Сегодня и вчера. Книга стихов

Ярко-пестрые, как полушалок,

Словно кофты цыганской кусок,

Знаменитые два полушария

Износили последний срок.

Карты мира, висящие с нэпа

На стене,

словно списки надежд.

Заменяются картами неба —

Синим блеском небесных одежд.

Как бывало, на карте Союза

Цепь флажков продвигалась вперед —

Поднимая все большие грузы,

Цепь ракет выступает в полет.

Дальше Запада, выше Берлина,

Дальше были и выше былины,

Дальше самого вещего сна

Вылетает по карте она.

Отрываются крайние звенья,

Начинается наступленье.

Мы по карте следим.

Не хотим

Пропустить,

куда мы летим.

Здесь, у карты, волнуемся, спорим,

Измеряем масштаб высоты.

Чуть попозже,

чем с Черным морем,

Много раньше,

чем с Белым морем,

Мы знакомимся

с Морем Мечты.

Небо

вроде опрокинутой чаши —

Выпьем до дна

и ставим вверх дном.

Наши летят!

Не чужие, а наши

Дальше и выше летят с каждым днем.

Помните небо сорок первого года?

Враги — повсюду.

Наши — нигде.

Любая ясная, безоблачная погода

Точно предсказывала: быть беде.

А сегодня — в воздухе и в эфире,

Всюду,

куда ни кинешь взгляд,

Во всем бескрайном, безмерном мире

Наши летят!

Что-то физики в почете.

Что-то лирики в загоне.

Дело не в сухом расчете,

Дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли

Мы,

что следовало нам бы!

Значит, слабенькие крылья —

Наши сладенькие ямбы,

И в пегасовом полете

Не взлетают наши кони…

То-то физики в почете,

То-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.

Спорить просто бесполезно.

Так что даже не обидно,

А скорее интересно

Наблюдать, как, словно пена,

Опадают наши рифмы

И величие

степенно

Отступает в логарифмы.

Широкоплечие интеллигенты —

Производственники, фронтовики,

Резкие, словно у плотников, жесты,

Каменное пожатье руки.

Смертью смерть многократно поправшие,

Лично пахавшие столько целин,

Лично, непосредственно бравшие

Столицу Германии — город Берлин.

Тяжелорукие, но легконогие,

Книжки перечитавшие — многие,

Бревна таскавшие — без числа,

В бой на врага поднимавшие роту,

Вас ожидают большие дела!

Крепко надеюсь на вашу породу.

У археологов на лад идут дела,

И ни одна эпоха не дала

Астроботаникам такого взлета:

Ведь каждый день, как будто на работу,

К нам чудеса приходят ровно в семь —

С газетами. И это ясно всем.

Все словно бы на вечере гипноза

В районном клубе, где за три рубля

Заезжий маг, усами шевеля,

Прокалывает ими прозу;

Как в автомате: за пяток монет —

Билет,

а нет —

колотишь в стенку нервно.

И сходит удивление на нет

От чуда, что творимо ежедневно.

Так соберем же, свинтим по детали

Восторг, что так приличен чудесам,

И двух собак, что до звезды летали,

Погладим с завистью по телесам.

Облачные белые одежды

Распахнув недрогнувшей рукой,

В первый раз

не с верой,

а с надеждой

На небо взирает род людской.

Не глядит, не смотрит, а взирает,

Как его ракеты озаряют,

Вырывают из кромешной мглы

Неба

захолустные углы.

И дрожат испуганные боги,

Затаив не очень крепкий дух,

Как медведи

в старенькой берлоге,

Электрифицированной вдруг.

Человек не может жить без доводов,

Что дела — на лад, на лад идут,

Ежели чего-нибудь не вдоволь,

Будет вдоволь в будущем году.

Роста доказательства, прогресса

Аргументы

всем нужны, как воздух.

Мне не будет в жизни интереса,

Если мы не полетим на звезды.

Потому-то головенки гладим

Детские и отмечаем рост.

На дверях карандашом и взглядом

Отмечаем, сколько не дорос:

Если мальчик — до границы мужества,

Если девочка — до полной женственности,

Потому по первой лужице

Ждем весну

во всей ее торжественности.

Потому-то почки трогаем,

Лед разглядываем на реке, —

Это мы весну торопим,

Думаем: апрель невдалеке,

Хорошо, но будет лучше!

Это заявление поэта

Все вмещает: мартовские лужи

И полет в ракетах на планеты.

Города понижались от центра к окраинам.

На окраине — хижины. В центре — дворцы.

Грязь предместий воронами гулко ограяна,

В центре застланы — чище, чем скатерть, — торцы.

Это было дотоле, покуда заводы

Не взнесли над предместьями красные своды

И высокого неба достигла труба,

Утверждая бесспорное право труда.

Город был словно холм,

Город стал словно чаша.

Город стал словно бор,

Город стал словно чаща,

Где труба вырастает в тени у трубы,

Словно сосны в бору

И в дубраве дубы.

И гудки подавили церковное пенье,

Низвергая династию колоколов.

И колонны рабочих пошли в наступленье

На литые шеренги дворцовых колонн.

Над Антарктидой облаков,

Где горы, плоскости и пропасти,

Лишь дураки из дураков

Припомнят трепаные прописи.

Но дураки всегда не в счет,

А кто сметливее, толковее,

Глядит,

как тень крыла сечет

Все эти страны облаковые.

Глядит,

не тратя сил на мысль,

Не обобщая и не сравнивая,

Пока врезается, как мыс,

В него

небесная Гренландия.

И знает, что она вошла

В его судьбу на веки вечные,

Покуда тень крыла секла

Дорогу эту бесконечную.

Вот они, дома конструктивистов,

Заводской окраины краса.

Покажи их, Подмосковье,

выставь

Первой пятилетки корпуса!

Выставь зданья серые и честные,

Как шинель солдатского сукна,

Где живут станочники известные —

Громкие в районе имена.

Выставь окна светлые, огромные,

Что глядят на юг и на восток.

Школы стройные, дороги ровные,

Фабрики, заводы и мосторг.

Именем режима экономии,

Простоте навечно поклянись,

Строй квартиры светлые и новые,

От старья колонн отворотясь!

Пусть стоит исполненною клятвою,

Никаких излишеств не тая,

Чистота твоя и светлота твоя,

Милая окраина моя.

Приливы, а не отливы

Надежд

вызывает луна.

И люди смотрят счастливо,

Как бодро восходит она.

То, словно сокол и кречет,

Тучу она размечет,

То крепким лучом блеснет

И по темноте полоснет.

Когда луна поднимается,

Вся улица улыбается.

Всюду луна на слуху:

Как будто ее скрывали

И вот внезапно открыли,

Как будто ее сковали,

Как будто ее отлили

Рядом,

в соседнем цеху.

Старух было много, стариков было мало:

То, что гнуло старух, стариков ломало.

Старики умирали, хватаясь за сердце,

А старухи, рванув гардеробные дверцы,

Доставали костюм выходной, суконный,

Покупали гроб дорогой, дубовый

И глядели в последний, как лежит законный,

Прижимая лацкан рукой пудовой.

Постепенно образовались квартиры,

А потом из них слепились кварталы,

Где одни старухи молитвы твердили,

Боялись воров, о смерти болтали.

Они болтали о смерти, словно

Она с ними чай пила ежедневно,

Такая же тощая, как Анна Петровна,

Такая же грустная, как Марья Андревна.

Вставали рано, словно матросы,

И долго, темные, словно индусы,

Чесали гребнем редкие косы,

Катали в пальцах старые бусы.

Ложились рано, словно солдаты,

А спать не спали долго-долго,

Катая в мыслях какие-то даты,

Какие-то вехи любви и долга.

И вся их длинная,

Вся горевая,

Вся их радостная,

Вся трудовая —

Вставала в звонах ночного трамвая,

На миг

бессонницы не прерывая.

Комната кончалась не стеной,

А старинной плотной занавеской,

А за ней — пронзительный и резкий,

Словно жестяной,

Голос жил и по утрам

Требовал настойчиво газеты,

А потом негромко повторял:

— Принесли уже газеты?

Много лет, как паралич разбил,

Все здоровье — выпил.

Все как есть сожег и истребил,

Этого не выбил.

Этой страсти одолеть не смог.

Временами глухо

Слышалось, как, скорчившись в комок,

Плакала старуха.

— Больно? — спросишь.

— Что ты, — говорит. —

Засуха!

В Поволжье хлеб горит.

Словно луг запах

В самом центре городского быта:

Человек прошел, а на зубах

Песенка забыта.

Гляньте-ка ему вослед:

Может, пьяный, а скорее нет.

Все решили вдруг:

Так поют после большой удачи, —

Скажем, выздоровел друг,

А не просто выстроилась дача.

Так поют, когда вернулся брат,

В плен попавший десять лет назад.

Так поют,

Разойдясь с женою нелюбимой,

Ненавидимой, невыносимой,

И, сойдясь с любимой, так поют,

Со свиданья торопясь домой,

Думая: «Хоть час, да мой!»

Так поют,

Если с плеч твоих беда свалилась, —

Целый год с тобой пить-есть садилась,

А свалилась в пять минут.

Если эта самая беда

В дверь не постучится никогда.

Шел и пел

Человек. Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился!

Удержался все же, утерпел.

Просто — шел и пел.

Зашитые в мешковину пилы

Качаются на плечах на ходу.

Идут новоселы и старожилы,

И я вместе с ними иду.

Хотите,

я покажу вам город,

Распахнутый,

словно ребячий ворот?

Хотите,

я вам объясню дома,

Беленые, словно сама зима?

С каким интересом

Бежит по откосам

Он,

бывший лесом

И ставший тесом,

А после ставший большими домами,

Растолкавшими большие леса

И перпендикулярнейшими дымами

Ввинтившимися в небеса!

Собственноручный, самодеятельный,

Где все свое —

от гвоздей до идей,

Вот он, город: добрый и деятельный,

Собственный дом советских людей.

В моей квартире живет глухой —

Четыре процента слуха.

Весь шум — и хороший шум

и плохой —

Не лезет в тугое ухо.

Весь шепот мира,

весь шорох мира,

Весь плеск,

и стон,

и шелест мира —

Все то, что слышит наша квартира,

Не слышит глухой из нашей квартиры.

Но раз в неделю,

в субботний вечер,

Сосед включает радиоящик

И слушает музыку,

слушает речи,

Как будто слух у него настоящий.

Он так поворачивает регулятор,

Что шорох мира становится

громом,

Понятен и ясен хоть малым ребятам,

Как почерк вывесок,

прям и огромен.

В двенадцать часов,

как всегда аккуратны,

На Красной площади бьют куранты.

Потом тишина прерывается гимном.

И гимн громыхает,

как в маршевой роте.

Как будто нам вновь

победить иль погибнуть

Под эти же звуки

на Западном фронте.

…А он к приемнику привалился,

И слышно, слышно, слышно соседу

То, чего он достиг, добился, —

Трубный голос нашей победы.

Он слово ее разумеет,

слышит,

Музыку он, глухой, понимает,

И в комнате

словно ветром колышет —

Родина

крылья свои поднимает.

Только сдали вы паспорт

и отдали вещи вы,

Начинается новая, лучшая жизнь.

В доме отдыха люди особенно вежливы.

И не хочешь, а — нужно, старайся, держись!

Вот я лягу на койку,

Вот ноги я вытяну,

Вот соседа спрошу, не мешает ли радио.

Чистотой,

Теплотой,

Светлотой удивительной

Быт меня обстает, потрясая и радуя.

Небеса голубые над крышами вывешены.

Корпуса разноцветными красками выкрашены.

Так легко, что сдается: вопросы все вырешены

И ростки коммунизма — теперь уже выращены.

Время полдничать.

Кофе, наверное, с булочкой.

Флаг над вышкой,

в пруду отражаясь,

рябит:

Это, словно заливы

ближайшего будущего,

Корпуса дома отдыха

врезались в быт.

Я не любил стола и лампы

В квартире утлой, словно лодка,

И тишины, бесшумной лапой

Хватающей стихи за глотку.

Москва меня не отвлекала —

Мне даже нравилось,

что гулки

Ее кривые, как лекало,

Изогнутые переулки.

Мне нравилось, что слоем шума

Ее покрыло, словно шубой,

Многоголосым гамом ГУМа,

Трамваев трескотнею грубой.

Я привыкал довольно скоро

К ушам,

немного оглушенным,

К повышенному тону спора

И глоткам,

словно бы луженым.

Мне громкость нравилась и резкость —

Не ломкость слышалась, а крепость

За голосами молодыми,

Охрипшими

в табачном дыме.

Гудков фабричных

перегуды,

Звонков вокзальных

перезвоны,

Громов июньских

перегромы

В начале летнего сезона —

Все это надо слушать, слушать,

Рассматривать не уставая.

И вот развешиваю уши,

Глаза пошире раскрываю

И, любопытный,

словно в детстве,

Спешу

с горячей головою

Наслушаться и наглядеться,

Нарадоваться

Москвою.

Старый дом, приземистый, деревянный!

Ты шатаешься, словно пьяный,

И летишь в мировое пространство,

За фундамент держась с трудом.

Все равно ты хороший. Здравствуй,

Старый дом!

Я въезжаю в тебя, как в державу,

Крепко спящую сотый год.

Я замок твой древний и ржавый

От годов и от влажных погод

Ковыряю ключом тяжелым.

И звенит мелодично желоб

От вращения того ключа.

И распахиваются двери

И пускают меня, ворча

Про какое-то недоверье

И о преданности лепеча.

Старый дом, все твои половицы

Распевают, как райские птицы.

Все твои старожилы — сверчки

Позабыли свои шестки

И гуляют по горницам душным,

Ходят, бродят просто пешком.

Я встречался с таким непослушным,

Не признавшим меня сверчком.

Закопченный и запыленный,

Словно адским огнем опаленный,

Словно мертвой водой окропленный,

От меня своих бед не таи!

Потемнели твои картины,

Пожелтели твои гардины,

Превратились давно в седины

Золотистые кудри твои.

О ломоть предыдущего века!

Благодарствую, старый калека,

За вполне откровенный прием —

С дребезжащими, сиплыми воплями.

Я учусь убираться вовремя

На скрипучем примере твоем.

Бензином и соляркою

Дыша-сопя,

Вся улица вселяется

В саму себя.

Машины с производства,

Такси-грузовики

Провозят, привозят

Горшки, сундуки,

Мебель домодельную,

И туфельки модельные,

И плахты, и тахты

Излишней пестроты.

Все двери нынче настежь:

Под возгласы «Ура!»

Семейные династии

Предъявят ордера.

А холостежь с гитарой

И коечкой складной

Нехитрый скарб скидает

В углу своей одной-

Единственной, но собственной

Личной, своей.

И с теплотою родственной

Идет позвать гостей,

Идет позвать товарищей.

Куда? К себе домой.

И улица гордится

Самой собой.

Сама бараки выселила.

Снесла сама.

И строила и выстроила

Высокие дома.

Когда-нибудь Москва достроится.

Однажды башенные краны

Взлетят над крышами, и скроются,

И улетят в другие страны.

Пойдут на отепленье Арктики,

Пустыни орошать умчатся

И на преображенье Африки,

На все, что будет намечаться.

А пыль особая, строительная,

С ее круженьем сумасшедшим!

Все наше время удивительное

Вдруг станет временем прошедшим.

Я так хочу дожить до полного

Осуществления наших планов,

До полного свержения подлого —

Балластом с аэропланов.

И с этою надеждой вяжется,

Что настоящее мне кажется

Не временем глагольным пошлым,

А схваткой будущего с прошлым.

На двадцатом этаже живу

Не без удовольствия и выгоды:

Вижу под собою всю Москву,

Даже кой-какие пригороды.

На двадцатом этаже окно

Небом голубым застеклено,

Воздух чище, и соседи тише,

Больше благости и светлоты,

И не смеют заводиться мыши —

Мыши не выносят высоты.

Обдирая о балкон бока,

Мимо пролетают облака.

Майский гром и буря вешняя,

Лужи блеск далекий на земле.

Мой этаж качается скворешнею

У нижестоящих

на стволе.

На полсотни метров ближе к солнцу,

На полсотни ближе к небосклону.

А луна мимо меня несется

Попросту на уровне балкона.

Если лифт работает исправно,

Мило жить на высоте и славно.

На строительстве был перерыв —

Целый час на обед и на роздых.

Полземли прокопав и прорыв,

Выбегали девчата на воздух.

Покупали в киоске батон,

Разбивали арбуз непочатый.

Это полперерыва. Потом

Полчаса танцевали девчата.

Патефон захрипел и ослаб,

Дребезжа перержавленной жестью, —

И за это покрыт был прораб

Мелодической руганью женской.

Репродуктор эфир начинял

Популярнейших песен словами.

Если диктор статью начинал,

Так они под статью танцевали.

Под звонок, под свисток, под гудок —

Лишь бы ноги ритмично ходили.

А потом отошли в холодок,

Посидели, все обсудили

И,

косынками косы накрыв,

На работу —

по сходням

дощатым!

Вот как много успели девчата

За обеденный перерыв!

Хлеба — мало. Комнаты — мало.

Даже обеда с квартирой — мало.

Надо, чтоб было куда пойти,

Надо, чтоб было с кем не стесняться,

С кем на семейной карточке сняться,

Кому телеграмму отбить в пути.

Надо не мало. Надо — много.

Плохо, если живем неплохо.

Давайте будем жить блестяще.

Логика хлеба и воды,

Логика беды и еды

Все настойчивее, все чаще

Вытесняется логикой счастья.

Наша измученная земля

Заработала у вечности,

Чтоб счастье отсчитывалось

от бесконечности,

А не от абсолютного нуля.