Сегодня и вчера. Книга стихов

Я не хочу ни капли потерять

Из новизны, меня переполняющей.

Я открываю новую тетрадь.

У белизны ее снегопылающей

Я белизну морозную займу.

Пусть первому любовному письму

Сегодня будет все равно по выспренности,

А по конечной, бессердечной искренности —

Последнему любовному письму.

Да, мне нужны высокие слова:

Оплаканные, пусть потом осмеянные,

Чтобы от них кружилась голова,

Как будто горным воздухом овеянная,

Чтобы звенели медь и серебро

В заглавиях Свобода и Добро.

Заглавных букв поставлю паруса,

Чтобы рвались за ними буквы прочие,

Как рвутся демонстрации рабочие

За красным флагом — на врага, вперед!

Чтоб ветры парусину переполнили,

Чтоб пережили снова, переполнили

Читатели,

куда их стих зовет.

Чистота стиха,

Каждого штриха,

Новые слова,

Свежие, хорошие, —

Как утро с порошею

И ясная голова.

Карандаш бы очинить,

Перо бы в чернила —

И такое сочинить,

Чтобы причинило

Счастье

сразу многим

Людям,

Человекам.

Только так шагать мы будем

В ногу

с веком.

Откроются двери, и сразу

Врываешься

в град мастеров,

Врываешься в царствие глаза,

Глядящего из-под вихров.

Глаз видит

и пишет, как видит,

А если не выйдет — порвет.

А если удастся и выйдет —

На выставку тут же пошлет.

Там все, что открыто Парижем

За сотню последних годов,

Известно белесым и рыжим

Ребятам

из детских садов.

Там тайная страсть к зоопарку,

К футболу

открытая страсть,

Написаны пылко и жарко,

Проявлены

с толком

и всласть.

Правдиво рисуется праздник:

Столица

и спутник над ней.

И много хороших и разных

Зеленых и красных огней.

Правдиво рисуются войны:

Две бомбы

и город кривой.

А что, разве двух не довольно?

Довольно и хватит с лихвой.

Чтоб снова вот эдак чудесить,

Желания большего нет —

Меняю

на трижды по десять

Все тридцать пережитых лет.

Та железная палка, что Пушкин носил,

Чтобы прибыло сил;

Та пудовая трость,

Чтобы — если пришлось —

Хоть ударь,

Хоть толкни,

Хоть отбрось!

Где она

И в который попала музей?

Крепко ль замкнута та кладовая?

Я хотел бы ту трость разломать для друзей,

Хоть по грамму ее раздавая.

У хороших писателей метод простой:

Повоюй, как Толстой.

Походи по Руси, словно Горький, пешком,

С посошком

И заплечным мешком.

Если есть в тебе дар, так стреляй, как Гайдар,

И, как Байрон, плыви по волнам.

Вот кому не завидовать следует нам,

Просто следовать следует нам.

Поэты «Правды» и «Звезды»,

Подпольной музы адъютанты!

На пьедесталы возвести

Хочу

забытые таланты.

Целы хранимые в пыли,

В седом архивном прахе

крылья.

Вы первые произнесли,

Не повторили, а открыли

Слова: Народ, Свобода, Новь,

А также Кровь

И в том же роде.

Слова те били в глаз и в бровь

И были вправду о народе.

И новь не старою была,

А новой новью

и — победной.

И кровь действительно текла

От рифмы тощей

К рифме бедной.

Короче не было пути

От слова к делу

у поэта,

Чем тот,

Где вам пришлось пройти

И умереть в борьбе за это!

Памяти Луначарского

Надо стихи написать.

Он в голодное время

Вздумал балет спасать.

Без продовольствия бросовые

В хоре пойдут голоса.

Лошади — даже бронзовые —

Не проживут без овса.

Это знал Луначарский.

Склады он перерыл,

Чтобы басам — на чарку,

Хлеба — для балерин.

Холодно было, голодно —

И не нужны для людей

Тихие песни горлинок,

Плавные па лебедей.

Нужно? Нет, не нужно.

Следовательно — нельзя.

И с Луначарским дружно

Не согласились друзья.

Но Луначарский занял

Под личный авторитет

Топливо, хлеб и залы

И сохранил балет.

Бедной, сырой, недужной

Он доказал Москве:

Нужен балет ненужный

Сердцу и голове.

Вежливый и отважный,

Он говорил друзьям:

— Важен этот неважный

Мне. Еще больше — вам.

Если балету чествовать —

Знает начать с кого.

Спляшем же и станцуем

В честь Луначарского.

— Хочу служить народу,

Человеку, а не рублю,

А если — на хлеб и воду, —

Я хлеб люблю

И воду люблю.

Так говорил Василий

Суриков, мой педагог,

Выбравший без усилий

Вернейшую из дорог.

Как мне ни будет тяжко,

Мне поможет везде

Любовь к хлебу. К черняшке.

Любовь к чистой воде.

Художник пишет с меня портрет,

А я пишу портрет с художника,

С его гримас, с его примет,

С его зеленого макинтошика.

Он думает, что все прознал,

И психологию и душу,

Покуда кистью холст пронзал,

Но я мечты его нарушу.

Ведь он не знает даже то

Немногое, что я продумаю

О нем и про его пальто —

Щеголеватое, продутое.

Пиши, проворная рука,

Додумывайся, кисть, догадывайся,

Ширяй, как сокол в облака,

И в бездну гулким камнем скатывайся.

Я — человек. Я не ковер.

Я думаю, а не красуюсь.

Не те ты линии провел.

Куда труднее я рисуюсь.

Широко известен в узких кругах,

Как модерн старомоден,

Крепко держит в слабых руках

Тайны всех своих тягомотин.

Вот идет он, маленький, словно великое

Герцогство Люксембург.

И какая-то скрипочка в нем пиликает,

Хотя в глазах запрятан испуг.

Смотрит на меня. Жалеет меня.

Улыбочка на губах корчится.

И прикуривать даже не хочется

От его негреющего огня.

Маска Бетховена на ваших стенах.

Тот, лицевых костей, хорал.

А вы что, игрывали в сценах,

В которых музыкант играл?

Маска Бетховена и бюст Вольтера —

Две непохожих

на вас головы.

И переполнена вся квартира,

Так что в ней делаете вы?

На мужика похожий и на бога

(А больше все-таки на мужика),

Сгибается над глиною убогой.

Работает.

Работа нелегка.

К его труду не подберешь сравненья.

На пахоту и миросотворенье,

А более на пахоту похож.

Да, лемеха напоминает нож,

По рукоять ушедший в сердце глины

(Убогая, а все-таки земля!).

И надобно над ней горбатить спину,

Ножом ее и плугом шевеля,

Покуда красотою или хлебом

Она не встанет,

гордая,

под небом.

Хранители архивов (и традиций),

Давайте будем рядышком грудиться!

Рулоны живописи раскатаем

И папки графики перелистаем.

Хранители! В каком горниле

Вы душу так надежно закалили,

Что сохранили все, что вы хранили,

Не продали, не выдали, не сбыли.

Пускай же акварельные рисунки

Нам дышат в души и глядят в рассудки,

Чтоб слабые и легкие пастели

От нашего дыханья не взлетели.

У русского искусства есть запасник,

Почти бесшумно, словно пульс

в запястье,

Оно живет на этажах восьмых

И в судьбах

собирателей

прямых.

Асеев пишет совсем неплохие,

Довольно значительные статьи.

А в общем статьи — не его стихия.

Его стихия — это стихи.

С утра его мучат сто болезней.

Лекарства — что?

Они — пустяки!

Асеев думает: что полезней?

И вдруг решает: полезней — стихи.

И он взлетает, старый ястреб,

И боли его не томят, не злят,

И взгляд становится тихим, ясным,

Жестоким, точным — снайперский взгляд.

И словно весною — щепка на щепку —

Рифма лезет на рифму цепко.

И вдруг серебреет его пожелтелая

Семидесятилетняя седина,

И кружка поэзии, полная, целая,

Сразу выхлестывается — до дна.

И все повадки —

пенсионера,

И все поведение —

старика

Становятся поступью пионера,

Которая, как известно, легка.

И строфы равняются — рота к роте,

И свищут, словно в лесу соловьи,

И все это пишется на обороте

Отложенной почему-то статьи.

Умирают мои старики —

Мои боги, мои педагоги,

Пролагатели торной дороги,

Где шаги мои были легки.

Вы, прикрывшие грудью наш возраст

От ошибок, угроз и прикрас,

Неужели дешевая хворость

Одолела, осилила вас?

Умирают мои старики,

Завещают мне жить очень долго,

Но не дольше, чем нужно по долгу,

По закону строфы и строки.

Перевожу с монгольского и с польского,

С румынского перевожу и с финского,

С немецкого, но также и с ненецкого,

С грузинского, но также с осетинского.

Работаю с неслыханной охотою

Я только потому над переводами,

Что переводы кажутся пехотою,

Взрывающей валы между народами.

Перевожу смелее все и бережней

И старый ямб и вольный стих теперешний.

Как в Индию зерно для голодающих,

Перевожу правдивых и дерзающих.

А вы, глашатаи идей порочных,

Любой земли фразеры и лгуны,

Не суйте мне, пожалуйста, подстрочник —

Не будете вы переведены.

Пучины розни разделяют страны.

Дорога нелегка и далека.

Перевожу,

как через океаны

Поэзию

в язык

из языка.

Я перевел стихи про Ильича.

Поэт писал в Тавризе за решеткой.

А после — сдуру или сгоряча —

Судья вписал их в приговор короткий.

Я словно тряпку вынул изо рта —

Тюремный кляп, до самой глотки вбитый.

И медленно приподнялся убитый,

И вдруг заговорила немота.

Как будто губы я ему отер,

И дал воды, и на ноги поставил:

Он выбился — просветом из-под ставен,

Пробился, как из-под золы костер.

Горит, живет.

Как будто, нем и бледен, не падал он.

И я — не поднимал.

А я сначала только слово

Ленин

Во всем восточном тексте

понимал.

Словно в детстве — веселый,

Словно в юности — добрый.

Словно тачку на каторге и не толкал.

Жизнь танцует пред ним молодой Айседорой.

Босоногой плясуньей Айседорой Дункан.

Я не мало шатался по белому свету,

Но о турках сужу по Назыму Хикмету.

Я других не видал, ни единой души,

Но, по-моему, турки — они хороши!

Высоки они, голубоглазы и русы,

И в искусстве у них подходящие вкусы,

Ильича

на студенческих партах

прочли,

А в стихе

маяковские ритмы учли.

Только так и судите народ —

по поэту.

Только так и учите язык —

по стихам.

Пожелаем здоровья Назыму Хикмету,

Чтобы голос его никогда не стихал.

Изобретаю аппараты —

С утра привинчиваю части

Из наилучшей чистой правды

И части из большого счастья.

Взлетают к людям дирижабли.

Они с дороги не собьются.

Мои опаски и дрожанья

Моторам не передаются.

Мое сомненье и тревога

Не перекинутся к другому.

Когда стихи уйдут в дорогу,

Они меня забудут дома.

Мартынов знает,

какая погода

Сегодня

в любом уголке земли:

Там, где дождя не дождутся по году,

Там, где моря на моря стекли.

Идет Мартынов мрачнее тучи.

— ?

— Над всем Поволжьем опять — ни тучи.

Или: — В Мехико-сити мороз,

Опять бродяга в парке замерз.

Подумаешь, что бродяга Гекубе?

Небо над нами все голубей.

Рядом с нами бодро воркует

Россыпь общественных голубей.

Мартынов выщурит синие, честные,

Сверхреальные свои глаза

И шепчет немногие ему известные

Мексиканские словеса.

Тонко, но крепко, как ниткой суровой,

Он связан с этой зимой суровой,

С тучей, что на Поволжье плывет,

Со всем, что на этой земле живет.

Снова стол бумагами завален.

Разгребу, расчищу уголок,

Между несгораемых развалин

Поищу горючий уголек.

Вдохновений ложные начала,

Вороха сомнительных программ —

Чем меня минута накачала —

На поверку вечности отдам.

А в тупую неподвижность вечности,

В ту, что не содвинут, не согнут,

Посмотрю сквозь призму быстротечности

Шустрыми глазищами минут.

У Малого театра, прозрачна как тара,

Себя подставляя под струи Москвы,

Ксюша меня увидала и стала:

— Боря! Здравствуйте! Это вы?

А я-то думала, тебя убили.

А ты живой. А ты майор.

Какие вы все хорошие были.

А я вас помню всех до сих пор.

Я только вернулся после выигранной,

После великой второй мировой

И к жизни, как листик, из книги выдранный,

Липнул.

И был — майор.

И — живой.

Я был майор и пачку тридцаток

Истратить ради встречи готов,

Ради прожитых рядом тридцатых

Тощих студенческих наших годов.

— Но я обедала, — сказала Ксения. —

Не помню что, но я сыта.

Купи мне лучше цветы

синие,

Люблю смотреть на эти цвета.

Тучный Островский, поджав штиблеты,

Очистил место, где сидеть

Ее цветам синего цвета,

Ее волосам, начинавшим седеть.

И вот,

моложе дубовой рощицы,

И вот,

стариннее

дубовой сохи,

Ксюша голосом

сельской пророчицы

Запричитала свои стихи.

Толстовско-тургеневский, орловско-курский —

Самый точный.

И волжский говор — самый вкусный.

И русско-восточный

Цветистый говор там, за Казанью,

И южный говор —

Казачьи песни и сказанья,

Их грусть и гонор.

Древлехранительница Новгородчина —

Там песню словишь.

И Вологодчина, где наворочены

Стога пословиц.

Я как ведро, куда навалом

Язык навален,

Где в тесноте, но без обиды

Слова набиты.

Как граждане перед законом,

Жаргон с жаргоном

Во мне равны, а все акценты

Хотят оценки.

Хорошо, когда хулят и хвалят,

Превозносят или наземь валят,

Хорошо стыдиться и гордиться

И на что-нибудь годиться.

Не хочу быть вычеркнутым словом

В телеграмме — без него дойдет! —

А хочу быть вытянутым ломом,

В будущее продолбившим ход.

Поэтический язык — не лютеранская обедня,

Где чисто, холодно, светло и — ни свечей,

ни образов,

Где лгут про ад, молчат про рай и угрожает

проповедник,

Где нету музыки в словах, а в слове — нету

образов.

Поэтический язык — солдатский митинг перед

боем.

Нет времени для болтовни, а слово — говори

любое,

Лишь бы хватало за сердца, лишь бы дошло,

лишь бы прожгло,

Лишь бы победе помогло.

Я исходил из хлеба и воды,

И неба (сверху), и суглинка (рядом),

И тех людей, чьи тяжкие труды

Суглинок

полем сделали и садом.

Из них я первым делом исходил

И с ними пол-Европы исходил.

Солдаты не умеют скрыть презрения

К бездельнику, фразеру и вралю.

Я перешел на эту точку зрения

И длинных рассуждений не люблю.

Я плохо верю в громкие слова —

У громких слов семь пятниц на неделе —

И знаю: дважды два — не дважды два,

Покуда на бумаге, не на деле.

Поэт не телефонный,

А телеграфный провод.

Событье — вот законный

Для телеграммы повод.

Восстания и войны,

Рождения и гибели

Единственно достойны,

Чтоб их морзянкой выбили.

А вот для поздравления

Мне телеграфа жаль

И жаль стихотворения

На мелкую печаль.

Мне жаль истратить строки

И лень отдать в печать,

Чтоб малые пороки

Толково обличать.

Правдивые пропорции, которым

Обязаны и Новгород и Форум

Хотя бы тем, что столько лет подряд

Стоят;

И красок нетускнеющие смеси,

Блистающие безо всякой спеси,

Как синька, что на небеса пошла

И до сих пор светла;

Народа самодельные законы —

Пословицы, где воля и препоны,

А также разум, радость и тоска,

А глянь — одна строка;

И лозунги, венчающие опыт

Трех лет войны, и недовольства ропот,

И очереди, на морозе — дрожь,

Словцом «Даешь!» —

Нет, есть чему учиться под Луною,

Чтоб старину не спутать с новизною,

И есть зачем стремиться на Луну,

Чтоб со старинкой

не спутать старину.

Нет, горе гордым,

слава неспесивым,

Которые и слышат и глядят

И каждый день сердечное спасибо,

«Спасибо за науку!»

говорят.

Я вывернул события мешок

И до пылинки вытряс на бумагу.

И, словно фокусник, подобно магу,

Загнал его на беленький вершок.

Вся кровь, что океанами текла,

В стакан стихотворенья поместилась.

Вся мировая изморозь и стылость

Покрыла гладь оконного стекла.

Но солнце вышло из меня потом,

Чтобы расплавить мировую наледь

И путникам усталым просигналить,

Каким им ближе следовать путем.

Все это было на одном листе,

На двадцати плюс-минус десять строчек,

Поэты отличаются от прочих

Людей

приверженностью к прямоте

И краткости.

Отбывайте, ребята, стаж.

Добывайте, ребята, опыт.

В этом доме любой этаж

Только с бою может быть добыт.

Легче хочешь?

Нет, врешь.

Проще, думаешь?

Нет, плоше.

Если что-нибудь даром возьмешь,

Это выйдет себе дороже.

Может быть, ни одной войны

Вам, ребята, пройти не придется.

Трижды

МИР отслужить вы должны:

Как положено,

Как ведется.

Здесь, в стихах, ни лести, ни подлости

Недействительна власть.

Как на Северном полюсе:

Ни купить, ни украсть.

У народа нету времени,

Чтоб выслушивать пустяки.

В этом трудность стихотворения

И задача для вашей строки.

Шел фильм.

И билетерши плакали

Над ним одним

По восемь раз,

И слезы медленные капали

Из добрых близоруких глаз.

Глазами горькими и грозными

Они смотрели на экран,

А дети стать стремились взрослыми,

Чтоб их пустили на сеанс.

Как много создано и сделано

Под музыки дешевый гром

Из смеси черного и белого

С надеждой, правдой и добром!

Свободу восславляли образы,

Сюжет кричал, как человек,

И пробуждались чувства добрые

В жестокий век,

В двадцатый век.

И милость к падшим призывалась,

И осуждался произвол.

Все вместе это называлось,

Что просто фильм такой пошел.

Похожее в прозе на ерунду

В поэзии иногда

Напомнит облачную череду,

Плывущую на города.

Похожее в прозе на анекдот,

Пройдя сквозь хорей и ямб,

Напоминает взорванный дот

В соцветье воронок и ям.

Поэзия, словно разведчик, в тиши

Просачивается сквозь прозу.

Наглядный пример: «Как хороши,

Как свежи были розы».

И проза, смирная пахота строк,

Сбивается в елочку или в лесенку.

И ритм отбивает какой-то срок,

И строфы сползаются в песенку.

И что-то входит, слегка дыша,

И бездыханное оживает:

Не то поэзия, не то душа,

Если душа бывает.

Читатель отвечает за поэта,

Конечно, ежели поэт любим,

Как спутник отвечает за планету

Движением

и всем нутром своим.

Читатель — не бессмысленный кусок

Железа,

в беспредельность пущенный.

Читатель — спутник,

И в его висок

Без отдыха стучится жилка Пушкина.