Сцены из жизни Максима Грека

МОНАХИ

Еще стояла осень, но таких холодов на Афоне не бывало ни в декабре, ни в январе. Внезапно пошли дожди с градом, повалил мокрый снег. Бушевал ветер. Все небо заволокло тучами, медленно тянулись пасмурные, сумрачные дни. Монахи почти не покидали своих келий. Максим страдал от холода больше, чем прошлой зимой.

В прошлом году он и не заметил, как земля покрылась снегом. Точно чудо произошло. Он помнил, как приятно было тогда ходить по сухому твердому снегу. Снежные сугробы покрыли на несколько месяцев улицы, кровли домов и церквей. Снег сверкал на солнце, лаская взор своей белизной; куда ни обратишь взгляд, всюду благословение божье. Ни ветра, ни других капризов непогоды. Максим не мерз даже по ночам, прожил зиму, точно закутанный в вату. Все слышанное на Афоне о жестоких зимних стужах в северных странах забылось по приезде сюда. А теперь вспомнилось. Тогда он был в Москве гостем: еще три-четыре месяца, год, и он возвратится на Святую Гору. А теперь неизвестно, когда это произойдет, через три-четыре года, через полтора десятка лет. Одному господу ведомо, когда выпадет ему счастье вернуться в Ватопедский монастырь. А до тех пор никуда не уйти от русских морозов, снегов, льдов. И порой долгие дни, которые предстояло прожить здесь, пока не засверкает солнце возвращения на родину, представлялись Максиму такими же бесконечными, как суровая зима, и при мысли об этом стыла кровь, пробирала дрожь.

Но в тот осенний день еще больше него мерз Исак по прозвищу «Собака». Монах этот, первоклассный каллиграф, по приказанию Вассиана красивым почерком переписывал новый перевод Максима — «Житие Богородицы» Симеона Метафраста.[130] Список этот предназначался для самого великого князя. Обычно Исак работал искусно и внимательно. Но сегодня рука плохо ему повиновалась. Келейник Максима Афанасий не протопил как следует печь, и трое других писцов, Селиван, Михаил и молодой Зиновий,[131] тоже мерзли и трудились без всякой охоты. Исак к тому же был сильно не в духе, — ведь Максим запретил ему пить брагу во время работы. Вот почему ему казалось, что он и окоченел больше всех, да так, что не только руки, но и слух его ослабел. Он едва слышал голос святогорского монаха, который теперь уже переводил на славянский сам, без посторонней помощи. Иногда до Исака долетали слова, но он не улавливал их смысла. Голова у него гудела, как улей.

— Святые отцы, сегодня я обязательно сделаю какую-нибудь ошибку, и немалую, быть может, а посему прекращаю свои труды, — проворчал он, положив перо и согревая дыханием руки. — Холодище проклятый, пальцы стынут, и перо я держу неловко, точно дитя неразумное.

Он бросил сердитый взгляд на Афанасия. Стоя на коленях перед печной дверцей, келейник дул изо всех сил, стараясь разжечь огонь. Все знали горячий нрав Исака. Он легко выходил из себя, а в гневе мог и прибить какого-нибудь смирного, безответного монаха. Однако на этот раз он сдержался и лишь сказал:

— Виноват, думается мне, Афанасий. Он сегодня спустя рукава делает свое дело.

Селиван, считая, что в присутствии Максима говорить этого не следовало, поднял голову.

— Чем виноват, по-твоему, брат Исак, бедняга Афанасий? Морозы ударили внезапно, а дров мало, да и сырые они, и пока нагреются стены, не один день пройдет.

Исак пробормотал что-то, даже не взглянув на Селивана. Афанасий же осмелел от заступничества писца, любимца Максимами, выпрямившись, обратился к Исаку:

— Знай же, святой отец, еще позавчера я говорил его преподобию, что надо протопить кельи, да он не разрешил.

— Гм, конечно, — пробурчал Исак. Оставив в покое келейника, он весь свой гнев обратил теперь на игумена. — Вместо того, чтобы пожалеть людей, дров пожалел святой отец. Но ему какая забота! Его печка жарко горит, для себя его преподобие ни дров не жалеет, ни труда людского. И если вдруг дрова сырые и не сразу разгораются, есть у него и иной способ согреться.

Писцы молча улыбались, склонившись над рукописями. Михаил Медоварцев, увидев, что Афанасий перестал раздувать огонь и внимательно слушает Исака, поспешил строго сказать:

— Не пристало нам говорить подобное о святом игумене, братья мои. Грех это. Святой отец денно и нощно печется о монастыре и лучше нас знает, когда протапливать кельи. Не в том дело, что дров пожалел игумен. Он просто ведать не ведал, что нежданно завернут холода.

Писцы перестали улыбаться. Исак Собака из-под густых рыжих бровей сердито посмотрел на Михаила. Лицо его побагровело от гнева. Но, сдержавшись, он промолчал. Вдруг глаза его оживились.

— Брат Михаил, — ласково сказал он. — Ты, как всегда, прав. Каюсь, впал я в грех и нынче же вечером не премину припасть к ногам святого отца и испросить у него прощения. И не забуду передать ему все, о чем толковали мы позавчера с глазу на глаз в моей келье. Как помнишь, говорили мы о его преподобии и сказано было кое-что пострашнее, чем то, что я, грешник, сейчас наболтал. Попрошу прощения и за то…

— Ты говоришь, с глазу на глаз, брат Исак? — испуганно перебил его Михаил.

Исак невозмутимо взглянул на него, и по лицу его промелькнула улыбка.

— Да, с глазу на глаз, — подтвердил он необыкновенно сладким голосом.

— Когда же?

— Тому назад три дня.

— Где, брат Исак?

— В моей келье после вечерни.

— И я был там, ты говоришь?

— Ты и я, брат мой, и больше никого. Да как же ты запамятовал?

— Чистосердечно признаюсь вам, святые отцы, ничего не помню, — опустив голову, едва слышно прошептал Михаил.

— И неудивительно, брат Михаил, — продолжая ласково смотреть ему в глаза, сказал Исак. — И со мной случались подобные напасти. Забываем мы кое-что из наших скверных поступков, а почему? Сатана, который вводит нас в искушение и заставляет погорячиться, сам делает так, что мы забываем сказанное или сделанное. Начисто забываем или не придаем этому значения. И то, что мы не расстаемся с заблуждением и не просим отпустить нам грехи, тоже дело рук сатаны.

Другие монахи, судя по их лицам, как и Михаил, нашли такое объяснение вполне разумным.

— Верно ты говоришь, отец Исак, — выйдя из оцепенения, промолвил Михаил. — Но раз то, о чем ты упомянул, произошло целых три дня назад, сильно запоздали мы очистить от греха душу. Я, несчастный, забыл о случившемся, а ты, брат мой, как же ты, помня все, молчал до сих пор? Это вина немалая!

И Михаил с облегчением улыбнулся, глядя на Исака. Улыбнулся и тот.

— Ох, в том-то и беда, брат Михаил, — вздохнул Исак. — Так сатана делает свое черное дело. Не только тебя, но и меня, грешника, он усыпил. И потому я тоже забыл, что ты мне говорил о святом игумене. Но теперь, слушая тебя, сразу вспомнил.

Михаил опять помрачнел. Он хотел прекратить поскорей неприятный разговор. На этот раз он оплошал, не сумел справиться с хитрецом.

— Понимаю, брат, — сказал он, — мы оба поздно осознали свою ошибку. И ты виноват не меньше меня, ибо мы оба в равной мере впали в грех. Но теперь нам пора одуматься. Сегодня же вечером я пойду к игумену.

— Нет, брат, не ходи, — решительно возразил Исак. — Раз ты не помнишь, что именно мы говорили, ты скажешь святому игумену не то, что следует. Как установит он тогда истину?

— Будь по-твоему, — перекрестился Михаил.

— Твоими молитвами, — перекрестился также Исак.

Внимательно прислушиваясь к разговору, Афанасий перестал раздувать огонь, и печка погасла. Но писцы, поглощенные перебранкой, этого не заметили. Исак словно и не ощущал больше холода. Его радовало, что он поставил на место дерзкого писца. Давно уже не переваривал он Михаила Медоварцева.

Селиван и Зиновий, самые молодые, держась в стороне и помалкивая, с интересом слушали перепалку двух монахов. Селиван не одобрял поведения Исака. Злорадство этого вероломного старика не знало границ, и когда он замышлял недоброе, проявлял необыкновенную изобретательность. Однако в глубине души Селиван сейчас радовался, что Медоварцева проучили. Исак, человек грубый и злой, не досаждал монахам, пока его не задевали; не клеветал на них. А Михаилу ничего не стоило возвести напраслину; было у него немало и других недостатков. Вера его не была чистой и твердой. Из высокомерия он старался казаться всезнающим, а работал спустя рукава. Искал корысть в переписке священных книг. Знания его были невелики, в каллиграфии он все больше отставал от молодых писцов и, понимая это, упрямился и злился. Но Селиван, несмотря на свою неприязнь, старался не ссориться с ним, быть мягким и снисходительным.

С тайным удовольствием прислушиваясь к перепалке, Селиван наблюдал за Максимом. Его радовало, что этот мудрый и святой человек не обращал внимания на раздоры писцов. Сидя в своем уголке, он перебирал книги. На спину его наброшено было одеяло, колени укрыты черной меховой полостью, подарком митрополита Варлаама. Тепло укутавшись и время от времени согревая дыханьем руки, он сосредоточенно перелистывал книги.

Не впервые Селиван видел учителя отрешенным и углубленным в свои мысли. Когда они переводили Толковую Псалтырь и встречалось какое-нибудь затруднение — надо было исправить ошибку прежних переводчиков, прояснить темное место или устранить противоречие в тексте, — Максим обычно садился в уголке, в стороне от других, точно удалялся куда-то, чтобы испросить совета у просвещенных богословов. И сейчас с ним происходило нечто подобное.

Царило молчание. Монахи сидели, склонившись над рукописями.

— Тут, братья, надобна ваша ученость, — заговорил вдруг Максим.

Писцы любили, когда для обсуждения какого-нибудь трудного места прерывалась работа. Раньше в переводе Толковой Псалтыри принимали участие и два других просвещенных старца, Димитрий и Власий, которые прочли много книг и объехали немало стран, и тогда обсуждение и затягивалось надолго. Писцам не наскучивало слушать мудрых отцов, они извлекали из их беседы немалую для себя пользу, хотя и знали: потом придется приналечь, чтобы к сроку справиться с работой. Теперь среди них не было ни Димитрия, ни Власия, которые, однако, частенько заходили в келью к Максиму, как и другие ученые — переводчик многих житий святых Василий Тучков, князь Семен Курбский, Петр Шуйский, один из самых образованных людей того времени окольничий Федор Карпов и иноверец латинянин Николай. Если же их не оказывалось рядом, Максим не упускал случая пуститься в рассуждения со своими писцами. А среди них наиболее образованными были Селиван и Зиновий.

— Мне надобна ваша ученость, — повторил он, пытаясь согреть дыханием пяльцы. — Я чувствую сейчас свое бессилие, подобно усталому путнику на крутых горных тропах. Долго идет бедняга с тяжелой ношей на плечах. Ноги уже едва держат его, он ослаб, сгорбился, стал похож на пастушью котомку. Все вокруг пышет зноем. Рот у него пересох от жажды, хочется ему закусить и отдохнуть в тени. Но, увы, не видать нигде ни тенистого дерева, ни прохладного источника. Земля под ногами и красные камни раскалены; пылают, как свечи, утесы, и туманное облачко колышется над купиной, что и опаляема не сгорает.

Лицо Максима приняло мечтательное и печальное выражение, как бывало всегда, когда он вспоминал о родных краях. После того, как уехали его товарищи, святогорские монахи Неофит и Лаврентий, теперь уже ни для кого не было тайной, как томился он на чужбине, как старался побороть тоску. Вот и сейчас он не поддался унынию. И, взглянув сверкающими глазами на своих помощников, прибавил:

— Яко же бо купина не сгораше опаляема, тако дева родила еси и дева пребыла еси.

Услышав известное изречение из догматика второго гласа, Селиван понял, что навело сейчас учителя на размышления и почему он молча листал книги. Да и другие писцы, узнав, что им предстоит переводить «Житие Богородицы», жаждали услышать, как святогорский монах растолкует трудное место в тексте, где говорится о непорочном зачатии. Ведь евангелисты Иоанн и Марк обходили это молчанием, Лука объяснял зачатие поцелуем архангела Гавриила, а Матфей, не уклоняясь от вопроса, туманно и неопределенно излагал это место. В житиях богородицы приводились подробные объяснения, еще больше их было в апокрифах. Каждый биограф, в зависимости от своей учености и благочестия, по-своему освещал вопрос. И не все бережно относились к признанным соборами текстам. Неизвестно откуда появилось множество апокрифов; проклятые ереси и лжеучения жили веками и со времен ариан и антидикомарианитов[132] не исчезали, а плодились, как бесполезные сорняки на благословенном всходами поле. Ни одно другое место Священного писания не дало многоименным врагам чистой веры столько поводов для нападок.

Лжеучения в какой-то мере основывались на признанных текстах, на Четвероевангелии, деяниях и посланиях апостолов, на толкованиях отцов церкви и на решениях соборов. Еретики отыскивали какое-нибудь слово и, выворачивая его наизнанку, толковали по-своему. Ухитрялись представить дело так, будто именно таким был его первоначальный смысл в Священном писании.

Издавна существовала страшная путаница. И кто из монахов, обладая скромными знаниями, не впадал в недоумение и замешательство? Неискушенный читатель перескакивает через это место и следует дальше. Но иное дело писец. Он, словно путник, идет по дороге, потом вдруг смотрит вперед и видит — дороги нет: она заросла камышом и хвощами, если он очутился в болоте; полынью и осокой, если попал в пустыню; шиповником и чертополохом, если заблудился в густом лесу. Путник обычно бредет, завязая, по болоту, наступает на колючки, отстраняет разросшийся кустарник или врезается в него и наконец выходит на дорогу. Но ты, смиренный писец, — не перелетная птица, а рулевой, мореход и воин. Одной рукой ты держишь руль, другой мотыгу. Ты должен проложить путь другим, что придут после тебя, — вот о чем размышлял сейчас Селиван.

Как он и предполагал, учитель хотел, чтобы они правильно перевели выражение, употребленное пятьсот лет назад ученейшим мужем Симеоном, говорившим о зачатии божественного младенца. А дело это было нелегкое.

— Необходимо слово, передающее смысл подлинника, — сказал Максим. — Святой Симеон оставил нам немало житий. Он первый изложил в строгом порядке написанное до него. Трудился с наставлением божьим и великой взыскательностью, посему книги его служат образцом для нашей церкви. Многие места из старых текстов, переписанные простодушными монахами и невежественными, неблагочестивыми писцами, противоречили Священному писанию и учению отцов церкви. Их Симеон изъял. Кое-что исправил подобающим образом, чтобы, говоря словами Пселла,[133] это не вызывало презрительного смеха. Стиль его изящен и выразителен. Читаешь его сочинения и думаешь, что сподобил тебя господь встретить ученого, обладающего даром, подобным дару иконописца — живописать божественные сцены. Однако он осторожен. Живописуя, отнюдь не торопится, беспрестанно оглядывается по сторонам, боясь оступиться. И в том месте, где речь идет о божественном зачатии, он тоже проявил благоразумие и осмотрительность.

Из писцов лишь Исак не осмыслил до конца слов учителя и поспешил спросить:

— И как же, отец Максим? Что говорит ученейший Симеон о зачатии?

По тону его чувствовалось, что вопрос вызван самым обычным любопытством. На лицах остальных писцов и красноречивей всего на лице Михаила Медоварцева изобразилась досада. Огорчился и Максим. Говоря о стиле Симеона Метафраста, схожем со старинной иконописью, он хотел дать понять, что ясного смысла нет даже в его тексте. Не дошло это лишь до Исака. Зиновий и Селиван, вознегодовав сначала на Исака за его неуместный вопрос, теперь хранили угрюмое молчание. Глядя на Максима, Михаил старался показать, как его возмутила неподобающая и даже презрения достойная тупость Исака Собаки.

— Как известно тебе по многолетнему опыту, отец Исак, — видя замешательство учителя, заговорил Селиван, — есть в Священном писании места, где в существенном и главном очевидна истина. А подробности не нужны нам. Бог-отец решил послать единственного сына своего спасти род человеческий от многих его прегрешений. Важно это решение бога-отца.

Только теперь уразумел Исак, что поторопился напрасно, и смутился под взглядами других, но тут же, приободрившись, так отвечал Селивану:

— Селиван, сын мой, слова твои вполне согласны с моими. А что говорю я, ничтожный из ничтожных? Как господь порешил, так по божественному его разумению и будет. И там, где нам не дано подобающих толкований из уст богоосвященных, никто из нас против воли его не способен восполнить пропуски и пробелы. Это дело всевышнего, он один может лепить и творить из ничего, из хаоса.

Видя одобрение на лицах писцов, он замолчал, вполне удовлетворенный. Но вдруг уста его словно сами собой произнесли:

— Полагаю, святые братья, не по своему разумению, а в соответствии со Священным писанием должны мы понимать, как произошло зачатие. И примером нам да послужат евангелисты Иоанн и Марк, кои избегли неопределенности и неясности. По божьему наставлению и своему благоразумно обошли они темное место, прибегнув к мудрому умолчанию.

— Прибегнув к умолчанию, говоришь ты? — придравшись к последним словам, тотчас спросил Михаил. — Ты советуешь нам оставить в тексте пропуск, брат Исак? Хуже и не придумаешь! Как можно вычеркивать слова и строки из Священного писания?

Исак взбесился. Он видел перед собой злобную, хитрую физиономию Михаила и сгорал от желания стукнуть его по затылку. Только этого негодник и заслуживал.

Но вдруг зазвучал голос Максима. Исак не знал почему, но голос ученого святогорца с нерусской интонацией сразу подействовал на него успокаивающе, — трудная минута прошла, он смягчился и отступил, как тьма перед коротким пламенем свечи.

— Мы, брат Исак, не пишем заново «Житие Богородицы», — спокойно проговорил Максим, — а переводим старое сочинение и стремимся лишь надлежащим образом передать его на другом языке.

— Отец Максим, справедливы слова твои, — перекрестившись, смиренно сказал Исак. — Разум мой на минуту помутился, прости меня, простите и вы, братья.

Он совсем успокоился. Но потом опять рассердился, услышав голос Медоварцева, звучавший смиренно, но с тайным злорадством:

— Да простит бог всех нас, Исак!

— Аминь, брат Михаил, — сжав кулаки, отозвался он.

— Отец Максим! — прервал молчание Зиновий. — Здесь, вижу я, божественный Симеон употребил слово «синафия», что значит «связь». Не знаю, имеет ли он в виду оба начала, духовное и телесное, или только одно из них, и коли оба, то какое преобладает или же равносильны они. Хорошо зная это, легко найдем мы в нашем языке подобающее слово.

Максим с удовлетворением взглянул на него: в знании греческого языка Зиновий превзошел прочих писцов.

— Хвалю тебя, Зиновий, — сказал он. — Ты рассуждаешь правильно. Но заметь: в понятии, употребленном святым Симеоном, неясны границы двух начал. О том же самом должны позаботиться и мы, чтобы остаться верными подлиннику. Вот что надобно для сохранения смысла.

Зиновий кивнул в знак согласия и погрузился в размышление. Возможно, он, как и Селиван, понял, что сейчас впервые Максим избегает выражать точное значение подлинника. Переносит в новый текст неопределенность и неясность старого. И, разумеется, с полным правом.

— Заметь, — продолжал Максим, обращаясь к Зиновию, — вот все изречение: «…а связь до обручения была». Стало быть, не только то понятие, на которое обратил ты внимание, Зиновий, но и другое, весьма важное для нас, тоже неясно. Симеон хотел, возможно, сказать, что связь установилась до помолвки, но, быть может, не на время желал он указать, а только на вид ее: она такова, кою добродетель и закон допускают до помолвки.

Селиван не мог скрыть своего восхищения. Такого толкования он не встречал нигде. Впервые оно было произнесено здесь, сейчас устами его учителя. Да, разумеется, так просто, ясно и в соответствии с канонами святости объяснить это темное место было указано свыше.

— Святой отец! — воскликнул Селиван и поклонился, простирая руки к Максиму. — Слова твои истинны.

Святогорский монах опустился на лавку. Он закутался в теплое одеяло и, покачивая слегка головой, проговорил со слабой улыбкой, сразу его состарившей:

— Брат Селиван, о если бы это было так!

Снова в келье наступило молчание. Опустив головы, монахи размышляли над словами учителя. Вдруг дверь с шумом отворилась, и на пороге появился отец Вассиан.

— Благословите, братья, — произнес он очень весело, оживленно и ухватился рукой за косяк. — Благодарение господу нашему…

Отец Вассиан был в подпитии.

Это сразу поняли писцы по его громкому голосу и раскрасневшемуся лицу, сохранявшему обычно бледность. О том же говорили его неуверенные движения: он, как ствол срубленного дерева, припал к дверному косяку. Трудно было поверить, но писцы видели это своими глазами. Впрочем, не успел еще Вассиан, любимец великого князя, его правая рука в деле перевода Священного писания, показаться на пороге, как в келью проник терпкий винный дух. А за спиной Вассиана стоял его келейник, прижимая к груди братину.

Писцы молча уставились на нежданно появившегося старца. Взгляд Селивана, точно у испуганной птицы, перебегал с Вассиана на Максима, который с невыразимым изумлением взирал на гостя. Одеяло соскользнуло с его плеч, спина распрямилась, точно натянутая струна. И руки, лежавшие на столе, поднялись, как крылья, — еще немного, и он вспорхнет, улетит.

В отличие от других лицо Исака просветлело, засияло радостью. Он тут же вскочил на ноги. И, поднеся шершавую ладонь к груди, низко поклонился.

— Господин мой Василий Иванович! — проговорил он сладко и почтительно, словно перед ним стоял не смиренный монах, как и он сам, а прежний боярин Василий, сын славного воеводы князя Ивана Патрикеева.

— Замолчи, Исак! — сердито прикрикнул на него Вассиан. — Садись! — И, напустив на себя серьезность, он подошел к Максиму. — Да простит меня твое преподобие. Простите меня и вы, братья. Я очень скверно провел ночь. Простуда замучила, метался без сна в лихорадке.

Глядя на осунувшееся лицо Вассиана, никто из писцов не усомнился в правдивости его слов. Максим посочувствовал ему. От Вассиана, правда, попахивало вином, но он выпил, чтобы побороть немощь, — с тех пор, как они познакомились, святогорец впервые видел его пьяным.

— Сядь, отче, отдохни немного, — сказал Максим, отодвигая стоявшую на дороге скамью и приглашая Вассиана сесть на лавку.

— Я только что был у святого митрополита, — рухнув на лавку, пробормотал Вассиан. — Мороз лютый, носа на улицу не высунешь… Отец Варлаам присоветовал мне осушить пару кубков, и, признаюсь, теперь я чувствую себя превосходно. Теперь мне что холод, что жара — все едино.

— Запри дверь, Евлампий, — обратился он к своему келейнику, — и помоги Афанасию растопить как следует печь. А сначала поднеси всем братьям по чарке.

Поставив братину, монашек пошел запирать дверь. Афанасий тут же бросился ему помогать.

— Но, святой брат… — начал Максим, с недоумением глядя на Вассиана.

Он хотел сказать, что за работой они не замечали холода. Но это не соответствовало истине. И ночью и днем он чувствовал, что руки и ноги у него коченеют; как и другим монахам, ему совсем не мешало выпить чуть-чуть горячительного. Мед не повредил бы, напротив, пошел бы на пользу. Впрочем, Евлампий и Афанасий быстро выполнили распоряжение Вассиана, чье слово было для них равносильно великокняжескому приказу.

— Благословите, святые отцы! — раздался радостный голос Исака, оживившегося, словно всадник перед увеселительной прогулкой.

Он первый выхватил чарку из рук Афанасия. Но не торопился припасть к ней. Держал полную до краев перед самым носом и ласкал взглядом золотистый мед. Это была всего лишь чарка, ничтожная чарка. Но разгоревшимся глазам монаха она представлялась беспредельным янтарным морем. И при виде его Исак ощущал несказанную радость. «Как моряк в море, так и монах в пустыне», — вдруг вспомнились ему слова святого Фалассия.[134] И тут Исаку почудилось, будто никого нет поблизости, он один в дальнем море. А оно — божественный напиток, который благоухает, как мускус и кедры ливанские, и сверкает, подобно алмазу. Напиток крепкий и сладкий. Никто его, Исака, не видит, он может припасть и пить сколько угодно, сколько вместит его утроба и пока не скажет: «Остановись!» — опаляемая и несгорающая его душа. Ведь и душа его, не только плоть, жаждала выпить. Поэтому Исак не спешил наполнять святой влагой подлую свою утробу.

Если бы он был уверен, что его ждет и вторая, и третья, и четвертая чарка, он, конечно, поступил бы иначе: сначала ублажил бы свою плоть, заполнил бездну, а потом уж запечатал бы рот и распечатал глаза, чтобы с их помощью усладить душу. Но чарка в его руках была одна-единственная, первая и последняя. Коли он сразу опрокинет ее, выльет в пропасть, то закаменевшее от долгого воздержания нутро ничего не почувствует. Упадет сверху капелька, одна-единственная капля из невидимых облаков, помет неоперившегося птенца. Она не дойдет до пылающего днища, растечется по пути, не попав в жерло желудка, погибнет, как погибает между жизнью и небытием мертворожденная душа. Нет, это недопустимо! Так попусту пропадет напиток. И хотя монахи уже дали свое благословение и Афанасий протянул руку, чтобы снова наполнить чарку, Исак не спешил выпить свою долю.

Ему хотелось, чтобы сначала порадовались глаза. Глаза — это не плоть, неспособная к размышлению. У них есть крылья и божественная фантазия. Плоть, получив свою долю, уничтожает ее, превращая в скверну. Глаза же, напротив, из капли создают океан. Через них освещается разум, через разум раскрывается вселенная, — так говорит господь.

Прочих писцов удивила медлительность Исака. Они думали, он не станет ждать их благословения и, как только Афанасий передаст ему чарку, опрокинет ее, выльет мед в жаждущий кратер вулкана, как изголодавшаяся собака, готовая вместе с костью отхватить палец. Но этого не произошло. Сначала никто не понимал поведения Исака, потом все обратили внимание на его веселые глаза, на их молчаливую ликующую речь. Словно сноп золотых лучей упал из глаз Исака Собаки на мед в чарке. У писцов промелькнула мысль, что Исак открыл в ней что-то необыкновенное. И в самом деле, он не просто смотрел на полную чашу, а вел с ней безмолвную беседу.

Любопытство монахов перешло в нетерпение. Все ждали своей очереди приложиться к меду. И Зиновий, и Селиван, самый скромный из них, чувствовали жажду. Даже Максим, решив, что одна чарка не повредит, хотел выпить немного, согреть кровь. Как и прочие, он наблюдал за Исаком, чья блаженная физиономия его забавляла, вызывая нетерпение, словно он стоял у источника, над которым склонился кто-то другой, видел его спину, слышал, как переливается у того в горле священная влага, а солнце палило нещадно, будто поджаривало на костре, и уже иссякло терпение, а другой продолжал пить, радовался, неразумный, и даже не думал уступать свое место.

Первым не выдержал Вассиан.

— Хватит, Исак. Пусть и другие братья выпьют.

— Сударь, — с несказанной радостью на лице повернулся к нему Исак, — так подобает, так установил господь, благословивший сначала наши глаза, а потом чувственный рот. «И ныне просвети мои очи, отверзи моя уста…»

И что удивительно: никто не поправил Исака, хотя все знали, что он исказил слова утренней молитвы, впал в ересь. В молитве не делалось различия между очами и устами. Устам придавался такой же духовный смысл, как очам. «И ныне просвети мои очи мысленные, отверзи моя уста поучатися словесем твоим, и разумети заповеди твоя и творити волю твою». Но ни Максим, ни Зиновий, ни Селиван его не поправили. И даже Михаил упустил такую возможность. Все засмеялись. И засмеялись еще веселей, увидав, что Исак поднес наконец чарку к пылающим устам. Священнодействие глазами кончилось. Сейчас он осушит ее, и кто-нибудь другой приникнет иссохшими губами к прохладному источнику. Но, вопреки ожиданию, Исак не сразу опрокинул чарку. Он приступил к другому священнодействию. Стал пить не спеша, по капельке, словно причащался святых тайн. Понемногу пил причастие, беседуя с ним. Ласково приветствовал каждую капельку и бережно отправлял ее на дно желудка. Он вовсе не торопился, желая, чтобы она катилась сама, поила на своем пути жаждущую землю, дарила радость и чтобы даже самая малость благотворной влаги не пропала даром. Словно падали на пол с дискоса крошки просфоры, тело господне, или проливалась капля священного вина, кровь господня. Красная толстая физиономия старого монаха сияла от удовольствия. Увлажнились его язык и нёбо, радость засветилась в веселых глазах. Точно загорелись одновременно маленькие свечки в большом паникадиле и, рассыпая вокруг сверкающие лучики, осветили лицо Исака.

— Исак! — строго одернул его Вассиан. — Ты задерживаешь нас.

И тогда он обратил к Вассиану свое сияющее, как полная луна, лицо.

— Эх, сударь, — прокатился по келье теплый и низкий его голос, — мало ты дал мне, одну каплю — взмахнула крылами ласточка, циу-циу, а ну-ка, поймай ее… Куда мне эту каплю отправить? Позволь распорядиться ею, одной-единственной, по своему разумению.

Снова засмеялись монахи. Вассиан будто и не заметил, что Исак назвал его сударем, а не братом.

Максима отнюдь не донимали плотские искушения. Он охотно и строго соблюдал посты; когда дозволялось, ел все, во время поста постился. И меды пил, когда и сколько было можно. Ему не приходилось истязать себя, приноравливаясь к монашеской жизни. Таков он был по натуре. Маленький, худой, он так же спокойно расставался с мисой будничной фасоли, гороха, как и с праздничным угощением, жирной ухой и ароматной брагой. Когда он приехал в Москву, великий князь приказал кормить его со своего стола. Еда была превосходная, изобильная, хлеб белый, свежий, икра черная, красная, отборная рыба, уха стерляжья, налимья, разные овощи, фрукты, инжир, изюм, орехи, сушеные яблоки, вишни; блюда приправлялись пряностями, корицей, гвоздикой, мускатным орехом. Изобиловали и разнообразные напитки даже в те дни, когда монах на Святой Горе счел бы грехом взглянуть на вино. Максим ел и пил то, что подавал ему Афанасий…

Но сегодня неожиданное угощение Вассиана, внезапное появление почтенного старца в подпитии (потом он выпил еще и совсем осоловел) и поведение Исака, известного бражника, — все это нарушало обычай, устав. Однако Максим не мешал общему веселью, смеялся, как и прочие, над проделками Исака и, когда Афанасий поднес ему самому чарку, осушил ее до дна. А потом не отказался выпить и еще одну.

Две чарки не могли ему повредить. Но то ли мед был очень крепкий, то ли в тесной, душной келье, где собралось столько людей, нечем было дышать — кто знает отчего, но у Максима закружилась голова. Приятная, сладкая истома затопила тело его и душу. По веселым глазам писцов он догадывался, что то же самое чувствовали и они. Все согрелись. Афанасий и Евлампий, расторопные и услужливые после многих чарок, выпитых тайно и явно, в мгновение ока разожгли печь, и сразу словно лето наступило в холодной келье.

Разгоряченный Исак засучил рукава, и обнажились его белые толстые руки, похожие на пышное тесто.

— Тьфу! — поплевав на ладонь, он схватил перо. — Теперь я буду писать. И нарисую вам горы и пещеры, кентавров, сатиров и собакоголовых, изображу вам, святые братья, ветры, зверорыб, быков, ослов, крокодилов, крылатых драконов и прочих зверей, птиц и чудовищ, кого бы вы ни пожелали.

Не только Исак, но и все остальные слегка опьянели.

И если раньше Селиван и Зиновий долго мучились в поисках слова, а, придумав, не решались его произнести — теперь Вассиан, с которым поделились сомнениями, воскликнул:

— Совокупление! Вот подобающее по смыслу слово, отец Максим.

Писцы посмотрели на него с восхищением.

— Позволь сказать, преподобный Вассиан, — вытирая вспотевший лоб, заговорил Михаил Медоварцев. — Слово, конечно, подходящее. Но я, ничтожный, думаю, не написать ли лучше «собрание»?

— Ну, что ты, прозорливейший! — неодобрительно протянул Вассиан. — Зачем же вставлять в священный текст неуместное слово? И если спросят, как его объяснить?

— А вот как, — робко продолжал Михаил. — Чуть выше говорится, что собрались священнослужители и порешили выдать Марию за Иосифа. Собрание иереев было, разумеется, до помолвки. Поэтому в том месте, о коем толкует твое преподобие, мы напишем о собрании священников, все будет соответствовать вышесказанному, два понятия спутаются, и, даже внимательно читая, неувязки не обнаружишь.

— Ха-ха! — захохотал Исак, так что тяжелый стол закачался. — Стало быть, по-твоему, Михаил, спутаются? Выходит, мы сидим тут, чтобы путать, а не распутывать?

Монахи от души рассмеялись, а Михаил молчал, понурившись.

— Отец Вассиан, по смыслу слово твое подходит, — сказал Зиновий, — но означает плотскую сторону…

— Оно значит то, что значит, — отрезал Вассиан. — А как должно быть, по-твоему?

Его высказывание, в другом случае смутившее бы монахов, на этот раз никого не задело. Обращаясь к Вассиану, но на самом деле спрашивая Максима, Селиван тихо проговорил:

— Стало быть, так писать?

— А ты как полагаешь? — порицающе посмотрел на него Вассиан. — Ты, Селиван, молодой, начитанный. Неужто не помнишь псалом: «Вот я в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя». — Он пробормотал что-то себе под нос, а потом произнес во всеуслышанье: — «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною».[135] — И повернулся к Максиму, как бы ища у него поддержки.

— Да, там так сказано, — постукивая пальцем по книге, молвил Максим.

— Но всюду упоминается святой дух, — прошептал Селиван.

— Все с его помощью, — неопределенно заметил святогорец.

И другие писцы принимали молчаливое участие в беседе; хотя губы их не шевелились, они очень внимательно слушали, улыбаясь глазами. Даже Исак, угомонившись, весь обратился в слух и наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова, слизнуть языком, как святую каплю, случайно пролившуюся из потира.

— Одно дело, что произошло все по воле всевышнего, и иное — подробности происшедшего, — принялся растолковывать Вассиан. — Христос не пожелал, чтобы знали его отца, не открыл его имени. Но не запретил он греха, ибо уж так устроен человек, из тьмы рождается свет, через заблуждение приходим мы к знанию. — Подняв глаза, он увидел над головой Селивана изумленную физиономию Афанасия. В гневе ударил рукой по столу и закричал, грозя кулаком: — Вон отсюда, Афанасий!

Нисколько не удивившись, тот вылетел стрелой из кельи.

— Свинья поганая! — кричал Вассиан. — Тут же побежит доносить проклятому Ионе, неблагодарный!

И, опустив свои длинные руки, он кивнул монахам, чтобы они приблизились и выслушали его до конца.

ЖАЛОБЫ БОЯРИНА

Внезапное удаление из столицы добрейшего Варлаама встревожило ученых людей и духовенство. Да и простой народ зароптал.

Это произошло на исходе 1521 года, в декабре месяце, в трудное для княжества время. Русь только что пережила страшное бедствие, набег крымских и казанских татар, которые дошли до самой Москвы. Они осадили город и разграбили все вокруг. Восемьсот тысяч русских, закованных в цепи, увели с собой, чтобы продать в рабство в Астрахани или Кафе. Исстрадавшийся и изголодавшийся народ не мог оправиться от перенесенных бедствий. Но внезапное исчезновение митрополита — дело нешуточное. Поговаривали всякое: будто Варлаам удалился сам, потому что одряхлел и состарился, или будто, поссорившись с великим князем, швырнул оземь посох и уехал в Белозерский монастырь, чтобы вести там отшельническую жизнь. Но то ли жил Варлаам в каком-нибудь монастыре, то ли заперли его в курную избу или даже умертвили и почему повздорил он с великим князем — все это оставалось тайной.

Прошло несколько месяцев. И как при воспалении раны, когда лихорадит все тело, а никому не ведомо, отчего это, пока, нагноившись, рана не прорвется, так и в истории с Варлаамом: прежние слухи и пересуды постепенно замолкли, забылись. И теперь все перешептывались с опаской о том, что было в действительности: старый митрополит в присутствии великого князя швырнул оземь посох, так как его принуждали дать согласие на второй брак Василия.

После окончания войны возобновились разговоры о разводе великого князя. Говорили, будто у него нет больше надежды дождаться сына от Соломонии. Великая княгиня считала, что вина не ее, болен Василий. И если бы она постриглась в монахини, все равно у него не появился бы наследник. Ему, мол, надо лечиться. Брат великой княгини Иван Сабуров привез из Рязани знахарку Степаниду. Она осмотрела Соломонию и сказала, что та нездорова. И если хочет удержать супруга, пускай обмывается каждое утро в живой воде, а влажные руки вытирает о мужнее исподнее. Василий прослышал об этом. Ему нашептали, что знахарка дала княгине вовсе не живую воду, а зелье. Великий князь вознегодовал. Объявил жене, что ее постригут в монахини. Соломония обратилась за помощью к митрополиту Варлааму, Вассиану и святогорцу Максиму, которые посоветовали ей неволей не идти в монастырь. Передавали еще, что великий князь во всем держит теперь совет с игуменом Волоколамского монастыря Даниилом. А тот побуждает его отбросить сомнения и ради блага церкви и государства нанести удар недругам. Болтали и разное другое, но самое важное услышал однажды Максим из уст одного боярина.

Войдя в келью, боярин выразительно взглянул на Афанасия, как бы прося его удалить, — ведь теперь уже все знали, что захудалый келейник — шпион Ионы, Иуда, продавшийся за сребреники. Когда Максим беседовал с другими учеными лишь о божественном и духовном, он не прогонял Афанасия, чтобы и этот бедняга послушал, просветился и очистилась его душа.

Боярина звали Иван Берсень.[136] Ловкий, умный придворный и добрый христианин, он был в большой чести при дворе великого князя Ивана III. Но Василий удалил его от себя, лишил почестей и славы, — старик Берсень попал в опалу. У него не было уже лошадей, палат, нарядного кафтана, никаких знаков княжеской милости, — все перешло к другим. Прежние друзья его забыли. Опустившийся, с длинными спутанными волосами, он вызывал на улице насмешки ребятишек. Только здесь, в келье иноземного монаха, в нем проснулись прежняя гордость и чувство собственного достоинства. Сидя перед ученым человеком, далеким от мирских страстей и ненависти, который ни на кого не смотрел с подобострастием, а пекся лишь о мудрости и святой чести, Иван Берсень вспомнил, кем был прежде. Точно вернулись те славные времена, когда он служил великому князю Ивану и принимал в Москве Делаторе, первого посла императора Максимилиана. Припомнил он, и какой почет ему оказывали в чужих странах, при дворах западных королей и во дворцах восточных ханов. Много лет служил он верой и правдой московским князьям, а какую получил награду? Точно паршивого пса, вышвырнул его вон великий князь Василий. Прогнал из дворцовых палат, как раба последнего. И сказал: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне!» Теперь душа его обливается слезами, как отсеченная виноградная лоза. Раньше опорой ему служил добрый митрополит Варлаам; было кому излить горе, тот выслушивал его с участием, оказывал покровительство. А теперь нет в столице святого старца. В Москве не найдешь никого, кто бы ему, Берсеню, посочувствовал. Никого, кроме этого чужестранца, мудрого святогорского монаха.

— Входи, господин мой Иван, — сказал Максим, завидев Берсеня на пороге. — Входи, присядь и отдохни.

Боярин поцеловал монаху руку, а тот пододвинул гостю скамью.

— Раз пришел, сяду, — сказал Берсень.

Он немного помедлил, ожидая, пока уйдет из кельи Афанасий. Потом выпрямился, подскочил к двери и, открыв ее, убедился, что келейника след простыл. Только тогда сел. Глаза его, прятавшиеся в морщинах, широко раскрылись, взгляд стал живым и быстрым. Лицо приняло уже знакомое Максиму непонятное выражение: не то печалился боярин, не то радовался, наблюдая странные дела, происходившие вокруг.

— Пришло, похоже, время, святой отец, увидать нам великие события, — проговорил он тихо, но с воодушевлением в голосе. — Никому ничего не ведомо, слышим разные толки, но как дознаешься правды? — Он помолчал, проверяя, внимательно ли слушает его Максим, и, прочтя интерес в его глазах, продолжал: — Восторжествовало зло, а мы и ведать не ведаем. Коли государь наш решил расстаться с супругой, стало быть, не терпится ему новую привести во дворец. Прелюбодей князь Василий!

— Сударь, думаю, пристрастным сделали тебя твои печали, — сказал Максим. — Но если прав ты, то недолго нам до беды. Когда издали подстрекает тебя сатана, не бойся его; он одолим. Бойся сатану, когда приблизится он к тебе, приняв человеческий облик.

— Человеческий, да, человеческий! — воскликнул боярин. — Это княжна Глинская.[137] Повстречал ее великий князь в лесу, когда, подобно последнему смерду, в страхе скрывался там от Магмет-Гирея. И подивись, святой отец, какова мощь сатанинская. Ведь Глинские — заклятые враги московских князей. Отца княжны, Василия Глинского,[138] уже нет в живых, он умер давно, но дядя ее Михаил жив, и вот десять уж лет, как великий князь держит его в заточении.

— Слыхал, — сказал святогорский монах. — И говорят, что князь Михаил Глинский — вероломный себялюбец.

— Дьявольская душа, — проворчал Берсень. — Рожден он для смут и иных недобрых дел. Сначала православных продал католикам, потом католиков — православным. В прежние годы был он воеводой польского короля, да изменил ему, завязал дружбу с Москвой. Потом, когда воевали мы с литовцами, перешел от Василия к Сигизмунду. Но его схватили и держат с тех пор в заточении. Не раз самодержец Максимилиан просил его освободить. Обещал Василию отправить Глинского на край света, в испанское королевство, но великий князь не согласился. И вот теперь жди одного: в чем отказал он императору, не откажет племяннице Глинского, а она, говорят, раскрасавица, русалка настоящая, дьявольское отродье, как и дядя ее. — И он перекрестился. — Что сказать, святой отец? Сатана ослепил государя нашего, горе нам… Не слышит, не видит теперь ничего великий князь Василий, совсем обезумел. Княжна лишила его разума. И посмотришь: женится он и выпустит волка из капкана. На беду всему княжеству.

— Ежели правда это, добра не жди, — огорченно проговорил Максим. — Грехи подобные велики, ослабляют они веру и все княжество; рушатся из-за них могучие царства, неверные их попирают.

Старый боярин сокрушенно покачал головой, хотел что-то сказать, но Максим с живостью продолжал:

— Вот ведь жило византийское царство тысячу лет. И жизнь, и слава его, боярин, была прекрасна. Но много скопилось там грехов, властители сгубили его нечестием своим, и проклял его господь. Но ваше княжество только поднимается, полно сил. Печалится душа, когда молодого крепкого мужа видишь в немощи и недуге.

— Ах, не сегодня, отец, начались наши беды, — глубоко вздохнул Берсень. — Ты здесь человек новый, несчастья же наши стары. И начались они давным-давно, — он посмотрел Максиму в глаза и, стукнув кулаком по столу, продолжал: — Начались, отец мой, когда покойный князь Иван взял в жены Софью. Все беды пошли с этой ведьмы.

Не в первый раз слышал Максим, как боярин поносит Зою Палеолог, и не мог с ним согласиться…

— Великая княгиня, боярин, была рода великого, — сказал монах. — По отцу царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого герцога Феррарского.

— Сударь, кто б ни была Софья, на погибель нашу приехала она сюда! — воскликнул Берсень, в гневе воздев руки. — И с тех пор — услышь от меня, я все знаю — с тех пор, говорю, как ступила она вместе с другими греками на землю нашу, пошли у нас неустройства великие. Мы получили Софью, но утратили бога и истину. Пока не приехали сюда греки, жила земля наша в мире и тишине, богом благословенная, а явились они, и отвернулся от нас господь.

И чем больше хмурился Максим, слушая Берсеня, тем сильней тот негодовал.

— Такие уж вы люди! — кричал он. — Куда ни придете, всюду навредите. Это говорю тебе я, и пускай возразит мне кто-нибудь! Вот ты приехал сюда, отец Максим, а какую пользу принес ты?

Глаза боярина гневно сверкали, монах же отвечал спокойно, сдержанно:

— Я — сиротина ничтожный. Какой же от меня пользе быть?

Берсень уже раскаялся в своих словах и, протянув Максиму руку, проговорил твердо:

— Нет, человек ты просвещенный, мудрый, много хорошего можешь нам сделать. Тебя следует спрашивать, тебя и никого другого, как государю землю свою устраивать и людей награждать, как митрополиту исполнять свой долг.

— У вас есть книги, есть правила, — смиренно отозвался Максим. — Сами разберетесь в своих делах.

— Нет, — возразил Берсень. — Тебе известно, преподобный отец, да и мы слыхали от разумных людей, что земля, где не сохраняются старые обычаи, вскоре погрязнет в грехах, погибнет. А теперь великий князь нарушает обычаи отцов.

— Обычаи меняются, боярин. Прежних не сохранишь.

— Да. Но лучше бы хранили мы их, награждали как подобает мужей достойных и стариков почитали. А с кем ныне считается наш государь? Да ни с кем! Запирается с одним или двумя боярами в своей опочивальне и там решает все дела.

— Он — государь.

— Государем был и покойный его отец, — продолжал возмущаться боярин. — Но великий князь Иван не поступал так, правил иначе. Всех нас уважал по заслугам, и жили мы в почете и довольстве. Да приехала Софья, ввела свои порядки. И ответь мне: султаны, что сидят теперь в Царьграде, неверные, вмешиваются в дела церкви?

— Нет, в дела церкви не вмешиваются они, все решает патриархия, — ответил Максим.

— А что творит наш князь? Он и церковь ни во что не ставит. Сегодня прогнал Варлаама, завтра, не спросясь никого, посадит на его место Даниила. И так же поступает с боярами. Не слушает их советов, ни во что ставит князей и воевод, считается только с мнением Шигоны и дьяков. Хочет быть единовластным правителем, нарушает старые порядки. Но и боярин не служит тогда княжеству, только о себе лишь заботится. Церковь стремится быть в стороне от великого князя, а он — от церкви. Так же и монастыри, и бояре; гибнут старые порядки, каждый о своей выгоде печется.

— Ты прав, — печально улыбнулся Максим. — На беду нашу, каждый смотрит в свою мису, кому же об общем котле позаботиться? Великий князь, церковь, боярин — у всякого свое. И что ж выходит? Вы здесь, в княжестве своем, своими делами заняты, мы, греки, — своими, также сербы, болгары, македонцы и влахи. Никто и не вспомнит, что все мы едины, ибо едина у нас вера. И то, что в Вавилоне случилось, и в наши дни повторится.

Мы не понимаем друг друга, — продолжал Максим. — Кричим, шумим много, а понимания меж нами нет. И тогда приходит издалека турок с ятаганом в руке. Заслышав топот, мы оборачиваемся, преисполняется ужаса душа наша. Тогда мы вопим, творим молитвы, вспоминаем о единоверцах, зовем братьев на помощь. Да поздно, разным языком говорим мы: не понимают нас братья.

Старик Берсень погрузился в раздумье. Он был согласен с мудрым собеседником и понимал, что наговорил много лишнего. В замешательстве он молчал. Молчал и святогорский монах. Он слышал и прежде крайне резкие суждения боярина, смотревшего на все пристрастными глазами оскорбленного, униженного человека.

— Твои слова о неверных справедливы, Максим, — придвинувшись поближе, прошептал Берсень. — А известно ли тебе, что сейчас в Москве находится посол султана Скиндер?

— Нет, боярин, — ответил Максим. — Слыхал, что кто-то приехал из Константинополя ради торговых дел и вовсе он не посол, как ты говоришь.

— Торговые дела! Какая торговля и дружба у нас с султаном, владыкой неверных? Великий князь хочет завязать с ним дружбу, да султан не ставит его ни во что. Василий засылает к нему послов, в грамотах называет братом дражайшим, а султан не называет великого князя братом и послов к нему не шлет. Василия страх одолел, ибо утратил он веру в бога.

— Да, — согласился с ним Максим. — Но пришел час, когда надобно не дрожать от страха, а совершать подвиги во имя православия. Великий князь же при наступлении татар уехал, скрылся в лесах, вместо того чтобы сражаться. Он согласился опять платить хану дань, не понимает, что мусульмане, подобно огню, ненасытны. Чем больше крови дашь, тем больше требуют они. Нет, не пристало великому князю бежать от врагов. Надо было испросить помощи и воодушевления у господа, и тогда Василий поразил бы Магмет-Гирея, как самодержец византийский Ираклий[139] — неверного Хосроя. Так советовал ему святой старец Варлаам, так и мы писали в наших посланиях.

— Знаю, отец Максим, — кивнул Берсень. — Ты честно исполнил долг свой, но лучше бы тебе не писать об этом.

— Почему? — с удивлением спросил Максим.

— Злопамятен Василий, навредит он тебе.

— Злые люди, боярин, не в силах навредить добродетельным. Они могут умертвить их, заключить в темницу, предать позору и унижению, но знаешь ли, что сказал древний мудрец Сократ своим судьям? Что ни темницы, ни смерти не страшится добродетельный человек. А то, что злые люди считают злом, не зло для меня. Господь послал меня к вам, и только он уведет отсюда.

— Ты, отец мой, говоришь как муж истинно добродетельный, — сказал боярин. — Но мы — обыкновенные люди, и над нами стоят другие, владыки наши. Скажи, святой старец, по своей воле остался ты здесь?

— Не отпустили меня, боярин, — вздохнул святогорский монах.

— И не отпустят! — посмотрев ему в глаза, отрезал старик Берсень.

— Отчего ты так думаешь, боярин? — спокойно спросил Максим.

— К нам легко приехать, отец, да трудно от нас уехать. Не отпустит тебя великий князь Василий.

— Почему?

— Ты человек просвещенный, немало здесь повидал хорошего и плохого. Уедешь отсюда и все расскажешь. Когда, отец мой, последний раз видел ты великого князя?

— За несколько дней до исчезновения митрополита.

— Он, что ж, призвал тебя к себе?

— Да. Призвал и спросил… а я сказал, пусть не делает, что задумал, не то случится, как с византийским самодержцем Константином, сыном Ирины.[140] Тот тоже постриг в монахини первую свою жену и на другой женился. Народ и духовенство восстали. Ослепленный любовью и властью своей, жестоко он покарал тех, кто осмелился ему перечить. Святого Феодора Студита[141] заточил в тюрьму на одном из Принцевых островов,[142] многих пытал и умертвил, но вскоре последовало возмездие: мать его подняла войско, и Константина свергли с престола, а потом ослепили. Суровая кара, но справедливая. Вот что сказал я вашему государю.

— А что ответил Василий?

— Ничего. Больше не призывал меня к себе.

— Сиди и жди, сударь, — после некоторого молчания промолвил Берсень.

— Чего мне ждать? — спросил монах.

— Великий князь всех нас ослепит, чтобы кто-нибудь не ослепил его самого, — удрученно улыбнулся старик Берсень.

— Нет, сударь! — горячо возразил Максим. — Есть царь земной, но есть и небесный.

Он долго смотрел на понурившегося боярина. Длинные седые волосы Берсеня свисали чуть ли не до пола. Пыл Максима остыл, и он проговорил спокойно:

— А ослеплять других — все равно, что ослеплять себя.

Берсень сидел не шевелясь и молчал. Святогорский монах хотел что-то еще прибавить, но, глядя на поникшую голову всесильного прежде боярина, понял, что страшное предсказание может сбыться со дня на день — ведь того же ждал и он сам.

УЧЕНЫЕ

До сих пор все шло так, как при сборах в дальний путь. Вот уже готова повозка, впряжены лошади. Грузят вещи, прощаются, обмениваются последними словами. Пока еще никто не торопится. Но возничий наконец ударяет кнутом, лошади пускаются вскачь, стрелой летит повозка, все быстрей и быстрей — были бы только проворны кони — вертятся колеса.

Как прежде из незаметного монашка Даниил стал игуменом, так и теперь привез его великий князь в Москву и из игумена сделал русским митрополитом. Не спросив никого, посадил его на место старого Варлаама. Немного времени прошло после посвящения его в сан, и Даниил поспешил отблагодарить Василия. Давно уже великий князь хотел прибрать к рукам князя Северского Василия Ивановича. Благословения на это, как говорили, просил он и у прежнего митрополита, но Варлаам отказал ему. А теперь Даниил охотно согласился помочь, оповестил князя Северского, что тот может без страха приехать в Москву: ему окажут там покровительство. Князь приехал, его схватили и бросили в темницу. Всех возмутила неслыханная дерзость митрополита.

Вассиан сказал как-то святогорскому монаху:

— Теперь, Максим, добра не жди. Я уезжаю из Москвы.

— Куда же, брат?

— Туда, где жил прежде, в Симонов монастырь. Поедем со мной. Там у меня свои люди. Будешь в безопасности, а тут тебя окружают волки.

Они стояли в воротах монастыря. Возле дворца появился юродивый и направился к ним. Оборванец, в потертом кафтане, наброшенном на плечи, на ногах обмотки из грязного тряпья. Остановившись перед двумя монахами, он нагло заглянул им в лицо и что-то спрятал за спиной.

— Что там у тебя, дурачок? — спросил Вассиан.

— Вот, — промычал юродивый и помахал перед собой старой метлой, общипанной, никуда уже не годной.

— Зачем тебе метла?

Юродивый выпучил глаза и, показав язык, промычал:

— Очищаю Русь от врагов нашего князя. Много одержимых — метешь, метешь, а конца им нет.

Согнувшись и неуклюже, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, он стал разметать перед монахами слежавшийся снег.

— Вот так… вот так… Пускай сгинут враги, а великий князь живет многие лета, — громко рычал он.

Вассиан увел Максима на монастырский двор.

— Завтра на рассвете я уезжаю, — сказал он. — Собери свои пожитки и извести меня, я пришлю за тобой Евлампия. Неблагодарного Афанасия с собой не бери.

Расставшись с Вассианом, Максим направился к церкви Иоанна Предтечи.

Его очень огорчило, что новый митрополит в Исповедании веры даже не упомянул вселенскую патриархию. Точно она не существовала вовсе. В тот же вечер, двадцать седьмого февраля, после посвящения Даниила в сан, Максим написал послание, начинавшееся так: «Где и какое учение учит, что дозволено пренебречь святейшей патриархией, которая по строгим канонам управляет нашей святою православной церковью». Тон этого послания, не в пример другим, был резкий, слова жгли, точно угли. Селиван сделал с него много списков и разослал всем, начиная с великого князя и самого Даниила. Как всякое справедливое слово, послание распространилось повсюду. Не прошло и нескольких дней, как к Максиму пришел приспешник Даниила, Вассиан Топорков. Бесстрашный святогорский монах говорил с ним еще резче, чем писал в послании. И потребовал, чтобы показали ему наконец патриаршую грамоту, предоставляющую русской церкви право назначать митрополита без согласия патриархии. И на этот раз ему отказали, и опять Максим принялся искать грамоту среди старых рукописей. Но не нашел. И теперь намеревался написать об этом еще одно послание.

Ему было известно, что Даниил и Топорков собирают все его сочинения, обличающие еретиков, колдунов и астрологов. И те, где говорилось об ошибках в священных книгах, о произволе монахов, притеснении вдов и сирот. Они изучали их, букву за буквой, словно вшей искали в своих подрясниках. Старались найти погрешности и еретические заблуждения — все это рассказывал раньше Максиму монах Вассиан, то же слышал он и от других.

Наветы Даниила, Топоркова, игумена Ионы и прочих святогорца не трогали. Как не трогали его и нападки латинянина Николая. Но Максима удручало, что даже окольничий Федор Карпов, человек просвещенный и благожелательный, сомневался в правильности его суждений. Он прослышал, что Федор ходит всюду с его посланием Николаю Немчину и утверждает, что обнаружил там ересь.

Поведение Федора неприятно поразило Максима, да и сам окольничий вызывал в нем жалость. Недостает ему, видно, знаний, и потому принял он сторону латинянина Николая или, может быть, несмотря на свою добродетель и честность, подобно другим, поддался страху, убоялся великого князя и митрополита, потерял чувство собственного достоинства и теперь проклинает его, Максима, из страха, а это самое позорное.

Давно не видел святогорский монах Федора, не мог припомнить, когда видел в последний раз. И, полный гнева и горечи, он передал ему через Власия, что строго осуждает его и просит не гневить бога, не забывать, кто он сам.

И вот в тот вечер в церкви Иоанна Предтечи после вечерни встретились лицом к лицу два просвещенных мужа — греческий монах и русский дьяк.

— Не следовало тебе, философ, не разобравшись в деле, судить да рядить, — удрученно сказал Карпов. — Философия учит, как известно тебе лучше меня, смиренного, что не всегда мы делаем, что хотим, верим во все, что слышим, и высказываем все, что думаем.

В голосе его прозвучала горечь, а не злоба. Максим понял, что слова эти — плод долгого раздумья. Он внимательно посмотрел на Карпова, увидел его прямой взгляд и опечаленное лицо. И понял, что был пристрастен, несправедлив к нему.

— Бога ради, не называй меня философом, добрейший Федор, — молвил он. — Не философ я, а монах, самый темный и худоумный. Философия — это богоданная священная наука, а поелику судил я о тебе, не выслушав правду из уст твоих, чего иного ждать от меня, коли не награжден я божественным даром? Затмился разум мой, вижу теперь, что был к тебе несправедлив.

— Нет, отец мой, верно, исказили тебе мои слова, — возразил Карпов. — Поп Степан из Никольской церкви — ты же с ним знаком — дал мне прочесть твое послание лекарю Николаю и сказал, что в нем ересь. Я возразил, что твое преподобие превосходно знает Священное писание и в своих сочинениях не отступает от святых канонов. И просил Власия вернуть тебе твое послание, чтобы ты внимательно его перечитал. Вот и все.

Церковь опустела. Максим и Федор вышли во двор. Стояла зима, было холодно, шел снег. Но оба они не замечали мороза, довольные тем, что недоразумение между ними уладилось, и не спешили проститься.

— Как поживает Николай? — спросил Максим.

— Хворает бедняга, — с жалостью проговорил Федор. — Всю зиму болеет, не выходит из дома.

— Да пошлет ему бог здоровья. Но не знаю, хочет ли теперь сам Николай поскорей поправиться.

— А почему ему не хотеть, отец мой? — с удивлением спросил Карпов.

— Да потому, добрейший Федор, что приближаются события, кои для него опасней всякой хвори, — улыбнулся монах. — Он предсказал, что настанет скоро второй всемирный потоп и, насколько мне помнится, всего несколько месяцев ждать нам этой напасти. Посему разве теперь до недугов плоти?

Максим явно посмеивался над Николаем Немчином, что не понравилось Карпову.

— Да будет тебе известно, отец, — сказал он, — Николай изучил множество наук, и слова его проникнуты знанием. Правда, многое нам неведомо, и он, думаю, прав, утверждая, что неведомое постигаем мы с помощью геометрии и физики.

— Да, — кивнул Максим, — но изучение геометрии может сделать нас геометрами, а изучение физики — физиками, но ни та, ни другая наука не дает высших знаний и не учит высшему смыслу жизни. Что же делает Николай?! Чертит треугольник и с его помощью пытается отстаивать католическую ересь и невежественные свои заблуждения. Один угол треугольника называет отцом, другой — сыном, третий — святым духом. И как, по его словам, мы переходим от одного угла к другому, так и от отца идем к сыну; и от сына — к святому духу. Ох, неразумный! Не понимает он, что стороны треугольника замкнуты и по ним можно передвигаться и в противоположном направлении, и тогда получится, что отец происходит от святого духа, а это заблуждение, добрейший Федор. Так же ныне Николай предсказывает и потоп…

— В предсказании потопа, отец мой, — перебил его Карпов, — мудрый Николай исходит из движения небесных светил.

— Знаю, Федор. Но как бы то ни было, нового потопа быть не может, ибо ясно сказано об этом в Священном писании: «Не будет более истреблена всякая плоть водами потопа и не будет уже потопа на опустошение земли».[143]

Федор хотел что-то возразить, но монах горячо продолжал:

— Может, ты считаешь, что это открытие Николая? Он ведь лишь повторяет измышления магов и темных астрологов, давным-давно объявивших, что произойдет потоп, как только Сатурн соединится с Юпитером в созвездии Рака против Корабля «Арго»,[144] — это предсказал астроном Иоанн Штофлер, — а звезды так расположатся через несколько месяцев. И посему мы вскоре убедимся, всем ли нам предстоит погибнуть или кому-нибудь звезда его уготовила спасение.

Максим стал насмешлив, жаждал поспорить. Глаза его задорно сверкали, словно перед ним сидел сам латинянин Николай.

— В латинских странах, — горячился он, — богачи и правители, даже сам папа римский готовятся сейчас к бедствию, изобретают способы спасения жизни. Делают лари, чтобы лечь в них, прихватив свое добро, как только начнутся первые дожди. Но не думай, Федор, что их страшит потоп. Нет, от тяжких грехов ослаб их разум…

И распаленный Максим с возмущением продолжал обличать смехотворный и нелепый страх перед потопом. Карпов слушал его с почтительным вниманием, как обычно во время их уединенных бесед. Мысли святогорского монаха отвечали его мыслям; к тому же он умел искусно и сжато излагать свои взгляды: казалось, будто знания его сосредоточены в большом улье и стоит потревожить его, как пчелы тотчас взлетают, выставив свое жало.

Карпов знал, что Максиму угрожает большая опасность. Великий князь на него гневался, а Даниил лишь ждал случая, чтобы выместить на святогорском монахе давно скопившуюся в нем бешеную злобу. И Максим наверняка чувствует приближение опасности, но не думает сейчас о ней, поглощенный беседой. «Философский его дух продолжает поиски истины, — с восхищением размышлял Карпов. — Высшая сила просвещает его и вооружает упорством, ум не сосредоточивается на низменном, земном, а парит высоко, полон помыслов о непреходящем и вечном. Увы! Кто знает? Быть может, сегодня мы беседуем в последний раз. И я, как Критий,[145] выслушиваю последние его суждения, а потом придет корабль с Делоса и появится палач со смертельным ядом».

Но тут, прервав печальные раздумья Карпова, Максим оживленно заговорил:

— Ты не сказал мне, дражайший Федор, что делает Николай в ожидании потопа. Заказал он ларь для бренного своего тела и всякого добра или надеется чудом выйти сухим из воды?

— Однако ты не можешь отрицать, отец, — улыбнулся Карпов, — что Николай с подлинным рвением приобретает полезные и мудрые познания.

— Полезные, но не мудрые, — возразил святогорец. — И полезные познания хороши, если ограничиваются той областью, где они полезны, но коли вступают в разногласие с другими, высшими, то вред приносят, а не пользу.

— Но согласись, чтобы дойти до высшего, надо сначала превзойти низшее. Прежде чем стать мудрыми, должны мы быть образованными. Да разве ты сам не восхищался столицей Франции, славным градом Парижем,[146] где юноши, имущие и неимущие, учатся на средства самого французского короля, изучают полезные науки и искусства.

— Да, так обстоит дело во Франции, — подтвердил Максим.

— И да будет так повсюду, отец! — воскликнул Карпов. — Человек не может стать мудрым, будучи неученым, мудрость неуча — это мудрость раба, а не господина. Зачем она нам?

Федор повысил голос. Он окинул взглядом двор, словно желая обнять все открывавшееся перед ним пространство; глаза его сверкали, лицо озарилось внутренним светом. Больше ни у кого из московских собеседников не наблюдал Максим такого божественного преображения, свойственного лишь людям просвещенным.

— Отец, ты много знаешь и поистине мудр, — взяв монаха за руку, тепло и проникновенно сказал Карпов. — Посмотри вокруг, загляни к нам в душу и прочтешь в ней, как читаешь в книгах. Княжество наше — молодое, и нам надобно научиться жить. Иначе погибнем мы, как погибли бесследно многие царства. Погубили их невежество и мрак. А нас погубят необъятные пространства. Княжество наше, не в пример иным, огромно. Земли его бескрайни, климат северный, суровый, мы страдаем от холодов. Нам предстоит совершить подвиг великий, а без знаний на что мы способны? До нас жили другие народы и теперь рядом с нами множество стран. Мы должны знать, что сделано ими, поучиться у них, а потом, если сможем, сами поучим других.

Монах хотел что-то сказать, но Карпов, жестом остановив его, продолжал:

— Святой отец, я знаю, что именно ты возразишь. Заметь, как полезные знания не должны вредить мудрым, так и богословие пусть не мешает наукам. Надо их разделить.

— Не отрицаю благ светского воспитания, — молвил Максим. — Я сам обучался в миру много лет, нельзя назвать меня неблагодарным. Но скажи, Федор, как разграничить науки и богословие?

— Только с помощью истинных знаний! — убежденно ответил Федор. — Необразованный человек — раб своего невежества. Услышав гром небесный, он думает, что ангелы гонятся за дьяволом, а образованный знает причину небесных явлений. Знает, что молния возникает от столкновения облаков, как искра от трения одного кремня о другой. Чем больше познают люди, — увлеченно продолжал он, — тем дальше гонят от себя невежество. Перестают страшиться темного, неведомого. И не видят уже в нем таинственных сил. Освобождая землю и небо от пут неизведанного, бесстрашно идут они вперед. Ум их свободно парит и когда-нибудь вознесется до самого истинного бога.

Монах внимательно выслушал Карпова. Потом, взяв его за руку, устремил взгляд во тьму, точно желая различить что-то.

— Горячее рвение достичь истины, ученейший Федор, возвышает мой разум и укрепляет силы. Я не жалею труда, добиваюсь, чтобы рассеялась враждебная тьма египетская и разлился яркий свет дня.

— Святой отец! — воскликнул Карпов. — Прекрасно сказано.

— Дело не в том, Федор, — вздохнул Максим. — Сколько ни ищи, что ни обрети, в конце концов ничего не останется. Дионисий Ареопагит с терпением и усердием изучал все, что изучили до него философы, риторы и прочие ученые. Но под конец забросил все и внял кроткой проповеди Павла. А почему? Горе королям и королевствам, коли нет веры в царя иного, что сильней царей земных, и судью самого справедливого, судью всевидящего. Он карает за несправедливость, защищает слабых от сильных, правых от неправых, вдов и сирот от жестоких тиранов. Горе, если нет у человека страха перед богом.

— Прошлое наше, отец, вот чему учит, — грустно заметил Карпов, — священники, ученые, толпы несчастных, все мы взываем к господу, а владыки мира сего не покоряются ему, а берут его себе в услужение. Об этом говорит и Матфей: «От дней же Иоанна Крестителя доныне царство небесное силою берется и употребляющие усилие восхищают его…»[147] И как мир делится на царства и народы, так делятся и боги; у каждого свой бог, вера ослабевает и хиреет.

— Ах, Федор, недостойны слова эти твоего благочестия и мудрости. И не огорчайся, услышав от меня, что при иных болезнях приходится прибегать к сильным средствам. Если вера ослабевает и хиреет, надобно ее поддерживать. Воздвигать столпы и преграды.

— Законы — единственные преграды, отец. Государству потребны законы; тогда властители не будут самовластны, а деспоты — деспотичны. Законы всех обуздают. Слабые и смиренные найдут в них защиту и не будут страдать от несправедливости — ведь кто все терпит, все и теряет. Там, где властвует один и толпы терпят, гибнет народ и царство. А там, где действуют законы, каждый знает свое место, там господствует гармония и благоденствует народ. И разве не доказано это прошлым? У просвещенных народов действовали всегда благие законы, да и теперь европейские государства управляются законами, примеру их и мы должны следовать.

Карпов замолчал, и потом тихо, тихо, словно неведомо откуда донесся церковный гимн, заговорил Максим:

— Поброди по свету, поброди по свету, добрейший Федор. Поезжай в Рим, а когда поглядишь на него своими глазами, поймешь, что такое Рим. Издалека он завораживает и ослепляет своим блеском, но один поэт сказал: «Нигде Римом не пренебрегают так, как в самом Риме». Дороги, на которые ступаешь ты и которые покидаешь, мне ведомы. Ты повторяешь мой путь, иди по нему. Ты должен его совершить, чтобы затем вернуться. Душа утолит жажду, и ты ощутишь жажду иную. В другую сторону пожелаешь пойти, убедившись, что законы не уничтожают греха. Напротив, они вооружают его своей силой. Так же образование и воспитание. Зарождается добродетель, но зарождается и зло. И то и другое обзаводится своими законами. Ты прекрасно знаешь, что мудреца Сократа погубила не темная чернь. Три просвещенных афинянина выступили обвинителями на суде: один — служитель муз, другой — враг тиранов и друг свободы, третий — ритор. Вот кто были его обвинители. А судьи — пятьсот один лучший афинский гражданин, объявившие Сократа нарушителем законов и установлений.

О Сократе Федор слушал с волнением. Потом он взглянул на Максима, и ему почудилось, будто он, вернувшись из приятного путешествия, опять оказался среди снегов в надвигающейся ночной мгле. И ему пришла в голову мысль, что монах, как недавно и сам Федор, не случайно припомнил историю Сократа и, рассказывая о своем древнем предке, верно, имел в виду себя…

Взгляд Карпова остановился на ожидавшем его возке. И опять с болью в сердце он подумал, что это, возможно, последняя встреча его с Максимом. «Бедный философ, должно быть, и тебя, как агнца, поведут на заклание, — размышлял он. — Мы сейчас читаем то, что написали две тысячи лет назад ученики Сократа о его последних часах, и скорбит неизъяснимо душа наша. Как видно, когда читаем мы о прошлом, сливаются в мыслях наших близкие и далекие времена и свет минувшего озаряет нам нынешнее. Быть может, сейчас умерщвляют нового Сократа. И пусть ум его не столь велик, как у древнего, но справедлив он, добр, правдив и просвещен. За это его истязают. И умертвят».

— Зима на дворе, философ, — огорченно проговорил Карпов. — Холодно, всюду снег, мерзнут руки; мы разжигаем огонь, чтобы согреться, и задыхаемся в дыму, слезятся глаза, ничего не видим, коченеет наша душа, даже чернила на бумаге тут же застывают. Евангелист говорит: «…тьма была по всей земле». В дни наши лютует злоба. Вчера у нас вырвали один глаз, сегодня тщатся вырвать второй; нынче уводят нашу овцу, завтра украдут корову, за одним злом следует другое; за правду платят ложью, за мед — ядом. И как, отец мой, не вспомнить слова поэта? — И он, скандируя, прочел стихи:

А монах, слушая его, предался далеким сладким воспоминаниям. Улыбка заиграла на его устах.

— На снегу расцвели розы, журчит ручеек, сладок его шум, — сказал он. — Ты, Федор, словно лилия с долины, василек с поля. Встреча с тобой для меня — утешение, а беседа — отдохновение.

Низко поклонившись, Карпов поблагодарил его и попрощался.

— Да благословит тебя бог, — молвил Максим.

Федор пошел к саням. Собрался было сесть в них, но внезапно вернулся. И тихо, очень тихо и торопливо прошептал:

— Отец, будь осторожен. Много врагов тебя окружает. — И, почти касаясь губами уха Максима, прибавил: — И не только те, что тебе ведомы. Есть и другие, святой человек. Знай, что и соотечественник твой лекарь Марк не в числе друзей твоих, как ты полагаешь.

Монах с удивлением выслушал Карпова и, увидев тревогу у него на лице, проговорил с улыбкой:

— Ах, добрейший Федор, много козней подстерегает при княжьем дворе такого жалкого книжного червя, как я… Много у меня врагов, знаю. Но еще многочисленней и страшнее другие. — Помолчав, он прибавил: — Те, что в душе у меня, грешника.

ГРЕКИ

Однако, лежа на лавке в своей келье, святогорский монах долго размышлял над последними словами Карпова. «Озадачил меня добрейший Федор, — думал он, мучаясь бессонницей, — хоть и не сказал он мне ничего нового. Врагов, мол, у меня много. А разве может быть мало? Не десяток, не сотня людей, все царство ополчается против тебя, если ты в немилости у самого царя. И разве не вижу я, что остался один? Уехал Власий, за ним и Михаил. Лишился я Вассиаиа. И добрейшего Зиновия давно уже не вижу в моей келье. Только Селиван по-прежнему ходит, и мы трудимся вместе… Одинок я ныне, как несчастная Византия. Вокруг враги, ни одного друга. Враги внутри, враги кругом, хазары, авары, готы, куманы, печенеги, арабы, турки, неведомые племена с Востока, несть им числа. А в другой стороне влахи и болгары, сербы и иллирийцы. На западе генуэзцы, венецианцы и войска крестоносцев — боже мой, сколько же было врагов у Византийского царства? Ах, не надрывай попусту душу, старче, всех не перечислишь. Сами византийцы их не считали. Все народы Азии называли «варварами»; говорили «арабы», и пробуждался страх перед многошумным фанатичным Востоком; говорили «единоверцы», но тут неясно было, о ком речь… Сколько, о боже, было врагов у Византии? Столько, сколько звезд в небе, сколько песку морского».

С улыбкой на устах Максим продолжал предаваться размышлению. Но так как он мысленно видел себя на месте осажденной Византии, выходило немного смешно: круглая бледная физиономия Николая Немчина вытянулась и опалилась под забралом крестоносца, готового пронзить мечом бедного монаха. А потом крестоносца сменил муэдзин. Это был митрополит Даниил. Как ни странно, Максим представлял его только в образе муэдзина, с Кораном в одной руке и мечом в другой. А в зубах окровавленный кинжал. О, несчастный! Воистину несчастный, проклятие божье. Нечестивый израильтянин, «мочащийся к стене».[148] Ведь, судя по слухам, он стыдился показывать в церкви свою разъевшуюся физиономию и, чтобы она казалась изможденной, болезненной, мазал ее сажей…»как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися».[149] Да, страшен он в своем лицемерии. И причинит огромное зло. Зло русскому княжеству. Я называю его муэдзином, но он хуже всех муэдзинов ислама. Это ненасытный древоточец, разъедающий душу княжества… Ах, бедный Иоанн Кантакузен.[150] Ты, самодержец и страшный противник самовластия, мог бы нам рассказать гораздо больше, чем рассказал. Устав от долголетней борьбы за трон, желая утишить собственные страсти, удалился ты в монастырь манганцев и там в сочинениях своих описал разных врагов Византии и их притязания. Ты оставил нам много полезных трудов. Но не оставил самого главного. Не заглянул себе в душу, не извлек на свет скрытое там сокровище. Одни, утверждаешь ты, алкали похитить богатства и душу могучей державы, другие, твои единоверцы, воевали с ней только ради ее богатств. Но, благословенный, когда пришли мусульмане, не было уже души у огромного царства. Разъели ее пороки, коварство и себялюбие, лишь труп оставался…

Так в часы бессонницы предавался монах разнообразным мыслям. Но вдруг он вскочил — испуганный, потрясенный, как осажденные воины при виде турок, хлынувших в Царьград через забытые, неохраняемые крайние ворота: он вспомнил слова Федора Карпова о лекаре Марке.

Максим знал, что Марк — легкомысленный и злой. Знал также, что тот давно затаил на него гнев, получив по заслугам, — ведь лекарь бессовестно обманывал доброго Варлаама, выдавая себя за знатока Священного писания. Недалекому, вспыльчивому Марку ничего не стоило оскорбить человека, возвести на него напраслину. Максим обычно не обращал внимания на его слова. А теперь его насторожило, что сам окольничий Карпов, который вел государственные дела с Высокой Портой,[151] посоветовал ему опасаться лекаря.

Когда в последний раз видел он Марка?

Верно, несколько месяцев назад, Максим не мог вспомнить точно, когда это было. Марк тогда сам заявился к нему в келью и рассказал, что в Москву приехал султанский посол. Но когда же это было? И о чем еще говорили они?

«Максим, а Максим, я пришел к тебе с доброй вестью. Приехал человек из Константинополя, привез тебе наказ от Лаврентия, Неофита и игумена Ватопедского монастыря. Они советуют, чтобы ты запасся терпением. А патриарший эконом посылает тебе мешочек миндаля и изюма. Запасись, говорят, терпением. Скоро кончатся твои и мои муки. Напишут в Москву сам патриарх да Ибрагим-паша… И приехал-то человек не простой, а великий посол Высокой Порты. Пусть только посмеет их ослушаться великий князь. Я был сейчас в его покоях, мы вместе обедали».

Марк икал, от него разило брагой.

«И кто же этот посол?»

«Искендер Сака, но ты не суди по его имени. Он грек княжеского рода».

Максим припомнил, что слышал раньше от Марка о греческом князе, которого Селим, отец теперешнего султана, отправил послом в Москву. И спросил, он ли это.

«Нет, того звали Феодорит, а этого Искендер Сака или попросту Скиндер, — ответил Марк. — А что до княжеского рода, — он засмеялся и зашептал Максиму на ухо: — Он называет себя князем Мангупским, но я-то помню его по Константинополю: он был слугой у беев. Султанским драгоманам[152], Адриану и Мустодию, воду носил. Потому турки и прозвали его Сака. Пойми, старец, какую игру затеяли драгоманы и паши с великим князем. Василий добивался, чтобы к нему отправили высокого посла, а ему шлют водовоза!»

«Позор! — с досадой воскликнул монах. — А он и вправду грек или только выдает себя за грека?»

«Разумеется, грек! А что тебя удивляет? Кто теперь в Высокой Порте вершит дела у султана? Греки. Повсюду греки. Великий драгоман Авессалом — грек, Адриан и Мустодий тоже греки. Султан Сулейман молод и неопытен, точно дитя малое. На уме у него лишь женщины, лошади да красивые наряды; и Ибрагим-паша, второй человек в Порте, — такой же. Великий князь хочет дружбы с басурманами. Бояре приезжают в Константинополь, но султан не принимает их. Хорошо, если к Ибрагим-паше отводит их драгоман, а тот поднесет им кубок раки,[153] миндаля и халвы. Принимает подарки великого князя, половину отсылает султану, половину оставляет себе и советнику своему Авессалому».

«Позор! — повторил Максим. — Но ты глуп, Марк, и пахнет от тебя вином».

«Да, это позор, старче, — засмеялся Марк. — Позор и неразумие! А разве не позор могущественному православному князю припадать к ногам султана, искать его дружбы?»

«Позор великий для православного русского княжества!» — горячо подтвердил монах.

«Эх, позор то, позор и это, все — позор… А я, отец Максим, хочу увидеть жену и детей. Не останусь я тут на растерзание псам Василия. У меня, старче, жена и детишки в Константинополе, и они ждут меня. А тебя ждут в твоем монастыре. И если хочешь поглядеть на него, пускай творятся позорные дела, прикидывайся, будто не замечаешь ничего. Мне Скиндер привез письмо от жены. Она ходила к самому Адриану, он ей сродни. Адриан же пошел к другу своему Авессалому. Великий драгоман приказал Скиндеру без меня не возвращаться. Пусть теперь князь Василий посмеет прекословить водовозу паши».

«Ты, негодный, с ума спятил, сам не знаешь, что мелешь. Хорошо, если тебя никто не слышит, не то в большую беду попадешь».

«Здесь бог, ты да я, а больше никого, святой отец, — крестясь, сказал Марк, но вдруг увидел в углу монашка Афанасия и вскочил со скамьи. — Вон отсюда, подлый! — закричал он, схватив келейника за рукав рясы. — Ты слыхал, о чем мы говорили?»

Афанасий испуганно сжался в комок.

«Оставь беднягу, — сказал Максим. — У него болит зуб, он не спал всю ночь».

«Лучше бы болели у него уши, — пробурчал Марк и потряс Афанасия за плечо. — Слыхал ты, о чем мы говорили?»

«Ни слова не дошло до моих ушей».

«Смотри у меня, несчастный, я ведь не монах. — Марк сердито дернул его за руку. — Я не стал бы держать тебя при себе, чтобы ты подглядывал да подслушивал. А я-то возносил молитвы за здравие подлой твоей душонки. Смотри у меня, вырву тебе все зубы! — И он потряс его за плечи. — Нет, зубы у тебя и так гнилые, другая постигнет тебя кара: объявлю, что ты прокаженный, неизлечимо больной, и великий князь сошлет тебя на север, во льды, на растерзание белым медведям».

Говорили они тогда еще о чем-нибудь с Марком? Передал Афанасий кому-нибудь содержание их разговора или еще что-то известно Карпову? И где теперь Марк? — эти мысли не давали Максиму уснуть до рассвета. Когда стали тяжелеть его веки, колокола зазвонили уже к заутрене.

Он оделся, вышел во двор.

Перед тем, как идти в церковь, направился в келью к архимандриту Савве. Он тоже жил теперь в монастыре и переводил для дьяков Посольского приказа грамоты на турецкий и греческий.

Савва собирался к заутрене. При виде святогорского монаха он растерялся.

— Лучше не ходи ко мне больше, Максим, — пробормотал он. — И у стен нынче есть уши.

— Разве говорим мы что-нибудь дурное? Отчего должны мы бояться? — удивленно осведомился Максим. — Пришел я не беседовать с тобою, а спросить, что случилось с лекарем Марком.

Савва перекрестил пальцем себе рот.

— Молчи, — пробормотал он. — Не спрашивай о Марке.

Старый архимандрит запер дверь кельи и, наклонившись к Максиму, зашептал:

— Не спрашивай ни о чем. Не понимаешь ты разве, что здесь теперь творится? Иди к заутрене и молись, чтобы скорей миновали лихие дни. Марка заточили в темницу.

— За что? — с недоумением спросил святогорец. — Что такое он сделал?

— Да то, что нашептал ему на ухо злой дух. Много всякого наплел. Боюсь, как бы и другим не навредил. Неразумный он, проклятый богом… А мне дьяки давно уже не дают работы, и в приказ меня не зовут: точно я всеми забытый. А я помалкиваю. Сторонятся теперь нас, греков; говорят, будто мы подучили посла султанова не поддерживать дружбы с русским княжеством.

— Боже мой! Да при чем тут мы? — воскликнул Максим.

— Будь они прокляты! Завтра, послезавтра уедет Скиндер, дело идет к ссоре. Тогда, быть может, сможем мы спать спокойно.

— Но при чем тут мы, монахи? — с недоумением спросил Максим. — Разве мы видели посла? Ты, к примеру, видал его?

— Ступай к заутрене, брат, — сказал архимандрит. — Видел я его или нет, никто и не спросит. Я грек, и этого достаточно. Если великий князь пожелает сказать, что я его видел, тогда считай, так и есть, кто станет ему перечить? Когда приехал сюда султанский посол Феодорит, князя Юрия никто не спросил, видел он посла или не видел. Много было у него врагов: ненавидели его бояре, вот и свели с ним счеты. На него обратили княжеский гнев… Ступай, говорю тебе, к заутрене и никого ни о чем не спрашивай. Запрись в келье и беседуй со священными книгами… Проклятый Скиндер — человек вздорный.

— А когда уезжает негодный? — нетерпеливо спросил Максим.

— Говорят, завтра, послезавтра.

— Ты его видел?

— Ступай, брат, к заутрене. — Савва подтолкнул Максима к двери, выставляя его из кельи. — Иди, помолись за всех нас.

ДИПЛОМАТЫ. 1

Не спал в ту ночь и окольничий Карпов. Прежде чем отбыть в Константинополь, султанский посол Скиндер должен завтра утром править поклон великому князю. Посол этот озадачил всех во дворце. Не раз княжеские дьяки ловили его на лжи. Кроме того, он осмелился не являться к столу, хотя Василий приглашал его отобедать. Обсуждая с дьяками важные государственные дела, он путался и говорил невпопад. Явно стремился помешать союзу великого князя с султаном. Поэтому Василий спешил отослать его в Царьград с просьбой к султану направить другого посла, поважней, чем этот, такого же, что и бояре, посланцы Москвы. И завтра, после того как Скиндер поклонится великому князю, дьяки напоследок побеседуют с ним в Набережной палате, — день предстоял Федору трудный. Шигона, Путятин и он заранее решили, что кому из них говорить. И Карпову поручено было составить сопроводительные грамоты, те, что вручат самому султану, и те, что возьмет с собой княжеский человек, которому предстоит сопровождать Скиндера; он должен знать, куда идти в Царьграде, что делать и говорить.

Надо было ответить султану и на вопрос о лекаре Марке, греке, подданном Высокой Порты. Утром сам великий князь распорядился, что написать о Марке. И теперь Федор писал:

Было уже за полночь, когда Карпов кончил писать. Но оставалось еще одно дело: надо было подготовиться к беседе с султанским послом. Два месяца назад прибыли из Царьграда Скиндер и княжеский посол, Иван Семенов. Они не въехали в Москву, а остановились в местечке Новгородец и сидели там в карантине, пока перетрясали их одежду и вещи, чтоб они не занесли в столицу какой-нибудь заразы. И там Иван Семенов по приказу князя Василия описывал по порядку все происшедшее: как с ним обошелся султан, что сказали паши, что он приметил и услыхал. Грамоту Семенова прихватил сегодня с собой Карпов, чтобы еще раз перечитать ее и освежить в памяти забытое. Семенов писал:

«Летом в августе месяце 26 дня посол великого князя Иван Семенов прибыл в Царьград; корабль его бросил якорь в открытом море меж Царьградом и Галатой. Иван Семенов послал татарина Келдиша и казака Куземку к Айязу-паше попросить, чтобы он дал для него подворье. И потом вместе с татарином Келдишом и казаком Куземкой прибыли на корабль два султанских чауша, Гайрадин и Мурат, и сказали они Ивану:

— Государя нашего султана Сулеймана ныне нет в городе, поехал он на потеху и вернется дней через десять. А о тебе, господине, мы ничего не слыхали. Потому, господине, наш государь никого не выслал тебя встретить. И теперь Айяз-паша велел нам, господине, быть у тебя в приставах и проводить в твое подворье.

И спросили чауши Ивана, как его здоровье, и Иван о том же спросил их и приветствовал, дав руку. Сойдя с корабля, Иван с чаушами плыл вместе до Скели в одном сандале. И от Скели до подворья Ивана и Русина отправили на лошадях, и чауши повезли туда Ивана, а также и Русина, и сокольника, и толмача, и казаков, и татар, всех доставили на подворье. И в тот же день приставы корма Ивану не дали и сказали:

— Корму, господине, у нас нет, нечего тебе дать, не прогневайся. Никто не предупредил нас, что ты приедешь, и мы не припасли, а теперь, господине, поздно, мы не можем раздобыть для тебя, что нужно.

В тот же день Айяз-паша послал Ивану султанских драгоманов Мустафу и Чебана. И сказали Ивану драгоманы:

— Айяз-паша велел нам челом тебе бить и пытать, как здоровье вашего князя.

И спросили также и о здоровье Ивана, а Иван спросил о здоровье султана, и потом о здоровье паши, и как их, драгоманов, здоровье. И сказали драгоманы Ивану, чтобы он пошел к Айязу-паше поговорить с ним о государевом деле.

— Ведь таков обычай наш, господине: от какого государя ни прибыл бы посол к нашему государю, сначала он должен предстать перед пашами. И с ними должен говорить обо всех больших и важных делах. И потом паши передают это султану. И тогда султан приказывает привести к нему посла. А здесь, господине, самые большие люди — Ибрагим-паша и Айяз-паша; все важные дела у них в руках. Что скажут они султану, тот выслушает и решит по своему усмотрению. И мы, господине, говорим тебе это, потому как мы твои друзья, и все другие послы твоего государя, что приезжали сюда к нашему государю, Василий Коробов и иные, были нашими друзьями и нас жаловали.

И многое другое сказали Ивану драгоманы для того, чтобы он пошел представиться пашам.

— И если, господине, ты не пойдешь сперва к пашам, только аллаху известно, когда ты увидишь султана, и дела государева не сделаешь.

И ответил Иван:

— Послал меня государь мой к государю вашему и речи велел говорить брату его Сулейману-султану, а к пашам я не пойду. Пусть султан прикажет мне к нему прийти, и тогда я то, что сказал мне мой государь, скажу ему самому, но как раскрою я пашам княжеские наказы? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер передал самому нашему государю грамоты, что у него были, и то, что нужно было сказать, сказал ему, и не повелел Скиндеру наш государь идти и говорить это боярам. Государь наш сам принял его и выслушал.

Но чауши Мурат и Гайрадин в тот день, назавтра и в четверг говорили Ивану, что иначе поступать негоже, пусть он пойдет сначала к Айязу-паше и поговорит с ним.

— И если не пойдешь, господине, к пашам, тебе и через полгода не увидать султана.

И Иван сказал чаушам то же самое, что и драгоманам, и к пашам не пошел.

Через три дня в пятницу пришли два чауша и говорят Ивану:

— Сегодня, господине, ты пойдешь к султану, в его стан. Приготовься, господине.

И на заре чауши привезли Ивана в султанов стан, к шатру султана. И сказали, чтобы он сидел и ждал.

Когда совсем рассвело, появились какие-то всадники, разодетые в бархат, проехали мимо Ивана — они направились к султанову шатру. Может, было тридцать, а может, и сорок всадников. И когда приблизились первые всадники, толкнули приставы Ивана и говорят ему:

— Встань, Ибрагим-паша едет.

Но Иван не встал, а только сказал:

— Перед этими молодыми людьми, говорите вы, должен я встать?

А два чауша схватили Ивана за плечо и говорят:

— Встань, Ибрагим-паша едет, самый большой человек при султане! Пригоже тебе встать и челом ударить.

Иван дал проехать первым всадникам и ждал, когда появится Ибрагим-паша. А Ибрагим-паша, приблизившись, поднялся в седле и поклонился Ивану, и тогда чауши говорят:

— Иван, Ибрагим-паша тебе челом ударил.

И тут встал Иван и приветствовал его по турецкому обычаю.

Подъехав к султанову двору, Ибрагим-паша спешился и вошел в шатер. А следом за ним и два чауша. А вскоре выходят и говорят Ивану:

— Наш государь султан послал нас за тобой.

И пошел Иван к шатру. Перед шатром постелили ковер и сказали, чтобы Иван сел на него. Иван посидел немного. Потом чауши сказали ему, чтобы он встал и вошел в шатер. И вошел Иван. Но султана не было в шатре, там сидели только Ибрагим-паша и великий логофет Авессалом.

Встает Ибрагим-паша, пытает Ивана о здоровье великого князя и самого Ивана. И Иван тоже пытал о здоровье султана и самого Ибрагима-паши. Ибрагим-паша посадил Ивана против себя и говорит:

— Какое дело и какой наказ есть у тебя, господине, от твоего государя, скажи нам, а мы то скажем своему государю.

Иван ответил паше:

— Меня посылает мой государь к вашему государю, и речи мне приказано говорить его брату Сулейману-султану, и пусть велит мне султан предстать перед ним, и тогда я речи моего государя скажу ему самому, а тебе как я открою наказ государский? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер грамоты, что у него были, передал самому государю нашему и речи ему говорил, и не повелел наш государь, чтобы он пошел и сказал то боярам. Государь наш сам принял его и слушал.

И Ибрагим-паша молвил:

— Теперь ты, господине, посиди немного и подожди. А я пойду к своему государю и поговорю с ним. И тебя, господине, примет сегодня наш государь.

Вышел Иван из шатра и сел на ковер. А в шатер понесли паше кушанья в мисе из султановой поварни. И после того, как поел паша, пошел к нему Иван. И из палатки султановой вышел драгоман и говорит Ивану:

— Государь наш Сулейман-султан зовет тебя, господине, к себе.

Никто, кроме драгоманов, не встретил и не пошел с Иваном. Оба чауша остались у шатра. А возле султановой палатки сидели человек десять, разодетые в бархат: адабаши, чауши и евнухи. И когда Иван приблизился, они поднялись и поклонились ему по-турецки.

Подошел Иван к султану, а он сидит на своем месте, рядом с ним Ибрагим-паша, казначей и дьяк Авессалом, а в дверях капичеи баши. И велел паша Ивану подойти к руке султана. Потом Иван поклон правил султану от государя, поминки прочел по записи, посольство правил и грамоты подал, а взял посольство и грамоты Ибрагим-паша. А посольства Иван правил три статьи, а четвертую не правил, ибо выступил вперед Ибрагим-паша, перебил его и сказал:

— Говори, какие еще есть наказы, и мы передадим их все нашему государю.

А сам султан слова не сказал Ивану. И вышел Иван от султана и видит: стоят снаружи приставы. И пока Иван был у султана, по приказу чаушей поставили шатер для Ивана и туда его провели. И тотчас пришел в его шатер и драгоман Мустафа, перевел посольство и грамоты и пошел к Ибрагиму-паше… И приходят два чауша и говорят Ивану:

— Сказал Ибрагим-паша, господине, пожалуй в мой шатер, и там мы переговорим государские дела.

Но в то время Ибрагим-паша был у султана, и Иван ответил чаушам:

— Ибрагим-паша сейчас на султановом дворе, а я здесь, и надобно мне пойти к султану и там переговорить государские дела, а в стан паши зачем мне ехать?

И сказали ему:

— Раз ты, господине, не пойдешь к паше, отправляйся в город.

Сентября месяца 12 дня пришли приставы и говорят Ивану:

— Султан велел, господине, чтобы ты собирался и ехал в свои края. И мы теперь идем готовить лодку, а придет время, будем здесь.

И до Скели они ехали на конях, а оттуда до султанова стана Иван и чауши плыли вместе в одном сандале. Они прибыли в стан после полудня, и в тот день Иван не видел султана. И поставили для Ивана шатер рядом с султановым, и там он ночевал. И в тот же день пришел в шатер к Ивану грек Адриан, посланный казначеем и дьяком султановым Авессаломом. И говорит Адриан Ивану:

— Велел, господине, тебе говорить Авессалом: «Мы должны, господине, получить свою долю, то, что принадлежит нам по праву. И ты нас не забудь». Так велел сказать тебе Авессалом, и тебе, господине Иван, пригоже его почтить, ибо Авессалом у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат. И если ты, господние, его не почтишь, знай, ничего не добьешься.

И Иван ответил Адриану:

— Меня послал мой государь не оделять подарками. И приказные люди государские дела справляют не посулов ради. Если Авессалом нам друг, за его дружбу и доброту мы почтим его, но ради государского дела как нам давать поминки?

Адриан ответил Ивану:

— Господине Иван, Авессалом говорит: «Если посол не хочет меня почтить, тогда иди и получи с него за проезд на корабле от Кафы до Царьграда и взыщи все пошлины за рухлядь — азовские, и кафские, и царьгородские».

Отвечает Иван:

— Ни в одной земле с послов не берут пошлин, и когда султанов посол Скиндер приехал к нашему государю, государь наш не велел с него получать пошлины и никогда не требовал; и с тебя, Адриан, когда ты приехал с султановой грамотой к нашему государю, пошлин государь наш не взял. А с меня теперь велит султан получить за проезд на корабле и пошлину за рухлядь, и я заплачу все, что ты говоришь, но поминков не дам.

И Андриан молвил:

— Авессалом говорит тебе, господине: «Пускай только меня почтит посол, и я ему выберу от имени султана добрые поминки, а если он меня не почтит, я отберу для него вещицы ничтожные».

И Иван говорит:

— Я приехал сюда справлять дела государские, а не поминков ради.

Ушел Адриан, идет чауш Мурат и говорит Ивану:

— Султан велел тебе, господине, молвить: «Авессалом у меня ближний человек, дьяк, казначей и мой зять. И раз я говорю, почти его и пошли ему что-нибудь».

И Иван ответил:

— Коли так говорит султан, что-нибудь мы пошлем.

И, приехав в город, послал ему Иван шубу горностаеву. И в тот же вечер доставили Ивану в шатер четырех баранов, десяток кур, семьдесят хлебов, дынь и арбузов, маслин и изюма.

Назавтра, сентября 13 дня, рано утром, явился на султанов двор Ибрагим-паша. Он проехал мимо Ивана и пошел к султану. И вскоре из султанова шатра пришли к Ивану два чауша, Мурат и Гайрадин, и следом за ними другие с жалованьем от султана. И сказали чауши Ивану, чтобы он пошел челом ударить султану за жалованье. Близ султановой палатки велели приставы расстелить ковер и на него посадили Ивана. И после того, как он немного посидел, сказали ему, чтобы он шел к султану. А сами остались снаружи. Ивана проводил толмач Чебан, никто больше его не встретил и не принял.

Иван вошел к султану, а тот сидит на своем месте и по обе стороны от него Ибрагим и Авессалом. Ибрагим-паша и толмач Чебан подвели Ивана к султановой руке. И Иван сказал:

— Не обо всех государских делах говорено. И не поговорить ли нам о них сейчас?

Но прежде чем ответил султан, молвил Ибрагим-паша:

— На речи, что ты сказал султану от твоего государя, получишь ответ от меня. И если у тебя есть и иные государские речи, скажешь мне потом в султановом шатре.

Иван султану челом ударил, а султан ему ни слова. Вышел Иван из шатра. И приставы усадили его на прежнее место. И Ибрагим-паша с Авессаломом долго оставались у султана, и первым вышел Авессалом, а потом Ибрагим. И принесли паше яства с султановой поварни. Все, кто были в шатре, вышли и сели по пять человек, и им принесли по одной мисе на пятерых. И тогда увидел Иван и Скиндера, тот вышел из шатра и сел в стороне.

И после того, как поел Ибрагим-паша, пришли два чауша и толмач Чебан и сказали Ивану, чтобы он шел к Ибрагиму-паше. Пошел Иван в шатер и увидел там пашу и Авессалома. Встает Ибрагим-паша, усаживает Ивана против себя. И Иван с Ибрагимом-пашой говорил о государских делах. И на словах Ибрагим-паша ответил на всё, но записи ответные не дал. И сказал Ибрагим-паша Ивану:

— А теперь наш государь отпишет грамоту вашему государю, и когда грамота будет готова, я тебе ее передам.

И сказал тогда Иван Ибрагиму-паше, чтобы отправил султан к великому князю своего посла, доброго человека, из самых близких ему людей, и тогда все дела государские пойдут на лад.

Ибрагим-паша ответил:

— Хочет и государь наш послать к вашему государю большого посла, доброго своего человека. И обо всем этом наш государь отпишет со своим послом. А ныне наш государь отправляет к вам Скиндера».

ЕДИНОВЕРЦЫ

Выйдя из кельи Саввы, Максим не заметил монашка, который прятался неподалеку за поленницей. Пока два греческих старца беседовали, монашек подслушивал, приставив ухо к двери. А теперь, когда Максим вошел в церковь, он бесшумно, как кошка, выскользнул из своего укрытия и, держась поближе к стенам, стал пробираться к игуменским покоям.

После окончания заутрени два незнакомых монаха встретили Максима возле его кельи. Один из них, выступив вперед, спросил:

— Ты святогорский монах?

— Да, — ответил Максим.

— Иди за нами!

— А куда вы меня поведете?

— Раз есть у тебя глаза, увидишь, — последовал ответ.

— Я вас не знаю, и господь еще не осветил дня, — после некоторого колебания сказал Максим. — Как же я могу за вами последовать? Пойдемте сначала к игумену.

В игуменских покоях их встретил монастырский эконом Савватий. Взглянув на Максима так, будто видел его впервые, он пробурчал:

— Иди, старец, куда тебе говорят, таков приказ.

Они миновали ворота монастыря и пошли по улице. Сначала к большим Ризположенским воротам, и Максим уже решил, что его хотят бросить в каменный мешок, где держали самых опасных государственных преступников; их в стоячем положении замуровывали в камень, оставляя сверху отверстие для доступа воздуха. Но шедший впереди монах, не доходя до крепостных ворот, свернул направо. Было темно. На узенькой грязной улочке Максим, споткнувшись, упал.

— Проклял тебя господь, вот ты и падаешь, — проворчал тот, что шел позади.

— И Христос, подымаясь с крестом на плечах в гору, не раз пригибался к земле и чуть не падал, — сказал Максим.

— Погляди, вот окаянный! — обратился один монах к другому. — Равняет себя, ничтожного, с Христом! Что за гордыня! Разве удивительно, что он столько позорного наговорил и содеял?

Монахи замолчали. Долго блуждали они в темноте по грязным улицам. После бесконечных поворотов Максим не мог понять, где находится. В одном только был он уверен, что они не прошли еще через крепостные ворота, стало быть, кружат по Кремлю. «Что же будет? — задавал он себе вопрос. — Видно, со мной поступают, как царь Давид со своим войском, которое он шесть дней водил вокруг стен Иерусалима, а на седьмой устремились вперед воины и народ, и страх их разрушил стены».

Так кружили они, пока их не догнал третий монах. Остановившись чуть поодаль, он подозвал к себе монахов, сопровождавших святогорца. Максим узнал его, это был митрополитов келейник Алексей.

После того, как они втроем пошептались между собой, Алексей, подойдя к Максиму, сказал:

— Произошла ошибка, брат Максим. Митрополит узнал обо всем и сжалился над тобой. Пойдем к владыке, он хочет тебя видеть.

С тех пор, как Даниил стал митрополитом, он ни разу не встречался с Максимом и не выказывал своей враждебности к нему. Через несколько дней после посвящения в сан он вызвал в митрополичий дом писца Селивана. Спросил его, как подвигается работа, не надо ли послать что-нибудь из митрополичьего дома, как здоровье Максима, не нуждается ли он в чем-либо, просьба его будет непременно выполнена. Под конец Даниил сказал, чтобы Максим вместе с Селиваном перевели «Беседы» Иоанна Златоуста на Евангелие от Марка и Иоанна. Заказ был выполнен быстро. Перевод представили Даниилу, он поблагодарил за него и хорошо заплатил. За небольшую работу два монаха получили столько, сколько не пришлось на их долю из щедрого вознаграждения за перевод Толковой Псалтыри.

И вот теперь Даниил, стоя, через потайной глазок наблюдал за Максимом, которого келейник, приведя в соседние покои, оставил одного. Святогорского монаха трудно было узнать. Замученный утренним блужданием, бледный после бессонной ночи, он повалился на лавку, точно сраженный тяжким недугом. Его знобило. Башмаки, ряса и даже клобук были перепачканы в грязи. И к бороде присохли комочки земли. Глядя на него, Даниил не мог не порадоваться. «Все это знаменья свыше, — подумал митрополит. — Пришел час. Он, грешник, раскается или получит по заслугам. «Вступись, господи, в тяжбу с тяжущимися со мной, побори борющихся со мной»».

Долго заставил он Максима ждать. С торжеством посматривая на него в потайной глазок, Даниил продолжал читать Тридцать четвертый псалом: «Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель. Аминь!» — И вместо того, чтобы пойти самому, послал к Максиму приспешника своего Топоркова.

Остановившись в дверях, Топорков перекрестился.

— Воспою господеви в животе моем, пою богу моему, дондеже есмь, — произнес он слова молитвы.

— Аминь, — приподнявшись, прошептал Максим.

— Лежи, как лежал, брат Максим, — вкрадчиво сказал Топорков. — Не терзай свою душу. Святому митрополиту с ночи нездоровится, жар у него. Как только он услыхал, что с тобой случилось, сразу послал за тобой.

Топорков сел. Его глаза, с набрякшими мешками, внимательно изучали святогорца.

— Митрополит как добрый пастырь печется о своей пастве, — продолжал он чуть громче. — Старого он не помнит, ибо назад не оглядывается. Смотрит только вперед. Того, кто оглядывается назад, проклинает всевышний, и он превращается в столб соляный, а того, кто смотрит вперед, благословляет и под конец удостаивает узреть землю Ханаанскую.

Тут в покой вошел Даниил. Он был тепло одет, в шерстяной рясе, хмурый, сердитый.

— Благослови, владыка, — встал с лавки Максим.

Даниил устало опустился на скамью.

— Минувшей ночью, дражайший брат, господь подал мне знак, — с трудом проговорил он, — трижды я вспомнил о тебе. Пришла пора позвать мне тебя, чтобы мы, два раба божьих, дали побеседовать нашим христианским душам. Раньше не мог я. А теперь, признаюсь, в моей расслабленной душе заговорил голос раскаяния и любви. Трижды вспомнил я о тебе минувшей ночью. И в третий раз понял, то было знаменье свыше, и посему послал за тобой. Тут-то я и узнал, что с тобой приключилась беда, и подивился божественному провидению.

— Радуется душа моя, владыка, слыша твои речи, — промолвил Максим. — Да будет с тобой милость господня, и пусть наставит он и меня, недостойного.

Наступило молчание. Даниил впился взглядом в лицо святогорского монаха. Он понимал, что его слова не вызывают доверия. «Вот богом проклятый, — пронеслось у него в голове. — Лицо даже не смягчилось, не подумал пасть мне в ноги, поблагодарить, поцеловать руку. И голос у него твердый». Он долго молча смотрел на Максима, а потом сказал:

— Но и ты, Максим, не исполнил моей просьбы. Дважды просил я тебя, но всуе… Если только Селиван — мы ведь всего лишь люди — не забыл передать тебе.

Как видно, он упомянул о Селиване, чтобы дать Максиму возможность оправдаться.

— Брат Селиван — человек правдолюбивый и высоконравственный, — сказал святогорец. — Он передал мне твою просьбу, владыка. Ты хотел, чтобы мы перевели «Историю церкви» Феодорита Блаженного.[154]

— Да, — подтвердил Даниил. — Но ты, Максим, не сделал этого, и не понимаю, по какой причине.

— Объясню тебе, владыка. «Историю церкви» Феодорита не проси лучше переводить: не весь плод от бога, есть в нем и горькие зерна.

Даниил и Топорков переглянулись.

— У святого Феодорита? — в один голос удивленно воскликнули они.

— Святой Феодорит был просвещенный пастырь, — принялся пояснять Максим, — и поскольку он, не ведая страсти и страха, рек слово правды, преследовали его тогдашние властелины, но в конце концов все признали его мудрость и святость. Так было со многими боговдохновенными людьми.

Опять митрополит и его приспешник обменялись взглядами.

— Я не говорю сейчас о самом святом и о просвещенных его писаниях, — продолжал Максим. — Не говорю ни о божественном «Эранисте», ни о других сочинениях: «Против иудеев», «Против магов персидских», «Врачевание эллинских недугов». Я говорю об «Истории церкви». И дивлюсь, почему твоя святость требует, чтобы мы перевели эту книгу.

Даниил с трудом сдерживал раздражение. А Максим оживился. Глаза его засверкали, следы страдания исчезли, морщины словно разгладились.

Вместо Даниила заговорил Топорков. Он приблизил к Максиму свое лицо и, уставясь ему в глаза, спросил:

— Скажи нам прежде всего, Максим, почему ты отказываешься? Дважды уже просил тебя митрополит и сейчас просит в третий раз. Почему отказываешься?

Голос Топоркова теперь уже не звучал тепло и сочувственно, как вначале. И Даниил не притворялся больше больным и разбитым после бессонницы. Лица у них раскраснелись.

— Причина одна, — обратился Максим к Топоркову, — ныне воюете вы с ересями и разными вредными вероучениями, и когда будет война сия позади, тогда и следует перевести «Историю церкви», а пока — не время.

Оба священника сгорали от нетерпения: наконец-то они услышат страшное признание из уст самого святогорца. «Господи, осуди его! — молился про себя Даниил. — Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба». И, наклонившись вперед, он нетерпеливо бросил:

— Ну что, скажи, что опасного в «Истории церкви»?

— Святой Феодорит, будучи человеком просвещенным, не желал скрывать истину, — отвечал Максим. — И в «Историю церкви» включил он письма Ария, Македония и других распространителей ересей. Он приводит их целиком, а теперь не пойдет это вам на пользу, принесет вред…

Ему не дали договорить. Этот неожиданный довод возмутил Даниила. Вскочив с места, он громко ударил в ладоши, точно охотник, который, упустив счастливый случай, решил, что ему незачем уже сидеть в засаде, подстерегая дичь.

— Лжец, лжец! — злобно вскричал он, и лицо его исказилось. Глаза налились кровью, он сжал кулаки, готовый наброситься на жалкого святогорца, растоптать его. — Вероломный, вероломный! Как приехал ты сюда, отягощенный проклятием божьим, так и поныне живешь в грехе. Душа твоя не ведает раскаяния. Злоба твоя неукротима. Ты — само вероломство и злонамеренность. Проклятый сойдешь ты в могилу, не истлеешь вовеки. Ты лжешь, лжешь!

— Ничтожный, ничтожный! — кричал и Топорков. — Есть у тебя и другая причина, но ты скрываешь ее.

Страшные, вне себя от гнева, склонились они над Максимом.

— Другой причины у меня нет, — сказал святогорец.

— Есть! — вопил Даниил. — Вассиан подговорил тебя не повиноваться мне.

Митрополит прошелся несколько раз из угла в угол, потом остановился перед Максимом, — великан с багровой физиономией и оскаленными зубами.

— Про-кля-тый! Тебя спалит господь своей молнией, огонь уже сжигает тебя. — Он окинул взглядом святогорского монаха с головы до ног, от грязного клобука до грязных башмаков. — Вот до чего дошел ты! — взревел он. — И еще много страшней проявит гнев свой господь! Признайся, несчастный, ведь немало ты претерпел.

— Владыка, я был бы недостойным, коль донимали бы меня страдания телесные, — перекрестившись, молвил Максим. — Как наставляет меня господь, так я и поступаю, и какое наказание ни посылает он моему ничтожеству, справедливо оно и заслуженно.

— Перестань, фарисей, жалкий фарисей! — взревел Даниил. — Да чего ждать от такого, как ты? Из латинского Рима и попираемой турками Греции явился ты к нам. Мы не верим ни единому слову твоему, ни изреченному, ни написанному. — Наклонившись вперед и прожигая святогорца горящим взглядом, он продолжал: — Вот какова причина истинная: святой Феодорит в «Истории церкви» неопровержимо доказывает, что монастыри имеют право владеть селами, имуществом, слугами и многими иными богатствами. Чтобы крепнуть и процветать.

Максим слушал с изумлением. Даниил и Топорков, стоя перед ним, сверлили его глазами — как святой Георгий, пронзивший копьем змея, — и ждали: вот-вот сатана испустит дух. Им не терпелось увидеть, как покинет Максимово тело черная его душа.

Но святогорский монах вместо того, чтобы испустить дух, улыбался и печально покачивал головой.

— Ох, стыд и позор, владыка, — проговорил он. — Ступай, ступай. Поскорей омойся в реке семь раз и, как Нееман, очистись от страстей — ибо ты прокаженный и сам того не замечаешь.

Тут Топорков не выдержал. Схватив святогорца за рясу, он тряхнул его, и голова Максима бессильно склонилась к плечу. Даниил испугался.

— Оставь его, — сказал он. — Оставь, не трогай больше. Не то примем на свою душу его грехи.

Но как только Топорков отпустил Максима, тот поднял голову и обратился к митрополиту:

— Ты прокаженный и сам того не видишь. И как пророк Елисей, говорю тебе: ступай, семь раз омойся в реке, другого лекарства нет для тебя… И откуда ты взял, Даниил, что такое пишет благочестивый Феодорит в своем сочинении? Кто тебе сказал?

— Именно так он пишет, именно так! — стукнул кулаком по столу митрополит.

— Ох, неразумный! У святого Феодорита ищешь ты поддержки, чтобы отстоять свой произвол? Да он спалит тебя огнем! Кто еще так ненавидел богатство, любил уединение и бедность, как этот скромный епископ? Побойся гнева его, Даниил!

Топорков схватил Максима за рясу. Но теперь уже не стал его трясти, а ударил своей сильной рукой, да так, что тот вскочил на ноги.

— Проклятый грек! — закричал Топорков. — Ты — ярый враг церкви и княжества нашего! Всех нас здесь ты ненавидишь. И злословишь не только о митрополите, осмеливаешься поносить и самого государя нашего. Называешь его трусом нечестивым. Мы всё знаем. Будь проклят! И то, что говорил ты лекарю Марку о великом князе, и речи твои еретические, и то, что ты болтал о митрополите, и все грехи до единого нам известны. Бог и великий князь покарают тебя своим правосудием. А теперь убирайся отсюда, подлый грек, прочь, проклятое племя!

И, схватив Максима за руку, он подтащил его к двери. Раскрыл ее, толкнув ногой. И, как старую тряпку, вышвырнул вон святогорца.

Тут отворилась потайная дверца, и появился игумен Иона, а за ним следом маленький седой монах, с редкими рыжеватыми волосками вместо бороды, едва заметный рядом с толстым Ионой.

Лицо у игумена было еще красней, чем у Даниила. Через глазок в потайной двери наблюдал он за Максимом. Но ему было строго приказано не появляться, — его вспыльчивость внушала Даниилу опасения. Однако сдержаться не смогли ни сам Даниил, ни Топорков.

— Подлый грек, подлый латинянин! — сквозь зубы пробормотал Иона. — Хорошо, что меня здесь не было, а то помутился бы мой разум. Ох, ох, какие напасти из-за этого проклятого! Ненависть его велика, злоба невыносима.

Опустившись на лавку, Даниил тяжело вздохнул. Топорков стоял, глядя в окно.

— Я давно говорил, — продолжал Иона, — что пора отправить его восвояси и не задерживать здесь. Для чего, скажите, держим мы его до сих пор?

— Ты думаешь, надо отпустить его на Святую Гору? — с удивлением воззрился на него Даниил.

— Нет. Лучше отослать его в те господом проклятые края, где никогда не тают льды, ни весной, ни летом. Чтобы он замерз там и для вразумления бунтарей превратился в ледяной столб. Ничтожный! Как презирает он архиереев, как ненавидит церковь нашу и самого князя!

— До сих пор не могу я в толк взять, как оказался тут, среди нас, этот сатана, — тяжело дыша, проговорил Топорков. — Великий князь просил прислать одного человека, а греки прислали другого. Их хитрости я всегда разгадываю, а наш князь, видно, притворяется, будто ничего не замечает, хотя давным-давно все ясно как белый день. Стоит ему только сказать: заприте Иуду в темницу, бросьте его в железную клетку, отдайте моим псам-тюремщикам, ведь в душе он еретик и сатана… Не могу понять, отчего щадят его.

— Нечего нам корить великого князя, — вздохнув, сказал Даниил. — Такова воля божья. «Ибо он сказал — и сделалось; он повелел — и явилось».[155] То, что ясно нам, другому не ясно, и если бы все одними и теми же глазами смотрели на мир, для чего тогда нужны были бы мы, священники? Так есть, и так было вечно. И отец нашего государя оставлял безнаказанной ересь, и охватила она все княжество; и церковь нашу и нас чуть не истребила. Но тогда послал господь отца нашего Иосифа, и промыслом божьим раскрыл он великому князю глаза, спас церковь и княжество.

Последовало молчание, и потом опять зазвучал возбужденный голос митрополита:

— Среди нас поднялись и полетели соловьи сладкозвучные, всесвятые архиереи нашей церкви, Петр, Алексей, Иона и другие славные митрополиты-чудотворцы. Улетели птицы священные к господу и нас оставили в сиротстве великом. И я теперь, жалкий, ничтожный, должен держать бразды, дрожат мои руки от слабости, но утешают меня твой посох и жезл, господи. «Утверди шаги мои на путях твоих, да не колеблются стопы мои. К тебе взываю я, ибо ты услышишь меня, боже; приклони ухо твое ко мне, услышь слова мои».[156]

— Аминь! — осенили себя крестным знаменьем Иона и Топорков, словно скрестили обнаженные мечи.

— И я повторю слова патриарха Фотия,[157] — продолжал Даниил. — Одни меня поносят, а другие хвалят, но поношение меня не огорчает, похвала не радует. Поносимый и хвалимый, остаюсь я тем, кем был: верным, хотя и грешным рабом твоим, господи.

— Аминь! — снова скрестились мечи.

Даниил со слезами на глазах хотел еще что-то добавить, но тут выступил вперед тщедушный старичок, до сих пор молча стоявший в стороне. Это был старец Мисаил из Волоколамского монастыря. Твердо и уверенно встал он между двумя озверевшими чудовищами, Даниилом и Ионой, и заговорил глуховатым шипящим голосом:

— А теперь, владыка, выслушай меня. Хватит слов, поднимайся сейчас же, ступай к великому князю и скажи ему: если он не протянет немедля карающую длань свою, завтра уже будет поздно. Пострадает, как во времена еретические. И открой ему всю правду. Скажи, Максим поносит его, называет трусом и нечестивцем. Скажи, не только в церковные, а и в княжеские дела сует свой нос подлый грек. Через лекаря Марка он передавал что хотел неверному Скиндеру, ведь все греки в сговоре. А теперь, как помер Юрий Малой, главарем здешних греков стал Максим, он у них верховодит. И Иван Сабуров, скажи великому князю, ходит к Максиму, и тот не разрешает Соломонии идти в монастырь. Доколь нам терпеть? Если князь Василий желает, чтобы княжна Елена с благословения церкви стала Великой княгиней и родила ему деток, наследников, чтобы княжество не погибло из-за бездетности его, пускай прежде всего разделается с проклятым святогорским монахом. Пока он здесь, Соломония не примет постриг и свадьбе не бывать… И скажи великому князю…

— Старец! — оборвал его Даниил. — Великий князь сам все знает, однако колеблется.

— Чего он боится?

— Возмущения. Возопит Афон, возопят патриархи, да и султану может это не понравиться, коли греки по-своему представят ему дело.

Мисаил быстрым движением руки остановил митрополита:

— Все это вздор! Иди к великому князю! Пускай он пошлет тысячу талеров игумену Ватопедского монастыря и еще тысячу афонскому проту, по две-три тысячи всем патриархам, соболиных шкур и по тысяче талеров греческим драгоманам султана. Никто и не возразит. Ступай, Даниил!

— Надобно переждать несколько дней, старец, — после некоторого раздумья сказал митрополит. — Пусть сначала выпроводят проклятого Скиндера. Пока он здесь, великий князь не решится…

— Пресвятая богородица! — перебил его стоящий у окна Топорков. — Слово, владыка, с уст твоих достигло слуха божьего. Погляди-ка сюда!

Все бросились к окну.

— Вон едет возок Скиндера, — прозвучал дрожащий от волнения голос Топоркова, и, отойдя в сторону, он уступил место другим, чтобы и они увидели, как проезжает возок под окнами митрополичьего дома и сворачивает ко дворцу.

— А-а, — протянул Даниил. — Ну да, сегодня примет его великий князь, а завтра-послезавтра он отбудет, спровадим проклятого…

Старец Мисаил, которому за чужими спинами ничего не было видно, оборотясь к иконам, перекрестился.

— Да будет он проклят! Да будет он проклят! — вскричал он.

Даниил, Иона и Топорков со вздохом облегчения отвернулись от окна и стали молиться, класть поклоны.

ДИПЛОМАТЫ. 2

В назначенный час турецкий посол прибыл во дворец.

Раньше, когда он ехал со своего подворья в Кремль, по обе стороны улицы стояла толпа и глазела на процессию, Сегодня улицы были пустынны. И свита Скиндера не отличалась пышностью. Всего-навсего два возка, в первом сам турецкий посол, во втором приставы и драгоманы.

Перед дворцом их никто не встретил. На крыльце стояли лишь три дьяка: Карпов, Шигона и Путятин. Но еще больше оскорбило Скиндера, что провели его не в Грановитую палату к великому князю Василию, а прямо в Набережную. И там, усадив его против себя, встал Иван Шигона и заговорил:

— Скиндер, великий князь повелел объявить тебе: второй раз Сулейман-султан, брат наш, послал в наше княжество тебя, Скиндер, и передал нам свое желание, чтобы жили два царства в мире и согласии. Мы послали к султану верного человека нашего, боярина Ивана Семенова. И от имени султана Ибрагим-паша сказал ему, что и султан собирается послать верного своего человека и вельможу с посольскими грамотами, а тебя, Скиндер, он отправляет сопровождать Ивана и закупить в княжестве нашем разные товары. Так ли это или получил ты у султана посольские грамоты, наказы и наставления, чтобы мы говорили о государевых делах, о том, какой должна быть наша дружба и братство?

Скиндер, тщедушный, раздражительный, с черными усиками и острым носом, разодетый в парадное турецкое платье, широкие шаровары, блестящий кафтан и ярко-красную феску с пышной черной кисточкой — в таком виде намеревался он предстать перед великим князем, — выслушал Шигону стоя.

— Говорил или не говорил этого многочтимый Ибрагим-паша, второй человек после султана, послу вашему Ивану, я того не слыхал, — оскорбленным тоном ответил Скиндер. — Я приехал сюда, боярин, не по своей воле и не роди удовольствия, а как посланец великого моего государя. И пришлет ли мой государь завтра другого посла, не ведаю, а пока что он прислал меня.

— Есть у тебя, как положено, посольские грамоты или какие-нибудь наказы твоего государя? — встав с места, спросил Карпов.

Дьяки говорили по-русски, княжеский толмач переводил на турецкий. Скиндер же говорил по-турецки, и его драгоман переводил на русский.

— Грамоты, что у меня были, я давно отдал, и больше нет у меня ни грамот, ни наказов, — ответил Скиндер.

Он сел, и опять встал Карпов.

— Скиндер, ежели хочет государь наш жить в мире и согласии с другим государем, обменивается он с ним посольскими грамотами. Ты приехал к нам второй раз, и великий князь наш принял тебя с почестями, пригласил к своему столу. Бояре спросили тебя вначале о посольских грамотах, и ты ответил: «Пусть пошлет государь ваш к моему государю своего человека, и там будут они разговаривать». И государь наш послал к султану великого посла Ивана Семенова, но не сказали ему, хотят ли жить с нами в дружбе и братстве. И Ибрагим-паша объявил, что султан пришлет сюда своего великого посла. Но не прислал. Так и наш государь посылает в Царьград не великого посла, а других своих людей, чтобы они тебя сопровождали и занялись торговыми делами, поглядели, что из товаров наших осталось не продано.

Скиндер приготовился заговорить, но с места поднялся Шигона.

— Скиндер, — громко начал он, — великий наш государь Василий Иоаннович, божьей милостью един правый государь всея Руси и иным многим землям восточным и северным государь и великий князь, повелел объявить тебе: «Брат наш Сулейман-султан прислал сюда тебя, Скиндер, и известил меня: как отец его Селим-султан, так теперь и брат наш Сулейман-султан хочет, чтобы два наших царства жили в мире и братстве. И мы, скажи ему, того же желаем. Когда мы были в дружбе и братстве с отцом его Селимом-султаном, наш брат Селим-султан писал в своих грамотах, как положено, а теперь Сулейман-султан написал их неподобающим образом».

Скиндер выслушал Шигону стоя, низко кланяясь каждый раз, как произносились имена турецких султанов и великого князя. Шигона закончил речь, и Скиндер опять собрался ответить, но слово взял Путятин:

— Скиндер, великий государь наш повелел объявить тебе: «Ты говорил с нами от имени султана и о Казани. Будто Саип-Гирей, который там ныне правит, султанов человек и посылал в Царьград своих людей, султан принял их и предписывает нам теперь заключить мир с Саип-Гиреем. Но султан знает, что Казань — наш юрт и мы искони назначаем туда правителей. Таков старый обычай, и желаем мы сохранить его. Саип-Гирей предал нас, его посадили на трон предатели и смутьяны».

Теперь наконец пришла очередь заговорить Скиндеру. Маленький, тщедушный, он, конечно, не мог соперничать с русскими дьяками, голоса которых в просторных палатах звучали, точно колокол, а когда они повышали их, казалось, слышал в Царьграде сам султан. Но Скиндер собрался с силами и напряг, как мог, свои слабые голосовые связки:

— Султан Сулейман-шах, Селим-шах, царев сын, милостью божьей великий царь, и великий государь, и великий эмир, султан Сулейман-хан, и всем землям приморским, и Румским, и Караманским, и Анатолийским, и Романейским, и Перским, и Мисюрским, и всей земле Арапской и иным многим землям государь, повелел объявить…

Боярин Шигона, один из главных советников великого князя, слушая Скиндера и видя, как он из кожи вон лезет, кипел возмущением. «Антихрист! — думал он. — Яд каплет с его уст. Змея из самых ядовитых. А ведь приехал он для того, пожалуй, чтобы нарушить союз и дружбу между царствами. Душа его из адского дегтя. Он целует ноги султану, пашам, подлому Авессалому и всем прочим греческим драгоманам и дьякам. Они прислали его сюда и подучили говорить сегодня одно, завтра — другое, чтобы сеять раздор между нашими царствами. И как гордится он султаном своим сарацинским! И будь он турок, пусть бы гордился могуществом своего государя. Но ведь грек он! И, говорят, зовут его Александром, и он из князей Мангупских. Вот до чего докатились захиревшие греческие князья: падают в ноги султану, целуют ему зад, отдают в его гарем своих дочерей. Верно служат ему. А от нас хотят, чтобы не замирялись мы с султаном, не заключали с ним союза. Хотят, чтобы мы затеяли войну, освободили Царьград, который снова к ним перейдет. Нечестивцы лукавые, безбожники! Сетуют на свою бедность, жалкую участь, делают вид, будто пекутся о патриархии и православии, а сами только и думают, что о прежней своей славе и величии. А если бы собрался теперь наш князь выступить против султана, не поддержали бы его греки. Разгорись война между двумя царствами, помогали бы они туркам и татарам, а не нам, православным, что ради них проливали бы кровь свою. Ах, племя увечное!»

Тут Скиндер срывающимся голосом закончил свою речь:

— А про Казань вы говорите, что это ваш юрт. Но мы этого не признаем. Нынешней весной Саип-Гирей прислал большое посольство, поклонился султану в ноги, прося покровительства надежного и защиты. И знайте, Казань — наш юрт! И пусть великий князь не шлет туда своих людей и рать.

Наступило молчание. Скиндер сел, встал Карпов.

— Скиндер, не с нынешней весны, как говоришь ты, — сказал он, — а уж много лет Казань — юрт нашего княжества. Так было и так будет.

Скиндер порывисто поднялся с места и, точно не слышал слов Карпова, заговорил:

— И сказали вы еще, будто грамоты свои государь мой, великий султан Сулейман, пишет не так, как подобает. А мы не знаем, как подобает.

Ему ответил Шигона, голос которого загремел, как боевая труба:

— Скиндер, пока жив был отец Сулеймана, великий султан Селим-шах, он писал государю нашему, как подобало, а ныне султанские грамоты составлены непригоже.

Скиндера не удовлетворил такой ответ. На туманные объяснения и он ответил туманно:

— Государь наш великий султан Сулейман-шах хочет и теперь быть в дружбе и братстве с вашим княжеством и в грамотах, что посылал, пишет об этом.

Он остался доволен своими словами и тем, как их произнес. И немного успокоился. Бояре услышали то, что должны были услышать. Они смертельно оскорбили его еще по приезде, не сочтя султановым послом, и сегодня даже не допустили к своему государю. Сейчас глаза Скиндера сверкали, и, хотя он был ниже всех ростом, он смотрел на дьяков свысока.

— А теперь, Скиндер, — поднялся Шигона, — наш великий государь отсылает тебя обратно к Сулейману-султану. И ты скажешь ему, что государь наш желает, чтобы два царства жили в мире и братстве; так и написано в грамотах, которые ты получишь. Но и ваш государь пусть впредь пишет нашему государю, как подобает. И когда Сулейман-султан решит отправить нашему государю большого посла, мы потолкуем с ним о государевых делах и о том, как поддерживать дружбу и мир между нашими царствами.

Все три боярина встали, и теперь Скиндеру оставалось только поклониться и уйти. Но последние слова Шигоны его возмутили. Он молча смотрел то на одного, то на другого дьяка, и помрачневший его взгляд остановился наконец на Шигоне.

— Я уже говорил тебе, боярин, о лекаре Марке, — сказал он. — Каков ответ насчет Марка вашего государя нашему государю? Где сейчас Марк? Я должен отвезти его в Константинополь.

— Насчет Марка, Скиндер, — отвечал Карпов, — человек нашего государя, который будет тебя сопровождать, получил наставления и даст ответ Сулейману-султану.

Взбешенный Скиндер стал проявлять еще большую настойчивость:

— У вас здесь живут греческие монахи. А греки — подданные Сулеймана-султана, он оказывает им покровительство и помощь.

— О Марке ты получишь грамоту нашего государя, — ответил Путятин. — Но монахов, христиан православных, присылает сюда не султан; единый у них с нами бог, не басурманы они, и присылают их сюда патриархия и Афон. Кто тебе сказал о греческих монахах? И о них есть у тебя грамота?

Посол не ответил Путятину. Он вспомнил вдруг о другом.

— Вы меня уже спрашивали, какой дорогой хочу я вернуться в свои края: по суше или по реке Дону. Так вот, я поплыву по Дону.

— Как прикажет, Скиндер, наш государь, так и будет, — сказал Путятин.

— Но я не получил у вас ответа! — вскричал Скиндер. — Вы говорите, будто государь мой писал вашему великому князю не так, как подобает. Но не сказали, как же подобает? Как, по разумению вашего государя, должен писать ему великий султан?

— Скиндер, поезжай теперь на свое подворье, — сказал Шигона, — а мы обо всем, что ты говорил, спросим мнение государя нашего, и как он порешит, так и будет.

Посол постоял минуту в раздумье. Что-то еще хотел сказать, но его опередил Путятин:

— А отчего, Скиндер, янычары жаловались нашим людям, что их морят голодом? Государь наш приказал отдельно для тебя и отдельно для твоей свиты давать еду обильную, одежду и обувь, чтобы никто не голодал и не мерз. И все, что он приказал, приставы наши передали тебе самому, о чем есть у нас грамота. Так почему же теперь янычары жалуются?

Скиндер позеленел. Дьяки еще раньше слышали от приставов, что даже половины полученного Скиндер не дает своим людям. Выделяет им ничтожную долю, а остальное два верных ему янычара продают на базаре; за мясо, одежду и кожи получают золотые монеты. И теперь, выслушав Путятина, Скиндер смутился.

— Неправду говорят янычары, — сказал он. — Я от них этого не слыхал и сейчас поеду к себе на подворье и все расследую. Да как нам жаловаться на великого князя? Прослышали, верно, что-то ваши люди, да неправильно поняли.

Он поспешно поклонился и пошел к двери. Дьяки проводили его до крыльца. Скиндер торопливо спустился по лестнице и сел в возок. Прибыв на свое подворье, он сказал приставам:

— Ваш князь не желает, чтобы я приезжал сюда как султанов посол; добивается, чтобы приехал другой. Но приеду только я и никто больше. И если великий князь не почтит меня по заслугам, пускай не рассчитывает на дружбу с султаном.

…Великий князь Василий слушал переговоры с султанским послом, сидя в соседних покоях. Он остался доволен своими дьяками. Но поведение Скиндера его возмутило.

— Предатель он и подлый вероотступник, — сказал Василий. — Отчего хочет он, чтобы отправили его по Дону и Азовскому морю?

— Государь, мы узнали от наших людей, что замышляет Скиндер, — сказал Шигона. — Он хочет спуститься по Дону и осмотреть тамошние места, чтобы посоветовать султану, где лучше построить крепость и отрезать нам путь к Азовскому морю.

— И я думаю то же, — кивнул великий князь. — Поэтому пусть он не плывет по Дону, отправьте его прямо в Кафу… — После некоторого раздумья он продолжал: — Скиндер — лиходей и поганец. Видел я, как потемнели от гнева его глаза. Такая же темная у него душа. И как прежде предал он свою веру и народ свой, так и теперь готов выдать нам султана и нас — султану. Ах, проклятый! Пусть Сулейман-султан больше не присылает его сюда. — Он внимательно посмотрел на своих дьяков. — Но сейчас я думаю, почему заговорил он о греческих монахах. Максиме и Савве? Кто его подучил? Сами они просили покровительства у султана или как-то иначе о них проведали?

Дьяки молчали. Они понимали, что Василий не случайно спросил о греческих монахах. И знали, что он желает услышать вполне определенный, угодный ему ответ. Набравшись наконец смелости, Карпов сказал:

— Думаю, государь, подлый Марк подучил его. Сами монахи тут ни при чем. Хитрец Скиндер прослышал о них от Марка и пользуется этим, чтобы сеять раздор.

Василий молча и равнодушно выслушал Карпова. Потом взгляд его остановился на Шигоне.

— Но нет у нас доверия и к самим монахам. Как знать?.. — сказал Шигона. — Мне говорили, что в келье у Саввы нашли посольские грамоты. Как они попали туда?

— Сударь, — обратился к Шигоне Карпов, — разве тебе неизвестно, зачем держим мы здесь архимандрита Савву? Мы даем ему грамоты, а он переводит их с нашего языка на греческий, сербский и турецкий. А иной раз с этих языков, кои знает он превосходно, делает перевод на наш язык. — И он посмотрел на Путятина.

— Да, именно так, — подтвердил тот.

Опять наступило молчание.

— Хорошо, коль монахи не вмешиваются во что не следует, — чуть погодя в задумчивости проговорил великий князь. — Но надобно узнать, те ли это грамоты, что Савва получает из Посольского приказа, или держит он у себя в келье иные. — И, подумав немного, спросил: — И у Максима нашли грамоты?

— Нет, государь, — ответили дьяки, а Иван Шигона прибавил:

— Впрочем, мы, государь, не искали.

— Пусть Скиндер сегодня же уезжает, — покачав головой, сказал под конец великий князь. — И пусть едет через Кафу. А на его вопрос, как подобает Сулейману-султану писать грамоты, вот мой ответ…

Сев на скамью, Карпов записал наказ великого князя:

НОЧЬ В КНЯЖЕСТВЕ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СУДЫ (Импровизация с документами в руках)