Выстрелы из подворотни

Брезентовый верх откинут. С заднего сидения поднялся человек в кожанке, искрещенной ремнями. Звезда на околыше картуза крошечная, похожа на красную каплю. Лицо у него смуглое, усы стрижены коротко.

— Что так долго, Виноградов?

— Чай пили. С картофельным пирогом. Линдеман, ты много потерял, — засмеялся Виноградов и кивнул мне на переднее сидение. — Садись!

Громыхая в рытвинах, экипаж выбрался на Новгородский проспект и прибавил скорости.

Вот мы летели, вот мчались — верст тридцать в час, не меньше! Стремительно мелькали серые, мытые дождями заборы, дровяники…

Сзади разговаривали вполголоса.

— Любопытная зацепка вырисовалась нечаянно. Этот парнишка был на днях на Хабарке. Рыбалка, то да се. Кстати, в шторм едва не погибли: лодку захлестнуло. Там они видели подозрительную группу…

Машину швыряло в ухабах, тугой ветер срывал у меня с головы кепку.

— Явка, не явка, — продолжал Виноградов, — но все же проверить следует эту Хабарку.

Его собеседник щелкнул портсигаром и, прикуривая, с головой нырнул за спинку переднего сидения.

В это время машина сворачивала на улицу Почтамтскую. Впереди рябила широкая лужа, и шофер сбавил скорость.

Из приоткрытой калитки ближнего дома блеснул огонек. Возле виска свистнуло. Пронзительно, горячо и больно — ухо как обожгло. Я не успел сообразить, что это такое. Помню, что хотел крикнуть: «стреляют!», как Виноградов стукнул меня по затылку:

— Ложись!

Его спутник в кожанке все еще прикуривал, держа зажженную спичку в пригоршнях.

Грянул второй выстрел.

Виноградов странно выкинулся с кожаного сидения, царапал карман плаща, доставая револьвер. Он сверху прикрыл меня своим телом. Машина взревела. Колея Попалась ухабистая, у шофера побелело лицо, он гнал что было сил, и хорошо, что мы вон не вылетели — в лужи и грязь.

— Стой, чертушка! — кричал Виноградов, — Машину угробишь, стой, не гони!

Едва шофер притормозил, Линдеман выпрыгнул из машины.

— Я этого не оставлю…

— Брось, контрика из подворотни и след простыл! Чего хорошего — затевать перестрелку на виду у почтенных обывателей? Да и не по тебе стреляли — по мне.

Виноградов протер очки.

— Действительно… Эх ты, контра, — с непонятным торжеством воскликнул он. — Устроила праздничек! Слышишь, Линдеман? В меня… в ме-ня стреляли!


Редки прохожие, пустынны деревянные мостки тротуаров.

Таща пустую корзину, я волокся по улице. Впервые на моих глазах могли убить, и что-то во мне перевернулось. Я трогал ухо: тут ли? Оба уха целы, оба на месте. Дрожащие руки холодны, как лед, слипаются пересохшие губы.

Как это в стихах?

Мы ловим отзвук одобренья

Не в сладком ропоте молвы,

А в диких криках озлобленья…

Жиганула пуля, огонек выстрела опалил, и горячим сквозняком меня продуло насквозь. На прежних местах домики прокопченные, серые заборы и хлябающие мостовины деревянных тротуаров. Ничего не изменилось, только все пошатнулось, поползла из-под ног земля.

На что, на кого опереться сейчас, когда мир шатается? Он, знать, и был непрочный, твой мир, Серега, если от всплеска выстрела закачался, от одного свиста пули стал рассыпаться…

— Куда прешь? — раздался вдруг сердитый возглас. — На штык хошь напороться? Тротуары узки?

Допустим, на штык не напоролся бы, просто я, понуро плетясь рядом с мостками, чуть не уткнулся… в дядю Васю. Руки заложены назад, локти торчат, брел хабарский знакомец: понурена голова, подошвы сапог шаркают. Вели его двое красногвардейцев с винтовками наперевес.

Я шагнул к тротуару, но один из патрульных окликнул:

— Серега, своих не узнаешь?

— Вовка? — вскинув глаза, закричал я в свою очередь. — Ты ли это?

Года два назад Вовка и его мать снимали угол в Кузнечихе. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Вовкой зачитывались «Островом сокровищ», сердечно огорчаясь, что слишком рано, нас не дождавшись, перевелись пираты. Потом Вовка съехал с квартиры, когда устроился работать на лесозавод Суркова, затем, я слышал, он ходил на зверобойной шхуне.

— Вова, я думал, тебя морж забодал!

Свойский парень, чего там. От растоптанных башмаков до картуза, залихватски сбитого набекрень. Плавает Вовка в добродушнейшей улыбке.

— Как живешь, Володя?

— Да как положено — кверху головой! Видишь? — Вовка потряс винтовкой. — Служу революции. В комитете заявление на стол: «Желаю быть добровольцем до последней капли крови». Взяли! С соцпроисхождением у меня порядок, с политикой лажу… Ну, ты, гидра, — цыкнул он на задержанного. — Поворохайся у меня, схлопочешь прикладом!

Вовкин товарищ придвинулся, штык его угрожающе уперся в спину дяди Васи.

— За что, Володя, вы его взяли на абордаж? — спохватился я.

— Двое их, субчиков, было. Завидели нас и брысь в разные стороны, — зачастил Вовка. — Офицеры! Я их нюхом классовым беру! Я думаю, у этой гидры в кармане граната. Сняли с забора, дворами драпал. Спрашиваем: «Кто такой?» Не отвечает, только мычит. Ничего, сдадим в ЧК, разговорится… Серега, — перебил он сам себя, — ты «Яблочко» знаешь?

Офицерика да голубчика

Укокошили вчера в губчека, —

выкрикивая припевку, Вовка задробил каблуками, напустив на себя вид бесстрастный, равнодушный, одни толстые губы по-прежнему расплывались в доброй, привычной ему ухмылке.

Я поймал взгляд дяди Васи. В нем были страх и мольба. Безнадежная мольба и страх безнадежный. Точно у собаки, которую загнали в угол.

Эх, яблочко, куды котишься, — дробил Вовка.

— Очумели… — вырвалось у меня. — Это же дядя Вася, грузчик с Бакарицы!

Я произнес это невпопад, но так убедительно, что второй красногвардеец приставил винтовку к ноге.

— Вовка… Вечно ты, Вовка, сепетишь. Подыми руки, — потребовал он у дяди Васи и, когда тот послушно вздернул руки вверх, охлопал ладонями его по бокам, из кармана штанов вытянул стеклянную баклагу.

— Тю-ю, граната! — откупорил бутылку, понюхал, — Шпирт, тю-ю!

Дядя Вася смачно плюнул и прохрипел:

— Нюхом они берут… Селедку под носом не разнюхали! Сбежала закуска.

— Чего же, дьявол бородатый, нам голову морочишь? — разозлился Вовка. — Гляди, пьяный в дымину.

Дядя Вася, пошатываясь, побрел прочь.

— Заходи, Вова, — сказал я Вовке.

— Обмундируют, непременно покажусь.

У перекрестка я догнал дядю Васю. Руки болтались, как лишние, качало пьяного, нетвердо держался на ногах. Разве бросишь такого: свалится под забором, обчистят ворюги, чего доброго, и пристукнут. Я завел дядю Васю в ближайший двор, вынес ковш воды. Грузчик вырвал ковш, припал к нему жадно. Остатки воды слил на голову.

Фыркал, отдувался.

— Судьба тебя ниспослала, Серж. Явился, как бог, и, скажу по чести, вынул меня из пасти дракона.

По расхристанной рубахе, открывавшей заросшую густым волосом грудь, расплывались пятна влаги, с бороды и бровей капало.

Он трясся и все двигал челюстями, словно перекусывая на зубах что-то жесткое.

— Располагай отныне мною, жизнью тебе обязан.

— Полноте, — отшатнулся я. — Что вы?

— Грязь… все грязь…

Морщась, дядя Вася вынул платок из кармана, стал тщательно вытирать руки — каждый палец в отдельности.

— Хорошо иметь влиятельных знакомых, а, Серж? — спросил он уже спокойно.

— Вовка-то влиятельный? Вот у нас сегодня Виноградов был… Да, мы ехали в машине, и по нам стреляли! Павлин Федорович меня грудью прикрыл.

Грузчик как-то разом протрезвел. Да и не пахло от него вином.

— Виноградов? Был у вас?

Он не поверил.

— Ездка предстоит отцу, — выпалил я в отчаянии, что выгляжу сейчас не лучшим образом. — Баржа, может, втугую будет набита динамитом.

Я окончательно смутился, уши запылали. В самом деле, чего это я несу? Звонарь! Сам Виноградов, видишь ли, прикрыл его грудью!

— Поездка предстоит и мне, — сказал дядя Вася раздумчиво.

Пока я бегал, чтобы возвратить в дом ковшик, дядя Вася исчез. Белела у калитки бумажка. Грузчик обронил, доставая платок.

Я выглянул на улицу. Нет его нигде.

Бумажка оказалась телеграммой. Вернее, обрывком: «…если племянник болен, выезжай к нему»…

Я свернул телеграмму и сунул в карман: авось, свидимся, тогда верну.


Загрузка...