Щепкин

ГЛАВА ШЕСТАЯ «АРТИСТ И ЧЕЛОВЕК»

Когда пришел непонятный и отвергнутый Щепкиным Островский, репертуар артиста был огромен. Если двадцатые годы XIX столетия, к которым относится начало службы Щепкина по Москве, отличаются ролями комедийного и водевильного характера, не дающими художественного удовлетворения Михаилу Семеновичу, то следующие десятилетия приносят с собой ряд творческих побед, выросших на большом и ценном материале. Здесь Мольер — «Мещанин во дворянстве», «Мизантроп», «Скапен», «Школа женщин», «Тартюф», «Сганарель», «Скупой», Шеридан со «Школой злословия», Бомарше — «Женитьба Фигаро» и «Севильский цирюльник», Шекспир, в трагедиях которого «Гамлет» и «Ромео и Джульетта» играет Щепкин Полония и Капулетти, Шиллер с «Коварством и любовью» — Щепкин — Вурм; русский репертуар дал Фамусова, затем Городничего, Подколесина, Кочкарева, Утешительного и Бурдюкова в коме-днях Гоголя; затем две роли Тургенева — Ступендьев в «Провинциалке» и Кузовкин в «Нахлебнике» — эта роль принесла стареющему Щепкину триумф; Муромский в «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина и, наконец, два выступления в Островском — Любим Торцов в «Бедность не порок» и Большов в «Свои люди — сочтемся».

Пятидесятые годы — пора физического угасания Щепкина, и тем не менее современники отмечают прежний огонь воодушевления, тот страстный темперамент, который, освободившись от налета излишней торопливости и сентиментальности, в чем упрекает Щепкина Гоголь, вылился в совершенные формы.

При ясном уме М. С. Щепкина, при его знании жизни, ему нетрудно было схватить характер лица в пьесе: он видел тотчас, к какому разряду людей принадлежит изображаемое им лицо. И с тактом художника угадывал он тон его речей, являвшийся уже цельным перед глазами зрителей.

Несмотря на полноту свою М. С. Щепкин был эластичен в движениях, силен и неутомим. Свойства эти сохранил он до глубокой старости; большинство ролей своих он играл еще на последнем году жизни, когда ему было уже более семидесяти лет. Он, конечно, уставал по окончании игры; но страсть приковывала его к театру, который он из года в год намеревался оставить.

Изучая роль, М. С. Щепкин усваивал большие внутренние движения души в человеке. В игре его не было подражания внешним привычкам, голосу и ухваткам различных сословий: он никогда никого не копировал. У него был талант — схватить сущность лица и передать это по-своему. В его умном взгляде вы читали мысли изображаемого человека, а тон речи и движения подходили к характеру роли. При художественном понимании внутреннего человека М. С. Щепкину нетрудно было создать роли русского быта; но и роли из комедий Мольера удавались ему как нельзя лучше. Так, в комедии «Мнимый больной» или в комедии «Доктор поневоле» в игре М. С. Щепкина вы видели живыми чудаков, созданных в воображении Мольера и являвшихся перед вами в лице М. С. Щепкина, который оставался всегда немного самим собой по внешности. Но вы видели, вместе с тем, верно переданный характер и забывали иногда о том, какой нации и какого слоя общества был этот чудак, выходки которого заставляли вас смеяться до слез.

Его влияние на формирующееся новое поколение актеров было бесспорно и огромно. Какую пользу принес он своим преподаванием в театральном училище! А эти постоянные наставления, которые он делал живущим у него Шумскому, Позняковой, которая стала знаменитой Г. Н. Федотовой, Лентовскому и многим другим. Его влияние перешло далеко за пределы Москвы. Любя гастролировать, он часто ездил в провинцию — был в Казани, Нижнем Новгороде, Орле, Полтаве, Одессе, в Крыму. В 1822, 1828,1832, 1844 и 1852 годах он играл в Петербурге. К нему идут за советом, его авторитетное слово— закон. Он охотно делится своими суждениями об искусстве. Автор корреспонденции из Орла о гастролях в этом городе Щепкина писал, что «по окончании спектакля он провел со Щепкиным вместе несколько часов. И старые и новые знакомые Щепкина, собравшиеся сейчас же после спектакля, благодарили знаменитого артиста, который в нашем кругу так охотно, добродушно разговорился о предмете, столько ему близком, об искусстве сценическом. Мы уверены, что слушать об этом мнение знаменитого художника в тысячу раз полезнее, чем прочесть сотни немецких эстетик».

История прохождения его службы на малой сцене сохранилась в официальных документах, переписке и делах, которые велись конторой императорских театров. Когда пришел срок окончания первого контракта, заключенного Щепкиным с дирекцией, и предстояло его возобновление, то на официальный запрос Михаила Семеновича, «благоугодна ли будет его служба при дирекции на дальнейшее время и на каких условиях», директор театров Загоскин написал на доношении Щепкина: «На сто лет, только бы прожил». А в другой официальной бумаге из театральной конторы говорилось, что «правящий должность директора, камергер Михаил Николаевич Загоскин в уважение отличного таланта Щепкина приятностью поставляет иметь его на службе при императорских театрах на тех же самых кондициях, какие были прежде».

Каждое новое возобновление контрактов приносило увеличение оклада. В 1843 году Щепкин стал получать пенсию в 1142 рубля 82 копейки серебром в год с оставлением на службе на два года. По существовавшим тогда правилам Михаил Семенович должен был в благодарность за пенсию отслужить два года, получая пенсию в счет жалованья. В 1845 году контракт был продлен с тем же жалованьем и с оплатой так называемых разовых, то есть за каждый сыгранный спектакль отдельно по 35 рублей 70 копеек. Через год разовая плата была увеличена до 40 рублей. Случалось, возникали между Щепкиным и дирекцией недоразумения. Из них Михаил Семенович выходил победителем. Он умел ладить с начальством и во время рассказанным анекдотом, где хитростью, а где и упрямой настойчивостью добивался своего. Известно, например, что хлопоча о прибавках — и не для себя только, а для труппы, — он прибегнул к решительному аргументу, в глазам петербургской бюрократии имеющему недвусмысленный политический оттенок: Щепкин заявил, что если ему откажут, то ему придется об этом написать в герценовском «Колоколе». Вот когда понадобился Михаилу Семеновичу тот самый «Колокол», от издания которого он умолял Герцена отказаться.

Признанный авторитет в вопросах искусства, высоко ценимый товарищами и учениками как художник, Щепкин тем не менее не пользовался любовью в труппе. Он свои в кружках западников и славянофилов, он близкий человек Грановскому и Белинскому, Герцену и Погодину — всей этой блестящей плеяде писателей, публицистов, профессоров. И воспоминания этого круга проникнуты необыкновенной симпатией к Михаилу Семеновичу. Не то в отношениях с людьми театра. Это отметил И. И. Панаев, единственный из литературных современников Щепкина, в тоне которого чувствуется несомненное недоброжелательство к Михаилу Семеновичу. Свидетельствуя о том, как Щепкина ценили и любили все литераторы, он говорит, что «блестящие рассказы Щепкина, исполненные малороссийского юмора, его наружное добродушие, вкрадчивость и мягкость в обращении со всеми, его пламенная любовь к искусству, о которой он твердил всем беспрестанно; толки о его семейных добродетелях, о том, что он несмотря на свои незначительные средства и огромное семейство содержит на свой счет сирот — детей своего товарища и т. д., — все это независимо от его таланта делало для тогдашней молодежи Щепкина лицом в высшей степени интересным и симпатичным. Темные слухи, робко выходившие откуда-то о том, что Щепкин будто бы интриган и человек умеющий ловко и льстиво подделываться к начальству и к сильным мира сего были с негодованием заглушаемы». Уже в этих строках Панаев подчеркивает и наружное добродушие, и вкрадчивость, и мягкость в обращении Щепкина. Так оно и было на самом деле. Его ученица А. И. Шуберт вспоминает, что Михаил Семеновича осуждали за низкопоклонство, и сама подтверждает: «Правда, Михаил Семенович страдал этим пороком». И тут же в оправдание Щепкину говорит, что «ведь Михаил Семенович вышел из крепостных и хотя был известный артист, но хорошо понимал, что находится в крепости у чиновников. В их руках были и благосостояние и талант его».

Но Щепкин был человеком своего времени и своей среды. Тяжелая школа жизни, которую он прошел, научила его той тактике поведения, которая диктовала ему быть в мире со всеми, быть угодливым, когда нужно — льстивым. И он великолепно понимал, что в глазах многих это сойдет за низкопоклонство. Однако, когда надо, он умел найти колкий и достойный своему человеческому самолюбию ответ зарвавшемуся барину, в глазах которого он был только актером, то есть человеком, стоящим на одной из низших ступеней социальной лестницы.

Однажды, когда Михаил Семенович отдыхал на кавказских водах, он встретился с двумя генералами. Михаил Семенович после прогулки сел отдохнуть. Генералы подходят к нему, он конечно встал. Генералы спрашивают:

«— Скажите, Михаил Семенович, отчего французский актер, хотя второклассный, ловок и свободен на сцене, тогда как наши и первоклассные-то связаны, а вторые уж бог знает что?

— Это оттого, что я перед вами встал.

— Что это значит?

— Я старик, устал, а не смею с вами сидя разговаривать. А французский старик не постеснялся бы. Снимите крепостное иго, и мы станем развязными и свободными».

Случилось, что одного из своих воспитанников Михаил Семенович рекомендовал в дом очень известного в Москве аристократа, где он должен был заведывать делами по фабрике или по имению; но вельможа предложил молодому человеку такую ничтожную сумму, что тот отказался. В тот же вечер он встретил Михаила Семеновича в Английском клубе.

«Мы не сошлись с вашим воспитанником, г. Щепкин, — сказал он ему, — потому что он ценит слишком дорого свои труды. Он, разумеется, человек со сведениями, но мог бы сделать мне небольшую уступку насчет денег, потому что в моем доме он пользовался бы другими выгодами.

— А какими именно, князь? — спросил Михаил Семенович.

— Он обедал бы за моим столом, — сказал аристократ, — а сознайтесь, что ему не всегда удается обедать с порядочными людьми.

— По крайней мере до сих пор ему это постоянно удавалось, ваше сиятельство, — отвечал Михаил Семенович, — он с самого детства обедает со мной, и я с него за это денег не брал».

Но где-то в глубине души у него таилась мысль, что актерам претендовать на равенство с людьми из «общества» вряд ли следует. Молодая актриса Пирунова-Шмидгоф пожаловалась ему на какого-то барина, который обошелся с ней презрительно. В поучение актрисе старик Щепкин рассказал случай из собственной жизни — о том как его, уже несколько лет игравшего на провинциальной сцене актера, угощали не за барским столом, а в комнате для прислуги, и он на это не обиделся. Ведь тот, кто его угощал хотел оказать ему внимание, только форма этого внимания была неуклюжа. Но что делать, таков взгляд общества на актеров! Зато когда дело доходило до вопросов искусства, тут Михаил Семенович не щадил людей того самого общества, неравенство с которым он принимал как нечто естественное. Однажды в знатном аристократическом доме в Москве готовился «благородный спектакль»; хозяйка пригласила Щепкина на репетицию с просьбой высказать свое мнение и дать необходимые советы. Михаил Семенович приехал, остался недоволен исполнением, разгорячился и вместо ожидаемых светских любезностей и похвал от него услышали только горькую правду: «По-моему, если играть, так играть. А на вздоры и звать было незачем. Ну, вы, графиня, разве можно так ходить и разве так вы ходите и кланяетесь в вашей гостиной, как теперь?» И он начал ее представлять со смешными ужимками. С тех пор, разумеется, его уже не думали приглашать на репетиции «благородных спектаклей».

Актер Ленский оставил немало злых эпиграмм, в которых Щепкин изображается всегда в самых темных красках. Вот несколько строк из шутливого стихотворения Ленского, описывающего кавалькаду актеров Малого театра, отправляющихся на загородную прогулку:

Ленский испортил настроение Михаила Семеновича и в день празднования пятидесятилетия его сценической деятельности. Произносились тосты, лилось шампанское, все внимание отдано Михаилу Семеновичу. Старик растроган, плачет. И вдруг поднимается Ленский и произносит стихи, посвященные памяти Мочалова. И в этих стихах есть злые слова, обращенные непосредственно по адресу Щепкина: явившийся во сне Мочалов говорит грустно Ленскому:

Нужно заметить, что Щепкин был одним из инициаторов по постановке могильного памятника Мочалову. Но время шло, деньги на памятник не собирались, и Щепкин давно забыл об этом. И как напоминание о долге перед памятью товарища, прозвучали заключительные строки стихотворения Ленского:

Щепкин мог бы ответить на это злому Ленскому, что в память великого Мочалова он сделал, пожалуй, нечто большее: в своей семье приютил он старуху — сестру Мочалова.

Современники оставили нам много воспоминаний о Щепкине в домашнем кругу. К 1831 году семья Щепкина состояла из двадцати четырех человек, в сороковых годах она сократилась до четырнадцати человек. Кроме жены и детей, в доме жили старуха-мать, три пожилых сестры и брат Михаил Семенович, дети покойного друга Барсова, старушка Мочалова, парикмахер Пангелей Иванович, молодые люди — будущий профессор Вабст, будущий актер Шумский и будущая знаменитая актриса Федотова.

В воспоминаниях его близких сохранилось много черт, рисующих: этот домашний муравейник щепкинского дома, где всех радушно принимала жена Михаила Семеновича. Ее приветливая улыбка и лицо, красивое в старости, освещались еще прекрасными темными глазами, с ее кротким и ровным характером она была вполне способна заботиться о домашнем приюте для стариков и сирот.

«По комнатам двигались дряхлые старушки в больших чепцах. Тут же расхаживали между ними молодые студенты, сыновья Щепкина к их товарищи, часто среди них появлялись молодые артистки, вместе с ними игравшие на московской сцене, и подходили к хозяину с поцелуями. Поцеловать М. С. Щепкина считалось необходимым, его обыкновенно целовали все — молодые и пожилые дамы, и знакомые, и в первый раз его видевшие: это вошло в обычай. «Зато ведь. — говорил Щепкин. — я и старых целую».

Его внучка А. Щепкина, впоследствии жена режиссера Малого театра Чернявского, вспоминая свои детские годы в семье деда, пишет: «Я как сейчас помню его полную, невысокую фигуру в коричневом репсовом халате, подкладка у которого была белая какими-то черными бобами, а перед был до невозможности испачкан, — каких только соусов тут ни побывало, но больше всего свекольного. Дедушка почему-то каждый день ел салат из свеклы перед обедом, и мы ждали его знака, чтобы подбежать к нему и получить свою порцию красного, как кровь соуса, такого сладкого, что он нам служил лакомством. Дед под старость так любил сладкое, что сыпал сахар даже в щи и борщ».

Воспоминания домашних рисуют Щепкина несколько скуповатым для семьи и щедрым для всех тех старух и сирот, которых он селил в своем доме. В последние годы он жил на Мещанской улице, продав тот дом на Спасско-Садовой, в котором он принимал Гоголя и где выросли все его дети.

Свободные вечера он любил проводить за картами. Это была его страсть. К картам относился серьезно. Однажды вышел забавный случай. Ждали Тургенева, который проездом из-за границы должен был навестить Михаила Семеновича. Не дождавшись, сели за карты, но во время игры приехал Тургенев, подошел поздороваться с Михаилом Семеновичем, тот даже не взглянул на него, наскоро пробормотав: «Здравствуйте»; Тургенев был удивлен холодностью приема. Один из сыновей Щепкина заметил эту сухость: «Погодите, батюшка, играть, посмотрите, кто приехал».

Михаил Семенович опомнился: «Ах, извините, Иван Сергеевич, я вас и не приметил!»

Ездил он играть и в Английский клуб.

Он пережил нежно любимую жену. Силы его стали слабеть, и он грустно говорил о том, что конец его близок. В доме жила сестра Мочалова, которую Михаил Семенович называл «моя милая трагедия». Шутя, они иногда подражали старинным драматическим приемам, читая монологи из трагедий. Весной 1863 года, накануне своей поездки в Крым, откуда он уже не вернулся, Михаил Семенович вместе с «милой трагедией» кормил воробьев на своей террасе в саду и сказал Мочаловой: «Помни, трагедия, ты видишь эти развернувшиеся листья, прежде чем они упадут на землю, меня уже не будет».

Летом 1863 года, получив отпуск и пособи» на лечение, Михаил Семенович отправился в Крым. По дороге — в Ростове на Дону — он назначил свои гастроли. Писатель Нестер Кукольник видел его здесь в «Ревизоре». Щепкин физически был уже очень слаб и, естественно, играл вяло, утомление чувствовалось на каждом шагу. Следующий объявленный спектакль «Горе от ума» пришлось отменить за отсутствием публики.

На старика это подействовало болезненно, он говорил, что в первый раз в жизни получил пощечину.

В Таганроге он свиделся с Кукольником на его даче и жаловался на прием публики. Он говорил, что верит в целительный воздух юга и убежден, что Крым ему поможет.

Литератор Н. П. Вагнер в своей «Записной книжке туриста Кота Мурлыки» (под этим псевдонимом печатал Вагнер-ученый свои беллестритические произведения) рассказывает о том страшном впечатлении, какое произвел на него Щепкин на пароходе:

«В Таганроге, часа за два до отъезда, привезли на пароход полного, больного старика. Он задыхался, постоянно стонал, его привез молодой лакей и сейчас же уложил на койку второго класса. При первом взгляде на старика я тотчас же узнал его. Это был знаменитый русский актер Михаил Семенович Щепкин.

Не доверяя глазам, я подошел к лакею, который уложил больного, остановился у притолоки в дверях каюты.

— Ведь это Михаил Семенович? — спросил я его.

— Да-с!

— Скажите, пожайлуста, что с ним?

— Больны. Вот в Крым везем.

Когда пароход отъехал, часа через два больной проснулся, встал. Его подвели к общему столу. Он посидел несколько минут, тяжело дыша, затем встал и опять улегся».

Пароход имел длительную стоянку в Керчи, и Вагнер отправился в город. К его удивлению, он увидел расклеенные афиши, извещавшие об участии Щепкина в пьесе «Москаль Чаривник».

«Как же это, — подумал Вагнер, — будет играть больной старик?»

Вернувшись на пароход, Вагнер увидел, что Михаил Семенович по-прежнему лежит на койке и стонет. Услышал он и разговор пассажиров:

— Помилуйте, — говорил один, вполголоса, — ведь это нужно быть деревяжкой, чтобы сзывать публику смотреть на умирающего старика, он еле дышит.

— Да в театре-то он был? — спросил другой.

— Был. Возили. Только растревожили. Вон теперь стонет. Видно опять хуже сделалось.

Чтобы не слыхать этих стонав, я вышел, — продолжает Вагнер, — на палубу. Вечер был тихий. Картина восхитительная, но я не мог любоваться ею. Там, внизу, из каюты, постоянно доносились тихие стоны».

Наконец пришел пароход в Ялту. Здесь Вагнер порадовался за больного Щепкина: его встретили на набережной, усадили в щегольскую коляску, с ливрейным лакеем Михаила Семеновича повезли в Алупку во дворец к Воронцовым.

Здесь во дворце просвещенного мецената графа Воронцова разыгрался страшный эпилог этого печального путешествия. Едва дав Михаилу Семеновичу отдохнуть с дороги, его заставили читать перед собравшимися гостями отрывки из «Мертвых душ» Гоголя. Весь вечер читал Щепкин. Ни хозяину, ни его обществу не было стыдно просить старика продолжать, а старик, по своей давней привычке быть всем приятным, постеснялся отказаться. Так до поздней ночи продолжалось это издевательство. Но ночью ему стало совсем плохо. Он задыхался, и положение его внушало самые серьезные опасения. Аристократические хозяева испугались, как — в их доме умрет этот старик? Это невозможно. Задыхающегося старика усадили в ту же щегольскую коляску и отвезли в Ялту. Там его поместили в здании Ялтинской Прогимназии. Здесь давался бал и над комнатой умирающего всю ночь гремела музыка.

На утро началась агония.

— Скорей, скорей одеваться!

— Куда вы, Михаил Семенович! Лягте!

— Куда, куда? Скорее к Гоголю.

— К какому Гоголю?

— Как к какому? К Николаю Васильевичу!

— Да что вы, родной, успокойтесь! Лягте! Гоголь давно умер.

— Умер?.. — спросил Щепкин. — Умер… Да, вот что… — низко опустил голову, лег, отвернулся лицом к стене и заснул навеки.

Это было 11 августа 1863 года.

Началась бестолковая и неумная суета. Родных не было, ждать приезда из Симбирска сына, извещенного слугою телеграммой, было невозможно. Прах Михаила Семеновича уложили в мебельный ящик, в газетах появились извещения о смерти великого артиста и в южных городах готовились к встрече — в Полтаве, Харькове, Курске. Здесь когда-то играл молодой актер — Михайло Щепкин — из дворовых людей графа Волькенштейна. Здесь прошумела первая о нем слава.

А. И. Шуберт, ученица Михаила Семеновича, служившая тогда в Орле, рассказывает, что здесь ждали прах Щепкина бесконечно долго и уже из Москвы получили телеграмму, что тело прибыло после того, как двое суток стояло в Орле в багаже вместе с мебелью. И никто в Орле об этом не знал.

Его похоронили в Москве на Пятницком кладбище. Михаил Семенович не раз говорил родным, что ему не хочется лежать на родственном, Даниловском, кладбище и указывал на Пятницкое, где могилы Грановского и его друзей.

Современник, присутствовавший на похоронах Щепкина, вспоминает, что в дом, где отслужена была панихида, попали только родные покойного и ближайшие его друзья и сподвижники. Масса молодежи и студентов с благоговейным и удрученным молчанием ожидала выноса гроба во дворе и затем сомкнутыми длинными рядами, с непокрытыми головами, молча, сопровождала гроб до Пятницкого кладбища. Процессия двигалась совершенно мирно и не сопровождалась никакими полицейскими стражами, зато шедшие за гробом были совершенно поражены значительным числом пешей и конной полиции, охранявшей ворота кладбища. Образовалась тесная цепь полицейских и жандармских чинов около ограды, в центре кладбища. Безмолвное оцепенение объяло всех при виде открытой могилы, в которую был опущен гроб великого артиста. Ни одного слова произнесено не было — полиция как бы лишала всех языка.

Автор этих строк рассказывает о том, что оцепенение на могиле Щепкина объяснилось тем общим настроением тревоги и тяжелых сомнений, которые вытесняли недавний общественный подъем. Надвигалась мрачная реакция. Самый факт погребения Щепкина рядом с могилой Грановского — представителя яркой общественной мысли сороковых-пятидесятых годов — казался правящим властям каким-то вызовом.

Этот очевидец щепки неких похорон через некоторое время должен был ехать за границу. На первой прусской станции — Эйдкунен, — бродя по вокзалу, он увидел недавно вышедший в Лондоне номер «Колокола». В «Колоколе» была статья Герцена, посвященная памяти Щепкина.

Герценовские слова о том, что Щепкин «первым в театре стал нетеатральным», как нельзя лучше выражают весь смысл художественного подвига этого великого артиста. Это значит, что Щепкин проложил пути русского сценического реализма. Эти пути оказались прочными и широкими. То, чего не успел сделать сам Щепкин, вступивший в борьбу с теми новыми течениями, истоки которых шли от той же «щепкинской естественности», «щепкинской нетеатральности», это дальнейшее завоевание и углубление жизненной правды на сцене было завершено актерами Островского — Садовским и Мартыновым, а затем всей школой обновленного русского театра. Наследие Щепкина было огромно — его богатствами щедро пользовалось русское сценическое искусство. Гениальный режиссер нашей эпохи, создатель Московского художественного театра — К. С. Станиславский мудро говорил, что этот театр основан на заветах Щепкина.

…Над его могилой поставлена цилиндрическая глыба, и на ней надпись: