Сегодня и вчера. Книга стихов

То не станция Бологое —

Полпути от Москвы к Ленинграду, —

У людей положенье другое —

Полпути от пустыни к саду.

Полдороги от тесного мира,

Что зовется атом и клетка,

До бескрайного мира, где сиро,

Безвоздушно, мглисто и редко.

Человек — такой перекресток,

То простое и непростое,

Где пароль, рожденный на звездах,

Отзовется немедля в протоне.

Очень слабый. Сильнее сильных.

Очень малый. Очень великий.

Нет, недаром в глазах его синих

Отразились звездные лики.

Пшеница сушится на шоссе!

Она пришла как большая вода.

Она как большая война наступила.

Она как большая орда обступила,

Обстала деревни и города.

Счастье неотложное, как беда.

Пшеница сушится на шоссе!

Ее для амбаров слишком много.

Для зерносушилок слишком много.

Так сыпь ее,

вали на дорогу,

На прокаленную солнцем дорогу.

Она нужна для всеобщей сытости

И не должна погибать от сырости.

И вот через шоссе Симферопольское

Нету ни проезда, ни пропуска

Ни для начальства,

Ни для посольства,

Ни для обычных такси.

Покуда не высохнет пшеница под солнцем,

Не пустят — хоть не проси!

Пшеница сушится на шоссе!

Двадцать километров зерном завалены.

За поворотом река зерна.

А на повороте

от солнца разваренный

Генерал.

Чтоб не видели, как сохнет она.

Крут и прям генеральский норов —

Все машины шлет в объезд.

Без объяснений, без разговоров —

Подальше

от крытых пшеницею мест.

Я зерна на шоссе не видал.

Мне рассказали другие поэты:

Мол, вот пшеница, вот генерал.

Да вот неудобно писать про это.

Мне удобно про это писать,

Потому что пшеницу нужно спасать.

Когда привалит в грядущем году

Счастье, которое я жду, —

Пшеница, похожая на вторжение,

Похожее на половодье зерно, —

Оно должно быть помещено.

Стройте заранее помещения!

Газета пришла — про соседа:

Портрет и просторный «подвал».

Недаром он думал про это,

Надежды нам всем подавал.

И вот в непросторном подвале,

В котором прописан сосед,

Где только сейчас пировали,

Сереет холодный рассвет.

На чайном пластмассовом блюдце

Плашмя прилегла колбаса.

За окнами льются и льются

Невидимые небеса.

Мы снова газету читаем,

В глаза мы друг другу глядим,

И пользу народа считаем,

И льгот для себя не хотим.

Недаром на солнце он высох,

Сосед мой.

Недаром старел.

Он искру горячую высек,

Людей осветил, обогрел.

А слава — совсем не заплата

На рубище ветхом глупца

И даже не наша зарплата,

Заплаченная до конца.

А слава совсем не спесива.

Она не горда, а добра,

Как это людское спасибо,

Гремевшее здесь до утра.

Кадры — есть! Есть, говорю, кадры.

Люди толпами ходят.

Надо выдумать страшную кару

Для тех, кто их не находит.

Люди — ракету изобрели.

Человечество — до Луны достало.

Не может быть, чтоб для Земли

Людей не хватало.

Как ни плотна пелена огня,

Какая ни канонада,

Встает человек: «Пошлите меня!»

Надо — значит надо!

Люди, как звезды,

восходят затемно

И озаряют любую тьму.

Надо их уважать обязательно

И не давать обижать никому.

Ночной снегопад еще не примят

Утренней тропкой — до электрички.

Сотрясая мост через речку,

Редкие поезда гремят.

Белым-бело не от солнца — от снега.

Светло не от утра — светло от луны.

И жизнь предо мной — раскрытая книга

В читальном зале земной тишины.

И сорок лет,

те, что прошли,

И те года, что еще придут,

Летят поземкой вдоль земли,

Покуда бредешь, ветерком продут.

Не хочешь отдыха и ночлега,

А только — шагать вдоль тишины,

Покуда бело не от солнца — от снега,

Светло не от утра — светло от луны.

Черноватых или белобрысых,

Далее рыжих, далее лысых,

Все равно — люблю людей.

Ни музеи, ни пейзажи,

Ни библиотеки даже

Не сменяю на людей.

Лучше всех растений и животных,

Лучше всех идей бесплотных,

Глубже шахт, быстрей, чем реки,

Люди, человеки.

Каждая толпа — толпа чудес,

Молодых, очкастых, языкатых.

Каждый, кто туда ни влез,

Чувствует себя, как в книге сказок.

Человек с книгой. Вообще человек

С любою книгой, в любом трамвае,

В душных залах библиотек

И, даже пальцем листы разрывая,

Это почти всегда к добру:

Плохие книги встречаются редко.

Словно проба идет к серебру,

Идет к человеку книгой метка.

Моя надежда — читатели книг,

Хочется высказаться о них.

Они меня больше радуют,

Чем, например, вниматели радио.

Книгу почти всегда дочитают,

Даже библиотечную, не только свою.

Книгу берегут и переплетают,

Передают из семьи в семью.

Радио — на миг. Газета — на день.

Книга — на всю жизнь.

Книга — ключ. Он открыт и найден.

Крепче держись!

С детства помню роман

О рабочем, читавшем Ленина.

Всего подряд — по томам

Собрание сочинений.

Этот чудак не так уж прост.

Этот простак не так уж глуп —

К Ленину подравнивавшийся в рост,

Ходивший в книги его, как в клуб.

Душа болит, когда книги жгут

Ради политики или барыша.

Зато когда их берегут —

Радуется душа.

Двадцатилетним можно говорить:

«Зайдите через год!» Сорокалетним

Простительно поверить сплетням

И кашу без причины заварить.

А старики не могут ошибаться

И ждать или блуждать.

Они не могут молча наблюдать

И падать или ушибаться.

Нет, слишком кость ломка у старика,

Чтоб ушибаться.

Слишком мало

Осталось дней,

И чересчур близка

Черта,

Которую не переходят.

Поэтому так часто к ним приходит

И высота и светлота.

Знаете, что делали в Афинах

С теми,

кто в часы гражданских свар

Прятался в амбарах и овинах,

Не голосовал, не воевал?

Высылали этих воздержавшихся,

За сердца

болезненно державшихся,

Говоривших: «мы больны»,

Тотчас высылали из страны.

И в двадцатом веке обывателю

Отойти в сторонку не дают.

Атомов

мельчайших

разбиватели

Мелкоту людскую

разобьют.

Как бы ни хватались вы за сердце,

Как ни отводили бы глаза,

По домам не выйдет отсидеться,

Воздержаться будет вам нельзя.

Надо думать, а не улыбаться,

Надо книжки трудные читать,

Надо проверять — и ушибаться.

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

Негр проходит по центру Москвы.

Все ему улыбаются.

Все говорят: «Я да Вы»,

В общем что полагается.

Можно к нему подойти и похлопать

По плечу

тяжелому, словно рояль,

И негр,

чернолицый, словно копоть,

Белозубый,

словно январь,

Улыбнется и скажет вам: «Товарищ».

Или: «Здравствуйте»,

или: «Спасибо».

И сразу видно, что кашу сваришь

С негром. Все выходит красиво.

Кроме того, у нас на окраине

Живут и наши московские негры.

Они черны,

не как крышки рояльные,

Они черны,

как рудные недра.

Это студентки или студенты,

Аспиранты и аспирантши,

Как мы, обуты, как мы, одеты,

Как мы, встают с утра пораньше.

Утром поднимешься в семь часов.

Зарядка кричит на сто голосов.

В каждом окне спортсмены упорные.

Везде — белые, в одном — черные.

Это негр и его жена.

Он лиловый, она шоколадная.

Все удивляются, как сложена,

Какая крепкая, какая ладная.

Становится хорошо на сердце,

Делается веселей и милей

От нашего с неграми добрососедства

В доме, во дворе и на всей земле.

Негры перебирали шапки,

И старались найти ушанки,

И пытались найти треухи

Или теплые капелюхи.

Негры знали все до детали

О зиме, о пурге, о снеге:

По тетрадке все прочитали,

Посмотрели они по книге.

Аспиранты или студенты,

Негры знали все по науке.

Понимали, что слабо одеты,

И совали треух на ухо.

Когда негры жили за морем —

То ли в Того, то ли в Гане,

Негров очень пугали зимою,

Очень их морозом пугали.

Но теперь они понимают:

Это были враки и трюки!

И спокойно с полки снимают

Капелюхи или треухи.

Как лица удивительны

И как необычайны,

Когда они увидены

И — зоркими очами!

Какие лица — добрые,

Какие плечи — сильные,

Какие взгляды — бодрые,

Какие очи — синие.

Убавилось покорности,

Разверзлися уста,

И в город, словно конница,

Ворвалась красота.

Сколько помню себя, на рассвете,

Только встану, прежде всего

Я искал в ежедневной газете

Ежедневные как и чего.

Если б номер газетный не прибыл,

Если б говор газетный иссяк,

Я, наверно, немел бы, как рыба,

Не узнав, не прочтя что и как.

Я болезненным рос и неловким,

Я питался в дешевой столовке,

Где в тринадцати видах пшено

Было в пищу студентам дано.

Но какое мне было дело,

Чем нас кормят в конце концов,

Если будущее глядело

На меня с газетных столбцов?

Под развернутым красным знаменем

Вышли мы на дорогу свою,

И суровое наше сознание

Диктовало пути бытию.

Я люблю стариков, начинающих снова

В шестьдесят или в семьдесят — семьдесят пять,

Позабывших зарок, нарушающих слово,

Начинающих снова опять и опять.

Не зеленым, а серо-седым, посрамленным,

На колени поставленным, сшибленным с ног,

Закаленным тоской и бедой укрепленным

Я б охотней всего пособил и помог.

Просыпаюсь не от холода — от свежести

И немедля

через борт подоконника

Прямо к морю прибывающему

свешиваюсь,

Словно через борт пароходика.

Крепкий город, вставленный в расселины,

Белый город, на камнях расставленный,

Как платок на берегу расстеленный,

Словно краб, на берегу расправленный.

Переулки из камня ноздреватого,

Нетяжелого камня,

дыроватого,

Переулки, стекающие в бухточки,

И дешевые торговые будочки.

И одна-единственная улица,

Параллельно берегу гудущая,

Переваливаясь,

словно утица,

От скалы и до скалы идущая.

Там, из каждой подворотни высунувшись,

По четыре на пейзаж художника

То ли море, то ли скалы

вписывают,

Всаживают

в клеточку картончика.

Кто тут был, вернется обязательно,

Прошеный приедет и непрошеный,

В этот город,

Словно круг спасательный,

Возле моря

На скалу

Положенный.

Куда стекает время,

Все то, что истекло?

Куда оно уходит —

И первое число,

И пятое, десятое,

И, наконец, тридцатое,

Последнее число?

Наверно, есть цистерны,

А может быть, моря,

И числа там, наверно,

Бросают якоря.

Их много, как в задачнике,

Там плещутся, как дачники,

Пятерки, и шестерки,

И тощие семерки,

И толстые восьмерки,

И двойки, и нули —

Все, что давно прошли.

Деление на виды и на роды,

Пригодное для зверя и для птицы,

Застынь у человека на пороге!

Для человека это не годится.

Метрической системою владея,

Удобно шею или брюхо мерить.

Душевным меркам невозможно верить:

Портновская идея!

Сердечной боли не изложат цифры,

И в целом мире нет такого шифра,

Чтоб обозначить горе или счастье.

Сначала, со мгновения зачатья,

Не формулируем, не выражаем,

Не загоняем ни в какие клетки,

На доли не делим, не разлагаем,

Помеченный всегда особой меткой,

Человек.

Полоса оконного стекла

Медленно светлеет.

Ночь, наверно, истекла,

Не горит, а тлеет:

В небе — одинокою звездой,

Многажды воспетой,

А в окне против меня — простой

Одинокой сигаретой.

Чем светлее полоса окна,

Тем и громче.

Вслед за темнотою

тишина

Затихает до грядущей ночи.

Сквозь нешумный, тихий шум ночной

Голос утра надо мной

Дребезжит трамвайною железкой —

Звонкий, резкий.

День газетой за дверьми шуршит,

Опоздавшим школьником бежит.