Счет по-венециански

Глава 25

Чтобы утолить нахлынувшую тревогу, Брунетти решил покопаться в бумагах, скопившихся на его столе за последние два дня, и обнаружил протокол допроса синьоры Лотто. Она показала, что в ночь убийства Лотто находилась в госпитале у постели умирающей от рака матери. Обе палатные медсестры подтвердили, что она пробыла там всю ночь. Поскольку допрос проводил Вьянелло, он, как человек, отлично знающий свое дело, догадался спросить также и о днях смерти Тревизана и Фаверо. Первую ночь, как оказалось, синьора Лотто также провела в госпитале, вторую — дома. И в том и в другом случае с ней рядом была сестра из Турина, так что она быстро перестала занимать мысли комиссара.

Он вдруг подумал о Кьяре: интересно, продолжает ли она свои безрассудные попытки выудить информацию из Франчески, при мысли об этом испытал чувство, похожее на отвращение. Это ж надо, позволить себе такую роскошь, как праведный гнев по отношению к мужчинам, пользующимся услугами малолетних проституток, и в то же время без зазрения совести превращать собственного ребенка в шпиона! Он лишь теперь почувствовал, как это мерзко.

Зазвонил городской телефон. Он снял трубку, назвал свое имя. Это была Паола. Никогда еще голос его жены не звучал так пронзительно. Откуда-то сбоку, наверное из другой комнаты, доносились громкие завывающие рыданья.

— Что случилось, Паола?

— Гвидо, беги домой! Скорее! Это Кьяра! — Паоле приходилось просто орать в трубку, чтобы перекрыть звук плача.

— Что случилось? Что с ней?

— Не знаю, Гвидо! Она была в гостиной, а потом вдруг как разрыдалась. Сейчас в своей комнате, закрылась на ключ. — Он почувствовал, как Паолу, а заодно и его самого захлестывает паника.

— Как она? Она не поранилась? Не наделала глупостей?

— Я не знаю! Ты же слышишь, что с ней творится: самая настоящая истерика. Прошу тебя, беги домой! Скорее!

— Уже лечу, — сказал он и бросил трубку.

Он схватил плащ в охапку и ринулся вниз по лестнице, пытаясь на ходу прикинуть, какой путь короче. У причала напротив квестуры не было ни одного полицейского катера; он свернул влево и побежал; полы плаща трепыхались на ветру будто крылья. Он свернул за угол и ринулся вверх по узенькой сапе, судорожно пытаясь сообразить, пробежать ли по мосту Риальто или быстрее будет воспользоваться гондолой. Перед ним шли по тротуару, держась за руки, трое мальчишек.

— Осторожно! — гаркнул он, поравнявшись с ними, да так грозно, что ребятня бросилась врассыпную, а Гвидо пулей пронесся мимо.

Пока он добежал до площади Санта-Мария-Формоза, запыхался так, что вынужден был перейти на быстрый шаркающий шаг. У самого моста Риальто Брунетти оказался в центре бурного людского потока и в какой-то момент, сам не понимая, что делает, грубо толкнул какую-то туристку, раздраженно пнув локтем в ее огромный рюкзак. Ему вслед послышалась гневная немецкая речь, но он даже не обернулся.

Он вынырнул из тоннеля прямо на кампо Сан-Бартоломео, потом свернул налево, чтобы срезать угол и поскорее найти гондолу: он все-таки решил обойти мост стороной, уж очень много там было народу во второй половине дня. К счастью, на остановке как раз стояла на привязи гондола. На корме ждали отправления две пожилые дамы. Брунетти пробежал по деревянному причалу и буквально впрыгнул в гондолу.

— Вперед! — крикнул он гондольеру, который стоял на корме, лениво опираясь на весло. — Я полицейский. Мне нужно на другую сторону.

Тот гондольер, что стоял на носу, с самым безразличным видом, так, будто делает это каждый божий день, оттолкнулся веслом от перил, установленных по обе стороны ведущих к лодке ступенек, и гондола скользнула кормой вперед и оказалась в Большом канале. Парень в задней части лодки перенес вес на другую ногу и оперся на весло; гондола развернулась и стала пересекать канал. Пожилые туристки схватились в испуге друг за друга, хотя явно не были знакомы между собой, и плюхнулись на низенькую скамеечку в задней части лодки.

— Вы можете довезти меня до конца калле Тьеполо? — спросил Брунетти стоявшего на носу гондольера.

— А вы правда полицейский? — спросил тот.

— Да. — Брунетти порылся в кармане, нащупал и показал парню удостоверение.

— Что ж, ладно, — сказал он и добавил, обращаясь к пассажиркам, на венецианском диалекте: — Дамы, придется сделать крюк.

Несчастные женщины были слишком напуганы, чтобы возражать.

Брунетти стоял, не видя ничего вокруг себя — ни лодок, ни света, — думая только о том, как медленно они плывут. Брунетти показалось, что прошло уже несколько часов, но вот они все-таки причалили в самом конце калле Тьеполо, и гондольеры придержали лодку, чтобы Брунетти было легче выбраться на набережную. Он сунул прямо в руку одного из них десять тысяч лир и побежал дальше, вверх по calle.

В гондоле Брунетти успел отдышаться, поэтому теперь он мчался на всех парах, сначала по улице, потом вверх по ступенькам; три пролета преодолел на одном дыхании, на четвертом и пятом стал задыхаться, ноги тряслись. Не успел он добежать, как услышал звук открывающейся двери. На пороге стояла его жена, глядя на Брунетти сверху вниз.

— Паола, — только и успел вымолвить он.

Она не дала Гвидо договорить и бросила ему в лицо:

— Надеюсь, теперь ты останешься доволен. Пойди-ка посмотри, что нарыл для тебя твой юный детектив. Надеюсь, тебе удастся разглядеть, с какими мерзостями этого мира ты заставляешь ее сталкиваться, куда заводят все эти твои вопросы и расследования.

Ее лицо пылало, казалось, она вот-вот лопнет от ярости.

Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Паола развернулась и пошла прочь от него по коридору. Он позвал ее, но она не откликнулась, ушла в кухню и хлопнула дверью. Он подошел к двери в комнату Кьяры, приложился к ней ухом. Тишина. Он прислушался, пытаясь различить всхлипывания или хоть какие-нибудь звуки. Ничего. Он вышел обратно в коридор, постучал в кухонную дверь. Паола открыла и посмотрела на него испепеляющим взглядом.

— Расскажи мне, что случилось. Я должен знать.

Ему нередко приходилось видеть Паолу рассерженной, но такой он ее не помнил: так и клокотала в ней ярость, а быть может, что-то еще более сильное.

Брунетти, инстинктивно держась от Паолы на расстоянии, повторил медленно и спокойно:

— Скажи мне, что случилось.

Паола судорожно втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Гвидо видел, как вздулись от напряжения жилы у нее на шее. Он стоял и ждал.

Наконец Паола заговорила. Она выговаривала слова с таким трудом, что он еле слышал ее.

— Она пришла домой из школы и сказала, что хочет посмотреть какую-то видеопленку. Я была занята, работала в своем кабинете, так что велела ей посмотреть кассету без меня, только не делать громко. — Тут Паола остановилась и посмотрела Брунетти прямо в глаза. Он молчал.

Она набрала в легкие еще немного воздуха и все так же, через сжатые зубы, продолжила:

— Прошло минут пятнадцать, и тут она завопила. Когда я выбежала из кабинета, она была уже в коридоре. У нее началась жуткая истерика. Ну ты слышал. Я попыталась обнять ее, поговорить, но она никак не могла успокоиться — все кричала и кричала. Сейчас она у себя.

— Так что же все-таки произошло?

— Она принесла домой видеокассету. И посмотрела ее.

— Откуда у нее эта пленка?

— Гвидо, прости меня, — сказала она. Ее дыхание все еще было тяжелым, но уже не таким частым. — Прости меня за то, что я тебе наговорила.

— Это не важно. Откуда кассета?

— От Франчески.

— Тревизан?

— Да.

— Ты ее посмотрела?

— Она кивнула.

— Что там?

В ответ она помотала головой и каким-то беспомощным, неуклюжим жестом показала: в сторону гостиной. …

— С Кьярой все в порядке?

— Да. Пару минут назад она впустила меня к себе в комнату. Я дала ей аспирин и велела прилечь. Она хочет с тобой поговорить. Но ты должен сначала посмотреть ту кассету.

Брунетти кивнул и направился в гостиную, где находился телевизор с видеомагнитофоном.

— Паола, может, ты лучше побудешь пока с ней?

— Да, — согласилась она и направилась в комнату дочери.

Телевизор и магнитофон, как оказалось, были все еще включены, кассета заряжена. Ее надо было только отмотать назад. Брунетти нажал кнопку и выпрямился, вслушиваясь в змеиное шипение пленки. В голове его была пустота, он гнал от себя всякие мысли, освобождая сознание от каких-либо предположений.

Раздался легкий щелчок, заставив Гвидо очнуться. Он нажал на кнопку «пуск», отошел от экрана и сел. Сначала не было ничего, ни информации о съемочной группе, ни картинок, ни звука — только серая рябь. Но вот на экране появилось изображение комнаты с двумя высокими окнами, тремя стульями и столом. Свет шел не только с улицы, но и от какого-то дополнительного источника — скорее всего лампы, установленной за спиной оператора. Камеру, очевидно, держали в руках, а не на штативе, судя по тому, как подрагивало время от времени изображение.

Раздался какой-то шум, и камера переместилась на дверь, в которую ворвались, толкаясь и хохоча, три молодых парня. Когда все трое были уже в комнате, тот, кто шел последним, оглянулся и протянул руку куда-то за дверь. Он втащил в комнату женщину, а за ней втиснулись еще трое мужчин. Вошедшим первыми было лет по шестнадцать — семнадцать, двое из появившихся следом были примерно одного возраста с Брунетти, а тот, кто вошел самым последним, выглядел, наверное, лет на тридцать. Все шестеро были одеты в брюки и рубашки, слегка напоминавшие по покрою военную форму, а на ногах у них красовались высокие ботинки на толстой подошве, зашнурованные до самой лодыжки.

Женщине было, наверное, около сорока. Одетая в темную юбку и свитер, ненакрашенная, волосы свисали неопрятными прядями — то ли пучок развалился, то ли платок с головы сдернули. Запись была цветная, но разглядеть цвет глаз той женщины было невозможно — понятно было только, что они темные и безумно испуганные.

Брунетти слышал, как мужчины переговариваются между собой, но не смог понять их речь. Трое младших засмеялись над тем, что сказал один из старших. В этот момент женщина повернулась к ним и посмотрела так, будто не могла или не хотела поверить в то, что услышала. В непроизвольном порыве она прикрыла грудь руками и опустила голову.

Довольно долгое время люди в кадре молчали и не двигались, потом раздался голос откуда-то из-за камеры. Губы у людей на экране не шевелились. Только спустя минуту Брунетти догадался, что голос, должно быть, принадлежал оператору. Судя по интонации, он то ли скомандовал, то ли подбадривал присутствующих. При звуке его голоса женщина вскинула голову и посмотрела в сторону камеры, но не в объектив, а чуть левее, на человека, который ее держал. И снова послышался голос из-за камеры, на сей раз более громкий и властный, мужчины задвигались.

Двое молодых подошли к женщине и схватили ее за руки. Тот, кому было около тридцати, приблизился к ней и что-то сказал. Она отрицательно помотала головой, и тогда он ее ударил. Это была не пощечина, он просто врезал ей в ухо. Потом он хладнокровно выхватил из-за пояса нож и вспорол ее свитер снизу вверх. Женщина закричала, он снова ударил ее, а затем сорвал свитер, так что она осталась по пояс голой. Одним движением мужчина оторвал рукав свитера и, дождавшись, пока женщина разжала губы, то ли собираясь что-то сказать, то ли закричать, засунул ей этот рукав в рот как кляп.

Он сказал что-то тем двоим, которые ее держали, они уложили жертву на стол. Он жестом подозвал двух других, тех, что постарше, один встал справа, другой слева, и они вместе крепко прижали ее ноги к столу. Мужчина снова воспользовался ножом, разрезав юбку прямо на женщине от подола до пояса. Затем он резко рванул оставшиеся от юбки лохмотья от центра в стороны, — так с хрустом открывают прямо на середине новенькую, только что купленную книгу.

Снова послышался голос оператора, и мужчина с ножом отошел в сторону и встал сбоку от стола, чтобы не загораживать объектив. Он отложил свой клинок и расстегнул ширинку. Ремня на нем не было. Затем он взобрался на стол и лег на женщину сверху. Тем двоим, что держали ее за ноги, пришлось посторониться, чтобы не получить ботинком по голове. Он вошел в нее, сделал свое дело и спокойно слез со стола. Настала очередь молодняка. Все трое попользовались ею по очереди.

Теперь в возбужденном гуле уже нельзя было разобрать слов. Мужчины что-то кричали друг другу, смеялись, оператор, похоже, постоянно их науськивал. А фоном всему этому служил низкий монотонный звук: он складывался из стонов и всхлипов женщины и тонул в общем шуме.

Очередь дошла до двоих мужчин постарше. Один из них стал упираться, отрицательно мотать головой, но приятели принялись насмехаться над ним и улюлюкать, и он в конце концов послушно вскарабкался на стол, чтобы не отставать от товарищей. Последним был самый старший. Ему так не терпелось, что он отпихнул предыдущего, едва тот закончил, и запрыгнул на нее, как животное.

Когда все шестеро покончили со своим делом, оператор тронулся с места — впервые за время съемок — и подошел совсем близко. Камера словно любовалась распростертым на столе телом, скользила снизу вверх, потом сверху вниз, замирая то тут, то там на окровавленных участках. Камера задержалась и над лицом женщины. Глаза ее были закрыты, но тут ее кто-то окликнул (Брунетти уже отличал этот голос, он принадлежал оператору), и она открыла глаза буквально в нескольких сантиметрах от камеры. Слышно было, как она судорожно вдохнула. Потом раздался глухой стук — это уронила голову на стол и рванулась в сторону, тщетно пытаясь спрятаться от наглой камеры.

Изображение стало удаляться, тело жертвы теперь было видно целиком. Наконец, оператор вернулся к исходной точке, опять что-то выкрикнул, и тот, что попользовался ей первым, взял в руки нож. Снова раздался голос оператора, на сей раз более требовательный, и мужчина как-то по-будничному, словно перед ним была курица, которую требовалось зарезать к ужину, провел острым лезвием прямо по горлу женщины. Брызнула кровь и моментально залила ему ладонь и предплечье, а остальные стояли вокруг и хохотали над тем, с каким дурацким видом он отскочил в сторону от бездыханного тела. Смех все не стихал, а камера тем временем снова прошлась по телу убитой. Искать специальных ракурсов больше не приходилось: теперь кровь была повсюду, и ее было много. Экран потух.

Запись кончилась, но кассета продолжала вращаться с тихим шуршанием. Кроме него в комнате слышался тихий гудящий звук, и лишь через несколько минут Брунетти с изумлением обнаружил, что источник этого звука он сам. Он замолчал и попытался подняться. Не получилось. Пальцы рук, судорожно вцепившиеся в край стула, никак не хотели разжиматься. Он взглянул на собственные руки как на чужие и усилием воли заставил себя ослабить хватку. Еще через какое-то время он все-таки сумел встать.

Его скудных познаний хватило, чтобы узнать язык, на котором говорили мужчины, — это был сербохорватский. Пару месяцев назад он читал в «Коррьере делла Сера» небольшую заметку о том, как в «лагерях смерти», в каковые превратились для многих своих жителей населенные пункты Боснии, снимаются, записываются подобные кассеты. Затем они переправляются за рубеж, где с них снимаются копии, и распродаются. Тогда он, помнится, предпочел не поверить в то, что прочитал. Несмотря на все то страшное, что ему довелось видеть за последние пару десятилетий, он просто не мог или, может быть, не хотел допустить, что его «собратья по разуму» способны на такое. А теперь, подобно Фоме Неверующему, он погрузил персты в разверстую рану — и поверил.

Он выключил телевизор и видеомагнитофон и направился в комнату Кьяры. Дверь была открыта, и он вошел без стука. Дочка полулежала на кровати, опираясь на подушки. Одной рукой она обхватила сидевшую на краешке кровати Паолу, а в другой держала изрядно потрепанную игрушечную собачку, которую ей подарили в шесть лет.

— Ciao, papa, — сказала Кьяра. Она посмотрела на Гвидо, но не улыбнулась ему, как обычно.

— Ciao, Angelo, — ответил он и подошел поближе к кровати. — Кьяра, как ужасно, что ты это увидела. — Он сам чувствовал, как глупо звучат его слова.

Дочка пристально на него посмотрела, пытаясь понять, нет ли в его словах упрека, но там было только жгучее раскаяние, которого она в силу своего возраста была не в состоянии расслышать и уж тем более понять.

— Они что, правда ее убили, папа? — спросила она. А Гвидо так надеялся, что дочка убежала, не досмотрев до конца. Он кивнул:

— Боюсь, что да, доченька.

— Но зачем? — спросила Кьяра со смесью ужаса и растерянности в голосе.

Он унесся мыслями за пределы комнаты. Он попытался вспомнить о чем-нибудь возвышенном; попытался подобрать хоть какие-то слова, чтобы убедить, уверить собственного ребенка в том, что, каким бы подлым и жутким ни представлялся ей этот мир после просмотра злосчастной кассеты, он на самом деле не так уж плох; что зло — это случайность, а милосердие и доброта — то правило, которое движет людьми.

— Зачем, папочка? Зачем они это сделали?

— Не знаю, Кьяра.

— Но они же по-настоящему ее убили, да?

— Не надо об этом, моя хорошая, — прервала ее Паола, привлекла поближе к себе и поцеловала в макушку.

Но Кьяру не так-то легко было остановить.

— Убили, да? — повторила она.

— Да, Кьяра.

— Она взаправду умерла?

Паола попыталась взглядом заставить его промолчать, но он сказал:

— Да, Кьяра, она умерла.

Кьяра положила свою потертую игрушечную собачку на коленку и уставилась на нее.

— Кто дал тебе эту кассету, Кьяра? — спросил Гвидо.

Она дернула собачку за длинное ухо, но не сильно, ведь оно уже когда-то отрывалось.

— Франческа, — проговорила она, помолчав. — Она дала мне ее сегодня утром перед уроками.

— Она что-нибудь сказала о том, что там записано?

Теперь Кьяра заставила собачку стоять у себя на коленке. Наконец она ответила:

— Она сказала, что слышала, будто я всем вокруг задаю про нее вопросы и что делаю это, наверное, из-за смерти ее отца. Она решила, что я этим занимаюсь потому, что ты у меня полицейский. А потом она дала мне пленку и сказала: «Посмотри, если хочешь узнать, за что могли решить убить моего отца». — Она принялась наклонять игрушку из стороны в сторону, заставляя ее двигаться.

— А еще что-нибудь она говорила? Вспомни, Кьяра.

— Нет, папа, только это, и все.

— Ты знаешь, где она взяла эту кассету?

— Нет, она сказала только, что из этой записи видно, почему кто-то мог захотеть убить ее отца. Вот только я не понимаю, какое ее папа имеет ко всему этому отношение?

— Не знаю.

Паола встала с кровати так резко, что Кьяра выпустила из рук свою собачку, и она плюхнулась на пол. Паола нагнулась, подняла игрушку и замерла на какое-то время, крепко вцепившись в потертый плюшевый комочек. Потом, очень медленно, она наклонилась к Кьяре, посадила собачку ей на колени, нежно погладила дочку по голове и вышла.

— Кто были эти люди, на пленке, пап?

— Думаю, сербы. Но я не уверен. Надо дать послушать специалистам, они смогут сказать точно.

— И что тогда? Вы их арестуете и посадите в тюрьму?

— Не знаю, милая. Их не так-то просто найти.

— Но ведь их же надо отправить в тюрьму, правда?

— Конечно.

— И все-таки, как ты считаешь, что имела в виду Франческа, когда говорила про своего отца? — Тут Кьяру вдруг осенило, и она проговорила испуганно: — Неужели это он все снимал?

— Нет, конечно. Я уверен, что это не он.

— Тогда что же она имела в виду?

— Не знаю. Это мне только предстоит выяснить. — Дочка сосредоточенно пыталась завязать уши собаки узлом. — Кьяра?

— Да, папа? — Она подняла глаза и посмотрела на него с таким видом, словно ждала, что он произнесет слова, от которых все сразу встанет на свои места, все сделается легким и понятным, будто ничего и не произошло.

— Знаешь, мне кажется, тебе не стоит больше разговаривать с Франческой.

— И расспрашивать никого тоже больше не надо?

— Да, не стоит.

Она помолчала, обдумывая его слова, а потом спросила нерешительно:

— А ты на меня не злишься?

Брунетти склонился над ней:

— Нет, разумеется, нет. — Он не был до конца уверен, что голос не выдаст его эмоций, поэтому сделал паузу и сказал: — Смотри, как бы твой Гав опять без уха не остался.

— Смешной он у меня, правда? — спросила Кьяра. — Видел ты где-нибудь псов с такими вот проплешинами?

Брунетти щелкнул собачку по носу и сказал:

— А как думаешь, часто собачек жуют, как это делала в детстве одна наша общая знакомая?

Она улыбнулась, выбралась из-под одеяла и свесила ноги с кровати.

— Ладно, надо уроки делать, — объявила она и встала.

— Ну и правильно. А я пойду с мамой поболтаю.

— Папа, — окликнула она его, когда он направился к двери.

— А?

— И мама на меня тоже не злится?

— Кьяра, — проговорил он, чувствуя, как предательски задрожал его голос, — ты наша с мамой самая большая радость. — И добавил твердым тоном: — А сейчас за уроки. — И, дождавшись ответной улыбки, вышел из ее комнаты и закрыл за собой дверь.

Паолу он нашел на кухне. Она стояла у раковины, в руках у нее жужжал комбайн для резки овощей. Когда Гвидо зашел, жена взглянула на него и сказала:

— Пусть хоть потоп, хоть конец света, а ужин должен быть на столе, правильно? — Она улыбнулась, и у Гвидо камень свалился с души. — Как там Кьяра?

— Села делать уроки. А что там у нее на душе, не знаю. Ты сама-то как думаешь? Ты же ее лучше знаешь.

Она сняла руку с кнопки кухонного комбайна и пристально на него посмотрела. Потом снова нажала: кухня наполнилась гулом. Только когда она закончила и машинка перестала жужжать, Паола спросила:

— Ты что, действительно так считаешь?

— Как «так»?

— Что я знаю Кьяру лучше, чем ты?

— Но ведь ты ее мать, — сказал он так, будто это что-то объясняло.

— Надо же, Гвидо, каким ты иногда бываешь простофилей! Да вы с Кьярой — две стороны одной монеты!

Услышав это, он внезапно ощутил ужасную усталость. Он выдвинул один из стульев и присел к столу.

— Кто знает? Она ведь еще маленькая. Может, забудет.

— А ты сам сможешь это забыть? — спросила она, усаживаясь напротив него.

Брунетти покачал головой.

— Подробности я, может, и забуду, но я всегда буду помнить, что я видел эту запись и что она означает.

— Вот этого я не могу понять, — сказала Паола, — как кому-то может прийти в голову смотреть такие вещи? Это же безумие! — Она помолчала минуту-другую и добавила: — Это же порочно! — В ее голосе прозвучало изумление, словно она сама от себя не ожидала, что использует именно такое слово. — Вот что самое страшное в этой записи: смотришь на экран как в окно, а оттуда на тебя глядит порок человеческий.

Она опять замолчала, а потом спросила:

— Гвидо, скажи мне, как они могли творить такое? Неужели после всего этого они продолжают считать себя людьми? Как это возможно?

Брунетти, никогда не умевший найти для себя ответы на Великие вопросы (как он их сам называл), на сей раз даже не пытался ответить, но задал свои собственные:

— А оператор? А те, кто платит за эти пленки? Они, по-твоему, люди?

— Платят? — спросила Паола ошарашенно. — За это платят?

Брунетти кивнул:

— Думаю, дело обстоит именно так. Эти фильмы снимают, чтобы потом продать. В Америке это называется snuff films[28]. Это записи с настоящими убийствами. Я читал об этом в одном интерполовском отчете пару месяцев назад. Тогда несколько подобных пленок всплыло в Штатах, кажется, в Лос-Анджелесе. Их отправляли на киностудию, делали копии, а потом продавали.

— Откуда же они берутся? — спросила Паола. Теперь она была не просто поражена, она была в ужасе.

— Ты же видела, те люди были в форме. Говорили они, по-моему, на сербохорватском.

— Господи помилуй, — пролепетала Паола, — так, значит, та несчастная… — Она закрыла рот рукой. — Как же это, Гвидо?

Брунетти поднялся.

— Надо поговорить с ее матерью, — сказал он.

— Неужели она знала?

Брунетти не знал ответа на этот вопрос. Он знал только, что устал, смертельно устал. Устал от высокомерия синьоры Тревизан, от ее утверждений, будто она ничего не знает. Он предположил, что, раз Франческа дала Кьяре эту кассету, значит, она гораздо четче, чем мать, представляет себе разницу между реальностью и вымыслом. При мысли о том, что девочка видела эту пленку, его сердце наполнилось ужасом, ведь это означало, что ему придется ее допрашивать. Но тут он вспомнил взгляд несчастной жертвы в тот момент, когда она открыла глаза и увидела в сантиметре от своего лица наглый объектив камеры, и понял, что не сможет оставить в покое ни девочку, ни ее мать, пока не вытрясет из них все, что им известно.