Сегодня я спасла весь мир

Часть 2

На набережной Антон, как обычно, покупает нам эскимо. Я не люблю эскимо, но беру. Дорог не подарок, а внимание, верно? И как приятно говорить «нам»! Мы — уже действительно мы, а не просто я и он. Тому есть железные доказательства. Во-первых, он добавил меня в друзья. Во-вторых, пишет мне каждый вечер. И даже присылает сердечки. И не просто сердечки, а красные и по три штуки сразу! А однажды написал: «Целую», и я чуть не взорвалась от восторга, но ничего не ответила, кроме «Добрых снов», — а потом прыгала на кровати и орала. Ба решила, что у меня припадок, хотела скорую вызвать. Беда с ней. И есть ещё в-третьих! Каждый день после уроков он кивает мне: «Пройдёмся?» — и я отвечаю как бы нехотя: «Ну давай», хотя внутри так и ликую. Мы — мы! мы! мы! — сворачиваем на Советскую, спускаемся к Фонтанной, выходим на набережную и едим эскимо. И болтаем — обо всём на свете.

Эх, видела бы меня ба — инфаркт бы схватила. Факт! Волосы разметались от ветра, кусаю эскимо, ещё и парень рядом. То, что он рядом, я всё время чувствую. И меня то тянет — ближе, ближе к нему, то отталкивает — дальше, дальше! И я мечусь туда-сюда, не знаю, куда деть ноги, руки, улыбка разрывает рот, мне одновременно и сладко, и страшно — всё разом! Сегодня к букету чувств примешивается репейник раздражения: мы снова спорим.

— Никакое это не искусство!

— Нет, искусство!

— Мне лучше знать!

— Почему это? Я фотографирую — а ты пробовал хоть раз?

— На фига мне пробовать? Скука. Что, я так не понимаю? Ты просто берёшь и получаешь кусок реальности. Вся твоя заслуга — кнопочку нажать. Разве это творчество?

— Ты неправ.

— Я всегда прав!

— Нет, послушай… Чёрт!

Эскимо тает и пачкает пальцы. Я вгрызаюсь в него и умолкаю. Не понимаю, почему так выходит: всякий раз, когда мы обсуждаем что угодно, — спорим просто до хрипоты. Он говорит, что я неправа, а я обычно сдаюсь. Но не сейчас. Фотография — это святое!

— Дело в том, чтобы запечатлеть не просто кусок реальности, а что-то большее! Понимаешь?

— Не-а. — Он мотает головой. — Так не бывает.

— Бывает. Вот — смотри!

Я показываю Антону на краеведческий музей. Месяц назад музей отремонтировали, и теперь его гладкий фасад сияет жёлтой и белой краской.

— А теперь глянь сюда.

Я достаю телефон и открываю фото. Угол музея, где сходится фасад и боковая стена. Фасад — новенький, бело-жёлтый красавчик; стена — грязно-зелёная развалюха: старые окна, осыпается краска, выпала пара кирпичей.

— И что это?

— Я сняла недавно. Круто, да? — выпаливаю я с восторгом. — Хочу сделать целый фотопроект. Назову его «Изнанка города».

— Это как?

— Изнанка — внутри. То, чего никто не видит. Понимаешь?

— Не-а. Бред какой-то. — Антон отворачивается и сплёвывает сквозь зубы. Я слегка раздражаюсь:

— Да ты слушай! Каждый, кто смотрит на этот снимок, думает о чём-то своём. Полина решила, что я делаю социальный проект. Намекаю, что деньги украли, а дом не докрасили. А Ева сказала, что дома бывают как люди. Красивое лицо, а внутри — гнилые. Поэтому фотография — искусство! Скажи теперь: что ты видишь?

— Ничего! Это просто дом! Обычный дом, обычная фотка! Я таких же могу хоть тыщу нащёлкать.

— Ты раньше не так говорил! — возмущаюсь я. — «Какие у тебя классные фотки, ты просто талантище»! И?

— Это я просто подлизаться хотел, — отвечает Антон и подмигивает. — Получилось?

Я теряю дар речи. С ним совершенно невозможно спорить.

— Пошли посидим?

На деревянных перекладинах качелей нацарапано, что Петя плюс Вика плюс Саша равно нечто похожее на бублик, а рядом, что Катя — шалава. Мне слегка жаль неизвестную Катю, хотя у меня мелькает мысль, что она сама виновата. Про меня бы такого никогда не сказали.

— Раз фотография — не искусство, что тогда искусство? Что тебе нравится?

— О! — Антон воодушевляется. — Сейчас сама услышишь!

Он достаёт наушники из кармана, протягивает один мне.

— На! Слушай: это я читаю!

Я вставляю наушник в ухо, изнывая от любопытства.

В моей жизни давно бывало всякое дерьмо,

Мне много делали назло, но это ветром унесло.

Я настырный, как цунами, отвисаю с пацанами,

Ну а ты кто такая? Скоро я тебя узнаю!

Слушай, детка,

может, ты стреляешь метко,

Но сейчас ты пропала, не на такого напала.

У меня хэпэ под тыщу, твои пули мимо свищут,

А когда я сам стреляю — прямо в сердце попадаю.

И это он считает искусством? Лучше моих фотографий?

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я беру своё, беру своё всегда!

Иди сюда,

Давай иди сюда!

Что дальше — я не слышу: подлый наушник выползает у меня из уха и падает на плечо. Но я боюсь пошевелиться. Моё бедро прикасается к его бедру, а голову заполняет одна-единственная мысль: как это приятно, что он поделился со мной сокровенным! И мы сидим бок о бок, едим одинаковые эскимо и слушаем одинаковую музыку. Было бы круто ещё купить одинаковые кроссовки — тогда все бы видели, что мы пара! А мы пара? Наверно, да. Но это неважно. Главное — мы на одной волне. Даже если мне не нравятся его песни. Ведь он сам мне нравится, очень нравится.

— Это идёт от сердца! — Антон стучит ладонью в грудь. — А то, что от сердца, — настоящее, реальное, понимаешь? Вот это искусство! Не то что фоточки… Понравилось?

— Ну не знаю, — тяну я уклончиво. — Я в такой музыке не разбираюсь… Не понимаю, хорошо это или плохо. И зачем ты пел про дерьмо? Так грубо. Придумал бы другие слова.

Я отправляю обёртку от эскимо в урну. Антон комкает свою, роняет под ноги и хмыкает:

— Ты всегда такая правильная?

— В смысле?

— Маменькина дочка, которая делает что положено. Кушает кашку, получает пятёрочки, слушает мамочку и не говорит «дерьмо».

Я фыркаю:

— Серьёзно? Такой ты меня считаешь?

— А ты типа не такая?

— У меня за четверть выходит четыре по химии!

— Зато остальные — пятёрки!

— Ага, ты прав, — говорю я, изображая досаду. — Вот дерьмо!

— Офигеть! А ну скажи ещё раз!

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дерьмовое дерьмо! Де-е-е-ерьмо-о-о!

Голуби разлетаются от моего крика. Мимо проходит пожилая женщина; косится на меня, поджав губы. Плевать! Мне так весело, и я чувствую себя ужасно дерзкой.

— А мамочку слушаешь?

— А что, нельзя? Мама у меня — супер. Всё разрешает, ни за что не наказывает. У нас такое правило: можно всё, главное — говорить правду.

Антон морщит нос:

— И что, думаешь, она тоже никогда не врёт?

— Конечно! Правило для всех.

— Пф! — Антон сплёвывает. — Очень удобно. Для неё, не для тебя. Ты говоришь правду, а она — нет. Она по-любому такая же, как все взрослые. И рано или поздно воткнёт тебе нож в спину. Какая ты наивная!

Почему он вечно ведёт себя так, будто он познал всю мудрость мира, а я просто глупая малолетка? Верно, он старше меня — но всего на полгода, разве много? И он неправ. Факт! Мама никогда меня не предаст.

— А что, с тобой такое было?

— Ну как бы да.

— Расскажи?

Он усмехается, лезет в карман и показывает мне пачку сигарет:

— Глянь. У бати спёр.

Щёлкает зажигалкой, затягивается и выпускает струю дыма себе под ноги. Я смотрю на губы Антона, и мой рот наполняется слюной.

— Дай мне тоже.

— Обойдёшься. Моя девушка курить не будет.

Сердце так сильно стучит, что отдаёт в ямку между ключицами.

— Твоя девушка, — повторяю я тупо. Антон закидывает руку мне за плечо и продолжает:

— Так вот. Батя мне с детства парит мозги: учись хорошо, не кури, не пей… Но вот в чём прикол. Сам он — ноль без палочки. Техникум кончил и вкалывает на заводе за три копейки, бухает по пятницам, дымит каждый день. Я год назад сижки у него из кармана стырил: интересно было, что да как. Покурил за гаражами, выбросил: гадость! Дома батя такой: от тя воняет, чё, курил? Я ему: да, а что, нельзя? Спасибо за сижки, кстати, из твоего кармана вынул. Он мне по шее и давай базлать: сосунок, как с отцом разговариваешь! А я ему: а как я должен? Хочешь, чтобы не курил, — так сам не кури! Он мне — заткнись, и опять по шее. Вот и поговорили. До сих пор учует — рожу кривит. Ну скажи, разве я неправ? Сам дымит — а мне нельзя. Справедливо?

— Конечно, нет!

Антон закидывает руки за голову и щурится, глядя в небо:

— Когда-нибудь я стану известным. Буду собирать стадионы. Заработаю кучу бабла. Куплю крутую тачку. Уеду за границу. А он… он ещё приползёт ко мне на коленях. Нищий и больной. А я отвечу: «А ну вали! Это за то, что ты меня бил! Теперь мы квиты». — Он затягивается, выдыхает дым и улыбается. — И меня больше никто никогда не тронет. Все будут только бояться.

Меня просто разрывает от боли и сочувствия. Ненавижу его отца! Ненавижу! Разве можно так поступать с собственным ребёнком?

— Это просто ужасно, Антон. Мне так жаль…

— Нечего жалеть. Лучше поцелуй меня.

Я не успеваю сказать ни слова, как он прижимается ко мне.

Но что это? Что происходит? Я столько об этом мечтала — а теперь… Всё не так! Губы слишком мягкие, челюсти — твёрдые, дыхание воняет дымом, язык проникает мне в рот. Хочу отпрянуть, но не могу: он меня не отпускает. Когда же это закончится?

Наконец я вырываюсь и отворачиваюсь. На моём лице, наверно, можно картошку жарить, так оно пылает.

— Ну как? — спрашивает он самодовольно. — Понравилось?

— Я…

Куда же испарилась моя честность? В голове расплывается неловко, затем — неуклюже, но их разгоняет чёткое грубо. Самое правдивое. Я набираюсь духу:

— Да, но… ты знаешь… немного грубовато… Ты бы не мог…

— До тебя никто не жаловался.

Зачем ты так со мной? Зачем впиваешься губами в эту разнесчастную сигарету? Разве она тебе дороже меня? Как всё исправить? Повернись ко мне, посмотри на меня, как раньше!

— Слушай, я… я… это из-за меня, знаешь? — выпаливаю я. — Ты не виноват. Я просто ни с кем не целовалась раньше. Я не знаю, как правильно…

Он отбрасывает окурок и покровительственно улыбается:

— Так я научу тебя.

Может, теперь будет лучше?

Покорно закрываю глаза и приоткрываю рот. Он снова груб, снова прижимается так резко, словно хочет сломать мне челюсть, но я не шевелюсь и молчу, чтобы опять его не обидеть.

— Так что, будешь со мной встречаться? А, Катюша?

***

Я тащусь домой, загребая ногами палую листву. Иду одна: Антон сказал, что у него срочные дела, и пропал.

Как я рада! Наконец он поцеловал меня! У нас всё серьёзно! Я его девушка! Маме всё расскажу. Наверно. А ба — точно нет. Иначе раскудахчется: мол, куда мир катится, в наше время ничего такого не было! Ага, не было… Откуда тогда мама появилась? В аисте нашли или капуста принесла? И Еве похвастаюсь, а она заохает, сделает круглые глаза и потребует подробностей; и Полине похвастаюсь, хоть она опять скривит лицо, будто её тошнит; ну и пусть! Пусть все знают, как я счастлива! Только…

Что не так?

Только…

Давай же. Посмотри правде в глаза.

Только меня внутри словно точит противный червяк.

Я хотела, чтобы всё было иначе. И Ева, которая станет ныть и требовать подробностей, не узнает правды. И я сама себе вру — вру прямо сейчас. Что это было волшебно или типа того. Не было.

Я сворачиваю на Строителей. Прямо передо мной шествует парочка. Он высокий, она пониже. Он обмотан зелёным шарфом, она красным. Он в чёрном пальто, она в клетчатом. Он, нагнувшись, шепчет ей на ухо что-то, наверняка забавное: она смеётся — а я остолбеневаю и теряю дар речи.

Мама?!

Да ладно. Не может быть. Нет, нет, нет. Наверно, это просто знакомый. Или друг. У людей бывают друзья? Просто друзья? Бывают. Почему бы ей не прогуляться со своим…

О нет. О нет! Просто друг кладёт руку ей на плечо! И она не сбрасывает эту руку, а цокает рядом как ни в чём не бывало! Даже… хихикает, как девчонка?!

Предательница! Какого чёрта!

Что это значит? Что вообще такое происходит?

Я торчу посреди тротуара, не в силах двинуться с места, и жду, пока эти двое пропадут с глаз моих. А потом тащусь домой, вливаю в себя чай, вяло переругиваюсь с ба, ползу в свою комнату и обращаюсь к более важным вопросам.

Антон Бакланов был в сети 22 минуты назад

Он поцеловал меня на качелях — и ничего не пишет. Почему? Мог бы хоть спросить, как я добралась до дома, раз не проводил. Неужели ему всё равно?

Антон Бакланов был в сети 25 минут назад

Это не он в сети, а я. Круглосуточно. Как рыба. Не могу ни шевельнуться, ни вздохнуть. Опутана по рукам и ногам. Да, вот такая уникальная руконогая рыба. И мозгов, как у рыбы. Мало ли какие у него дела! Почему он вообще должен был мне писать? Откуда ему знать, что я сижу тут и пялюсь в экран… Что за противное чувство: внутри всё ноет, будто я у кабинета врача жду и никак не дождусь прививки.

Антон Бакланов online

Вот! Вот! Вот! Вот-вот-вот! Давай, давай же! Ну! Ну пожалуйста!.. Милый. Родной. Напиши мне. Ну же!

Антон Бакланов был в сети 5 минут назад

Что?!

Антон Бакланов равнодушная свинья

Идиотка безмозглая! Рыба и есть! Я что, язык проглотила? Вот возьму и сама напишу! Полина бы оценила, как это тупо: сидеть и ждать, пока принц на белом коне прискачет и исполнит мне любовные песенки. Как там они называются — гамадрилы? И начала б талдычить, как он ей не нравится… Ну и ладно! Он и не должен нравиться ей: он же мой парень! А разве он мой парень? А я его девушка? Он ведь не говорил прямо… Что за сомнения: мы ведь встречаемся! А может, ничего не писать? Решит, что я сама за ним бегаю. Как унизительно… Но мы уже столько раз переписывались — почему нельзя сейчас? Но ведь раньше всё было по-дружески, а теперь…

Ну что же такое! Почему всё так сложно?!

Щёлкает дверной замок. Мама влетает внутрь, и я слышу, как она что-то напевает.

Тащусь в прихожую. Молча принимаю поцелуй. Молча принимаю пакеты. Выгружаю на кухонный стол хлеб и помидоры с огурцами. Спрашиваю:

— Как день прошёл?

— Обычно. Работала, сбегала за едой. Сейчас что-нибудь на скорую руку сготовим.

Лгунья. Предательница! Вот оно что. Антон был прав. Я действительно наивная и ничего не понимаю в жизни. А мама делает так, как ей удобно. Врёт и не краснеет. Ненавижу, когда лгут. Это отвратительно! Ложь — как убийство. Она убивает доверие. А что остаётся без доверия? Что?

— А у тебя как день прошёл?

И что ты хочешь услышать? У меня появился парень? Я просила у него сигарету? Мы обнимались на качелях? Он поцеловал меня? Я вижу твоё сияющее лицо и ненавижу тебя за это? Думаешь, я выложу тебе правду? Ты предала меня и папу — и я больше тебе не верю! Ни словечка не получишь!

— Всё как обычно, — говорю я. — Ничего интересного.

***

Привет, меня зовут Катя, и я невидимая девочка. Все меня игнорят. Абсолютно все! Ба купила мне на зиму жуткие утеплённые штаны — хотя знала, что я такие не хочу. Да я лучше ноги отморожу, чем надену этот кошмар! Мама по вечерам пропадает чёрт знает где и помалкивает в тряпочку о своих предательских прогулках. На уроке биологии я чуть на парту не залезла — тянула руку, чтоб меня вызвали, а Зайчикова — ноль внимания. И самое ужасное: меня игнорит Антон. Уже несколько дней! Не пишет, не подходит на перемене, не говорит «пройдёмся?» после уроков — ничегошеньки! Да-да: сам поцеловал — а теперь…

Я от этого игнора едва не свихнулась. Изнывала, изнывала, а потом изныла окончательно. Подошла к нему сама:

— Привет.

— Привет.

— Может, погуляем сегодня?

— Я занят. Не получится.

Я не выдерживаю:

— Ты бы хоть пару слов написал! А то молчишь, молчишь… — И добавляю полушёпотом: — Я скучала.

Антон закидывает ремень сумки на плечо:

— У меня есть и другие дела, знаешь ли. Будет время — напишу. Покеда!

Он уходит. Я в отчаянии падаю на стул и бьюсь лбом о парту. И ещё раз, и ещё. Конечно, у него дела! Думаешь, он станет бегать за тобой, как собачка? Но при чём тут собачка! Сложно позвонить хоть раз? Зачем целовал меня и говорил про девушку… Разве с девушками обращаются — так? А как с тобой обращаться? Розы дарить, на ручках носить? Да при чём тут ручки и розы! Хоть бы улыбнулся, пару слов сказал! Проще некуда! Что тут объяснять? Он занят. Это не значит, что он невнимателен. Ты слишком много хочешь. И домой ты сегодня пойдёшь одна. У Евы консультация, Полина болеет, а твоему парню на тебя всё равно. Не всё равно! Не глупи: совершенно всё равно. Какие там розы! Минутку для тебя пожалел.

Я тащусь домой — одна. Одна сворачиваю на Советскую, одна спускаюсь к Фонтанной, одна выхожу на набережную. Похолодало. Река покрылась серыми бликами. Тележка с мороженым исчезла. Качели поскрипывают от ветра. Петя плюс Вика плюс Саша по-прежнему равно бублик, а Катя по-прежнему шалава. Как же мне тоскливо.

Возвращаюсь домой в самом гадостном настроении. Хлопаю дверью. Надеюсь, ба не примчится полоскать мне мозги на тему бесшапочности.

Приехали. Вот так сюрприз. И чьи же, позвольте спросить, это ботинки?!

— А вот и она!

Мне знаком этот голос. Особый голос. Гостевой.

— Катенька, привет! — Мама появляется в дверях. — Как дела в школе?

Она в платье. В любимом изумрудном!

— Мам. Что происходит?

— Заходи скорей! Наконец познакомитесь!

Снимаю свинцовые сапоги, разматываю свинцовый шарф, стягиваю свинцовую куртку, шаркаю свинцовыми ногами. Моё любимое место за столом — напротив окна — занято. Там сидит он. Оборачивается и встаёт. Вскидывает на меня голубые глаза и улыбается, отчего вокруг глаз разбегаются морщинки.

— Это Дмитрий Владимирович. Мой коллега.

Да хоть Александр Сергеич Пушкин — мне плевать.

— Здравствуй, Катя. — Он тянет мне свою клешню. Вот дурак! Мальчика от девочки не отличаешь?

— Здрасьте. — Я игнорирую клешню и с каменным лицом плюхаюсь на стул.

— Будешь ужинать? — Мама протягивает мне тарелку. — Я курицу запекла.

И зачем спрашивать, если всё уже сама решила!

О нет. О нет! Тарелка с васильками. Наши самые красивые тарелки. Мама с них пылинки сдувает. Достаёт из серванта на Новый год. И вот тарелка у меня перед носом, а на ней печёная картошка и куриная нога — шкворчит, как ядовитая змея, готовая выскочить из васильков и вцепиться в мою беззащитную шею. Похоже, дело труба.

— Так вы с мамой работаете вместе? — говорю я издевательски вежливо — но эти двое ничего не замечают. Жуют и переглядываются друг с другом, как школьники. Фу!

— Да, — отвечает Пушкин.

— Создаёте искусственный интеллект, который захватит весь мир?

— Катя!

Похоже, мама что-то почуяла, но Пушкин — точно нет.

— Надеюсь, до такого не дойдёт, — серьёзно отвечает он.

— Кто знает, — бормочу я. — Вдруг из-за вас компьютеры поработят человечество.

Мама издаёт гостевой смех и гладит меня по макушке:

— Ах, фантазёрка ты моя!

— Поработят — вряд ли, — замечает Пушкин. — Если компьютеры станут умнее людей — зачем им захватывать нас? Я бы на их месте улетел осваивать космос. Основал свою цивилизацию. Но не убивал людей. Зачем?

Лучше бы он оказался жирный, лысый, противный и тупой. Он не противный. У него добрый взгляд. Он говорит интересные вещи. От этого я ещё больше его ненавижу. И маму — тоже!

Я вцепляюсь в разнесчастную куриную ногу, как голодная гиена. Вот бы разгрызть её на части, чтобы она попала внутрь меня и пронзила моё многострадальное сердце. Вот бы перевернуть этот чёртов стол и разбить эти чёртовы тарелки! Вот бы крикнуть так, чтобы весь мир услышал: предательница! предательница! Но я стискиваю зубы и не издаю ни звука, пока мама не ставит передо мной чай. Я болтаю пакетик в кипятке и приземляю его в мамину кружку. Краем глаза вижу, как вздымаются пушкинские брови.

— Мама не любит свежий чай, — объясняю я подчёркнуто вежливо. Мог бы хоть поинтересоваться, что ей нравится, а что нет! Чурбан бесчувственный!

— Вот как, — отвечает Пушкин странным тоном, а мама отчего-то краснеет. Вот только этого не хватало! Ещё бы за ручки передо мной взялись! Фу, просто слов нет…

Не хочу торчать рядом, поддерживать светскую беседу и быть третьей лишней, так что при первой возможности валю в свою комнату, прихватив чай и булочку. Раньше за такое меня б пропесочили, а сейчас — ноль внимания.

Он уходит спустя полчаса, самые длинные полчаса в моей жизни. Я покидаю своё убежище. Прислоняюсь к косяку, скрестив руки на груди. Мама гремит посудой. Ещё и напевает себе под нос. Надо же, как развеселилась! На меня совсем не смотрит. А то бы поинтересовалась, почему я такая мрачная. Как ослепла!

— А где ба? — хмуро спрашиваю я.

— У соседки.

— Сама ушла или ты спровадила?

— Катя!

Мама оборачивается. У неё такое лицо, будто я её окатила водой. Но чудовище внутри меня ещё не насытилось, а только повязало салфетку на шею.

— Любопытно, — говорю я, вливая в голос как можно больше яда, — если ты так сильно любила папу — откуда взялся этот Пушкин?

— Кто-кто?

— Дмитрий Вадимович твой!

— Владимирович, — сухо отвечает мама. — Он мой друг. И мне не нравится твой тон.

Я вижу. Но продолжаю:

— Настолько близкий друг, что ты надела это платье и…

— Знаешь что? — обрывает меня мама. — Не тебе меня судить.

— Но разве ты не любила папу?!

— Любила. Но он умер — и надо жить дальше.

— Это звучит как предательство.

Мой голос дрожит. А её — нет:

— Это звучит как честность.

— Но разве любовь не бывает навсегда?

Мама усмехается:

— Навсегда ничего не бывает. Ничего — и никого. Помни об этом. Особенно когда отчитываешь бабушку за жирные блины.

— Но они и правда жирные!..

Она машет рукой и отворачивается домыть посуду.

Я возвращаюсь в убежище и бросаюсь ничком на диван. Мама у меня вроде бы умная, но иногда такое скажет — хоть стой, хоть падай. Может, она уже забыла, что такое любовь, если папа так давно умер? Ведь настоящая любовь никогда не кончается! Не ржавеет, как золото! Остаётся навсегда! Разве может такое быть, что я посмотрю на Антона и мои губы не разъедутся в улыбке? Мои губы, которые он целовал…

Что же происходит? Что?!

Появляется ба. Начинает бухтеть, что я разбросала одежду по комнате. Сколько ей твердила: сама соберу, просто позже! Нет: она ползает по полу и ворчит, какая я неаккуратная. А потом будет стонать, что у неё поясница разваливается. Как можно быть такой поперечной? Но сегодня мне не до её упрёков. Я внезапно спрашиваю:

— Ба, а что такое любовь?

— Ты бы лучше про учёбу думала, а не забивала голову ерундой. А, Катерина? — сердится ба, а я не могу понять, всерьёз она или просто изображает. — Рано тебе думать о любви.

— Рано? Да ладно! — возмущаюсь я. — Наши девчонки все уже с кем-то встречаются. А я что, рыжая? У Евы уже знаешь сколько парней было?

— Не знаю и знать не хочу! — отрезает ба. — Нашла с кого пример брать. Ева твоя — та ещё вертихвостка. Вот они, ваши любови современные. Сбежались, разбежались… Как мухи. Это разве любовь?

— Так что же такое любовь?

Ба хлопает дверцей шкафчика, поворачивается ко мне и внушительно произносит:

— Любовь — это ужасное чувство. Она привязывает тебя к человеку, и с этим ничего не поделать. Любовь — это страдание и боль. Может, лучше совсем без любви.

Я смотрю на неё во все глаза. Ничего себе!

— А как понять, что это любовь, а не что-то другое?

— Сейчас — никак, — отрезает ба. — Вырастешь — поймёшь.

Опять этот назидательный тон! Терпеть его не могу. Не знаешь, как ответить? Ладно! Не хочешь разговаривать? Пусть! Но зачем отмахиваться: «Вырастешь — поймёшь?» — если мне надо сегодня, сейчас, сию секунду!

Взрослые вообще такие непоследовательные. Вначале долбят: «Учись хорошо», а потом дразнят: «Много будешь знать — скоро состаришься». Вначале требуют от тебя правду — а потом сами молчат или лгут. Лицемеры! Вот как отец Антона с сигаретами.

Эх, Антон… Может, ба и права. Любовь — это боль. Сплошная боль. Куда ты пропал? Почему ни словечка не напишешь? Я же вижу: ты онлайн. Что я тебе сделала? Что случилось? Отчего не поделишься? Ведь мне не всё равно. Зачем ты меня мучаешь? Зачем? Может, лучше совсем без любви?

***

В воскресенье мы собираемся у Евы, и я вываливаю им всё про маму и Пушкина. Полина поджимает губы и молчит, Ева усмехается и покровительственно треплет меня по плечу:

— Готовься. Дальше будет хуже!

— Тебе откуда знать? — хмуро бросаю я.

— Мне-то? Ха! У меня дома каждые полгода появляется новый мужчина.

— Это как?

— Мать всех ухажёров тащит домой. А ухажёров у неё полно. Вот года три назад был Вадик, — Ева загибает палец, — потом этот, как его? Бородатый такой… А, Андрей с завода, потом Виктор — какой-то богатенький, что ли, подарил ей духи, а мне сумочку; Майкл из Америки — самый красивый, но очень уж старый: ему лет сорок, наверно, — совсем дед! Сейчас ходит Олег — он, наоборот, молодой: сама бы с ним замутила, но это странно… отбивать парня у матери… — Ева поднимает кулак. — Вот, уже пятеро. Были и другие, но я уже не помню…

Ничего себе!

— А как же любовь? — говорю я тупо.

Ева усмехается:

— Без любви прожить можно, а без мужчины — никуда. Надо уметь хорошо устроиться. Найти такого, чтоб за ним — как за каменной стеной. Чтоб решал все твои проблемы.

— Это ты сама так думаешь или мама сказала?

— Сама! И мать тоже. Разве она неправа?

— Неправа, — подаёт голос Полина.

— Твоя считает иначе?

— Моя мне не указ, — огрызается Полина. — У меня своя голова на плечах есть. Не надо ни на кого надеяться. Особенно на мужчин. Надо получить образование, найти хорошую работу… Чтоб ни от кого не зависеть.

— Ну и глупо, — фыркает Ева. — А как же мужские дела? Розетку починить или гвоздь забить?

— Ха! — фыркает в ответ Полина. — У тебя дома что, розетки каждый день ломаются?

— Было как-то дело… Год назад.

— И кто чинил?

— Ну… — Ева морщит лоб. — Вроде бы мастер. По объявлению нашли.

— Так в чём проблема? Зачем держать дома мужчину, если можно раз в год вызвать мастера и заплатить ему? Это же нерационально! Всё равно что купить дрель, чтобы раз в пять лет просверлить в стене одну дырочку!

— Дрель, говоришь? — усмехается Ева. — А кто тебя обнимет и поцелует — дрель? И всё остальное, кхе-кхе, тоже будешь с дрелью делать?

— Всё остальное, — свысока сообщает Полина, — куда безопаснее делать самой, чем с парнями, которые думают не головой, а этим самым местом.

— А жить с кем будешь? С сорока кошками?

— А хоть бы и с кошками. Только не с мужчиной. — Полина упирает руки в бока. — У вас глаза где — на затылке, что ли? Ну так разуйте их! Посмотрите хотя бы на свои семьи. Кому из нас повезло с отцами? Ева, что скажешь? Довольна своим папой?

Ева хмурится и кусает губы.

— Не особо, — наконец признаётся она. — С матерью как развёлся — и пропал. Не пишет, не звонит. Только в день рождения кидает денег. Провались они, эти деньги, лучше бы в гости зашёл. Или хоть спросил, как дела. Я как-то сама позвонила, говорю: «Папуль, как ты? Давай встретимся?» — а он мне: «Зачем?» А однажды на улице встретил со своей новой женой — и сделал вид, что меня не заметил. Девочки! Вы не представляете, мне так было обидно! Я знаю: у него там другая дочь появилась. А потом сын. А до меня и дела нет.

— Ну вот! — Полина криво улыбается. — Отец-огурец. Развёлся с женой — и с дочкой заодно. Обзавидоваться просто, а? Мой тоже не сахар. Не человек, а паразит. Вы прикиньте, ему если суп поставить и ложку не дать — так он и есть не будет! Ещё и скандал закатит. Мама приучила, а он на шею сел и ножки свесил. Я ему раз сказала, что в прислуги не нанималась, так он мне суп за шиворот вылил. Нормально, да? Спасибо бы хоть раз сказал — только морду кривит. А недавно наорал на меня — знаете, из-за чего? Нашёл в ванной мою прокладку!

— У-у-у! — Ева округляет глаза. — Использованную, что ли?

— Нет, в том-то и дело! Обычную, в упаковке. И поднял ор выше гор. «Это что ещё такое, ни стыда ни совести, убери немедленно, а если брат увидит?» Ну увидит, и что? Узнает, что я девушка! Ха! Вот это шок! У Полины есть вагина! И оттуда течёт кровь!

— У меня тоже такое было, — подхватывает Ева. — Только я всё сделала нарочно. Пошла на концерт и напихала в сумку прокладок, а сверху ещё и тампонами припорошила. Охранник остановил: «Покажите, что там у вас…» Полез и такой — «ой», отдёрнулся, как будто я гадюку принесла. Говорит: «Проходите», а у самого глаза так и бегают.

— Прокладочная сила! — подхватывает довольная Полина. — А если бы ты сказала: «У меня месячные» — он бы сквозь стену просочился и свалил, лишь бы рядом не стоять.

Они хохочут, а мне совсем не весело. Я чувствую себя вулканом, внутри всё громыхает и клокочет, ещё чуть-чуть — и извергнется. И, словно в ответ моему клокотанию, из-за стены доносятся приглушённые крики. Ева поджимает губы:

— Снова в пятой скандалят.

Стены — как из бумаги. Даже подслушивать не надо: слышно всё до словечка:

«Почему опять тройка? А? Почему?»

«Папочка…»

«Носом не верти, прямо стой! Идиотка тупорылая!»

— Может, пожаловаться куда-нибудь? — нерешительно говорит Полина.

— Куда? — Ева разводит руками. — И смысл? Мама говорит: не лезь. Типа чужая семья — чужое дело.

— Ещё кому-то повезло с папашей, — подытоживает Полина.

— Не все отцы такие, — говорю я зло. — Не надо обобщать! У меня был прекрасный отец. Получше ваших!

— Был? Куда ж он подевался? — скептически говорит Полина.

— Умер. А если б не умер — у нас была бы прекрасная семья! Он любил маму, любил меня, носил меня на руках! Звал меня коростель…

— Это что такое? — фыркает Ева. — От слова «короста», что ли?

— Дура! — вспыхиваю я. — Это птица такая. При чём тут короста?

— Ну, просто звучит похоже… — бормочет Ева. — Не кипятись. Что за птица?

— Ходит пешком. Не любит летать. — На меня внезапно наваливается усталость. Я ничего не хочу объяснять.

Полина дёргает плечом:

— Если мама рассказывает только хорошее — это не значит, что плохого не было. Удобно гордиться мёртвым отцом! Он-то новых дочерей не наплодит. Суп за шиворот не выльет. С чего ты взяла, что он был бы лучше наших?

Да как она смеет!

— Полина! — негодующе говорит Ева. — Зачем ты так?

— Если твой отец — дерьмо, это не значит, что все такие! — ору я. — Тебе так трудно поверить, что на свете есть нормальные мужчины? Всех под одну гребёнку!..

— Что ты так нервничаешь, Катя, если ты права? — орёт Полина в ответ. — Хочешь верить в идеального отца? Пожалуйста. Да хоть нимб ему нарисуй! Хочешь облизывать своего Антошу с ног до головы? На здоровье!

— Я его не облизываю! А ты! Ты!..

— Девочки! Да перестаньте вы! Катя!

Я больше не Катя, я вулкан Попокатепетль. И чтобы не взорваться и не залить смертоносной лавой весь мир, я вскакиваю и рычу:

— Я ухожу! Провожать не надо!

Хватаю куртку, выскакиваю на лестничную площадку и прижимаюсь горячим лбом к железной двери квартиры номер пять.

— Ещё и мусор протух! Дрянь, паршивка! А ну шевелись! Быстрей, корова!

Подстёгнутая внезапным страхом, вылетаю из подъезда, как пепел из жерла вулкана. Снаружи серость, погань и морось. Меня пробирает дрожь. Я сую руки в карманы куртки, растопыривая локти. Эх, перчатки бы сейчас… Ба с утра предлагала — а я не взяла. Теперь жалею. Но ей ни за что не скажу! Ненавижу с ней соглашаться, даже если она права!

Меня обгоняет девчонка с мусорным ведром. Она шмыгает и горбится, шлёпает по лужам грязными кроссовками, и ветер полощет её чёрные волосы.

Я узнаю её.

Я делаю вид, что не узнала.

Вечером я показываю маме свои фотки. Вначале я обиделась на неё из-за Пушкина и решила, что вообще никогда больше с ней не заговорю, но потом не выдержала. Мама оценила. Особенно фотку с краеведческим музеем.

— Вот эта очень удачная. А если бы ты отошла на пару шагов и присела — было бы ещё лучше. Видишь? Ракурс поменяется.

— Не думала, что ты разбираешься в фотографии, — бормочу я. Мама выпрямляется:

— Почему это?

— Папины снимки я видела. Они классные. А твоих там ни одного не было.

— Ну… — Мама усмехается. — Кое-что я тоже знаю.

— А-а. Тебя папа научил?

— Мне надо работать, — говорит она вместо ответа. — Отличная серия. Продолжай.

Раскрывает ноутбук. Кажется, обиделась. На что — совершенно непонятно. Ну и ладно. Схожу к краеведческому музею и переделаю снимок. Посмотрим, что получится.

Перед сном я смотрю на огни ночного города и болтаю с Антоном. Он позвонил мне, и мы протрепались целый вечер. Потом ба застучала мне в дверь, я нырнула под одеяло, и мы продолжили переписываться. Обиды растаяли, как снег на сковородке. Хотя пара снежинок всё же осталась.

Катя Крюкова

Почему ты так себя вёл? Зачем меня игнорил?

Антон Бакланов

катюш, не выноси мне мозг

Катя Крюкова

Я ничего не выношу! Просто хочу знать.

Антон Бакланов

хорош. закрыли тему. лучше посмотри на это

Если б не лежала — упала бы. Факт! Это же я — сижу, склонившись над тетрадью! Он сфоткал меня на уроке и выложил на свою страницу. И подписал:

«Солнышко светит, мне хорошо, всё, потому, что, ты рядом, со мной, сердце стучит, лишь для тебя, всё, потому, что ты моя».

Он любит меня! Он любит меня!! Он любит меня!!!

***

Не день, а полное дерьмо. Даже так: дерьмовое дерьмище с начинкой из дерьма, политое жидким дерьмом и посыпанное твёрдым. Точнее и не скажешь.

Перед классным часом Полина в коридоре берёт меня под локоть:

— Надо поговорить.

— Чего тебе?

— Я кое-что слышала. — Понижает голос. — Как твой Антон трепался с друзьями из одиннадцатого.

— И что?

— Похвастался, что прочёл одну книгу. «Бабольщение: как завоевать любую тёлку».

— И что-о-о?

— Эта книга… Ты не понимаешь…

— Я понимаю, — перебиваю я её, — что подслушивать чужие разговоры — низко. Ещё — что ты ненавидишь мужчин. И не успокоишься, пока все не станут такими же мужененавистницами. Так вот, я — не стану!

Полина сужает глаза:

— Так не приходи жаловаться, когда он тебя обидит.

— Он никогда меня не обидит! И ты будешь последняя, к кому я приду!

На классном часе всё стало ещё хуже. Разругались в пух и прах. Всё из-за дискуссионного клуба. Ольга Ивановна разделила нас на группы и дала каждой задание: придумать, как решить глобальную проблему современности. А потом выступить перед всеми и рассказать своё решение. Нашей группе досталось перенаселение планеты. Вначале всё было уныло и тухло, обсуждение не клеилось, но потом Курочкин выдал:

— Народ, всё просто как дважды два. Если людей слишком много — надо убивать лишних. Проблема решена!

— Ха-ха, я за! Это Спарта-а-а!

— Очумел, что ли? В Спарте тебя бы первого скинули со скалы!

— За что же?

— Хотя бы за твой сколиоз!

— Народ, алё, я же серьёзно! Надо только определиться, кого считать лишними. И всё. Я голосую за инвалидов.

— Чего?

— Да я не про всех! У кого варит голова — те приносят пользу. А овощи, которые только слюни пускают, — кому они нужны? Лежат в больницах, тратят наши деньги…

— Наши? Ты налоги-то хоть раз платил, а?

— Неважно! Это деньги государства, а государство — это я!

— Ну надо же, Людовик нашёлся! Даже он бы не додумался до такого фашизма!

— А я согласна. Убить лишних — почему бы и нет. Но при чём тут инвалиды? Они полезны для общества. Пусть живут. А вот сколько в тюрьмах сидит подонков? За убийства, изнасилования, разбой… Убил? Сдохни. Изнасиловал? Сдохни. Кормить ещё такую шваль…

— Да как ты задолбала со своим феминизмом! По-твоему, изнасиловать и убить — это одно и то же?

— А разве нет?

— Идиотка! Изнасилований вообще не бывает. Если сопротивляешься — тебя не изнасилуют. А если не сопротивлялась — значит, сама хотела!

— Бакланов, ты совсем баклан или как?

— С фемками не дискутирую! Может, лучше тебя прикончить за дебильные идеи?

— А может, тебя, Бакланов? Зачем человечеству столько мужчин? Оставим для приплода лучших. И ты в их число точно не войдёшь!

— Ах ты с…

— А ну тихо! — Ольга Ивановна вдарила по столу указкой. — Это дискуссионный клуб, а не бойцовская яма!

Полина сидела рядом со мной, и я прямо чувствовала, что она пылает от бешенства, как раскалённая сковородка. От нашей группы к доске пошёл Курочкин — и снова корчил из себя клоуна, так что мы выступили почти хуже всех.

На перемене Полина налетела на меня, как смерч:

— Ну и что?!

Я аж растерялась:

— Что — что?

— Ты слышала, что он сказал?

Конечно, слышала. И это было… неприятно. Неуютно. Но мало ли что он имел в виду? И вообще я не собираюсь обсуждать своего парня. Перемывать кости за спиной — некрасиво!

Я пожала плечами:

— Он просто пошутил.

— Пошутил? Это, по-твоему, шутки?!

— Или отстаивал свою точку зрения. Или провоцировал нас на спор. Это же дискуссионный клуб! Какой смысл говорить о том, с чем все согласны?

— Да ты просто дура! — всплеснула руками Полина. — Слепая дура, идиотка безмозглая!

— Заткнись! — заорала я.

Она и правда заткнулась. Уставилась на меня. А я совсем осатанела. Перед глазами всё стало бело, кулаки сами собой от злости сжались:

— Какое тебе дело? А? Какого чёрта ты лезешь ко всем со своей мудростью? Думаешь, остальные тупее тебя? Или завидуешь, что у всех есть парни? У всех, кроме тебя! С чего бы это?

— Девочки, да успокойтесь же! — Ева безуспешно пыталась обратить на себя внимание, но толку от неё было — как от микроба, разнимающего слонов.

Полина поджала губы:

— Мне парень и не нужен.

— Ага, конечно! Утешаешь себя? И как, помогает? Откуда у тебя возьмётся парень? Жирная грубиянка! Никому не нравишься. Никто на тебя не смотрит. Может, найдёшь себе такую же, как ты, и будешь с ней…

— Катя! — Ева с грохотом роняет учебник. — Полина! Ты что, и правда лесби?

— Это Спарта-а-а! У-у-у!

Я осеклась. В класс ввалились Курочкин с Томиловым. Они гоготали и орали. Подскочили ближе, завидев нас:

— Эй, девчонки! Катрин! Скинешь меня со Скалы Сколиоза?

— А меня — с Горы Горбатости! Ева, сбрось меня с Горы Горбатости!

— Да ну вас, обалдуи!

Мои губы снова разъехались в стороны, я зашлась смехом и не сразу заметила, как Полина пропала.

Ну и пусть. Катись! Ничуть не жаль. Ну, почти ничуть. Лишь капельку. Сама виновата. Достала. У меня тоже есть гордость. Не собираюсь молча выслушивать оскорбления. Я сказала всё как есть. Все так думают о ней и шепчутся за спиной — а я сказала. Это же правильно — говорить правду?

***

Ева напросилась со мной. Ныла, ныла и наныла. Мол, на личном фронте у неё полный швах, а так, может, подцепит кого интересного. Сколько я ей ни твердила, чтоб перестала забивать голову парнями, — ей что в лоб, что по лбу, одинаково.

— Они же там будут? И Пушкарёв, и Дружинин?

— Вроде бы да, — говорю я равнодушно.

Ева цепляет меня под руку:

— Ну пожалуйста, ну скажи Антону, чтоб меня позвал!

— Ладно, ладно…

И наконец-то этот день настал!

Что б такое надеть, чтобы ему понравилось? Джинсы? Скучно. Брюки? Уныние и тлен. Юбку? Хм… Разве что эту, красную. Довольно смело. Надо попробовать. Так-с… Надеюсь, я не разжирела с тех пор, как её купила. Нет: всё норм. Влезла. Застегнула. Хм… Неплохо, неплохо. Теперь верх… Ох уж этот верх. Белую? Синюю? Белая уж очень облегает, а у меня и облегать-то нечего… Ладно, хватит стонать! Я ему нравлюсь, я знаю. Даже если я приду голой, он будет не против! Ну конечно, не против, хи-хи. Он же парень! Нет, не хочу об этом думать. Антон не такой. Пускай Ева и считает, будто всем парням только одно и нужно: сиськи да смазливое личико. У меня ни того, ни другого нет, а парень есть. Так-то!

Я выплываю из своей комнаты, как королева. Я надела красную юбку и белую блузку с длинными рукавами, которые раздуваются, как паруса. Убрала волосы в высокий пучок, подкрасила ресницы. Неплохо получилось. Даже сама себе понравилась — а это бывает редко! Надеюсь, и Антон оценит.

Мама, как обычно, гнездится в кресле с ноутбуком на коленях. Поднимает на меня глаза:

— Отлично выглядишь.

— Спасибо.

— Какая ты у меня уже взрослая… — говорит она, и я слышу в её голосе непонятную грустинку.

Появляется ба. Осматривает меня с ног до головы:

— Юбка не коротковата?

— Нормально всё, — огрызаюсь я.

— И блузка слишком прозрачная…

— Могу мешок из-под картошки надеть! Устроит?

— Катя!

— А чего она мне настроение портит! — возмущаюсь я. — Я на день рождения иду, а не на похороны!

Ба поджимает губы:

— Ох, Катерина. Ты меня до сердечного приступа доведёшь.

— Инфаркт микарда, — грустно отзывается мама. — Вот такой рубец!

Обе прыскают, как девчонки. Не понимаю, чего тут смешного. И вообще, правильно говорить «миокард», а не «микард»!

— А взрослые там будут? — спрашивает ба.

— Конечно! У Антона мама ужас какая строгая. Пообещала: засяду на кухне и никуда не денусь, а то бедлам устроите. Боится, что мы её посуду грохнем.

— И я её прекрасно понимаю, — говорит мама. — Если бы мои любимые тарелки кто-нибудь разбил…

Я не слушаю: пора бежать. И так уже неприлично опаздываю. Пятнадцать минут назад было прилично, в самый раз. А сейчас… Не хочу пропустить самое веселье.

— И давай без глупостей, — напутствует меня мама в прихожей. — Никакого алкоголя. А если кто-то вдруг тебе предложит…

— Ма-ам! Хватит лекций! Я всё знаю! Я не ребёнок, у меня есть мозги!

— Очень на это надеюсь.

Засовываю ноги в туфли и молча корчу страдальческую рожу.

— И позвони, как дойдёшь.

— Ладно.

— В девять домой.

— В одиннадцать!

— В десять.

— Постараюсь. Всё, мне пора.

— Подожди! — Мама суёт мне блокнот и ручку. — Оставь-ка телефон мамы Антона. Как её зовут?

— Анна Михална. — Я пишу номер. — Вот, держи. — Возвращаю блокнот, хватаю куртку и шапку. — Всё, мне пора.

— Ты что же, Катерина, номер помнишь наизусть? — встревает ба.

— А ты сомневаешься в моей прекрасной памяти? — парирую я.

— Сейчас проверим, какая она прекрасная… Во сколько ты придёшь домой?

— В десять! Или как получится! — огрызаюсь я и вжикаю молнией. Ба просто невыносима! Опять мне настроение портит. С таким контролем свихнуться можно.

— Ладно, ладно, — мама машет рукой, — дуй уже. Хорошо вам поколбаситься.

— Чего?

— Или как сейчас это называют? Потусить? Оторваться? В общем, повеселись хорошенько, — подытоживает мама, и в её голосе опять прорезается грустинка.

— И шапку не забудь! — добавляет ба.

— Я уже в шапке! — рычу я в ответ, надеваю чёртову шапку и хлопаю дверью.

Надеюсь, я вернусь до того, как мама встревожится и позвонит. Номер я выдумала. Как зовут маму Антона — не знаю. Она забрала Антонову сестру и на все выходные укатила к родственникам. Отец работает в ночь. Так что квартира в нашем распоряжении — сегодня туда заявится уйма народу.

Стыдно ли мне? Ну… Самую чуточку. На кончик мизинца. Зачем я соврала? Может, зря? Но тут же во мне поднимается чёрная буря: она заслужила! Сама виновата! Говорила, что любит папу, а сама с этим Пушкиным-Свинюшкиным под ручку ходила! Ещё небось и целовались… Фу! И мне ничего не рассказала! Что, только взрослым позволено обманывать? Значит, сегодня и я взрослая. Факт! Буду веселиться, сколько хочу. Буду пить и курить, если захочу. А может, сделаю что-нибудь ещё очень взрослое. Почему бы и нет? И ты, мамочка, узнаешь об этом последней, если вообще узнаешь! Хотя нет — последней будет Полина. Потому что с ней я больше никогда не заговорю. За то, что настраивала меня против Антона. За то, что вечно ставит себя выше всех. И за то, что назвала меня слепой дурой!

В прихожей я запинаюсь о чьё-то тело. У тела знакомое лицо: Томилов. То ли спит, то ли в отключке. Рядом на четвереньках стоит Курочкин. Старательно рисует у Томилова на лбу что-то похожее на сардельку.

— О, Катрин, привет! И ты здесь?

— Ну разумеется! Где Антон?

— Где-то тут. — Курочкин, пошатываясь, добавляет сардельке два глаза. — То тут, то там. Тра-та-там. Поищи сама. Хи-хи! Кто дрищет, тот всегда пройдёт! — Фыркает, как лошадь, и продолжает рисовать.

Фу. Пьяный идиот!

Квартира полна народу. Орёт музыка. От сигаретного дыма щиплет глаза. Все поверхности заставлены бутылками и пластиковыми стаканчиками, пустыми и початыми, с чем-то прозрачным, коричневым и жёлтым. Вот и Ева: развалилась в кресле, закинув ноги на подлокотник, размахивает пивной банкой, хихикает, строит глазки Пушкарёву и блаженствует. Ещё бы: кругом, как голуби на лавочке, расселись парни. Судя по бессмысленным рожам — то ли пьяные, то ли просто очарованы видом: Евина юбка с каждым покачиванием ног задирается всё выше и выше.

— Ну… Это самое… Хочешь ещё пива? — спрашивает Дружинин, а Ева тянет кокетливо: «Даже не зна-аю…» — хотя всё она прекрасно знает: ей надо и пиво, и парня — каждого на свете парня, чтобы они выстроились в очередь говорить ей комплименты и сражались за право принести ей баночку.

— Ева! Эй, Ева! Антона не видела?

Мотает головой и продолжает трепаться. Вот свинья! Даже поздороваться не встала. Лавирую между целующимися парочками и пробираюсь на кухню. У холодильника склеились ещё два полуголых тела. Антон с гоготом снимает их на телефон.

— О, Катюша, приветик!

Он слюняво чмокает меня в губы. От него противно пахнет. Похоже, тоже пьяный, как и Курочкин.

— Чего такая кислая?

— Ты что, выпил?

— А то! У меня же праздник? Будешь?

— Не знаю… Мама сказала…

— «Мама фкавала»! — передразнивает меня Антон, скривив рожу. — Маменькина дочка! Молочка налить? Соску дать?

— Зачем ты так?

— А чего ты как маленькая? Давай по пиву?

— Ну давай…

Антон суёт мне бутылку и с криком «Э! Без меня не начинать!» сваливает в гостиную. Разочарование во мне растёт и растёт, как опухоль. Хотя чего я ждала? Что он будет увиваться вокруг меня? Я что — Ева? Зачем мне это? Пусть веселится. Но мог бы хоть заметить, какая я красивая. Наряжалась для него, а он ни словечка не сказал. Грустно.

— Фанты! Давайте фанты!

— Дисюда, дисюда!

— Я тож буду, дайте мне!

В гостиной народ рассаживается кружком. Я втискиваюсь между двумя незнакомцами, слева — девчонка, справа — пацан. Ева напротив меня — между Пушкарёвым и Дружининым. Поймав мой взгляд, подмигивает. Я отвожу глаза: всё ещё злюсь, что она со мной не поздоровалась. Отпиваю из бутылки. Фу, как горько… Но раз все пьют — я тоже стану.

— Каждый по вещичке, быстрей-быстрей! — Антон топчется посередине, размахивая кепкой.

Фанты? Что за детский сад! Но не мой праздник — не мне и командовать. Я распускаю волосы и отдаю Антону резинку.

— Сюда, сюда! Я тож положу… Теперь погнали!

Антон трясёт кепку и вынимает оттуда монету.

— Задание. Рассказать о самом стыдном случае из жизни. Чья десятка?

— Моя! — Курочкин вскидывает руку. — В семь лет описался прямо на уроке!

— Фу-у-у-у!

— Это реально стыдно. Забирай! — Антон бросает монету. Курочкин ловит её ртом и делает вид, что глотает.

— А ну погоди! — кричу я. — Почему я этого не помню?

— Потому что я соврал, госпожа моего сердца! — глазом не моргнув, отвечает Курочкин.

— Так нельзя!

— С чего же? Никто не говорил, что я обязан…

Я машу рукой — охота мне с ним спорить! — и делаю ещё пару глотков. Внутри разгорается клубок огня, и его тонкие ниточки бегут по венам. Любопытно… Вот так, значит, действует алкоголь?

Антон достаёт новый фант:

— Задание. Продолжить в рифму. «На концерте Элтон Джона…»

— «…Повстречались два гондона!» — без запинки выдаёт пацан справа от меня. Все так и грохнули. Странно: шутка тупая, но я хохочу вместе со всеми. Голова будто мыльными пузырями набита. Как весело!

— Тоха, давай что-нибудь поинтересней!

— Поинтересней? Легко! Тогда следующий пусть поцелует меня в зад!

Он вынимает из кепки резинку для волос, и моё сердце делает «бум!» прямо в горле.

— Чья?

— Моя.

— О-о-о!

— Я не хочу…

— Ха! Давай-давай!

— Це-луй! Це-луй! Це-луй!

— Назначь другое задание!

Я умоляюще смотрю на Антона — но он ржёт вместе со всеми:

— Штаны снять или сама снимешь?

— Я не собираюсь целовать твой зад, — отрезаю я.

— Э, хорош ломаться!

— Ну чё ты, чё ты?

— Правила одни для всех! Особенная, что ли?

Кто-то сзади поднимает меня на ноги и подталкивает к Антону. Я вырываюсь:

— Отвяжись! Пусти меня!

— Тихо! — Антон поднимает ладони. — Ща со всем разберёмся. — Хватает меня за локоть. Я, ошарашенная, не сопротивляюсь.

Он запирает задвижку в ванной и оборачивается ко мне. На лице написана такая злоба, что я в ужасе отшатываюсь. Прижимаюсь к холодному кафелю.

— Какого хрена?

— Антон…

— Те что, трудно было? А?

— Вообще-то да! Это унизительно!

— Дура! Это просто игра!

— Если игра — должно быть весело!

— Всем и было весело!

— А мне — нет!

— Потому что нехрен ломаться!

Антон приближается. У него жуткое, перекошенное лицо. Прижимает меня к стене. Больше всего на свете я хочу исчезнуть.

— Давай по-хорошему. Не порти мне праздник.

— Не буду, — бормочу я. — Больше не буду. — Я готова сказать и сделать что угодно, лишь бы он не смотрел на меня таким стеклянным взглядом.

— Тут никто не увидит. Ну?

Через минуту мы выходим из ванной. Народ в ожидании пожирает нас глазами.

— Ну-у-у?

— То, что было, не для ваших ушей, — высокомерно говорит Антон.

— Вау!

— Ого!

— Фью-ю-ю!

— Так она тебя не только в зад поцеловала?

— Или не только поцеловала, а-ха-ха!

— Дальше, дальше!

Вокруг продолжается игра, но я уже ничего не вижу и не слышу. Меня будто раздели у всех на глазах. Я погибаю от унижения. Допиваю пиво — с каждым глотком оно всё больше горчит — и тащусь на кухню за новым. Может, вторая бутылка меня спасёт? Может, если я напьюсь, я не смогу думать ни о чём плохом? Ничего не будет саднить. Это же так просто: веселиться, хохотать, корчить рожи. Целоваться. Хорошо ведь? Хорошо. Всем вокруг. Почему мне — нет? Что со мной не так?

Возвращаюсь в гостиную. Там танцуют.

— Слушайте, парни, сейчас я вам зачитаю! — орёт Антон, его глаза блестят, и все вокруг кричат: «Давай, давай!»

В моей жизни давно бывало всякое дерьмо,

Мне много делали назло, но это ветром унесло.

Я настырный, как цунами, отвисаю с пацанами,

Ну а ты кто такая? Скоро я тебя узнаю!

Слушай, детка, может, ты стреляешь метко,

Но сейчас ты пропала, не на такого напала.

У меня хэпэ под тыщу, твои пули мимо свищут,

А когда я сам стреляю — прямо в сердце попадаю.

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я беру своё, беру своё всегда!

Иди сюда,

Давай, иди сюда!

Нет: вторая бутылка не спасает. Даже наоборот: на меня обрушивается уныние и безнадёжность. Я тупо смотрю вокруг и не понимаю: отчего им так весело? Поворачиваю бутылку — у моего отражения в коричневом стекле голова длинная, как огурец, — и думаю: зачем я пью? Что я здесь делаю? Разве я хочу быть тут — среди толпы незнакомцев, которые скачут, свистят и орут хором вместе с Антоном:

Ты зачётная тёлка, задери-ка футболку,

Ну, не строй недотрогу, покажи хоть немного,

Я хочу тебя, ты тоже, не хотеть ты не можешь,

Просто подойди поближе — а теперь спустись пониже.

Ждать тебя мне внапряг, как курить не взатяг,

Моё терпенье на исходе, это всё в моей природе,

Мог бы справиться сам — но это, знаешь, не то!

И неужели в самом деле ты поверила, что

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»?

Иди сюда,

Тупая ты…

И пьяная толпа хором заканчивает последнюю строку, воет и топочет, как многоногое чудище.

Мне страшно. Я хочу уйти. Как бы незаметно улизнуть?

Антон подскакивает ко мне. Хватает за руку, глаза блестят:

— Пошли!

— Куда? Зачем?

— Сюрприз!

Вталкивает меня в ванную — и лезет целоваться. От него противно несёт потом и водкой. Он шумно дышит и ввинчивает язык мне в рот, а руками лезет под блузку. Я упираюсь руками ему в грудь:

— Подожди, не надо…

— Не надо? Ты что, не хочешь?

Конечно, я хотела! Знаешь, как я мечтала о тебе? Знаешь, с какими мыслями я засыпала, какие сны видела и как трудно было смотреть в твою сторону, не превращаясь в ходячий пожар? Знаешь, что делала, нежась в ванне, шепча твоё имя — тихо, чтоб никто не услышал? Надеюсь, бога нет: если он это видел, я просто взорвусь от стыда, никакой Страшный Суд не понадобится! Ничего ты не знаешь: ты не спросил, я не сказала; но я сказала бы, сказала бы тебе всё, дай ты мне больше времени, пойми ты, что я не хочу вот так — здесь, сейчас, когда за дверью веселится пьяная орава, а твои липкие пальцы хватают меня за грудь!

— Антоша, давай не сейчас, — шепчу я умоляюще. — Пожалуйста!

— Значит, не хочешь, а? Уже на ком-то до меня попрыгала?

Он хватает меня за волосы. От ужаса и боли я немею. Я снова вижу его глаза — стеклянные, равнодушные глаза.

— Ч-что?.. Ты спятил?

— В чём проблема?

— Перестань! Пусти меня. Ты пьяный. Я не хочу с тобой разговаривать.

— Никуда ты не пойдёшь. — Он прижимает меня к стене. — Как же мой подарок на день рождения?

— Он в моей сумке. — Я пытаюсь высвободиться. — Пусти — я принесу.

— Ну уж нет. — Антон улыбается мне в лицо, и мне становится жутко от этой улыбки. — Я хочу другой подарок.

И он засовывает руку мне под юбку.

Миллиарды мыслей бьются в моей голове, но единственная из них может меня спасти, и я выпаливаю:

— У меня месячные!

Сквозь стену он не просочился. Но отскочил от меня — мигом. С таким лицом, словно я не я, а заразное чудовище.

— Сразу не могла сказать? На хрена вообще припёрлась?

— Что?..

— Думаешь, особенная? Думаешь, не найду такую, как ты? Ещё получше найду! За пять минут! Никто мне не откажет!

— Антон, постой…

Он вылетает из ванной, хлопает дверью. Я бегу за ним.

В самых страшных ночных кошмарах меня преследовал незнакомец. Я слышала его шаги, медленные и неотвратимые, и пыталась бежать. Но воздух — тягучий, как сгущённое молоко, — не пускал меня, не давал двигаться быстро. Я с криком просыпалась на мокрой простыне и бежала к маме в постель, чтоб она меня утешила, прогнала кошмар. У неё всегда получалось.

Но сейчас ничего не выйдет. Мамы рядом нет. И на меня обрушивается тот самый, знакомый кошмар. Вот только проснуться невозможно и некуда сбежать. Время растягивается, будто жвачка, облепляет мои ноги и руки, и я не могу отвернуться, не могу зажмуриться, я вижу всё. Как в пепельницах тлеют смятые окурки. Как пьяный Дружинин валится спиной назад прямо под ноги танцующим парочкам. Как парочки не обращают на него ни малейшего внимания и продолжают друг друга лапать. Как Антон выдёргивает Еву из кресла и целует прямо в губы. Как она растерянно улыбается ему в ответ. Как толпа вокруг них сжимается, будто кольца удава, разевает десятки ртов — только я ничего не слышу, звуки пропали, всё вокруг как в тумане. Как Антон хватает Еву за руку, вялую, будто переваренная макаронина, и тащит за собой в ванную. Дверь хлопает, и на меня обрушивается сотня звуков: топот, пьяное хихиканье, хрип музыки, звон стекла, хруст обёрток, скрип дверей; кто-то сбивает меня с ног, я падаю на колени и вижу перед собой на журнальном столике десятки банок и бутылок — прозрачные, жёлтые, зелёные, стекло, пластик, пустые, полные; я хватаю их и глотаю из каждой, обжигая горло, кашляя и захлёбываясь, пью, пока не понимаю, что меня сейчас вывернет, ползу в прихожую, у Томилова всё лицо в крови, какой кошмар, неужели его убили, сую непослушные ноги в туфли, нет, это просто кетчуп, придурки, хватаю куртку с вешалки, вываливаюсь в подъезд, цепляюсь за перила, спускаюсь по бесконечной лестнице и открываю дверь в безжалостный, сырой, холодный вечер, где меня никто не ждёт, потому что я осталась одна на всём белом свете, одна-одинёшенька, маленькая брошенная девочка, которую не любит ни единая душа, только ветер обнимает меня, один равнодушный ветер, и как же это всё несправедливо, нечестно, больно, я хочу умереть, больше всего на свете — умереть, упасть лицом в холодную грязь, покрыться льдом, закоченеть, ничего не чувствовать, и пускай на похоронах все рыдают, слишком поздно, я лягу в гроб — красивая, холодная, и не стану ощущать боли, как сейчас, будто сердце вырывают наружу, будто в голову вбивают гвозди — хрусть! — нет у тебя больше парня, — хрусть! — и подруги, — хрусть! — совершенно никого, — хрусть! — нет, это не гвозди, это ноги шагают словно сами по себе — левая, правая, левая, правая, каблуки ломают лёд на лужах, хрусть, хрусть-грусть, грусть-тоска, ну почему, ну за что же вы так со мной, за что-о-о, почему ты меня предал, почему ты предала меня, почему так холодно, откуда взялся лёд, отчего он так близко, а если я подую на него — растает ли он, губы так застыли, что не вытягиваются трубочкой, я снежная королева, которая больше не почувствует тепла — хотя что это, если не тепло? По правой щеке ползёт что-то горячее, а в левую кто-то часто-часто дышит, а над головой раздаётся знакомый голос:

— Чарли! Вета! Мира! Арчи! А ну ко мне! Катя? Катя, что случилось?

Он хватает меня за плечо. Переворачивает. Проваливай, хочу сказать я. Просто пройди мимо. Вали куда угодно: на Луну, на Сатурн, на другой конец галактики — проваливай куда подальше, прочь от моей семьи, от мамы, от меня, от моей пропащей жизни, которая разваливается на куски, ты последний человек, которого я хочу сейчас видеть! Но вместо горячей тирады мой рот наполняет горечь. Я поднимаюсь на четвереньки, трясу головой, как немая марионетка, и меня рвёт.

Мне всё равно, что будет дальше. Пусть меня видит хоть весь поганый мир — плевать.

Он поднимает меня на руки. Кажется, я запачкала его пальто. Внизу кто-то лает. Вверху сквозь чёрные ветки тополей мельтешат фонари. О фонари! Как вы можете светить, когда моя жизнь совсем кончилась! Неужели мне больше никогда не будет весело? Неужели этот кусок асфальта внутри теперь — моё сердце?

Ничего не осталось. Ничего. Только редкие вспышки в кромешной тьме. Вспышка — ко мне подплывает стакан с противной водой. Вспышка — я корчусь и блюю, перегибаясь через край ванны. Вспышка — щеки касается прохладная простыня. Вспышка — трещит незнакомый дверной звонок. Вспышка — мама стоит напротив меня с искажённым лицом, вначале растерянным, потом яростным. Вспышка — настоящая — она даёт мне пощёчину:

— Нет! Ты не будешь такой, как он! Не будешь!

А потом — только тьма и тишина.