Секретное задание, война, тюрьма и побег

Глава I

В начале 1861 года я почувствовал сильное желание собственными глазами взглянуть на движение сецессионистов, чтобы на основании личных наблюдений узнать, возникло оно внезапно или нет, чего хотели революционеры, во что верили и чего боялись.

Но южный климат, никогда не повышавший долголетия аболиционистов, теперь был особенно неблагоприятен для здоровья каждого северянина, независимо от крепости его политической конституции. Я исподволь чувствовал, что меня могут узнать, поскольку за несколько лет разъездной журналистской деятельности и активному участию в политических дискуссиях, мое лицо стало знакомо множеству совершенно неизвестных мне людей, и я приобрел огромное количество самых разных знакомых, что совершенно неизбежно для любой такого рода полуобщественной жизни.

Более того, я прошел через Канзасскую войну, и теперь многие из тех «приграничных головорезов», теперь уже в значительно лучшей форме, зажгли свои яркие факелы от костров ранней Сецессии. Я не хотел встречаться с ними, потому что я не мог вспомнить ни одного человека из них, кто мог бы симпатизировать мне. Но мой инстинкт истинного газетчика победил рассудительного журналиста, и таким образом, все закончилось тем, что я вошел в состав выездной группы, представляющей собой «The Tribune»[3] на юго-западе.

Спустя несколько дней я вошел в кабинет исполнительного редактора — он просматривал огромную кучу писем, которые принесла ему утренняя почта, — с той удивительной быстротой, которая может быть выработана только исключительной сообразительностью, многолетней практикой и естественной склонностью к этой очень деликатной и трудоемкой работе. Современная газета — это своего рода интеллектуальный броненосец, на котором в то время, когда Капитан — Главный Редактор — публикует отчеты своему начальнику — Публике, развлекает гостей в своей элегантной каюте — Ведущей Колонке, получает похвалы за каждый «бортовой залп» в виде Печатных Букв-И-Знаков, и за каждую выпущенную во врага пулю — Удачную Статью, есть скрытый от всех и не видимый никем его Помощник — Исполнительный Редактор — значительно менее популярный, но который держит корабль в полном порядке от трюма до кончиков мачт, день и ночь напролет следит за каждой мелочью, и жизнь которого — ежедневно чудесные результаты тяжелой работы.

Редактор, я думаю, просматривал почту, тратя на одно письмо не более минуты. Он принимал окончательное решение по каждому прочитанному им письму, действуя в соответствии с великой истиной, что, если он отложит его рассмотрение на потом, то вскоре на его скрипучем столе образуется такой многослойный покров, который ни один, даже самый умный геолог не сможет ни разобрать, ни рассортировать. Одни письма безжалостно летели в корзину. Другие, с молниеносно нанесенной карандашной отметкой, указывающей тип и стиль печати, складывались в стопку в наборном цехе. Несколько больших пакетов с рукописями были снова упакованы в конверты для пересылки по почте с трехстрочной надписью, которая — хотя я и не читал ее, — я знал, что она гласила нечто вроде этого:

Здесь быстро действовало хорошо развитое природное чутье, которое позволяло понять смысл целого по очень небольшой его части, по одной строке и ключевому слову. Казалось лишь два или три беглых взгляда определяли судьбу каждого письма, но читающий не был полностью поглощен своим занятием, поскольку в то же время он продолжал вести разговор:

— Я получил ваше письмо. Вы собираетесь в Новый Орлеан?

— Нет, если вы не пошлете меня туда.

— Я полагаю, вы осознаете, что это довольно опасное дело?

— О, да.

— На этой неделе домой вернулись двое наших корреспондентов — им едва удалось спастись. На Юге осталось еще шестеро, и меня бы не удивило, если бы именно сейчас я получил телеграмму, сообщавшую либо о тюремном заключении, либо о смерти любого из них.

— Я много думал об этом и принял решение.

— В таком случае мы будем очень рады, если вы поедете.

— Когда я могу выехать?

— Хоть сегодня, если хотите.

— Насколько большую область я должен объехать?

— Сколько сочтете нужным. Отправляйтесь туда, где, как вы считаете, будет лучше всего.

— Как долго мне стоит оставаться там?

— До самого конца волнений, если получится. Как вы сможете это предугадать? Однажды, в одно прекрасное утро вы вернетесь обратно ну, скажем, недели через две.

— Поживем-увидим.

Размышляя о наиболее подходящей для этого путешествия линии поведения, я вспомнил совет бессмертного Пиквика: «В таких случаях надо делать то, что делает толпа». «Но, по-видимому, здесь две толпы», — заметил мистер Снодграсс. «Кричите с тою, которая больше», — ответил мистер Пиквик. Фолианты — и те не могли бы прибавить к этому. По этому плану я и решил действовать — скрывая свою профессию, политические взгляды и место жительства. Невероятно трудно закрыть под замок свой собственный язык на несколько недель и притворяться не тем, кем ты являешься на самом деле, но ради собственного комфорта и безопасности это пришлось сделать.

Во вторник, 26-го февраля, я покинул Луисвилл, штат Кентукки и поездом отправился в Нэшвилл. Единственной и главной темой разговоров между пассажирами были общественные дела. Все ехавшие в поезде примерно одинаково разделились на восторженных сецессионистов, убеждающих всех я в пользу нового движения, благодаря которому негры стали стоить намного больше, чем когда-либо прежде, и квази-лоялистов, непрерывно повторяющих: «Мы хотим лишь, чтобы Кентукки оставался в Союзе как можно дольше». Но ни один человек не заявил о себе открыто как сторонник Правительства.

Пять часов мы ехали среди синих, очаровательных, покрытых лесом холмов, лишившихся своей листвы лесов и бревенчатых жилищ, у входов в которые женщины и маленькие девочки самодовольно курили свои трубки, прекрасных, гостеприимных и окруженных естественными парками ферм, табачных плантаций, на которых негры обоих полов — женщины в грубых ботинках из бычьей кожи и выцветших платьях и невзрачных, обернутых словно тюрбаны вокруг их голов платочков — мотыжили землю — а затем мы прибыли в Кэйв-Сити.

Я покинул поезд, чтобы до отеля «Mammoth Cave» миль десять проехаться верхом. Расположенный в самом центре ухоженной полянки, затененной величественными дубами и стройными соснами, он вырисовывается огромным и белым, длинным и невысоким одноэтажным строением, с глубоким портиком, и известным под названием «Коттеджи».

Несколько вечерних часов были приятно проведены в Белой пещере, в которой наросты на стенах, на первый взгляд тусклые и свинцового цвета, после привыкания к неяркому свету факелов становятся безупречно белыми. Здесь есть небольшие озера, настолько прозрачные, что воды совершенно не видно. Каменные портьеры, сложенные в изящные складки, создают ощущение присутствия в элегантно отделанной гостиной, каменные чаши, куда вода все еще стекает и застывает. Потолок, покрытый множеством ячеек, подобно пчелиным сотам — идеальное произведение искусства, — бесконечные ряды сталактитов — все совершенно одинаковые — ребристые и покрытые насечкой — простираются ласкающей глаз колоннадой, а также множество других нигде не встречающихся произведений ручной работы Природы в зависимости от ее постоянно изменчивого настроения. Многие из них огромны, несмотря на то, что для образования одного тончайшего слоя требуется целых тридцать лет! Хорошо сказано в немецкой пословице: «Бог терпелив, потому что он вечен».

На следующий день в обществе еще одного посетителя я отправился в Мамонтову пещеру. Мэтт, наш немногословный чичероне[4], прослужил гидом уже 25 лет, и за это время, как было подсчитано, прошел под землей более 1 500 миль. Это звучит не столь фантастично, если учесть, что все проходы великой пещеры в совокупности составляют более 150-ти миль и что в ней 226 уже открытых залов. Наша экипировка состояла из двух ламп для проводника и по одной у каждого из нас. В нескольких местах пещеры хранятся несколько бочек с маслом, поскольку крайне важно, чтобы лампы посетителей этого лабиринта тьмы должны быть всегда заправлены и постоянно светить.

Термометр внутри постоянно показывает 59°[5] по Фаренгейту, и пещера «дышит только один раз в год». Зимой это длительный вдох, а летом воздух постоянно течет наружу. Ее огромные залы — это легкие Вселенной.

В 1845 году в пещере было построено несколько деревянных и каменных домиков, где жили больные туберкулезом пациенты, которые считали, что сухая атмосфера и равномерная температура окажут на них целебное воздействие. Спустя три-четыре месяца их лица стали совершенно белыми, зрачки их ввалившихся глаз расширились так, что радужная оболочка стала совершенно невидимой, а руки и ноги почернели и потеряли свой первоначальный цвет. Трое больных скончались, остальные — вскоре после того, как покинули пещеру.

Мэтт дал яркое описание этих несчастных, словно призраки бродящих по пещере — их гулкий кашель, эхом отдававшийся через множество залов. Должно быть, это выглядело ужасно — как будто гробница раздвинула свои тяжелые и мраморные челюсти, чтобы ее жертвы могли свободно блуждать по этому подземному Чистилищу. Кладбище казалось бы значительно более веселым местом, по сравнению с таким оживленным склепом. Волонтерская медицинская консультация, как и предложение о перемене места всегда в состоянии готовности. Моя собственная панацея для тех, кто жалуется на легкие — совершенно иная. Оседлайте лошадь или наймите экипаж, и для начала, не слишком нагружая себя, прокатитесь по огромным долинам Скалистых гор или Калифорнии, ешьте и спите на свежем воздухе. Природа будет очень доброжелательна к вам, если вы полностью доверитесь ей, ведь воздух настолько чист и сух, что свежее мясо, разрезанное на полоски и подвешенное, дойдет до готовности без соления или копчения, и его можно перевозить с собой куда угодно, и ее целебная сила кажется почти безграничной.

Стены и потолок пещеры затемнены и зачастую просто скрыты за мириадами визжащих летучих мышей, в это время года они все висели на своих когтях вниз головой и не могли улететь, даже когда подвергались жестокой опасности быть задетыми нашими факелами.

«Методистская Церковь» представляет собой полукруглый зал, естественные выступы которой образуют кафедру проповедника, и деревянные колоды, принесенные сюда тогда, когда впервые 50 лет назад здесь была проведена религиозная служба, в идеальном состоянии, но служат в качестве сидений. Странствующие методистские священники, равно как и проповедники других конфессий, все еще изредка приходят сюда. Богослужение при тусклом благоговейном свете тонких свечей и сопровождаемое эффектом, который всегда производит музыка в подземелье, наверняка выглядело очень впечатляюще. Как бы возрождались те ранние дни христианской церкви, когда преследуемые последователи Иисуса в полночь встречались в горных пещерах, чтобы объединить в гимне свои благоговейные голоса и снова услышать странную и сладкую историю его учения, его смерти и его всеобъемлющей любви.

На одной из стен есть гипсовый рельеф, который называется «Американский Орел». Почтенная птица в полном соответствии с теми мрачными временами, когда он пала здесь, была в очень плохом — полуразрушенном состоянии. Одна нога и некоторые другие части ее тела отделились, оставив ее как бы сомневающейся в собственной идентичности, но клюв был все еще в полном порядке, и, возможно, смог бы в случае необходимости издать свой древний ликующий клич.

У «Храма Минервы» сильно изрезанные стены и красивый, ячеистый вогнутый потолок, лишь только статуи его хозяйки тут нет. Так часто упоминаемая, измученная беспощадными, постоянно заставляющими ее вновь и вновь выпрыгивать из мозга Юпитера политиками богиня, без сомнения, в каком-то уединенном уголке обрела уединение и покой.

Мы с трудом протиснулись через узкий и извилистый, прорезанный сквозь скалы каким-то древним потоком воды проход, который и назвали соответственно — «Страдание Толстяка», утерли пот в довольно большом зале под названием «Большое Облегчение», заглянули внутрь «Зала Бэкона», где небольшие известковые наросты на потолке так чудесно похожи на настоящие окорока, заглянули в цилиндрическую «Бездонную Яму», которая, как я совершенно секретно могу сообщить читателю, имеет дно — на 106 футов ниже поверхности ее края, посмеялись над потолковыми фигурами Гиганта, его Жены и Ребенка, напомнившими нам карикатуры из «Punch», восхищались изящными и тонкими белого и пористого гипса цветами на стенах «Пенсакола-Авеню», постояли у «Мертвого Моря», с его темной и мрачной водой, перешли по переброшенному через Стикс естественному мосту и остановились на берегу Леты.

Затем, сев на небольшую плоскодонную лодку, мы медленно заскользили по реке Забвения. Это было странное, невероятно. При свете наших факелов мы смутно различали темные, смыкающиеся где-то вверху стены, которые отвесно — на 100 футов — до самого потолка, поднимались из воды. В этом призрачном свете наш молчаливый гид выглядел как посланник из царства Плутона, он стоял на носу, управляя нашим маленьким судном, медленно двигавшимся по сонной и извилистой реке. Глубокая тишина нарушалась лишь каплями воды, которые падали с потолка, и со звуком похожим на тиканье часов ударялись о поверхность реки, и всплеском воды от входящего в нее весла, предназначенного, чтобы вести нас. Когда мой спутник заиграл на своей флейте тягучую и напряженную мелодию, которая эхом отразившись в сплошной пустоте от сводов бесконечной пещеры, приобрела настолько потусторонний тембр, что я уже был почти готов увидеть, как разверзнутся стены и из-за них появятся целые толпы демонов, танцующих дьявольский танец вокруг своего адского костра. Я никогда не видел ни одного сценического эффекта или произведения искусства, которые могли бы сравниться с этим.

Если кто-нибудь желает в полной мере получить невероятное удовольствие и испытать самые яркие ощущения от великого и мрачного, пусть он под звуки похоронной музыки хотя бы разок проплывет на лодке по Лете.

В первый раз мы увидели «Звездный Зал» с потушенными огнями. Это дало нам возможность почувствовать «видимость тьмы». Казалось, что перед нашими глазами и есть сама плотная чернота тьмы. Не было видно ничего далее четверти дюйма. Если бы кто-то остался здесь один, его разум долго бы не продержался. Даже несколько часов такого полного отсутствия любого света, возможно, могли бы сломить его. На бесконечном множестве небольших участков потолка темный гипс осыпался, обнажив ярко-белый слой известнякового потолка, таким образом, создав подобие звезд. Когда зал был освещена, эта иллюзия стала совершенной. Казалось, мы стояли на дне глубокого каменного колодца и смотрели на звездный небосвод. Факел медленно повернулся, чтобы бросить тень на потолок — и мы увидели плывущее по небу облако — и это было настолько красиво, что невозможно найти слова описать это. «Звездный Зал» является самым прекрасным произведением всей этой великой галереи Природы.

Мой компаньон всю свою жизнь прожил в нескольких милях от пещеры, но только теперь впервые посетил ее. Так всегда бывает — те вещи, ради счастья увидеть которые, паломники преодолевают половину мира, мы равнодушно оставляем за нашими собственными дверями. Люди всю жизнь живут рядом с горой Вашингтон, и все же никогда не видели той величественной панорамы, которая открывается с ее вершины. Они с самого детства живут под звуки рева Ниагары и ни разу не обращали внимания на этот грандиозный водопад, где Мать-Земля, словно Рахиль, плачет о своих детях и никогда не сможет утешиться. Мы никогда не сможем получить истинного наслаждения, пока для достижения его не преодолеем невероятное расстояние.

На всем моем пути по Кентукки нерешенные проблемы были самой горячей темой для разговора и самой большой болью в каждом сердце. Во время разговора один джентльмен в таких словах выразил чувства штата:

— У нас больше бед, чем у любого другого рабовладельческой общины, потому что Кентукки теряет больше негров, чем все хлопковые штаты вместе взятые, но Сецессия — это не средство их решения. Это лишь прыжок со сковороды прямо в огонь.

Другой, с посеребренной от прожитых лет головой, сказал мне: «Когда я жил в этом графстве и был еще мальчиком, некоторые из наших соседей на плоскодонной лодке отправились в Новый Орлеан. Когда мы прощались с ними, мы совсем не ожидали увидеть их снова, мы думали, что они уже покинули этот мир. Но спустя несколько месяцев они вернулись, пройдя весь свой путь пешком, по Индейской Территории, упаковав свои одеяла и провизию. Теперь же на поездку из Нового Орлеана нам потребовалось только пять дней. Я благодарю Бога за то, что живу в наше время — время Железной Дороги, Телеграфа и Печатной Прессы. Мы были величайшим народом величайшей эпохи в истории. Но это все это в прошлом. Правительство раскололось, рабовладельческие штаты не могут обрести свои права, а те, что отделились, никогда не вернутся обратно».

Старый фермер «считал», что если я много путешествовал, я, наверняка, мог лучше знать, есть ли какая-либо надежда на мирное урегулирование. Если бы Север, как он считал, был справедлив, подавляющее большинство кентуккийцев стояли бы за Союз. «Очень жаль, — сказал он очень серьезно, и голос его дрогнул, — что мы, американцы, не можем жить дружно как братья, вместо того, чтобы постоянно ссориться из-за кучки негров».

То, что я могу вспомнить о Нэшвилле, штат Теннесси, так это только невкусный завтрак в одном из его отвратительных отелей, его уютные тенистые улицы и мраморный Капитолий, который, если не считать его собрата в Колумбусе, Огайо, считается красивейшим зданием законодательного органа штата на континенте.

Продолжая движение на юг, я обнаружил, что страна уже «оделась в прекрасный весенний наряд». Вязы и камедные деревья с гордостью демонстрировали всем свою пышную листву, трава и пшеница плотным зеленым ковром покрывали землю, а поля и леса светились глянцем остролиста. Железная дорога проходила через большие хлопковые поля, на которых множество негров обоих полов пахали и мотыжили землю, а их надзиратели, вооруженные дробовиками и ружьями, сидели на высоких зигзагообразных оградках. Снежные пучки хлопка все еще торчали из тусклых коричневых колокольчиков — увядающих остатках урожая прошлого года — их не собирали и они уходили под плуг.

Теперь моим попутчиком был урожденный кентуккиец, молодой торговец из Алабамы. Он громко называл этих людей аристократами. Они смотрели сверху вниз на любого, кто обеспечивал его существование — и в самом деле — на всех, у кого не было негров. Леди были прекрасны, и зачастую даже образованы, но, мягко добавил он, они были бы намного лучше, если бы они так не «опустились». Он уверял, что Алабаму втянули в революцию.

Тем же вечером, перейдя границу Алабамы, я очутился в «Конфедеративных Штатах Америки». В маленьком городке Афины звезды и полосы все еще реяли в воздухе, когда поезд тронулся с места, я смотрел на старый флаг, размышляя о том, когда я снова увижу его.

Следующий пассажир, который занял место рядом со мной, воспользовался формой разговора вполне традиционной при встрече незнакомых людей Юга и Дальнего Запада, он спрашивал, как меня зовут, где я живу, чем занимаюсь и куда еду. На все это он получил ответ, что я живу в Нью-Мексико и теперь неторопливо направляюсь в Новый Орлеан, планируя посетить Веракрус и другие города Мексики, прежде чем вернуться домой. Эта легенда, которую я потом взял на постоянное вооружение, оказалась вполне правдоподобной в силу моих знаний Нью-Мексико и дала мне то преимущество, что не давала повода считать меня шпионом. И сецессионисты, и юнионисты, не особенно пристально рассматривая меня, свободно вели диалог. Аарон Берр утверждал, что «часто повторяемая ложь так же хороша, как и правда». В моем случае это было действительно так.

Мой собеседник был крупным скотопромышленником, большую часть своей жизни проводивший в Алабаме, Миссисипи и Луизиане. Он решительно заявил, что люди этих штатов были введены в заблуждение, что их сердца были верны Союзу, несмотря на все те фокусы, которые использовались, чтобы обмануть их и вывести из равновесия.

В Мемфисе жил мой старый друг, которого я не видел много лет, и который теперь был коммерческим редактором ведущего в регионе журнала «Secession». Я знал, что он вполне заслуживает доверия и, в глубине души, ярый противник рабства. Утром, в день моего приезда, он зашел ко мне в «Gayoso House». После сердечных приветствий он спросил меня:

— Зачем пожаловали сюда?

— Писать для «The Tribune».

— Как много собираетесь объехать?

— По всем штатам Залива, если получится[6].

— Друг мой, — ответил он своим глубоким низким голосом, — а вы знаете, что это очень опасное дело?

— Возможно, но я буду очень осмотрительным, когда попаду в такую жару.

— Я не знаю, — пожал он плечами, — что вы называете жарой. На прошлой неделе двое северян, которых толпа определила как аболиционистов, отправились домой с обритыми головами — они представляли «Adams' Express». За несколько дней до этого, на дереве, которое вы видели на том берегу реки, был повешен человек, обвиняемый в подкупе рабов. Еще один человек был изгнан из города по подозрению в написании письма для «The Tribune». Если люди в этом доме или на улице узнают, что вы один из ее корреспондентов, у вас даже времени на молитву не будет.

После долгой, подробной беседы, в течение которой мой друг узнал обо всех моих планах и дал мне множество ценных советов, он заметил: «Первым моим желанием было стать на колени и просить вас, ради всего святого, вернуться обратно, но мне кажется, что вы сможете относительно безопасно совершить свою поездку. Вы — первый человек, которому я открыл свое сердце за столько лет. Я хочу, чтобы некоторые из моих старых северных друзей, которые думают, что рабство — это хорошо, своими глазами увидели, те леденящие кровь сцены, которые происходят на аукционах по продаже рабов. Я знал двух беглых негров, которые были готовы скорее умереть от голода в своих убежищах, найденных ими в этом городе, чем быть пойманными и отправленными обратно к их хозяевам. Я и раньше не любил рабство, а теперь я ненавижу его всем своим сердцем». Его плотно сжатые губы и стиснутые до ногтей в ладонях пальцы, свидетельствовали о глубине его чувства.

Глава II

Пока я оставался в Мемфисе, мой друг, который был знаком с лидерами мятежников, дал мне много полезной информации. Он настаивал на том, чтобы они были в меньшинстве, но сегодня управляли всем, потому что они были более шумными и агрессивными, чем спокойно сидящие дома лоялисты. Накануне городских выборов все считали их подавляющим большинством, но когда было созвано собрание юнионистов, люди вышли на улицу, и, увидев старый флаг, «со слезами в голосе» приветствовали его. Многие, испугавшись, ушли от опроса. Большинство городских газет, за единственным исключением, были против правительства, но за Союз проголосовало большинство — более трехсот.

— Скажите мне, что же это за «обман» и «обида», о которых я слышу отовсюду?

— Трудно сказать точно. Массы поглотило расплывчатое, горькое и «огорчительное» чувство, что Юг обижается, но лидеры редко опускаются до объяснения подробностей. Когда же они это делают, это звучит очень смешно. Они настойчиво рассказывают о чудесном росте Севера, отмене Миссурийского компромисса (заключенного благодаря голосам южан!), и что Свобода царит на большем количестве территорий, чем Рабство. Сецессия не является ни новым или спонтанно возникшим движением — каждый из его лидеров здесь говорил о нем и планировал его в течение многих лет. Казалось, что они руководствуются как личными амбициями, так и дикими мечтами о Великой Южной Империи, в которую войдут Мексика, Центральная Америка и Куба — вот их главные стимулы. Но есть еще один, еще более сильный. Вы вряд ли представляете себе, насколько сильно они ненавидят демократию — им совершенно невыносима сама идея, что голос любого трудящегося человека в оборванной куртке и с грязными руками сможет подавить голос богатого и образованного джентльмена-рабовладельца.

Такими словами Чарльз Маккей описывает Мемфис, но мне кажется, что это самый приятный город Юга. И хотя его население составляло лишь 30 000 человек, он очень привлекателен и в будущем может стать огромным мегаполисом. Длинный пароходный причал был так плотно покрыт тюками с хлопком, что носильщики и их тележки с огромным трудом находили себе извилистые проходы между ними, буквально у самой кромки воды. Такие же точно большие тюки до потолка занимали вместительные склады хлопковых факторов, городские отели ломились от постояльцев, а к небу возносились недавно возведенные и элегантные новые дома.

Еще несколько дней назад, в Кливленде, я видел покрытую снегом землю, но здесь я был посреди раннего лета. В течение первой недели марта жара была настолько угнетающей, что зонтики и веера царствовали на улицах. Широкие блестящие листья магнолии и тонкая листва плачущей ивы попрощались с зимой. Воздух был напоен ароматом цветов вишни и

Вечером 3-го марта я покинул Мемфис. Узколицый, светловолосый и несколько угловатый джентльмен в очках, который сидел рядом со мной, хотя и родился на Севере, несколько лет жил в штатах Мексиканского залива, и, будучи агентом мануфактуры из Олбани, занимался продажей коттон-джинов[10] и сельскохозяйственного инвентаря. Широкоплечий, очень просто одетый, загорелый молодой человек, чей подбородок был скрыт под небольшой бородкой, принял предложенную ему сигару, сел рядом с нами и представился капитаном Макинтайром из армии Соединенных Штатов, который из-за надвигающихся неприятностей только что отказался от своего назначения и вернулся с техасской границы на свою плантацию в Миссисипи. Он был первым ярым сецессионистом, с которым я познакомился, и я с увлечением слушал его жалобы на агрессивность Севера.

Человек из Олбани был сторонником рабства и заявлял, что в случае разделения, его судьба будет связана с Югом, к добру ли, худу ли, не важно. Но он мягко настаивал, что сецессионисты действуют слишком поспешно и плохо информированы, надеялся, что трудности могут быть устранены через компромисс и утверждал, что, путешествуя по всем хлопковым штатам с момента избрания м-ра Линкольна, повсюду вне больших городов он обнаружил сильную любовь к Союзу и всеобщую надежду на то, что Республика и далее останется единой. Он был очень «консервативен», всегда голосовал только за демократов, был уверен, что северные люди не будут обманывать своих южных братьев, и настаивал на том, что в штате Нью-Йорк настоящих, истинных аболиционистов не более 20-ти или 30-ти тысяч человек.

Капитан Макинтайр молча выслушал его, а затем заметил:

— Вы, как мне кажется, настоящий джентльмен, и вы можете искренне высказывать свое мнение, но вам не следует так ярко проявлять свои чувства в штате Миссисипи. Это может плохо для вас закончиться!

Ньюйоркец быстро ответил, что он «твердо убежден» в том, что он не одобрит никаких компромиссов, которые не дали бы рабовладельцам все, что они просили. Между тем, молчаливый, но внимательный слушатель, я размышлял над немецкой пословицей, что «речь — серебро, а молчание — золото». Что-то неясное дало мне повод заподозрить, что наш бравый вояка не был южанином по рождению, и после нескольких дополнительных вопросов он неохотно заставил себя признаться, что он уроженец штата Нью-Джерси. Вскоре после этого, на небольшой станции, капитан Макинтайр, последний солдат армии Соединенных Штатов, распрощался с нами.

В Гранд-Джанкшен, после того как я занял лежачую позицию в спальном вагоне, две молодые женщины, занимавшие на соседние места, вступили в разговор с сидевшим рядом с ними джентльменом, в результате чего и возник такой забавный диалог.

Узнав, что он торговец из Нового Орлеана, одна из них спросила его:

— Вы знаете м-ра Пауэрса из Нового Орлеана?

— Пауэрс… Пауэрс, — задумался торговец. — А чем он занимается?

— Азартными играми, — таков был невозмутимый ответ.

— Сохрани меня, Боже, нет! Что вы знаете об этом игроке?

— Он мой муж, — невероятно быстро ответила женщина.

— Ваш муж — игрок?! — воскликнул джентльмен с ноткой ужаса в каждом слове.

— Да, сэр, — подтвердила бесстрашная женщина. — А игроки — лучшие люди в мире.

— Я не знал, что они когда-нибудь женятся. Хотелось бы мне посмотреть на жену игрока.

— Хорошо, сэр, взгляните на меня, и вы тотчас увидите ее.

Торговец отдернул оконную занавеску и внимательно посмотрел на свою собеседницу — юную, розовощекую и довольно симпатичную женщину с голубыми глазами и каштановыми волосами, одетую скромно и со вкусом.

— Мне хотелось бы познакомиться с вашим мужем, мадам.

— Хорошо, сэр, если у вас будет много денег, он будет рад познакомиться с вами.

— Он когда-нибудь приходит домой?

— Да благословит вас Господь, да! Он всегда приходит домой в час ночи, после того, как заканчивает партию фараона. Он не пропустил ни одной ночи с тех пор, как мы поженились — уже пять лет. Недалеко от города у нас есть ферма, и если в следующем году его дела пойдут хорошо, мы уедем туда и никогда больше не будем жить в городе.

Весь следующий день я путешествовал по дремучим, покрытым густой листвой и кудрявыми пучками серого испанского мха лесам. Повсюду прекрасные, тянущиеся вверх зеленые веточки розы чероки, желтые цветки сассафраса, белые цветы кизила и дикой сливы. Наша дорога простиралась по бескрайним просторам огромной и вечнозеленой Луизианы, где трава достигала четырех футов в высоту, а ручьи — десять или двенадцать дюймов в глубину.

Это был день инаугурации м-ра Линкольна. Один из наших пассажиров заметил:

— Я надеюсь, что Бог покарает его, и он будет убит раньше, чем произнесет слова присяги!

Другой сказал:

— Я поспорил на новую шляпу, что ни он, ни Гэмлин не доживут до инаугурации.

Старый миссисипец, из рабочих, хотя и владелец дюжины рабов, заверил меня, что люди не желают войны; Но Север постоянно обманывал их, и им теперь нужно восстановить свои права, даже, если за них придется сражаться.

— Мы — южане, — сказал он, — самые независимые люди на земле. Мы производим все, что нам нужно, да и мир не может обойтись без хлопка. Если разразится война, это навлечет на Север страшные страдания. Мне жаль неграмотных, обманутых политиками рабочих, потому что им придется терпеть много лишений и, возможно, голод. После того, как отменили торговлю с Югом, мануфактуры остановились, работники голодают, улицы Нью-Йорка заросли травой, а бродящие по Бродвею толпы кричат: «Хлеб или Кровь!» Северные фанатики увидят, к чему привела их собственная глупость, но будет уже слишком поздно.

Таков был стандарт всех речей сецессионистов. Их Хлопок был не просто Королем, но Абсолютным Деспотом. Они были глубоко уверены, что могут управлять Севером, отказываясь покупать его товары и управлять всем миром, отказываясь продавать ему хлопок. Это — любимая и популярная на всем Юге идея. Бэнкрофт рассказывает, что еще в 1661 году колония Вирджиния, страдающая от экономического гнета, призвала Северную Каролину и Мэриленд присоединиться к ней и отказаться выращивать табак, чтобы тем самым заставить Великобританию предоставить им определенные желаемые привилегии. Теперь же мятежники полностью утратили понимание того, что торговле всегда присуща взаимность, что они нуждались в продаже своего огромного количества продукции так же, как и мир, который нуждался в ней и желал его купить, что Юг покупал в Нью-Йорке просто потому, что это был самый дешевый и лучший рынок, и потому все хлопкопроизводящие штаты моментально задохнулись в океане своего товара, поскольку менее чем за пять лет мир смог сам вырастить его или получить нечто подобное из других источников и забыть, что они когда-либо существовали.

— Прошлым летом, — сказал другой плантатор, — я прожил шесть недель в Висконсине. Это — настоящее логово аболиционизма. Рабочие изумительно невежественны. Они честны и трудолюбивы, но глупее нигрюхов Юга. Они думают, что если будет война, у нас с нашими рабами возникнут проблемы. Это полный абсурд. Все мои нигрюхи будут сражаться за меня.

Миссисипец, которого его попутчики называли «Судьей», осуждал Сецессию как бредовую идею амбициозных демагогов:

— Вся их политика — это просто проявление поспешности и опрометчивости. Они заявили: «Давайте, пока Бьюкенен Президент, выйдем из Союза и войны не будет». С самого начала они действовали вопреки здравому разуму народа и не осмелились выставить ни одно из своих решений на всеобщее голосование!

Еще один пассажир согласился с этими словами, и отметил, что хотя он был сторонником Союза, он все еще считает, что всему виной агитация, основанная на вопросе о рабстве.

— Северяне, — сказал он, — были грубо обмануты их политиками, газетами и книгами, такими как «Хижина дяди Тома», в первой главе которой рассказывается о закованном и умирающем от голода в погребе в Новом Орлеане рабе, в то время как во всем этом городе нет ни одного погреба!

Полночь настигла нас в пятиэтажном здании «St.Charles Hotel» с его отделанным гранитом цокольным этажом и оштукатуренными стенами — что повсеместно встречается в архитектуре Нового Орлеана. Здание украшено впечатляющим портиком с коринфскими колоннами, и в жаркое время его каменные полы и высокие колонны прохладны и привлекательны для глаз.

— Ты не можешь не любить Новый Орлеан, — сказал мой друг, прежде чем я покинул Север. — Его жители гораздо более приветливы и сердечны по отношению к приезжим, чем наши. Я не взял с собой никаких рекомендательных писем, поскольку рекомендации были именно тем, что менее всего мне было нужно. Но перед въездом в город я встретил одного джентльмена, с которым у меня состоялся небольшой разговор и обычный обмен любезностями по поводу состоявшегося путешествия. При расставании он вручил мне свою карточку и сказал:

— Вы пока новичок в Новом Орлеане и нуждаетесь в помощи. Если потребуется, обращайтесь ко мне, я постараюсь сделать все, что будет в моих силах.

Как выяснилось, он являлся главой одного из самых больших торговых домов города, занимающихся оптовой торговлей. Приняв приглашение, я нашел его в его рабочем кабинете, полностью погруженным в дела, тем не менее, он принял меня очень тепло и подробно описал мне те уголки города, которые я хотел бы увидеть. На прощание он сказал мне: «Заходите почаще. Кстати, завтра воскресенье, почему бы вам не зайти ко мне на уютный семейный ужин?»

Мне было любопытно узнать о личных взглядах того, кто без всяких дополнительных вопросов приглашает незнакомца в свой семейный круг. На следующий день мы встретились и сели в двухъярусный вагон «Baronne street railway». Он идет через Четвертый или округ Лафайетт — больше похожий на парк, чем на город, — где находятся самые изумительные особняки Америки. Находясь далеко от тротуара, они утопают в густых кустарниках и цветах. Такое тропическое обилие листвы сохраняет влагу, что не слишком полезно для здоровья, но зато очень приятно для чувств.

Дома невысокие — в этих широтах лазить наверх некомфортно — и покрыты штукатуркой, более холодной, чем древесина, и менее влажной, чем камень. Они отделаны множеством веранд, балконов и галерей, которые придают Новому Орлеану необычайно мягкий и нескучный вид, они гораздо красивей холодных и строгих домов городов Севера.

Мой новый друг, как подобает зажиточному торговцу, как раз и жил в этом районе. Земли его обширная усадьба были сплошь покрыты боярышником, магнолиями, беседками, апельсиновыми, оливковыми и фиговыми деревьями, а также сладким ароматом их бесчисленных цветов. И хотя это было всего лишь 10-е марта, мириады розовых кустов были в полном расцвете, созрели японские сливы, а блестящие апельсины еще прошлого года все еще можно было увидеть среди ветвей. Его богатый особняк, украшенный выбранными им произведениями искусства, был уютен и ненавязчиво изящен. Его нельзя было назвать один из позолоченных и блестящих дворцов, которые, как иногда кажется, кричат: «Полюбуйтесь роскошью, в которой живет Крез — мой хозяин. Гляньте-ка на картины, статуи и розы, купленные на его деньги! Он одет в пурпур и виссон и великолепно проживает каждый свой день!»

Присутствовали еще три гостя, в том числе молодой офицер дислоцированных в Форт-Пикенс Луизианской армии, и леди, чей муж и брат занимали высокие посты в повстанческих войсках Техаса. Всех их можно считать сецессионистами — как и почти каждого человека, которого я встретил в Новом Орлеане в первый раз, — но никто из них не проявлял никакой ни злобы, ни жестокости. В этой хорошо подобранной и приятной компании вечер пролетел очень быстро, и при прощании хозяин умолял меня вновь и вновь посещать его дом. Это было не совсем южное гостеприимство, потому что он родился и вырос на Севере. Но в наших восточных городах, от делового человека с таким как у него социальном положении, услышать подобное показалось бы несколько удивительно. Если бы он был филадельфийцем или бостонцем, разве его друзья не признали бы его кандидатом для сумасшедшего дома?

Прошлым вечером, после обычной прогулки я отправился на Кэнэл-Стрит и внезапно очутился в густой и оживленной толпе. Сразу же после моего появления здесь прозвучало несколько приветствий, и я, естественно, предположил, что это была овация корреспонденту «The Tribune», но природная скромность и желание скрыть легкий румянец смущения, удержали меня от любых устных и публичных признаний.

И в этот момент, очень любезный стоявший рядом человек, исправил мое неверное предположение, сообщив мне, что эти приветствия адресованы вернувшемуся домой генералу Дэниелу Э. Твиггсу[11] — храброму герою, который, как вы знаете, находясь в Техасе, чтобы защитить собственность правительства, недавно — чтобы «предотвратить кровопролитие» — передал его в руки повстанцев. Его друзья каждый раз вздрагивали, когда армия единодушно называла его трусом и предателем, и всеобщее осуждение за это предательство обрушилось на него даже от соседних рабовладельческих штатов.

Было сделано все возможное, чтобы оказать ему лестный прием. Огромные толпы празднично одетых гуляющих людей. Повсюду флаги, балконы заполнены зрителями, и блеск сверкающего при закатном солнечном свете оружие выстроившихся солдат. У одной роты был изорванный и покрытый пятнами флаг, который прошел через мексиканскую войну. Другая несла иной флаг — яркий и многоцветный — изготовленный местными леди. Были флаги «Пеликан»[12], «Одинокая Звезда» и другие — самые разнообразные эмблемы и символы, но я нигде не видел старого национального флага. И это было хорошо — в такой обстановке «Звезды и Полосы» — увы! — были бы совершенно неуместны.

После приветственной речи, превозносившей его «не только мужественным солдатом, но и верным и честным патриотом», и его ответной реплики, что здесь, по крайней мере, он «никогда не будет считаться трусом и изменником», экс-генерал проехал по нескольким центральным улицам в открытом баруше[13], обнажив голову и кланяясь зрителям. Он почтенного вида мужчина, лет, по-видимому, около семидесяти. Его большая голова в верхней части не имеет волос, но по бокам ее несколько тонких белоснежных завитков, совершенно не замечающих достоинств «Краски для волос Твиггса»[14], струились на ветру. С ним рядом сидел генерал Брэкстон Брэгг — «Немного больше винограда, капитан Брэгг» — известный по Мексиканской войне. Кстати, люди, которые более всех осведомлены, заявляют, что генерал Тейлор никогда не произносил этих слов, а на самом деле сказал: «Капитан Брэгг, задайте им…!»[15]

Только что прибыла столь интересовавшая абсолютно всех инаугурационная речь Президента Линкольна. И все газеты пылко осудили ее. «The Delta», которая последние десять лет поддерживала Сецессию, считала ее сигналом к войне:

Под «иностранным захватчиком», как предполагается, следует понимать президента нашей общей страны! А под ужасным «подчинением» — всего лишь возвращение украденной государственной собственности и уплата импортных пошлин!

Конвент штата, который совсем недавно проголосовал за выход Луизианы из Союза, теперь ежедневно заседает в «Lyceum Hall». Его главный фасад обращен на площадь Лафайетт-Сквер — один из замечательных небольших парков, которые являются гордостью Нового Орлеана. На первом этаже находится самая большая публичная библиотека в городе, хотя в ней и менее десяти тысяч томов.

В большом зале выше собрались депутаты. На возвышении сидит экс-губернатор Мутон, их председатель, доблестный пожилой джентльмен, суровый и по-отечески строгий. Ниже его, за длинным столом, мистер Уит, полный и багроволицый секретарь, читает свой доклад скрипучим, словно звук потрескавшегося горна, голосом. За председателем — портрет Вашингтона в натуральную величину, справа от него — некое подобие Джефферсона Дэвиса, с тонким, безбородым лицом и грустными, пустыми глазами. Есть также портреты других делегатов и копия постановления о Сецессии, с литографическими копиями их подписей. Делегаты, как вы понимаете, сделали все, чтобы они были увековечены. Физически они выглядят прекрасно — цветущие широкоплечие мужчины, с мощной мускулатурой, хорошо развитыми и пропорциональными телу руками и ногами и ростом явно выше любого среднего северянина.

Глава III

Удача и везение, которые позволили мне так непосредственно ознакомиться с планами и целями вождей Сецессии в Мемфисе, не покинули меня и в Новом Орлеане. В течение нескольких лет я был лично знаком с редактором одного из популярных здесь ежедневников — опытным писателем и оригинальным сецессионистом. Будучи в неведении, насколько ему хорошо известны мои политические взгляды, и опасаясь вызвать его подозрения тем, что якобы избегаю его, я на следующий день после прибытия в город зашел к нему.

Он принял меня очень любезно и абсолютно не догадывался о моем поручении. Он пригласил меня на заседание Конвента штата, членом которого он являлся, провел меня по редакционным отделам и представил меня в «Демократическом клубе Луизианы», который теперь стал сецессионным клубом. Среди выдающихся повстанцев, принадлежащих к этому клубу, были Джон Слайделл и Джуда Ф. Бенджамин, еврей, которого сенатор Уэйд из Огайо удачно охарактеризовал как «израильтянина с египетскими принципами».

Прием в этот клуб был окончательным доказательством политической убежденности. Вряд ли даже в гостиной Джефферсона Дэвиса планы заговорщиков обсуждались с большей откровенностью. Другой мой знакомый представил меня в «Читальном зале для торговцев», где царили те же чувства и такая же откровенность. Главный офис газеты также был постоянным местом собраний сецессионистов.

Все эти знакомства дали мне ценную возможность изучит цели и образ мыслей ведущих революционеров. Мне не пришлось задавать вопросы, вся информация сама вливалась в мои уши. Мне больше не пришлось никого обманывать, я просто молча слушал высказываемые мнения. В то время как я рассказывал о Нью-Мексико и Скалистых горах, мои собеседники говорили о Сецессии, и каждый день я получал от них столько сведений об их секретных планах, что если бы я не был вхож в их круг, я бы узнал о них только за месяц. В обычном общении они были добры и приятны. Их ненависть к Новой Англии, которую они, похоже, считали «главной причиной всех наших бед», была очень сильна. Они также охотно осуждали «The Tribune», а иногда и ее неизвестных южных корреспондентов, но со своеобразной горечью. Поначалу их проклятия невероятно сильно и неприятно раздражали мой слух, хотя я всегда с ними соглашался. Но со временем я научился слышать их не только безмятежно, но и даже получая некое удовольствие от смехотворности сложившейся ситуации.

У меня не было ни одного знакомого в этом городе, которого я бы знал как юниониста, или с которым я мог разговаривать совершенно откровенно. Это было очень неприятно — порой почти невыносимо. Как я хотел хоть кому-нибудь открыть свое сердце! В последнее время, с тех пор, как со своими крепкими убеждениями я покинул Север, давление на меня со всех сторон было настолько велико, и мои взгляды из-за сильного воздействия этой повстанческой среды настолько исказились, что порой я чуть с ума не сходил. Теперь я смог полностью осознать, сколько сильных людей Союза было поглощено этим почти непреодолимым валом. Я получал просто невероятное удовольствие, читая в «Демократическом клубе» северные газеты. Там была даже «The Tribune». Этот клуб был настолько безупречен, что можно было подумать, что он находится под патронажем Уильяма Ллойда Гаррисона или Фредерика Дугласа.

Брань, которой газеты Юга осыпали Авраама Линкольна, была воистину чудовищной. Речи, которые произносил новоизбранный президент по пути в Вашингтон, были несколько грубоватыми, совершенно не соответствовавшими его высокой репутации, которую он обрел в больших сенатских дебатах с Дугласом, когда благодаря его участию во всех обсуждениях спорных вопросов проявились его особая сила и непревзойденная логика. Газеты мятежников ежедневно подчеркивали резкий контраст между двумя Президентами, объявляя м-ра Дэвиса джентльменом, ученым и государственным деятелем, а м-ра Линкольна — вульгарным шутом и демагогом. Одним из их любимых эпитетов был «идиот», и еще один — «бабуин», в точности как тогда, когда полторы тысячи лет назад римские сатирики смеялись над великим Юлианом, называя его «обезьяной» и «волосатым дикарем».

Теперь другое время. Сейчас, когда я пишу это, некоторые из тех же газет, которых все еще будоражит наследие прошедшей войны, пишут о Джефферсоне Дэвисе с грубостью и горечью изящного, но постоянно колеблющегося слезливого романтика, и глубоко скорбят, что он не обладает таким прочным здравым смыслом и неукротимой настойчивостью, которые проявил Авраам Линкольн!

Продолжая интересоваться «Мексиканским вопросом» и часто спрашивая об уходящих каждые две недели в Веракрус пароходах, я посвятил себя исследованию, по-видимому, довольно любопытным особенностям города. Довольно странно было слышно, как люди говорят: «Пойдемте к реке», но эта формулировка точна. Новый Орлеан находится на два фута ниже, чем Миссисипи, и защищен от наводнения насыпью или защитной дамбой. Город довольно узкий, и обратной стороной упирается в большое болото. В передней же его части постоянно и быстро идет освоение новой земли. Четыре из главных центральных улиц, ближайших к дамбе, пересекают сейчас то, что несколько лет назад было руслом реки. В любом месте, копнув вглубь на два фута, копающий натыкается на воду.

Земля очень рыхлая и вязкая. Незавершенное здание таможни, построенное из привезенного из Куинси, штат Массачусетс, гранита, с момента ее открытия в 1846 году ушло в землю на два фута. То же самое случилось и с другими большими зданиями. Подвалы и колодцы невозможны в такой водянистой почве, функции первых выполняют холодильники, а последних — вертикально установленные на земле, словно башни, деревянные цистерны.

Кладбищенские склепы называют «духовками». Все они построены над землей, из кирпича, камня или гипса и покрыты сверху цементной штукатуркой. Иногда их стены трескаются, приоткрывая таким образом тайны внутренней камеры. Разрушающиеся гробы становятся видны всем, а однажды через трещину я увидел даже человеческий череп. Здесь, действительно,

Несмотря на эту отвратительную особенность, католические кладбища особенно интересны. В самых скромных памятниках, искусственных венках, ухоженных клумбах роз, гирляндах из ежедневно меняющихся свежих цветов, и в установленных в нишах стен вазах, куда капает вода и привлекает птиц, проявляется нежное, незабываемое внимание к месту последнего упокоения ушедших друзей. Более половины надписей — на французском или испанском. Очень немногие намекают на возрождение в следующей жизни. Внушительных размеров колонна установлена на могиле Доминика Ю, пирата, чья единственная добродетель — патриотизм, проявленный им во время войны 1815 года, когда он сражался на стороне Джексона, вряд ли оправдывает нанесенная на его памятнике великолепная хвалебная речь, в которой он был назван «новым Баярдом»: «Герой ста битв, — рыцарь праведный и храбрый»[18].

Трава, растущая на улицах в Новом Орлеане, не является признаком разрухи. Поскольку сама плодородная и влажная почва способствует ей, она в изобилии произрастает не только на небольших улицах, но и на брусчатых мостовых центральных улиц.

Кэнэл-Стрит, пожалуй, самая лучшая прогулочная улица на континенте. Она вдвое шире Бродвея, а посередине ее и на всем ее протяжении растут посаженные в две линии деревья, которые разделяют лишь небольшие газоны. Ночью, когда огни длинных параллельно расположенных рядов газовых фонарей мерцают сквозь дрожащую листву, и становящихся по мере удаления все меньше и меньше до того момента, пока они не объединяются и не сливаются в один, это поразительное зрелище — великолепный праздник уличных фонарей. На нижней стороне улицы — «Французский квартал», более неамериканский, чем знаменитый вклад немцев из Цинциннати, известный под названием «Над Рейном». Здесь вы можете прогуляться в течение нескольких часов, словно «пришелец из другой цивилизации», не слыша ни одного слова на своем родном языке, и не видя ничего, чтобы могло помешать вам почувствовать себя в старом французском городе. Тихие и невзрачные дома, «знакомые с забытыми годами», вызывают из памяти воспоминания о старых мексиканских городах. Это мрачные, сумеречные реликвии древности, обычно одноэтажные, с крутыми далеко выступающими черепичными или шиферными крышами, деревянными ставнями на дверях и многочисленными вычурными старыми фронтонами и мансардными окнами.

Новый Орлеан — самый «парижский» из американских городов. Опера, разные театры и все другие места развлечений в воскресенье вечером открыты. Огромный «Французский рынок» носит свою сверкающую корону славы только по воскресеньям. И тогда торговцы занимают не только большие здания, но и соседние улицы и площади. Их товары разнообразны и неисчислимы. Все, что вы захотите — еда, напиток, одежда, украшение или нечто более практичное — от Уэнхемского льда[19] до весенних цветов и тропических фруктов, — от индейских мокасин до шелкового платья, — от древних китайских книг до свежайших утренних газет — спросите, и вы получите все это.

Зайдите под навес, закажите крошечную чашку отличного кофе, и вы пообщаетесь с антиподами — ведь ваш сосед, может быть, спустился с заледеневших гор Гренландии или живет на коралловых островах Индии. Встаньте, чтобы возобновить свою прогулку, и чем дольше вы будете гулять, тем больше услышите разноязыкой речи, и в то же время люди всех национальностей, племен и народов — французы, англичане, ирландцы, немцы, испанцы, креолы, китайцы, африканцы, квартероны, мулаты, американцы — все будут толкать и пихать вас, но, впрочем, совершенно нечаянно, беззлобно и с улыбкой.

Несколько совершенно необъятных негритянок, увенчанные тюрбанами, свернутыми из невзрачного вида платков, продают фрукты и сидят прямо как пальмы. Они похожи на африканских или индийских принцесс, немного раздраженных тем, что их разлучили с их тронами и свитами, но, тем не менее, царственные «несмотря ни на что». На каждом углу маленькие девочки с яркой креольской кожей и блестящими глазами предлагают вам ароматные букеты гвоздик, роз, вербены, цветов апельсиновых и оливковых деревьев и другие незнакомые вам цветы, но за небольшим исключением — если вы женщина, вы — ботаник благодаря этому «подарку судьбы», а если мужчина, тогда вы — человек, который «по натуре своей» склонен к ученым занятиям.

На Джексон-сквер есть восхитительный кусочек зелени, выходящий на реку — там расположены мрачные и старые общественные здания, которые во времена испанского режима являлись резиденцией правительства. Рядом с ними — не менее старый собор, богато отделанный внутри — в нем поклоняются набожные католики. Его прихожане — это мозаика всех цветов и национальностей, слившихся в наше время в демократическом равенстве Римской Церкви.

Придя на мессу в одно воскресное утро, я обнаружил, что все проходы заполнены добровольцами, которые накануне отбытия в обсуждаемый всеми Форт-Пикенс, собрались, чтобы засвидетельствовать освящение своего флага Сецессии, эту церемонию с большой помпой и торжественностью проводили французские священники.

В Первой Пресвитерианской Церкви можно было услышать божественно талантливого и глубоко уважаемого обществом преподобного д-ра Палмера, поддерживавшего самые экстремистские взгляды мятежников. Ранее южане очень жестко осуждали политические проповеди, но теперь кафедра, как и ранее, поклонялась скамьям, а скамьи радостно поддерживали кафедру.

Теперь я, пожалуй, резко перейду от церкви к хлопку — ведь они в Новом Орлеане совсем недалеко друг от друга — и расскажу о посещении одного из заслуживающих внимания больших хлопкопрессовальных предприятий. Это невысокое здание, занимает собой целый квартал, и посреди него имеется открытый двор. Он полностью заполнен кучами тюков хлопка, их так много, что они даже лежат на прилегающих к зданию тротуарах. Целый день стоящие у дверей негры принимают и разгружают хлопок. В тюки хлопок сжимается мощной движимой паром машиной, так что после этого, будучи меньше в объеме, они теперь пригодны к дальнейшей транспортировке. Поначалу они на плантациях просто уплотняются винтовыми прессами и сюда приходят уже в виде компактных тюков, но эта гигантская железная машина, способная сразу взять в обработку 200 тонн, делает их еще на треть меньше. Рабочие — негры и французы, непрерывно и монотонно повторяют одни и те же свои странные и печальные движения.

Веревки, которыми связан тюк, перерезается, и он уходят внутрь пресса. Огромные железные челюсти монстра судорожно сжимаются, перекатывая его под языком, словно вкусное лакомство. Затем веревки снова затянуты и завязаны, и упакованный тюк выкатывается, чтобы освободить место для другого — всего за пятьдесят секунд. Он весит пятьсот фунтов, но рабочие захватывают его со всех сторон своими железными крючками и перебрасывают дальше, словно школьники, играющие в мяч. Суперинтендант сообщил мне, что прошлой зимой они спрессовали более сорока тысяч тюков.

Мятежники, со своей врожденной склонностью к захвату пустых фортов и доверху полных казначейств, захватили монетный двор Соединенных Штатов, в котором хранилось 300 000 долларов, а также Национальные казармы, в который в то время находился только один сержант. Во время посещения с группой других джентльменов места исторической битвы Джексона, в четырех милях от города, я бросил беглый взгляд на высокое и мрачное здание монетного двора и около часа провел в длинной, невысоких, белых и отделанных большим количеством открытых террас расположенных у реки казармах.

Над штабом реяла «Одинокая Звезда» Луизианы. Гарнизон состоял из 120-ти только что призванных солдат армии штата. Трое из недавно уволившихся из федеральной армии офицеров пригласили нас в свою комнату, чтобы за бурбоном и сигарами обсудить политические дела. Поскольку все присутствующие были оптимистичными и бескомпромиссными мятежниками, разговор был односторонним и неинтересным.

Далее мы поехали по берегу реки, вдоль почти бесконечных рядов кораблей и пароходов. Торговая активность Нового Орлеана была значительно более интенсивной, чем у любого другого американского города, разве что за исключением Нью-Йорка. Казалось, это соответствует картине, написанной выдающимся оратором Прентиссом, о будущих годах, «когда этот Город-Полумесяц[20] станет полностью золотым». Длинные причалы ломились от огромного количества товаров с запада, тюков хлопка и сахара, он отделен от берега целым частоколом из мачт сотен пришвартованных к нему судов. На некоторых из них были трехполосные и семизвездные флаги «Южной конфедерации», множество с флагами других стран, а также несколько со «Звездами и Полосами».

Вскоре мы очутились в старом квартале креолов[21]. Эти совершенно необычные люди — очень большой элемент населения — гораздо более естественны для прошедших эпох или другой земле, и, к сожалению, в девятнадцатом веке они никак не совмещаются с Америкой. Они редко улучшают или продают свои жилища, позволяют старым заборам и штакетникам все также оставаться вокруг их ветхих, довольствуются малым и редко посещают современные кварталы. Говорят, что самые старые из них всю свою жизнь прожили в Новом Орлеане и никогда дальше Кэнэл-Стрит не выходили! Многие из них были в Париже, но совершенно не знают Вашингтона, Нью-Йорка, Филадельфии и других северных городов. Они набожные католики, внезапны и быстры в ссоре, и дуэль до сих пор является их любимым развлечением.

Мы остановились у старого испанского дома — находящегося в самом центре густой рощи — и являющимся штаб-квартирой генерала Джексона, мы видели верхнее окно, из которого, стоя с бокалом в руке, он видел приближение врага. Дом не пустует, и он испещрен следами от пушечных ядер, которыми его пытались выбить оттуда. Как и его городская квартира — большой кирпичный дом на Ройял-Стрит 106 — он никак не изменился внешне после того исторического 8-го января.

Пройдя вдоль реки еще несколько сот ярдов, мы достигли поля битвы, где в 1815 году 4 000 неопытных, неорганизованных, плохо вооруженных новобранцев одолели 12 000 ветеранов — но американцы потеряли всего 5 человек, а британцы — 700[22]. Эта огромная разница объясняется защищенным положением одной стороны за брустверами и ужасной открытостью другой, во время ее марша растянутыми на полмили сплошными колоннами по чистому полю, без всякой защиты за холмом или деревьями. Ужасное поле, на котором Великий Жнец собрал кровавый урожай!

В миле от реки находится болото. Джексон вырыл канал между ними, выбрасывая землю для сооружения бруствера с одной стороны, и направив по этому каналу воду из Миссисипи. Англичане панически боялись болота, они считали, что, попытавшись пройти через него, они все в нем и утонут. И поэтому, со всей своей непоколебимой саксонской отвагой они двинулись вперед — прямо в пасть разрушительного огня укрывшихся за бруствером американцев, и это сражение стало резней, а не битвой.

Рыхлая земля бруствера (общепринятое мнение, что тут были использованы тюки хлопка — миф) без всякого ущерба поглощала попадавшие в нее ядра. Там это было впервые продемонстрировано и доказано, а потом еще и во время Крымской войны и Американского Восстания — превосходство земли перед кирпичом и камнем. Самая твердая кладка рано или поздно будет разрушена и сметена, но снаряды и ядра никак не могут существенно повредить земляным укреплениям.

Армия Джексона была истинным воплощением армии оборванцев Фальстафа. В ее состав входили жители глухих лесов Кентукки, священники из Нового Орлеана, юристы, торговцы и клерки, пираты и преступники — только что выпущенные из тюрем, чтобы помочь в обороне — много негров — свободных и рабов и свободно присоединившаяся к армии совершенно неописуемая городская чернь, выделявшаяся главным образом благодаря своим лохмотьям и, казалось, от их развевающегося на ветру «дырявого рубища» веяло пожеланием «вечного мира» стоящему перед ними врагу.

Джуда Торо, выдающийся новоорлеанский торговец, доставлявший войскам боеприпасы, был поражен пушечным ядром, которое вырвало огромный кусок его плоти, но, несмотря на это тяжелое ранение, он прожил много лет, и оставил о себе добрую память как филантроп и общественный деятель. Партон рассказывает о юном американце, который во время битвы решил закурить сигару, а подняв голову, увидел, что человек, стоявший позади него, был разорван на куски, а его мозги оказались рассеяны по всему брустверу.

Более половины армии Джексона состояло из негров, которые в основном работали на лопате, но некоторые из их батальонов были вооружены, и в присутствии всей армии Джексон поблагодарил их за их храбрость. И в каждую годовщину прошедшей битвы выживших негров всегда оказывалось больше, чем других — настолько, что это возбуждало подозрение — а не мошенники ли они?

Свободное цветное население в то время, когда я был в Новом Орлеане, являлось очень своеобразной особенностью Нового Орлеана. В основном это были выходцы из Сан-Доминго, они держались в стороне от других чернокожих, имели много рабов и были самыми строгими хозяевами. Частенько их дочери воспитывались в Париже, выходили замуж за белых, и в некоторых случаях следы их негритянского происхождения почти полностью отсутствовали. Это, однако, не было характерной их особенностью. На Юге очень редко можно было встретить человека с чисто африканской родословной. Примесь белой крови обнаруживается почти всегда.

Наша компания обладала бесценным чичероне в лице судьи Александра Уокера, автора книги «Джексон и Новый Орлеана», самой ярким и интересным трудом об этой битве, ее причинах и результатах, весьма поспособствовавшей пониманию американской истории. Он неутомимо трудился во всех официальных архивах и встречался с участниками событий. Он показывал нам позиции, указал место, где погиб Пакенхем, и в своем рассказе в значительной степени использовал свой богатейший фонд разных фактов, рассказов и личных воспоминаний.

Теперь поле битвы обозначено простым, незавершенным и возведенным на грубом каменном фундаменте валом из миссурийского известняка. Его строительство было начато легислатурой штата, но потом фонд исчерпался и работа прекратилась. Теперь здесь обрамленный дренажными канавами участок хлопковой плантации, и уже нет никаких следов состоявшейся тут битвы, за исключением все еще видимой линии старого канала, изредка встречающихся небольших прудов, по берегам которых растут тростник, ивы и вечнозеленые дубы.

Негритянский патриарх, с серебристыми волосами и неутомимыми ногами, прихрамывая подошел к нам, чтобы показать нам несколько найденных им пуль. О сплющенных пулях он говорил нам, что «они убили кого-то». Без сомнения, они были поддельными, но мы приобрели несколько картечин и кусков снарядов у этого древнего эфиопа, и по украшенным цветами и кустарниками улицам вернулись обратно в город. Здесь росли пальмы — характерное дерево Юга. Они не изящны и не красивы, да еще и похожи на перевернутый зонтик на длинной и стройной ножке. Даже на обычной фотографии это прекрасно видно.

Мы очень хорошо потрудились, а теперь о новой неприятности. Вчера или позавчера газеты сообщили, что в том, что корабль «Аделаида Белл» из Нью-Хэмпшира бросил вызов, вывесив Черный Республиканский флаг, и что его капитан поклялся, что он застрелит любого, кто попытается его уничтожить. Как заметил один из журналов, «его дерзость возмутительна». En passant[23], вы знаете, что такое Черный Республиканский флаг? В своих путешествиях я никогда с таким чудом не сталкивался, но это страшная вещь, о которой стоит поразмыслить — не так ли?

Репортер «The Crescent» с очаровательным простодушием описывает его как «настолько напоминающим флаг покойных Соединенных Штатов, что немногие заметят разницу». Фактически он добавляет, что это те же старые «Звезды и Полосы», но с красной, а не с белой полосой под символом союза. Конечно, мы были очень возмущены. Любить «Усыпанный звездами флаг» — это все равно, что дом ограбить, а что касается Черного Республиканского флага — почему бы и нет, он никого не раздражает.

«Отважный» капитан Робертсон был вынужден публично отрицать все обвинения. Он утверждает, что в простоте своего сердца он уже много лет использует его как флаг Соединенных Штатов. Но газеты упорно придерживаются своей точки зрения, возможно, капитан разыгрывает какую-то дьявольскую карту янки. Кто избавит нас от этого Черного Республиканского флага?

Если бы это было возможно, я бы хотел увидеть, как «Южная Конфедерация» пойдет своим собственным путем. Полюбоваться на процветание рабства в полностью изолированном от других свободных штатов государстве, на то, как ценные правительственные акции, которыми имеет право по своему усмотрению использовать любой из его членов, будут бродить по всем рынкам мира, и как же будет жить демократия в Конфедерации, краеугольными камнями которой являются аристократия, олигархия и деспотизм. И это правительство, которое словами одного из его поклонников должно быть «сильнее оков Ориона и милосерднее сладких влияний Плеяд».

Несколько дней назад я был в обществе южных леди и одна из них заметила:

— Я рада, что Линкольн не был убит.

— Почему же? — спросила другая.

— Потому что, если бы он погиб, президентом стал бы Гэмлин, и было бы очень обидно, если бы Правительство возглавлял мулат.

Во время последовавшей за тем небольшой дискуссии выяснилось, что все леди кроме одной думали, что м-р Гэмлин мулат. И, тем не менее, все участники этого разговора были людьми образованными и жителями процветающего торгового мегаполиса. И что же тогда знали о Севере жители сельских районов, «просвещаемых» лишь еженедельными газетами Сецессии!

Мы наслаждаемся этим мягким воздухом, «который ласкает лицо и радует легкие». Я замечаю на улицах еще одно свидетельство наступающего лета — легкие льняные пальто. Улыбающиеся мириадами роз и гвоздик газоны и кладбища зеленеют бархатной травой, в утреннем воздухе аромат апельсина и клевера, а в многочисленных букетах цветов — сладкое дыхание тропиков.

В штатах Залива живет много урожденных северян. Многие из них являются зажиточными городскими торговцами, иные — плантаторами. Некоторые уехали Север, чтобы оставаться там до тех пор, пока буря не закончится. Часть же из тех, кто остались, своей жестокостью превзошли самого Ирода и даже местных превзошли в своей ревностной службе Сецессии. Их злоба подозрительна, она выходит за рамки дозволенного. Недавно я был в одой смешанной компании, где один человек был явно обижен на смежные рабовладельческие штаты, осуждая их как «подыгрывающих аболиционистам» и называя их «изменниками дела Юга».

— Кто он? — поинтересовался я у стоявшего рядом со мной южанина.

— Он? — последовал возмущенный ответ. — Да он северянин, будь он проклят! Все это он говорит просто, чтоб порисоваться. Что он сделал, чтоб защитить наши права? У него нет рабов, и он вырос не на Юге, и если бы было по-иному, он был бы аболиционистом. Я скорей поверю похитителю негров, чем такому человеку!

Глава IV

В городе было относительно спокойно, но аресты и допросы подозреваемых в аболиционизме случались часто. В общем, я немного тревожился за себя, хотя и не боялся встретиться с теми, кто знал меня в прошлом. Тем не менее, примерно раз в неделю случалось нечто, что заставляло чувствовать себя некомфортно.

Я ежедневно присутствовал на заседании Конвента штата Луизиана, занимая место среди зрителей. Я не мог ничего записывать и целиком полагался на свою память. При передаче корреспонденции я старался как можно лучше заметать свои следы. Перед отъездом из Цинциннати я встретил своего друга, жившего в самом Новом Орлеане, и уговорил его написать для меня одно или два письма, отмеченные датой пребывания в последнем городе. Потом они были скопированы и, в слегка измененном стиле опубликованы. И таким образом расследование показало бы, что автор статьи «The Tribune» написал ее за две-три недели до того, как я прибыл в город, что весьма осложнило бы его разоблачение.

Мои письма, иногда отправляемые по почте, иногда с курьером, отправлялись одновременно примерно в полдюжины банковских и коммерческих фирм Нью-Йорка, которые сразу же отправляли их в «The Tribune». Они были составлены в стиле обычных деловых писем, в них рассматривались вопросы торговой и финансовой политики и содержали чеки для подставных лиц, на поистине королевские суммы. Я, однако, не знал, что количество получателей было значительно больше. И действительно, они были очень похожи на те объемные послания, которые м-р Тутс в дни своего школьного ученичества писал самому себе.

Я использовал такую систему шифрования, согласно которой смысл всех слов, расположенных между определенными отметками, перед публикацией следовало изменить на противоположный. Таким образом, если я описывал кого-то как «патриота и честного человека», поставив эти слова между отметками, он должен был быть представлен как «демагог и негодяй». Все остальное оставалось без изменений. Если абзац начался у самого края листа, он именно так должен был быть напечатан на листе, в точности на том же месте. Но если он располагался ближе к центру листа, это указывало на то, что в нем есть что-то зашифрованное.

Поэтому эти письма, даже если бы они были просмотрены, вряд ли были поняты. Так или иначе, они всегда доходили до редакции. Я никогда не хранил в своей комнате и не носил при себе никаких бумаг, которые дали бы повод в чем-то меня подозревать.

Свои письма я выдерживал в стиле пожилого горожанина, иногда замечая, что за все свои прожитые в Новом Орлеане 14 лет я никогда не видел такого вихря страстей, etc. Рассказывая о разных событиях, я был вынужден очень часто менять имена, места и даты, хотя в целом все факты были изложены абсолютно верно. Мои письма были очень детальными и подробными, ни одно из них не было вскрыто, и по мере приближения окончания моей миссии я уже планировал прибыть на Север раньше, чем письма на страницы газеты.

Лишь два небольших инцидента иллюстрируют сложившееся состояние дел лучше, чем любое капитальное описание. Вскоре после избрания м-ра Линкольна, в Новый Орлеан по делам приехал один филадельфиец. Однажды вечером он находился в приемной одного торговца, и тот спросил его:

— Ну, а теперь, после того, как вы, черные республиканцы, выбрали своего президента, что вы собираетесь делать дальше?

— Увидите, — рассмеявшись ответил гость.

Они просто перешучивались, но стоявший рядом и повернувшийся к ним спиной главный бухгалтер этого торгового дома, был одним из минитменов[25], которые в тот же вечер толпой около пятидесяти человек подстерегли филадельфийца у «St. James Hotel». Они начали с того, что потребовали, чтобы он подтвердил, что он черный республиканец. Тот сразу же понял, что на него глядит «Гидра Сецессии», по сравнению которой вооруженный своим рогом носорог — преприятнейший компаньон, а злобный русский медведь — милый домашний питомец. Кровь отхлынула от его лица, но он спокойно и твердо ответил:

— Я думаю, что у вас нет права задавать мне такие вопросы.

Инквизиторы, занимавшие приличное социальное положение и обладавшие джентльменскими манерами, заявили, что ситуация так накалена, что они имеют полное право задавать вопросы любым незнакомцам, которые вызвали у них подозрения, и что он не оставляет им никакого другого выбора, кроме как признать его аболиционистом и провокатором. В конце концов, тот искренне сообщил им, что он никогда не сочувствовал партии противников рабства и всегда голосовал за демократов. Затем они спросили его, принадлежит ли черным республиканцам дом, на который он работает.

— Джентльмены, — ответил он, — это деловая фирма, а не политическая. Я никогда не слышал никаких политических заявлений ни от одного из ее хозяев. Я не знаю, являются ли они республиканцами, либо демократами.

Он охотно разрешил минитменам осмотреть свой багаж, и они, не найдя в нем ничего особенного, пожелали ему хорошего вечера. Но сразу же после того, как они ушли, в отель ворвалась толпа каких-то головорезов, которым кто-то сказал, что остановившийся в нем аболиционист сейчас в номере. Они страшно шумели, бранились и орали: «Дайте-ка нам его, тащите сюда этого подлеца!»

Его друг, торговец, вывел его из здания через черный ход и отвез его на железнодорожную станцию, откуда на север в полночь отправлялся поезд. Его преследователи, обнаружив, что их жертва ускользнула, тоже ринулись на вокзал. Торговец заметил их, увез своего друга и спрятал его в своем доме. Он прожил там безвыходно три дня, пока все не успокоились, а затем на ночном поезде уехал на Север.

С одним из клерков в том отеле, где я жил, я познакомился на Севере — за десять лет до этого инцидента. И хотя мы виделись несколько раз в день, мы редко обсуждали политику. Но, когда кто-то был рядом, мы оба очень мягко говорили о Сецессии. Я не считал его совершенно искренним, но я полагаю, что он думал обо мне то же самое, но интуиция — это великая вещь, и мы оба интуитивно вели себя как трусы.

Следующим летом я случайно встретился с ним в Чикаго. После обмена приветствиями, его первый вопрос был такой:

— Скажите честно, что вы думаете о Сецессии после Нового Орлеана?

— А вы знаете, чем я там занимался?

— Вы там были по пути в Мексику, не так ли?

— Нет, писал для «The Tribune».

Услышав это, он удивленно выпучил глаза, а потом очень серьезно спросил:

— А знаете ли вы, что бы с вами сделали, если бы вас разоблачили?

— У меня есть подозрения на этот счет, но точно что, конечно, не знаю.

— Да вас бы повесили!

— Вы думаете?

— Я уверен в этом. У вас бы не было никаких шансов остаться в живых!

Мой друг знал сецессионистов лучше меня, и его слова, несомненно, заслуживали доверия. У меня не было никакого желания проверять их истинность на практике.

Создание собственной отечественной промышленности всегда было любимой темой на Юге, но сами промышленники находились еще на очень низком уровне развития. Например, продавцы мебели открыто притворялись, что их товар изготовлен только ими. Они всегда показывали потенциальным клиентам свои мастерские и всегда подчеркивали, что они всецело преданы идее развивать промышленность Юга, но на самом деле семь восьмых всей мебели они получали с Севера, разгружая ее под покровом ночи у задних дверей.

Сецессия дала новый импульс всем видам промышленных инициатив. Ежедневные газеты постоянно восхваляли их, но совершенно не обращали внимания на жизненную правду, состоявшую в том, что квалифицированные работники всегда будут иметь свое мнение, но рабовладельческое сообщество никогда не допустит никаких иных мнений.

Один плакат Кэнэл-Стрит гласил: «Швейные машины, произведенные на землях Юга» — крайне сомнительное заявление. Конкурирующая фирма утверждала, что ее патент получен в Новом Орлеане и, следовательно, в высшей степени достоин доверия. Этикетки на маленьких картонных коробочках объявляли «Лучшие в мире спички Юга», и газеты торжественно анонсировали открытие новой кондитерской фабрики.

Но наибольшее внимание было уделено Южной обувной фабрике на Сен-Фердинанд-Стрит — акционерному концерну с капиталом 100 000 долларов. Она работала лишь два месяца, и, следовательно, пока еще только набирала обороты, но ее продукция пользовалась большим спросом, и это был любимый всеми образец того, что южная промышленность имеет будущее.

Однажды вечером, притворяясь сгорающим от любопытства приезжим, я отправился туда. Управляющий любезно пригласил меня вместе с ним пройтись по всем цехам.

Судя по его лицу и манерам, я был совершенно уверен, что он северянин, но чтобы окончательно уверенным, я отважился на какое-то замечание, в котором предполагалось, что он уроженец Нового Орлеана. Он сразу же сообщил мне, что он из Сент-Луиса. Когда я продолжил разговор и упомянул о недавних достижениях этого города, он ответил:

— Я родился в Сент-Луисе, но жил там только до года. А потом Филадельфия была моим домом до тех пор, пока я не приехал сюда, чтобы взять на себя руководство этой фабрикой.

Почти все операции выполняли работающие на паровых двигателях машины. Когда мы шли по первому этажу, и он показывал мне инструменты для резки и прессования подошв, я не мог не заметить, что на каждом из них была этикетка его производителя, а потом эти красноречивые слова: «Бостон, штат Массачусетс!».

Затем мы поднялись на второй этаж, где занимались шитьем обуви и приколачиванием подошв. Прострачивание швов выполнялось, как и на крупных северных предприятиях, управляемыми паром швейными машинами — комбинацией двух величайших механических изобретений. Добавьте третье — и с печатным прессом, паровой машиной и швейной машиной — вы являетесь обладателем самых мощных материальных достижений цивилизации.

Самое интересное здесь — это патентованная машина для забивания деревянных сапожных гвоздей, которая из узкой деревянной дощечки вырезает гвозди, потом шилом пробивает отверстия, а затем по периметру подошвы забивает двойной ряд деревянных гвоздей — намного качественней и аккуратней, чем это мог бы сделать руками обычный сапожник — и все это — за 25 секунд. Нужно ли еще добавлять, что это изобретение янки? Одна машина для отделки, сглаживания и полировки подошв была из Парижа, но на всех остальных красовался этот зловещий ярлык — «Бостон, штат Массачусетс!». На третьем этаже, посвященном подгонке подошв и других отделочных процессов, можно было видеть то же самое — все машины из Новой Англии.

Цель всего производства состояла исключительно в изготовлении грубых башмаков для работы на плантации, которые продавались от 13-ти до 19-ти долларов за дюжину пар. Точно такая же обувь, производимая на больших заводах в Милфорде, Хаверхилле, Линне и Массачусетсе, затем продавалась производителями по цене от 6-ти до 13-ти долларов. В одном из помещений мы видели троих мужчин, которые собирали ящики для упаковки обуви — дощечки для них были полностью подготовлены.

— Откуда вы получаете пиломатериалы? — спросил я.

— Из Иллинойса, — ответил мой чичероне. — А потом доводим до готового состояния в Сент-Луисе, здесь это намного труднее сделать.

— А ваши рабочие, я так полагаю, местные?

— Нет, сэр. Бригадиры и мастера всех цехов — с Севера, в основном из Массачусетса и Филадельфии. Мы вынуждены платить им высокую зарплату — от 60-ти до 300-т долларов в месяц. Их помощников, которых мы надеемся скоро поставить на их место, мы наняли здесь. У нас работает 47 человек, и мы ежедневно выпускаем 250 пар ботинок. Мы не можем удовлетворить всех желающих и поставим еще больше машин, которые вскоре позволят нам изготавливать 600 пар в сутки.

— А где вы берете березу для гвоздей?

— Ее привозят из Массачусетса. Она приходит к нам уже разрезанная на дощечки и готовая к применению.

— А кожа?

— Что ж, сэр (быстрый и внимательный взгляд, словно собеседник задал несколько подозрительный вопрос), она тоже с Севера, пока, но мы скоро мы построим свои кожевенные заводы. Юг, особенно Техас, производит лучшие шкуры страны, но почти все они отправляются на Север для дубления и отделки, чтобы потом вернуться назад в виде готовой кожи.

Поблагодарив управляющего за его любезность и пожелав ему хорошего вечера, я отправился домой, размышляя об этой «южной» обувной фабрике. Это прекрасная демонстрация возможности существования собственной южной промышленности и, одновременно, хорошо продуманное патриотическое воззвание. Ее северные машины, управляемые северными рабочими, под руководством северного управляющего, давали возможность производить грубые ботинки из северной кожи, сбитых северными деревянными гвоздями и упакованных в ящики из северной сосны по цене лишь вдвое превышавшей северные цены!

Новый Орлеан мог продемонстрировать незнакомцу несколько картин «Особого Института». Идя по улице, вы видели плакаты: «Рабы: покупка и продажа негров» у входов в дома, где множество чернокожих любого возраста и обоих полов ожидали своих покупателей. Газеты, хотя и определяли рабство как главную причину того, почему южные джентльмены такие галантные и «утонченные», а южные леди такие прекрасные и высококультурные, тем не менее, удерживались от подробностей. Они иногда упоминали вкратце об убийстве неграми своего хозяина, аресте некоего м-ра А., уличенного в том, что он был аболиционистом, о м-ре Б., — пойманного на укрывательстве или нелегальной торговле рабами, о м-ре К. — с. ц. — «свободном цветном» — нарушившем один из многих ограничивавших его права законов, и — очень редко — о м-ре Д., который очень жестоко относился к своим рабам. И, тем не менее, их рекламные колонки просто ломились от рекламы аукционов по продаже рабов и подробных описаний выставленных на продажу негров. «The Crescent» писала:

«Мы долгое время полагали, что никому не следует разрешать писать для северной прессы, пока этот человек хотя бы два года не поживет в рабовладельческих штатах Юга, занимаясь исключительно изучением институций Юга, его общества, характера и чувств южан».

В этом было много правды, хотя и не в том смысле, который имел в виду автор статьи. Те, кто впервые попал на Юг, и проводили там немного времени, имели весьма искаженное впечатление о нем. Они видели только внешнюю сторону системы, которая выглядела приятной и патриархальной. У них не было возможности узнать, что внутри нее горы человеческих костей и нечистот. Северян так часто обманывали, чтобы породить скептический взгляд на считавшуюся традиционной остроту ума и сообразительность янки. Гениальные и гостеприимные южане рассказывали всякие небылицы и лгали просто безбожно. Один из жителей Мемфиса с жаром уверял одного из моих друзей-северян, что в воскресенье белый человек не сможет нанять карету, поскольку по воскресеньям негры изымают все кареты этого города для своих загородних прогулок!

Один из моих новоорлеанских друзей, совершенно откровенный и искренний при обсуждении любых других вопросов, рассказывал мне о рабах просто неслыханные вещи. О том, например, как хозяева считают священными брачные обеты рабской семейной пары, негритянских женщин очень уважают и случаи разделения семьи происходят исключительно редко. Я старался сохранять спокойствие и никогда не возражал ему, но он наверняка знал, что посещение любого из полудюжины расположенных в трех минутах от его офиса аукционов, моментально опровергнет все его заявления.

Эти аукционы по продаже рабов были единственными общественными заведениями, на которых выросло и очень окрепло ранняя социальная формация Юга. Я часто посещал их как лучшую школу для «изучения южных институтов, южного общества, характера и чувств южан».

Я помню тот из них, на котором один за другим были проданы 80 рабов. Еще один, на котором был продан 21 негр, который я очень подробно описал пользуясь заметками, сделанными на чистых почтовых открытках, спрятанных в моем кармане в течение всего того времени, что он происходил. Естественно, вести эти записи открыто было очень небезопасно.

Аукцион происходил большом баре «St. Charles Hotel» — просторном и полном воздуха восьмиугольном зале, обрамленном ионическими колоннами. Мраморный бар, простирающийся вдоль трех его стен, вел активный бизнес. Трое весьма быстро двигавшихся барменов вовсю старались утолить жажду поистине библейских масштабов толпы, но вряд ли им удалось бы сделать ее хоть немного спокойнее.

Негры стояли в ряд, перед конторкой аукциониста, к их одежде были прикреплены карточки с написанными на них номерами. Таким образом, молодая женщина с ребенком на руках, которая с изумлением смотрела своими прекрасными глазами на все, что ее окружало, была обозначена «№ 7». Сверившись со списком, я прочитал о ней следующее:

«№ 7. Бетти, 15 лет, и ребенок 4 месяца, прекрасная полевая работница и служанка по дому, очень красивая. Качество гарантируется».

В свое время Бетти и ее мальчик были проданы за 1 165 долларов.

Те, кто был уже продан, находились по другую сторону от аукциониста. У одной молодой женщины, в выцветшем платье, шляпке от солнца и в золотых серьгах, были прямые коричневые волосы, карие глаза, чисто европейские черты лица и очень светлая кожа. Я не смог найти в ней ни капли негритянской крови. Она было в точности такая же, как и другие обычные девушки из рабочих семей Юга. Сосед сообщил мне, что она была продана с молотка, незадолго до моего прихода. Она дружески общалась с неграми и после окончания торгов вышла из комнаты, и никто при иных обстоятельствах не смог бы даже предположить, что в ней течет частица африканской крови.

Всего присутствовало около двухсот человек, но в торгах принимало участие человек двадцать, не больше. Это были плантаторы из глубинки — широкоплечие и с отвратительными лицами, — городские торговцы и хлопковые факторы, прыткие молодые люди, жаждущие острых впечатлений и снедаемые любопытством приезжие.

В числе последних тут был один щеголеватый молодой человек, одетый в костюм из глянцево поблескивающей черной ткани и белоснежной льняной рубашке — без сомнения, истинный житель Бостона. Он непринужденно прогуливался туда и сюда и старался выглядеть спокойным, но потерпел в этом деле крупное поражение. Его беспокойный взгляд и красноречивое выражение лица ясно свидетельствовали, что он впервые среди этих филистимлян и в полном ужасе от происходящего.

Здесь были также профессиональные работорговцы и много разных других, не поддающихся описанию людей представляющих собой как бы различные градации между бездельниками и мошенниками, каковые всегда есть в любом свободном сообществе. Это были люди с полными губами, чувственными ртами, двойными подбородками, толстыми шеями и блеклыми глазами — верными признаками ведущих беспутный образ жизни людей. Они выглядели «крутыми» ребятами. Я бы не позавидовал тому известному аболиционисту, который попал бы в их цепкие лапы. Никакая благоразумная страховая компания не рискнула бы вступиться за него.

Аукционист красочно рассказывал о достоинствах каждого из своих подопечных, редко тратя на одного более пяти минут. Геркулесовского телосложения детина с широченной грудью был одет в порыжевший от времени черный костюм, а на голове его красовался старомодный шелковый цилиндр. Он выглядел как опустившийся, но приличный джентльмен, был оценен в 840 долларов. Пухлый желтый мальчик, также в черном костюме и шелковом цилиндре и, казалось, полагавший, что эти торги — просто веселая шутка, широко улыбался и при каждой какой-либо шутке или замечании, демонстрировал полных два ряда своих белых зубов — почти от уха до уха. Он внес 1 195 долларов, и очень был горд тем, что стал хозяином такого великана.

Несколько светлых девочек-квартеронок были оценены очень высоко. Одна из них была окружена толпой невоспитанных мужчин, которые очень вульгарно разговаривали с ней, громко хохотали, когда она отворачивалась, чтобы спрятать свое лицо, и к тому же и грубо ощупывали ее руки, плечи и грудь. Ее возраст не был указан. «Беда с этими неграми, — заметил мне один плантатор. — Вы никогда не сможете сказать, сколько им лет, и поэтому вы можете оказаться обманутым». Одна женщина и ее ребенок были проданы за 1 415 долларов.

Спустя несколько дней я зашел в «St. Charles» и попал на двойной аукцион — торги шли полным ходом. На одном из них аукционист рекомендовал хорошо сложенного и абсолютно здорового негра, как «очень красивого и умного молодого человека, джентльмена», который год назад был бы продан за 1300. А сегодня мне предлагают лишь 800… 800… 800… 800, неужели никто не даст больше?

На другом конце зала другой аукционист, громогласно рекламировал достоинства красивой квартеронки, со вкусом одетой с золотым кольцом на пальце и золотых серьгах. «Этой девушке, джентльмены, всего пятнадцать лет, она очень красива и ухожена, как вы можете убедиться, превосходная швея, которая стоила бы 1000 долларов, если бы у нее не было других умений. Она продается не потому, что провинилась, а просто потому, что ее хозяину нужны деньги. Ни один женатый мужчина не купил ее — она слишком красива». Эта девушка была продана за 1 100 долларов и сразу же стала работницей на плантации. Поднимаясь по ступенькам, она споткнулась и упала, а аукционер подбодрил ее такими словами: «Шевелитесь же, черт бы вас побрал!»

Матери и их очень маленькие дети не слишком часто разлучались, но иногда я видел, как мужья и жены продавались отдельно, совершенно не требуя, чтобы их продавали вместе. Негры часто предлагались с тем, что красиво называлось «дефектом» на их руке или плече. Иногда это было результатом несчастного случая, иногда наказания. Я видел одного проданного, у которого не было двух пальцев на каждой ноге. Никаких публичных заявлений и объяснений не было. На заданные ему вопросы он ответил, что его ноги «иногда болят», после чего был продан за 625 долларов — примерно две трети его полной стоимости, если бы не «дефект».

Некоторые рабы, стоявшие на постаменте — особенно матери — выглядели грустными и тревожными, но каждые трое из четырех казались веселыми и беззаботными, смеющимися и перешучивающимися друг с другом, как до, так и после продажи. Особенно молодые люди, которые часто казались наиболее жизнерадостными.

И тем не менее, несмотря на то, что со временем мне стало намного легче присутствовать на аукционах, и я уже не чувствовал себя так плохо, как в первый раз, когда я его увидел, аукцион по продаже рабов — это самое отвратительное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Но он омерзителен не из-за похотливых взглядов и замечаний, которые всегда вызывает вид молодой и красивой девушки на постаменте, не в оскорбительных выражениях и издевательствах, которым она подвергается, не во вселенском господстве белой крови, которая рассказывает свою историю о нравственности этого явления, не в разрушении семей, не в продаже женщин — таких же белых, как и наши собственные матери и сестры, — ставшие жертвами незначительного африканского влияния, не в шрамах и не в «дефектах», которые когда становятся видимы всем, свидетельствуют об имевшем место насилии.

Все это вышеперечисленное очень плохо, но на многих продажах не все из этого можно наблюдать, да и, выглядят эти торги очень красиво. Дело в том, что омерзительна сама сущность этой системы — которая признает право обладать человеком и его бессмертной душой — право покупать и продавать его, как лошадь или тюк хлопка — и это есть унижение Демократии, искажение понятия о том, что есть Цивилизация, и оскорбление Христианства.

В марте на Нью-Йорк обрушилась сильнейшая снежная буря. Гений телеграфа сообщил мне об этом, когда я сидел в своих апартаментах, наполненных ароматом апельсина, где люди в легких льняных одеждах обсуждали клубнику и мороженое. И я невольно поежился, будучи в таком восхитительном и роскошном климате. Слепой и старый Милтон был прав. Куда он должен был поместить Эдемский сад, если не в тропики? Как он должен был описать мать человечества, если не с

«… текущими золотом

Ее свободными косами»[26].

то есть, блондинкой — красавицей-северянкой?

Глава V

Почти каждый северянин, о котором я слышал на Юге, как о страдающем от подозрений в аболиционизме, на самом деле всегда был за рабство и всю жизнь сопротивлялся аболиционистам. Я вспоминаю забавный случай с человеком, родившимся в одном захолустном городке в Массачусетсе, и несколько лет прожившем в штате Миссисипи. Во время избирательной кампании в Новой Англии, которая закончилась избранием м-ра Линкольна, он так рьяно высказывался в пользу рабства, что с трудом избежал расправы.

Он душой и сердцем был полностью убежден в божественной сущности Рабства, и, без сомнения, был готов сражаться за него. Но его северное происхождение привлекло на него подозрения, и сразу же после начала Сецессии, неумолимые минитмены сообщили ему, что если он хочет сохранить свою жизнь, он должен быть готов в течение часа покинуть пределы штата. Он был вынужден бросить своего имущества на сумму около 20-ти тысяч долларов. Таких как он было много.

Даже с точки зрения повстанцев это была неприятная несправедливость. Возможно, демократы были теперь единственными северянами, которые остались на Юге — республиканцы и аболиционисты держались от него как можно дальше, согласно известной мудрости, что осторожность является лучшей частью доблести.

Я хорошо помню, что я думал, когда однажды вечером шел на почту с длинным письмом в своем кармане, в котором содержалось точное и до горечи правдивое описание аукциона по продаже рабов: «Если бы сейчас минитмены нашли у меня это письмо, меня бы никакие даже очень правдоподобные отговорки не спасли. И через час в „The Tribune“ появилась бы свободная вакансия».

Но после того как письмо скрылось в почтовом ящике, я почувствовал какое-то облегчение в том смысле, что, если бы толпа мятежников схватила меня, или если бы меня посадили в тюрьму, я мог бы быть удовлетворен тем, что сердцем они не ошиблись, и что, если бы мне пришлось подражать святому Павлу в «трудах многих, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти»[28], я, наверняка таким способом, стал бы самым выдающимся великомучеником.

Новый Орлеан, 17-е марта 1861 года

Вчера в Конвенте штата было очень оживленно. М-р Бьенвеню нанес мощный удар по лагерю Сецессии в виде проекта закона, требующего отчета об официальном голосовании в каждом приходе (графстве), в котором были избраны депутаты. Таким образом будет доказано, что голосов тех избирателей штата, которые настроены против немедленной сецессии большинство — на несколько сотен больше. Конвент не мог допустить, чтобы его уличили в пренебрежительном отношении к воле народа, и, проголосовав 73-мя против 72-х, отказалось рассматривать этот вопрос.

Затем последовала горячая дискуссия о представлении «Конституции Конфедеративных Штатов Америки» на всеобщее голосование за его ратификацию или отказ. Самый мощный аргумент против этого привел Томас Дж. Сэммс из Нового Орлеана, бывший генеральный прокурор штата Луизиана. Он — остроумный, прекрасно одетый и весьма артистичный джентльмен, который своей краткой и жесткой речью сделал все, что можно было сделать в этой непростой ситуации. Суть его аргументации состояла в том, что республиканские правительства опираются не на чистую демократию, а на то, что м-р Кэлхун назвал «согласованным большинством»[29]. Избиратели делегировали все полномочия Конвенту, который являлся «сублимированной и концентрированной квинтэссенцией суверенного мнения всего народа».

Губы оратора презрительно скривились при словах «простое численное большинство». В данный момент это любимая фраза всех мятежников Юга. Однако все они признают, что большинство, даже в один голос, в Миссисипи или Вирджинии, справедливо контролирует все решения штата и связывает меньшинство. Хотелось бы, чтобы они объяснили, почему «простое численное большинство» является более угнетающим в содружестве государств, чем в одном единственном государстве.

М-р Эдд Розье, из Нового Орлеана, в своей смелой речи высказался за представление конституции народу. На вопрос — «Вы проголосовали за Сецессию несколько недель назад?» — он решительно ответил: «Нет, и да поможет мне Бог, и никогда бы так не сделал!»

Спонтанный всплеск аплодисментов из кулуаров стал показателем того, насколько подавлено общество. М-р Розье заявил, что сецессионисты знали, что они действуют против воли народа и не осмеливаются обратиться к нему. Пока конституция Монтгомери не станет Законом земли[30], он отвергает ее, плюет на нее и топчет ее ногами.

М-р Кристиан Розелиус, тоже из Нового Орлеана, выступал за проект как смело, так и страстно. Он настаивал на том, что оно зиждется на основных принципах республиканства, и что данный Конвент — это не «Долгий парламент»[31], управляющий Луизианой без всякого контроля или ограничений, и он с беспощадным сарказмом высмеял теорию м-ра Сэммса о «сублимированной и концентрированной квинтэссенции суверенного мнения всего народа».

На этом неумолимое большинство прекратило дебаты, сославшись на предыдущий вопрос, и 73-мя голосами против 26-ти отвергло принятие этого закона.

Этот Конвент — есть хороший образец олигархической сущности Сецессии. Он из собственных депутатов — штата Луизиана — назначил своих делегатов в Конвенте создавших Конституцию Монтгомери отделившихся штатов, и напоследок предлагает принимать решения совершенно самостоятельно и не оповещать о них свой народ.

21-е марта

Еще один захватывающий день в Конвенте. Тема: «Принятие Конституции Монтгомери». Пять или шесть юнионистов сражались с ним очень храбро, и без всяких обиняков осуждали план «Хлопковой» Конфедерации хлопка и политику Южной Каролины за попирание прав человека. Большинство весьма слабо пыталось опровергнуть эти аргументы, но некоторые из самых ярых депутатов очень злобно смотрели на господ Розелиуса, Розьера и Бьенвеню, которые, несомненно, проявляли высокую моральную и физическую храбрость. Вам на Севере легко бороться с Сецессией, но противостоять ей здесь, как это делали эти джентльмены, значительно тяжелее и требует сверхъестественных сил, каковых нет у большинства людей.

Речь м-ра Розелиуса была талантлива и пропитана горечью. Это не конституция — это просто лига — договор о союзе. Это порождение дерзкой и безграничной олигархии. Это откат на 600 лет назад в искусстве управления государством. Нам сказали (на этом месте саркастический тон оратора был таким ярким и неповторимым, что рассмеялись даже лидеры Сецессии), что этот Конвент является «сублимированной и концентрированной квинтэссенцией суверенного народа!».

Он говорил, что Цезарь при переходе Рубикон — был Августом, когда свергал римскую республику — Кромвелем, когда разгонял «Долгий парламент» — Бонапартом, когда штыками уничтожал Совет пятисот — Луи Наполеоном, когда он нарушил свою присягу республике и взошел на царский престол — и все они были «сублимированной и концентрированной квинтэссенцией суверенного народа».

Как все самые одиозные тираны истории, он сохранил видимость свободы, но дух ее был сокрушен. Конвент, из которого это существо вылезло на свет, подражал одиозному правительству Испании — единственному в мире, уплачивающему налоги, — взимая экспортную пошлину за хлопок. Он был удивлен, что законодатели Монтгомери не предложили восстановить еще одну испанскую институцию — Великую инквизицию. И то, и другое отвратительно.

М-р Розелиус закончил речь дрожавшим голосом и с большим чувством. Он невыразимо опечален, видя гибель свободных институтов. Вожди Сецессии выкопали могилу республиканским свободам, и нас позвали помочь на похоронах! Он не желает иметь к этому грязному делу никакого отношения.

М-р Розье, стойкий до конца, предложил поправку:

«В случае принятия Конституции Монтгомери, суверенный штат Луизиана оставляет за собой незыблемое право выйти из Союза, созданного на основе этой Конституции в том случае, если по мнению его граждан, того потребуют его основные интересы».

Безусловно, Сецессия — короче говоря — это фундаментальный принцип всего движения. Но вожди отказались выпить собственное лекарство и внесли предложение без всякого обсуждения.

М-р Бьенвеню потребовал внести в протокол свой протеста против действий Конвента, осуждая этот документ как «лишающий народ своего суверенитета, сводящий статус штата до вассального и отдающий судьбы штата и новой Республики, в руки ненасытной и безответственной олигархии».

Затем состоялось окончательное голосование, с результатом 101 за и 7 против, и поэтому «Конституция Конфедерации» была объявлена ратифицированной штатом Луизиана.

25-е марта

Революционеров нельзя обвинить в отсутствии откровенности. «The Delta», огорченная тем, что Конвент Вирджинии не вывел этот штат из Союза, все же одобрительно утверждает, что «кромвеллианские настроения еще одолеют Конвент и поставят Старый Доминион в ряды Сецессии». «De Bow's Review», главный оракул Сецессии, в своем последнем номере, с высокими претензиями на знание философии и политической экономики, говорит:

«Все правительства начинаются с узурпации и далее живут благодаря силе. Природа ставит более могучих на высшую ступень, а массы внизу, и они подчиняются высшим. Ниже их правительства быть не может. Правом управлять обладают очень немногие, а повиновение свойственно большей части человечества».

Сегодня «Crescent» обсуждает возможность принятия северных штатов в Южную Конфедерацию, «когда они узнают, что это скоро станет возможным, они уже не смогут ладить друг с другом». И нет никакого сомнения, что они будут просить принять их — но им уготована судьба Пери, которая

Но дверь перед ними должна быть закрыта. И никакие мольбы не помогут. Навсегда. «Чтоб приступы душевных угрызений не потрясли ни замысла, ни дела»[33].

Я знаю, все это звучит просто как шутка, но «The Crescent» абсолютно серьезен. В этом отношении эти повстанцы просто джентльмены в своих великолепных ожиданиях. «Сэр, — заметил один из них, судья, разговаривавший со мной в тот же день, — через семь лет Южная Конфедерация станет самой большой и богатой страной на земле. У нас будут Куба, Центральная Америка, Мексика и все, что западнее Аллеган[34]. Мы — естественный рынок для северо-западных штатов, и они обязательно присоединятся к нам!»

Ну, вы только подумайте, а? Представьте себе, что отец Гиддингс, Карл Шурц и Оуэн Лавджой — опора и оплот республиканских штатов Висконсин, Мичиган и даже совсем юного Канзаса, чьи детские ножки прошли к свободе по раскаленному плугу и крови мучеников — постучатся в дверь Рабовладельческой Конфедерации! Ну разве это не экстаз безумия?

26-е марта

Сегодня этот добродетельный и оплаканный орган — Конвент Луизианы, после очень бурной сегодняшней сессии, перенес заседание на 1-е ноября.

«The Crescent» пишет о присутствии здесь «корреспондентов северных газет, которые сочиняют всякие небылицы», и так хладнокровно, словно обедают в «Saint Charles». Риторика «The Crescent», но за свою бдительность и патриотизм заслуживает похвалы. Этот вопрос, безусловно, следует учитывать.

Мы все еще наслаждаемся радостями лета. Воздух переполнен ароматом нарциссов, фиалок и роз, сладкой оливы и апельсина. Я только что вернулся с прогулки по болоту — этой великой выгребной яме этого мегаполиса, которая каждое лето вновь становится рассадником различных болезней.

С точки зрения северянина, оно выглядит очень странно. Отдельные озерца, наполненные стоячей черной и зеленой водой, вполне гармонируют с высокими и жуткими мертвыми деревьями, с ветвей которых свисают длинные пряди серого испанского мха, что вызывает какие-то смутные ассоциации с готической архитектурой. Этот мох используется в качестве диванной и матрасной набивки, но в своей родной среде, на ветвях, они очень соответствуют словам индейцев чокто, которые называют их «волосами деревьев».

Странные мертвые стволы, мох и вода очень выделяются на фоне густой и яркой листвы, наслаждающихся летом деревьев. Мягкий воздух делает жизнь здесь просто восхитительным и лечит от усталости. Снимите шляпу, закройте глаза, и его мощные струи разгладят ваш лоб и мягкой подушкой прижмутся к вашей щеке.

В конце марта я отправился в Новый Орлеан, и по «Great Northern Railway» прибыл в Джексон, штат Миссисипи, где заседал Государственный Конвент.

Холмы Луизиане не превышают двух сотен футов. По мере езды по железной дороге поросшие вечно зеленой травой болотистые равнины сменяются мрачными топями, гигантскими кипарисами и лавром, с его блестящими листьями.

На плантациях, белые одноэтажные хижины негров стоят длинными двойными рядами, совсем недалеко от огромных, украшенных крытыми террасами усадьбами плантаторов. Молодой сахарный тростник, похожий на двух- или трехнедельную кукурузу, еще едва виден над землей. Благородные живые дубы спокойно покачивали своими ветвями над обширными полями. Здесь очень популярна «Гордость Китая». Ее ягодами охотно питаются птицы, хотя сок их, как говорят, опьяняет их. Но поскольку у них нет ни револьверов, ни ножей, можно сказать, что развлекаются они вполне невинно.

Джексон — это совершенно не то место, где охотно жил бы человек моей профессии. Всего лишь четыре или пять тысяч человек — это была одна из тех восхитительных, называвших себя городом деревень, в которых никак не проявляются исключительные права солнечного Юга — где все знают, кто чем занимается, и где, после того, как появляется какой-либо чужой, вся община превращается во Всеобщий Комитет, чтобы выяснить, кто он, откуда он, и чего он хочет.

В большом мегаполисе шпионажем легко заниматься, но в Джексоне неизвестный «chiel»[35], похожий на того, кто умел «делать заметки», не говоря уже о «способном опубликовать их», оказывался жертвой постоянного и затрудняющего жизнь контроля.

В отличие от шума и суеты Нового Орлеана, здешняя жизнь казалась непрерывным семидневным отдыхом, хотя я был совершенно уверен, что если я попаду под подозрение, после субботнего дня воскресный вечер для меня никогда не наступит.

Несколько месяцев спустя, беженец, который там когда-то проживал, невероятно красочно расписал мне возмущение и невероятное изумление жителей Джексона, когда из случайно попавшего к ним номера «The Tribune» они узнали, что один из ее корреспондентов не только гулял с ними, разговаривал с ними, и делал у них покупки, но кроме того, будучи намного хуже Шейлока, был готов есть вместе с ними, пить вместе с ними и молиться вместе с ними.

В то время чарлстонские газеты, а также и некоторые северные ежедневники объявили опубликованные в «The Tribune» репортажи с Юга поддельными и написанными в самой редакции. Чтобы изменить этот ошибочный взгляд на мои письма, я начал датировать все свои заметки, и подробнейшим образом описывал все, что происходило в Конвенте и Джексоне — то, о чем совершенно не упоминали местные газеты.

Мрачно-мегаполисным Джексон являлся в одном единственном вопросе — цене за проживание в его наилучшем отеле. Стол и апартаменты были отвратительны, но я считаю, что мы стали жертвой неординарной роскоши щедрости неряшливого тевтонского хозяина с грозным именем Х-и-л-ь-ц-г-е-й-м-е-р!

В Конвенте обсуждалось представление «Конституции Монтгомери» народу. Главный секретарь, с которым я случайно познакомился, любезно пригласил меня занять место рядом с его столом, и, все то время, когда я сидел перед депутатами, он рассказывал мне об их талантах, взглядах и их прошлом. Казалась ли ему невероятная любознательность отличительным качеством жителя Нью-Мексико, он не заявлял, но однажды он внезапно поинтересовался, не имею ли я какого-либо отношения к прессе? За невероятно короткое время я полностью освободил его мозги от этого необычайно неверного заблуждения.

После долгой дискуссии Конвент проголосовал 53-мя голосами против 52-х, отказался представить Конституцию народу и ратифицировал ее от имени Миссисипи. Семерых юнионистов не удалось заставить сделать это голосование единогласным, поскольку их убеждения были твердыми и непоколебимыми.

Глава VI

Джексон, Миссиссипи, 1-е апреля 1861 года

Здание Законодательного Собрания штата Миссисипи, на тенистой площади за моим окном — это выцветшее, солидное сооружение, возведенное в стиле пятидесятилетней давности, с представительным холлом на одном конце, и залом заседаний сената на другом, украшенные ионическим портиком входом и огромным куполом сверху. Над ним есть еще малый купол, словно маленький зонтик, посаженный на значительно больший. Он же в свою очередь увенчан маленьким позолоченным шпилем, который со временем отклонился от оси на 45°, и в целом, здание несколько похоже на солидного квакера в небрежно нахлобученной жокейской шапочке — придающей ему вид скорее беспутного дебошира, несмотря на всю его степенность.

Первое, о чем можно упомянуть сразу — это о потрескавшейся штукатурке и некоторые кирпичах, из которых сложены сами стены. Войдя в холл, вы видите две старые и ржавые пушки, и на одной из них, почти каждый день спит негритенок. Он охраняет эту пушку, или пушка его, остается только догадываться.

Поднявшись по полукруглой лестнице и пройдя через обрамляющую подкупольное пространство балюстраде, вы поворачиваете налево и через узкую дверь проходите в зал заседаний. Это — Конвент штата Миссисипи.

На северном конце зала сидит председатель, на высоком возвышении в нише стены, украшенной двумя ионическими колоннами. Перед ним небольшая, старомодная кафедра из красного дерева, скрывающая от нескромных взглядов все, кроме его головы и плеч. Перед ним, на три-четыре фута ниже, за длинным деревянным столом, сидят два секретаря, и один из них курит сигару.

Перед ними и еще ниже, за меньшего размера и пошатывающемся от слабости столом, похожий на кельта бедняга, с темными лохматыми бровями и волосами, записывает слова какого-нибудь уважаемого депутата из того или иного графства. Перед ним стоит столик поменьше, который выглядит так, словно его в темную ночь из обломков ящика для перевозки сухих товаров сколотил вдребезги пьяный плотник.

На одной из колонн справа от председателя висит выцветший портрет Джорджа Пойндекстера, когда-то бывшего сенатором этого штата. Справа находится открытый камин, на его каминной полке — оформленная в раму Декларация Независимости, на сегодняшний день теперь жалкая и почти невидимая, литографическое изображение Луизианского Медицинского Колледжа, стакан и графин. В самом камине — пара старинных андиронов[39], на которых лежат пылающие поленья.

Коварная, покрывающая камин штукатурка, осыпается, выставляя напоказ честные, несколько поизносившиеся бока старинных кирпичей. Нечто непонятное влияет на прочность штукатурки в Джексоне. Во всех комнатах отеля она отваливается от стен. Судья Голсон рассказывал, что однажды, в старом здании Конвента, в нескольких сотнях ярдов от себя, когда Сирджент С. Прентисс произносил речь, он увидел, что на его голову упал «акр или два» штукатурки и полностью его вывел из строя на некоторое время. Судья — это тот, кого граф Фоско назвал бы «Человек — Мозг», он считается самым компетентным членом Конвента. Он был коллегой покойного Прентисса, которого он считал самым блестящим оратором, который когда-либо обращался к народу Миссисипи.

Слева от председателя — еще один камин, также с очень печальной и выцветшей копией великой «Декларации» на его каминной полке. Столы депутатов, установленные рядами и полукругом наподобие буквы D, сделаны из обычного дерева и окрашены в черный цвет. Кресла — большие, квадратные, коричнево-красные, с набитыми волосом подушками. Если вы стоите возле столика секретаря, лицом к залу, за последним рядом вы увидите полукруг из десяти колонн, а за ними — узкие, тоже в форме полумесяца, кулуары. Выше находится небольшая галерея, на которой лишь две леди в старых и выцветших траурных платьях.

В центре зала с потолка, на затянутой паутиной металлической штанге, свешивается покрытая пятнами и потускневшая от старости латунная люстра с множественными стеклянными подвесками. Эта средневековая реликвия является чисто декоративной, поскольку зал освещается газом. Стены высокие, с маленькими окнами, на них — подвешенные к позолоченным связкам из трех индейских стрел, выцветшие, синие, украшенные цветочным орнаментом и белой окантовкой занавески.

Стулья из тростника, камыша, дерева и кожи — со спинками и без спинок, небрежно разбросаны по холлу и коридору, приятно подчеркивая некоторое разнообразие, которое является неотъемлемой частью жизни. Стены выцветшие, усыпанные трещинами и грязные, от которых веет затхлостью и унынием, вполне гармонируют с царящим за ними «полным хаосом и упадком».

Депутаты исповедуют все направления социал-демократии. На свободных пространствах у стола секретаря и каминов, некоторые сидят на стульями, прислоненных спинками к стене, другие — на простых сиденьях без спинок, а третьи медленно покачиваются вперед-назад на креслах-качалках еще эпохи Прерафаэлитов. И глядя на такие сценки в разных частях большого зала, кажется, что на дворе обычный зимний вечер, и ты находишься в типичном кентуккийском баре.

Двое или трое грызут яблоки, трое или четверо — курят сигары, а дюжина других рассматривают свои ноги, которые покоятся на их столах. Размышляя о том, что я видел вчера, я обнаружил, что невольно напеваю строчки одной старой песенки:

и мгновение спустя я с трудом сдержал себя, чтобы не испустить продолжительный и громовой вопль — «Бу-у-у-тс!», так знакомый театралам. Прости меня за такую непочтительность, о, высококультурная «Tribune»! Ведь в этом чопорном и унылом городе так мало развлечений, что с ума сойти можно. Заканчивая свой рассказ, добавлю — многие сенаторы читают утреннюю «Mississippian», или «The New Orleans Picayune», или «Delta», а остальные слушают докладчика.

Они впечатляют вас своей пасторальностью — полным отсутствием городского стиля в одежде и манерности. Их идеальный буколический облик мог бы вполне убедить вас, если бы вы заранее не знали, что в штате Миссисипи не так много крупных городов. А после этого вы поразитесь их огромному росту и крепкому телосложению. Историк, впоследствии, вполне мог бы сказать о них: «Да, вот какие гиганты жили в те времена».

Вы — среди широкоплечих, геркулесоподобных и хорошо сложенных мужчин, которые выглядят так, словно их смех способен этот безумный старый капитолий поставить на уши, а чихание — сотрясти сам земной шар. Самый большой из этих жителей Миссисипи — Анаким — гигантский плантатор в синей домотканой рубашке.

Вы могли бы из этих 99-ти депутатов подобрать целую дюжину, и каждый из них мог бы сыграть роль «Истинного Шотландского Гиганта» на передвижной выставке. У них большие и красивые головы и масса прямых коричневых волос, хотя то тут, то там иногда попадается и сверкающая лысина. В целом, они являются прекрасными образцами идеальной физической формы, с открытыми, добродушными и веселыми лицами.

Говорят они, как правило, очень хорошо и умеют заставить себя внимательно слушать. Они любят шутки, очень прямолинейны и конкретны при обсуждении вопроса, дополняя речь большим количеством прилагательных, что является характерной особенностью всех южан. Довольно едкая французская пословица о том, что прилагательное есть самым страшный враг существительного, никогда не бывала южнее линии Мейсона-Диксона[41].

Эти депутаты, как и все их коллеги в этих широтах, обладают яркой склонностью к взаимному восхвалению. Каждый оратор испытывает глубочайшее уважение к достойным мотивам, искреннему патриотизму и необычайным способностям своего достопочтенного оппонента. Он очень огорчен и расстроен тем, что вынужден не соглашаться с таким образцом эрудиции и красноречия, и ничто кроме чувства ответственности государственного человека не может заставить его вступить в дискуссию.

Он говорит непринужденно и правильно, но на англо-африканском диалекте. Его злобные выпады по адресу черных республиканцев не имеют ничего общего с теми грубыми унижениями, которым он подвергает букву «r». Его «mo's», «befo's» и «hea's» — это реминисценция его памяти о нянчивших его в младенчестве негритянках и негритянских детях, с которыми он играл, будучи уже несколько старше.

Традиции уличного ораторства, распространенного повсеместно и на Юге и на Западе — своего рода, большая фабрика, на которой из полуфабриката делают оратора. Но есть, конечно, и яркие исключения. Как раз сегодня утром мы слушали одного депутата — м-ра Д. Б. Мура из графства Типпа — это нечто невероятное. Жаль, что не могу рассказать об этом подробнее. Пиквик по сравнению с ним — мрачный и угрюмый нелюдим.

М-р Мур считает себя оратором, таким же, как и Брут, его попытка охватить в целом такой сложный предмет обсуждения, как «Конституция Монтгомери», оказалась «полной размазней». Я вернусь к нему позже, когда он многократно цитировал Писание — неправильнее, непочтительнее и неуместнее любого жителя североамериканского континента.

Он — «как и мы», был невероятно красноречив, история и классика в его толковании, прозвучали необыкновенно оригинально. Он процитировал Патрика Генри: «Пусть у Цезаря будет свой Брут»[42], обрушил «Пелион на Пелион!»[43] и заставил Самсона убить Голиафа[44]!!! Он полагал, что Сецессия — это высшее благо для людей Техаса. Ранее «New York Tribune» писала: «Сецессия — это всего лишь махинация демагогов — ход на политической шахматной доске — люди выступают против нее». Но потом посыпались вопросы: «Как же так? Что все это значит? Ведь люди тоже участвовали в этом и были настроены серьезно». «Тон м-ра Сьюарда также радикально изменился после этих выборов», — добавил он.

Мистер Мур говорил полтора часа, но судя по некоторым подозрительным симптомам, остальным депутатам, хотя и слушавшим его весьма любезно, было откровенно скучно. Сам лично он был похож на Генри С. Лейна, ревностного сенатора Соединенных Штатов из Индианы. А парламентский пристав, который в сером пальто и без шейного платка, заложив в карманы руки, прохаживался туда и сюда, выглядел, словно неприятный Джеймс Г. Лейн — сенатор из Канзаса.

Могу ли я рассказать вам немного о частных разговорах между депутатами в зале, в то время как они курили свои послеобеденные сигары и ждали, когда в Конвенте будет наведен порядок? У каждого из них — сына своей матери, есть свой титул.

Судья. — «Тумбс — великий задира и буян. Когда он говорит, он, похоже, настроен на то, чтобы любой ценой заставить вас согласиться с ним. Хауэлл Кобб — еще один из таких — очень похож на него, но очень любит хорошо поесть. Алек Стивенс совершенно другой. Своей речью он старается вести вас за собой только силой разума и веских аргументов».

Полковник. — «Я знал его, когда он служил почтальоном в Джорджии. Он был бедным сиротой, но женское благотворительное общество помогло ему получить образование. Он очень маленький, его ладонь не шире трех моих пальцев, и такой же худой, женщина, которая проболела целый год. Он всегда выглядел как изможденный инвалид. Если бы ему отрубили голову, я не верю, что он истек бы лишь пинтой крови»[45].

Майор. — «Вы знаете, что испугало Эйба Линкольна в Балтиморе? Кто-то сказал ему, что Алек Стивенс с привязанной к спине шестифунтовой пушкой ждет его на перекрестке. Услышав это, он тотчас сбежал». (Громкий смех всех присутствующих.)

Судья. — «Да, Линкольн был страшно оскорблен тем, что ему пришлось очень скрытно проехать через Балтимор, но я считаю, что он поступил разумно. Он знал, что заговорщики собирались устроить демонстрацию по его приезде, и что людям они не нравятся. У него были все основания полагать, что это вызовет проблемы и, возможно, кровопролитие, поэтому, чтобы избежать этого он и проехал тайно и без шума через этот город».

Новый Орлеан, 5-е апреля 1861 года

Вчера вечером перед отправлением в Пенсаколу, на площади Лафайетт состоялся смотр 2-го Луизианского зуавского полка. Они выглядели как мальчишки, а свои ружья держали так, словно слегка побаивались их, но, похоже, из них получатся хорошие солдаты. Они ужасно нелепы в своих плотно облегающих голубовато-коричневых и красных фесках, синих фланелевых мундирах и мешковатых красных, похожих на мешки для кукурузы, бриджах, и с гуттаперчевыми завязками на их лодыжках.

6-е апреля

Все лидеры Сецессии, за исключением сенатора Бенджамина, заявляют, что войны не будет. Он же утверждает, что война обязательно придет, и в своей недавней речи охарактеризовал ее как «отнюдь не самое большое зло».

Радикалы глубоко скорбят, что смежные штаты отказались присоединиться к Сецессии. Они стремятся к тому, чтобы в их рядах были все рабовладельческие штаты. В противном случае они действительно опасаются и откровенно говорят о том, что граница постепенно аболиционизируется и свободная территория распространится до самого Залива. Они вполне готовы отдать Кентукки и Вирджинию во власть разрушительной гражданской войны или устроить беспорядки в соседней враждебной республике, которая не желает возвращать их беглых негров[46]. Как бы то ни было, они сдвинут небо и землю, чтобы избежать такой возможной случайности.

8-е апреля

Недавние воинственные заявления Национального Правительства вызывают волнение и удивление. Наконец-то люди начинают подозревать, что им угрожает жестокая война. Газеты подробно пишут об убытках в торговли и промышленности. О чем же они раньше думали?

Немногим смертным даровано счастье при жизни узнать, что о них думают окружающие, но ваш корреспондент попал в число этих немногих избранных. Как-то вечером со своим знакомым сецессионистом я сидел в огромном холле «St. Charles Hotel», когда разговор перешел на тему южной традиции линчевать людей, которые не согласны с мнением большинства. Он предполагал, что я лишь по невежеству своему считаю, что любой умеренный джентльмен-республиканец может совершенно безнаказанно приехать сюда. «Но, — добавил он, — есть три человека, за безопасность которых я бы не поручился».

— Кто же они?

— Губернатор Деннисон, штат Огайо, — это первый. Поскольку он отказался вернуть в Кентукки беглого раба, ему вряд ли удастся остаться в Новом Орлеане, и в любом случае я буду против него. Второй — Энди Джонсон. Где бы он ни был, его следует застрелить или повесить. Если бы не он, Кентукки и Теннесси давно были бы с нами. Здесь он даже часа не проживет.

— А третий?

— Какой-то подлый негодяй, который пишет о нас весьма оскорбительные статьи в «Тhe New York Tribune».

— Неужели это возможно?

— Да, сэр, и он уже более месяца этим занимается.

— И вы не можете найти его?

— Некоторые считают, что он из Кентукки, притворяется, что занимается торговлей крупным рогатым скотом, но это только для прикрытия. Лично я подозреваю редактора «The Picayune», который крайне интересен янки. Если его поймают, я думаю, что подобных статей больше не будет.

Я еще отважился на несколько оправдательных слов в пользу губернатора и сенатора, но вполне согласился с тем, что этот смелый писака должен быть остановлен.

12-е апреля

Прибывшее телеграфом сообщение, что сегодня был атакован Форт-Самтер, вызвало сильное волнение. Редакция «The Delta» осаждена жаждущей информации толпой. Всеобщее ожидание легкого захвата форта не намного слабее твердого убеждения в том, что за ним последует немедленный и успешный марш на Вашингтон. Политики и газеты убеждали массы, что янки (теперь не только жители Новой Англии, но и вообще все северяне) желают поработить их, но они отъявленные трусы, которых легко напугать. Лидеры редко выражали это мнение, и, тем не менее «The Crescent» опубликовала статью, в которой сообщалось, что на службу призвано 8 000 солдат армии Массачусетса, и добавляет, что если они дойдут до Пенсаколы, 1800 конфедератов легко «выбьют их оттуда».

Глава VII

Здесь у меня было двое знакомых (один из них очень известный сецессионист), с которыми, хотя у них и не знали о том, чем я на самом деле занимаюсь, я мог говорить не слишком откровенно. Одна из них желал войны на том основании, что она объединит жителей всех пограничных рабовладельческих штатов и полностью уничтожит любые существующие в них сегодня юнионистские настроения.

— Но, — спросил я, — разве война в такой же степени не объединит людей Севера?

— Думаю, что нет. У нас там очень много верных и смелых друзей.

— Разумеется, но неужели вы думаете, что они смогли бы продержаться хотя бы неделю против чувств, которые всколыхнет в душах людей эта война?

— Возможно, вы правы, — задумчиво ответил он, — такая мысль никогда не приходила мне в голову.

Мой второй друг тоже говорил с большой откровенностью:

— Мы можем очень хорошо ладить с янки из Новой Англии, которые уже очень давно живут здесь. Среди них много наших лидеров, но кентуккийцы — это проблема. Они родились и выросли там, где рабство невыгодно. Аболиционизм у них в крови. Избиратели Розье и Розелиуса, которые так упорно сражались с нами в Конвенте — почти все из Кентукки.

— Рабы — это наш главный интерес. Хорошо это, или нет, но они у нас есть, и должны быть. Ни хлопка, ни риса, ни сахара без них получить невозможно. Поскольку без них мы обойтись не можем, никаких обсуждений по этому вопросу мы не допустим. Все, что может нарушить этот порядок, должно быть устранено. Наша большая немецкая община настроена очень враждебно. Все эти голландцы могли бы быть не только юнионистами, но и черными республиканцами, если бы у них хватило духу на это.

Возможно, любая революция характеризуется тем, что даже если самих повстанцев немного, они вполне могут ладить с большинством. Несомненно, что до того, как Самтер пал, большинство во всех штатах кроме Южной Каролины, было против Сецессии. Постоянные утверждения лидеров повстанцев о том, что войны не будет, и утверждения популярных нью-йоркских газет о том, что любые попытки поднять мятеж в любом из северных штатов или городов будут жестоко подавлены, стали двумя главными причинами очевидного сплочения всего Юга.

Массы имели смутное, но очень серьезное убеждение, что Север каким-то непонятным образом их смертельно обманул. Кассиоподобные, они помнили «множество самого разного, но ничего конкретного, что есть конфликт, но непонятно откуда». Хотя политики иногда выражались четче.

— Юг, — сказал один остроумный писатель, — перенес много обид, но самые невыносимые всех их — это отчет о переписи 1860 года! В этом замечании было много правды. Однажды я спросил своего новоорлеанского друга:

— Почему вы подняли столько шума из-за м-ра Линкольна?

— Не обманывайте себя, — ответил он. — Никакого отношения к этому избрание м-ра Линкольна не имело, за исключением возможности поднять наших людей. Если бы проголосовали за Дугласа, мы бы так же быстро разгромили Союз. Если бы победил Белл, все было бы точно так же. Даже если был бы избран Брекинридж, мы бы отделились еще до окончания его каденции. Север и Юг совершенно несовместимы. Юг живет как и раньше, а Север — богатый и сильный, распространился от океана до океана.

В этом и заключается суть их тотальной несовместимости. Он был, в общем, вполне либерален, но ему, похоже, никогда не приходило в голову, что именно из-за рабства Юг находится в таком упадочном состоянии, и что именно свобода стимулировала гигантские успехи Севера.

Однако саму суть и причину восстания, он сформулировал без сомнения, правильно. Его породил не один какой-то определенный человек, не партия, не политическое событие, а изначально существовавшие в этих диаметрально разных системах противоречия, которые со временем вылились в открытую войну. Эту «тотальную несовместимость» м-р Сьюард назвал «вечным конфликтом» двух концепций. Вот так с тех пор в истории кровавыми буквами запечатлелась не только их несовместимость, но и их абсолютная, агрессивная и вечная нетерпимость.

В течение всей второй недели апреля я начал ощущать себя объектом неприятного, если не сказать, весьма дерзкого, внимания. Мне было задано так много вопросов и в моем присутствии прозвучало столько знаковых и достойных внимания замечаний, что я убедился в том, что я под подозрением.

Поначалу я никак не мог понять, откуда оно взялось. Но однажды я встретил старого знакомого в виде сына Авраама, который часто слышал меня на публичных собраниях в Канзасе, и он знал, что я когда-то имел скромный чин в армии Свободного Штата, и что я был корреспондентом «The Tribune».

Он, без сомнения, не был бесхитростным и простодушным израильтянином, поскольку в прошлом году его изгнали из Пайкс-Пик за то, что он обворовал одного из моих друзей, когда тот ухаживал за ним по болезни. Предполагая, что он способен на доносительство, я договорился встретиться с ним на следующий день, и до наступления указанного часа стряхнул со своих ног пыль Нового Орлеана. Предполагая заехать по пути в Форт-Пикенс, я купил билет до Вашингтона. Морем было бы безопаснее, но мне было значительно интереснее двигаться по суше.

В пятницу вечером, 12-го апреля, я покинул «Crescent City». Через пять минут наш поезд погрузился в большое болото, с которым граничит этот торговый мегаполис с юго-западной стороны. Дренажные канавы глубокие и широкие, а иногда вы можете увидеть аллигатора, 5-ти-6-ти футов длиной, такого же размера, что и человек, лениво лежащего на краю, у зеленой воды.

Болотистая почва пестрит великолепными цветами, очень много карликовых пальм. Они невысокие, редко превышают четыре фута. Их плоские, кинжалообразные листья растут полукруглыми кистями, формой напоминающими веер. Когда-то индейцы разрезали их твердые луковицеобразные корни на мелкие кусочки, затем сминали их в мягкую массу и бросали в озеро. Они вызывали у рыб приступы временной слепоты, рыбы выплывали на поверхность, где их потом легко отлавливали просто руками.

Просто поразительно, насколько карликовая пальма соответствует общественному укладу Южной Каролины. И в самом деле, это прекрасный символ самого рабства, ибо, не будучи ни красивой, ни съедобной, ни полезной, она просто ослепляет попавшую под ее воздействие близорукую рыбу.

Для них это -

«… безумный корень,

Который разум отнимает»[49].

Проехав еще четыре мили, мы очутились у озера Понтчартрейн, озаренного лучами закатного солнца. Мириады нежных шапочек пены увенчивают волны этой беспокойной и огромной массы воды.

Мы пересекли границу беспокойной Алабамы, и когда я проснулся на следующее утро, были уже в Мобиле. Здесь проживает 30 000 человек, в городе очень много красивых особняков, они утопают в тени растущих вокруг них деревьев. Он привлекателен своими высокими соснами, вирджинскими дубами и «Гордостью Китая». Последние усыпаны голубовато-белыми цветами.

Боевой дух здесь просто вознесся до небес. Плакаты с надписями — «Требуются солдаты» и «Давай! Будь добровольцем!», на каждом углу, повсюду мундиры, оружие и голос горна. Все северные суда, в предчувствии надвигающегося кризиса, покидали гавань, хотя некоторые из них были загружены менее чем наполовину.

Мобил был очень радикально настроен. Одна из ежедневных газет требовала введения налога на один доллар за экземпляр каждой ввозимой на территорию Конфедерации северной газеты или журнала!

Самый большой отель был битком заполнен постояльцами, в том числе множеством солдат, направляющихся в ряды армии Брэгга. Я подумал о том, чтобы сегодня же отправиться в Пенсаколу и посмотреть на места возможно самых первых боевых действий. Мой новоорлеанский друг-сецессионист дал мне свое личное письмо генералу Брэггу, представив меня свободным художником, который был бы рад сделать несколько эскизов чего-нибудь интересного в его лагерях для одной из иллюстрированных газет Нью-Йорка. Он добавил, что он знал меня всю жизнь и полностью ручался за мою «благонадежность».

Но небольшой инцидент изменил мое решение. Среди моих попутчиков из Нового Орлеана, было три молодых офицера армии Конфедерации, которые тоже направлялись в Форт-Пикенс. Ранее я не замечал, что был объектом их пристального внимания, но этим утром, сразу же после завтрака, когда я, поднимаясь по широкой лестнице, направлялся в свою комнату на четвертом этаже «Battle House», я повстречался с ними. Увидев меня, они сразу же прервали свой разговор, и один из них, с недвусмысленным выражением на лице, яростно и жестко обрушился на «The Tribune», назвав ее самой злобной газетой Америки после «Knoxville Whig» Парсона Браунлоу, объявляя каждого связанного с ней человека вором и негодяем и утверждая, что, если кто-нибудь из ее корреспондентов будет тут пойман, он немедленно будет повешен на ближайшем дереве.

Эта филиппика была так вдохновлена моим присутствием, а в глазах всех этих людей горело столько порожденной невежеством злобы, что я почувствовал себя подобно несчастному Ромео, который «когда увидел, не узнал, а когда узнал, то было слишком поздно». По опыту я знал, что лучшая защита для подозреваемого — это делать все, что можно сделать, быть смелым и внимательным, смотреть глаза в глаза и задавать вопросы.

Итак, во время этой тирады, которая продолжалась все то время, пока мы вместе не торопясь прошли два марша, я старался выглядеть спокойным, беззаботным и совершенно невозмутимым. Когда оратор исчерпал весь свой запас бранных слов, я вытащил из кармана свежую сигару и сказал ему: «Будьте любезны, дайте мне огоньку, сэр». С озадаченным видом он вынул сигару изо рта, сбил пепел своим указательным пальцем, протянул мне, и несколько странно посмотрел на меня, а я, глядя ему прямо в глаза, медленно закурил свою гавану, вернул ему его сигару и поблагодарил его.

Затем они удалились, очевидно, осознав то, что их пыл опередил их благоразумие. Та смесь великого разочарования и недоумения, которая запечатлелась в выражении лиц этих молодых офицеров, навсегда останется со мной преприятнейшим воспоминанием.

Размышляя в моей комнате о недавних арестах в лагере генерала Брэгга неких подозрительных лиц и учитывая этот небольшой эпизод, я изменил свой план. Как герой пьесы-фарса м-р Тудлс, который «думает, что он не будет курить», я решил не ехать в Пенсаколу, но заказал экипаж и отправился на почтовый пароход «Сент-Чарлз», который тем же вечером должен была отплыть в Монтгомери.

Я был совершенно уверен, что буду встречен комитетом по бдительности, полицией или некими военными чиновниками, которые пригласят меня полюбоваться Сецессией через тюремную решетку. Не очень приятная перспектива, но мне оставалось только ждать.

Погода была великолепной. Через иллюминатор моей каюты была видна сверкающая река и покрытый пышной оливковой зеленью берег. По мутным водам широкого залива туда и сюда проплывали небольшие лодки со снежно-белыми парусами, а за пароходом, с его высокими черными дымовыми трубами, на воде оставалась бело-пенистая дорожка и длинные облака коричневого дыма, хорошо видимые на фоне светлого неба.

В три часа дня, когда я лежал в своей каюте, в полудреме любуясь этой картиной, в дверь вошел перепачканный копотью юнга и сказал: «Масса, Форт Самтер пал!»

Сообщение только что прибыло по телеграфу. Первая битва Великой Войны закончилась, и 72 человека после двухдневной бомбардировки были захвачены 12-тью тысячами! Буквально через секунду триумфально загремели церковные и пароходные колокола, да и пушка значительно подкрепила их восторженное ликование. На улице было устроено открытое народное собрание и были произнесены пылкие речи. Помня о том, что произошло утром, я не покинул пароход, но попытался проникнуть в будущее. Мне казалось, что уже сейчас, я вижу смертный приговор рабству, но что будет дальше оставалось загадкой.

На «Сент-Чарлзе» имелась подключенная к нему каллиопа[50]. В тот вечер, когда прозвучал последний колокол, и отдан последний швартов, он покинул причал Мобила и под визгливые звуки «Dixie's Land»[51] медленно пошел по реке.

Алабама — «самая спокойная и до однообразия красивая река». В сумеречном свете ее извилистость дарит возможность полюбоваться прекрасным видом обоих ее поросших лесами берегов. Их плотная листва, расцвеченная всеми оттенками цветов лета, делала их похожими на две мягкие и гладкие многоцветные бархатные подушки.

После того, как стемнело, мы встретились с шедшим вниз по течению другим почтовым пароходом. Наша каллиопа приветствовала ее своей живой музыкой, а пассажиры, столпившись у поручней, приветствовали друг друга криками ура, размахивали шляпами и платками.

В воскресенье утром нас разбудила наша верная попутчица каллиопа — на этот раз, духовной музыкой. Поблизости от многих речных причалов находилась только лишь уютно расположившаяся под сенью великолепных дубов фермерская усадьба, на террасах и верандах сидели дамы, а среди деревьев бегали играющие белые и негритянские дети. Иногда на высоком мысу можно было увидеть одинокое здание большого склада, от него к обрезу воды по пологому склону вела узкоколейная железная дорога. Когда здешние места еще только начали заселяться, и земли было много, огромные хлопковые поля доходили до самого речного берега, а в центре их стоял потрепанный ветрами и непогодой хлопковый пресс, очень похожий на яблочный пресс Севера.

Плантаторов, возвращавшихся из Нового Орлеана и Мобила, на причалах встречали негры. Рабы, казалось, были очень рады вновь увидеть их, они тепло и искренне пожимали им руки. У одного из причалов каллиопа прозвучала особенно громко, и стоявший на берегу негритенок, не сумев преодолеть склонности, которой сама Терпсихора[52] одарила его расу, пустился в буйный пляс, очень смешно и необычно размахивая руками и дрыгая ногами. Его хозяин попытался заткнуть ему уши, но малыш увернулся и к большому удовольствию зрителей, продолжал танцевать. Негритянские няньки, присутствовавшие на пароходе, ласкали и нежно целовали вверенных им под их опеку маленьких белых детей.

Я не видел ни одного проявления жестокости по отношению к рабам, а что касается моего попутчика — молодого плантатора, упомяну в качестве примечательного обстоятельства, что он на целый год запретил бить работающих на его плантациях негров.

Один плывший на этом пароходе техасец был очень сердит на губернатора Хьюстона, и в обычной резкой манере мятежников заявлял, что его повесили бы, если бы он упорствовал в противостоянии антиюнионистам. Старый гражданин Луизианы тоже настолько возмутился за мое замечание о том, что я всегда думал, что Дуглас сочувствует Югу, что я поспешил внести поправки в это утверждение.

Пассажиры нашего парохода являлись отличными образцами высшего класса южан. Если не считать негрофобии, южный джентльмен — очень приятный компаньон. Он добродушен, откровенен, сердечен, очень почтителен к женщинам и его сердце всегда в его руках. Его социальные отношения — это его слабое место. Как северянин, путешествующий по его стране в эту эпоху разобщенности, я бы так сказал:

— Ваша лучшая защита — в том, чтобы «быть со всеми в приятельских отношениях», без напряжения тратьте деньги, рассказывайте хорошие истории, будьте щедры как в отношении вашей личной фляжки, так и послеобеденных сигар. Если вы приобретете такие манеры, вы, по его мнению — джентльмен, и он никогда не сможет представить вас янки как нечто агрессивное. В его понимании все янки пуритане, жестокие фанатики, да еще и гнусавят. «Чего точно хочет мир, — говорит Джордж Уильям Кертис, — так это не честности, а согласия». Это совершенно правильно. Будьте мягки и терпимы, когда разговор идет об основных приоритетах. Не упоминайте о штате Массачусетс или другой какой северной провинции, не делайте себя заметным — и, зная человеческую натуру, вы можете путешествовать без всяких проблем.

У нашего южанина мало человечности — он не слишком сочувственен к человеку — как к простому человеку — но испытывает искреннюю любовь к своему социальному классу. Даже если он сам не является чем-то особенным, он все же неустанно подчеркивает, что он — «джентльмен». Если вам так не повезло, что вы бедны и без всяких рекомендаций, но зато у вас все манеры хорошо образованного и воспитанного человека, он окажет вам лучший прием, чем тот, который вы, вероятно, получили бы на оживленном и беспокойном Севере.

Ему нравятся длинные волосы, черный цвет одежды и детские перчатки. Он произносит слово «железо» — «i-ron» (двумя слогами), а «бочонок» — «barrel» — «barl». Он называет «car» — «kyah» (один слог), «cigar» — «se-ghah», a «negro» — «nig-ro». Но никогда — «negro», и очень редко — «nigger». Последнее, кстати, было любимым словом сенатора Дугласа. Однажды, когда его звезда только восходила, кто-то спросил мистера Сьюарда:

— Будет ли судья Дуглас когда-нибудь Президентом?

— Нет, сэр, — ответил нью-йоркский сенатор. — Никогда Президентом Соединенных Штатов не станет человек, который произносит слово «негр» с двумя «г»!

Этот южный провинциализм просто удивителен иногда. Разговаривая с одним юношей — учащимся старшего класса Миссиссипского колледжа, я заметил, что люди редко присоединяются к тому кругу, от которого они не чувствуют той симпатии или ощущения общности, которые побуждают его войти в это общество. «Да, — ответил он, — есть что-то, что их волнует!»

Леса вдоль реки прекрасны — огромные украшенные омелой зеленые дубы, темные сосны, густые заросли камыша, гордость весны — тополя и клены, касающиеся земли нежные листья ивы, белокожие платаны и большие снежно-белые цветы кизила.

Чем дольше мы путешествовали, тем сильней мы стали ненавидеть каллиопу. Жизнь стала просто невыносимой, и все чаще звучало предложение заплатить играющему, чтобы он прекратил это дело. В того, по-видимому, вселился дух парижанина, который подключил орган к часовому механизму, чтобы тот играл в назначенное время, запер свою квартиру и на месяц уехал в деревню, а вернувшись, обнаружил, что двое неприятных соседей, которых он хотел выжить из дома, дошли до состояния полного отчаяния и вышибли себе мозги.

В то время когда я проводил вечер за приятнейшей партией в вист, до моих ушей долетели обрывки разговора двух других пассажиров:

— Шпион?

— Да, шпион, с Севера, он добывал информацию для старого Линкольна, и вчера его тоже арестовали.

Это была приятная тема для размышления о робком и созерцательном характере. Один из пассажиров объяснил мне суть дела, сообщив мне, что на одном из остановок, телеграф сообщил об аресте в Монтгомери двух шпионов. Людям, похоже, казалось, что таким неблаговидным делом занимается каждый десятый!

На индейском диалекте слово Алабама означает: «Здесь мы отдыхаем», но для меня оно имело совершенно противоположное значение. Однажды утром мы проснулись и обнаружили, что наш пароход прибыл в Монтгомери. Поскольку я приехал в отель задолго до завтрака, я совершил небольшую прогулку с одним путешественником из Филадельфии, поклонником Сецессии и направлявшимся в Конвент штата, который в настоящее время также являлся Капитолием Конфедерации.

Расположенный так же, как и Капитолий в Вашингтоне, в конце широкой улицы, он доминирует над этим красивым городом, в котором проживает 8 000 человек. Здание оштукатурено и покрыто лепниной, и от него веет меланхолическим обещанием лучших дней, и непременно с «Особым Институтом».

Сенатская палата — это небольшой убогий зал, на грязных стенах которого висят портреты Клэя, Кэлхуна и еще двух или трех политиков Алабамы. Столы и стулья засыпаны грудами устаревших официальных документов и другими «обломками» законодательной деятельности. На обратном пути в отель, мы услышали от какого-то бродяги краткое описание некоего образцового раба:

— Это самый лучший ниггер в этом городе. Он знает достаточно, чтобы хорошо работать, и ничего больше.

Мы также узнали о том, что Конвент штата Вирджиния приняла постановление о выходе из Союза.

— Какая прекрасная новость, не так ли? — ликующим тоном спросил мой филадельфийский компаньон.

В течение нескольких дней, несмотря на его очень категоричные утверждения, я сомневался в его искренности. Это был первый раз, когда он затронул эту тему, когда мы были наедине. Я пристально посмотрел ему в глаза и спросил:

— Вы действительно так думаете?

Его несколько ошеломленный вид был лучшим ответом, даже без слов:

— Я хочу вернуться домой в Филадельфию, и не быть задержанным по дороге.

В гостиничном холле два хорошо одетых южанина активно обсуждали эту горячую тему. Один из них сказал:

— Войны не будет.

— Да, — ответил другой. — Янки повоюют какое-то время, но для нас это не имеет никакого значения. У нас достаточно «Купоросовых Брюк», чтобы вести эту войну. Никому из «Черных Брюк» стрелять не придется!

Чтобы читателю было понятно, скажу, что одежда простых белых рабочих была из ткани, окрашенной красителем, главным ингредиентом которого был купорос, в то время как, представители высшего, рабовладельческого класса, конечно, носили «обычные костюмы торжественного черного цвета». Это была очень суровая сентенция, в которой лишь в нескольких словах были выражены истинные убеждения тех мятежников, которые подстрекали и побуждали людей к войне.

Поданные к завтраку утренние газеты, сообщили две интересные новости. Во-первых, в Пальметто-Сити был схвачен и посажен в тюрьму «Джаспер»[53] — чарльстонский корреспондент «The New York Times». Во-вторых, генерал Брэгг был арестован в своем лагере и отправлен под конвоем в Монтгомери «как военнопленный» — так сообщил корреспондент «Pensacola Observer» (Флорида). Этот журналист был ярым сецессионистом, но провинился — неосмотрительно опубликовал некие данные о силах и составе армии мятежников. Он подписался «Немо», и теперь он действительно и совершенно справедливо стал «Никем», чтобы таковым некоторое время и оставаться.

Глава VIII

Теперь я начал испытывать чувство глубокой благодарности к молодому офицеру из Мобила, который удержал меня от поездки в Форт-Пикенс. Отвергнув соблазнительную просьбу моего компаньона-филадельфийца задержаться в Монтгомери еще на день, чтобы познакомиться с Джефферсоном Дэвисом, я продолжил свое «Путешествие на Север».

У поезда выяснилось, что пропал мой багаж. Начальник поезда, урожденный ньюйоркец, и который, вероятно, считал опасным задерживать желающего попасть в Вашингтон человека даже на несколько часов, любезно заставил проводника задержать поезд на пять минут, пока мы ехали обратно в «Exchange Hotel», где и нашли недостающий чемодан. Судя по этому инциденту, можно было сказать, что задержка могла бы быть простым недоразумением, без неприятных последствий.

Мой сосед из Джорджии, хотя и очень осторожно, чтобы никто его не услышал, вполне свободно говорил о своей приверженности к Союзу и утверждал, что таких тут большинство. Мне очень хотелось искренне ответить ему, но поскольку это могло быть провокацией, я просто согласился с ним.

Страна была опьянена захватом Самтера. В газете, которую я читал в поезде, вышедшую несколько дней назад, согласно регулярному отчету «Associated Press», сообщала следующее:

«Монтгомери, штат Алабама, пятница, 12-е апреля 1861 года.

Огромная толпа приветствовала Президента Дэвиса и Военного Министра м-ра Уокера, сегодня вечером в „Exchange Hotel“. Первому нездоровилось, и он не присутствовал. Секретарь Уокер, невероятно красочно, лишь в нескольких словах рассказал о событиях в Форт-Самтер, заявив в заключение, что уже много часов флаг Конфедерации реет над этой крепостью. Ни один человек, сказал он, не может сказать, где закончится эта начавшаяся сегодня война, но он готов пророчествовать, что флаг, который ныне реет здесь на ветру, будет еще до первого мая реять над куполом старого Капитолия в Вашингтоне. Пусть они испытают храбрость и дух южан, который, в конечном счете, приведет их к самому Фанел-Холлу и даже дальше».

Офицер из лагеря генерала Брэгга сообщил мне, что для захвата Форт-Пикенс все было готово, и что часовые — солдаты армии США получили взятку за определенную ночь. Но намек «Немо» на предполагаемую атаку сорвал ее, копия его письма дошла по адресу, и таким образом, командир оказался предупрежден и подготовлен.

Все с нетерпением ожидали новостей с Севера. Предсказания некоторых нью-йоркских газет о том, что северяне начнут войну, если Правительство будет «вынуждено», были встречены с полным доверием и часто цитировались.

Было много восхищений тем, как майор Андерсон защищал Самтера, но все единодушно считали, что только его воинский долг руководил им, и что теперь, освободившись от ответственности, он уйдет в отставку и присоединится к повстанцам. «Он слишком храбр, чтобы оставаться с янки», — так думали все. В Джорджии я видел клочки его флага, которые были выставлены на всеобщее обозрение и почитались как реликвия.

Мы пообедали в маленькой деревушке Вест-Пойнт, на границе между Алабамой и Джорджией, и в течение двух вечерних часов пробыли в оживленном городе Атланта. Эта остановка возобновила наши разговоры о северных шпионах и репортерах, о которых говорили, что они повсюду, и достойны повешения там, где их обнаружат.

Мы почти не спали всю ночь из-за грубо сделанной колеи железной дороги Джорджии. Утром, видя, что листвы стало меньше, стало ясно, что мы приближаемся к Северу. Затем мы проехали по уютной и тенистой Огасте, потом пересекли Саванну и въехали в Южную Каролину. Здесь на поезд начали подсаживаться войск, направлявшиеся в Чарльстон, их приветствовали на каждой станции. Молодой житель Каролины, принимая меня за южанина, заметил:

— Единственное, чего мы опасаемся, это то, что янки вооружат наших рабов и обратят их против нас.

Это было первое заявление такого рода, которое я услышал за все прошедшее время. Много раз в моем присутствии люди говорили, что они совершенно уверены в рабах — которые все как один будут сражаться за своих хозяев. Они обманывались, так же, как те оптимисты-северяне, которые твердо верили, что сразу же после начала военных действий по всему Югу прокатится волна восстаний рабов.

На станции Ли мы встретили утренний поезд из Чарльстона. В двух ярдах от моего окна я увидел, что нечто темное исчезло под путеочистителем, и в то же мгновение женщина, всплеснув руками, вскричала:

— Боже мой, Боже мой! М-р Ли погиб!

Лежавшую на путях бесформенную и окровавленную массу только по одежде можно было определить как останки некогда живого человека. Это был станционный смотритель, который пытаясь перейти через рельсы прямо перед поездом, был сбит с ног и раздавлен. В тот момент рядом с ним находился его маленький сын, а две его дочери смотрели на них с крыльца своего домика, всего несколькими ярдами далее. В состоянии потрясения от этого ужаса они били себя кулаками по голове. В странном контрасте с этой сценой, вовсю гремела музыка военного оркестра, а люди громко подбадривали солдат. Жизнерадостная Жизнь и мрачная Смерть стояли бок о бок и шли рука об руку.

Наш поезд погрузился в глубокие сосновые леса и шел мимо большие плантации, легких каркасных домиков, затененных пальмами. Негритянские мужчины и женщины, совершенно уверенные в том, что они работают, невероятно неумело орудовали своими мотыгами. На рисунке их позы и движения выглядели бы до слез от смеха неестественными, так они отличались от уверенного и увлеченного, движимого свободой северного рабочего.

Во второй половине дня мы проехали мимо Магнолия-Семетери и Государственного Арсенала, над которым развевался флаг «Пальметто». Чарлстонский «Mills' House» был переполнен гостями и местными жителями, половина из них была в военной форме. После регистрации, мускулистый парень, с мягко говоря «очень некрасивым» лицом посмотрел через мое плечо в книгу, а затем посмотрел на меня — долгим, дерзким, внимательным взглядом, на который я тоже ответил таким же. Через несколько секунд он опустил глаза и вернулся на свое место.

Я гулял по Чарльстону, по его узким улочкам, с их старомодными домами, до самой Батареи, где несколько коломбиад с пирамидальными стопками цельных железных ядер между ними, указывали на Форт-Самтер. Чуть дальше в заливе, окруженная несколькими белоснежными парусами, находилась эта, уже ставшая исторической, крепость. Над стенами еще виднелись остатки разбитой снарядами повстанцев крыши. С расстояния две мили распознать установленные над крепостью два флага было невозможно. Один из прохожих сказал мне, что это флаги Южной Каролины и Конфедерации.

Эти символы измены, гордо красующиеся на ветру на том месте, где «Звезды и Полосы», унижаемые в течение нескольких месяцев, были так недавно позорно спущены, отнюдь не являлись приятным зрелищем, и я медленно и грустно вернулся в отель. В читальном зале, среди четырех или пяти папок, я обнаружил подшивку «The Tribune», чье знакомое лицо было словно тень огромной скалы на утомленной земле.

Город бурлил от возбуждения. Весь вечер в мое окно лились приветственные крики и звуки музыки военного оркестра, они доносились со стороны «Charleston Hotel», где выступал молодой и горячий вирджинец Роджер А. Прайор — один из самых выдающихся ораторов. И публично и в домашнем кругу, чарльстонцы хвастались своей последней кадмейской победой[55]. Они ничего не желали слышать о Севере.

Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, но общественное безумие стало настолько неуправляемым, что в шпионаже подозревался каждый незнакомец. Вряд ли можно было найти газету без соответствующей статьи, или пробыть в общественном месте более десяти минут и не услышать об аресте какого-нибудь обвиненного в шпионаже северянина. Пока еще пути отступления были открыты, весьма разумно было бы постараться избежать грядущего гнева.

Задумав остановиться на некоторое время в Северной Каролине, чей крепкий, как у Рип ван Винкля сон казался крепким и способным устоять против любого катаклизма, я взял билет на отходящий в полночь на Север поезд. С ним возвращались домой множество балтиморцев — из числа помогавших при захвате Самтера. Они были шумными и взволнованными, сурово и решительно заявляя, что скоро поднимется Мэриленд, что губернатор Хикс и Генри Винтер Дэвис будут повешены, а Президент Линкольн изгнан из Вашингтона. Они яростно повторяли вновь и вновь, что все янки трусы, и с ними было «легко справиться», но когда того, чьи утверждения были особенно жесткими, спросили:

— Вы поедете домой через Вашингтон?

— Только не я, — последовал ответ. — Старый Эйб поубивает нас там!

Вскоре мы очутились на глинистых землях Старого Северного Штата[56], которые на первый взгляд очень похожи на те районы Огайо, что находятся вблизи озера Эри. Много часов мы ехали по дремучим сосновым лесам. Кора этих могучих сосен идет на производство из нее канифоли и скипидара.

Мои предчувствия тишины оказались обманчивыми. Только что телеграфом прибыло обращение Президента Линкольна, призывавшего под ружье 75 000 солдат, и вся страна была в огне. Здесь такое произошло впервые, и чувства людей были более яркими и искренними, чем в тех штатах, которые уже свыклись с революцией. Форты захватывались, с неграми и белыми велась разъяснительная работа, формировались войска, священники брали оружие в руки, а женщины изо всех сил поощряли их решимость бороться с «аболиционистами». Все юнионистские настроения были подавлены.

Пока поезд стоял в Уилмингтоне, телеграмма, объявляющая, что Вирджиния примкнула к Сецессии, вызвала гром аплодисментов. Одиноко сидя в конце вагона, я наблюдал за тремя своими попутчиками, с которыми я сдружился во время путешествия, ведущими о чем-то серьезный разговор. Их частые взгляды на меня указывали на предмет их беседы. Поскольку я не сказал ничего, что свидетельствовало бы о моих политических взглядах, я решил сразу же с ними согласиться, если бы они подвергли меня проверке. Один из них подошел ко мне и заметил:

— Только что сообщили, что Вирджиния отделилась.

Необычайно воодушевленно я ответил: «Прекрасно! Это позволит нам взять все остальные приграничные штаты».

Это, похоже, его удовлетворило, он вернулся к своим друзьям, и они больше не обращались ко мне с этим глобальным вопросом.

По фрагменту разговора, который произошел рядом со мной, можно понять главную суть этого замечания. Молодой человек сказал сидящему рядом с ним джентльмену:

— До первого июня мы овладеем Вашингтоном.

— Вы так думаете? Линкольн намерен собрать армию в сто пятьдесят тысяч человек.

— О, чудесно, мы разберемся с ней утром, еще до завтрака. Отправьте в ряды этих синих янки три-четыре снаряда, и они разбегутся как овцы!

До сих пор я искренне надеялся, что кровавый конфликт между двумя частями страны можно предотвратить, но эти замечания были настолько частыми, а мнение, что северяне — абсолютные трусы, распространено настолько широко[57], что я уже довольно благодушно смотрел на то будущее, к которому придет Юг, наслаждаясь проверкой твердости этой веры. Пришло время выяснить раз и навсегда, являются ли эти хлопковые и тростниковые джентльмены рожденной для власти высшей расой, или же их притязания были просто заурядными высокомерием и чванством.

Похоже, ум южанина никак не может понять, что тот, кто никогда не сыплет пустыми угрозами и не размахивает охотничьим ножом, кто слишком многое пережил перед боем, кто скорее примет зло, чем причинит его, если его поднять — опаснейший из врагов, и этот общеизвестный факт и подарил нам пословицу: «Остерегайтесь ярости терпеливого человека».

Нью-йоркские газеты, вышедшие уже после сообщения о падении Самтера, теперь дошли и до нас, и везде — как в новостных, так и редакционных колонках рассказывали, как внезапно и быстро это событие подняло весь Север. Голос каждого журнала призывал к войне. «The Herald», который однажды утром горько говорил о насилии, в тот же день навестили несколько тысяч возмущенных граждан, которые предоставили ему выбор — либо он поднимет американский флаг, либо лишится офиса. Только благодаря полиции и заступничеству ведущих юнионистов, его имущество не пострадало. И вот в утреннем выпуске появился один из его периодических и конституционных кувырков. Все его четыре редакционные статьи хором кричали: «Война до полной победы!»

Мятежники были очень удивлены, несколько потрясены и вдвойне раздражены столь неожиданной переменой во всех северных газетах, которые, как они считали, доброжелательны к ним, но они тоже кричали — «Война!», и даже громче, чем раньше.

В отеле Голдсборо, где мы остановились на ужин, на каминной полке стояла небольшая мраморная плита со следующей надписью:

«Светлой памяти А. Линкольна, который умер от перелома шеи в Ньюберне, 16-го апреля 1861 года».

Перед тем, как поезд тронулся с места, в вагон зашел молодой патриот, чья артикуляция была сильно попорчена виски, и спросил:

— Й-й-есь к-кой н'будь ч'ртов янки в эт-томп'езде? Й-еси есть х'ть од'н ч'ртов юнионист, й-я вык'ну й'го вон к ч… Ур-ра Дж'ффу Дэвису июжн'кнфдерации!

Затем он очень порадовал себя, выпустив несколько пуль из своего револьвера через входную дверь в вагон. На следующей станции он вышел на платформу и повторил:

— Ур-ра Дж'ффу Дэвису и Южн'йкнфдерации!

Другой патриот, который стоял на перроне среди других прохожих, быстро ответил:

— Да! Ура Джеффу Дэвису!

— Т-ты н-наш ч'ловвек, — ответил наш пассажир. — Д-д'вай в-выпьем. Зд-десь все з-за Джеффа. Дэвиса, н-не т-так ли?

— Да сэр.

— Т-такоч'ньх'рошопр'красно. Н-но, з'чем т-ты в-выбр'л эт-того ч…аб-болициониста Мерфи в К'нв'нт штата?

— Я — Мерфи, — ответил патриот, который стоял в толпе, но теперь воинственно выступил вперед. — Кто называет меня аболиционистом?

— Пр'шу пр'щения, с'р. В-вы, к'неч-чно н' он. Н-но к-кто т'т аб-б'лиционист, за к-к'трого т-ты здесь г'лос'вал? 'го з-з'вут «Браун», н-не так ли? Д-да, т-точно, ч-черт'в Браун. В-вам бы сл'довало 'го п-п'весить!

В этот момент прозвучал свисток, и под громовой хохот всех, кто это видел, поезд двинулся дальше.

В шесть часов утра мы прибыли в Ричмонд. Здесь я также надеялся пожить несколько дней, но котел кипел слишком бурно. Повсюду флаги мятежников, все газеты ликовали по поводу присоединения к Сецессии, и некоторые из них предупреждали северян и юнионистов, что в их интересах немедленно покинуть территорию штата. Все разговоры шли на повышенных и резких тонах. Чем дальше я шел, тем сильнее кипела ярость, и уже полностью осознав, что южнее Филадельфии или Нью-Йорка я вряд ли я буду в безопасности, я без всяких проволочек продолжил свой путь на север.

По мере приближения к линии Мэйсона — Диксона все лучше и лучше становились железнодорожные вокзалы и другие, связанные с ними учреждения, да и северного типа лица все чаще и чаще можно было увидеть в нашем поезде. В Ашленде, в нескольких милях к северу от Ричмонда, нам впервые с момента отбытия с берегов Алабамы подали вкусную еду. Но для эпикурейского глаза, все меню, которое нам предлагали ранее, сводилось лишь к бекону и кукурузному хлебу.

Каждый второй пассажир был солдатом. Каждый городок ощетинился штыками. В Фредериксберге один из элегантных «быстроногих» вирджинцев заглянул в окно нашего вагона и спросил, что за «столь блестящие господа» в нем едут на Север? Но поскольку пассажиры «героически молчали», он изрыгнул из себя новый фонтан брани и отправился к следующему вагону, чтобы продолжить свое расследование.

Житель Ричмонда, который сел рядом со мной, был доволен моей точкой зрения на Сецессию, он заверил меня, что через Конвент добиться этого было очень трудно — трудности создавали юнионисты Западной Вирджинии, что бизнес в Ричмонде полностью прекратился и цены возросли более чем на 15 %.

— Мы опасаемся, — добавил он, — проблем с нашими свободными неграми. В Ричмонде их несколько тысяч, многие из которых умны, а некоторые очень богаты. Они проявляют признаки обеспокоенности, и мы стараемся держать их под контролем. Сегодня утром я отправил в Нью-Йорк деньги за большую партию винтовок Шарпса, приказав их упаковать в большие ящики для сухого товара, чтобы они не вызвать ни у кого никаких подозрений.

И еще он сказал, что Бен Маккалок был в Вирджинии и усовершенствовал план, согласно которому, во главе войск повстанцев он собирался захватить Вашингтон. Чем дальше мы продвигались на север, тем тише и тише звучал голос шумной Сецессии. У Акия-Крик мы покинули вагоны и сели на направлявшийся вверх по Потомаку пароход.

Тихий и спокойный джентльмен, оказавшийся на нашем борту в Ричмонде, произвел на меня впечатление, благодаря какому-то таинственному масонству, которое существует среди журналистов — разумеется, всех направлений — как представитель Четвертого Сословия[58]. Отвечая на вопросы, он сообщил мне, что он писал о Конвенте Вирджинии для «The Richmond Enquirer», но, будучи ньюйоркцем, как и Джерри Блоссом, пришел к выводу, что ему «пора домой». Он охарактеризовал Конвент как поначалу имевший решительное большинство тех, кто поддерживал Правительство, но со временем юнионистов одного за другим вышибли из его рядов, и теперь там правит только Сецессия.

В постановлении прямо сказано, что оно не может вступить в силу до тех пор, пока оно не будет подано на всеобщее голосование, но власти штата сразу же решили, что он будет ратифицирован. Сенатор Мейсон написал открытое письмо, в котором призвал всех юнионистов покинуть штат, и еще до того, как настал час голосования, сецессионистам удалось спровоцировать на своей земле кровавый конфликт и привлечь к нему войска из штатов Залива. И вот тогда оно было ратифицировано подавляющим большинством.

Мы шли вверх по Потомаку — миновали тихую усыпальницу в Маунт-Вернон[59], которая вскоре услышала шум перестрелки между двумя враждующими армиями, а рано утром увидели Вашингтон. Ну, наконец, слава Богу! Вот он старый «Звездный Флаг», ликующе развевающийся над Капитолием, Белым Домом, департаментами и сотнями жилых домов. Хотя и ненавижу пустую сентиментальность, мое сердце сильно забилось в моей груди и мои веки задрожали, когда я его увидел. Самого этого момента я даже не подозревал, как я любил этот старый флаг!

Прогуливаясь по Пенсильвания-авеню, я встречал целые батальоны своих старых друзей и постоянно думал — как же я смог провести десять недель на Юге, и встретить не более двух или трех более-менее близких знакомых.

Каждую ночь в Белом Доме дежурила личная охрана Президента — исключительно из вооруженных винтовками Шарпса граждан Канзаса. В нем также жили два сенатора Соединенных Штатов, трое действующих и бывших конгрессменов, Главный судья Верховного суда, а также несколько редакторов и других видных граждан этого патриотического молодого государства.

Со своими двумя друзьями я провел около часа в Белом Доме. Президент, хотя и весьма озабоченный делами, очень радушно принял нас и сэкономил немного времени, выпив во время беседы с нами чашку чая, и очень подробно расспрашивая о делах в отделившихся штатах.

«Но нет покоя голове в венце»[60],

хотя эта корона — всего лишь республиканский венок.

Этот человек являлся воплощением американской мечты, но запомнившаяся живость его лица находилась в странном контрасте с его усталым, изможденным взглядом, и его скромные добродетели теперь казались бледными и тусклыми. Он все еще был таким же, как и прежде — искренним и любезным, неистощимым источником забавных историй и анекдотов — воистину. Как в старые времена, но так как раньше — свободно, долго и с удовольствием, он уже смеяться не мог.

— Мистер Дуглас, — заметил президент, — сегодня провел со мной три часа. В течение нескольких дней он был слишком нездоров, чтобы заниматься делами, и он посвятил свое время изучению военных дел до тех пор, пока он не стал разбираться в этом вопросе, возможно, лучше, чем любой другой член кабинета.

— Кстати, — продолжал мистер Линкольн с каким-то особым огоньком, мерцавшим в его глазах, — в разговоре была затронута тема о возвращении рабов. «Знаете, — сказал Дуглас, — я полностью уверен в правильности Закона о беглых рабах. Я за то, чтобы он применялся постоянно во всех случаях, когда продемонстрировать его истинное предназначение и смысл, но изучив его внимательно, я пришел к выводу, что негритянское восстание — это тот случай, к которому он не применим.

Я не слишком поспешил вернуться на Север. Поезд, который вез меня из Ричмонда к Акия-Крик, был последним, которому вожди мятежников разрешили пройти без задержки, а прибывший в Вашингтон пароход был захвачен нашим Правительством и более никаких регулярных рейсов не совершал. Я менее часа пробыл в столице, а телеграфные провода были уже перерезаны, и железнодорожные колеи, ведущие в Мэриленд, взорваны. Сообщение о зверском нападении балтиморской толпы на 6-й Массачусетский полк на его пути в Вашингтон, вырвало город из его обычного состояния чинности и умиротворенности.

Вашингтон охватила паника. Люди думали, что мятежники в любой момент нанесут еще один удар, и сотни охваченных ужасом семей бежали из города. В течение последующих двух дней всего 2500 хорошо организованных и решительных людей, несомненно, могли захватить город. Воздух был наполнен невероятно экстравагантными и поразительными слухами. Из Вирджинии постоянно шли беженцы-юнионисты, многие — с трудом сумевшие спастись от ярости озверевшего местного населения.

Солдаты Массачусетса, которым удалось благополучно вырваться из балтиморской перчатки смерти, были размещены в Зала Сената Соединенных Штатов. Это было сделано необыкновенно быстро. В 5 часов вечера в Бостон пришла телеграмма с просьбой предоставить войска для защиты находящейся под угрозой столицы. В 9 часов следующего утра первая рота, преодолевшая 25 миль, сложила свое оружие в Фанел-Холл. В 5 часов вечера 6-й полк в полном составе выступил на Вашингтон. Они были прекрасными парнями, но сильно озлоблены Балтимором. Спокойно и совершенно недвусмысленно, они выразили искреннее желание немедленно приступить к делу.

Растерянность и ужас, которые так долго, словно кошмарные видения мучили Национальные органы власти — который за несколько месяцев сделал почти всех ведущих республиканских государственных деятелей робкими и нерешительными — наконец, исчезли окончательно. Эхо залпов чарльстонских пушек разрушили чары! Массы услышали его! И тогда, и в более поздние периоды войны, народ всегда был искреннее и последовательнее, чем все самые мудрые политики вместе взятые.

В течение трех дней, что я пробыл в Вашингтоне, город фактически был блокирован, не получая ни писем, ни телеграмм, никаких подкреплений. Военное положение, хотя о нем и не объявляли, к сожалению, было необходимо. Большинство из приверженцев Сецессии уехали, но оставалось еще достаточно таких, которые могли заниматься шпионажем в пользу вирджинских революционеров.

Вечером, на заполненном беглыми семьями поезде, я уехал в Нью-Йорк. Большинство держали путь западнее Релей-Хауса, избегая сам Балтимор — царство террора, в которое его так шумно и торжественно превратили мятежники. Самые ревностные газеты Союза защищали Сецессию как единственный способ спасти свою жизнь и деньги. Власти штата и города, хотя и были лояльны, ничего не могли противопоставить буре. Губернатор Спраг со своими добровольцами из Род-Айленда отправился в Вашингтон. Мэр Браун телеграфом просил его не проезжать через Балтимор, чтобы не раздражать людей.

— Род-Айлендский полк, — язвительно ответил Спраг, — идет в бой, и может так же хорошо сражаться в Мэриленде, как в Вирджинии». И он прошел без всяких проблем!

Балтимор кипел от ярости. Казалось, весь город взял в руки оружие. Юнионисты совершенно сникли, многие бежали. Единственным человеком, в речах которого я усмотрел ярко выраженную и открытую лояльность, была молодая бостонская леди, и только ее пол защищал ее. В течение дня по обвинению в шпионаже были арестованы несколько человек, в их числе, как предполагалось, были два корреспондента нью-йоркских газет.

Ситуация в Балтиморе на тот момент была намного хуже, чем в Чарльстоне, Новом Орлеане или Мобиле. «Barnum's» отель ломился от солдат. Войдя в холл, чтобы договориться о поездке в Филадельфию, я встретил старого знакомого из Цинциннати, который теперь командовал балтиморской ротой:

— Если Линкольн будет препятствовать прохождению войск через Мэриленд, — сказал он, — мы голову ему оторвем!

Подошел еще один балтиморец и принялся расспрашивать меня, но мой знакомый моментально подтвердил, что я «истинный южанин», и я избежал неприятностей. Здесь, как и на всем Юге, свято верили, что северяне трусы, и тут действительно полагали, что нападение на безоружных массачусетцев образцом настоящей храбрости.

Я отправился из Балтимора на ближайшую северную железнодорожную станцию. Дороги были переполнены покидавшими город семьями, патрулями и разведчиками мятежников. Те, кто поддерживал Союз, были совершенно беспомощны. Один из них сказал нам:

— Ради Бога, умолите Правительство и Север не позволить им уничтожить нас!

Мы надеялись сесть на филадельфийский поезд, в 26-ти милях отсюда, но отряд балтиморских солдат, который в то утро воспользовался железной дорогой, уничтожил все мосты, их руины еще дымились. Нам пришлось идти то в одну сторону, то в другую, и, наконец, вечером, после 46-ти мильного путешествия мы добрались до Йорка, штат Пенсильвания.

Здесь мы уже могли дышать свободно. Но в силу того, что все железные дороги были во власти военных, мы были вынуждены, совершенно уставшие, ехать в городок Колумбия, к реке Саскуэханна. Там мы и увидели, что как на Севере, так и на Юге начал действовать режим военного положения. Вооруженный патруль решительно приказал нам остановиться.

Узнав кучера, и выяснив чем я занимаюсь, они позволили нам продолжить путь. На мосту часовой отказалось поднять шлагбаум:

— Думаю, сегодня вы не сможете перейти на ту сторону, сэр, — сказал он.

Я же ответил, что «думаю», что наверняка перейдем, но он добавил:

— У нас строгий приказ не пропускать никого, кого мы не знаем.

Вскоре он убедился, что я не являюсь вражеским шпионом, и часовые сами проводили нас через этот длиной в милю с четвертью мост. Проехав еще 70 миль, в два часа мы прибыли в Ланкастер. Отсюда до Нью-Йорка мы доехали без всяких приключений.

Хладнокровный Север поднялся. Возмущенные жители Ниагары выгнали из города всех, кто сочувствовал мятежникам. В Пенсильвании, в Нью-Йорке, в Новой Англии, я слышал только одно — хватит болтать, пора действовать, что даже если это будет стоить очень много и крови, и денег, тем не менее, все должны объединиться, чтобы раздавить эту Гигантскую Измену, которая вцепилась своими клыками в горло Республики.

Люди, похоже, были гораздо радикальнее самого Президента. Во всех общественных местах звучали грозные заявления, что, если Администрация не будут справляться, ее необходимо отменить, и установить диктатуру. О «Монументальном городе» говорили с особой горечью:

— Если национальные войска не смогут беспрепятственно пройти через Балтимор, с ним выйдет заминка и от него камня на камне не останется.

Я видел, каким серьезным и воодушевленным был Юг, но ничто не указывало на столь удивительное восстание всего народа. Все, казалось, были проникнуты духом тех официальных документов, которые появились до того, как Наполеон стал Первым Консулом и начинавшихся словами: «Во имя Французской Республики, единой и неделимой».

Стоило жить, чтобы увидеть это — несмотря на скудость финансовых средств и множественность политических точек зрения, это основную, первичную основу лояльности — непреложную решимость отстоять право большинства — единственную опору республиканской формы правления.

Грозовая туча разразилась молнией — перед нами неизбежная война. Когда она закончится? Кто может это предсказать? Революции всегда жестоки и неразборчивы в средствах, и кто когда-нибудь мог постичь логику гражданской войны?

На этом закончилось мое задание, иногда опасное и беспокойное, но, тем не менее, интересное. Оно позволило мне впоследствии взглянуть на Сецессию с точки зрения тех, кто ее благословил, осмыслить действия и высказывания повстанцев, которые в противном случае были бы для меня навек запечатанной книгой. Я также убедился в серьезности и искренности революционеров. Мое опубликованное предсказание о том, что если бы страна максимально не использовала свою энергию и ресурсы, мы бы имели войну лет на семь и оно, похоже, возбудило у моих знакомых легкое подозрение, что я не в своем уме.

Я последним из всех журналистов «The Tribune» покинул Юг. Благодаря редкому везению все его корреспонденты избежали личного насилия, в то время как представителей нескольких других нью-йоркских газет ждали комитеты по бдительности, изгнание, а в некоторых случаях и тюрьма. Повсюду шутили, что «The Tribune» была единственной северной газетой, корреспондентам которой разрешалось работать на Юге.

У репортажей из Южной Каролины была своя, особая история. Сразу после президентских выборов в Чарльстон отправился м-р Чарльз Д. Бригам. Без двух или трех недель, он жил там с ноября по февраль, отправляя письма почти каждый день. Чарльстонцы были весьма взволнованы и возмущены, и по совершенно несправедливому подозрению под арест попало пять или шесть человек.

Наконец, примерно в середине февраля м-р Бригам был все-таки арестован и затем предстал перед губернатором Пикенсом и советниками его кабинета, среди которых был экс-губернатор Мак-Грат. Южная Конфедерация существовала тогда только в эмбриональной стадии, и Южная Каролина провозгласила себя независимой республикой. Корреспондент, обладавший исключительным самообладанием и прекрасно знавшим человеческую натуру, несмотря на неприятное свое положение, держался абсолютно спокойно. После сурового допроса он с облегчением понял, что этот трибунал не знал чем он реально занимается, но подозревал его в шпионаже в пользу Правительства.

Суд над ним происходил в их штаб-квартире, напротив «Charleston Hotel» и длился с 9-ти утра до 9-ти вечера. Во второй половине дня, когда город был взволнован одним из ежедневных сообщений о том, что появился федеральный флот, его передали м-ру Александру Г. Брауну, ведущему специалисту по уголовному праву, известному своим умением допрашивать свидетелей. М-р Браун задавал вопросы, потом задавал их повторно, подверг журналиста перекрестному допросу, но ничего не добился и был совершенно сбит с толку. В конце концов, он сказал:

— Мистер Бригам, хоть я и думаю, что с вами все в порядке, сложилась необычная и чрезвычайная ситуация, и вы должны понять, что с учетом данных обстоятельств вам необходимо немедленно покинуть Юг.

«Сладкая скорбь» разлуки очень бы порадовала его журналистское сердце. Но рассчитывая на благоразумие, он ответил:

— Надеюсь, нет, сэр. Это очень тяжело для того, кто, как вы были вынуждены после столь жестокого обращения, признать, не сделал ничего неправильного, кто вел себя как сочувствовавший вам, быть изгнанным таким образом, как какой-нибудь чужак-иностранец.

Адвокат тихо и значительно заметил:

— Прошу прощения, сэр, что это не причина и не аргумент.

Счастливый журналист, хотя и был в душе против, но согласился. Тогда адвокат, который, похоже, симпатизировал ему, пригласил выпить с ним по бокалу вина, и когда они немного расслабились, внезапно спросил:

— Кстати, вы не знаете случайно, кто посылает отсюда письма для «The Tribune»?

— Нет, конечно, — последовал ответ. — Я в течение шести месяцев не видел ни одного номера этой газеты, но я полагал, что такого человека нет, ведь ваши газеты сообщали, что эти письма поддельные.

— Есть такой человек, — ответил Браун. — И до сих пор, хотя мы арестовали четыре или пять человек, предполагая всякий раз, что мы нашли его, он постоянно ускользает от нас. Но теперь, когда вы вернетесь в Нью-Йорк, вы можете выяснить, кто он, и сообщить нам?

М-р Бригам, зная, какой надо принять тон, «рыцарственно» ответил:

— Разумеется, сэр, я бы не стал шпионом для вас или кого-то еще. Такие вещи обладают своеобразной гласностью, их обсуждают и в салонах и на уличных перекрестках. Если я смогу узнать таким, кто этот корреспондент «The Tribune», я сочту своим долгом известить вас об этом.

Адвокат жадно слушал этот шепот надежды, а вот известный детектив мятежников, которого звали Шубак — смуглый, толстый и некрасивый человек с еврейским лицом — нет. И он так сказал бывшему заключенному:

— Брауна вы, конечно, обманули, но со мной у вас бы ничего не вышло.

Тем не менее, м-ру Бригаму было разрешено с миром отправиться в Нью-Йорк. После «The Tribune» в Чарльстоне работали пять или шесть разных корреспондентов — как правило, двое, на случай непредвиденной ситуации. Частенько они не были даже знакомы и никак не общались между собой. Если кого-то арестовывали, в резерве всегда оставался другой, чтобы продолжать вести репортажи. М-р Бригам, сидя в редакции, редактировал письма таким образом, чтобы они казались написанными одним человеком, а сбитые с толку власти бестолково бегали туда и сюда, чтобы изгнать беспокоившего их мир злого духа, чье не вызывающее никаких подозрений имя было легион.