Сегодня я спасла весь мир

Эпилог

— А почему не ветеринарка?

— Потому что ветеринаркой называют клинику, а не девушку-ветеринара. Думаешь, меня кто-нибудь поймёт?

— Конечно! Если совсем не тупица. Смотри: финка взяла финку, полька пляшет польку… Всё же понятно? Или вот: «Я вижу сквозь стекло, что по нему стекло три капельки дождя…»

— Да ты поэтесса, Полина!

— «…Дя-дя, дя-дя, дя-дя». Не. Мне не дано. Я к чему? В русском языке море слов, которые одинаково пишутся, но обозначают разное. И ничего: мы друг друга понимаем.

— Ну ты же знаешь, что дело не в этом…

— Над тобой будут смеяться. Вот в чём дело. Ты отличаешься — тебя не понимают. Тебя не понимают — тебя высмеивают.

— Да меня саму бесит, что надо говорить «ветеринар» про женщину. Может, когда-нибудь…

— Девочки, ну хватит! Мало в школе русского — вы ещё тут диспут устроили. Мы же по делу, а не так, попялиться. Кать! Посмотри лучше — вот эти. Как тебе?

— Ну…

— А может, такие? Круглые?

— Не-а.

— А эти, чёрные?

— Слишком скучные, Ева. Я хочу что-нибудь необычное. Особенное. Просто ах! Чтобы все увидели — и упали!

— А как насчёт этих?

— М-м-м… Так себе.

— Тебе не угодишь! Мы уже всё перебрали…

— Сходим куда-нибудь ещё. Тебе что, некогда? Опять на свидание опаздываешь?

— Да нет у меня никакого свидания. Вчера позвали — отказалась.

— Да ну!

— Полина, что за удивлённый вид? Кто говорил, что мир не вертится вокруг мальчиков!

— И ты меня послушала? Поверить не могу. Ну-ка, выкладывай!

— Знаете Кузнецова? Новенький из «б». Такой кучерявый, как баран.

— Ага. Ну и?

— Ну и подкатил он ко мне, то да сё, поболтали, вроде нормальный пацан, и тут он улыбается и говорит: какие у тебя глаза красивые, больши-и-ие! А сам — не в глаза, а прямо во-от сюда смотрит…

— Фу! Фу-у-у! Ну и свинья!

— Я тоже обалдела. А он меня за ручку хватает и такой: пошли после уроков погуляем? Ко мне зайдём, фильмец посмотрим?

— А ты что?

— А я — я так смерила его презрительно с ног до головы и отвечаю: так и есть — у меня глаза большие. Зато у тебя, похоже, не мой размерчик!

— Ого! А он?

— Разорался сразу. Наговорил всякой дряни… Не буду пересказывать.

— Ну и правильно сделала. Пошёл он… Молодец. Катя! Катя, ты там что?

Я дышу в витрину, почти упираясь носом в стекло, и чувствую, как мои губы сами собой неостановимо разъезжаются в стороны.

— Кажется, я нашла.

Оправа и вправду потрясная. Ради неё стоило обойти три оптики. Во-первых, ужасно дерзкая: пятнистая, как леопард. Во-вторых, шестиугольная. Нигде такой не видела. В-третьих, чертовски изменила лицо. В зеркале мне подмигивает умная, уверенная девушка. Я бы хотела с ней познакомиться!

— О-о-о, Кать! Отлично выглядишь, такая стильная! Девочки, я теперь тоже хочу очки!

— Так в чём проблема? Давай и тебе выберем.

— Только без меня, ладно? Я на улице подожду. Душно тут.

— Ага, иди.

Я расплачиваюсь, выхожу наружу, и мне в лицо ударяет жаркая волна. Такого мая я не припомню. Цветёт черёмуха, и улицы словно залиты белой пеной, запах — умопомрачительный, а градусники зашкаливают за плюс двадцать пять и недоумевают: что происходит? Отчего так тепло?

Возле тележки с мороженым трётся парень. Симпатичный, похож на индейца: волосы длинные, чёрные, собраны в хвост. Перехватывает мой взгляд, улыбается:

— Привет!

— Привет.

— Красивое у тебя платье.

— Спасибо.

Ещё какое красивое. Я купила его осенью. Для Антона. Кружилась в магазине перед зеркалом, замирала и представляла, как он увидит меня и восхитится. Да… Он теперь встречается с девчонкой из восьмого. Увидел меня возле столовки — вцепился в неё, как клещ, и присосался, как пиявка. А мне-то что? Всё равно уже. Вот как странно вышло: купила для одного, а оценил другой.

— Жара-то какая, а? Хочешь фруктового льда?

— Не откажусь.

Он поворачивается к тележке. Девчонки выходят из оптики.

— Эй, я тут!

— Смотри. Во какие купила. — Ева поднимает на лоб узкие солнцезащитные очки. — Красота, правда?

Индеец Щедрая Рука вручает мне лёд, задерживается глазами на Еве, оглядывает Полину с головы до ног, усмехается и выдаёт:

— А ты смелая… С такими жирными ляхами я б постеснялся шортики надевать.

— С таким поганым языком я б постеснялась пасть открывать!

Да, не на ту напал. Полина за словом в карман не полезет.

Парень фыркает и оборачивается ко мне:

— Это что, твоя подруга?

— Да, моя подруга, — отвечаю я. — Какие-то проблемы?

Полина издаёт странный звук, будто её душат.

— Никаких. — Парень суёт большие пальцы в карманы джинсов. — Только бабло отдай — и вали.

— В смысле?

— Деньги гони! Ты что, глухая? Или такая же двинутая, как твоя жирная подружка?

— Я не просила…

— А я купил!

— Да подавись ты. — Ева вырывает у меня лёд и пихает парню прямо за ворот. Парень хватается за живот, словно лягушку сожрал, глаза — по стакану.

— Хоть в зад себе засунь, — добавляю я холодным, как айсберг, тоном.

— Прид-дурочные…

Индеец Грязный Язык выбрасывает лёд в урну и сваливает. Я молча показываю ему вслед средний палец. Ева прибавляет ещё два своих. Полина вновь издаёт странный звук, обнимает нас и начинает плакать.

— Больно он мне нужен, этот лёд, — продолжаю я, делая вид, что ничего особенного не происходит. — Я вообще сладкую вату люблю. Хотите? Куплю нам всем. Гуляем!

— Нет, спасибо… — Полина разжимает объятия и лезет в карман за платком. — Надо идти. У меня скоро свидание.

— Свидание?! — Ева выпучивает глаза. — О! Полина, я так рада! Как его зовут?

— Его зовут Кристина, — отвечает Полина, к которой вернулась прежняя невозмутимость.

— А… Э… — Ева захлопывает рот.

— Надеялась, вы порадуетесь за меня.

— Я рада! Ещё как!

— И я! — восклицает Ева. — Серьёзно! Она хорошая?

— Лучшая на свете.

— Тогда я рада в десять раз больше!

Ева оглядывается, кладёт подбородок мне на плечо и понижает голос:

— Слушай, Кать… Там какой-то мутный мужик на тебя пялится. Уже давно за нами тащится. Оглянись, только аккуратно. Во-он там.

Я оглядываюсь и вздрагиваю. Узнаю эти набрякшие веки, водянистые глаза и крупный нос в красных прожилках. Мнётся поодаль и глядит на меня умоляюще.

Да пошёл ты!

— Это что ещё за тип? — говорит Полина сурово.

С каким же наслаждением я отвечаю — громко, чтобы он слышал:

— Я его не знаю. Я не знаю, кто это!

***

— Ремонт компьютеров, заправка картриджей. Ремонт компьютеров, заправка картриджей…

— Деушк! А деушк! Который час?

— Без десяти пять. Ремонт компьютеров, заправка картриджей…

— Деушк! А деушк! Красивые у тя ножки!

— Спасибо. Ремонт компьютеров…

— До скольки работаешь? Хочешь — провожу?

Третий. Уже третий за неделю. Первый ёрзал на заборчике рядом с газоном и снимал меня на телефон. Потом пялился из кустов сирени и шуршал ветками. Даже думать не хочу о том, чем он там занимался. Второй пробегал мимо и ухватил меня прямо за попу. Дома я ревела и отмывалась полчаса. Не помогло. До сих пор такое чувство, что на ягодице его грязный отпечаток. Что все видят эту пятерню — и поэтому подходят ко мне. Думают: со мной так можно. А нельзя! Ни с кем нельзя! Но что я могу ответить, как огрызнуться, куда убежать — если мне надо быть вежливой, привлекательной, приятной — и раздать все эти чёртовы листовки?

— Деушк! Чё такая деловая? Дай телефончик, а?

— Мужчина, не мешайте мне работать.

— Это чё — работа? Пф! — Он сплёвывает точно так же, как Антон. Фу, какая мерзость! — Хошь по-настоящему заработать? Тыща за час. А?

Размахнуться бы и вмазать тебе по морде. Стереть с неё сальную улыбочку. Чтобы ты закапал кровью весь асфальт. Вырвать тебе язык, чтоб ты больше никогда и ни с кем так не говорил. Вот чего я хочу, Ромео ты престарелый.

— Ремонт компьютеров, заправка картриджей… Идите своей дорогой.

— Ты чё такая дерзкая, а? Я на тебя пожалуюсь!

— Да на здоровье. Ремонт компьютеров…

Наконец он отваливает. Это плюс. Но он идёт прямиком в магазин. Это минус. Дим Димыч меня слушать не станет. Нахамила — отвечай. Как будто я хамила!

Ремонтка мпьютеров, заправ какартриджей… Ха, ка-картридж. Кар-картридж. Кара-картридж. Каракатица. Стреляет чёрными чернилами. Чёрными, как ночь. Поспать бы сейчас, под одеяло — и отрубиться… Когда же конец? Руки трясутся. Закончить, надо закончить. Ещё полчаса — и свобода. Как я устала… Ничего уже не соображаю.

Наконец последняя листовка оказывается в чужой ладони, а оттуда отправляется прямиком в урну. Не моё дело. Пора. Я несу на уставшем позвоночнике пустую голову, толкаю дверь, звенит колокольчик, спускаюсь, поворот, спускаюсь, стучу, открываю, останавливаюсь, жду.

Трам, трам, трам-там-там. Трам, трам, трам-там-там. Опять он стучит по столу. Перебирает толстыми пальцами. Терпеть не могу этот звук.

— Кончила? — ухмыляется он.

— Закончила, — хмуро отвечаю я.

И сигаретную вонь, и гнусавый голос, и вечное недоверие, и пошлые шутки.

— Ладненько. — Дим Димыч раскрывает пухлый кошелёк, слюнит пальцы и отсчитывает банкноты. Кладёт на стол. Я пересчитываю:

— Это не всё.

— Здесь ровно столько, сколько ты заработала.

— Но почему…

— Я плачу тебе за то, чтобы ты улыбалась и приводила посетителей! — перебивает он меня. — А не грубила!

— Я никому не…

— Поори тут мне ещё! Только жопой перед мужиками крутить умеешь! Это ты должна мне платить, а не я тебе!

— Он сам ко мне пристал! Сам!..

— Значит, дала повод. Почему к тебе пристают, а ко мне — нет?

Дим Димыч лыбится, довольный своим остроумием. Потом сводит густые брови:

— Иди работай ещё час — тогда доплачу.

Я молчу. Я не могу ещё час. У меня ноги гудят громче электрогитары.

— Нет? Тогда проваливай! Нече тут шарами лупать!

Снаружи светит солнце и одуряюще пахнет черёмухой. Я вдыхаю воздух полной грудью, вскакиваю на велик и пускаюсь прочь.

Дома я пересчитываю наличность. Сникаю: мало. Я думала, быстрее справлюсь. Ах, если б не поганый Ромео! И не упёртый Дим Димыч! Хороший фотик стоит уйму денег. Конечно, есть и плохие, и средние — но я не хочу. Я куплю лучший. Самый-самый лучший, на какой хватит. Сэкономлю на обедах. Или на одежде. Пойду на выпускной в старом платье. Найду ещё одну работу. Миляуша рассказывала, как прошлым летом мыла полы в подъездах. Конечно, это тяжелее, чем листовки раздавать. Зато никто за попу не ухватит. Я надеюсь… И платят больше. И это полезное дело. А листовки все бросают в урну. Сколько деревьев вырубили зря — только чтоб напечатать рекламу. И рекламу кого? Дим Димыча, который меня надул. Зажал несчастную сотку. Он и с покупателями так же обойдётся. Факт! Почему нет? Обманул меня — обманет и других. Так что хватит… Завтра спрошу у Милы насчёт полов. Как туда устроиться. Не выйдет — ещё что-нибудь придумаю. Я обязательно успею. У меня есть ещё два месяца. Мамин день рождения — в июле.

***

— Кстати, у тебя вышла отличная серия, — замечает Юлия Антоновна, вручая мне классный журнал. — «Изнанка города». Так, кажется?

Я не сразу понимаю, о чём она. А когда понимаю — раздуваюсь от гордости. В школе устроили фотовыставку, чтобы мы поделились работами. Снимки повесили на первом этаже — между раздевалкой и столовой. Посреди бесконечных селфи, собачек, кошечек и закатов висит и моя «Изнанка города».

— Да. Я в сентябре снимала.

— Хорошо получилось.

— А о чём вы думали, когда смотрели на эти фотографии?

Юлия Антоновна отвечает не сразу. Протирает очки, касается дужкой рта.

— Знаешь эти строки: «Ржавеет золото и истлевает сталь…»

— Не-а. Это про реакцию окисления?

— Про время, которое никого не щадит, — говорит она нараспев. — Всему приходит конец: и вещам, и людям. Но остаётся что-то вечное. Что-то неподвластное годам.

Ого! Я смотрю на Юлию Антоновну во все глаза:

— Вы так рассуждаете… Как поэтесса! Вам бы стихи писать!

— А я писала. В юности.

— Почему же вы учите химии?

— А почему ты хочешь быть ветеринаром, а не фотографом? У тебя талант, Катя.

Как ей объяснить — если я сама не знаю? Не уверена, что поступаю правильно? Что важнее: талант или желание? Не факт, что я буду крутым фотографом: таланта недостаточно. И вообще — я не верю в призвание. Призвание значит, что выбора нет и всё решено за меня. А животные — их я выбрала сама. Не потому, что этим увлекались мама или папа. Не из-за подружек или престижности. Я решила сама.

— У меня ещё есть время передумать.

— Со временем время бежит всё быстрее.

Я усмехаюсь:

— Буду надеяться, что я его обгоню!

Не знаю, как насчёт меня, но бабушку время уже настигло. Поймало в беспощадные сети. И теперь она — как старый дом, сколько его ни подкрашивай снаружи, — понемногу рассыпается.

— Пойдём кушать.

Бабушка усаживается на стул. Я разогреваю суп.

— Наташенька, почему ты не на учёбе?

— Уроки кончились. — Ставлю перед ней тарелку. — Вот — твоя любимая ложка. Ешь.

— Как дела в школе?

Зайчикова ставит мне одни пятёрки. И Ольга Ивановна. И все остальные. В этом году я буду круглой отличницей. Юлия Антоновна почти на каждой консультации замечает, что голова у меня варит. А я готова из кожи выпрыгнуть, лишь бы она меня похвалила. Потому что она попусту не болтает. Если говорит, что я молодец, — значит, так и есть.

— Хорошо. Пятёрки получаю.

— Я всегда знала, что ты умница, Наташенька. Всё у тебя получится.

Бабушка хлюпает супом, как вдруг замирает. Смотрит на меня с недоверием:

— Где мои туфли, Наташа?

— Что?

— Мои туфли. Жёлтые. Я танцевала в них с твоим отцом. Он тогда впервые повёл меня на танцы. Играла музыка. Он подарил мне хризантемы. Красные. Пятнадцать хризантем. Было лето. Жарко. Такой красивый вечер.

— Не знаю.

— Ты врёшь. Вы все врёте. Вы украли мои туфли. Зачем вам они? Верните их мне!

Бабушка поднимается, открывает шкаф и начинает перебирать полотенца.

— Ты хочешь, чтобы я умерла. Вы все хотите, чтобы я умерла.

Я закусываю губу. Пора бы уже привыкнуть, но я не могу.

За что она так со мной? Почему меня не помнит? Как будто умерла, только не умирая. Ей не становится лучше — только хуже. Она пыталась уйти из дома. Она едва не затопила соседей. Она прячет деньги под матрас и думает, что мы её обворовываем. А теперь ещё и говорит такое… Почему? За что?

Возвращается мама с полными пакетами. Помогаю переложить продукты в холодильник. Она видит моё заплаканное лицо и ничего не спрашивает. А что тут спрашивать: и так всё ясно.

— Мы могли бы нанимать сиделку.

— Наверно, это слишком дорого, — бурчу я.

— Если на пару часов в день — то не очень.

— Ничего. Сами справимся.

— Мы уже не справляемся. — Мама вздыхает. — Я не позволю тебе жертвовать уроками и экзаменами. Это важнее всего.

— Может, есть и другие варианты…

— Есть.

Я вскидываю голову. Мама режет помидоры. Убирает запястьем волосы со лба:

— Не знала, как тебе лучше сказать… что-то вроде новости…

— Ты хочешь сбагрить бабушку в дом престарелых?!

— Нет. — Мама откладывает нож. — Хотя это не самый плохой вариант.

— Не самый? Это всё равно что выбросить на улицу! Мы же её родные!

Нас прерывает бабушка. Она незаметно подошла ко мне. Тянет за рукав:

— Наташа… Я совсем голодная… Почему ты меня не кормишь?

Я теряю дар речи. Неужели она не помнит? Всего-то полчаса прошло!

— И почему у нас дома чужая женщина? — шепчет бабушка мне на ухо, но так громко, что слышат, наверно, даже соседи. Мама каменеет.

— Давай я включу тебе кино, — говорю я бабушке. — Хочешь что-нибудь посмотреть?

— «Иронию судьбы»! — сразу отзывается она.

Я нахожу ей фильм и возвращаюсь на кухню.

— Если я потеряю память, — глухо говорит мама, вытирая лицо полотенцем, — отдай меня в интернат. Не хочу быть обузой. Не хочу, чтобы ты тратила на меня жизнь.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно.

— Но это будет значит, что мне на тебя плевать!

— Нет. Это будет значит, что мне не плевать на тебя.

— Давай о чём-нибудь другом поговорим, — отвечаю я хмуро. — Что там за новость?

— Ну…

Мама мнётся, и меня всё больше охватывает нетерпение и страх.

— Что-то случилось? Ты больна? Говори же!

— Дмитрий Владимирович предложил к нему переехать.

— Всем вместе?

— Конечно. Вчетвером будет легче.

Вот так неожиданность.

— И что ты ему ответила?

— Что посоветуюсь с тобой.

— Серьёзно? Тебе важно, что я думаю?

— Конечно, важно.

— Я думаю… — говорю я медленно и вижу, как меж её бровями возникает складка, — я думаю… думаю, как мы будем жить все вместе? Ещё и с пятью собаками?

— Наверно, это не особенно отличается от жизни с четырьмя собаками?

Мама улыбается. И я улыбаюсь ей в ответ.

Перед сном я смотрю на огни ночного города и думаю, что всё будет хорошо. Ведь «всё будет хорошо» — это не обещание, а надежда. А я не хочу терять надежду. Наверняка нас впереди ждёт много трудностей. Но и радостей тоже много. Я не одна: у меня есть мама, бабушка, Полина, Ева, Вега, Дмитрий Владимирович, мои фотографии, моя мечта, мой город, мой мир!

И мне захотелось всего и сразу. Танцевать на улице под летним дождём и лежать в кровати под тёплым одеялом, слушая завывания вьюги; обнимать подруг и идти в одиночестве по парку; кричать от ослепительного счастья и плакать от тихой грусти, от которой внезапно, без причины защемило сердце. Я раскинула руки и представила, как взлетаю и обнимаю весь город. Спокойной ночи, мамочка! Мы справимся со всем. Я подарю тебе фотоаппарат. А когда-нибудь заработаю достаточно денег — и тебе больше не придётся притворяться, что ты не любишь крепкий чай. Спокойной ночи, Ева! Ты поступила правильно. Я так тобой горжусь. Спокойной ночи, Полина! Может, я не изменю мир, но я знаю, что ты — изменишь. Факт! Спокойной ночи, бабушка! Я знаю, тебе тяжело, как и нам, и я люблю тебя, хотя ни разу об этом не сказала, и я так сожалею… Спокойной ночи, Вега! Тебя никто никогда больше не назовёт чучелом. Спокойной ночи, Дмитрий Владимирович! Спасибо, что был рядом, когда я в этом нуждалась. Спокойной ночи, Миляуша! Если я увижу, что тебя ещё кто-то обидел, — я и ему расквашу нос. Спокойной ночи, Юлия Антоновна! Спасибо, что поверили в меня.

Мне так много хочется сказать. Но у меня впереди уйма времени, верно? А сейчас я иду спать. Спокойной ночи всем!

Восходит восхитительное солнце. Я надеваю спортивную форму, затягиваю шнурки на кроссовках и с наслаждением выбегаю на школьный стадион. На последнем занятии мы сдаём бег на два километра.

Срываюсь с места и пропускаю торопыг вперёд. Они быстро устанут — тогда я буду первой. Кажется, у меня столько сил, что я могла бы обежать всю Землю по экватору, посмотреть на весь мир, убедиться, что весь он — для меня, что весь он — мой.

На последнем круге меня обходит Миляуша. Огибает справа и резво уносится вперёд. Я могла бы обогнать её, легко — но не хочу. Я бегу, размеренно вдыхая и выдыхая, смотрю, как передо мной мелькает её жёлтая майка и руки — голые и тонкие, как зубочистки. Я улыбаюсь. И мне ничуть не обидно, что я не первая.

Это не главное. Это совсем не главное.

Сегодня я спасла весь мир.