Седьмой выстрел

ГЛАВА ПЯТАЯ Политические персонажи

Когда миссис Фреверт сказала, что возьмёт заботы о нашем размещении на себя, я совершенно не ожидал, что буду путешествовать пароходом «Мэджести» и проживать в фешенебельном отеле «Уолдорф-Астория». В ходе своих расследований Холмс не раз общался с «тузами», как называли здесь власть имущих. Ему случалось оказывать помощь членам королевских фамилий, но вести их образ жизни — совсем другое дело. Вышколенная прислуга, мраморные колонны, стены, затянутые атласом, — можно было подумать, что вы поселились во дворце, а не в гостинице. Тем не менее среди всего этого великолепия я смог отыскать кафе и наскоро проглотить простой завтрак, состоявший из поджаренного бекона и яиц. Шикарный ресторан «Пальмовый сад», отделённый от кафе лишь стеклянной перегородкой, и знаменитая «Павлинья аллея» (длинный коридор, ведущий к ресторану, где посетители, расположившиеся в мягких креслах под шумными потолочными вентиляторами, глазели на богачей и знаменитостей — завсегдатаев роскошного отеля) были не для меня [20].

Затем, пройдя по мозаичному полу и миновав огромные двери, широко распахнутые передо мной швейцаром в длинной бордовой ливрее и низкой фуражке военного образца, я разыскал Роллинза, ожидавшего меня рядом со своим «паккардом» на Пятой авеню, между Тридцать третьей и Тридцать четвёртой улицами, как мы и договорились прошлым вечером. По меньшей мере, на него можно было положиться. Автомобиль перегородил чёрный ход, и, без сомнения, парковать его здесь было нельзя, но Роллинз с мрачным блеском в тёмных глазах произнёс:

— Если ваш босс — американский сенатор, коп предпочтёт не заметить нарушения.

Интересно, какие ещё привилегии положены законодателям, подумал я.

Должен признаться, по-настоящему меня заботила вовсе не деятельность Бевериджа и даже не предстоящая беседа с бывшим сенатором от штата Нью-Йорк Миллардом Пэнкхерстом Бьюкененом, а завтрашняя поездка в Сагамор-Хилл, которую мне, во всяком случае на ближайший час, надо было выкинуть из головы. Завтра я поеду с Бевериджем к бывшему президенту Соединённых Штатов, но пока должен напоминать себе, что прежде всего обязан думать о сегодняшнем визите на площадь Колумба, в Нью-Йорк-Америкэн-билдинг.

Беверидж устроил мне встречу с Бьюкененом — одним из тех, кого клеймил Филлипс. Сенатор был тесно связан с железнодорожным трестом и безжалостен по отношению к людям, которые препятствовали его финансовым операциям. Беверидж объяснил, что, после того как Демократическая партия отказала Бьюкенену в повторном выдвижении, он переместился в Америкэн-билдинг в качестве политического советника Уильяма Рэндольфа Херста, владельца здания. Херст уже терпел неудачи на выборах, но всё ещё стремился к президентству. Поскольку именно Херст нанял Филлипса для написания «Измены Сената», какая-то насмешка угадывалась в том, что Бьюкенен теперь работал на того, кто способствовал его падению. Холмс хотел, чтобы я, помимо прочего, расспросил сенатора и об этом.

Поручив Роллинзу отыскать место для парковки, я вошёл в здание, очень похожее на редакции газет, размещавшиеся на лондонской Флит-стрит. Оглушённый стрекотом бесчисленных пишущих машинок, я сквозь лабиринт коридоров и лифтов прорвался в офис секретаря Бьюкенена — молодого человека с редеющими тёмными волосами, носившего фамилию Алтамонт, как явствовало из стоявшей перед ним на столе таблички. Поднявшись мне навстречу, он оказался высок и жилист, совсем как Шерлок Холмс в молодости.

— Доктор Уотсон, — невозмутимо произнёс он, когда я представился, — сенатор вас ожидает, но просил предупредить: у него весьма напряжённый график. Сегодня вечером он отплывает в Англию и явился в офис только для того, чтобы закончить оставшиеся дела. Короче говоря, у него очень мало времени.

Я кивнул и последовал за ним. Пройдя через внушительные дубовые двери, над которыми дугой вниз висела полустёртая подкова, мы очутились в просторном, тёмном, обшитом деревянными панелями помещении с латунными предметами обстановки и кожаной мебелью. Одна из стен была от пола до потолка занята полками, заставленными книгами по юриспруденции с одинаковыми переплётами из светлой кожи. Добраться до верхних полок позволяла лестница, стоявшая слева у стены и прикреплённая к латунному рельсу, который тянулся по потолку. Сенатор сидел в массивном красном кожаном кресле за письменным столом, украшенным накладками из позолоченной бронзы. Это был высокий грузный мужчина с копной седых волос. При виде этой белой гривы с эффектными завитками на затылке я снова вспомнил кота Рюша с его хвостом, похожим на вопросительный знак. К счастью, сенатор оказался куда общительнее. Если Алтамонту и поручили приструнить меня, напомнив насчёт времени, то сам хозяин кабинета ничем не выдал, что торопится.

— Доктор Уотсон, — приветливо сказал он, крепко пожимая мне руку и устремив на меня прямой взгляд.

Будь я циничней, мог бы заподозрить, что это безупречное приветствие оттачивалось в актёрской школе. Скажу лишь, что его напускная открытость привела мне на память великого английского трагика Генри Ирвинга. Холмс часто хвалил меня за умение разбираться в человеческих характерах. Заглянуть за маску Бьюкенена — вот это будет настоящий вызов.

Сенатор жестом пригласил меня сесть, и я сел напротив, у письменного стола. Сложив на груди руки, как и он, я ощутил себя его зеркальным двойником.

— Видите ли, доктор, — заговорил он, пытаясь очертить границы беседы и не потерять при этом дружеского контакта, — как уже объяснил вам мистер Алтамонт, мы с женой сегодня уезжаем в Англию и у меня нет времени здесь задерживаться. Вообще, единственная причина, по которой я согласился повидаться с вами, — это желание раз и навсегда покончить с тем делом. Проклятый Филлипс лишил меня места в Сенате! Его лживые измышления выставили меня этаким эксплуататором. Бредни анархиста! Я сам вышел из низов! Я работал на ферме на севере штата. Как вспомню, какую жизнь устроил мне Филлипс, просто бешусь.

Было ясно, что чем дальше сенатор Бьюкенен будет распространяться о Филлипсе, тем сильнее он будет распаляться. Его лицо уже стало приобретать красноватый оттенок, когда в дверь вкрадчиво постучал Алтамонт. Это позволило Бьюкенену собраться с мыслями.

— Входите, — сказал он.

Алтамонт вошёл в сопровождении высокого, но неприметного человека с каштановыми волосами и близко посаженными серо-голубыми глазами, одетого в зелёный клетчатый костюм. Если бы секретарь не упомянул его имени, я в жизни не признал бы в нём могущественного самодержца, коим он на самом деле являлся.

— Сенатор Бьюкенен, — произнёс Алтамонт, — мистер Херст просит позволения присоединиться к вам с доктором Уотсоном.

— А, Билл, заходи, — сказал Бьюкенен, представляя меня знаменитому издателю.

Херст уселся в кресло рядом со мной и смиренно сложил руки на коленях.

— Доктор Уотсон, — заговорил он, — очень рад с вами познакомиться. Я прочёл всё, что вы написали о Шерлоке Холмсе. Ваши сюжеты так замысловаты, что некоторые не верят в его существование и считают гением именно вас. Это комплимент вашим произведениям. Если вы когда-нибудь захотите поработать на американскую газету, считайте, место в редакции уже за вами. Вы здорово увеличите тираж.

Я поблагодарил его за предложение и на один, очень краткий, миг задумался, каково это — жить в Нью-Йорке. Конечно, Херст меня смутил, но в то же время его присутствие разрядило атмосферу. Даже сенатор как будто повеселел.

— Сигары, — предложил Бьюкенен.

Очевидно, появление работодателя, пусть они и были на короткой ноге, отсрочило планы сенатора уйти пораньше. Сигару закурил он один, предварительно обрезав её кончик латунным ножичком, прикреплённым к часовой цепочке на его жилете. Херст положил свою сигару в карман, а я вообще от неё отказался.

— Не курите, а, доктор? — спросил Бьюкенен между двумя глубокими затяжками.

— Несколько рановато для меня, — ответил я.

Он с явным одобрением кивнул.

— Филлипс, знаете ли, любил папиросы. Так и не научился курить по-человечески.

— Времена изменились, Миллард, — заметил Херст. — Ты не можешь всю жизнь цепляться за свои старомодные понятия. У Филлипса были свои пристрастия, но в курении папирос нет ничего плохого.

— Тут возникает интересный вопрос, господа, — вставил я, почуяв возможность приступить к расспросам. — Если вы так не сошлись с Филлипсом, сенатор Бьюкенен, то почему работаете на мистера Херста? Разве вам не следовало бы рассориться именно с ним, а не с Филлипсом, который просто выполнял заказ мистера Херста?

Бьюкенен зашёлся нехорошим мокрым кашлем, который сказал мне, как врачу, что ему стоит завязать с сигарами.

— Ну, я не думаю, что шеф в ответе, — ответил он. — Билл хотел стать губернатором и просто делал то, что для этого нужно. Я это знаю. Вы могли бы обвинить кого-нибудь в желании убить Билла Херста, вместо того чтоб калякать о Филлипсе.

Чем ближе сенатор подступал к разговорам о смерти Филлипса, тем явственнее обнаруживался в его речи простонародный говор. Он стал растягивать слова, как делают выходцы из низов, принадлежность к которым Филлипс особо выделял, рассуждая о превращении Бьюкенена из деревенского бедняка во влиятельного политика. Согласно Филлипсу, тот использовал для этого не слишком благовидные способы, в том числе брак по расчёту.

— Прошу прощения, — сказал я, — я не собираюсь никого ни в чём обвинять.

Воцарилось молчание. Я наблюдал за тем, как дым сигары Бьюкенена повисает в плотном воздухе. Внезапно длинный столбик пепла упал с сигары на лист бумаги, лежавший на столе. Через мгновение вверх взметнулся язычок пламени.

— Быстро, доктор! — рявкнул сенатор, пытаясь затушить пламя ладонью. — Воды! На полке за вами!

Я обернулся и увидел графин с питьевой водой, стоявший на полке сразу за лестницей, слева от меня. Я метнулся туда и, чтобы достать его, хотел пройти под лестницей.

— Стойте! — взревел Бьюкенен. — Вы спятили — лезть под лестницу?

Я обогнул лестницу, принёс воду и затушил огонь. Только тут я заметил, что всё это время Херст преспокойно сидел на месте, даже рук не расцепил.

Бьюкенен погасил сигару, а Херст в это время объяснял:

— Милл, может, и смыслит в политике, доктор, но у него, как и у Филлипса, свои странности. Он суеверный малый.

— А, подкова над дверью, — вспомнил я.

— Точно, — подал голос Бьюкенен. — Дугой вниз, чтоб удача не отвернулась.

— Поверите ли, — сказал Херст, — пару недель назад он заставил меня отменить политическое выступление только потому, что оно было назначено на пятницу, тринадцатое!

Бьюкенен сунул несколько листков в лужу на столе. Херст посмеивался, не обращая внимания на запах жжёной бумаги, распространившийся по комнате. Затем, посерьёзнев, он вернулся к прежней теме:

— Филлипс не желал, чтобы ему поручали «Измену». Вот что самое забавное во всём этом. Он хотел, чтобы эта работа досталась кому-нибудь другому. Говорил, что он уже писатель, а не журналист, когда я попросил взяться за неё. Если хотите знать моё мнение, это всё его сестрица. Филлипс сказал, его нельзя беспокоить. Говорит: «Пусть это делает Уильям Аллен Уайт». А я ему: «Назови свою цену». Мне нужен был Филлипс. Он говорит: «Вы не заплатите, сколько я хочу». «Посмотрим», — говорю. И он назвал цену (сдаётся мне, блефовал, чтоб избежать задания). А я таки принял его условия. Остальное вам известно. Но знаете, я думаю, он до конца жизни считал, что писал те статьи, чтобы сделать себе небольшое состояние.

— Короче говоря, писал неправду, — добавил Бьюкенен.

— Да, немного преувеличивал, — согласился Херст. — Но назовите мне хорошего газетчика, который этого не делает.

Я хорошо понимал, каковы представления мистера Херста об ответственной журналистике. Жёлтая пресса, которую многие считали истинной виновницей Испано-американской войны на Кубе, по общему мнению, была создана человеком, сидевшим напротив меня. Некоторые знали его под прозвищем Жёлтый Малыш [21].

— Время от времени, — продолжал Херст, — мне самому приходилось вмешиваться и смягчать обвинения Филлипса. Но в целом они были точны, ведь наши юристы не дремали. А если государство заставило мистера Бьюкенена уйти с поста, то кто я такой, чтобы спорить с этим? В то же время я распознал его способности и политическую хватку. Как говорится, «усопшему мир, а лекарю пир». Может, он уже и не сенатор, но это не значит, что на пути к президентскому креслу я не могу воспользоваться услугами умелого политика. Я хорошо ему плачу, чёрт возьми. У каждого есть своя цена. Таким образом, Миллард здесь вроде как вместо Филлипса.

Раздался грохот. Опрокинулось кресло Бьюкенена, резко вскочившего на ноги.

— Это уж слишком, Билл! — заорал он. — Не сравнивай меня с этим никчёмным гомиком!

— Предложи доктору Уотсону выпить, Милл, — хладнокровно произнёс Херст. — И себе налей.

Бьюкенен поднял кресло, открыл ящик стола и вытащил оттуда серебряную фляжку и три гранёных хрустальных стаканчика. Не говоря ни слова, он плеснул в каждый на дюйм коричневой жидкости, кивнул нам с Херстом, затем запрокинул голову и одним глотком проглотил содержимое своего стакана.

Херст последовал его примеру. Я, надо признаться, оказался куда умеренней.

Покончив с выпивкой, Бьюкенен сказал:

— Билл, с твоего позволения; я бы хотел продолжить беседу, но мне пора. Корабль ждать не станет.

— Знаю, — ответил Херст. — Ты едешь в Англию, чтобы купить книги.

— Первые издания, — поправил его Бьюкенен. — На Черинг-Кросс-роуд, — пояснил он для меня, словно его шеф понятия об этом не имел.

Херст засмеялся:

— Когда я езжу в Европу, то накупаю горы антиквариата. Полагаю, ты лучше владеешь собой.

— Плати мне, сколько сам зарабатываешь, и увидишь, как я собой владею, — ответил Бьюкенен, и оба расхохотались.

Поскольку беседа явно была закончена, я встал и пожал им руки. Мистер Алтамонт подсказал мне, как выбраться из здания, и вскоре я уже бродил по улице в поисках припаркованного «паккарда». Мне вспомнилось предложение Херста о сотрудничестве. Я глядел на окружавшие меня огромные здания, прислушивался к рёву самодвижущихся экипажей, которые были куда шумнее своих сородичей на конной тяге. «Хотел бы я в самом деле поселиться здесь, в чужом краю?» — спрашивал я себя. Американцы убеждены, что у них с англичанами общий язык, но те из нас, кому мила ясность точных выражений, имеют полное право с этим не согласиться. Кроме того, я хоть и подумываю отойти от дел, но всё ещё практикую. Обрету ли я своё место в американской медицине? Смогу ли наслаждаться покоем среди здешней суматохи? А главное, сумеет ли моя жена приспособиться к здешней быстротекущей жизни, которая разительно отличается от нашего мирного существования в домике из красного кирпича на улице Королевы Анны? К счастью для себя, я обнаружил, что на все эти вопросы отвечаю отрицательно.

Поскольку никогда не рано было приступить к записям, которые я собирался вручить Холмсу по его прибытии, я попросил Роллинза порекомендовать мне тихий уголок, где можно поработать с уже собранными сведениями. Он указал на маленькую белую скамью близ зеркального пруда в Центральном парке. Место оказалось идеальным. Я и подумать не мог, что всего в нескольких минутах ходьбы от шумных улиц обнаружу целую россыпь безмятежных лужаек. Ньюйоркцы, как и лондонцы, обожают парки. А как же радостно было наблюдать за детворой всех возрастов, резвящейся вдали!

Я велел Роллинзу вернуться за мной через два часа и, вытащив записную книжку и карандаш, уселся на скамейку, чтобы заняться анализом информации. Однако шофёр не шелохнулся.

— Через два часа, — повторил я, но его угрюмый вид свидетельствовал о том, что он и не думает уходить.

— Сенатор Беверидж поручил мне присматривать за вами, — сказал он. — Чтоб быть уверенным, что с вами ничего не случится.

— Приятель, а что со мной может случиться в этом чудесном местечке?

Но он был непоколебим.

Наконец мы пришли к компромиссу. Роллинз согласился держаться на расстоянии, справа от меня, достаточно близко, чтобы всё видеть, но в стороне, чтобы не мешать моим размышлениям и (кроме всего прочего) не подглядывать в мои записи. Вообще, мне помешали всего один раз. Какая-то любопытная овчарка подбежала, чтобы обнюхать мою скамейку, но я быстро её прогнал.

Хотя за сутки, проведённые в Нью-Йорке, я не собрал никаких сведений криминального свойства, мне уже было ясно, что далеко не все любили мистера Дэвида Грэма Филлипса. Но может ли неприязнь привести к убийству, вопрошал я себя, и если да, то как в этом оказался замешан ныне покойный убийца, Фицхью Койл Голдсборо?

Я внёс в свою записную книжку первое имя, над которым следовало поразмыслить. У Фреверта как будто имелись серьёзные причины мстить Филлипсу за то, что тот занял место возле его жены; но этот любовный треугольник был делом давним, а за последнее время не случилось, кажется, ничего такого, что могло бы обострить муки Фреверта.

Бьюкенен, чьё имя я записал вторым, тоже был в числе главных подозреваемых. Он явно считал, что Филлипс его оклеветал и тем самым лишил поста сенатора. Но «Измена Сената» была опубликована за пять лет до гибели Филлипса; едва ли Бьюкенен стал бы планировать убийство полдесятилетия.

Ещё менее правдоподобной представлялась версия Фреверта о том, будто его жена ревновала брата ко всем и вся, что могло бы лишить её близости с ним (разве только Филлипс не связался с какими-то неизвестными людьми или впутался в непонятные дела, которые довели миссис Фреверт до убийства). Но ведь именно миссис Фреверт обратилась к нам с Холмсом. Зачем ей настаивать на расследовании уже закрытого полицией дела, если новое следствие способно изобличить её?

Я не забыл и о Беверидже, старинном друге Филлипса. Несмотря на подозрительное поведение его шофёра, который наблюдал за мной, расположившись под большим деревом в сотне футов отсюда, я не видел ни малейших причин сомневаться в бывшем сенаторе. И всё же внешняя беззаботность Бевериджа как-то не вязалась с отталкивающей скрытностью, которую он усердно приписывал своим коллегам. Когда Беверидж описывал тот гнусный мир, что скрыт от глаз посторонних, не имел ли он в виду и свою двуличную натуру?

Размышляя над любопытной проблемой, я поднял глаза (как это часто делают глубоко задумавшиеся люди) и вдруг заметил какое-то быстрое движение на соседней скамейке в семидесяти футах слева от меня. На первый взгляд, сидевший там бородач в тёмном костюме читал книгу. Я говорю: «на первый взгляд», потому что мне показалось, будто в действительности он наблюдал за мной, пока я строчил в записной книжке, а когда я резко сменил позу, ему пришлось уткнуться в свою книгу. Но так как лицо его было заслонено книгой и к тому же он сидел довольно далеко, я не сумел хорошенько его разглядеть. Кроме того, я был не вполне уверен в своих подозрениях.

Поэтому я выбросил его из головы и вернулся к своим размышлениям. Составив список из четырёх вышеупомянутых имён, я поставил плюсики напротив фамилий Фреверта и Бьюкенена, чтобы зафиксировать свои неясные подозрения. Напротив миссис Фреверт и Бевериджа я вывел минусы, затем напротив всех четырёх имён нарисовал знак вопроса, который, на мой взгляд, лучше всего отражал мои размышления насчёт их виновности. Я мог бы добавить и имя Херста, однако он казался столь далёк от этого дела, что упоминать его вовсе не было смысла. Зачем человеку его положения могло понадобиться убирать с дороги Филлипса? С другой стороны, он нанял Бьюкенена, который этого как раз хотел.

Я должен был помнить и о том, что Холмс интересовался не только преступными мотивами. Он желал знать, что представляла собой жертва и какие отношения связывали её с окружающими людьми. Холмс говаривал, что я отлично умею собирать подобные сведения. В тех редких случаях, когда я удостаивался его похвалы, он отмечал именно мою способность отбирать информацию и выделять самое важное. Холмс, правда, обвинял меня в том, что я смотрю, но не вижу, однако происходило это потому, что он требовал не изучать без него место преступления и показания фактических свидетелей. Я всегда уступал, хотя отнюдь не всегда с ним соглашался в душе. Но то был наш метод работы, и я решил и дальше заниматься тем, что американская полиция называет «работать ногами».

Я дал знак Роллинзу, что готов вернуться в отель, аккуратно опустил записную книжку в карман и дважды оглядел землю под своим сиденьем, чтобы убедиться, что из моего пиджака ничего не выпало. Я почти позабыл о загадочном незнакомце, а когда взглянул на соседнюю скамейку, его и след простыл.

Описывая подвиги Шерлока Холмса, я нередко (в том числе и на этих страницах) прибегал к метафоре, чтобы подчеркнуть сходство детектива, расследующего дело, с хищником, рыщущим в поисках добычи. Общность сыщика и охотника заключается.

в хладнокровии, ловкости, настойчивости и уме. Я всегда считал нас с Холмсом охотниками. В конце концов, разве не мы избавили мир от свирепого пса с Гримпенской трясины, дикаря с Андаманских островов с его отравленными шипами и смертельно опасной болотной гадюки, выдрессированной безумным врачом? Такие искусы судьбы были частью нашей работы, однако мы стремились не к драматическому противоборству, но к профессиональной ответственности. По сути, в тот субботний день в Сагамор-Хилл я осознал, что до встречи с Теодором Рузвельтом никогда по-настоящему не испытывал охотничьего азарта. Наши с Холмсом воспоминания воплотились в нескольких небольших сувенирах и огромном числе опубликованных историй об охотничьих экспедициях в дебри преступного мира, но значимых трофеев у нас не было. В Северной комнате президентского дома, в окружении ветвистых оленьих рогов, бизоньих голов и тигриных шкур с оскаленными пастями, я понял, что сидевший передо мной человек с неожиданно визгливым голосом выследил и убил всех этих зверей единственно из собственной прихоти, и при этой мысли, должен признаться, меня охватил благоговейный страх. Хрониста вроде меня, старательно избегающего опасностей, нельзя и сравнивать с этим суровым охотником, который существует ради приключений. Он поприветствовал нас; из-за моржовых усов, золотого пенсне на носу и стиснутых, хотя и обнажённых в улыбке зубов голос его звучал пронзительно, но это нисколько не портило образ Ubermensch [22], коим он и являлся. Беверидж предупредил меня о грубоватых манерах президента, но добавил, что Рузвельту нравится старательно увековечивать свой портрет.

— Рузвельт неплохой малый, не робейте его, — наставлял меня Беверидж в поезде по дороге в Ойстер-Бэй. — Он говорил мне, что с нетерпением ждёт встречи с вами, хотя и занят. Знаете, в прошлом месяце он объявил, что снова хочет стать президентом, и теперь добивается выдвижения от республиканцев. Будет непросто, но если кому-то это и по зубам, то только ему.

Но чем усерднее Беверидж старался из добрых побуждений представить Рузвельта обычным человеком, тем больше мне было не по себе; и столкнувшись наконец с этим человеком, я осознал, что попытка «не робеть» потребует от меня большого мужества.

За несколько часов до этого Роллинз доставил нас с Бевериджем к причалу в конце Тридцать четвёртой улицы. Мы переправились на пароме через Ист-Ривер и пересели на поезд, отправлявшийся с железнодорожной станции на Лонг-Айленде в Ойстер-Бэй. Отсюда до дома Рузвельта было всего три мили, и мы наняли фургон, доставивший нас на вершину холма. Был промозглый мартовский день, холодный ветер с залива продувал нас насквозь. Сначала дорога шла берегом, мы проезжали мимо величественных зданий, многие из которых были украшены белыми колоннами, обычно ассоциирующимися с плантациями Юга, и я должен был напомнить себе, что мы находимся в другой части страны, а Беверидж тем временем указал на дом, где, по преданию, останавливался сам Джордж Вашингтон.

За старинным кладбищем начинался медленный, тряский подъём в гору, дорога петляла туда-сюда, словно тропа, проложенная между скал. Внизу простирались темнеющие выгоны и голые деревья, за ними — солончаковые болота, залив Ойстер-Бэй и пролив Лонг-Айленд. Я сидел, вцепившись в свой котелок, а Беверидж смеялся.

— Это ещё что! Теперь дорога стала ровнее, — заметил он. — Твёрдое покрытие появилось только в прошлом году. Когда Рузвельт был моложе, знаете ли, он обычно преодолевал подъём на велосипеде.

История про велосипед была лишь одним из эпизодов героической саги, но она ещё сильнее укрепила меня в мысли, что нам необходимо навестить живую легенду. Я и вообразить не смел, чтобы такая личность может быть хотя бы косвенно связана с убийством. С другой стороны, Холмс держал на подозрении каждого, пока не находил истинного преступника; но, думаю, даже у него не хватило бы смелости подозревать бывшего президента США в заговоре против Филлипса.

Достигнув вершины холма, фургон повернул влево на прямую дорогу, в конце которой, примерно в сотне ярдов от нас, высился викторианский особняк из дерева и кирпича.

— Сагамор-Хилл, — объявил Беверидж, кивком указав на дом. — Рузвельт выстроил его около двадцати пяти лет назад. Это был его летний Белый дом. Он и сейчас неплохо смотрится.

Да, дом смотрелся неплохо. Треугольные фронтоны, высокие печные трубы над крышей, крытой жёлтой кровельной дранкой, розовая обшивка стен — всё это покоилось на надёжном кирпичном основании. Но Сагамор-Хилл был не просто загородным особняком Рузвельта. Летняя резиденция включала в себя ещё и восемь акров лесов, полей и садов, окружающих здание и выходящих к заливу. Об этом наверняка уже говорилось, но человек, прежде не видевший поместья, именно так должен был представлять себе усадьбу «лихого всадника» [23]. Но вид этой представительной усадьбы также говорил о том, что её владелец уже не тот ковбой, каким мы его воображали у себя в Англии.

Когда фургон проехал под крытыми воротами, мы вышли. Горничная встретила нас у двери и проводила через обшитый дубовыми панелями вестибюль в Северную комнату, где нас, подбоченясь, ожидал Рузвельт, одетый в тёмно-синий шерстяной костюм и жилет, обтягивавший его полное брюшко. Вопреки совету Бевериджа, моё сердце забилось сильнее. Не каждый день приходится беседовать с бывшим президентом США, особенно тем, чья мужественность в любых обстоятельствах вызывала зависть у мужчин и восторг у женщин. К моему изумлению, Рузвельт сразу принялся уверять меня, что обожает истории о Шерлоке Холмсе, и я тут же почувствовал себя намного уютнее.

— Первоклассные рассказы, доктор Уотсон. Браво! — сказал он, ударив раскрытой ладонью по кулаку другой руки. — Я ни одного не пропустил. Жаль, что Холмс не приехал с вами. Хотел бы я обсудить с ним кое-какие давние дела. Я ведь был комиссаром нью-йоркской полиции [24]. Вы с Холмсом делали ту же работу, что и я, — в качестве любителей, так сказать.

Я никогда не мог уяснить, почему полицейские чиновники обязательно изрекают что-либо подобное, как только речь заходит об их конкурентах, и, слыша от Рузвельта те же измышления, которые мы обычно выслушивали от инспектора Лестрейда (до того, как он ушёл из Скотленд-Ярда после сорока лет усердной службы), легко мог забыть, кто со мной беседует.

— Я говорил доктору Уотсону, — стал ходатайствовать за меня Беверидж, — что вы могли бы раскрыть ему некоторые подробности касательно Филлипса и Сената.

— Конечно, Бев, конечно. Хотя никак в толк не возьму, с чего вам вздумалось мутить воду. Полиция закрыла дело. Понятно, некоторых хлебом не корми — дай попенять полицейским на ошибки, но те нью-йоркские ребята мне знакомы, и уверяю вас: они ничего не упустили.

Я улыбнулся, надеясь, что он вернётся к делу Филлипса.

— Я уж не говорю о том, — заметил Рузвельт, — что поначалу невзлюбил этого человека. Вид у него был как у бабы, а наряды — смех, да и только. Слыхал, однажды, готовя репортаж о шахтёрской стачке, он вырядился в белый костюм…

— Но был единственным из журналистов, с кем горняки согласились разговаривать, — возразил ему Беверидж.

— …Но когда он принялся за Сенат, — продолжал Рузвельт, словно Бевериджа здесь и не было, — то хватил через край. — Президент выразительно потряс кулаком и повторил: — Через край! Да, было время, когда я сам мечтал от него избавиться.

— Избавиться раз и навсегда? — Это было всё, что я дерзнул сказать в ответ на такое признание.

Впрочем, Рузвельт оставил мой намёк без внимания.

— В одной своей речи я назвал его «человеком с навозными граблями», — сказал он. — В то время он как раз стал публиковать эти проклятые статьи. Я хотел назвать его по имени, но мне отсоветовали. Чертовски глупо обойти его молчанием, подумал я тогда. И теперь так думаю. Вот я вам всё и выложил.

Мне было не совсем ясно, что такого он «выложил». Одно я понял наверняка: если мистер Рузвельт начал говорить, остановить его трудновато.

— В конце концов я смягчился. Подумал, что Филлипс просто делает свою работу — даже если работает на этого сукина сына Херста. Я Филлипсу так и сказал. И пригласил его в Белый дом. Три раза приглашал, прежде чем он согласился. Знаете, думаю, ему не слишком нравилось якшаться с нами, важными персонами. Но он пришёл. Пришёл. Полагаю, он поменял своё мнение потому, что я поменял своё.

Рузвельт на миг умолк. Казалось, он собирается с мыслями.

— Я уважаю это в людях, — резюмировал он. — Больше того, скажу вам кое-что ещё: идея позволить народу самому выбирать сенаторов чертовски хороша! Сначала я так не думал, но, ей-богу, теперь я почти готов публично её поддержать.

— Думаете, Тафт [25] согласится, господин президент? — спросил Беверидж.

— Мог бы, чтобы меня уничтожить. Только, чтобы меня свалить, требуется средство посильнее.

Рузвельт сдвинулся на краешек кресла и подался вперёд. Я чувствовал его дыхание, когда он вкрадчиво произнёс, обращаясь к нам обоим:

— Знаете, джентльмены, только между нами… Бев, твоя башка будет красоваться среди голов всех этих глупых животных, если кому-нибудь проболтаешься… Я готов возглавить новую партию, если придёт нужда окоротить того надутого [26]…

— И я буду на вашей стороне, господин президент, — отозвался Беверидж. — Если Республиканская партия не ценит наши достоинства, мы должны обратить внимание на тех, кто лучше понимает чаяния американского народа.

Поскольку разговор принял политический оборот и его скрытый смысл стал мне совсем непонятен, я кашлянул, чтобы напомнить о себе.

— Если позволите, господин президент, — вставил я со всей настойчивостью, на какую был способен, — не могли бы мы вернуться к Филлипсу и Сенату?

— Простите, доктор Уотсон, — извинился президент, — во мне всегда побеждает политик.

Он вынул из нагрудного кармана белый носовой платок, снял пенсне, подышал на стёкла и принялся энергично протирать их. Когда они уже вроде бы стали чистыми, он оглядел их, одобрительно улыбнулся и зачем-то заново повторил весь процесс. Только после этого он был готов продолжить беседу.

— Доктор Уотсон, — промолвил он, — просто скажите своему другу Шерлоку Холмсу, что Грэма Филлипса крепко ненавидели. В Конгрессе было предостаточно тех, кто с удовольствием поглазел бы на мёртвого Филлипсу. Да и в самом Вашингтоне многие имели возможность, мотив и, разумеется, средства для этого. Не поймите меня неправильно. Полиция проделала отличную работу, которая абсолютно удовлетворила меня. Убийцей был Голдсборо, и только Голдсборо. Но признаюсь вам: учитывая неприязнь сенаторов к Филлипсу, я хорошо понимаю, почему его гибель всё ещё вызывает подозрения.

Рузвельт как будто закончил, однако же добавил:

— Голдсборо стрелял в Филлипса в парке Грамерси. А я ведь родился неподалёку, на Восточной Двадцатой улице. Я неплохо знаю округу и помню все эти особняки.

Бывший президент задумался, словно вернувшись в прежние времена, но тут Беверидж сказал ему, что в понедельник мы собираемся побывать в Сенате, и Рузвельт вновь оживился.

— Хоть я и думаю, что вы с мистером Холмсом заблуждаетесь, доктор Уотсон, разве могу я ему не помочь? Позвольте мне поспособствовать. Бев сумеет отворить для вас двери Капитолия, а моё имя — хоть я и покинул Вашингтон — откроет вам доступ в те накуренные комнаты, о которых так любят писать наши репортёры.

Он шагнул к письменному столу, вытащил из верхнего ящика лист бумаги и вынул перо из самой эффектной чернильницы, какую я когда-либо видел. Казалось, её сделали из носорожьего копыта (позднее Беверидж подтвердил, что так оно и есть), материала, подумал я, настолько редкого, что даже те журналисты, о которых говорил Рузвельт, не смогли бы выдумать такую подробность. Президент написал записку, размашисто поставил свою подпись и вручил бумагу мне.

— В Вашингтоне она сослужит вам хорошую службу, доктор. Но в Нью-Йорке я бы на вашем месте поостерёгся. Думаю, по опыту работы со Скотленд-Ярдом вы знаете, что полиция не слишком расположена к тем, кто пытается опровергнуть её выводы. Ну, вы понимаете.

Подавив отрыжку, Теодор Рузвельт поднялся на ноги, давая понять, что наша беседа подошла к завершению. Сверкнув стёклами пенсне, он сменил тон и фыркнул:

— Не могу дождаться, когда вы напишете рассказ об этом деле, доктор Уотсон. Очень хочется узнать, как вы выведете меня.

Протянув мне горячую, мягкую ладонь, Рузвельт опять стиснул зубы.

— Прощайте, — сказал он и проводил нас до двери.

Я был так взволнован визитом в Сагамор-Хилл, что мог и не заметить смутно знакомую фигуру человека, садящегося вместе с нами на поезд в Ойстер-Бэе, но в последний момент мне в глаза бросился бородатый мужчина в строгом тёмном костюме, выделявшийся на фоне более свободно одетых жителей Коув-Нек. Он сел в поезд через два вагона от нашего. Я был почти убеждён, что это тот самый бородач, которого я видел в парке днём раньше. Такое совпадение не могло быть случайным. Но что всё это значило? Для чего за нами с Бевериджем следят?

Незнакомец, казалось прикладывавший все усилия, чтобы остаться незамеченным, последовал за нами и на паром до Манхэттена. Стоя на противоположном конце судна у поручня, он продолжал бросать на нас быстрые взгляды из-за газеты, так что даже Беверидж ощутил на себе его настойчивое внимание. Чем дольше я смотрел на непрошеного попутчика, тем более знакомым он мне казался. Я начал понимать, что эта загадка мне по зубам.

— Послушайте, доктор, — прошептал Беверидж, — видите того бородатого типа? Он как будто следит за нами?

— Не волнуйтесь, сенатор, — ответил я уверенным тоном. — Мой добрый друг Шерлок Холмс, как дитя, обожает примерять разные маски и грим, перед тем как подключиться к расследованию. У него настоящий дар лицедейства. Не обращайте внимания на этого незнакомца.

Поскольку Холмса ждали в Нью-Йорке нескоро, я особенно восхищался собственной прозорливостью; к тому времени, когда Роллинз, ожидавший нас на причале, повёз меня назад в гостиницу, я пришёл в отменное расположение духа. Мой пыл не охладила даже подозрительная задержка в пути (одна из шин напоролась на гвоздь). Разумеется, когда мы выехали с пристани, я оглянулся, чтобы проверить, следят ли за нами по-прежнему, но в свете множества фар не смог ничего разобрать. Возможно, мне следовало быть начеку, но я слишком возгордился собой, сумевшим разгадать хитрость старинного друга. Вспоминая, как бессердечно он обманывал меня двадцать лет назад, прежде чем вернулся к нам в обличье старика-книгопродавца, пока весь мир считал, что он сгинул в Рейхенбахском водопаде, я всегда страшно сердился, и во мне вспыхивало желание больше не поддаваться на его бесконечные розыгрыши.

Однако, войдя в отель, я напрасно осматривался кругом. Я даже несколько раз прошёлся по огромному вестибюлю, чтобы выяснить, здесь ли уже бородач. Не заметив никаких следов его присутствия, я собирался войти в лифт, но меня догнал какой-то юноша в гостиничной ливрее:

— Доктор Уотсон! Доктор Уотсон! Записка для доктора Уотсона!

Я тотчас обернулся и в этот миг мельком увидал бородача, быстро прошмыгнувшего мимо кадок с пальмами в «Павлинью аллею». Конечно, я должен был насторожиться, но нечто очень знакомое в его фигуре усыпило мою бдительность. В другом случае я пожалел бы, что мой револьвер остался наверху в чемодане, но я слишком радовался своей проницательности. Высокий рост, проворство, внешность, изменённая с помощью накладной бороды. И это в отсутствие сыщика-консультанта. На этот раз не проведёте, мистер Шерлок Холмс.

— Доктор Джон Уотсон! — повторил рассыльный.

Уйдя в свои грёзы, я совсем позабыл о записке. Всё ещё вне себя от восторга, я схватил её с серебряного подноса в руках у рассыльного, дал ему на чай и прочёл:

Внизу стояла подпись: Шерлок Холмс.