Седьмой патрон

Пираты на Хабарке

Вспоминаются давние-давние времена, и вижу я наш домик в Кузнечихе, себя вижу — самонравного юнца, который верил, как в сказку верят, «Острову сокровищ», не расставался с карбасом, тосковал по приключениям и мечтал об «Испаньоле». Слышу пароходные гудки из тумана, скрежет днища баржи о камни. Чудится мне запах росы с утреннего луга, жучок, карабкающийся по стеблю. И выстрелы, выстрелы. Россыпь гильз на палубе, темный зев трюма и беззвучный, оглушительный вопль, исторгнутый окровавленным ртом:

— Золото-о-о!..

Я ли забуду свой карбас, лодку стойкую, поморскую? Бывало, хочешь — иди на веслах. Нет — поставь парус, и, вторя тебе, запоет под килем вода.

Плыть бы, — грезилось мне тогда, — плыть и очутиться там, где от пальм зелены города, в океанскую синь безбрежную таращатся с крепостных стен жерла медных пушек, в тавернах кутит матросня, попугай Флинт надрывается с плеча Джона Сильвера:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

О, думал я, мне бы «Испаньолу», уж взял бы верный курс и дал бомбардирам точный прицел! По особнякам в кустах сирени, по парадным, куда мне ходу нет, — свищи, каленое ядро. Круши их всех!

Но, синь безбрежная, что ты мне, коль у моря живу и на море никак не выберусь? На шестнадцатый год перевалило, шутка ли, только никак в море не попаду: себя испытать. Хоть бы карбаса не было, так ведь есть… есть!

Да, с карбаса и началось то, отчего я раньше Белого моря на Черное угодил. С карбаса и Хабарки. Вот как это было.

Пришли на Хабарку мы втроем, на веслах: я и Катерина с Нюшкой.

У барыни Кате достается. Крутится сестренка с утра до ночи, присесть недосуг: «Катюша, подай… Принеси! Не то, подай это! Вымой… протри!»

Пристроена Катя, и то хорошо. Безработица, лесозаводы наполовину стоят, и одна за другой закрываются в городе фирмы, компании, акционерные общества.

Разруха, развал. Хвосты очередей у лавок. По карточкам выдают овсом, а на лесопилках идет запись добровольцев в армию…

Может быть, так только у нас — в Архангельске? Где-то буря бушует, а сюда, на край земли, выносит всякий хлам, никчемный мусор? Не знаю. Не могу дать толку. Но что именно нашей семье, Едемеким, солоно перемены достаются, уж определенно так.

Была февральская революция: «Александру Федоровичу Керенскому — ура!», «Война до победного конца!» Наша Агния училась на курсах акушерок, пришлось бросить: все вздорожало разом, не в силах стало сводить концы с концами, ушла старшая сестра работать на телеграф.

А нынче Катя попала в услужение к вдове-офицерше. Вот тебе и «Мир хижинам, война дворцам!..» Стоят они, дворцы-то. Особняки господ управляющих, бывших чиновников никуда не делись, цела в Архангельске и Немецкая Слобода. Что ей революция, голод, невзгоды? Пайки, урезанные от недели к неделе, митинги, где ораторы взывают крепить Советы, запись в добровольцы — все для Соломбалы и Маймаксы, для Кузнечихи да Цигломени, для Исакогорки с Бакарицей…

На Хабарку я сестер сманил. От города подальше и все такое. День, да наш! Наш день, наш, коли лодка на ходу и есть на острове Хабарка залив уединенный с притокой-копанкой, с немятой травой на лужайках.

Купались, загорали.

Жара сморила. Катя после обеда прилегла. Нюшка, коза-егоза, к ней под бочок устроилась.

Ну, зной! Ну, духота! Даже у воды спасу нет.

Грудились, помню, пышные облака, красноватые, будто раскаленные. Сизой дымкой был размыт противоположный берег, и одиноко проступал сквозь марево, золотой точкой отсвечивал купол какой-то соломбальской церквушки.

Сеть, что ли, потрясти, продольники смотать? Время к вечеру. Мама ждет, наверное, и беспокоится.

Столкнув лодку в воду, я подъехал к первому продольнику, обозначенному шестом. Шепнул: «Ловись, рыбка большая и маленькая!» и принялся выбирать шнур.

Окунье мелкое, сорожонки-плотички. Не густо.

Второй перемет-продольник дал знать о добыче рывками крученого шнура. Крючки тут наживлены сорогой, разрезанной на дольки. И я снял две щуки и большеротого окуня. В корзине рыбы прибавилось, и сразу настроение поднялось. Если унесет Катюша щучонка барыне, может, чем съестным разживемся? Известно, у богачей кладовые от добра ломятся — ешь, не хочу.

Сеть поставлена на хорошей глубине, в траву возле устья протоки.

Поплавки утоплены. Кажись, есть…

Во рту пересыхало, бледнел я и дрожал, взявшись за бечеву, мягко подтягивая сеть к борту карбаса.

В зеленовато-коричневой глубине блеснуло, грузно колыхнулось и спалило мои глаза золотое сверканье. Сеть заходила ходуном, вырываясь из рук упругими живыми толчками.

Я не на карбасе дряхлом, — подо мною палуба «Испаньолы», окутанная пороховым дымом. «Да сбудутся мечты Сереги Едемского!» — едва унимаю я рвущийся из глотки крик и бросаю скользких рыбин в корзину, как швырял бы слитки золота в сундук.

Прибоем и волнами бревно прикачало в залив. Громадная, в коре, как в броне, сосна, где ты стояла — на Ваге, на Сухове? Стояла, бор-беломышник украшала…

— На абордаж! — шепчу я. — Вперед, джентльмены!

Увесистый якорек-«кошка», на лету размотав трос, впивается в мокрую древесину.

— Сережа, схожу погуляю? — просилась Нюшка.

Я рывками укладывал сеть. Был не в духе. Удача, во всем удача, ну, а проку? Катя в щеку чмокнула, — очень нужны мне ее поцелуи! Нюшка сперва восторгалась, скакала и вопила — смотреть приятно. Потом залезла в щучью пасть ручонкой — зубы потрогать, укололась, и ее же пришлось утешать.

Нет, был в том резон, что женщин не брала на пиратские корабли!

Избаловал я домашних, рыба на столе не выводится, вот что. Небось, посидели бы, как другие, на одном пайке, так и слюнявому ершу были рады, не то что корзине лещей.

— Поторопимся, братик, — говорила Катя, собирая посуду. — Парит, облака с красным отливом, и чайки садятся на воду. Не навалилась бы гроза, а нам верст пять грести.

— Сам знаю, — отмахнулся я. Не выношу, когда под руку указывают.

Понимаю, почему Катя заспешила. Свидание у нее вечером с Димой Красильниковым. Архангельские девчонки, они на одну колодку; только и свету, что моряки — штаны-клеш, бескозырки с якорями. Впрочем, Дима парень дельный. Ничего, что в комитете, не из задавак и горлопанов, каких развелось, хоть пруд пруди. Вежливый, обходительный. Я с ним лажу: парень он — что надо.

Не успели мы сложить в карбас пожитки, прибежала Нюшка: глаза круглые, косички трясутся. Выпалила, запыхавшись:

— Серега, Катя, в кустах-то… Консервы, хлеб прямо ковригами! Ага, костер жгут! Шестеро парней или мужчин, наверное.

Хм, кому, интересно, в Архангельске на паек хлеб отваливают ковригами? Надо глянуть.

Катя встревожилась:

— Отчалим, Сережа? Погода, смотри, меняется…

Я не проронил ни звука, — знай, мол, женщина, свое место, — и она пошла с нами, трусиха.

Нюшка скакала впереди. И остановилась, прижимаясь ко мне. Я ее погладил по голове, успокаивая.

Вправду, за кустами костер на прогалине. Головни чуть тлеют, Люди… Прячутся?.. Стало не по себе. Уголок глухой, а люди — черт их знает, кто такие!

Долговязый, узкоплечий парень, стоявший к нам спиной, обернулся.

— А, соседи… Ну, чего надо, пики-козыри?

Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.

— Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? — ощерился он, показывая мелкие зубы. — Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.

Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.

Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?

В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!

— Гуляли? — спросил я парня. Нарочно тихо.

— Угу… — Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.

— Плясали?

Парень смешался, выдернул руки из карманов.

— А чего? И плясали!

— Топали?

— Топали! — буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.

— Оно и видно: топали, — произнес я громче и со значением. — Сто верст пешком, не меньше! Так уплясались — пятки из лаптей наружу.

У всех, кто валялся в кустах, обувь пыльная, разбитая. На одном и точно — лапти с грязными онучами.

— А… а… — парень заикался: здорово я его уел.

Вот теперь можно спокойно уйти. А то… Темнит, дурней себя нашел!

Но из кустов выступил бородатый человек, и настал мой черед смешаться.

— Здравствуйте, — первой нашлась Нюшка и поздоровалась.

— Здравствуй, птичка-невеличка, — улыбнулся ей человек, кивнул мне и учтиво, я бы сказал, галантно поклонился Кате. — Прошу вас. Не обращайте на Петруху внимания: опустился, да и всегда не отличался манерами. Извините его, сударыня. Не говорю: «товарищ» — чересчур верноподданно, вы не находите? «Барышня» — пошло, «гражданка» — отдает милицейской кутузкой…

Ну, дядя, ты даешь! «Сударыня», — эк ведь расшаркался!

Лицо у него смуглое, с резкими мужественными чертами. Борода иссиня-черная и черные — вразлет — брови.

— Будьте гостями, прошу ближе к костру. У нас попросту, без церемоний.

Защемив зубами цигарку, он щурился от махорочного дыма и стругал палочку.

Нож… Воззрился я и будто оцепенел: кортик, всамделишный морской! Эх, мне бы такой…

— Нравится? — дядька выдавил безгубым ртом усмешку, скорее добродушную, чем обидно снисходительную, и подкинул кортик на ладони: лезвие сверкает, слепит, как молния, рукоять из слоновой кости с золотом.

Короткий взмах — клинок блеснул летуче и вонзился сзади меня в пенек, выступавший над высокой, в пестрых цветах, травой.

Я только сглотнул и бросился к пню. Трепеща, вытащил нож из трухлявой древесины. Кортик был благородно тяжел, сталь его украшала гравировка. «Верность и честь», — успел я прочитать на клинке старинную вязь и вернул кортик хозяину.

— Вижу, нравится! — черные, точно уголь, глаза владельца кортика светились усмешливо. — Подарил бы, но…

Долговязый Петруха глумливо хихикнул и пояснил:

— Но дорог он дяде Васе, как память! Понимаешь? Осколочек былого!

Опять я сглотнул. Как не понять? Я бы тоже ни в жизнь с кортиком не расстался.

— А ты… — дядя Вася кольнул Петруху взглядом вприщур. — Бери топор и марш за дровами! — И обратился ко мне, сказал доверительно: — Хлеб, консервы, конечно, не из пайка.

Шло от него ощущение уверенной в себе силы. Подобным ему людям подчиняешься, незаметно для себя попадаешь под их влияние. Опрятная косоворотка, перехваченная ремнем, суконные брюки, заправленные в сапоги, — и внешне он не то, что Петруха, которого будто корова жевала, до того обтерхан, затаскан. Не думаю, что бородач простой грузчик, а что верховодит компанией — вне сомнений.

Дело не в кортике. Мало ли что оседает б народе по нынешним временам? Наш сосед, Прокопий Ерофеевич, на табак у солдата генеральские штаны выменял и, пьяненький, скандалил, что наша ива ему гряды застит. Нет, не походил он на генерала, как ни выставлялся красными лампасами!

Про себя я делил людей на тех, кого бы взял в команду своей «Испаньолы» и кого бы не пустил на палубу ногой. Бородач подходил. Даже в боцманы. Он держал бы команду в руках. Я вздохнул украдкой: да и меня, пожалуй.

Отвалив от краюхи здоровенный ломоть, дядя Вася намазал консервами, завернул бутерброд в бумагу и сунул Кате в передник:

— Берите, знаем мы пайки! Вез церемоний, прошу. Не обидим и в обиду не дадим.

Комкал черную бороду крупной белой, очень белой рукой:

— Дети, цветы жизни. Мой… Мои тоже где-то цветут! Возле помоек!

Порывшись в кармане, достал кусок сахара, обдул его и отдал Нюшке:

— На, погрызи, как белочка.

Он приятно, почти неуловимо картавил, произнося слова замедленно, будто после тщательного отбора.

Один из спавших поодаль под кустом закашлялся, как поперхнулся, и дядя Вася задвигал челюстью, выдавив сквозь зубы:

— Эй, вы там…

Их не шестеро, их больше. Больше, больше их у костерка, разложенного умелой, знающей рукой — и горит костер, и не дымит!

В чем-чем, но в кострах-то я разбираюсь.

Почти уверен, кто они: из «бывших».

В охране складов Экономии, Левого берега, Бакарицы, Красной пристани, среди портовиков полно офицеров. Любо-дорого они вламывают на разгрузке судов, тянут, что где плохо лежит, и меняют ворованное на спиртное, пьянствуют в притонах Шанхая и Смольного Буяна. Чем они виноваты, что стали «бывшими»? Внезапно я поймал себя на мысли, что сочувствую дяде Васе: знавал ведь он лучшие времена, да нужда приневолила отираться по кустам в пьяных компаниях…

Стало свежей. Солнце скрылось, и залопотал на ветру ивняк.

Дядя Вася двигал челюстью, как перекусывал зубами что-то твердое.

— Где наш витязь? Редедя! Микула Селянинович! За смертью его посылать…

Хлеб домашней выпечки. Консервы — свиная тушенка — похоже, американские. Окурок в траве. Не папироса — сигарета, значит, и табачок заграничный есть. А махорка — для отвода глаз.

Да что я, сыщик, что ли, вынюхивать да выведывать? Катя подавала мне знаки: пора! Я мешкал. Уходить — большое искусство, и я им не владею. Налопались консервов и — встать и просто уйти? Чего-то неловко.

К счастью, подоспел Петруха. Наклонился было к дяде Васе, порываясь что-то сказать ему на ухо, — тот гневно пресек его свистящим шепотом:

— Тебя за дровами посылали, болван!

Парень побледнел. Дров он не принес. Тянулся, переступая с ноги на ногу, одергивая рубаху.

— Я смотрел, не видать ли наших? Э-э… нашей лодки…

— Молчи, Редедя! — дядя Вася подхватил с земли топор и, вразвалку, крупно шагая, ушел на берег.

— Строгий, — протянула Нюшка. Причмокивая, сосала сахар. — Командир, да? Или того выше — из комитета?

Петруха нервно рассмеялся, ничего не ответил.

Надо уходить. Уходить опять неловко. Как из дома, не простившись с хозяином.

Дядя Вася явился, неся в охапке груду щепок и хлама, какой выкидывает на берег приливом. Зачем же топор брал? Я отчетливо слышал: на берегу стучал топор. По дереву. Тупо и часто.

— Шторм собирается, — сказал он, бросив щепу к костру. — Ветер от города, Сережа. Парус сразу не поднимай — обратно к острову прибьет. Да вот еще: не болтайте о нашем пикничке. Идет? Ну, счастливо вам, семь футов под килем!

Необъяснимая тяжесть осталась после встречи у чужого костра. Не покидало дикое, нелепое ощущение: дядя Вася знает меня. Нет никаких доказательств, тем не менее… Знает. Но откуда?