоположность продуманности и грандиозности центральной части города поселок ремесленников был гол, функционален и выстроен наспех. За толстой кирпичной стеной, окружавшей поселок, среди свинарников, конюшен и отхожих мест, стояло несколько грубых алтарей и маленьких святилищ; жизнь шла и в них — здесь кормили животных, а женщины пекли в печах хлеб.

Мы с Хети въехали через ворота. Дома казались более или менее одинаковыми: небольшой передний дворик перед каждым жилищем, забитый домашними животными и емкостями для хранения продуктов, за двором находилась просторная центральная комната с высокими стенами, сзади к ней примыкали комнаты поменьше. Архитекторы этих скучных халуп забыли о лестницах на крышу, поэтому обитателям самим пришлось строить шаткие зигзагообразные наружные лестницы из старых деревянных обломков, собирая их где только можно. Как и в Фивах, крыши были жизненно важной частью дома. На них вызревал на подпорках виноград и сушились на солнце фрукты и овощи.

Дома шли параллельными линиями, создавая узкие улочки, еще больше сужавшиеся из-за наваленных грудами товаров, строительных материалов и мусора. Бегали, путаясь под колесами нашей повозки, свиньи, собаки, кошки и дети, переругивались через улицы женщины, немногочисленные торговцы расхваливали свой товар. Бродяги в вонючих лохмотьях, калеки с гниющими конечностями и отчаявшиеся найти работу мужчины сидели на корточках в тени. Мы с трудом прокладывали дорогу среди вьючных мулов и людских толп. Контраст с шикарными зелеными предместьями был ошеломляющим, и, признаюсь, впервые за несколько дней я почувствовал себя как дома. Приятно было снова оказаться в гуще дел, хаоса и сутолоки нормальной жизни и вдали от этих прекрасно распланированных, но неестественных кварталов власти.

Несколько вопросов, умело поставленных Хети, привели нас к дверям смотрителя. Я постучал в притолоку и заглянул в темное нутро помещения. Грубоватого вида верзила с суровым лицом и жесткими, коротко остриженными волосами поднял от стола глаза.

— Я что, даже поесть не могу спокойно? Чего надо?

Я вошел в душную комнату с низким потолком и представился. Он заворчал и нехотя предложил мне сесть на невысокую скамью.

— Не стойте и не смотрите на меня, пока я ем. Это невежливо.

Хети остался за порогом.

Усевшись, я окинул смотрителя взглядом. Это был типичный строитель, добившийся успеха: мощного телосложения, с брюшком, на толстой шее золотое ожерелье, большие руки человека, всю жизнь много трудившегося, обломанные широкие ногти на сильных, тоже украшенных дешевым золотом толстых пальцах, которые ломали хлеб по необходимости, а не с удовольствием. Он ел непрерывно, механически, набирая еду всей пятерней, насыщаясь как животное. За спиной у него, из-за занавески, отделявшей комнату от кухонного дворика, выглядывали женское и девичье лица. Когда я посмотрел в их сторону, они ответили мне внимательными, как у бездомных кошек, взглядами, а затем скрылись.

Я показал смотрителю свои документы. Прочесть их он смог, как большинство таких мастеровых, поскольку им приходится понимать планы и инструкции по строительству и вырезать иероглифы. Он коснулся печати фараона и пробурчал что-то — с подозрением и, хотя он это и скрыл, тревогой.

— Что нужно человеку с письменными полномочиями от фараона на такой свалке, как эта?

— Жаль прерывать ваш отдых, но мне необходима помощь.

— Я всего лишь строитель. Какого рода помощь я могу оказать такому, как вы? Или любой из этих дрессированных обезьян, которые сходят за наших господ и хозяев?

Мне понравились его мужество и презрение. Напряженность между нами чуть ослабла.

— Я ищу одного человека. Девушку. Пропавшую девушку.

Отвечая, он продолжал жадно есть.

— А почему здесь? О пропавших девушках тут никто не беспокоится, от них рады избавиться. Не лучше ли вам поехать в город?

— У меня подозрение, что ее семья живет здесь.

Он подтолкнул ко мне хлеб.

— Голодны?

Я отломил кусок и медленно его съел. Я и забыл, что мы сегодня не ели.

— Расскажите мне о пропавшей девушке.

— Это молодая женщина. Красивая. Ее воспитывали для хорошей работы в городе.

Он вытер руки и лицо.

— Не слишком много исходного материала, а?

— Кто-то да скучает по такой девушке.

— Какого цвета у нее глаза? Что за лицо?

— У нее нет лица. Кто-то разбил его.

Он посмотрел на меня, присвистнул и медленно покачал головой, словно это сообщение лишь подтвердило его представление об устройстве мира. Затем резко встал и указал на дверь:

— Идемте.

Толпа на узких улочках быстро расступалась, давая нам дорогу; этого человека уважали и боялись. Он был смотрителем, имевшим власть давать и отнимать привилегии, работу и вершить правосудие. В этом своем царстве он был могуществен, как сам Эхнатон. Мы пришли на единственное в поселке открытое пространство, затененное пестрыми полотняными навесами, которые отбрасывали узор на утоптанный земляной пол и скамьи, расставленные рядами по всей длине площади. Сотни рабочих со всей империи — от Нубии до Арзавы, от Хатти до Миттани — сидели разговаривая, крича и даже распевая песни на своих языках. Все быстро ели, накладывая себе из больших котлов, стоявших вдоль скамей. Эх, сюда бы тех парней, что несли стражу у пограничного камня. Ходили туда-сюда женщины, разнося в чашах густое ячменное пиво. Шум и жара были невероятные.

Смотритель встал у центральной скамьи, трижды стукнул своим жезлом по дереву скамьи, и все моментально стихло. Головы всех присутствующих повернулись к нему — со вниманием, хотя едоки горели желанием вернуться к процессу еды.

— У нас важный гость, — объявил смотритель, — и он хочет знать, не пропала ли у кого девушка.

Короткой волной пронесся смех, но быстро заглох, когда смотритель снова сильно ударил своим жезлом. Все посмотрели на меня, чтобы увидеть, кто задает этот вопрос и почему. Я понял, что нужно объясниться.

— Меня зовут Рахотеп, полиция Фив. Я расследую одно дело. Никто из здесь присутствующих не сделал ничего дурного, но мне важно найти семью пропавшей девушки. Я считаю, что работала она в городе, но жила здесь. Все, о чем я спрашиваю, — не знает ли кто семью, которая волнуется за свою дочь или сестру? — Мужчины пристально смотрели на меня. — Кто бы что ни сказал, это останется в тайне.

Повисло тяжелое, враждебное молчание. Никто не шевелился. Затем в заднем ряду медленно поднялся молодой человек. Я отвел его на скамью подальше от толпы. Смотритель покинул нас со словами:

— Я хочу, чтобы он без промедления вернулся к работе.

Мы сели друг против друга. Звали его Пасер. У него было крепкое, ладное, тренированное тело опытного рабочего, белые от пыли кудри, руки уже загрубели от жесткого камня, который был ему более знаком, чем тело жены и его дети, если говорить о том, с чем он в своей жизни имел дело. Но ответный взгляд Пасера был смышленым; возможно, умным я бы его не назвал, но вдумчивым и независимым.

— Расскажите мне о себе, пожалуйста.

— Что вы хотите знать? — с подозрением спросил он. — Зачем вы здесь со своими вопросами?

— Почему вы отозвались на мою просьбу?

Он опустил глаза, сплел пальцы рук.

— У меня есть сестра. Ее зовут Сешат. Она выросла в Саисе, в западной части дельты, но город умирает, там нечего делать, кроме как сидеть и ждать работы, которой никогда больше не будет. Поэтому мы и приехали сюда, молясь, чтобы найти работу. Нам повезло. Попав сюда, мы с отцом устроились на строительстве, потому что мой отец — двоюродный брат смотрителя, а Сешат попала в гаремный дворец.

Мы с Хети переглянулись. Вот наконец интересная связь.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Я бы не хотел отвечать.

— Почему?

Он колебался.

— Ничего из сказанного вами не выйдет за эти стены.

— Вы полицейский. С чего мне вам доверять?

— Потому что вы должны.

Выбор у него был невелик, и в конце концов он заговорил.

— Я работал на строительстве новых помещений в гаремном дворце. Иногда нам с ней удавалось поговорить. Мы на несколько минут находили тихий уголок… — Он помолчал. — Обычно мы виделись несколько раз в неделю. Мы договаривались. Но в последний раз она не пришла. Я подумал, что, может, она просто занята. Каждую неделю она что-нибудь передавала для наших родителей. Но на этой неделе… — Он покачал головой. — Где она?

Он отвел меня в дом своих родителей. Чувствуя себя неловко в моем присутствии, они ходили из угла в угол, не зная, что им полагается по правилам — сидеть или стоять. В задней комнате работали дед и бабка. Они вежливо кивнули и вернулись к своим трудам. Я с удовольствием отметил, что старые боги по-прежнему стоят на семейном алтаре: амулеты Бэса и Таурт, статуэтка Хатхор — все старые божества семьи, плодородия и веселья. Новая религиозная борьба с изображениями еще не затронула этот маленький дом.

Отец, мужчина средних лет, начал говорить о дочери, своем сокровище: как она преуспевает, как ее красота и изящество позволили ей начать новую жизнь в гаремном дворце. О своей гордости. Своей радости. Их светлом будущем. И все это время, еще не будучи уверен до конца, я интуитивно чувствовал, что на столе в комнате очищения лежит мертвая, изуродованная, уничтоженная для вечности дочь этого человека. У занавески я увидел ее мать, растерявшуюся из-за моего присутствия и вопросов. Но у меня не было доказательства, а именно за ним я сюда и приехал. Я не мог поддаться доводам чувств, не сейчас.

— И уже какое-то время вы не получали от нее весточки?

— Нет, но, понимаете, она занята. Мы и не ждем. Без сомнения, она слишком много работает! Я знаю, их там загружают работой.

Отец неуверенно улыбнулся.

— У меня к вам личный вопрос. Есть ли у нее родинки? Вообще какие-то отметины на теле?

Отец озадачился.

— Родинки? Не знаю. Зачем вы пришли сюда со всеми этими вопросами? Почему полицейский сидит в моем доме и расспрашивает меня о моей дочери?

Теперь он выглядел напуганным.

— Я надеюсь ее найти.

— Если она вам нужна, почему вы не пойдете в гаремный дворец и не спросите там?

— Потому что, боюсь, ее там нет.

До них начала доходить правда. Онемевшая и застывшая как статуя мать остановилась в дверях комнаты и медленно указала на свой живот:

— У нее есть шрам, как звездочка. Здесь.

Я покинул этот дом, погрузившийся в молчание, от которого, я знал, он никогда не оправится. Мягкое лицо отца, недоумевавшего, зачем я пришел к нему в дом и лишил его отрады в старости, исказилось, как разбитое камнем. Отказ матери верить в случившееся был естественным. Горечь сына со временем перерастет в чистую ненависть к богам, которые допустили жестокое уничтожение невинной жизни. Я лишь сказал им, что она убита — сообщить остальное у меня не хватило духу, — но я пообещал вернуть им тело для подобающих похорон. Все, что я смог оставить этим людям, помимо страдания, был скарабей. Я надеялся, что он покроет расходы на хорошие похороны и все необходимые ритуалы. К тому же амулет, насколько я понял, принадлежал этой девушке. Самое меньшее, что я мог сделать, — это убедиться, что ее не бросят гнить в могиле где-то в пустыне; только не после того, что уже пережили ее родные.

Мы выехали из затихшего теперь поселка. Спустя некоторое время я нарушил молчание:

— У нас хотя бы есть ответ, Хети. Мы знаем уже немного больше, чем раньше.

— О связи убитой девушки с гаремным дворцом.

— Совершенно верно. Сейчас же отвези меня туда. Мне нужно со всеми поговорить.

— У нас есть полномочия, но все равно сначала придется сообщить в управление гарема.

Я вздохнул. Как все сложно!

— Нам нельзя терять время. Давай вези.

Хети сморщился, как пойманный на лжи ребенок.

— Что?

— Возможно, вы забыли? О приглашении?

И тут до меня дошло. От Маху. Поохотиться. Сегодня днем. Я выругал себя за то, что имел глупость согласиться.

— У меня появилась первая существенная зацепка за несколько дней, и ты думаешь, что я стану тратить время на охоту? Да еще с Маху?

Хети пожал плечами.

— Перестань пожимать плечами! Мы едем прямиком в гаремный дворец.

Хети явно встревожился, но тем не менее подчинился моему приказу и направился в город.

Мы как раз въезжали на окраину, когда вдруг, откуда ни возьмись, из боковой улочки появился Маху на собственной колеснице. Его уродливый пес, как никогда похожий на символ человеческой души, стоял рядом с ним, положив передние лапы на поручень.

Я в ярости повернулся к Хети:

— Ты сказал ему, куда мы едем?

— Нет! Ничего я ему не говорил.

— Но ты же у него служишь, и он появился именно тогда, когда мы наконец-то нащупали какой-то след. Странное совпадение, тебе не кажется?

Хети уже собирался огрызнуться, когда Маху проорал надо мной:

— Как раз вовремя! Уверен, вы не забыли про охоту.

Резко дернув поводьями, он помчался вперед.

17

Компания охотников собралась у главной речной пристани — узкого сооружения из досок, недавно положенных на опоры из камня и дерева. Длина пристани составляла локтей пятьсот, ширина — примерно пятьдесят. С нескольких барж выгружали каменные блоки, а тяжело осевший, переполненный паром ставил паруса, чтобы перевезти через реку, с восточного берега на западный, взрослых и детей, животных и гробы. Из других судов в это время дня здесь стояли только прогулочные корабли — один из них особенно элегантный, с двухэтажной надстройкой, такого я никогда раньше не видел, его опущенные мачты лежали на стойках. Среди же прогулочных судов перемещалось множество яликов с маленькими полотняными парусами, ярко-синими и красными. Над волнами разносились обрывки изысканных фраз и взрывы смеха.

Со стороны группы охотников доносились иные звуки: напористые, энергичные голоса, пробовавшие себя на фоне многозначительной тишины, ощутимого напряжения. Типичная группа молодых людей из знатных семей и горстка сотрудников полиции. Самодовольные и мужественные, держатся уверенно, взбудоражены, воинственно настроены.

Хети снова попытался убедить меня, что не имеет отношения к вмешательству Маху. Я не мог этому поверить.

— Я уже начал тебе доверять, — сказал я и отошел к группе мужчин. Ноги казались тяжелыми, как речной ил. Я попал в ловушку протокола в тот самый момент, когда мне нужно было идти по новому следу.

Маху представил меня.

— Рад, что вы к нам присоединились, — добавил он с грубым сарказмом. Вот человек, у которого любое слово звучит как угроза.

— Спасибо за приглашение, — ответил я, вложив в голос как можно меньше воодушевления.

Он не обратил на меня внимания.

— Я слышал, вы ковырялись в поселке ремесленников. У вас на руках пропавшая женщина и мертвый полицейский. Время идет.

Я не собирался ничего ему сообщать.

— Удивительно, как вещи, с виду не имеющие друг к другу отношения, на деле оказываются тесно связаны.

— Неужели? Возможно, вы сумеете тесно связать свой прицел с летящей уткой или еще с чем-нибудь.

По рядам присутствующих волной пробежали снисходительные смешки. Мужчины более или менее успешно сымитировали хищную ухмылку Маху. В своих новеньких одеяниях для охоты они казались собравшимися на диковинный маскарад. Их мускулатура была результатом тщеславных ухищрений, а не труда. Охота для них была времяпрепровождением, забавой. Необходимость, этот простой и истинный бог, никогда их не посещала. Солнечное освещение сильнее подчеркнуло тени на высокомерных лицах. Здесь были главы ведомств, отпрыски аристократических семейств — все из высшей знати.

Несмотря на недвусмысленно враждебное отношение к Большим переменам, даже я должен признать, что одно из их следствий — появление новых возможностей для широких слоев общества. Для таких людей, как я. Я происхожу из так называемой простой семьи. И насколько же это слово не соответствует содержанию: простые люди заботятся друг о друге, изобретают способы выжить, получают удовольствие от незамысловатых радостей. Знатные же фамилии — поколение за поколением — держатся за свои ведомства земной власти и запертые хранилища с богатствами нашей земли так долго, как время течет в водяных часах. Они держатся за свое, словно богатство может защитить их от всего. И, честно говоря, защищает — от нищеты, от большинства страхов, от нужды, от сужающихся или исчезающих горизонтов жизненных возможностей; от беспомощности, унижения и голода. Но только не от страданий и уязвимости перед несчастьем, которые поражают всех, будучи неотъемлемой частью человеческого существования.

Маху перебил мои мысли, словно читал их.

— Что ж, время летит. Давайте рассаживаться по лодкам. Удачной охоты.

Мы направились к нескольким тростниковым лодкам. Наготове стояли слуги со своими яликами, призванные помогать нам на охоте. Я вырос, ходя под парусом на этих очаровательных суденышках — таких простых и ладных. Мы стали разбиваться на пары. Рядом со мной возник с озабоченным видом Хети, но не успел он шагнуть в мою лодку, как один из присутствующих остановил его с грубостью, изумившей нас обоих. Впрочем, я совсем не желал тратить еще час, слушая нытье Хети. Незнакомец назвался Хором. С ним была кошка на кожаной шлейке. Животное сразу же прыгнуло на нос лодки и уселось, вылизывая переднюю правую лапу и выжидающе, критически поглядывая на меня.

Хор, которого разговоры, похоже, не интересовали, извлек из полотняного чехла великолепный лук и большим пальцем проверил натяжение тетивы. Тонкие волокна — вероятно, около шестидесяти для оружия такого качества — были аккуратно прикреплены с обоих концов к петлям из туго скрученных сухожилий; прекрасный способ избежать перетирания. В деревянном ящике я нашел резную палку-биту, которой мог пользоваться, поскольку своей у меня, разумеется, не было. Еще в ящике лежала сеть с грузилами и копье — на случай, если мы поймаем какую-то крупную дичь. Все очень примитивное и далеко не такое мощное, как дорогостоящая изысканность лука.

Когда Маху дал сигнал и мы в молчании стали выплывать на середину гладкой, чуть морщившейся, как знамя под легким бризом, реки, направляясь к тростниковым зарослям к северу от города, мне уже отчаянно хотелось, чтобы охота закончилась. Кошка неподвижно и напряженно сидела на носу лодки, завороженная дальними песнями и тайным зовом зарослей. Вскоре город исчез за широким, окаймленным деревьями изгибом реки. Восточные горы, где строились гробницы, встали справа от нас, создавая высокую естественную преграду течению реки, но к западу река расширялась и мелела, переходя в болотистую местность и густую темную чащу папируса. Птицы издавали пронзительные сигналы тревоги, пикируя и кружа в ярком свете.

Ялики беззвучно, один за другим, вошли в высокие заросли неподвижного серебристо-зеленого тростникового болота и исчезли. Отталкиваясь шестом, я старался не отставать от остальных; трудно было не рассеиваться среди мерцающих стеблей тростника. Охотничья кошка поднялась и взад-вперед ходила по своей маленькой территории на носу, поднимала голову, принюхиваясь к воздуху. Хор встал, взяв на изготовку лук и бдительно всматриваясь в заросли тростника, словно что-то ища. Оглянувшись, я мельком увидел Хети, на значительном расстоянии позади себя. Он пытался следовать за мной. Я замедлил ход. Хети поднял руку, подавая сигнал, но затем исчез в густых зарослях.

— Не сбавляйте скорость, — проворчал Хор. — Мы же не хотим пропустить веселье.

Я посмотрел на сеть и биту, желая убедиться, что они под рукой.

Внезапно мы вышли на протоку среди тростника — там же находились и все остальные ялики, покачиваясь на своих отражениях, которые растягивались и колебались, пока не успокоились. Я увидел Маху, стоявшего в своей лодке и обозревавшего тростниковые заросли и небо. Все было тихо. Охотники прислушивались.

Потом Маху заработал трещоткой, издал охотничий клич, и вечерний воздух наполнился звуком тысяч взлетающих в небеса птиц. Все разом метнули свои палки, десятки их врезались в водоворот неожиданно вспугнутой стаи, а обладатели луков пустили в этот хаос стрелы. Прицелившись, я швырнул свою палку. Кошка обезумела, приплясывая как сумасшедшая. Раздавались вопли, крики, ялики стали расходиться, следуя за охотой, а затем обширное воздушное пространство наполнилось звуком хлопающих крыльев и всплеском падающих в воду тел. Кошка появилась среди тростников с добычей в зубах — окровавленной уткой. Радужные перья были запятнаны кровью под крыльями, но в остальном оперение не пострадало.

Я нагнулся, чтобы схватить копье. Мы попали в очередные заросли тростника. Внезапно все другие лодки исчезли из виду.

Подняв глаза, я оказался лицом к лицу с Хором. Его лук был нацелен прямо на меня. На натянутой тетиве лежала стрела с серебряным наконечником и тесно переплетенными иероглифами кобры и Сета, которые я теперь заметил.

— В прошлый раз ты промахнулся, — сказал я.

— Я и хотел.

— Все так говорят.

Его это не позабавило, он сильнее натянул лук. Сейчас он не мог промахнуться и улыбался. Я затаил дыхание и подумал: «Глупец, угодил в ловушку. Все представят как печальную случайность — меня сразит, падая на землю, неудачно пущенная охотничья стрела».

Вдруг он повалился на бок — вылетевшая невесть откуда палка сбила его. Стрела Хора с почти комичным гнусавым звуком ушла в тростники. Я едва удержал равновесие, чуть не свалившись в воду. Появился испуганно жестикулировавший Хети. Хор зашевелился на дне лодки, застонав и схватившись за голову. На тростниковом полу виднелась кровь. Я накинул на Хора ловчую сеть и, когда он попытался подняться, перевалил его через борт лодки в воду, где он барахтался и бился, лишь больше запутываясь в тонком лабиринте сети. Выбора у меня не было. Я всадил Хору в грудь копье, отправляя его глубже под воду. Копье столкнулось с напряжением мышц, сопротивлением кости. Я вытащил копье и ударил еще раз, на этот раз оружие пронзило его насквозь. Я вытащил копье, готовый ударить снова, но это не понадобилось. Даже под водой на лице Хора появилось удивление, затем разочарование. Вода замутилась, окрасилась красным, потом он медленно перевернулся на живот.

Развернув ялик, я принялся отталкиваться шестом, спасая свою жизнь. Я оглянулся. Тело покачивалось почти на поверхности воды. Тростники били в нос лодки и мне в лицо. По счастью, на одного пассажира стало меньше, поэтому теперь я плыл быстрее. Впереди я снова увидел Хети, тоже одного в своей лодке. Я знаком приказал ему не останавливаться. Позади себя я увидел, как Маху повернулся в мою сторону; затем раздались крики и призывы. Я снова исчез в шепчущемся тростнике. Встревоженная кошка отпрыгнула к мертвой птице, с виноватым видом понемногу выдирая из нее перья. Я сокращал расстояние, приближаясь к Хети. Он знаком велел мне хранить молчание, так как с реки донесся шум других лодок и более громкая перекличка мужчин. Мне пришлось сделать вывод, что среди этих людей находятся сообщники по попытке убийства и что санкционировал его сам Маху. Неудивительно, что он так настаивал на моем присутствии.

Мы углубились в болотистые заросли. Я знаком попросил Хети сбавить ход. Мы остановились и стали ждать, едва дыша и прислушиваясь. Я слышал, как сближались лодки, затем раздались крики предостережения и опознания при выходе лодок из тростника. Далее последовало несколько минут обсуждения. Они решили разделиться и веером прочесывать болото. Я оглянулся. Темнело, невозможно было сказать, в какой стороне лежит берег и сможем ли мы там спастись.

Я вырвал мертвую утку из пасти неохотно уступившей кошки, ее проклятые когти оцарапали мне запястье, и перерезал птице горло. Быстро перемазал кровью дно и борт ялика и выбросил утку. Кошка злобно посмотрела на меня с презрением и гневом за такое расточительство и, подвывая, принялась обнюхивать кровь, примериваясь, что же можно еще спасти. После этого я дал Хети знак подплыть к моему ялику и перелез к нему. Как можно тише я ногой оттолкнул свое суденышко в тростники. Оно медленно исчезло в поднимающемся тумане, кошка мрачно смотрела на меня с носа лодки.

Как можно тише мы поглубже забрались в темный тростниковый лес и затаились, выжидая.

— Отличный бросок, — прошептал я.

— Спасибо.

— Где ты научился такой точности?

— Я всю свою жизнь охочусь.

— К счастью для меня.

Затем мы услышали: тростник с трудом раздвинулся, пропуская ялик. Он прошел не более чем в двадцати локтях от нас. Мы ничего не видели. Я проверил лук, приготовил стрелу. Чистая энергия лука отозвалась под моими пальцами. Мы ждали, дыша практически бесшумно. Потом послышались возбужденные голоса: они обнаружили окровавленную лодку. Мы скорчились в своем ялике, дожидаясь решения своей судьбы. Заглотят ли они наживку? Мы слышали их разговор, как из соседней комнаты. Затем голоса мало-помалу стихли, когда охотники поплыли прочь, таща на буксире мою лодку.

Мы просидели долго, неподвижные, как крокодилы. Постепенно голоса и свет ночных фонарей исчезли в темноте, и мы остались одни, наедине с шумной вечерней жизнью болота, высыпавшими на небосклоне звездами и, по счастью, рано взошедшим месяцем: в небе было достаточно света, чтобы найти дорогу домой, а удлиняющиеся тени послужат нам прикрытием.

— Спасибо, что спас мне жизнь, — сказал я.

Я готов был поклясться, что Хети довольно улыбнулся в темноте.

— Кто-то здесь, похоже, не любит меня, Хети.

— Я ничего не говорил Маху. Поверьте мне.

На сей раз я решил ему поверить.

— Но зачем ему идти на такой явный риск? Наверняка если бы он хотел убрать меня с дороги, то нашел бы более тонкий способ, чем приглашение на охоту.

— Он не настолько умный, — с некоторым удовольствием заметил Хети.

— Давай-ка возвращаться.

— И что потом?

— Вернемся на след. Поедем в гарем. С ночным визитом.

18

Город возник за поворотом, новые здания бледно мерцали в лунном сиянии, пустыня вокруг была темна, за исключением светившихся скал и валунов, словно возвращавших свет, который солнце подарило за день.

Мы выпрыгнули на берег в тени рядом с гаванью. Хети указывал дорогу, держась теневой стороны переулков и улиц.

— У нас три царских дворца, — сказал он, — Большой, Северный и Речной. Основные женские покои находятся в Большом.

— А где ночует Эхнатон?

— Никто не знает. Он переходит из одного дворца в другой в соответствии с обязанностями дня. Он показывается народу между богослужениями, государственными делами и приемами. Полагаю, в каждом месте у него есть спальные покои.

— Тяжкая жизнь.

Хети ухмыльнулся.

Мы пересекли Царскую дорогу и подошли к Большому дворцу. Это было огромное длинное сооружение, протянувшееся вдоль западной стороны дороги. У главных ворот стояли два стража.

— Нам повезло, — тихо проговорил Хети. — Я их знаю.

— Немного для тебя поздновато, — сказал стражник помоложе, хлопнув Хети по плечу. — Все работаешь? А это кто?

— Мы по делу от имени Эхнатона.

Стражи замешкались.

— Ваше разрешение? — спросил тот, что постарше.

Я без слов достал из сумки документы.

Стражник оглядел папирусы и медленно покачал головой, разбираясь в них. В итоге он кивнул.

— Ну проходите. — Окинул меня взглядом, заметил лук. — Вы должны оставить его здесь. Носить оружие во дворце не разрешается.

Мне ничего не оставалось, как отдать лук.

— Сберегите его. Надеюсь, вы сознаете его ценность?

— Уверен, он очень дорогой, господин.

И с этим мы вошли на главный дворцовый двор, обнесенный высокой кирпичной стеной. Сам двор напомнил мне колонные залы Фив, за исключением того, что был без крыши и внутри его посадили рощицы деревьев. Хети знал, куда идти, и мы, стараясь не шуметь, двинулись вперед сквозь лунные тени.

— Какое же громадное здание! — прошептал я.

— Знаю. В центре залы празднеств и частные святилища. На северной стороне конторы, жилые помещения и хранилища. По правде говоря, на жилье все жалуются. Говорят, что комнаты слишком маленькие и уже рушатся. Гипс дает трещины, обваливается, и повсюду насекомые. Говорят, что дерево дешевое, раскрашенное под дорогое и в нем уже во всю пируют жучки.

Мы шли вперед, минуя один колонный зал за другим. Все казалось пустынным, тихим. Иногда до нас доносились слабые голоса, а один раз мы спрятались за каменную колонну, а мимо нас проследовали трое увлеченно беседовавших мужчин. Много других помещений выходило в центральные залы, но все они казались необитаемыми.

— Где все?

Хети пожал плечами:

— Город выстроен из расчета на большое население. Не все еще здесь. Многим только предстоит родиться, чтобы заполнить эти залы и конторы. И не забывайте, ожидается огромный наплыв людей на Празднество.

Мы подошли к краю прелестного садика, благоухавшего прохладными ночными ароматами. Посмотрев под ноги, я увидел, что пол расписан соответственно — бассейн в окружении серебристо-голубых болотных цветов и растений.

— Мы опять идем по воде.

Хети посмотрел вниз.

— Да, — с удивлением сказал он.

— А зачем живущим тут эти речные сцены? — спросил я.

— Творение Атона. Им нужно повсюду его видеть.

Наконец мы пересекли садик и оказались у внушительных дверей, обшитых красивыми панелями. В них имелась дверь поменьше, а в ней — окошечко, закрытое ставней. Фреска у нас под ногами изображала лишь неподвижную воду. Хети тихо постучал в окошечко. Мы подождали и почувствовали покалывание в затылке, будто за нами наблюдают. Я огляделся. Ничего не было видно. Затем окошечко открылось изнутри.

— Покажите ваши лица, — произнес непонятный, странно резкий голос.

Хети знаком велел мне приблизиться к окошечку, и когда я подошел, в глаза мне направили сильный луч света. Затем маленькая дверь бесшумно открылась, и пятно света упало на пол. Я шагнул в него и в двери.

Внутри свет продолжал слепить меня. Я заслонил глаза и различил множество маленьких огоньков — маленькие копии луны, перемещавшиеся вокруг. Внезапно я понял, что это были декоративные папирусные фонарики, покачивавшиеся и поворачивавшиеся на тонких тростниковых стеблях. И держали эти фонарики девушки. Красивые молодые девушки. Прямо передо мной фонарик опустился, и я увидел лицо, широкое в кости, но изящное, ресницы и губы накрашены, кожа густо набелена пудрой. Тело же облачено в самый изысканный костюм, принадлежавший, однако, но статусу борцу или вознице.

— Смотреть в упор некрасиво, — сказала девушка. Голос соответствовал телу, а не лицу.

— Простите меня.

— Я ценю ваш интерес. — Последнее слово она произнесла невнятно, словно слизывая его с тарелки.

— Добрый вечер. Мы из городской полиции. Нам нужно побеседовать с женщинами гарема.

— В такой час?

— Время значения не имеет.

Она выглядела раздраженной.

— Кого именно вы имеете в виду? У нас здесь много разных женщин: швеи, горничные, экономки, танцовщицы, музыкантши и так далее — даже иностранки. Не думаю, что кто-то из них захочет видеться с вами в подобное время.

— Да? Давайте убедимся. Я знаю, что одна из них пропала. Исчезла. Совсем особая девушка. Нечто вроде зеркала. Ее сестры поймут, что я имею в виду. Они, должно быть, встревожены. Возможно, напуганы. Неведение хуже всего, вам так не кажется?

Наша собеседница внимательно посмотрела на меня, наморщив большой лоб. А затем впустила нас.

— Это евнух! — прошептал Хети.

— Знаю, — прошептал я в ответ. Я повидал все, что может предложить ночная жизнь Фив, все злачные места и притоны самого низкого разбора и другие места, куда люди ходят, чтобы осознать и воплотить свои самые сокровенные желания. Мальчики как женщины, женщины как мужчины, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами.

Она шла впереди, девушки замыкали шествие, хихикая и перешептываясь; фонарики их покачивались и подпрыгивали на ходу. От странностей окружающей обстановки и пляшущих света и теней я вскоре перестал ориентироваться в переходах, сворачивавших налево, направо, направо, налево… Мы все глубже забирались в этот темный лабиринт, минуя пустые приемные, полные свободных кушеток и наваленных грудами подушек, рабочие комнаты с низкими потолками, где, согнувшись в три погибели, сидели маленькие фигурки и шили при свете ламп, губя зрение, тихие дворы-прачечные, где стояли стопками тазы для стирки и белое полотно сушилось на бесконечных решетках, запертые кабинеты и темные спальни, куда приходили и уходили усталые женщины в разной степени одетости, с распущенными волосами. Наша провожатая легко и грациозно ступала впереди, периодически бросая на нас лукавый взгляд, чтобы убедиться, что мы все еще следуем за ней.

Наконец мы пришли еще к одной двери. Девушки окружили нас, их фонарики замерли, и болтовня стихла.

— Дальше мы идти не можем. Нам не разрешается.

Поддельная женщина постучала в дверь, что-то быстро пошептала, затем впустила меня. Хети пройти не позволили. Последнее, что я увидел, — он стоял в лучах света, в плотном окружении улыбавшихся ему красивых девушек. Затем вход задернули плотной занавеской и он исчез.

— Добрый вечер. — Голос был легким, умным, в нем сквозила веселость. — Простите девушек, они глупы и перевозбуждены. Обычно в такой час у нас не бывает посетителей, но я ждала, что кто-то придет.

Платье на ней было заложено мелкими складками, одеяние, казалось, повторяло изгибы тела, оставляя открытой красиво демонстрируемую правую грудь. Позолоченные сандалии; блестящие надушенные волосы распущены. Она очень походила на женщину, резные и живописные изображения которой я встречал повсюду в городе.

Звали ее Анат. Мы находились в удобной комнате для развлечений — здесь стояли покрытые искусной резьбой деревянные стулья с высокими спинками, инкрустированные и позолоченные, на львиных лапах. На столике между нами лежала доска для игры в сенет, доска сама по себе была красивой, ее тридцать клеток были украшены слоновой костью.

— Вы играете? — спросила она.

— Дома. С женой и дочерьми. Старшая сообразительнее меня. Она часто меня обыгрывает. Помнит все ходы, продумывает все варианты и почти всегда выкидывает столько очков, сколько ей надо.

— Девочки умнее мальчиков. Им со дня рождения приходится думать самим.

Мы сели, и я все ей рассказал. Пока я говорил, в комнате, выступая из теней, постепенно появились еще несколько женщин, одна за другой рассаживаясь на стульях и на грудах подушек, чтобы послушать меня. Я пытался сосредоточить свое внимание на лице сидевшей передо мной женщины. Слушала она внимательно.

В комнате стояла напряженная тишина, потом прозвучал сокрушенный шепоток, кто-то тихо, горестно ахнул. Теперь я поднял глаза на остальных женщин, всего их было шесть. Я вдруг почувствовал, что почва как будто уходит у меня из-под ног. Переводя взгляд с одного лица на другое, видимое в мерцающем свете ламп, я ненароком подумал, не забрел ли по ошибке в комнату с живыми зеркалами. Ибо эти женщины, хотя и отличавшиеся друг от друга в мелочах, выглядели более или менее одинаково. Осанкой и профилем все они могли сойти за одного и того же человека. За царицу.

В конце концов Анат заговорила:

— Нас воспитывают здесь, иногда с детских лет, в этом гареме внутри гарема, потому что все мы от рождения награждены одним даром. В гаремном дворце есть службы для разных других целей, но здесь, в каждой из нас, пусть смутно, но отражается совершенство царицы, и мы трудимся и стараемся довести до гармоничного соответствия те наши черты, что не совсем схожи с ее чертами — глаза, носы, длину ног или смех. Великий замысел, вы не согласны?

Я не знал, что сказать.

— Но зачем?

— Чтобы защитить ее. Чтобы выдать себя за нее, когда она в нас нуждается.

Я окинул их взглядом, не веря своим ушам.

— Она сейчас здесь, среди вас? Царица — одна из вас? Если она прячется здесь, прошу, пусть выйдет. Я в целости и сохранности доставлю вас домой. Клянусь.

Я оглядел немые лица в ровном свете свечей. Мне, правду скажу, отчаянно хотелось узнать ее, чтобы она шагнула вперед и сказала: «Вы нашли царицу. Ваши поиски окончены».

Но никто не шевельнулся. Я понял, что все они напуганы. В тревоге смотрели они на Анат, которая казалась смущенной.

— С чего ей быть среди нас? — спросила она.

— Потому что она исчезла. Меня вызвали, чтобы я нашел ее и благополучно вернул домой. — Молчание сделалось еще более сосредоточенным. — Пожалуйста, расскажите мне, что случилось в ночь, когда пропала Сешат?

— Три ночи назад, — начала Анат, — от царицы пришло запечатанное послание с подробными инструкциями. Было категорически приказано, чтобы никто, включая нас, не знал о его содержании.

Другая женщина подала голос:

— Мы ничего такого не подумали. Мы нередко получали подобные приказания от царицы.

— Инструкции предназначались одной Сешат, — продолжала Анат.

— И кто вскрыл послание?

Они переглянулись, и Анат пожала плечами:

— Мы не знаем. С того момента, как мы выходим в эту дверь, все — тайна. Разумеется, потом, по возвращении, мы можем все друг дружке описать. Но не в этот раз. Потому что Сешат не вернулась.

Я описал амулет в виде скарабея, но они ничего о нем не знали. По-видимому, он принадлежал не Сешат. Я все равно порадовался, что отдал его скорбящей семье.

— Что же это за люди, уничтожившие нашу сестру с такой страшной жестокостью? — спросила одна из женщин.

Позади раздался еще один гневный голос:

— Что это за люди, которые хотели убить нашу царицу?

— Именно это я и пытаюсь выяснить.

— Чудовища какие-то, — сказал кто-то из них.

— Нет, — возразила другая, — чудовищ нет. Только люди.

Я попрощался с собранием этих необычных женщин. Анат, взяв за руку, вывела меня по темной аллее из смоковниц к ближайшему краю сада, залитого лунным сиянием и светом множества фонарей. У верхнего конца пруда стояла статуя Нефертити. Она смотрела, всевидящая, всезнающая, на темную воду у себя под ногами. Мы ненадолго присели на скамью, чтобы послушать пение одинокой ночной птицы.

— Там, где я живу, внутри гарема, у нас мало связей с внешним миром, — немного помолчав, сказала Анат. — Я знаю, люди считают гарем местом желания и тайны, и, возможно, отчасти так и есть. Возможно, они представляют себе то, что хотели бы найти в секретном мире женщин. Но для нас, живущих здесь, это не так. У нас свои устремления, ежедневные ритуалы, свои задачи. Иногда я ощущаю себя чашей молчания, нетронутой, не потревоженной внешним миром. Но ваша новость разрушила мое спокойствие. Чаша треснула. Какой иллюзией было представление о том, что этот мир добр и хорош!

Что я мог ей ответить? Не было смысла говорить, что, но моему опыту, в глубине каждого из нас сидит насилие, потенциальная способность к нему, пронизывающая нас до мозга костей и чем-то разнящая нас с богами.

— Не знаю, что станется с нами, если царица тоже мертва, — продолжала она. — Если кто-то убьет саму царицу, что тогда они сделают с нами? Какой от нас кому-то прок? Кому мы будем нужны? Мы превратимся не более чем в бледное отражение умершей. В духов, попавших в ловушку жизни.

— Не думаю, что царица мертва, — сказал я. — По-моему, она жива.

— Да помогут вам боги доказать это. — Облегчение прозвучало в ее голосе в ответ на мои слова. Анат повернула мою руку ладонью к себе. — Мне кажется, я что-то здесь вижу.

Я внутренне замер. Терпеть не могу всю эту чепуху — гадания и гороскопы, дурацкие заклинания, зелья и суеверия. Выискивание смысла и значения там, где их нет. Это идет вразрез с моим ремеслом и моей интуицией.

Должно быть, она сразу же это почувствовала, потому что улыбнулась и произнесла:

— Не волнуйтесь, я не собираюсь предсказывать вам будущее, как рыночная гадалка. Я всего лишь хочу сказать, что чувствую. Что вы хороший человек. Что хотите вернуться домой.

Я ощутил себя фаянсовым черепком, на который упал луч солнца. Смешно. Белая статуя Нефертити, по-прежнему созерцавшая черный пруд у своих ног, не обращала на нас никакого внимания.

— Пусть она защитит вас в вашем путешествии, — тихо сказала Анат, словно уже знала, что мне придется попасть в гораздо более мрачные места, прежде чем я смогу наконец, если вообще смогу, достичь того желанного места, которое, похоже, отдаляется с каждым шагом и с каждым днем.

— Я вас не забуду, — проговорил я.

Печально улыбнувшись, она открыла дверь, ведущую назад, в основное здание гарема. Я вошел туда. Аромат ее духов несколько мгновений витал рядом, потом исчез.

19

Хети ожидал с другой стороны. Я попросил его отвести меня в дом Нахта, сановника. Мы добрались туда, никем не замеченные. Улица на южной окраине была тенистой и тихой, темные виллы и поместья стояли, надежно укрытые за высокими стенами. От духоты было не продохнуть. Ни дуновения ветерка. Я тихонько постучал в дверь. Ее быстро открыли, и за ней возникло добродушное лицо Нахта, а не привратника. Судя по виду, он испытал огромное облегчение.

— Середина ночи, а вы сами открываете дверь, — сказал я.

Он жестом пригласил нас войти, и мы молча проследовали под спасительную сень его дома. Сели мы в саду, вокруг единственной лампы. Теплый ночной воздух был густо напоен ароматами незнакомых цветов.

— Нас никто не видит? — спросил я.

— Нет. Я построил этот дом ради уединения.

Стены были высокими, а лягушки вокруг пруда квакали так громко, что заглушали нашу речь. Нахт налил всем вина.

— Почту за честь предложить вам убежище.

— Всего лишь на одну ночь.

Он наклонил голову.

— Значит, вы выжили на охоте Маху. Как видно, предполагаемой уткой были вы.

— В городе говорят о моей гибели?

— Не то слово. Она подкрепила ощущение всеобщей беззащитности. Сначала Нефертити. Затем молодой сотрудник полиции. Теперь вы. Все убеждены, что ее убили. И очевидно, что город по-прежнему не готов к этому не в добрый час задуманному Празднеству. Гости прибывают и находят жилье незаконченным, поставки недостаточными и фараона без царицы. Все это, похоже, перерастает в хаос.

— Кто-то за всем этим стоит, но это не Эхнатон, — заметил я.

— И не Маху, если это то, о чем вы думаете. Каким бы он ни был, он известен своей преданностью и не так глуп, чтобы убить вас на своем приеме.

— Тогда кто?

Нахт покачал головой:

— Не знаю. Но вы, наверное, близко подобрались, раз вам оказывают подобное внимание.

— У меня такое чувство, что я иду в никуда, а время быстро истекает. Очень скоро водоем опустеет и высохнет.

— Мы знаем, кто была погибшая девушка, и знаем кое-что из того, что случилось в ту ночь, — подбадривая, напомнил Хети.

— Кто мог бы желать смерти Нефертити? — спросил я у Нахта. — Кто захотел бы расшатать основы государства? Рамос?

— Мне так не кажется. Рамос находится в самом центре нового порядка. Он обожает царицу и, сдается мне, предпочитает иметь дело с ней, а не с фараоном, потому что у нее более практический подход к делам Великой державы, чем у него. Он одержим своим великим проектом и новой религией.

Я всмотрелся в остаток вина в своем бокале.

— А как насчет жречества? Сторонников Амона? Какого рода власть они могли бы здесь иметь?

— Суть замысла об этом городе состояла в том, чтобы создать столицу, отделенную и от них, и от их политических сторонников в Фивах и Мемфисе, — сказал Нахт, наполняя мой бокал.

— Но ведь они наверняка все еще сохраняют свою власть. Эхнатон мог изгнать их, но не мог же он уничтожить целые семьи, целые поколения. А без борьбы они не сдадутся.

Нахт кивнул и посмотрел на темную листву сада.

— Я был одним из них. Однако же теперь я здесь. Нас оказалось много, избравших практичный путь обращения к Атону. Но это был больше чем прагматизм. Жрецы Амона были, разумеется, не просто жрецами, хотя они поклонялись этому богу, совершали ритуалы и устраивали праздники. Как вы знаете, у них имелись и обширные экономические интересы. Они владели большим количеством земель и богатств. Их коммерческие и политические устремления постоянно сталкивались с интересами царедворцев. В какой-то момент те или другие неизбежно должны были сделать решительный шаг для достижения абсолютного превосходства. Теперь у меня есть личные сомнения насчет Большого дома и их переживаний, но… — спокойно улыбнулся он, — тогда я подумал, насколько интереснее будет посмотреть, что произойдет, когда Эхнатон вовлечет нас в свое просвещение. Возможно, в итоге оно обернется большой пользой для многих людей. Оно открыло множество дверей, прежде закрытых для людей одаренных, но не родовитых. Оно вывело дело служения богу из тщательно охраняемой секретности храмов на белый свет, на всеобщее обозрение. Есть в нем что-то такое, в его лучших формах, что учит людей не бояться жить. Давайте не забывать, что семьи Амона, как правило, отвратительны. Они воспринимают свое господство как должное. Особым удовольствием было видеть потрясение и изумление на их надменных лицах, когда Эхнатон и Нефертити лишили их власти и богатства. Добро пожаловать, человеческая раса!

Нахт, как видно, не испытывал неловкости от своего признания.

— Но, обратившись к Атону, вы, конечно, и свое состояние сохранили, — заметил я.

Он улыбнулся:

— Не вижу смысла разрушать свою жизнь и труды моих предков только ради того, чтобы отстоять точку зрения, особенно учитывая, что согласен я с ней не был. Это оказался способ превратить их усилия в нечто новое, более серьезное. Мне захотелось воспользоваться новыми возможностями. Думаете, я поступил неправильно?

— Нет, я думаю, что вы совершили необходимый поступок.

— Но, значит, неправильный?

— Я осторожно обращаюсь со словами «правильный» и «неправильный». Мы слишком уж легко используем их для того, чтобы судить о вещах, судить которые не способны. И я не мог бы сказать, что увиденное здесь, в Ахетатоне, правильно. Люди есть люди: алчные, тщеславные, чванливые, беспечные. Это не меняется.

Он кивнул:

— Конечно. Путь труден. Вещи запутываются и усложняются, как только спускаются из царства идеала в человеческую неразбериху. Здесь много людей, серьезно сомневающихся в отношении дальнейшего развития событий. Они видят, что идеализм сменяется фанатизмом. Все та же старая, своекорыстная борьба за личную власть. Но — возвращаясь к вопросу об Амоне — вполне вероятно, что здесь они тоже есть, под маской обратившихся, ждут, быть может, указаний и возможности свергнуть новый режим.

Я выпил еще вина. А затем в голове у меня всплыло имя.

— А Хоремхеб?

Нахт резко выпрямился.

— А вот с этим именем надо считаться.

— Мы познакомились с двумя юными стражами, которые казались просто влюбленными в него.

— Я не удивлен. Он явился как будто из ниоткуда, выстроил блестящую карьеру, женился на безумной сестре царицы и теперь расчищает себе путь наверх по военному древу, приводя в движение всю армию.

— Кто эта безумная сестра?

— Мутноджмет. У нее должность придворной дамы, но ее держат вдали от двора. Говорят, что-то в детстве с ней произошло и она страдает от тяжелых депрессий, истерии.

— И он на ней женился?

Нахт кивнул.

— Должно быть, ему страстно чего-то хотелось. Не могу представить, чтобы этот брак был заключен по сердечной склонности.

— И он приедет сюда?

— Кажется, завтра или послезавтра. Как и Эйе.

— Кто такой Эйе?

— Придворный, который редко появляется на людях. Насколько мне известно, его титулы не простираются выше Главного возничего. Но он дядя фараона и, похоже, фараон к нему прислушивается.

— Значит, шакалы собираются.

20

Когда я проснулся, лучи раннего солнца, пробивавшиеся под неподвижно висящую занавеску, движение и разговоры за ней мало помогли справиться с чувством глубокого беспокойства, как после дурного сна. Требовалось движением, действием бросить ему вызов, поэтому я торопливо оделся, умылся, чтобы немножко приблизить реальность нового дня. Кое-как пригладил волосы. Во рту стоял вкус скисшего молока. Я прополоскал рот. Мне хотелось есть. И необходимо было справить малую нужду.

— Хорошо ли спали? — спросил Нахт, ждавший меня вместе с Хети.

— Отлично. Если не считать странных снов.

— А какие сны не странные? В этом-то их смысл. Сверимся с сонником, чтобы истолковать их?

Я покачал головой. Нахт улыбнулся.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — спросил он.

— Учитывая уровень моей непопулярности в этом городе в настоящий момент, вероятность того, что история о моей несомненной смерти лишь ненадолго защитит меня, и тот жестокий факт, что дни бегут быстро, я решил просить аудиенции у Эхнатона. Мне кажется, самое время поставить его в известность о происходящем. Кроме того, я не смогу выполнять свою работу, если мне придется скрываться.

Нахт в раздумье покачал головой.

— Сегодня состоится общественная церемония в честь Мериры. Его назовут верховным жрецом Атона. Эхнатон может оказаться слишком занят, чтобы вас принять.

— Верховным жрецом? Я думал, Эхнатон — верховный и, более того, единственный жрец Атона. Я думал, что в этом-то все и дело.

— Да, интересно, что именно сейчас он почувствовал необходимость избрать заместителя. Мерира абсолютно послушен. И совершенно безжалостен. Кроме того, он главный противник Рамоса, который уже некоторое время выступает за более консервативный подход к управлению Великой державой. Мерира будет поддерживать Эхнатона в противовес Рамосу. Вся религия теперь замешана на политике.

Хети слушал с видом глубочайшей тревоги.

— Но даже если попадете к Эхнатону, что вы ему скажете? Мы ни на шаг не приблизились к решению загадки.

— Я собираюсь сказать ему правду.

— Да, но вы не можете просто войти и сказать: «Ах да, кстати, ваш верный начальник полиции Маху, который держит в своих руках почти столько же власти, сколько и вы, хочет заполучить мою шкуру на торбу для осла». И потом, если Маху узнает, что вы выдвинули обвинения, он обратится против меня. Он меня убьет.

— Ну, он уже пытался это сделать.

— Нет, господин, он пытался убить вас. Он убьет меня, а потом мою семью. И мы даже не будем наверняка знать, что это сделал он.

Смысл в его речах был.

— Хети, я не так глуп, чтобы являться к Эхнатону без доказательств, выдвигая дикие обвинения без достоверной связи с тайной, — это лишь насторожит тех самых людей, которых мы не хотим спугнуть. Что нам нужно сделать, так это сообщить о ходе расследования, чтобы он подумал, будто мы что-то нащупали, даже если это не так. Затем, когда мы выиграем немного времени и несколько восстановим мой авторитет, нам потребуется его разрешение побеседовать с царицей-матерью и принцессами.

— С Тией? Зачем вы хотите ее видеть?

— Потому что мне нужно добраться до сердцевины этого странного семейства. Я хочу узнать, что ей известно.

— Говорят, она отвратительная. По слухам, у нее золотые зубы, а от ее дыхания гниют фрукты.

— Тем не менее она свекровь пропавшей женщины и в данном качестве имеет обо всем об этом, скажем так, личное мнение. А дыхание мы сможем задержать сколько потребуется.

Нахт усмехнулся.

— Ваш друг прав — она злобная ведьма. Передайте ей мои нижайшие поклоны.

Улицы были забиты идущими на работу чиновниками. С тележек и в палатках продавали медовые пирожки, разнообразный хлеб и пиво. Большинство людей ели и пили на ходу, уже слишком занятые, как и мы сейчас, чтобы потратить время на нормальный завтрак. Мы с Хети купили медового хлеба с инжиром, который оказался восхитительным, и пива и проглотили все это как голодные собаки, зайдя за угол здания, в боковую улочку, по которой проходили только рабочие. Ни один из них не обратил на нас внимания, поглощенный мыслями об ужасной перспективе еще одного длинного дня, заполненного тяжким трудом под палящим солнцем.

Пища всегда меня ободряет. Это слабость. Я жалею, что не отношусь к тем людям, которые могут прожить без еды много дней и ночей, не думая ни о чем, кроме истины и красоты. Но я не такой. Я люблю поесть, как можно вкуснее и чаще. Даже после похорон я с нетерпением жду поминок. Танеферт готовит неплохо, но я, вынужден сказать, готовлю великолепно. Я отношусь к этому как к таинству, раздобывая необычные специи и оценивая загадочную, а иногда удивительную сложность вкуса составляющих частей. Я горжусь тем, что знаю, где на рынке и в лабиринте лавчонок купить самое сочное мясо, самые свежие травы, самый лучший мед. Мое любимое блюдо — нога газели в маринаде из красного вина с инжиром. Хотел бы я приготовить ее сейчас. Моя прежняя жизнь, в которой я занимаюсь ногой газели, пока дочки готовят бобы, Танеферт разговаривает с моей матерью за бокалом вина, а отец дремлет или играет с девочками, кажется утраченным миром.

За едой я до боли ощутил, как мне их не хватает. Чтобы не думать о семье, я спросил Хети, как и где мы сможем найти Эхнатона.

— Это зависит от многого, — ответил он. — Иногда по утрам он идет вслед за солнцем из Северного дворца по Царской дороге, сопровождаемый народом. Молится он в храме Атона, обычно в Малом. Затем принимает должностных лиц и решает политические вопросы, дает аудиенции и рассматривает ходатайства…

— Каких людей?

— Самых разных. Гражданских служащих, правителей провинций, представителей судебных советов, армейских командиров… всех, вплоть до северных и южных визирей.

— А затем?

— А затем он может раздавать из Окна явлений ожерелья почета. На самом деле немногие знают, что существует два окна: главное на мосту, которое фараон использует при большом стечении народа, и менее известное малое, внутри Большого дворца, где он встречается с сановниками, иноземными послами и посланниками.

— Замечательно. А если он не совершает такого перехода?

— Ну, обычно совершает, но если нет, никто не знает, где он находится. По всему городу имеются дворцы и резиденции, и всем известно, что он перебирается из одной в другую ради безопасности. Вероятно, в Северном дворце у реки; он окружен самыми высокими стенами, и почти никто из советников никогда туда не ездит. Говорят, что там устроено большое искусственное озеро для рыб и птиц и заповедный парк для всех видов животных, населяющих царство. Говорят, фараон проводит свободное время там, среди живых существ, в центре мира.

Хети бросил на меня быстрый взгляд, желая узнать, что я об этом думаю.

— Да уж, люди наболтают, — сказал я и улыбнулся ничего не значащей улыбкой. Мы по-прежнему не могли доверять друг другу в вопросах ереси.

Мы торопливо пробрались сквозь толпу до пересечения боковой улочки с Царской дорогой и выбрали хорошее место для наблюдения за тем, что случится дальше.

— В какой час он обычно выходит?

— Всегда в одно и то же время, если это не праздничный день. Он предпочитает приветствовать солнце в уединении, а затем выходит, когда оно поднимется на высоту девятого часа. Тогда свет, какой нужно. А после аудиенций, в двенадцатом часу, Ра встанет прямо над головой, и фараон перейдет во двор Большого дома. Церемония с посвящением Мериры состоится, вероятно, в этот промежуток.

— Значит, если мы подождем здесь и у фараона будет настроение, он пройдет мимо нас?

Хети кивнул.

— Конечно, необычно, чтобы царица отсутствовала. Она сама правит своей колесницей. Иногда их сопровождают принцессы в своих собственных маленьких колесницах. Люди, похоже, их любят. Семью. Возможно, сегодня он не выйдет.

Итак, мы стали ждать. Ра, по моему мнению, слишком неспешно поднимался на своей слепящей колеснице в вечно голубое небо. Я с досадой коротал время, наблюдая за людьми, спешившими по своим, видимо неотложным, делам, и попутно мечтал о еде. Затем впереди на Царской дороге наконец послышался грохот, активное движение. Всех идущих по дороге быстро отталкивали в сторону — авангард, громко трубя в трубы, очищал путь, хотя, строго говоря, почти никого поблизости и не было. Наоборот, из прилегающих улиц словно по мановению руки повалили люди, толкаясь и пихаясь, чтобы занять места как можно ближе, перекликаясь, восторженно крича, умоляюще протягивая руки к показавшейся колеснице, которую спереди и сзади защищали бегущие пехотинцы. Когда же сам Эхнатон — в девственно-белых одеяниях, в короне — проплыл мимо, стоя на помосте в своей колеснице, недвижимый и ни на что не реагирующий среди рева толпы и музыки, крики сделались неистовыми, а тянущиеся руки более настойчивыми. Он действительно выглядел как Правитель мира. Однако я помнил морщившегося от боли человека, с которым встретился наедине.

Уровень безопасности, наглядно демонстрируемый этим парадом власти, был высок. Нубийские, сирийские и ливийские лучники с большими, в рост человека, луками шли, направив стрелы на крыши или вниз, на толпы поклонников. Голые по пояс солдаты были облачены в военные юбки и несли щиты из бычьей кожи и топорики — отполированные и блестящие. При повороте к Большому дворцу группа охраны создала непроницаемую преграду между Эхнатоном и народом. Свита быстро свернула под пилоны и исчезла во дворе, вооруженная охрана стремительно выстроилась, защищая вход. Это была впечатляющая, тщательно отрепетированная, идеально проведенная демонстрация силы — случайный сброд сюда не вербовали. И как только фараон въехал внутрь, ворота плотно закрылись и снова воцарилась тишина. Но Хети был прав: люди заметили отсутствие царицы. Многозначительные взгляды, замечание, сказанное шепотом на ухо товарищу, и в ответ на него вопросительный взгляд или согласный кивок.

Но мы хотя бы нашли его. Я стал продираться сквозь толпу, Хети старался не отставать. Мы обошли стены дворца по периметру. Других входов как будто не было, но наконец, с задней стороны, мы таки нашли один: маленькая дверь для торговцев и слуг, рядом с ней в стене имелось окошечко. Привратник едва помещался в привратницкой, словно в коробке, которую перерос своими раздавшимися телесами.

— Пропустите нас.

Чтобы рассмотреть меня, привратник медленно повернул голову — крепкую, побитую и неумолимую, как камень.

— Это важно. Вот мои бумаги.

Я прижал папирусы к решетке окошка. Мужчина знаком велел просунуть их внутрь, что я и сделал, и он, отдуваясь, неспешно прочел их, с досадной медлительностью водя пальцем по строчкам.

— Вам даны все полномочия. И однако же, вы хотите войти во дворец через мою дверь.

— Да.

Он окинул меня взглядом.

— Нет.

К окошку шагнул Хети.

— Он старший сыщик полиции. Я помощник Маху, начальника полиции. Перестань задавать глупые вопросы и впусти нас.

Привратник снова неспешно нахмурился и, задышав еще тяжелее, сунул сквозь решетку мои документы. Я выхватил их из потной руки привратника и поторопился войти в дверь, которую он открыл.

Мы поднялись по какой-то широкой лестнице и очутились в большом дворе при кухне. В пыли сгрудились утки, но углам лежали горы овощей. Мы прошли через кухонные помещения, минуя поваров, которые быстро рубили что-то на столах или приглядывали за большими котлами, кипевшими над открытыми очагами, и попали в раздаточную, а затем в парадную столовую с высокими потолками, где в тиши стояли столы и буфетные стойки. Держась с уверенностью, которую вынуждены были показывать, но которой не чувствовали, мы вошли в двойные двери и оказались в просторном, с высокими потолками зале с колоннами по центру. На отполированных до блеска полах лежали огромные пятна солнечного света. Многочисленные двери вели из этого зала в комнаты поменьше. Казалось, тишина была плотно насыщена могуществом. За несколько минут от уток во дворе до роскошных коридоров власти: таким вот интересным образом сопрягались в этом дворце вещи.

Затем за закрытой дверью я услышал громкий от злости голос Эхнатона и другой голос, властный, но спокойный, как будто утихомиривавший ребенка, но в нем таилась угроза. Голос этот был мне знаком, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Мы подобрались поближе, чтобы подслушать разговор. Снова раздался голос Эхнатона — настойчивый, требовательный, непреклонный; второй голос звучал так, словно его владелец просил чего-то невозможного или по крайней мере чего-то, с чем Эхнатон не мог или не хотел согласиться. Я разобрал «бросая вызов моему авторитету… публичное унижение», затем слово, которое я не уловил… кажется, «слабость». Потом — «в донесениях разведки сообщается… возможность, которая нам нужна, чтобы покончить с этим сейчас», а далее наступила напряженная тишина, какая бывает, когда разговор ведут шепотом. В конце концов хлопнула дверь.

Хети посмотрел на меня. Он тоже слышал обрывки разговора. Прошла примерно минута полной тишины, снова хлопнула дверь, и возникла фигура Рамоса в красивых, впечатляющих одеждах. Он быстро пошел прочь — судя по всему, в ярости.

Внезапно нас окружили со всех сторон. Из-за колонн выскочили стражники и с излишним рвением бросили нас на пол, крича, чтобы мы не шевелились. Я услышал, как человек остановился, развернулся и приблизился ко мне. Ноги Рамоса остановились рядом с моим лицом, прижатым к холодному камню пола. Длинные ступни визиря, обутые в золоченые кожаные сандалии, были во вздувшихся голубых венах и с распухшими суставами.

— Что вы здесь делаете? Как прошли через охрану? Пусть встанет.

Стража тут же отступила. Я поднялся и отряхнул одежду.

— Это было несложно. Я уже говорил, что охрана здесь, похоже, не на должном уровне.

Лицо Рамоса потемнело от гнева. Что-то в этом человеке побуждало меня раздражать его, хотя я понимал всю глупость своего порыва.

— Отличное замечание со стороны человека, который исчез во время утиной охоты.

Тут раздался другой голос. Легкий и чистый.

— Прошу разобраться, почему он с такой легкостью нашел сюда дорогу. Куда все катится в этой стране? Идем, — обратился ко мне Эхнатон и едва заметным движением руки отпустил всех, включая Рамоса, все еще кипевшего от гнева.

Мы вошли в отдельную комнату, и за нами мягко закрылись двери. Фараон сразу же набросился на меня:

— Поскольку никаких сведений не поступало и расследование продвинулось незначительно, я решил, что ты и в самом деле мертв. Что вполне могло быть. Говори.

— Действительно, кажется, кое-кто здесь предпочел бы видеть меня мертвым.

Он пристально на меня посмотрел. Затем знаком велел быстро выйти следом за ним через арку в обнесенный стеной сад. Мы прошли по дорожке, пока не удалились на некоторое расстояние от здания.

— Этот дворец был выстроен, чтобы охранять меня, но он предназначен еще и для подслушивания. Время от времени чувствуешь, как вроде бы ниоткуда тянет прохладным воздухом, — и становится ясно, что в стене есть крохотная трещинка, невидимая глазу, однако такая значительная, что слова и сведения просачиваются в мир. Слова обладают очень большой силой, но они еще и очень опасны.

Мы сели друг против друга в деревянные кресла, наши колени почти соприкасались. Жара стояла удушающая. Я моментально вспотел. Фараон же с виду чувствовал себя прекрасно — как ящерица.

Я сообщил ему, кто была убитая девушка. Заметил, что установление ее личности было серьезным достижением, повлекшим за собой несколько важных последствий, не в последнюю очередь позволявших предполагать, что царица жива. На эти слова он практически не отреагировал, если не считать быстрого кивка в сторону. Я описал жуткую смерть Тженри, затем охоту и покушение на мою жизнь, но не указал прямо на Маху. Пусть сам до этого додумается. Но ясно дал понять, что в его городе есть силы, которые за мной охотятся. Эхнатон неожиданно пришел в раздражение.

— Дни у тебя утекают, как вода сквозь пальцы, а ты сидишь тут и ничего существенного не говоришь. Все, чего ты пока добился, — нажил врагов. И ничего с уверенностью не сказал о местонахождении, или о судьбе царицы, или о том, кто ее похитил.

Я дал ему минутку потомиться, потом сказал:

— Я приблизился к разгадке тайны. Но мне нужны новые полномочия, а с ними — определенная защита.

— Например? — резко спросил он.

— Я бы хотел побеседовать с царицей-матерью. И с вашими дочерьми.

— Зачем? Ты думаешь, что мою жену похитила моя мать?

Я настаивал, ничего другого мне не оставалось.

— Мне нужно поговорить со всеми, кто может что-то знать или мог что-то заметить, не посчитав это важным. Я пытаюсь найти следы нашей тайны в пыли прошлого. Важны все улики.

Он мгновение обдумывал мои слова, потом решительно сказал:

— Я разрешу это. Но помни, что я тебе обещал. Провалишься — и ты, и твоя семья будете соответственно наказаны. Ибо я в последний раз напоминаю тебе: твое время истекает.

От ответа меня избавило негромкое постукивание — кто-то приближался, опираясь на палку. На дорожке появился подросток, поразительно похожий на Эхнатона — от обаятельного, но угловатого лица и худого тела до изысканного костыля под мышкой. Взгляд мальчика медленно переместился на меня. По телу у меня побежали мурашки — он казался стариком, заключенным в скрюченное детское тело.

Эхнатон холодно кивнул мальчику, который пристально посмотрел на нас обоих, а затем развернулся с отработанной уверенностью и непринужденностью, означавшими недавнее проявление физического недостатка. Я услышал, как костыль пересчитывал ступеньки, пока мальчик перемещался в следующую гулкую комнату. Эхнатон никак не прокомментировал это странное явление.

— Я дам тебе свое разрешение, — повторил он. — Ты можешь встретиться с царицей-матерью и моими дочерьми сегодня вечером. И я кое-что предложу. — Я ждал. — Я обзавелся множеством союзников и друзей, но у меня и много врагов, что неизбежно. Нетрудно догадаться, кто они: недовольные жрецы ненужных культов; старые карнакские семьи; фиванская знать, сколотившая состояние нечестным путем и теперь нацеленная на создание исполненного значения и прекрасного образа этого города. И если эти враги есть у меня, вообрази, насколько сильнее они должны ненавидеть царицу. Могущественный мужчина, управляющий миром, — это одно; могущественная женщина — совсем другое. А теперь я должен следовать дальше. Я хочу, чтобы ты присутствовал при посвящении Мериры в Большом храме. Чтобы увидел, как далеко мы продвинулись по пути истины. Он самый преданный слуга и единственный жрец, кроме нас, кому дарована честь ходатайствовать за мир перед богом. И ты увидишь, как его будут посвящать.

Сердце у меня упало. Я последовал за фараоном в помещение, где нас поджидал Пареннефер. Очаровательный, разговорчивый, влиятельный Пареннефер. Он низко поклонился Эхнатону, Владыка дал ему указание сопроводить меня на церемонию и вышел не попрощавшись. Несколько секунд мы оба стояли с почтительно склоненными головами.

— Что ж, я так понимаю, вы человек занятой, — лаконично заметил Пареннефер.

21

Пареннефер отвел нас с Хети на главный открытый двор, где мы ждали, пока соберется и выстроится царская свита. Последние слуги и запоздавшие чиновники торопливо заняли свои места, стража заняла свои, и затем под барабанный бой и пронзительные взвизги тростниковых свирелей вся эта процессия проследовала назад по двору и поднялась по ступенькам к Окну явлений между дворцом и Большим храмом. Внизу на дороге ждала и пела огромная толпа. Эхнатон, теперь еще и в роскошном поясе с вышивкой в виде голов кобр и разноцветной бахромой, раздал подарки — ожерелья и подносы с перстнями младшим должностным лицам и сановникам из числа собравшихся. С ним была маленькая девочка, одетая так же, как отец.

— Это Меритатон, старшая принцесса. Сегодня она занимает место своей матери.

Пареннефер многозначительно кивнул.

Стоящий в Окне Эхнатон мог казаться сильным, уверенным, спокойным. Со своего места я видел, как ему физически тяжело поддерживать подобное впечатление. Хотя снизу казалось, что он стоит, на самом деле он опирался на подобие носилок, невидимых толпе. Вокруг него в благословенной тени моста стояли люди, чьи лица могли бы послужить живой иллюстрацией империи. Сосредоточившись на порядке церемонии, все они тем не менее непрерывно поглядывали друг на друга, словно испытывая и оценивая все происходящее и свое место в этом. Стоявшие с краю внимательно следили, выглядывая из-за тех, кто оказался ближе к центру событий, как будто всматривались в чудесный свет, и отблески зависти и предвкушения озаряли их лица. И что это были за лица: не только мужчины из Фив и Мемфиса, но и красивые, мощного телосложения царственные представители Нубии, Арзавы и страны хеттов, ассирийские князья и вавилонские дипломаты.

Толкнув меня локтем, Пареннефер прошептал на ухо:

— Так что вы видите, как сложен в наше время мир. Все между собой связано. Наши города стремительно растут. А из-за новых планов строительства и притока иностранных рабочих государство превратилось в голодное и ненасытное чудовище, которому нужно скармливать все больше и больше мира. Отсюда… э… все.

Я кивнул, якобы соглашаясь, что было ошибкой, потому что он продолжил:

— У нас есть Великая река, но без нее мы лишь песок и ветер. На песке не расположишься пообедать. Нет, если мы хотим иметь тонкие ткани и благовония, древесину редких пород для наших полов и праздников, безделушки из Пунта и золото из отдаленных нубийских рудников, мы должны заключать договоры и соглашения со всем миром. Смотрите, даже здесь, вон те люди — это делегация торговцев и дельцов из Алашии[6], я думаю. Их маленький остров жизненно важен для нас из-за меди и древесины. И разумеется, все они присылают сюда своих девушек в качестве невест, а сыновей — залог своей верности — учиться. Что ж, им следует только радоваться! Да, их отрывают от родных мест в нежном возрасте, но посмотрите, как они приобретают новый и бесконечно более великий мир. Во дворце есть детская. Такое смешение языков, но когда дети еще совсем маленькие, они быстро перенимают нашу речь и вскоре вполне свободно кричат друг на друга. Лучший друг моего сына кушит. Подумать только.

Его впечатляющий монолог на мгновение прервался, и прежде чем он успел принять другое направление, я не удержался от вопроса:

— А что мы даем этим людям в обмен на богатства их стран?

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— Но это же очевидно. Статус и безопасность. Конечно, им требуется золото для укрепления собственной власти и войска, а также угроза нашего вторжения, если они подвергнутся нападению. Но больше всего им требуется сиять перед своими народами и друг перед другом в отраженных лучах нашей славы. Она побуждает их хорошо служить нам. Они не станут кусать кормящую руку. Например, когда возникают разногласия между правителями городов — скажем, в Палестине, Мегиддо, Таанахе, Гате и так далее — и они начинают вставать на дыбы и играть в глупые игры, это создает сложности на торговых путях. У нас возникают экономические затруднения. И как же мы с этим справляемся?

Я пожал плечами, раздраженный его самодовольством:

— Заставляя местных жителей заниматься поднятием тяжестей! Мы говорим им, что нужно привести свои дома в порядок и собраться для решения этой задачи. В противном случае… И они делают, потому что знают: если не сделают — не будет больше золота! Не будет больше дружеских связей между странами! Не будет больше приглашений в Большой дворец! Иногда они жалуются или взывают о помощи — в последнее время совсем отчаянно, — но чаще всего это их небольшая местная заварушка и мы не можем и не должны вмешиваться. Конечно, я знаю, что есть исключения; таких людей мы называем нашими врагами! И разумеется, их мы не щадим. Нет. Мы обращаемся к ним нашим иным, более суровым ликом и истребляем во множестве. — Он засмеялся, довольный своей грубой шуткой.

Толпа воздала хвалу, и свита поднялась. Отойти от Окна Эхнатону помогли руки, которых никто якобы не заметил, и процессия двинулась дальше, по мосту и вниз, в Большой храм.

— Идемте, — сказал Пареннефер, — время для зрелища.

Да еще какого зрелища! Когда мы добрались до конца крытого моста, то с верхней ступени широкой лестницы нам открылся вид на весь главный двор храма. Там стояли, выкрикивая хвалы фараону, тысячи и тысячи сопровождающих, свои и заграничные партии и делегации — все ждали, чтобы присоединиться к процессии, все переминались с ноги на ногу и исподтишка толкались, чтобы сохранить или улучшить свои позиции, не поступаясь одновременно достоинством. Несмотря на всю эту собранную в одном месте власть, картина оказалась отнюдь не поучительная. Внезапно мною овладело непреодолимое желание уйти — и побыстрее.

Открытое пространство было огромным, превышая размеры дворов Карнакского храма по меньшей мере в двадцать раз. Первым двинулся авангард, его приветствовала храмовая стража. За ним последовали знаменосцы со всей империи: нубиец с перьями в волосах, бородатый хетт с копьем, ливиец с традиционно короткими волосами и длинными прядями на висках и другие, несшие знаки различия — высоко поднятые квадратные таблички, прикрепленные к стеблям папируса, — и небольшую копию Ладьи вечности, ленты и перья которой трепетали в раскаленном воздухе. В центре всего этого находился Эхнатон, возвышавшийся в своем паланкине, рядом с ним шли гонцы, слуги и свита. Менее пышные церемонии я наблюдал в Фивах, где старинная взаимная вражда между жрецами и властью фараона проявлялась со всей очевидностью. Здесь не так. Казалось, Эхнатон все держит в руках. В конце концов, он же объявил себя воплощением бога. Теперь ему нужно было это доказать.

Под палящим солнцем мы пересекли громадный двор, очутились в глубокой тьме колоннады и, пройдя между украшавшими ее флагами, вышли в другой двор еще более грандиозных размеров — как поле для торжеств, с большим алтарем и праздничными жертвенными приношениями, разложенными на столах в центре двора. Здесь, расставленные тщательно выверенными рядами, ждали новые сотни людей. И в середине первого ряда стоял Мерира, окруженный своими придворными, членами семьи и друзьями. Он был в длинном белом одеянии с расшитым поясом, конец которого держал стоявший на коленях слуга. За спиной Мериры располагалась личная свита. Выстроившиеся в несколько рядов писцы держали наготове свитки и тростниковые перья — записывать объявления и речи. За ними стояли полицейские с дубинками. И над каждым человеком слуга держал навес, защищавший от жгучего солнца.

— Я слышал, что Мерира и Рамос друг друга не жалуют, — сказал я Пареннеферу.

— Ну, вы увидите, что Рамоса здесь нет. Для него это публичное оскорбление. Люди говорят, что Мериру возвысили, чтобы уравновесить широкое влияние Рамоса. Существуют ключевые сферы разногласий.

— Относительно чего?

— Контроль над финансами. Иностранная политика. А под этим скрывается другая борьба — за правление Великой державой в целом.

— Расскажите поподробнее.

— Не сейчас. Потом. Смотрите.

Паланкин Эхнатона остановился, его опустили на стойки у алтаря. Наступила полнейшая тишина. Казалось, утихомирились даже ласточки. Эхнатон и Меритатон поднялись к высокому алтарю. Фараон высоко вознес к солнцу наполненную чем-то чашу — можно было подумать, что светом, поскольку чеканный металл сверкал так, будто Эхнатон протягивал Атону чашу творения, чтобы тот отведал из нее. И все до единого последовали его примеру. Вверх потянулись тысячи и тысячи рук, чтобы получить дар света. Страна света, наш мир — свет.

— Света, света, света! — выкрикивали они.

Презираю эти крики, это глупое послушание; но меня поразило, насколько же умен Эхнатон. Он вывел бога на свет из темноты и тайны. Это была не какая-то таинственная фигура, скрытая в темном святилище и доступная лишь через посредство жрецов, но всеобъемлющий бог тепла и света, первичный огонь, без которого не смогла бы зародиться жизнь, мир, песни, зерно — ничто. Как и все остальные, я поднял руки, неохотно и, надеюсь, без этого идиотского выражения преданности, которое я с презрением наблюдал вокруг себя. Должен, однако, признаться, что во мне почти шевельнулась вера. Я увидел и почувствовал нечто отличное от того, во что меня учили верить на основании традиции. На мгновение я почувствовал, как будто тоже могу стать частью этой великой истории, этого безграничного чуда бога и слова, божественного существа, даровавшего нам жизнь.

Но я взял себя в руки. В конце концов, это великое существо, источник света и жизни, не нуждается в моем поклонении. И я видел более мрачные дела этого бога, не имеющие ничего общего с песнями, молитвами и стихами. И, рискну высказать еретическую мысль, он не нуждается и в поклонении всех этих людей, которые молитвенно подняли руки не потому, что верят в эту религию, а потому, что знают: чтобы выжить, надо делать это на виду у других. Нет. Существом, которому требовалось подобное поклонение, был странный человек, находившийся в самом центре этой церемонии, тот, кого я видел морщившимся от боли.

Некоторое время мы как безумцы стояли под слепящим светом полуденного солнца. В конце концов Эхнатон опустил чащу, и внезапно началось действо. Вперед выступили слуги с опахалами и навесами от солнца, а жрецы ввели быка, рога его были украшены разноцветными перьями, на шее висела цветочная гирлянда. Жрецы произнесли молитву, затем один из них вышел вперед с ножом. Спокойное животное даже не подозревало, что сейчас с ним произойдет. Сверкающий нож занесли высоко, а потом быстро опустили, пронзив крепкую белую шею быка, показав себя, по сути, мясниками. Фонтан алой крови хлынул на горячие камни и в чашу для жертвоприношений. Животное скорее встревожилось, чем поразилось. Затем, с ревом и жалобным вздохом, бык поскользнулся на собственной крови и опавших лепестках, дернулся и повалился замертво. Жрецы проворно приступили к работе. То, что несколько минут назад было живым существом, разделали на части и понесли на жертвенные столы. Кровь и цветы — лакомства богов. Я подумал о Тженри и его изуродованных останках.

Тут же заиграла музыка, появились танцовщицы. В своих накидках и льняных одеяниях они двигались взад-вперед, потрясая систрами и грудями, а группа слепых певцов и арфистов, предусмотрительно отвернувшись от Владыки, била по земле ладонями, поддерживая ритм. Незрячие лица этих людей — старых и лысых, со складками жира на уютных животиках — находились во власти музыки. Увы, на мой слух, эти достойные господа выли как стая старательных, но лишенных слуха псов.

Затем в сопровождении трех подчиненных и трех жрецов вперед вышел Мерира и медленно поднялся по ступенькам, где, все так же молитвенно воздев руки и блестя на солнце ожерельями, опустился на колени у ног Эхнатона. Тот наклонился и надел ему на шею еще одно ожерелье, более красивое и массивное, чем другие. Мерира оставался в этой позе, пока Эхнатон говорил.

— Я, Владыка Обеих Земель, жалую Распорядителю сокровищницы, Верховному жрецу Атона в храме Ахетатона золото на шею и на ноги за его повиновение Дому фараона. Я, живущий Правдою Владыка Обеих Земель, говорю: я делаю тебя, Мерира, Верховным жрецом Атона в храме Атона в Ахетатоне. И я говорю: мой слуга, слышащий Учение, сердце мое удовлетворено тобою, и ты насладишься дарами фараона в храме Атона.

Снова тишина. Ответное слово взял Мерира.

— Да живет, да здравствует, да благоденствует великий сын Атона. Да живет он вечно и вековечно! Да будут изобильны дары Атона, радуя сердце его, живого и великого Атона, повелителя жизненного пути, повелителя небес, повелителя земли, в храме Атона в Ахетатоне.

За ним менее пышные речи держали другие, менее значительные персоны. В итоге у Пареннефера сделался скучающий и распаренный вид, хотя ему, похоже, подобные мероприятия нравятся. Словно прочитав мои мысли, он наклонился ко мне и прошептал:

— Церемонии — слава любой цивилизации, но когда же кончится эта?

В конце концов она закончилась. Зной был ужасающий, особенно страдали немолодые люди. Я окинул взглядом ряды — большинство присутствующих украдкой вытирали потные лбы или старались вжаться в любую доступную тень. Некоторые покачивались, почти теряя сознание, других поддерживали слуги. А затем я почувствовал, как волосы зашевелились у меня на затылке. Пара топазовых глаз сверкнула из тени напротив меня. Эти коротко остриженные седые волосы. Красивое сияющее золото на плечах. Маху. При виде меня выражение его лица ничуть не изменилось.

Пареннефер, умный Пареннефер, заметил мою реакцию. И немедленно увидел ее причину. Притворившись, что дает благочестивые пояснения, он прошептал:

— Что между вами происходит?

— Ну, он бы предпочел мое отсутствие моему присутствию, любыми возможными средствами.

— Он, знаете ли, весьма могущественный человек. Лучше его не раздражать.

— Похоже, я вывожу его из себя одним своим присутствием здесь.

На это Пареннефер, умный Пареннефер, не нашелся что ответить.

Церемония завершилась. Ахетатон и Меритатон в обратном порядке проследовали по храмовому двору, под колоннадой и по мосту. Все шли за ними. Это было нескончаемо. Маху находился впереди меня, занимая положенное ему место сразу за Эхнатоном. Я не сводил глаз с его отливавших металлом волос, могучих плеч и спины. Я знал, что он начеку, готов к любой неожиданности, его взгляд, привычно ведя наблюдение, безостановочно скользил по толпе и высоким стенам. И я уверен, что глаза у него были и на затылке.

Мы замедлили шаги, позволив большой толпе обогнать нас. Уборщики уже пытались навести чистоту после жертвоприношения и прибить сноровисто разбрызгиваемой горстями водой слой потревоженной пыли, дабы она неподобающим образом не выпачкала отставших сановников.

— Что вы делаете дальше? — спросил Пареннефер.

— До захода солнца у меня беседа с царицей-матерью и царскими детьми.

— О, в самом деле? — Он странно притих.

— О чем вы хотите умолчать?

— Ничего. Э… будьте с ней очень осторожны. — Наклонившись поближе и отвернувшись от толпы, он прошептал, как актер в комедии: — Она сущее чудовище. — Он улыбнулся, довольный, что нашел в себе мужество нарушить правила приличия. Я увидел, как кивнул Хети, словно подтверждая: «Я же вам говорил». — Но разумеется, позднее вы должны пойти на прием, — добавил Пареннефер.

Я тупо уставился на него.

— Ну как же, праздник на вилле у Мериры. Вход только по приглашениям. Я подумал, вам захочется там побывать.

Знакомство с новыми влиятельными лицами представлялось важным, но сначала мне нужно было умыться и подготовиться к предстоящей беседе. Пареннефер предложил нам воспользоваться его домом, расположенным поблизости, и я согласился, радуясь возможности остаться под защитным покровом его влияния. Маху исчез, но у меня было такое чувство, будто он видит сквозь стены. Желания возвращаться в свою голую комнатку у меня не было.

Одна ванная комната стоила нашего визита. Большое квадратное помещение, освещаемое через зарешеченные отверстия, нижняя часть стен расписана красивым разноцветным геометрическим узором, а выше изображены болота, река и полуобнаженные девушки. В полу имелись стоки и дренажное отверстие, и мы стояли в ваннах, а слуги лили на нас прохладную ароматизированную воду.

— Даже в самых безудержных мечтах я не думал, что буду принимать душ в подобном месте! — сказал Хети.

Мне говорить не хотелось. Вглядываясь в мозаику отражающего зеркала, которое висело на стене над ванной, я побрился бронзовым лезвием с ручкой в виде обнаженной фигуристой женщины. В маленьких горшочках с крохотными ложечками были разнообразные притирания и снадобья. Хети экспериментировал, опробовав весь ассортимент, пока я не сказал ему, что от него воняет как от девицы.

22

Надо мной нависла чья-то тень. Я вскочил, тряхнув головой, чтобы привести свои чувства в некий порядок. Стоявшие вдоль стен светильники были зажжены. Я заснул, как деревенский дурачок. С минуту я не мог вспомнить, где нахожусь.

— Пора. — Судя по его виду, Хети развлекался.

В миске лежали финики и смоквы, и я с жадностью сжевал горсть плодов. Сладкое во второй половине дня хотя бы внешне придает мне энергии.

Как могли мы привели в порядок свою одежду. Пареннефер медленно и нервничая вез меня к царскому дворцу в собственной повозке, Хети шел следом. Пареннефер принадлежал к тем возничим, которые, похоже, смотрят не дальше лошадиной морды. Он уж точно не смотрел вперед, чтобы узнать, что происходит на битком забитой дороге.

Бросив на меня один из своих внимательных, с наклоном головы взглядов, он спросил:

— Много вам рассказали о Тии?

— Я так понял, что по части красоты она в настоящее время не в лучшей форме.

— Не могу сказать. Но она прибыла сюда только для участия в Празднестве. Хотя фараон и построил для нее дворец и храм, она до сих пор не изъявляла желания посетить новый город. Я слышал, она считает, что это зашло слишком далеко — переезд в новый город, Большие перемены и прочее. Но теперь, когда все уже произошло, она чувствует себя обязанной поддерживать фараона. Думаю, все знают, что она по-прежнему имеет огромное влияние на Эхнатона.

— Ну так это всегда и бывает между матерями и сыновьями, — сказал я, думая о своей матери и ее мудром поведении.

— Разумеется, но дело не только в этом! — воскликнул он, словно я плохо заучил урок. — Во-первых, она сама имеет царский статус возлюбленной жены Аменхотепа Великолепного, Строителя памятников, отца Эхнатона. Но еще, и не в последнюю очередь, ее собственная семья пользуется наибольшим доверием на службе у царской семьи. И в самом деле, ее отец Юаа, который начинал царским колесничим, поднялся до поста самого доверенного советника Аменхотепа. А ее брат, Эйе, заведует сегодня ведомством своего отца и является чрезвычайно близким советником Эхнатона.

— Слыхал я об этом Эйе. Что вы о нем знаете?

— Он известен лишь в узком кругу; предпочитает, по-видимому, оставаться в тени. Его семья обвивалась вокруг царской фамилии подобно плющу, пока благодаря браку не стала в итоге неотличима от нее. Это могущественный союз.

От всех этих генеалогических построений стопорились мозги. Кто знает, каким образом в будущем распутаются сии цепочки наследственных прав и сделок власти? Как та или иная девочка будет продана очередной иностранной державе в обмен на недолгий мир или небольшую войну? Чьи имена переживут века, истории чьих жизней обратятся в пыль и развеются по ветру? Но я вынужден был четко все уяснить, иначе мог допустить какую-нибудь глупую ошибку в разговоре с женщиной, с которой скоро мне предстояло беседовать.

— Значит, Тия — вдовствующая царица. Ее отец был молодым человеком из занимающей хорошее положение семьи, который стремился наверх и стал очень могущественным. Ее брат Эйе остается во внутреннем кругу.

— Да, — сказал Пареннефер. — Его отец, который был не только могущественным, но и достойным человеком, с юного возраста обеспечил своему сыну доступ в гущу событий. Думаю, он был самым молодым за всю историю Главным возничим.

— А какие отношения связывают этого человека с Нефертити, Великой женой фараона? — спросил я.

— Не знаю.

И с этими словами он замкнулся в себе, лицо его выражало не больше, чем запечатанная гробница.

Я размышлял над услышанным, пока мы ехали в вечернем свете по кипящим жизнью улицам. Вот человек в самом сердце царской семьи. Его семья сделала все, чтобы обеспечить преемственность и улучшение данного союза. Похоже, они добились поразительных успехов. И однако же, я ничего не знал ни об этом человеке, ни о его власти.

— Он здесь, в городе? — спросил я у Пареннефера.

Тот словно бы удивился, что я все еще думаю об Эйе.

— В настоящее время, по-моему, нет. Насколько я знаю, он постоянно перемещается между Фивами, Мемфисом и Ахетатоном. У него собственное казенное судно. Но мало кто знает о его передвижениях. Уж точно не я.

Мы прибыли к царскому дворцу. Пареннефер торопливо провел нас через ворота, надменным взмахом рук заставив стражу исчезнуть, и по длинным коридорам повел нас в глубь комплекса. Мы сворачивали за угол, когда он внезапно задержал меня в тени.

— Будьте осторожны в словах во время разговора с царицей-матерью, — сказал он. — Она наслаждается страхом. У нее язык крокодила. Она может обратить вашу жизнь в прах. Она выйдет к вам вместе с принцессами. По-видимому, она настаивает на своем присутствии во время вашей беседы с ними.

— Этого мне только не хватало, — заметил я, кляня себя за то, что по глупости не предусмотрел такого поворота.

Мы подошли к двери, Пареннефер постучал, нас впустили. Я услышал знакомые звуки — девчоночьи крики и препирательства, прерываемые, судя по всему, бесполезными наставлениями какой-то женщины. Няньки и слуги суетились вокруг, напряженные и усталые.

— Принцессам, должно быть, пора спать, — заметил Пареннефер с более тревожным, чем раньше, видом. — Великолепно. Я должен идти. Оставляю вас в надежных руках наставницы. А вот и она. — Затем он снова на меня посмотрел и тихо добавил: — Мы прибыли рано. Я подумал, лучше приехать пораньше.

Я понял его. Он надеялся дать нам немного времени наедине с принцессами до прихода Тии. Я с благодарностью пожал советнику руку.

К нам подошла озабоченная женщина средних лет, обеспокоенная столь ранним нашим появлением. Она была не готова. Едва она открыла рот, чтобы поздороваться, как ее перебил резкий крик; сине-красный кожаный мячик вылетел из открытой двери, неточно пущенный взбешенной рукой раскапризничавшегося ребенка, и ударился о горшок с растением. Земля разлетелась по полу. Дверь захлопнулась.

Женщина покраснела.

— Сюда, быстро уберите это.

Подбежавшие слуги принялись заметать грязь.

— Принцессы настолько полны чудесной радости жизни, что одна мысль о том, чтобы идти спать, выводит их из себя, — продолжала она, обращаясь ко мне. — Они устают и в результате уже не отвечают за себя так, как, я уверена, на самом деле пожелали бы.

Я правильно истолковал слова женщины и попытался помочь ей выбраться из данной ситуации.

— Мои девочки ведут себя точно так же. Хотя обещание рассказать сказку может ненадолго их утихомирить.

Она кивнула.

— Но с другой стороны, нужно быть осторожными, так как царственная бабушка считает литературу ненужным возбуждающим средством, которое может размаять детей на всю ночь.

— Могу я увидеть их сейчас, до того, как они лягут спать?

— Мне дали строгое указание начать беседу только в присутствии вдовствующей царицы.

— Ну а я уже приехал. И они, похоже, готовы лечь спать. А не могу я хотя бы познакомиться с ними?

Женщина со страхом покачала головой, но тут в дверях появилась девочка. Меритатон. Я помнил ее по церемонии.

— Сейчас же приведи его, — приказала она повелительным тоном и, развернувшись, удалилась в комнату с уверенностью, показавшейся почему-то неприятной.

Мы вошли в детскую. Это была длинная комната с высокими потолками, окна и двери вели на террасу, занавешенную сейчас яркими полотнищами. В центре стоял длинный и низкий деревянный стол. В альковах размещались кровати. Необыкновенно изобретательные и красивые по исполнению игрушки переполняли сундуки. Папирусы с собраниями сказок были сложены на полках. На одной из них стояли в ряд статуэтки и ритуальные фигурки. Стены вокруг каждой кровати были увешаны рисунками, рассказами и стихами на прекрасно иллюстрированных папирусах. Слуги, предчувствуя недоброе, пытались навести некое подобие порядка в этой комнате красочного и живого хаоса.

У стола на низких табуретах сидели три девочки, Меритагон стояла во главе стола. Когда мы вошли, они выжидательно на меня посмотрели. И все девочки были похожи на свою мать: лица тонкие и высокомерные, волосы черные и блестящие, кожа чистая, а осанка изящная и совершенная. Они сидели, словно позируя — с прямыми спинами и полные достоинства, а не с ленивым удовольствием моих дочерей. Наставница принцесс представила меня — сначала Меритатон, затем Мекетатон, Анхесенпаатон и Нефернефруатон.

— Не уверен, что сразу смогу запомнить эти имена, — сказал я.

Меритатон посмотрела на меня сверху вниз:

— Тогда ты, должно быть, дурак.

Последовало непродолжительное молчание, пока другие девочки ждали, как я отреагирую. Я спросил, сколько ей лет.

— Четырнадцать. — Она сердито посмотрела на меня.

— А вам, остальным?

— Двенадцать.

— Десять.

— Семь… и я не самая младшая. Нефернефрура и Сетепенра уже спят.

Я сел на низкий табурет, оказавшись с ними на одном уровне. Молчание продолжалось. Девочки, казалось, пребывали в нерешительности. Я сообразил, что за нами наблюдают придворные дамы, и шепотом спросил у наставницы, нельзя ли мне остаться наедине с принцессами.

— Мужчинам запрещено оставаться одним в детской, — ответила она.

— Тогда вы, наверное, можете удалить свиту, а сами останетесь присматривать.

Она растерялась, но Меритатон кивком выразила свое согласие и хлопнула в ладоши. Придворные дамы покинули комнату, закрыв за собой дверь. Как только они ушли, Меритатон слегка расслабилась. Мекетатон встала из-за стола, уселась, скрестив ноги, на свою кровать и принялась расчесывать глянцевый локон, падавший ей на ухо.

— Вы не возражаете, если мы немного поговорим? — спросил я.

— Вот, значит, зачем ты сюда пришел, — протянула Меритатон. Теперь она посмотрела на меня с любопытством.

— Вы разгадываете тайны? — поинтересовалась Анхесенпаатон.

— Я сыщик фиванской полиции, и ваш отец приказал мне прибыть сюда. Возможно, вы знаете причину, по которой он это сделал?

— Потому что пропала царица, — ответила Меритатон. Таковы были ее слова, произнесенные со странной горечью. Никакого намека на то, что пропавшая — ее мать. Должно быть, она заметила удивление на моем лице, потому что быстро поправилась: — Об этом шепчутся люди.

— А что вы думаете? — спросил я.

— Я думаю, ты здесь для того, чтобы ее найти. Что означает — ее похитили или украли. Или она мертва.

Меня поразил будничный тон девочки.

— Должен быть честен с вами и признаться: пока не знаю, что с ней случилось, но я верю, что она жива, и полон решимости найти ее и вернуть вам. Должно быть, она тоскует по вас не меньше, чем вы по ней.

За спиной у меня кто-то тихонько шмыгнул носом. Появилась Нефернефрура, слезы текли по ее лицу.

— Посмотри, что ты наделал, — сказала Меритатон.

Наставница взяла девочку на руки и принялась успокаивать. Слезы прекратились, и теперь малютка принцесса сердито, с подозрением смотрела на меня.

— Знаю, как трудно говорить, — сказал я, — но я хотел встретиться со всеми вами, потому что нуждаюсь в вашей помощи. Мне нужно, чтобы вы рассказали все, что вспомните про свою мать в последние дни перед ее исчезновением. Или все про царицу, что, на ваш взгляд, мне следует знать. Это возможно?

Девочки посмотрели на Меритатон, словно молча вырабатывая соглашение. Наставница Меритатон подняла глаза и запустила на столе фаянсовый волчок. Яркие цвета на его поверхности слились — и там, где в покое виделись лишь линии, появилось изображение улыбающегося лица. Редкий и удивительный предмет.

— Прекрасный волчок. Кто вам его подарил?

— Наша мать, — подчеркнуто произнесла Мекетатон.

Мы все молча смотрели на волчок. Принцессы выглядели будто завороженные. Постепенно теряя равновесие, он запрыгал, накренился и затем упал. Меритатон, похоже, посчитала его орудием прорицания или по крайней мере принятия решения, ибо еще немножко поразмышляла и в конце концов кивнула. Девочки подались ко мне чуть ближе.

— Она странно себя вела. Лицо у нее было темное, печальное. По нему пробегала тень, тревога.

Свет лампы мерцал в глазах говорившей Меритатон.

— Вы знаете почему?

Лежавшая на тахте Мекетатон крикнула:

— Они поссорились с отцом!

— Нет, — отозвалась старшая сестра.

— Да, поссорились. Я слышала. Потом она пришла пожелать нам спокойной ночи, а вы все спали. Она плакала, но старалась скрыть это. Я спросила, почему она плачет, и она сказала: «Просто так, моя милая, просто так». И сказала, что это будет наш секрет и чтобы я никому не говорила. Потом она поцеловала меня и обняла, как будто я была куклой какой-то, и велела ложиться спать и не волноваться, потому что она все уладит.

— И когда это случилось? — спросил я.

— День я не помню. Но недавно.

— Больше ни с кем из вас, принцессы, она в таком духе не разговаривала?

Переглянувшись, они покачали головами. Теперь Меритатон разозлилась и молчала.

— Мне показалось, ты сказала, что это был секрет. А сейчас ты выдала его.

Она сердито посмотрела на сестру, которая смерила ее ответным взглядом, но сникла под сердитым взором Меритатон. И снова повернулась ко мне.

— У них бывают ссоры. Как у всех. Это ничего не значит.

— Они часто ссорятся? — спросил я.

Меритатон отказалась отвечать.

Анхесенпаатон, стоявшая у стола, играла деревянной механической игрушкой: мужчину и большую собаку приводили в действие с помощью веревочек. Девочка поворачивала крючок, и деревянный мужчина поднимал руки, чтобы защититься от бросавшейся на него собаки. Снова и снова собака кусала человека — белые клыки, широкие красные глаза и вздыбленная по хребту шерсть. Принцесса засмеялась и указала на меня.

— Смотри, — сказала она. — Это ты!

Я был обескуражен, но затем кое-что вспомнил.

— Еще я должен передать всем вам сообщение, — проговорил я. — Оно от Сенет. Она просила вам сказать, что скучает по вас.

На лице Меритатон появилось жесткое выражение.

— Скажите ей…

Тут за спиной у меня открылась дверь. Девочки встали и поспешно направились к своим кроватям. Наставница задрожала.

— Кто позволил этому мужчине войти в детскую и разговаривать с принцессами в мое отсутствие?

Старческий голос скрежетал, как ногти по доске. Воцарилась жуткая тишина. Мы все стояли как истуканы, глядя в пол. Мне показалось, будто я снова в школе. Говорить пришлось мне.

— Ваше величество, виноват я.

Шаркающий звук сказал мне, что ноги у нее слабые и старые; от злости дыхание ее стало редким. Невзирая на все тончайшие ароматы этой страны, от нее воняло. Это был тошнотворный запах гниющей плоти. Затем она схватила меня за лицо. Прикосновение потрясло меня, я даже подпрыгнул. Вдовствующая царица держала меня костлявой сильной рукой, и мне пришлось заставить себя стоять смирно, пока она вела по моему лицу пальцами с длинными, отвратительными ногтями.

— Значит, ты тот глупец, который считает, что найдет ее. Посмотри на меня.

Я повиновался. Время превратило ее красоту в морщинистую маску ярости. Если бы не безумная роскошь одеяния — покрывал и платья, облекавших ее кости, — и волосы, крашеные, но длинные и собственные, царицу-мать можно было бы принять за сумасшедшую, дикую кочевницу пустыни. Ее рот напоминал старый кожаный кошелек, глаза были подернуты молочной пеленой. Они блуждали в глазницах, когда она говорила. Смех сопровождался порывами застоявшегося болотного газа. Она усмехнулась, словно могла видеть мою реакцию, продемонстрировав набор искусственных золотых зубов среди гниющих черных пеньков.

Волоча ноги, она обошла девочек, как древнее животное или ясновидица в своих немыслимых тряпках. Принцессы инстинктивно попятились. Мекетатон зажала нос и скорчила рожицу за спиной своей бабки. Вдруг эта женщина с потрясающей точностью дала ребенку хорошую оплеуху. Девочка подавила выступившие на глазах слезы.

— Ну, раз уж я потрудилась сюда прийти, о чем ты хочешь спросить этих девочек? Поторопись. Уже поздно.

Я ломал голову.

— Ты тратишь мое время. Говори.

— Ваше величество, у меня больше нет вопросов. Мы уже поговорили.

Она нахмурилась, глядя на меня. Затем повернулась к девочкам:

— Спать! Немедленно. Любая, кто заговорит, будет наказана.

Нефернефрура снова начала всхлипывать, в ней нарастала огромная волна обиды. Старое чудовище подковыляло к несчастной малышке и крикнуло в огорченное личико:

— Прекрати реветь! Слезы бесполезны. Они меня больше не трогают.

Ни одна из принцесс не нашла в себе мужества вступиться за маленькую сестру.

Тия повернулась ко мне:

— А ты вместе со своим идиотом рабом следуй за мной. Наставница, это не комната, а какой-то кошмар. Проследите, чтобы здесь прибрали.

И она зашаркала прочь.

Хети надул щеки, как бы напоминая: «Я же вам говорил». И он был прав. Время брало у нее медленный и ужасный реванш, кость за костью. Вдовствующая царица казалась живым трупом, если не считать того, что где-то в ее мозгу, вероятно, чересчур отягощенном страхами и ужасными образами пребывания у власти, сохранялся живой ум и отказ уступить смерти без борьбы. Но это не оправдывало ее жестокости и порочности. Как будто все человеческие чувства давно растворились в желчи, черной и испорченной, которая текла в ее сердце. Возможно, это было единственное, что удерживало Тию в стране живых.

Мы шествовали за ней на почтительном расстоянии. Все, мимо кого она проходила, отступали, почтительно склоняя головы, а затем откровенно разглядывали нас с Хети, проявляя не больше любопытства, чем если бы мы были пищей для крокодилов в Священном пруду. Похоже, дорогу она знала без чьей-либо помощи, и никто не предложил проводить ее. Подойдя к лестнице, Тия не выказала ни тени колебания, а быстрым, привычным прикосновением шлепанцев тут же нашла путь наверх.

В конце концов мы пришли в ее личные покои. По обе стороны от дверей стояла стража. Войдя, царица взмахнула рукой, и двери за нами бесшумно закрылись. Комната была совершенно безликой: всего лишь помещение для встреч с троном на помосте, на который она и взошла. Тия не села, а осталась стоять, возвышаясь над нами.

— Я уделю вам несколько минут своего времени, которого у меня мало во всех отношениях. Но лишь потому, что фараон, мой сын, попросил об этом. Однако у меня нет желания обсуждать состояние дел в государстве с каким-то тщеславным и лишенным воображения мелким полицейским, всюду сующим свой нос. Говори.

Передо мной стояла женщина, которая несколько десятилетий была у власти и участвовала в ее делах. Женщина, возглавлявшая самое могущественное царство этой династии и до сих пор имевшая влияние на нынешнего фараона. Она ждала, раскрыв помутневшие глаза. Странно и неловко было говорить, глядя прямо в них.

— Ваше величество, не могли бы вы любезно описать ваши отношения с царицей Нефертити?

— Она жена моего сына и мать шести моих внучек. Этих внучек.

— У вас есть и другие?

— Конечно. Существует гарем, в нем есть другие жены.

— И другие внуки?

— Да.

Камни проявляют больше откровенности, чем она. Но каменная неумолимость, возможно, защищает деликатные сведения. О других детях. О других претендентах на власть.

Пока я колебался, не зная, как продолжить, в слепых глазах промелькнуло нечто вроде горькой насмешки. Но я не позволил себе отвлечься и попытался зайти с другой стороны.

— Ваше величество правили этим царством много лет, по милости Ра.

— И?..

— Ваше величество лучше кого бы то ни было знает, с какими… трудностями может столкнуться царица. Мужчины от рождения имеют преимущества; женщины должны создавать свои собственные. Это, как в вашем случае, благородное достижение, если мне позволено будет так выразиться.

— Как ты смеешь меня хвалить? Кем ты себя возомнил? — Она снова задохнулась от гнева. — Я родилась в очень влиятельной семье. Мой пол всегда был моим преимуществом. Я сделала его таковым. Он дал моему уму полезное прикрытие. Позволил достичь всего того, чего я достигла. Большинство мужчин боятся властных женщин. Но есть немногие, которым такие женщины нравятся. Мой муж был одним из них. Без меня не существовало бы ни этого города, ни его бога.

Мы с Хети обменялись взглядами. Хотя Тия и была слепой, мне все равно казалось, что она все видит.

— А царица? — спросил я.

— А что царица?

Тия пристально на меня посмотрела. Отступать она не собиралась.

— Будет ли этот город существовать без нее?

— Пока что он без нее выживает.

Молчание.

— Ты уже сбился с пути, — решительно продолжала Тия. — Ты ничего не знаешь. Тебе не о чем меня спросить, потому что ты ничего не обнаружил и ничего не понимаешь.

До некоторой степени это было правдой и тем больше бесило.

Я заговорил:

— Мне удалось найти молодую женщину, во всем похожую на царицу, убитую, с уничтоженным лицом. Я не нашел свидетельств того, что царица исчезла с применением насилия или против своей воли, однако я обнаружил причины, по которым она сама могла принять решение исчезнуть.

Тия усмехнулась в ответ, обнажив золотые зубы, а затем зашлась в сокрушительном кашле и выплюнула маленький сгусток мокроты, не заботясь, куда он приземлится. Мы с Хети уставились на него.

— Ты можешь удержать в руке свои мечты? — продолжала она. — Можешь сказать, зачем людям нужны боги и почему власть спотыкается на ровном месте? Можешь сказать, почему люди не могут быть честными? Почему время сильнее любви? Почему ненависть сильнее времени? Есть столько вопросов, на которые твой метод не может дать ответов.

Я не мог сказать, почему все обстоит именно так, и выложил свою последнюю карту:

— Она жива.

Выражение лица вдовствующей царицы не изменилось.

— Я рада, что ты сохраняешь оптимизм перед лицом стольких доказательств, свидетельствующих об обратном.

— Почему, по-вашему, она исчезла?

— Почему, по-твоему, ей пришлось исчезнуть?

— Думаю, ей пришлось выбирать. Между борьбой и бегством. Она выбрала бегство. Возможно, для нее это был единственный способ уцелеть.

Старческое лицо сморщилось от гнева.

— Если дело обстоит так, тогда она презренная трусиха, — отрезала Тия. — Неужели она думала, что достаточно просто исчезнуть, когда наступят трудные времена? Собрать свои нежные чувства, бросить детей и мужа и исчезнуть, заливаясь бесполезными слезами? Будь прокляты ее эгоизм, ее тщеславие, ее слабость!

Гнев царицы эхом прокатился по холодной комнате. Затем она вдруг покачнулась. Одна рука взметнулась к лицу, а другой она пыталась нашарить подлокотник трона, но в панике промахнулась, ноги подкосились, и Тия соскользнула на каменную платформу. Царица не издала ни звука. Покрывала соскользнули с плеч и лежали вокруг нее, как белые и золотые полотняные змеи. Мгновение Тия лежала совершенно неподвижно. Я шагнул помочь, и в этот момент она хрипло задышала и затряслась, пытаясь выпутаться из складок одежды. От движений грудная клетка царицы обнажилась. Сморщенная коричневая кожа складками висела на костях. Женщина казалась скорее марионеткой на палочках и ниточках, а не живым существом. Затем я с ужасом увидел черные и синие язвы, открытые раны, цветущие пышным цветом на месте грудей.

Я машинально коснулся плеча царицы, и она закричала. Вопль этот, казалось, пронзил камни стен. Я услышал топот бегущих к нам по коридору ног. Затем Тия обхватила мою голову и притянула к себе, к своему гниющему лицу. Хватка ее была сверхъестественно сильной, и, обдавая меня влажным дыханием, царица настойчиво зашептала мне на ухо:

— Само время пожирает меня. Оно трапезничает тщательно. Оно сильно. Но моя ненависть переживет меня. Вспоминай об этом, когда увидишь красоту, потому что это — конец красоте и могуществу. Вот мой последний ответ на все твои вопросы.

Ее незрячие молочно-белые глаза поражали странной сосредоточенностью на этом кукольном лице. Затем она отпустила меня и силы ее оставили.

Я снова дотронулся до нее, чтобы прикрыть страшное зрелище, но она вскрикнула во второй раз и я сообразил, что каждое прикосновение доставляет ей муку. Долго она не протянет. И на долю бальзамировщика уже почти не останется работы.

23

Мы поехали на виллу Мериры. По мере прибывания людей на Празднество население города явно изменялось и росло. Атмосфера тоже менялась: в ней чувствовалась новая напряженность — отчасти из-за слишком большого количества людей, собравшихся в одном месте, которое пока не было готово принять их. Но было и что-то еще, какой-то подспудный страх, которого не ощущалось прежде. На улицах я заметил больше вооруженной стражи — и не парами, а группами, — словно готовившейся к серьезному событию. Внезапно мне почудилось, что в ходе строительства эти новые здания, храмы и чиновничьи конторы могут без всякой видимой причины дрогнуть, закачаться и осесть грудами пыли. Мир больше не выглядел надежным, он казался нереальным. По земле у нас под ногами пробегала дрожь неуверенности.

До виллы мы добрались как раз тогда, когда праздничная процессия Мериры двигалась по улице. Самого виновника торжества несли на высоком троне, вместе с женой в длинном парике и заложенном частыми складками льняном платье. Оба они выглядели в высшей степени довольными собой и своим возвышением над остальными. Он казался человеком влиятельным. В последних отблесках света блестели его золотые ожерелья. Процессия с криками и возгласами вошла в главный дом. Мериру опустили на землю и под дождем из похвал, поздравлений и цветов проводили в дом — видимо, для переодевания.

Рядом со мной неожиданно возник Пареннефер.

— Как прошла встреча?

— Все, что вы сказали о царице, оказалось правдой.

Он разглядывал толпу, отмечая, кто есть, а кого нет.

— Рамоса, разумеется, нет. По-видимому, его пригласили, но он прислал письмо с извинениями, ссылаясь на требующие решения срочные государственные дела. Но это, конечно, никого не обмануло. — Пареннефер многозначительно замолчал.

— Позвольте мне угадать, — сказал я, когда мы протиснулись мимо охраны в открытый двор виллы, вымощенный алебастром и обсаженный деревьями. В свете свечей мерцал длинный бассейн. — Он ревнует к выдвижению Мериры.

Прищелкнув языком, Пареннефер всплеснул руками:

— Ну конечно же. Но дело не только в этом. Создается затруднительное положение. Мерира ведет политику, противоположную политике Рамоса. И теперь, поскольку Эхнатон публично выказал ему благоволение, у него появилась власть влиять на события и принятие решений.

— А какова его политика? — спросил я.

— Он предан внутренним делам. Его почти не заботит ничто другое, кроме угождения фараону. Рамос считает, что Великой державе угрожают окружающие нас варвары, а мы не обращаем внимания на неустойчивость положения в наших заграничных землях и, следовательно, с ними следует разобраться с помощью военных походов. Мерира же полагает, что мы можем одновременно уладить и те дела, и наши внутренние, пригласив на Празднество различные группировки. Свести всех здесь, пожурить, развлечь, показать, кто тут главный, и так далее. Рамос же полагает, это все равно что пригласить на ужин банду расхитителей гробниц, вручив им ножи и предложив свою жену.

— Думаю, Рамос прав, — заметил я.

Пареннефер вздохнул:

— Знаю. Но Эхнатон прислушивается к Мерире. Мы должны вернуть Нефертити. Что случится, если во время Празднества ее не будет или, еще хуже, выяснится, что ее убили? Это нанесет огромный удар по престижу события перед лицом всех присутствующих. Вскроет всевозможные недостатки власти как раз в тот момент, когда мы больше всего нуждаемся в утверждении нашего господства.

Я решил не упоминать про ссору между Эхнатоном и Рамосом и подслушанные мною обрывки фраз, которые теперь, похоже, вставали на свои места в возможном варианте беседы, смысл которой сводился к следующему: неужели вы не видите опасности, которой подвергаете нас, в самое неудачное время собирая в одном месте враждебные друг другу иностранные силы с противоположными интересами? Но ответ Эхнатона был резок: приготовления и переговоры заняли много месяцев, если не лет; все прибывающие делегации находились в пути по меньшей мере несколько недель; большинство — еще в дороге, прибудут в течение ближайших дней. Если отменить Празднество сейчас, последствия для его авторитета и поддержки со стороны политиков будут катастрофическими. Его враги скажут, что и то и другое значительно ослабло. Нет, отмена не выход. Вот интересно, как ему спалось.

Внезапно раздался крик. Я поднял глаза и увидел, как в главных дверях дома появилось маленькое солнце с руками и ногами, горящее сильным, ослепительно белым огнем, и побежало, исполняя, словно в безумном танце, небольшие, мучительно дающиеся зигзагообразные па и испуская пронзительные вопли. Все шарахнулись назад с криками ужаса, когда горящая фигура слепо заметалась перед толпой.

Я бросился вперед и выплеснул на фигуру ведро воды, но это лишь усилило огонь. Тогда я сдернул со скамьи расшитое покрывало и набросил на горящего, увлекая его на землю, чтобы сбить пламя, которое, похоже, только ярче заполыхало. Жар был сильнее, чем от обычного огня, и сопровождался густым, удушливым запахом; огонь быстро прожег покрывало. Хети успел найти более толстую ткань, пламя наконец удалось затушить, и мы принялись смахивать последние тлеющие клочья с одежды и рук.

Тело задергалось и мелко задрожало в предсмертных судорогах, а затем затихло. Вонь горелого мяса и волос была отвратительной. Во дворе стояла полная тишина. Я стащил прогоревшие и подпаленные куски ткани — верхнее одеяние было дорогим и красивым — и увидел золотые ожерелья.

Это был Мерира.

Затем из дома выбежала его жена. Словно в трансе, шагнула к телу. Увидев то, что осталось от ее мужа, она издала высокий, вибрирующий крик, а потом упала на руки слуг. В одно мгновение наступил кромешный ад — гости стали в панике разбегаться как стадо диких антилоп, женщины скидывали сандалии, чтобы легче было бежать.

Среди этого хаоса, окруженный жрецами в белых льняных одеждах, я осмотрел труп. Аккуратно отодрал ткани, которые прикипели к останкам головы. Осталось не так уж много. Плоть обуглилась, и когда я осторожно отделил обгоревшую ткань, обнажились белевшие кости. Впечатление было такое, словно плоть была не только сожжена, но и разъедена. Глаза приобрели молочно-белый цвет, как у вареной рыбы. Однако на голове я заметил остатки чего-то черного и вязкого, как смола, все еще дымившегося. Битум. Это частично объясняло ядовитый запах, на который я обратил внимание. На этом липком вару держались пучки обгоревших, спутанных волокон. Волос. Остатков парика. Его, должно быть, намазали битумом изнутри, а затем облили каким-то очень чистым, легковоспламеняющимся веществом, которое при поджоге горит со страшным накалом. И, в свою очередь, чем выше температура, тем более жидким и воспламеняющимся делается битум. Горящий парик очень быстро прилип к голове жертвы. Я снова попытался распознать запах, но хотя что-то и уловил — странный, острый, едкий, возможно, чуть ли не с примесью чеснока в нем, — он мешался с запахом горелого мяса.

Пареннефер, моргая, стоял рядом в шоке, лицо его блестело от испарины.

— Как это могло случиться? — все повторял он.

Хотелось дать ему оплеуху. Мне это казалось очень даже понятным: еще один точный удар, нацеленный в ранимое сердце Великой державы. Верховный жрец Атона сгорел насмерть в вечер своего торжества, спаленный огнем божества.

Внезапно двор атаковали. В ворота ворвались колесницы с вооруженными полицейскими, которые, спрыгнув на землю, окружили тело и нас. Другие быстро направились обыскивать виллу и другие строения. Из гущи этой шумной операции возникла высокая солидная фигура. Маху. Не обращая на меня внимания, он постоял над телом. Внимательно на все посмотрел. Затем, по-прежнему не глядя на меня, сказал:

— Уведите его.

Меня, как свинью, опутали веревками и швырнули в повозку, которая на хорошей скорости помчалась по городу. По мне пробегали тени зданий. Я смотрел на крыши домов и высокие неподвижные звезды над ними. Я знал, куда мы едем.

24

Меня быстро, волоча ногами по полу, тащили по темным коридорам, пока мы снова не оказались у чересчур официальных, чересчур величественных дверей, над притолокой которых красовалась эмблема Атона с многочисленными руками, раздающими кресты жизни.

Странная штука разум: в момент несчастья вспоминается всякая чепуха. Я вспомнил своего старого напарника Пенту. Мы родились в одном городе, росли на одних улицах. Вместе учились и прошли школу младших чинов. Нас вызвали на кражу в ювелирную лавку в нижнем квартале, рядом с главной площадью. Мы пробирались по разгромленной лавчонке, куски разломанного дерева, разбитых ваз и безделушек хрустели у нас под ногами. Пенту дал знак, что проверит заднюю комнату, и осторожно вошел туда. Мгновение стояла тишина, потом он снова показался в дверях.

— Пусто, — сказал он и пожал широкими плечами.

И тут из груди у него высунулся кончик кинжала. По одежде расползлось кровавое пятно. Пенту с потрясенным, а потом очень разочарованным видом упал на колени. У него за спиной стоял юноша, не старше шестнадцати или семнадцати лет, с выражением злобного страха на лице. Я не раздумывая выхватил свой кинжал. Просвистев в воздухе, он воткнулся парню прямо в сердце, и тот свалился без единого звука.

Я подбежал к другу и повернул его к себе лицом. Он был еще жив. Кровь толчками вытекала из него. Слишком много крови.

— Проклятие, — пробормотал он.

— Проклятие, — сказал я.

Ничего лучше я придумать не мог. Так мы сидели какое-то время, с улицы до нас долетал приглушенный шум дневной жизни. Все казалось таким далеким. Затем он прошептал:

— Помнишь ту старую историю?

Я покачал головой.

— Ну, ту, в которой фараон говорит: «Я хочу выпить бочку египетского вина». И потом выпивает. И вся страна говорит: «У фараона страшное похмелье», — а он отвечает: «Сегодня я ни с кем не буду разговаривать. Я не могу заниматься никакой работой».

Он улыбнулся, а потом умер. Взял и умер. Его последние слова. Ерунда. Почти все мы умираем с одной и той же мыслью: «Но я же еще не закончил!»

Я стоял и ждал с этими бесполезными мыслями, и теперь записываю их не потому, что считаю каким-то прозрением, а потому, что других не было. Моему разуму лихорадочно бы работать в поисках выхода из трудного положения. Вместо этого внимание было поглощено какой-то чушью. Или таким образом наш разум помогает нам пережить моменты страшных испытаний? Неужели мы входим в Загробный мир, навстречу богам, с таким беспорядком в голове? Или только я такой глупец в час расплаты?

Двери открылись, меня развязали и с такой силой втолкнули в комнату, что я упал. Маху уже сидел за своим столом. Он все так же не смотрел на меня, занимаясь чем-то гораздо более важным. Опять эти игры. Наконец он поднял взгляд, и львиные глаза уставились на меня. Мы оба молчали. Я уж точно не имел желания начинать разговор.

— Ты помнишь нашу последнюю встречу в этом кабинете? Я сказал, что должен тебе помогать. Я мог не одобрять твоих действий, ты мог мне даже не нравиться, но я просил позволения протянуть тебе руку в знак профессионального уважения, — сказал он.

Я хранил молчание.

— Однако ты предпочел проигнорировать мое великодушие, когда оно могло так тебя поддержать.

— Убийство с помощью лука и стрелы я поддержкой не считаю.

Он встал, вышел из-за стола, как всегда, до раздражения опрятного, и вдруг ни с того ни с сего сильно ударил меня по лицу. Я проглотил унижение и злость. Кроме того, я был доволен. Мне удалось вывести его из себя. Это было приятно. Маху тяжело дышал.

— Если бы не непостижимое, но, разумеется, не обсуждаемое доверие к тебе Эхнатона, я бы уже сослал тебя за подобное обвинение в кандалах на золотые рудники в эту варварскую страну Куш, где ты смог бы медленно умереть от жары и труда, считая укус скорпиона даром богов.

Мое молчание после этого взрыва, казалось, раздражало его еще больше. Я вытер капельку крови в углу рта.

— Если бы я хотел твоей смерти, Рахотеп, неужели, ты думаешь, я не смог бы устроить тебе конец более удобный, более эффективный? Ты мог бы спросить меня: «Кто был тот благородный господин, пытавшийся меня застрелить?» И я мог бы кое-что тебе о нем рассказать. Но нет. Ты мог бы сделать меня своим другом. Вместо этого ты сделал меня своим врагом.

Маху отошел в сторону. Должен признать, мыслил он в правильном направлении, хотя, уверен, блефовал, говоря, что ему известна личность моего несостоявшегося убийцы. Теперь я уже не смог смолчать.

— Вы с самого начала были против моего участия. Почему? Неужели из одной профессиональной зависти? Сомневаюсь. Возможно, вам есть что скрывать.

Он стремительно метнулся ко мне, его лицо оказалось совсем близко от моего. Я увидел морщинки вокруг глаз, искорки ярости в холодных глазах, услышал шипящее напряжение в голосе. Дыхание у него было неприятное. В нем остро чувствовалась примесь отвращения.

— Только покровительство Эхнатона — а мы оба знаем, как оно слабеет, — не дает мне убить тебя на месте.

Слюнявый пес гавкнул.

— Молчать! — крикнул он, то ли мне, то ли псу — мы оба не поняли.

Пес, повизгивая, отошел. Я улыбнулся. Рука Маху взлетела для удара, но он вовремя с собой совладал.

— О, Рахотеп, — сказал он, качая головой, — ты веришь, что неуязвим. Но послушай меня. С тех пор как ты прибыл сюда, все идет наперекосяк. Я с почтением отнесся к желаниям и приказам фараона. Я предоставил тебе свободу действий. И посмотри, куда это нас привело. Мертвые девушки. Мертвые сотрудники полиции. Мертвые жрецы. Я чувствую, что на нас надвигается хаос, и думаю, что виноват в этом ты. Поэтому сейчас мне придется снова выправить положение, пока не стало слишком поздно.

— Вы ничего не можете сделать, — сказал я. — Если бы в ваших силах было найти царицу или раскрыть убийства, вы бы уже это сделали.

Голос его зазвучал очень тихо.

— Не совершай ошибку, недооценивая меня. Я могу заставить тебя замолчать. Могу заставить говорить. Ты у меня и девичьим голосом запоешь, если я захочу. Я собираюсь предоставить тебе очень простой выбор. Покинь город сегодня же вечером. Я обеспечу тебя вооруженной охраной. Ты сможешь вернуться в Фивы, забрать свою семью и исчезнуть. Я смогу защитить тебя от гнева фараона. Или оставайся. Но ты сделаешь меня своим злейшим врагом. Что бы ты ни выбрал, помни о своей семье. О твоей очаровательной Танеферт. О твоих милых девочках: Сехмет, Тую, Неджмет, которые думают, что жизнь — это музыка, танцы и сладкие мечты. И помни: я все о них знаю.

То, как он произносил эти священные для моего сердца имена, наполнило меня жгучей яростью, но я не позволил ему этого увидеть. Не позволю ему выиграть. Внезапно в голову мне пришла одна мысль, и прежде чем я успел хотя бы прикинуть последствия, слова слетели у меня с губ.

— У вас свои угрозы, у меня — свои.

— Например? — без всякого интереса спросил он.

— Я работаю под защитой не только Эхнатона. Позвольте мне назвать еще одно имя. Эйе.

Я дал этим словам повиснуть в воздухе. Риск был огромным. Я ничего не знал об их отношениях. Маху никак не отреагировал, кроме быстро промелькнувшей мысли, какого-то соображения, какой-то идеи, словно впервые в руководимой им игре я сделал интересный ход. Я уверен, что мне это не почудилось.

— Я рад, что у нас состоялась эта небольшая беседа, — после долгой паузы сказал начальник полиции. — Следующая наша встреча, если мы еще встретимся, будет интересной для нас обоих. Удачи в принятии решения.

Нарочито вежливо он открыл дверь, позволил мне выйти и захлопнул ее за моей спиной. Захлопнул не особенно удачно, потому что, как я заприметил ранее, дверь слегка перекосилась. Вот тебе и широкий жест.

Меня вывели из полицейского управления — мимо стоявших рядами новых столов, за которыми сидели неопытные новобранцы, дожидавшиеся, пока кто-то скажет им, что делать, а затем — на Царскую дорогу. Было поздно, и никого, за исключением лунного света, на улицах не наблюдалось. В любом другом городе в любое другое время улицы по-прежнему кипели бы жизнью: в маленьких лавочках и палатках, освещаемых лампами, еще торговали бы разной снедью и предметами первой необходимости; шатались бы по улицам пьяные, ломая кто комедию, кто трагедию, или, стоя друг перед другом на подгибающихся ногах, выкрикивали бы свои восхитительные монологи о несправедливости и злой судьбе. Но этим вечером в этом городе внешних приличий и видимости люди пребывали в страхе. Они находились в домах, в безопасности. На улицах не было ничего, кроме тишины и теней, пока мы шли мимо монолитных сооружений этого кирпичного кошмара власти. Мне до смерти хотелось услышать, как залает собака, а другая ответит ей в дальнем конце города. Но в этом месте собак истребляли, чтобы они не лаяли по ночам.

Стража проводила меня до моей комнаты и ясно дала понять, что всю ночь проведет у моих дверей. Не ради моего покоя, естественно. Я вошел в комнату, которую покинул два дня назад. Стражники дали мне фонарь, и я стоял и смотрел, что изменилось. Кувшин стоял у кровати. Я понюхал воду — затхлая, с тонкой пленкой пыли. Кровать и простыни — нетронуты. Статуэтка Эхнатона — на прежнем месте. Я поводил фонарем над полом — не осталось ли каких-нибудь следов. И ничего не увидел. Я сел на кровать, достал этот дневник и записал все, что запомнил о последних двух днях.

Вернулся я лишь к одному — к выражению мимолетной заминки, легкой тенью промелькнувшей на лице Маху при упоминании имени Эйе. Кто этот человек? Смогу ли я поставить на неизвестную силу этого имени, хотя бы на несколько дней? Все может быть. Но мне казалось рискованным ставить на кон свою жизнь или жизнь своей семьи, опираясь на высказанную наобум догадку.

Я сидел, глядя во двор, освещенный полной луной — подругой ночной работы на протяжении всей моей жизни. Сколько ночей провел я под ее светом, видя окружающее в темноте? Ночная жизнь нашего мира, когда бог преодолевает в своей ладье опасности Загробного мира, а я — по-своему — преодолеваю свои (пешком, разумеется). Вместо того чтобы преспокойно спать с Танеферт, я слишком много ночей провел, разбираясь в мрачных последствиях ужасных преступлений и невосполнимых трагедий. Сожаления всегда приходят к нам, когда уже слишком поздно изменить то, что мы совершили.

Раскатав лист папируса, чтобы начать новую запись, как раз в тот момент, когда я исчерпал все мысли и возможности, я обнаружил иероглифы, написанные не моей рукой:

Меня охватила дрожь. Я снова осмотрел комнату, словно кто-то мог стоять в тени с ножом в руке. Но никого не было. Эту запись, должно быть, сделали — могли сделать — в любой момент за последние несколько дней. И мне ничего не оставалось, как поверить: кто-то оставил эти строки здесь, зная, что я найду послание приблизительно в это время, возможно, именно сегодня вечером; требовалось сообщить мне нечто, что не могли или не желали передать каким-либо иным способом. Но кто, как и почему?

Я прочел иероглифы. Вот мое истолкование.

Загадочные инструкции! Они казались бессмыслицей. Я снова прочел их. Я видел некрополь рядом с поселком ремесленников. Еще, конечно, в северных скалах вырубались гробницы для знати и царской фамилии. Но как может человек спуститься с Загробный мир, следуя указаниям и молитвам из «Книги мертвых», если только он сам не умер? А затем появились два знака надежды: иероглиф устойчивости — колонна власти, воздвигнутая перед богами, чтобы восстановить порядок в мире. Изображение этого иероглифа надевалось на умершего в качестве амулета. И затем последние иероглифы: «Знак ее — Жизнь». Символом жизни был анх — крест с петлей в верхней части, который я повсюду видел в этом городе, его передал мирозданию Атон.

«Знак ее». Была ли она источником этого странного послания? Если так, было ли это подтверждением того, что она все еще жива и указывает, как ее найти? Возможно. Но почему таким диким способом? И тут пришла другая мысль: не играет ли со мной Маху, заманивая посредством этой головоломки в роковую ловушку? Выбора у меня не было. Я не мог оставить записку без внимания и вынужден был действовать, пока на моей стороне оставалось преимущество темноты и внезапности.

У моей двери стояла стража, но охраняла ли она пустую терраску под окном? Я с минуту смотрел в окно — никто мимо не прошел. Я прислушался у двери и услыхал, как два стражника тихо переговариваются, прохаживаясь взад и вперед. Я вернулся к окну, и лунный свет указал мне путь: по террасе и через стену.

Я пишу эти слова, не зная, напишу ли когда-нибудь что-нибудь еще. Будет ли что рассказать? Или этот дневник найдут и вернут тебе, Танеферт, возлюбленная моя? Что еще я могу написать на этом свитке, возможно, последнем, кроме как послание к тебе и девочкам? «Я вас люблю». Достаточно ли этого? Не знаю. Оставляю следующие пустые листы в глубокой надежде, что скоро они заполнятся новыми записями, а не останутся — только не это, Ра, прошу тебя! — пустыми после моей смерти.

25

Есть мудрецы и ясновидящие, которые утверждают, что посещали в видениях Загробный мир. Они морят себя голодом или поют по-птичьи, и все, что мы, смертные, можем сделать, — это поверить или не поверить и сказать: «Эти люди безумны. Заприте их в темнице, где только камни и тишина, чтобы их видения и немыслимые россказни не пугали нас».

И вот теперь я — один из таких людей, и должен найти слова, чтобы объяснить данную тайну.

Я слышал, как стражники под дверью разыгрывают партию в сенет, бросая кости и передвигая фишки по длинному, извилистому пути случайности, счастливых и несчастливых полей. Мне повезло, потому что игра захватила их. Скука — величайший дар бога удачи беглецам. Взяв лишь кожаную сумку, я перемахнул через подоконник и бесшумно приземлился на терраске. Посидел с минуту в узкой полоске тени, потому что все еще стояла полная луна и серебристый свет очерчивал призрачные силуэты деревьев и зданий, превращая все в обширное и совершенное подобие несуществующего ночного мира.

Хорошо, что я выждал, поскольку тут же мимо меня, на расстоянии двух вытянутых рук, неторопливо прошествовал стражник. Он смотрел на звезды. Я увидел, что его волосы нуждаются в стрижке, что сандалии на мозолистых ступнях, облитых серебристым светом, совсем разваливаются. Остановившись, он Мгновение смотрел вверх, затем горестно вздохнул, о чем-то думая — о своей судьбе или, возможно, о долгах, — и возобновил обход. Я мог бы броситься на него, резким движением свернуть шею, не дав произнести ни звука, но в этом не было необходимости — наверняка у него есть семья, которая будет скорбеть о невосполнимой утрате. Зачем преумножать скорбь этого мира? И кроме того, его отсутствие или обнаруженное тело встревожат остальных. Лучше ускользнуть незамеченным. Не стоит оставлять следов, ведь в первую очередь все обращают внимание на перемены.

Поэтому стражник прошел дальше, а я двинулся вперед, не издавая практически ни звука. В ту ночь боги помогали мне — внезапно все тело как будто наполнилось какой-то новой энергией, легкостью. Я играючи преодолел стену высотой локтей в десять, словно законы этого мира уже ускользали и менялись, становясь текучими от наполнявших их возможностей.

Мягко приземлившись в дальнем конце окружавшего чей-то дом сада, я присел за небольшим алтарем и, осторожно осмотревшись, увидел ужинавших людей. Салфетки белели на маленьких столиках, накрытых у бассейна, вода в котором рябила от роскошного освещения. Внезапное вторжение в иной мир: позвякивание приборов и невнятные, беззаботные голоса сотрапезников. Маленькое представление из беседы и еды в скромном ореоле света под безбрежной звездной панорамой, затмеваемой для них сиянием нескольких ламп.

Я обошел сад по краю, держась в тени и надеясь на отсутствие сторожевых собак, и понял, что владение полностью обнесено стеной. Мне не оставалось ничего другого, как попытаться дойти до парадного входа в дом. Передвигаясь, я не спускал глаз с сидевших за столиками. Одна из женщин поднялась, отпустив какое-то замечание, тонкое и остроумное, вызвавшее взрыв смеха. Я воспользовался этим моментом, чтобы быстро переместиться к дальней стене сада. Передо мной лежал проход к дому — длинный, темный, за исключением одного места, где из открытой двери на дорожку падало пятно света. Я помедлил, прислушиваясь. Мне было слышно, как женщина ходит в доме, что-то напевая без слов, вроде бы собирая для подачи на стол следующую перемену и давая слугам указания. Я услышал шаги, удалявшиеся от меня по выложенному плиткой коридору. Женщина продолжала мурлыкать себе под нос. Пора. Я замер. Внезапно она появилась на свету. Подняла глаза и увидела меня. Я быстро зажал ей рот, и в тот же момент женщина выронила металлическую тарелку. Несмотря на мою попытку поймать ее, она со звоном упала на землю.

Мы застыли.

— Все в порядке? — окликнул мужской голос.

В глазах женщины стоял страх, она вырывалась. Но, разглядев меня, успокоилась. Она поняла, что знает меня, прежде чем я вспомнил ее. Это была женщина с корабля. Умная красивая женщина. Я медленно убрал руку от ее рта, простым жестом моля о молчании. Она кивнула и крикнула в ответ мужчине:

— Да, я просто уронила тарелку!

Тут я вдруг осознал, как близко и как крепко я все еще держу ее. Женщина не сопротивлялась, но с иронией посмотрела на меня.

— Что вы задумали? — прошептала она. — Вы вор высокого класса?

— Боюсь, нет.

— О, сыщик!

— Однако мне нужно идти.

Она смерила меня взглядом.

— Присоединяйтесь к нам. Выпейте вина.

Я улыбнулся:

— В другой раз.

Она вздохнула:

— Надеюсь, мы еще встретимся. Мне бы снова хотелось послушать ваши истории, когда будет время рассказывать и слушать. На улицу — туда.

Признаюсь вам, она медленно поцеловала меня в губы, прежде чем позволить уйти. Улыбаясь, я растворился во тьме.

Нашел переулок, который вел в направлении некрополя. Глаза мои уже привыкли к прогулке в ночи, и другие чувства тоже обострились. Мне было знакомо это ощущение, этот странный способ познания мира: во мне словно пробудилось животное. Я чувствовал предметы, не зная про них наверняка: невидимую в темноте низкую ветку — до того как я на нее наткнулся; подъем тропинки; выбившийся из кладки камень под ногами; сторожевые псы за высокими стенами. Я зигзагами пробирался по пригороду, скорее веря, чем зная, куда иду.

Даже в такой час существовал риск наткнуться на встречного путника или ночной дозор. Но чего мне было бояться? В городе мало кто знал меня в лицо. И даже если я и столкнулся бы с кем-то из знакомых, то придумал бы отговорку, как только что в саду. Нет, настоящее чувство было вот какое: без всякой причины я был совершенно уверен в том, что в этом путешествии меня никто не должен увидеть. Мне требовалось исчезнуть без следа.

Я свернул на более широкую дорогу. Луна высветлила одну ее сторону, противоположная оставалась темной. Я услышал ссорившиеся в комнате голоса и быстро прошел мимо. Где-то заплакал ребенок. Парочка целовалась в тени стены: мужчина всем телом навалился на женщину, ее руки в кольцах, с полированным ногтями гладили его по шее и спине. Даже мои шаги рядом с ними не помешали их совокуплению. Подбадривающий шепот женщины, когда мужчина проник в нее, прозвучал так близко, словно это я держал ее в объятиях. Я почувствовал себя неизвестно кем — пришедшим в гости духом, который проходит сквозь тела и чувства всех, кого пожелает. Меня охватило наслаждение, старое удовольствие от этой свободы в темноте. Затем я быстро, как шакал, пересек открытое пространство.

Некрополь представлял собой всего лишь большую площадку, обнесенную кирпичной стеной. Насколько я знал, большая часть кладбищ в этом городе была сооружена к западу от реки, поближе к заходящему солнцу. Возможно, это был временный некрополь, а быть может, местоположение нового города, столь удаленного от цивилизации и не столь защищенного от вражеского вторжения, склонило планировщиков хоронить умерших поближе к кварталам живых, а не рисковать земными богатствами и костями там, где их нельзя будет защитить от расхитителей гробниц.

Однако в новом городе умерло еще недостаточно людей, чтобы как следует населить некрополь, но все равно я разглядел указатели и маленькие святилища и примерно два десятка частных святилищ побольше на разных стадиях строительства. Ни одно из них не предназначалось для людей благородного происхождения — их гробницы уже вырубают в скалах, которые окружают восточный край Ахетатона и его пригороды, поближе к богам. Это было место погребения для тех, кто не являлся ни рабочим — у них было собственное кладбище рядом с поселком, — ни жрецом. Здесь лягут все остальные: иностранные чиновники, умершие вдали от своих стран; люди среднего достатка; имеющие занятие семейные люди, посвятившие свою жизнь тихому рабству контор и столов и стремящиеся похоронить своих родных с некоторой долей почтения и постоянства в этом новом месте, не имеющем истории — по крайней мере человеческой.

Что теперь? Подсказки мои кончились, но должно же здесь что-то быть. Стараясь не шуметь и избегать света луны, льющей синеву на черную и серую землю, я побродил среди святилищ. Когда мы только поженились и я работал в ночной страже, Танеферт настояла, чтобы я носил амулет, защищающий от духов. И хотя я никому в этом не признаюсь, я был рад почувствовать его у себя на груди.

Я начал ненавидеть женщину, которую искал. Ее исчезновение все больше казалось мне эгоистичным побегом. Пока что мне не удалось обнаружить никаких подробностей ее жизни, настолько ужасных и страшных, чтобы оправдать брошенных детей и отказ от своих обязанностей. Вот я, человек, которого она никогда не видела, но чья жизнь и судьба связаны с ее жизнью и судьбой. Ее красота казалась проклятой — царица несчастья.

Пока эти бесполезные мысли вертелись у меня в голове, я начал замечать в тени молчаливое присутствие кошек, которые всполошились из-за краткой стычки среди их темного племени. При каждом некрополе живет своя стая голодных кошек, и мы молимся этим животным в наших храмах, украшаем их амулетами, вдеваем им в носы золотые кольца и рисуем на стенах наших гробниц в роли самого Ра, умерщвляющего гигантского змея Апопа; наконец, их хоронят — в виде мумий с застывшим на мордах удивлением, в аккуратных пеленах из хлопка и папируса. Одна из таких кошек уставилась на меня с верхушки большой гробницы. Должен признать, что делала она это без присущего ее племени высокомерия. Напротив, она спрыгнула на землю и, звеня колокольчиком на ошейнике, дружески подбежала ко мне поздороваться. Густая черная шерстка, блестевшая в лунном свете, позволяла кошке каждый раз, когда она попадала в тень, совсем исчезать, за исключением белых, как молодая луна, глаз, которые неотрывно смотрели на меня. Киска потерлась, выписывая петли, о мои ноги в попытке завести разговор в соответствии с ее представлениями о моем языке, и я невольно нагнулся и погладил ее, проведя ладонью вдоль спины; хвост, изогнувшийся крючком, выскользнул из-под руки.

Чем я занимаюсь в разгар всех этих событий, лаская глухой ночью кошку? Схожу с ума. Я выпрямился и продолжил свои попытки последовательно и профессионально исследовать некрополь, чтобы найти хоть какие-то ответы на подсказки, которые так мистифицировали и раздражали меня. Однако кошка не отставала.

— У меня нет для тебя никакой еды, — прошептал я, рассуждая о том, какой же я дурак.

Кошка продолжала тихонько мурлыкать. Я двинулся дальше, но когда оглянулся, она сидела в лунном свете в своей ритуальной позе, нюхая вслед мне воздух; хвост подрагивал в ответ на какие-то ее мысли. Я развернулся. И это доставило кошке удовольствие, потому что она встала, высоко подняв изогнутый крючком хвост, и немного отбежала в сторону, а потом оглянулась, чтобы проверить, иду я за ней или нет. Учитывая, что сам я понятия не имел, куда сворачивать, случайность ее приглашения пришлась мне по душе как часть азартной игры, веры в удачу, столь меня привлекавшей. Признаюсь, что я, Рахотеп, старший сыщик фиванского отделения полиции, расследующий серьезную тайну, отказался от всех своих навыков, чтобы следовать загадочным указаниям черной кошки, пробираясь по залитому лунным светом некрополю. Я так и слышал истерический хохот, которым встретят в моей конторе подобное признание.

Кошка молча бежала меж камней и памятников. Иногда я терял ее в тени, но потом она снова возникала — изящная черная фигурка на серебристо-голубом фоне. Попутно я старался не упустить ничего, что могло бы напомнить мне о загадке, благодаря которой я оказался в этом месте. Но ничего особенного не видел.

Затем кошка приблизилась к одному из частных святилищ. Оглянувшись на меня, она вошла в передний дворик и исчезла. Вход освещался полосами лунного света. Я осторожно пересек внешний зал и попал во внутренний. Сидя у ниши святилища, кошка аккуратно ела из мисок для приношений. Кто-то недавно их наполнил. На фоне резной каменной плиты с символами стола для жертвоприношений — тростниковых циновок, фигурных хлебов, чаш и сосудов, связанных попарно уток, чьи холодные изображения заменяли мертвым настоящую провизию, — кошка казалась собственным иероглифом.

Я стоял и смотрел, не желая помешать трапезе кошки, погладив ее. Никакого жертвоприношения владельцу святилища я предложить не мог, но понял, что в свете луны могу разобрать иероглифы текста, сопровождающего жертвоприношение. Сверху он начинался обычной фразой: «Дар, который фараон приносит Осирису», — затем шел стандартный список кушаний. По мере того как мой взгляд скользил по сторонам стелы, я разглядел фигуру мужчины, сидевшего перед столом жертвоприношений. Мои глаза проследили надпись до звания усопшего. Оно гласило: «Сыщик», и далее: «Рахотеп».

Кошка прекратила есть и спокойно посмотрела на меня, словно говоря: «А чего ты ожидал?» Вот он. Момент расплаты. Животное облизнулось, затем быстро скользнуло за стелу и исчезло.

Я попался в явную ловушку, влекомый необходимостью и доверчивостью. Как я мог так сглупить? Маху обманул меня сказочкой, притягательной для женщин, детей и жрецов. Надо отсюда выбираться. Язык во рту распух и пересох. Паника охватила меня, и от смеси желчи и страха появился привкус горечи. В мозгу пронеслись образы моих девочек, а потом на меня навалилось чувство страшной пустоты и потери и чего-то еще, похожего на падавший снег, холодный, вечный и безмолвный.

26

Я выбежал из святилища в пустыню, хватая воздух, чтобы отдышаться и успокоить колотившееся сердце, но потом остановился. Если кошка нашла путь вперед, тогда, возможно, предполагалось, что я за ней последую. Если я сейчас покину это мрачное местечко, то никогда не узнаю. Я ударил по стене кулаками, заставляя себя вернуться к реальности. Подобные действия помогают обрести состояние, достаточно похожее на ясность мысли и годное для принятия решений. Я как будто услышал подбадривающий голос Танеферт: «Не дай страху одержать над тобой верх. Используй свой страх. Думай».

Собрав все свое мужество — полицейского, сыщика, внезапно испугавшегося темноты, — я снова вошел в святилище и ощупал заднюю сторону стелы. Ничего, кроме пыли, оставленной строителями. Вот вам и материалы вечности. Я провел по выступам кладки, лизнул палец и поднес его почти к самой стене. Почудилось ли мне? Холодящее дуновение сквозняка там, где его ну никак не должно быть?

Я с трудом протиснулся в узкое пространство за стелой и, обнаружив щель, через которую едва пролез, попал в темное пыльное помещение, почему-то освещаемое единственной масляной лампой. При скудном свете лампы я увидел сидевшую в темноте и выжидавшую кошку. Изогнув хвост, она изящно, как палец храмовой танцовщицы, повернулась, скользнула вниз по каменным ступенькам и исчезла. Я взял лампу. Изысканно красивая, она напомнила мне о других искусно сделанных изящных вещах, которые я видел в городе. Я отогнал эту мысль, поднял лампу, освещая дорогу, и в колеблющемся свете сделал первые шаги вниз, в глубокую тень.

Спустившись примерно на двадцать ступеней, я нашел поджидавшую меня кошку. Я приветствовал ее, но она метнулась по туннелю, который тонул в еще более непроглядной тьме. Тоненькое позвякивание колокольчика на шее животного быстро стихло. Я поднял лампу повыше. Пламя колебалось под напором легких порывов горячего воздуха, сдобренного запахом песка и влажной черноты, поднимавшейся ко мне из области духов. Мне стало страшно. Но выбора не было. «Спускаешься ли ты в Загробный мир, как сказано в главах о Возвращении днем?» Поэтому я направился вперед.

Дорожка шла не прямо, а извивалась змеей, то описывая дуги, то делая двойные повороты под острым углом, и вскоре я совсем потерял ориентацию. Говорят, что Загробный мир населяют существа с чудовищными головами, которые таятся в ужасных пещерах и опасных переходах. В «Книге мертвых» приведены действенные молитвы и заклинания, которые нужно произнести, обращаясь к этим жутким стражам, подчиняющимся только тем, кто назовет их тайные имена. Но смогу ли я вспомнить сейчас хоть одну молитву? Ни единой. Я дрожал, надеясь, что чудовища не поднимутся незримо в темноте, чтобы преградить мне путь и потребовать роковые слова-пароль.

Я уже долго шел в круге света. Лампа горела все слабее. Я не мог определить, где нахожусь, даже по грубым подсчетам своих шагов. Затем фитиль оплыл, вспыхнул на мгновение в последнем усилии борьбы за жизнь и погас. Я погрузился в самую непроглядную тьму, с которой когда-либо сталкивался; всегда, каким бы неразличимым ни был последний поворот переулка или дальняя комната в заброшенном доме, где-то маячил какой-то свет этого мира, но только не здесь. В глазах у меня замелькали полупризраки, странные, перемешавшиеся порождения моего разума. Я бросил бесполезную лампу, и она упала на камни с жутким треском. Эхо, достаточное громкое, чтобы разбудить мертвых, воплем неприкаянной души прокатилось по проходу.

Я развел руки в стороны, но они были невидимы, словно онемели в темноте. Затем я коснулся стены туннеля и, как слепец, ощущающий мир концом своей трости, а не рукой, которая ее держит, начал ощупью продвигаться вперед в хаосе мрака. Я старался считать шаги, так как у меня не было иного способа оценить свое перемещение во времени или пространстве. Но скоро числа стали путаться и я почувствовал себя сбитым с толку медленным счетом.

Я шел, как покойник без души, обдирая руку и ушибаясь о невидимые углы, налетая на изгибы и повороты стен. Несколько имевшихся у меня капель утешения — горевшая лампа и присутствие исчезнувшей теперь кошки — потеряли для меня всякое значение и надежду.

Я продолжал вглядываться в бесконечную тьму, и наконец мне показалось, что впереди светит низкая звезда. Я шел вперед, сосредоточившись на ней, мои невидимые руки по-прежнему старались направлять меня между стен. Чем больше хотелось поверить, что передо мной находился просвет, тем явственнее он обозначался. Но может, мое воображение обманывает меня с помощью теней? Или это приближение смертного мига, сияние яркого света, описанного теми, кто, по их уверениям, приблизился к порогу Загробного мира и вернулся? Потом звезда обрела очертания — фигура в обрамлении света, льющегося из дверного проема, дожидавшаяся меня, как помыслилось мне в безумии, Я запаниковал, испугавшись, что отверстие захлопнется, прежде чем я до него дойду, и рванул вперед, ободрав о стены костяшки пальцев. Облизал кровь, и ее солоноватый привкус, как удар, вернул мне ощущение жизни.

И тогда я бросился бежать. Я бежал, хрипло дыша, с колотящимся сердцем, к расширяющейся звезде, протягивая руки к дожидавшейся женщине. Танеферт? Я услышал, как кричу ее имя:

— Танеферт! Танеферт!

А потом рухнул в дверной проем, в свет.

27

Все потемнело. В голове, как нелепый сон, все повторялись слова: «О сердце мое, которое я получил от матери. О сердце, разных моих лет…» Затем я пришел в себя, открыл глаза и медленно сел. Кошка деликатно обнюхивала мою руку.

Я с трудом поднялся на ноги и огляделся. Я находился в длинной каменной комнате, освещенной лампами, сотнями ламп. Стены и потолок были украшены панелями с иероглифами, изображениями Атона и множества маленьких рук, протягивавших крест-анх божественным и царственным молящимся. В нишах вдоль стен выстроились в ряд фигурки и статуэтки в коронах и масках, и я их узнал: сорок два бога с символами суда. И еще я вспомнил, что все это — старая религия, запрещенная Эхнатоном.

В центре помещались большие, выше человеческого роста, весы, сделанные из золота и эбенового дерева, которые венчала резная фигура сидящей женщины — богини Маат, правительницы времен года и звезд, земного и небесного правосудия. Как часто я видел ее изображение на золотых цепях, которые висели на шеях у слишком уж земных судей! Их лица, худые или, наоборот, с двойным подбородком, были отмечены печатью порочности и продажности, оставленной роскошью, жестокостью и временем. Весы в данный момент находились в равновесии. Вокруг них царила атмосфера полного спокойствия. Затем послышалось какое-то движение. Кошка подняла зеленые чистые глаза, а потом убежала в темноту.

Рядом с весами возникла высокая чернокожая фигура с золотым поясом, в большой, черной с серебром голове-маске шакала. Анубис. Фигура пристально, выжидательно смотрела на меня. И молчала. Поэтому заговорил я:

— Где я?

— В Чертоге двух истин.

Голос шел не из-под маски, а из более глубоких теней комнаты. Это был женский голос — уверенный, прямой, красивый. Я сразу же понял, что нашел ее.

— Мне казалось, что есть только одна истина, — сказал я.

— Существует много истин. Даже здесь. Есть твоя истина, есть — моя.

— А еще есть Истина.

Я словно бы увидел ее улыбку, хотя женщина оставалась невидимой в тени.

— Как ты мудр, — сказала она. — Ты и все остальные, которые рассуждают о таких вещах, как Истина. Интересно, что ты пишешь обо мне в своем дневничке. Какие истины ты там запечатлел?

Она уже все знала. Я попытался не уступать ей.

— Не обязательно истины. Истории.

— И какая польза от этих историй?

— Это разные варианты развития событий. Возможности. Относительно вас.

— И сколько же у этой истории сторон? Я бы сказала, что много — возможно, бесконечно много.

Была ли она права?

— Может быть.

— Значит, каждая история имеет бесконечное количество сторон. Круг, например. Каждая история — это круг?

— Каждая истинная история — возможно.

— Быть может, мы добираемся до конца, чтобы обнаружить — это только начало, но именно тогда мы впервые точно узнаем об этом.

В ответ — молчание. Я был слегка заворожен нашей беседой. В ней была стремительность, интимность, как будто мы обдумывали и заканчивали мысли друг друга. У меня возникло неодолимое желание увидеть эту давно потерянную, беспокоящую, загадочную женщину.

— Вы покажетесь?

Она некоторое время не отвечала, потом послышалось нечто среднее между вздохом и усмешкой.

— Возможно. Но сначала ты должен ответить на несколько вопросов. Тебя следует судить. Твою истину следует судить. Твои грехи следует судить. Твое сердце. Надеюсь, оно доброе. Истинное.

Шакалоголовый бог сделал мне знак приблизиться.

— Твое сердце не должно лгать в присутствии бога, — сказал он.

Голос был звучный, с акцентом выходца не из Обеих Земель, как я уловил, а из-за порогов. Из Нубии.

Я кивнул. Это была игра, действо масок и положений. Я понял. В то же время это было совершенно серьезно. Мы разыгрывали молитвы и заклинания из «Книги мертвых». Все, что мы делали, было ныне запрещено. Я знал, что мои ответы независимо ни от чего определят мою судьбу.

— Я не стану лгать, — сказал я.

— Мы начнем Исповедь отрицания. — И Анубис заговорил: — О вы, боги Дома души, что судите землю и небеса… поклоняетесь Ра в Солнечной ладье… — Он продолжал об огненном змее и Детях бессилия и о беспрерывном созерцании солнечного и лунного дисков: — Да пойдет моя душа дальше и побывает во всех местах, где пожелает, да назовут мое имя, да уготовят мне место на Солнечной ладье, когда бог плывет по дневному небу, и да примут меня в присутствии Осириса в Стране истины.

Когда он упомянул великое имя Осириса, во мне вспыхнул страх, что моя жизнь висит в этот момент на волоске, собираясь, как единственная капля воды, во всей полноте, чтобы вскоре упасть. На одной чаше весов лежали дела моей жизни: детство, жена, дочери, любовь к нашему драгоценному маленькому миру, все мои мысли, поступки и побуждения — хорошие, плохие и безразличные. На другой чаше лежало будущее, такое же неуловимое и непостижимое, как тот странный снег в ящике.

Шакалоголовый пригласил меня встать рядом с весами. Я огляделся. Стены помещения терялись в полумраке, но теперь я увидел по обе стороны от себя две статуи: Месхент и Рененутет, богинь доброй судьбы, которые будут свидетельствовать в пользу умершего. По другую сторону весов припало к земле чудовище, похожее на льва с длинными, устрашающе оснащенными челюстями крокодила, — Пожирательница, богиня Амт, готовая поглотить меня и мою мелкую ложь. Она казалась сделанной из камня, но с уверенностью сказать было нельзя.

Совершенная заговорила:

— Назови свое имя.

— Рахотеп.

— Зачем ты здесь?

— Ищу разгадку тайны.

— Что это за тайна?

— Я ищу ту, которая исчезла.

Молчание. Затем Шакал выступил вперед и знаком велел мне произносить ответы над золотыми чашами весов. Вопросы его следовали быстро, напористо, без пауз на раздумье, и с губ у меня непрерывной чередой слетали ответы: «Я не лгал, я не совершал прелюбодеяния, я убивал, я не крал» — и так далее, пока я не поймал себя на том, что сыплю подтверждениями своих добрых и дурных поступков, будто наполняю чашу проклятия. Затем Шакал уронил белое страусовое перо, которое, порхая, опустилось на другую чашу весов. Устройство, похоже, было отрегулировано так, чтобы отзываться на самый малейший вес, потому что слегка дрогнуло, когда перо коснулось чаши, словно она могла опуститься под тяжестью серьезных сомнений в подобной легкости и определить мою судьбу. Но постепенно весы снова обрели полную неподвижность. Воздух вокруг меня как будто затаил дыхание, а теперь снова начал дышать.

Затем опять заговорила она:

— Ты — правогласный. Добро пожаловать. Закрой глаза. Иди вперед.

Я закрыл глаза и, как слепец, шагнул в еще более глубокую тень. Она взяла меня за руку, повела дальше, предложила сесть. Я чувствовал ее движения рядом с собой.

— Остается только вернуть тебя себе. Ибо если бы ты был по-настоящему мертв, твоя душа была бы птицей, бьющейся между двух миров. Трепещет твоя душа?

Я не смог ответить.

— Правогласный потерял дар речи?

— Не все можно выразить словами.

— Верно. Но сейчас настало время вернуть тебе твои пять чувств. За остальные я не могу отвечать — за чувство юмора, чести и тому подобное.

Она подвела меня к скамье, и я сел.

— Согласно указаниям церемонии ты должен бы лежать в гробу, но мне кажется, это отдавало бы мелодрамой. Ты узнаешь это?

Я кивнул, ощупав предмет, который она держала, и узнал кремниевое лезвие в виде рыбьего хвоста.

— Это нож для отверзания уст.

— Говорится, что жрец укажет на тебя правой ногой только что зарезанного быка, чтобы постараться передать твоему воскресшему телу немного его сильного духа. Я не стану пользоваться правой ногой быка.

Она поднесла нож к моему рту, и я ощутил на своих губах холодный поцелуй лезвия, уловил теплый запах ее тела. Внезапно я почувствовал, что наполняюсь теплом, возможностью жить. Я снова поверил, что смогу выполнить стоящую передо мной задачу и вернуться домой, к своей жизни. Она держала лезвие у моего рта, пока мне открывались эти соображения, затем медленно отняла его и приложила к глазам — к правому, потом — к левому, то же самое и с ушами. Опять холодное прикосновение ножа. Я почувствовал, что краснею, как влюбленный.

— Теперь можешь говорить, есть, видеть и слышать. Ты снова жив.

Поэтому я открыл глаза.

28

Тени раздвинулись, словно занавес, и я увидел ее.

Я сидел в передней комнате. Стены и потолок казались сделанными из серебра — подобный эффект, возможно, давало множество ламп, но к этому моменту я, собственно, поверил бы чему угодно — в таком замешательстве очарования пребывал мой разум. В комнате не было ничего, кроме ступеней, уходивших в отодвинувшиеся тени, низкой скамьи, небольшого столика, уставленного едой и напитками, и двух кресел. Она сидела в одном из них. Голову ее венчала синяя корона, подчеркивавшая чистые линии шеи и плеч и ясную красоту лица.

Она сидела, сложив руки на коленях, и с любопытством наблюдала за мной, следя за игрой мыслей и чувств, без сомнения, ясно отражавшейся на моем лице, и, думаю, получая от нее удовольствие. Я бы рассказал ей о чем угодно. И похоже, она это знала, поскольку быстро улыбнулась, когда данная мысль промелькнула у меня в голове. Эта краткая улыбка пронзила меня, как волна наслаждения, тепла и… Куда деваются слова в минуты, подобные этой, когда мы чувствуем себя исполненными жизни, предельно восприимчивыми к присутствию другого человека, его таинственному духу, достигаем границ нашей физической сущности и выходим за ее пределы, ощущая, что мы все же не сводимся к коже и костям, но сделались частью мироздания? Я не более чем сотрудник полиции, сыщик, всего лишь один из проходных персонажей в шараде этого мира, и однако, обласканный ее вниманием, на мгновение почувствовал себя маленьким богом, освобожденным от времени и мира. Затем ее улыбка исчезла. Я понял, что хочу ее возвращения, действительно понял, что пойду на все, лишь бы вернуть ее на это необыкновенное, исполненное достоинства, открытое лицо.

— Который час? — наконец спросил я и немедленно почувствовал себя идиотом, задав такой простой и не относящийся к делу вопрос.

— Час Ахет. — Голос ее был спокойным и чистым.

— Пожалуйста, напомните, что это значит. — Рядом с ней я чувствовал себя невеждой.

— Это означает час перед рассветом. Книги еще называют его временем, когда становишься деятельным. По-иному это можно объяснить так: «Ах» — имя, которым мы называем воссоединение личности со своей душой после смерти. Некоторые полагают, что это воссоединение длится вечность.

— Как долго!

На мою нервную иронию она отреагировала внимательным взглядом. Это напомнило мне, что нет нужды изображать перед ней полицейского. Задача была потруднее: быть самим собой.

— И еще одно истолкование: на священном языке знак «Ах» означает священного ибиса, птицу мудрости. Подумай об этом в рассветные часы своей новой жизни.

Мгновение мы смотрели друг на друга. Что со мной происходило?

— Это моя новая жизнь? — спросил я. — Я умер? И родился заново?

— Возможно, если ты посмотришь на это правильно. По истине. — Она наклонила голову набок, рассматривая и оценивая меня.

— Для меня честь познакомиться с вами, — сказал я.

— Ох, прошу, не надо о чести. Я устала от почестей. Сожалею, что так осложнила тебе жизнь. Наполнила ее таким драматизмом. Все эти задания и проверки. Ты, наверное, чувствовал себя попавшим в сказку. Но я должна была знать, можно ли тебе доверять. Истинный ли ты человек. Ты голоден? Хочешь пить?

Она жестом указала на стол и налила мне бокал воды. Я выпил ее залпом, не сознавая, насколько пересохло у меня во рту, как тепло сделалось в комнате. Видимо, потому я болтал такую чушь. Она пополнила кувшин из маленького фонтанчика, устроенного в стене, и поставила его передо мной. Каждый жест и движение царицы были совершенными. Женщина, полностью владеющая собой. Казалось, даже воду в кувшин она наливала, полностью и с удовольствием этому отдаваясь. Она жила полной жизнью.

— У вас здесь свежая вода?

— Да, под зданием есть источник. Отчасти поэтому я выбрала данное место.

— Для чего?

— Для своего убежища.

— Убежища от чего?

Она помолчала.

— Я не должна забывать, что ты человек, который разгадывает серьезные загадки, задавая простые вопросы. — Она налила мне еще воды, затем медленно отошла в глубь комнаты. — Ты так меня и нашел? Задавая вопросы? — Глаза ее блестели. Весельем. Любопытством. Интересом. — Откуда ты знаешь то, что знаешь?

В тот момент ответа у меня не было. Я почувствовал, будто работа всей моей жизни, мои поступки и мысли, мечты и идеалы рассыпались в прах, повергнутые ее рукой, которая, опускаясь, сверкнула белизной в свете ламп. И это чувство мне понравилось.

— Наш Владыка.

— Назови его по имени. Имена обладают силой. Назови его Эхнатоном.

Она произнесла его имя как сложную музыкальную фразу. В нем прозвучала мелодия любви, но еще и диссонансы, и более резкие, противоречивые эмоции. Царица отступила дальше в темноту комнаты.

— Эхнатон вызвал меня, а не начальников городской полиции, чтобы найти вас.

— Он тебя не вызывал. Это сделала я. И наблюдала за тобой с момента твоего прибытия.

Мне показалось, будто дверь отворилась там, где прежде ее не было. Царица снова повернулась ко мне, ее изумительное лицо опять вышло на свет. Она невозмутимо ждала моей реакции, встретившись со мной сдержанным, оценивающим взглядом. На мгновение я смешался, пытаясь соединить ее слова с теми сведениями, что успел собрать, — пытаясь, честно говоря, увидеть всю тайну в новом свете, с позиции, которой потребовали эти несколько простых слов. Внезапно у меня страшно закружилась голова. Сешат, погибшая девушка? А как же Тженри и Мерира? К чему эта великолепная и жуткая головоломка?

Ко мне бочком подошла кошка и, выгибая спину, потерлась о мои ноги, породив каскад серебристых искорок, от которого мы оба вздрогнули. Я погладил ее. Нефертити улыбнулась, на этот раз более открыто.

— Ты ей нравишься.

— Она нравится мне.

— Но ты же не любишь кошек.

— Вкусы меняются. Как вы узнали, что она найдет меня и приведет к вам?

Кошка перешла к своей хозяйке, вспрыгнула к ней на колени и оглянулась на меня, немного наклонив голову и аккуратно подобрав хвост.

— Я не знала. Я верила.

Я снова почувствовал себя заблудившимся на неисследованной территории, где вещи не то, чем кажутся. Где истина — множественна. Где верой совершаются дела. Где я не знал, что мне известно.

— Я знала, что она вернется ко мне. И верила, что ты можешь последовать за ней.

— У меня страннейшее чувство, что я персонаж и вы пишете мою судьбу.

— Мы персонажи одной и той же истории. Я вынуждена была вызвать тебя к себе, потому что не знаю конца. Дело сдвинулось, но мы теперь находимся в самой середине этого трудного пути и можем узнать конец, только прожив предстоящее. Я знаю, какого завершения хочу для себя, но оно не бесспорно. Его не может быть, пока оно не воплотится, свершится, сделается настоящим. Книга живых, если хочешь. И для этого мне нужна твоя помощь.

Ее ум возбуждал; пока она говорила, я упивался оттенками выражения ее лица — быстрая смена эмоций, остроумие. У меня промелькнула мысль, что я наблюдаю за великой актрисой, глубоко чувствующей каждое слово, однако великолепно владеющей собой. К тому же я начал постигать кое-что еще: потребность в ней, затягивающую, как абсолютно темный колодец. Она отчаянно желала раскрыться, поведать свою историю, мотивы и, возможно, страхи. Ей нужен был кто-то, с кем она могла бы поговорить. И я вдруг осознал, что она одна, в утлой лодчонке, брошенная на произвол судьбы в море тревог. И просит моей помощи.

Я скептик по части слов. Я научился не доверять им, поскольку часто они заводят нас в дебри или сообщают простые на первый взгляд факты, которые маскируют или отрицают более темные и менее приятные парадоксы и правду. В словах есть обманчивость, ненадежность, но есть в их силе нечто, обладающее иногда собственной неизбежной красотой. И разве не верно, что правда о словах отчасти заключается в том, что они преобразуются, превращаясь в истории, которые мы рассказываем о мире, о себе или друг о друге, о полузабытых снах или о молчании, которое выше слов? Мне пришлось выслушать историю царицы. В конце концов, теперь я часть этой истории.

— Скажите, что мне нужно сделать, — проговорил я. — И прошу вас объяснить для чего.

Она села напротив меня.

— Это длинная история.

— А я в ней есть?

— Да.

29

— Я вынуждена вернуться к началу, — сказала Нефертити. — Большинство историй начинаются с рождения и детства, не так ли? Я родилась в таком-то месте, в такой-то час и в такое-то время года. Звезды засвидетельствовали момент моего рождения и тайну моей судьбы, встав благоприятным или неблагоприятным образом. Но подобные вещи ныне так далеки, так далеки, что я их и не знаю. Мне, полагаю, повезло, что я выросла в семье, обладавшей властью, влиянием, богатством и фамильной гордостью. Какое изобилие! Мы забыли о бренности всех богатств.

Я слушал. Она нащупывала нить своего повествования.

— Помимо мозаичных отрывов, которые с таким же успехом могут быть и снами — беготня по зеленому саду с переходом из света в тень, звуки Великой реки во время вечернего катания на лодке, возвращение домой как-то вечером в паланкине, положив голову на колени матери, я разглядываю звезды, — первым моим настоящим воспоминанием стала поездка с отцом на праздник Ипет, чтобы пройти под новой колоннадой шествий в Луксоре. Я держала его за руку, потому что боялась Аллеи сфинксов: они казались чудовищами с радостными лицами. Я не могла понять, почему их так много! Пока мы шли, отец рассказывал мне легенды — о Тутмосе, который поверил сну и в обмен на трон Великой империи освободил Большого сфинкса от занесшего его песка пустыни; об удалом Аменхотепе, который больше всего любил лошадей, развешивал трупы врагов на городских стенах и был погребен со своим любимым боевым луком; о его внуке, Аменхотепе Прекрасном, нашем фараоне, скорбевшем тогда о внезапной смерти своего первенца. Я помню, он поведал мне об умершем принце, похороненном со своей любимой кошкой по имени Пусс. Пусс отправилась за ним в Загробный мир. Мне нравилось представлять, как Пусс сидит на носу Солнечной ладьи, разглядывая зелеными глазами тайны потустороннего мира и зеленое лицо самого Осириса.

Когда же я, как это обычно делают дети, которым нравятся рассказы о благородных и сильных мужчинах и женщинах, спросила отца, что было дальше, он ответил: «Увидишь». И однажды я увидела. Как-то раз отец позвал меня и сказал: «Я хочу, чтобы ты была очень храброй. Ты постараешься ради меня?» У него было такое серьезное лицо. Я посмотрела на него и ответила: «Теперь мне можно отрастить волосы?» И он, улыбнувшись, сказал: «Теперь самое время». Я захлопала в ладоши и подумала: теперь я вот-вот стану женщиной! Он отправил меня к женщинам нашего семейства, и меня посвятили во все их секреты: флаконы, ложечки и гребни, хихиканье, мелкую ложь и сплетни. Но еще я помню, как смотрела на меня мать, словно издалека, и что-то невысказанное оставалось между нами. Как будто она хотела что-то мне сообщить, но не знала, как это сделать.

Нефертити спустила кошку с колен, поднялась и прошлась по комнате, будто движение помогало ей вспоминать.

— На следующее утро женщины вернулись все вместе с многочисленными платьями и украшениями. Они были молчаливы. Что-то произошло. Они нарядили меня в несколько золотых и белых одежд, как подарок завернули. Вместе с моим отцом вошел Верховный жрец, женщины покинули комнату, и он дал мне наставления — что говорить, чего не говорить, когда говорить, а когда хранить молчание. Я посмотрела на отца, который сказал: «Это большой день для тебя и для всей нашей семьи. Я очень горжусь». Затем он подхватил меня на руки, мама поцеловала меня на прощание, и он унес меня из дома.

Я помню солнце и шум переполненных народом улиц. Весь мусор и паланкины убрали, чтобы на дороге остались только мы с отцом, ехавшие на колеснице. Я слышала пение птиц за шумом толп, которые, казалось, все воздают мне почести. Мне! Я крепко держала отца за руку. Нас везли во дворец. Но чем дальше мы удалялись от дома, тем больше я начинала чувствовать себя предметом мебели на повозке и тем меньше — принцессой из сказки.

Мы прибыли во дворец, и меня понесли из двора во двор, из комнаты в комнату — везде было полно сановников и чиновников, и все кланялись нам. Мой мир отступал и исчезал у меня за спиной. Помню, меня поставили перед занавесом. Отец сказал мне: «Ну вот ты стоишь на пороге великого будущего. Ныне я передаю тебя новой жизни». По-моему, я пыталась обнять его за шею, цеплялась за него, но он нежно разнял мои пальцы и произнес: «Помни о своем обещании. Будь храброй. И никогда не забывай, что я тебя люблю». Кажется, по его лицу текли слезы. Я никогда не видела, чтобы отец плакал.

Нефертити на мгновение прервала свой рассказ — видимо, захваченная воспоминаниями.

— Тогда я расплакалась, но увидела нечто непривычное: по коридору шел, под бременем такого же множества одежд, хрупкий молодой человек. Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были задумчивые. Что произошло в тот момент? Понимание, узнавание, осознание себя сообщниками? Я поняла, что мы знаем друг друга и что наши жизни неким серьезным образом переплелись. Затем глаза мне завязали лентой, и мир исчез. Шум в комнате по ту сторону занавеса вдруг смолк. Я услышала монотонное чтение нараспев, бренчание систры, потом что-то провозгласили, и руки моего отца мягко подтолкнули меня за занавес, в ту комнату. Посмотрев из-под ленты вниз, я увидела цветы лотоса и рыб и пошла по нарисованному пруду. В конце этого долгого перехода меня приняли и повернули чьи-то руки. Голову мне подняли, ленту развязали, и я увидела море лиц — сотни людей рассматривали меня, детально ощупывая взглядами. На мне было столько одежды, что я и руку-то согнуть не могла, и однако, почувствовала себя обнаженной, раздетой догола. Я осмелилась бросить быстрый взгляд в сторону. Мальчик с длинным серьезным лицом, мой товарищ во всем этом странном деле, ответил мне таким же быстрым взглядом. На сердце у меня, сжавшемся от страха, чуть потеплело. Силы понемногу возвращались.

Царица остановилась. В ее печальной улыбке отразились все потери и потрясения, которые перенесла та девочка, ожившая теперь внутри этой женщины в ходе ее рассказа. Мне захотелось исправить это. Утешить ее.

— Не жалей меня, — вдруг сказала Нефертити. — Я не нуждаюсь ни в твоей жалости, ни в твоем сочувствии.

Она возобновила хождение по комнате, словно каждый осторожный шаг возвращал ее в прошлое.

— Я мало что еще помню. Полагаю, церемония завершилась успешно. Зрители, наверное, отправились ужинать, сплетничать и критиковать. Я же последовала за своим только что обретенным мужем в другую часть дворца иным коридором, а не тем, по которому меня привели. Помню, я смотрела, как, опередив меня на несколько шагов, он ковыляет, опираясь на костыль. Мне это понравилось — то, как он превратил трудность и прилагаемое усилие в своего рода привлекательное качество. Мне показалось, что ради меня он потихоньку улыбается. Помню, по простоте душевной я посчитала его слабым, как ту овцу, которую выделит из всего стада и убьет охотящийся лев. Так что, как видишь, более обманутой оказалась я.

В этом вопросе я не стал на нее давить. Пока не стал.

— Процессию возглавлял шедший впереди всех его отец Аменхотеп Великий. Я представляла его прославленным героем, строителем памятников и близким другом богов. Но кто был этот старик, пыхтевший и вздыхавший под бременем причинявшего неудобства тучного тела, жаловавшийся на ужасную зубную боль и проклинавший дневной зной?

Мы добрались до частных покоев, и я оказалась в кругу своей новой семьи. Аменхотеп повернулся ко мне, взял за подбородок и стал вертеть мое лицо, рассматривая его как вазу. «Знаешь ли ты, дитя, сколько разговоров, соперничества и разногласий предшествовало твоему появлению среди нас?» Я не сводила с него глаз. Все мои впечатления и мысли разлетелись, как во время бури. Я чувствовала себя листком, влекомым течением могучей реки, реки истории. «Ты скоро поймешь, что к чему. Ты слышала, как поэты воздавали тебе хвалы?» И снова я покачала головой. «Будь достойна этих похвал». Он был суров, изо рта у него плохо пахло. Я до сих пор помню его печальное лицо, лысую голову, остатки зубов. Но он мне нравился. Его жена Тия, моя новая мать, ничего не сказала. Сидела с каменным лицом.

Нефертити подошла и снова села, отпила немного воды из предложенного мною бокала, затем продолжила свое повествование:

— Как только солнце склонилось к самому горизонту в тот переменчивый день, меня отвели в святилище, какого я никогда до этого не видела. В отличие от темных храмов это был открытый двор, щедро освещенный заходящим солнцем. В определенный момент на золотой диск, вделанный в стену, упал последний луч, и диск вспыхнул. По примеру Аменхотепа мы все воздели руки, обращаясь к этому внезапно засиявшему свету, пока, через несколько минут, он не потускнел и не померк, а небо окрасилось в темно-красные и темно-синие тона, а потом стало черным. Старик сказал мне: «Теперь ты тоже получила великий дар единого бога». И заковылял прочь. Это стало последним из многих непостижимых откровений, свалившихся на меня в тот день.

К ночи меня отвели в покои моего мужа. Я не знала, чего ждать, и он, думаю, тоже. Мы смотрели друг на друга, неуверенные и испуганные, и в течение некоторого времени после ухода последнего советника, дипломата и камеристки ни один из нас не проронил ни слова. Затем я обратила внимание на папирусный свиток на столе, муж заметил мой интерес, и у нас завязалась беседа. Первую ночь моей новой жизни мы проговорили. И муж рассказал мне другую историю, отличавшуюся от всего слышанного мною ранее. Это была история о жрецах Амона и их громадных владениях, садах и полях, огромных поместьях, где трудились тысячи чиновников, армии рабов, легионы слуг. Я придумала замечательную сказку о славной стране, но он сказал, что я ошибаюсь. Что страна может быть богатой, благодарение богам, но что люди и жрецы, несмотря на красивые слова хвалы и поклонения, всегда интересовались только властью и богатством. И их присвоением. Он сказал: «Мой отец не позволил этому случиться и мне говорил: наш священный долг — оградить порядок в Великой державе и не допустить нарушения равновесия властью жрецов Амона».

Нефертити улыбнулась.

— Я была совсем юной и думала, все дело в том, правильно что-то или неправильно. Теперь у меня, разумеется, нет выбора: я должна считать мир игрой во взаимозависимость и взаимоограничения между жречеством и народом, армией и казначейством, переговорами и компромиссами, подкрепленными угрозой силы и смерти, — но тогда я думала, что это просто вопрос о правильном и неправильном.

Я позволил себе вставить слово.

— Я помню. Аменхотеп заставил примириться две страшно враждовавшие группы жрецов, заключив новое соглашение. Это был ловкий маневр. И, укрепив таким образом власть, он начал новое крупное строительство в Фивах. Это было наше детство.

— Да. Наше детство.

— Так почему все изменилось? Зачем нужны Большие перемены?

Она посмотрела на меня:

— А ты как думаешь?

— Я знаю то, что слышал. Что жрецы Амона постоянно богатели, в их житницах лежало больше зерна, чем в хранилищах фараона. Что плохие урожаи и приток чужеземцев начали создавать трудности.

— И кое-что еще. Чего-то не хватало. И данная идея, появившись, ушла далеко вперед от давнего примирения, предложив нечто более смелое, более решительное. Что общего у всех людей империи, независимо от места их рождения? Высший опыт, ежедневно доступный глазу всех живых существ?

Атон. Свет, который своим сиянием заслонил всех других богов. Это было поворотным пунктом для нас обоих.

Я ждал, что еще она скажет.

— Ты гадаешь, как мы здесь оказались? Почему решили выстроить этот город вдали от Фив и Мемфиса? Почему решили сделать себя богами? Зачем рискнули всем в мире, чтобы осуществить эти перемены?

Я кивнул:

— Гадаю.

Некоторое время Нефертити молчала, и я осознал, что в помещение проник слабый свет, соперничая со множеством уже догоравших ламп.

— Мы возвращаемся к вопросу об историях, — промолвила царица. — Какую тебе изложить? Рассказать о мечте про лучший и более справедливый мир? Рассказать о том дне, когда мы приказали нашим сторонникам, высшим царедворцам, начальникам стражи, надзирателям за работами, чиновникам, мелким служащим, их сыновьям явиться и пасть перед нами на колени в пыль и поклоняться нам, как мы поклоняемся свету? Рассказать о выражении их лиц? О счастливом рождении наших дочерей и непреходящей печали о нехватке сына? Рассказать тебе о врагах из числа друзей, выступающих против нас, о людях прошлого, которым мы противопоставили верную молодежь? И рассказать ли тебе, что значит чувствовать, наслаждаться нашей новой свободой взамен старых ограничений, застарелой лжи, прежних богов? Понимать дивную силу настоящего и славные возможности будущего? Мы построили эту мечту из глины, камня, дерева и труда, но мы также вложили в нее наш разум, наше воображение, сделав ее «Книгой света», а не «Книгой теней», чтобы читать ее, если у тебя достанет знаний, как карту новой вечности.

Я пристально смотрел на нее.

— Ты считаешь меня сумасшедшей?

Она задала этот вопрос настойчиво, серьезно. Я мог ответить честно:

— Нет, не считаю.

— А многие считают, втайне. Мы знаем, о чем болтают на улицах, дома за столом, в конторах, но нашей целью было не что иное, как жизнь в истине. Помнишь это стихотворение?

Я вспомнил мысли, посетившие меня, когда я впервые увидел Великий храм; верных и послушных горожан, воздевавших к солнечному свету руки и протягивавших к нему младенцев; стариков, с достоинством потевших во время церемонии, посвященной Мерире, и несчастную бедную девушку с уничтоженным лицом. Какое все это имеет отношение к жизни в истине?

Отвернувшись от меня, царица прошлась вдоль края последних теней, все еще лежавших на полу.

— Но теперь я знаю, что нарушение разумных пределов при возвышении человеческой натуры, в особенности своей, — страшная ошибка, — продолжала Нефертити. — Страстная преданность идее лучшего мира может маскировать страстную ненависть. Вера, обещавшая преобразить людей, оканчивается тем, что унижает, разлагает и порабощает их. Так я думаю. Я молюсь, чтобы не оказалось слишком поздно.

Она обхватила себя руками. Чарующий свет ламп уступил спускавшимся по ступенькам голубым лучам рассвета. В этом свете царица казалась менее великолепной, менее исключительной, более обычной, более человечной. На ее лице проступили морщинки напряжения и усталости. Закутавшись для тепла в тонкую шаль, она подошла и села рядом со мной.

— Теперь я вижу, какой кошмар мы выпустили на свободу. Это чудовище разрушения. Улицы заполняются солдатами, в дома вламываются, страх вторгается в города как армия неприятеля. Я слышала, что отряд полицейских поджег деревню, уничтожил храмовые изображения, убил, зажарил и съел жертвенных животных в святилищах, а затем выгнал раздетых людей в пустыню. Разве о таком будущем я мечтала? Нет. Это варварство и тьма, а не справедливость и просвещение. Даже мелкие предметы, даже сосуды для мазей и благовоний делаются тайком, если на них символы старых богов. Это безумие.

Я ничего не сказал. Я был согласен со всем, что она говорила. Но на самом деле ждал, что последует дальше.

— Но Эхнатон так не считает. Мой муж, Владыка Обеих Земель, не видит того, что происходит. Он одержим своим видением. И своей слепотой только играет на руку нашим многочисленным врагам. Он требует большей отдачи, большего принуждения и все более яркого сияния света во всех сферах жизни людей. И конечно, народ начинает его ненавидеть. Он подверг жрецов Амона гонениям сверх необходимого и терпимого и приказал сбить имена и изображения их богов со стен храмов и местных святилищ, даже гробниц. Он выбросил их на улицу, где они призывают к смуте и мщению. Он не обращает внимания ни на какие беспорядки в империи, игнорирует мольбы о помощи от наших северных союзников. Порядок в провинциях рушится, караваны подвергаются нападениям, и труд поколений, направленный на то, чтобы расширить и укрепить нашу власть над вассальными землями, утрачен за один год. Местные войны становятся все более жестокими, у населения исчезает чувство безопасности, необходимое, чтобы производить товары, торговые пути становятся слишком опасными, поля лежат в запустении, заросшие сорняками, налоги не собираются, а верные нам люди лишаются своих владений и даже жизни от рук бандитов, единственный интерес которых — немедленная выгода, а единственный способ проявить милосердие — убийство. И сверх всего, он не обращает внимания на тот факт, что есть очень могущественные люди, которые желают повернуть этот кошмар, этот хаос к своей пользе. Чудовища на наших границах и кошмары у ворот им только на руку. Теперь ты начинаешь понимать, почему я вынуждена была уйти?

Она посмотрела на меня, в глазах ее стояла отчаянная мольба о понимании. И снова у меня закружилась голова — я очутился на краю немыслимой пропасти и моста, кроме слов, не было.

— В городе только об этом и говорят, — сказал я. — Перешептывания слышались везде, куда бы я ни пошел. Но критической черты они пока не достигли.

— Нет, конечно, нет. И вот эту историю мы должны разыграть. На кону стоит все. Не только моя жизнь, жизнь моих дочерей и продолжение нашего рода или твоя жизнь и жизнь твоих детей. Не только судьба этого города и его Великой Истины. Но будущее Обеих Земель. Все, что время создало из небытия, вся эта слава золота и зелени погибнут в хаосе и страданиях, вернутся к дикости Красной земли, если кто-то немедленно это не остановит.

Я перекинул к ней единственный имевшийся у меня мост.

— Я сделаю все, о чем вы меня ни попросите. Не только по этим причинам, но и потому, что хочу вернуть свою прежнюю жизнь. Свой дом и семью. Я не смогу к ним вернуться, если не пойду вперед.

Она мягко коснулась моей руки.

— Ты живешь в огромном страхе за их благополучие. Мне жаль, что я довела тебя до этого. Но вероятно, теперь ты понимаешь почему.

Так мы тихо сидели, пока густейшее индиго света не сменилось длинными темными полосами красного, которые затем сделались бледно-золотыми, как скарабей власти и обещания, высветлив комнату, знаки и символы на камнях, ее лицо, новый день.

— Против меня действует множество сил, — наконец произнесла она. — Слишком много угроз. Кто-то в семье, кто-то в полиции, кто-то в армии и, конечно, жрецы, которые свергнут нового бога и немедленно вернут Обе Земли к старым и более прибыльным порядкам. Многие из новых людей, находящихся у власти, не задумываясь выступили бы против меня, потому что их жизнь и состояние связаны с новым порядком. Знаешь ли ты, что такое никому не доверять, даже собственным детям? Именно поэтому я предпочла побег борьбе. Потому вынуждена была оставить свою жизнь и себя, вынуждена была заметать следы и искать способ спасти всех нас. И я не вынесу, если теперь меня увидят потворствующей Большим переменам, когда я появлюсь рядом с мужем на Празднестве.

— А та девушка? Сешат?

— Я слышала эту новость.

— Ей напрочь разбили лицо.

Со скорбным жестом она отвернулась.

— Знаю.

Я пристально смотрел на нее. Когда Нефертити снова посмотрела на меня, ее глаза горели болью и гневом.

— Ты думаешь, это я приказала ее убить, чтобы скрыть свое исчезновение?

— Такая мысль приходила мне в голову.

— Ты думаешь, я бы убила невинную девушку? Ради своего спасения?

Она отошла в сторону, внезапно закипев гневом. Мне пришлось признать, что возможность такого преступления больше не вязалась с женщиной, которую я нашел. Я почти пожалел, что не смолчал. Я ранил ее. Тем не менее я не мог не добавить:

— И вы также знаете о смерти молодого полицейского Тженри и Верховного жреца Мериры?

Она кивнула и, вернувшись к скамье, села, качая головой. Мы оба молчали, но я видел: она тоже размышляет, кто мог совершить такие жестокости и зачем. А потом у меня неожиданно вырвался вопрос:

— Почему я?

— Что ты хочешь сказать?

— Почему из всех, кого могли, вы вызвали меня?

Она покачала головой, печально улыбнулась, а затем посмотрела мне прямо в глаза.

— Я много о тебе слышала. Ты довольно-таки знаменитый молодой человек. Я читала секретные донесения о твоих достижениях. Меня заинтриговали твои новые методы, которые кажутся умными и, каким-то странным образом, красивыми. Я знала, что в полиции есть люди старой формации, которые тебя не любят. И, читая дальше, почувствовала, что тебе это безразлично. Что ты можешь испугаться, но действовать из страха не будешь. Во всем этом было что-то такое, вызывавшее мое доверие. Почему мы кому-то доверяем?

Вопрос, на который не было ответа, повис между нами. Но сейчас мне нужно было кое-что еще сказать.

— Иногда, сказав человеку, что мы ему доверяем, мы взваливаем на него ответственность оправдания этих ожиданий.

Удивление на лице царицы подтвердило возлагаемое на меня бремя.

— Да. Разумеется. А ты это сделаешь?

— Разве у меня есть выбор?

Мой ответ, казалось, разочаровал Нефертити, ее лицо внезапно утратило оживление и любопытство, как будто я снизил Уровень игры в сложной партии в сенет.

— У тебя всегда есть выбор, — возразила она. — Но я спрашиваю о другом. И ты об этом знаешь.

Настал мой черед поведать ей небольшую историю. Я выложил все, чтобы избежать любых недоразумений.

— Эхнатон пригрозил уничтожить мою семью, включая трех моих девочек, если я не найду вас ко времени Празднества. На мою жизнь уже совершили несколько покушений. Маху, начальник полиции, сказал, что подвергнет меня пыткам и удавит, после того как лично истребит мою семью, если я доставлю неприятности ему или этому вашему прекрасному и ужасному городу. Меня заставили стоять на солнце в середине дня. Черная кошка вела меня по кошмарному туннелю, меня заставили поверить так, чтобы я до смерти перепугался, ради проверки на верность женщине, чье исчезновение все это и вызвало. Удивительно ли, что мысль успеть на следующий корабль, направляющийся вверх по реке, и вернуться домой может быть до некоторой степени привлекательна? Я провел пять напряженных дней и вынужден сказать, моя госпожа, что по-прежнему считаю — вы все еще что-то от меня скрываете.

Мгновение она казалась потрясенной подобным к ней обращением. А затем рассмеялась — от души и весело, и, пока она смеялась, ее лицо расслабилось. Должен признать, я с превеликим трудом удержался от улыбки. Постепенно ее веселость улеглась.

— Долго же я ждала человека, который бы так со мной поговорил, — сказала она. — Теперь я знаю: ты такой, каким я тебя считаю.

Я почувствовал новую, располагающую искорку откровенности, проскочившую между нами.

— Возможно, есть несколько фактов, о которых я умолчала, — продолжала она. — Я расскажу тебе все, что смогу. — Лицо ее застыло. Она вдруг окаменела. — У меня есть план. Он требует твоей помощи. Я могу обещать только, что вернусь вовремя, чтобы спасти твою семью от смерти.

— Когда?

— Ко времени Празднества.

Я кивнул. Внезапно мы перешли к заключению сделки. Теперь в ней преобладал политик.

— Мне нужно знать, согласишься ли ты. Если нет, ты, разумеется, свободен поступать по своей воле — вернуться домой, к жене и дочерям. Но вот что я скажу: если ты так поступишь, будущее пойдет только одним путем, и обещаю тебе, это будет время тьмы. Если ты решишь остаться, то сможешь помочь мне спасти всех нас и принять участие в великой истории. Будет о чем выдающемся и истинном написать в твоем дневничке. Что выбираешь?

Опешив от ее неожиданной холодности, я попытался мысленно прикинуть варианты. В моем распоряжении оставалась почти неделя, прежде чем смертный приговор Эхнатона моей семье будет подтвержден, но Маху по-прежнему мог выступить против меня во время моего отсутствия. Наверное, я мог бы послать домой весточку, чтобы предупредить Танеферт; возможно, он не сделает столь явного хода до того, как будет подтверждена моя неудача. И что с Эйе, к чьему имени я столь безрассудно прибегнул? У меня не оставалось сомнений: единственный способ по-настоящему защитить жизнь своих близких — дойти в этом деле до конца. В противном случае мы всегда будем жить в страхе, шарахаясь от каждой тени.

— Чего вы от меня хотите? — спросил я.

Царица испытала, казалось, подлинное облегчение, как будто я мог ответить по-другому.

— Мне понадобится твоя защита, когда я вернусь, — сказала она. — Для этого мне нужно, чтобы ты выяснил, кто покушается на мою жизнь.

— Могу я задать вам несколько вопросов?

Она вздохнула:

— Всегда вопросы.

— Давайте начнем с Маху.

— Мне кажется неразумным создавать у тебя предвзятое отношение к некоторым людям.

— Все равно расскажите.

— Он предан, как его пес. Он хорошо нам служит. Я бы доверила ему свою жизнь.

Я не верил своим ушам. Она наверняка ошибалась.

— Он же пытался убить меня. Он меня ненавидит. Хочет моей смерти.

— Это потому, что твое присутствие оскорбляет его гордость, а она у него непомерна. Но это не значит, что он не желает найти меня в силу каких-либо причин.

— Я ему не доверяю.

Она ничего не ответила.

— Кто еще? — спросил я. — Рамос? Пареннефер?

— Это ключевые фигуры. У них у всех есть свои мотивы. Рамос — мудрый советник. Я никогда не видела, чтобы в своих действиях он руководствовался злобой, местью или личными амбициями. Такие люди — редкость. Он похож на крепость — сильную, крепкую, обороняемую. Но он любит красоту и внешнюю видимость. Ты заметил, как хорошо он одевается? Одно время он ведал царским гардеробом.

Она улыбнулась моему удивлению.

— А Пареннефер?

— Пареннефер любит порядок. Беспорядок повергает его в ужас. Стремление к совершенству коренится глубоко в его характере и очень сильно выражено.

Я выложил свою козырную карту.

— А Эйе?

Нефертити не смогла скрыть страх, промелькнувший на лице, как у загнанного животного. Чего я коснулся? Имени-заклинания. Имени, которое использовал против Маху.

— Вы можете рассказать мне о нем?

— Он дядя моего мужа.

— И?..

— Он приедет на Празднество.

Царица казалась загнанной в угол.

— Вы его боитесь?

— Опять твои простые вопросы. — Она с волнением покачала головой, затем продолжила: — Он скоро прибудет в город. Наряду со всеми участниками этой драмы и военачальниками. И вождями северных и южных племен, и правителями городов со всех земель, и всеми, кто платит дань, чьих детей забрали в царские воспитательные дома, чьи дочери выходят замуж, чтобы оказаться в гареме. Короче говоря, в ближайшие несколько дней в город съедутся все имеющие власть и родовитые мужчины и женщины. Мне приходится действовать обманным путем против своих врагов и со своими друзьями, точно зная, кто они и каковы их планы как против меня, так и в мою пользу.

— А когда и как вы вернетесь?

— Я сообщу тебе, когда придет время.

Это меня разозлило. Как она смеет держать меня в неведении?

— Последние несколько дней я провел, пытаясь разыскать вас, опираясь на показания людей, стоящих у власти, — сказал я. — Теперь вы хотите, чтобы я открыто, рискуя всем, вернулся и снова пошел в это змеиное гнездо? И вы не поделитесь со мной своим планом?

Она и бровью не повела в ответ на мой гнев.

— Подумай же. Что, если тебя схватят? Эхнатон пойдет на все, лишь бы вернуть меня. Я — единственная, кто отделяет его от катастрофы. Что, если Маху станет тебя пытать или причинит вред твоей семье? Разве ты удержишься, чтобы не спасти их? Сомневаюсь. Того же, что не знаешь, ты рассказать не сможешь.

— Они все равно станут пытать меня и мою семью.

Она осмыслила мои слова.

— Знаю. Что еще я могу сделать? Доверься мне в этом. Я могу руководить тобой и снабжать сведениями. Могу предложить помощь одного или двух верных сторонников. И обещаю рассказать все, когда смогу.

И снова мне пришлось выбирать между единственным привлекательным решением: бросить все это, — и неизбежным: пройти по данному пути до конца.

— Единственный верный сторонник, которого мне пока что дали, — человек, который не отличает хорошее вино от колодезной воды. И даже его верность под вопросом.

— Ясно.

Она подошла к двери, которую я раньше не заметил, и тихо постучала. Дверь открылась, и в комнату шагнул знакомый субъект, с трудом маскируя под почтением выражение безудержного веселья на своем лице.

— Доброе утро, господин.

— Хети!

Он поклонился царице.

— Хети находился у меня в подчинении с момента твоего прибытия. Я бы доверила ему свою жизнь, как доверила твою, хотя ты об этом не знал. Он проводит тебя в надежное место для встреч в городе и сообщит то, что тебе необходимо знать.

Я не знал, чего мне больше хотелось: врезать ему или обнять. Он, безусловно, очень убедительно сыграл роль молодого дуралея. Повернувшись к царице, я поклонился.

— Мы еще поговорим, — промолвила она, — но теперь вы оба должны отдохнуть, прежде чем мы вместе двинемся дальше.

Мы последовали за утренним светом вверх по лестнице и оказались во внутреннем дворике, засаженном растениями. В центре, в каменном резервуаре била вода. Птицы пробовали голоса в кратких посвистах и трелях.

Мы разошлись для отдыха.

Вот я и сижу на солнце, в тепле нового дня и записываю все это. Я знаю, что должен сделать и почему. Я знаю, что Нефертити жива и почему она выбрала меня на роль, значение которой оказалось более грандиозным, чем я себе представлял. Ощущение собственной глупости медленно проходит, оставляя меня с новым чувством значительности, и, должен признаться, с желанием, затмевающим почти все остальные, — снова заслужить улыбку, украсившую ее лицо. Возможно ли будет выполнить эту задачу? Она, Хети и я практически в одиночку противостоим действующим против нас несметным силам, обладающим всеми преимуществами знания, безопасности, богатства и власти. Но и у нас есть одно преимущество: мы невидимы. Никто не знает, где мы — в Потустороннем мире или в тени этого.

30

Хети по-прежнему выглядел чересчур довольным собой.

— О, великий разгадыватель тайн…

Он без конца толкал меня в бок и подмигивал, как шут на сцене, словно теперь между нами существовало доверие соучастников, и не только это, но и равенство достоинства. Поэтому когда он в третий раз спросил: «Вы правда не догадывались?» — я вынужден был ответить:

— Хети, ты настолько хорошо изображал идиота, что мне и в голову не пришло, что у тебя есть хоть капля разума. Причина, видимо, в том, что ты не совсем играл роль. Возможно, в этом имелась доля правды.

Мгновение он смотрел с обидой.

— Ну, некоторые подробности, которые я поведал о себе, были абсолютной правдой. И кстати, я все же люблю вино и миндаль.

Быть может, я просто стремился подавить ощущение, что сам выставил себя дураком. Терпеть не могу, когда меня подлавливают. Несколько минут мы оба дулись как дети.

Сидели мы в тенистом дворике, защищенные от солнца откосами крыши и полотняными тентами.

— Ты понимаешь серьезность положения, в котором мы очутились?

Хети кивнул, и я еще раз убедился: он все знал.

— Ты знаешь совет Птахотепа: не берись за дело, результат которого тебе не подвластен? Что ж, именно это нам, за неимением выбора, придется делать. Мне нужно, чтобы ты подробно просветил меня относительно подоплеки. Я до сих пор не пойму, почему ты не открылся мне раньше, когда знал, что на кон поставлено так много. — Он попытался перебить меня, но я поднял руку, призывая его к молчанию. — Да, ты, без сомнения, поклялся хранить строжайшую тайну. Не сомневаюсь, что на кон были поставлены и другие, более серьезные вещи. Теперь я хочу знать о надежном месте для встреч и о мерах безопасности на Празднестве. Помимо всего прочего, мне нужно поладить с Маху.

— Чем я могу помочь?

— Я хочу нанести визит в полицейский архив. Ты поможешь мне с этим?

— Да, но зачем?

— Там хранятся сведения о каждом человеке — о тебе, обо мне, об Эйе, даже о самом Маху. Нам надо глубже проникнуть в причины здесь происходящего, поэтому следует больше узнать о заговорщиках, конспираторах и тайнах их жизни.

Хети поразмыслил.

— У меня есть подход, через писца. Он может провести нас туда и помочь с поиском соответствующих документов.

— Ему можно доверять?

Хети состроил гримасу:

— Он мой брат.

— В наше время нельзя доверять никому, даже собственному брату.

— Это мой младший брат.

— Тем хуже: младшие братья часто предают и убивают старших. Соперничество.

Хети лишь рассмеялся.

— Он любит музыку и чтение и не интересуется политикой. Ему бы безвылазно сидеть в библиотеке. Поверьте мне.

К нам подошла Нефертити. Признаюсь, я не мог отвести от нее глаз — она ослепляла своим присутствием.

— В ближайшие дни здесь будет небезопасно для вас обоих, — проговорила она. — Хети знает дом на рабочей окраине — тайное место. Удобств там, боюсь, маловато, но, полагаю, никто не догадается искать вас там. И я уверена, вы сможете найти способ слиться с приезжими.

Разумное предложение. Бедняки невидимы для богатых.

— Ну да, для богатых все бедные на одно лицо.

Ни дверей, ни окон во внешний мир в стенах этого сооружения не было. Единственный путь назад снова пролегал по лабиринту, поэтому мы быстро распрощались и стали спускаться по извилистым каменным лестницам. На сей раз дорогу освещало множество фонарей и тростниковых факелов. На стенах я заметил чудесные изображения — птиц, животных и садов, освещаемых солнцем и луной подземного мира.

— Хети, где мы?

— Помните, мы ездили в дом царицы? И вы сели в ее кресло и смотрели за реку?

Приземистая крепость на дальнем берегу. Он все это время знал.

— Если ты опять расплылся в своей самодовольной улыбочке, Хети, я столкну тебя с этой лестницы.

Его смех эхом покатился вниз, на несколько пролетов тонувшей во мраке лестницы. Последние лучи дневного света падали на то место, где стояли мы.

— Ну, как сказал искатель приключений, все дороги куда-то ведут, — отозвался Хети.

— Очень мудро. Но, насколько я помню, искатель приключений в той истории так домой и не вернулся. Какая из этих лестниц приведет нас в нужное место?

— Переходы устроены так, чтобы навсегда оставить в них непрошеных гостей. По счастью, я знаю их как свои пять пальцев.

Он кивнул в сторону одной из лестниц. Мы взяли по факелу и в молчании двинулись вперед в причудливой компании своих шагов и теней. Вскоре мы дошли до развилки, и Хети заколебался.

— Что?

— Просто вспоминаю дорогу.

Он уверенно направился в одну сторону, потом вдруг остановился. Я налетел на него.

— Что теперь?

— Извините, ошибся.

— И это человек, который собирается помочь мне спасти мир.

Я знал, что мы находимся под рекой. Легкие порывы горячего воздуха, призрачные подземные сквозняки нападали на пламя наших факелов, но потушить не могли. Я успевал различать новые сцены, нарисованные на стенах: души умерших наслаждаются радостями загробного мира. Мы рассказываем друг другу истории о счастье и свободе за могилой, но строим наши храмы и гробницы в темноте и пугаем себя легендами о чудовищах и тайных именах. Однако в уверенном свете факелов и в присутствии бодрого Хети переходы, так растревожившие меня накануне ночью, утратили способность вызывать страх.

Пройдя некоторое время в темноте, мы остановились у длинной лестницы, поднимавшейся к закрытому люку в полу какого-то помещения. Серебряные полоски света длинными ножами пробивались сквозь деревянные доски. Мы внимательно прислушались, но не услышали ничего, кроме какого-то шарканья и движения, словно медленно танцевали неумелые танцоры. С бесконечной осторожностью Хети приподнял откидную крышку. После пребывания в темноте свет ослепил нас. Молодой человек осторожно выглянул, затем совсем откинул крышку, и мы вылезли на свет.

Первым делом меня сразил запах. Свиньи. Вонь преющей залежалой грязи, старых овощей и свиного навоза. Животные походили на сборище продажных сановников, их не ведающие разницы жующие челюсти не прекратили своего движения, пока свиньи разглядывали нас с единственным вопросом в голове: съедобны ли мы? Загон был невысоким, поэтому нам пришлось на корточках поспешно выбираться оттуда, зажимая носы и безуспешно стараясь не наступить в месиво под ногами. Мы выскочили в зловонный узкий переулок, в грязных канавах по сторонам которого скопились всякие обломки и экскременты людей и животных. Чуть подальше, там, где узкий переулок вливался в более широкую улицу, толпами шли рабочие, и нас окатил шум повседневной человеческой деятельности лучшего мира. Прямо напротив свинарника располагался дверной проем, занавешенный ветхим ковром. Мы быстро пересекли переулок и оказались в душном пыльном складе, заваленном разным хламом, старыми кувшинами, сосудами и всякой всячиной. Тут была еще одна дверь — в другую комнату с двумя простыми соломенными тюфяками, запасом воды в глиняном кувшине и ящиком с основными продуктами питания. Шаткая старая лестница с частично отсутствующими перекладинами вела к двери на крышу. Наружную дверь Хети запер изнутри.

— О дом, милый дом, — произнес он.

В другом ящике мы обнаружили одежду рабочих — рулоны грубой ткани и дешевые веревочные сандалии — и наряду с ней более приличную, но неброскую одежду, с помощью которой можно было изменить свою внешность применительно к обстоятельствам. Но сначала я хотел подняться на крышу и сориентироваться на местности. Быстро накинув на голову и плечи сравнительно чистый кусок материи, я поднялся по лестнице, открыл дверь на крышу и осторожно осмотрелся. Мне открылся вид на город, совершенно непохожий на все виденное мною ранее. Сутолока смежных крыш создавала — в их безумном, наскоро выполненном рисунке — нечто вроде маленького барачного поселка. Без сомнения, он служил домом для множества невидимых бедняков, которые поддерживали чистоту и жизнь этого города. Воздух колебался от зноя, никакого движения. На всем поселке лежал отпечаток полуденной заброшенности, но еще он казался и безжизненным, ему не хватало ярких красок сушащихся на солнце фруктов и овощей, кур, разгребающих землю в своих загонах, а на веревках — белья из ежедневной стирки, которое отличает крыши Фив. И дети здесь не носились, лишь бесцельно перемещались несколько согбенных старух, занятых своим бесконечным трудом — перевешиванием жалкой одежды, сохнувшей на досках или веревках под выбеливающим дневным солнцем. Никто не обратил на меня внимания.

Самый лучший вид открывался на реку, и в частности на длинную пристань, от которой я отплывал на охоту всего пару дней назад. Правда, теперь у пристани теснились не прогулочные лодки и поющие молодые женщины, а речные суда, и на рейде множество кораблей терлись друг о друга, дожидаясь разгрузки. Я словно наблюдал за медленным, беспорядочным сражением с любопытной и отдаленной точки зрения мухи.

Часть судов привезли лес, камень, фрукты и зерно. Еще с одного, под будоражащую музыку бешеных окриков, призывов и трелей, стали выводить обезьян на поводках — от замешательства и возбуждения они подвывали, бормотали и издавал и вопли, — вытаскивать клетки с разноцветными вопящими птицами, выносить сидевших на рукавицах обученных соколов, а в крепкой клетке — большого павиана, взиравшего на этот грубый шумный мир с величественным презрением. Газели, антилопа и зебра скользили и дрожали на своих изящных копытцах, пока их небрежно сводили по сходням. С другого корабля высыпала труппа пигмеев из Пунта, они быстро жестикулировали, ходили на руках, подбрасывали друг дружку в воздух — к вящей радости толпы.

Все это — для Празднества. Подарки, дань и запасы еды, напитков и развлечений из империи и других земель начинали прибывать в город, чтобы поддержать и удовлетворить аппетиты уникального сборища богатых и могущественных. Вот событие, которое никому не доставит удовольствия, но все, не получившие приглашения, будут глубоко оскорблены. Показаться здесь, в торжественной обстановке, среди сильных мира сего — знак высокого положения. И каждый царек привезет свою семью, свиту, послов и служащих, их чиновников, секретарей, помощников, помощников помощников, а затем — армию слуг со своей иерархией. Город по-прежнему казался неготовым к столь значительному увеличению населения, и мне представились такие огромные толпы, что людям пришлось спать в пустыне, в гробницах над городом или в полях, как стае саранчи.

У меня за спиной раздался шум, на крышу вылез Хети и встал рядом у парапета.

— Безумие, да? Устраивать юбилейные торжества, — сказал он. — Я хочу сказать — ведь с начала царствования не прошло еще тридцати лет.

— Эхнатон отчаянно нуждается в подтверждении своего статуса и поддержке новой столицы, — ответил я. — И знает, что во время кризиса нужно устроить праздник или начать войну. Даже если он отказывается это принимать, его главные советники понимают, что положение дел в стране и за ее пределами чревато распадом. У фараона неприятности как внутренние, так и внешние, и урожай в прошлом году опять был так себе. Людям платят нерегулярно. Они волнуются, и если он не поостережется, они разозлятся. Ему нужно потребовать принятия публичных обязательств ото всех, и не в последнюю очередь от внешних врагов и иноземных союзников, и заново заявить о своих территориальных притязаниях и правах на царства империи. Но весь этот спектакль окажется под угрозой, если не появится царица. Неудивительно, что он в таком отчаянии.

Предстоящий грандиозный праздник вызвал у меня в памяти воспоминания.

— Во время последнего юбилея, при Аменхотепе, я был еще совсем ребенком. Люди говорили, что ничего подобного они никогда не видели. Фараон приказал вырыть рядом с дворцом озеро Биркет-Хабу, но которому он, боги и царская семья могли бы процессией проехать на барках. Ты можешь представить, Хети, искусственное озеро такого размера? Столько лет труда, столько жизней ради одного дня торжеств. Отец посадил меня на плечи, чтобы я все видел. Действо происходило вдалеке, но я помню рассекавшего воду громадного крокодила, который медленно двигал из стороны в сторону хвостом, поводил глазами, сверкавшими как битое стекло, а его челюсти с большими белыми зубами открывались и закрывались. Разумеется, он был сооружен из дерева и слоновой кости, снабжен каким-то хитрым механизмом и помещен на основание от лодки. Но для меня это был Себек-Ра, бог-крокодил. Я испугался! Вскоре на огромной золотой барке со множеством гребцов-рабов появился Аменхотеп — он восседал на высоком троне, в двух коронах, а скрытые в каютах боги путешествовали в своих золотых лодках с востока на запад. Я затаил дыхание. Странно, но это действо подчинило нас себе. Теперь, глядя на такое представление, я понял бы обман, выдумку, зрелище. Я не увидел бы ничего, кроме примитивных механизмов, богатства и орудий труда, приведших в действие декорации спектакля. Стал я лучше сейчас или было лучше, когда я верил?

Приемлемого ответа на этот вопрос не имелось, а кроме того, нам было чем занять мозги. Мы обозрели открывавшуюся внизу панораму оживленной деятельности. Среди только что причаливших судов я заметил одно, замечательно красивое и выделявшееся элегантностью линий, лоснящимся блеском дорогого дерева и инкрустаций и восхитительным богатством парусов, — военный корабль высочайшего класса. Ясно, что перевозил он особо важных гостей. Портовые рабочие поймали брошенные матросами канаты и ловко подвели судно к назначенному ему месту. Среди суетившихся матросов, различимых по одинаковой одежде, появилась еще одна фигура в окружении свиты. Я находился слишком далеко, чтобы хорошо разглядеть этого человека, но встречали его с величайшим почетом: высадки прибывшего дожидались военный караул и обычная охрана, изнемогая, без сомнения, под тентами, пока длилась скучная процедура швартовки. В жарком, густом воздухе тихо, но ясно разнеслись звуки фанфар, когда таинственный человек ступил в толпу.

Хети заслонил от солнца глаза.

— Хоремхеб.

Я вглядывался в фигуру этого человека, который внезапно приобрел в моем понимании огромную важность. Пока я наблюдал, состоялась краткая приветственная церемония между принимающей стороной — живым, деловитым мужчиной — и свитой, которая, держась на почтительном расстоянии, спустилась по сходням за новоприбывшим. Затем он двинулся сквозь толчею, а его вооруженный эскорт палками и дубинками отгонял любого беспечного зеваку, не успевшего поклониться или не уступившего дорогу.

Хети, которому легче было незамеченным затесаться в толпу, отправился переговорить с братом и найти способ проникнуть в архив. После его ухода я остался на крыше, наблюдая, как процессия из товаров и людей продолжает вливаться в недостроенный, но грозивший вскоре переполниться город. И над нами кружили птицы, а вдали — бесконечное противостояние пустыни. Я вспомнил о своих дочках, о Танеферт. Что-то они сейчас поделывают? Спрашивают ли девочки о своем отце? Сочиняет ли их мать, обладающая богатым воображением, какую-нибудь историю? Или они просто бегают, читают или повторяют опять и опять новое акробатическое движение, пока что-нибудь не собьют?

Пока я сидел, размышляя над непредсказуемыми событиями своей жизни, на соседней крыше появилась хрупкая фигурка — девушка. Заслонив от солнца глаза, она огляделась и, заметив меня, вежливо, почтительно поклонилась. Я кивнул в ответ. Не повредит, подумал я, узнать побольше об этом районе города, и не в последнюю очередь потому, что тайны и сведения — привилегия не одних только дворцов, но с таким же успехом могут быть обнаружены в самой мрачной лачуге. Поэтому я переступил через ограждение, осторожно проделал путь по обваливающимся крышам — в некоторых местах связки сухого тростника, служившие кровельным материалом, уже рассыпались или разъехались — и присоединился к ней по другую сторону парапета. Кожа девушки была темнее моей, в чертах лица угадывалась кровь кочевников, платье чистое, но бедное, несколько дешевых украшений в традиционном стиле. Лет ей было не больше двадцати, но тяжелый труд значительно состарил ее: обычное дело — руки с загрубелой, жесткой, как подошва, кожей, распухшие суставы пальцев и сломанные ногти сказали обо всем. Тем не менее улыбка у нее была живая, человеческая. Мы поздоровались.

— Я из Мута, — сказала она, представляясь.

Я знал про него — поселение в пустыне, к юго-востоку от оазиса Дахла.

— Никогда там не был, но вино нравится, — ответил я.

Она кивнула, никак не отреагировав на мои слова.

— Зачем вы приехали в этот город? — спросил я.

— А… Этот город. — Прикрыв от солнца глаза, она медленно покачала головой. — Мой муж услышал от кого-то на рынке чудесную историю о новой столице и о потребности в рабочих. Вернулся домой и сказал мне: «Мы можем спастись, сделать что-то для себя». Мне было страшно бросить все, что я знала и чем дорожила, и отправиться в такое опасное путешествие. До нас Доходили и другие истории — о шайках заключенных и даже о солдатах жрецов Амона, которые по ночам грабили путников. Но он хотел уехать, потому что там, где мы жили, работы не было. Вот мы и доверили все свое имущество проводнику, обещавшему безопасную дорогу. Своими посулами он обманул даже меня. Мы уехали вместе с двумя нашими маленькими детьми. Родители, их родители, братья и сестры — мы всех оставили, зная, что вряд ли когда-нибудь увидимся вновь. В тот вечер нас отправилось в дорогу пять семей.

Она на мгновение умолкла — перед ее мысленным взором проплывали картины отъезда.

— Не рассказать, сколько дней мы были в пути. Потом однажды вечером нас неожиданно окружила группа полицейской стражи. Они заставили нас идти, и постепенно собрали все сопротивлявшиеся группы отчаявшихся людей со всей Красной земли. Мы были просто скотом. Скотом.

Она беспомощным жестом протянула изуродованные руки.

— Наконец мы добрались до Великой реки. Но сладостные воды, текшие передо мной, не могли утолить мою жажду возвращения домой, к родному очагу. Нас по реке отвезли в этот город и отправили работать. Мы не были рабами, но и свободными тоже не были. Каждое утро мужчины и женщины должны были вместе дожидаться смотрителя и его помощников, которые решали, кто будет работать и есть, а кто — не работать и голодать. Работали всегда самые здоровые и сильные — эти счастливчики пытались тайком принести часть провизии кому-то из своих. Те же, кого не выбирали, постепенно умирали в грязных хибарах, где их бросали на произвол судьбы. Я работала как проклятая. Мои дети теперь месят глину для кирпичей, которые потом сушат на солнце и строят из них этот город. У мужа в подчинении группа рабочих. Но все происшедшее озлобило его. Он пьет. Мы ссоримся. А теперь…

Она показала на свою ступню. Я увидел, что она забинтована.

— Сломали ногу?

Молодая женщина медленно размотала грязное полотно и показала свою ступню, раздавленную каменным блоком. Кожу покрывали синие, багровые и грязно-желтые пятна, нога распухла, пальцы скрючились. Судя по виду, кости были раздроблены и началась гангрена. Ступню придется отнять.

— Теперь я бесполезна, как одноногая танцовщица.

Глядя в ее исполненное достоинства лицо, я хотел напомнить ей притчу о страдании и мудрости, но увиденное было просто безнадежно.

— Я жалею, что мы сюда приехали, — продолжала она. — Но у нас не было выбора. Ведь мы можем продать только самих себя. Таков этот мир — если тебе нечего продать, ты умираешь.

Что я мог сделать для этой женщины? Наш мир, зеленый и золотой, удобства нашей жизни, льняные одежды и тонкие вина создаются незримым, нескончаемым трудом множества людей. Мысль, разумеется, не нова. За свою жизнь я неоднократно сталкивался с неприглядными фактами реальной жизни. Будучи полицейским, я изо дня в день сталкивался с плодами этой нищеты: это и преступления, совершенные, в частности, из-за отчаянной жажды выпивки, это и исступленное веселье, безразличие к заботам дня, и горестные песни о том, что неудача скоро уступит место непоправимым делам ярости и насилия.

Мы немного посидели, слушая вольное пение птиц. Оно казалось изящной насмешкой, наслаждением, которое ей не дано испытать, но женщина, закрыв глаза, упивалась им как вином. Я предложил ей единственное, что мог, — воды из кувшина. Она сделала несколько глотков, поблагодарив скорее за предложение, чем за саму воду. Затем мы попрощались, и она заковыляла прочь по крышам под палящим солнцем.

Вскоре после этого вернулся Хети и сообщил, что мы сможем вечером попасть в архив. Он был озабочен и сыпал вопросами: как мы проберемся мимо охраны, как найдем необходимые сведения среди такого количества свитков, что будет с братом и его семьей, если нас поймают. Но я в подобных ситуациях, наоборот, становлюсь спокойнее.

— Не трать мое время на свои тревоги, — сказал я. — Сосредоточься на решениях, а не на вопросах.

Это ему не понравилось.

— Послушай, Хети, в нашей работе важны две вещи: одна — это знание, в которое я включаю и составление плана; вторая — импровизация, куда я включаю промахи, ошибки, путаницу и общий хаос, во что неизбежно, особенно в нашем деле, все и выливается. Это относится и к составлению планов. Поэтому давай составим план, а затем, когда он пойдет наперекосяк, на месте сообразим, как выбираться из переделки.

31

Покинули мы наше обиталище в обличьях придворного писца и его помощника. Историю-прикрытие я подготовил. Мы составляли официальную историю правления Эхнатона, чтобы министерство культуры преподнесло ее фараону по случаю Празднества. Предполагалось, что это будет сюрприз, поэтому все держалось в секрете. У нас было разрешение от полицейского управления Ахетатона, подделанное Хети — он поставил на него какую-то расплывчатую печать, побывав в своем кабинете. При мне оставались и подлинные документы, подтверждавшие мои полномочия, но теперь, когда мы скрывались, они бы нам не помогли.

— Ты видел Маху? — спросил я у Хети.

— Его не было. Я тщательно рассчитал время. Он обо мне спрашивал.

— Еще бы. Чем, по его мнению, ты занимаешься, после того как нас арестовали в связи с убийством Мериры?

— Он был слишком занят, чтобы об этом подумать. Это убийство сильно подорвало его престиж, и он рвет и мечет, лишь бы свалить на кого-то данное преступление. Думаю, он в ярости, что вы снова исчезли. Уверен, он хотел видеть меня в связи с этим.

Я позволил себе сполна насладиться чувством удовлетворения, вызванного словами Хети. В связи с приближавшимся Празднеством и возросшей после убийства Мериры напряженностью по части безопасности Маху почти наверняка был слишком поглощен сиюминутными сложностями, чтобы осуществить свои угрозы в отношении моей семьи.

Странное ощущение — вновь идти по улицам этого города. Абсолютная, единодушная целеустремленность, отличавшая горожан в первые мои дни здесь, исчезла; среди новоприбывших царило состояние неуверенности с оттенком тревоги, словно никто не ждал ничего хорошего от грядущих событий и такого числа чужеземцев. Но все это служило нам лишь к выгоде, поскольку позволяло гораздо более неприметным образом передвигаться по улицам. Тем не менее мы покрыли головы в слабом подобии некоего благочестия. Никто не обратил на нас никакого внимания.

Мы покинули трущобы и пошли по Царской дороге на север, куда скульптор Тутмос отвозил меня на своей колеснице. Мы держали путь дальше, в центр города, пробираясь сквозь вечернюю толпу мимо Малого храма Атона, осаждаемого молящимися, настойчиво желавшими пройти через первый пилон. Я мельком увидел открытый двор, забитый людьми, которые воздевали руки ко множеству статуй фараона и царицы и к лучам заходящего солнца. Мы пошли направо, вдоль длинной северной стены храма, преодолевая встречный людской поток, пока не миновали Дом жизни и не приблизились к архиву. Теперь опасность увеличилась. Здесь нас вполне могли узнать еще и потому, что приемная Маху в полицейской казарме находилась всего в нескольких кварталах к востоку.

Хети уверенно двинулся по более узкой улице меж высоких стен, мимо контор, в которых, похоже, вовсю трудились чиновники. Мы прошли под строгим порталом, украшенным знаком солнечного диска Атона, и очутились в маленьком внутреннем дворе, где столкнулись с первым постом охраны. Хети быстро взмахнул у них перед глазами разрешением, а я напустил на себя высокомерный вид. Они с подозрением на нас посмотрели, но кивнули. Мы уже собирались пересечь двор, когда командный окрик заставил нас остановиться. Хети посмотрел на меня. К нам приближался еще один страж.

— Это учреждение закрыто для публичного посещения. — Он просмотрел наше разрешение. — Кто его выдал?

Я уже хотел было заговорить, чтобы попытаться на ходу выкрутиться из опасной ситуации, когда высокий звонкий голос воскликнул:

— Его выдал я! — У вступившего в разговор худощавого юноши было серьезное бледное лицо человека, избегающего солнца. Он стоял на пороге одной из контор. — У них встреча со мной. Мне поручили оказывать им содействие. Это большая честь. Разве вы не знаете, что это один из лучших писателей нашего времени?

Он почтительно наклонил голову в мою сторону. Я едва уловимо поклонился в ответ, принимая комплимент, — скопировал увиденное на публичном выступлении одного весьма превозносимого за якобы остроумие и блеск писателя, которое как-то посетил по настоянию Танеферт. Я потерял там много времени, дивясь напыщенности этого человека, его дорогому, но безвкусному наряду и вычурной речи. Молодой человек почтительным жестом предложил мне пройти первым и, когда мы отдалились от стражи, прошептал с дрожью в голосе:

— По счастью, никто из них не умеет читать.

С этими словами мы оставили позади непосредственную опасность и вошли в здание.

Младший брат Хети представлял собой почти полную его противоположность, как будто мог выразить себя только через несходство их характеров.

— Да будет вам известно, я бы предпочел читать о подобных вещах в дешевых романах, чем на самом деле незаконно проводить вас мимо охраны. Ты хоть представляешь, какой опасности всех нас подвергаешь? В такое-то время? — Последние его реплики были обращены к брату.

Хети взглянул на меня:

— Простите, господин. Он ведет жизнь затворника.

Мимо нас по коридору прошла группа полицейских, и мы замолчали. Я точно узнал одного из них по той охоте. Он с любопытством скользнул по мне взглядом. Я отвел глаза и продолжал идти, не смея оглянуться. Их шаги ненадолго остановились — окликнет ли он меня? — но затем возобновились и замерли далеко позади нас. Мы шли не останавливаясь.

Торжественно распахивая двери, брат Хети представился как Интеф — «мы тезки с главным глашатаем города, хотя, в отличие от меня, его еще знают как «Великого в любви», «Господина всей земли оазисов» и «Князя Тиниса», то есть Абидоса, как вы наверняка узнаете». Следом за ним мы вошли в большую комнату с высокими деревянными полками по стенам и со множеством столов, за которыми сидели мужчины, изучая свитки и документы в последних лучах света, проникавшего сквозь окна в верхней части стен. Кое-кто оторвался от своих штудий, кто-то уже укладывал материалы, записи и документы, собираясь уходить. Я увидел много коридоров и галерей, отходящих от центральной читальни. К счастью, охраны здесь не было.

— Это главная библиотека, — сказал Интеф. — Здесь мы храним все документы и издания, связанные с текущими работами в городе. У нас есть отделы по заграничным делам и переписке, по внутренним сведениям, по преступлениям и судебным приговорам, по документам, связанным с культурой, включая поэзию и легенды, по священным текстам, еретическим и верным, по историческим записям, доступным читателям и недоступным, и так далее. Иногда довольно трудно понять, к какому отделу принадлежат те или иные сведения.

— И что вы тогда делаете? — спросил я.

— Мы отправляем их на классификацию. Если документ классификации не поддается, то мы отправляем его в хранилище, которое между собой называем «Разное, таинственное и пропавшее». Иногда мы знаем, что некий документ у нас должен быть, какие-то данные в письменной форме, но по той или иной причине в библиотеке их нет. Поэтому мы можем сделать запись об их отсутствии, так сказать, и тоже посылаем ее в Отдел пропавшего. В некоторых случаях мы описываем отсутствующее понятиями секретной информации: то, что, как мы знаем, мы не знаем, — так примерно. — Он улыбнулся.

— Думаю, я вас понимаю. Такие записи могут быть весьма обширными. А пропавших людей вы в Отдел пропавшего заносите?

Он с подозрением посмотрел на меня, потом на брата:

— Что именно вы ищете?

— Не «что», а «кого». Не думаю, что сведения, которые нам нужны, находятся в этой комнате.

Интеф посмотрел на мужчин, собиравшихся покинуть главный зал, потом быстро и озабоченно кивнул, и мы пошли за ним. Он торопливо провел нас по одному из переходов, и мы оказались в огромном лабиринте папирусов. В коридорах вдоль стен, от пола до потолка, шли полки, заваленные необъятным количеством пыльных документов и сочинений: непереплетенные листы папируса, переплетенные собрания, некоторые в кожаных футлярах, другие в свитках, а в деревянных ящиках миллионы глиняных табличек на многих языках.

— А это какой язык? — спросил я, взяв одну, сплошь покрытую рядами сложных наклонных знаков.

— Вавилонский, язык международной дипломатии, — ответил Интеф быстро, прищелкнув языком, забрал у меня табличку и аккуратно вернул на место.

— Неудивительно, что все так запуталось. И кто это может прочесть?

— Те, кому надо, — с почтением отозвался он и, глянув в обе стороны коридора, увлек нас в маленькую, плохо освещенную комнатку, уставленную полками.

Как плохой актер в роли заговорщика, он слишком громко обратился ко мне:

— Для меня огромная честь помогать вам. Что я могу для вас сделать? — При этих словах он указал большим пальцем на стены и несколько раз подмигнул.

Я подыграл ему:

— Мы изучаем блистательные деяния нашего Владыки…

Интеф знаком показал поддать жару.

— И просим вас оказать нам честь получить доступ в архив, где хранятся описания ранних лет его жизни.

Одновременно Хети подал брату крохотный папирусный свиток с именами тех, о ком мы действительно хотели узнать. Интеф спрятал свиток в складках своей одежды.

— Прошу следовать за мной, — уже почти комично проревел он. — Уверен, у нас имеется немало сокровищ касательно великих деяний нашего Владыки.

Теперь мы быстрее зашагали по переходам. На сей раз Интеф шептал настойчивее и тише:

— Я не могу позволить себе угодить в какие бы то ни было неприятности и делаю это только потому, что брат настоял. Мне следовало знать…

— Хети попросил об этом я. Почему бы вам не прочитать список имен?

Интеф подчинился, и я увидел, как он еще больше побледнел. Папирус он держал так, словно тот был отравлен.

— Вы имеете хоть малейшее представление об опасности, которой подвергаете мою, свою… наши жизни? — прошипел он.

— Да, — ответил я.

Интеф потерял дар речи и, сотворив старинное благословляющее знамение, ввел нас в очередную комнату — длинную, темную и узкую, расположенную в самом сердце здания. Он тщательно проверил, нет ли стражи, а затем прокрался по лестнице в обширную, пыльную, низкую комнату, похожую на погребальную камеру, едва освещенную. Здесь, снова шепотом объяснил он, хранятся секретные документы.

— Стража совершает обход круглые сутки, — предупредил он.

Ряды полок, разбитых на секции, каждая со своим иероглифом над входом, терялись в полумраке. Сколько же здесь было собрано слов и знаков, сведений и историй! Неосторожно мазнувший по полке факел, забытая свечка, упавшая на стопку папирусов, случайная искра, занесенная сквозняком и приземлившаяся, словно жук-светляк, на уголок древнего фолианта, — и эта скрытая библиотека тайн сгорит за считанные минуты. Соблазн был велик.

Сначала мы стали искать документы на Маху. Сведения хранились с бюрократической аккуратностью. Здесь уже лежали тысячи документов на граждан, чьи имена начинались с М. Я перелистал некоторые из них: Маанахтеф, чиновник по сельскому хозяйству при деде Эхнатона; Маати, чиновник казначейства; Маджа, «хозяйка заведения». На ее листке я прочел: «осведомительница в художественном сообществе… интимные услуги». Здесь было бесчисленное множество других людей, имена и тайны которых слились в одну массу. И вот я его нашел: единственный листок папируса в скромном и изящном кожаном переплете. Как он похож в своем минимализме на кабинет Маху и его манеру поведения. Но содержание разочаровало. Листок содержал лишь минимальные сведения: дата и место рождения (Мемфис), прошлое (обычное), длинный перечень похвал, успешно пойманных преступников, показатели удачной работы, доведение вооруженных грабителей до суда, число казненных… а затем слова: СЕКРЕТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ. Должно быть, он сам это написал. В каком-то смысле я ничего другого и не ожидал. Какой начальник полиции оставит запись своих сокровенных тайн в собственном архиве?

Следующим шел Мерира. Перебирая листки, я мельком глянул: Мерер, садовник; Мерери, старший жрец Хатхор в храме Дендеры в шестом номе, также хранитель скота; затем — Мерира. Родители: отец Небпехитр, первый жрец Мина из Коптоса; мать Хунэйе, старшая нянька Владыки Обеих Земель. Интересно проследить, как несколько одних и тех же семей неуклонно поддерживали свою близость с царской семьей и увеличивали свое влияние на нее. Коптос был богатым местом благодаря своим золотым приискам, каменоломням и важнейшему положению на торговом пути к восточным морям — неисчерпаемый источник дохода для отца. Мин, я знал, был богом, которого отождествляли с Амоном и связывали с фиванскими культами, а также считали покровителем Восточной пустыни. Роль его сводилась в основном к помощи на коронационных церемониях и во время праздников; еще он был богом плодородия, укрепляющим царскую власть. Поэтому семья нужным образом совершенствовала свою преданность, и очень успешно, поскольку получала соответствующие должности как в иерархии Амона, так и в Большом доме. Но, похоже, Мерире дали возможность — или, может, это была угроза? — поклясться в верности Эхнатону и культу Атона.

Я пробежал его биографию, не содержавшую ничего исключительного. Учился в обычных школах и в различных традиционных и дополнительных ведомствах, затем, вскоре после смерти Аменхотепа, как будто безоговорочно присоединился к Эхнатону и одним из первых переехал в новый город. Став главным советником Эхнатона по внутренней политике, он получил возможность защищать и увеличивать достояние своей семьи в пределах страны, я полагаю. Что ж, больше ему это не удастся. Теперь он мертв. Но есть ли тут что-нибудь, что помогло бы объяснить, почему его выбрали мишенью? По-видимому, убийство только что назначенного Верховного жреца Атона было поразительно мощным и метким ударом по фасаду власти Эхнатона. И время было выбрано безупречно. Кто от этого выгадывал? Я полагал, что его состояние в значительной степени отойдет в казну. Подобный мотив был у Рамоса: одним ударом он убрал своего главного противника. Но способ убийства Мериры не соответствовал этому предположению, Рамос действовал бы тоньше и тише и постарался бы, чтобы смерть не отразилась на нем столь явно. Кроме того, Нефертити сказала, что он никогда не действовал из мести. Нет, случившееся было задумано, чтобы продолжить и увеличить расшатывание власти самым эффективным и самым открытым из возможных способом.

Интеф волновался все больше и больше, прислушиваясь к кружившим шагам стражи. Не обращая на него внимания, я начал искать Хоремхеба. Хармос, музыкант, поэт, воспевавший Сененмут, посланник, приписка: «похоронен с лютней»; Хат, офицер кавалерии, осведомитель. Я торопливо перебирал папирусы: Хеднахт, Хеканефер, Хенхенет, писцы, супруги фараонов, казначеи, певцы, трубачи, жрецы, сборщики податей, растиратели благовоний и столоначальники, низшие и высшие, работавшие и предававшие, — пока не нашел его.

Подробности его жизни представляли интерес сами по себе. Родился в знатной семье из Дельты. Также известен под именем Паатонемхеб — по культу Атона. Интересно, что он сохранял оба имени и, следовательно, поддерживал связь и с прошлым, и с настоящим, позволяя в то же время, чтобы его знали под неатонским именем. Учился в военной школе Мемфиса. Окончил с отличием. Лучший в своем выпуске. Быстро прошел младшие военные звания, был командиром отряда и так далее и в возрасте двадцати пяти лет достиг звания заместителя командующего Северной армией. Походы в Нубию, Миттани, Ассирию. Женат на Мутноджмет, сестре Нефертити. Этот в высшей степени полезный политический союз привел его в самую сердцевину власти. Последнее повышение состоялось только что: командующий армией Обеих Земель. Он занял очень важное положение. Теперь он будет отчитываться непосредственно перед Рамосом, а возможно, и перед самим Эхнатоном. Я перевернул страницу, но следующая оказалась пустой, словно архивист знал — записей предстоит еще много.

Я перешел к Эйе. Почему-то обнаружил его рядом с Аутой, скульптором, мужеложцем… получившим заказ на резное изображение принцессы Бакетатон. Документы Эйе оказались интересными, так как содержали факты его рождения — сын двух самых влиятельных людей при дворе Аменхотепа III и брат Тии, — брака с Тэйе, «кормилицей царицы Нефертити», занимательно, а затем только эти слова на тонком листе папируса:

«Носитель опахала по правую руку фараона

Главный смотритель царских лошадей

Отец бога

Делатель правды».

Первые две должности были значительные, но не особо влиятельные. Показатели статуса. Но что означали третья и четвертая?

Я ломал голову над этими загадочными званиями, не обращая внимания на возраставшее волнение Интефа, и тут пачка документов вдруг выскользнула у меня из рук. Я попытался удержать их, но они упали и с шумом разлетелись по полу. Мы застыли. Мерная поступь прекратилась. Хети в тревоге жестикулировал из дальнего угла секции. Тогда-то я и заметил это: перо, выпорхнувшее из-под переплета с документами Эйе. Оно было золотое, очень тонкой работы, крупное и царственное — возможно, перо орла или сокола? Я поднял его и повертел в свете фонаря.

В этот момент послышались приближающиеся шаги стражи. Я положил перо в карман, мы поспешно собрали упавшие листы папируса и отступили подальше в темноту секции, задув крохотный огонек нашего фонаря. Только вот спрятаться было негде: полки секции закончились, упершись в стену. Мы затаились. На входе появились два стражника, высоко державшие фонари и вглядывавшиеся в темноту, где скрючились мы. Свет лишь чуть-чуть не достал до нас. По счастью, создатели библиотеки оставили значительный запас пустого пространства для будущих материалов. Мы как можно глубже забились в эти длинные горизонтальные ниши, словно длинные манускрипты.

Потом в просвете между полками я с ужасом увидел, что один листок остался на полу, как раз за световым пятном. По спине у меня побежали мурашки. Если стражники его увидят, то поймут, что здесь кто-то есть. Я услышал их приближающиеся шаги, увидел, что свет фонарей становится ярче. Теперь листок был ясно виден. На мгновение мне стало интересно, чья жизнь запечатлена на нем, а затем на него наступили. Настал момент абсолютной тишины. Я затаил дыхание. И тут же вдали раздался крик. Один из стражников сделал знак другому, который с подозрением поднял свой фонарь. Дальняя стена была теперь полностью освещена. Если он сделает еще два шага, то наверняка нас увидит. Но они повернулись и пошли прочь. Шаги их стали удаляться, а потом и вовсе стихли.

У Интефа был совсем больной вид. Он весь дрожал.

— Смена караула, — прошептал он. — У нас не больше минуты, чтобы выбраться отсюда.

Я поднял с пола листок и сунул его назад (не на то место, ради собственного удовольствия). Мы осторожно пробрались к началу секций. Ни следа стражи. Затем мне стукнуло в голову: хочу проверить сведения о себе. Я поманил за собой Хети.

— Идемте же, мы узнали то, ради чего приходили, — настойчиво проговорил он.

Но я оставил его слова без внимания и нашел секцию, обозначенную моим иероглифом. Рамесес, военный офицер, «смотри на “Хоремхеб”»; Рахотеп, царский писец; Рана, музыкант; Рамос, визирь, главный советник, родился в Атрибисе, мать Ипуиа… Где же сведения обо мне? Я снова проверил все документы. Моих не было. Почему? Внезапно я почувствовал себя несуществующим. Кому понадобилось изымать сведения ибо мне? И зачем? Нефертити говорила, что читала их. Возможно, они все еще у нее или лежат, вероятно, где-то в кабинете у Маху. Должно быть простое объяснение…

Хети потащил меня прочь, прижимая палец к губам. Мы тихо спустились по лестнице, потом снова услышали направлявшиеся в нашу сторону шаги — в коридоре, по которому мы шли ранее. Интеф запаниковал, загнал нас в маленький чулан и плотно прикрыл дверь. Мы с Хети обменялись внимательными взглядами, стараясь не дышать. Интеф стоял зажмурившись. Как только новая смена стражи прошла мимо, мы выскользнули из чулана и поспешили прочь из здания — через пустой и притихший теперь главный зал библиотеки, — пока не выбрались во внутренний двор. Поклонившись Интефу, из которого наше приключение, похоже, выпило все силы и чувства, мы с Хети накинули на головы покрывала и, пройдя мимо охраны, окунулись в шум и толчею улицы.

— И что мы с этого получили? — спросил Хети.

Я неприметно показал ему золотое перо.

— Я нашел его в документах Эйе. Оно было там спрятано. Что это значит, не знаю.

Я повертел красивую непонятную вещицу в угасающем свете дня.

32

После наступления темноты улицы преобразились благодаря внезапному притоку гостей города. Из-за этого он вдруг больше мне понравился. На улицах разворачивались импровизированные выступления факиров, танцоров, музыкантов и жонглеров; под яркими навесами из дешевой материи на любом свободном клочке земли были устроены временные харчевни и закусочные, освещаемые факелами и фонарями; галдел ночной рынок, где продавцы предлагали обезьянок и птиц, одежду и украшения, фрукты и специи, насыпанные как идеальные холмы разноцветной страны. Атмосфера была живой и шумной, мужчины и женщины со всей империи теснились, дожидаясь, пока их обслужат, или проталкивались сквозь толпу, чтобы поглазеть на представления. Разодетые в пух и прах сановники и знатные семьи направлялись на ужины, приемы и встречи, демонстрируя свою спесь и превосходство.

На пустырях вокруг центра города стремительно выросли целые поселки спускавшихся к воде палаток. Темная река кишела лодками. Людская сутолока и восхитительная прохлада северного ночного ветерка потянули меня пойти туда под покровом ночи. Мы с Хети наблюдали, как сотни маленьких лодок, по большей части взятых на пристани напрокат у предприимчивых владельцев, покачивались на черной глади воды. Их бумажные фонарики образовывали движущиеся островки иллюминации для сидевших в лодках влюбленных. Под ними несла свои воды вечно текущая река — преходящая яркость настоящего посещает тьму богов. Позади нас самым зловещим образом, как тюрьмы, высились дворцы и храмы, конторы и библиотеки. Мне стало интересно, что из всего этого, выстроенного в столь короткие сроки, уцелеет. Или все пройдет и исчезнет под натиском пустыни?

Мы вернулись в свое убежище, держась теневой стороны улиц, мимо ссор, приглашений выпить и позвякивания последних грязных плошек от ужина, перемываемых старухами у общественных колодцев. Тихонько нашарив наши соломенные тюфяки, мы расположились на ночь. Хети хотелось поговорить о том немногом, что мы обнаружили, но у меня такого желания не было. Информация была досадно загадочной и не позволяла сделать окончательные выводы. И время истекало. Я повертел перед глазами золотое перо и попытался все проанализировать. Эхнатон и его трудности. Маху, его ненависть ко мне, сомнения царицы. Убийство Мериры. Эйе, которого она боялась. И Хоремхеб, этот странный и честолюбивый молодой офицер, попавший в самую гущу царской семьи благодаря женитьбе на девушке, которая плакала целый год. Я помолился, чтобы ночь позволила моему спящему разуму вскрыть какие-то связи, ускользнувшие от ума бодрствующего.

33

Я проснулся с мыслью о Хоремхебе. Посмотрел вверх, на пыль, пляшущую в лучах яркого света, уже пробивавшегося сквозь щели в тростниковой крыше. Тюфяк Хети был пуст. Я услышал какое-то движение в передней комнате и схватил кинжал. Дверь с трудом приоткрылась, и вошел он, с корзинкой в руках. Как я мог проспать его уход? Должно быть, теряю сноровку.

— Завтрак.

Мы поели фруктов и сахарных лепешек и поделили между собой кувшин пива и горсть оливок.

— Хочу нанести визит Хоремхебу, — сказал я. — Но как? Ведь меня якобы нет в живых.

Мы в раздумьях жевали оливки.

— А вдруг он не знает, что вы исчезли? — после непродолжительного молчания сказал Хети. — Откуда ему знать? Кто бы ему сообщил? Что, если вы просто попросите об аудиенции, представитесь, объясните, что Эхнатон повелел вам расследовать очень важную тайну и вам нужно с ним поговорить?

В этом было достоинство простоты. С помощью имени Эхнатона можно было бы открыть данную дверь. Я мог быть самим собой и в ходе осторожной беседы попытаться выяснить, в какую сторону смотрит Хоремхеб. Я мог бы сообщить ему об исчезновении Нефертити и посмотреть на его реакцию. Мог бы, возможно, оценить его отношения с Маху, не подвергая свою семью еще большей опасности. С другой стороны, он мог меня арестовать. Но рискнуть стоило.

Хети выяснил, что Хоремхеба разместили в северном пригороде — не в южном, как я ожидал, учитывая его статус. Возможно, потому, что так он оказывался ближе к северным дворцам, более домашним и уединенным среди всех царских резиденций. Мы решили избегать больших улиц, несмотря на возможность затеряться в толпе, а поскольку по берегу реки пройти не могли — царские сады спускались к самой воде, — то наняли маленькую лодку. Мы обошли стороной пристань, которая даже в этот ранний час была переполнена. За ночь пристало еще больше самых разных судов, которые размеренно покачивались, стукаясь бортами, и напоминали временный плавучий городок.

Мы медленно шли под парусом вниз по реке. Едва из-за восточных холмов показались первые лучи солнца, как обозначились яркие краски Красной земли и ленивый, блестящий речной поток, на который тут и там падали полоски света, пробивавшегося сквозь деревья на восточном берегу. Склоны холмов с каменными гробницами и партиями рабочих оставались в желтовато-серой и черной тени. Шадуфы[7], хитроумные новые приспособления, безостановочно работали под деревьями, качая воду для подкрепления зеленой силы города. А на западном берегу крестьяне и рабы — египтяне и нубийцы — гнули спины на зеленых и желтых полях. Не видать им отдыха, если они должны насыщать безмерный, чудовищный аппетит этого города.

Мы подвели лодку к небольшому причалу и привязали к столбу. Здесь народу было поменьше, хотя с грузового корабля выгружали товары и продовольствие, а несколько судов поменьше перевозили полевых рабочих и плоды их трудов с одного берега реки на другой. Мы пошли по Царской дороге. В отдалении на юге виднелся Большой храм Атона, который образовывал границу центральной части города и возвышался над всеми остальными постройками; легкий утренний бриз полоскал его церемониальные полотнища. К северу по обе стороны дороги тянулись виллы за высокими кирпичными стенами. Группы зданий побольше стояли в стороне от низких домов. Хети сообщил мне, что северная часть города включает Прибрежный дворец — квадратную башню у реки; под самыми северными холмами, где они, изгибаясь, подступают к самой воде, к югу от нас стоял еще один дворец.

— Кто там живет?

— Не знаю. Он пустует. Говорят, в нем полно удивительных картин, изображающих животных и птиц.

К востоку от нас стояли воздвигнутые в пустыне и обращенные к восходящему солнцу алтари. А выше над ними Хети указал на вырубленные в склонах гор другие грандиозные гробницы.

— Чьи они?

Хети покачал головой и пожал плечами:

— Сильных мира сего.

Остальное пространство, похоже, занимала группа беспорядочно размещенных невысоких зданий. В темноте своих мастерских трудились плотники, били молотами кузнецы; по улице плыл острый запах древесной стружки, жаркого пламени и кованого металла. Повсюду лежали кучи разнообразного мусора — пищевые и строительные отходы, битые горшки, изношенные сандалии, обломки игрушек, тряпки, — как храмы хлама для поклонения рыщущих в поисках пропитания кошек и птиц.

Подобно многим другим, вилла Хоремхеба была заключена в большой прямоугольник высоких кирпичных стен с амбразурами и всего с одними, главными, воротами. Никаких других окон или дверей, никакой надписи над воротами. Похоже, никто еще не заявил права на этот дом, хотя кто-то должен был оплатить его дорогостоящее строительство. Безупречная внешняя отделка разве что не сверкала — настолько была новой.

Я назвался и протянул свои документы стражнику у входа. Он был не в форме. Я спросил, из какого он подразделения. Окинув меня с головы до ног взглядом, словно я был слишком тучен и нежен, он ответил убийственно вежливым тоном, который, как болезнь, поразил стольких наших военных:

— Из подразделения Ахетатона.

От ворот нас повели по дорожке, мимо маленького домашнего святилища со статуэтками Эхнатона и Нефертити. Я остановился с лицемерным жестом почтения.

— Вы много молитесь?

Стражник раздраженно ответил:

— Мы молимся, как нам приказано.

Но по его тону было ясно: «И нам это не очень-то нравится».

Мы свернули направо, прошли через сад, где уже воцарялся дневной зной, и вступили под желанную тень маленького внутреннего дворика с высокими стенами. В этом месте провожатый передал нас другому стражнику, как можно небрежнее отсалютовал и пошел назад. С новым стражником мы по лестнице поднялись в главный дом.

Большая, прохладная, полная воздуха крытая галерея переходила в несколько еще более просторных и полных воздуха комнат с колоннами, окружавших центральное помещение, освещаемое высокими окнами. Пахло свежей краской и древесной пылью. Пол был гладким, без единой царапины и отполирован до зеркального блеска. И мебель выглядела так, словно ее поставили сюда лишь этим утром. В поведении занимавшихся своими делами мужчин в форме также чувствовался схожий настрой деловитости и целеустремленности. Это были чиновники, а не писцы или торговцы. Беседы вполголоса сопровождались решительными кивками, одобрительными наклонами головы, насмешливыми улыбками, разумными, по-видимому, замечаниями и самодовольным поглядыванием на окружающих. Группа нубийцев высокого ранга собралась для серьезного совещания в галерее в дальнем конце главной комнаты.

Сидевший за столом секретарь заметил нас. Хети тихо к нему обратился. Тот покачал головой. Хети стал его уговаривать и протянул бумаги, подписанные Эхнатоном. Секретарь кивнул и энергичной походкой зашагал по коридору. Мы опустились в элегантные кресла, витые подлокотники которых заканчивались позолоченными головами сфинксов.

Пока мы ждали, я рассматривал этих мужчин — начальственное выражение молодых лиц, уверенная манера поведения, аккуратность и неброская дороговизна одежды и формы с учетом национального и сословного происхождения и сверх всего остро чувствующиеся тайные знаки их сообщества, сквозившие в выверенных жестах и ответах. И я начал осознавать, что будущее на самом деле здесь, а не в безумном поклонении солнцу или новых городах, возводимых в пустыне, воздвигнутых из праха и света с помощью несметных богатств и рабского труда. Нет, будущее было за военными. Здесь находилось следующее поколение сыновей фараона — из знатнейших египетских фамилий. Многие из них были увезены из своих чужеземных стран, воспитаны как дети-заложники в Большом доме и превратились теперь в честолюбивых, образованных, ясно мыслящих молодых людей, которые видели быстро открывающиеся перед ними благоприятные возможности. Кто знал, какие привязанности, обиды и амбициозные планы они вынашивали? Они казались людьми действия, осознающими свое положение и дожидавшимися, когда придет их время. Они казались людьми, не ведающими страха.

К нам подошел секретарь и пробормотал, что меня сейчас примут. Оставив Хети дожидаться, я по коридорам последовал за секретарем к отдельной комнате. Он постучал в ничем не примечательную дверь, и меня впустили в простого вида комнату, превращенную в маленький кабинет с помощью стола и двух стульев. Абсолютно ничто не указывало на положение и устремления этого человека, словно он отказался от всех внешних атрибутов власти.

Сидевший за столом мужчина был потрясающе красив. Я бы не назвал его могучим или сильным — великаном он не был, — и голова его на нешироких, но мощных плечах была не особо благородной формы, но казалось, что все его тело состояло из одних тренированных мышц — нигде ни денеба[8] лишнего жира, — и на лице у него была написана одна лишь сосредоточенность, не плотоядный аппетит Маху, а какая-то настороженность и полное отсутствие каких-либо чувств. Я рассудил, что ради удовольствия он убивать не станет, но тем не менее убьет по каким-то своим причинам, ничуть об этом не задумавшись. Думаю, сердце было для него не более чем дисциплинированной мышцей, перекачивавшей холодную кровь.

Он встал из-за стола, коротко и крепко пожал мне руку и посмотрел прямо в глаза. Во взгляде его не было и тени неуверенности. Оба мы несколько мгновений молчали. Затем он жестом пригласил меня сесть и предложил прохладительные напитки, от которых я отказался. Он сел на свой стул — в точности такой же, как мой, по другую сторону стола, — в уравновешенной позе цапли перед полным рыбы прудом.

— Чем могу служить?

Он имел в виду: «Изложите свое дело». Я назвал место работы и объяснил свою роль в расследовании грандиозной тайны. Все это время он не сводил с меня глаз, в равной мере разглядывая мое лицо и слушая рассказ. Когда я закончил, он посмотрел в сторону, в маленькое узкое окно. Вытянул ноги и заложил руки за голову. Его красота продолжала меня озадачивать, потому что я не мог приписать ей ни одной из черт лица Хоремхеба; казалось, она проистекала из сочетания черт, по отдельности непримечательных. Я припомнил другого писателя Танеферт, который сказал, что в лицах большинства людей хватит материала на несколько лиц. Но не в этом случае. У этого человека было только одно лицо.

Он устремил на меня взгляд.

— Вы поведали мне интересную историю, полную больших волнений и опасных перспектив, но вот чего я не понимаю. Зачем вы пришли сюда? Почему хотите со мной поговорить?

Он снова сел прямо и наклонился вперед.

— Потому что вы имеете отношение к царице, а царица исчезла.

— Вы считаете, что я связан с ее исчезновением? — Выражение лица его было холодным, вызывающим.

— Мне нужно поговорить со всеми, кто знает царицу, — это входит в мое расследование.

— Почему?

— Я пытаюсь выстроить картину обстоятельств ее исчезновения. Выяснить не только интересные полиции детали, но также эмоциональную и политическую подоплеку.

— И таким образом вы вычислите виновную партию. — Это прозвучало не как вопрос.

Я кивнул.

— В вашем методе имеется изъян, — легко заметил он.

— О! Почему?

— Потому что он не поможет вам добраться до сути дела. Разговоры никогда не помогают. Их во всех смыслах переоценивают. Кроме того, у вас почти вышло время. Если царица не будет найдена к началу Празднества, вы проиграете.

— Время еще есть.

Он помолчал, потом проговорил:

— Вы полицейский. Я военный. С чего бы мне с вами разговаривать?

— Потому что у меня есть полномочия от самого Эхнатона, и это устраняет иерархические различия между нами.

— Тогда задайте мне вопрос.

— Каковы ваши отношения с царицей?

— Она моя свояченица. Вы это уже знаете.

— Я знаю факты. Я имел в виду, близкие ли между вами отношения?

Откинувшись на стуле, он внимательно посмотрел на меня.

— Нет.

— Вы поддерживаете Большие перемены?

— Да.

— Безоговорочно?

— Разумеется. У вас нет права задавать подобный вопрос. Он не относится к расследуемому делу.

— Со всем уважением…

— Ваш вопрос неуважителен. Вы намекаете на измену.

— Отнюдь, вопрос относится к делу. Похитивший царицу действовал по политическим мотивам.

— Я безоговорочно поддерживаю подавление и уничтожение продажности и некомпетентности.

Что было не совсем одно и то же, и мы оба это знали. Быстро же мы зашли в тупик.

— Так вы обвиняете или не обвиняете меня в причастности к исчезновению царицы? — Он прищурился.

— Я ни в чем вас не обвиняю, а пытаюсь докопаться до истины.

— Тогда вам это не удалось. Не очень-то впечатляющая демонстрация ваших сыщицких качеств. Я боюсь за царицу. Ее жизнь в некомпетентных руках. Сожалею, что ничем не могу вам помочь в ее поисках, но сейчас я должен вернуться к своей работе. Нужно готовиться к Празднеству.

— Например?

— Вас это не касается.

Он встал и открыл дверь кабинета, выпроваживая меня. Мне нужно было сделать ход. Я достал золотое перо и положил на стол. Внезапно Хоремхеб очень заинтересовался и тихо прикрыл дверь.

— Откуда это у вас?

— Что вы можете о нем сказать?

Он взял перо и повертел его.

— Оно открывает двери.

— Как пером можно открыть двери?

— Какой вы буквалист. Это ключ к дверям несуществующих комнат и к непроизнесенным словам.

Интересно, что у Хоремхеба такого пера явно не было. Но по тому, как он держал его, медленно поворачивая на свету, было ясно, что для него оно обладает значительной привлекательностью.

— Кто может владеть подобной вещью?

Он положил его на стол с неохотой, выдавшей желание самому им владеть.

— По-моему, существует семь таких перьев, — сказал он.

— Кто их владельцы?

— Наконец-то. Верный вопрос.

Я ждал.

— Я не собираюсь делать за вас всю работу, — сказал Хоремхеб.

— Тогда позвольте мне кое-что озвучить. Давайте скажем, что есть высокопоставленные люди, настроенные против изменений.

— Это переворот. Давайте будем точны в выражениях.

— Есть люди, которые теряют огромные богатства и власть, люди, из поколения в поколение наследующие мир.

— Продолжайте.

— Семьи, близкие к Эхнатону, которые по той или иной причине не выгадают от Больших перемен.

— Продолжайте.

— Возглавляемые одним конкретным лицом.

Он загадочно на меня посмотрел. Я решил разыграть свою карту.

— Эйе.

Я позволил этому имени повиснуть в воздухе самостоятельно, как перу. Хоремхеб заговорщицки улыбнулся. Я почувствовал себя так, словно выиграл партию в сенет у самого Тота, мудрого павиана. Но победа длилась всего мгновение.

— Неосторожные слова, — тихо промолвил Хоремхеб, снова открывая дверь. — Если бы он узнал о подобной мысли, ему бы это не понравилось. Ближе его к фараону никого нет. Между ними и на волос нет трещины.

Я уже собирался подняться, уверенный, что разговор окончен, когда мой собеседник снова заговорил:

— Позвольте мне на прощание предложить вам одну зацепку. Общество праха.

Его тон был полон скрытого смысла, и было в нем что-то злое. Он подкидывал мне идею с намерением, чтобы я невольно сыграл ему на руку.

— Общество праха? Что это такое?

— Тайна.

Он снова с загадочным видом повертел перо на свету и протянул мне. Я подошел к двери и взял его. Хоремхеб улыбался, как улыбаются люди, не знающие, что такое улыбка.

Проходя мимо него, я вдруг спросил:

— Как ваша жена?

Единственный раз за всю нашу встречу я на мгновение застал его врасплох. Более того, на лице его отразилось отвращение. Возможно, промелькнула еще и быстро стертая искорка боли.

— Это вас не касается.

Дверь закрылась у меня перед носом.

34

Пока мы возвращались по той же улице, Хети спросил, что случилось. Мне оказалось трудно ответить кратко, потому что истина, стоящая за беседой — то, о чем мы не говорили, — ускользала. Я спросил его про Общество праха. Он никогда о нем не слышал.

— Похоже на общество для избранных, куда приходят только по приглашениям, обмениваясь какими-нибудь особыми рукопожатиями.

— Оно каким-то образом связано с золотым пером.

— Откуда вы знаете?

— Я показал Хоремхебу перо, и почти сразу он упомянул об этом обществе. Крутится у меня в голове какая-то мысль. Я просто не могу… ее ухватить.

Жара стояла уже нестерпимая, и никакой северный ветерок не облегчал ее бремя. Мы медленно, в раздумьях шли в тени зданий вдоль Царской дороги. Фургоны и повозки боролись за право проехать под крики и ругательства возниц. Постоянное движение на дороге было знаком близости Празднества. В воздухе витало почти осязаемое нервное напряжение, запах металла, пыли и чего-то еще — страха. Я вспомнил, каким был охвачен возбуждением в первый день своего пребывания здесь, незабываемый трепет при мысли о тайне в высших кругах. Каким же я был глупцом! Я ничего не понял.

Мы покинули предместье. Неподалеку стоял странный дворец, квадратный, приземистый и темный, как запертый ящик. Из любопытства я направился к нему, Хети с неохотой поплелся за мной. Здание казалось заброшенным. Внушительные двери слегка перекосились; Изнутри доносились странные крики, похожие на детские, но более буйные. Затем раздались призывные, пронзительные трели флейты… и вновь тот же самый крик.

Я осторожно толкнул дверь, и она тяжело распахнулась. Никого не было видно. По мраморной лестнице мы поднялись в большой внутренний двор без крыши. В центре стоял пересохший фонтан, буквально залитый серым и белым птичьим пометом, от фонтана отходили четыре неглубоких канала с затхлой зеленой водой. Над двором была натянута сетка, а кое-где для создания тени — полотнища когда-то ярких, а теперь выцветших тканей. Под арками двора висело множество клеток, некоторые пустые, в других все еще обитали маленькие птицы. Внезапно откуда-то вылетел длиннохвостый, с яркими крыльями попугай и с резкими воплями пересек открытое пространство. Его появление, казалось, переполошило остальных птиц, и воздух огласился бурей криков.

Сквозь весь этот шум раздался окрик:

— Кто здесь?

Со стоявшей в тени скамьи медленно поднялся старик и зашаркал к нам.

— Мы услышали крики… дверь была открыта, — сказал я.

— Поэтому вы просто решили войти и удовлетворить свое любопытство.

— Кто здесь живет?

— Никто. Уже год никого. Кто-то же должен ухаживать за птицами. До них никому нет дела.

Он позвал, и попугай слетел со своей жердочки. Зелено-золотым вихрем он уселся на плечо старика и ласково ущипнул его за волосатое ухо. Потом посмотрел на нас и разразился потрясающей руладой, словно подражая какому-то очень искусному певцу, который, наверное, здесь выступал.

— А кто тут жил? — поинтересовался я.

— Царица. Ну, она была почти что царицей, одно время. Интересно, помнят ли еще ее имя теперь, когда она в опале.

— А как ее зовут?

— Кийа.

Птица повторила имя с напевной интонацией разочарованного любовника. Я этого имени не слыхал.

— А что с ней случилось? — спросил я.

Старик пожал плечами:

— Впала в немилость. Власть — она как огонь. Поглощает все. А когда огонь стихает, остается лишь пепел.

Он говорил так, как будто в любой момент это могло произойти с любым из нас — мы тоже превратимся в пепел и тени. Я обвел взглядом поблекшее, обветшавшее великолепие дворца. Как быстро настоящее становится прошлым.

Мы оставили старика с его птицами и их затихавшими криками, вернулись к барке и отправились назад, к центру города, уже против течения. Никакой северный бриз не помогал нашему единственному парусу; солнце, отражаясь от воды, обжигало лица и пекло головы. Мы как могли защищали глаза и держались у самого восточного берега, где нависавшие над водой деревья время от времени давали тень. Но на подступах к главной пристани никого не пропускал ряд тростниковых яликов, управляемых вооруженными солдатами в форме. Водное пространство вокруг пристани было очищено от всех судов, и нам был виден занимавший освободившееся место необыкновенно величественный государственный корабль.

Он был огромен, не меньше ста локтей в длину, с двумя рубками и конюшнями для упряжных лошадей на палубе. Выше, куда подняться можно было по лестнице — лестница на корабле! — находились тщательно продуманные помещения для пассажиров и галерея, поддерживаемая стройными колоннами. Плавучий дворец. Широкий корпус корабля изящным изгибом поднимался к золотым бутонам лотоса, увенчанным диском Атона. На носу было нарисовано большое охранительное око Хора. На носу и на корме развевались вымпелы. С каждой стороны сидело по крайней мере тридцать гребцов, потные головы которых виднелись над планширами. Громадный синий парус, украшенный узором в виде золотых звезд, был закреплен на мачте с двумя длинными поперечинами, мачта по высоте равнялась почти полной длине судна. На вершине ее восседал золотой сокол. На причале выстроились в ряд жрецы со скипетрами и веерами. Где-то, по-видимому, был спрятан оркестр, потому что до нас донеслись звуки музыки.

Во флоте было всего несколько таких судов. Другие я видел раньше, в Фивах, и даже как-то раз обошел «Возлюбленного Обеих Земель», пока тот стоял в доке. Но это был какой-то новый корабль. Путешествовать на нем могла только очень, очень важная особа. Эйе. Должно быть, он.

В сопровождении направлявшей его целой флотилии судов поменьше корабль медленно и безупречно, без единого толчка, причалил. Мне ужасно хотелось увидеть, как выглядит этот человек, столь таинственный и повергавший в такой страх. Палуба корабля была теперь переполнена, и не только жрецами и матросами, но и сановниками и чиновниками, поднявшимися по трапу, как только судно встало на якорь. Среди них я старался различить фигуру того, кому все они кланялись, но ничего не мог рассмотреть. Затор из речных судов расчистят еще не скоро.

Я повел нашу лодку к берегу, стараясь не привлекать внимания солдат на реке, которые тоже были зачарованы зрелищем прибытия. До берега оставалось не больше двадцати локтей, и я надеялся, что мой маневр будет выглядеть так, словно нас отнесло течением от основной массы зрителей. Нам удалось привязать лодку к стволу пальмы, и мы шагнули в теплую, неглубокую здесь реку.

— Терпеть не могу мочить ноги, — сказал Хети.

— Тогда тебе следовало заниматься кабинетной работой.

Мы стали подниматься по дорожке для слуг, шедшей вдоль маленького канала. Здесь, под сенью деревьев, было неожиданно тихо и спокойно.

— Где мы? — спросил я.

— Как раз под главным садом Большого дворца.

— Замечательно. Стража повсюду. Как мы незаметно выберемся на дорогу?

— А вот так.

И Хети, оттолкнувшись, перемахнул через стену. Я не в первый раз подумал: охрана здесь просто потрясающая, — и последовал примеру Хети, хотя, признаюсь, с меньшим изяществом.

Лучше бы я этого не делал, потому что, отряхнувшись от пыли и подняв глаза, я увидел прямо перед нами двух вооруженных стражников. Проулок был пуст, за исключением какого-то ребенка, игравшего в мяч. Мы с Хети переглянулись и не сговариваясь, словно много лет работали в паре, одновременно бросились на стражников. От первого моего удара противник отлетел к противоположной стене, и я быстро нанес ему еще парочку — в живот и лицо. Второй он отбил, и я почувствовал удар сбоку по голове: он стукнул меня деревянной дубинкой. Но боли я не ощутил и, прежде чем понял, что делаю, схватил упавшую в пыль дубинку и принялся избивать стражника. Он свернулся в тугой комок, дрожа и стараясь защититься, и я услышал, как треснули кости его пальцев, когда я ударил особенно сильно. Внезапно яркая кровь брызнула на стену и в пыль, и его слабые крики и стоны стихли. Я осознал, что Хети удерживает мою руку, приговаривая:

— Хватит, хватит, идемте.

Мы оставили два неподвижных тела мухам и солнцу и бросились в начало переулка. Даже тогда я подумал, что неразумно оставлять их там, но что мы могли сделать? Ребенок с мячом исчез.

Переулок вывел нас на одну из главных улиц, вливавшихся в Царскую дорогу. Снова накинув на головы покрывала, мы смешались с толпой. Казалось, все двигались в одном направлении, стремясь стать свидетелями прибытия Эйе. На Царскую дорогу мы вышли между Окном явлений и Большим храмом Атона. Сама дорога была пуста той странной пустотой, когда всех оттесняют прочь, освобождая место для церемонии. По сторонам дороги, однако, стояли толпы, и много других зрителей толпилось на балконах, теснилось в окнах и на крышах. Тут находились, наверное, тысячи людей, но вели они себя так тихо, так сдержанно, что слышен был птичий щебет.

Справа от нас воздух внезапно сгустился, и появился отряд колесниц; копыта лошадей стучали в такт. Трубы взревели, словно объявляя войну, толпа по обе стороны дороги стала похожа на пришедшего в замешательство противника. Мы с Хети протолкнулись поближе и, когда процессия замедлила движение, увидели на центральной колеснице высокого надменного мужчину в белой тунике, со скромным количеством золотых украшений и драгоценностей.

Лицо у него было костлявое. Весь облик источал высокомерие. Манера держаться говорила о том, что он бесконечно презирает этот мир, в котором вынужден появляться. Процессия остановилась, взметнув в горячий воздух пыль. Эйе медленно обернулся и со злобой уставился на Окно явлений, в этот момент выразительно пустовавшее. С едва скрываемой неохотой и в то же время с тщательно отрепетированным выражением серьезного уважения на сухом лице он лениво воздел руки, обращаясь к пустому Окну, и застыл. Мы тоже стояли застыв и рассматривали этого человека — центральную фигуру данного действа.

Затем Эхнатон вдруг появился в Окне в сопровождении дочерей, Меритатон занимала место царицы. Мужчина рядом со мной шепнул своей жене:

— Видишь? Ее все еще нет. Вместо нее девочка.

Жена жестом велела ему замолчать, как будто и мысль эта была изменой.

Мужчины некоторое время смотрели друг на друга, и казалось, будто между ними возникает договоренность огромной сложности. Эхнатон примерно с минуту никак не давал понять, что видит поднятые в почтительном жесте руки. «Между ними и на волос нет трещины», — сказал Хоремхеб. Но на первый взгляд так не казалось. Эйе, не дрогнув, сохранял свою позу, лишь голову наклонил. Оба так и продолжали стоять, и я подумал о странном распределении власти между Великим Эхнатоном и разборчивым царедворцем, старше его по возрасту. Затем Эхнатон взял с подушки изумительное золотое с лазуритом ожерелье и демонстративно возложил его на тонкую, склоненную в ожидании шею Эйе. Это послужило сигналом к фанфарам, и сам Рамос вышел вперед, чтобы провести церемонию.

Именно во время его выступления я заметил пятна крови на своих сандалиях. Затем Хети исподтишка ткнул меня в бок и кивнул, указывая в сторону. Сквозь затихшее собрание, пока еще в отдалении пробирался наряд стражи. С ними, на плечах какого-то мужчины, видимо, его отца, плыл над толпой тот самый мальчик с мячом. Ребенок разглядывал толпу. Когда я повернул голову, он увидел меня и показал.

В этот момент церемония закончилась, и процессия под звуки труб, топот копыт и послушные славословия толпы, в едином порыве воздевшей руки к солнечному диску, двинулась в сторону Большого храма Атона. Мы стали проталкиваться сквозь этот лес согласных рук, который подарил нам преимущество, заслонив нас. Оглянувшись, я увидел, что рот мальчика раскрыт, но крик его тонул в общем шуме. Мы пошли быстрее, стараясь не слишком бросаться в глаза, но по удивленным лицам людей было ясно, что ведем мы себя странно. Все же никто нас не остановил, и мы, добравшись до переулка, быстро по нему зашагали.

— Куда пойдем?

— В наш дом?

Я снова обернулся, как раз когда мальчик и стража добрались до начала переулка. Мальчик указал на нас, и его крик громом прокатился по узкой улочке. Мы побежали. Хети местность знал, но регулярность городского плана лишала нас преимущества: где запутанные лабиринты Фив, когда они нужны? Люди оборачивались и смотрели нам, бегущим, вслед, но пришлось повернуть назад, когда впереди показались идущие навстречу солдаты. Никогда раньше я не был преследуемым — всегда преследовала полиция; теперь же все изменилось и я спасал свою жизнь.

Мы промчались между недостроенными остовами барачного поселка и как будто оторвались от погони. В проулке, где находился наш дом-укрытие, было пустынно. Быстро оглядевшись по сторонам, мы скользнули за потрепанный полог, в комнату, и заперли на засов тяжелую деревянную дверь. Легли, стараясь успокоить прерывистое дыхание, раздиравшее грудь; мы производили слишком много шума в чуткой тишине.

— Что нам теперь делать?

Впервые за время нашего знакомства Хети выглядел по-настоящему напуганным.

— Не знаю!

Мы лишь переглянулись, молясь старым богам, чтобы нас посетило вдохновение или удача улыбнулась нам. Но ничего. Мы были брошены на произвол судьбы.

— Можем пойти ко мне, — посмотрел на меня Хети, напуганный, но храбрившийся.

Я был благодарен ему за благородное намерение, стоявшее за его предложением. Он хотел сказать, что его родные нас спрячут, но риск был слишком велик. Обнаружение преступников означает пытку и казнь для мужчин, увечье и рабство — для женщин. Я не стал бы подвергать их такой страшной участи, даже когда столько уже стояло на карте.

Возможно, я увидел мимолетную тень движения, возможно, только придумал, но внезапно бронзовый топор расколол среднюю панель двери. Топор застрял в ней, и я услышал ругань человека, пытавшегося вытащить свое оружие, и резкие команды его начальника. Мы взбирались по лестнице, когда раздался второй удар топором по двери. Когда мы оказались на крыше, я услышал тревожные крики на улице. Осторожно выглянув с крыши, я увидел, что внизу полно солдат: всю улицу обыскивали до зубов вооруженные стражники. Я узнал женщину с раздробленной ступней; она о чем-то горячо говорила со стражниками и жестикулировала, указывая на крышу, где мы с ней беседовали. Я не мог ее винить: ей нужно как-то выживать. Затем поднялся и опустился блеснувший на солнце топор, и дверь с треском и стуком поддалась.

Мы побежали по крышам, перепрыгивая через разделительные стены и обрывая веревки с бельем. Несколько старух наблюдали за нами, но не шевелились. Я следовал за Хети, который, как обычно, лучше чувствовал направление. Оглянувшись, я увидел, что на крышах уже полно бегущих за нами солдат.

— Разделяемся! — крикнул я Хети. Он остановился. — Где встретимся?

— Вы знаете где! — Он показал за реку. — После наступления темноты!

Он указал мне направление, ухмыльнулся, словно это было какое-то нелепое приключение, и бросился в другую сторону.

Я побежал. Почти сразу же перепрыгнул через узкий проход между двумя лачугами, оступился, ухватился за дальнюю стену и стал подтягиваться, царапая ладони и колени. Солдаты разделились на две группы, и мои преследователи неотвратимо приближались. Я потерял Хети из виду, что было хорошим знаком: наверняка он спрыгнул на землю и, наверное, сумел скрыться. Я ринулся дальше, швыряя назад, под ноги преследователям, все, что попадалось под руку, — горшки, корзины, дрова. Я планировал добраться до улиц и снова смешаться с толпой. Но впереди, на крышу следующего дома взбирались по лестнице вооруженные полицейские, сопровождаемые знакомой, возвышавшейся над всеми фигурой с коротко остриженными седыми, с металлическим отливом волосами. Его львиные глаза были устремлены на меня, улыбочка предвкушения мелькала на холодном лице.

Я остановился. Если это была игра в сенет, он, как Осирис, стоял на последней клетке, за исключением того, что Маху олицетворял наинеприятнейший способ моего перехода в следующий мир. Схватят ли они меня и сведут вниз или казнят на месте? Но у меня все еще был выбор. Я стоял недалеко от края крыши. Я мог бы взять жизнь в свои руки и прыгнуть в неизвестность. Безусловно, у меня было совсем мало знаний, чтобы защититься от Маху. Я не сомневался, что, попав к нему в руки, не выживу.

И, еще не додумав эту мысль, я подбежал к краю крыши и прыгнул.

35

Я медленно шел по улице к своему дому с сумкой в руках, в которой лежал дневник, сердце мое пело в груди как птица. Я наконец-то возвращался домой. Я стал старше. Сколько лет прошло? Я не мог сказать, но это больше не имело значения. Время было длинной, медленно текущей рекой. Солнце раннего вечера прочертило тени в чистом воздухе. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и махали руками, словно я отсутствовал долго.

Я вошел в ворота и открыл дверь во внутренний дворик. На плитках, устилавших двор, валялись разбросанные детские игрушки. Я вошел и позвал: «Танеферт? Сехмет? Девочки?» Ответа не последовало. Я прошел через общую комнату. На кухне в миске лежали сгнившие фрукты, а на тарелках уже много дней ничего не подавали, кроме пыли. Комната дочерей, где я в последний раз обнимал их и целовал на прощание, была пуста, постели не заправлены. Один из рассказов Сехмет — она их сотни написала — валялся на полу. Я нагнулся, чтобы поднять его, и с ужасом увидел на папирусе отпечаток грязного кожаного башмака. Руки у меня задрожали.

Я побежал по комнатам, выкрикивая их имена, отбрасывая в сторону стулья, открывая двери, заглядывая в лари для продуктов — не прячутся ли они там. Но я знал, что они исчезли и я потерял их навсегда. В этот момент откуда-то совсем издалека до меня донесся вой, как у тоскующего животного, затерянного во тьме глухого леса.

Я проснулся от этого странного воя. То был мой собственный горький, оставшийся без ответа крик. Лицо мое было влажно от унизительных слез. Я с трудом приходил в себя после страдания и смятения сна, хотелось уснуть так глубоко, чтобы ничего не знать и не чувствовать, но кто-то внутри меня говорил, чтобы я этого не делал. Я должен проснуться. Внезапно я испугался того, что случится, если действительно усну.

В помещение, где я находился, не проникал ни единый лучик света. Вот вам и бог солнца — он бросил меня. Я ничего не видел. Мое тело было где-то далеко. Мне пришло в голову, что я должен вернуть его. Я вспомнил, что для этого у меня есть мышцы. Я сосредоточился на слове «руки», и что-то шевельнулось, но слабо, в отдалении, тяжело. Я переключился на «пальцы» и на сей раз почувствовал их шевеление более отчетливо. Но что это такое, шершавое и жесткое? Грубые путы на влажных запястьях. Я медленно свел ладони и обнаружил, что они связаны. Я попытался поднести что-нибудь ко рту, потому что вкус был единственным чувством, которому я мог верить. Я лизнул что-то знакомое и странно успокаивающее. Воспоминание явилось как вспышка: лезвие ножа, поднесенное к губам. Затем оно снова исчезло, сменившись чувством безжалостной печали. Я воспротивился ей: «Нет! Продолжай думать!» Веревка раздирала кожу и мясо. Должно быть, я рвался во сне, стремясь освободиться от пут.

Я провел пальцами по лицу: глаза, нос, рот. Подбородок. Шея. Плечи. «Продолжай». Грудь. Соски. Руки, две ссадины, вдруг откликнувшиеся болью места, когда я до них дотронулся. Синяки? Раны? «Дальше. Обретай себя». Живот, бедра — и новая внезапная вспышка: я увидел башмаки, снова и снова бившие меня в промежность, и разрывающее ощущение муки, ярости и тошноты. Теперь и запекшийся рот припомнил свой собственный вкус: несвежий, отвратительный. Мне вдруг захотелось пить и пить. Воды!

Мои связанные руки зашарили, отчаянно, как крысы, по невидимому полу этого помещения. Кувшин. Я поднес его к губам, содержимое выплеснулось на меня, обжигая ссадины, и я отшвырнул кувшин в темноту. Холодная моча. Запястья горели от врезавшихся тугих веревок. Подступила тошнота, но исторг я лишь несколько капель густой желчи, затопившей горечью горло.

Затем я вспомнил. Маху. Крыша. До моего прыжка. Это его работа. Его надо винить. Потом веревки снова впились в запястья. Я метался и ярился как бешеное животное, пиная стены моего узилища.

Послышались команды, крики. Дверь распахнулась, и на меня выплеснули кувшин холодной воды. Потрясение от света, шок от холодной воды и страх наказания заставили меня забиться в угол камеры, грязные каменные стены которой выступили из тьмы. Я разглядел на этих стенах непонятные отметины, отчаянные знаки осужденных, которые проходили через эту камеру по пути к смерти и уничтожению. Теперь я был одним из них.

Двое полицейских грубо поставили меня на ноги. Веревки причиняли боль и давили не только на запястья, но и на лодыжки. На свету обнаружилась моя нагота. Стражники не обращали на меня внимания, никто не дал мне одежды. Я понял, что хочу говорить, но с языка сорвалось хриплое воронье карканье. Они засмеялись, но один из них подал мне кувшин. Дрожа, я держал его, и немного холодной воды попало мне в рот. Одновременно на глазах выступили слезы. Тут стражник вырвал у меня кувшин.

Не могу сказать, как долго мы так стояли. Я испытывал страшную усталость, но они заставляли меня стоять, пихая дубинками, когда я покачивался на месте как пьяный, потерявший память и забывший; куда идет.

Затем появилась густая тень, медленно, целенаправленно, шаг за шагом, без всякой спешки двигаясь к двери, словно спускаясь в гробницу, и наклонилась при входе в камеру. Маху. Он небрежно глянул на меня. Стража вытянулась по стойке «смирно». Я вдруг бросился на него, замахнувшись, подпрыгнув, отчаянно желая нанести удар в его самодовольное лицо кулаками, ногами, чем угодно. Но мне помешали веревки, короткие, как у бешеной собаки, и я, извиваясь и дергаясь, упал к ногам Маху. В этот момент я ненавидел Маху и его жирного, задыхающегося пса. Я бы зубами порвал ему глотку, переломал ребра и сожрал его внутренности и заплывшее жиром сердце.

Он улыбнулся. Я ничего не сказал, пытаясь справиться с судорожным дыханием и бушевавшей внутри меня бурей ненависти. Маху пожал плечами, подождал, терпеливый, как палач, и наклонился ко мне. В нос ударил шедший от него запах затхлости.

— Никто не знает, что ты здесь, — сказал он.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Я предупреждал тебя, Рахотеп. Тебе некого винить, кроме себя самого. Если ты сейчас страдаешь, это хорошо. Если страдания научили тебя ненавидеть меня, это тоже хорошо. Это лихорадка, которая заразит, подточит и уничтожит твою душу.

— Я тебя убью.

Он коротко, довольно хохотнул, повернул мощную шею и кивнул. Стражники взяли меня за руки, и Маху, схватив меня за волосы своими мясистыми руками и откинув мою голову, заставил смотреть на него. Я чувствовал на лице его горячее вонючее дыхание. Его зубы нуждались в чистке. Нос, я заметил, был весь в тонких красных прожилках, проступавших на жирной коже. Когда он заговорил, капельки слюны полетели мне в лицо.

— Ненависть подобна кислоте. Я вижу, как она сейчас проникает в твой разум и разъедает его. — Затем он спокойно и как бы между делом нажал мне пальцами на глаза и стал надавливать, пока искорки боли не замелькали на застилавшей мозг красной пелене. Я решил, что он раздавит мне голову. Я забился в своих путах, плюнул на Маху, бесполезно завертелся. — Прежде чем ты потеряешь разум, я хочу получить ответы. Где царица?

Я отказался отвечать. Он надавил сильнее. От нестерпимой боли стало мутиться в голове.

— Где царица?

Я по-прежнему не отвечал. Выдавит ли он мне глаза? Внезапно давление прекратилось. Я заморгал, но ничего не мог разобрать, кроме вращающихся цветных очертаний. Я потряс головой, чтобы прояснить зрение. Он пнул меня в лицо. Боль от удара пронзила голову. Едкая желчь просочилась в рот. Тошнотворно-сладкая кровь засочилась из разбитых губ. Я чувствовал, как изнутри на разбитых губах проявляется и набухает отпечаток зубов.

Несмотря на гул в голове, я услышал, как он снова спрашивает, не меняя тона:

— Где царица?

— Как сказано в главах о Возвращении днем.

— Что?

— Как сказано в главах о Возвращении днем.

— Я не люблю загадок.

— Знак ее — Жизнь. — И на этот раз я улыбнулся.

Ударом он согнал улыбку с моего лица.

— Если придется, я переломаю каждую косточку твоих пальцев. И как тогда ты будешь писать в своем жалком дневнике? Ты и член-то свой удержать не сможешь, чтобы помочиться.

Я немного выждал, затем со всей силой, какая у меня была, произнес:

— Спускаешься ли ты в Загробный мир?

На лице Маху отразилась злость. Хорошо. Потом со вздохом, словно обращаясь к непослушному ребенку, он небрежно взял мою левую руку и быстрым движением резко отогнул назад мизинец. Негромкий треск эхом прокатился по камере. Я вскрикнул.

Он пристально посмотрел мне в глаза, как будто с близкого расстояния наслаждаясь моими страданиями. Я увидел черные точки его зрачков и искаженное отражение своего лица в его глазах.

— На этот раз никто не спасет тебя, Рахотеп. Слишком поздно. Сам Эхнатон не знает, где ты. Ты исчез без следа. Ты никто. Ничто.

Руку все еще крутило от боли, и я испугался, что меня снова вырвет.

— У тебя осталось слишком мало времени, чтобы найти царицу, — прохрипел я. — А если ты не сможешь, тогда Празднество обернется катастрофой для Эхнатона, для тебя и для этого города. Я твоя единственная зацепка. Ты не можешь позволить себе убить меня.

— Мне не нужно тебя убивать. Об этом позаботятся другие. Но я вижу, что мне нужно как следует тебя покалечить. И какое-то время мы можем продолжать.

— Что бы ты со мной ни сделал, я не скажу тебе то, что знаю. Я лучше умру.

— Умрешь не ты. Ты меня понимаешь?

Я посмотрел ему в глаза. Я понял его угрозу. Хатхор, богиня Запада, прости меня. Я сделал единственно возможную вещь.

— Как сказано в главах о Возвращении днем.

Взгляд Маху сделался еще более холодным, словно из глаз его вдруг ушел весь свет. Он снова взял меня за руку. Я приготовился, мысленно читая молитву. Тело сотрясала дрожь. Маху ждал, упиваясь моим страданием, выбирая момент для своего хода.

— Скажи мне, где она.

Со всей оставшейся у меня дерзостью я посмотрел ему в глаза.

— Нет.

Он взялся за следующий палец, чтобы переломить тоненькую косточку.

36

В тишине камеры раздался негромкий, но исключительно властный голос:

— Что здесь происходит?

Он вошел незамеченным. Видимо, мы с Маху были слишком поглощены проявлением взаимной вражды, кровью и потом происходящего, а он словно не отбрасывал тени, не производил шума, как будто внезапно возник из воздуха. Эйе. Само его имя было невесомым. И действительно, его внешность можно было назвать воздушной. Но какой же силой обладал этот воздух, если мог вынудить такого головореза, как Маху, в тревоге вскочить на ноги и, уже запинаясь, извиняться?

— Развяжите этого человека, — чуть слышно произнес Эйе, чтобы заставить нас напрячь слух.

Преисполненный ненависти и неуверенности, Маху кивнул, и стража исполнила приказ. Я принялся растирать окровавленные запястья и нянчить поврежденную руку.

— Этот человек обнажен, — добавил Эйе, как будто с легким удивлением.

Он вопросительно посмотрел на Маху, который сделал неопределенный жест, не находя ответа. Лицо Эйе приняло выражение, которое у других превратилось бы в улыбку. Губы растянулись, обнажая ровные мелкие белые зубы — зубы человека, питающегося настолько изысканно, что ничто и никогда не повредит их и не тронет гниением. Но серых глаз улыбка не коснулась.

— Возможно, вы предложите ему свою одежду, — мягко проговорил Эйе.

На лице Маху отразилось такое удивление, что я чуть не засмеялся. Руки его и в самом деле потянулись к одежде, как будто он собрался всерьез повиноваться этому нелепому приказу. Затем Эйе небрежным кивком дал понять, что мою одежду сейчас принесут, что и было исполнено незамедлительно. Я, как мог быстро, оделся, несмотря на тошнотворную боль в сломанном пальце, и сразу же почувствовал себя более сильным. Мы молчали. Я гадал, что случится теперь. Эйе позволил Маху помучиться; тот стоял, жалея, что не сделан из камня.

— Разве этот человек не заявил со всей ясностью, что находится под моей защитой? — поинтересовался у Маху Эйе.

Если это возможно, то на мгновение более потрясенным оказался я. Маху посмотрел на меня.

— И что же я нахожу? Начальник полиции лично занимается пытками. Я очень удивлен.

— Я задержал его по долгу службы и с разрешения самого Эхнатона, — возразил Маху.

— Ясно. Значит, фараону известно, что этот человек подвергается допросу и пыткам?

Маху ничего не мог сказать.

— Не думаю, чтобы он одобрил ваше обращение с собратом полицейским, которого назначил сам, по своей глубокой мудрости.

Затем Эйе повернулся ко мне, и я впервые прямо взглянул в его застывшие серые глаза — полные, что внезапно поразило меня, снега.

— Идемте со мной.

Я приберегу свою месть Маху на потом, и тогда уж наслажусь ею. Мне потребовалась вся моя воля, чтобы, проходя мимо, не врезать ему как следует здоровой рукой. Он тоже это понял. Но я лишь пристально на него посмотрел и со всем достоинством, на какое был способен, стал подниматься вслед за Эйе по каменной лестнице навстречу слабому свету дня, окрашивавшему эти отвратительные стены.

Вскоре мы оказались в широкой, выложенной кирпичом шахте, похожей на огромный колодец, который еще не заполнился водой и никогда не заполнится. По стенам вилась лестница, и на каждом уровне, как в подземном некрополе, уходили в разных направлениях ряды каморок, быстро теряясь в чернильных тенях. Входы были забраны решетками, но, поднимаясь, я разглядел в темноте еще живые бренные останки людей, кучки кожи и костей. Некоторые узники с открытыми белыми глазами сидели в крохотных клетках меньше собачьей конуры. В другом месте я увидел несчастных, до самых ноздрей засыпанных песком в огромных глиняных емкостях — как ибисы и павианы, которых мы приносим в жертву в священных катакомбах. Безумие и отчаяние светились в их глазах. Эти люди были брошены здесь и больше не могли говорить, чтобы защититься или выдать себя. Стояла почти полная тишина.

Эйе никоим образом не давал понять, что видит все эти ужасы; он просто размеренно поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, словно это не стоило ему никаких усилий. Я шел за ним, сбитый с толку событиями и открывавшимися мне картинами, пока наконец, задохнувшись, не выбрался из этой ямы страданий и мучений на обычный дневной свет. Внезапно вокруг меня снова оказался этот мир: зной и яркие краски, скучающая стража в тени тростникового навеса. Все они мгновенно вскочили, почтительно вытянувшись при виде Эйе.

Эйе сел в носилки, которые уже держали наготове носильщики в форме, и жестом указал мне место рядом с собой. Заслонив от слепящего солнца глаза, я вдруг понял, где мы находимся: на Красной земле за городом, к югу от алтарей, в пустыне. Было, по всей видимости, позднее утро, поскольку тени исчезли и все плыло в знойном мареве и всепоглощающем свете. Я почувствовал себя очень слабым и усталым. Эйе подал мне маленький кувшин с водой, и я медленно пил, пока носилки двигались по одной из полицейских троп. Рядом бежали слуги, держа навесы от солнца. По-моему, Эйе питал к солнцу глубокое отвращение. Мы сидели в молчании. Я поймал себя на том, что не способен думать, только ощущать это странное соседство двух миров: одного — глубоко погребенного, другого — открытого Ра и свету дня, и себя, переместившегося из одного в другой, по счастью, в правильном направлении.

— Как долго я был в заточении? — спросил я Эйе.

— Сегодня канун Празднества, — спокойно ответил он.

«Два дня». Из-за Маху у меня теперь оставался один день. Разве я мог разгадать тайну за столь короткий срок? И как же мне теперь спасти свою семью? Моя ненависть к Маху разгорелась с новой силой подобно чистому пламени.

— А какие новости о моем помощнике Хети?

— Я ничего не знаю об этом человеке, — отмел мой вопрос Эйе.

Хоть одна хорошая новость. Возможно, ему удалось скрыться.

Носилки доставили нас к границе города, и скоро мы проследовали по центральным улицам, заполненными спешившими по своими повседневным делам людьми, ничего не ведающими о жестокостях, совершающихся поблизости по отношению к таким же, как они. В переполненном солнцем городе я повсюду видел темные тени. Пареннефер назвал его очаровательным, но теперь это казалось насмешкой, ужасающим обманом. Эйе посматривал на это зрелище, периодически бросая взгляд на строящиеся здания, на многочисленные группы озабоченных ремесленников и рабочих, суетившихся на высоких стенах в старании успеть по возможности придать городу законченный вид к Празднеству. Похоже, Эйе был настроен скептически. Он заметил мой взгляд.

— Вы верите, что они закончат вовремя? — спросил я.

Он ответил своим тихим голосом:

— Это рай дураков, созданный из глины и соломы. Скоро он распадется и снова превратится в субстанции, из которых построен.

Мы миновали Малый храм Атона, Большой дворец и продолжили путь по Царской дороге, пока не прибыли в гавань. Я ни на секунду не задумался о своем положении. Вот я, в компании с человеком, обладающим огромной властью, спасенный от нежного внимания Маху и его банды; но чего ждать от моего нового спутника? Чего хочет от меня Эйе? Он освободил меня из западни, но не ступаю ли я в другую? Нас не сопровождал ни один стражник — я мог запросто выскочить из носилок и убежать. Но что потом? Я чувствовал, что Эйе сможет найти меня в любом месте.

Он жестом пригласил меня в тростниковую лодку. Я видел его великолепный корабль, стоявший на якоре недалеко от берега. Вот, значит, пункт нашего назначения: его плавучий дворец, передвижное вместилище власти. Я сел в лодку, и он прекрасно знал, что именно это я и сделаю.

37

Казалось, судно, это самодостаточное творение высокомерия, держится на воде благодаря собственным непреложным законам. Вымпелы убрали, жрецы и оркестр ушли, и теперь, когда я стоял на главной палубе, корабль прежде всего производил впечатление мощи, чистоты линий и изящества. Эйе быстро переместился в тень галереи, жестом пригласив меня последовать за ним.

— Врач осмотрит ваши раны, — сказал он. — Потом мы пообедаем.

Немедленно подошедшие слуги отвели меня в комнату с низкой кроватью, застеленной свежим бельем. Мне дали понять, что нужно раздеться и меня искупают, но я отказался, решив, что промою свои раны сам, хотя палец жутко болел. С трудом справившись с одеждой, я медленно промыл порезы и глубокие ссадины на запястьях и лодыжках, смыл пот и грязь с лица и шеи. Маху и его стража хорошо надо мной поработали: синяки и рваные раны шли крест-накрест по внутренней стороне бедер и под мышками. Когда я уже вытирался, в дверь постучали и вошел мужчина средних лет в короткой, но дорогой тунике. У него было странное, пустое, лицо и тонкие губы. Он напомнил мне брошенный дом.

— Я главный врач Отца бога, — сказал он практически бесцветным голосом. — Мне нужно вас осмотреть. — Я заколебался, не желая, чтобы он ко мне прикасался, и он это заметил. — Это необходимо.

Я кивнул.

Его ладони ощупали мое тело, ловкие пальцы быстро обследовали порезы и раны, сдавливая их края, чтобы проверить, нет ли воспаления или гноя. Когда он поднял мою ладонь и дотронулся до сломанного пальца, меня пронзила жуткая боль. Врач, похоже, не обратил на это внимания. Лишь кивнул, словно подтверждая очевидное заключение, что палец действительно сломан.

Он открыл небольшой сундук, в котором я увидел баночки с минералами, травами, медом, жиром и желчью. Рядом с ними помещались сосуды для смешивания и хранения эссенций и масел, а также разнообразные хирургические инструменты; на крючках висели острые крюки, длинные зонды, медицинские банки и устрашающего вида щипцы. Все лежало на своих местах и содержалось в образцовом порядке, эдакая маленькая рабочая лаборатория. Как похожи эти инструменты, сообразил я, на те, что используют для бальзамирования и мумификации. Я вспомнил комнату очищения, Тженри и его стеклянные глаза, канопу с отвратительным содержимым. Я обратил внимание на статую Тота, бога знаний и письма, в его ипостаси павиана, который взирал на нас из ниши. Защитник умерших в загробном мире.

— Вижу, вы интересуетесь алхимией, — сказал я.

Врач закрыл сундук и повернулся ко мне.

— Это путь к знаниям. Преобразование. Очищение с помощью основной субстанции вечной истины.

— Какими средствами?

— Огнем. — Он посмотрел на меня своими пустыми глазами. — Отвернитесь, пожалуйста, к стене. — Он подал мне миску.

— Для чего она мне?

Врач не ответил. Я отвернулся и почувствовал, как он расправляет мои пальцы на дощечке; сломанный был очень чувствителен и торчал в сторону.

— Я слышал про некую субстанцию, известную только алхимикам. Про воду, которая не увлажняет, но все сжигает.

Внезапно сильная боль пронзила мизинец, прострелив руку. Меня вырвало в миску, данную врачом. Когда я пришел в себя, он уже накладывал на палец лубок. Резкая боль ушла, сменившись ноющей.

— Ваш палец вправлен. Для его заживления потребуется время.

Он стал приводить свою комнату в прежний безупречный порядок.

— Как главный врач вы, должно быть, имеете доступ к «Книгам Тота»? — спросил я.

После короткой паузы он ответил:

— Вы не можете ничего смыслить в подобных вещах.

— Говорят, эти книги — собрание секретов и тайных сил.

— Сила скрыта повсюду. В этом знании — огромная мощь, а также огромная опасность для тех, кто неправильно посвящен в его тайны и не ознакомлен с ответственностью.

Мы пристально смотрели друг на друга. Он ждал, не сделаю ли я новой попытки. Затем сдержанно кивнул и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Меня отвели в парадную каюту с позолоченными стульями, длинными скамьями и хеттскими настенными драпировками и оставили одного. Были накрыты два подноса на подставках — хрустящее полотно, тарелки из драгоценных металлов, алебастровые кубки, почти прозрачные в нежном свете, струившемся сквозь окна каюты. Я умирал от голода, и от перспективы изысканной трапезы — не важно, в сколь напряженной ситуации, — у меня заурчало в животе.

Я как раз разглядывал окружавшие меня роскошные предметы, когда почувствовалось движение воздуха — появился Эйе. Мы сели за подносы, нам прислуживал молчаливый слуга, успевавший обоим подносить блюда и казавшийся невидимым. Он подал нам множество кушаний, включая рыбу, приготовленную в листах папируса с добавлением белого вина, трав и орехов, — я и представить себе такого не мог.

— Эта рыба считается пищей бедняков, — заметил Эйе, — но, правильно приготовленная, она делается нежной и мясо после нее кажется грубым. В конце концов, она ведь поступает из глубин Великой реки, дающей всем нам жизнь.

— И уносящей мусор и дохлых собак.

— Вы так это видите? — Он обдумал мои слова, затем покачал головой, отметая мое замечание. — Эта рыба — впечатляющее создание. Она живет в иной среде. Остается немой и чистой. У нее свои секреты, но она не может их выдать.

Он ловко отделил у своей рыбы хвост, позвоночник и голову и переложил на другую тарелку. Я последовал его примеру, но не так аккуратно. Две жирных головы лежали на боку, словно внимательно прислушиваясь к нашей беседе. Эйе несколько минут поглощал нежную мякоть.

— Я привез вас сюда, потому что знаю: вы нашли царицу, — сказал он. — В противном случае оставил бы вас на попечение Маху, который вас ненавидит.

Я ничего не ответил, да и в любом случае не смог бы — рот у меня был полон.

— Выражу свою мысль по-другому. Она умная женщина и никогда не привела бы вас к себе, если бы не хотела, чтобы ее нашли. Верно?

И снова я не ответил. Мне нужно было понять, куда мы движемся. Я вспомнил животный страх, отразившийся на прекрасном лице при упоминании имени Эйе.

— Следовательно, у нее есть план, который до некоторой степени зависит от вашего участия. И разумеется, этот план должен заключаться в том, чтобы появиться во время Празднества. Зачем бы еще ей скрываться?

Данный вопрос не требовал ответа.

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Мне ничего не известно.

Он перестал есть. Заснеженные глаза уставились на меня.

— Я знаю, что вы ее нашли. Знаю, что она жива. И знаю, что она вернется. Поэтому единственный вопрос — что будет дальше. Она не может знать, а посему именно эта часть представляет для меня интерес.

По кивку Эйе слуга убрал тарелки и поставил новые. Я встал.

— И что мне со всем этим делать?

— Вы ее посредник. А потому я желаю, чтобы вы передали ей мое послание.

— Я не мальчик на побегушках.

— Сядьте.

— Я постою.

— Послание такое: попросите ее прийти ко мне, и я восстановлю порядок. Нужды в этой мелодраме нет. Нам следует принять разумные решения, сделать правильный выбор. Ей не нужно воевать против всех нас, чтобы вернуть порядок Обеим Землям.

Я ждал продолжения, но он ничего не сказал.

— Это все?

— Это то, что я хочу до нее донести.

— На предложение это не похоже.

Внезапно он разозлился.

— Не берите на себя смелость рассуждать о том, что вас не касается. Скажите спасибо, что живы.

Я наблюдал за ним — за этой вспышкой напряженности, кратким проявлением его властности.

— Ответьте мне на один вопрос. Что такое Общество праха?

Эйе посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом.

— И значат ли что-нибудь для вас золотые перья? И вода, которая не увлажняет, а сжигает?

На его лице отразилось еще меньше, но на этот раз он поднялся и вышел, не попрощавшись.

Поэтому я сел и закончил обед. После всех испытаний хорошая трапеза была самым малым, чего я заслуживал.

38

Я возвращался на берег с полным желудком, вино ударило в голову, палец все еще ныл. Я обернулся посмотреть на огромный корабль… Эйе казался миражом: очень живым в тот момент, но исчезающим, если посмотреть на него под другим углом. Был ли он обладателем неограниченной власти или трюком чародея, созданным с помощью дыма и зеркал?

День был в разгаре, и безжалостное солнце над бурлящим котлом этого города отнюдь не способствовало просветлению мозгов. Равно как и толпы народа, перегревшегося, ошалевшего и запрудившего гавань и городские улицы. Что-то смутное носилось в воздухе. После нескольких часов на корабле, на воде, и потерянного в заточении времени я чувствовал себя отяжелевшим и усталым, словно сухая земля притягивала меня. Самым сильным было желание вымыться, а потом поспать в темноте.

Но мне нужно было увидеть Нефертити. Не потому, что я хотел передать послание Эйе — хотя мне было любопытно посмотреть, какой эффект оно произведет на царицу, — но потому, что мне требовалось узнать, удалось ли Хети добраться до крепости Нефертити, а еще потому, что мне было о чем поведать. Поведать ей. Обрывки истории. Я знал, что она лучше меня сложит их вместе, если пожелает.

Я пришел на кладбище. Кошки не видать. Я во второй раз приблизился к святилищу, убедившись, что за мной не следят, и вошел в маленькое помещение из камня и теней. В ровном свете дня оно казалось не таким таинственным и убедительным. Миски для даров внутри лежали перевернутыми. Иероглифы были попорчены, мое имя — стерто. Значит, теперь про это место кто-то знает.

Обследовав узкий проход, через который в ту ночь проник в Загробный мир, я обнаружил, что он был замурован. Вход исчез. Как же тогда мне добраться до царицы? И почему осквернили это место? Сделано это было явно намеренно. Она лишала меня возможности снова с ней встретиться? Я пришел в ярость. Чего она от меня хотела?

Сначала я вернулся в свинарник и как дурак копался там, отыскивая крышку люка, а свиньи обнюхивали меня. Но дверь открыться отказалась. Внезапно у меня появилось ощущение, что за мной наблюдают. Я глянул в обе стороны вдоль переулка — никого. Однако он был как-то странно тих. Кто-то мог следить за мной и прятаться в тени дверного проема. Не имея иного выбора, я чуть не бегом направился к Великой реке, петляя по переулкам и улицам, пробираясь сквозь толпу, потом ныряя в боковые проулки, а затем возвращаясь назад. Я все время оглядывался, нутром чувствуя, что прав, но никто как будто меня не преследовал. Я обшаривал взглядом прохожих, но все они, казалось, были заняты своими делами. Возможно, нереальность этого города в конце концов стала сказываться на моем рассудке. Тем не менее я знал нескольких людей, которым было бы выгодно сейчас за мной проследить, и не мог позволить себе рисковать, когда столько стояло на кону.

Я сделал вид, что направляюсь на север, к храмам Атона, и влился в оживленное движение на Царской дороге. Затем свернул на восток и, пользуясь преимуществом регулярного плана города, свернул направо и еще раз направо, как бы вернувшись по своим же следам, на каждом углу убеждаясь, что никто вроде меня не преследует, потом снова смешался с толпой на Царской дороге и по лабиринту улочек двинулся на запад, к пристани.

Я нанял самую дрянную и самую неприметную лодку, пинком вырвав лодочника из дневного сна. Он протер глаза и принялся грести. Я обернулся на оживленную пристань. Многие смотрели на воду. Одновременно отплывали и другие лодки, но за мной, похоже, никто не увязался.

Мы пересекли реку в молчании. Лодочник разок с любопытством глянул на меня, а потом сделал вид, что сосредоточился на реке. Движение было оживленным, и мы прошли наперерез более крупным судам, медленным паромам, флотилиям прогулочных шлюпок и небольшому стаду буйволов, переплывавших реку, — их головы торчали над водой.

Лодочник высадил меня на другом берегу. Ко мне вдруг вернулась простая тишина этого мира: птицы, чьи-то дети играют у самой воды, редкая перекличка работающих на полях женщин. Больше ни одна лодка не приближалась и не высаживала здесь пассажиров. Солнце, медленно спускавшееся к западным скалам, указывало мне общее направление к крепости.

Я шел между полями пшеницы и ячменя. Как безупречны они, постоянно обрабатываемые до совершенства, словно сами эти поля были богами, которым поклонялись. В одном месте навстречу мне попалась группа мужчин верхом на ослах, но мы обменялись приветственными кивками и продолжили движение, не проявив друг к другу большого интереса. Тропинка между полями уперлась в дорожку пошире, и я пошел по ней на север, держась вдоль реки. Я миновал крохотное поселение, где люди до сих пор жили в тех же приземистых темных глиняных хижинах вместе со своими животными, как повелось от начала времен. Все, включая малышей и стариков, отдыхавших на низких скамьях, замирали, когда я проходил мимо. Я чувствовал себя пришельцем с небес. Здесь жила трудящаяся беднота, которая скорее всего никогда не бывала на том берегу Великой реки, в городе. Для них мое появление было целым событием.

Затем я снова оказался среди полей и финиковых пальм, меня окружили звуки раннего вечера. Где же это место? В итоге, вспотевший и разочарованный, я остановился на границе двух земель — Черной и Красной. За спиной у меня лежала зелень возделанного мира — желтеющая, голубоватая, весенняя; в шаге от меня начиналась каменистая пустыня. Плоская, забытая богами равнина простиралась к непрерывной, колеблющейся линии осыпающихся красных скал. Красная земля продолжалась и за ними, вечная, неизведанная, священная, край мира.

А справа от меня находилось то самое сооружение, без каких-либо признаков жизни за невысокими стенами. Разумеется, ни дверей, ни окон не было, но я предположил, что дозовусь или найду способ проникнуть туда. Укрывшись в тени восточной стены и чувствуя себя полным дураком, я крикнул. Ответа не последовало. Я снова крикнул. Где-то позади меня, на дереве, насмешливо откликнулась птица.

Что еще я мог сделать? Я обошел строение, но входа не обнаружил. Глиняный кирпич раскрошился у меня под пальцами, когда я, ухватившись за выступ стены, попытался подтянуться. Я пнул бесполезные камни у себя под ногами. Будь она проклята. Хватит. Пора рискнуть и, забыв эту головоломку, вернуться домой. Найму лодку и как можно скорее выберусь из города! Хватит.

Я возвращался той же самой дорогой, но едва шагнул на тропу, как услышал что-то впереди. Похоже, даже птицы на деревьях затихли. Порыв ветра прошелестел сухими колосьями ячменя. Волосы у меня на затылке зашевелились. Я быстро пригнулся и метнулся в ячменное поле. Очень скоро я различил топот марширующих ног и тарахтение колес по грубой земле. Близко от меня появился и прошел отряд солдат, за ними катила повозка, опасно подпрыгивая на ухабах, в ней ехали два офицера полиции. Было очевидно, что они направляются к квадратной крепости.

Прячась в ячмене, я бросился в противоположном направлении, в обход деревни. Вечерело. Деревня казалась вымершей. Должно быть, все прятались по домам. Добравшись до реки, я заметил дальше по берегу военный паром, привязанный к деревьям, рядом стояли часовые. Передо мной решительнее обычного несла свои воды Великая река. Золотились городские здания, а за ними, в отдалении, ярко-красным светом были залиты восточные горы. Как же попасть на тот берег? А попав, откуда начинать поиски Нефертити?

Затем на воде возле берега я увидел почти незаметный среди колеблющихся теней ялик, который шел на веслах, но из-за течения казалось, будто стоит на месте. Лодочник как будто бы что-то высматривал на берегу. Я снова присел за деревьями. Очертания и движения фигуры в лодке показались мне знакомыми. Я вгляделся попристальнее, но человек то попадал в поле зрения, то исчезал. Если это враг, то почему так старается остаться незамеченным и зачем бы ему здесь находиться?

Я взял камешек и осторожно бросил в сторону ялика. Мгновение тишины, во время которого голоса часовых, как мне показалось, смолкли, а потом слабый всплеск. Я увидел, как фигура в лодке быстро повернулась на звук, а затем стала вглядываться в темные заросли, где прятался я. Человек подгреб ближе, но недостаточно. Я бросил еще один камешек, и он упал у самого берега. Лодочник быстро смекнул, что к чему. Поскольку мы находились на западном берегу, деревья отбрасывали длинную тень на кромку воды, в то время как город был еще освещен. Мне показалось, что я знаю, кто сидит в лодке.

Я подождал, пока стража возобновит разговор. Едва услышав приглушенный шум их голосов, я, пригибаясь, бросился через узкую полоску берега к ялику. Я оказался прав: это был Хети. Как можно тише я вскочил в лодку и укрылся у него за спиной. Он не улыбнулся, лишь поднес палец к губам и пустил ялик по течению, уносившему нас от солдат.

Оказавшись на безопасном расстоянии, мы повернулись друг к другу, переполняемые вопросами, самый насущный из которых я озвучил:

— Где она?

— Я отвезу вас к ней. Но сначала должен узнать, что произошло у вас с Эйе.

— Откуда ты знаешь?

— Вас отвезли на корабль. Вы разговаривали?

Хети никогда не говорил со мной таким настойчивым тоном.

— Я все расскажу ей.

— Нет, сначала мне, иначе я не смогу отвезти вас к ней.

Выражение лица у него было решительное. Это был не тот неуверенно-самонадеянный молодой человек, с которым я познакомился всего несколько дней назад. В нем чувствовалась новая властность.

— Она мне теперь не доверяет?

Он покачал головой — прямо и откровенно.

— Ты знаешь, что меня схватили? Маху?

— Да. И мы думали, что это конец. Но потом узнали, что вас освободили. Эйе. Это могло означать только то…

— Что? Что я ее предал? Что все это время действовал в интересах Эйе? Вот что ты думаешь? После всего, что мы перенесли вместе? — Трудно гневаться в маленькой лодке посреди реки. — Отвези меня к ней. Сейчас же.

Хети, мгновение поколебавшись, кивнул. Ловко развернув ялик, он пошел поперек сильного течения реки. Вечерний ветер Дул резкими порывами и был горячим — другой ветер, не тот прохладный северный бриз, а нечто зародившееся на юге, в его дальних пустынях. Над городом взошла почти полная луна. Причудливые тени длинных легких облаков набегали, как грязная вуаль, на чело луны. Белые фасады города возвышались тут и там над темными купами деревьев.

Мы совершили нагие плавание по неспокойным темным водам, оставляя путаный след, и подошли прямо к новой каменной пристани, где возбужденно плескались черные и синие язычки воды. Ступеньки вели к уже известному мне месту — к широкой каменной террасе, увитой роскошным виноградом, превращавшим ее в укромный уголок, тихий и укрытый от поднимающегося ветра. И к красивому креслу, поставленному у воды, чтобы, сидя в нем, наблюдать, размышлять. Я вспомнил свое ощущение пропавшей женщины, очертаний и изгибов ее фигуры. И там, теперь наяву, восседала Нефертити: ее пальцы задумчиво поглаживали резные львиные лапы на концах подлокотников, и разум, по-видимому, был холоден, как кубок воды.

Я вышел из лодки. Кошка непринужденно спрыгнула на пол, изящно потянулась, подошла ко мне и принялась тереться об ноги.

— Ты по-прежнему ей нравишься. — В ее голосе звучало легкое напряжение.

— Она мне верит.

— Это в ее натуре.

Я ничего не сказал. Исчезнувший ненадолго Хети принес еще одно кресло и удалился — возможно, встал на страже. Я сел напротив царицы, кошка мурлыкала у меня на коленях.

— Итак, с чего мы начнем? — спросил я.

— С правды.

— Вы думаете, что я здесь для того, чтобы вам лгать?

— Почему бы не рассказать мне свою историю? Тогда я увижу, верю я ей или нет.

— Снова истории.

Она промолчала.

— Стараясь обнаружить заговоры и интриги, я нашел людей, у которых есть причины желать вашего исчезновения навсегда, и кое у кого из тех же людей есть причины желать вашего возвращения. Я узнал про золотые перья Общества праха. Это о чем-нибудь вам говорит?

Она пожала плечами:

— Такие названия люди дают тому, что воспринимают слишком серьезно.

— Ваш зять сказал мне, что золотое перо открывает невидимые двери. Казалось, это его взволновало.

— Видишь? Мужчины любят загадки, шифры и необычные печати. Это помогает им чувствовать себя умнее и важнее.

— Примерно то же сказала ваша свекровь. И Эйе.

Я внимательно следил за ней. Что-то промелькнуло у нее в глазах при этом имени — не в первый раз. Царица сменила тему.

— Маху до тебя добрался.

Это был не вопрос. Я поднял палец в лубке. Он выглядел глупо.

— Он ничего от меня не узнал, — сказал я. — Ну, почти. Я сообщил ему про Загробный мир и так далее, но, странно, он мне, похоже, не поверил.

— У него нет воображения.

— Действительно, он производит впечатление буквалиста.

— Но я озадачена. Как ты спасся? — спросила она, снова возвращаясь к прежней теме, встревоженная, как кошка, запертая не в той комнате.

— Пришел ваш друг Эйе и поговорил с ним. Похоже, Маху все же убедился, что меня следует привести в порядок и отпустить. Затем Эйе пригласил меня на обед, и я, разумеется, принял приглашение. Было очень интересно.

Мне хотелось, чтобы мои слова повисли в воздухе. Хотелось, чтобы она спросила об этом.

— Представляю, что Маху пытался ранить твое сердце и душу. Воображаю, как он угрожал твоей семье. — Нефертити не потрудилась изобразить сочувствие.

— Моей семье он угрожал раньше. Вы это знаете. И в тюрьме мне приснился дурной сон. Он был хуже почти всего, что мог сделать со мной Маху.

— Сны, — спокойно проговорила она. — Расскажи мне свой сон.

Я посмотрел в сторону, за реку и подумал: зачем? Но конечно, я хотел все рассказать.

— Мне приснилось, что я наконец дома. Прошло много времени. Я был рад. Но все исчезли. Я вернулся слишком поздно.

В последовавшем молчании я непрерывно гладил кошку, как будто мое отчаяние могло перейти в нее, не причиняя, однако, вреда. Животное посмотрело на меня спокойными зелеными глазами. Я обнаружил, что боюсь поднять глаза и встретиться с таким же прямым взглядом ее хозяйки.

— Это был сон страха, — произнесла она.

— Да. Всего лишь сон.

— Страх — сильный обман.

— Некоторых из нас он делает человечными.

Внезапно я разозлился. Кто эта женщина, чтобы говорить мне о страхе? Но она тоже рассердилась.

— А ты считаешь, что я не испытываю страха? Думаешь, я бесчеловечна?

— Я вижу страх в ваших глазах, когда упоминаю об Эйе.

— Что он тебе сказал? — Она не хотела оставить эту тему в покое, играя вопросом, как кошка дохлой птичкой.

— Он был очень разумен. Попросил меня передать вам послание.

Это ее остановило. Теперь она что-то почуяла. Я ощущал ее жажду, потребность узнать.

— Изложи мне его послание. — Она произнесла это слишком спокойно.

— Он знает, что вы живы и вернетесь. Его вопрос: что потом? Его послание: встретьтесь с ним. Он будет трудиться вместе с вами над восстановлением порядка.

Она покачала головой, недоверчиво и с долей разочарования. Издала звук — что-то среднее между всхлипом и оборвавшимся смешком над чем-то, что никогда не было очень смешным.

— И ты посчитал, что будет правильным доставить мне это послание?

— Я не посредник. Просто передаю то, что сказал он. Это звучит разумно.

— Ты так наивен.

Я подавил гневный ответ, готовый сорваться с моих губ, и решил попробовать другую линию расследования.

— Какую власть имеет над вами Эйе?

— Никто не имеет надо мной власти, — сказала она.

— Думаю, это неправда. У каждого есть кто-то, кто его пугает: начальник или мать, заклятый враг или чудовище под кроватью. Думаю, вы его боитесь. Но странное дело: мне также кажется, что и он боится вас.

— Ты слишком много думаешь, — быстро проговорила она.

— Беда, когда думают недостаточно.

Она молчала. Я понял, что затронул какую-то струнку, какую-то ниточку истины. Я был уверен, что их связывала какая-то тайна. Но царица снова сменила тему, пытаясь обуздать мои вопросы.

— Значит, ничего достоверного о заговорах против меня ты не выяснил и вместо этого принес дурацкое послание, как приманку, и привел их ко мне. Ничего хорошего я и не ожидала.

Я отказался сменить курс.

— Что происходит — ясно. Завтра Празднество. Эхнатона одолевают неприятности внутри страны и за ее пределами. Эти неприятности сосредоточились в том самом событии, с помощью которого он надеялся их решить. Почему? Потому что ваше отсутствие разрушает иллюзию, которую ему нужно увековечить. Ваше возвращение ускорит огромные изменения. Это предвкушают несколько человек, включая Эйе и Хоремхеба, которые ждут, что же случится во время вашего возвращения. Я думаю, они хотят в полной мере воспользоваться любой сменой власти. Вы отправили меня назад в клетку ко львам, и теперь, когда я вернулся к вам с теми малыми сведениями, которые смог добыть ценой личных жертв, считаете виновным в предательстве. А ведь интересно то, что Эйе прав. Думаю, вы понятия не имеете, что будет дальше.

К концу своей вспышки я поймал себя на том, что расхаживаю по террасе. Хети с тревожным видом стоял у двери. Воды Великой реки, казалось, внимательно ждали ответа Нефертити. В конце концов он последовал, очень спокойный и все скрывающий.

— Ты прав: я понятия не имею, что будет дальше. Молюсь, чтобы все разрешилось миром и покоем для всех нас. — Тут она посмотрела на темные воды и добавила: — У меня есть одна просьба. — Царица поискала моего взгляда. Признаюсь, мне стало трудно дышать. — Ты будешь сопровождать меня завтра, когда я совершу свое возвращение? Ты сделаешь это для меня, несмотря ни на что?

Мне не нужно было даже обдумывать ее слова.

— Да, — сказал я. Мне хотелось там быть.

Произнеся это простейшее из слов, я осознал, что хочу вместе с ней лицом к лицу встретиться с неопределенным будущим, с его страхами и снами, и не важно, куда это нас заведет. Внезапно я почувствовал, будто широкая темная река течет у меня под ногами; как будто эта терраса и весь этот странный город, мирок слабых огней и сердец, похожих на мерцающие фонари, плывет на этой тьме, несомый быстрым и бурным течением долгого, глубокого сна реки.

39

Несмотря на лишения последних нескольких дней, я не мог уснуть даже за все золото нубийских пустынь. Больной палец вибрировал в такт биению сердца, как будто намереваясь заставить меня бодрствовать — возможно, наказывая остальное тело за видимое благополучие. Еще, возможно, это был отголосок моего глубинного страха. Опасения за судьбу Танеферт и девочек терзали меня, и я ворочался с боку на бок. Погода тоже была слишком тяжелой, гнетущей. Раздраженные порывы ветра, досадуя, горстями бросали песок и пыль в наружные стены. Слышно было, как сигналом тревоги хлопает на ветру незапертая дверь. Кто-то, наверное, сходил и закрыл ее, но наступившая тишина была отчего-то еще хуже. Как только предстоящий день закончится и его перемены — какие ни на есть, хорошие и плохие — станут явью, я сяду на первый же корабль, отплывающий на юг, домой. Если понадобится, я всю обратную дорогу буду грести против течения в маленькой тростниковой лодке. Расстояние и неуверенность отравили мне жизнь, и я поклялся, что больше никогда вот так не оставлю свою семью.

Крутясь в постели в компании с этими мыслями, я вдруг услышал за дверью шаги. Для ночлега мне отвели боковую комнату, и когда несколько часов назад мы шли втроем по дому, нарочно в молчании, едва пожелав друг другу спокойной ночи, дом казался пустым, комнаты были заперты, мебель укрыта. Мы постарались не зажигать ламп, ничем не выдать внешнему миру свое присутствие. Нефертити заверила, что никто не подумает искать нас здесь, в ее личном дворце. И вот теперь эти тихие шаги. Они остановились у моей двери. Я замер, затаил дыхание. Затем они возобновились, чуть слышные, и быстро затихли, удалившись.

Я быстро оделся и как можно бесшумнее открыл дверь. Никого. В коридоре было темно, свет серебрился только в самом конце, у выхода на террасу. Во всех комнатах было тихо и пусто. Я прошел до конца коридора и выглянул на террасу. В лунном свете виноград отбрасывал на камни запутанный лабиринт черных теней, и среди четко очерченных усиков и листьев стояла знакомая фигура. Она казалась частью узора, словно бы вплетенной в сложную филигрань света и тьмы.

Я подошел к Нефертити, сам сделавшись частью темного узора. Мгновение мы молчали, предпочитая глядеть на залитую лунным светом реку, а не друг на друга.

— Не спится? — ровно поинтересовалась царица.

— Да. Я услышал, как кто-то ходит рядом.

— Может, сыграем партию в сенет?

— В темноте?

— При лунном свете.

Я понял, что она улыбается. Ну, это уже кое-что.

Мы поставили доску и сели; нас разделяли тридцать клеток — три ряда по десять.

— Зеленый или красный? — спросила она.

— Давайте бросим жребий.

Она бросила четыре плоские палочки, и все они упали черной стороной вверх — благоприятное начало. Я тоже бросил — две выпали белой стороной, две — черной. Нефертити выбрала зеленый.

— Люблю маленькие пирамидки, — сказала она.

Я взял красные вращающиеся столбики, и мы расставили наши четырнадцать фигур.

Она бросила палочки и передвинула первую фигуру с центральной клетки, Дома возрождения, на первую клетку. Некоторое время мы играли молча, бросая палочки и двигая фигуры вперед, периодически сбивая фигуры противника с клеток и возвращая их на исходные позиции, где они в заточении ждали удачного броска, чтобы начать сначала. Иногда наше молчание прерывал горячий ветер, на чем-то настаивая. Я наблюдал, как она размышляет, обдумывает ходы. Она была прекрасна и непостижима, и с похожим на веселье ощущением я чувствовал себя играющим против духа Загробного мира за благополучие своей бессмертной души.

Вскоре мы добрались до последних четырех клеток игры, особых клеток. Царица бросила и попала в Дом счастья. Горестная улыбка появилась на ее лице.

— Если бы я была суеверной, то посчитала бы, что боги обладают чувством иронии.

Я бросил палочки, и первая попала на соседнюю клетку — в Дом воды.

— Если бы я был суеверным, то согласился бы с вами, — сказал я, возвращая свою фигурку назад, в Дом возрождения. — Здесь у нас стратегия и случайность, две противоборствующие силы. Я чувствую себя Случайностью, а вы, думаю, — Стратегия.

Она не улыбнулась.

— У тебя тоже есть своя стратегия.

— Да. Но я редко чувствую, что подчиняю ее себе. Я применяю ее к путанице мира, и иногда кое-что как будто совпадает.

Она бросила, сыграла.

— Стало быть, ты полагаешь, что мир — это путаница? — спросила она, словно вопрос был очередным ходом в игре.

— А вы?

Она немного подумала.

— Полагаю, это зависит от того, как смотреть на жизненный опыт.

Она бросила — три палочки выпали белым вверх, что и требовалось царице для клеточки Дома трех истин, чтобы снять первую пирамидку с доски. Она была довольна, что выигрывает. Я хотел, чтобы она выиграла.

— Это превращается в разговор, который ведут любовники, только что познакомившиеся поздно вечером в какой-нибудь забегаловке, — заметил я, прежде чем бросить палочки и потерять еще одну фигуру.

— Никогда не бывала в подобном месте.

Однако я мог представить ее там. Таинственная женщина, ждущая кого-то, кто не придет, и по глоточку пьющая свой напиток, растягивая его, как делают одинокие люди.

— Вы не много потеряли, — сказал я.

— Нет, много.

Она снова бросила палочки и сняла с доски еще одну фигуру, а я понял, что буду разбит. Она разобьет меня наголову.

Тут ветер стих, и покой под звездами оказался непривычным и приятным. Луна еще передвинулась на мерцающем небе.

— Есть кое-что, о чем я хотел бы вас спросить, — сказал я. Мне были видны в темноте ее глаза.

— Все время задаешь вопросы. Почему ты задаешь так много вопросов?

— Это моя работа.

— Нет. Это ты. Ты задаешь вопросы, потому что боишься не знать. Поэтому тебе нужны ответы.

— Что плохого в ответах?

— Иногда ты похож на пятилетнего мальчика, постоянно спрашивающего — почему, почему, почему.

Она опять бросила палочки и передвинула фигуру вперед, в Дом Ра-Атума, на предпоследнюю клетку. Я бросил. Четыре черных стороны; этот бросок привел мою первую фигуру на последнюю клетку.

— Говоря об ответах, что между вами и Эйе?

Она откинулась в кресле и вздохнула.

— Почему ты продолжаешь о нем спрашивать?

— Он ждет вас.

— Я это знаю. Возможно, я его боюсь. Подумай, что случилось с Кийей.

— Я слышал это имя. Она была царицей, да?

— Женой фараона. — Нефертити отвернулась.

— И родила фараону детей?

Она кивнула.

— Что с ней стало?

Нефертити пристально на меня посмотрела.

— Вот интересный ответ для тебя. В один прекрасный день она исчезла.

— Звучит знакомо.

Я обдумал ее слова. Жена фараона и мать его детей, а следовательно, соперница самой Нефертити внутри царской семьи. Почему она исчезла? Угрозу какого рода собой представляла? С ней разделались по чьему-то приказу — Эйе, возможно? Обладает ли он властью организовывать и планировать все вплоть до убийства? Или — почти немыслимо — Нефертити сама была способна на такую жестокость?

Она внимательно за мной наблюдала.

— История, которая для вас обернулась хорошо, — заключил я.

— Возможно. Но куда привел тебя твой вопрос? К правде? К большему пониманию? Нет. К новым вопросам. У тебя в голове лабиринт, из которого нет выхода. Тебе нужно выйти за пределы лабиринта.

— А что за его пределами?

Она обвела рукой нас, сидящих вместе над доской и фигурками, над случайностями и стратегией, тайнами и чепухой незаконченной партии.

— Жизнь, Рахотеп, жизнь, — сказала она.

Никогда еще Нефертити не называла меня по имени. Мне понравилось, как это у нее получилось. Половина ее лица была освещена луной, половина оставалась в тени. Я никогда ее по-настоящему не узнаю.

Она спокойно поднялась.

— Спасибо, что позволил мне выиграть.

— Вы выиграли совершенно самостоятельно, — сказал я.

Мы долго смотрели друг на друга. Больше ничего сказать было нельзя.

И тогда мы расстались, оставив фигурки на доске, словно могли вернуться к ним утром. У своей двери царица пожелала мне доброй ночи — того, что от нее осталось. Я знал, что ей страшно. Она оставила дверь приоткрытой, но я не смел переступить порог. Я придвинул табурет и сел, чтобы провести здесь всю ночь, как фигурка на последней клеточке великой игры сенет на доске размером с этот странный город с его счастливыми и несчастливыми клеточками, случайностями и заговорами, дожидаясь броска судьбы.

40

Разбудил меня Хети — нашел привалившимся, как деревенский дурачок, к стене рядом с комнатами царицы. Судя по выражению лица, его это позабавило.

— Прекрати ухмыляться, — сказал я.

Я чувствовал себя усталым и одновременно взвинченным, как будто совсем не спал. Я поднялся и постучал в двойные двери. Мгновение не доносилось ни звука, а затем двери открылись и появилась служанка Нефертити Сенет, само спокойствие и честность. Она улыбнулась, но мне не обрадовалась. Выглядела она, как всегда, безупречно, но сегодня на ней не было перчаток.

— Доброе утро, — сказала она. — Царица готова.

— У меня к вам один маленький вопрос.

Она оглянулась:

— У нас нет времени. Царица готова.

— Это очень простой вопрос.

Девушка вышла в коридор, мягко прикрыв за собой дверь. Выжидательно посмотрела на меня.

— Возможно, это пустяк, — начал я.

Она кивнула.

— Вы ходили в гаремный дворец, чтобы передать инструкции царицы для одной из женщин, особой женщины.

Трудно было оценить ее реакцию.

— Да.

— Как вы знаете, в ту же ночь эта женщина погибла страшным образом.

— Вы мне говорили.

— Пожалуйста, скажите, какая женщина должна была последовать указаниям царицы.

На лице Сенет отразилась неуверенность.

— Я не читала тех инструкций. В любом случае они были запечатаны.

— Ясно.

Мы оба чего-то ждали.

— Хотите узнать имя погибшей женщины? — спросил я.

— Мне не нужно его знать.

— Ее звали Сешат.

Сенет уставилась на меня раскрыв рот. Как будто она была стеклом и я ее разбил. Потом девушка повернулась к двери, но я удержал ее за руку.

— Вы знали погибшую?

— Боюсь, я не была знакома с этой несчастной, — ровно проговорила она, но заблестевшие от слез глаза выдали ее. Затем Сенет вырвала руку и стремительно скользнула внутрь.

Спустя немного времени двери открылись — на пороге стояла золотая фигура. Нефертити казалась статуей, как изваяние души-ка в гробнице. Широкий дверной проем служил ей рамой; свет, струившийся в окна комнаты, очерчивал ее силуэт сиянием. Никто не проронил ни слова. Ее сандалии были украшены драгоценными камнями, льняное платье было золотым, пояс вокруг тонкой талии — царского красного цвета, на шее — золотое ожерелье в виде знака жизни, на плечах — необычная и удивительная накидка, сотканная из бесчисленных маленьких дисков Атона, образующих мерцающее созвездие, а под ней шаль, казавшаяся золотыми перьями Хора. На голове царицы высилась двойная корона с приготовившейся к броску коброй. Даже ногти и губы у нее были золотые. Лишь насурьмленные брови — цвета плодородной земли и обещания возрождения — да черные удлиняющие линии вокруг глаз контрастировали с золотым волшебством.

Я вспомнил о Танеферт — как она спрашивала моего мнения о своем внешнем виде, когда вечерами мы куда-нибудь отправлялись. Бывало, она с какой-то растерянностью примеряла новый наряд, словно не уверенная в собственной красоте; девчонки точно так же вертятся перед зеркалом. Мне всегда нравились ее самые безыскусные наряды — тогда она больше всего походила на себя. Какой-нибудь случайный беспорядок в одежде доставлял мне больше удовольствия, чем все изощренные уловки нашего времени. Пусть лучше выбившаяся прядь волос, просящая, чтобы ее заправили за ухо, чем неприкосновенное натяжение и напряжение совершенства.

Но женщина, с которой я разговаривал минувшей ночью, под утро, и которая теперь преобразилась в существо высшего порядка, сделалась той, кем ей требовалось быть: богиней, Совершенной. Нас разделила новая пропасть. Я подумал, что мне следует склонить голову или пасть ниц, но почти сразу же отбросил эти глупые побуждения. Глаза царицы по-прежнему очаровательно блестели насмешкой, но к ней теперь примешивались и другие чувства. Необходимость. Сила. И несмотря на всю неуверенность в результате, я видел в ее глазах возбуждение.

Празднество вот-вот должно было начаться с молитвы и жертвоприношений в Большом храме Атона. С развевающимися по ветру красными поясами Эхнатон и его дочери помчатся на своих колесницах по Царской дороге, мимо густых толп, жаждущих хоть одним глазком увидеть этот исторический момент, мимо распростертых царей, визирей, сановников, военачальников, дипломатов, вождей, правителей провинций, номов и городов-государств… но царицы не будет, как они немедленно увидят. Я представлял Эхнатона, решительного, непреклонного, разъяренного, поскольку ему не вернули то, в чем он больше всего нуждался. Я также представил, как быстро все поймут и оживленно обсудят самые могущественные люди мира: ее нет, какая неудача для Эхнатона! «Она мертва. Кто ее убил? Почему?»

— Пора, — произнесла она, и с этого момента я понял, что больше она не промолвит ни слова, пока все не совершится или пока все не погибнет.

Ра в своем ослепительном дневном корабле поднялся повыше в синем небе. Мы тоже медленно плыли по столь же голубым и блестящим водам Великой реки на собственном сверкающем золотом корабле — специально построенном для старинной церемонии судне, — вместе с двадцатью придворными дамами, также одетыми в золото, и высоким нубийцем, который играл роль стоящего на страже Анубиса. Нефертити неподвижно сидела на высокой палубе маленькой церемониальной божественной ладьи Обеих Земель, укрепленной на носилках. В скрещенных руках она держала скипетр-посох и тройную плеть. Еще ей прикрепили фальшивую золотую бороду — знак царского сана. Беспощадное сияние полуденного солнца усиливалось золотом корабля и ее наряда. На нее почти невозможно было смотреть.

Мы медленно шли на веслах, и по берегам собирались люди, поначалу немного, но вскоре их число увеличилось, они указывали на нас, прикрывая от солнца глаза, стояли вдоль кромки воды, сидели на деревьях. Большинство быстро падали в земном поклоне перед абсолютно нежданной Совершенной. Со своего места на восточном борту я слышал постоянные удары пенистых волн в обшитый золотом корпус корабля. Сильный ветер, по-прежнему дувший с юга, колебал и сотрясал красные и зеленые паруса нашего судна, шедшего против течения.

Должно быть, мы представляли собой потрясающее зрелище. Однако я видел истинное состояние корабля: канаты немного обтрепались от времени, работающие вслепую гребцы обливались потом и выбивались из сил под удары двух барабанов, доносились крики и указания капитана, безупречная золотая фольга обшивки отстала, обнажая скрытое под ней не обработанное лаком дерево.

По мере нашего приближения к гавани скопившаяся толпа умножилась, а шум превратился в непрерывный беспокойный рокот — благоговения, злобы или одобрения, сказать было невозможно. Судно причалило; из трюма тут же появились одетые в золото мужчины и высоко подняли на широкие плечи церемониальную ладью с царицей. Она на мгновение ухватилась за поручни своего маленького корабля, по-человечески занервничав, когда он чуть покачнулся, обретая равновесие.

Мы находились уже не в изоляции на спокойной реке, но в жарком хаосе суши. В чудовищной толпе образовался проход, и мы осторожно и торжественно двинулись по Царской дороге, неумолимо, шаг за шагом, приближаясь к Большому храму Атона. Все новые люди, выкрикивая молитвы и радостные пожелания, присоединялись к разраставшейся толпе, которая теперь волновалась и накатывалась, как воды наводнения на стены зданий, и выплескивалась через край из боковых улочек. Впереди процессии шествовали двадцать придворных дам, бросая перед царицей желтые и белые цветы, но она как будто ничего не видела и не слышала и возвышалась над сумятицей, неподвижная, как статуя в святилище. Впереди показался храм — свежевыкрашенные белые стены уже запылились, полотнища ткани периодически бились в ответ на порывы ветра, несшие с собой песок Красной земли. Теперь странность погоды тревожила меня не меньше, чем опасность, перед лицом которой мы все находились в этот момент, — взрыв неизвестных сил, собранных против нас.

На всем пути толпа простиралась в пыли, но полицейские держали оружие наготове. Воздух был густо насыщен разными запахами: пекущегося хлеба и жарящегося мяса, благовоний и цветов. И многие молодые люди в толпе были уже пьяны. Собравшимися овладевало своего рода коллективное безумие, ощущение страха, возбуждения и неустойчивости, словно теперь могло произойти все, что угодно. В эти самые минуты будущее обретало очертания, и мы были его частью.

Приблизившись к храму, мы замедлили движение, остановились, приветствуя толпу, затем повернулись к воротам. На мгновение показалось, что караульные преградят нам путь, они заспорили между собой, но, благоговея перед живым изваянием царицы, отступили, склонили головы и широко распахнули ворота первого пилона.

Ладья царицы миновала огромные квадраты тени и выплыла на огромное внутреннее пространство храма. Нефертити смотрела прямо перед собой. Из гигантских бронзовых курильниц поднимались клубы ароматного дыма, переслащивая и без того уже густой, дрожащий воздух. На алтарях высились груды всех добрых плодов земли: громадные букеты лотосов и лилий, сафлоров и маков; красные пирамиды гранатов; стопки желтых початков кукурузы и чаши с маслом и мазями. И здесь же находились сотни делегаций со всего мира, выстроенные рядами и ожидавшие своей очереди быть представленными самому могущественному на свете человеку. Они принесли дань, чтобы сложить к божественным стопам Эхнатона: щиты и луки, шкуры животных и пышные наряды, специи и духи, груды золотых колец и других вещиц, сделанных из золота, — маленьких деревьев, животных и божков, в точности как настоящих обезьянок, испуганных газелей, рычащих леопардов; даже настороженного, пугливого льва с прижатыми ушами.

Далеко впереди, над лежащими ниц людьми и поверх голов толпы, мне был виден Эхнатон с дочерьми — маленькие золотые фигурки на троне на Помосте приношений, под большим, украшенным бесчисленным множеством ленточек навесом. Толпа стояла, почтительно повернувшись к ним. Но когда появилась царица, мир в один момент словно бы поменял свою направленность. Все головы повернулись к ней.

И тут наступила тишина, подчеркиваемая возгласами восхищения и удивления. Многие немедленно пали ниц, другие воздели руки, иные перевели взгляд с фараона на царицу и назад, в полной растерянности, не зная, как реагировать. Была ли то статуя, сотворенная из веществ этого мира, или живое существо, вернувшееся из мира грядущего? Затем Эхнатон сам оторвался от ритуалов, чтобы узнать, что происходит. Две золотые фигуры смотрели друг на друга, разделенные огромным пространством. Никто не шевелился. Я бросил взгляд вокруг: по периметру стен стояли лучники, готовые действовать по слову Эхнатона.

А потом случилось еще более необычайное: Нефертити, овладевая моментом, ожила. По храмовому двору прокатился вздох изумления, когда она вдруг подняла руки со скипетром-посохом и плетью, привлекая внимание богов, и запела. Ее голос, ясный и сильный, полился, заполняя долгими, чистыми звуками огромный притихший двор. Как будто внезапно узнав песню и вспомнив о своем месте в этой музыке, вступили храмовые трубачи — их инструменты весело сверкнули на солнце. В свою очередь, это подбодрило храмовых певцов — они принялись хлопать и петь. Потом присоединились другие музыканты — на лирах, лютнях, барабанах и больших двойных арфах, — вплетая свои тона и мощный ритм. Вскоре голос Нефертити парил на нараставшей волне оркестра, и музыка, казалось, преобразовывала людские лица, словно дух гармонии породил новый порядок и силу.

Пока звучала музыка, церемониальную ладью понесли вперед. Впечатление было такое, будто Нефертити с поднятыми к Атону руками плывет теперь по морю человеческих лиц и они расступаются, давая ей дорогу. Свет солнечных лучей усиливался золотом ладьи и ее платья, как будто царица была создана не из плоти и крови, а из какого-то немыслимого, невещественного свечения. Она, считавшаяся умершей, возвращалась в славе, как живая богиня, перехитрив своего умного мужа и одержав победу над врагами. Кто теперь осмелится бросить вызов такой личности? Тысячи самых могущественных людей мира стояли в полном молчании, будучи свидетелями чуда. Но дураками они не были. Они знали истинную цену этому спектаклю. И ждали, что будет дальше.

Музыка закончилась, и снова наступила полная тишина. Вместо того чтобы присоединиться к фараону, поднявшись на помост, Нефертити приблизилась к священному камню в центре храмового двора — стоявшей на постаменте высокой колонне с закругленным верхом. Она медленно протянула вперед руку и коснулась колонны. И тут что-то развернулось, как будто выпорхнуло у нее из груди: вихрь перьев, превратившийся в цаплю, хохлатую птицу возрождения. Она взмахнула длинными изящными серыми крыльями, словно выходя из камня, поднялась высоко над головой царицы и полетела к восточным холмам.

Чистая, священная птица. Золотые перья. Возрождение. Богиня, возвращающаяся из мертвых. Знак восходящего солнца. Это было совершенно.

Нефертити некоторое время продолжала стоять, окруженная тысячами обычно циничных, а сейчас полных благоговейного ужаса людей с широко разинутыми, как у изумленных детей, ртами. Я переместился к передней части носилок и увидел знакомых среди тех, кто теперь ближе всех находился к Эхнатону. Эйе, с непроницаемым лицом, не позволяющий промелькнуть на нем даже малейшему удивлению. Рамос, в великолепной одежде, судя по виду, пораженный появлением царицы и птицы. Расчетливый Хоремхеб, переводивший взгляд с женщины из света на Эхнатона и обратно. Пареннефер, во втором ряду, поднятые брови которого говорили: «У тебя получилось». И Нахт, честный аристократ, коротко кивнувший мне в знак узнавания. В каком-нибудь темном углу я ожидал узреть Маху, но хотя покалывание в затылке и сообщило мне о его присутствии, начальника полиции нигде не было видно. Общество праха. Кто здесь обладает одним из семи золотых перьев? А кто нет, но страстно желает его заполучить?

Я посмотрел на крышу храма и увидел сотни лучников с натянутыми луками в ожидании команды. Вдоль стен стояли вооруженные полицейские. Не угодили ли мы в огромную и мощную ловушку? Я бы не поручился за Эхнатона, который одним кивком — а может, это будет Эйе или Хоремхеб? — обрушит на наши головы град смертоносных стрел. Все предприятие, казалось, повисло на волоске.

Я повернулся к Эхнатону и увидел, что он смотрит прямо на Нефертити. Теперь они возвышались над толпой на одном уровне, но во всех остальных отношениях она его переиграла. Мне показалось, что фараон дрожит от бушующих в нем страстей и эмоций, в то время как внешне он сохранял почти безупречное спокойствие. Принцессы старались не двигаться, но в глазах у них стояли слезы. Девочки разрывались между долгом перед отцом в этот самый важный день и желанием броситься к своей потерянной матери.

Однако Нефертити не проявила никаких материнских чувств. Она ответила на решающий взгляд своего мужа. Мне пришло на ум сравнение с двумя змеями, изготовившимися к броску и медленно раскачивающимися, с немигающим и холодным взглядом. Затем он вдруг протянул к ней руку. Царица дала знак, и ладья двинулась вперед. Толпа издала звук, похожий на то, как вздыхает волна, когда набежит на берег и шуршит, откатывается назад по камням. Нефертити шагнула на Помост приношений и медленно заняла свое место на троне рядом с Эхнатоном. И — смотрите на картину в свидетельство всему миру: царская семья воссоединилась перед лицом империи. Но с одним отличием: как никто до нее, царица вернулась из Загробного мира. Она подняла руки, как золотые крылья Хора, и солнечный свет отразился от множества золотых дисков на ее накидке и заиграл на стенах храма и лицах ревущей толпы. Триумф.

Я внимательно смотрел на лица людей. Как они теперь поступят, эти люди? Потом, почти как один, по нарочитому примеру Эйе, тысячи собравшихся в храмовом дворе упали на колени и семь раз поклонились в знак верности. Нефертити и ее дочери повернулись и подняли руки к дару солнечных лучей. Толпа последовала их примеру. Музыканты снова грянули песню, взревели трубы…

Я посмотрел на нее — женщину, с которой разговаривал, играл в сенет и спорил: теперь она была очень далеко, в другом мире. Она восстановила маат — покой и порядок в мире, одновременно приняв на себя власть. И я тоже почувствовал, что моя задача выполнена, пусть даже и таким образом, какого я никогда не предполагал. По самому маленькому счету, я вернул царицу ее семье и Обеим Землям. Я утешал себя тем, что теперь могу покинуть этот лабиринт власти, этот город теней и отправиться домой.

Но затем ветер, который покорно, как зачарованное и невидимое чудовище, сидел у ног царицы, шевельнулся, потянул за церемониальные одежды и тонкий, расшитый лен одеяний сановников, сердито разметал дым от благовоний. Женщины принялись поправлять волосы и одежду, мужчины заслонили глаза, и все подняли взоры к небу, на вечную голубизну которого наползала густая красно-серая туча, как грозная армия, собранная Сетом, богом бурь и пустынь. Бесчисленные крохотные песчинки начали сечь лица и глаза. По двору пронесся неожиданно сильный порыв ветра, огромная куча гранатов развалилась и со стуком посыпалась с жертвенника, раскатившись по земле. Закрывая лица полами одежды, люди начали неуверенно пятиться, жаться друг к другу в поисках защиты, а ветер набирал силу, становился все опаснее, горстями бросал жесткий песок и всюду проникающую пыль в стены храма и высокие фасады пилонов. Храмовые вымпелы развевались, хлеща и хлопая на сумасшедшем ветру, как будто отбиваясь от него. И Слава Атона, которому были посвящены этот город и данное мероприятие, внезапно померкла и сократилась до тускло-красного, с белыми краями диска, его власть зашаталась в самый день великого Празднества света, в самый момент триумфа, уступая мрачной силе Хаоса.

Я понял, что надвигается. Прежде я много раз видел песчаные бури и должен был с большей серьезностью отнестись к ранним ее предвестникам. У нас оставалось мало времени, если мы не хотели пострадать. Нефертити, девочки и Эхнатон все еще стояли на помосте. Фараон выглядел озадаченным, а на ее встревоженном лице отразился страх. Она осознала угрозу, схватила дочерей за руки и поспешила вниз, ко мне. Толпа вокруг нас распадалась, устремляясь к единственному выходу через узкие ворота-пилоны. Раскатившиеся гранаты раздавили в красную кашу, люди поскальзывались и падали в липкое месиво.

Но это было безнадежно: ворота оказались слишком узки, чтобы выпустить такую большую толпу, и начала быстро нарастать ужасная волна, все пихались и толкались, обезумев от паники и страха. Стражники кричали и пытались сдерживать толпу, но им не удавалось навести порядок и скоро они, как и остальные, уже боролись за спасение. Вопли и крики о помощи смешивались со свистом ветра, и я увидел, как более слабые исчезали под ногами толпы.

Я оглянулся в поисках другого выхода или хотя бы укрытия. И тут увидел Хоремхеба. Он бешено жестикулировал, обращаясь к стоявшим вдоль стен солдатам, чтобы приблизились к царской семье — для защиты или с противоположным намерением, сказать я не мог. Оставаться, чтобы выяснить, мне не хотелось. Я увидел его гладкое лицо — лицо человека, готового воспользоваться неожиданно открывшейся возможностью. Мне это не понравилось.

— Есть другой выход? — крикнул я царице, перекрывая шум.

Она кивнула, и мы двинулись наперерез толпе. Песка в воздухе прибавилось, и мы своими телами заслоняли девочек. Я оглянулся на Хоремхеба и его солдат и увидел, что они собрались вокруг него, а он указывает вслед нам. И в довершение всего среди бегущих людей, подгоняемых страшными порывами ветра, я заметил одинокую фигурку, неподвижную, как статуя, как будто невосприимчивую к бушевавшему вокруг хаосу и наблюдавшую за нами. Эйе. Что-то похожее на улыбку играло на его лице, как бы говоря: «Вот что случилось дальше». Потом он исчез из виду.

У меня не было времени переживать из-за него сейчас. Моим первейшим долгом было увести эту семью в какое-то укрытие, подальше от Хоремхеба, а затем обдумать следующий шаг. Я посмотрел на Сенет с малышкой Сетепенрой на руках. Лицо у нее было потрясенное. Смотрела она в ту сторону, где стоял Эйе. Что связывает ее с ним? Затем рядом со мной возник Хети и взял на руки Нефернефрура, я схватил за руки Анхесенпаатон и Нефернефруатон, и, увлекая за собой Сенет, мы побежали против ветра и песка к дальнему пилону. Нефертити следовала за нами с Меритатон и Мекетатон, таща за руку Эхнатона. Он старался удержать на голове корону, хромая под порывами бури, унизившей его самого и его новый мир.

Мы добрались до подветренной стороны восточного пилона. Всех остальных буря прибила к западному краю храма, солдаты тоже побросали свои посты и сбежали. Но в сером облаке пыли мы с Хети различали очертания и силуэты — к нам приближались вооруженные люди, расталкивая немногих престарелых или растерявшихся, которые все еще ковыляли в полном смятении и отчаянии, ослепленные жестоким ветром. Выглянув из-за угла, я увидел, что худшее еще впереди: громадная волна бури накрыла город. Мы попали в ловушку.

— Как нам выбраться? — крикнул я, соперничая с воем ветра.

— Через святилище! — крикнула в ответ Нефертити.

Я снова обернулся и увидел, как сквозь бурю бежит, расталкивая всех на своем пути, знакомый массивный человек с коротко стриженной головой. Маху. Очень скоро он будет здесь.

Мы вбежали во внутреннее, запретное помещение святилища. В каменной стене со своим рисованным изображением Нефертити толчком открыла узкую низкую дверь, которой я никогда бы не разглядел. Я оглянулся и увидел, как Маху вошел в святилище и что-то крикнул, но я не разобрал слов и переспрашивать не собирался. Торопливо загнав всех внутрь, я закрыл за собой двойные двери и задвинул крепкий деревянный засов. Внезапно адский грохот бури как будто заглох. Богатые золотые одежды царской семьи теперь казались фальшивыми, дешевыми, как театральные костюмы. Эхнатон превратился в растерянного старика, не способного никому посмотреть в глаза. Перепуганные девочки кашляли и жались к матери, которая гладила их по голове и целовала в запорошенные пылью глаза. Снаружи бушевали ветер и Маху, который колотил в дверь и кричал, пытаясь попасть к нам. Мы с Хети позволили себе роскошь быстрой ухмылки при мысли о начальнике полиции, яростно бившемся с другой стороны.

Света почти не было. Перед глазами плыли красные круги. Затем кто-то достал кремень, высек искру. Маленький огонек помедлил и разгорелся. Мы сгрудились вокруг пламени. Эхнатон гневно посмотрел на Нефертити и открыл было рот, но она поднесла палец к губам. Даже сейчас она оставалась главной.

Зажженная лампа высветила исчезающие в темноте ступени. Нефертити, эта женщина переходов и подземного мира, повела нас вниз, и мы последовали за ней, благодарные за возможность двигаться, радуясь руководству. Все молчали, а когда одна из девочек расплакалась от усталости, Нефертити ее успокоила. Если коридор раздваивался, она безошибочно выбирала направление. После долгого, как нам показалось, перехода мы оказались у другой каменной лестницы, наполовину засыпанной песком, которая вела к двери-люку. Я толкнул эту дверь, но она поддалась едва ли на палец. Я снова толкнул, с усилием, борясь с неожиданным грузом. Над нами, видимо, навалило песка: после таких бурь ландшафт менялся за одну ночь, становясь неузнаваемым. Вполне могло оказаться, что мы не сумеем выбраться из подземного мира. Я посмотрел на фитиль лампы. Он уменьшался. Хети присоединился ко мне. Вдвоем мы приладились плечами и как следует поднажали. Дверца приоткрылась примерно на локоть, и на нас обрушился поток холодного песка. Мы отскочили, отплевываясь и кашляя, а дверь захлопнулась. Снова, кряхтя и охая, как силачи на подмостках, мы уперлись в дверь, и она, поскрипывая над нами, помаленьку поддавалась, а новые порции песка сыпались нам на головы.

Сильный свет ослепил нас. Мы вышли на поверхность пустынной равнины к востоку от центральной части города, рядом с каким-то алтарем. По счастью, поблизости никого не оказалось. Прикрыв ладонью глаза, я оглянулся на город и увидел, что буря улеглась, словно ее и не было, оставив после себя сорванные крыши и кучи мусора у стен основных зданий. На улицах она произвела настоящее опустошение, и я представил себе царившую там неразбериху. А Эхнатон, маг этого города, стоял здесь, в пустыне, щурясь и переминаясь с ноги на ногу, — его великую мечту, похоже, сдуло.

Мы не могли оставаться здесь в жару и при свете дня. Нам требовалось убежище, вода, пища и план. В одной стороне лежал город, но он сулил огромную опасность. Все враждебные силы поспешат воспользоваться страшной бурей, которая означала суд бога, катастрофический провал Празднества и удар по авторитету и власти Эхнатона. Я вспомнил сосредоточенное лицо Хоремхеба. Он немедленно наживется на создавшейся ситуации. В другой стороне лежала пустыня, не предлагая ничего, кроме духов и смерти. Нам оставалось лишь поискать укрытия в одной из гробниц, вырубленных в скалах, предпочтительнее в той, что поближе к реке, а затем использовать реку как средство спасения. Но куда бежать? Я оборвал эту мысль. В настоящий момент времени для подобных размышлений не было. Они придут потом.

— У рабочих в гробнице, наверное, есть небольшой запас воды и еды, — сказал я. — Мы наконец-то сможем передохнуть.

Нефертити кивнула.

Мы двинулись по направлению к северным скалам, как можно дальше обходя границы города. Хети, Сенет и я несли на плечах младших девочек, дочери постарше шли сами. Теперь Нефертити пела им как мать, а их отец продолжал бормотать себе под нос, плетясь позади всех. Меритатон, надувшись, шагала рядом с ним. Вот как выглядела царская семья к вечеру этого странного дня.

К тому времени как мы достигли гробниц, солнце снова садилось за далекие западные скалы. Наши удлинившиеся тени тащились и спотыкались позади нас. Девочки страдали от жажды, даже старшие умолкли, а младшие задремали. Мы остановились у песчаных пандусов, которые вели ко входам в гробницы, находившиеся на высоте приблизительно пятидесяти локтей от подножия скалы. Некоторые из них, с колоннами и дверными проемами, были почти закончены, в других лишь низкие деревянные ворота ограждали незавершенные плоды тяжкого труда. Сняв спящих девочек с плеч, мы с Хети быстро и молча взбежали по пандусам — проверить, действительно ли гробницы пусты. Мы переходили из помещения в помещение, но там никого не было. Только груды инструментов и, по счастью, горшки с относительно свежей водой.

— Выберите гробницу, — попросил я царицу.

Она, не улыбнувшись, указала на самую западную. Вход в нее был по колено завален песком и грязью. Мы ступили в эту маленькую внутреннюю пустыню, пройдя под притолокой, на которой еще не было выбито имя, и вошли в большую квадратную комнату высотой примерно локтей двадцать. Вот, значит, на что тратят свои средства богатые. Помещение было очень большим, прекрасных пропорций; высеченное в скале, оно, должно быть, потребовало труда многих умелых рабочих на протяжении нескольких лет. Потолок поддерживался лесом мощных колонн, полностью белых, за исключением средней части с раскрашенной резьбой. Расписные сцены на стенах не были закончены, и на каждой стене выделялись резные изображения царской семьи, поклоняющейся Атону, и другой семьи — коленопреклоненных мужчины и женщины, — в свою очередь, поклоняющейся семье фараона.

Я повнимательнее присмотрелся к лицу богатого мужчины, местом вечного упокоения которого станет эта гробница. Оно было очень знакомо. И затем я вдруг понял, в чьей гробнице мы находимся, — Эйе. Я посмотрел на Нефертити. Она же смотрела не на стены, а на последний золотой свет вечера, падающий прямо в главную дверь. Она выбрала это место. Она хотела сюда прийти.

41

Последний свет сменялся темнотой. Царица сидела снаружи и наблюдала, обняв дремлющих дочерей; ее золотой наряд потускнел, пыль и песок испачкали его. Зябнувшая, несмотря на вечернюю жару, Сенет расположилась рядом. Меритатон не спала и сидела несколько поодаль, глядя не на закат, а в землю. Нефертити посмотрела на нее, но, по-видимому, решила оставить в покое. Эхнатон остался в гробнице, свернувшись калачиком на соломенном тюфяке в темном углу.

Мы с Хети нашли лампы и небольшой запас крученых фитилей.

— Они добавляют в масло соль, — сказал Хети беспричинным шепотом. Возможно, потому, что мы находились в присутствии Эхнатона; возможно, потому, что не хотели услышать собственные голоса, глухо звучащие в гробнице.

— Зачем?

— Чтобы фитиль не коптил и не портил роспись на потолке. Посмотрите.

Он поднялся по лестнице, прислоненной к резной колонне, и в свете лампы появилась золотая звездная дорожка — небесное царство богини Нут — на фоне безмятежного индиго ночи. На мгновение он показался мне запыленным молодым богом среди своих созвездий, мягко покачивающим в руке солнце; на лице его играла улыбка удивления своим творением. Я увидел, что Эхнатон тоже повернулся и смотрит на старое представление о создании мира, изображенное на потолке.

Минуту помолчав, я сказал Хети:

— А теперь спускайся.

Сияние спустилось на наш уровень смертных, и Хети снова стал самим собой.

— Фитилей у нас всего на несколько часов, — сказал я. — Есть вода и немного хлеба, но больше я ничего не нахожу.

Хети кивнул в сторону темной фигуры Эхнатона, который снова отвернулся от света к темной стене.

— Что мы собираемся делать с?..

Я пожал плечами, не имея ни малейшего представления. Слишком большая проблема, чтобы мне ее решать.

— Подай мне воды, — позвал из тени Эхнатон.

Я поднес ему плошку и вынужден был, как инвалиду, помочь фараону сесть, чтобы он напился. Внутри у него что-то щелкнуло. Он был легким и хрупким. Пил маленькими, неуверенными глотками.

— Мы должны немедленно вернуться в город, — вдруг сказал он, словно эта мысль только что пришла ему в голову. В темноте его взгляд казался затравленным, как будто Эхнатон уже знал, что это невозможно, и сознание собственного бессилия делало это только более необходимым. Он с трудом поднялся, опираясь на свою красивую церемониальную палку. — Я настаиваю на немедленном возвращении.

Внезапно рядом с ним оказалась Нефертити, негромко убеждая его лечь, устраивая поудобнее. Я отошел. Было что-то одновременно интимное и ужасное в том, как она успокаивала мужа, а в его глазах промелькнуло нечто похожее на отвращение.

Все девочки уже лежали на тюфяках. Меритатон со странным выражением лица разглядывала сцену с участием своих матери и отца, вырезанную на стене рядом с ней.

— Это я, — сказала она, указывая на самую крупную из небольших фигурок, собравшихся в Окне явлений у ног фараона и царицы для получения благословения в виде знака жизни. Затем она посмотрела на совсем иную сцену, где ее мать пыталась успокоить и сдержать отца. Меритатон вдруг показалась старше и мудрее, как будто слишком рано и слишком многое поняла о небрежной, ленивой жестокости этого потрепанного мира. Я надеялся, что мои дочери никогда не будут так выглядеть.

— Домой мы не идем, да? — тихо проговорила она.

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Теперь все изменится.

Она говорила с гневной прямотой сердитого ребенка. Затем надменно от меня отвернулась.

Она права, подумал я, глядя на нее, на ребенка, на сгорбленные плечи которого давила вся тяжесть мира.

Я поднялся. В свете ламп, расставленных в помещении, эта сцена казалась картинкой из какой-то истории. Но это был не свиток с картинками. Куда на самом деле мы могли отсюда пойти? Самым лучшим для нас было держаться подальше от города. Но я больше не оценивал наши шансы. Я вышел на улицу, чтобы попытаться поразмыслить и постоять на страже. Хети, примостившись в темной нише на скале, нес караул. Ко мне присоединилась Нефертити, и мы окинули взглядом равнину, простиравшуюся на запад и на юг до города. В ясном вечернем воздухе мы видели сотни крохотных ночных огоньков — стража и солдаты собирались на дорожных заставах. Еще мы видели цепочки огоньков — приближавшихся, собиравшихся и рассыпавшихся вокруг них, направлявшихся к улицам, ведущим из города в окрестную пустыню.

— Не знаю, что лучше: уйти отсюда ночью или днем, — сказал я.

Она не ответила. Услышала ли она меня? Я глянул на царицу. Молчание словно разделило нас огромным расстоянием, хотя мы сидели в нескольких локтях друг от друга. Я поднял глаза к вечным звездам.

Затем царица заговорила:

— Спасибо, — сказал я. — Очень ободряюще.

Она с улыбкой отвернулась.

— Что это за стихи?

— Это Гимн Атону, — ответила она. — Он написан на стенах этой гробницы. Ты не заметил?

Как она могла думать сейчас о стихах?

— Звучит как предостережение, — заметил я.

— Это мудрое предостережение.

Мы снова посмотрели на звезды.

— Как ты думаешь, быть может, под небом есть и другие миры, помимо нашего? — вдруг спросила она.

— Могу представить себе несколько миров получше, особенно ночью, — сказал я.

— Я представляю такой мир там, где Красная земля превращается в огромный сад. Деревья золотые, много рек, на холмах построены красивые города.

— Вы всегда видите небеса. Я вижу противоположное.

— Почему?

— Вероятно, потому, что живу на земле, где правит злоба, где обитают страх и стыд. Я вижу неудавшиеся и испорченные жизни, обманутые надежды, несбывшиеся мечты, убийства и увечья. Несправедливости, творимые властями. Вижу бездушных людей, которые отвратительно обращаются с теми, кто властью не обладает. Ради чего? Всего лишь ради богатства и власти. В подобных вещах нет ни чести, ни достоинства. Но сейчас мы богатая, большая, сильная, суровая, гордая страна, поэтому все это совершенно не важно.

Она устремила взгляд на южный горизонт, удивленная пылом моего ответа.

— Перед тем как приехать сюда, я видел сон, — продолжал я. Я понял, что мне вдруг понадобилось рассказать о нем царице.

— Для такого скептика ты видишь что-то уж слишком много снов, — мягко проговорила она.

— Я оказался в холодном месте. Все было белым. Стоял странный темный лес. Деревья казались черными, будто обгорелыми. Было очень тихо. Я заблудился. Искал кого-то. Затем с белого неба начало падать что-то немыслимо легкое. Снег. Больше ничего не помню, но эта безысходность осталась со мной. Как потеря, которую никогда нельзя будет возместить.

Она с пониманием кивнула:

— Я слышала о снеге.

— Я слышал историю о человеке, который, как сокровище, привез ящик снега фараону. Когда же его открыли, снег исчез.

Казалось, это царицу заинтересовало.

— Если бы мне подарили такой ящик, я бы его не открыла.

— Но вам наверняка захотелось бы узнать, что внутри?

— Не следует открывать ящик с мечтами.

Я мгновение раздумывал над этим.

— Но тогда вы никогда не узнаете, пуст он или полон.

— Нет, — сказала она. — Никогда не узнаешь. Но все равно это твой выбор.

Постепенно мои мысли вернулись к настоящему.

— Мы могли бы добраться до реки и раздобыть лодку.

Она покачала головой:

— И куда потом плыть? Мы должны вернуться в город. Все ночные твари совместными усилиями составляют заговоры и предательства. Я представляю, как змеи оттачивают зубы и наполняют ядом рты. Мир заявляет на нас свои права, и мы не должны говорить «нет».

Она, разумеется, была права. Буря, как ничто другое, нанесла удар по престижу их семьи и сделала ее открытой для нападения. Если они собирались выжить, им нужно было показаться и восстановить свой авторитет. Но ценой какого риска?

— Позвольте спросить, как вы собираетесь это сделать? Они скажут, что буря была божественным судом над вами обоими.

Нефертити засмеялась.

— О чем никогда не думаешь, так это о той силе, что рушит твои великие мечты, планы и видения.

Глаза ее блестели отнюдь не от любопытства и веселья. Все, что она сделала, казалось теперь напрасным. Все, чего она достигла, было уничтожено бурей, которая словно очистила игровую доску, делая возможными множество новых и непредвиденных событий.

— Вероятно, вы могли бы приказать поэту переписать историю сегодняшнего дня, чтобы в итоге сделать бурю частью вашего грандиозного плана. Гимн Победы над бурей. Царица во славе возвращается из потустороннего мира, бог хаоса пытается покорить ее, но его сила не может ни снести город Атона, ни напугать царицу.

— Сейчас мне страшно.

Мгновение она смотрела на меня. Больше всего на свете мне захотелось обнять ее — ее, которая сидела, крепко обхватив колени, чтобы согреться… или унять дрожь. Мое сердце вдруг не к месту заколотилось и затрепыхалось, как у школьника. Она была так близко. В прохладном ночном воздухе я чувствовал тепло, исходившее от ее кожи, видел в темноте власть ее глаз. Она была далекой и печальной. Я протянул руку и позволил себе нежно коснуться ее ладони, боясь, что горы заворчат и звезды попадают с неба. Но ничего такого не случилось. Царица не шевельнулась. Сейчас я думаю, что на мгновение у нее перехватило дыхание. Мы просидели так несколько долгих минут. Потом, как мне показалось, с неохотой, она вытащила свою ладонь из-под моей.

Именно тогда я услышал рядом, на склоне под нами, очень слабый шорох песка о мелкие камешки. Я подумал, что пробежал дикий кролик, но это был не он. Я посмотрел на Хети — он на что-то указывал. Я медленно поднялся и попятился ко входу в гробницу, стараясь не произвести ни звука и заслонить царицу от того, что могло появиться из темноты. Снова слабый шорох, потом ясно различимые шаги уже ближе на склоне, нога, ищущая опору. Но незнакомец оставался в царстве теней. Мы стояли у входа в гробницу, давшую нам временное убежище; кроме как кинжалами, защититься нам было нечем. Я подтолкнул царицу назад, в темноту гробницы, и стал ждать.

На склоне поднялась тень. Она задыхалась. Я немедленно узнал очертания массивного, мощного тела, грубый абрис головы. Узнал я и темную пыхтевшую тушу, следовавшую за ним, преданную и безгласную.

— Странное место для ночлега. — Голос Маху звучал напряженно. Он старался скрыть одышку.

— Мы только что смотрели на звезды, — отозвался я.

— Мог бы воспользоваться их помощью. Где они? Все целы?

— Почему вы спрашиваете меня?

Тут мимо меня с лампой скользнула вперед Нефертити. На лице Маху отразилось облегчение, и он сразу же неуклюже опустился на колени, как чудовище перед ребенком.

— Я возношу благодарственные молитвы Атону за благополучное возвращение царицы, — сказал он.

— Я слушаю твое донесение.

— Могу ли я предстать перед нашим Владыкой?

— Он отдыхает.

— Но… — с несчастным видом начал Маху.

— Он чувствует себя хорошо, — настойчиво повторила царица.

В ее поведении сквозила непреклонность. Маху был застигнут врасплох. Последовало мгновение напряженного безмолвия, во время которого Нефертити ничего не выдала, и затем он кивнул, но пока не сдался.

— Этот человек должен уйти. Теперь я несу ответственность. — Он указал на меня, его взгляд был полон отвращения. Столкновение с Эйе все еще вызывало у него жгучую боль. Отлично.

— Почему? Он защитил и спас меня, привел царскую семью в убежище; он хорошо справился. А чего ты достиг? Что такого ты хочешь нам сказать, чего ему не следует слышать?

Трудно было не улыбнуться. Не очень-то я и постарался.

Голова Маху нервно повернулась на могучих плечах. Он был похож на павиана, запертого в клетке и ищущего спасения. Он все еще был для меня опасен. Через минуту он яростно накинется на меня. Но Нефертити оставалась неумолимой и совершенной.

— Говори, — приказала она.

— В городе хаос, — сказал Маху. — Великая река забита судами. Все, кто может, уезжают. Палаточный городок снесло. Строительные леса обрушились, убивая горожан и перегораживая улицы. Многие продуктовые склады засыпаны песком. Вырытые колодцы загрязнены. Запас пресной воды ненадежен. В результате паники имеется много погибших. — Он замялся. Очевидно, более серьезная часть доклада еще должна была последовать.

— И что еще?

— Беспорядки.

— В смысле?

— Власть не действует. У меня мало солдат, и они не способны поддерживать порядок. Храмовые хранилища разграблены, запасы зерна, вина, фруктов — все роздано черни. Они даже закололи для еды жертвенных животных в храмовых дворах. За одну ночь люди превратились в варваров. На улицах происходили схватки за еду и кров между представителями разных народов. Во время этих волнений были убиты посланник Миттани с семьей и его сторонники. Мы подозреваем силы хеттов. Защитить их мы не смогли. В Большом дворце размещены — сколько удалось — важные семейства и правители, временные убежища устроены в Малом храме Атона.

— Почему вам не удалось поддержать порядок в городе от нашего имени?

Лицо Маху потемнело.

— Хоремхеб принял решение взять на себя командование, не обращая внимания на мою власть и власть полиции. Он расставил своих солдат по всему городу и возглавил поддержку со стороны резервных войск. Они прибудут через день или два. Он взял эту местность под военный контроль, пока…

Он снова замолчал, добравшись до неописуемого.

— Говори.

— Пока вы не вернетесь, чтобы с ним встретиться.

Ее лицо осталось бесстрастным, но это была плохая новость.

— Он послал тебя сюда? Как мальчика на побегушках?

Маху сердито на нее посмотрел, гордость в нем восторжествовала над почтением.

— И сейчас, и всегда я был только верным слугой. Я не мальчик на побегушках. Я пришел, чтобы предупредить вас о его намерениях.

Царица позволила чертам своего лица слегка расслабиться.

— Для нас твоя преданность дороже золота.

Удивительно было видеть, какой властью обладали несколько слов похвалы над таким человеком. Гнев Маху растаял.

Теперь она заговорила быстро, ожив для требований нового положения дел.

— Я вернусь. Но для командования, а не для переговоров с армией Хоремхеба.

Это заявление произвело на Маху не совсем ожидаемое или желаемое впечатление. Было что-то, о чем он умалчивал. О ссоре? Дурной новости? Даже о ноже убийцы? Царица быстро глянула на меня, тоже это заметив. Я решил подвинуться ближе.

— Держись от меня подальше! — прорычал Маху.

Нефертити чуть заметно кивнула, и я снова отступил назад.

— Ты должен говорить правдиво, — сказала она. — Ничего не скрывай. В противном случае я вернусь в город, имея превратное представление о происходящем.

Я посмотрел туда, где в последний раз видел Хети, но в такой темноте не мог различить его там, наверху. Хотя он наверняка слушал.

Маху принял решение и заговорил с колебаниями, на которые я считал его неспособным.

— Есть… кое-что еще.

Он сделал драматичную паузу.

— Не жди, что я стану истолковывать молчание. Говори.

И тут из тишины и темноты донесся шипящий звук и глухой удар. Мы с Нефертити уставились в сторону неведомого. Маху не сделал никакого движения. На его лице появилось выражение озадаченности, как будто он не мог толком вспомнить начало своей мысли. В углу рта у него показалась струйка крови. Он медленно поднял руку и дотронулся до нее, удивился окрасившемуся в красное копчику пальца. Затем покачал головой и медленно упал лицом вниз, как животное под слишком тяжелой ношей.

Присев, мы ощупали тело Маху. Стрела расщепила ему позвоночник, войдя глубоко между лопатками. Я внимательно на нее посмотрел и увидел знакомый иероглиф — кобра. В голове у меня тут же возникло воспоминание — обуглившаяся стрела на обгоревшем корабле. Предостережение, посланное мне еще до приезда в город. И вот оно снова. Точно такое же.

Как можно осторожнее я повернул начальника полиции на бок. Он еще дышал, неглубоко, словно находился теперь в чужеродной стихии, словно воздух был водой. В какой-то степени его тронула ирония того, что последнее лицо, на которое он смотрит в этой жизни, — мое.

— Будь ты проклят! — Он с трудом проталкивал сквозь окровавленные зубы каждое слово, идущее из булькающего горла. — Ты был прав.

Царица посмотрела на меня. Я покачал головой. Маху кашлянул и сплюнул, красные капли внезапным дождем оросили мою одежду. Это заставило его засмеяться, снова кашлянув кровью, уже более густой и темной. Он это заметил.

— Умираю, — сказал он, почти что пожимая плечами, как будто смерть была ничем. Пес лизал ему лицо. Я оттолкнул его и спросил:

— Насчет чего прав?

В этот момент я почувствовал, что над нами кто-то стоит. Это был Эхнатон, похожий на старика, пробудившегося от глубокого сна. Он держал лампу и в своих белых одеяниях представлял собой легкую цель для новой стрелы. Я рывком заставил его присесть, убирая из опасной зоны. Он в ярости вскрикнул. Я зажал ему рот рукой. Мы трое сгрудились вокруг Маху, который взглядом вбирал жалкое зрелище, которое представлял собой его недоумевающий и волочащий ноги повелитель. Не разочарование ли мелькнуло в глазах Маху, прежде чем рука смерти замедлила, затем остановила их движение и сменила топазовый блеск чем-то более похожим на помутневшую бронзу?

Я схватил Эхнатона за руку, и все мы чуть ли не на четвереньках бросились к черной пасти входа в гробницу. Он споткнулся, пытаясь оглянуться на тело Маху — пес, верный и растерянный, сидел рядом с хозяином, — и мне пришлось тащить за собой по пыли Владыку Обеих Земель. Как из-под земли появился и пришел мне на помощь Хети.

Мы спрятались в гробнице, наше дыхание образовывало маленькие облачка пара в холодном теперь воздухе пустыни. Лампы почти догорели, давая мерцающий, слабый свет, который освещал нарисованные фигуры и лес белых колонн. Девочки проснулись и сбились вокруг матери, которая шепотом велела им соблюдать полную тишину. Мы ждали, напряженно прислушиваясь. Мы сами загнали себя в ловушку, выхода отсюда не было. Кто угодно мог войти в гробницу и перерезать нас в этом угасающем свете как зверей. Словно в подтверждение этому я услышал, как пес Маху резко взвизгнул, затем умолк.

— Прошу не прятаться за мой счет.

Эти слова, произнесенные очень тихо, донеслись, казалось, из ниоткуда. Затем длинная тень косо упала на залитые лунным светом камни входа и двинулась по стене. За тенью последовала мужская фигура, стройная и изящная. Мужчина держал лампу, которая осветила костлявое лицо, казавшееся более худым из-за мечущихся теней.

Эйе сопровождала охрана, вставшая у входа. Их луки блестели в свете луны. Я заметил, что наконечники стрел похожи на серебряные. Я посмотрел на Нефертити. У нее был такой вид, будто она наконец лицом к лицу встретилась со своим самым худшим страхом.

Эйе кивнул лучникам, и те, обыскав нас на предмет оружия, забрали мой кинжал. Я знал обоих. Один был на охоте, второй оказался молодым архитектором, моим попутчиком на судне, который проектировал отхожие места для храмов. Значит, за мной следили с самого начала. Он посмотрел мне в глаза, как бы говоря: «Мы снова встретились». Потом Эйе приказал им выйти наружу, а сам медленно приблизился к нам. Мы с царицей разошлись, двинувшись в разные стороны среди леса белых колонн.

— Как странно и, однако же, как верно, что вы нашли убежище в моей гробнице, сказал Эйе. Мне жаль, что вы разместились в таких неподходящих условиях. Но возможно, есть какой-то смысл в том, что эта неподобающая обстановка развлекает вас и таким образом восполняет недостаток удобств. — Он играл с нами, улыбаясь, как кладбищенская кошка. — Мы все смертны. Кроме тех, кто стал богами. По крайней мере в их собственном представлении. Посмотрите, вот, запечатлено в камне. — Он стал читать иероглифы на колонне: — «Прославляем бога по имени его… Да живет он во веки веков, Атон живой и великий, владыка всего, что оберегает диск Солнца, владыка неба и владыка земли, владыка храма Атона в Ахетатоне и слава царя Верхнего и Нижнего Египта, живущего правдою, слава Владыки Обеих Земель Неферхепрура, единственного у Ра, сына Ра, живущего правдою, владыки венцов Эхнатона — да продлятся дни его жизни! — слава великой царицы, любимой царем, Владычицы Обеих Земель, Нефернефруатон Нефертити, — да живет она, да будет здрава и молода во веки веков!»[10] И так далее и так далее. О, вот и обо мне: «Носитель опахала по правую руку фараона, Главный смотритель царских лошадей, Отец бога, Делатель правды, Эйе, который говорит: “Твое восхождение над горизонтом небес прекрасно, о живущий Атон, дарующий жизнь; когда ты встаешь над восточным горизонтом, то наполняешь красотой все земли”». — Он немного помолчал, наслаждаясь иронией всего происходящего. — Ну, это вряд ли, как выясняется…

И тут в темноте раздался другой голос, дрожащий и незнакомый.

— «Ибо ты прекрасен, велик, светел, высоко стоишь над всякой землей… Ты — далек, но лучи твои на земле… Ты заходишь на западном склоне неба — и земля во мраке, наподобие застигнутого смертью…» — Голос Эхнатона набирал силу, по мере того как фараон произносил эти слова, подняв тонкие руки к отсутствующему солнцу, словно в зеркале повторяя собственное изображение, вырезанное на каменной стене рядом с ним. Но затем он вдруг остановился, как будто не хотел произносить последующие слова.

Эйе без всякого выражения посмотрел на этот призрак рухнувшей власти.

— Да, наподобие застигнутого смертью, — проговорил он. — Эта гробница стоила мне больших денег, но я так и не выбрал времени посетить ее и проследить за ходом работ. В наши дни они весьма дороги, эти дома смерти, однако, пока мы живы, у нас нет времени, чтобы заняться действительно важными вещами. Мы спешим, допускаем ошибки, торопимся исправить их, мало думаем о прошлом и будущем.

Он умолк. Я понятия не имел, куда он клонит. Нефертити почему-то молчала.

— Вы желаете услышать историю о прошлом или о будущем?

— Давайте поразмыслим о будущем. — Наконец-то Нефертити подала голос из мрака дальнего угла гробницы.

Эйе двинулся к ней, но царица снова отступила. Я не мог разобрать, где тень, а где человек.

— Конечно, — сказал он. — Я расскажу вам, что вижу. Я вижу время бедствий. Я вижу мир, рассыпающийся, рушащийся. Я вижу, как жрецы нападают на храмы Атона, вижу пустую сокровищницу, вижу ненависть в глазах людей. Вижу, как враги покоряют наши великие города и повергают наших богов. Вижу, как жухнут великие зелень и золото, Великая река отказывает в своей щедрости, земля пересыхает и гибнет урожай, и саранча пожирает все на своем пути. Вижу наши житницы, полные пыли. Я вижу ветер времени, задувающий с Красной земли и несущий с собой огонь и разорение, ровняющий с землей наши города, превращающий все, что мы сделали, в пепел. Вижу детей, наставляющих своих родителей по части жестокости и страшных дел, и вижу, как варвары торжествуют победу в наших храмах. Я вижу болтливых обезьян вместо статуй богов. Вижу, как наша река течет вспять и остывает Ра. Вижу мертвых детей в безымянных могилах.

— Не следует так поздно ужинать, — спокойно отозвалась Нефертити. — Это плохо сказывается на воображении.

Он тщательно проигнорировал ее.

— Я вижу факты как они есть и какими будут. Если только мы сейчас же не предпримем решительных действий. Мы должны вернуться к прежнему положению вещей. Вернуться к нашим традициям. Мы должны свернуть этот город, запереть его бога, этого Атона, в сундук и закопать далеко в пустыне, словно его никогда и не было. Затем мы должны обратиться к практической стороне дела. Нам понадобятся войска и зерно. Мы должны достичь соглашения и договориться о возмещении с новой армией и жрецами Амона. Мы должны вернуть фиванским жрецам часть власти над их богатствами и ресурсами и позволить вернуться в их храмы. В то же время нам надо показать миру, что мы, как семья и страна, сильны, как никогда, и что боги нас поддерживают. А для того чтобы это совершить, у нас должна быть личность, которая скажет народу и богам: «Я есть вчера и завтра, я вижу все времена, мое имя — тот, кто ходит по дорогам богов. Я — властитель вечности».

— Такого человека нет.

— Думаю, есть, — быстро сказал он. — Полагаю, самое время вывести ее вперед.

Слова его повисли в воздухе. Предложение. Возможность. Но кто такой Эйе, несмотря на всю свою власть, чтобы делать подобное предложение? Был ли он создателем царей, творцом богов, организатором того, что будет и чего не будет?

Тут с напрасной убежденностью безумца заговорил Эхнатон:

— Это измена, и я прикажу арестовать и казнить тебя как обычного вора.

Эйе рассмеялся ему в лицо — впервые за все время я услышал от него такой свойственный человеку звук.

— А кто услышит этот приказ, исполнит его? Никто. Ты несостоятельный, конченый человек. Над тобой довлеют неудача и смерть. Власть уплыла у тебя из рук. Повезет, если тебе позволят жить. — В его спокойном голосе звучала безжалостная жестокость.

Эхнатон быстро направился к выходу, но путь ему преградили два стражника.

— С дороги! — приказал он. — Я — Эхнатон!

Они остались неподвижны и немы. Его беспомощность была невыносима. Он замолотил по воинам кулаками, как беснующийся ребенок. Удары его были легкими, и часовые просто не обращали на фараона внимания. Он повернулся к Эйе, доведенный уже до белого каления:

— Фараона нельзя просто сбросить со счетов! Ты украл мое царство. Ты обманул мое доверие. Проклинаю тебя, и мы вместе с богом отомстим тебе.

— Нет. Это ты обманул доверие Обеих Земель. Ты предал меня. Ты сделал посмешищем и погубил великое наследие этого мира. Твои проклятия не имеют силы. Ты можешь накормить людей? Не можешь. Можешь восстановить порядок? Не можешь. Сможешь снова показаться под знаком Атона? Не сможешь. Народ тебя ненавидит, армия презирает, а жрецы замышляют твое убийство. Я дал тебе этот мир и все его богатство и могущество, и что ты с ним сделал? Выстроил эту дурацкую глинобитную игрушку? Сочетается ли величие с подобным материалом? Нет. Он крошится, распадается, разваливается. Скоро от этого города и его сумасшедшего фараона не останется ничего, кроме теней, костей и праха. Дух твоего отца умирает вторично — от стыда. Ты отдашь свои короны. Падешь на колени.

Эхнатон не сводил с Эйе глаз.

— Перед тобой? Никогда.

Он проиграл, но остался непокоренным. Из тени выступила Нефертити. У меня сердце сжалось, когда я увидел ее лицо.

— Ты — Отец бога, но ты не можешь быть фараоном, — сказала она.

Что-то изменилось в выражении лица Эйе. Мне случалось наблюдать такое прежде, на лице записного игрока, когда тот собирается удвоить ставку.

— Ты не знаешь, кто я, — ответил он.

От его слов изменилось скрытое движение темного воздуха. Нефертити замерла, застигнутая врасплох.

— Ты — Эйе, кто же еще?

Он стал перемещаться среди колонн, то появляясь на свету, то исчезая в тени, сам себе чародей.

— Не можешь вспомнить?

Она молчала и ждала.

— Странная вещь — память. Кто мы без нее? Никто.

Она выжидала.

Он улыбнулся:

— Я рад, что ты не помнишь. Я так и хотел. Я хотел, чтобы ты очистилась от связей сердца.

— Этого не может быть. Сердце — это всё.

Он серьезно покачал головой:

— Нет, не всё. Я надеялся, что ты постигла величайшую истину. Существует только власть. Не любовь, не забота. Только власть. И я дал ее тебе.

— Ты ничего мне не давал. — Теперь она рассердилась.

Он снова улыбнулся, словно еще одной своей маленькой победе, а потом нанес удар — тихо и спокойно:

— Я дал тебе жизнь.

Он следил за ее лицом, пока она пыталась уяснить значение этих слов. Он был убийцей, умело поворачивавшим нож в сердце жертвы и наблюдавшим за ее муками. Потом царица заговорила, до странности спокойным голосом, как будто худшее уже произошло и больше ничто уже не сможет ее ранить.

— Ты мой отец?

— Да. Теперь ты меня узнала?

— Я вижу, что ты есть. Я вижу, что вместо сердца у тебя пустыня. Что случилось с твоим сердцем? Что случилось с твоей любовью?

— Это слабые слова, дочь. Любовь, милосердие, сострадание. Изгони их из своего сердца. Дела — это всё.

Нефертити приблизилась к Эйе, снедаемая, несмотря на очевидную боль, любопытством.

— Если ты мой отец, то кто моя мать?

Он отмахнулся от нее.

— Не отворачивайся от меня. Скажи, кто моя мать.

— Она была никто, безымянная женщина, и умерла, рожая тебя.

Новый факт нанес свой тихий и ужасный урон. От боли, причиненной этой потерей, потерей того, чего у нее никогда не было, разве только в мечтах, царица сгорбилась, прижав руки к груди, словно крепко зажала в кулаках обломки своего разбитого сердца.

— Как ты мог так со мной поступить?

— Не пытайся тронуть меня ничтожными словами и доводами любви. Ты не ребенок, чтобы говорить о детских вещах.

— Я никогда не была ребенком. Ты и этого меня лишил.

Она вернулась в тень и исчезла. Эйе стал прохаживаться между колоннами, спокойно дожидаясь ее возвращения. Когда он проходил рядом со мной, я быстро выхватил у него из-за пояса кинжал и приставил к горлу, коснувшись нежной прохладной кожи, едва не поцарапав ее, другой рукой заломил ему руки за спину. К нам побежали стражники, но я невозмутимо произнес:

— Назад, или я снесу ему голову.

Хети проворно разоружил их.

Нефертити вернулась в освещенную часть помещения. Я сильнее прижал лезвие кинжала к мягко пульсирующей жилке на шее Эйе и с радостью наконец-то почувствовал дрожь неуверенности.

— Могу убить его сейчас, или можем связать его и вернуться в город. Арестуйте его, отдайте под суд за измену и убийство.

Царица скорбно посмотрела на меня и покачала головой.

— Отпусти его.

Я не поверил своим ушам.

— Кто, по-вашему, пытал, искалечил и убил Тженри? Кто, по-вашему, дал Мерире сгореть в муках? Может, он сам этого и не делал, для этого у него есть главный врач, но он спланировал эти убийства и поощрил их. И после всего, что он сделал вам? Этот человек не принес ничего, кроме страданий и разрушения, и вы хотите, чтобы я его отпустил? Почему?

— Потому что так надо.

Я с отвращением отшвырнул кинжал. Эйе высвободился из моей руки и сильно ударил меня по лицу красной кожаной перчаткой.

— Это за то, что имел наглость коснуться меня. — Затем ударил еще раз. — А это за то, что имел наглость возводить на меня безосновательные и бездоказательные обвинения.

Я смотрел на него, ничуть не тронутый.

— Моя дочь — умная женщина, — продолжал он. — Она понимает.

И тут он улыбнулся. Эта улыбка вызвала у меня гадливость.

— У вас есть все в этом мире, — сказал я. — И все же внутри бушует какая-то ярость, пожирая вас, пока не останется одна оболочка. Что бы это ни было, вы никогда не будете удовлетворены.

Эйе проигнорировал мое презрение. Наклонившись, он зачерпнул горсть песка и небрежно рассмотрел его.

— Мне никогда не нравилось это место, и сомневаюсь, что меня здесь похоронят. Зачем нам нужны все эти милые картинки о хорошей загробной жизни? Посмотри, как мы описываем пашу отчаянную надежду на новую жизнь: обширные поля и множество слуг, работающих на них, великий почет и высокое положение, доступ к богатству и владениям — лучшее, что может дать мир или можем взять мы. Однако это всего лишь рисунки. Мы оба знаем, что случится, когда мы умрем. Ничего. Мы лишь кости и прах. Вечной жизни нет, нет Загробного мира, нет Полей Камыша. Сладкоголосые птицы вечности поют только в наших головах. Все это — сказки, которые мы рассказываем, чтобы защититься от правды. Короче, если бы у меня было все, я смог бы вернуть этот прах к жизни. Я, как зерно, купил бы себе дней и лет и жил бы вечно. Но сделать это невозможно. Мы не можем пережить время. Бессмертны только боги. А их не существует.

Он опустил ладонь, и песок пустыни посыпался на пол. Эйе снова повернулся к Нефертити.

— Есть и другие практические задачи, требующие нашего неотложного внимания. Я предлагаю тебе следующее: возвращайся в Фивы, а я достигну нового соглашения с разными партиями. Ты согласишься вернуться к старым традициям. В присутствии жрецов совершишь публичное поклонение Амону в храмах Карнака. Сделать это будет совершенно необходимо. Взамен твои дочери останутся в живых. Твоему мужу будет позволено жить, носить корону, но власти у него не будет. Может оставаться в своем смехотворном городе, молясь, как безумец, которым он стал, полуденному солнцу и песку, — мне все равно. Никто не узнает. К нему для услуг будет приставлено достаточно челяди.

— А ты?

— Я — Отец бога. Делатель правды. Я останусь.

— Вы — то самое общество, — сказал я. — Общество праха. Какое подходящее имя! Люди праха.

Он улыбнулся своей выверенной улыбкой.

— Еще одно представление. Церемония, если хочешь. Но действует хорошо. Люди любят власть тайн. Интересно, что они сделают и отдадут, чтобы узнать великий секрет власти. Семь золотых перьев птицы возрождения. Одно из них, по всей видимости, все еще у тебя. Прошу вернуть его законному владельцу.

— Вы оставили перо, чтобы я его нашел.

Он кивнул, как бы вежливо принимая комплимент.

Пошарив в сумке, я достал перо и подал его Нефертити. Та взглянула на него так, словно могла теперь видеть будущее. Словно знала конец истории. И это было не то, чего она желала.

— Хорошо, — проговорил Эйе. — Я приготовлюсь к завтрашнему дню. Народ любит тебя, дочь. Твоя стратегия, направленная на то, чтобы перехитрить врагов, восхитительна. Ты вернулась из Загробного мира. Мы, естественно, это используем. Ты должна стать соправительницей. Ты — звезда среди простых смертных.

— А если я откажусь от этого предложения?

Он тихо рассмеялся.

— Ты мое дитя. Я слишком хорошо тебя знаю. Давай не будем понапрасну терять время. Я сделаю необходимые приготовления и завтра буду ждать тебя во дворце для совершения публичной церемонии возвращения. Стража останется здесь, чтобы проводить вас обратно, когда ты примешь верное решение. Если нет, они выполнят другие мои приказы. Несложно догадаться, каковы они. Завтра будет новый день.

— Ты бы убил своих внучек?

— Запомни: любви нет, есть только власть. Как известно твоей служанке. Верно, Сенет? Тебе следует расспросить ее об этом. И о скарабеях. Люблю оставлять свой знак, к твоему сведению.

Он повернулся и вышел. Никто не осмеливался нарушить молчание. Сенет дрожала.

— Он обладает такой властью, — прошептала она с отвращением и мукой.

— Позволь мне рассказать твою историю, — как можно мягче предложил я.

Девушка кивнула.

— Ты убила Сешат.

Она подняла глаза, но не возразила.

— Ты привела ее к смерти. Ты разбила ей лицо. И оставила на ее теле скарабея.

Она продолжала пристально смотреть на меня.

— Перчатки ты носила, чтобы скрыть царапины на руках. Ты позволила мне подумать, будто пропали какие-то украшения царицы. Позволила поверить, что скарабей принадлежал царице. Но скарабея дал тебе Эйе, велев положить на тело. Он сказал, что это его знак, его подпись. Он был прав. Он — навоз. Низший из низших. Однако же он толкает фараонов и цариц, как солнце, к свету нового дня.

Сенет посмотрела на Нефертити, которая разглядывала ее почти с состраданием.

— Ты выполнила указания. Отвезла переодетую девушку вверх по реке, а потом, в темноте, когда она ничего не ожидала, ударила ее. Первый удар, должно быть, сильно ранил ее, но потребовалось гораздо больше силы духа и телесной силы, чтобы напрочь разбить ее лицо.

Теперь Сенет посмотрела мне прямо в глаза.

— На убийство нужно много времени, — сказала она. — Первый удар — это просто. Но она не умерла. Она все издавала звуки, хотя у нее и рта-то не осталось. Я била ее, пока она наконец не замолкла. Это заняло много времени.

В гробнице стояла тишина. Я продолжил свой рассказ:

— Она нарядилась в одежду, которую ты принесла из гардеробной царицы. На голове у нее был шарф, как требовалось по инструкции. Но пока я тебе не сказал, ты не знала, кого убила. Ты знала лишь, что это женщина. Для Эйе не важно было, кто умрет, а кто останется в живых. Но для тебя это имело значение. Ты убила и изувечила невинную женщину. Ее семья горячо ее любила.

— Я тоже, — с гордостью сказала она. — Я любила ее всем сердцем.

Они были любовницами. Простые слова правды.

— Пожалуйста, покажи мне свои волосы, — попросил я.

Кивнув, она медленно обнажила стриженую рыжевато-каштановую голову. Хети посмотрел на меня, понимая теперь.

Сенет снова заговорила, на этот раз обращаясь к царице:

— Он все знал. Он мог читать мои мысли и мечты. Он сказал, что выдаст нас, Сешат и меня, не только вам, моя госпожа, но и всем. Это я могла вынести. Но затем он сказал, что убьет ее, если я не выполню его приказ. Если обо всем ему не расскажу. Он сказал, что я должна делать. Велел принести в гарем запечатанные инструкции и одежду, как будто от царицы. Приведут женщину. И он сказал, что я должна сделать. Сказал, что нам запрещено разговаривать. Сказал, куда ее отвезти и как сделать то, что я должна была сделать. Какой у меня был выбор? И как поступили бы вы?

Эти последние вопросы были обращены ко мне, но я мог ответить ей лишь понимающим взглядом. Внезапно девушка издала горестный вопль, стиснула виски руками и стала бить себя по голове.

— Хатхор, великая богиня неба, богиня судьбы, ты, такая могущественная, прости меня. Я убила женщину, которую любила! Я действовала из любви и страха. Теперь не остается ничего, кроме смерти.

Нефертити ласково тронула ее за плечо.

— Если бы ты рассказала мне правду, я смогла бы тебя защитить.

Служанка медленно подняла на нее глаза.

— Он могущественнее нас всех. Он — смерть. Вы знаете, что он меня поцеловал? В губы. С той минуты я была обречена.

Она подняла кинжал, который я отбросил в сторону, вышла из гробницы и растворилась в темноте. Я понимал, что никто ее не спасет, и знал, что мы никогда ее не найдем. Я надеялся, что богиня Нут раскинется над этой девушкой и найдет для нее местечко среди своих вечных звезд.

Мы с Хети вышли наружу глотнуть свежего воздуха. Была самая темная пора ночи, и луна плыла низко и далеко над горизонтом. Мы сели, как два угрюмых памятника.

— Мне казалось, я хорошо знал Сенет, — сказал Хети. — Когда вы догадались?

— Я отметил в ее рассказе некоторые странности, но кое-каких деталей недоставало. Ее выдала скорбь.

Он кивнул.

— Этот человек — чудовище.

— Я в чудовища не верю, Хети. Иначе для нас, остальных, все будет слишком просто. Эйе в итоге один из нас.

— Тем хуже, — заметил мой напарник.

Я вынужден был согласиться.

Из гробницы вышла Нефертити, и Хети почтительно удалился, оставив нас наедине. Теперь мне было что сказать.

— Замечательную историю вы мне поведали при нашей первой встрече — про своего отца и вашу семью. Здорово вы меня надули.

Она спокойно на меня посмотрела.

— Когда растешь без родителей, то все время себе их придумываешь. Воображаешь их совершенными людьми. Чтобы восполнить все то, чего не было, придумываешь истории, и эти истории кажутся настоящими. Пока в один прекрасный день…

— Та самая правда.

— Да. Я представляла себе отца хорошим, чудесным, добрым человеком. Когда-то я верила, что он спасет меня. Верила, что увезет на своем белом коне и мы будем скакать вместе, всегда. В безопасности.

— Я мог бы уничтожить его ради вас.

Она помолчала, раздумывая.

— Нет. Ты мог бы его убить, но тогда он все равно остался бы во мне, в моей голове — навсегда. Возможно, это хуже. Возможно, все, что я могу, — это простить его. За то, что он со мной сделал. За то, что сделал с другими. Если я смогу это совершить, у него больше не будет надо мной власти.

Я снова был поражен, пришел в ужас.

— Простить его? Он использовал вашу жизнь, своего собственного ребенка, как средство к достижению цели, как путь к власти; угрожал убить вас и ваших дочерей. В нем нет любви.

— Это не означает, что мне не следует его простить. Любовь порождает любовь. Ненависть порождает ненависть. Месть порождает месть. Выбор за мной.

— Значит, вы примете его требования? Оставите перо у себя?

— Я должна. Выбора нет. Это крушение всего, над чем мы трудились, это конец мечте о лучшей жизни. Но я тебя предупреждала: мир заявляет свои права на нас, на меня, и я не могу сказать «нет». У меня достаточно власти, чтобы спасти тех, кого я люблю, и повлиять на дальнейший ход событий. У меня есть ответственность перед будущим.

И тут ко мне со всей ясностью пришла одна мысль.

— Я больше вас не увижу.

Она взяла мою руку в свои ладони.

— Я не забуду тебя.

И мы долго сидели так рядом.

42

Чтобы вернуться незамеченными, мы задолго до рассвета спустились из гробницы и начали переход по холодной темной равнине к городу и непостижимому будущему. Я посмотрел на Нефертити, Совершенную, которая шла рядом со мной. Она выглядела более спокойной и решительной, неотрывно смотрела вперед. Возможно, легче знать правду, какой бы жуткой она ни была, чем жить в неуверенности. Старшие девочки брели бок о бок с нами, все еще полусонные, а мы с Хети несли на плечах младших, которые то просыпались, то снова погружались в свои сладкие, чудесные грезы. Эхнатон плелся, уткнувшись взглядом в темную, бесплодную землю. Стражники Эйе следовали за нами на небольшом расстоянии.

Нефертити предпочла вернуться в Северный дворец, семейный загородный дом, расположенный в стороне от остального города и его предместий. Укреплен он был слабо, и ему недоставало жилых помещений для обслуги, поэтому безопасности ждать не приходилось. Но царица сказала, что у нее имеются свои причины, а кроме того, в изолированности дворца было свое преимущество. Затем вмешались внезапно пробудившиеся Меритатон и Мекетатон, тоже настаивая на Северном дворце, где они смогут навестить своих ручных газелей.

На расстоянии можно было разглядеть только бесконечную высокую кирпичную стену, которая, похоже, охватывала обширный участок земли, спускавшийся к берегу Великой реки. Окон в стенах не было, а крепкие деревянные ворота мы нашли, прибыв на место, наглухо запертыми. Я постучал несильно, насколько позволяла осторожность. В предрассветной тишине звук разнесся далеко и показался неестественно громким. В конце концов я услышал треск и скрип, и затем в воротах открылось маленькое окошечко. Настороженно моргая, выглянул старик, потом он вздрогнул от изумления и благоговейного страха, узнав ранних гостей, стоявших в запыленных царских одеждах, и принялся громко молиться. Страха в его глазах было больше, чем благоговения. У меня не было терпения ждать, и я колотил в тяжелые двери, пока он их не открыл. Старик пал ниц, продолжая молиться, поэтому мы перешагнули через него и вошли во двор. Привратник поднялся и пошел за нами, говоря, что дворец пуст, но он единолично с честью его охраняет.

— Я остался здесь совсем один, все остальные сбежали, но я знал, знал, что вы вернетесь, вот и ждал вас.

Он был похож на прислужника в таверне, рассчитывающего на чаевые. Нефертити тихо поблагодарила его за верность.

У внешней стены намело груды песка, и все внутренние двери и окна оставались закрытыми. Царица пошла впереди, открывая двери и переходя из одного пустынного приемного зала с колоннами в другой; в них гуляло эхо. Мы с Хети держались начеку, поскольку я не мог быть уверен, что здесь не прячутся чьи-нибудь вражеские силы, — Хоремхеба например. Но мы никого не обнаружили.

Стражники Эйе остались у ворот, поэтому мы с Хети караулили в главном дворе, пока Нефертити отводила дочерей в их спальни, чтобы девочки отдохнули и подготовились к грядущему дню. Эхнатон с мрачным видом последовал за ними. Мы наблюдали, как исчезают последние звезды, и вскоре нежнейший голубой цвет рассвета начал окрашивать купол неба. Луна медленно опустилась в Загробный мир. Где-то залаяли собаки, а на деревьях у реки завели нескончаемую болтовню птицы. Жизнь снова заявляла о себе.

Затем в дверях появился Эхнатон. Он посмотрел на показавшегося из-за восточных скал своего бога, Атона, похожего сейчас на красный осколок стекла. Но ни торжественности, ни желания воздать славу на лице фараона не отразилось. Он поднял руки в безмолвной молитве. Это выглядело бесполезным и безумным. Со всей почтительностью, на какую были способны, мы отвели глаза, надеясь, что нам не придется следовать примеру Эхнатона.

— Идем, я хочу кое-что тебе показать.

Повернувшись, он зашаркал назад, в пыльный коридор, и я пошел за ним, оставив Хети на страже. Мы некоторое время шли, пока не оказались у двойных дверей, покрытых великолепной резьбой. Эхнатон распахнул их и настоял, чтобы я вошел первым. Я очутился в квадратной комнате с высоким потолком. Потолка, собственно, не было, и стен было всего три, и на них художник воспроизвел видение Совершенной жизни. Были изображены зимородки в полете — их черные с белым крылья рассекали неподвижный воздух, пока они ныряли и выныривали из круга прозрачной воды; или на вечно длящееся мгновение усевшиеся на кивающие венчики огромных, в два раза выше человеческого роста, стеблей папируса. А потом произошла странная вещь: с коротким резким криком, вспыхнув сверкающими крыльями, в комнату метнулась тень и столь же внезапно исчезла в стене. Что я видел? Я не верил своим глазам.

Эхнатон захлопал в ладоши и с детской радостью засмеялся моему удивлению.

— Гнезда, спрятанные в стенах! Видишь, великое искусство может обмануть даже птиц. Они верят, что это настоящая река!

Фараон был доволен этим миром-обманкой, но для меня он стал доказательством того, что его идеальный город рисунков, глины, света и теней был всего лишь иллюзией. Я видел его неприглядную сторону, видел, как он действует, и, помимо всего прочего, понял, что выстроен он был не ради красоты или даже власти, но ради страха.

— Это не все, есть еще кое-что, — сказал Эхнатон, взяв меня за руку. Глаза его наполнились слезами, как у одинокого старика в доме для умалишенных.

Комната выходила в тайный зеленый мир — парк с фруктовыми деревьями, разными растениями и каналами. Подобно Загробному миру, он словно бы не имел ни начала, ни конца. В загоне, у длинных резных кормушек ждали молодые газели. Кормушки были пусты. Теперь никто не кормил этих брошенных животных. Я нашел запасы зерна и быстро наполнил кормушки, хотя понятия не имел зачем — наверняка животные недолго проживут среди запустения. Я смотрел, как Эхнатон с какой-то глубокой потребностью гладит насыщающихся газелей, тихо с ними разговаривает.

Мы углубились в зеленый мир. Своим золотым костылем фараон указывал на каждого зверя и птицу, называя их, словно был их создателем. Затем он вдруг впал в ярость.

— Я сотворил этот мир! — закричал он. — Этот город, этот сад! А теперь они все уничтожат!

Я кивнул. Сказать было нечего.

Солнце перемещалось в Дом дня. Я попрощался с Эхнатоном. Он сжал мою руку, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— Да вдохнешь ты сладкий северный ветер и поднимешься высоко в небо на руках Живого Света, Атона, пусть он защитит твое тело и ублаготворит твое сердце, всегда и во веки.

Он благословил меня от всего сердца, и я был тронут больше, чем ожидал. Затем он знаком велел мне уйти и медленно исчез в своем зеленом мире. Тогда я видел его в последний раз.

43

Нефертити ехала впереди на золотой колеснице. Старшие принцессы ехали за ней на собственных колесницах поменьше. Легкий утренний ветерок развевал концы их красных с золотом шарфов, которые трепетали как крылья диковинных птиц. Мы с Хети следовали за ними, стражники Эйе и их стрелы с серебряными наконечниками по-прежнему располагались на флангах. Удивительно, но день был на редкость хорош, как будто буря отшлифовала мир природы, вернув его в девственное состояние. Искрилась вода, пели птицы. За деревьями тут и там поблескивала река. Но когда мы поехали по городу, человеческий мир показался совсем иным. Пожары уничтожили целые кварталы пригорода, оставив после себя обугленные развалины. Один из кварталов, где располагались склады, все еще был объят пламенем. Люди бродили бесцельно, с серыми от пепла лицами. На улицах валялись неубранные тела погибших. Я увидел, как солдаты бросают трупы в тележку, наваливая один на другой, без всякой осторожности и почтения.

Доступ в центр города контролировал отряд солдат Хоремхеба, наставивший заграждения поперек дороги. Но когда они увидели царицу и людей Эйе, то расступились и мы проехали беспрепятственно.

Вдоль Царской дороги стали собираться небольшие группы людей. Жители бросали свои дела — разбор завалов или заботу о временных костерках, к которым они сошлись, защищаясь от ужаса и тьмы ночных часов, — и безучастно смотрели на ехавшую на колеснице царицу. По мере ее продвижения некоторые поднимались и прочувствованными жестами выражали уважение и благоговение; другие в отчаянии кричали, стискивая в мольбе руки. Она всем кивала.

Когда мы приблизились к храмам в центре города, то увидели, что на всех углах стоят на страже солдаты в форме Хоремхеба, другая их часть перегоняла с места на место сопротивлявшиеся группы людей — разрозненные остатки делегаций, прибывших со всех концов империи. Временные жилища выросли буквально за одну ночь. Был расчищен колодец, и за свежей водой выстроилась длинная очередь с мисками и кувшинами. Торговали некоторые хлебные лавки, без сомнения, по взвинченным ценам; к ним тоже стояли аккуратные очереди. Все люди казались потрясенными и напуганными, не до конца понимающими, что стряслось с их миром, изумленными и оглушенными стремительной переменой своей участи. Они неуверенно брели и вдруг останавливались, словно забывали, куда идут и зачем.

Но когда они видели Нефертити, проезжавшую мимо на колеснице, лица у всех светлели, словно они наконец обрели то, во что могли поверить, то, что потеряли и теперь снова обрели. Царица замедлила движение своей колесницы, отвечая на нараставшие восклицания и крики поддержки и одобрения. Забывая о страхе перед солдатами, люди наперебой бросились к Царской дороге, выстраиваясь вдоль нее. Это было не то хорошо подготовленное и неискреннее воодушевление, с которым встречали и поклонялись Эхнатону, — их крики шли из сердца. Что-то поднялось в душе царицы в ответ на эти приветствия. И в тот момент я подумал, что ей все же удастся кое-что спасти. На душе у меня немного полегчало. Грядущее внезапно показалось более сговорчивым.

Под оглушительные крики поддержки и молитвы на всех мыслимых языках и сигналы труб мы миновали ворота и вступили на просторный двор Большого дворца. Он был убран и приведен в порядок. Огромное открытое пространство было уставлено большими каменными изваяниями Нефертити и Эхнатона и забито ожидающими сановниками, послами и вождями племен, их писцами и помощниками, слугами и держателями опахал и навесов от солнца, и все эти люди повернулись, чтобы лицезреть появление царицы. Ожидание, похоже, длилось уже некоторое время. Вдруг стало очень тихо. Я слышал только шуршание нескольких тысяч одеяний из самого тонкого в мире льна, когда собрание поднялось, чтобы стать свидетелями следующего шага в этой игре за власть. Ни Хоремхеба, ни Эйе видно не было.

Нефертити остановила колесницу и, не выпуская поводьев, величественная в двойной короне, обратилась к присутствующим со своей золотой повозки.

— Эта ночь была длинной и темной, — произнесла она. — Но ныне новое солнце осветило новый день. Мы собрались вместе, чтобы засвидетельствовать это и отпраздновать. Сень нашего Большого дворца дарит защиту, удобство и безопасность всем вам. Мы возвращаемся туда и приглашаем вас присоединиться к нам.

Она признавала, не произнося этого прямо, что с культом Атона покончено, что Эхнатон отсутствует, но она здесь и произошли перемены во власти. Она была воплощением политических перемен. Она стала новым солнцем. Новым днем.

Довольно долго все молчали. Потом постепенно по толпе пошел гул одобрения и признательности. Мужчины кивали и поворачивались друг к другу, соглашаясь. Это было то, что им хотелось и требовалось услышать. Зазвучали аплодисменты и возгласы одобрения, поначалу застенчивые, но переросшие в продолжительные и громкие. Пока что все шло хорошо.

Нефертити сошла с колесницы, собрала вокруг себя дочерей и направилась к главному зданию, как бы говоря: «Мы — династия сильных женщин, мы несем ответственность». Толпа мужчин последовала за ней внутрь. Я старался не отставать от нее, пока мы пробирались по переполненным коридорам дворца. Несмотря на шум и толчею, ходатайства, прошения и призывы к ее вниманию, царица, проходя по коридорам, по-прежнему умудрялась подобающим образом отвечать на почести, оказываемые ей ожидающими писцами, управляющими, дворцовой челядью и смотрителями, — отцы и сыновья стояли рядом, наблюдая ее возвращение.

Наконец мы вошли в большой зал у самой воды. Я никогда не видел помещения с таким количеством изящных колони — их были сотни, увенчанных красными, синими и белыми резными украшениями и поддерживавших потолок, расписанный божественными звездами.

Зал вскоре заполнился знатью, еще больше людей набилось в боковые проходы и комнаты. В сопровождении дочерей Нефертити вошла в Окно явлений и уже из него оглядела собравшихся.

— Я вернулась, — сказала она. — И теперь стою перед вами не как богиня, но как женщина. Я — сердце, дух и истина. Выслушайте, что я скажу, и передайте это своим народам. Я прихожу, чтобы восстановить истину. Пусть все знают: истина возобладает. Любой, кто бросит вызов или нарушит наш мир войной, продажностью или ложью, будет повинен в преступлении против истины и против Обеих Земель. Вот правда богов, правда порядка и правда моего дома.

В помещении стояла полнейшая тишина. Все внимали малейшему оттенку и скрытому смыслу ее слов.

— А теперь мы перед лицом всего света вознаградим тех, кого любим и кто одарил нас своей любовью.

В просвете между колонн, поверх голов многочисленных сильных мира сего я разглядел, как к Окну подошел Хоремхеб. Он поднялся на помост перед царицей, наклонил высокомерную голову и получил золотое ожерелье, которое Нефертити надела ему на шею. Он отступил, поклонился, преклонил колени, поднялся, сошел вниз. Все это он проделал со строгим изяществом, но чувствовалось, что никаких подлинных обязательств он на себя не берет. Следующим подошел Рамос. Он тоже получил ожерелье, но сделал это с гордостью. Он казался растроганным и, похоже, испытывал облегчение. За ним последовали другие, по мере того как глашатай выкрикивал их имена, — ключевые фигуры в иерархии, лояльность которых ей требовалось обеспечить публично, прежде чем она сможет перейти к более жестким переговорам. Нефертити сводила вместе силы, которые угрожали разодрать страну на части, заставляла их признать ее власть и подчиниться ее правлению.

Затем я услышал, как выкрикнули мое имя. В зале стало тихо. Наверняка это была ошибка. Я снова услышал:

— Рахотеп, разгадыватель тайн.

Я был поражен. Внезапно дыхание громом отдалось в ушах, сердце понеслось вскачь. Словно во сне, я увидел, как раздвинулась передо мной толпа, освобождая проход, и я пошел по нему к Окну вдоль рядов любопытных, смутно различимых лиц. Я ступил на платформу и посмотрел в обрамленное знаками власти лицо царицы. Я помню все до мельчайших подробностей: ясный свет ее блестящих глаз, красный, золотой, синий цвета Окна, красные ленты, свисавшие с фриза в виде разгневанных, оберегающих голов кобр над нами, даже выжидающую тишину в помещении.

Я знал, что нашел ее, и понял, что потерял. Я всегда знал, что так и случится. Это был конец. Глупо говорить, что мне почудилось, будто вокруг меня падает снег, словно эти последние мгновения с ней замедлились и превратились в непостижимые, нежные и быстро исчезающие хлопья. Лицо у нее было веселым. Она снова обладала своей властью. Я почувствовал, как сердце захлестывает печаль, она не была светлой, чистой, как родниковая вода; но более темной и незнакомой, как некое вино — с прекрасной горчинкой, густое, кроваво-красное. И тогда я подумал о ней как о том ящике со снегом. Как о моем сокровище. Я унесу с собой воспоминание о ней и никогда не открою этот ящик.

Наклонившись, царица надела мне на шею золотое ожерелье. Я глубоко вдохнул — мне нужно было вобрать ее аромат. Она уже отдалялась от меня, ее уносило прочь. Нефертити прошептала одно слово: «Прощай». Тогда я отступил, чувствуя на плечах непривычную тяжесть золота и почета — подаренное лучшее будущее, единственное, что она могла мне дать. Она одарила меня золотом и уважением. И сделала эта перед лицом всего мира. И говорила со мной.

Я вернулся на свое место, вызывая на сей раз интерес, а иногда восхищение и кивки этих могущественных людей. Положение вещей опять переменилось. Статус, этот странный и непостоянный бог, улыбнулся мне. Я обнаружил, что стою рядом с Нахтом. Он с добродушным выражением указал на ожерелье, словно говоря: «Молодчина».

Я посмотрел на Окно, потому что появился Эйе, принесший с собой особую атмосферу холода, жуткой сверхъестественности. Он поднялся на платформу, последний из награждаемых. В зале воцарилась гробовая тишина, как будто никто не смел даже вздохнуть во время встречи этих двух великих людей. Они мгновение пристально смотрели друг на друга, затем Нефертити опустила золотое ожерелье на шею своего отца, словно это была цепь, а не награда. Она пыталась заставить его служить себе. Похоже, ей это удалось. Эйе легко поклонился в знак почтения и сделал шаг назад, но потом снова посмотрел на царицу с едва уловимой улыбкой, которая сразу же вызвала у меня недоверие, и хлопнул в ладоши.

Из боковой двери появилась худощавая странная фигурка — маленький мальчик, которого я однажды видел с Эхнатоном. Он зашаркал вперед, опираясь на изысканный золотой костыль. Стук костыля об пол громко отдавался в затихшем зале. Лицо мальчика было удлиненным и обаятельным, тело угловатым и худым. Вид у него был такой, будто прежде он уже не раз бывал среди смертных. Я невольно содрогнулся и посмотрел на Нефертити. Она была потрясена, словно перед ней стоял призрак.

Мальчик подошел к Окну, и Эйе пригласил его подняться и встать рядом с ним. Нефертити, похоже, ничего тут не решала и наградила ожерельем и его тоже. Эти трое стояли вместе: царица в своем Окне, смотревшая вниз, на мужчину и мальчика. Что-то пока неизвестное создавалось здесь ради будущего.

— Кто этот мальчик? — шепотом спросил я у Нахта.

— Его зовут Тутанхатон.

— Кто он?

— Царский сын. Одни говорят, что его отец Эхнатон, другие говорят — нет.

— А кто его мать?

— Этого я не знаю. Но было бы важно узнать, ибо у этого мальчика есть роль, написанная для него Эйе в «Книге времени». Если время Атона закончилось, восстановят Амона. Тогда мальчика, вполне возможно, будут звать новым именем: Тутанхамон.

Затем Эйе пригласил царицу спуститься, что она и сделала вместе с дочерьми. В конце зала отворилась большая дверь. В комнате за ней было темно от сгустившихся теней. Послышались шорох и шарканье — люди расступались перед Нефертити. Она знала, что должна теперь пройти через большой зал, мимо этих больших людей и войти в ту темную комнату гордо и с достоинством. Она двинулась вперед, сопровождаемая Эйе, Хоремхебом, Рамосом и шаркающим мальчиком. Я снова подумал про Общество праха. Мне стало интересно, у кого еще есть золотые перья. Кто еще ждет в той комнате теней?

Царица прошла мимо меня, с лицом гордым и исполненным достоинства под большой короной. Я вспомнил восхитительные каменные лица в мастерской Тутмоса, и словно лучшее из них ожило сейчас в ее осанке, спокойствии и красоте. Лицо ее было сосредоточенным и властным. Но в то мгновение, что она глянула на меня, я увидел в ее глазах прежние золотые искорки боли. Затем дверь за ними закрылась, царица исчезла.

Когда зал взорвался бурей противоречивых криков и доводов, мое сердце сдавила такая боль, что перехватило дыхание. Нахт заметил это.

— Давайте выйдем наружу, — предложил он.

Пробираясь сквозь толпу, я старался отдышаться. Мне нужно было говорить, не переставать думать, двигаться вперед, в свое будущее, как это сделала она. Мне нужно было уйти от боли этой минуты.

— Как ваш сад? — услышал я свой голос, сам поразившись не относящемуся к делу вопросу.

Нахт понимающе улыбнулся. Я уже забыл, как он мне нравится.

— О, борется с пустыней, как всегда, — сказал сановник. — Но теперь, когда все изменилось, я возвращаюсь в Фивы. Почему бы вам не поехать со мной?

44

Мы с Хети стояли на пристани, пока на корабле Нахта шли последние приготовления. Город пустел. В гавани было не протолкнуться от пассажирских и грузовых судов, но осознание новой цели постепенно брало свое. Люди снова знали, во что они могут верить. Что же до меня, я не мог дождаться, когда покину жуткую иллюзию этого города.

— Найди свою семью, Хети. Возвращайся домой. И дай о себе знать. Уверен, мы еще встретимся.

Он кивнул:

— А вы — свою. Сейчас это самое важное.

— Спасибо. И не оставляйте усилий обзавестись ребенком.

— Не оставим.

Хети улыбнулся. Он мне нравился.

— В один прекрасный день мы вспомним обо всем этом за кувшином доброго вина из оазиса Дахла.

Он снова кивнул и обнял меня. Странные эти расставания, когда не хватает слов.

Итак, я отдался на волю Великой реки, которая несет всех нас к разным пунктам назначения и судьбам. Пока судно отчаливало от этой чужой, нереальной земли, Хети стоял, смотрел и периодически махал рукой, все уменьшаясь, пока наконец не исчез вместе с городом Ахетатоном, когда мы обогнули большую излучину. На мгновение я задумался, вернусь ли когда-нибудь сюда, и если да, то что найду. Потом я обратил свой взор вперед, к Фивам.

О путешествии домой мне почти нечего сказать, разве только что оно было чересчур медленным, северный ветер помогал нам справляться со встречным течением. Терпение мое иссякло, и я не мог спать. Сердце билось слишком быстро. Я видел, как проплывает мимо неменяющийся мир: долгий роскошный свет сумерек над болотами; тенистые великолепные рощи папируса; скот, пришедший к реке на водопой; женщины, моющие в реке посуду и стирающие белье; дети, с помощью воображения играющие без всяких игрушек, машущие нам руками и кричащие от полноты души, когда мы проходили мимо; небеса — всегда одного и того же дивного голубого цвета, поля — в той же зеленой дымке, превращающейся теперь в золотую; движущаяся вода с ее бесконечной сменой оттенков — серебристый, голубовато-зеленый, серый, янтарный, и чернота неведомых глубин под килем нашего судна.

Я вспоминал плавание в обратном направлении столько дней назад, когда этот дневник был еще почти пуст и я не знал, как все повернется. И вот теперь, сидя здесь в свете зари, когда мы приближаемся к великому и славному хаосу моего родного города, с его знакомыми шумами и криками, улицами и тайнами, вонью и ароматами, красотой и несчастьями, я ловлю себя на том, что рад, но и боюсь. Боги даровали мне благополучное возвращение туда, откуда я начал свое путешествие. Но действительно ли мы возвращаемся из подобных путешествий? Мы наверняка возвращаемся на исходную точку изменившимися. Мы не прежние.

— Откуда ты знаешь то, что знаешь? — спросила меня Нефертити.

Есть только один ответ:

— Потому что это случилось. Потому что теперь она ушла навсегда.

Это правда правдивой истории. Что-то утрачено. Что-то обретено. Что-то потеряно снова.

Я попрощался с Нахтом.

— Мы еще увидимся, — сказал он. — Уверен, у будущего есть для нас что-то в запасе. Поскорее приходите в гости — побеседуем о мире, изменениях в нем и о садах.

Я поверил, что так и будет. И с любовью и благодарностью обнял его, человека, которому, я знал, могу доверять.

Я иду по своей улице в свете раннего утра, снова — через знакомые переулки и площади, мимо дорогих магазинчиков, торгующих обезьяньими и жирафьими шкурами, яйцами страуса и покрытыми резьбой бивнями, мимо привычных лавочек на Фруктовой аллее и столярных и кузнечных мастерских, только открывающихся навстречу новому дню; под крышами, где прыгают дети и поют птицы, ничего не знающие о темном мире внизу. Назад к своей жизни и своему дому.

Я подхожу к деревянной двери. Обращаюсь с молитвой к божку в нише, который знает, что я в него не верю, затем толкаю дверь. Внутренний двор подметен и прибран, стоит серебристо-зеленая олива. Я прислушиваюсь к тишине. Потом слышу девичий голосок, задающий вопрос, и другой — на кухне. Я вхожу в комнату, вот они все — мои девочки, моя Танеферт с черными как ночь волосами и прямым носом, и ее глаза вдруг наполняются слезами. И я держу их всех в объятиях — долго-долго — и все же едва верю; что жизнь смогла подарить мне сейчас такое счастье.

Моя признательность

Я хотел бы поблагодарить Бру Доэрти, моих агентов Питера Штрауса и Джулию Крейтман, а также Билла Скотт-Керра и великолепную команду «Трансуорлд» за то, что сделали возможным появление этой книги, а затем улучшили ее.

Также спасибо Кэрол Эндрюс, бакалавру гуманитарных наук, занимающейся Египтом, Лорне Оукс из Беркбекского колледжа и Раафату Фергани за то, что с такой любезностью и щедростью делились своими богатыми знаниями, и Патрисии Грей за помощь с некоторыми знаками. Как всегда, за интерпретацию фактов — вместе с любыми неточностями и ошибками — ответственность несу исключительно я.

За советы и замечания по поводу различных деталей я бы хотел поблагодарить Уолтера Донохью, Марка Стюарта и Бивиса Сейла.

А что касается славных девочек Шофры, Грэнни, Кары и их родителей Доминика Дромгула и Саши Хейлс, то люблю и благодарю за вдохновение и счастье.

И самое главное — спасибо тебе, Пол Рейнбоу, за то, что отправился со мной в это путешествие, читал и перечитывал и всегда говорил нужное слово в нужный момент; как говорится в песне времен Нового царства, «ты возвеселил мое сердце».

Нефертити.

Прекраснейшая из прекрасных.

Супруга и соправительница таинственного «фараона-еретика» Эхнатона.

Ей поклоняются. Ее ненавидят. Но… кому из многочисленных врагов достанет мужества посягнуть на жизнь или честь великой царицы?

Это кажется невозможным, но незадолго до празднества по случаю освящения новой столицы Египетского царства Нефертити бесследно исчезает.

Сыщику Рахотепу предстоит отыскать пропавшую царицу за десять дней, оставшихся до празднества, — или его и всю его семью казнят.

Но чем дольше длятся поиски, тем отчетливее Рахотеп понимает: к исчезновению «прекраснейшей из прекрасных» причастны не только коварные царедворцы и властолюбивые жрецы…

Книга, которая не уступает лучшим «египетским» романам Кристиана Жака и Уилбура Смита!

«Evening Standard»

Необыкновенно увлекательный роман об одной из самых красивых и таинственных женщин мировой истории!

«Booklist»