Секретное задание, война, тюрьма и побег

Глава IX

Санчо Панса «уснул» слишком рано. Сегодня он бы горячо благословил не только того, кто изобрел сон, но и того, кто изобрел спальный вагон. Имя этого благодетеля, благодаря неслыханной щедрости которого мы имеем возможность наслаждаться непрерывным сном при скорости 25 миль в час, не следует скрывать от благодарного потомства.

Так я беседовал сам с собой одним майским вечером, когда, в поисках «мест вооруженных столкновений», видимых пока только глазу пророка или указанного в газетной колонке, я обратил свое взор на запад. Точнее сказать, «крутнулся на каблуках». Безжалостные проводники заставляют сонного пассажира ехать ногами вперед, руководствуясь убеждением, что для него будет лучше лишь сломать ноги, чем разбить голову.

Я остановился на один день в Саспеншн-Бридж, но для нетерпеливого путешественника у жизни есть в запасе намного более болезненные сюрпризы, чем воскресенье у Ниагарского водопада. И в самом деле, в сплошной суете пребывает тот, кто не способен увидеть истинного Покоя в огромном водопаде, склонившего свою усталую голову на спокойную грудь Природы и ощущающего биение ее глубокого и любящего сердца!

Со времени моего последнего визита туда прошло восемь лет. Уже не было второго приступа разочарования, которое мы чувствуем, увидев в первый раз любой объект всемирной славы. В Природе, как и в искусстве, его истинное величие, хотя и кажущееся на первый взгляд ниже идеального совершенства, после этого всегда только возрастает.

Хотя сезон посетителей еще не начался, гарпии уже ждали своих жертв. Выйдите из отеля или поверните за угол, и кто-нибудь из них один мгновенно набросится на вас. Но, невзирая на многочисленность, они были спокойны, а хорошие манеры — даже у этих пиявок — достойны похвалы.

В Фоллсе каждый старается оградить вас от грабительских поползновений всех остальных. Кучер, которому вы платите два доллара в час, торговец, который продает вам индейскую бисерную вышивку вдвое дороже, чем она стоит, гид, который предлагает вам провести вас в те места, которые вы бы предпочли найти без него — каждый настраивает вас против другого, в борьбе за ваше благополучие. И даже мальчик-переросток, который предлагает вам кусок сланца со дна Водопада за два шиллинга, увещевает вас остерегаться их всех вместе взятых.

Когда вы идете по подвесному мосту, ваш компаньон указывает вам на то место на высоте более двухсот над водой, где знаменитый канатоходец Блонден по тонкому канату идет над водопадом с человеком на плечах, готовит воздушный омлет, висит над пропастью на своих ступнях, а также на фоне высокого неба выполняет другие фантастические трюки[62].

С моста вы можете увидеть три участка Большого Водопада. Во-первых, это «Американский водопад», темно-зеленый цвет воды которого перемежается отдельными струями и ярко-белыми барашками вспененной воды. Его гладкая поверхность создает впечатление медленно вращающегося мельничного колеса, а не падающей воды. За густой листвой виден еще один — посредине которого каменной башней расположился Гоут-Айленд. Его вода бела как снег и похожа на огромный замерзший фонтан. Еще дальше находится огромная «Лошадиная подкова», его нижняя часть скрыта за облаками чистого белого тумана.

Здесь, на расстоянии двух миль, Водопад успокаивает вас своей неброской и величественной красотой. Но когда вы выйдете на канадскую сторону и спуститесь вниз к подножию Тэйбл-Рок, к самой воде, вы почувствуете все их великолепие. Вы любуетесь морем снежной пены внизу или радужными оттенками огромных масс падающей воды, водопад гремит и земля дрожит под вашими ногами.

Зимой это зрелище наиболее впечатляет. В то время года, с берега перед «Clifton House», вы смотрите вниз на увенчанные ледяными шапками отвесные скалы, но обледеневшие только до половины, или любуетесь бесконечным и бурным потоком воды, едва заметным из-под туманных облаков алебастровых брызг, навеки покинувших его беспокойное ложе. Сотни белых чаек летают над порогами, а временами опускаются очень низко, чтобы окунуться в несущиеся под ними воды.

Облаченный в жесткий, холодный и водонепроницаемый плащ, великолепным завершением которого является округлый капюшон, вы похожи на эскимоса и чувствуете себя мумией, следуя за гидом по мрачным ледяным лестницам и тропинкам.

Посмотрите вперед на девяносто футов вперед, и вы увидите, как поток переливается за край. Посмотрите на семьдесят футов вниз — и вот он уже исчезает в густом тумане кипящей бездны. Сейчас вы — во дворце Короля Мороза. Лед — лед повсюду, от той скользкой площадки, на которой вы стоите, до огромных сосулек — пятидесяти футов длиной и три фута в диаметре — которые нависают над вами как дамоклов меч.

Восхищение без сравнения нечетко и непонятно. Менее величественная, поскольку она намного меньше, чем неповторимая панорама, которая открывается взору с вершины Пайкс-Пик, эта картина почти такая же впечатляющая, так как начинается прямо с того места, где вы находитесь. И хотя она не так прекрасна, как изысканные залы Мамонтовой пещеры, она восполняет этот огрех своими размерами и широтой обзора.

Страна, раскинувшаяся за окнами вагона «Great Western Railway of Canada», очень похожа на северный Огайо, но у ее людей, несомненно, английские лица. Хорошо одетый фермер и его жена целый день ехали на нашем поезде в вагоне 2-го класса, и нисколько не смущались этим — такое проявление мужества не часто увидишь в Соединенных Штатах.

В зале железнодорожного вокзала в Детройте, на наспех устроенной постели, лежала несчастная — бледная, изможденная, не имеющая сил говорить громче шепота. Ее муж, с его двумя маленькими мальчиками, склонившимися над ней в слезах, сказал нам, что их выгнали из Нового Орлеана, и теперь он вез свою умирающую жену в свой старый дом в штате Мэн. Никто из собравшихся не смог сохранить свои глаза сухими. Тотчас на месте была собрана довольно большая сумма денег, и оскорбленная гордость обездоленной семьи после некоторого убеждения сумела принять ее.

На следующее утро мы приехали в Чикаго. Этот прекрасный город у озера буквально рос на глазах. Многие из самых больших кирпичных и каменных зданий поднимались вверх сразу на пять или шесть футов, благодаря великолепным винтовым механизмам, устроенным рядом с их стенами, в то время как люди постоянно входили и выходили из них и продолжали заниматься своими делами. Очень много сил было потрачено на то, чтобы улицы были должным образом обустроены и дренированы. Этот триумфальный рост огромного мегаполиса, поднявшегося буквально из болота, является одним из чудес современных технологий, на фоне которых даже геологические открытия кажутся тривиальными и само собой разумеющимися.

В мире много загадок, но нет ничего более непостижимого, чем система денежного обращения Запада. Ценные бумаги иллинойских и висконсинских банков, опирающиеся на облигации южных штатов, за несколько недель полностью обесценились, золото подорожало на 20 %. Одна из ценных бумаг банка Иллинойса за 12 часов пребывания в моем распоряжении стала дешевле сразу на 70 %!

В Чикаго я встретил старого друга — он только что прибыл из Мемфиса. Знакомство с лидерами Сецессии некоторое время защищало его, но народ обезумел настолько, что они посоветовали ему, если ему дорога его жизнь, «встать разом с места, без чинов, и уехать»[63].

Мемфисцы отвергали финансовые обязательства перед Севером и с беспрецедентной свирепостью изгоняли любого, кого подозревали в аболиционизме или юнионизме. Более пяти тысячам граждан пришлось в страхе уехать, многие из них стали нищими. Тайный Комитет Безопасности, состоящий из видных граждан, с деспотической жестокостью управлял всем и вся.

Ежедневно пред ним представали несколько десятков подозреваемых, и, если они не смогли оправдать себя, приговаривали к изгнанию с наполовину обритой головой, к порке или к смерти. Хотя по законам всех рабовладельческих штатов негры были лишены права свидетельствовать против белых, эта инквизиция получала требуемые свидетельства. Мой друг не осмелился сказать, что он едет на Север, но купил билет в Сент-Луис, который тогда считался оплотом повстанцев.

Когда пароход проходил мимо Оцеолы, штат Арканзас, он увидел тело подвешенного за ноги человека так, что его было видно с реки. Местный житель сказал ему, что он висит там уже восемь дней, что этот несчастный лишь подозреваемый в махинациях с рабами, был подвешен вниз головой и очень страдал до того, как смерть пришла ему на помощь.

Все пассажиры его переполненного парохода делали вид, что они сецессионисты. Но когда, наконец, при подходе к Кейро они увидели «Звезды и Полосы», сначала один, а за ним и другой, закричали «ура!» Восторг заразителен, и в какой-то момент почти все, многие тяжело дыша и со слезами на глазах, дали выход своим столь долго подавляемым чувствам в одном бурном приветствии Флага Свободы. Из ста пятидесяти пассажиров почти каждый был беженцем-юнионистом.

Широкая сеть железных дорог и телеграф в условиях войны стали большим подспорьем для Севера. Кейро — самый южный город Иллинойса, теперь обзавелся собственным гарнизоном, находящимся под постоянной угрозой быть атакованным войсками неприятеля. Начальник «Illinois Central Railway» (включая все его ветки общей длиной 704 мили) заверил меня, что в течение десяти часов он может привести в движение из каждого пункта дороги четыре мили железнодорожных вагонов[64], способных перевезти 24 000 солдат.

Теперь мятежники начали понимать, как они ошибались, рассчитывая на дружбу великого Северо-Запада. Действительно, из всех их бредовых надежд, эта была самая нелепая. Они думали, что именно те самые штаты, которые заявляли, что м-р Линкольн их земляк и проголосовали за него подавляющим большинством голосов, помогут им расколоть Союз, потому что он и был избран! Пытаясь понять свое заблуждение, они никак не могли понять, в чем тут дело. Война шла уже почти год, когда новоорлеанская «Delta» писала:

«Люди Северо-Запада — наши естественные союзники и должны сражаться на нашей стороне. На все времена останется глубочайшей тайной, как эта кучка мелких торговцев и школьных учителей янки смогли превратить их в наших злейших врагов».

Испытывая только чистое чувство единства нации — лишь за единство республики — Запад, вполне вероятно, будет сражаться дольше и пожертвует больше, чем любой другой регион. Его люди, намного эмоциональнее и убежденнее, чем их восточные братья. Их долгий поход из Атлантических Штатов к Миссисипи, Миссури или Плату укрепил их патриотизм. Для них наше территориальное величие не абстракция, а реальность.

Никто другой с таким жаром и верой так не ожидает то великое будущее, когда человек «наполнит великолепием великолепные замыслы Природы», когда их долина Миссисипи станет сердцем могущественной империи, когда из смеси всех национальностей, вскормленных спелыми плодами бесплатных школ и свободных выборов, вырастет новый, значительно более высокого уровня человек, которого Мир до сих пор еще не видел.

Наш поезд из Чикаго в Сент-Луис был переполнен федеральными войсками. На протяжении всего пути их приветствовали пушки, им махали платками из окон, флаги — реяли не только над домами фермеров, но и на улицах, пожилые люди и дети, шедшие за своими плугами, кричали им «ура!»

Таким образом, когда занавес поднялся, штаты Северо-Запада доказали всем, что они достойные дети «Ордонанса 87»[65], и никогда еще

Четыре окрашенных кровью года не ослабили их веру и энтузиазм. «На каждый пир, который устраивала Смерть, они предоставляли много гостей». Какие истории они могли бы рассказать об этом! Огайо, Айова, Канзас, Висконсин — действительно, какой штат ни назови, разве он не покрыл себя честью — а Лексингтон, а Саратога, а Беннингтон — несмотря на то, что поле битвы находилось так далеко от них[67]?

В Сент-Луисе я, наконец, нашел «место вооруженного столкновения». В последнее время тут происходили удивительные события. Легислатура штата Миссури в Джефферсон-Сити хотела принять постановление о Сецессии, но для этого у нее не было оснований. Выборы в Конвент штата лишь показали подавляющее большинство юнионистов и лояльность народа. Губернатор Клэйборн Фокс Джексон был сецессионистом и был настроен на то, чтобы ввергнуть Миссури в революцию. Такое наглое и неприкрытое неуважение к народному большинству — отличный пример того, как сильно мятежники обманывались, полагая, что их поведение обусловлено уважением к правам штата, а не вечному антагонизму между свободным и рабским трудом.

Лагерь Джексона, руководимый генералом Д. М. Фростом, был устроен в Линделл-Гроув, в двух милях к западу от Сент-Луиса, — «для организации и обучения милиции штата». В нем были и юнионисты — как офицеры, так и рядовые. Фрост и его друзья утверждали, что они верны Правительству, но над лагерем реял только флаг штата, а его улицы назывались «проспект Дэвиса», «проспект Борегара», etc.

Из Луизианы только что вернулся чрезвычайный курьер губернатора Джексона — с патронами, снарядами и мортирами — все они были украдены из арсенала Соединенных Штатов в Батон-Руж. Лагерь был действительно задуман как вооруженный кулак Сецессии, чтобы захватить все правительственные учреждения в Сент-Луисе и изгнать федеральные власти. Но юнионисты опередили мятежников. Задолго до захвата Форт-Самтер, по ночам в Сент-Луисе проходили учения среди лояльного немецкого населения, и уже через две недели после первого воззвания Президента к армии, в Миссури было 10 000 солдат армии Союза, вооруженных и полностью экипированных.

Первым делом власти Союза ночью перевезли все боеприпасы из Арсенала Соединенных Штатов, что под Сент-Луисом, в Элтон, штат Иллинойс. Это очень не понравилось мятежникам. Войсками Союза командовал тихий, стройный, сутулый, рыжеволосый офицер, одетый в коричневый льняной мундир без всяких знаков отличия. Он носил звание капитана, и его звали Натаниэль Лайон.

10-го мая капитан Лайон с тремя или четырьмя сотнями кадровых солдат и волонтерами, благодаря которым его силы насчитывали почти 5 000 человек, на холм, господствовавший над лагерем Джексона, поставил пушку, а затем отправил генералу Фросту записку, в которой были приведены убедительные доказательства его измены, и которая звучала так:

«Настоящим я требую от вас немедленной сдачи вашей команды без каких-либо условий, за исключением гуманного и любезного отношения к сдавшимся. Полагая, что я располагаю достаточными силами, чтобы выдвигать такое требование, для его выполнения вам предоставляется полчаса».

Это прозвучало настолько резко на фоне той непонятной робости наших гражданских и военных властей, вполне обычных в то время, что Фрост был очень удивлен и «шокирован». Его ответ, конечно, охарактеризовал это требование как «незаконное» и «неконституционное». В те дни еще не было таких ярых поборников Конституции, которые сражались бы против нее! Фрост писал, что он сдался только по принуждению — он не мог оказать сопротивления. Было установлено, что в лагере имелось 20 пушек, более 12-ти сотен ружей, много мортир, гаубиц и снарядов — все было готово к бою, и что убеждало даже самого ярого скептика, что этот лагерь был нечто большим, чем военная школа.

Все, кто там был — 800 человек — были выведены из него под конвоем. Тысячи людей собрались посмотреть на это. Холмы, поля и крыши домов — люди были везде. Несмотря на приказ разойтись, толпа шла следом, издеваясь над солдатами Союза, швыряя в них камни, кирпичи и другие подходящие предметы и, наконец, стреляя из револьверов. Несколько солдат получили ранения, и один капитан погиб, будучи во главе своей роты, когда войска стреляя в толпу, убили 20 и ранили 11 человек. Как всегда бывало в таких случаях, пострадали несколько невинных людей.

Город взорвался от возмущения. Огромная толпа горожан, собравшаяся вечером у входа в «Planter's House», услышала горькие речи губернатора Джексона, Стерлинга Прайса и других. Затем толпа отправилась громить редакцию «The Democrat», но в ней было слишком много решительных юнионистов, вооруженных ружьями и ручными гранатами, и потому она благоразумно решила отступить.

Стерлинг Прайс был президентом Конвента штата, избранным как убежденный юнионист. Но в этом водовороте событий он перешел на сторону врага. Между ним и лоялистским лидером Сент-Луиса существовала старая вражда. Во время мексиканской войны Прайс командовал отдельным небольшим отрядом. После этого он был губернатором штата Миссури и кандидатом в Сенат Соединенных Штатов. Сидевший тогда в тюрьме один невезучий художник, сделал весьма нелепый рисунок, а потом и гравюру, прославляющую тривиальную стычку в великой битве — с героическим Прайсом на переднем плане. Он очень порадовал тщеславного Прайса, он напечатал его большим тиражом и помиловал страждущего любителя искусства.

Когда Легислатура приступила к голосованию за сенатора Соединенных Штатов, Фрэнк Блэр-младший, юный депутат от Сент-Луиса, получил разрешение сказать несколько слов о кандидатах. Он просто разрывался от гнева и задыхался от своей суровой критики, называя Прайса «достойным гения художника-арестанта и лучшим сюжетом для тюремной открытки!» Прайс потерпел поражение, и этот разрыв так остался навсегда.

Когда мятеж только зарождался, Прайс был намного лояльней тех людей, которые впоследствии стали видными лидерами Союза в Миссури. В эти суматошные дни любая мелочь могла повлиять на выбор — так случилось с очень многими. Благодаря своей любезности, Прайс, несомненно, сумел удержаться, но ни одна из сторон не считала его способным на решительные действия.

Его измена нанесла большой ущерб лоялистам. Как командир он был достоин командовать 20-тью тысячами людей. Подобно Роберту Э. Ли, он был представительным пожилым джентльменом — искренним, добродушным и пользовавшимся безграничным уважением тех самоотверженных рагамаффинов, которыми он командовал. Он держал их вместе и заставлял их сражаться с храбростью и настойчивостью, которые, несмотря на то, что те были мятежниками, прославили имя американца. При удобном случае они могли бы рассчитывать на мировое признание.

В это время Президент относился к приграничным рабовладельческим штатам с изумительной нежностью и робостью. Преподобный М. Д. Конвей остроумно заметил, что и днем и ночью м-р Линкольн молился так:

«Господи, я очень хочу, чтобы Ты был на моей стороне, но Кентукки тоже обязательно должен быть на моей стороне!»

Капитан Лайон был уверен, что, если он попросит разрешения захватить лагерь Джексона, ему будет отказано. Поэтому он сам захватил лагерь, а затем телеграфировал в Вашингтон — не о том, что он предлагал сделать, а о том, что он уже сделал. Сначала его поступок не был одобрен. Но лояльная страна приветствовала его, и Лайон стал знаменит. Поэтому об осуждении забыли, а ему присвоили звание бригадного генерала!

Губернатор Джексон сжег мосты на «Pacific Railroad», Легислатура штата Миссури украдкой приняла постановление о Сецессии и, будучи в состоянии паники, вызванной сообщением о прибытии Лайона, прекратила работу, полк армии Союза подвергся нападению в Сент-Луисе и снова стрелял в толпу — несколько человек были убиты. Город лихорадило от ужаса. Пошли в ход абсолютно все имеющиеся транспортные средства, в том числе запряженные быками повозки, каждый уходящий поезд был переполнен пассажирами, на улицах — толпы беженцев, пароходы битком набиты целыми семьями, которые, не имея четкого представления о том, куда они направлялись, наспех собрали вещи — лишь немного одежды, чтобы избежать того тотального и кровавого конфликта, который должен был стать результатом стычки между немцами и американцами, как ловко назвали обе эти стороны сецессионисты. Вот так этот город и стал «местом вооруженного столкновения».

Все это рвало душу, равно как и истории большинства южных беженцев, некоторые из которых были невероятно смехотворными. В Сент-Луисе я встретил одного старого знакомого, который рассказал мне о своем недавнем пребывании в Нэшвилле. Он говорил весьма напыщенно и высокопарно, поскольку даже обычный рассказ в личном разговоре всегда превращался в спич уличного оратора.

— Однажды, — сказал он, — я повстречался с группой из нескольких видных граждан Нэшвилла, которые заметили мне: «Капитан Мэй, мы прекрасно знаем, что вы испытываете те же чувства, что и мы, но, поскольку вы с Севера, другие, которые совсем не знают вас, желают иметь особую уверенность». Я ответил: «Джентльмены, по образованию и по своим ощущениям, я — южанин. Но, джентльмены, когда вы стреляете в этот небольшой кусок ткани, известный как американский флаг, вы можете считать меня, клянусь Богом Всемогущим, своим упорным и бескомпромиссным врагом!» Комитет сообщил мне, что следующий поезд на Север уходит через час! Вы можете смело поставить на кон свою жизнь, сэр, что тот, кто вам сейчас рассказал об этом, воспользовался этим поездом. Никогда не будет никакого будущего у страны, где человек должен к каждой фалде своего пальто прикрепить по кокарде Сецессии, чтобы не быть заподозренным в аболиционизме и не быть избитым до полусмерти!

Неумолимая война не признает ни дружбы, ни семьи, ни любви. Острее всего, она проявилась на границе, где брат шел против брата, а муж против жены. В одном из небольших городков штата Миссури мятежники подняли свой флаг, но он был немедленно сорван лояльной женой одного из местных лидеров. Я встречался с леди, два брата которой воевали в армии Союза, а другие двое — среди мятежников Прайса, и они, наверняка, вскоре встретились на поле битвы.

В Сент-Луисе, одна девица-мятежница, которая собиралась вот-вот выйти замуж, рассталась со своим любимым-юнионистом, заявив, что ни один мужчина, симпатизирующий аболиционистам и «немецким наемникам», не может быть ее мужем. Он же ответил, что ему не нужна жена, которой нравится измена — вот потому свадьба и не состоялась.

Я знал одного федерального солдата Союза, который в лагере Джексона, среди взятых в плен обнаружил своего брата, раненного двумя пулями Минье[68]. Он сказал: «Мне жаль, что мой брат был ранен, но он не должен был присоединяться к изменникам!» Конечно, пропасть между родственниками и старыми соседями, — а теперь врагами, — была намного больше, чем между северянами и южанами. Так было везде. Как же сильно ненавидели сецессионисты Вирджинии и Теннесси своих сограждан-юнионистов! Лоялисты Огайо и Массачусетса критиковали северных «копперхедов»[69] со злобой, которой они никогда не ощущали по отношению к гражданам Южной Каролины и Миссиссипи.

Сент-Луис, 20-е мая 1861 года

На момент отделения Южной Каролины, собственность в виде рабов, в Миссури стоила 45 000 000 долларов. Следовательно, она находилась под облигациями как раз на такую сумму, чтобы сохранить мир. И если добавить границы — протяженностью в 1 300 миль, — он является «рабовладельческим полуостровом в океане свободной земли». Свободный Канзас, у которого много старых проблем, нуждающихся в решении, присматривает за ним с запада. Свободная Айова, озлобленная наплывом сотен беженцев-юнионистов, наблюдает за ним с севера. Свободный Иллинойс, юный гигант прерий, заботится о нем на востоке. Эта лояльная метрополия со своими десятью готовыми к бою полками, для него — своего рода вход в полицейский участок. Можно сказать, что Миссури находится в своего рода, коррале[70].

По крайней мере, именно здесь, как метко сказала «The Richmond Whig» прежде чем перейти к мятежникам: «Сецессия — это аболиционизм в его наихудшей и опаснейшей форме».

Мятежники смотрят на юнионистов словно закованные в цепи дикие звери. Гуляя по вечерам граждане, вспоминают о недавних убийствах и, как и американцы в мексиканских городах, смотрят искоса и с подозрением. Сецессионисты постоянно угрожают, но с того момента, когда им серьезно объяснили, что юнионисты тоже умеют стрелять, и что совершенно неразумно нападать на солдат армии Соединенных Штатов, они еще ни выполнили ни одной из своих угроз.

Капитан Лайон — невероятно исполнительный и знающий офицер, строго выполняет свой долг, не испытывает ни малейшего недостатка в газетной славе и, кажется, действует только с целью укрепить славу Правительства, которому он так долго и добросовестно служил.

Среди наших полков — 1-й Миссурийский, под командованием полковника Фрэнка П. Блэра. Три роты состоят из немецких тернеров — самых опытных гимнастов. Это подвижные, мускулистые, прекрасно сложенные парни. Каждый из них — спортсмен. Сегодня на вечеринке, просто чтобы поупражняться, они вдруг построили человеческую пирамиду, и как белки бегали по плечам друг друга аж до самой вершины их «здания». Чтобы взобраться по стене, стремянка им не нужна. Есть также две роты с Дальнего Запада — старые трапперы и охотники, от которых пахнет порохом Индейских войн.

Суховатый и едкий юмор полковника Блэра поражает некоторых из его посетителей. Я как раз сидел в его кабинете, когда в него вошел сент-луисский сецессионист. Как и почти все из них, он теперь притворяется юнионистом, но очень трепетно относится к вопросу о правах штата и невероятно беспокоится о Конституции. Он сказал:

— Я за Союз, но я убежден в том, что у штата тоже есть права. Я считаю, что штат, если пожелает, может разорвать свою связь с Правительством.

— О да, — ответил Блэр, на мгновение оставив в покое свои пышные усы, — да, вы можете выйти, если хотите. Конечно, вы можете отделиться. Но, друг мой, вы не можете забрать с собой ни одного фута Американской земли!

Житель Лексингтона представился и сказал:

— Я — лоялист, готовый сражаться за Союз, но я за рабство — у меня есть нигеры.

— Хорошо, сэр, — ответил Блэр, и едва заметная улыбка на миг осветила его лицо, — вы имеете такое право. Мы и сами не очень любим негров. А если вам нравится — это лишь ваш личный вкус. Это — одно из ваших привилегий. Но если вы — владеющие неграми джентльмены, попытаетесь вывести штат Миссури из Союза, примерно через полгода вы станете беднее самых бедных из людей, о которых вы когда-либо слышали!

Глава X

Кейро, как ключ к нижней Миссисипи, является самым важным стратегическим пунктом на Западе. Сразу же после начала военных действий его оккупировали наши войска.

Это очень негостеприимное место. И сегодня его густые испарения возносятся к небесам также густо, как в те времена, когда Диккенс сделал его знаменитым «Эдемом» Мартина Чезлвита. Низкий, болотистый, имеющий форму ботинка участок, защищен от затопления водами Миссисипи и Огайо несколькими дамбами. На его черной земле процветают все виды известных науке и способных быть порожденными человеческим воображением насекомых и рептилий. Воздух там тяжел и неприятен.

13-го июня, генерал-майор Джордж Б. Макклеллан — командующий всеми войсками западнее Аллеган, совершил в Кейро инспекционную поездку. Его недавние успехи в Западной Вирджинии сделали его известным как очень талантливого командира с большим будущим, несмотря на преувеличенный пафос его амбициозных заявлений. Это было до Булл-Рана, и нью-йоркская пресса, совершенно нелепо назвав его «Молодым Наполеоном», вознесла надежды народа на головокружительную и ничем не обоснованную высоту.

В те дни каждый глаз старался увидеть Мессию, каждое ухо прислушивалось к его приближающимся шагам, которые должны были сотрясти землю. Люди по старой традиции верили, что каждое Время должно иметь своего Героя. Они никак не могли понять, что в такой стране, как наша, все, что совершается, должно быть результатом труда миллионов ее верных граждан — не одного, и не двух, и не двадцати разных генералов и государственных деятелей.

Макклеллан был встречен восторженно, и под звуки «Усыпанного звездами флага» был препровожден в главный штаб. Там же, генерал Прентисс, который так любил высокие речи, и о котором остряки говорили, что перед его рабочим кабинетом даже стоит специальная трибуна, приветствовал его в таких красочных выражениях:

«… Мои солдаты все, без исключения, в восторге от тех опасностей, которые подстерегают их в этой войне — не потому, что они жаждут опасностей, но потому, что они любят свою страну. Мы утопали в вязкой грязи, мы умирали от лучей палящего солнца. Многие из нас одеты в лохмотья — да, нам сейчас многого не хватает. Но мы с огромным нетерпением ждем приказа выступать, надеясь, что нам позволят идти во главе дивизии».

Солдаты восторженно аплодировали — так как в те дни они очень хотели участвовать в каждой битве. Почти повсеместно на Севере полагали, что война не продлится долго. Офицеры и солдаты боялись, что у них не будет возможности поучаствовать в каких-либо сражениях!

Макклеллан ответил Прентиссу и его офицерам в том же тоне:

«… Мы еще встретимся на покрытом палатками поле, и Иллинойсу, который отправил Хардина и Бисселла, будет повод, я не сомневаюсь, сообщить хорошие новости своим братским штатам. Он славен во всем мире — его слава в ваших руках, джентльмены, и я уверен, что она в надежных руках. Вы получите свой приказ».

Его слова вызвали новый гром аплодисментов, а затем состоялся смотр бригады.

Генерал Макклеллан — крепкого телосложения, невысокий, светловолосый, с голубыми глазами, румяным, свежим, почти мальчишеским лицом и коричневыми усами. Его вежливость и воспитанность есть характерные особенности его добродушного характера, равно как и его мягкость, от которой он страдал больше, чем от чего-либо иного. Один офицер однажды заметил мне, что Макклеллан как-то раз сказал ему: «Мои друзья ранили меня в тысячу раз больше, чем мои враги». Это было правдой.

Теперь, увидев его впервые, я старательно пытался найти хоть какие-нибудь признаки величия в нем. Но я увидел лишь приятного и кроткого человека со щекой, раздутой от шарика табачной жвачки — и ничего того, что показалось бы особо ярким или поразительным. Поглощенный верой в его военный гений, я мог обвинить в своей неудаче только свою собственную неспособность читать «великую книгу тайн природы»[72].

Однажды вечером, в Кейро, человек, чье помятое лицо, густая борода, взлохмаченные волосы и потрепанная одежда свидетельствовали о том, что он один из постоянно прибывающих беженцев, нашел меня и спросил:

— Вы можете назвать мне имя корреспондента «The Tribune», который в феврале проезжал через Мемфис?

Ему было сообщено, что это я имел тогда удовольствие быть там.

— Тогда, — ответил он, — я сидел в мемфисской тюрьме — около пятидесяти дней, — и в основном — из-за ваших статей. Три или четыре письма, которые вы послали оттуда, были особенно острыми. Конечно, я не знал о том, что вы были там, и я написал одно письмо в «The Tribune», что тоже было очень смело. Сецессионисты подозревали меня не только в авторстве этого письма, но и ваших. Они схватили меня и посадили в тюрьму. После роспуска Комитета безопасности я предстал перед городским регистратором[73], который сидя в своем кресле, выразил мне глубокое сожалениях, что он не может найти никакого закона, который бы позволил ему повесить меня! Я бы и сейчас сидел, если бы не помощь одной юной леди, благодаря которой мне удалось подкупить тюремного офицера и сбежать. Несколько дней я скрывался в Мемфисе, а затем, переодевшись и изменив внешность, я оставил город и проделал свой путь, главным образом с помощью негров и семей юнионистов, через леса Теннесси и болота Миссури до самой страны Божьей.

Беженец, как мне казалось, был не только в добром здравии, но и в отличном настроении, и я ответил:

— Мне очень жаль, что с вами с вами произошло столько несчастий, но если в руки мятежников должен был попасть кто-то из нас, я очень рад, что это не я.

Почти четыре года спустя этот джентльмен очень красиво отплатил мне той же монетой. После того, как я 20 месяцев пробыл в руках мятежников, однажды утром, в числе и других посетителей, он вошел в мой гостиничный номер в Цинциннати и тепло приветствовал меня.

— Вы меня помните, не так ли? — спросил он.

— Я узнаю вас, но не могу вспомнить ваше имя.

— Что ж, меня зовут Коллинз. Однажды, когда я сбежал с Юга, вы поздравили меня с этим в Кейро. Теперь я поздравляю вас, и я могу сделать это от всего сердца, точно такими же словами. Мне очень жаль, что с вами с вами произошло столько несчастий, но если в руки мятежников должен был попасть кто-то из нас, я очень рад, что это не я!

После того, как наши войска захватили Мемфис, я встретился с той юной леди, которая помогла мистеру Коллинзу сбежать. Она была убежденной юнионисткой, но в течение почти двух лет она не могла открыто демонстрировать свои чувства, и теперь, после нашего прибытия, она смогла расслабиться. Она начала так пылко высказывать свои столь долго лежавшие под спудом юнионистские взгляды, что я глубоко убежден в том, что она до сих пор говорит. Теперь она замужем за офицером армии Соединенных Штатов.

Кейро, 29-е мая

Слякотный и меланхолический день. Никогда не отличавшийся своей жизнерадостностью, Кейро особенно грустен, когда моросит мелкий дождь. В сухую погоду, даже когда вовсю сияет солнце, вы всегда можете восхититься тем, сколько воды на листьях деревьях и крышах домах, мощеных деревянными досками тротуарах, полузатопленных болотах, а также и иными последствиями всемирного Потопа этого невероятного блюдцеподобного, возведенного и на воде, и на земле, городка. Вы имеете возможность поразмышлять о точном количестве жертв лихорадки и малярии, или выяснить, являются ли местные бары, которые возникают тут, словно грибы, местного происхождения, или завезенными извне.

Когда целый день идет дождь, вы можете попытаться предвидеть, как скоро улицы станут пригодными для судоходства и как это скажется на местных земноводных. Трудно поверить, что в этом городе кто-то когда-либо родился или считает Кейро своим родным домом. Вашингтон Ирвинг пишет, что старые немецкие домохозяйки Нью-Йорка чистили свои полы до тех пор, пока многие из них «не приобрели такие же перепонки между пальцами, как у утки». Я подозреваю, что у новорожденных есть плавники.

О, многострадальный, претерпевший столько невзгод Кейро! Сколько раз ты был ранен парфянскими стрелами тех, кто посетил тебя! «Сезон здесь, — писал Джон Феникс, самый язвительный из всех, — обычно открывается великой эпидемией оспы, весьма живо продолжается холерой и блестяще закрывался желтой лихорадкой».

Теоретики уже давно предсказывали, что великий метрополис долины Миссисипи — хранилище всего зерна мира — в конечном счете, возникнет именно здесь. Многие подкрепили их уверенность солидными инвестициями, которые, теперь, вероятно, будут притекать сюда постоянно.

Одержимый подобным заблуждением, Иллинойс в течение многих лет стремился законодательно утвердить Элтон как огромный коммерческий центр. Но, несмотря на их уникальное географическое расположение, Кейро и Элтон все еще пребывают в безвестности, а Сент-Луис и Цинциннати — короли-близнецы долины, цветут и преуспевают.

Природа решает эти все эти вопросы по своим законам — невидимым и неумолимым. Даже та таинственная, полуцивилизованная раса, которая густо населяла эту долину за многие сотни лет до появления индейцев, сумела создать свои огромные центры поселения, которые мы и видим сегодня.

4-е июня

Известие о смерти сенатора Дугласа, прибывшее вчера вечером, вызвало глубокую и всеобщую печаль. Хотя и совершенно не пользуясь никакими отчетами, м-р Дуглас великолепно знал людей Северо-Запада, вплоть до их малейших симпатий и предрассудков. В отличие от многих его коллег, он был человеком из народа, и народ любил его. Как никогда кстати смерть постигла его, чтобы вовеки прославит его имя. «…Ни разу в жизни он не был так хорош, как с ней прощаясь»[74]. Его последняя речь в Чикаго была пылким, волнующим призывом к Союзу и Правительству железной рукой изгнать измену. Его решительная лояльность оказала большое влияние на Иллинойс. Те, кто при его жизни оппонировал ему, забывают о мелких неприятностях прошлого, и в сиянии лучей восходящего солнца патриотизма объединяются с теми, кто всегда боготворил его, таким образом объединяя общую память о нем.

О Теннесси мы знаем все и очень точно. Западные графства — это Сецессия. Центр Теннесси — примерно поровну. Восточный Теннесси, горный регион, где лишь несколько рабов, населен выносливыми, простыми и трудолюбивыми людьми. Они полностью лояльны[75].

Удачное решение генерал-майора Батлера о том, что вражеские рабы являются «военной контрабандой»[76], нанесло немалый урон мятежникам, даже на Западе. Мой друг из Луизианы передал мне забавный разговор между плантатором и старым, доверенным рабом.

— Сэм, — сказал его хозяин, — я должен выделить нескольких негров для работ над укреплениями в Белизе. Кого лучше всего послать?

— Ну, масса, — ответил старый слуга, покачивая головой, — я не знаю. Идет война, и их могут убить. Я думаю, эта работа для ирландцев. Лучше не посылать никого из ребят. Я скажу вам, очень дорого стоят негры в наше время!

Множество беглецов с Юга прибывают сюда каждый день, у всех одна и та же история оскорблений, издевательств и насилия. У некоторых обритые головы. Для вас, мой читатель, который никогда этого не видел, может показаться, что нет ничего особенного в том, что одна сторона головы человека выбрита, но выглядит это по-особому омерзительно. В первый раз, когда вы видите это, или даже хуже — свежие следы от плети на коже свободнорожденных людей саксонской крови, вы невольно стискиваете зубы и благодарите Бога за то, что поощряющая такое зверство система, во весь дух несется к своему позорному концу.

8-е июня

Страшная жара. Повсюду вокруг нас пылают пожары. В восемь часов сегодняшнего утра ртуть +80°[77] в тени. Насколько это много по сравнению с прежними временами, я не смею даже предполагать, но мой друг настаивает на том, что сегодня солнце будет жарить яичницу на каждом пороге этого города. Я не очень верю в это, хотя пара изящных полуобожженных рук — результат десятиминутной прогулки в раскаленном воздухе — ясно свидетельствует, что это не полная чушь. Воевавшие в Мексике офицеры говорят, что никогда им тамошняя жара не казалась такой изнурительной, как местная. Недавно прибывшие и еще неопытные солдаты изнемогают в своих шерстяных рубашках и кепи, но держатся прекрасно.

Здесь уже очень много леди из Чикаго, в госпитале они медсестры. Тусклые глаза больных загораются при их появлении, а их голоса становятся хриплыми, когда они пытаются искренне поблагодарить их. По словам Карлайла, «в революции мы все еще дикари, цивилизация только заточила наши когти», но эта нежная забота о солдате — единственно, что есть хорошего в современной войне.

12-е июня

Смотр всех подразделений. Двойные ряды крепких мужчин с блестящими ружьями и штыками простираются более чем на одну милю. После предварительных перестроений, по слову команды, шеренги ломаются, солдаты строятся в колонны поротно, и марш начинается. Вы видите две длинные параллельные друг другу колонны, с небольшим промежутком между ними. Их ноги, готовые обойти весь земной шар, чем-то похожи на челноки ткацких станков огромной фабрики Лоуэлла.

Артиллеристы делают из своих шестифунтовых три выстрела в минуту. Они стреляют, потом снимают ствол и кладут на землю, снимают колеса с лафета и тоже плашмя кладут их на землю, затем снова поднимают и заново собирают всю пушку до готовности к выстрелу или разборке всего за сорок пять секунд.

Развевающиеся флаги, военные оркестры, гарцующие офицеры, длинные шеренги наших мальчиков в синих мундирах и резкие, металлические звуки выстрелов создают у вас впечатление присутствия на великолепной и победоносной войне.

Но молодой инженер капитан Дженни, тихо заметил, что он однажды присутствовал на смотре 70-ти тысячной французской армии на Марсовом поле, а в 1859 году — видел возвращение 75-ти тысячной армии в Париж после итальянской кампании. Полковник Вагнер, старый венгерский офицер, который принимал участие в двадцати трех сражениях, заверяет вас, что он был на параде, в котором участвовало 140 000 человек, по сравнению с которым наши небольшие силы численностью в 5000 человек кажутся совершенно ничтожными. Тем не менее, они лучше новобранцев Джексона в Новом Орлеане и намного многочисленней, чем реальная армия Скотта во время мексиканской войны.

Наша первая «контрабанда» прибыла сюда прошлой ночью на лодке, имея при себе неопровержимые доказательства того, что путешествие было долгим. Он говорит, что он из Миссисипи, и семена хлопка, застрявшие в его курчавых волосах, подтверждают его слова. В первый раз я увидел его у домика часового, среди нескольких солдат. В ответ на мое приветствие он сказал: «Добрый веч'р, масса» и снял старую шерстяную шляпу со своей седой головы. Он широко улыбнулся и поклонился всем своим телом — слегка опустив голову и чуть приподняв левую ногу, с жестом, который может сделать только темнокожий.

— Ну, что, старина, ты уже присоединился к армии?

— Да, масса (и еще один африканский салам).

— Будешь сражаться?

— Нет, масса, я не солдат-ниггер, я беглый ниггер!

— Ты не боишься умереть с голоду здесь, среди аболиционистов?

— Думаю, нет, масса — точно, нет.

И «самбо» отвесил свой прощальный поклон — невероятно смешной, со своим черным, как сажа сияющим лицом, разделенным двумя рядами сверкающей слоновой кости.

13-е июня

Вчера вниз по Миссиссипи на правительственном пароходе отправилась разведывательная группа. Командир — полковник Ричард Дж. Оглсби, известный среди хозяев штата Иллинойс просто как «Дик Оглсби».

В 20ти милях ниже Каира мы медленно прошли мимо городка Колумбус, штат Кентукки, расположившемся на высоком и обрывистом берегу Миссисипи. Этот город — потрясающая смесь из кирпичных домов, каркасных домов и салунов. Мятежников в нем нет, хотя в 50-ти милях южнее него, в Юнион-Сити, штат Теннесси, стоят 7 000 солдат.

В нескольких ярдах от реки на высоком флагштоке триумфально реял величественный флаг Сецессии, с его восемью звездами и тремя полосами.

Пройдя еще две мили, пароход повернул назад и бросил якорь. Капитан вышел на берег, сорвал флаг и под радостные крики наших солдат принес его на борт. Жители Колумбуса смотрели на это в мрачном молчании — все, кроме четырех леди-юнионисток, которые единственные, кто «верность сберегли среди неверных»[78], радостно махали носовыми платками с соседнего мыса.

На каждой звезде этого флага карандашом было написано имя той молодой леди, которая ее вышила. Все эти Мэгги, Джулии, Сью, Кейтс и Салли, которые таким образом подписали свою работу, не ожидали, что она так быстро попадет в руки янки. И, несомненно, Джулия К., девушка, чью звезду я забрал себе, едва ли стремилась к тому, чтобы оставить о себе память в кабинете главного редактора «The Tribune».

Глава XI

15-го июня я вернулся из Кейро в Сент-Луис. Лайон отправился вверх по Миссури с экспедицией, на подготовку которой ушло лишь несколько часов. Лайон был очень серьезен, он знал, что в начале войны время дороже всего.

Как быстро карает история! Вирджиния довела гонку за права штата до безумия, которое закончилось Сецессией. И вот теперь ее земля в мельничных жерновах! Миссури сперва был лишь освещен заревом гражданской войны в Канзасе, теперь же с десятикратной яростью она бушевала на его собственной земле. Он отправил орды дикарей громить типографии, разрушать избирательные участки и сменил гражданские права на права ножа и револьвера. Теперь вся его земля сверкала штыками, газета мятежников была сметена ротой солдат, а гражданскими делами занялись безжалостные военные.

Губернатор Клэйборн Ф. Джексон в 1855 году совершил набег на Канзас, сверг гражданские власти и выгнал граждан с избирательных участков. Теперь же и ему самому довелось испить из той же чаши. Затравленный беглец, вынужденный покинуть свой дом и должность, друзья его оставили, удача тоже, и только петля желала встретиться с его шеей. Томас К. Рейнольдс, его преемник, защищая Сецессию, многое сделал для отравления общественного сознания Юга. Он тоже нашел свою награду в виде позора и изгнания, и, не имея возможности вернуться в тот штат, который еще недавно так восхищался им!

Я последовал за Лайоном по «Pacific railway». Ее начальник рассказал мне пронзительную историю, являющейся яркой иллюстрацией того, какое безумие сейчас царит на железнодорожной сети штата Миссури. Юго-западная ветка, протяженностью около ста миль, пролегает через очень слабо населенный район. В течение первой недели после того, как по ней пошли поезда, ей воспользовались только человек шесть пассажиров, и никакого большого груза, кроме живого медведя и бочки с медом. Мед был перевезен бесплатно, а медведь за 50 центов. Поскольку и то и другое перевозилось в одном вагоне, во время поездки он съел весь мед! Компания была вынуждена заплатить два доллара за потерю этого сладкого лакомства. Таким образом, ее прибыль за первую неделю на грузовых перевозках составила ровно 1 доллар и 50 центов — на той странице гроссбуха, где указывают убытки.

Мятежники ушли из Джефферсон-Сити, и наши собственные войска под командованием полковника Бернстайна, немецкого редактора, автора и театрального менеджера из Сент-Луиса, мирно вошли в него. Солдаты готовили пищу на газонах позади Капитолия, наслаждались прохладой в тени портика и ротонды, отдыхали на разложенных в его коридорах соломенных тюфяках и на коврах в других залах этой обители законодателей. Они были везде — от подвалов до небольшой округлой комнатки под увенчивающим здание куполом.

Губернатор и Легислатура сбежали. Вместе с полковником Бернстайном я прошел по всему этому зданию, который, судя по всему, покинули в большой спешке. Диваны опрокинуты, ковры порваны, повсюду бумаги и обрывки других документов. Столы, стулья, дамасские шторы, шкатулки для сигар, бутылки шампанского, письменные наборы, книги, частные письма и семейные безделушки разбросаны повсюду в хаотическом замешательстве. Некоторые письма из губернаторской корреспонденции были довольно забавны. Первое же письмо, которое привлекло мое внимание, являлось образцом лаконизма. Вот оно — оригинальный документ, незапятнанный даже малейшим прикосновением «черного республиканства».

«Джефферсон-Сити, 21-е февраля, 1861 г.

ДОСТОЧТИМОМУ ГУБЕРНАТОРУ К.Ф.ДЖЕКСОНУ.

Примите уверение совершенного моего уважения. И немного хорошего бурбона. Только что доставлен в Сент-Луис, не беспокойтесь, он очень хорош. И к тому же он совершенно не испорчен черным республиканством.

С уважением,

П.Ноутон».

Невероятно комичный контраст между многочисленными признаками быстрого и внезапного бегства и напыщенностью обращения губернатора, опубликованной в последнем номере газеты штата, который валялся на пианино в гостиной:

«Таким образом, я, К. Ф. Джексон, губернатор штата Миссури, этим обращением призываю собрать милицию штата в количестве 50 000 человек, чтобы послужить родному штату… Восстаньте, и с позором изгоните захватчиков!»

Постели были в полном беспорядке, посуда грязная, серебряные вилки и ложки — собственность штата, валялись и здесь и там. Единственное, что казалось невозмутимым, — это усыпанное звездами знамя и герб штата — нарисованные на оштукатуренной стене губернаторской спальни.

Во время прогулки по этим разоренным комнатам, только эхо отвечало на тяжелую поступь полковника и его лейтенанта и глухие звуки ударов их ножен о мебель.

Генерал Лайон начал войну на Западе битвой при Бунвилле. Она длилась всего несколько минут. Недостаточно вооруженные и неумелые солдаты мятежников после нескольких весьма слабых попыток оказать сопротивление отступили к югу. Команда Лайона потеряла только одиннадцать человек.

Во время битвы преподобный Уильям А. Пайл, капеллан 1-го Миссурийского пехотного, с командой из четырех человек, ухаживал за ранеными, а когда к нему внезапно подошла группа из 24-х мятежников, он приказал им сдаться. Как ни странно, они сложили оружие, и в полном составе были доставлены в штаб-квартиру генерала Лиона под конвоем пятерых храбрецов, возглавляемых преподобным представителем Церкви сражающейся и Церкви торжествующей.

Томас У. Нокс и Люсьен Дж. Барнс — военные корреспонденты, изо всех сил стараясь вблизи увидеть первое сражение, едва избежали смерти. Стоя на холме и осматривая поле боя с помощью биноклей, они ошиблись, приняв за людей генерала Лайона разведчиков противника. Как только он узнал о них, он приказал своим стрелкам всех их уничтожить.

Бунвиль, Миссури, 21-е июня

Прибыл 1-й Айовский пехотный. Несколько искавших убежища в лагере рабов были отправлены обратно их хозяевам.

В полку много образованных людей, среди них врачи, юристы и редакторы — все они родом с дальних западных графств. По пути сюда они так чудили, что даже иногда пугали этим местных жителей. В Мейконе они захватили «The Register» — боевую газету Сецессии, и, имея лишь 40 печатных станков, быстро выпустили весьма острый лояльный журнал под названием «Наш Союз». Прощальное обращение, с которым парни из Айовы обратились к редактору-беглецу м-ру Джонсону на страницах его собственной газеты, заслуживает внимания.

«ПРОЩАЛЬНАЯ

Джонсон, где бы вы ни находились — в дебрях дремучих лесов или на широких, раскинувшихся под бескрайним небом равнинах — прощайте! Мы никогда не видели вас — и не мечтаем об этом — и не хотим этого — но мы гордимся этим, а посему, прощайте, Джонсон, и берегите себя!

Мы расстаемся с вами, Джонсон, не глядя в ваши честные глаза или пожимая вашу мужественную руку — и даже без слов „Да благословит вас Бог!“ Нам действительно и искренне жаль, что вы все бросили и ушли, чтобы никогда не вернуться. О, Джонсон, почему вы… как вы могли так поступить?

Джонсон, сегодня вечером мы уходим. Мы идем туда, где тучи пуль и толстых москитов. Мы можем и не вернуться. Если так случится, помните, старина, о нас. Мы сидели за вашим столом, мы украли ваш „Словарь латинских цитат и выражений“, мы писали наши юнионистские статьи вашим пером, вашими чернилами и на вашей бумаге, а потом напечатали их на вашем станке. Наши ребята воспользовались вашими наборными досками, вашими литерами, линейками и все остальным. Мы даже выпили немного виски из вашей бутылки.

И теперь, Джонсон, после того, как мы все это сделали для вас, вы не забудете нас, не так ли? Помните нас. Помните нас в ваших вечерних молитвах и ваших утренних молитвах. Если вы молитесь днем, и тогда не забывайте о нас, а если вы внезапно проснетесь ночью и попросите благословения, чтобы снова спокойно уснуть, и в тот момент снова вспомните о нас!

И еще раз, Джонсон — наши сердца заставляют нас сказать это — это печальное слово! — но, все-таки, еще раз и навсегда, Джонсон, — ПРОЩАЙТЕ! А когда вернетесь — ПОЗОВИТЕ НАС!

Прощайте, Джонсон!»

Один из рядовых только что был наказан ударами пятьюдесятью ударами по обнаженной спине за то, что похитил в одном из частных домов дамское платье и несколько мехов.

Сегодня утром я проходил мимо нескольких солдат из Айовы, которые отдыхали на обочине дороги, по которой они несли в лагерь несколько ведер воды. Они обсуждали вопрос о том, как тяжелый государственный долг повлияет на статус Правительства! Это люди, которых южная пресса называет «невежественными наемниками».

Сент-Луис, 12-е июля

«The Missouri State Journal», который не скрывал своей симпатии к мятежникам, в конечном счете, прикрыт военными властями. Это было сделано сегодня, по приказу генерала Лайона, преследовавшего мятежников у Спрингфилда, на юго-западе штата. Сецессионисты называют его деспотом, но лояльные граждане довольны.

Вы любите чудеса? Если да, вот рассказ о недавней битве полковника Зигеля под Карфагеном.

Рядовой одной из его рот (так гласит эта история), во время стрельбы и перезарядки, чтобы избежать пуль мятежников, плашмя лежал на земле, и тут совсем недалеко от него один из шестифунтовых врезался в землю. Снаряд прошёл под ним на глубине примерно шесть дюймов, выскочил на поверхность и продолжал двигаться далее своим извилистым путем. Он абсолютно не пострадал, но не успел и глазом моргнуть, как оказался на спине!

Возможно, вы покачаете головой и не поверите в это — капитан уверял меня, что в том же сражении он видел, как одному из артиллеристов Зигеля снаряд оторвал обе ноги, но он сумел подняться, заложить снаряд в пушку, вынуть пробойник, и только после этого он упал и умер! Это, во всяком случае, очень трогательная история, и она очень похожая на героическую балладу.

Глава XII

Большим утешением было вырваться из взбудораженного и печального Миссури и провести несколько спокойных дней в свободных Штатах. Несмотря на предсказания мятежников, трава на улицах Чикаго не росла. В самом деле, он не был ни идиллическим, ни умирающим. Повсюду великолепные многоэтажные здания, ежедневно прибывали и отбывали 60 поездов, отели переполнены постояльцами — жизнь кипела. Мичиган-авеню, лучшая улица Америки, на полторы мили протянувшаяся вдоль озера, каждый вечер была переполнена всеми видами транспорта, а ее тротуары — гуляющими, и мы видим сразу оба особых свойства жителей Чикаго — умение держать поводья и общительность.

Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь крикнул — «Хлеб или кровь!». Поскольку на городских складах в тот момент хранилось более 2-х миллионов бушелей кукурузы, а в течение последних шести месяцев привезли еще 18 000 000 бушелей зерна, голод вряд ли стал бы неизбежным. Независимо от того, мир или война, есть деньги или нет их, мука и зерно всегда найдут своего покупателя. Кукуруза — вот Король, а не хлопок, и Великий Северо-Запад, а не Дикси-Лэнд, владеет скипетром имперской власти.

Стойкость новых штатов достойна удивления. За несколько месяцев Висконсин и Иллинойс из-за инфляции потеряли около 10-ти миллионов долларов. Возникли трудности и дискомфорт, но уж никак не полный крах.

Интересно теперь вспомнить о тогдашнем финансовом хаосе. Индекс нью-йоркской биржи однажды скакнул до 30-ти процентов. «The Illinois Central Railroad Company» штата Иллинойс одним счетом выплатила премию в 22 500 долларов. Уже за несколько недель до обрушения все очень боялись наличных, и все тотчас получили их. Людей внезапно охватило желание немедленно вернуть долги. Все перевернулось с ног на голову — должники увлеченно гонялись за своими кредиторами, а кредиторы бегали от них, словно жулики от шерифа. Скупые мужья на месяц вперед выдавали своим женам щедрые денежные суммы для домашних покупок. В универсальных магазинах — воплощении женского рая, — царил ажиотаж, но торговцы отнюдь не спешили расставаться с товаром.

Вдруг, словно по волшебству, цены подскочили. А затем наступил грандиозный кризис. Деньги подешевели на 50 %, и одним прекрасным утром, когда город проснулся, он был вдвое беднее, чем накануне. Банки, с их обычной кошачьей проницательностью, удержались на плаву, а вот вкладчики пострадали.

Лица, которые поселились в Чикаго, когда он был всего лишь военным форпостом, окруженный сотнями миль индейской земли, рассказывают истории о тех временах, когда на поездку в Буффало уходило иногда почти три месяца. Тем, кто приехал сюда позже, тоже есть что вспомнить — это интересно. В 1855 году один торговец купил участок необработанной земли за городом, недалеко от озера, за 1200 долларов, причем 300 он дал наличными. Перед вторым взносом через песчаный и непригодный к обработке уголок его участка прошла железнодорожная колея, и компания выплатила ему компенсацию в размере 1100 долларов. А незадолго до конца третьего года, когда ему предстояло внести последний взнос в 300 долларов, он продал землю перекупщикам за 21 500 долларов. Сейчас она оценивается примерно в 100 000 долларов.

В июльский день, такой холодный, что внутри уместно было разжечь камин, а снаружи щеголять в пальто и бизоньей шкуре, я посетил могилу сенатора Дугласа, пока еще не отмеченную памятным камнем. Он покоится у своего старого дома и в нескольких ярдах от озера, который бурно рыдал и стонал, когда огромные, украшенные белой бахромой волны одна за другой обрушивались на песчаный берег.

С востока прибывают поезда и длинные колонны иммигрантов из Норвегии и северной Германии идут по Дирборн-Стрит, с любопытством и надеждой оглядывая свою новую Землю Обетованную. Одна из многих железных дорог за две недели доставила сюда 2 500 человек. Тут были и седовласые старики, и грудные дети. Все аккуратно одеты аккуратно, особенно женщины, с белоснежными платочками на их головах.

Конечной точкой пути большинства из них были Висконсин и Миннесота. Мужчины и женщины — лучшее богатство нового штата. Несмотря на то, что почти все они бедны, кроме светлых волос и голубых глаз своего отечества они привезли еще свою честность, бережливость и трудолюбие — свой вклад в этот великий тигель, из которого после того как все его таинственные ингредиенты перемешаются, отольется сверкающий и чистый слиток — Истинный Американец.

Перед войной в штате Миссури жило 200 000 немцев, при общей численности населения немногим более одного миллиона человек. Все они лоялисты и первыми взяли в руки оружие.

На Юге к ним всегда относились недоверчиво. Мятежники жестоко давили на них, но очень немногие из них оказались в их рядах. Честь и слава верным немцам!

Согласно мнению какого-то философа, «англичанин или янки — это капиталист, ирландец — рабочий, но немец — это и капиталист, и рабочий одновременно». Накануне восстания в Цинциннати проживало около 70 000 немцев, которые в течение многих лет в значительной степени поспособствовали его росту и процветанию.

Визит в их особый квартал, который называют «Над Рейном», с его немецкими ежедневными газетами, немецкими вывесками и немецкой речью — это словно заглянуть в их Фадерленд[83].

Цинциннати ближе, чем Гамбург, Miami Canal пересечь намного проще, чем Атлантику, а «сладкий немецкий акцент», которым когда-то восхищался генерал Скотт, не менее музыкален в Queen City[84], чем на родине Шиллера и Гёте. Зачем же тогда ехать Германию, если не для того, чтобы жениться на немке, как это действительно и сделал Байард Тейлор? Но многочисленные девушки — светлоглазые и светловолосые — на этих немецких улицах, похоже, убеждают, что в такой поездке нет необходимости.

Если «Молодой американец»[85] хочет повеселиться, он берет с собой в салун четыре или пять своих приятелей, сразу выпивает половину бокала чистого бренди и раскуривает сигару. Действуя в таком стиле целый день, он заканчивает тем, что его либо на руках несут домой, либо в полицию.

Но немец летним вечером в порядке прогулки со своей женой и двумя или тремя из двенадцати детей (традиционное количество детей в образцовых тевтонских семьях) в какой-нибудь большой бар или парк, которых так много в его городе. Заказав бокал рейнского, катобы или «две кружки светлого пива и два брецеля», они сидят час или два, беседуют с друзьями, а затем возвращаются в свой дом, как разумно отдохнувшие разумные люди. В этих барах сотни людей, неистово жестикулирующих и кричащих даже во время самой интимной личной беседы значительно громче, чем то же количество американцев, если бы они находились в состоянии ступора, порожденного смертью половины их компании, но присутствие женщин и детей — гарантия того, что речь всех присутствующих будет вежливой, и поведение тоже на высоте.

Сам процесс миграции тоже очень любопытен. Во-первых, как правило, люди движутся на запад. Из Массачусетса они отправляются в северный Огайо, Висконсин или Миннесоту. Из Огайо — в Канзас, из Теннесси — в южный Миссури, из Миссисипи — в Техас. Великие соблазны Канзаса и Калифорнии заставляют людей сойти с их широты, но это свойственно всем. Другое дело, что ирландцы остаются у побережья, а немцы устремляются вглубь. Мигранты составляют четыре пятых от общего количества населения любого города Запада.

В 1788 году, за несколько месяцев до появления первого квартала Цинциннати, за 500 долларов было приобретено 740 акров земли. Теперь эта земля — сердце города и оценивается многими миллионами. В процессе перехода из рук в руки, она приносила колоссальные прибыли, но его первый владелец, а впоследствии один из крупнейших землевладельцев Запада, по смерти не оставил своему сыну того количества недвижимости, которое могло бы обеспечить ему безбедное существование. До 1862 года его сын жил в Цинциннати, только благодаря щедрости своих родственников. И теперь, на закате своей жизни, когда он шел по улицам этого оживленного города, ему, должно быть, было странно осознавать, что из всех этих акров, которыми безраздельно владел его отец, ему не принадлежит даже та малость, на которой он нашел бы свое упокоение, «Из милости ему могилу дайте!»[86]

На месте этого города когда-то возвышались огромные курганы — округлой и эллиптической формы. Через несколько лет, когда один за другим их сравняли с землей, под ними были обнаружены реликвии очень древней и довольно развитой расы, которая жила в этих местах до индейцев и, вероятно, в те же времена, когда процветали мексиканские ацтеки.

На месте одного из этих курганов — оперный театр «Pike's Opera House» — великолепное здание, возведенное за 500 000 долларов одним винокуром из Цинциннати, который за 15 лет до того не смог получить кредит для того, чтобы выпустить первую партию из нескольких бочек виски. Это один из лучших театров в мире, но место, на котором он возведен, еще интереснее. В скольких еще не написанных исторических трудах сказано, что здесь, где сегодня находится храм искусства и моды, когда-то очень давно стоял пост, с которого индейские часовые наблюдали за «черной и кровавой землей» противоположного берега реки, а еще раньше — алтарь, на котором шаманы полуварварской расы совершали мистические обряды, чтобы умилостивить своих языческих богов!

Цинциннати возник благодаря женщине. Его основатель не была ни плотником, ни торговцем, а просто искателем и покорителем женских сердец. Семьдесят лет назад Колумбия, Норт-Бенд и Цинциннати — все самые красивые города — были соперниками, каждый из которых стремился стать столицей Запада. Колумбия была самым большим из них, Норт-Бенд — наиболее благоприятно расположен, а Цинциннати — самый перспективный из всех.

И армейскому офицеру, посланному для создания военного поста для защиты приграничных поселенцев от индейцев, было крайне необходимо выполнить это задание. Очарованный прелестями темноглазой красавицы — жены одного из поселенцев из Норт-Бенда — он решил, что останется здесь и устроил здесь свой штаб. Ее муж, не обращая внимания на ухаживания офицера, уехал в Цинциннати и поселился там — таким образом, как он предполагал, он избавил свою жену от искушения.

И, подобно Марку Антонию, отбросившему все ради губ Клеопатры, этот смиренный сын Марса также счел, что стратегические преимущества Норт-Бенда — ничто по сравнению с глазами его возлюбленной. Он немедленно последовал в Цинциннати, и в пределах городской черты построил Форт-Вашингтон. То, что пост находился столь близко, решил все вопросы — в истории Запада повсюду случались точно такие же истории. Теперь Цинциннати — самый крупный город континента. Колумбия — небольшая деревня, а Норт-Бенд — отличная ферма.

В архитектурном отношении Цинциннати превосходит всех своих западных соперников и очень быстро становится красивее даже самых красивых приморских городов. Некоторые из его кварталов уникальны и ничего в Америке похожего нигде нет. Несколько потрясающих общественных зданий, но его самые прекрасные здания построены частными предпринимателями. Цинциннатец очень экспансивен. Узкие кварталы невыносимо мучают его, он способен жить в коттедже, а своим бизнесом заниматься во дворце. Небольшой кирпичный дом — это вечный кошмар его жизни, а дом из естественного дикого камня — его вечная мечта.

Из Queen City я отправился в Луисвилл. Поскольку все другие пути на Юг были перекрыты, оттуда железной дорогой можно было без труда попасть в Нэшвилл.

Кентукки был полон противоречий. Измена и Лояльность буквально толкались и пихали друг друга, пребывая в такой странной близости. Если сидя за завтраком, кто-нибудь поднимал глаза от прибывшей 48 часов назад нью-йоркской газеты, он мог заметить, что его ближайший сосед просматривает «The Charleston Mercury». «The Louisville Courier» призывала народ восстать против Правительства. «The Journal», редакция которого находилась буквально по ту сторону улицы, советовал юнионистам вооружаться и объявлял, что любой из них, кто желает приобрести первоклассный револьвер, сможет узнать обо всех его достоинствах у главного редактора. На телеграфном пункте лояльный агент «Associated Press», в процессе подготовки сообщений для Севера, мирно болтал с сецессионистом, который в тот момент приправлял свои новости особо приятными для южного уха приправами. С улицы доносилась громкая речь какого-то юниониста, который выступал за повешение губернатора Магоффина и заявлял, что если он и его друзья-изменники хотят драки, они утонут в собственной крови. И в тот же момент мимо, пошатываясь, проплелся какой-то пьяный с громкими криками: «Ур-ра Джеффу Дэвису!»

А вот несколько бледных и длинноволосых молодых людей — прямо сейчас мятежники отправляют их на Юг. А рядом — отряд жилистых и мускулистых горцев Кентукки и Восточного Теннесси решительно марширует к реке, чтобы присоединиться к лоялистам у Индианы. Два или три гвардейца штата (Сецессия) с ружьями на плечах шагают прямо за тремя гвардейцами Союза — и тоже вооруженными. Просто удивительно, что при таком количестве «горящих фитилей», этот «пороховой склад» — Кентукки — еще не взлетел на воздух.

Несмотря на то, что сецессионистов было очень много, в лояльном и преданном Луисвилле повсюду развевались национальные флаги. Тем не менее, несмотря на то, что люди на клочки порвали появившееся в чьем-то окне знамя Сецессии, они были очень терпимы к мятежникам, которые открыто набирали желающих в свою армию. Представьте себе человека кричащего ура президенту Линкольну и рекламу Федеральной рекрутинговой конторы в любом из городов Конфедерации!

«Истинный губернатор Кентукки, — писала южная газета, — не Берия Магоффин, а Джордж Д. Прентис». Несмотря на свой «нейтралитет», который какое-то время угрожал дотянуть до Страшного Суда, м-р Прентис был шипом во вражеском стане. Его сильное влияние через «The Louisville Journal», ощущалось на территории всего штата.

Посетив его редакционные комнаты, я видел, как стоя возле ужасающей своими размерами кучи разных бумаг, он диктовал текст своей статьи. Много лет назад паралич отнял у него правую руку и вынудил его прибегнуть к помощи секретаря.

Его маленькое округлое лицо обрамлено чуть тронутыми сединой темными волосами, но глаза его блестели так же, как и в молодости, и его речь сверкала такой непринужденностью и остроумием, что он стал самым знаменитым газетчиком в мире. Говорил он тихо и спокойно. В течение девяти месяцев года он работал больше, чем какой-либо иной гражданин штата, очень часто он просиживал за своим столом двенадцать часов подряд, готовя две или три колонки для утреннего номера.

В то время юнионисты Кентукки, выступая только за «нейтралитет», не осмеливались призывать к открытой и бескомпромиссной поддержке Правительства. Когда президент Линкольн впервые воззвал к войскам, «The Journal» осудил его обращение в формулировках, почти достойных «The Charleston Mercury», выразив свое «невероятное изумление и негодование». Кентуккийцы, естественно, подверглись очень суровой критике. Мистер Прентис сказал мне:

— Вы там нас на Севере, не понимаете. Мы так же за Союз, как и вы. Те из нас, кто молятся, молятся за него, те из нас, кто сражается, будут сражаться за него. Но мы лучше наем наших людей. Они требуют очень тонкого обращения. Просто доверьтесь нам и оставьте нас в покое, и вы увидите, как мы постепенно выйдем на верный путь.

Состоявшиеся спустя несколько недель выборы в Сенат штата, продемонстрировали совершенно безосновательную тревогу политических вождей. В Конгресс вернулись представители всех графств от Союза — за исключением лишь одного. После этого штат исправно каждый раз, когда требовалось, посылал свои войска, и, несмотря на робость его вождей, окончательно покорился неумолимым законам войны из-за столь раздражительного вопроса о рабстве.

Я посетил лагерь федеральных войск Кентукки, расположившихся недалеко от Луисвилла на принадлежащем штату Индиана берегу Огайо. Кэмп-Джо Холт раскинулся на высоком, травянистом плато. Ручьи снабжали его чистой водой, а буки, дубы, вязы, ясени, клены и платаны — благодатной тенью. Будущие бойцы лежали на траве, или читали и писали письма в своих палатках.

Генерал Руссо, тоже сидя на траве и поглядывая на кентуккийцев, беседовал с посетителем. Большая голова, прямые, темные волосы и усы, судя по выражению глаз, он готов к действию. Широкая грудь и прямые, мужественные плечи.

Его люди — живые, подвижные парни с серьезными лицами. Большинство из них родом из горных районов. Многие — охотники с малых лет, и уже тогда могли с помощью старого ружья снять с дерева белку. Похоже, Байрон очень точно описал их предков — лесных людей:

История этой бригады вполне обычна по тем временам. Руссо с самого начала отверг «нейтралитет». 21-го мая он так заявил в Сенате Кентукки:

«Если у нас есть правительство, пусть оно прислушивается и учитывает наше мнение. Если фактическое меньшинство намерено подавить волю большинства и лишить нас наших конституционных прав, оно должно быть укрощено — если возможно, мирным путем, а если нет — тогда силой… Позвольте мне заметить вам, сэр, Кентукки не выйдет! Сецессионистам придется очень постараться, чтобы либо напугать его, либо вывести из Союза. Мы были бы очень рады сохранить мир, но мы не можем покинуть созданный нашими отцами Союз. В тот самый момент, когда Кентукки покинет Союз — прольется кровь! Пусть это будет ясно всем».

Борьба между сецессионистами и лоялистами в Легислатуре этого штата была жестокой и долгой. Каждый день происходили какие-то столкновения, поступали тревожные телеграфные сообщения, громкие газетные статьи, и, похоже, именно от них во многом зависело, какие решения он будет принимать.

Жестко настроенных и решительных людей у каждой из сторон было примерно поровну, но было и много так называемых «поплавков», от которых зависел хрупкий баланс. Лоялисты очень нежно ухаживали за ними.

Очень часто сецессионисты предлагали устроить закрытое заседание, но юнионисты неизменно отклоняли эту идею. Руссо прямо заявил, что если Сенат запрет двери, он выломает их. А поскольку он был ростом около шести футов и очень крепкого телосложения, его угроза имела под собой некоторые основания.

Бакнер, Тиглман и Хэнсон[88] — впоследствии генералы армии мятежников — являлись лидерами сецессионистов. Они утверждали, что были лояльными, но на самом деле — коварными и умеющими внушать доверие. Они побудили сотни молодых людей принять решение войти в ряды гвардии штата, созданной ими для вывода Кентукки из Союза, хотя целью ее создания объявили необходимость «обеспечения нейтралитета».

«Права штата» — таков был их лозунг. Сначала — «Для сохранения нейтралитета Кентукки», а в случае, если им навяжут войну — «Во имя Юга в борьбе с Севером». Они весьма искусно сформировали и развили доктрину, согласно которой, на первом месте — верность штату и его интересам, а национальному Правительству — лишь на втором.

Губернатор Магоффин и вице-губернатор Портер были ярыми мятежниками. Легислатура выделила очень крупные суммы на вооружение штата, но фактически отстранила губернатора, назначив для контроля над фондом и его расходами пятерых комиссаров-лоялистов.

В Луисвилле юнионисты тайно организовали «Лояльную лигу», — она со временем стала очень многочисленной, но сецессионисты не отставали — их тоже было очень много, они твердо держались своих убеждений и сложа руки не сидели.

5-го июня Руссо отправился в Вашингтон, чтобы получить полномочия для руководства войсками Кентукки. В Цинциннати он встретился с полковником Томасом Дж. Кеем, впоследствии судьей-адвокатом штата Огайо, который служил вместе с генералом Макклелланом. Кей был встревожен, и спросил, не лучше ли удержать Кентукки в Союзе с помощью голосования, а не силы. Руссо ответил:

— Едва мы проводим единодушное голосование и решаем вопрос, тотчас предлагается следующий. Пока мы голосуем, изменники собирают солдат, готовясь к захвату Кентукки и революции, как это случилось в других южных штатах. Наш долг — быть уверенными в том, что мы не оставлены на милость тех, кто изрубит нас на куски, когда у них появится такая возможность.

Кей возразил, что столь крутое решение погубит его. Затем Руссо был приглашен на разговор к командующему Западным Департаментом. Во время разговора Макклеллан заметил, что весь вечер накануне он провел с Бакнером. Руссо ответил, что Бакнер лицемер и предатель. Макклеллан, напротив, сказал, что считает его честным человеком. Они вместе служили в Мексике и дружили уже очень давно.

Потом добавил: «Но я сделал ему суровый выговор за его заявление, что он выгонит из Кентукки не только мятежников, но и федеральные войска».

— Что ж, сэр, — сказал Руссо, — другие времена, это только раньше считалось изменой — сражаться с армией Соединенных Штатов и навязывать войну национальному Правительству!

В Вашингтоне Руссо обнаружил, что полковник Кей, который весьма откровенно объявил о своей решимости противостоять его решению, приехал раньше него. Он поговорил с Президентом, генералом Кэмероном и мистером Сьюардом. На улице было жарко, и в течение всей беседы Кэмерон был без кителя.

Как обычно, перед тем, как приступить к делу, мистер Линкольн рассказал одну «маленькую забавную историю». Он сердечно пожал руку своему гостю и весело спросил:

— Руссо, а от кого вы узнали эту историю с сенатором Джонсоном?

— Эта история, господин Президент, была слишком хороша, чтобы остаться тайной. Джонсон сам рассказал ее мне.

Вот эта история. Д-р Джон М. Джонсон, сенатор из Падаки, написал м-ру Линкольну письмо — ярко и красочно, в традиционном для мятежников стиле. От имени суверенного штата он выражал свой торжественный и решительный протест против применения пушки в Кейро, заявив, что тем самым оружие фактически угрожало священной земле Кентукки!

В своем исключительно изящном и собственноручно написанном письме м-р Линкольн ответил, что если бы он раньше знал, что Кейро, штат Иллинойс, находился в сенатском округе штата Кентукки д-ра Джонсона, он, безусловно, не послал туда ни пушек, ни солдат! Как ни странно — поскольку среди наших «заблудших братьев» очень мало тех, кто обладает чувством юмора — Джонсон оценил шутку.

В то время как Руссо доказывал, почему необходимо собирать войска, он заметил:

— Я делал вид, что согласен с нейтралитетом Кентукки, но, обсуждая этот вопрос с народом, который словно стоял у некоей черты, я почти всегда «выбивал».

Этого слова не было в словаре Администрации. Генерал Кэмерон вопросительно посмотрел на м-ра Линкольна, который, похоже, употребил диалектное словцо своего родного штата.

— Генерал, — спросил Президент, — вы не знаете, что означает «выбить»? Ну, вот, когда вы играете в шарики, вы должны стараться выбить шарик из начерченного на земле круга, а и когда он вылетает за линию, это и называется выбиванием!

Кэмерон безоговорочно одобрил мобилизацию в Кентукки. М-р Линкольн ответил:

— Генерал, не надо спешить, вы знаете, что сегодня мы видели и другого человека, и мы должны действовать осторожно.

Руссо объяснил:

— Народ Кентукки верен Правительству. Я получу столько солдат, сколько захочу, но если мятежники поднимут войска прежде, наша молодежь вступит в их армию, их будут поддерживать и друзья и родственники, и, в конце концов, может так случиться, что штат выйдет из Союза. Нам крайне необходимо правильно управлять настроением нашего народа.

При следующем разговоре Президент показал ему следующие слова, записанные на обратной стороне одного из его документов:

«Если судья Пиртл, Джеймс Гатри, Джордж Д. Прентис, Харни, Спид и Баллардс, сочтут правильным создание войсковых подразделений для защиты интересов Соединенных Штатов на территории штата Кентукки, Лоуэлл Г. Руссо уполномочен сделать это».

— Как вы думаете, стоит так поступить, Руссо?

— Это хорошие люди, м-р Президент, верные люди, но, возможно, лишь некоторые из нас, родившиеся и выросшие в Кентукки, такие же верные юнионисты, как и они, знают штат не хуже них. Если вы хотите армию, я подниму людей, и армия будет. Если нет, или вы не уполномочиваете меня на это, что ж, тогда вопрос снят.

Наконец, при содействии м-ра Чейза, который неуклонно поддерживал эту идею, а также секретаря Кэмерона, полномочия были предоставлены.

Очень немногие кентуккийские лоялисты были тверды и искренни в своих убеждениях. Но в генерале Лесли Кумбсе соединились все их лучшие качества. В своем письме м-ру Линкольну, он отмечал: «Руссо лоялен и отважен, но слишком горяч, чтобы руководить таким делом».

После того, как Руссо с разрешением сформировать 20 рот вернулся назад, «The Louisville Courier», который лишь прикрывался тонким слоем лояльности, очень резко оценил это назначение. Даже «The Louisville Journal» смеялся до тех пор, пока в лагере не собралась половина полка.

Встреча ведущих лоялистов штата состоялась в Луисвилле, в офисе Джеймса Спида, впоследствии ставшего Генеральным Прокурором Соединенных Штатов. Гарретт Дэвис, Брамлетт, Бойл и большая часть других граждан Луисвилле были против. Они опасались, что из-за этого на предстоящих выборах верх одержат сецессионисты. Спид и Баллардс были за. Также и Сэмюэл Ласк — старый судья из графства Гаррард, который в течение всего времени обсуждения, стараясь сдержать себя, сидел совершенно спокойно, но потом вскочил, и с силой ударив кулаком по столу, воскликнул:

— Не должно быть двух полков, чтобы защитить наш старый флаг! Клянусь Богом, сэр, у него будет тридцать!

В конце концов, была принята резолюция о том, что, когда придет пора, никто не будет против того, чтобы Руссо провел мобилизацию и командовал войсками, но было бы крайне неразумно заниматься этим делом в Кентукки именно сейчас.

В значительной степени против своей воли и заявив, что еще никогда в жизни он не был так унижен, Руссо разбил свой лагерь на индианском берегу. После выборов некоторые сецессионисты, узнав, что он предложил перевести своих людей в Луисвилл, очень серьезно протестовали, умоляя его воздержаться и, таким образом, избегать кровопролития, которое, как они заявляли, в таком случае обязательно произойдет.

— Джентльмены, — отвечал он, — мои люди, как и вы — кентуккийцы. Я сам родился в Кентукки. Наши дома стоят на земле Кентукки. Мы организовали защиту нашей общей родины, а кровопролитие — это то, чему мы обучаемся. И если кто-нибудь из граждан Луисвилла сочтет разумным при нашем появлении устроить его, я скажу вам, как перед Богом — вы получите его в таком количестве, что вам его надолго хватит!

На следующий день его бригада спокойно прошла по городу. Позднее, после множества сражений, Руссо заслужил и славу, и две звезды — он был достоин и того, и другого.

Глава XIII

Я провел последние дни июля в Западной Вирджинии, вместе с войсками генерала Дж. Д. Кокса, который, двигаясь очень быстро, упорно преследовал Генри А. Уайза в долине Канова-Ривер. Между ними произошло несколько небольших стычек, которые в первый год войны мы обычно называли битвами.

Как и во всех остальные горные районы, долина Канова-Ривер была чрезвычайно лояльна. Повсюду флаги Союза, и люди очень нам радовались. Мы буквально дышали в затылок врагу — и в самом деле, не раз наши храбрые кавалеристы ели горячий завтрак, который мятежники готовили для себя.

В двух милях к западу от Чарлстона на пороге фермерского дома сидело около дюжины его обитателей — наша колонна в тот момент проходила мимо. Фермер крепко пожал нам руки. «Я рад видеть федеральную армию, — сказал он. — Меня гоняли как собаку, и нам приходилось прятаться в горах, потому что я за Союз». Его жена воскликнула: «Слава Богу, наконец-то вы здесь, а значит, настал час нашего освобождения. Я всегда говорила, что Господь на нашей стороне и что он поможет нам».

Две женщины были ярыми мятежницами. Они не проклинали янки, но желали, чтобы каждый урожденный южанин, который занимал свое место в наших рядах, был убит. В этот момент мимо крыльца к колодцу за водой прошел один из солдат — он родился и вырос в этом графстве. Одна из женщин обратилась ко мне, и в ее глазах совершенно ясно отражалось то, что она думала:

— Надеюсь, его убьют! Если бы у меня был пистолет, я бы его застрелила. Ну, конечно! Я вижу справа у вас на поясе револьвер, не так ли? Если бы я раньше его заметила, я бы воспользовалась им!

Предполагая, что я мог бы воспрепятствовать попытке совершить это, я спросил:

— Вы уверены, что убили бы его?

— О, да, я в последнее время я много практиковалась именно для этого.

Ее подруга заверила меня, что она день и ночь молится за Джефферсона Дэвиса. Если его войска будут изгнаны из Вирджинии, она уедет в один из штатов Залива. В армии генерала Уайза служили ее брат и жених, и они дали нам свои имена вполне серьезно попросив, чтобы с ними обращались хорошо, если их возьмут в плен. При расставании, она пожала мне руку: «Ну, хоть вы и аболиционист, я надеюсь, что с вами будет все хорошо!»

Пожилой человек, который за свои юнионистские убеждения сидел в тюрьме, был невероятно счастлив видеть наши войска. Он вскарабкался на лежавший у обочины большой камень и произнес речь, в которой довольно забавно смешались восторженные благодарности Богу и федеральной армии.

Женщины со слезами на глазах рассказывали нам, с каким нетерпением они ожидали появления нашего флага, о том, как грабили их дома, охотились за мужьями, хватали, мучили и сажали в тюрьму. Довольно экстравагантно к приветствиям присоединились негры, размахивая флагами, словно лесоруб топором, почти вдвое согнувшись от смеха и выкрикивая — «Ура массе Линкольну!»

В тринадцати милях далее Чарлстона, мы оставили позади то, что мы высокомерно называли «флотом» — четыре маленьких колесных парохода.

Жители этих горных районов используют старые деньги Новой Англии и говорят о «четырех с половиной пенсах» и «девяти пенсах».

Далее мы шли вдоль берега реки, и чем дальше, тем все более изрезанными становился нависающий над ним горный хребет, превращаясь в плотный ряд поросших лесом пирамидальных холмов. Было жарко. Как жарило нас солнце в тесной и узкой долине! Снаряжение каждого солдата весило около тридцати фунтов, а пройти за день двадцать миль — весьма нелегкая задача.

Один из рядовых, который служил в 1-м Кентуккийском пехотном[90] в течение трех месяцев, оказался девушкой. Она с большой стойкостью выполняла все свои обязанности во время стоянки и никогда не покидала ряды даже во время самого трудного марша. Она была маленького роста, в плотно, до самого подбородка застегнутом мундире. Ее начали подозревать по ее женской манере надевать чулки, а после того, как ее осмотрел хирург, выяснилось, что она — женщина — и ей около двадцати лет. Ее исключили из полка, но, тем не менее, отправили в Колумбус, поскольку некоторые ее высказывания давали основания предполагать, что она была шпионкой Конфедерации.

На угольном заводе Каннелтона — двух длинных, обшарпаннных строениях, окруженных несколькими убогими лачугами — трудились около сотни рабов. Только негры. Когда я спросил одного из них: «А где все белые?» Он широко ухмыльнулся и ответил: «Ушли, масса».

Повстречавшуюся нам на дороге негритянку, спросили:

— Вы убежали от своего хозяина?

— Боже, мой, нет! Это масса сбежал от меня!

Рабы, которые всегда слышали слово «побег» исключительно только по отношению к их расе, понятия не имели, что это может иметь какое-либо другое значение. После начала войны их внезапно осенило. Идея того, что хозяин убегает, а негры остаются, невероятно смешила их. Необычные строки песенки «Царство Господне идет» очень точно отразили их чувства:

— Они сказали нам, — говорили нам негры, — что когда придет ваша армия, каждому отрежут его правую ногу. Но, Господь свидетель, мы же знали, что вы не причините нам вреда!

В доме, где мы обедали, его хозяин-плантатор вел себя так уверенно, словно истинный лоялист, что один из наших офицеров погрузился в очень искреннюю беседу с ним, но одна из негритянок увела меня в заднюю комнату и, крепко сжимая мою руку очень серьезно сказала: «Говорю вам, масса только притворяется. Он вас всех ненавидит и хочет видеть вас только мертвыми. Как только вы уйдете, он пошлет человека к Уайзу и сообщит ему о ваших планах, и если кто-нибудь из вас задержится здесь, он окажется в опасности».

— Он — это просто кладезь неприятностей, — добавила она. — Право же, Господи, что за времена настали!

В другом доме, в то время когда его хозяин-мятежник ненадолго отлучился, весьма разумная молодая цветная женщина с младенцем на руках отправила двух негритянок, чтобы они проследили за его возвращением, а потом подробно расспросила меня о текущем положении и целях этой войны. «Это правда, — с грустью спросила она, — что ваша армия устраивала облавы и возвращала назад беглых рабов?»

Благодаря генералу Коксу, который подобно часовому в Ролле, «хорошо знал свой долг», я ответил отрицательно. Но когда она с мелькнувшей в ее глазах серьезностью, спросила, если ли, несмотря на все эти неурядицы хоть какая надежда для ее расы, что я мог сказать ей кроме пожелания быть терпеливой и надеяться на Бога?

Армейские пайки не для эпикурейцев, но на полях имелись все виды овощей, а также и домашняя птица была приплюсована к нашему счету за проезд. Куры, поросята, яблоки и картофель — законные трофеи любой армии мира.

«Откуда у вас эта индейка?» — спросил капитан одного из своих людей. «Купил, сэр», — немедленно ответил тот. «Какова цена?» — «Семьдесят пять центов». — «Заплатили за нее, не так ли?» — «Нет, сэр, я сказал ему, что заплачу на обратном пути!»

— Масса, — обратился черный как эбеновое дерево маленький слуга к капитану, с которым я вместе обедал, — я видел огромного и прекрасного гуся. Хотелось бы вам пригласить его на ужин.

— Джинджер, — ответил офицер, — разве я не говорил вам, — и очень часто — что красть нехорошо?

Негритенок рассмеялся и исчез. И в полном соответствии с достойным Сэма Уэллера «случайным стечением обстоятельств», именно в тот вечер мы наслаждались тушеным гусем.

Живописность нашего лагеря сделала этим дикие и красивые места еще прекраснее — особенно, если взглянуть на него вечером, с вершины ближайшего холма. В глубоких ложбинках мерцали сотни снежных палаток, освещенных светом лагерных костров, вокруг которых суетились довольно забавные человеческие фигурки. Приглушенные звуки голосов и приятных мелодий заполнили летний воздух.

У водопадов Канова-Ривер раскинулась на полмили. Естественная плотина — сто ярдов шириной и в тридцати футах над водой, слегка под углом простирается поперек русла — гладкая поросшая в некоторых местах коричневым мхом серая скала.

Главный водопад ближе к южному берегу, он полукруглой формы, триста или четыреста ярдов длиной, и с каскадным спуском, высотой в тридцать футов. Выше края вода темная, зеленая и блестящая, но на самой кромке она полупрозрачная, а потом, падая вниз и пенясь на скалах, она, в конце концов, заканчивает яркой вспышкой снежной белизны. Перед исчезновением в кипящем котле, она разбивается на отдельные мощные струи и далеко летят от них огромные сгустки белой пены. А выше водопада спокойная и сияющая, она тянется на целую милю, а потом река внезапно поворачивает, и она исчезает. Вид завершает высокая, поросшая густым лиственным лесом гора, украшенная довольно смело устроенным на одном из ее крутых отрогов засеянным кукурузой полем. На небольшой полянке у ее подножия — белый фермерский дом с низкой, покатой крышей и старомодными дымовыми трубами. Его почти не видно из-за кленов и высоких черных тополей.

В двух милях выше водопада река разделяется на два основных русла — Нью-Ривер и Голи. «Hawk's Nest» — «Ястребиное гнездо», что недалеко от места их слияния, очень романтичное место. Здесь мы и остановились. Уайз сумел избежать захвата. В нашем распоряжении имелось 5 000 солдат — недисциплинированных и недовольных. Генерал Кокс тогда еще только недавно покинул Сенат штата Огайо. После участия во многих сражениях, он стал отличным офицером.

Я прошел вдоль реки обратно в Чарлстон и обнаружил его крайне взволнованным. Послушный и разумный раб мулат, тридцати лет, никогда за всю жизнь не был наказан плетьми. Но однажды, по пути на сенокос, его новый надзиратель, желая поторопить его, начал бить его кнутом. Но мулат лишь угрожающе покачал головой, когда хлыст тяжело опустился на его спину. Резко повернувшись к кучеру, он ударил его вилами, а затем сбросил на землю и раскроил ему череп. Надзиратель, огромный, атлетического сложения человек, вытащил револьвер, но прежде чем он успел взвести курок, гибкий мулат перехватил его и два раза выстрелил ему в голову, тем самым моментально убив его наповал. Забрав с собой оружие, раб бежал в горы, а потом в Огайо.

Сент-Луис, 19-е августа 1861 года

В эпоху дилижансов поездка из Цинциннати в Сент-Луис была очень грустным занятием, а в эпоху пароходов — очень утомительным. Нынешним летним вечером вы покидаете Цинциннати — и тихую долину Огайо — почти безграничные кукурузные поля Большого Майами (одна из них площадью около 1 500 акров), чьи неистощимые поля в течение пятидесяти лет производили этот основной сельскохозяйственный продукт — могилу и старый дом генерала Харрисона в Норт-Бенде — густые леса Индианы — Уобашскую долину — этот elysium[92] озноба и лихорадки, где тыквы называют «плодами» а заготовки для бочки — «деревом» — ровные, как стол прерии Иллинойса с его океанами кукурузы, небольшими рощами и абсолютно белыми деревнями — мутную Миссисипи — «Большую реку», как называло ее одно индейское племя — и, наконец, ранним утром — Сент-Луис, протягивает вам свои пыльные руки, чтобы поприветствовать вас.

Ни один внутренний город никогда не занимал такое положение. Здесь находится сердце непревзойденной долины, простирающейся от Скалистых гор до Аллеган, и от Великих озер до Мексиканского залива. Здесь — могучая река, которая протекает по территории в шесть раз большей, чем Франция и несет в себе воды из пятидесяти семи судоходных притоков. Даже дикари называли ее «Отцом всех вод», а первопроходцы-испанцы почтительно назвали ее «Рекой Святого Духа».

Сент-Луис, «с его цветущим молодым сердцем и старыми французскими ногами и рукам» — будет континентальным Нью-Йорком. И тот, кто сейчас еще ребенок, еще увидит его вторым по масштабу городом Америки.

Совсем недавно закрыли три мятежнические газеты. Редактор одной из них обратился к прово с просьбой разрешить ей продолжить работу, но отказался дать обещание, что на ее колонках больше не будет ничего нелояльного. Он очень почитал Конституцию и заботился о «правах гражданина». Прово ответил:

— Я не могу обсуждать с вами эти вопросы, я солдат и подчиняюсь приказам.

— Но, допустим, — возразил редактор, — вам прикажут меня повесить.

— Вполне возможно, — сухо ответил прово.

— Значит, вы подчинитесь такому приказу?

— Скорее всего, сэр.

Крайне недовольный, газетчик-сецессионист удалился.

Глава XIV

10-го августа возле реки Уилсонс-Крик, в двухстах сорока милях к юго-западу от Сент-Луиса, произошла самая тяжелая битва года. Здесь генерал Лайон настиг мятежников. Он снова и снова просил подкрепления, но Вашингтон видел только Вирджинию. Силы Лиона состояли из 5 200 человек. Согласно официальному рапорту Маккалока, противник под командованием Бена Маккалока и Стерлинга Прайса насчитывал более 11 000 человек. Лайон не отступил. Он думал, что это повредит Делу больше, чем сражение и поражение.

Накануне битвы одному из своих штабных офицеров сказал: «Я верю предчувствиям, и с того момента, как была запланирована эта атака, я чувствовал, что она закончится катастрофой. Но я не могу уйти отсюда без боя».

На пути к месту сражения он молчал и был полностью погружен в себя, но когда заговорили пушки, он четко и быстро отдавал свои приказы.

Вероятно, он решил, что не покинет поле до тех пор, пока не одержит победы. Так случилось, что еще до рассвета обе армии одновременно вышли навстречу друг другу. Они сошлись, и в течение многих часов волны битвы то прибывали, то снова отступали назад.

Небольшая армия Лайона сражалась очень храбро. Она состояла из самых лучших. Ниже приведен список — по памяти и, следовательно, неполный — некоторых офицеров, которые, получив здесь свою первую известность, впоследствии стали знаменитыми и уважаемыми повсюду:

Во время битвы капитан Пауэлл Клейтон из 1-го Канзасского волонтерского, отделившись от остальных наших сил, подошел к полку в форме, похожей на форму 1-го Айовского. Едва Клейтон построил своих людей рядом с этим новым полком, как заметил на плечах рядовых небольшие полоски красной ткани, обозначавших их как мятежников. С совершенным хладнокровием он отдал приказ:

— Пол-оборота направо, марш! Рядом с этим полком слишком мало места.

Благодаря этому маневру его рота вскоре имела не менее 50-ти ярдов между собой и полком мятежников, когда подъехал адъютант последнего, которому показалось, что что-то здесь не так. Он спросил Клейтона:

— Вы кто?

— 1-й Канзасский, — последовал быстрый ответ. — А вы, какой полк?

— 5-й Миссурийский, полковник Кларксон.

— Юг или Союз?

— Юг, — ответил мятежник, гарцуя на своей лошадке, но Клейтон схватил его за воротник и пригрозил пристрелить его, если тот прикажет своим людям атаковать. Адъютант, не обращая внимания на свою нелегкое положение, дал знак своему полку открыть огонь по канзасской роте. Клейтон тотчас его застрелил, после чего приказал своим людям немедленно уходить оттуда. Они сбежали, потеряв всего четверых.

Вечером под Лайоном погибла лошадь. Офицеры сразу же попросили его уйти в более безопасное место. Неожиданно оторвав свой взгляд от врага, он сказал:

— Это очень хорошо, что я здесь, я доволен.

Пока войска строились, он повернулся к майору Стерджису, и заметил:

— Я боюсь, этот день будет потерян. Я хочу сам возглавить атаку.

Утром он был ранен в ногу, и кровь текла очень обильно. Стерджис, увидев на шляпе генерала пятна свежей крови, спросил, откуда она.

— Ничего, майор, мелочь, просто голову оцарапало, — ответил Лайон, садясь на новую лошадь.

Не взяв шляпу, которую держал майор Стерджис, он крикнул солдатам:

— Вперед, солдаты, теперь я веду вас!

Через две минуты он лежал мертвым земле, с пронзенной ружейной пулей грудью — она прошла чуть выше сердца.

После короткого совещания наши офицеры решили не только отступить, но и вовсе покинуть юго-западный Миссури. Как ни странно, вновь повторилось утреннее совпадение. Почти одновременно с федералами, мятежники тоже решили отступить. Они уже находились на марше, когда новость о том, что федеральные войска ушли, заставила их вернуться на поле боя, с которого последний солдат армии Союза ушел 8 часов назад.

Они заявляли о великой победе и восторжествовавшей справедливости, поскольку именно они находились на этой земле. Газеты ликовали. Вот что писал «The New Orleans Picayune»:

«Лайон убит, Зигель бежал, юго-западный Миссури свободен от мерзавцев-юнионистов. Следующим будет Сент-Луис. После того, как он будет взят, вся власть Линкольна на западе рухнет, а вместо того, чтобы кричать „На Ричмонд!“ и „На Новый Орлеан!“, перепуганные магнаты Вашингтона будут метаться во все стороны, страстно желая найти тот спокойный уголок, где они могли бы избежать возмездия. Небеса улыбаются армиям Конфедерации».

Лайон пошел в бой в штатском, лишь в военном плаще. На нем была пепельного цвета мягкая шляпа с пепельным оттенком, с пышным плюмажем и широкими полями. Он носил ее месяц — по такой шляпе ее владельца можно было узнать из 50 000 человек. Враги прекрасно знали, как он выглядит. Незадолго до битвы он получил новую элегантную форму, но ее никогда не надевал ее до тех пор, пока в нее не были облечены его останки, после того как его храбрый дух покинул этот мир, а наши силы ночью отступили от Спрингфилда.

Несмотря на свою личную храбрость и военное образование, он принципиально был против дуэли. Никакая провокация не могла заставить его соблюсти «кодекс чести». Однажды он получил пощечину, но у него хватило смелости, чтобы отказать в вызове своему противнику. В течение некоторого времени его недоумевающие сослуживцы презирали его, но еще задолго до его смерти его коллеги поняли его и зауважали.

Казалось, он мало заботился о личной славе — он думал только о Деле. Точно зная, что его ждет, он умер в тот летний вечер, «как человек, идущий на свой свадебный пир». Утратив жизнь, он обрел бессмертие. Память о нем всегда свежа в сердце страны, и его имя в первых строках ее «Почетного списка».

25-го июля генерал-майор Джон Ч. Фримонт, назначенный командующим Западным департаментом, прибыл в Сент-Луис. Его встретили с большим энтузиазмом. Газеты, Запад, предсказывали, что он совершит самые невероятные подвиги, такие же фантастические, как те, которые нью-йоркская пресса предсказывала для Макклеллана. В эти сангвинические дни вся страна непрерывно создавала «Молодых Наполеонов».

Со свойственной ему энергией, Фримонт с головой погрузился в дела своей новой должности — повсюду царил хаос, и у него не было волшебной палочки, чтобы навести порядок, сохранив таким образом безграничный патриотизм и искренность народа.

Его штаб-квартира находилась на Чуто-Авеню. Она ломилась от посетителей — каждый — будь то капитан, капрал, или штатский человек, стремился обсудить свое дело с генералом лично. Поэтому ему пришлось уединиться и отказывать практически всем, за исключением тех посетителей, чьи вопросы были действительно значимыми. В результате возникло некоторое недовольство и даже несколько шуток. Я помню трех находившихся в тот момент на службе офицеров из Канзаса, которые ежедневно всячески веселились, рассказывая о том, как они проводили разведку позиций Фримонта и рьяно сражались с его пикетами, и лишь для того, чтобы убедиться, что его крепость охраняется так хорошо, что взять ее невозможно.

Сент-Луис, 26-е августа 1861 года

Вчера через город прошел длинный караван старомодных вирджинских фургонов — груженых грубо сколоченными стульями, кроватями и кухонной утварью. Они привезли сюда несколько семей с юго-запада, которые,

«Утратившие дом, печальной вереницей»[95],

Прибыли в свободный Иллинойс, чтобы обрести здесь ту защиту, которую Правительство не может обеспечить им в Миссури. По крайней мере, 50 000 мирных людей, таким образом, бежали из своих домов с того времени, когда началось восстание.

29-е августа

Мы были очень удивлены и обрадованы, узнав, что один джентльмен из Миннесоты совершенно безвозмездно предоставил правительственным властям кредит в размере 46-ти тысяч долларов — очень обрадованы проявлением такой вспышки патриотизма и удивлены тем, что у некоего человека, который живет в Миннесоте, есть 46 000 долларов. Загадка объясняется тем, что он никогда не изымал из банка свои средства в эту бурную эпоху спекуляций с недвижимостью, а просто оставил их в том городе, где он раньше жил. Более того, его деньги находились в валюте Миссури, которая, хотя и имеет здесь хождение, все же дешевле на 8 % в золоте по курсу нью-йоркской биржи. Кредит должен быть возвращен ему золотом. Что ж, в конце концов, и в Миннесоте такие же люди, как и повсюду в других местах.

6-е сентября

«Египет идет на помощь!» — таков девиз на знамени нового Иллинойского полка. Иллинойс, который называют «Египтом» — с удивительной щедростью отправляет своих мужчин в Миссисипскую кампанию, после чего пылкий сецессионист восторженно обращает общее внимание на этот пророческий текст от Осии: «Египет соберет их, Мемфис похоронит их!»[96]

Невероятно подходящая цитата! Но в свою очередь, ему напоминают, что любимая фраза мятежников «Оставь нас в покое» принадлежала человеку, одержимому дьяволом — Спасителем Мира!

Я только что познакомился с джентльменом, проживающим на юго-западе Миссури, который пережил нечто совершенно новое. Он отправился в лагерь мятежников, чтобы вернуть себе обратно пару очень ценных лошадей, которых они увели из его конюшни. Они не только не отдали ему украденных лошадей, но и отняли у него тех, на которых он приехал, и таким образом поставили его перед выбором — либо идти обратно домой пешком — 23 мили по очень неспокойным местам, либо остаться в их лагере. Будучи любителем приключений, он выбрал последнее, и в течение трех недель пребывал в роте миссурийцев. Негодяи сказали ему, что они не могут позволить себе кормить его даром — и сделали его возницей. Он философски решил, что и тут он сможет стать лучшим, и ему было приятно осознавать, что он стал очень неплохим погонщиком мулов.

Рано утром, 10-го августа, он завтракал с офицерами сидя у ящика, который служил их столом, как вдруг — бах! — выстрелила пушка, находившаяся, не более чем в двухстах или трехстах ярдах от них, а потом — хрусть! — прилетевшее ядро сломало несколько веток — прямо над их головами. «Они об этом еще горько пожалеют, эти чертовы немцы!» — воскликнул капитан. Он выскочил из-за стола и приказал роте подготовиться к бою.

В течение всего боя мой друг был наблюдателем со стороны южан. Он красочно описал радость мятежников, которые нашли тело генерала Лайона лежащим под деревом (они первыми узнали о его смерти), а также их удивление и страх перед тем мужеством, с которыми так храбро, хотя и безнадежно сражалась небольшая федеральная армия.

В здешней тюрьме сидят 20 вождей сецессионистов. Есть некая романтическая справедливость в том, что их тюрьма раньше был загоном для рабов, и что теперь они имеют возможность изучать права штата, сидя на их койках.

7-е сентября.

Мятежники только что совершили еще одно — поразительное по своей жестокости зверство. Возле Сент-Джозефа они разрушили переброшенный через Литтл-Платт-Ривер высокий железнодорожный мост. Поезд из Ганнибала проезжал через это место в полночь, и его паровоз и все пять вагонов с высоты 30 футов рухнули прямо в реку. Двадцать пассажиров погибли сразу, более пятидесяти получили тяжелые травмы. В основном это были женщины и дети, среди них не было ни одного солдата.

15-е сентября

Генерал Фримонт письменно подтвердил, что отныне бывшие рабы мятежников совершенно свободны. Теперь, согласно акту, его владелец свободен от всяких обязательств перед его бывшим хозяином, он объявляется свободным и имеющим полное право распоряжаться своим трудом. Так провозглашалось в «Акте об освобождении», заверенным большой печатью Западного департамента и подписью его командира.

В соответствии с императивными приказами Правительства несколько полков, хотя они, к сожалению, очень нужны здесь, отправляются на восток. Полковнику, командовавшему одним из них, этот приказ передан Фримонтом в весьма необычной форме:

«Немедленно отправляйтесь в Вашингтон. Транспортные средства для вас готовы. Мне жаль расставаться с вами, друг мой, но сегодня лавры растут лишь на берегах Потомака».

Глава XV

В октябре армия генерала Фримонта собралась в столице Миссури. Издалека Джефферсон-Сити живописен — именно расстояние придает ему очарование. Но вблизи он непривлекателен и мрачен. Здание Капитолия, увенчивающее довольно крутой холм, несколько напоминает своего более старого и более спокойного собрата, окна которого выходят на Бостон-Коммон. Кирпичных и каркасных домов вполне достаточно для того, чтобы население в 3 000 человек вышло за пределы участка площадью в квадратную милю — они словно разбросанные яблоки, оставленные для того, чтобы их нашли и заселили. Многих из них почти не видно из-за белых акаций, айланта, туй и белых цветов катальпы.

Военные корреспонденты «издалека чуют битву»[98]. За две или три недели до выступления армии сюда съехалось более двадцати человек. Некоторые из них у себя дома были серьезными и степенными, но здесь они были словно дети после уроков.

Они называли себя «Богемской Бригадой» и открыто важничали этой «тягой к странствиям», которая, по мнению Ирвинга свойственна романтической натуре. Они поселились в жалкой крошечной таверне — но воистину первоклассной по своим ценам. Это была построена в чистом южном стиле. Вдоль главного фасада — широкий, нависающий над тротуаром балкон. Не более двух комнат на одном этаже, лестница на второй этаж только снаружи, длинные и невысокие крылья, расходящиеся во все стороны, галерея в задней части дома, оставшаяся от прошлых поколений тяжелая мебель — и лишь одно звено, связывающее ее с современностью — в виде рояля в дамской гостиной, неторопливые официанты — в том числе маленькие мальчики и девочки, стоящие за обедом позади гостей и длинными палочками гоняющие летающих над столом мух, а также кукурузный хлеб, горячее печенье, ветчина и отличный кофе. Хозяин и хозяйка были рабовладельцами, они говорили «thar» и «whar», но считали, что сецессионисты изменники, а изменников надо вешать.

Домовладелец, очень пожилой человек, страдающий ревматизмом и наполовину слепой, усердно старался, чтобы каждый поверил в его заблуждение, что он — истинный дому хозяин, но очень умный зрелого возраста раб по имени Джон, и был на самом деле мозгом всего заведения.

— Джон, — спросил один из корреспондентов, — твой хозяин действительно думает, что он жив?

— Жив, сэр? Я думаю, да.

— Ну, как же, ведь он уже мертв лет двадцать, но все еще ковыляет, притворяясь, что он существует, просто для того, чтобы не тратиться на похороны.

То, как необыкновенно Джон отреагировал на эту жалкую попытку пошутить — никакими словами не описать. Он упал на пол, катался по нему и громко и безудержно хохотал минут пятнадцать. Несколько недель подряд после этого он безуспешно старался восстановить свою солидность. Снова и снова, ожидая гостей, когда он замечал приближающегося к нему его хозяина, он внезапно взрывался в приступе безудержного веселья — к невероятному изумлению остальных обитателей дома, которым казалось, что Джон сходит с ума.

В своей гостинице «Богемцы» вели себя весьма непринужденно, и устроили в ней такой карнавал, что поражены были все — от престарелого хозяина, до почтенных чернокожих мафусаилов. Казалось, что каждый из них считал своей личной каждую из той полудюжины комнат, в которых жили все. Тот, кто вставал утром первым, одеваясь, думал прежде всего о шляпе, сюртуке и ботинках, и вряд ли бы даже заметил — если бы так случилось — даже смерть их владельца.

Один огромный и добродушный парень, которого прозвали «Слоном», очень любил поспать днем. И когда все остальные развлечения закончились, какой-то неосторожный шутник предложил:

— А теперь давайте поспим со «Слоном».

Восемь или десять человек свалились и на его постель, и рядом с ним, и на него, но тут добродушие не выдержало — он — словно пригоршню камешков вышвырнул их из комнаты и запер дверь на ключ.

Делать было совершенно нечего, поэтому они обсуждали политиков, искусство, общество и метафизику, а вскоре перешли бы к пению, декламации, «всяким шалостям», занятиям борьбой, швырянию седел, чемоданов и подушек. В каком-то недавнем театральном спектакле двое из них слышали «хор извергов», который чрезвычайно воздействовал на их воображение. Когда стрелки часов переваливали за полночь, они вовсю наслаждались исполнением этого произведения, после каждой попытки заявляя, что теперь оно будет исполнено идеально, в последний раз, то — только по особой заявке публики. Как сотрясался полуночный воздух от этих их демонических воплей «Ха! Ха! Ха!» Ниже приведена статья об их развлечениях, которую опубликовал «J. G». в «The Cincinnati Gazette». И, естественно, чтобы описать то зрелище, свидетелем которого ему довелось быть, он использовал выражения, какие применяются в рассказе о борцовских матчах:

«Появившись однажды ночью в этой компании, прежде всего я услышал, как представители „The Missouri Republican“, „The Cincinnati Commercial“, „The New York World“, и „The Tribune“ горячо обсуждают тему брачных отношений, которая, в конце концов, столкнулась с метафизикой. „The Republican“ весьма резко раскритиковал абсурдные утверждения „The Tribune“, и тогда последний, схватив огромную подушку, и очень точно прицелившись, грохнул ей по лощеной башке своего оппонента. Это мгновенно уничтожило всяческие дебаты, — и началась грандиозная битва. „The Republican“ взял мокрое полотенце и нанес ошеломляющий удар по своему обидчику, который сумел увернуться, в результате чего под удар попал носовой выступ Фрэнка Лесли. Оскорбленный Фрэнк бросил подушку, а вслед за ней хорошо набитый ранец. Затем „The Missouri Democrat“ взялся за покрывало, под которым исчезло хранилище знаний „The Herald“. После нескольких безумных попыток последний освободился и метнул пару тяжелых чересседельных сумок, которые пролетели настолько близко от головы „The Gazette“, что в попытке уклониться, он так стукнулся своей френологией о столбик кровати, что на ней вздулось то, чего до сих пор еще не было. В то же время, „The Commercial“ метнул ранец, который вбил Харпера в корзину с хлебом, и закрепил успех еще раз — сбив с ног „The World“, который, чувствуя, что падает, и, задумав недоброе, ухватился за тюфяк — но напоровшись на ножки перевернутого стула, тот разорвался, и в воздух взмыло облако перьев. При падении он опрокинул стол, разлил чернила, изрыгнул несколько вполне литературных проклятий и погасил горящую свечу, которая из без того не очень-то хорошо освещала поле кровавой битвы, но тем не менее сражение тотчас закончилось, хотя боевой дух в ее участниках еще был в полном расцвете сил. Наконец освещение было восстановлено. Комбатанты привели в порядок свои одежды, закурили трубку мира, и снова стали мягкими и тихими под нежным влиянием успокаивающего и умиротворяющего ароматного табака».

В течение некоторого времени они даже не догадывались, что буквально через стенку, по соседству с ними жил тихий и скромный капеллан — с женой и тремя своими детьми. Он немедленно пожаловался, и тотчас ему были принесены самые искренние и теплые извинения. Тем не менее, он отметил, что на самом деле, ему, в общем-то, понравилась новая забава. Он, должно быть, был самым покладистым человеком в мире. Он достоин упоминания, равно как и одна леди, которую Сидни Смит облил соусом, и которая, — в то время, когда он еще стекал по ее подбородку — мягко ответила на его горячие извинения, что на нее не упало ни капли!

После того, как с комнатными шалостями пришлось расстаться, корреспонденты решили повеселиться верхом на своих лошадях — молодых и легковозбудимых. Здешние места, изобилующие лесами, холмами и оврагами, необычайно лакомый кусочек для того безрассудного всадника, который страстно желает вывихнуть себе руки и ноги или сломать шею.

Однажды вечером, «Слон» очень неудачно упал с лошади и сильно ушибся. Но следующим вечером, ничуть не обескураженный, он повторил все свои трюки и был сброшен на землю с такой силой, что на три или четыре часа потерял сознание. Его товарищ, пытаясь остановить оставшуюся без наездника лошадь, попал под копыта своей собственной. Его кроткий и укоризненный взгляд, когда он лежал на спине, удерживая обеими руками угрожающе нависшую над ним ногу его огненного Пегаса, описать абсолютно невозможно. А другой корреспондент вывихнул себе плечо и вернулся домой раньше, чем услышал звук выстрела.

Джефферсон-Сити, штат Миссури, 6-е октября 1861 года

Эти глубокие овраги и непроходимая, топкая грязь предоставляют мулам упрямым мулам неограниченные возможности для спотыкания и невероятно благоприятные условия, чтобы увязнуть в этой грязи. Прошлой ночью шесть лошадей и военный фургон попытались преодолеть небольшой овраг, и после целой серии кувырков и переворотов, возница, фургон и мулы, достигли его дна — изрядно помятые и в очень жалком состоянии.

По части сырости Джефферсону почти нет равных. Когда в июне сюда приезжал Лайон, его приветствовал лишь один человек с зонтиком. Когда же несколько дней назад прибыл Фримонт, его встречал тот же джентльмен, который с фонарем в руках пробивался через грязь не в поисках уважаемого человека, а квартиры для командующего.

Большинство войск пошли дальше вперед, но некоторые остались. Новоиспеченные офицеры, сидевшие на своих конях, словно слон, гуляющий по канату, как безумные носились по улицам, наивно полагая, что их искусством управления лошадью восторгается весь мир. А младшие офицеры настолько очарованы блеском медных пуговиц, эполет и золотого шитья, что в этом они превзошли даже женщин.

Сигнал к перекличке иногда звучит даже в полночь — для того, чтобы приучить офицеров к быстрому подъему с оружием. В первый раз, услышав звук такого неожиданного перехода от Морфея к Марсу, негр — слуга штабного офицера был так сильно напуган, что закрепил подхвостник лошади своего хозяина на шее, а там, где ему полагалось быть. Ошибка была замечена как раз вовремя, чтобы спасти всадника от насмешек и колкостей.

А вот рядовой — немец — еле держится на ногах — он клянется Фримонтом и «сражается с Зигелем». Слишком много «лагера»[99] — вот беда, и его — счастливого и безмятежного, берут под арест. На самой популярной открытке изображены местный житель и немецкий волонтер, вздымающие вверх кружки с нектаром Гамбринуса, и пожимающими друг другу руки над девизом «Один флаг, одна страна, два пива!»

Вот отряд домашней гвардии в своем «многообразии мундиров». Когда-то к предложению никогда не отправлять британскую милицию за пределы страны, Питт добавил сатирическую оговорку: «Но только в случае вторжения». Поэтому утвердилось мнение, что гвардейцы Миссури очень полезны — но не в бою, и я слышу, как один беспощадный критик называет их «Домашними трусами». Это несправедливо, но их пример — весьма наглядное подтверждение истинности принципа, что для того, чтобы стать отличным и дисциплинированным воином, солдат должен быть как можно дальше от своего дома.

Кэмп-Лилли, раскинувшийся на прекрасном травянистом склоне, является штаб-квартирой командира. И в его палатке, и на телеграфе — когда он отправляет рапорты о происходящих на его территории событиях — или верхом на лошади, лично осматривающего свои полки, вы видите очень элегантного, стройного, невысокого и очаровательного человека, чье назначение так обрадовало Запад. Генерал Фримонт — тихий, уравновешенный и неприхотливый. Его друзья очень серьезны, его враги очень злы. Те, кто знают его только по его ранним подвигам, с удивлением обнаруживают в этом герое все качества настоящего кавалера. Он поражает своей скромностью, невероятной искренностью и рассудительностью.

Его волосы осыпаны серебром, его борода — снегом, хотя лишь два месяца назад она была совершенно коричневой.

И «не от внезапного страха однажды ночью он поседел»[100] — нет, он поседел от беспрестанных трудов и тревог последних двух месяцев — физиологический факт, который доктор Холмс весьма любезно объяснит нам, когда у него будет такая возможность.

Миссис Фримонт тоже сейчас в лагере, но как только армия уйдет, она вернется в Сент-Луис. В ее характере очень много от ее отца. Она обладает таким «великолепным женским достоинством», как голос — такой же, как и у Энни Лори — низким и певучий — более богатый, более благозвучный и насыщенный, чем у любой трагической актрисы. Кроме широкого кругозора и большого ума она обладает интуицией понять мысль без долгих разъяснений и великолепной склонностью к анализу всех мельчайших деталей обсуждаемой темы, что доставляет истинное удовольствие от разговора с этой леди.

Как же редко встречается и как ценна благодать такой задушевной беседы! За всю свою жизнь я не встречал более четырех или пяти прекрасных собеседников. Джесси Бентон Фримонт — одна из немногих, если не сказать, королева беседы.

8-е октября

Армия — 40 000 человек. Генералы Зигель, Хантер, Поуп, Эсбот и Маккинстри, — каждый из них командует своей дивизией.

Зигель — стройный, лицо бледное, носит очки и больше похож на студента, чем на солдата. Перед войной он преподавал в университете.

Хантер — 60 лет, но очень подвижен, прямой и суровый, с лысой головой и венгерскими усами.

Поуп — крепкого сложения, полный, темноволосый и очень солиден.

Эсбот — высокий, нервный, гибкий, прекрасный наездник и исключительно вежлив, и так низко кланяется, что его длинные седые волосы почти касаются земли.

Маккинстри — шесть футов два дюйма, жилистый, мускулистый, широкая грудь, волнистые волосы и черные усы. Он похож на героя мелодрамы, и «Богемцы» называют его «мощным трагиком».

Варшава, штат Миссури, 22-е октября

Недавно назначенный на высокую должность офицер, который ранее в Нью-Йорке занимался торговым бизнесом, за несколько дней добрался до Сиракуз, чтобы передать Фримонту пакет. Он дошел до конца железнодорожной ветки, но затем внезапно вернулся в Сент-Луис. Когда его спросили о причине такого поступка, он дал этот ответ, невероятно дикий и необычный для бригадного генерала и штабного офицера:

— Почему? Потому, что выяснилось, что даже мне нужно ехать верхом!

С двумя коллегами-журналистами четыре дня назад я покинул Сиракузы. Нам предшествовали дивизии Эсбота и Зигеля. Комендант не мог позволить нам идти по этой совершенно обезумевшей и кишащей партизанами стране без сопровождения, и поэтому выделил нам сержанта и еще четырех солдат.

Ужинали мы возле Коул-Кэмп. Местный землевладелец — очень похожий на Фальстафа — рассказал нам, что когда-то здесь несколько дней провели братья Джим и Сэм Коул — они охотились на медведей, и что ручей был назван в память о них. Но вместо ответа на заданный очень серьезно — в чисто «Богемском» стиле — вопрос: «А кого именно из них?», он погрузился в глубокие размышления, из которых так и не вынырнул.

Мы совершили путешествие — 47 миль — за 10 часов. Вот большая деревня Сецессии. Половина его мужского населения сейчас в армии мятежников. Офицеры поселились в лучших домах. Сначала люди сильно возмущались прибывшими «солдатами-аболиционистами», но теперь они смиренно подчиняются. Одна из самых злостных мятежных семей вольно или невольно развлекает дюжину немецких офицеров, которые усердно пьют светлое пиво, когда и где хотят курят длинные пеньковые трубки, а по ночам непременно поют.

А мы жили в доме леди, сын которой воевал в армии Прайса, а дочь — образование и воспитание которой, вовлекли ее в непрерывную войну с ее антипатией к федеральной армии. Как-то вечером, когда на нашей вечеринке присутствовал чернокожий республиканец, она с удивлением смотрела на него, заявив, что никогда в жизни она раньше не видела живого аболициониста и, по-видимому, изумлялась тому, что у него обычное человеческое лицо!

Зигель, как обычно, на 30 миль обгонял нас. Умение всегда опережать других, развито у него сильнее, чем у любого другого из наших генералов. Командиры некоторых дивизий все еще ждут транспорта, а Зигель уже собрал все имеющиеся фургоны, запряженные лошадьми, быками и мулами, кареты и экипажи, а также скот, и сформировал единственный в своем роде обоз, протянувшийся на три или четыре мили. Он молниеносно переправил свою дивизию через быструю Осейдж-Ривер — 300 ярдов шириной — за 24 часа на одном пароме. Мятежники совершенно справедливо называют его «Летучим голландцем».

Миссурийцы, которых мы встречали на нашем пути, имеют очень необычное мнение о федеральной армии. Мы остановились у дома одного местного жителя, мимо которого прошли 10 000 солдат. Он же насчитал 40 000!

— Я полагаю, что у вас всего около 70 000 человек и 300 пушек, не так ли? — спросил он.

— У нас 150 000 человек и 600 артиллерийских орудий, — ответил какой-то шутник.

— Хорошо, — задумчиво сказал тот, — я полагаю, что теперь вы можете полностью разгромить старину Прайса!

Глава XVI

Гвардия Фримонта состояла из отборных молодых людей. Все они были прекрасно одеты, хорошо вооружены и на конях. Они отращивали усы, остальная часть их лиц была гладкой — по крайней мере, они выглядели не так странно, как солдаты британской армии, которые согласно невероятно эксцентричному приказу ее командования были вынуждены бриться и под палящим крымским солнцем носить шейные платки. Многие называли эту Гвардию «игрушечной армией малышей в перчатках», предназначенной только для того, чтобы раздуть свиту Фримонта.

Командиру Гвардии — майору Жагони и его 150-ти людям первым делом поручили разведку местности перед нами. Приблизившись к Спрингфилду, они выяснили, что в городе находилась кавалерия мятежников и ее и пехота — плохо организованная, но неплохо вооруженная и насчитывающая 2 000 солдат.

Жагони построил своих людей, объяснил ситуацию и спросил, хотят ли они атаковать или вернуться обратно за подкреплением. Все единодушно ответили, что будут атаковать.

Словом, они пошли в атаку. И люди и лошади были очень утомлены. За 17 часов они преодолели 50 миль, они никогда прежде не были в бою, но трудно в истории найти пример такой же смелости.

Повстанцы построились у кромки леса. Чтобы подойти к ним, Гвардия была вынуждена идти по узкой полосе земли, с трех сторон подвергавшейся ураганному обстрелу. Они прошли под этим ливнем из пуль, спешились, сломали высокий зигзагообразный забор, потом провели лошадей, снова оседлали их, построились, и с любимым кличем «Фримонт и Союз», непрерывно стреляя, бросились на врага.

Битва была недолгой и кровопролитной. Хоть и было их в 13 раз меньше, каждый гвардеец вел себя так, словно он устал от своей жизни. Они совершенно обезумели и овладели ситуацией. Поначалу конфедераты сражались хорошо, но очень скоро они запаниковали — многие побросали оружие и кинулись в разные стороны.

Гвардия проломила ряды мятежников и преследовала их во всех направлениях — в лесу, за лесом, на дорогах, в городе, — и, наконец, водрузила старый флаг над корт-хаузом[102] Спрингфилда, где он не реял на ветру со дня гибели Лайона.

Вооруженный револьвером и карабином Кольта, каждый гвардеец мог сделать 12 выстрелов. После первого залпа у них уже не было времени на перезарядку, и (единственный случай такого рода в начале войны) — почти всю оставшуюся часть работы они выполнили с помощью сабли. Когда они вновь собрались вместе, почти у каждого по клинку стекали капли крови.

Из их 150-ти лошадей 120 получили ранения. Под сержантом погибло три лошади. Одному рядовому пуля прострелила коробочку с ваксой, которая лежала в его кармане. Их общие потери составили 50 человек, 16 были убиты.

— Интересно, будут ли они теперь называть нас игрушечными солдатами и малышами в перчатках? — спросил один из раненых.

На соседней койке лежал мой старый школьный товарищ. Он пожал мне руку, его глаза блестели.

— Вас серьезно ранили? — спросил я.

— Больно, но не смертельно. О, это был славный бой!

Да, это был славный бой. Уилсонс-Крик прославился дважды. В первый раз — тысяча наших людей пролила там свою кровь, словно воду, и храбрый Лайон отдал свою жизнь «ради нашей дорогой страны». Двумя месяцами позднее он снова стал свидетелем славного сражения нашей Гвардии, которое в те мрачные дни, когда наше Дело казалось безнадежным, взволновало сердце каждого юниониста нашей страны. Он навсегда станет частью истории и обретет бессмертие в песнях и народной памяти.

Майор нашей армии Фрэнк Дж. Уайт во время битвы находился в плену у мятежников. Незадолго до их разгрома, четырнадцать человек под командованием капитана из Южной Каролины вместе с ним отправились в лагерь генерала Прайса. В доме, где они переночевали, его хозяин — фермер — смело объявил себя юнионистом. Он думал, что Уайт был одним из мятежников, но улучив удобный момент, майор прошептал ему:

— Я — юнионист, и я у них в плену. Немедленно сообщите в Спрингфилд — мои люди освободят меня.

Мятежники, оставив снаружи одного часового, улеглись спать — Уайт находился в той же комнате. Затем фермер отправил в Спрингфилд своего двенадцатилетнего сына — верхом на лошади, на 14 миль от дома. В три часа утра 26 гвардейцев окружили дом и захватили всех, кто там был. Майор Уайт сразу же принял командование, а потом разместил своих гвардейцев вместе с удрученными конфедератами.

В то время как они вечером, сидя у костра, ожидали ужин, капитан мятежников заметил:

— Майор, у нас есть немного свободного времени, и я уверен, что получу большое удовольствие, просмотрев ваши документы.

Затем он почти час изучал все имеющиеся у Уайта бумаги. А наутро, когда все снова собрались у костра в ожидании завтрака, майор тихо сказал:

— Капитан, мы немного отдохнули, и я думаю, что тоже получу большое удовольствие от ваших бумаг.

После чего он тщательно изучил все документы мятежников. Уайт с триумфом вернулся в Спрингфилд, ведя под конвоем своих бывших тюремщиков. Между ним и капитаном из Южной Каролины возникла дружба, которая продолжалась все те несколько дней, когда будучи отпущенным под честное слово, он оставался в нашем лагере — они и обедали, и спали в одной палатке.

Жители Спрингфилда восторженно встретили наши войска, люди приветствовали их с неописуемой радостью — ведь они были верны Союзу и более 11-ти недель находились под властью мятежников. Из каких-то неведомых тайников внезапно появились десятки флагов, беженцы вновь заселили свои дома, и нас приветствовали сотни радостных людей, кричавших «Ура!» и неистово размахивающих шляпами и платками.

Фримонт был вынужден изменить свою «Прокламацию об освобождении», но обстоятельства были сильнее Линкольна. Негры непрерывным потоком вливались в наш лагерь, и Фримонт ни разу и никому не дал разрешения хоть одного из них отправить обратно. Один из рабов украл лошадь, накинул ей на шею самодельную веревочную уздечку и, не имея ни седла, ни шпор и чепрака, из лагеря Прайса отправился в штаб-квартиру Фримонта, и, таким образом, проехал более 80-ти миль, потратив на это путешествие 18 часов.

В Спрингфилде к нам присоединилась бригада регулярных войск под командованием генерала Стерджиса, выехавшего из Канзас-Сити. Они находилась под очень жесткой дисциплиной, и все их ресурсы, приобретенные как у мятежников, так и юнионистов, были оплачены золотом. Стерджис тогда был очень «консервативным», и некоторые из наших людей обвиняли его в нелояльности. Но, как и сотни других, жестокая война очень быстро просветила его. Наши симпатии вскоре стали его симпатиями. А затем, сражаясь в Потомакской армии, он одержал множество побед и наград.

Также к нам присоединилась Канзасская волонтерская бригада под командованием генерала «Джима» Лейна. Они вели себя совершенно не так, как люди Стерджиса. Слишком много накипело в их сердцах, и, словно ураган, они пронеслись вдоль миссурийской границы. Равнодушные к приказам Президента и всем другим приказам, которые им не нравились, они взяли более 2 000 рабов и несколькими партиями отправили их в Канзас. Если хозяин раба был лоялистом, они серьезно относились к оценке его негра — они выдавали хозяину расписку, которая гласила, что этот раб, которого зовут так-то, оценен в столько-то сотен долларов, «утерян во время марша Канзасской бригады», и советовали ему жаловаться кому угодно, вплоть до Конгресса!

По некоторым необъяснимым законам, именно денди, дураки и сверхъестественные хвастуны часто служат в штабах, но штаб Фримонта состоял из чрезвычайно приятных людей. Многие из них объездили весь мир, и под их увлекательные рассказы утекло много часов, проведенных вечернего лагерного костра.

31-го октября, охраняемые вооруженным сопровождением корреспонденты, посетили место битвы при Уилсонс-Крик, в десяти милях к югу от Спрингфилда.

Вся эта местность изрезана глубокими оврагами, изобилует скалами и дубовыми кустарниками. Осторожно пробираясь через них, копыто моей лошади с глухим и гулким звуком наткнулось на человеческий череп. Чуть дальше, все еще одетый в мундир, лежал скелет, коему выпало огромное несчастье пролежать здесь три месяца под проливными дождями и палящим солнцем. Голова его была сильно повреждена, и хотя плоти на его лице почти не осталось, мне все же постоянно казалось, что оно еще хранит следы испытанных им невыразимых мук. Это было в небольшой рощице, в нескольких ярдах от места боя. Беднягу — мертвого или умирающего — отнесли туда во время сражения, а затем забыли о нем. Вероятно, в общем списке наших потерь, напротив его имени стоит горькая пометка — «Пропал без вести».

Очень многие захоронения раскопали волки. Везде валялись ранцы, лошадиные кости, ботинки, обрывки одежды, ружья, патроны и осколки. В стволах деревьев засели тысячи пуль, и более сотни их пострадали от пушечных ядер. Один из этих хрупких дубов — около фута в диаметре — был словно ножом срезан ударом шестидюймового снаряда.

В нескольких милях к югу от Спрингфилда один из наших скаутов встретил девушку, ехавшую верхом на своей лошади. Подозревая, что она имеет задание, он совершенно секретно сообщил ей, что он шпион армии Прайса и несколько дней провел в армии Фримонта. Клюнувшая на эту приманку девушка искренне ему сообщила, что Прайс поручил ей собрать информацию о наших силах. Ее немедленно доставили в штаб Фримонта. Она была в ужасе. После того, как она рассказала все, что знала о мятежниках, ее с миром отпустили. Шпионажем занимались многие женщины, как с одной, так и с другой стороны.

2-го ноября основные силы нашей армии находились в Спрингфилде. Фримонт продвинулся на Юг дальше, чем любой другой генерал Союза, кто воевал от Атлантики до Рио-Гранде. Отряды мятежников находились в десяти милях от наших лагерей. Из постоянных, но совершенно неверных сообщений командовавшего разведчиками Фримонта, полковника[104], следовало, что армия Прайса совсем недалеко, и скоро состоится большая битва.

Фримонт находился в центре самой важной кампании. Его армия была самой патриотичной, самой воодушевленной и самой обнадеживающей. Равных по популярности ему в его армии не было.

И в этот момент из Вашингтона прогремел гром. Он получил приказ передать свою команду Хантеру. Это было тяжелое испытание для него, но он выполнил солдатский долг, подчинившись молча и немедленно. Первое обращение, которое от него получила армия, оказалась трогательным прощанием:

«Солдаты Армии Миссисипи!

Согласно полученному приказу, я покидаю вас. Хотя наша армия возникла внезапно, мы росли вместе, и я в полной мере познал тот храбрый и благородный дух, с которым вы встали на защиту вашей страны, и который — по моему мнению — приведет вас к еще большим успехам на вашем пути.

Продолжайте так же, как вы начали, и окажите моему преемнику ту же сердечную и восторженную поддержку, которой вы меня вдохновляли меня. Будьте лучше, чем вы были прежде, и позвольте мне остаться таким, каким я сейчас есть — гордящимся той великолепной армией, в создание которой я вложил столько труда.

Солдаты! Мне жаль расставаться с вами. Я искренне благодарю вас за уважение и уверенность, которым вы постоянно питали меня. Я глубоко сожалею о том, что не буду иметь честь привести вас к победе, которую вы намерены одержать, но я буду радоваться каждому вашему триумфу и всегда верить в успехи моих братьев по оружию».

Имя Фримонта являлось для волонтеров воплощением единства. Отдельные офицеры и целые полки приезжали из отдаленных уголков страны, чтобы служить под его командованием. Его отстранение казалось проявлением высшей степени непристойности и жестокости. Многие офицеры сразу же заявили об отставке. Многие батальоны заявили, что они слагают оружие. Особенно возмущались немцы, да и среди Гвардии было множество недовольных.

Малейшее поощрение или терпимость генерала привели бы к широкомасштабному мятежу, но он осудил это недовольство, напомнив им, что их первая обязанность — служить своей стране, и после прибытия Хантера он покинул лагерь перед рассветом, чтобы во время отъезда, его появление среди солдат, не вызвало никаких ненужных волнений.

Спустя несколько дней армия успокоилась, поскольку, как и все наши добровольцы, они сражались не за человека, а за Дело.

В Сент-Луисе Фримонт был встречен как герой-победитель, а не как отставленный генерал. Невероятных размеров толпа приветствовала его. Будучи в таком восторге люди даже входные двери в свои дома украсили цветами.

За несколько недель до его смещения воздух звенел от воплей обвиняющих его в некомпетентности, экстравагантности и предоставлении правительственных контрактов для подкупа людей. Первые нападки на него начались сразу же после его «Прокламации об освобождении», опубликованной 31-го августа 1861 года.

В Миссури было много не до конца убежденных юнионистов. Например, вскоре после взятия Самтера, генерал Роберт Уилсон из графства Эндрю на открытом заседании сообщил решение комитета по резолюциям, который гласил следующее:

«Решено, что мы осуждаем — как бесчеловечную и дьявольскую — войну, которую Правительство ведет против Юга».

Восемь месяцев спустя этот же Уилсон утверждал, что он здесь главный юнионист, и в качестве такового был отправлен представлять Миссури в Сенате Соединенных Штатов! Конечно, все люди такого сорта вели беспощадную войну с Фримонтом. Позднее произошел раскол среди действительно лояльных людей — дикий раздор, в котором оппозицию возглавлял талантливый, но беспринципный Блэр, к которому присоединились несколько ревностные и очень патриотичных юнионистов. Президента, всегда честного и добросовестного, убедили убрать генерала, но потом — молчаливо признав свою несправедливость — он дал ему другую команду.

М-р Линкольн также отменил «Прокламацию об освобождении», как несколько несвоевременную. Тем не менее, даже тогда, он удовлетворил простых людей. Устав от нежных и тонких терминов, в которых наши власти привыкли говорить о «внутренних учреждениях» и «системах труда», они были рады прочитать объявление в истинно саксонском стиле:

«Собственность активных мятежников конфискуется для общественного пользования, а их рабы отныне объявляются свободными людьми».

Так открылся новый и чистый лист в истории этой войны.

Конечно, Фримонт допускал ошибки, хотя злоупотребления в его департаменте были намного меньше, чем те, которые опозорили Вашингтон, и которые в какой-то степени неизбежны, когда происходят такие необычные выплаты из государственного бюджета.

Но он был невероятно серьезен. Он совершенно не понимал, «КАК МОЖНО НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТЬ». Он взял на себя очень большую ответственность. Если красная лента мешала ему, он разрезал ее. Не имея возможности получить оружие в Вашингтоне, который в те дни видел только Вирджинию, он обыскал рынки всего мира в его поисках. Когда казначей отказался закрыть один из его счетов, на основании его незаконности, он арестовал его и пригрозил расстрелять, если тот будет настаивать. Сумев оставить в Сент-Луисе немного войск, он за 30 дней укрепил город, дополнительно наняв 5 000 рабочих.

Секретарь Кэмерон и адъютант-генерал Томас посетили Миссури уже после того, как Фримонт начал свою Спрингфилдскую кампанию. Генерал Томас, совершенно не стесняясь — и в отелях, и в поездах — жестко обвинял его — в грубом нарушении официальной этики и явной склонности к поощрению неповиновения среди солдат. Кэмерон продиктовал письмо, в котором он приказывал Фримонту прекратить строительство фортификационных сооружений Сент-Луиса как ненужные, а кроме того, сообщал ему, что его официальные долги не будут аннулированы до тех пор, пока они не будут полностью изучены, а контракты признаны законными. То же касается и жалованья офицеров, которых он назначил по письменному указанию Президента.

В должное время все это было подтверждено и оплачено. Укрепления Сент-Луиса оказались крайне необходимыми и были доведены до конца. Тем не менее, Кэмерон разрешил содержанию этого письма с помощью телеграфа разнестись по всей стране за четыре дня до того, как Фримонт получил его. Оно, казалось, было предназначено для того, чтобы нанести удар по его репутации честного человека, уничтожить его заслуги, возбудить недовольство в его войсках и помешать его контрагентам выполнять свои обязательства. Томас официально сообщил, что Фримонт не сможет перемещать свою армию из-за отсутствия транспорта. Но прежде чем это сообщение дошло до Вашингтона, армия ушла вперед более чем на сто миль!

Время, которое, в конце концов, расставляет все по своим местам, подтвердило лидерские достижения Фримонта в Миссури. Его отставка в Вирджинии была, несомненно, большой ошибкой. Очень тяжело, конечно быть под началом более молодого и неприятного генерала, но личные обиды во время войны должны быть отброшены, а эта отставка является таким же совершенно нелепым средством удовлетворения личных обид офицера, как и Сецессия — для якобы обиженных рабовладельцев.

Бригадный генерал Джастас Маккинстри, экс-квартирмейстер Западного Департамента, был арестован и много месяцев провел под замком в арсенале Сент-Луиса. Его неоднократные требования подробно объяснить, в чем его обвиняют, были проигнорированы. В конце концов, трибунал снял его с должности и уволил с военной службы по обвинению в совершении должностных преступлений. То же самое случилось и с бригадным генералом Чарльзом П. Стоуном. Эти судебные разбирательства грубо нарушали как воинский устав, дающий право офицерам знать о предъявляемых к ним обвинениях и свидетелей обвинения против них в течение десяти суток дней после ареста, так и дух самой Конституции, которая гарантирует каждому человеку быстрый публичный судебный процесс в присутствии его обвинителей.

Столь же достойны порицания арест и длительное удержание и многих других мирных граждан — без официальных обвинений или судебного разбирательства. Штаты, в которых шла война, и даже пограничные с ними территории, могли бы стать вполне подходящими для применения власти военных. Но подавляющее большинство управляющих Конгрессом и почти всеми Легислатурами штатов юнионистов, могло принимать любые понравившиеся ему законы, поэтому эти меры были излишними и неоправданными на Севере, в сотнях миль от мест боевых действий. Совершенно несовместимые с личными правами и республиканскими институтами, они являлись тревожными и опасными прецедентами, которыми любая недобросовестная администрация в будущем могла бы вполне резонно оправдать, как средство защиты самых грубых нарушений. Президент Линкольн всегда был очень осторожен в принятии своих собственных решений, но некоторые из его советников постоянно призывали его к этому. В частности, секретарь Стэнтон, совершивший несколько откровенно деспотических актов. Он был хорошим специалистом в области патентного права, но не имел ни малейшего представления об основных принципах гражданских свобод, которые лежат в основе английских и американских институтов. Даже Великая Хартия вольностей, звучной латынью, заявляла:

«Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо (иным) способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его (его пэров) и по закону страны.

Никому не будем продавать права и справедливости, никому не будем отказывать в них или замедлять их»[105].

Вопросы, касательно власти военных и свободы прессы были очень похожи. В каждом городе Севера действовал свой ежедневник, который, скрываясь под тонкой вуалью лояльности, усердно трудился для мятежников. Солдаты не могли не реагировать на эти предательские писания. В некоторых случаях местные командиры прикрывали их, но Президент тотчас восстанавливал их деятельность. Таким образом, у людей возникла вполне резонное убеждение, что если редакторов и издателей лояльного Севера нельзя привлечь к гражданскому суду, тогда их вообще не следует беспокоить.

Преемник Фримонта генерал Хантер покинул юго-западный Миссури. Перед отъездом из осажденного заявлениями о беглых рабах Спрингфилда, он отдал приказ всех их отправить обратно, но солдаты и офицеры так хорошо спрятали их в своих лагерях, что их хозяева не смогли их найти.

Правление Хантера просуществовало недолго — всего пятнадцать дней — на его место пришел генерал Халлек — толстый, коренастый, с глуповатым выражением лица офицер, который ходил в штатском и был более похож на состоятельного торговца. 20-го ноября появился его позорный Приказ № 3:

«Есть веские основания думать, что важная информация, касающаяся численности и состояния наших сил, передается врагу с помощью беглых рабов, которые были допущены в наши ряды. Таким образом, чтобы искоренить это зло, запрещаю впредь таким лицам вход на территорию любого лагеря или на марше, также немедленно в настоящее время убрать их из мест расположения войсковых подразделений».

Такая бесчеловечность наносила тяжелый удар по нравственности, а ложь — если здраво подумать — и по стране. Негры были верными друзьями наших солдат. Ни один из моих знакомых офицеров не смог рассказать мне ни об одном случае измены. Мало того, что Халлек весьма жестоко приказал выгнать всех рабов, он еще и оклеветал их.

Когда Чарльз Джеймс Фокс вербовал своих сторонников в Парламенте, один из присутствующих сказал ему:

— Сэр, я восхищаюсь вашими талантами, но не вашей дур… политикой!

На что Фокс ответил:

— Сэр, я восхищаюсь вашей откровенностью, но не вашими дур… манерами!

Многие из тех, кто сотрудничал с Халлеком, произносили подобные проклятия. Со своими посетителями он был груб и подозрителен. В большой степени д-р Холмс прав, сказав, что все люди зануды, когда мы в них не нуждаемся. Как и все публичные люди, Халлек тоже пребывал в тяжких оковах, но генерал, под контролем которого находится половина континента, должен же, по крайней мере, вести себя как джентльмен, но иногда он бывал так груб, что и спускал своего посетителя с лестницы. Ни один из наших высших чиновников не сравним по своей грубости с ним, разве что только Военный Министр м-р Стэнтон.

В январе, когда правительственный пароход приблизился к причалу Коммерса, штат Миссури, две женщины на берегу кричали капитану:

— Не причаливай, Джефф! Томпсон и его солдаты уже ждут тебя.

В тот момент доблестный партизан со своими пятьюдесятью людьми внезапно выскочил из небольшой рощи, и они все выстрелили одновременно. Двадцать шесть пуль вонзились в стены рубки отходящего парохода, но благодаря этим женщинам, ни один человек не был убит и не попал в плен.

Однажды в комнату Халлека в «Planter's House» зашел облаченный в немыслимо изорванный и истрепанный серый мундир какой-то человек. Отсалютовав по-военному, он так обратился к нему:

— Сэр, я офицер армии генерала Прайса и будучи под защитой белого флага, привез вам письмо.

— Ну, и где же ваш белый флаг? — проворчал Халлек.

— Вот он, — последовал быстрый ответ, и мятежник извлек из своего кармана невероятно грязную белую тряпку!

Он вошел в расположение наших войск и незамеченным проехал 150 миль — мимо пикетов, часовых, охранников и прово. Халлек, считавший себя великим организатором и знатоком полицейских правил, нисколько не огорчился. Он отправил назад этого уникального посланника с письмом, в котором уверил Прайса, что любого, кто сунется к нему, он просто пристрелит как шпиона.

Глава XVII

В январе полковник Лоусон, командующий федеральными войсками Миссури, дюжиной мятежников был взят в плен, которые после нескольких обещаний его повесить, все же решили отпустить его под честное слово. Никто из них не умел ни читать, ни писать. Лоусон, которому они предложили самому письменно подтвердить свое слово, составил и подписал соглашение, согласно которому он обещал никогда ни сражаться против Соединенных Штатов Америки, ни оказывать помощь и поддержку их врагам! И вот по этому, во всех смыслах, новому обещанию, он получил свободу.

3-го февраля мой друг-журналист, телеграфировал мне из Кейро:

«Если вы не можете прибыть моментально, садитесь на первый же поезд».

Немедленно подчинившись этому посланию, я узнал, что коммодор Фут со своими новыми канонерками поднялся вверх по Теннесси-Ривер. Сопровождающие их сухопутные войска находились под командованием генерала из Иллинойса по имени Грант, о котором страна знала лишь следующее:

Во время разведывательного рейда у Белмонта, штат Миссури, что напротив Колумбуса, Кентукки, он зашел слишком далеко и был обнаружен. Поддавшись боевому азарту, он оказал сопротивление и сражался до тех пор, пока ему не пришлось отступить, побросав своих убитых и раненых. Джефферсон Дэвис официально объявил об огромном успехе Конфедерации, а газеты мятежников смеялись над полководческой бездарностью генерала Гранта и выражали пожелание, чтобы он как можно дольше возглавлял армию янки!

Поскольку эти канонерки еще ни разу не бывали в бою, в их успехе никто не сомневался. Приблизившись к Форт-Генри, три из них пошли на разведку. Пролетев две с половиною мили, 24-х фунтовый снаряд ворвался в каюту капитана Портера — командиру «Эссекса», пронеслось под столом, а затем срезало часть свисавших с потолка пары чулок так же аккуратно, как их могли бы разрезать ножницы.

— Неплохой выстрел! — сказал Портер. — А теперь наша очередь.

И он запустил девятидюймовый дальгреновский снаряд прямо в форт.

На следующий день со дна реки подняли множество торпед — каждое из которых было начинено 75-тью фунтами пороха. Неосторожный язык разъяренной женщины-мятежницы раскрыл их местонахождение. Объявив, что весь флот будет разобран на атомы, она была вынуждена либо рассказать обо всем, что ей было известно, либо быть посаженной под замок. В состоянии смертельного ужаса она выдала всю требуемую информацию. Торпеды были попорчены водой и никакой угрозы не представляли. Коммодор Фут пророчески заявил:

— Примерно через полтора часа этот форт будет моим.

Ночью шел невероятно сильный дождь, нашим мальчикам в синих мундирах очень нелегко пришлось в их лесных биваках. Но в уютной каюте парохода генерала Гранта, война выглядела совершенно иначе.

В полдень, 6-го, Фут, с расстояния 1 700 ярдов, дал свой первый выстрел. Затем он медленно, со всем своим флотом начал приближаться к форту, пока не оказался в четырехстах ярдах от него. Мятежники вели очень плотный огонь, но он решил либо прославить свои броненосцы, либо отправить их на дно Теннесси. Деревянные части его флагмана были изрешечены 31-м выстрелом, но от его железной обшивки ядра отскакивали, словно град. Пострадали все суда, но они полностью оправдали себя, а их офицеры и солдаты сражались исключительно отважно. Один бедный парень с «Эссекса», получивший жуткие ожоги после взрыва парового котла, узнав, что форт захвачен, вскочил со своей койки, выбежал на палубу и аплодировал до тех пор, пока не упал. Той же ночью он умер.

Вместе с другими своими коллегами-корреспондентами я наблюдал за битвой с вершины высокого дерева, стоявшим на берегу реки, между крепостью и канонерками. Кроме дыма, почти ничего не было видно. Прогноз Фута оказался верным. Выпустив около 600 снарядов, лишь спустя час с четвертью после начала сражения, флаги Форт-Генри пали, а канонерки содрогались от аплодисментов и громких «Ура!» наших людей.

Пехота мятежников — 4 000 человек, — сбежала. Силы Гранта, из-за топкой грязи не смогли подойти вовремя, чтобы окружить их. Командующий — бригадный генерал Ллойд Тилман и гарнизон попали в плен.

В казармах разгорались костры, кила вода для ужина, на противнях сушили сухари. Повсюду разбросанные в полном беспорядке револьверы, ружья, ножи, книги, предназначенные для обеда столы, недописанные письма, игральные карты, одеяла и саквояжи.

Наши солдаты обыскали все сундуки и приоделись в мундиры, шляпы и рубашки мятежников, вооружились револьверами мятежников, набили карманы записными книжками мятежников, а некоторые вскоре уже шатались от тяжелейших доз виски мятежников.

В квартире одного офицера я нашел небольшой флаг Конфедерации и дагерротипный портрет женщины, с настолько правильными и классическими чертами лица, что на первый беглый взгляд было трудно поверить, что это реальный человек. Кроме того, еще пышный локон каштановых волос и пакет очень изящно написанных писем его любящей сестры. Через год я смог вернуть эти семейные реликвии их владельцу в Джексоне, штат Миссисипи.

Наши пули нанесли много вреда. Саквояжи, сундуки и столы были разбиты в щепки, в стенах и крышах зияли дыры, через которые мог пролезть человек, а в любой пропаханной снарядом воронке можно было спрятать бочку с мукой. А стоявший среди руин «Марий» — в образе пожилой негритянки, с ликованием потирал руки.

— Похоже, тут у вас было горячо, тетушка.

— Господи, да, масса! Большие шары, они свистели и рвались, я думала, конец света пришел.

— Где же все ваши солдаты?

— Один Бог знает, они просто сбежали как индейки — ни разу из пушки не выстрелили.

— Сколько их было?

— Был один арканзасский полк, там, где вы видели палатки, вон там — полк из Миссисипи, там еще один, вот здесь — два полка из Теннесси, и еще много других за рекой.

— Почему же вы не сбежали с ними?

— Я болею, вы видите (она могла говорить только шепотом), но я не боялась — только выстрелов. Я просто подумала, что если они не убили меня, то значит со мной все в порядке.

— Где генерал Тилман?

— Ваши люди взяли его — его и весь гарнизон внутри форта.

— Вы, кажется, не очень жалеете об этом.

— Не очень, масса! — с еще одним потиранием и широкой усмешкой на всем ее черном лице.

В самом форте склад боеприпасов разрушен, пушки уничтожены, а земля пропитана кровью и усеяна человеческими останками. Под серыми одеялами лежали шесть трупов, один с оторванной головой и совершенно черным от пороха туловищем. Другие — с оторванными ногами и изорванной грудью. Оставшиеся в живых, растянувшись на койках, еле дышат и наполняют воздух громкими стонами.

Взятых в плен офицеров-мятежников, сверкающих золотыми галунами, отвезли в штаб-квартиру Гранта. Тилман — красивый, широкоплечий, как и все южане, очень напыщенный. Коммодор Фут спросил его:

— Как же вы могли сражаться со старым флагом?

— Это было трудно, — ответил он, — но я должен был идти со своими людьми.

Присутствовавший тут чикагский репортер спросил его:

— Как пишется ваше имя, генерал?

— Сэр, — неописуемо важно ответил Тилман, — если генерал Грант пожелает использовать мое имя в своих официальных рапортах, у меня нет возражений, но, сэр, ни по какому другому поводу я не хочу, чтобы мое имя упоминалось в прессе.

— Я просто спросил его, — возразил журналист, — для списка военнопленных.

Тилман, которого следовало бы называть Тарвидропом, ответил, набрав полную грудь воздуха и с величественным взмахом руки:

— Вы меня очень обяжете, сэр, если мое имя никогда и ни по какому поводу не будет упомянуто ни в одной газете!

Одному из пленных офицеров напомнили, что среди людей форта большинство сочувствовало Союзу.

— Верно, сэр, — ответил он. — Так было всегда в этих холмистых местах. Видите ли, эти чертовы хужеры[109] не знают ничего лучшего. Настоящего южанина, сэр, вы найдете только среди джентльменов — богатых людей. Среди них нет ни одного тори.

Канонерки вернулись в Кейро для ремонта. В воскресенье пастор пресвитерианской общины Кейро не смог приехать, и поэтому коммодору Футу пришлось самому руководить службой. В словах:

«Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте»[110],

он нашел невероятно практичный для сегодняшнего дня аспект — твердое убеждение, что человеческое счастье зависит от целостности, чистой жизни и добросовестного исполнения долга.

Сухопутные войска остались возле Форт-Генри. Спустя несколько дней после битвы я зашел в штаб-квартиру генерала Гранта, чтобы попрощаться с ним, поскольку я собирался отправиться в Нью-Йорк.

— Вам бы лучше задержаться на день или два, — сказал он.

— Почему?

— Потому что завтра я собираюсь взять Форт-Донелсон.

— Насколько он силен?

— Мы не смогли это точно установить, но я думаю, что мы справимся с ним. Во всяком случае, мы должны попробовать.

Безнадежно раскисшие дороги и снегопад были ужасны для наших войск, ведь у них было палаток, но Грант пошел к форту. В среду, после множества мелких стычек, он расставил своих людей. В четверг, пятницу и субботу он сражался от восхода до заката. В субботу вечером крайне возбужденный генерал Пиллоу телеграфировал в Нэшвилл:

«Это наш день. Я отбросил врага, но мне нужно подкрепление».

В воскресенье, перед рассветом, негр-слуга штабного офицера Конфедерации перешел на наши позиции и был доставлен генералу Гранту. Он утверждал, что командиры мятежников обсуждали капитуляцию и что люди Флойда уже покинули форт. Через несколько часов пришло письмо от Бакнера, в котором он предлагающее назначить комиссаров для определения условий капитуляции. Грант ответил:

«У меня нет никаких условий, кроме безоговорочной капитуляции, и я предлагаю вам немедленно сложить оружие».

В ответе Бакнера, изложенного в изящной и типичной манере мятежников, с сожалением прозвучало согласие с тем, что он назвал «жестокими и неджентльменскими условиями» генерала Гранта! Весь Север воодушевился от этого успеха, напомнившего о великих битвах Наполеона.

Для начала Грант отправил в бой 13 000 человек. Силы противника составляли 22 000. Двое суток небольшая команда Гранта осаждала эту гораздо большую по численности армию, которая была надежно защищена мощными укреплениями. К концу второго дня Грант получил подкрепление, что увеличило его силы до 26 000 солдат.

Три или четыре тысячи мятежников Флойда бежали из форта, другие — по дороге в Кейро, и несколько тысяч были убиты или ранены, но в Кейро Грант привел более 15 000 военнопленных.

Я был в Чикаго, когда эти пленники, направляясь в Кэмп-Дуглас, печальной колонной прошли по его улицам. Все они были одеты как попало. Штаны с лампасами и кепи носили лишь несколько рядовых, но подавляющее большинство из них были в каких-то безумных шляпах и разноцветных одеждах, ничего общего не имеющих с униформой. У некоторых — длинные волосы и смертельно-бледные лица жителей крайнего Юга, но из-под широкополых шляп большинства проглядывали тяжелые и грубые черты лиц рабочих классов Миссури, Теннесси и Арканзаса. Граждане Чикаго, на мой взгляд, чересчур злобно осыпали их проклятиями и насмешками.

Колумбус, штат Кентукки, что в 20-ти милях ниже Кейро, раскинувшийся на самых высоких мысах Миссисипи, был назван «Гибралтаром Запада» и ожидал, что он станет местом великой битвы.

4-го марта и сухопутные, и морские войска были готовы атаковать его. Сотни рабочих Кейро трудились над восстановлением пострадавших на Теннесси канонерок -

Коммодор Фут, хромая от раны, полученной у Донелсона, прогуливался по палубе. Реял большой национальный флаг.

— Помните, — сказал коммодор. — С боем или без него, мы должны поднять его над Колумбусом!

Командиры флотилии были обычными офицерами военно-морского флота — тихие и скромные, без всяких глупостей в голове. Они значительно менее, чем армейские офицеры были склонны к зависти и карьеризму. До войны последние в течение многих лет служили на форпостах, в сотнях миль от цивилизации, без каких-либо роскошеств, кроме алкоголя и азартных игр — ничто не поощряло их патриотизма и не заставляло лопаться от гордости за свою страну. В то же время, морские офицеры, путешествовавшие по всему миру, обрели ту широту взглядов, которая свойственна только путешественникам, и узнали, что за границей их страна не была известна как Вирджиния или Миссисипи, но как Соединенные Штаты Америки. Для них на первом месте стояла Страна, а уж только потом Штат. Так и получилось, что, хотя почти все южане, служившие в армии страны, присоединились к расколу, практически весь военно-морской флот остался верен Правительству.

Низкие, плоские черные железные броненосцы поползли по реке, как огромные черепахи. Каждый из них был снабжен небольшим довеском в виде парового буксира, вместимостью около 50-ти или 60-ти человек, и способного идти против сильного течения со скоростью 12 миль в час. Из их труб валили огромные клубы дыма, они задыхались и пыхтели, словно совершенно выбившийся из сил мальчик-курьер.

Близ Колумбуса мы узнали, что мятежники ушли из него 12 часов назад. Город уже осмотрела предприимчивая разведка 2-го Иллинойского кавалерийского, которая нашла и подняла старый национальный флаг. Теперь наши флаги развевались над мятежным «Гибралтаром» и в Кентукки не было ни одного солдата Конфедерации.

Враг уходил очень поспешно. Полусожженные казармы, стулья, кровати, столы, кухонные плиты, бумаги, обугленные ружья, изуродованные ружейные стволы, штыки и ящики с провизией валялись повсюду.

Главная крепость, расположенная на возвышавшемся на 150 футов над окружающей местностью плато, имела в своем арсенале 83 пушки, державшими под контролем 3 мили реки. Всего же здесь и в других местах мы захватили 150 пушек.

На одном из мысов мы нашли прикрепленный к нему конец огромной цепи, звенья которой были изготовлены из 7-ми или 8-ми дюймового железа — ее блестящий Гидеон Дж. Пиллоу протянул поперек реки, чтобы воспрепятствовать нашим канонеркам! Достойно человека, который в Мексике вырыл ров не с той стороны бруствера. Удар наших броненосцев порвал бы ее как нитку, если бы река намного раньше сама не сделала бы этого.

Мы также обнаружили огромные груды торпед, которые, по утверждениям мятежников уничтожили бы весь федеральный флот. Они стали объектом постоянных шуток наших офицеров, которые назвали их оригинальными членами Мирного Общества, и утверждали, что ставки морского страхования сразу же упали, если бы компании узнали, что в тех водах, по которым должны были ходить пароходы, заложены торпеды!

В заброшенном почтовом отделении я нашел целый бушель мятежнических газет, прибывших сюда в течение нескольких последних недель. Раньше пресса Мемфиса очень красочно хвалила плантаторов Южной Каролины за то, что после падения Порт-Ройаля они сожгли свой хлопок, и призывала всех последовать их примеру. Вот что они говорили:

«Пусть весь Юг станет Москвой, пусть в качестве награды за свое вторжение наши враги не найдут ничего, кроме почерневших руин!»

Но когда после захвата Донелсона стало ясно, что Мемфис наверняка падет, те же журналы внезапно изменили свой тон. Они утверждали, что Москва тут ни при чем, и очень опасно предать город огню, поскольку янки — если бы они вошли в него — пробыли бы в нем совсем недолго, и что те, кто настаивает на применении факела, должны быть наказаны как демагоги и враги народа! Ну, и кроме того, они изобиловали безумными лозунгами, как, например, «The Avalanche»:

«Во имя чести и мужества, мы верим, что никто из не состоящих в браке молодых людей не пожалеет о том, что его призвали в армию. Иначе он станет посмешищем, позором своего пола и своего штата. Пусть девушки снабдят соответствующей их миролюбивому духу одеждой всех юношей, сидящих за столами, прилавками и бочками с мелассой[112]. Тому, кто хочет идти на фронт, но кто не может этого сделать, нужно помочь, а тот, кто может, но не хочет, непременно должен сделать это».

«The Avalanche» очень рьяно защищала то, что называется «агрессивной политикой», заявляя:

«Победоносные армии Юга должны низвергнуть Север. Его главные города должны быть захвачены или обращены в пепел, его армии рассеяны, подчиненные ему штаты и его народ — покрыть все убытки этой войны, которую они злобно начали и упорно продолжают вести дальше… Бесстрашные и непобедимые воины, способные противостоять любой армии, подобной армии Александра, Цезаря или Наполеона — южане — имеют силу и волю, чтобы перенести эту войну в страну врага. И пусть тогда молнии национального гнева испепелят наших грязных угнетателей! Пусть громовые раскаты войны обрушатся на наших подлых захватчиков и грохочут от Атлантики до Тихого океана, пока строптивый Север не признает независимость Юга, а мирные условия не будут продиктованы победоносной южной армией в Нью-Йорке или Чикаго».

Генерала Джеффа Томпсона, «литературно одаренного» миссурийского разбойника, называли «Болотным Лисом» и «Марионом Южной Революции». Я нашел одно из его творений под заголовком «Я вернусь», в той некогда очень достойной газете «The New Orleans Picayune». Довольно любопытный образчик слезливой трогательности и пустословия.

В наших госпиталях в Маунд-Сити, штат Иллинойс, находилось 1 400 человек. Во время прогулки вдоль длинного двойного ряда кроватей, горести войны становились еще более явными и ощутимыми. Здесь больной тифом, неподвижный и без сознания, и солнечный свет уже не блестит в его потускневших глазах, а здесь — мальчик — бледный и слабый, который с разбитой ногой пролежал на этой койке четыре месяца. Был там один теннессиец, который, покинув свою семью, прошел сотни миль, чтобы воевать за звезды и полосы с полной верой в их триумф, и потерял ногу у Донелсона, человек из Иллинойса, участвовавший в той же битве, с ужасной дырой на лице, и все еще черной от пороха вражеского выстрела кожей вокруг нее. Молодой офицер в опрятном халате, предоставленном ему Санитарной комиссией Соединенных Штатов, сидел, читая газету, но его левый рукав просто висит — он пуст. Моряки — с жуткими ожогами после взрыва паровой машины «Эссекса» у Форт-Генри, некоторые из которых выгляди как один сплошной шрам. И все они — больные, раненые и выздоравливающие были одинаково жизнерадостны, а 25 сестер милосердия, достойных, чтобы их так называли, бесшумно скользили между кроватями и прислушивались ко всем их просьбам.

Глава XVIII

14-го марта флотилия снова отправилась по Миссисипи, медленно проплывая мимо Колумба, где произошла встреча Марса с Венерой — она воплотилась в двух женщинах, которые раздавали морякам и солдатам пироги и другие нужные им вещи. На следующий день мы бросили якорь у острова № 10, на котором Борегар возвел огромный форт.

Маленькой канонерке мятежников «Грампус», удалось выйти из зоны действия наших пушек. Наблюдая за ней через стекла биноклей, мы смогли прочесть названия многих стоявших перед укреплениями противника и пушки на большой плавучей батарее.

Наши канонерки лодки произвели один или два пробных выстрела, а затем мортирные плоты с грохотом начали метать свои 10-тидюймовые снаряды весом по 250 фунтов каждый. На эти гигантские мортиры возлагались большие надежды, но они не оправдались. Наши снаряды с шумом и огромными фонтанами грязи и воды падали между батареями и пароходами противника. Пушки мятежников, окутанные густыми облаками дыма, ответили, но их снаряды не долетали до нас.

Легкие перестрелки на более близком расстоянии продолжались в течение нескольких дней. Моя штаб-квартира находилась на «Бентоне» — флагмане коммодора Фута. Он был самым большим из всех броненосцев — 180 футов длиной, 70 шириной, и имел довольно небольшую команду — 240 человек.

Стоя на штормовом мостике, прямо над нашими пушками, мы пристально следили за каждым снарядом, вылетавшим из пушечного жерла, как он подобно черному метеору несся по воздуху, пока не взрывался в двух или трех милях от нас. Время, казалось, останавливалось, когда мы видели ответный дымок, и возобновляло свой ход после того, как ядро мятежников падало в воду недалеко от нас — но в действительности, проходило не более 10-ти или 15-ти секунд.

Когда доложили, что все готово для атаки батарей, коммодор Фут сказал мне:

— Вам и другим корреспондентам лучше бы перейти на другое судно, подальше отсюда. Если с вами что-то случится, я никогда не смогу себе этого простить.

Преследуемый безжалостным любопытством точно узнать, каково оно быть под вражеским огнем, я убедил его оставить меня.

Два других броненосца. «Сент-Луис» и «Цинциннати», с двух сторон подошли к «Бентону». За защиты котлов перед ними уложили снятые подвесные койки. На тот случай, если сближение будет полным, к резервуарам с горячей водой подсоединили эластичные шланги. Хирурги проверяли остроту своих инструментов, в то время как наша тройная плавучая батарея медленно двигалась по реке, а другие броненосцы на небольшом расстоянии следовали за нами. Мы открыли огонь, и шары врага вскоре запрыгали по нашей обшивке.

От оглушительного грохота с «Сент-Луиса» вздрогнула каждая доска нашей палубы. Секунду спустя дюжина мужчин бросилась на его палубу, их лица были черны от пороха, так что их можно было свободно принять за негров. Двое несли абсолютно безжизненное тело своего товарища, еще несколько получили ранения. Пытаясь преодолеть грохот канонады, один из членов его экипажа, высунувшись из люка, кричал нам, что рванул сорокадвухфунтовый, убив и искалечив нескольких человек.

С штормового мостика «Бентона» мы могли прекрасно все рассмотреть и осколки нам причинить вреда не могли. Пока мы стояли там, один из членов команды постоянно вглядывался вдаль, и, видя, как от батареи мятежника вверх взмывает облачко дыма, кричал:

— Еще один!

И тогда мы все тотчас спрятались за железной рубкой, возвышавшейся над палубой, словно купол гигантского зонтика. Визжащие ядра иногда ударялись о нос нашего судна, но, как правило, падали в воду позади нас.

Пока мятежники стреляли из одной батареи, нам хватало духа и азарта, воспринимать их выстрелы с юмором, но после того, как они добавили еще две других, наша рубка полностью очутилась в их зоне досягаемости. Прячась за ней спереди, мы тотчас открывались для других орудий. Коммодор приказал нам стать ниже, и мы спустились на палубу.

Корреспондент «The Chicago Times», случайно оказавшийся на этом судне, стал на корме, думая, что это самое безопасное место. Через секунду он сбежал оттуда с бледным лицом и в насквозь вымокшей одежде. Ядро ударило в трех футах от него, прокатилось по поверхности реки и окатило водой все, что оказалось в непосредственной от него близости.

Длинная пушечная палуба кипела действием. Старший помощник капитана, лейтенант Бишоп, галантный молодой человек, только что вышедший из военно-морского училища, руководил всеми. Загорелые артиллеристы заряжали пушки, а «пороховые мальчики» носясь туда и сюда, подносили боеприпасы.

Вдруг прогремел страшный звук — треск стекла, грохот железа и треск дерева слились в один ужасный аккорд! 8-дюймовый снаряд, пробивший железную полудюймовую броню и пятидюймовую деревянную обшивку, словно лист бумаги, ударил в палубу и отскочил в потолок. Так он протанцевал по всей длине судна — через рубку, кают-компанию, машинное отделение и кладовую, в которой он перебил большую часть посуды, пока, в конце концов, он не приземлился на письменном столе коммодора, в широкой созданной им вмятине на его столешнице.

За мгновение до того, как появился этот шумный и прыткий посетитель, на палубе находилось множество людей. Через секунду я снова посмотрел туда. Бесстрашные парни аккуратно выплевывали попавшие в рот щепки и очищали от них свои бороды, волосы и лица, но лишь по счастливой случайности, ни один из них не пострадал.

После того, как этот снаряд так близко прошел мимо меня, мое любопытство резко уменьшилось. У меня вдруг возникло весьма смутное ощущение, что ничто из того, что я видел на этой канонерке, не сможет убедить меня покинуть ее. Маленький слуга — мальчик-мулат, лицо которого почти побелело, когда снаряд промчался через все судно, поделился со мной своими мыслями.

— Я бы очень хотел быть подальше отсюда, — искренне сказал он. — Но я вложил свою шею в это ярмо, и теперь я должен нести его.

Ближе к вечеру некоторые из батарей противника замолчали, и мы от нечего делать снова пошли к штормовому мостику, постоянно прячась за рубкой, когда над орудиями врага появлялся дымок. Один раз кто-то крикнул: «Летит!» И, как обычно, мы легли. Подняв голову, я заметил, что рядом со мной стоит второй инженер.

— Ложитесь, Блейкли! — резко сказал я.

Он же, заложив руки в карманы, рассмеялся:

— О нет, в этом нет необходимости, здесь тоже безопасно.

Но пока он говорил, очередное ядро мятежников, пролетев в 15-ти дюймах от его побелевшего лица, срезало вентилятор, прорвало дымовую трубу, разрезало большой кованый железный шток, ударило по палубе, пропахало широкую борозду в полудюймовой железной пластине — аккуратно разделив ее на две части — прошло под следующей пластиной, а затем вышло, и медленно полетело дальше. Судорожно глотая воздух, Блейкли согнулся почти вдвое, и после этого он стал одним из первых, кто искал убежища у рулевой рубки.

Из мортир и пушек обе стороны иногда производили по 50 выстрелов в минуту. После всех этих взрывов и грохота, голова болела несколько часов. Результаты дневной перестрелки не слишком огорчали. Наши броненосцы получили множество ударов, но мало кто из экипажа был ранен. Такие вот беспорядочные бои продолжались две или три недели.

Между тем генерал Поуп, покинув Кейро и весьма успешно двигаясь по территории штата, разбил мятежников и захватил несколько фортов у Нью-Мадрида, на берегах Миссури в Миссисипи, и в восьми милях ниже острова № 10. Таким образом, он овладел рекой прямо за спиной врага, тем самым, препятствуя их пароходам, но у него не было даже лодок или плотов, на которых он мог бы выйти на берег Теннесси и зайти в тыл их укреплений. Решить вопрос, как снабдить его лодками было очень трудно.

Поуп очень хотел, чтобы коммодор прислал ему один из своих броненосцев. Фут колебался, поскольку у его артиллеристов тогда еще было мало боевого опыта.

В распоряжении Поупа имелся активный и очень трудолюбивый Иллинойский инженерный полк, который начал копать канал, который позволил бы флотилии добраться до Нью-Мадрида. Мы ждали результатов.

Я увидел много нового для себя в жизни на «Бентоне». Более половины ее экипажа были старыми морскими волками, а дисциплина была такая же, как на настоящем морском военном судне. Время отмеряли склянки. Каждое утро палуба блестела немыслимой чистотой. Каждый день свисток боцмана перемежался его хриплыми выкриками: «Все по местам», «Строиться у коек!» etc.

Даже негритянские слуги заговорили по-морскому. Один из них, аккомпанируя себе на гитаре, во время пения взял слишком высоко и пустил петуха.

— Слишком высоко, — сказал он. — Надо немного стравить.

— Да, — отвечал другой. — Начни снова с пушечной палубы.

Вскоре перестрелка с противником утратила какой-либо интерес. Читая, записывая или играя в шахматы в кают-компании, мы небрежно подсчитывали залпы мятежников, а иногда с палубы приходил офицер и говорил нам:

— Вот и еще один!

— Где это громыхнуло? — спрашивал кто-то, ну совершенно равнодушно.

«Рядом с нами», или «Пролетел над нами и рухнул в лес», следовал ответ.

И мы снова продолжали свои занятия.

Моя собственная каюта находилась в шести футах от тридцати двух фунтовых, которые стреляли каждые пятнадцать минут в течение всего дня. И эти выстрелы никак не сказывались на моем послеобеденном отдыхе.

По воскресеньям, утром, после еженедельного смотра, люди в чистых синих рубашках и опрятной одежде, а также офицеры в своей полной сине-золотой форме, собирались на палубе для воскресной службы. С шляпами в руках, они полукругом стояли напротив коммодора, который находясь позади высокой конторки, на которой был укреплен национальный флаг, читал всеобщую молитву за всех тех «кто страдал — духовно, телом или имуществом», или утверждавшую, что «мы сделали то, чего не следовало делать, и оставили в стороне то, что мы должны были сделать».

Между отдельными группами молящихся были видны зияющие жерла черных пушек и пирамидальные стопки картечи и других, готовых к применению снарядов. Во время молебна судно часто вздрагивало от мортирного выстрела, и окрестные леса отвечали на него долгим и гулким эхом. Коммодор заканчивал свое краткое и простое обращение о христианской жизни и долге, после чего люди расходились по своим местам.

В темную апрельскую ночь, во время потрясающего грозового ливня, железный броненосец «Кэронделет» пошел на разведку. Это предприятие считалось очень опасным. Коммодор дал своему командиру письменные инструкции о том, как уничтожить ее, если он потеряет ход и боеспособность, после чего торжественно отдал его на милость и под защиту Всемогущего Бога.

«Кэронделет» бесшумно скользил сквозь тьму. Когда мятежники обнаружили его, они открыли огонь по нему. Но все его порты были закрыты, и он не произвел ни одного выстрела. Имевшееся внутреннее освещение было слишком слабым, чтобы правильно вести судно между едва заметными через небольшие окошки берегами. М-р Д. Р. Хоэлл, старый речной лоцман, вызвался, будучи совершенно незащищенным на открытой верхней палубе, среди грохота снарядов и пения пуль, остаться там и сообщать об увиденном своим товарищам внутри. За такую смелость ему вскоре присвоили звание флотского лейтенанта.

А на флагмане царило сильнейшее беспокойство. Спустя час, который казался целым днем, издалека донесся звук двух пушечных выстрелов, затем тишина, а потом еще два выстрела снова. Все вздохнули с облегчением. Это означало, что с «Кэронделетом» все в порядке!

Мятежники очень веселились, узнав, что Поуп строит канал. Но, наутро второго дня после блестящей вылазки броненосца, перед лагерями Поупа они увидели четыре небольших колесных парохода. Канал был завершено успешно! В течение двух недель неутомимые инженеры вели эти пароходы флотилии Фута — целых 16 миль — через кукурузные поля, леса и болота, прорезая этот канал, и на всем протяжении пути валя лес. Им пришлось убрать сотни огромных деревьев, росших на три фута дальше обреза воды. Так совершился один из самых славных подвигов этой войны.

— Пусть весь мир знает, — писала одна из газет Конфедерации, — что армия Юга — джентльмены, и они никогда не будут заниматься никаким тяжелым трудом.

Федеральные солдаты, как и инженеры из Иллинойса, были детьми высокоразвитой промышленности, с гордостью называющими себя «королями обеих рук».

Конфедераты почувствовали, что Бирнамский лес пришел в Дунсинан. Заявив, что совершенно бесполезно сражаться с людьми, которые способны спокойно ходить на своих канонерках под самыми жерлами их тяжелых пушек и 16 миль вести свои пароходы по суше, они приступили к эвакуации с острова № 10. Но Поуп уже переправил большую часть своей армии на другой берег, и на мои вопросы ответил так:

— Он все будут моими!

Он сдержал свое обещание. Повстанцы оказались в западне. Они быстро пошли в Типтонвилль, где, как они полагали, их ждут пароходы. Вместо них у города они обнаружили два наших броненосца и узнали, что в десяти милях ниже также стоят войска Поупа. Ловушка захлопнулась. Перед ними — Типтонвилль, а глубоко посаженные глаза «Кэронделета» и «Питтсбурга» спокойно и зловеще изучали их. Слева от них — непроходимое озеро и болото, справа — сухой участок, окаймленный рекой и удерживаемый нашими войсками, позади — армия Поупа. Некоторые из них во время бегства утонули в озере, либо погибли в болоте. Трижды мятежники выстраивались для боя, но боевой дух они уже утратили, и после утомительной ночи они безоговорочно сдались.

На рассвете длинные колонны опозоренных и потрепанных солдат, в орехово-сером и синих штанах, тоскливо шли по большому кукурузному полю и сдавали оружие. Всего в плен сдались 2 800 человек. Мы захватили более сотни тяжелых пушек, 25 пять полевых орудий, 6 пароходов и огромные запасы продовольствия и боеприпасов. Победа была одержана с незначительными потерями и оказала большое влияние на авторитет как сухопутных, так морских сил. Армия и флот, слаженно действуя вместе, подобно лезвиям ножниц, разрезали гордиев узел.

Поуп телеграфировал Халлеку, что, если бы тот дал ему пароходы, через четыре дня он водрузил бы Звезды и Полосы над Мемфисом. Халлек, как обычно, увлекавшийся стратегией, отказал ему.

Но великий северный поток пробил путь к Заливу, и никто уже не мог остановить его.

Глава XIX

Одновременно с захватом острова № 10 произошло сражение при Шайло. Первые сообщения были совершенно нелепыми в своем заявлении, мы потеряли 17 000 и утверждении, что командир федеральной армии подвергся внезапному нападению, и сотни наших людей от штыков погибли в своих палатках. И даже, что Грант тогда был вдребезги пьян. Эта последняя выдумка свидетельствовала о том, как сильно была попорчена его репутация. До войны Грант, конечно, много пил, но после начала войны бросил.

Генерал Альберт Сидней Джонсон был убит, а Борегар, в конечном счете, отброшен назад, оставив своих убитых и раненых в наших руках, и, тем не менее, Джефферсон Дэвис, в обычной для мятежников манере в особом послании к Конгрессу Конфедерации объявил:

«Благодаря Господу Всемогущему Конфедерация одержала славную победу над своими захватчиками».

Я поднялся вверх по Теннесси на пароходе, заполненном в основном женщинами — из Санитарных комитетов Цинциннати, Сент-Луиса и Чикаго.

Однажды вечером в каюте состоялась религиозная служба. Священник увещевал своих слушателей, чтобы по прибытии на кровавое место битвы, они доблестно поддержали как духовные, так и физические силы мучеников. И, довольно, неудачно, добавил:

— Многие из них, несомненно, сотворили много зла, но вы можете, по крайней мере, напомнить им о божьей милости и рассказать им историю вора на кресте.

Потом один скромный джентльмен — в мундире рядового, после некоторых замечаний о практическом применении веры, заметил:

— Я не могу согласиться с последними словами. Я считаю, что мы лучше послужить душам наших раненых солдат, просто ухаживая за их телом. Лично я чувствую, что тот, кто упал, сражаясь за нашу страну — ради вашего, и моего Дела — больше человек, чем я сам. Возможно, он и сотворил много зла, но я думаю, что среди многих обиталищ, его обитель будет выше всех. Мне будет очень стыдно рассказать ему историю о воре на кресте.

Сердечные, совершенно неожиданные аплодисменты, пронеслись по всей этой переполненной каюте вслед за таким проявлением чувств — довольно необычно для молитвенного собрания. Проповедника звали преподобный Роберт Койер, он из Чикаго.

Вместе с участвовавшими в этом сражении офицерами я полностью обошел это место. Повсюду крутые холмы, глубокие овраги и такой густой лес, что за ним ничего не было видно.

Сообщение о неожиданности было, по существу, неверным. Ни один человек не был заколот штыком ни в своей палатке, ни в каком-либо другом месте — согласно лучшим свидетельствам, которые я мог получить.

Но заявления, которые, как говорят, поступили от Гранта и Шермана, что они могли быть лучше подготовлены, если бы знали, что Борегар замыслил атаку, также не соответствуют действительности. Наши войска стояли на очень неудобных позициях. Полки неопытных и плохо вооруженных находились прямо перед врагом, не было ни пикетов, ни скаутов, как это обычно должно было быть.

Борегар атаковал в воскресенье, сразу после восхода солнца. Мятежники значительно превосходили юнионистов и стремительно заставляли их отступать. Армия Гранта состояла исключительно из жителей Запада. В ней были представители почти каждого графства штатов Огайо, Индиана, Иллинойс и Висконсин.

Плохо экипированные и неуклонно оттесняемые назад, частенько из-за неумелого командования, люди сражались с невиданным упорством. Это была почти рукопашная. Конфедераты и юнионисты, из-за деревьев, в тридцати футах друг от друга, вели жаркий огонь с криками — «Булл-Ран!» и «Донелсон!»

Изрядно потрепанная дивизия Прентисса, в этом густом лесу, было обойдена с флангов прежде, чем ее командир узнал, что поддерживающие силы — МакКлернанда справа от него и Херлбута слева — были отброшены назад. Вестовые, посланные ему этими командирами, погибли. Во время затишья Прентисс курил солдатскую трубку, и только тогда узнал, что противник находится по обе стороны от него и на полмили позади. С остатком своей команды он был взят в плен.

Пробыв в целом в руках мятежников около шести месяцев, он нашел возможность всю силу своего ораторского искусства обратить к их сердцам. Южные газеты возмущенно твердили, что Прентисс — занимавший со своими офицерами целый поезд — обращался со своими юнионистскими речами к толпящимся на перронах прохожим на очень многих железнодорожных станциях Юга. Перевозимый из тюрьмы в тюрьму, генерал из Иллинойса продолжал свои выступления и вместе со своими людьми пел «Усыпанный звездами флаг» до тех пор, пока его не обменяли. И только тогда мятежники облегченно вздохнули.

Во время всей битвы Грант постоянно разъезжал вдоль линии фронта, куря свою неизменную сигару, спокойный и в прекрасном настроении. Вокруг него гибли лошади и солдаты, но сам он не получил ни царапины. На этом густо поросшем лесом участке никто не знал об общем состоянии битвы. Грант отдал несколько приказов, в которых просто просил своих генералов сделать все возможное.

Шерману множество раз исключительно везло. Пуля, пролетев в двух дюймах от его пальцев, перерезала один из ремней уздечки. Раз наклонившись, пуля пробила верхнюю часть его шляпы и вышла через ее заднюю часть. Его отделанный металлом плечевой ремень отбросил еще одну пулю, а третья пролетела сквозь ладонь. Под ним погибли три лошади. Он был настоящим героем дня. Его славили за талант и доблесть. После этой битвы он стал генерал-майором. Его официальный рапорт являлся самым ясным, ярким и увлекательным описанием этого столкновения.

Пять пуль вонзились в мундир штабного офицера МакКлернанда, но до кожи не дошли. Пуля выбила два передних зуба одного рядового из 17-го Иллинойского пехотного, но на этом все и закончилось. Ружейная пуля поразила голову солдата из 1-го Миссурийского артиллерийского и вышла из нее чуть выше уха, но он остался жив. Доктор Корнин из Сент-Луиса рассказывал мне, что он извлек пулю из мозга одного солдата, который по прошествии трех дней, храня ее в своем кармане, продолжил службу.

Несколько позже, во время битвы при Фредериксберге, капитан Ричард Кросс из 5-го Нью-Хэмпширского пехотного, заметил, что у одного из его людей часть черепа была срезана осколком снаряда, кость встала вертикально, и сверху мозг его был открыт. Кросс опустил этот кусок вниз, закрыв череп, словно чайник крышкой, обвязал его голову платком, а затем отправил раненого солдата в тыл — в конечном итоге, он выздоровел. Но армейские хирурги были твердо уверены, что подобные раны совершенно неизлечимы и являются смертельными.

У Шайло, бригадный генерал Томас У. Суини, потерявший руку в Мексиканской войне, получил пулю Минье в оставшуюся, а кроме того, еще и в ногу, в то время как его лошадь погибла от семи пуль. Едва сохраняя сознание от потери крови, будучи с помощью товарищей посажен на другую лошадь, он оставался на поле до конца дня. О его хладнокровии и невероятном везении легенды ходили по всей армии.

Однажды во время битвы он не смог определить, была ли батарея, чьи люди были одеты в синее, принадлежавшей мятежникам или федералам. Покинув свой штаб, Суини изящным галопом поскакал прямо к ней, но подъехав к ней на револьверный выстрела, увидел, что ей владеют конфедераты. Он описал полукруг и так же изящно вернулся обратно. Никто в него не выстрелил — настолько высоко конфедераты оценили его дерзость. Позднее я познакомился с одним из них, и он очень красочно описал впечатление, которое на них произвела храбрость Суини.

Стойкость и решимость солдат Гранта в течение этого долгого апрельского воскресенья, возможно, не имеет аналогов за все время войны. По ночам ротами командовали сержанты, полками — лейтенанты, а бригадами — майоры. Некоторые полки не насчитывали и половины своего состава — они были ранены или убиты, а от некоторых дивизий осталось только две трети от числа тех, кто пошел в первый бой.

Я еще никогда не видел другого такого места, где состоялось столь кровавое событие — холмы и овраги Шайло, сплошь поросшие густым лесом -

«Изрезанные и начиненные сталью»[117].

На одном из стволов я насчитал 60 пулевых отверстий, на другом — более девяноста следов от пуль — от земли и на 10 футов вверх. Иногда, и на участке в несколько ярдов, среди ветвей густого кустарника, трудно было найти веточку толщиной более чем с палец, которая бы уцелела от пули.

Мой друг считал 126 мертвых повстанцев, лежавших там, где они погибли, на куске земли менее 50-ти ярдов шириной и четверти мили длиной. Одна из наших похоронных команд похоронила в одной траншее 47 врагов, в том числе трех подполковников и четырех майоров.

Но наши армии, подавленные численностью, очень далеко отошли назад, и мятежники захватили многие лагеря федералов. Вечером линия наших позиций, первоначально длиной в три мили, уменьшилась до трех четвертей мили.

В течение нескольких недель непредсказуемый Бьюэлл не спеша шел через Кентукки и Теннесси, чтобы присоединиться к Гранту. Он пришел очень вовремя. В четыре часа этого воскресного дня генерал Нельсон из Кентукки, командир его авангарда, пересек Теннесси и подъехал к Гранту и его штабу в самый разгар сражения.

— А вот и мы, генерал, — сказал Нельсон с военным салютом и, указывая на длинные колонны своих хорошо одетых, крепких и невероятно дисциплинированных парней, уже заполняющих пароходы, чтобы переправиться через реку, добавил. — Мы уже здесь, и мы не так хорошо вооружены, как другие в нашей дивизии. Мы многого не знаем, не очень хорошо маршируем, но если вы хотите безумной и жестокой битвы, я считаю, что мы — то, что вам нужно.

Ту ночь обе армии провели у своих пушек, а пикеты частенько оказывались чуть ли не в сотне ярдов друг от друга. От стонов и криков умирающих заснуть было невозможно. Грант сказал:

— Мы не должны дать врагу моральное преимущество первым атаковать нас завтра утром. Только мы должны сделать первый залп.

Как раз на рассвете, мятежники были внезапно атакованы по всему своему фронту врагом, которого они считали побежденным. Понесшие сильные потери войска Гранта вели себя превосходно, а великолепная армия Бьюэлла заслужила новые лавры. Конфедератам пришлось отойти по всем направлениям. Их отступление было паническим, они оставили за собой огромное количество боеприпасов, вещевых складов, пушек, зарядных ящиков, стрелкового оружия, фургонов и санитарных повозок. Их особенно не преследовали, поскольку в течение всей войны ни одна из сторон никогда не проводила никаких мощных и эффективных преследований (вплоть до того момента, когда Шеридан в одной из своих последних битв не захватил Ли), и, возможно, потому, что и северные и южные войска имели равные шансы быть полностью разгромленными.

Борегар ушел в Коринф и, как обычно, объявил о славной победе. Он обратился к Гранту с просьбой разрешить похоронной команде под защитой белого флага похоронить конфедератов. Письмо со своей просьбой он начал так:

«Сэр, к концу вчерашнего боя мои солдаты были сильно изнурены необыкновенной продолжительностью времени, в течение которого они сражались с вами и вчера, и днем раньше, и поскольку стало очевидно, что вы получали и продолжали получать подкрепления, я счел своим долгом вывести свои войска с места сражения».

Гранту так хотелось заверить Борегара в том, что в его извинениях за его отступление нет никакой необходимости! Тем не менее, он просто ответил в учтивой записке, что он отклоняет его просьбу и что мертвые уже погребены.

Официальные данные о потерях обеих сторон таковы:

Союз: Убито — 1 614, Ранено — 7 721, Пропавших — 3 963, Всего — 13 298.

Мятежники: Убито — 1 728, Ранено — 8 012, Пропавших — 959, Всего — 10 699.

Необычно большое число раненых мятежников объясняется более качественными ружьями, которыми пользовались федеральные солдаты, а пропавших среди солдат Союза — захватом дивизии Прентисса.

Глава XX

Много времени прошло после битвы при Шайло, прежде чем все мертвые были погребены. Многих похоронили в общих могилах. Мой друг, который был привлечен к этой отвратительной работе, сказал мне, что через три-четыре дня он обнаружил, что он отчитывает тела так же равнодушно, как и поленья для костра.

Вскоре приехал генерал Халлек. Он принял командование над объединенными силами Гранта, Бьюэлла и Поупа. Это была огромная армия.

Номинально Грант возглавлял свой корпус, но реальной власти не имел. Он был в опале. О его поведении у Шайло по всей стране ходили злобные и клеветнические небылицы. В армии Халлека находились корреспонденты всех ведущих газет. На своих ежедневных встречах они гневно обсуждали Гранта. Журналистская профессия имеет тенденцию делать людей излишне самонадеянными и чересчур критичными.

Некоторые из этих авторов убедительно утверждали, что хотя Грант и не справляется, но, тем не менее, он счастливчик, и что, несмотря на серьезные военные промахи, он все же одержал великую победу при Донелсоне.

А виновник всех этих дискуссий находился в состоянии безмятежного спокойствия. Шерман, постоянно заявляя, что ему плевать на мнение прессы, тем не менее, невероятно расстраивался из-за каждого слова критики. Но Грант, которого они действительно серьезно затравили, обращал на эти бумажные пули не больше внимания, чем на снаряды противника. Он молча курил и ждал. Единственный протест, о котором я знаю, что он его выразил, был адресован корреспонденту газеты, которая с особой суровостью осуждала его:

«Ваша газета весьма несправедлива ко мне, но со временем все уладится. Я хочу, чтобы меня судили только по моим действиям».

В тот день, когда армия вновь начала продвигаться вперед, вместе с начальником штаба я сидел в палатке Гранта, и в окружении вечерних лагерных костров я видел истинного генерала. Он редко произносил хотя бы слово о политических аспектах войны, он вообще мало говорил. Дымя своей неизменной сигарой и слегка наклонив голову, он часами сидел молча перед костром, или прохаживался туда и сюда, а иногда посматривал наш столик для виста, время от времени высказывая свое мнение об игре.

Большинство его портретов очень идеализируют его полное, довольно тяжелое лицо. Журналисты называли его глуповатым. Один из моих коллег говорил:

— Как должно быть сильно удивилась миссис Грант, когда однажды проснувшись, она узнала, что ее муж великий человек!

Он впечатлял меня своей исключительной искренностью, честностью и любезностью, невероятной справедливостью и потрясающей храбростью. Но я никогда не считал его военным гением. И, действительно, почти каждый полководец, которому я в начале войны пророчил блестящую карьеру, оказался посредственностью, и наоборот.

Похоже, военные, более завистливы, чем представители любой другой профессии, за исключением врачей и люди искусства. Почти в каждом штабе можно было услышать, как один командир поносит другого. Грант был выше этого «тяжкого греха осужденья»[120]. Я никогда не слышал, чтобы он в чем-то несправедливо обвинял коллегу. Тем не менее, военная служба несколько отравила его. Ему очень не нравился Роузкранс, и он принял командование нашей объединенной армией только при условии, что его сразу же отставят.

Хукер однажды похвастался, что у него лучшая в мире армия. Точно так же можно было провозгласить, что Грант — худший из командиров. В очень немногих частях можно было увидеть такой порядок и выучку, гордость и пышность, как в войсках Бьюэлла и Потомакской армии. Но простые и суровые солдаты Гранта сражались великолепно, и их очень непросто было деморализовать. Если их позиции прорывали, каждый солдат, спрятавшись за деревом, камнем или пнем, продолжал свою личную битву с врагом. При виде своего генерала они свои шляпы в воздух не подбрасывали, а просто с мрачной усмешкой замечали:

— Вон, старик пошел. Он молчалив, но, тем не менее, для Джонни Ребба он слишком крепкий орешек.

В отличие от Халлека, Грант не засиживался над военными учебникам. Он не умел так красиво перемещать свои войска, как Макклеллан, но его понтоны всегда были на месте, а обозы с боеприпасами никогда не пропадали.

Хотя он и не занимался мелочами, но ему приходилось уделять им должное внимание, в частности, если у других командующих генералов в распоряжении имелось от сорока до пятидесяти штабных офицеров — великолепных своими сверкающими пуговицами и золотым шитьем, Грант позволял себе лишь шесть или семь.

Спустя 10 дней после битвы при Шайло, 19 больших, переполненных ранеными, пароходов, отправились вниз по реке. На кроватях, которые стояли повсюду, бок о бок лежали и мятежники, и федералы, и за всеми ними ухаживали совершенно одинаково.

Военным хирургам помогали и врачи добровольцы. Сотни добровольцев-медсестер, многие из которых были женами, сестрами и матерями, все из разных слоев общества, пришли, чтобы присоединиться к делу милосердия. Сосредоточенные и усталые лица, руки — и огрубевшие от постоянного труда, и белые холеные — от непрерывного досуга, обмывали ужасные раны и расчесывали грязные и окровавленные волосы.

Шепча нежные слова сочувствия, они сидели рядом с больными по ночам, а когда все заканчивалось, их мягкие руки закрывали неживые глаза и разглаживали волосы на их лбах. Тысячи бедняг унесли в свои дома, как на Севере, так и на Юге, благодарные воспоминания о тех героических женщинах, тысячи сердец, мучившихся от вести, что их родные пропали без вести, нашли немалое утешение, узнав, что их последние часы они провели в покое и в заботливых руках.

Один из солдат, получивший несколько пулевых ранений, восемь дней пролежал незамеченным в маленькой роще, без всякой еды, кроме дождевой воды. После того, как его нашли, он прожил почти две недели. В некоторых местах трупы лежали так тесно, что между ними было почти невозможно пройти. Один из мертвецов лежал на спине и остекленевшими глазами смотрел на зажатый в его руке дагерротип женщины и ребенка. Это ужасное зрелище неизбежно наводило на размышления об опустевших домах и кровоточащих сердцах и почти согласиться с одним из изречений Цицерона, что любой мир лучше самой справедливой войны.

Глава XXI

Генерал Шерман очень сурово относился к прессе. Некоторые газеты очень несправедливо оценивали его в начале войны. Будучи командующим в Кентукки, он прославился своей эксцентричностью, а когда один из журналистов назвал его сумасшедшим, это мнение получило широкое признание. В его безумии, по крайней мере, была система, его якобы безумное заявление, что Правительству на Западе требуется 200 000 солдат на Западе, несмотря на то, что над ним смеялись и потешались в то время, доказало его мудрость и способность предвидеть будущее.

Тем не менее, он был очень нервным человеком. Когда я впервые увидел его в Миссури, еще при Фримонте, в его глазах было нечто дикое, вероятно, из-за чрезмерного курения. С утра до вечера у него всегда во рту была сигара. Для такого нервно-сангвинического типа, с характерными для него светлыми волосами, светлыми глазами и стройной фигурой, табак особенно вреден.

Хотя многие утверждали, что ни один корреспондент не может встретиться с Шерманом и не быть при этом оскорбленным, я нашел его палатку. В тот момент с группой скаутов он был в разведке, но вскоре вернулся, его рука, раненная в битве при Шайло, лежала на перевязи. Штабной офицер представил меня:

— Генерал, это м-р…

— Как поживаете, м-р…? — раздраженно спросил Шерман, протягивая мне здоровую руку.

— Корреспондент «The New York Tribune», — добавил лейтенант.

Тотчас в генерале индейское лето превратилось в техасскую зиму, и ледяным тоном он спросил меня:

— Вам не показалось, что вы ошиблись, сэр?

— Я думаю, нет. Я хочу узнать немного поподробнее о недавней битве именно от вас. Вы жалуетесь, что журналисты неверно пишут о вас. Как же им избежать этого, если вы отказываетесь предоставить им истинную информацию? Некоторые из офицеров — пьяницы и мошенники, но вы считаете несправедливым, если по этим причинам пресса осуждает абсолютно всех подряд. Но разве не абсурд ненавидеть каждого человека моей профессии за грехи лишь нескольких ее недостойных представителей?

— Возможно, так оно и есть. Присядьте, есть у вас сигара? Беда в том, что вы — пресса — не несете никакой ответственности. Какой-нибудь никчема с пером в руках, может наговорить обо мне горы лжи тысячам людей, у которых нет никакой возможности услышать противоположное. Что я могу поделать? Его читатели не знают ничего о нем, кроме того, что он человек. Преследовать его по суду бесполезно. И если он даже согласится на дуэль, в этом будет нечто удовлетворяющее, но большая вероятность в том, что этот клеветник окажется трусом.

— Это правда, но если какой-нибудь гражданин клевещет на вас на улице или в баре, вы же не считаете нужным бить в нос каждого штатского, с которым вы можете встретиться на пути. Уважающие себя журналисты так же гордятся своей профессией, как вы своей. Ваша склонность относиться к ним с такой сверхъестественной суровостью побуждает легкомысленных молодых офицеров так оскорблять их, что они с чувством огромного отвращения стремятся вернуться домой и уступить свое место менее достойным своим собратьям, и таким образом, вы только усугубляете то самое зло, на которое вы жалуетесь.

Мы еще немного поговорили на эту тему, а потом Шерман очень интересно рассказал мне о битве. С тех пор как я впервые увидел его, его взгляд стал намного спокойнее, а нервы крепче. Он высокого роста, худощавый, изящным морщинистым лицом, светлобородый и светловолосый, и яркими, беспокойными глазами. На его лице отражены его огромная жизнеспособность и активность, резкая жестикуляция, высказывания короткие и серьезные. Он похож скорее на находящегося в вечном движении бизнесмена, а не идеального солдата, место которому скорее на бирже, а не в военном лагере.

У него большая работоспособность — иногда он работает двадцать часов подряд. Он мало спит, и даже самые мощные снотворные не в состоянии снять его страшное мозговое возбуждение. Равнодушный к одежде и пище, он может жить на хлебе и воде, и размышлять, а способен ли на это кто-нибудь еще. Часто раздражительный, а иногда и грубый, он — человек неординарный и смелый — идеальный помощник для таких хладнокровных и рассудительных, как Грант или Томас. Если те планируют какие-то действия, он — тот, кто может решительно реализовать этот план. Его искренность и патриотизм безупречны. Он пошел в армию не для того, чтобы спекулировать на хлопке, или занять место в Сенате Соединенных Штатов, а для того, чтобы служить стране.

Слабости военных зачастую довольно забавны. Известный офицер из штаба Халлека, который служил со Скоттом в Мексике, получил провести некоторые работы по укреплениям острова № 10 уже после его захвата. Некая безвестная газета штата упомянула в связи с этим имя другого офицера. Обращаясь к агенту «Associated Press» в штаб-квартире Халлека, оскорбленный инженер заметил:

— Кстати, мистер Вейр, я несколько дней носил одну газету в кармане, но постоянно забывал передать ее вам. Вот она.

И он сразу же написал статью-опровержение, еще чернила не высохли, в которой утверждалось, что остров был укреплен под непосредственным руководством генерала… — знаменитого офицера регулярной армии, который служил в штабе генерал-лейтенанта Скотта во время Мексиканской войны, и в настоящее время…,…, и… в штабе генерала Халлека.

— Я полагаюсь на ваше чувство справедливости, — сказало это «украшение» штаба, — чтобы об этом узнали все.

М-р Вейр, с трудом сдерживая смех, отправил длинную телеграмму — слово в слово — в «Associated Press» и от себя добавил: «Вы можете быть уверены, что это абсолютная правда, потому что каждое слово было лично написано самим старым дураком!» Все читатели газет страны получили официальные и верные данные, а телеграфисты — немало веселых минут во время чтения этого конфиденциального дополнения.

Команда Халлека состояла из 80-ти тысяч боеспособных солдат, почти все они были ветеранами. Его позиции достигали 10-ти миль в длину, с Грантом по правую руку, Бьюэллом в центре и Поупом слева.

Великая армия была похожа на огромную змею, ее голова находилась слева от нас, а хвост медленно приближался к Коринфу. Ее величественный марш был настолько медленным, что у мятежников было время на подготовку. Она была способна съесть Борегара одним глотком, но Халлек продвигался вперед со скоростью около трех четвертей мили в день. Многие тысячи его солдат умерли от лихорадки и диареи.

Такой низкий темп породил большое недовольство. Особенно у Поупа. Однажды у него состоялась очень резкая стычка с врагом. Наша позиция была крепкой. Генерал Палмер, командовавший непосредственно боем, сообщил, что может выстоять и против дьявола, и всего мира, но Халлек телеграфом трижды в час приказывал Поупу не затевать генеральное сражение. После последней телеграммы Поуп отступил, оставив врага хозяином места битвы. Как он ругался и бесновался из-за этого!

Небольшая армия, которую Поуп привел после захвата острова № 10, была отлично вымуштрована и дисциплинирована, и он очень искусно командовал ей. Впоследствии, поразившая его непопулярность, возникла большей частью из-за его несдержанного и жестокого языка. Иногда он употреблял самые неприличные выражения и даже площадную брань в присутствии сотен человек.

Но его личные недостатки были просто ничто по сравнению с недостатками других известных офицеров. Во время кампании Фримонта в Миссури, я знал одного генерала, который впоследствии получил заслуженное уважение всего народа за талант и доблесть. Его штаб-квартиры являлись средоточиями ночных оргий, где виски и покер правили от заката до рассвета. По утрам его палатка была похожа на странный музей бутылок, стаканов, сахарных чаш, игральных карт, золотых и серебряных монет и банкнот. Я знал и другого западного офицера, который, в разгар битвы при Миссури — судя по сообщениям газет — вдохновлял своих людей такими словами:

— Вперед, парни! Помните о Лайоне! Помните о старом флаге!

Он так кричал, но в тот момент врага и близко не было, а сам он пьяным валялся на земле. Впоследствии, посыпав голову пеплом, он получил какую-то небольшую должность, и его позор никогда не был предан гласности.

После Энтитема, один генерал, хорошо известный как в Европе, так и в Америке, был объявлен инвалидом после поразившего его в грудь осколка снаряда. На следующее утро он рассказал мне об этом, заверяя, что ему все еще трудно дышать и внутри сильно болит. Но истина в том, что это были последствия после бутылки виски — соблазн ближе познакомиться с ней был слишком велик, и он не справился с ним!

После Коринфа репутация Поупа сильно пострадала от ложного сообщения, будто он взял в плен 10 000 человек. За этот рапорт ответственен только Халлек. Поуп шел позади. Один из участвовавших в бою его подчиненных телеграфировал ему следующее:

«Леса полны деморализованных и бегущих кто куда мятежников. Некоторые из моих офицеров оценивают их число до десяти тысяч. Многие из них уже пришли к нам».

Поуп, не изменив ни одной буквы, отправил это сообщение — в котором нет ни слова о пленных — Халлеку, а Халлек, очень страдая от своего поражения у Коринфа, телеграфировал, что Поуп сообщил ему о взятии в плен десяти тысяч мятежников. Репутация Поупа как честного человека, была сильно подорвана, и газеты нещадно бичевали его.

Один из моих товарищей, раненый и больной, лежал в доме генерала Клинтона Б. Фиска в Сент-Луисе. В воскресенье днем генерал читал ему из Библии рассказ о первой контрабанде. Им впервые был слуга амаликитянина, который пришел в лагерь Давида и сказал, что если ему пообещают свободу, он покажет царю Израиля путь, который позволит ему застать врасплох и уничтожить врагов. Он получил требуемые гарантии, царь напал на врага и полностью его уничтожил. Пока наш хозяин читал список захваченных Давидом трофеев, пленников, рабов, женщин и стад домашнего скота, больной журналист поднял исхудавший палец и простонал:

— Остановитесь, генерал, просто посмотрите вниз, в конец этого списка и скажите, не подписан ли он генерал-майором Джоном Поупом!

Наконец, армия Халлека достигла Коринфа, но птичка улетела. Никакое другое событие этой войны не отразилось так положительно на мятежниках, и настолько дискредитировало юнионистов, как уход Борегара. Он совершенно не беспокоился до тех пор, пока снаряды Халлека не начали летать в 14-ти футах от его собственной головы. А затем, продолжая энергично отстреливаться, он покинул город, не оставив ни одной пушки, ни одной санитарной повозки и даже ни одного больного или раненого.

С тех пор Халлек утратил прозвище «Старый Хитрец», данное ему каким-то очень одаренным богатым воображением человеком, и которое ласкало слух его солдат. Единственное, что он сделал хорошо, и что понравилось всем — так это его две небольшие публичные речи. Когда он впервые вошел в Сент-Луис и был вынужден выйти к людям, он сказал:

— С вашей помощью я выгоню врага из Миссури.

Вернувшись в него снова после того, как в Вашингтоне его назначили главнокомандующим, он произнес столь же краткую речь:

— Джентльмены, я обещал выгнать врага из Миссури, и я сделал это!

Армия генерала Халлека, 23-е апреля, 1862 года

Прибыло большое пополнение. Лес, в пышной листве, наполнен

«…лесными ароматами,

Благоуханием цветов и меда»[122],

и сладостью цветов яблонь и вишен покинутых садов.

11-е мая

Хотя и медленно, но мы продвигаемся. Штаб-квартира Поупа уже у границ Миссисипи. Перед ним вы можете увидеть несколько сотен акров засеянного хлопком поля и большой луг, усыпанный буграми могил погибших после недавней горячей перестрелки. Останки сотен погибших в этом бою лошадей, медленно тлеют под грудами присыпанных сверху землей рельсов, так что их разложение никак не испортит здешнего воздуха.

Далее, наши пехотные пикеты поднимают ружья и приказывают вам остановиться. Если вас сопровождает полевой офицер или у вас есть пропуск «согласно приказу генерал-майора Халлека», вы сможете перейти этот Рубикон. Тремя милями дальше находятся наши кавалерийские посты, одни парни в седлах, другие развалились в тени рядом с их пасущимися лошадьми, но всегда бдительно наблюдают за всем, что происходит. На небольшой поляне, в полумиле от вас, через стекла бинокля вы видите одинокого всадника в сером. Иногда к нему присоединяются двое или трое, а иногда и сорок или пятьдесят, но они держатся как можно ближе к лесу и чуть что, сразу скрываются в нем. Это пикеты противника. Вы слышите барабаны мятежников и пронзительный свист паровозов из находящегося в трех милях от них Коринфа.

19-е мая

По всему нашему фронту, почти ежедневно, разносились звуки ружейных выстрелов, а земля содрогалась от канонады. Небольшим стычкам уделяли мало внимания, но то, что в каждой из них погибало от пятидесяти до ста человек, являлось свидетельством истинного масштаба войны.

Мы чувствуем, как дрожит земля, и вопросительно смотрим на телеграфистов.

— Это в центре у Бьюэлла, или справа — у Гранта, — отвечает телеграфист.

Если эта дрожь не усиливается и вскоре заканчивается, дальнейшие вопросы не задаются. По ночам, разбуженные звуками яростной перестрелки, мы поднимаем головы, прислушиваемся к сигналу тревоги и, не услышав его, закутываемся в свои одеяла и снова отбываем к покровителю сна.

Прокатимся со мной миль на пять от штаб-квартиры Халлека. Местность холмистая и покрыта лесами, несколько хлопковых полей и плантаторских усадеб. Красивые небольшие рощи в сочетании с зелеными лугами и пшеничными полями — восхитительное зрелище, пахнет весной, и густая богатая листва уже кажется,

«… Многоцветьем и мелодией июня,

Когда она блещет красотой и поет свою летнюю песню!»[123]

Вот опустевший лагерь дивизии, которая прошла дальше. Трое или четверо местных фермеров собирают бочки, ящики и другой оставленный войсками хлам.

А вот солдаты на учениях, они строятся в боевой порядок, стрелки впереди всех, то рассыпаются, то снова собираются в группы — в зависимости от того, какой поступит приказ.

За этими белыми палатками наши солдаты, в серых рубашках и синих штанах, работают лопатами. Они насыпают высокий вал, снабженный амбразурами для пушек. Мы уже построили пятьдесят миль земляных укреплений.

Немного позади — тяжелые осадные пушки, откуда их можно было быстро установить на места. Немного впереди — полевая артиллерия — лошади запряжены и привязаны к деревьям, готовы к использованию в любой момент. Рядом с работающими — их товарищи, которые исполняют более естественные для них обязанности солдата, в их руках оружие, и они готовы отразить любое нападение врага. Ружья, с их сверкающими на солнце дулами и штыками, уложены в длинные ряды, в то время как остальные солдаты небольшими группах либо стоят, либо сидят под деревьями, либо играют в карты, либо читают письма или газеты. Более 20-ти тысяч экземпляров ежедневных газет с Запада и Нью-Йорка продаются в армии по 10 центов за каждый. Почти столько же почтовая служба отправляет из лагерей солдатских писем.

Как только работы над этим валом закончены, мы проходим еще на несколько сотен ярдов вперед и начинаем следующий — вот почему мы так медленно продвигаемся к Коринфу.

Пройдите еще дальше, и вы встретите пехотные пикеты. Конные часовые — как только начинается перестрелка, сразу же отходят назад. Будучи на самой передней кромке вы иногда мельком видите мятежников — «Серых», как их называют в лагере, из их коричневых мундиров из грубой ткани, окрашенной ореховым экстрактом. Они прячутся за деревьями, и, если вы разумный человек, и сами спрячьтесь за деревом и будьте очень осторожны, когда выглядываете из-за него.

И вот один из стрелков замечает вас. П-ф-ф! — и от дула его ружья вверх взмывает облако дыма. Потом вы слышите хлопок и резкий, звенящий «пи-и-и-и» летящей пули! Многие из артиллеристов — долговязые и худощавые миссисипцы и техасцы, чьи винтовки иногда поражают насмерть с 10-ти и 12-ти сотен ярдов. Вчера один из них спрятался в пышной кроне и убил нескольких наших солдат. Кончилось тем, что один из наших стрелков взялся за него и шестым выстрелом спустил его на землю. Прицельная стрельба — это ненужное обострение и без того ужасной войны, но если враг допускает такое, вам ничего не остается, кроме как ответить в той же манере.

Воровство — это неизбежное явление лагерной жизни — «Перемещенье» — сказал бы умный человек[124]! У меня есть конь, некрасивый и костлявый, но хороший ходок. Я совершенно осознанно сделал свой выбор. Его выкрадывали пять ночей подряд, но днем вора вместе с ним никто не видел, и утром мой конь всегда оказывался на месте. Мой друг и сосед по палатке «Карлтон» из «The Boston Journal» был очень амбициозен. Красивые лошади являлись самой большой страстью его многокрасочной жизни. Но необычная лошадь просто создана для того, чтобы ее украсть. И вот целую неделю, в семь часов утра каждый день, наш чернокожий слуга засовывал свою курчавую голову в палатку и будил нас таким приветствием:

— Завтрак готов. Мистер Коффин, вашей лошади снова нет.

Благодаря тщательному поиску и небольшим вознаграждениям, она была обнаружена у какого-то кавалериста, который утверждал, что видел, как она убегает. После того, как бедную скотину загнали в загон и едва не убили черенком от грабель, несчастное животное, едва способное пройти десяток шагов, снова было украдено и уже никогда больше не появилось снова. Мой друг теперь частенько вспоминает своего эффектного коня и последнюю пятидолларовую купюру, которую он потратил на бесполезные поиски.

Кейро, штат Иллинойс, 21-е мая

Генерал Халлек изгнал всех корреспондентов из армии, заявив, что он обязан убрать абсолютно всех «посторонних», дабы полностью избавиться от военного шпионажа. Его отказ принять какие-либо гарантии их лояльности и бдительности даже от самого Президента доказывает, что этот предлог являлся просто низкопробной уловкой. Истина заключается в том, что Халлек желает, чтобы о его действиях страна знала только по официальным отчетам. Выражение — «Врет, как бюллетень» стало пословицей.

Журналисты получили личные приглашения остаться при армии от своих друзей-офицеров — от генерал-майоров до лейтенантов, и, полагая, что их присутствие в армии столь же законно и необходимо, как и присутствие любого солдата или офицера, они решили не прятаться среди них, словно преступники, а просто продолжать жить, как жили. Их индивидуальные претензии не интересны публике, тем не менее, в отношениях между военными и правами прессы и народа есть большие проблемы.

Глава XXII

Никакие поводы для войны не могут полностью оправдать ожесточенность женщин-мятежников. Поддавшись женским чарам, тысячи молодых людей вопреки своим личным желаниям и симпатиям, вступили в армию Конфедерации. Иногда именно женщины проявляли невероятную злобу и кровожадность. Это самое поразительное свидетельство того, как изуверская суть рабства отразилась на отсутствии в них того очарования, нежности и сострадания, за которые мы так любим женщин.

Один южанин-юнионист, владелец многих рабов, сказал мне:

— Полагаю, за десять лет, я ни разу не ударил ни одного из моих негров. В том случае, когда надо было их наказать, этим всегда занималась моя жена.

Получается, что если бы у него имелись нуждающиеся в регулярном избиении лошадь или мул, он вложил бы бич в руки своей маленькой дочери и научил ее владеть им с самого младенчества? Сколько же в ней должно быть злобы и жестокости, если ее жертва — человек — самое святое, что сделал Бог — его земной образ и его храм!

До того, как мы вошли в Мемфис, больные и раненые военнопленные Союза находились в очень плохом состоянии. А высокообразованные, благородные женщины из зажиточных слоев ухаживали за ранеными мятежниками. Часто посещающие федеральные госпитали из любопытства, они так обращались к стонущим пациентам:

— Я хотела бы дать вам лекарство! И вы никогда больше не будете сражаться с Югом!

Как же это контрастировало с самоотверженностью северянок — ухаживавших как за своими солдатами, так и за вражескими!

Вечером, 5-го июня, в Мемфисе, генерал Джефф Томпсон, командующий мятежнической кавалерией и коммодор Эдвард Монтгомери, командующий флотом мятежников, заявили в «Gayoso House», что следующим утром состоится битва, в которой флот янки примерно через два часа будет уничтожен.

Сразу после рассвета, флотилия мятежников, находясь в двух милях от города, атаковала нас. У нас имелось пять броненосцев и несколько таранных кораблей, которые были тогда экспериментальными. Это были легкие, проворные небольшие суда с кормовым колесом, и их двигатель не был защищен от выстрелов. Битва произошла на глазах всего города. Несмотря на то, что она началась очень рано, за ней наблюдали около 10-ти тысяч местных жителей, собравшихся на высоком мысу — тревожная и возбужденная толпа. Но и мятежники, и юнионисты особой активности не проявляли.

Пока оба флота окутывали друг друга дымом, полковник Эллет, принявший решение либо победить, либо умереть, смело продвигался вперед со своими маленькими таранами — «Монархом» и «Королевой Запада». Его хрупкие и плохо защищенные суденышки, шли прямо на корабли мятежников. Одно из них ударило большую канонерку «Стерлинг Прайс» с такой силой, что деревянная обшивка левого борта треснула, и колесо оказалось отдельно от своего двигателя. «Прайс» беспомощно пошел вниз по течению и сел на мель. Другой таран Эллета на полном ходу врезался в «Генерала Лоуэлла» и разрезал его пополам. Тот наполнился водой и пошел на дно.

С берега это выглядело очень эффектно. Вот «Лоуэлл», украшенный праздничными гирляндами, с множеством стреляющих из пушек канониров, а вот маленький таран — взрезающий его борт — и вот он уже камнем идет на дно. Через три минуты даже его высокие дымовые трубы скрылись под водой. Множество барахтающихся в воде мятежников были спасены моряками федерального флота.

Затем мимо пронесся еще один таран — он атаковал «Борегара» и через свои шланги обрушил на его палубу ошеломляющий вал воды, в то время как его канониры прятались и не смели даже носа показать находившимся в нескольких футах от них стрелкам Эллета. Один из кораблей мятежников хотел уничтожить таран, но юркий кораблик нанес ему резкий удар и сразу же отступил. Тот взорвался, и от этого взрыва «Борегар» моментально пошел ко дну, «взорвавшийся на своей же мине»[126].

«Самтер» и «Литтл Ребел», оба вышедшие из строя, оказались на арканзасском берегу. «Джефф Томпсон» был подожжен и оставлен экипажем. Спустя несколько ударила невероятная ослепительная вспышка света, вверх взмыло гигантское облако черного дыма, а оглушающий грохот, казалось, потряс землю до самого ее центра. Еще через несколько секунд воздух заполнился летающими обломками. Это взорвались хранилища боеприпасов, и канонерка мятежников с шумом и громом исчезла в глубинах реки.

В «Генерала Брэгга» угодил 50-ти фунтовый снаряд, который сорвал длинную доску обшивки чуть ниже ватерлинии, после чего, в полузатопленном состоянии он был захвачен. Уцелел только «Ван Дорн» — он сбежал.

Битва продолжалась всего один час и три минуты. Это был самый поразительный, драматический и памятный эпизод всей войны. С нашей стороны никто не пострадал, кроме совершившего со своими маленькими таранами столько невиданных доселе подвигов полковника Эллета. Рана от поразившего его ногу осколка оказалась смертельной.

Как только наш флот причалил, на берегу появилось множество мальчиков-газетчиков, которые секундой позже уже мчались по улице с криком:

— Ваши «New-York Tribune» и «Herald» — всего лишь 10 центов!

Город еще не был официально сдан, а корреспонденты уже прогуливались по его центральным улицам. В «Gayoso House», сразу же под именем ушедшего генерала мятежников они подписали свои имена и заказали обед.

Мемфисские сецессионисты, которым предвещали осаду, которая могла бы посоперничать с Сарагосой и Лондондерри, еще две недели после нашего прибытия находились в состоянии глубокого оцепенения. Они удивленно протирали глаза, видя офицеров Союза и журналистов-аболиционистов, которые совершенно не выражали никакого желания либо вешать их, либо вымазывать в смоле и вываливать в перьях. Вспоминая свой последний визит, я чувствовал особое удовлетворение от того, что кроме моей подписи в регистрационной книге, я — к огромному списку присутствовавших здесь газет, добавил и название газеты, в которой я работал.

В день захвата, один пьяный моряк, который семь месяцев безвылазно пробыл на одном из суден, отправился на берег, чтобы «повеселиться». С двумя первыми попавшимися пути негритянками, он прогуливался по Мэйн-Стрит. Мемфисские мятежники очень страдали от возмущения, и только об этом и говорили.

— Если таким образом, сэр, — заметил один из них, — ваши люди хотят наладить отношения с южными джентльменами и леди — если они хотят принудить нас ежедневно созерцать столь омерзительное зрелище дружеского общения с неграми, это может очень плохо для них закончиться. Неужели они и в самом деле думают примирить людей таким способом?

Я мягко предположил, что эпоха примирения прекратилась в тот момент, когда началась эпоха боевых действий. Матроса арестовали и посадили под замок.

Наши офицеры свободно ходили по улицам. Никто из граждан ни разу не оскорблял наших солдат, ни одна женщина — как это было в Новом Орлеане, не плевала в лица «захватчиков». Юнионисты встретили нас как братьев, с которыми они так давно не виделись. Одна леди извлекла из устроенного в ее камине тайника национальный флаг, который пролежал там с самого начала войны. В воскресенье, при выходе из церкви, один лоялист рассказал мне, что он очень радовался, узнав, что янки захватили Форт-Донелсон, но того, кто сообщил ему эту новость, с траурным выражением лица, он спросил:

— Плохи наши дела, не так ли?

И только добравшись до дома, он, его жена и его сестра, дали выход своей неистовой радости. Кричать «Ура!» он не мог, и поэтому, чтобы разрядиться, он три или четыре раза просто перепрыгнул через обеденный стол!

Было много и истинных мятежников, наблюдавших за нами, словно тигр из клетки. Внешне спокойные, они зловеще замечали, что они надеются, что наши солдаты не будут злить людей — дабы избежать кровопролития. Они спорили на невероятные суммы, что войска Стерлинга Прайса способны уничтожить всю армию Союза, ежедневно распространяли вести о том, что конфедераты отбили Новый Орлеан и Нэшвилл и таинственно намекали на летальность желтой лихорадки и о том, что еще может произойти.

Негры сияли от счастья. Они радовались невероятно, а канцелярия прово просто ломилась от толп негритянок в ярких и многоцветных головных тюрбанообразных повязках, желающих получить пропуск для поездки на Север. Мы обнаружили, что Мемфис такой же вялый как Сирия, где, как писал в своем «Юсуфе» Браун, он видел только один всплеск активности — падающего с крыши человека! Но вскоре открылись магазины, и с Севера повалили торговцы. Большинство из них были евреями.

Повсюду мы видели эти огромные темные глаза и яркие, характерные черты этого странного и предприимчивого народа. Я видел, как один из них, в сопровождении своих «филистимлян» шел в военную тюрьму. Пикет задержал его с партией туфель и ботинок на 10 000 долларов, которые он продавал Дикси. Свой провал он переживал невероятно спокойно, не оплакивая ни золото, ни свою дочь, ни свои ботинки, ни свою свободу — самодовольно улыбаясь и дымя вонючей сигарой. Но в его темных и печальных глазах мерцал огонек скрытой мести, которая, несомненно, обрушилась на первого же несчастного клиента, который попал в его лапы после его освобождения.

Глядя на посетителей обеденного зала «Gayoso», можно было подумать, что это потерянные колена Израиля собрались для встречи Миллениума.

Многие из них занимались контрабандой, снабжая мятежников пищей и даже боеприпасами. Спустя несколько месяцев эти грубейшие злоупотребления побудили Гранта выпустить радикальный указ, изгоняющий всех евреев из его департамента — распоряжение, которое Президент сразу же весьма мудро отменил.

Лидеры мятежников уничтожили весь хлопок, сахар и мелассу, которую они могли найти, но теперь все эти вещи стали понемногу появляться. Один джентльмен в своей наглухо заколоченной гостиной хранил 50 тюков хлопка. Сотни других таких тюков были спрятаны в лесах, на чердаках и в подвалах. Очень много было спрятано сахара. Один человек, закапывая 15 хогсхедов, забыл сверху насыпать курган, чтобы отвести от этого места воду. Когда же он снова откопал их, от хранившейся в них сладости и следа не осталось! Все хогсхеды оказались пусты.

17-го июня в город прибыла небольшая группа офицеров Союза. Безусловно, они явились не с праздника. Их загорелые лица, пыльная одежда и измученные лошади четко свидетельствовали о том, что они много прошли и много воевали.

Один из всадников, в синем кепи и простой рубашке, не носил никаких знаков различия, но его выдавал своеобразный блеск его темных и выразительных глаз. Этот скромный солдат был генерал-майором Лью Уоллесом, его дивизия прибыла несколькими часами позднее. Он остановился в «Gayoso», в тех же комнатах, которые до него поочередно занимали четыре генерала Конфедерации — Пиллоу, Полк, Ван Дорн и Прайс.

«The Memphis Argus» — злобная газета Сецессии, снова получила возможность работать, хотя тон ее был очень неприятным. Генерал Уоллес сразу же обратился к ее владельцам со следующей нотой:

«Поскольку закрытие вашей редакции может причинить вам вред, я посылаю м-ра Ричардсона из „The New York Tribune“ и м-ра Нокса из „New York Herald“, — двух джентльменов с большим опытом — чтобы взять на себя ответственность за редакционный отдел вашей газеты. Общее управление и коммерческие вопросы остаются за вами».

Издатели, с радостью готовые принять любые условия, согласились, и с тех пор каждое утро, прежде чем отправить «The Argus» в печать, мы просматривали присланную нам на утверждение корректуру.

На первом параде первого полка Уоллеса — 11-го Индианского пехотного, присутствовали сотни мемфисцев, которым очень хотелось посмотреть на военный строй северян. На их мундирах не было никаких украшений и праздничных аксессуаров. Их великолепно вычищенное оружие сверкало в угасающем солнечном свете — сплошная полоса полированной стали, но вот несколько потрепанная униформа утратила свой шик на полях очень многих кровавых сражений. Промаршировали они просто великолепно. Зрители-сецессионисты громко аплодировали, испытывая чувство бессознательной гордости тем, что эти солдаты являлись их соотечественниками-американцами. Этот парад заставил их забыть о своей любимой теории «пять к одному».

— Что ж, Джон, — спросил один из стоявших рядом со мной, — скольким полкам из них, как ты думаешь, один из наших может дать хорошую взбучку?

— Я думаю, что даже с одним справиться буде очень нелегко! — ответил тот.

За несколько месяцев до нашего прибытия юнионист — служащий «Memphis and Ohio Railroad» продал своему другу-сецессионисту часы. После нескольких тщетных попыток получить деньги, он, наконец, написал угрожающее письмо. Должник отправил своему докучливому кредитору такое послание:

«Сэр, лично я думаю — как и все наше общество — что вы — чертов черный аболиционист, и если вы еще хоть раз откроете свой рот, вам обреют голову и отправят в страну ваших свободных ниггеров, где вам и место, и я клянусь, что так и сделаю».

Лоялист взял на заметку и «аболициониста», и другие оскорбления, — он был в ярости и постоянно помнил о них. Уже после прибытия нашей армии, встретив своего должника на улице, он жестоко избил его. Нашему прово сообщили об этом деле, как об «оправданном нападении», и арестованного освободили.

В покинутом офисе «The Appeal» мы нашли следующую рукопись:

«ВЫЗОВ

Мы протестуем против нечестивого решения Президента — пойти войной против Юга за то, что он отказался принять то, что неприемлемо для южан. Что заставило юношей нашей страны, моих братьев, встать — и заняться этой грязной работой — изгнанием проклятых наемников с нашего солнечного Юга. Его земля слишком свята, чтобы по ней топтались эти негодяи и нищеброды, а воздух слишком чист для них.

Цивилизация унижена и оскорблена, и я вызываю любую аболиционистку или черную республиканку и предлагаю ей встретиться со мной на линии Мейсона-Диксона, чтобы с помощью пары револьверов Кольта или любого другого оружия — по их выбору — я могла получить полное удовлетворение за нанесенное мне оскорбление.

Виктория Э. Гудвин, Спринг-Дэйл, Миссиссипи, 27-е апреля 1861 года».

Деньги Конфедерации были весьма забавным сочетанием литературы и финансов. В обращении были различные купоны и чеки с надписями «Для покупки на 25 центов», а также огромное разнообразие мелких бумажных денег. На одной их таких купюр, которые выдавал пекарь, было написано: «Двадцать пять центов за перевозку или кондитерские изделия» — в зависимости от того, что требовалось хозяину. Другой купон гарантировал предъявителю «Двадцать пять центов от „Mississippi and Tennessee Railroad Company“ за проезд или перевозку груза!»

Один из моих знакомых купил в Чикаго по цене 10 центов за дюжину несколько литографических копий обычных банкнот Конфедерации, обещавших выплатить их предъявителю через полгода после заключения мира между Соединенными Штатами и Конфедерацией по 10 долларов за каждую. Торговец из Мемфиса, зная, что они не настоящие и изготовлены для продажи просто как сувениры, посчитал, что они выглядят намного лучше оригиналов, охотно взял их в обмен на деньги штата Теннесси. Мой друг несколько дней прожил в отеле, расплачиваясь этими деньгами, и полагал, что это очень выгодно и недорого. Когда армия Кертиса находилась на севере Арканзаса, наши офицеры нашли у деревенского аптекаря несколько неразрезанных листов его платежных купонов — пока еще им не подписанных. В соседней деревне один из офицеров, покупая в местной лавке виски, предложил бакалейщику банкноту Национального казначейства. Торговец отказался принять ее — она, несомненно, хороша, но после ухода армии у него могут быть неприятности. Он хотел либо золото, либо банкноты Конфедерации. Офицер показал ему один из купонов и спросил, возьмет ли он его. «О да, — ответил торговец, — это хорошие деньги, то, что мне нужно!» И он фактически отдал 250 бутылок виски в обмен на эти неподписанные купоны, которые ему тотчас, в его присутствии, отрезали от огромного листа!

В последних числах июня генерал Грант, сопровождаемый только своим штабом, часто ездил из Коринфа в Мемфис, на 90 километров, по кишащей партизанами территории.

Постояльцы «Gayoso House» с большим любопытством поглядывали на этих тихих, немного сутулых, внешне ничем не отличавшихся от обычных фермеров мужчин в хлопчатобумажных мундирах и широкополых шляпах — мало разговаривающих и много курящих — они уже стали на путь, который привел их к всемирной известности и уважению.

В Мемфис на обычной лодке прибыло несколько урожденных арканзасцев, с ними была молодая леди. Отправляясь в путь, они думали, что через несколько часов они встретятся с нашими канонерками, и поэтому взяли с собой провизии только на один день, но зато вполне приличное количество шампанского. Привыкшие к роскоши и безделью, под палящим солнцем, они пять дней гребли против сильного течения Миссисипи — голодные и изнуренные. Пять ночей они спали на земле, на заболоченном берегу, терзаемые москитами. В конечном итоге их благословенным ковчегом стал броненосец «Сент-Луис».

Во время боя у Сент-Чарлза на Уайт-Ривер, от снаряда мятежников взорвался паровой котел канонерки «Маунд-Сити». Испуганные артиллеристы и моряки, многие из которых получили жуткие ожоги, попрыгали в воду. Конфедераты, прячась за деревьями на берегу, совершенно сознательно стреляли в ошпаренных и утопающих!

Халлек продолжал командовать в Коринфе. По какой-то непонятной причине его официальные телеграммы генералу Кертису в Арканзас и коммодору Дэвису, в Миссисипи, передавались не в зашифрованном виде, и линия не охранялась, хотя и проходила по хорошо контролируемой мятежниками территории. В июле, телеграфисты Мемфиса предположили, что их телеграммы кто-то перехватывает. Однажды передача одного сообщения была внезапно прервана восклицанием:

— К черту! Ура Джеффу Дэвису!

Индивидуальность проявляется как в телеграфировании, так в почерке. М-р Холл, мемфисский телеграфист, мгновенно опознал говорящего — по тому, что музыканты называют «стилем» — как своего бывшего северного коллегу. И послал ему следующее сообщение:

— Сэвилл, если ты не хочешь, чтобы тебя повесили, уходи. Наша кавалерия уже окружила тебя со всех сторон.

После небольшой паузы удивленный мятежник ответил:

— Как ты узнал меня? Я здесь уже четыре дня и знаю обо всех ваших военных секретах, но теперь, похоже, времена изменились, и мне кажется, что мне пора заканчивать. Прощайте, ребята.

Он сбежал. В лесу он разрезал провод, вставил свой и с помощью своего устройства просматривал наши официальные телеграммы, в которых были указаны местоположение и точное количество войск Соединенных Штатов в Мемфисе. Сразу же были приняты срочные меры, чтобы впредь подобной утечки информации больше не было.

В июле командование принял Шерман. Однажды к нему пришел один несчастный, чтобы узнать, как ему вернуть обратно своих беглых рабов.

— Я знаю только один способ, сэр, — ответил генерал, — обратиться к Маршалу Соединенных Штатов.

Ничего не подозревающий плантатор отправился на поиски этого гражданского чиновника.

— У вас к нему дело? — спросил его федеральный капитан.

— Да, сэр, я хочу вернуть своих негров. Генерал Шерман говорит, что именно он может сделать это.

— Несомненно, это правда. Так говорит закон.

— Он сейчас в городе?

— Я думаю, скорее всего, нет.

— А когда, как вы думаете, он уехал?

— Думаю, когда пал Самтер.

Наконец, плантатору стало ясно, что «Закон о беглых рабах» сразу же после того, как были изгнаны офицеры Соединенных Штатов, потерял юридическую силу. Он грустно вернулся к Шерману и спросил, нет ли другого способа восстановить его имущество.

— Не имею никакого представления.

— Что же мне делать?

— Закон предусмотрел способ решения подобных вопросов для таких рабовладельцев как вы в таких случаях, но вас оно не удовлетворило и вы разбили машину. Но даже если она вам не нравится, вам бы лучше отремонтировать ее.

7-го и 8-го марта 1862 года состоялась битва при Пи-Ридж в Арканзасе. Нашей армией командовал генерал Кертис. Для того чтобы принять участие в этой битве, бригада Вандевера совершила форсированный марш — с 2-х часов ночи до 10-ти часов вечера они прошли 41 милю. Сражение было очень жестоким, но упорство западных солдат окончательно разгромило повстанцев.

Так случилось, что с Кертисом тогда был только один нью-йоркский корреспондент. Во время битвы он был ранен осколком артиллерийского снаряда. Он отправил свой отчет, со спокойным самодовольством полагая, что он совершенно эксклюзивен.

Но двое других нью-йоркских журналистов из Сент-Луиса, узнав о битве, сразу же поехали к Ролле — ближайшей железнодорожной станции — хотя и в 195-ти милях от Пи-Ридж. Изучив очень немногословные официальные телеграммы, зная, какие в ней участвовали войска, и, ознакомившись с местом сражения по рассказам местного старожила, они написали подробные статьи об этой двухдневной битве.

Использовав все свое воображение, они детально описали каждый эпизод этого сражения. Их отчеты были очень красочны и убедительны. «The London Times» опубликовала один из них, объявив его самым лучшим военным репортажем за всю историю американской войны. Публиковавшие эти отчеты в течение нескольких месяцев подряд редакторы, не знали, что они были полностью вымышленными. Это были всего лишь «Богемские шалости», и они являются единственными отчетами, написанными кем-либо из авторитетных журналистов во время этой войны.

После битвы 15-ти тысячная армия Кертиса продолжила свой трудный путь по Арканзасу. Она не поддерживала никаких коммуникаций, все свои запасы она несла с собой. Когда провизия заканчивалась она захватывала ближайшие мельницы, заготавливала питания на одну-две недели, а затем снова шла вперед.

Каждый день злорадствующие мемфисские мятежники радостно рассказывали нам о том, что армия Кертиса после ужасной резни была захвачена или просто сама сдалась в плен. В течение нескольких недель мы ничего не знали о ней. Но внезапно она появился в Хелене, у Миссисипи, в семидесяти пяти милях ниже Мемфиса, пройдя по вражеской территории более шестисот миль. Несмотря на нездоровый климат, солдаты прибыли абсолютно здоровыми, усталыми и оборванными, но в прекрасном настроении и с огромным обозом. Самой популярной была шутка, что каждый рядовой привел с собой одну лошадь, одного мула и двух негров.

Военные корреспонденты, испытывающие невероятное отвращение к дискомфорту и совершенно несъедобной пище Миссури, Арканзаса, Теннесси и Миссисипи, часто пророчествовали то, что им самим казалось чем-то невероятно экстравагантным и смешным:

— Когда война войдет в Цинциннати или Чикаго, здесь все станет по-другому. Мы будем развалясь в креслах сидеть в нашей гостинице и наблюдать за сражениями.

Но в сентябре эта шутка стала реальностью. Брэгг, оставив Бьюэлла далеко позади в Теннесси, вторгся в Кентукки и серьезно угрожал Цинциннати.

Было объявлено военное положение, и все жители Цинциннати начали вооружаться, участвовать в учениях и строить укрепления. За один день 25 000 горожан внесли в списки свои имена и были распределены по ротам. Четыре тысячи человек работали над укреплениями Ковингтона. Владельцы газет копали окопы. Конгрессмены, актеры и художники либо расхаживали с ружьями как заправские солдаты, либо трудились в штабах.

Из мансард, подвалов и кухонных кладовых извлекли несколько тех, кто пытался уклониться от строя и войны. Один парень, одетый в платье своей жены, мыл руки, и в таком виде и был обнаружен патрулем. Немецкая гвардия сорвала с него кринолин и с хохотом отправила в рабочую команду.

Пришли новые волонтерские полки из Индианы, Мичигана и других северо-западных штатов. Фермеры, молодые и старые, прибывали тысячами, со своими ружьями и старыми мелкокалиберными винтовками. Они были везде — на рынке, в общественных зданиях, на улице. Они приезжали даже из Нью-Йорка и Пенсильвании, до тех пор, пока генерал Уоллес не был вынужден телеграфом сообщить всем, что больше людей не требуется.

У одного из этих деревенских парней не было другого оружия, кроме старой сабли времен Революционной войны. Однажды утром на Сикамор-Стрит собралась огромная толпа зевак — он вытащил из ножен проржавевший клинок, внимательно осмотрел затупившуюся кромку, опустился на колени и осторожно целых полчаса правил ее о край каменной плиты. Затем, решив, что сабля достаточно остра, он вновь вернул ее ножны и с видом победителя пошел дальше. Его серьезность и торжественность были так комичны!

Прежде чем в погоне за Брэггом отправиться на Север, Бьюэлл должен был покинуть Нэшвилл. Военный губернатор Теннесси Эндрю Джонсон умолял, уговаривал и угрожал, но безрезультатно. Он торжественно заявил, что, если армия уйдет, он со своими четырьмя полками останется в Центральном Теннесси, будет защищать город до последнего солдата и погибнет под его руинами прежде, чем он достанется врагу. В конце концов, Бьюэлл оставил гарнизон, хотя и не очень многочисленный, но вполне способный защитить Нэшвилл.

Осада Цинциннати оказалась непродолжительной. Ветераны Бьюэлла и воодушевленные волонтеры вскоре заставили мятежников убраться восвояси. И тогда, и впоследствии, как только они появлялись севернее Теннесси и Вирджинии, это всегда для них плохо заканчивалось. Южный военный гений не умел ни военные корабли строить, ни на земле Севера сражаться.

Мэриленд захвачен, Франкфурт брошен, Нэшвилл оставлен, Теннесси и Кентукки сдались почти без боя, мятежники угрожали великой коммерческой столице штата Огайо — вот какие катастрофически позорные новости и события тех времен. Это были, пожалуй, самые мрачные дни той войны. Мы горько расплачивались за ошибки многолетней и неверной национальной политики.

Глава XXIII

Во время осады Цинциннати я получил от исполнительного редактора следующую телеграмму:

«Немедленно возвращайтесь в Вашингтон».

Через час я уже сидел в поезде.

В столице меня ждал приказ присоединиться к Потомакской армии. Это было первое вторжение Ли. Губернатор и главные чиновники Пенсильвании почти удвоили армию Конфедерации, оценив ее силы в 200 000 человек.

Добравшись до Фредерика, штат Мэриленд, я увидел в этом маленьком городе больше флажков Союза, чем в любом другом — конечно, если учитывать общее количество жителей. Люди были исключительно лояльны. Он расположен в гористой местности, и четырех милях от него я видел орошаемые прозрачными водами ручьев извилистые и плодородные долины, сплошь покрытые кукурузными посевами, белые, украшенные диким виноградом фермерские домики, едва заметные из-за многочисленных окружающих их яблоневых деревьев, а огромные стога сена и копны убранной пшеницы обрамлены

«Серыми амбарами, глядящими с туманных холмов,

Над тусклыми водами широких долин»[130].

Дороги были переполнены нашими солдатами — бронзовые лица и окрепшие от долгой борьбы мускулы. Они только что одержали победу у Саут-Маунтин, где Хукер применил свой уникальный военный гений в бою над облаками, в молниеносном бою сбросив врага с неприступных высот.

Героическая Потомакская армия, которая сражалась лучше, проигрывала чаще и понесла больше потерь, чем любая другая федеральная армия, теперь, вдохновленная победой, ликовала. Но как же жутко были обременены солдаты! Ружье, запас провизии, ранец, одеяла и одежда — общий вес всего этого иногда достигал 50-ти фунтов. Эти современные атланты никак не могли поспорить в скорости с мятежниками.

Позади шли колонны оборванных и жалких военнопленных, длинные санитарные обозы с нашими ранеными — у некоторых из них руки на перевязях или окровавленные повязки на шеях или головах, госпитали для мятежников, наполненные стонами несчастных утративших руки или ноги, одиннадцать наших неопознанных солдат, мирно лежащих на обочине, в ожидании, когда их товарищи выкопают для них могилы, тела мертвых и непогребенных мятежников, либо поодиночке, либо группами лежащие у скал или изгородей, и, наконец — хирург мятежников — в сине-сером мундире, с белым флагом, ухаживает за своими ранеными.

В течение всего утра и первой половины дня я слышал грохот далекой канонады, и, в конце концов, в 4 часа вечера, у небольшой деревни Кидисвилл мое путешествие закончилось. На крайнем левом фланге я нашел своего старого друга, которого не видел много лет — полковника Эдварда Э. Кросса из 5-го Нью-Хэмпширского пехотного. Когда-то журналист в Цинциннати, потом — горняк в Аризоне, а затем полковник Мексиканского полка, его жизнь была красочной и полной романтики.

Живя в Аризоне, он вызвал сильное неудовольствие местных политиков-рабовладельцев. Их самозваный делегат в Конгресс Моури, бросил ему вызов — полагая, вероятно, что поскольку Кросс был с Севера, он не принял бы дуэль, но Кроссу было наплевать. Он сразу же принял вызов с условием стреляться на винтовках Бернсайда с 10-ти шагов! Вероятно, Моури тоже был готов сказать Фальстафу:

«Если бы я знал, что он храбр и так искусен в фехтовании, я бы скорей дал ему провалиться к чертям, чем вызвать его»[131].

Оба стреляли метко. Их секунданты поставили их так, чтобы сильный ветер прерий, как можно сильнее мешал им. Первая пуля оцарапала ухо Моури. Второй — срезал локон волос Кросса.

— Почти попал, не так ли? — спокойно спросил он секунданта.

На третьем выстреле винтовка Моури дала осечку. Его друзья настаивали на том, что он имеет право на повторный выстрел. Противная сторона заявила, что это неправильно, и что если он попытается это сделать, они его пристрелят. Но Кросс снял напряжение, он рассудил, что Моури имеет такое право, и со скрещенными на груди руками спокойно ждал. Будущий конгрессмен оказался достаточно умен, чтобы выстрелить в воздух. Вот так и закончился этот бескровный поединок, и журналисту более никто не угрожал.

Годом или двумя позднее я случайно оказался в Эль-Пасо, Мексика, почти сразу же после того, как Кросс посетил этот древний город. Старый собор, все еще стоящий на своем месте, был возведен задолго до высадки пилигримов на Плимут-Рок. Поднявшись на колокольню, Кросс снял и унес с собой язык старого испанского колокола, который висел там с первого дня. Благочестивые местные жители были очень возмущены и наверняка убили бы этого охотника за реликвиями, если бы поймали его. Я много слышал от них проклятий по этому поводу.

Теперь же, я приветствовал его в тот момент, когда его люди, расположившись на кукурузном поле, перестреливались с пикетами противника. Сам он сидел сарае, повсюду свистели пули, а некоторые из них иногда и стучали по его стенам. Он только что вернулся из боя — пули конфедератов в двух местах разорвали его рубашку, но самого его не зацепили. В сторону мятежников мимо нас пробежал какой-то солдат.

— Мой юный друг, — сказал Кросс, — если вы не хотите быть продырявленным, вам лучше вернуться.

Только он договорил, как — пинг! Пуля пробила шляпу солдата, который до сего момента прекрасно чувствовал себя позади нас. А еще через секунду недалеко от нас взорвавшийся снаряд осыпал нас комьями грязи.

Ночь мы провели в доме юниониста — жителя Кидисвилля. Генерал Мэрси — тесть Макклеллана и начальник штаба, сидевший там за вечерним столом, с любопытством осведомился, как нам удалось пробраться на передовую, поскольку в то время журналисты были официально изгнаны из армии. Мы заверили его, что тут сработала некая «хитрость», о деталях которой никто не должен был знать.

Один из корреспондентов «Tribune» не покидал армии со времен кампании на Полуострове, и поскольку он постоянно оставался в своем подразделении, в его статусе никто и никогда не сомневался. Другой, который лишь номинально являлся штабным, носил саблю и выполнял офицерские обязанности. У меня имелся старый пропуск, без даты, выданный от имени генерала Бернсайда, дававший право его предъявителю в любое время покидать его штаб и снова возвращаться, что позволяло мне беспрепятственно проходить через любые посты.

Мэрси подготовил жилье для Макклеллана, часом позже пришло сообщение о том, что генерал решил, что значительно лучше спать на земле, рядом с бивуачным костром и быть примером для своих солдат.

Прошлой ночью разведка сообщила о капитуляции нашей армии войскам «Каменной Стены» Джексона, сдаче Харперс-Ферри и неприступных Мэрилендских высот.

Наш командир — полковник Майлз — искупил свою вину собственной жизнью, он был убит случайной пулей сразу после капитуляции. Полковник Томас Г. Форд, бывший лейтенант-губернатор штата Огайо, который тогда находился на высотах, заявлял, что имел письменный приказ от своего командира Майлза, в котором тот предоставлял ему право самому решать вопрос об отступлении, но он не смог предъявить этого документа и заявлял, что потерял его. Он покинул эту важную позицию почти без боя. Это выглядело так, словно он спустился с ободка чашки, чтобы занят оборонительную позицию на ее дне. Потом он предстал перед трибуналом, но избежал наказания и ушел в отставку благодаря милосердию Президента Линкольна. В любой другой стране он был бы расстрелян.

16-го сентября генерал Макклеллан разместил свою штаб-квартиру в большом и прохладном кирпичном фермерском доме.

Под одним из старых деревьев сидел генерал Самнер — ему 64, он высокий, снежноволосый, подвижный и по-солдатски подтянутый. В нескольких ярдах от нас, на стоявшую совершенно открыто группу офицеров внезапно обрушились два снаряда — они упали совсем рядом с ней. Офицеры тотчас разбежались в разные стороны.

— О, — заметил Самнер с улыбкой, — похоже, что эти снаряды очень напугали наших юных джентльменов!

Возможно, старому боевому коню доставляло удовольствие видеть, как кого-то обстреливают — безразлично чем — снарядами, или ружейными пулями.

Рядом с ним, подперев щеку рукой, на земле лежал другой офицер — с двумя звездами генерал-майора.

— Кто это? — спросил я своего коллегу.

— «Забияка» Джо Хукер, — ответил он.

Бакенбарды, довольно тяжелое лицо и румяные, как у застенчивой девушки щеки — он был совсем не таким, каким я его себе представлял.

Вечером, во главе своего корпуса, предшествуемого пионерами, срывающими ограды, чтобы очистить путь колонне, Хукер выступил к Энтитем-Крик. Его молочно-белого коня — идеальную мишень для стрелков-мятежников, можно было издалека отчетливо увидеть на фоне густой зелени окружающей местности. Я не мог поверить, что он ехал в бой на таком коне — это казалось чистым самоубийством.

Через час мы сделали привал, и кавалерия отправилась на разведку. Затем м-р Джордж У. Смолли из «The Tribune» сказал мне:

— Через пять минут они вернутся. Давайте проедем немного вперед и посмотрим.

Поскакав далее по дороге, и подождав две-три минуты, мы услышали три выстрела шестифунтовых — через очень небольшие промежутки — а потом, взобравшийся на дерево маленький флейтист закричал:

— Вот они, несутся как черти, мятежники за ними!

Вскоре из огромного облака пыли появились наши солдаты, вернувшиеся в большой спешке и полном беспорядке. Они внезапно нарвались на вражеских артиллеристов, и те сразу же открыли по ним огонь.

— Мы разгромим их, — сказал Хукер после того, как командир отряда отчитался о поездке.

— Как, генерал, — в ответ спросил майор, — у них же пушки!

— Ну, сэр, — ответил Хукер, — а разве у нас меньше? Вперед!

Макклеллан, который до сих пор шел в авангарде, отошел в тыл. Хукер, вместе с командующим дивизией генералом Мидом, рванул вперед. Генерал Мид — темноволосый, очень похожий в своих очках на школьного учителя. Зеленые луга, сверкающие ручьи и пышные леса своей тихой красотой обволакивали нас. Подняв свои блестящие ружья, в великолепных новых мундирах и под развевающимися знаменами, люди Хукера уверенно пошли вперед.

Предшествуемые огромным количеством стрелков мы шли вперед, но врага перед нами не было. Наша линия составляла три четверти мили в длину. Хукер находился на краю правого фланга, вместе со своими стрелками.

Приблизившись к кромке леса, издалека, с левой стороны, до нас донесся звук ружейного выстрела. Потом был другой, потом еще один, и в одно мгновение вся наша линия вспыхнула, словно груженый порохом обоз — одним ярким языком пламени.

Прямо перед нами, за узкой полоской леса, так близко, что казалось, что мы можем добросить до нее камешек, пряталась огромная орда мятежников, почти мгновенно исчезнувшая в облаке дыма своих пушек и ружейных выстрелов.

Мой коллега и я находились лишь в нескольких ярдах от Хукера. Это было очень жаркое место. Мы не слышали визга отдельной пули, напротив — объединившись, они слились в общий гул, похожий на шум большой фабрики Лоуэлла. Воздух был наполнен ядрами и снарядами, но все они тогда пролетали над нашими головами.

Хукер — до сего момента обычный человек — в тот момент, когда загремели пушки, вдруг стал могучим гигантом. Его глаза сверкали великим гневом битвы. Казалось, он точно знает, что нужно сделать, чтобы показать всем, что он тут хозяин, и произвести впечатление на всех его окружающих. Обратившись к одному из своих офицеров и указывая на какую-то точку, он сказал:

— Идите и скажите капитану…, чтобы он немедленно поставил там свою батарею!

Он отправил еще несколько распоряжений различным своим подразделениям и батареям, и у него остался только один адъютант. Снова нетерпеливо оглядев лес, Хукер приказал ему:

— Идите и скажите капитану…, чтобы он сию секунду установил здесь свою батарею. Боже мой, как он сможет отсюда всыпать их пехоте!

К этому времени несколько из наших гвардейцев уже погибли. Наши лошади постоянно вздрагивали и шарахались в разные стороны. Один снаряд вспахал землю прямо перед моим вздыбившимся конем, а другой взорвался недалеко от м-ра Смолли, взметнув в воздух громадное облако пыли. Перепрыгнув через невысокий заборчик, Хукер на своей белой лошади оказался в находившемся поблизости саду, и мы с удовольствием последовали за ним. Хотя до него было не более 30-ти ярдов, тем не менее, чтобы добраться до него, нам потребовалось время.

Тут, подстегнутая тремя пришедшими один за другим приказами, на взмыленных лошадях примчалась долгожданная артиллерийская батарея. В мгновение ока она развернула свои пушки и тотчас принялась поливать огнем противника, который также нес очень большие потери и из-за наших стрелков. Прошло лишь несколько секунд, и они дрогнули. Сквозь клубы густого дыма мы видели как, то назад, то вперед, двигались их ряды, а затем они треснули, словно лед весной на реке. Хукер поднялся в седле и громовым голосом воскликнул:

— Они бегут! Бог проклял их! Вперед!

И все сразу же пошли вперед. Наступил вечер, начало темнеть. Проведя с «Забиякой» Джо Хукером достаточно много времени, я отправился назад. Свежие войска шли вперед, а отставшие среди скал деревьев следовали за ними.

Потихоньку двигаясь вдоль травянистого склона, искренне считая, что я в полной безопасности, я был вырван из своих глубоких размышлений пушечным ядром — вызванный им ветерок освежил мне лицо и заставил мою лошадь немного отступить назад и встать на дыбы. Через мгновение за моей спиной пролетело еще одно, и в свете вспышки от взрыва железнодорожной колеи, которую проложили наши солдаты, я увидел, как оно словно мяч катится по склону прямо поперек нашей одетой в синее и неуклонно идущей вперед колонны. Разрыв, который оно произвело в ней, сразу же закрылся.

Санитары на носилках относили раненых в повозки.

В девять часов вечера вышел к одному фермерскому дому, окруженному несколькими нашими пикетами. Мы не осмелились зажечь свечи, мы все еще находились в радиусе действия неприятельских пушек. Хозяин дома и его семья ушли. Я привязал лошадь к яблоне и лег на пол в гостиной, вместо подушки подложив под голову седло. В течение всей ночи, время от времени мы слышали звуки ружейной перестрелки, и первым кого я увидел на рассвете, был командир пикета, трясший меня за плечо.

— Друг мой, — сказал он, — вам лучше как можно скорее уйти. Здесь слишком жарко для штатских.

Я поехал по полю, потому что на лугу было уже опасно.

Так началось долгое и упорное сражение при Энтитеме. Наши позиции составляли три мили в длину с Хукером на правом фланге, Бернсайдом на левом и большим участком посередине, занятым только артиллерией, а Фитц-Джон Портер и его храбрый корпус стояли в резерве. С рассвета и почти до самой темноты обе великие армии сражались как атлеты, напрягали каждый мускул, теряли в одном, восполняли в другом месте, а во многих местах упорно сражались на одной и той же земле, атакуя друг друга снова и снова. Это был жестокий и кровопролитный бой, и никто не мог знать, как он закончится.

С одного из холмов за ним наблюдало около 5-ти тысяч зрителей. Поскольку он находился довольно далеко, в тот день из них пострадало не более трех человек. Макклеллан и его штаб заняли другой — в полумиле от места боя.

«О Боже! Как это красиво,

Для тех, чьи брат и друг тут не сражались»[133].

Никто из тех, кто видел эту величественную панораму, не мог ни описать ее, ни забыть ее. Бились отчаянно — за каждый холм и долину, за каждое кукурузное поле, за каждую рощу и каждый куст.

Пушки палили непрерывно. Частенько мы насчитывали до 60-ти выстрелов в минуту. Это было похоже на гром, а ружейные выстрелы звучали словно дробь дождевых капель во время апрельского ливня. По огромному полю носились потерявшие наездников лошади и обезумевшие люди. Фонтаны грязи от ударов ядер и взрывающихся снарядов, длинные темные пехотные шеренги, покачивающиеся туда и сюда, окутанные клубами ружейного дыма, ярко-красные вспышки и струи белых дымков с каждым выпущенным снарядом — и над всем этим — ослепительные лучи яркого солнца, озаряющие и поле сражения, и его окрестности — от далекого леса на горизонте, до синих гор на южном берегу Потомака.

Мы ясно видели всю нашу линию, кроме крайнего левого фланга — Бернсайд был скрыт холмами. А иногда и пехоту, и кавалерию мятежников. Мы видели, как они давят на наших людей и слышали их ликующие вопли. Затем наши синие колонны двигались вперед, и с крепкими отборными проклятиями оттесняли их назад. Один раз мы видели как большой отряд одетых в коричневое и серое мятежников, в погоне за федералами быстро прошел через кукурузное поле. На мгновение и те, и другие исчезли за холмом. А затем на склоне показались наши измученные солдаты, яростно преследуемые разгоряченным врагом. Но тут появились две длинные, вооруженные сияющими ружьями шеренги синих, которые до сих пор прятались за холмом и ждали. Дистанция была небольшая, и их огонь был смертельным.

Мятежники мгновенно подались назад и снова скрылись за холмом, а наши войска горячо их преследовали. Через несколько секунд они снова появились уже на кукурузном поле. И тогда, когда они шли так плотно, словно пчелиный рой, одна из наших ближайших к ним батарей открыла по ним огонь. Мы отчетливо видели взрывы снарядов, а иногда даже думали, что видим и летящие по воздуху куски человеческих тел. Посетив это поле на следующий день, я насчитал тела 64-х мертвых врагов, лежащих почти одной сплошной массой.

Хукера ранило еще до полудня, и его унесли с поля. Если бы его не вывели из строя, он, вероятно, поставил бы уверенную точку в этой битве. Прекрасно осознавая, что это был один из величайших дней в истории мира, он сказал:

— Я с радостью принял бы смерть от руки врага ночью, если бы я смог сражался с рассвета до заката.

На левом фланге Бернсайду, под контролем которого был крепкий и высокий каменный мост, было очень тяжело. Макклеллан отклонил все его настойчивые просьбы о подкреплении, несмотря на то, что в резерве оставался лучший корпус всей армии.

15-й Массачусетский пехотный повел в бой 550 человек, а вернулся только со 150-тью. 19-й Массачусетский, из 406-ти человек, потерял всех, кроме 147-ми, в том числе всех сержантов и первого лейтенанта. 5-й Нью-Хэмпширский — 300 храбрых солдат — потерял 110 рядовых и 14 офицеров. Полковник Кросс, который редко покидал битву без ранений, в самом начале дня был поражен в голову осколком снаряда, но с багрово-красным лицом и затуманенными кровью глазами он вел своих людей до тех пор, пока не закончил битву.

Ночью четверо корреспондентов «Tribune» — свидетелей битвы, собрались в небольшом фермерском доме. При скупом свете тусклой свечи, в крохотной, набитой ранеными и умирающими комнате, они готовили свои короткие и поспешные сообщения.

Мистер Смолли был рядом с Хукером с того момента, как выстрелила первая пушка. Под ним погибли две лошади, его одежду дважды порвали пули. Без пищи, без сна, сильно измученный как физически, так и морально, он отправился в Нью-Йорк, составив свой доклад уже в поезде, при слабом свете свечного огарка.

В Нью-Йорк он прибыл в семь часов утра, станки уже ждали его. И лишь через час о его рассказе об этой битве, заполнившей 5 колонок «Tribune» на улицах во все горло кричали мальчики-разносчики газет. Несмотря на плохие условия, в которых он рождался, он был ярким и правдивым и считался лучшим боевым репортажем за всю войну.

Глава XXIV

В минуту некоторого затишья Макклеллан решил проехаться вдоль линии передовых позиций. По дороге он встретил генерала из Массачусетса — своего старого друга и одноклассника.

— Гордон, — спросил он, — как твои люди?

— Они сражались превосходно, — ответил Гордон, — но теперь они несколько разбросаны.

— Соберите их сейчас, мы должны сражаться сегодня ночью и завтра тоже. У нас прекрасные возможности. Мы либо сломим мятежников здесь, либо погибнем на этом поле.

Армия была воодушевлена. Все ожидали, что наутро Макклеллан возобновит атаку, но, несмотря на то, что он обладал многотысячным свежим резервом, и поражение для него означало лишь прекращение атаки, но для врага — с рекой в его тылу — она закончилась бы полным разгромом, он, все же, не решился продолжать. Поступив так, он совершил самую большую ошибку из всех, что совершались в этой войне.

Четверг был определен днем отдыха — отдыха в виде трехмильной прогулки, чтобы собрать и вывезти в тыл всех раненых, а мертвых похоронить. Это был день, когда войска стояли на своих позициях, но битва не велась — лишь одиночные ружейные и пушечные выстрелы — но никаких атак и попыток пройти вперед стороны не предпринимали.

Проезжая через позиции генерала Кауча, я видел как мятежники и наши солдаты, свободно перемещаясь по оспариваемой земле, собирали своих раненых. В четверти мили находилась вражеская батарея, я рассматривал ее через бинокль, и тут один из часовых крикнул мне:

— Оставьте его, сэр! Если «Джонни»[135] заметят его у вас, они вас тотчас застрелят.

Перед позициями Хэнкока реял белый флаг. Хэнкок — прямой и подтянутый, с гладко выбритым лицом, светлыми глазами и каштановыми волосами — самый элегантный генерал нашей армии — в сопровождении Мигера, выехал на кукурузное поле и встретился там с молодым и очень боевым бригадиром мятежников Роджером А. Прайором. Прайор утверждал, что он увидел белый флаг, и в связи с этим спрашивал, не означает ли это, что мы просим о перемирии, чтобы забрать своих мертвых и раненых. Хэнкок с негодованием отвергнул это предположение и заявил, что поскольку мы весь день стояли на этой земле и помогали всем раненым независимо от того, в чьей они армии они сражались. Он предложил прекратить любую стрельбу, пока эта работа не будет завершена. Прайор отказался, и через десять минут стрельба возобновилась.

Нет ничего ужаснее великой победы за исключением великого поражения, говорил Веллингтон. Хотя битва при Энтитеме и не закончилась полной победой, но все же она была очень впечатляющим сражением. Наши потери составляли 12 352 человека, из них около 2 000 погибших.

У придорожных оград кукурузных полей, на протяжении ста ярдов, я насчитал более двухсот мертвых мятежников — оставшихся там, где они встретили свою смерть. В других местах они лежали и поодиночке, и группами, а иногда и массой, словно куча дров. Они лежали — одни — сильно изуродованные, другие — без явных внешних ран — в самых разных и иногда странных положениях. У всех были почерневшие лица. Некоторые все еще сжимали в руках свое оружие, другие — с поднятыми руками, а иные — указывая пальцем в небо. Несколько человек лежали на ограде, через которую они как раз перелазили, когда их настигла смерть.

На то, чтобы вывезти всех раненых ушло несколько дней. Многие из них были ужасно изуродованы, но самое ужасное из того, что я видел — солдатом, с рукой, с которой пуля срезала три пальца, оставив на их месте лишь клочки окровавленной плоти.

Враждующие армии до самого заката стояли напротив друг друга, пикеты могли бы даже камешками перебрасываться. В пятницу утром армия мятежников находилась в Вирджинии, а национальная — в Мэриленде. Ночью Ли увел свою армию за реку. Он не оставил нам никаких земляных укреплений, но после него осталось изрытое снарядами, пропитанное кровью и покрытое толстым слоем мертвых поле. В его опустевших лагерях кроме разного мусора мы нашли две поврежденные пушки, несколько сотен отставших от его армии солдат, 2 000 раненых и огромное количество непогребенных мертвецов, но ни одной полевой пушки или зарядного ящика, санитарной повозки или фургона, ни одной палатки, ни даже фунта боеприпасов. Он унес с собой все, что ему удалось взять в Мэриленде, и Харперс-Ферри.

Армия и вся страна были очень разочарованы.

Боливарские высоты, 25-е сентября 1862 года

Прощай западный Мэриленд и его несчастные и преданные Делу люди! Прощай Шарпсбург, изуродованный пулями и снарядами, как никакой другой городок Америки, но оказавший нам такой теплый прием, который может исходить только от чистого сердца! Прощай Энтитем и та славная среда, когда наша армия совершила подвиг, не имеющий равного в мировой истории, и роковой четверг — когда она разрешила противнику легко и неторопливо сойти в долину, преодолеть непростой брод и уйти к Виргинским высотам! Наша армия могла быть остановлена, но никогда — быть взятой в плен или разгромленной. Поражение означало только остановку, успех — полной и окончательной победой. Враг понял это и выскочил из западни.

Три дня назад наша армия двигалась вдоль левого берега Потомака, по узкой, извилистой дороге вдоль Мэрилендских высот, вброд через реку, чуть выше черных опор железнодорожного моста, затем по руинам Правительственного Арсенала, мимо ставшего знаменитым благодаря Старому Джону Брауну паровозного депо, через грязный, старомодный, похожий на азиатский, Харперс-Ферри, почти полностью уничтоженный войной и городок Боливар — на эти высоты, где мы разбили наши палатки.

Позади и ниже нас неслась бурная река, со сверкающей на перекатах обычно темной водой. По ним, спотыкаясь и падая, шли наши отставшие солдаты. Дальше — мрачные, густо поросшие лесом Мэрилендские высоты. А вдали, на том берегу змеящейся между холмами реки — дивизионный обоз — снежно-белые крыши фургонов — очень четко видимый на более темном фоне реки и гор.

Две недели назад Армия Рабства обменялась несколькими выстрелами с Армией Свободы как раз у этого депо, где в течение двух дней Старый Джон Браун держал в страхе всю Вирджинию. Неделю назад покой его стен снова были потрясен громом канонады, когда армии снова встретились в безрезультатной битве. Вчера вечером, на расстоянии ружейного выстрела от него, 30 000 солдат радостно приветствовали президентскую «Прокламацию об освобождении рабов».

2-е октября

Вчера прибыл Президент Линкольн, вместе с Макклелланом, Самнером, Хэнкоком, Мигером и другими генералами он осмотрел войска. Он был в черном и шелковом цилиндре, и его высокая и стройная фигура и простая одежда, невероятно контрастировали с широкими плечами, синими мундирами и золотым шитьем командующих генералов.

Он необычайно тих и молчалив, выглядит усталым и озабоченным. Он с большим интересом осмотрел старое депо. По его словам, он напомнил ему об обычае Иллинойса называть паровозы в честь животных, как на принято на флоте, например, «Олень», «Антилопа», «Летучий голландец», etc. Во времена Джона Брауна новый локомотив был назван «Трусливые Вирджинцы».

Везде, где он появлялся, армия восторженно приветствовала его.

13-е октября

Кавалерийский рейд генерала-мятежника Стюарта, по тылам нашей армии, через Мэриленд, Пенсильванию, и обратно, включая вполне благополучный переход через Потомак, является одной из постоянных тем всех наших разговоров. Это было сделано дерзко и великолепно. Возвращаясь, Стюарт прошел в пяти милях от штаб-квартиры Макклеллана, которая располагалась в полумиле от всей армии и охранялись только нью-йоркским полком. Некоторые из офицеров штаба очень возмущались, когда им говорили, что у Стюарта имелись все возможности запросто взять в плен нашего командира.

Чарльз-Таун, штат Вирджиния, 16-е октября

Разведывательный рейд под командованием генерала Хэнкока. Колонна быстро прошла по широкой дороге, обширным, засеянным кукурузой полям, мимо утопающих в садах величественных фермерских усадеб, окруженными стогами сена амбаров — далеко за пределы расположения наших войск, по оспариваемым землям, в обход вражеских пикетов, до самого Чарльз-Тауна, и, тем не менее, врага нигде не было видно.

Мы уже начали подумывать, что Конфедераты — это миф. Но внезапно раздался выстрел, потом еще один, и еще, и, вокруг нас запели винтовочные пули, с резким звуком срезающие тонкие ветви деревьев.

Обе наши батареи мгновенно зарядили пушки и ответили. Наша колонна вышла на дорогу. Почти все снаряды мятежников угодили в яблоневый сад в двадцати ярдах от нее, но наши люди, тем не менее, несмотря на ужасный обстрел, хотели взобраться на деревья и набрать яблок.

Я еще не привык инстинктивно наклонять голову при звуке летящего ядра, но некоторые из бывалых солдат сидели совершенно прямо и смеялись, что напомнило мне о том, что сказал Наполеон одному молодому офицеру: «Друг мой, если бы это ядро действительно было твоей судьбой, оно обрушилось бы на тебя и убило насмерть даже, если бы ты сидел в ста футах под землей».

Мы хорошо видели кавалерию мятежников. Идущий впереди был на молочно-белом коне — это делало его очень заметным. Но стрелкам никак не удавалось снять его, пока он весьма самодовольно наблюдал за артиллеристами, словно наслаждаясь этим зрелищем. Некоторые из наших офицеров утверждают, что они видели этого уникального коня и его хозяина во всех битвах — от Йорктауна до Энтитема.

Артиллерийская перестрелка продолжалась около часа, в ней мы потеряли восемь или десять человек, затем мятежники покинули Чарльз-Таун, и мы вошли в него.

Солдат очень интересовало все связанное со знаменитым стариком, который два года назад погиб на поле, которое находится недалеко от нашего лагеря. Они посещают его сотнями, а также и корт-хауз, ныне разоренный и заброшенный — где его судили, и где он произнес свою бессмертную речь. Они внимательно осматривают тюрьму, где он писал и произнес столько зажигательных речей. По мере того, как наша колонна проходила мимо нее, лишь одно лицо смотрело оттуда на нас — лицо негра за зарешеченным окном. Как же он оживился, заметив нас, а его слова:

«Его душа идет в поход»[136].

подхватил весь Пенсильванский полк!

Наши пикеты заметили одинокого всадника с корзиной на локте, довольно бодро трусившего прямо к ним. Это был темный мулат, лет около 35-ти, и по их приказу он остановился.

— Откуда вы?

— Южная армия, капитан.

— Куда направляетесь?

— К вам.

— Чего вы хотите?

— Защиты, босс, ведь вы не вернете меня назад, не так ли?

— Нет, конечно. Чей вы слуга?

— Капитана Ретта из Южной Каролины. Вы слышали о м-ре Барнуэлле Ретте — редакторе «The Charleston Mercury», капитан — его брат и командует батареей.

— Как же вы ушли?

— Утром капитан дал мне 15 долларов. Он сказал: «Джон, поезжай и купи масла и яиц». И вот, босс (широкая улыбка), я отправился в путь. Я надвинул шляпу на глаза и на лошади капитана с этой корзиной на локте прошел через все наши пикеты. Они ни разу не остановили меня, но если бы так случилось, я бы им показал это.

И он извлек из кармана написанный карандашом приказ капитана Ретта, пропускать его слугу Джона на его лошади, отправленного за маслом и яйцами.

— А зачем же тебе тогда защита?

— Так говорили в Мэриленде, перед «Прокламацией».

— Что ты знаешь о «Прокламации?»

— Прочел об этом в ричмондской газете, сэр.

— О чем же?

— О том, что каждый раб будет свободен после 1-го января. Разве не так, босс?

— Что-то вроде этого. Как ты научился читать?

— Меня научила одна леди из Нью-Йорка.

— Ты когда-нибудь слышал о Старом Джоне Брауне?

— Слышал ли я о нем! Да благословит вас Господь, его жизнь в моем сундучке в Чарльз-Тауне, я читал ее многим цветным людям. Они просто боготворят Джона Брауна. Просто скажите, что вы его друг, и любой раб расцелует ваши ноги, если вы позволите ему. Они считают, что если бы он только был жив сейчас, он был бы королем. Как его боялись белые люди! Это было в воскресенье утром. Я прислуживал за столом в Миллс-Хауз, в Чарльз-Тауне. За столом завтракала леди из Массачусетса. «Джон, — говорит она, — я хочу увидеть негритянскую церковь. Какая самая лучшая?» «Сегодня не получится, миссус», — сказал я ей. «Почему же нет?» — «Потому что м-р Джон Браун поднял восстание в Вирджинии, и сегодня никто не пускает негров на улицу». «Что ж, — говорит она, — им бы лучше позаботиться, чтобы церкви для белых не закрылись».

Этот действительно, по-настоящему, хорошо воспитанный и разумный беглый раб, будучи приведенный к Макклеллану, очень ясно и скромно отвечал на все вопросы о численности и организации армии мятежников. В конце беседы он с тревогой спросил:

— Генерал, вы ведь не вернете меня назад, не так ли?

— Да, — ответил Макклеллан с улыбкой. — Полагаю, я это сделаю.

— Я надеюсь, вы не сделаете этого, генерал (очень серьезно), я пришел к вам за помощью, и я надеюсь, что вы этого не сделаете.

— Ну, тогда, Джон, ты можешь либо остаться с армией, если хочешь, или поехать туда, куда тебе угодно. Никто и никогда не сможет снова сделать тебя рабом.

— Да благословит вас Бог, генерал! Я верил, вы меня не выгоните. Вы лучший друг, который когда-либо у меня был. Я никогда не забуду вас, до самой смерти.

Боливарские высоты, 25-е октября

— Вид, открывающийся с гор у Харперс-Ферри, — сказал Томас Джефферсон, — стоит путешествия по Атлантике.

Давайте попробуем получить такое удовольствие немного попроще, взойдя на Мэрилендские высоты. Сегодня воздух свеж и приятен. Это сезон, когда:

На полпути до вершины, вы даете своей лошади возможность отдохнуть, и сами отдыхаете среди бутылкообразных дальгренов, уверенно убивающих с 35-ти сотен ярдов и способных бросить свой снаряд на три с половиной мили, черных и внушительных парротов, с их железными затворами и блестящих бронзовых гаубиц. Вдали, достижимый только пешим, длинный земляной бруствер, где две наши роты отразили атаку полка южан. Какой же высоты должен был достичь вал войны, если его брызги долетели до самых горных вершин! Здесь, на самом ее пике, находится открытая палатка Сигнального Корпуса. На ней табличка:

«ИНСТРУМЕНТОВ НЕ ТРОГАТЬ, ВОПРОСОВ НЕ ЗАДАВАТЬ!»

Внутри два наблюдателя через стационарные бинокли смотрят на отдаленные высоты и периодически сообщают — «45», «169», «81,» etc., а третий их записывает. Каждое число — это буква, слог или сокращенное слово.

Глядя через длинную трубу на одну из семи сигнальных станций, находящуюся от четырех до двадцати миль отсюда, вы видите белый флаг с нарисованной на нем какой-то черной фигурой. Он поднимается — несколько махов вправо, столько же влево. Затем появляется другой флаг, и так они по очереди сменяют друг друга.

Таким образом на расстояние передается от одного до трех слов в минуту. Сигнальщик медленно читает вам прибывшее издалека сообщение: «Двести — кавалеристов — мятежников — везут — сюда — по — дороге — из — Чарльз-Тауна — пушку», и на это уходит пять минут. Пять миль — это немного, но сообщения могут быть отправлены и на двадцать миль. Сигнальный корпус идет впереди — он выполняет очень важную работу. Несколько сигнальщиков были убиты, несколько получили ранения.

Вы сейчас на самом пике Блу-Ридж, на 4 000 футов выше уровня моря, и на 1 000 футов выше Потомака.

По тропинке, по которой вы пришли сюда, идет пони. На спине пони — негр. На голове негра — ведро с водой. Далее — мул, везущий мешок с кофе и два бочонка с водой. Так сюда доставляется провизия. Ранним утром вы имели возможность любоваться только безбрежным морем холодного белого тумана. Теперь — вы видите все вокруг в радиусе двадцати миль так же хорошо, как свой сад с крыши собственного дома.

Вы видите серебряной ниточкой убегающий вдаль Потомак, время от времени исчезающий за кустарниками, скалами и островами. У ваших ног лежит Плизант-Вэлли — гигантский каньон — на две мили пропахавший горы. В нем полно лагерей, белых палаточных городков и пушек. Вы видите уютные домики, большие и хорошо заполненные амбары, краснокирпичные мельницы, соломенно-желтые поля, засеянные кукурузой, темные лесистые холмы, зеленые луга, многокрасочные сады и маленький искристый ручеек. Туманная дымка дополняет этот горный пейзаж, а легкий ветерок словно поет вместе с Уиттьером:

Вы видите полки на строевом смотре, длинные темно-синие шеренги и ярко сияющие штыки. Поступает команда разойтись, шеренги превращаются в ротные колонны, и в движении к своим квартирам, они похожи на чудовищных допотопных и тысяченогих рептилий.

А на вершине далекого холма, у кромки леса, в центре палаточного городка находится штаб-квартира Бернсайда. Через увеличительное стекло вы видите перед ней солдата, чье честолюбие все же имеет предел. Он дважды отказался стать главнокомандующим всей армии. Вон он — Бернсайд, любимец солдат, в синей рубашке, вязаном жакете и кавалерийских сапогах — с откровенным, мужественным лицом и смеющимися глазами.

Под вашими ногами и Боливарские Высоты, увенчанные палатками Кауча — выцветшие от долгой службы — словно тусклый весенний лед. Вы видите причудливый старый городок Харперс-Ферри и блики Потомака — золотистые при закатном свете — деревья и скалы, отражающиеся в его сонном лице.

Солнце садится, и по мере того, как вы медленно идете вниз, тускнеет красота западных холмов, но та великолепная картина, которую вам посчастливилось увидеть, навсегда, в самых ярких красках запечатлевается в вашей памяти.

Глава XXV

После того, как армия покинула Харперс-Ферри, небывало ускоренным шагом за 9 дней она прошла 30 миль!

Вирджинцы восточнее Блу-Ридж в большинстве своем были убежденными сецессионистами. Войска, которые вели себя очень прилично среди юнионистски настроенных жителей штата Мэриленд, ощущали эту разницу и, естественно, грабили этих «египтян». Я думаю, если бы фараон увидел, что по территории его страны идет голодная и враждебная сила, он бы, наверняка сразу же отпустил людей.

В присутствии армии многие исповедовали своего рода лояльный нейтралитет или нейтральную лояльность, но я не слышал ни об одном белом вирджинце, который бы заявлял о себе, как о безусловном юнионисте.

Однажды вечером, в Вудгроуве, узнав, что нам не нужно быть в лагере до полуночи, я искал ужина и ночлега в самом лучшем из имевшихся тут домов. Мой хозяин — джентльмен среднего возраста и его две молодые незамужние сестры были рады развлечь хоть кого-нибудь имеющего отношение к армии, чтобы защитить свое жилище от всяких бродяг.

Старшая девушка, 18-ти лет, была просто помешана на войне. Она заявила, что твердо отказалась бы от рая, если бы узнала, что там есть кто-то из янки. Она скорее бы с радостью поцеловала самого грязного и оборванного солдата из армии мятежников повстанцев. Я решил не говорить с ней о политике, и мы беседовали на другие темы.

Вечером на ночлег прибыли генералы Горман и Бернс. Убедившись, насколько чувствительна эта бедная девушка, они выражали свои взгляды в весьма категоричной форме. Хорошо образованная и с весьма острым язычком, она очень волновалась, и кровь очень часто приливала к ее лицу, но она справлялась с ними.

— Кстати, — весело спросил Бернс, — вы когда-нибудь читали «The Tribune»?

Она возмущенно ответила:

— Сами ее читайте! Я бы даже щипцами к ней не прикоснулась! Это самая мерзкая и жалкая негро-аболиционистская газетенка в мире!

— Да, так многие считают, — продолжил Бернс. — Тем не менее, здесь присутствует один из ее корреспондентов.

— В этой комнате?

— Да мадам.

— Он даже хуже вас пришедших сюда, чтобы погубить нас! Где он?

— Вот он, в уголке, читает письма.

— Я думаю, вы меня обманываете, это не корреспондент «Tribune», я вам не верю. (Обращаясь ко мне) Этот офицер янки говорит, что вы пишете для «The New York Tribune», но ведь это же неправда, не так ли?

— Увы, правда, мадам.

— Ну, как же, ведь вы же, похоже, джентльмен. Это неправда! Вы просто решили разыграть меня!

Наконец, убедившись, что ожидаемой от меня вспышки ярости она не дождется, она так энергично атаковала Бернса, что тот был очень рад, когда смог избежать столь неравного поединка. Она неустанно настаивала на том, чтобы он всегда носил свою звезду, иначе никто не догадается, что он генерал, если он появится без мундира, что он хуже самого паршивого янки, etc.

На следующий день в Аппервилле я спросил у настороженно рассматривающей нас из-за двери женщины:

— Видели ли вы сегодня утром пикеты мятежников?

Она с негодованием ответила:

— Нет, а почему вы называете их мятежниками?

— Как вам угодно, мадам, а как вы их называете?

— Я называю их героями Юга, сэр!

После того, как пришло разрешение, в нашу армию стали приходить негры.

— Что ж, дядюшка, — спросил я у седовласого патриарха, — ты тоже мятежник, как и все остальные?

— Нет, сэр, с чего это мне быть мятежником? Я много раз хотел прийти к вам, да вот все ждал и наблюдал.

Наблюдение и ожидание! Четыре миллиона негров наблюдали и ожидали с начала войны до самой «Прокламации» Президента Линкольна.

Будучи на марше, майор О'Нил из штаба генерала Мигера отправился к Бернсайду с сообщением — тот шел в нескольких милях левее нас. По дороге он встретил отряд одетых в синие мундиры кавалеристов, но он ничего тогда не заподозрил. Чуть позже он обнаружил, что это были переодетые люди Стюарта, и что он стал их пленником. О'Нил только что по обмену вышел из Либби-Призон, и будущее его теперь было печальным. Обрадованные мятежники отправили его в свою штаб-квартиру в Блумфилде — с лейтенантом и еще двумя конвоирами. Однако, по прибытии, они увидели, что в городе пусто.

— Интересно, куда же они подевались, — сказал офицер мятежников. — А, вот они! Охраняйте пленного, а я пока поговорю с ними.

И он помчался по улице к приближающемуся отряду конников. Как только он приблизился к ним, они вскинули свои карабины и закричали:

— Сдавайтесь!

Он совершил ту же ошибку, что и майор О'Нил, и принял нашу кавалерию за своих людей. Итак, проведя в руках мятежников три часа, О'Нил снова оказался среди своих в компании трех взятых в плен мятежников.

Рабовладельцы очень жаловались на наших грабителей-солдат. Один очень богатый плантатор, который сам не сильно пострадал, нарисовал мне ужасную картину надвигающегося голода.

— Я-то стерплю! — восклицал этот вирджинский пексниф[140], — но это так тяжело для моих негритят, которые мне так же дороги, как и мои собственные дети, очень тяжело!

На его коленке сидел один из этих юных африканцев, — такой же белый, как и бегавшие по комнате «его собственные дети». Единственное весьма ощутимое различие заключалось в том, что его волосы были кудрявыми, а у них — прямые.

7-го ноября в Уоррентоне Макклеллан был освобожден от обязанностей командующего Потомакской армией. Вот его прощальное слово:

«Согласно приказу Президента командование армией возлагается на генерал-майора Бернсайда. Расставаясь с вами, я не могу словами выразить всю ту свою любовь и благодарность, которые я к вам испытываю. Как армия, вы выросли под моей опекой, вы всегда действовали уверенно и хладнокровно. Битвы, в которых вы сражались под моим командованием, навсегда войдут в историю нашей страны, а с ними и заслуженная вами слава, и наши общие невзгоды и лишения, и могилы наших товарищей, погибших как в бою, так и из-за болезней, оторванные руки и ноги тех, кого раны и болезни сделали инвалидами — все это навсегда останется в людской памяти. И, тем не менее, мы все равно вместе, и всегда будем товарищами и соратниками в деле защиты Конституции нашей страны и национального единства ее народа».

Политические единомышленники и близкие друзья Макклеллана были крайне огорчены и возмущены его отставкой в самый разгар кампании. Три его штабных офицера по глупости даже попытались избить корреспондента «Tribune» из-за якобы недоброжелательного отношения этой газеты к их командиру. Узнав об этом, генерал Макклеллан, опубликовал опровержение и публичные извинения, а потом вслед за ним то же самое сделали и опозорившие себя офицеры.

Прощание с армией было весьма драматичным и торжественным. Сразу же после оглашения прощального обращения всем войскам был устроен последний смотр, вовремя которого уходящие и генералы и их преемники со своими штабами проехали вдоль шеренг. Прогремели пушки, флаги были приспущены. Некоторые полки тепло приветствовали генералов, но только что сформированные «героически молчали». Основной силой Макклеллана были его солдаты.

Бернсайд быстро продвинул армию к Раппаханноку. Мятежники стояли в Фредериксберге, на его южном берегу. Люди свободно переправились через реку. Однажды я услышал такой диалог:

— Привет, «ореховый»!

— Привет, «синебрюхий»!

— Что случилось с вашей батареей во вторник вечером?

— Вы слишком погорячились, ваши снаряды распугали артиллеристов, и они все еще бегут. Пришлось нам, пехоте, выйти и забрать пушки.

— Вы, пехота, в одно прекрасное утро тоже побежите.

— А когда?

— Когда будем готовы.

— Что вам нужно?

— Фредериксберг.

— Уж конечно, еще бы не хотелось!

Тут подошел наш офицер и увел своих людей.

К этому времени в «Армии военных корреспондентов» «сражалось» несколько сотен перьев. От «The Tribune» — 5–8 человек в Потомакской армии и около 12-ти западнее Аллеган. Я жил в штаб-квартире генерал-майора О.О. Ховарда, который впоследствии прославился в Теннесси и Джорджии и был очень талантливым, искренним и храбрым офицером.

Мои репортажи, как правило, были всегда готовы, а мои коллеги свои присылали мне по ночам. Перед рассветом в моей палатке появлялся специальный курьер, который и увозил их либо на лошадях, либо по железной дороге и пароходом в Вашингтон, откуда их отправляли в Нью-Йорк по почте или телеграфом.

Корреспонденты, как правило, жили при штаб-квартире какого-нибудь генерала, внося свою должную долю в общие расходы на питание, но что касается корма для лошадей и перевозки их багажа, тут им приходилось полагаться на щедрость квартирмейстеров.

Не имея ни звания, ни воинской обязанности, они иногда подвергались чрезмерному давлению со стороны молодых штабных офицеров. Они были уверены в вежливости и уважении со стороны генералов, но, тем не менее, особенно в регулярной армии, было принято считать, что они вполне заслужили характеристику Халлека как «посторонние». Чтобы поощрить лучших журналистов к сопровождению армии, должен существовать закон, четко разрешающий свободным от других заданий представителям прессы сопровождать войска во время боевых действий и приобретать фураж и продовольствие по тем же ценам, по каким их приобретают армейские офицеры. Разумеется, они несут полную ответственность за публикацию информации, которая могла бы как-то оказаться полезной для врага.

По ночам в нашем лагере можно было увидеть негров всех возрастов. Которые с похвальной жаждой знания штудировали справочники по правописанию.

Один мальчик, четырнадцати лет, считался несколько чокнутым — в течение всего своего двенадцатимесячного пребывания в армии, он видел лишь тяжелый труд, суровую жизнь и безденежье. Я спросил его:

— Работал ли ты на своего старого хозяина так, как ты здесь работаешь?

— Нет, сэр.

— Он хорошо к тебе относился?

— Да сэр.

— Ты был одет так же, как сейчас?

— Лучше, сэр.

— И было больше удобств?

— Да, сэр, я всегда имел крышу над головой и никогда не мок под дождем и не мерз от холода.

— Может, лучше было бы остаться там?

— Если бы я так думал, я бы не ушел, сэр.

— А пришел бы ты, если бы заранее знал, как будет тяжело?

— Да, сэр, я бы предпочел быть свободным!

Как видите, он не был чокнутым — вполне нормальным человеком!

В декабре произошла битва при Фредериксберге. Позиция противника была очень сильной — почти неприступной. Нашим людям пришлось укладывать свои понтоны под безжалостным дождем пуль вражеских стрелков. Но они не дрогнули и сделали это. И наши войска — рота за ротой, шеренга за шеренгой, под командой своих офицеров, вошли в пасть смерти.

Мы атаковали тремя колоннами, но изначальный замысел заключался в том, что главный удар должен был нанести левый фланг генерала Франклина. Дорога, к которой прорывался Франклин, позволила бы ему обойти Фредериксберг и заставить врага либо оставить свои укрепления, либо сдаться. Но Франклин слишком поздно начал. Он сумел один раз выйти на эту дорогу, но, не зная, как действовать дальше, отступил. Таким образом, ключ к вражеским позициям был утерян.

Центр наших войск были отброшен сильнейшим огнем, и был вынужден отступить после ужасной бойни. Это было более похоже на резню, а не на битву. Убитыми и ранеными мы потеряли более 10 000 человек.

Я не видел этого сражения, но вернулся в армию через два-три дня. Бернсайд держался на редкость достойно и великодушно. Во время рассказа о напрасно погибших храбрецах, в его глазах блестели слезы, а голос дрожал от волнения. Когда я спросил его, не медлительность ли Франклина стала причиной их гибели, он ответил:

— Нет. Я прекрасно понимаю, что, когда генерал, командующий армией, несет поражение, он один ответственен, и я не буду пытаться переложить эту ответственность на кого-либо другого. Никто и никогда не узнает, как близко мы находились от великой победы. И теперь мне иногда кажется, что именно я со своим старым 9-м корпусом должен был сделать эту работу.

И в самом деле, Бернсайд хотел так поступить, но его отговорили его помощники. 9-й корпус пошел бы с ним куда угодно, но это непременно закончилось бы его гибелью.

По крайней мере, Бернсайд был по-настоящему велик своей искренностью, нравственной чистотой и человеческой целостностью. Лучше было пойти в бой, чем в бездействии стоять на одном месте несколько месяцев и приносить в жертву разным лихорадкам и дизентерии бесценные человеческие жизни. Для солдата лучше принять смерть от оружия противника, чем сгинуть в безымянной могиле в болотах Чикахомини или окопе перед Коринфом.

Получив приказ идти вперед, Бернсайд, немедленно, без придирок и возражений бросил свою армию на мятежников. Результатом стало поражение, но в этом решении заключалось наше спасение, под этим знаком мы победили.

Каждый рядовой знал, что битва за Фредериксберг была дорогостоящей и кровавой ошибкой, но все же я думаю, что в тот день или неделей позже солдаты шли в бой с тем же воодушевлением, как и раньше. Чем больше я узнавал Потомакскую армию, тем больше я восхищался ее непобедимым духом, который ничто не смогло сломить.

В январе среди зрителей в Вирджинии был достопочтенный Генри Дж. Рэймонд из «The Times». В армии служил его брат, и однажды он получил эту телеграмму:

«Труп вашего брата находится сейчас в Белл-Плейн».

Приехав в часть с такой скоростью, какую мог выжать паровозный двигатель, готовый исполнить свой последний долг, он нашел своего родственника не только живым, но и вполне здоровым. По какой-то непонятной причине, в телеграмме вместо слова «корпус» оказалось слово «труп»[141].

22-го января Бернсайд предпринял попытку еще одного наступления, предполагая тремя колоннами перейти Раппаханнок. В течение долгого времени стояла прекрасная погода, но спустя несколько часов после начала марша небеса разверзлись и превратили дороги Вирджинии в почти непроходимое болото. О дальнейшем продвижении не могло быть и речи, и через два дня войска вернулись в свой лагерь. Узнав об этом, мятежники поняли причину неудачи и на своем берегу, так, чтобы его видели наши пикеты, водрузили огромный плакат с надписью «Застрял в грязи!».

Потомакская армия, недалеко от Фолмута, штат Вирджиния, понедельник, 24-е ноября

Все еще на северном берегу Раппаханнока! На высоких мысах, на три мили вдоль берега, 24 наши пушки угрожающе направлены на врага. В оврагах позади них — еще более сотни ждут, когда их расставят по их местам.

На холмах южного берега — на расстоянии от тысячи до пяти тысяч ярдов, им противостоят пушки мятежников. Еще несколько мрачно выглядывают их амбразур наспех возведенных земляных укреплений. Некоторые из них выглядывают из-за вала, некоторые в кустарниках — их почти не видно. Мы уже насчитали 18, но во время канонады станет ясно, сколько их там всего.

Перед пушками нашего правого фланга, но далеко внизу и за ними, старинный, небольшой и полуразрушенный городок Фолмут словно обнимает изгиб реки. Перед батареями мятежников, на виду обеих сторон — большой и солидный город Фредериксберг с его большими фабриками, высокими колокольнями и кирпичными зданиями, является заманчивой целью для наших орудий. Река, которая течет между ними — хотя Фредериксберг лишь полумиле ниже Фолмута — сейчас настолько узка, что даже мальчик может перебросить через нее камешек.

За нашими батареями и защищающими их холмами стоит пехота Великой дивизии. Корпус генерала Кауча разместился в долине, имеющей форму полумесяца — идеальной формы природный амфитеатр. По вечерам лагеря озарены светом тысяч костров, и с «авансцены» — холм на которой увенчан штаб-квартирой генерала Ховарда, открывается затмевающая всю мировую живопись картина. За батареями мятежников, в густом лесу, их пехота занимает полосу земли протяженностью в пять миль. По ночам мы видим их мерцающие огни, днем — только тонкие струйки дыма над их лагерями.

Все горожане наперебой просят солдат, чтобы уберечь их дома, но очень немногие получили такую помощь. «Я не буду защищать того, — ответил генерал Ховард одному из этих заявителей, — кто не хочет потерять столько, сколько потерял я, защищая Правительство». Вирджинец долго смотрел на пустой рукав мундира генерала — он потерял правую руку в битве у Фэйр-Оукс — а потом ушел — живое воплощение отчаяния.

Потомакская армия, воскресенье, 21-е декабря

Общий настрой армии хорош — гораздо лучше, чем можно было ожидать. Есть немного сожаления о нашей неудаче, заботливое отношение к нашим раненым, печаль по нашим доблестным погибшим, но никакого разочарования и полное отсутствие деморализации.

Во многом это объясняется великолепным руководством всей нашей армией. Люди продолжают надеяться, потому что их не мучает какая-то зависть, или нечто подобное. Никому в голову не приходит сказать: «Если бы эту дивизию не разбили» или «если бы этот полк выполнил свою задачу, мы бы победили». Все единодушно полагают, что каждый солдат каждого подразделения сражался лучше, чем когда-либо раньше, и заявляют, что они — лучшая в мире армия. У нас были победы без заслуг, но это было поражение без позора.

Во многих аспектах — во всех отношениях, за исключением потери жизненно важного стратегического объекта — битва при Фредериксберге была самой прекрасной битвой всей войны. Укладка моста, переправа армии, а после поражения — благополучный отход — все было сделано великолепно — и все это — исключительно благодаря мастерству генерала и героизму его солдат.

А об этих людях — солдатах и офицерах 7-го Мичиганского, 19-го и 20-го Массачусетского и 89-го Нью-Йоркского, которые под дождем безжалостных пуль энергично и с воодушевлением на открытых лодках переправились через реку и разгромили державших в страхе всю нашу армию стрелков — что мы скажем о них? Пусть теперь имя каждого из них будет начертано и сохранено в Списке Чести, пусть Конгресс наградит медалями и лентами каждого из них в знак благодарности Республики всем, кто приложил столько усилий, чтобы защитить ее. К оставшимся в живых, мы, по меньшей мере, должны быть справедливы. Сотни погибших, оставшихся лежать мертвыми на поле боя, мы не можем вознаградить, но Он — тот, «кто не позволяет даже малой птице упасть на землю незамеченной»[143], позаботится о том, чтобы ни одна капля их драгоценной крови не была напрасной.

Глава XXVI

Убийство президента Линкольна, в то время, когда эти главы находятся в печати, придает печальный интерес ко всему, что связано с его памятью.

Во время предвыборных дебатов за место в Сенате Соединенных Штатов, между м-ром Линкольном и м-ром Дугласом, вопрос о праве Конгресса отменять рабство на территориях был основным, горячо обсуждаемым вопросом. Канзас был единственным регионом, в котором оно было реализовано, и мы, живущие там, читали эти дебаты с особым интересом.

В Америке никогда до сих пор не было такой битвы интеллектов. Необразованный, более чем любой политик того времени, незнакомый с книгами, Дуглас, получивший прозвище «Маленький Гигант», как никто другой безошибочно чувствовал людей. Тот, кто практически нигде не учился и без подготовки мог справиться с Уэбстером, Сьюардом и Самнером, без сомнения, заслужил этот титул. Он презирал тщательную подготовку речей. Поднявшись после одного из самых витиеватых и заумных выступлений м-ра Самнера, он сказал: «Господин Президент, все это, конечно, красиво и правильно, но мы все прекрасно знаем, что сенатор от Массачусетса целый месяц ежедневно репетировал эту речь перед зеркалом при свете свечи, которую держал его негр!»

Дуглас был над своими современниками — простыми людьми. Линкольн тоже отличался от них, но он являлся воплощением реальности хотя и скромных, но высоких стремлений, всего лучшего, чем они обладали. В Дугласе же было все — как хорошее, так и не очень. Стоя на трибуне, своей плавной речью, разумными доводами и его чудесный голос, который то гремел бурным водопадом, то шептал тихим ветерком, подчинял и завораживал его слушателей.

Непобедимый в своем штате, теперь он нашел достойного соперника. По всей стране люди начали спрашивать об этом «Достойном Эйби Линкольне», о котором ходило столько забавных историй — но в то же время, и о его несокрушимой логике, о его скромности, справедливости и прямоте, вызывавших уважение его политических оппонентов, о том, кто «без исключения» пользовался поддержкой многочисленной оппозиции в штате Иллинойс, от аболициониста Оуэна Лавджойса северных штатов, вплоть до «консервативных» старых вигов египетских графств, все еще веривших в божественную природу Рабства.

Те, кто не был свидетелем этого, никогда не поймут того ужаса, которое охватывал каждого жителя южного Иллинойса при словах «равноправие негров». Республиканские политики поддались ему. И публично, и на страницах своих газет они иногда вполне отчетливо говорили: «Нам нет дела до негров. Мы выступаем за изгнание их нашего штата. Мы выступаем против рабства на наших территориях только потому, что это проклятие для белого человека». М-р Линкольн никогда не опускался до этого уровня. Простым языком, спокойно и примирительным образом он убеждал своих простых слушателей, что в этом вопросе правда, а что вымысел — и что великая Декларация их отцов имела в виду то-то и то-то. И всегда — в чем он был сильнее всех — он так ясно доводил все до всеобщего понимания и настолько осторожно влиял на чувства людей, что его оппоненты сами соглашались, что их прежние вопли — «Аболиционист» и «Негропоклонник» просто глупы и бесполезны.

Его поражение — с весьма небольшим перевесом в количестве голосов — оказалось неявной победой. Дебаты сделали его национальным лидером. Исполнительные комитеты республиканцев других штатов публиковали стенографические отчеты о выступлениях Дугласа и Линкольна, последовательно, по мере их поступления. Они воспроизводили их такими, какими они были — без всяких комментариев, как самый убедительный аргумент в пользу их дела. Трудно вспомнить другого такого человека, столь щедро вознагражденного таким образом, как м-р Линкольн.

В Канзасе его речи приобрели неслыханную популярность — о них говорили все и повсюду. Молодые юристы, врачи и другие политики, обретшие здесь свою новую родину, цитировали его доводы в своих публичных выступлениях и воспринимали его как образец своей политической веры.

В конце осени 1859 года он посетил Территорию — в первый и последний раз. Чтобы увидеть и послушать его, с конгрессменом Маркусом Дж. Парроттом, А. Картером Уайлдером, впоследствии членом Палаты представителей и журналистом Генри Виллардом я отправился в Трой в графство Донифан. Красочным языком жителей пограничья, Трой был «городком» — возможно, даже, городом. Но, имея лишь обшарпанный корт-хауз, таверну и несколько хибар, он являлся городом только для того, кто искренне верил в это. Было очень холодно. Бурный ветер прерий сотрясал эти немыслимые постройки и, словно нож, терзал лица путешественников. Мистер Уайлдер очень замерз по дороге туда, а м-р Линкольн прибыл закутанный в бизоньи шкуры.

На небольшом дворике корт-хауза собралось менее сорока человек. Не было той магии огромного множества людей, так необходимое долговязому и несколько неуклюжему оратору, занявшему свое место за грубо сколоченным столом. Без особой жестикуляции, немного скованно, он начал — но не декламировать, а просто говорить. Самым обычным тоном беседы он рассказывал о проблемах вопроса о рабстве на территориях, языком обычного официанта штата Огайо или Нью-Йорка. Я подумал: «Если иллинойцы считают его великим человеком, они, должно быть, люди особенные».

Но по истечении 10-ти или 15-ти минут я был совершенно бессознательно и окончательно очарован ясностью и точностью его аргументов. Звено за звеном складывались в прочную, словно выкованную кузнецом цепь. Он сделал несколько утверждений, но только раз спросил: «Ну разве не так? Если вы признаете это, значит ход рассуждения был верным, не так ли? Дайте ему точку опоры, и его выводы будут неумолимы как смерть».

Его справедливость и откровенность были очень заметны. Он ничего не осмеивал, ничего не обшучивал и не искажал. Никоим образом не коверкая точки зрения м-ра Дугласа и его сторонников, он изложил ее точнее, чем это мог сделать любой из их приверженцев. Затем, очень скромно и вежливо, он спросил — насколько она разумна. Он был слишком добр, чтобы быть ожесточенным и слишком велик, чтобы просто злобствовать.

Разумеется, приводимые им примеры, были удачными и очень показательными. Он сделал общий обзор извилистого пути мнения демократов по вопросу о рабстве — от Томаса Джефферсона до Франклина Пирса. Всякий раз, когда он слышал, как кто-то заявляет о своей решимости неукоснительно придерживаться принципов Демократической партии, он напоминал ему, как он выразился о «небольшом инциденте» в штате Иллинойс. Один работавший на пашне парень спросил отца, в каком направлении он должен проложить новую борозду. Отец ответил: «Иди до тех пор, пока быки не окажутся на противоположном конце поля». Потом отец ушел, а парень приступил к делу. Но как только он начал, волы тоже пошли. Он следовал за ними, а они все шли и шли. Вместе с ними он обошел все поле и вернулся к исходной точке, закрутив круг вместо прямой линии!

Он выступление длилось час и еще три четверти часа. Без риторики, какого-либо изящества или особого красноречия, тем не менее, оно было очень увлекательным. Люди пограничья невероятно честны и считают, что высказаться имеют право все стороны. Поэтому после Линкольна слово взял пожилой джентльмен, бывший кентуккиец, самый крупный рабовладелец Территории. Он начал так:

— За всю свою жизнь я слышал всех самых выдающихся публичных ораторов — всех видных политиков прошлого и настоящего. И хотя я совершенно не согласен ни с одним высказанным в этой речи утверждением и намерен опровергнуть некоторые из них, я могу сказать, что это самая талантливая и разумная речь, какую я когда-либо слышал.

Я уже рассказывал ранее, обращая особое внимание на сообщения о том, что м-р Линкольн будет убит — как утверждали на Юге — в день его первой инаугурации. Позднее, в моем присутствии, несколько представителей богатого рабовладельческого класса обсуждали этот вопрос, а некоторые даже бились об заклад, что так произойдет. Лишь от одного человека я слышал слова осуждения этого предполагаемого убийства, и этот человек был юнионистом. Снова и снова, считавшиеся самыми авторитетными газеты, спрашивали: «Неужели не найдется такой Брут, который избавит мир от этого тирана?» За голову Президента совершенно открыто предлагалось вознаграждение. Если бы м-ра Линкольна убили в Балтиморе, любая поддержавшая Сецессию газета Юга прямо или косвенно выразила бы свое одобрение. Конечно, я не верю, что народ или все сецессионисты хотели так запятнать имя американца, но даже после этого, когда они убивали и морили голодом наших пленных солдат, те люди, которые вели и командовали мятежниками, оказались глухими к голосу гуманности и порядочности. Назвать их просто безумными — будет очень милосердно, но слишком много логики было в их безумии.

Это их последнее, самое тяжкое преступление, прежде всего, возможно, было необходимо для того, чтобы навеки запечатлеть в истории мощь философии рабства. И весьма символично, что те, кто убил Лавджоя, те, кто окрасил в красное одежды юного Канзаса, те, кто направил удар величайшей Измены в самое сердце республики — еще до того, как занавес опустился — увенчали свой позор этим беспрецедентным преступлением. Очень символично, что они охотились за жизнями Президента Линкольна, генерала Гранта и секретаря Сьюарда — именно этих трех политиков, наиболее знаменитых своей мягкостью и умением прощать. И безусловно, нужно было убить именно этого Великого Управляющего, настолько добросовестного и дотошного, что лежащая на нем чудовищная ответственность обременяла его жизнь как мельничный жернов, настолько чистого, что злоба убийцы не оставила ни пятнышка на его одежде, настолько мягкого, что его недостатки стали его добродетелями и настолько милосердного, что подобно вечному ангелу-хранителю он хранил их справедливого гнева Нации.

Газеты мятежников писали что он — человек, который ни разу не пробовал алкоголя и не курил — постоянно пьян. Они задыхались в поисках подобных эпитетов. Но более всего они ненавидели его за его происхождение. Он символизировал собой «Демократическую идею», которая была им невероятно отвратительна. То, что он являлся человеком из простой семьи, всю жизнь зарабатывал физическим трудом — работал на лесопилке с самого детства — и стал главой Правительства, в которое входили южные джентльмены, безумно раздражало и злило их!

28-го декабря 1862 года Шерман сражался у Чикасоу-Байу — одна из наших первых бесплодных попыток взять Виксберг. Грант должен был поддержать его атакой с тыла, но его линия снабжения растянулась до самого Колумбуса, штат Кентукки, хотя он имел возможность сделать своей базой Мемфис, намного ближе к тому месту. Ван Дорн оборвал его связи с Холли-Спрингсом, Миссисипи, и Гранту пришлось отступить.

Атака Шермана закончилась страшной катастрофой. Наши войска были оттеснены на почти неприступный мыс, где мы потеряли около 2 500 человек, после чего были вынуждены отойти назад.

В вечном конфликте между Шерманом и прессой, как обычно, виноваты обе стороны. Некоторые корреспонденты несправедливо и жестко критиковали его, но он не умел быть таким тихим, терпеливым и оптимистичным каким был бы Грант при подобных обстоятельствах. Он был очень раздражен и временами не сдерживал гнева.

Известный корреспондент, м-р Томас У. Нокс, который видел это сражение, составил о нем отчет, надлежащим образом запечатал и полевой почтой Шермана отправил его одному обычному гражданину. Один «полковник» — А. Г. Марклэнд, из штата Кентукки и почтовый агент Соединенных Штатов, догадываясь о его содержании, изъял это письмо и вскрыл. Впоследствии он утверждал, что это по прямому приказу Шермана. Шерман отрицал существование подобного приказа, но поступок Марклэнда одобрил.

За вскрытие правительственной переписки, Марклэнда, который присягал защищать ее, следовало взять под арест. Но поскольку не было никаких доказательств для утверждения, что это письмо может снабдить врага полезной информацией, значит, он не поставил под угрозу общественные интересы. Если бы генерал Шерман принял отчет в этом письме, как личное оскорбление, он бы мог решить этот вопрос в установленном законом порядке.

Изъятое и вскрытое письмо четыре или пять дней провалялось в штабе Шермана, и любой из офицеров мог ознакомиться с ним. Наконец, по письменному запросу Нокса, оно было возвращено ему, хотя карта, которой он дополнил сообщение, осталась — как он весьма точно предположил, для информирования вышестоящих военных властей!

Нокс очень мягко описал действия генерала во время битвы. Но сразу же после этого, он отправил второй отчет, в котором высказал свои взгляды по этому вопросу весьма простым английским языком. Публикация этого документа вызвала бурю в штаб-квартире Шермана. Нокса арестовали и поставили перед военным трибуналом, обвиняя его по трем пунктам:

I. Предоставление врагу важной информации;

II. Шпионаж;

III. Нарушение пятьдесят седьмой статьи Устава, которая запрещает написание писем для публикации из любого подразделения армии Соединенных Штатов, без одобрения командира данного подразделения.

Военный трибунал заседал 15 дней. Он оправдал Нокса по первому и второму пунктам. Разумеется, он был признан виновным по третьему. После некоторого колебания между двумя вариантами приговора — либо подвергнуть его письма цезуре, либо изгнать из армии Гранта, был выбран последний, и Нокс покинул армию.

Когда информация об этом процессе дошла до Вашингтона, журналисты сразу объединились в своем воззвании Президенту, в котором они попросили его отменить приговор, поскольку в целом Устав уже полностью устарел, а практика отправки газетных отчетов без какой-либо официальной проверки с самого начала войны давно уже действовала повсеместно и при полном одобрении Правительства. Далее было сказано, что м-р Нокс абсолютно верен Правительству и самым тщательным образом заботился о том, чтобы ни в одном его репортаже не было ничего, что могло хоть как-то содействовать. Воззвание было составлено полковником Джоном У. Форни и все вашингтонские журналисты подписали его.

Однажды вечером, с м-ром Джеймсом М. Уинчеллом из «The New York Times» и м-ром Г. П. Беннеттом — конгрессменом от Колорадо, я отправился к Президенту для представления этого документа.

После того, как генерал Зигель и Джон Б. Стил ушли, у него случайно оказалось несколько минут свободного времени. Я представился и он заметил: «О, да, я прекрасно помню вас — вы были со мной в прериях в тот зимний день, когда все мы страшно замерзли, вы тогда представляли „The Boston Journal“ С вами был немец из Ливенуорта — как его звали?»

«Может, Хаттершайт?» — предположил я. «Да, Хаттершайт!» Кстати (указывая нам на стулья и усаживаясь в кресло, перебросив ногу через подлокотник), я вспомнил небольшую историю, которую рассказывал мне Хаттершайт во время этой поездки. Он купил пони у одного индейца, который не очень хорошо говорил по-английски, но который, уже после завершения сделки сказал: «Овес — нет! Сено — нет! Кукуруза — нет! Тополь — да! Очень!» Хаттершайт подумал, что это просто пьяный бред, но спустя несколько дней он поставил свою лошадь в конюшне, сколоченной из тополевых досок, насыпал ему сена и кукурузы, после чего мирно пошел спать. На следующее утро он нашел зерно и сено совершенно нетронутыми, но в конюшне больше не было ничего кроме огромной дыры в одной из ее стен — ее прогрыз пони. Затем он выбрался наружу и был таков! Вот тогда-то он и понял примитивный английский старого индейца.

Эта история тотчас вызвала из памяти другое воспоминание о той же западной поездке. Где-то в Небраске путники дошли до небольшого ручья, название которого с индейского можно было перевести как «Плачущая вода». Посему м-р Линкольн заметил, что если по мнению Лонгфелло, «Смеющаяся вода» на индейском — «Минне-Ха-Ха», то более чем вероятно, что этот ручей они называют «Минне-Хны-Хны».

После этой неизбежной преамбулы, мы представили воззвание, в котором звучала просьба Президента вмешаться в дело м-ра Нокса. Он быстро ответил, что сделает это, если Грант поддержит его. Мы напомнили ему, что этого не может быть, так как Шерман и Грант — хорошие друзья. После минутной нерешительности он ответил — любезно, но твердо:

— Я был бы рад помочь вам, или мистеру Ноксу, или любому другому лояльному журналисту. Но сейчас наши генералы на поле более важны для страны, чем любой из нас, или даже всех нас Я твердо решил не делать ничего, что могло бы огорчить любого из них, и поэтому я буду продолжать осуществлять то, о чем я говорю, но это все, что я могу сделать.

Этот его аргумент был слишком здрав и разумен, чтобы продолжать обсуждать этот вопрос. Президент взял перо и, время от времени останавливаясь, чтобы подумать, написал следующее:

«ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ОСОБНЯК, ВАШИНГТОН,

20-е марта 1863 года.

ВСЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ.

Принимая во внимание, что, к моему удовлетворению, Томас У. Нокс, корреспондент „The New York Herald“ согласно приговору военного трибунала был отстранен от пребывания в армии генерал-майора Гранта и генерала Тейера председателем этого трибунала, генерал-майор МакКлернанд и многие другие уважаемые люди полагают, что преступление м-ра Нокса было совершенно неосознанным, а не преднамеренным, и что данный приговор должен быть отменен. В связи с этим, данный приговор отменен настолько, чтобы позволить м-ру Ноксу вернуться в штаб-квартиру генерала Гранта и остаться при ней с разрешения генерала Гранта, но он будет обязан покинуть ее, если генерал Грант будет против.

А. ЛИНКОЛЬН»

Он снова внимательно прочитал текст, протянул его мне и облегченно вздохнул. Затем разговор продолжился. Подавленный огромной массой свалившихся на него и мучивших его забот, он мог найти облегчение только в задушевной беседе. Откровенно и с большим чувством он сказал: «Один Бог знает, что я хочу поступать только мудро и правильно, но иногда очень трудно сделать выбор».

Он свободно разговаривал о военных делах, но вдруг заметил: «Ну, вот, снова я об этом! Вы, разумеется, понимаете, что это дружеская беседа, и что ничего из сказанного публикации не подлежит».

По вопросу атаки Чарльз-Тауна, о которой так много говорили, он сказал, что несколько недель назад Дюпон обещал — при условии, что он получит все необходимое — назначить конкретный день для его штурма. Ему тотчас отправили все требуемое. Затем прошел целый день, но новостей от него никаких не было. Несколькими днями позднее он отправил офицера в Вашингтон — с просьбой дать ему еще три броненосца и очень много палубных настилов, необходимых для общей подготовки.

— Я велел офицеру передать коммодору Дюпону, — заметил мистер Линкольн, — что я боюсь, что он вообще не понимает ценности времени.

Далее говорили о Потомакской армии. Разгром под Фредериксбергом все еще мучил сердца людей. Но о генерале Макклеллане Президент говорил с осторожной категоричностью:

— Я не склонен считать Макклеллана ни изменником, ни бездарным офицером. У него иногда бывают плохие советники, но он лоялен, и он прекрасный солдат. Я прислушивался к его мнению и тогда, когда почти все мои официальные советники утратили в него веру, но знаете ли вы, когда я расстался с ним? После Энтитема. Блу-Ридж был тогда как раз между нами и генералом Ли. Мы наслаждались этим большим преимуществом, ведь, как правило, они всегда превалировали над нами — мы стояли компактно, а они растянулись до самой «Столицы мятежников». Я поручил Макклеллану решительно идти на Ричмонд. Прошло 11 дней, прежде чем его первый солдат перешел через Потомак, а еще через 11 его преодолел последний его солдат. Таким образом, ему потребовалось целых 22 дня на переход через реку в значительно более подходящем для этого месте, чем то, где Ли перевел через него всю свою армию — от заката до рассвета — и утром был уже на месте. Это событие оказалось последней песчинкой, которое сломало спину верблюда. Я сразу же отстранил Макклеллана. Что касается Хукера, я сорок раз ему говорил, что я боюсь, что он может ошибаться так же, как Макклеллан или любой другой — быть таким же отважным, как Макклеллан, но и чрезмерно осторожным.

Он интересовался ходом кампании у Виксберга. Наши армии сейчас были на Язу-Ривер — замысел состоял в том, чтобы с помощью каналов и ее притоков обойти город и перекрыть линии его снабжения. М-р Линкольн сказал:

— Конечно, те, кто сейчас там, знают намного больше, чем я, но прямо перед Виксбергом, где река разливается на милю, мятежники установили свои батареи, которые полностью блокируют весь наш флот. Поэтому мне кажется, что такие узкие речушки, как Язу, Ялобуша и Таллахачи, недостаточно широки для больших судов, и если какой-нибудь из посланных по ним наших пароходов вернется, это будет странно. Если враг разрешит им уйти, значит он либо недостаточно храбр, либо не в своем уме.

Несколькими месяцами позже м-р Линкольн смог объявить народу: «„Отец всех вод“[145] снова свободно идет к морю».

В памяти об этой беседе не осталось ничего гротескного — о том, как сидел Президент, о его огромных руках и ногах, его крупном рте и скуластом лице. Мы помним лишь о невыразимой нежности, сиявшей в его искрящихся глазах, о его детской простоте, его полной целостности и его поглощающей любви к своей стране.

Свобода от ненужного этикета и условностей, полное отсутствие манерности, его страстное нежелание причинять боль, его прекрасное отношение к чувствам других, сделали его

«Достойным гордо нести

Великий старый титул — Джентльмен»[146].

Сильный, хотя и не атлет, красноречивый — но не пустослов, верующий — но без фанатизма — нежный, милосердный, прощающий, глубоко верующий в Божественную любовь — Авраам Линкольн был, пожалуй, лучшим вкладом, который Америка сделала в Мировую Историю.

Его скромное происхождение, природное чувство справедливости — что намного ценнее школярской начитанности, его совершенная целостность характера, и даже его худоба и неуклюжесть, сделали его самым ярким представителем молодой нации, которая любила и уважала его.

Никогда больше над нашим бурным праздником не прозвучит его мудрое предостережение: «Будем же благоразумными». Никогда больше в разгар страстей нашего времени не ворвется легкий ветерок его мягкой мольбы, чтобы суд не забывал о милосердии. Его миссия закончена. Ничто не могло еще более укрепить и возвысить его посмертную славу, как этот трагический конец. Он уходит, чтобы занять свое место в Истории, где очень мало подобных ему. Несчастный негодяй, который нанес свой удар, будет судим вечно вечной Справедливостью и вечным Милосердием. Так же, как и другие — косвенно ответственные за убийство и напрямую виновные в разжигании этой войны. Не будем фарисействовать, но помнить о них и благодарить Бога не за то, что мы не они — а за его предостережение, что иногда благородная раса может стать злобным и несправедливым угнетателем.

Некоторые из последних слов Президента были словами милосердия для его врагов. За несколько часов до его смерти, в длинном интервью с его доверенным и почетным другом Шайлером Колфаксом, он заявил, что хотел бы дать лидерам мятежников возможность покинуть страну и избежать мести народа, которая, возможно, могла их настигнуть здесь.

Америка никогда не сможет снова испытать то чувство всеобщего горя, накрывшего страну после убийства Авраама Линкольна. Даже улицы ее великого Метрополиса затихли. Можно было пройти многие мили, но не было дома, который бы не оделся в траур. Менее всего печалилась эта «квази-аристократия», которая не было никакого дела ни до Союза, ни до Демократической идеи. Искреннее всех были «простые люди» и бедняки.

Какая смерть счастливее, чем, таким образом, плакать смиренным и угнетенным, как друг и защитник! Какая жизнь более благородна, чем, таким образом, быть наполненными своими золотыми словами: «с милосердием ко всем, со злобой к никому!»

Что может быть лучше такой смерти, чем такая, когда смиренные и угнетенные оплакивают тебя как друга и защитника! И какая жизнь благородней той, чем та, что пронизана идеей его собственных слов: «Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем!»

Глава XXVII

В течение всего марта генерал-майор Эдвин В. Самнер находился в Вашингтоне, чувствовал он себя прекрасно. Его только что назначили командующим Департаментом Миссури. Одним субботним вечером, после получения всех приказов, он собирался посетить свой дом в Сиракузах, Нью-Йорк, где он планировал перед Сент-Луисом провести несколько дней.

Я пришел попрощаться с ним. Ходили слухи, что это назначение тем, что его предшественник генерал Кертис занимался финансовыми махинациями. «Я уверен, — сказал он, — это неправда. Ни один генерал не может использовать свое положение, чтобы выйти за пределы официального жалованья». Он поделился со мной некоторыми планами на будущее, отметив: «Пока я останусь в Сент-Луисе, но как только появится возможность встретиться с врагом, я сам поведу войска. Некоторые умеют воевать с помощью телеграфа, но вы же знаете, я таким талантом не обладаю».

Он пожал мне руку и уехал домой. Конечно, к себе домой. А через неделю страна была ошеломлена известием о его внезапной смерти. Он, который в течение сорока восьми лет мужественно переносил все тяготы кампаний и опасности сражений, казалось, счастливчик и любимец Фортуны, был внезапно сражен болезнью в собственном доме, в окружении родных и любимых им людей.

«Того, кого щадила Смерть,

Стрела покоя поразила»[148].

Почти полвека Самнер отдал армии Соединенных Штатов, но он неуклонно отказывался быть включенным в список пенсионеров. Придя на службу из гражданской жизни, он был свободен от профессиональных традиций и консерватизма. Сенатор Уэйд однажды спросил его: «Как долго вы учились в Военной академии?» Он ответил: «Я ни разу в жизни не переступал ее порога».

Порывистый и простоватый житель Огайо вскочил и горячо пожал его руку, воскликнув:

— Слава Богу, что в армии есть хотя бы один генерал, который никогда не учился в Вест-Пойнте!

Во время Канзасской войны, Самнер, тогда полковник, со своим драгунским полком находился на Территории. Такие же беспринципные, как и администрации Пирса и Бьюкенена, в своих усилиях узаконить рабство в Канзасе, ненавидящие — как и весь народ — любые войска — в основном «миссурийских головорезов» — они уважали Самнера. Они знали, что он справедливый человек, который сочувствует им и никогда сам по доброй воле не станет принуждать их.

С самого начала восстания рабовладельцев, его имя было одним из самых ярких в этой благородной, но несчастной армии, которая являлась образцом северной дисциплины и доблести, проявленной во многих кровавых битвах, но которая еще не одержала ни одной победы. Он всегда был в самой гуще боя. Он был настоящим солдатом. Он наслаждался битвой. Он чувствовал «восторг борьбы» и отдавался ему с мальчишеским энтузиазмом.

Постоянно идя впереди, он был воплощением безрассудства. Каждый раз его друзья удивлялись, что он выходил из битвы живым. Наконец, как и он, они начали верить, что он неуязвим. Пули поражали его шляпу, мундир, сапоги, седло, лошадь, а иногда и его лицо, но никогда он не был серьезно ранен. Его солдаты с большим удовольствием рассказывали, что во время Мексиканской войны, ударившая его в лоб пуля упала на землю, даже не поцарапав его, словно от головы буйвола. Благодаря этой истории он получил прозвище «Старый Буффало».

В Фэйр-Оукс его войска стояли под ливнем пуль, в то время как он скакал вперед и назад вдоль передовой линии, то есть там, где погибнуть было легче всего.

— Что за полк? — спросил он.

— 15-й Массачусетский, — ответила ему сотня голосов.

— Я тоже из Массачусетса, трижды ура нашему старому штату Пролива!

И, размахивая шляпой, генерал удалился, а солдаты трижды прокричали «Ура!» Враг удивленно смотрел на эту странную сцену, но спустя мгновение мощным залпом был жестоко отброшен назад.

Это выглядело потрясающе. Всякий раз, когда начинали палить пушки, его глаза вспыхивали. Он вынимал изо рта свои искусственные зубы, которые очень мешали ему во время жаркой битвы, и осторожно клал их в карман, затем, чтобы лучше видеть на расстоянии, передвигал очки на лоб, и уж потом, отдав подчиненным необходимые приказы, мчался в самую гущу боя.

Сотни солдат прекрасно знали по высокому росту, копне снежно-белых волос и открытому лицу этого замечательного старика, который летя сквозь огонь и дым на самом опасном участке и сметая словно коса траву всех, кто попадался ему на пути, кричал:

— Спокойнее, спокойнее! Не волнуйтесь! Послужите с мое, поймете, что это ерунда. Стойте твердо и помните о своем долге!

Не предпринимая ничего, чтобы добиться драматического эффекта, он просто проявлял тихий героизм, достойный самых ярких страниц истории. Однажды, совершенно неосознанно воспроизведя давнюю историческую сцену, он почти слово в слово повторил обращение Фридриха Великого к своим офицерам перед битвой под Лейтеном. Это произошло на кровавом поле Фэйр-Оукс вечером второго дня. Он командовал войсками, которым было необходимо преодолеть бурную речку. Но прежде чем все они собрались, мосты были разрушены. Затем его армия стала еще вдвое меньше, и Самнер с остатками трех разгромленных корпусами остался на милость всех сил противника.

В тот воскресный вечер, после того, как он отдал указания о принятии атаки, он послал за генералом Седжвиком — своим близким другом и самым доблестным солдатом:

— Седжвик, вы понимаете сложившуюся ситуацию. С рассветом враг, несомненно, атакует нас. Подкреплений не будет, он вполне в состоянии сломить и уничтожить нас. Но для страны мы не должны быть побежденными. Нам остается только одно — мы должны сражаться и умереть как мужчины! Скажите офицерам, что мы должны стоять до последнего человека — последнего! Возможно, мы больше не увидимся снова, прощайте, Седжвик.

Два суровых солдата пожали друг другу руки и расстались. Наступило утро, но враг, не зная, в каком мы критическом положении, не атаковал. Мосты были восстановлены, и жертва не состоялась. Но Самнер был из тех людей, которые всегда следуют своим решениям.

После этого он оставил свои старые позиции, и палатки его штаба были выдвинуты вперед. Они находились в радиусе действия батареи мятежников, и каждое утро генерал и его адъютанты просыпались под грохот выстрелов и визг падавших вокруг них ядер и снарядов — это длилось три часа подряд. Самнер просил разрешения захватить или отбросить назад вражескую батарею, но ему было отказано по той причине, что это может привести к полномасштабной битве. Он был вне себя от ярости. «Это самое большое унижение для меня за всю мою жизнь, — сказал он, — что мне приходится действовать по разрешению». Но Макклеллан упорствовал. Самнер получил приказ переместить штаб в безопасное место. Он стоял там две недели и, наконец, после второго приказа, отступил.

Это двухнедельное бесполезное стояние — яркое подтверждение одного из частых чудес войны — сколько железа и свинца может валиться на головы солдат и фактически не причинить им существенного вреда. За все время бомбардировки пострадали только два человека — хирург — слегка оцарапанный осколком влетевшего в палатку снаряда, и рядовой, спрятавшийся за лежащим бревном — он мгновенно умер от удара осколка, снесшего ему часть головы, но из остальных никто даже царапины не получил.

После Энтитема апологеты Макклеллана утверждали, что все его генералы были против возобновления атаки на второй день. Я спросил генерала Самнера, верно ли это. Он ответил — четко и раздельно: «Нет, сэр! Меня никто не выслушал, и я не по своей воле поступил так. Но лично я, безусловно, был за возобновление атаки. Да, это так, и хотя мы понесли большие потери, мы были полностью готовы в тот день, а если учесть, что за спиной противника была река, он потерпел бы сокрушительное поражение».

У Фредериксберга, согласно прямому приказу Бернсайда, во время битвы Самнер реку не переходил. Эта предосторожность спасла ему жизнь. Если бы он попал в это море огня, он никогда бы не вернулся, чтобы рассказать о том, что он видел. Но он был искренне огорчен этим запретом. Вечером того дня славных, но бесплодных усилий, он прохаживался перед Лейси-Хаусом, одной рукой обняв за шею своего сына, его лицо застыло в маске мук печали и тревоги, а глаза его, напряженно вглядывающиеся вдаль, упорно следили за каждым из прибывающих ординарцев.

Он был не только патриотом, но и очень амбициозным человеком. Однажды, услышав, как генерал Ховард заметил, что он не стремится к командованию корпусом, он воскликнул: «Генерал, вы меня удивляете. Я бы командовал всем миром, если бы мог!»

Его называли деспотом, но он очень любил своих солдат, особенно старых боевых товарищей. Один полковник рассказал мне смешную историю о том, как он просил его о 10-ти дневном отпуске, в то время как это было запрещено. Самнер решительно отказал ему. Но офицер уселся рядом с ним и начал рассказывать о кампании на Полуострове — битвах, в которых он участвовал — и все это под пристальным взглядом Самнера — и прошло немало времени, прежде чем генерал удовлетворил его просьбу. «Если бы он только дождался, — завершая свой рассказ, добавил полковник, — описания кое-чего, что я видел при Энтитеме, я уверен, что он дал бы мне двадцать дней, а не десять!»

Его общение с женщинами и детьми отличалось особой рыцарственностью и мягкостью. Он вернул к жизни старый идеал солдата — ужасного в бою, но с открытым и щедрым сердцем.

Со своим младшим сыном — капитаном его штаба — он был связан необычайно теплыми и дружескими отношениями. «Сэмми» сопровождал его повсюду. Будучи наедине, он, обнимая его, спрашивал его совета по самым простым вопросам. Это была очень трогательно — такое единение душ седого и закаленного войной ветерана и его ребенка — опоры в его старости.

Были и более великие капитаны, чем Самнер, но такие прекрасные солдаты и храбрые патриоты, как он. Слова, слетевшие с его холодеющих губ — «Да благословит Бог мою страну — Соединенные Штаты Америки», являлись девизом в его жизни. Пусть всегда зеленеет трава над ним!

Луисвилл, Кентукки, 5-е апреля 1863 года

На прошлой неделе я побывал на Северо-Западе. Никогда за все время войны люди не были так воодушевлены. Теперь, когда вопрос состоял в том, чтобы выдержать все это, в полный голос заговорила их северная кровь. «Они хорошо стреляют, джентльмены, — сказал Веллингтон у Ватерлоо. — Но, посмотрим, кто будет стрелять дольше». И таким образом, несмотря на то, что «копперхеды» — «просто пыль и плевел на Божьем гумне» — подавляющее большинство готово бороться с ними до последнего человека и до последнего доллара.

Вы уже привыкли к фразе: «На Запад всегда можно положиться в случае войны. Он никогда не откажется от своей прекрасной Миссисипи». Это правда, думать, что его лояльность зиждется только на материальных интересах, неправильно и несправедливо. Запад пролил кровь своих лучших людей, и не за решение какого-нибудь мелкого вопроса о судоходстве или торговле, во имя более высокого — за Свободу и Нацию.

Житель Нью-Йорка или Пенсильвании может поверить в величие страны, житель Канзаса или Миннесоты, который преодолел одну или две тысячи миль, чтобы в прерии построить свой дом, верит только своим глазам, а не ощущениям. Для него Великая Республика будущего — это не риторический образ или полет фантазии, а живая истина. Его чувство национального очень сильно, его вера — в самой глубине его души. Пусть ему никогда не пригодится жесткое утверждение Эмерсона: «Американский орел хорош, защищай его, береги его, но остерегайся американского павлина!»

Вы слышали, что недавно сказал Прентис, после того, как выдуманный мятежниками миф о том, что «Хлопок — истинный король», лопнул как мыльный пузырь? Он сказал: «Они пошли за хлопком, а теперь ходят в грубой шерсти!»

Мерфрисборо, штат Теннесси, 10-е апреля

Я — в армии Роузкранса. Вчера проехался по месту исторического сражения при Стоун-Ривер, среди окопчиков для стрелков и брустверов, огромных, оцарапанных пулями дубов и целых полей солдатских могил.

Интересно услышать от солдат воспоминания об этой битве. Возможно, Роузкранс и не очень силен в планировании военной кампании, но гром пушек пробуждает в нем такой высокий военный гений, который у любого другого генерала нашей армии пока еще проявлял себя. Ощутив «великий гнев битвы», он моментально видит, что и как надо сделать и инстинктивно, как это свойственно великим полководцам, в момент наивысшего напряжения, обретает победу тогда, когда поражение кажется неизбежным. К нему вполне подходит описание герцога Марлборо, каким его видит Аддисон:

Во время недавней кровавой битвы, начавшейся с катастрофы, которая заставила бы обычного генерала отступить, он казался вездесущим. Благочестивый католик, перед началом сражения он торжественно выполнял предписанные его церковью обряды. Глубоко верящий в судьбу, он вел себя как человек, ищущий смерти. В нескольких футах от него ядро снесло голову Гэрэшу, его другу и доверенному начальнику штаба.

— Храбрецам свойственно умирать, — сказал он и снова погрузился в битву.

У него находилось слово для любого. Остановившись у лежавших на земле солдат из Огайо, он спросил:

— Парни, вы видите этот лес?

— Да сэр.

— Что ж, примерно через пять минут, из него выйдут мятежники и пойдут прямо к вам. Лежите, пока не увидите пуговицы на их мундирах, а потом отправьте их обратно. Ясно?

— Да сэр.

— Ну, это так же просто, как бревно откатить, не так ли?

Они расхохотались, а «Старый Рози», как его называли солдаты, поехал дальше, чтобы так же точно поощрить и другой какой-нибудь полк.

Это армия ветеранов. Каждый полк уже побывал в сражении, а некоторые прошли три тысячи миль за все время этой изменчивой и такой разной кампании. Их мундиры грязные и потрепанные, но зато пушки — чистые и блестящие, а на их маневры можно смотреть бесконечно. Они дисциплинированы, полны энтузиазма и веры — как в своего генерала, так и в самих себя.

Роузкранс — это прямой, крепкий мужчина весом в сто семьдесят пять фунтов, чьи сорок три года лишь слегка отразились на его лице и фигуре. У него ясные, светло-голубые глаза, иногда вспыхивающие от волнения, благородный римский нос, высокие скулы, румяное лицо, губы и подбородок — под темно-коричневой бородой, слегка припорошенные серебром волосы, обрамляющие высокий, полный, но не широкий лоб. Во время беседы он всегда улыбается. Подобно Гамлету, готовому отдать тысячу фунтов за каждое слово призрака, так и вы доверитесь этому лицу, на котором таким удивительным образом соединились верность, скрытая сила, невероятное чувство юмора и властная воля.

Мемфис, штат Теннесси, 20-е апреля

Вчера, возле Элмвуд-Семетери, я был свидетелем одного любопытной картины из жизни Юга. Это были негритянские похороны — кортеж длиной в одну милю, только сейчас входил в ворота этого города мертвых. Коляски были заполнены негритянскими семьями, и, почти всеми ими управляли только белые. И если такое зрелище можно будет увидеть в Бостоне, оставят ли те, кто постоянно кричит о равноправии негров нас, наконец, в покое?