Счастье в кредит. Книга 1

ГОРОДСКИЕ НОВОСТИ

— Денисова! Денисова! Наташка! Я здесь!

Маша бежала по перрону, размахивая букетом цветов и сбивая на бегу других встречающих. Как ей при этом самой удавалось не грохнуться — загадка.

Наташа улыбнулась — Машка Кулешова в своей ипостаси.

Поезд приехал в Верхневолжск под вечер. Но летом так поздно начинает темнеть.

Наташа уже за полчаса до прибытия прилипла к окну и смотрела на пробегающие полустанки, дома, перелески. Вот мелькнула полоса реки — Волга здесь была еще не широкой и могучей, а вполне заурядной рекой. Ведь тут она только начиналась.

Сказать, что у Наташи защемило сердце от всех этих знакомых с детства пейзажей, как это положено, когда человек после долгого отсутствия возвращается в город детства, было бы неверно. Наташа смотрела на все отчужденно и немного удивленно. После асфальта и бетона Москвы, после упорядоченной природы ее парков и скверов вся эта дикая самовольность деревьев и кустов, озерец и ручьев, речушек и пригорков казалась неуместной, странной. А тропинки! По какой прихоти они шли такими замысловатыми изгибами, почему не ровно? Ну ладно — тропинки, их, может, пьяный ежик протоптал. Но дороги-то, дороги! Все-таки какой-никакой транспорт по ним ходит. Почему ж так вкривь и вкось?

Наташа невольно взглянула на свою руку — точно, как линия ее судьбы. Кто ее так круто проложил на Наташиной ладони?

Конечно, она подогревала свои чувства ожиданием встречи с милым городом. Конечно, искала в нем перемен. Конечно, знала, что сейчас он ей покажется несколько иным, чем раньше. Но то, что она в самом деле увидела, досадно превзошло все ее ожидания.

Первое слово, которое пришло Наташе на ум, когда показались пригороды Верхневолжска, было — убогость. Покосившиеся избенки, голые дворы, упавшие заборы, грязные дороги, дымящие трубы в черных подтеках сажи, свалки ржавого железа и бетона, разбитые и забытые машины, стайки грязных собак, пыльная зелень деревьев и люди… Какие-то придавленные, словно обреченные, скучные и злые. Они брели со своими сумочками по этим грязным кривым дорогам, толпились у магазинов, сидели на газетках прямо у железнодорожного полотна, попивая из банок мутноватое пиво. А как одеты! Провинция вообще доводит столичную моду до абсурда, насмешки над самой собой. Если уж клеш, то такой, что пол-улицы метет, если уж начес, то на полметра, если длинные юбки, то волочатся по грязи. Она, конечно, хочет угнаться, эта несчастная провинция, но как же непотребно. И это еще ничего. Это еще хоть как-то весело, что ли. А старики! Во что они одеты? Где берут, из каких стратегических запасов достают все эти пиджаки, штаны, кофты, телогрейки и обувки?

Убогость…

Наташа корила сама себя за черноту взгляда, называла себя брюзгой, критиканшей, но ничего с собой поделать не могла. В душе постепенно вырастала страшная брезгливость, ненависть к самому этому духу провинции, периферии, тмутаракани.

Кто же их сделал такими? За что всю жизнь они влачат это безрадостное существование от работы до магазина, от магазина до плиты, от плиты до телевизора, от телевизора до кровати… Почему-то на ум неуместно пришла художественная самодеятельность. Хоть бы уж этим занялись. Но вспомнила Наташа городские клубы и дворцы культуры. И вспомнила сейчас с трезвым пониманием — убожество.

Но ведь можно жить по-другому. Москва живет совсем иначе. Там чисто и весело. Там клубы и кинотеатры ухожены и уютны. Там люди носят одежду, а не тряпье… Там улыбаются и дарят цветы…

Почему так? Почему здесь не хотят жить по-человечески? Почему так беспробудно пьют? Так страшно ругаются и дерутся? Что за ненависть к жизни сидит во всех?

Наташа не успела ответить на свои вопросы, поезд подошел к вокзалу.

— А я смотрю, в девятом тебя нет! Думаю, наверное, в десятом, а потом смотрю — в девятом! — запыхавшись, говорила Машка, обнимая Наташу и целуя ее в обе щеки. — Ты же телеграмму дала непонятную. Только номер поезда и номер вагона. Я так испереживалась. Какой-то ужас.

Наташа заметила, что Машка, оказывается, окает. Заметила только сейчас. Да и вокруг люди говорили, нажимая в словах на «о». Ну, правильно, волгари же!

— А что непонятного в телеграмме? — удивилась Наташа.

— Ну, как-то очень уж… — невнятно объяснила Машка. — Давай свой чемоданчик. Пойдем. Только быстрее, автобус уйдет.

Они перебежали привокзальную площадь и втиснулись в уже полный автобус, набитый встречающими и приехавшими, чемоданами и тюками.

Автобус стоял еще добрых полчаса. Водитель о чем-то веселом разговаривал с бойкой женщиной.

А вот Наташе и Машке поговорить не удалось. Их сразу же оттеснили друг от друга, пришлось бы перекрикиваться через несколько спин и голов. Впрочем, Наташа была даже рада этому. Ее прижали к окну, и она снова стала рассматривать свой город.

С этого вокзала они с Андреем уезжали. Почти тайно уезжали. Так романтично это казалось тогда — бежали от сурового отца, как в средневековых романах…

А потом так весело ехали, поступали, учились, работали… Столько всего было…

Наташа не признавалась себе, что говорить с Машкой ей не хочется еще и потому, что обязательно надо будет касаться мамы… Каким-то абсурдным чудом Наташа хотела верить, что никакой смерти не было… Было дикое недоразумение, как-то ужасно ошибся кто-то и где-то… И все станет на свои места. Мама даже удивится, когда узнает, что про нее говорят такие глупости… Это была почти детская вера. Так же ребенок закрывает глаза и думает, что его никто не видит.

Наташа специально заставляла себя думать о чем угодно, лишь бы не о маме…

Автобус, наконец, тронулся и стал опасно качаться на поворотах. Уж очень он был полон. Наташа вздрагивала каждый раз, когда плотная масса наваливалась на нее и прижимала к окну — вот-вот машина ляжет набок и Наташа окажется подо всеми… Водитель, видно, решил наверстать упущенное время и гнал вовсю.

А ехать-то было всего ничего. По московским меркам пол-остановки на метро. Здесь же — треть города.

— А я боялась, что ты потеряешься. Прям все глаза проглядела, а ты куда-то пропала… — Машка всерьез испугалась, что Наташа исчезнет из автобуса.

— Нет-нет, я просто смотрела в окно. Подожди, Маш, а где мой чемодан?

Машка посмотрела на свои руки, словно какой-то волшебник сию секунду сделал чемодан невидимым, а она и не заметила.

— Я его там оставила. В этом автобусе… Еще думаю — местечко такое хорошее под сиденьем, чего в руках держать. Там такое местечко хорошее было… Знаешь, под сиденьем…

— Что делать?

— Думаешь, сопрут? — серьезно спросила Машка.

— У меня там документы, деньги…

— Знаешь, ты меня дома подожди, а я за ним поеду…

— Нет уж, поедем вместе.

Наташа даже и не думала сердиться. Было бы удивительно, если бы все обошлось без приключений.

Чемодан они нашли часа через два. На том же вокзале, в том же автобусе. Под тем же сиденьем.

Теперь уже Наташа не выпускала его из рук.

И в этот момент пришло первое сравнение в пользу провинции. В Москве на вокзале, помнится, у нее вырезали из сумки кошелек, а здесь даже не тронули бесхозного чемодана.

Машка хотела встретить подругу эффектно, но из-за суеты с чемоданом эффект был несколько смазан. Суп остыл, пришлось его переливать снова из супницы в кастрюлю, вино стало теплым, пришлось совать его в морозильник, а картошка сгорела, потому что Машка не выключила плиту, а оставила сковороду на маленьком огне.

Но все равно ужин получился славный. Девушки выпили вина, поели супа, поковырялись вилками в картошке, отбрасывая угольки, разговорились. Вернее, разговорилась Машка.

— А новостей-то, новостей! Я тебе сейчас все расскажу. Ты не торопишься?

— Нет. Все — завтра. Сегодня я никуда.

— И правильно. Уже поздно. Нормальные люди спят без задних ног…

— Только одиннадцать, — сказала Наташа, но и сама вспомнила, что в десять часов вечера город вымирал. А к одиннадцати редкое окно светилось.

— Дак рано же всем вставать на работу. Ой, Наташка, а многие наши уже ж работают.

— А ты?

— Я! Я работаю и учусь. Поступила в педагогический на заочное, работаю в садике. Воспитательница.

«Несчастные дети, — незло подумала Наташа. — Повезло…»

— Тридцать у меня карапузиков. Такие хорошие! Только глаз за ними да глаз. Шалуны пошли — не сказать. Уже Аллу Пугачеву все знают. Можешь себе представить. Любимая песня «Устала Алла». А что думаешь, пою с ними. — Машка рассмеялась.

— Они тебя любят? — спросила Наташа напряженно.

— Знаешь, Наташка, сама удивляюсь. Я ж, ты понимаешь, неумеха и вообще… Нет, любят. Как приду, сразу — «Тетя Маша-простокваша!» — и все, все целуются…

— Это кто их так научил?

— «Простокваша»? Да я научила. Лучше я, чем Толик. Ох, Наташа, есть у меня один там Толик, фамилия Беренев. Я с ним намучилась. Такой смышленый, такой юморист.

— Сколько ж ему? — Наташа испытывала какое-то странное чувство от этого разговора о детях. Сладкое и горькое одновременно.

— Дак три же. Им всем по три. Младшая группа. Этот мой Толик что придумал — мы поставили мышеловки в недоступные места, ну мышки у нас завелись. Как ее Толик достал — не знаю. И что он делает? Он Саше Панкратову берет пипиську и этой мышеловкой — хлоп! Представляешь?

— С ума сойти! — Наташа еле сдерживалась, чтобы не улыбнуться. — А Саша твой зачем же сунул?

— А ему Толик сказал, что будет так хорошо, как будто мандаринку скушал.

— Мандаринку?! — Нет, Наташа уже не могла удержаться.

— Вот, всем смешно! — сказала Машка с досадой. — А мы этого Сашу Панкратова к врачу. Там у него все посинело…

— И что… врач? — уже почти рыдала от смеха Наташа.

— Врач говорит — за дальнейшее не ручаюсь.

— Несчастный Саша Панкратов!

— Да, тебе смех, а ему каково с кривой пиписькой жить?

Наташка сползла со стула на пол.

— Ой, Машка, перестань, я помру со смеху!..

— И вот чего все смеются? Грустно…

— Машка, перестань!

Наташа успокоилась, только попив воды. Улыбка теперь то и дело возвращалась, когда она вспоминала этот Машкин рассказ.

— А про Вадика хочешь знать? — заговорщицки спросила Машка, когда Наташа перестала хихикать.

— В газете, наверное, работает или на радио?

— Какой там?! Бери выше. Поступил в школу милиции.

— Вадик? — опешила Наташа.

— Ну. Представляешь, встречаю его — в форме, такой красивый. «Гражданка Кулешова, пройдемте!»

— Вадик милиционер?

— Ну. А что?

— Ну, я думала… Он же стихи писал, прозу… Странно…

— Больше не пишет. Говорит — завязал. Стихи, говорит, пишут влюбленные, а я никого не люблю. Такой прям!

— А Шубенков? — осторожно спросила Наташа.

— Поступил. В Ярославле учится. Приезжал тут на каникулы…

— В военное?

— Почему? В театральное училище. Он же всегда хотел артистом быть.

— Фу-у, — облегченно вздохнула Наташа. Здесь ее ожидания оправдались. — Ну и что?

— Такой стал — не подойди! Артист. «Мария Кулешова? Вы за автографом? Я раздаю по пятницам».

— Такой же остался… А Симонов? Что Симонов делает?

— А завтра сама увидишь, не скажу.

— А что, что?

— Очень хорошо устроился. Сама увидишь.

— Ну скажи, Маш.

— Не-а. Не скажу. Бутылки принимает.

— Какие бутылки?

— Обыкновенные. Разные. Как раз завтра к нему собралась. Он у меня всегда берет.

— Интересно… — растерянно сказала Наташа. Действительно, столько новостей…

— А как вы с Андреем? — бесцветно спросила Машка.

— Все хорошо.

— Как свадьба?

— Очень скромно… — Наташе вдруг стало неловко, что она не пригласила Машку. Тогда и не подумала… А вот теперь сама о Машке вспомнила… Нехорошо. — Только самые близкие.

— Да, по нынешним временам большую свадьбу затевать дороговато, — поддержала Маша. — Значит, все хорошо…

— А что? — Наташа уловила какое-то непрозвучавшее продолжение.

Машка склонилась к самому лицу Наташи и прошептала:

— Сильва уехала. Все, можешь успокоиться.

«Сильва? — с недоумением подумала Наташа. — Боже мой, как все было давно! Это же первая девушка Андрея! Вот кто такая Сильва!»

— Куда уехала?

— Вообще, — еще тише сказала Машка.

— Правда? Разве она еврейка? Она ж, кажется, азербайджанка или армянка…

— Ее родители заплатили большие деньги, и она стала еврейка.

«Не такая уж и глушь, — почему-то с гордостью подумала Наташа. — И тут новые веяния».

— Ой, давай, Наташка, выпьем за твой приезд.

— Так пили уже.

— Я еще раз. Я так рада, так рада… Ты прости.

— Давай.

Они снова выпили вина. На душе было как-то тепло и покойно. Мысли были только мудрые и добрые.

— Милка… Ну, Милка, помнишь, ты с ней дралась в десятом?

— Да… Ну?..

— На хлебозавод устроилась, в кондитерский цех. Пирожные жрет от пуза…

— Молодец.

— Дак!

— Ну а ты-то как, Машка, ты что про себя молчишь?

— Как же молчу? Я рассказала про Толика…

— То про Толика, а ты про себя расскажи. Есть у тебя кто-нибудь?

— В смысле — кавалер? Нет, Наташка, как посмотрю я на них на всех — одни пьяницы и бабники. Нету интеллигентного человека. А мне всякий не нужен. Это вон моя нянечка тетя Клава, ей бы только мужик…

— Как? Тетя Клава? — У Наташи просияло лицо. — Тоже тетя Клава, надо же… У меня соседка — точно такая же — каждый раз замуж собирается.

— Вот и я говорю — это тебе повезло. У тебя Андрей.

— Да, повезло, — искренне сказала Наташа.

— А он чего ж не приехал?

— Дела у него, — Наташа не хотела признаваться, что у Андрея полно «хвостов» и ему надо сейчас сдавать экзамены.

— К отцу его зайдешь?

— Надо, — тяжело вздохнула Наташа.

— Тогда вот что. Я тебе для него письмишко передам.

— Какое письмишко?

— Нашим яслям надо ремонт, а нам говорят — нету средств. А у нас уже потолки сыпятся. Щели такие, что скоро не только мыши — медведи заведутся. Передашь?

— Передам…

— Да я б не просила. Я понимаю, Наташка, добиться до него невозможно…

— Я передам.

Наташе и этот разговор был неприятен. Казалось, что все недоразумения между ней и Багиным-старшим были разрешены. Она даже думала, что сможет подружиться с отцом Андрея. Но теперь понимала, что этого никогда не произойдет. Более того, она если не во всех, то во многих своих бедах винила Багина. Безосновательно, бездоказательно, бессмысленно… Но ничего не могла с собой поделать. «Это он во всем виноват, — упрямо твердила она наперекор здравому смыслу. — Он во всем виноват».

— Такие были похороны… — тихо сказала Машка. — Весь город…

— Маша, не надо, — чуть не завыла Наташа. — Завтра. Все завтра…

— Да-да… Это я… Ну что, спать пойдем?

— Пойдем.

— А помоешься с дороги? Я воду согрею.

— Если можно…

Машка вскочила из-за стола, поставила на газ эмалированную выварку и стала ведрами наливать в нее воду.

— Это сейчас, это быстро…

Наташа да и другие девчонки всегда завидовали Машке. Завидовали тому, что жила она совсем одна. Машкины родители работали на станциях на Северном полюсе. Приезжали раз в три года, обещали больше никуда не трогаться, но потом снова уезжали. Машку поначалу оставляли на прабабушку, но прабабушка умерла. Теперь Машка оставалась одна.

«Как странно, — думала Наташа. — Мы с Андрюшкой мечтаем о своей квартирке, а Машка даже не замечает своего счастья. И кавалеры ей не нужны».

Машка еще что-то рассказывала про общих знакомых, про учительницу математики, которая уже развелась со своим старичком и снова ходит одна, будоража весь город.

— А Степка в армии. — Машка приставила к математичке Степку Михалева. Она, наверное, тоже знала, что Степка в математичку влюблен. — Весной забрали. Такой парень стал — загляденье!

— А что про Чара слышно? — спросила Наташа, оторвавшись от своих мыслей. Она вспомнила этого маленького жалкого воришку, двоечника, недотепу, который так испугал ее одним своим взглядом, когда она застала его за копанием в чужой сумке. Того страха она так и не смогла забыть.

— Он отсидел. Уехал куда-то… А чего спросила?

— Да так…

Вода согрелась. Машка поставила на пол большую жестяную ванночку, ведрами же наполнила ее водой и принесла полотенце.

Наташа разделась.

— Какая ты красивая… — зачарованно произнесла Машка. — Настоящая женщина. Ребеночка еще не задумали?

Наташа еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть.

— Что, горячая? — испугалась Машка. — Так сейчас разбавлю.

— Да, чуть-чуть, — попросила Наташа.

Она села в ванночку, поджала ноги и сразу ладонями плеснула воды в лицо, чтобы не были заметны выступившие слезы.

— Я тебе спину потру.

И снова Наташа готова была расплакаться. Мама мыла ее в такой же ванночке. До самых последних дней. Баню обе терпеть не могли.

Машка постелила Наташе на родительской широкой кровати. Уложила, укрыла одеялом. Погасила свет.

Но еще долго сидела рядом, рассказывая о городских новостях.

— …А колбасы не видать никакой… наши в Москву ездят… заведующая… музей боевой славы… — уже сквозь сон слышала Наташа обрывки Машкиных рассказов.

«Музей боевой славы, надо будет обязательно сходить, — подумала она и сама удивилась этой мысли и тем не менее постановила: — Завтра же и пойду. Завтра, все завтра…»