Сегодня я спасла весь мир

Часть 1

Нет ничего противнее, чем школьная линейка в начале года. Наша директриса всегда толкает речь и так увлекается, что может проболтать целую вечность. Ещё и мама с ба в спину дышат. Хорошо хоть в этом году я от обеих отвязалась.

— Слушай, — говорю маме, — я что, первоклашка — меня провожать? Сиди спокойно дома и работай. Сама дойду.

— Мало ли что! — кричит ба с кухни. — Говорят, у нас в районе маньяк появился. На девочек нападает в подворотне…

— Ба, ну какой маньяк? Меньше бы в телик пялилась!

— А ты бы слушала старших да помалкивала! — Ба, как всегда, завелась с пол-оборота. — Ох, Катерина, своенравная стала. А раньше какая была девочка — милая, послушная…

— Это всё переходный возраст, — ехидничает мама.

Я закатываю глаза. Началось… Сейчас опять заведут шарманку: «Ох уж эти подростки, сплошные гормоны вместо мозгов». Мама-то шутит, а вот ба всё это повторяет на полном серьёзе. И неправда: мои мозги в порядке. Факт! Просто я перестала быть удобной деточкой, которая делает, как ей велят. Теперь я хочу делать, как сама хочу. Разве это сложно понять?

— Ба, всё будет норм! Я с Евой по дороге встречусь. Никакой маньяк сразу на двоих не нападёт. Мне пора.

— Куда! А покушать?

Слово за слово — и я себя отстояла. Проглотила омлет, приготовленный ба, и в школу отправилась одна. А букет засунула в урну по дороге. Не хватало ещё, чтобы Ева и Полина увидели. И уж тем более наши пацаны. Я такого позора не переживу. Цветочки, с мамочкой за ручку… Ужас!

Ева, как обычно, ждёт меня у хлебного магазина. Мы обнимаемся и дальше идём вместе.

— А я сегодня проспала. Надела что попало и понеслась. Ничего я выгляжу? Сойдёт?

Ева распахивает куртку. Готова поспорить: она эту блузку ещё с вечера отгладила. А потом вскочила в шесть утра и целый час красилась и волосы укладывала.

— Всё круто. Никто не заметит, что ты проспала.

— Ой, спасибо-спасибо! — тарахтит Ева. — А то знаешь — у нас новые соседи… Въехали в пятую квартиру недавно. И ладно бы сверлили, на гитаре играли — а они голосят. Невозможно. Мужик там такой противный. Полночи вчера ругался. То ли на жену, то ли на дочь. И кидался чем-то. Бум! Стена трясётся. Вот. Выспишься тут…

— Ужас, — говорю я искренне.

Мама никогда на меня не кричит. Мы с ней — как лучшие подруги. Нет, конечно, мои самые-самые лучшие подруги — Ева и Полина. Ходили в один детский сад, попали в один класс — как было не подружиться? Но мама — это другое. С ней всегда можно поговорить по душам. И ба — добрая, хоть и бухтит каждый день. Побухтит — и тащит за стол, и опять начинает ворчать, что я плохо ем. Но не кричит, никогда не кричит. И уж тем более не бьёт! Не представляю, что бы я сделала, если бы мама или ба меня ударили!

— Ты чего? — Ева тянет меня за рукав.

— Да так, задумалась… Ой, простите!

Мы чуть не врезались в женщину, которая вела за ручку малыша. Отскочили в стороны. Малыш проводил нас большущими глазами и выдал:

— Мам, смотри, какие красивые тёти!

Переглядываемся и хохочем. Это мы-то тёти? Ничего себе!

— Значит, я всё-таки плохо выгляжу, — сникает Ева. — У меня что, мешки под глазами? Посмотри, а?

Но я смотрю не на неё. Возле школы толпятся наши: я вижу Ольгу Ивановну, Полину, Ларионову, а рядом с Томиловым торчит какой-то парень. Парень как парень, рыжий, как календула, которую ба выращивает на балконе, а глаза — голубые-голубые. И этими глазами он пялится прямо на меня. Поверх букета из красных роз. Надо же! Явился на линейку, как на свидание.

— Эй! — Ева повышает голос. — Ты куда смотришь?

— Никуда. — Поворачиваюсь к ней и щурюсь. — Никаких мешков. Всё норм! Что ты хотела? Он же совсем маленький. Конечно, мы для него тёти.

— Просто такой ужас представила… — Ева понижает голос. — Если в пятнадцать мы тёти — что будет в тридцать? В гроб ложиться, жизнь закончилась?

Я не слушаю. Парень продолжает пялиться. Это и приятно, и странно. Показываю язык: пусть не думает, будто я не вижу! Он усмехается. Я проклинаю себя. Ну что я за дура? Я взрослый человек или как?

— Мне вчера показалось, что я седой волос нашла…

— Эй! — перебиваю я Еву. — Смотри — вон наши. И Полинка нам машет. Пошли!

Мы подходим ближе.

— Полина, — страдальческим голосом говорит Ольга Ивановна, — ну что это за вид?

— Разве я плохо выгляжу?

Полина спокойна, как лёд, и выглядит потрясно: лакированные ботиночки, короткая стрижка, брючный костюм — стильный, шикарный… вот только, похоже, мужской.

— Не в этом дело! Что за провокации? Ты же девушка! Надо быть более женственной!

— Вот как? Хорошо. Постараюсь вырастить ещё одну матку. Прямо на лбу. Это поможет?

— Фу-у-у! — орут пацаны, а девчонки хихикают и краснеют. Одна Дорофеева не смеётся. Горбится с унылой рожей, скребёт руки, будто у неё чесотка. Не чесотка: порезы. Все запястья искромсала. Вечно прикидывается, что выпилиться хочет. Выпендрёжница.

Ольга Ивановна всплёскивает руками — и радуется, увидев меня:

— Катя! Вот и ты наконец. Иди сюда! Новенькие тут? Хорошо. Это наша староста. Она во всём поможет, если что. Катя — это Антон. И Миляуша. Покажи им школу: где у нас раздевалки, столовая, всё остальное…

— Угу, угу, — я бесконечно киваю, как собачка, которых сажают в машины, черноглазая Миляуша шепчет: «Привет», а календула неожиданно протягивает мне руку — вот это да, как приятно, — и выдаёт: «Будем знакомы». Я фыркаю. Он хмурится:

— Чего смешного?

— Зачем ты букет приволок? Для училки? Мы же не первоклашки!

— Не-а, — отвечает Антон. — Не для училки. Я подарю его самой красивой девушке в классе.

Вот так оригинал. Всё понятно: букет достанется Еве. Факт! А кому же ещё?

— И он твой.

Это что, шутка?

— Бери!

Я разеваю рот, как рыба, и не могу выдавить ни слова.

— Ты уверен? — разочарованно говорит Томилов у меня из-за плеча. — Присмотрись! У нас есть девчонки и получше Крюковой…

Вот гадина! От злости я наконец оживаю и хватаю букет. Никому не отдам. Он мой!

— Неважно. — Антон не отводит от меня глаз. — Я уже выбрал. Так ты Крюкова? А я Бакланов.

— Круто, — вырывается у меня, прежде чем я успеваю подумать. — Курочкин у нас уже есть. Теперь будет ещё и Бакланов. Прямо цветник. В смысле птичий двор.

— А ты смешная, — сообщает Антон. — Ну, покажи мне Курочкина.

Курочкин уже тут как тут. Набрасывается на новенького и заваливает его вопросами. А я сжимаю кулаки — шипы впиваются в ладони — и проклинаю собственную тупость. Так что я даже рада, когда директриса стучит по микрофону и начинает нести пафосную чушь. Не надо придумывать, как оправдаться за дурацкие шутки.

Раньше никто никогда не дарил мне цветов. Только мама — на день рождения. Никто никогда не называл красивой. Только мама. Но это разве считается? Это не по-настоящему. Не всерьёз.

Неужели я правда красивая?

Линейка окончилась, и школа стала всасывать нас в себя, как огромный пылесос. Антон нагибается к моему уху и шепчет:

— Да у вас не птичий двор, а какой-то курятник.

— В смысле?

— Парней так мало… Сплошные бабы…

— Ты не слишком-то вежлив, — вмешивается Полина. Антон, обернувшись, поднимает брови и оглядывает её с головы до ног.

— Прошу прощения, леди. Так лучше? Или вы предпочтёте обращение джентльмен?

Я закусываю губу, чтобы сдержать улыбку. Полина не меняется в лице:

— Я предпочту, чтобы ты ко мне совсем не обращался.

— Как угодно.

Антон отвешивает издевательский поклон. Поворачивается ко мне.

— Что это за жиробасина? — говорит он громко. — Подружка твоя, что ли?

— Ну как бы не то чтобы…

— Эй, Антон! А ты откуда к нам перешёл? — подскакивает Ева.

— Из девятой.

— А у вас в девятой все мальчики такие интересные?

О, Ева в своём репертуаре. У неё же есть парень, как его… Миша? Или Дима? Забыла. Она их меняет чаще, чем моргает. Всех и не упомнишь.

— Нет, — отвечает Антон и слегка улыбается, — я один такой. Самый лучший.

Надо же, какой зазнайка, мальчик-одуванчик! Ничего-то в тебе особенного нет. Разве что глаза. Такого оттенка, что и не опишешь. Как небо. Только по сравнению с ними даже небо меркнет.

Джентльмен Полина смотрит на меня, как раненая антилопа. Сама виновата. Никто не просил её напяливать мужскую одежду, а потом строить из себя мученицу. Раз выделяешься — будь готова, что тебя не поймут.

***

Мама гнездится в кресле с ноутом и косится в телик. Не представляю, как она умудряется смотреть в два экрана сразу. Ведь работа у неё — мозги сломаешь. Мама — программистка. Я пыталась понять, чем она занимается, но ничего не вышло. То ли создаёт искусственный разум, то ли учит компьютер стать человеком… Слишком сложно! Но ей вроде бы нравится. Иначе зачем сидеть за ноутом почти круглые сутки? Я бы свихнулась от работы, которая не по душе.

По телику документалка про биатлон. Мама его обожает, а я — не особо. Не люблю, когда стреляют, даже если по мишеням, а не в живых людей. А если бы вместо винтовки был фотоаппарат — другое дело. Я бы побегала с ним на лыжах. Вот тебе задачка: и приди первой, и поймай удачный кадр. Круто я придумала? А фоткать я люблю, потому что папа любил. Правда, на хороший фотик нету денег, поэтому я пока для тренировки щёлкаю на телефон. Хотя я думаю, что мама могла бы и раскошелиться на фотик: это же не придурь, а всерьёз! Но канючить бесполезно. Я пробовала — ничего не вышло. Потому что еда и обувь, понимаете ли, важнее. Да ладно! В школе только и твердят, как важно духовно развиваться. А фотик, в отличие от новых сапог, помог бы моему духовному развитию. Факт! Я могу и в старых ходить. Тем лучше: ноги будут медленнее расти. Не хочу шлёпать с сороковым размерчиком!

Кино кончилось. Мама выключает телевизор и опять трещит клавишами. А на меня напало сентиментальное настроение. Я кутаюсь в плед и прошу:

— Мам, а расскажи опять про коростеля!

Моя любимая история о папе — как он придумал мне прозвище. Готова слушать её бесконечно. Никогда не надоедает. А мама рассказывает её снова и снова и не спрашивает: «Что, опять?»

— Папа тебя очень любил. Целовал, на руках носил. А ты не хотела сидеть на руках. В коляске тоже поднимала рёв. Как только научилась ходить — ходила всюду сама. Поэтому папа и стал тебя звать коростель.

— А почему коростель? — спрашиваю я, потягиваясь под пледом.

— Потому что он ходит пешком, а не летает.

— Да ладно? — Я делаю вид, что удивляюсь. — Как страус?

— Не совсем. Страус не умеет летать. А коростель умеет, но не любит. Он больше бегает. Говорят, он приходит к нам из Африки пешком.

— Правда?

— Кто знает. Может, как-нибудь пойдёшь пешком за коростелём, тогда сама и узнаешь. Чоп-чоп, правой-левой! Где там Африка? — Мама бросает ноутбук и щекочет меня. — Здесь? Или здесь? А может, тут?

Я хохочу и отбиваюсь. Я и сейчас люблю ходить. И бегать. На физре я всех обгоняю. Только Ларионова меня обходит. Но она с детства занимается лёгкой атлетикой, так что это не в счёт. Пусть нос не задирает. Зато среди любителей я первая. Даже лучше многих пацанов. Жаль, папа не видит. Он бы мной гордился!

— Грустно, что папа умер, — говорю я вполголоса. — И жалко, что фотографий почти нет.

— Что поделать, — отвечает мама. — Огонь — беспощадная штука.

Эту историю я тоже слышала не раз. Но не прошу её пересказывать. Слишком больно. Мы жили втроём: маленькая я, папа и мама. А потом случился пожар. Квартира сгорела. Мама со мной переехала к ба, а папа отправился в Москву, к своим родным. Хотел устроиться фотографом в газету, накопить денег и забрать нас. Но ничего не вышло. Его сбила машина, и он погиб. Там и похоронили. Его родные тоже умерли. Вот и всё. Есть только мама, ба и я. А папы нет. Ничего от него не осталось. Только одна-единственная фотография.

— Неужели больше ни одной не сохранилось?

— Нет, милая. Хотя… Есть ещё одна.

— Где же она?

— Нашла! Вот! — Мама нажимает мне на нос.

— Хи-хи! Я похожа на папу?

— Похожа. У тебя глаза — в точности как у него.

Я сворачиваюсь клубком. Я видела тысячи папиных снимков, а его лицо есть только на одном. Папа с мамой посреди солнечного парка. Наверно, весной: тополиные листья такие яркие и блестящие. Мама в любимом изумрудном платье, которое надевает только по праздникам, держит сахарную вату. А папа — молодой и красивый — стоит, улыбаясь, со мной на руках. Точнее, на руке: вторую зачем-то убрал за спину. Что он там держит? Не пойму. Вижу только зелёное пятнышко. Вот какой он сильный. Был… Наверно, и одним мизинцем меня бы поднял. А у крохотной меня недовольное лицо. Я кривлюсь и того и гляди заплачу. Эх! Если бы я знала, что мы так мало будем вместе, — сидела бы смирно, а не ходила пешком, как коростель. Вот бы кто изобрёл машину времени. Я бы отправилась в прошлое. Обнять папу, сказать: смотри, вот я какая! Ты мной гордишься? А он бы ответил: конечно, да! Ты вся в меня. Моя замечательная, любимая дочь…

Мои мечты о прекрасном прошлом прерывает жестокое настоящее в виде ба:

— Катерина, ужинать!

— Да я не хочу пока!

— Что случилось? Почему? Надо обязательно кушать, иначе желудок сам себя переварит! Марш на кухню!

Типичная ба. Если нет аппетита — я умираю от истощения. Опаздываю из школы — меня расчленил маньяк. Проще сдаться, чем её переспорить. Я недовольно тащусь на кухню, где меня поджидает тарелка с салатом и котлетами и стопка блинов.

Появляется мама, забирает чайный пакетик из моей кружки, кладёт в свою, заливает кипятком. Сколько вижу — никак не привыкну.

— Как ты можешь пить эту гадость? Там уже весь чай выварился!

— Меня устраивает.

— Ещё и без сахара! Фу!

— О вкусах не спорят.

Мама запихивает в рот целый блин разом и уходит с кружкой работать. Ба стоит над душой, как коршун:

— Катерина, ешь!

— Да ем я, ем!

Блины ба делает — пальчики оближешь, вот только слишком жирные. Масла в них бухает уйму. Говорила ей класть поменьше, говорила — без толку. Только твердит: «Ешь, пока не потолсте́шь!» Ха! Мечта всей жизни просто! Не хочу стать такой, как Полина. Вряд ли Антон будет смотреть на меня так, как сегодня, если я разжирею.

А мне бы хотелось, чтобы он на меня посмотрел. Ещё хотя бы разик.

***

На календаре сентябрь, а солнце шпарит, словно летом, и сидеть за партой совершенно неохота. Но учителя не дают нам пощады. А могли бы пожалеть неокрепшие детские организмы: всё-таки первая учебная неделя! Но нет, как же, дождёшься от них.

Зайчикова, наша биологичка, на первом же уроке выдала:

— Начало года — не повод расслабляться. Так что сегодня — проверочная работа.

Вот так сюрприз!

— У-у-у… — несётся с задних рядов.

— Это что, шутка? — ноет Курочкин.

— Хочу выяснить, что после каникул осталось в ваших головах. — Зайчикова пролетает меж рядов и раздаёт задания. — Приступайте. У вас двадцать минут.

— А листочки одинарные или двойные?

— Да хоть на туалетной бумаге пишите. Мне главное — ответы.

— Можно выйти? — Антон тянет руку и, дождавшись разрешения, выбегает из класса.

Что за подстава! Я люблю биологию, но в голове сейчас гуляет ветер. Из биологического там — одни тараканы. Хотя, похоже, с недавних пор в животе ещё и бабочки завелись… Нет, не будем об этом. Бабочки в животе: кто вообще такое придумал? Волосатые, противные, с лапками, шуршат… Гадость! Факт!

Антон возвращается. Я откидываюсь на стул и кошусь влево. Новеньких посадили вместе. Первый ряд, третья парта. Миляуша возле окна, Антон ближе ко мне. Только я на втором ряду. Эх, далековато. Впрочем, если бы мы протянули руки — мы могли бы коснуться друг друга…

О нет. О чём я опять думаю?!

Я трясу головой, злюсь на себя и ищу другой объект для злости. Найти его не так уж трудно.

— Похоже, у нас завелась вторая выпендрёжница, — шепчу я Еве.

— Вторая? А первая кто?

— Кто-кто — Дорофеева, суицидница наша.

— А, точно… А вторая?

— Да новенькая. Ибрагимова.

— Миля? А с ней что не так?

— Я откуда знаю. Но сама гляди: такая жарища, а эти две курицы в свитерах сидят.

Ева косится на Миляушу. Пожимает плечами:

— Может, у неё всё иначе.

— Как это — иначе? Дорофеева режет вдоль, а эта поперёк?

На парту между нами приземляется бумажный ком. Разворачиваю.

«Не суди человечицу, не узнав её поближе».

Я морщусь. Полина! Опять морали читает. Ещё и русский язык коверкает. Ещё и подслушивает! Фу… Рву бумажку на части — медленно, чтобы Полина видела. Краем глаза цепляю Миляушу. Она горбится, подметает патлами тетрадь, грызёт ручку и не пишет, а пялится в пустоту, будто у неё в голове ни единой мысли нет. Мало того что выпендрёжница, так ещё и тупая. Факт! Надо ей с Томиловым сойтись. Два сапога пара.

Томилов — наш местный тугодумина. Он и правда тупой как пробка. В шестом классе мы вместе сидели, он вечно у меня списывал — и без толку. Водит глазами по бумажке и бубнит: «Нектар — это сахаристый сок, выделяемый железками цветов…» — «Чем-чем?» — «Железками цветов…» — «Железками или желёзками?» — «А какая разница?» На истории то же самое. «Как говорит юности честное зр… зр… зырцало — не облизывай перстов, но отрежь их ножом». Ха! А когда сам пишет — выходит и того хуже. «Никогда не брошу друга в биде», например. Зато Томилов хотя бы голову моет, а эта кикимора Милка — похоже, нет. Да уж… Видимо, ради вселенского баланса вместе с потрясным парнем к нам пришла самая унылая на свете девчонка.

— Сдаём работы. Это что такое?

Слышу смешки. Оборачиваюсь к окну. Антон протягивает Зайчиковой… Что это?

— Вы же сказали — хоть на туалетной бумаге пишите. Вот я и написал. Не беспокойтесь, она неиспользованная.

Вот так номер! Все гогочут. Антон косится — готова поспорить, на меня! Специально, чтобы поймать мой взгляд! Я хихикаю вместе со всеми и показываю ему большой палец.

— Юморист сраный, — бормочет Полина с задней парты, и меня охватывает раздражение.

— Да брось, — оборачивается Ева, — нормальный парень. Вон какой смешной.

Ну хоть кто-то из нас трёх сохранил чувство юмора.

— Это он перед Крюковой выпендривается! — орёт Курочкин. Зайчикова призывает к тишине и продолжает урок, а я верчусь на месте, черкаюсь в тетради, и любопытство меня так и распирает.

Что всё это значит?!

Странные биологические вопросы:

№1. Почему так трудно спокойно сидеть, если чего-то ждёшь?

№2. Что за внутренний орган переливает в животе прохладную воду?

№3. Почему губы предательски разъезжаются в стороны, как я ни пытаюсь держать их на положенном месте?

На перемене я ловлю Курочкина, припираю его к стенке и учиняю допрос. Впрочем, его и допрашивать не надо. Такое трепло!

— Он всё про тебя спрашивал, — выдаёт Курочкин. — Кто ты такая, есть ли у тебя парень…

— А ты что?

— Всю правду выложил. Катрин — девчонка хоть куда. И парня у неё нет. — Курочкин подмигивает. — Похоже, ненадолго!

— Да ну тебя! — Я шутливо толкаю его в плечо. Курочкин распрямляется, прижимает руки к груди и начинает голосить:

— Ничего! Во все времена люди страдали за истину! Я готов сложить голову на её священный алтарь…

Клоун и есть клоун. Как на него обижаться?

А Антон продолжил отжигать. На химии встаёт и спрашивает с серьёзным видом:

— Позволите? У меня химический вопрос!

— Прошу.

— А правда, что человек за день выпускает газов достаточно, чтобы надуть воздушный шарик?

Все так и замерли. Во даёт! С Юлией Антоновной шутки плохи. Это вам не белая и пушистая Зайчикова. Однако химичка осталась невозмутимой, у неё ни жилочка на лице не дрогнула.

— Правда, — отвечает она холодно. — Бывает больше или меньше — зависит от индивидуальных особенностей.

— А правда, что если вставить пробку в попу, то к концу дня лопнешь?

— Учёным это неизвестно, — парирует Юлия Антоновна. — А если тебя интересуют подобные вопросы — боюсь, это не к химии, а к магазину «Услады любви».

Все так и грянули.

— Я просто из научного интереса! — объясняет Антон, усаживаясь за парту.

— Из научного интереса можешь открыть учебник на странице пять. Приступим к уроку.

— Хорошо она его уела! — шепчет Полина с задней парты, а меня опять окатывает раздражение. Вечно она всем недовольна.

— Хватит ворчать! — шиплю я в ответ. — Что ты как старая бабка? Уймись наконец!

— Крюкова, тишина! Внимание на доску!

Я разворачиваюсь. Химичка глядит на меня поверх очков. А глаза у неё — как ножницы. Я прям чувствую, как они пощёлкивают у моей беззащитной шеи.

— Да, Юлия Антоновна, — бурчу я.

Вот какого чёрта она ко мне цепляется? А? И почему я, а не Полина? Где справедливость? Шептались обе — а замечание только мне. Хотя я знаю, почему всё так. Просто она меня невзлюбила. Факт! А за что? Ни за что совершенно! Спросила однажды: как понять, в какой пробирке вода, а в какой — серная кислота? А я возьми и ляпни: вылить на язык. Дырка — кислота, нету дырки — вода. Смешно ведь? Смешно! Наши все посмеялись. Но Антоновна не оценила. Превратилась в огнедышащего дракона и давай на меня орать. Даже пятнами пошла. А чего орать-то? Это шутка! Я же не такая тупица, как Томилов, который «закон авокадо» вместо Авогадро пишет. И ежу понятно, что кислоту пить нельзя. Нет — она орёт и орёт. «К химии нельзя относиться несерьёзно, за безалаберность люди платят жизнями» — и всё в таком духе. Вкатила мне пару. С тех пор вечно косится на меня, будто я под партой бомбу собираю. А взгляд у неё — правда как ножницы. Едва коснётся — режет. Такой неуютный!

Странные химические вопросы:

№1. От какого вещества внутри становится так тепло, когда он на меня смотрит?

№2. Действительно ли любовь — это просто химические реакции?

На перемене Антон обгоняет нашу троицу в коридоре, оглядывается и пускает улыбку, и у меня снова неудержимо разъезжаются губы. Полина косится на меня и делает такую рожу, будто лягушкой подавилась. Я не выдерживаю:

— Ну что такое?

— Он мне не нравится.

Как будто я не вижу!

— Эти поносные шуточки — уровня детского сада, — фыркает Полина. — Шутить про говно — всё равно что срать через рот.

— Фу! — кривится Ева. — А сама-то?

— Полина, ты несправедлива, — замечаю я. — Другие наши парни не лучше. Вспомни, как мы на алгебре проходили многочлены…

— И членистоногих на биологии! — встревает Ева. — Ржали на весь этаж, как павианы, чуть урок не сорвали.

— А «Озеро Титикака» на учительском туалете?

— А как Курочкин после физики всем предлагал свою эбонитовую палочку потрогать?

— Дамы, предложение всё ещё в силе! Не хотите ли…

Ева визжит и одёргивает юбку. Курочкин — откуда он только взялся? — отскакивает; рожа довольная, как у кота, упавшего в озеро сметаны.

— А ну свали, поганец! — орёт Полина и замахивается кулаком.

— Свали, кому говорят! — подхватывает Ева. Хотя — держу пари — она ничуть не против поползновений Курочкина. Уж больно у неё улыбочка довольная. Ещё бы: жить не может без внимания парней. А на безрыбье и это членистоногое сгодится.

Курочкин лыбится и валит.

— Видишь? — усмехаюсь я. — Все они одинаковы. Дураки безмозглые.

— Вот именно, — цедит Полина. — Все. И твой Антоша тоже.

— Никакой он не мой! И чего ты на него взъелась? Кто мне морали сегодня читал, а? Не суди человека, не узнав его поближе!

— Того, что я вижу, мне вполне достаточно, — отвечает Полина мрачно.

— Надеюсь, твой пессимизм не заразен. Хватит уже ворчать!

— А я надеюсь, — парирует Полина, — что романтическое болото тебя не засосёт. Ладно Ева — я уже привыкла. Но если вы обе втюритесь и будете трещать только о мальчиках, я уеду жить на Северный полюс.

— Никто и не трещит о мальчиках, — отвечаю я сердито. — Я просто на него посмотрела — а ты уже придумала неизвестно что!

— А чем плохи мальчики? — хмурится Ева. — О чём же тогда говорить?

— О чём угодно! О книгах, космосе, экзаменах! Мир не вертится вокруг парней!

— Я всё поняла. — Ева похлопывает Полину по плечу. — Просто ты не влюблена, вот тебе и неинтересно. А влюбишься — забудешь и про космос, и про экзамены…

Полина передёргивается:

— Ну уж нет. Надеюсь, хотя бы я сохраню остатки разума.

Перед сном я смотрю на огни ночного города. Мы живём на восьмом этаже, дом стоит на возвышенности, и я вижу сотни огней. Обычно я размышляю: что за каждым окном? Какие люди там живут, о чём они мечтают, похожи ли на меня? Но не сегодня. Сегодня я изучаю своё отражение в стекле и думаю: жаль, что я не красавица. Хотя всё могло быть и хуже. Вот Полина некрасива. Факт! Дело не в том, что она толстая. Она совершенно за собой не следит. Могла бы накраситься, например, — но она даже не пытается. Говорит, красоты не существует. Ха! Ерунда какая! А вот Ева, наоборот, очень привлекательная. Ресницы длинные, глаза глубокие, фигура что надо. И при этом вечно парится, что она уродина. Что за противоречие! А я — ни то ни сё. Ни красотка, ни уродка. Всё недостаточно хорошо. Только глаза — ничего так. Умные. Они же папины. А остальное… Я бы хотела волосы погуще. Пальцы подлиннее. Нос покороче. Лицо не такое круглое. Веснушки бы стёрла. Убрала живот. А грудь… Тут хоть плачь: её почти нет. Стыд и позор. Как пацан. Полина завидует: говорит, можно лифчик не носить. Да я просто умру от стыда, если выйду из дома без лифчика! Чему тут завидовать? Моему уродству? Как я такая перед кем-нибудь разденусь? Не представляю. Эх… Мама бы сказала, что я красавица: она всегда так говорит. А ба — что не надо ставить телегу впереди лошади. Вначале найди, перед кем раздеться, а потом… Хотя нет, о чём это я? Завела бы песню: о времена, о нравы, о молодёжь! Как будто в её времена были совсем другие нравы. Как будто она не мечтала о свиданиях и не вертелась перед зеркалом. Не спрашивала, как я теперь:

«Скажи мне, зеркало.

Я достаточно красива?

Меня кто-нибудь полюбит?

Что почувствует человек, который прикоснётся ко мне?

И когда наконец пропадут эти чёртовы прыщи?!»

***

У Евы сегодня антипраздник. Её бросил парень, и она страдает. Исключительный случай. Обычно она сама всех бросает. Похоже, судьба нанесла ей ответный удар. Но мы подруги, так что я оставляю эти мысли при себе. Надо утешить? За дело. Утешительный отряд выдвигается в пункт назначения: улица Строителей, дом двадцать пять. Странно, что мама никак не может запомнить Евин адрес и вечно подхватывает: «Квартира двенадцать?» Не двенадцать, а шесть! Как можно быть программисткой с такой плохой памятью? Впрочем, у всех свои слабости. Слабость Евы — это пацаны. Так что я молчу и старательно изображаю жилетку (делаю сочувствующее лицо и киваю). Ева изображает хозяйку (греет чай и достаёт печенье). Одна лишь Полина никого не изображает. Показывает свёрток:

— Зефир в шоколаде. Мой любимый. Объеденье! Волшебный: утоляет все печали. Съешь один — и сразу полегчает. Съешь два — забудешь любого парня. Съешь три — полюбишь себя раз и навсегда.

— Диму я точно ещё долго не забуду. Даже сто кило зефира не поможет. — Ева со стуком ставит перед нами две чашки чая и плюхается на стул. — Девочки! Понимаете, у нас всё было серьёзно! Он даже писал, что меня любит! А потом взял и кинул в чёрный список. И ничего не объяснил. Вот!

— Так вы только по интернету встречались? — спрашиваю я. — Ты хоть раз его в жизни видела?

Ева качает головой:

— Он из другого города. Ну и что? Разве не бывает отношений на расстоянии?

— Да забей на этого Диму, — предлагаю я. — Может, он совсем и не Дима, а какой-нибудь старый, лысый извращенец. Может, у него таких, как ты, было ещё штук десять.

— Мне от этого не легче! — огрызается Ева.

— Наоборот: должно быть легче, — вмешивается Полина. — Подумай о том, что он козла кусок. Разозлись на него хорошенько! И сразу отпустит.

— Я не могу. — Ева кривит лицо. — Мне так плохо… Дима — он был хороший, а я… Что я делаю не так?

Полина шумно вздыхает:

— Хочешь — честно? Скажу, в чём твоя проблема с парнями?

— Ну давай.

— Ты никому никогда не отказываешь.

— Ну…

— Не «ну», а «совершенно верно»! Парни за тобой толпами ходят. И ты всем говоришь «да, давай встречаться». А потом…

— Но я же девушка, Полина! За мной и должны ухаживать!

— Предположим, — отвечает Полина сквозь зубы, — я не об этом! Зачем говорить «да» каждому, кто к тебе подкатывает?

— Скажи ещё, что я шлюха, — огрызается Ева. Полина меняется в лице:

— Никогда бы так не сказала. Мне всё равно, сколько у тебя парней. Я же не о количестве, а о качестве.

Ева повышает голос:

— Тебе никто не предлагал… вот ты и не понимаешь! Я говорю «да», потому что никого не хочу обидеть! Не хочу делать больно! Знаешь, как сложно отказать? Они потом будут страдать, и всё из-за меня! И вообще… речь не о других, а о Диме! Он меня бросил — и значит, дело во мне. Может, я подурнела? Мужик из пятой так орёт, я плохо высыпаюсь — у меня, наверно, лицо отекло?

Начинается…

— Ева, уймись! Это всё мелочи, — говорю я. — Главное — внутренняя красота.

— Точно, — издевательски подхватывает Полина. — Красивые кишочки.

Ева грохает кружкой о стол.

— Да никому не нужна внутренняя красота! — зло кричит она. — Никому! Ни кишочки, ни почки, ни мозги! Вы что, с Луны свалились? Все парни смотрят на лицо и фигуру. Вот что им важно! Сиськи, задница, хорошие зубы…

— Зубы? Ты девушка или лошадь, в конце-то концов? — выходит из себя Полина. — Тебе самой нормально так к себе относиться?

— А какая разница, как я к себе отношусь, если все ко мне относятся так?

— Значит, эти все — недоумки, — огрызается Полина. — Катя верно говорит. Внутренняя красота важнее. Зачем встречаться с парнем, который смотрит на твои зубы? Разве ты лошадь или рабыня?

— Но зубы у меня действительно кривые! — ноет Ева.

— Да где они кривые? — возмущаюсь я. — А ну покажи!

Ева показывает.

— Незаметно, — говорю я. — Вот ничуточки! Этот Дима что, с линейкой тебе в рот лазил? Совсем чуть-чуть скошены. Даже мило! Придаёт индивидуальности.

— Да, кривые ноги тоже придают! Только мало кому они нравятся! И вообще я жирная. Меня летом откормили, как свинью. Такой зад отожрала. И пузо. Вон, гляньте, как висит. Отвратительно… Вот скину хотя бы пару кило — и всё будет отлично.

— Вот как? — цедит Полина. — Жирная?

Я пинаю Еву под столом, пока она не ляпнула чего-нибудь ещё. Полина раздувает ноздри, как бешеный олень.

— Я… — Ева запинается. — Я хотела сказать…

— Что? — распаляется Полина. — Ты серьёзно говоришь о жире — при мне?

— И о сиськах — при мне, — говорю я равнодушно, но меня не замечают.

— Я не хотела тебя обидеть… — лепечет Ева. — Я всегда думала: тебе легко… Ведь ты давно смирилась, что ты… ты…

Я снова её пинаю. Ева шипит, умолкает и суёт нос в кружку.

— Давай, — снисходительно говорит Полина. — Скажи это вслух, я не обижусь.

Ева мнётся и наконец шепчет:

— Толстая…

— И думаешь, это было просто — смириться? — резко отвечает Полина. — А ну посмотрите на меня!

Мы с Евой, как кролики перед удавом, вскидываем глаза. Полина задирает футболку и хватает себя за бок:

— Видишь, что такое настоящий жир? А? Да, я толстая — знаю! И когда вы — вы обе — начинаете ныть о своём жире, я иногда так и хочу вам врезать! Что вы называете жиром — эти жалкие пять граммов на своих плоских задницах?

Она опускает футболку, залпом допивает чай, вытирает губы запястьем.

— Легко смириться… Если бы вы знали! Отец называет меня жирдяйкой. Дядя — бегемотом. Сестра говорит: считай калории. Мать гонит к диетологу. Я не могу сходить в пиццерию: на меня все пялятся. Первоклашки вчера в столовой меня снимали! Прикиньте! Ржали, называли Колобком! Я их напугала: сказала, что съем. Весело, правда? Просто обхохочешься. Правда, мне легко? Легче лёгкого!

Ева мнётся, красная, как самый помидорный помидор, и чуть ли не плачет. Мне тоже неловко — но так, будто я нечаянно вломилась в запертый туалет и увидела, что кто-то там делает свои дела.

— Ты никогда не показываешь, что тебе больно, — говорю я. — Но почему?

Полина усмехается.

— Никто не должен знать. У любого непобедимого дракона есть мягкая подмышечка, куда можно пустить стрелу. Узнают — будут стрелять, пока не прикончат. А я не хочу так. Я буду жить и смеяться всем назло! Есть что хочу. Любить себя. Если бы я плакала после каждой жирухи в свой адрес — я бы уже подохла от обезвоживания. Не доставлю никому такого удовольствия. Никому! Я для себя — главный человек на свете. И я выбираю себя любить. Это моё тело, и другого у меня не будет.

— Мне бы твою уверенность, — печально говорит Ева.

— Ну так вперёд. Смотри: делай как я. — Полина упирает в подбородок указательный палец и поднимает голову. — Выше нос! Плюй на всех. Думай о себе. Ты королева.

— Я так не могу, — отвечает Ева, и её рот кривится. — Сейчас я могу думать только о нём, о Диме! Мне так плохо…

Она тычется носом мне в плечо. Я её обнимаю. По правде говоря, я думаю, что если бы она себя не накручивала, то давно б успокоилась. Ева цепляется за меня, как за спасательный круг, и поливает моё плечо слезами. Надеюсь, хоть пятен не оставит.

— Знаешь… У меня есть один способ, — тихо говорит Полина. — Как я справляюсь, когда всё вокруг катится к чертям.

Она вздыхает и продолжает:

— Я представляю вот что. Сегодня я спасла весь мир. От катастрофы. Любой: эпидемия, голод, глобальное потепление, метеорит, инопланетяне, мировая война — неважно. Но я спасла весь мир. Благодаря мне все живы! Я смотрю на людей — и они уже не кажутся такими гадкими. И даже если на улице мерзкая погода — я радуюсь ей. И мои беды пропадают, ведь главное — я спасла весь мир. Мир, в котором есть и плохое, и хорошее. И радость, и грусть. Мне ещё обязательно будет весело, не сейчас — но когда-нибудь. Главное, что мир спасён.

Ева хлюпает носом. Глаза Полины блестят. Я бы решила, что она прослезилась, если бы её не знала. Чтоб Полина заплакала — такого просто не бывает.

— Какой грустный способ, — замечаю я. — Ведь никто не знает, что случилось. Не носит тебя на руках. Даже не скажет спасибо.

— Может, когда-нибудь я на самом деле спасу мир. — Полина задумчиво вертит в руках зефирину. — Стану журналисткой. Буду писать только правду. Помогать людям. Я думаю… Если бы все делали хоть что-то — мир бы не понадобилось спасать. Ненавижу равнодушных! Тех, кто проходит мимо и ничего не делает.

— Так не проходите мимо и посочувствуйте мне! — слабеньким голоском говорит Ева.

— Как насчёт зефира, который утоляет все печали? — предлагает Полина. — Попробуешь?

— Давай!

То ли зефир и вправду волшебный, то ли Еве просто надо было выговориться — но спустя две кружки чая она уже приходит в себя. Настолько, что начинает выбирать очередную жертву.

— Просто надо найти серьёзного парня. Поумнее прошлых. Из одиннадцатого, например! Может, Пушкарёв или Дружинин? У них-то мозгов побольше, чем у наших идиотов. Хотя… — Ева косится на меня. — Я бы и с Антоном твоим замутила. Если б ты на него глаз не положила. Не отбивать же парня у подруги?

— Не говори ерунды! — Я старательно делаю вид, что сержусь. — Он не мой. И ничего я на него не ложила.

Ева отмахивается:

— Ну значит — он на тебя положил, какая разница? И не ври. Я же вижу, как ты на него смотришь. То краснеешь, то бледнеешь, то синеешь…

— Всё, закрыли тему! — перебиваю я.

— А почему сразу парни? — встревает Полина. — Почему бы не посмотреть на девушек?

Ева захлёбывается чаем:

— Кх… Фу! Что за мысли? Я не настолько открытых взглядов, чтобы… Фу. Фу-у-у! Меня сейчас вырвет. Нашла о чём говорить!

— Ладно, ладно. — Полина машет рукой. — Я поняла. Ну, тогда выбирай очередного принца, который грянется оземь и обернётся козлом.

— Как будто с девушками всё иначе, — фыркаю я. — И они не превращаются в коз.

— Бывает, — поясняет Полина, — но намного реже. Просто парней воспитывают быть козлами. А девушек — быть с козлами. Вот и весь секрет.

— Это не значит, что мы должны становиться лесбами. — Ева отправляет в рот ещё волшебного зефира. — Я не настолько отчаялась!

— А откуда ты вообще знаешь, как бывает с девушками? — спрашиваю я с подозрением. Полина пожимает плечами:

— Да я так. Чисто теоретически.

— Понятно, что теоретически! — ворчит Ева. — У тебя и парня-то не было ни разу, а ты уже всех в козлы записала.

— Есть такая поговорка, — высокомерно говорит Полина. — Необязательно доедать яйцо, чтобы понять, что оно тухлое. Вот и с парнями так же.

— В смысле? — говорю я. — Ты же никогда не ела яйцо! В смысле парня!

— Яйцо парня?.. — выдаёт Ева и начинает ржать. Не смеяться, а просто ржать. Бывает у неё, нападёт хохотун — не успокоишь. А ржёт она очень заразительно, так что и мы с Полиной присоединяемся. Ещё полчаса обсуждаем Пушкарёва, Дружинина, журналистику и зефир, а потом расходимся по домам.

Перед сном я смотрю на огни ночного города и думаю о Полине. Пусть твердит сколько влезет, что красоты не существует. Но она была такая красивая, когда говорила про спасение мира. Факт! Теперь я знаю, как это: когда горят глаза. Сама увидела.

Завидую я Полине. Хотя ни за что в этом не признаюсь. Здорово знать, чего ты хочешь. Вот Полина хочет помогать людям и спасать мир. А Ева — стать моделью, чтобы все ей восхищались. А я? Чего я хочу?

Конечно, быть счастливой. Но что нужно для счастья — сама не знаю. Вот хотела я велик, ужас как хотела! Полтора года канючила, даже плакала напоказ. Думала, ничего мне больше не надо. Мама подарила велик, я прокатилась немного — и всё, как отрезало. Вот что это такое?

А ещё я хочу быть собой. Сохранить своё я, не прогибаться под систему! Не быть как все, а быть собой! Отличный план? А то! Вот только… Что это — быть собой? И что такое я? Вот года три назад я была дура дурой. Да и год назад тоже. А сейчас поумнела. Я стала собой? Или надо подождать ещё пару лет? Когда я буду с кем-то вместе? Найду парня? Тогда кто я сейчас — никто? Или вот ещё: гены. Половина от мамы, половина от папы. А где же я? Я хожу в школу, куда меня отвела мама, фотографирую, потому что папа любил фотографию, ношу носки, которые вяжет ба, и джинсы — такие же, как у моих подруг, — но что из этого я? Разве это я? Как мне быть собой, если я не понимаю, что это?

***

Отвратительный день! Вроде бы ничего плохого не случилось, но меня всё бесит. А когда меня всё бесит — берегись: я превращаюсь в злую собаку. С утра нарычала на ба, которая жарила блины и забыла сковородку на плите. Как так можно? А если пожар?! Когда переодевались на физру, ко мне пристала Ева — и тоже получила. Прицепилась, как репейник:

— Скажи, тебе кто больше нравится, Пушкарёв или Дружинин? Ты бы с кем из них стала встречаться?

Надо же! Неделю назад убивалась по своему драгоценному Димочке — а теперь уже ищет новую жертву. Вот она какая, вечная любовь! Грош цена твоим слезам, подружка!

— Ни с кем.

— А почему?

— Оба уроды, — мрачно говорю я, завязывая шнурки на кроссовках. — У Пушкарёва вся рожа в прыщах, а Дружинин двух слов связать не может, только мекает: «Ну… это самое… как его…» Так что ваш общий ребёночек родится бараном и вместо человеческой речи будет блеять.

— Кого же мне выбрать?

— Выбери себя, — вмешивается Полина. — Подумай для разнообразия о чём-то другом, кроме парней. О более приятных вещах! От парней — одно расстройство.

— Скажешь тоже! — Ева всплёскивает руками. — Что может быть приятнее, чем думать о парнях?

Полина возводит очи к потолку. Редкий момент, когда я с ней полностью солидарна.

Похоже, Милка по части выпендрёжа переплюнула даже Дорофееву. Торчала в раздевалке дольше всех, опоздала на физру и явилась одетая, как на Северный полюс. В зале жарища, а она вместо футболки водолазку напялила. Может, у неё руки волосатые, вот она их и прячет? Могла бы в свои годы уже знать о том, что существует бритва! И шампунь. Что за космы? Ну и чушка…

Сегодня баскетбол. Мы делимся на две команды: моя и Ларионовой. Кота в мешке в виде Милки никто не хочет брать — и она достаётся мне. Вскоре выясняется: играет отвратительно. Ничего не умеет. Ни пас отдать, ни мяч поймать. От мяча шарахается, как от бомбы. Просто дырка, а не игрок! Как так можно? Я плохо вижу — и всё равно стараюсь не подводить команду, а она даже не пытается!

Когда она в который раз упускает мяч — чаша моего терпения переполняется.

— Милка! — ору я со злостью. — Да что ж ты такая криворукая, а? Слышишь? Корова!

Я швыряю в неё мяч. Со всей дури. Она не шевелится: застыла, разинула рот — и получила по рукам. Сунула пальцы в рот. Фу, грязные же! Разве можно быть такой тупицей?

— Корова! — гогочет Курочкин. — Добро пожаловать на наш скотный двор! Му-у!

— Му-у! — подхватывает Антон.

— Му-у! — фыркает Ларионова.

У Милки трясутся губы: того и гляди слезу пустит. Такое лицо беспомощное — совсем как… Нет, я не собираюсь об этом думать! Нет! Теперь всё иначе! Она сама виновата! Я тут ни при чём!

Полина молчит и хмурится. Ева трогает меня за плечо:

— Эй, ты чего на неё взъелась? Это же просто игра…

Я и сама не знаю, чего. Но.

Но. Она. Меня. Просто. Невыносимо. Бесит.

Она сидит за партой, спуская голову ниже лопаток. Она грызёт ногти. Она постоянно шмыгает. Она проскальзывает мимо и глядит на меня так испуганно, будто я её сожру. Она жуёт пирожок в столовке и роняет на стол повидло. Она мямлит — ни слова не разобрать. Она схватила тройку и распустила нюни прямо на уроке. Мне кажется, что от неё воняет. Я просто уверена, что от неё воняет. Факт! Всё в ней меня раздражает. Так и хочется дать ей по хребту, чтоб выпрямилась, сунуть башкой под кран, чтоб прополоскать эти патлы, и подарить дезик. Так, на всякий случай. А теперь она подвела мою команду. Чудно, чудно: наконец у меня есть реальный повод её ненавидеть.

Я пышу злостью весь день. Достаётся всем. На перемене ко мне подваливает Томилов:

— Катюша, сделала литру? Дай списать!

— Отвяжись! И не называй меня так.

— Отчего же?

— Ненавижу это имя…

— А почему? — внезапно вмешивается Антон.

— Просто не нравится, как звучит. — Я поворачиваюсь к Томилову и повышаю голос: — И когда мою домашку клянчат — тоже не нравится!

— Ну дай списать!

— Сказала — отвали! Лентяй…

— Тебе жалко, что ли?

— Жалко!

— У пчёлки в попке!

— Ой, детский сад, штаны на лямках… Иди ты в начальную школу, Томилов, тебе там самое место!

— А за сто рублей? Дашь?

Я отрываюсь от учебника и перевожу взгляд на Томилова.

— Ты дебил? Хочешь купить меня?

— А вдруг выйдет? Тебе что, деньги лишние? Может быть, тогда, — он понижает голос, — тебе не придётся шмотки в секонде подбирать…

Вот же гадина!

— Я и не подбираю!

— А я тебя там видел. Нищенка. — Он шевелит сотней у меня перед носом. — Ну так что, Катюша? Или тебе и половины хватит?

— Ах ты…

Но Томилов уже потерял ко мне интерес:

— Ларионова, эй!

— Отвяжись! Я сама без дэзэ!

— Милка! Эй, Милка! — Он запускает ей в макушку бумажным шариком. — Может, ты мне дашь списать?

Какая она всё-таки жалкая. Губа трясётся, того и гляди опять слезу пустит.

— А? Ну чё ты там мычишь? Я не понял, это да или нет?

— Мон ами! Как ты мог не подготовиться к уроку? — орёт с задней парты Курочкин. — Ты хоть видел, какую нам порнушку задали читать?

— Чего?

— Вот, послушай:

Что движет твоё необъятное лоно?

Чем дышит твоя напряжённая грудь?

— Это что такое?

— Стишок, по которому сочинение задали! — поясняет Курочкин. У Томилова загораются глаза:

— А он чё, весь такой?

— Весь, весь! Иди читай. Ещё успеешь домашку сделать. И списывать не придётся.

Томилов лезет в рюкзак за учебником. Курочкин перехватывает мой взгляд и подмигивает:

— Видишь, Катрин? Главное — правильная мотивация!

Ничего я не вижу и видеть не хочу. Томилов меня бесит, Курочкин бесит, Милка бесит десятикратно, всё на свете — один бесячий комок, день сегодня отстойный, и ничто на свете не заставит меня улыбнуться. Ещё и Юлия Антоновна подливает бензина, керосина и всех прочих горючих веществ в огонь:

— Крюкова! Мало тебе перемены — на уроке болтаешь?

Я не болтаю. Я вообще молчала! Это Ева шептала мне на ухо! Но не спорить же с глазами-ножницами. Я под их прицелом — как бумажный человечек. Щёлкнет — и прощай, моя бедная голова.

Наконец уроки закончились. Я швыряю учебники в сумку — и тут на мою парту вскакивает и садится единственный в мире человек, превращающий мои внутренности в кипяток:

— Привет, нарушительница дисциплины!

— Ничего я не нарушительница, — огрызаюсь я. — Мы не трепались. Ева мне подсказывает, что написано на доске.

— А сама что?

— Вижу плохо.

— Села бы на первую парту.

— Мне и с Евой хорошо.

— А очки?

— Не хочу. Тогда буду выглядеть как уродина.

Что со мной? Даже мама не знает моего секрета! Только Полина и Ева! И зачем я это ляпнула? Сейчас он посмеётся надо мной! Скажет: «Да ты и без них уродина!» Или: «Ага, в очках ты и впрямь превратишься в страшилище!»

Антон не смеётся. Он глядит на меня, прищурившись и наклонив голову. Меня бросает в жар.

— Я думаю, Катенька, ты всё правильно делаешь. Незачем тебе носить очки и закрывать ими такие красивые глаза. Ну, пока!

И он исчезает, а я остаюсь, подожжённая рыжим огнём, и всё внутри у меня пускается в пляс.

Полина шепчет мне на ухо:

— Нет ничего унизительного в том, чтобы одеваться в секонде.

— Да не хожу я в секонд! Это мама ходит. А я — просто за компанию. Я ничего там себе не покупаю!

— А я покупаю. — Полина пожимает плечами. — Что такого? Это экологично. Знаешь, сколько воды надо потратить, чтобы сделать одни джинсы?

Но её утешение обращается в пыль. Да хоть миллион литров! Хоть сто тысяч миллионов! Какое мне дело?

Я шагаю домой, и всю дорогу мне мерещится насмешливое лицо Томилова. Выглядывает из каждой лужи и булькает: «Нищенка! Нищенка!»

— Я больше не буду ходить с тобой в секонд.

— Почему?

Мама не отводит глаз от экрана и беспрерывно трещит клавишами. Это раздражает.

— Надо мной посмеялись.

— Кто?

— Да так… — бормочу я. — Один человек…

— Умный?

— Ни капельки. Совсем дурак.

— Важный для тебя?

— Нет.

— Тогда зачем его слушать?

На меня обрушивается обида. Почему она не понимает? Даже не пытается!

— Тебе легко говорить — не слушай! Над тобой-то никто не смеётся! Зачем ты туда ходишь? У нас что, мало денег? Ты же программируешь! Я знаю — за такую работу много платят. Может, ты не так уж хороша?

Я ещё не договорила — а уже пожалела, что открыла рот. Мама глядит на меня в упор с непонятным лицом.

— А ты бываешь жестокой, Катя.

— Прости. Я…

— Я не зарабатываю миллионы. Но у тебя есть всё, что нужно! Разве нет?

— Да! Но я не понимаю, зачем ты покупаешь себе обноски? Ты же не нищая!

— О моё глупое дитя, — изрекает мама. — Ты даже не представляешь, что такое быть нищей. Голодать. Ходить в настоящих обносках.

— А ты — представляешь?

Она не отвечает.

— Иди сюда.

Я падаю на подлокотник кресла и утыкаюсь в её плечо. Мама перебирает мои волосы:

— Ты сказала, что это неважный человек. Который посмеялся.

— А если важные будут смеяться?

— Значит, они не так уж умны.

Это меня не особенно утешает.

Перед сном я не смотрю на огни ночного города. Я валяюсь на кровати, задрав ноги к потолку, и не отрываюсь от телефона. По правде говоря, на Томилова мне плевать. Но вот если Антон мне что-то такое скажет, я просто взорвусь от стыда. Я хочу, чтобы он восхищался мной. Говорил, что я красивая. И…

И почему он не добавляет меня в друзья?

Он добавил всех наших парней и половину девчонок, даже кого-то из параллели, а меня — нет. Неужели я — самая красивая — хуже других? Почему он лайкает фотки на странице Евы, а на мою не заходит? Может, не нашёл? Да ладно! Страница Евы называется «Евочка Королевочка»! Неужели трудно догадаться, что «Катя Крюкова» — это я?

А может, я сама добавлю его в друзья?

О нет. Нет-нет-нет. Решит, что я навязываюсь. Но я же не навязываюсь! Какая разница, как это выглядит? Но мне было бы приятно, если б он сделал первый шаг! А может, он не считает меня другом? Или подругой? Как он добавит меня в друзья, если мы не друзья? Но это же соцсеть, а не жизнь! А в жизни мы разве не друзья? Он может быть моим другом? А я — его? А моим парнем? Я ему нравлюсь? Хотя бы чуть-чуть? Конечно, да: он же подарил мне цветы! Конечно, нет: он же не добавил меня в друзья! У меня сейчас голова лопнет…

Антон Бакланов подтвердил, что вы его друг

Ура!

***

После пяти кадров я выдохлась. То ли место неудачное, то ли с фантазией у меня швах — ничего не выходит. А местечко и правда не очень. Факт! Спереди подъездная дверь, позади детская площадка, справа стоянка, слева пустырь. Под ногами лужи, битое стекло и жухлая трава. Весьма живописно! Ещё и погода мерзкая. Небо хмурое, того и гляди дождь пойдёт…

Ладно, если честно — я тут совсем не ради фоток. Хорошо быть старостой: никто и слова не скажет, увидев классный журнал у тебя в руках. Легко улучить минутку, чтобы сунуть туда нос и найти адрес человека, который безжалостно поджигает твои внутренности. Как выяснилось, поджигатель живёт на той же улице, что и я, только на другом конце. Пять минут крутила педали — и я на месте. Торчу на качелях, как дура, и уже битый час кошусь на подъездную дверь, из которой никто не выходит. А может, вообще не выйдет!

И зачем я только сюда потащилась? Фотографировать лужи и грязь могла бы и у себя во дворе. Только пришлось бы прятаться от ба, а то она устроит сольный концерт с балкона: «Катерина, а как же шапка! Простудишься! Вернись немедленно!» Позорище… Какая шапка — ещё совсем тепло! Только ба это объяснить невозможно. Она бы и на пляже на меня шапку напялила.

— Привет, Катенька!

Я чуть не роняю телефон в лужу. Вот это да — Антон!

— Привет! Откуда ты взялся?

— Выгуливаю это.

Ух ты, какая милая собачка! Чёрная, коротколапая, с серыми полустоячими ушками. Я расплываюсь в улыбке:

— И как это зовут?

— Чуча. От слова «чучело».

— За что ты её так?

— Потому что уродина. Ладно бы породистая была. А ты глянь — реально чучело. — Антон плюхается рядом, на качели, и у меня внутри разгорается пламя. — Ладно бы моя была — так не моя же! Сеструхе приспичило собаку. Батя такой: ну ладно. И припёр это чучело. Она давай стонать: я не такую хоте-ела, я хотела шпи-ица, пуши-истенького. Батя пообещал: будешь за этой следить — куплю. И что ты думаешь? Неделю с ней гуляла, а потом забила. Всё! Я влип!

— Здорово, что ты не забил! Мы в ответе за тех, кого приручили, да?

— Ага, попробуй на неё забей — сразу в коридоре нассыт.

— Может, она больная? — говорю я неуверенно. — Так иногда бывает, если проблемы с почками… или стресс…

Чуча дышит, вывалив розовый язык, и больной не выглядит.

— Ага, больная. На всю голову. — Антон подтягивает собаку ближе и внезапно хлещет её поводком между глаз. Чуча взвизгивает. Ничего себе!

— Зачем ты так? — говорю я растерянно.

— С ней иначе нельзя. Она дебильная. По-другому не понимает.

Я хочу возразить, но молчу. В самом деле — кто её знает, эту Чучу. Я где-то читала, что есть породы собак умные, а есть тупые. Чау-чау, например, или афганская борзая. Они красивые, но глупые. Может, Чуча как раз потомок тупых. Даже люди бывают совершенно необучаемые, как наш Томилов, а уж собаки — тем более.

Антон поворачивается ко мне:

— А ты что тут делаешь?

— Да так, одно упражнение. Для развития фантазии. В интернете прочитала. Надо сесть и сделать десять уникальных снимков, не сходя с места. Вот, решила попробовать.

— А почему тут?

— Да так, — пожимаю плечами, — просто гуляла, гуляла…

— Понятно. Хочешь меня сфоткать?

Вот это да!

— Конечно! Правда, не уверена, что это по правилам…

— Так ты с места не сходи. — Антон поднимается, дёргает поводок и отходит шагов на пять. Чуча вслед за ним. — Давай!

Налетает ветер и треплет рыжие волосы. Я торопливо делаю несколько снимков.

— Спасибо. Ты меня спас! Осталось только четыре кадра.

— Понятно. Ну ладно, Катенька, я пошёл. Пока!

— Пока.

Антон исчезает за подъездной дверью, а я срываюсь с места, вскакиваю на велик — и лечу, лечу куда глаза глядят. Прохожие шарахаются в стороны — плевать! Меня так распирает от радости, что я того и гляди лопну. Или взлечу, как воздушный шарик, пробью хмурые тучи и прорвусь прямо к небу, прямо к солнцу! Вперёд! И почему я решила, что погода так себе? Отличная погода! Просто лучше не бывает!

Он сказал, что у меня красивые глаза. И ещё назвал Катенькой. Один раз в классе и два раза сейчас!

А может, это и есть любовь?