Сбывшиеся мечты

Глава 6

Мадемуазель Софи постоянно обследовала коридоры «Фермы». Я говорила себе, что она изменится, когда поближе познакомится с нами и поймет, что мы не причиним никому вреда; но было похоже, что ее враждебность все более возрастала. И все-таки я не оставляла надежды завоевать расположение мадемуазель Софи. Хотя бы к Марии она могла относиться получше, да и сама Мария настойчиво и с радостью стремилась ей услужить. Более того, Мария настояла на том, чтобы взять на себя некоторые обязанности по отелю; она работала вместе с Эганом: носила стаканы, фарфор и серебро в столовую, складывала салфетки, как профессионал, и метила маленькие коричневые горшочки с маслом фамильным знаком Жарре. Я думаю, что она была бы готова прислуживать нам во время еды, если бы Эган не настоял, чтобы она хотя бы в это время вела себя как гостья.

Мария в ответ на мое недоумение относительно причины враждебности мадемуазель Софи сказала:

— Эган говорит, что она тронулась. — Она вроде бы поколебалась, решая, стоит ли продолжать, но, стараясь казаться веселой, призналась: — Она стала как ребенок. Я нашла мертвого паука в ящике для подушек. Я понимаю, что он мог попасть туда из прачечной, но… Я иногда открываю дверь, а она стоит там, будто подслушивая. Не понимаю, что она хочет услышать. Эган никогда не остается у меня слишком долго, да и заходит он нечасто. Она просто не понимает, что делает. И вы не должны обращать внимания, Керри.

Большую часть времени Мария проводила с Эганом, поэтому могла выбросить из головы эту мадемуазель Софи. Если она не помогала Эгану в работе по отелю, то они ездили на маленьком автомобиле, который мы арендовали, с Эганом за рулем, в Белан-ле-От на рынок и в Дьенн — за более серьезными покупками или в кино. Иногда они даже ездили в Ниццу или Канн и возвращались очень поздно; в такие дни она тщательно причесывалась и надевала длинную юбку, из чего я заключала, что они ходили на танцы.

Она постоянно просила, чтобы я присоединилась к ней, но я с таким же постоянством отказывалась. Я вовсе не хотела исполнять роль дуэньи, что, согласно договору, и не было моей работой. Я не возражала против того, чтобы остаться в одиночестве. Ходила на склоны гор писать этюды и к вечеру совершенно обессилевала от солнца и пьянела от свежего воздуха.

Подсознательно я ожидала, что Конор придет поговорить со мной, но он никогда не делал этого. Он мог бы зайти и поприветствовать меня, хотя бы как управляющий отелем, но, похоже, он избегал встреч со мной. Впрочем, он был занят с утра до ночи. Сколь бы рано я ни выходила утром с этюдником через плечо и ленчем в сумочке, состоящим из хлеба с сыром и фруктов, я неизменно слышала стук его молотка или визг пилы из-под навеса, где находилась столярная мастерская.

В письмах к мисс Уолдрон я каждый раз писала о том, как упорно работают братья. И еще о том, что Мария счастлива. Сначала я думала, что обязанности по обслуживанию отеля, которые она взяла на себя и которые целиком заполняли ее день, быстро избавят ее от чар как отеля «Ферма», так и самого Эгана. Но эта работа, казалось, приносила обратный эффект. Мария, без всяких усилий со своей стороны, вызывала у постояльцев дружелюбное отношение, а Эган становился в ее глазах все более желанным, когда она работала, не отходя от него. Я все больше убеждалась, что чувство Марии — не та любовь, которая случается у школьниц. Она действительно влюблена.

Когда я писала об Эгане, никогда не подчеркивала его обаяния. «Обаяние» — это слово, которое приведет мисс Уолдрон в ярость, это омрачило бы не столько чувства Марии, сколько мои. Эган обладал чем-то большим, нежели обаяние, и Мария это тоже чувствовала, я была в этом уверена. Под обворожительной внешностью было что-то твердое — решимость или цель? — и уверенность в победе. Эту уверенность могли внушить ему женщины. Работая за стойками шикарных гостиниц, он неизменно становился объектом внимания богатых одиноких женщин, которые только и делают, что ищут новых ощущений и любви. Но каковы же его намерения? Жениться на такой богатой девушке, как Мария, или что-то большее?

Однажды утром, выходя из дому, я остановила Сильвию и попросила ее сменить хлопчатобумажный коврик у моей кровати. Прошлым вечером я пролила на него льняное масло из неплотно закупоренной бутылочки в моем этюднике.

— Простите, но мадемуазель Софи…

Сильвия выглядела очень несчастной. Она оглянулась. Дверь в кладовую была открыта, но мадемуазель Софи нигде не было видно. Сильвия быстро метнулась в кладовую и вернулась со свежим ковриком, а испачканный маслом взяла у меня и сунула в самый низ кипы грязного белья. Я зашла в свою комнату за этюдником, а на обратном пути увидела мадемуазель Софи с испорченным мною ковриком в руках. Обращаясь к Сильвии, она что-то быстро говорила голосом, который более напоминал шипение змеи.

Мне пришлось вмешаться:

— Это моя вина, мадемуазель Софи. Я настояла, чтобы мне дали чистый коврик.

— Как вы можете настаивать в этом доме! Вы, незваная гостья!

— Нет, я клиент гостиницы, который платит деньги, — спокойно ответила я.

— Слуги не допущены к льняному белью!

Сильвия побледнела от гнева.

— Вы назвали меня воровкой!

— Этот дом проклят! Одни воры и преступники…

— Если вам надо кого-то обвинить за этот коврик, то вините меня, а не Сильвию, — сказала я, хотя сомневалась, что она в гневе слышит то, что я говорю. Вся эта сцена была отвратительна. Эту мадемуазель Софи следовало изолировать от всякого общения с гостями.

Я не увидела Сильвию, когда вернулась; других постояльцев в отеле не было, и за обедом прислуживал Эган. Поэтому я решила, что Сильвия пораньше отправилась домой. Эган и Мария исчезли сразу же после обеда, а я взяла стакан бренди и решила посидеть на террасе, пока не стемнеет. Я уже собралась подняться к себе, когда появился Конор. Мое сердце сжалось; вот, наконец, мы и встретились.

Почти сразу я поняла, что он хочет сказать что-то неприятное. Но буквально остолбенела от его слов:

— Будет лучше, если вы позволите Софи отдавать приказания слугам.

Наконец я обрела дар речи:

— Отдавать приказания слугам?

— Софи в истерике. Она сказала, что вы вмешались в ее разговор с Сильвией, и та ушла.

Вот теперь я разозлилась.

— Я только попросила у Сильвии чистый коврик, и она мне его дала. А вот мадемуазель Софи назвала ее воровкой.

Конор с удивлением уставился на меня:

— Черт возьми! Прошу меня извинить.

Я была глубоко оскорблена и вовсе не собиралась прощать его.

— Мне кажется, вы должны поговорить с мадемуазель Софи о том, как она ведет себя с вашими гостями.

Он перевел дыхание.

— Софи бывает неразумной, но ведь она выполняет свою работу.

— Вы так думаете?

— Что вы имеете в виду? — Конор удивленно поднял брови.

— Я не часто останавливаюсь в отелях, даже таких больших, как «Ферма», — сказала я. — И вовсе не привыкла к шикарным условиям. Но заметила: во французских отелях всякое может быть, но всегда гарантирована чистая постель и чистый стол. Но только не здесь.

— Но у нас отличная пища. — Казалось, он был смущен.

— Так и есть. Берта просто великолепна. Но скатерти! И весь этот потрескавшийся фарфор… А простыни! Да и все выглядит так, будто требует хорошей чистки.

Казалось, он с трудом осмысливает сказанное:

— Я никогда не думал… Догадывался, конечно, что все ветшает, но совершенно нет денег, чтобы заменить это. — Он посмотрел на меня. — Вы не должны обвинять в этом Софи.

Мы были так поглощены разговором, что не услышали, как Эган и Мария подошли к нам сзади.

— О чем это вы говорите так серьезно? — спросил Эган.

— Сильвия уходит от нас, — сказал Конор, сделав резкий жест.

— Проклятье! — сказал Эган. — А Лаура как раз приезжает сюда с друзьями!

Так, значит, я наконец увижу эту Лауру!

— Но не раньше чем послезавтра, — сказал Конор. — А есть кто-нибудь в Белане, кому нужна работа?

— Я спрошу завтра, — ответил Эган. Потом, повернувшись к Марии, сказал: — Пошли?

Она кивнула:

— Доброй ночи, Керри, Конор.

Они пошли вверх по лестнице, обнявшись.

Лицо Конора все еще было хмурым. Я не понимала, что вызывает его гнев: несправедливость по отношению ко мне или то, что я сказала насчет отеля. Я уже испытывала угрызения совести, что высказалась против мадемуазель Софи. Она старая и больная и не всегда понимает, что делает. Мне следует быть выше ее лжи.

— Трудно осуждать людей, когда они так стары, — сказала я. — Старики часто все преувеличивают.

— Софи никогда не хотела, чтобы ферму превратили в отель, — сказал он. — Мы так и не смогли заставить ее понять, что это единственный выход для нас. Мой отчим проиграл бы, если бы не женился на моей матери и она не вложила бы сюда деньги. Софи считает, что мы унижаем семью Жарре, превращая ферму в деловое предприятие. Когда-то Жарре были очень важными людьми в округе. Она считает, что мы позорим их имя. — И он коротко засмеялся.

— Ну а что бы она стала делать, если бы вы покинули «Ферму»?

— Один Бог знает. Она не понимает, что происходит. Эган говорит, что она тронулась, и это, может быть, правда, хотя и звучит грубо. Она даже не помнит, что мой отчим позволил ей остаться не из сострадания, а за ту работу, которую она здесь выполняет. Когда они были здесь, она даже не была домоправительницей. Моя мать всегда привозила штат прислуги из Парижа. А в их отсутствие она не более чем смотрительница. Но сама Софи считает, что она самая главная в «Ферме».

— А вы не можете ей сказать, что эта работа слишком сложна для нее?

— Тогда она будет жить у нас не работая, из милости, и будет весьма этим гордиться. Она живет прошлой славой. А когда-то все было очень хорошо. Может быть, потому, что я был маленький и меня нетрудно было удивить, но «Ферма» тогда казалась мне столь же величественной и богатой, как королевский дворец.

— И что же случилось с этим великолепием, о котором вы любите вспоминать?

— Я часто задаю себе этот вопрос, — ответил он. — Может быть, они распродали все вместе с вещами из парижской квартиры. Эган не может вспомнить. Говорит только, что его спрашивали, что бы он хотел оставить себе, когда дело дошло до окончательного расчета с юристами, но он сказал, что ничего не надо. Он был тогда совсем мальчишкой, десять лет, и ничего не хотел из домашних вещей.

Он нахмурился, как бы вызывая что-то в памяти:

— Я вспоминаю, как выглядела терраса, когда ее готовили к приему гостей. Вышитые льняные скатерти, серебряные подсвечники… персидский ковер в моей комнате, который я очень любил… тонкие вина, цветы… — Он заставил себя остановиться. — Я мог бы проверить все это в суде, но едва ли что-нибудь можно вернуть обратно. — Он пожал плечами и добавил: — Может быть, это сон. Все прошло, как и многое другое.

Он как-то сразу ушел, едва сообразив пожелать мне доброй ночи. Казалось, он был ошеломлен тем, что с ними произошло, — и не столько с потерянным блеском «Фермы», сколько с ним самим.

Я была озадачена, обнаружив, что принимаю так близко к сердцу его неудачи. Он привлекателен, несчастен, и он здесь единственный мужчина, как я легкомысленно призналась себе, который заслуживает внимания, но не более того.