Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение

Глава I. Сговор

— Хамшарен!.. Пагаяро!..

Похабин изумленно моргал и негромко ругался сразу на нескольких языках.

Крошечные оконца бани-полуземлянки, затянутые пленкой из сухих медвежьих кишок, слепо и мутно, будто бельмами, смотрели на курящуюся от тепла реку Уйулен. Горбатая крыша пленительно зеленела нежной травой, и тоже курилась. В воздухе далеко пахло древесным дымком. Дым был легче пера, а может, даже еще легче, но звери на другом берегу реки все равно останавливались. Забывая дело, по которому шли, они твердо ставили лапы в жирную влажную землю, поворачивали мохнатые головы в сторону бани-полуземлянки, укрывшейся на подошве чудовищной, белой от снега горы, и принюхивались с любопытством, с осторожностью. Хорошо знали, что нымыланская полуземлянка пахнет берлогой. А тут запах странен, настораживал.

— Нала-коша!.. Илага-пылачиган!..

Похабин сидел на ровдуге, на потертой оленьей шкуре, брошенной прямо в траву. На нем был распахнутый медвежий кафтан, наброшенный на голое распаренное тело. Сидел Похабин по-нымылански, так, что ноги под ним переплелись. Он изумленно моргал, в голове все смешалось от жара. Известное дело: баня парит, баня правит, баня все поправит, но только глупым нымыланам приходит в голову водить дружбу через баню; очень истово, даже очень и очень истово топил баню неукротимый маиор Саплин. Шагни вовнутрь, спирает дыхание. Как при входе в ад.

— Хамшарен!..

Похабин сплюнул.

Подняв мокрую голову, с привычным изумлением, с привычной тоской уставился на ужасную по величине снежную гору.

Богатейшая страна Камчатка. И не только горами.

Летом на версту от берегов — вонь. Так много идет рыбы в реках, что лесной зверь брезгует ступать в воду, рыба сама выпирает себя из переполненного русла. А в море богатый зверь — сивуч… А на берегах — олешки… Нигде не жил так спокойно, так сытно Похабин, как на тихой камчатской реке Уйулен, под ужасной снежной горой, закрывшей собой полмира. А все одно — тоска.

Год прошел, как вышли к балаганам нымылана Айги неукротимый маиор Саплин, секретный дьяк Иван Крестинин и простой человек с пищалью в руках Федька Похабин, а трудно было привыкнуть, такой оказался край.

Айга, увидев Крестинина, изумленно вскинул над головой руки:

— Аймаклау!

Изумленно развел руками:

— Брыхтатын!

Такими словами хотел выказать свое большое удивление, даже немного страх. Вот, хотел выказать, пришел к балаганам из падающих снегов истинный брыхтатын — бородатый огненный человек, большой, жилистый, с огненным взором.

И даже не один.

Сразу три огненных человека.

Об огненных людях нымылане только слышали, это дальние нымылане изредка встречали их. Назывались огненные люди — русскими. Айга знал, что приходят они издалека. Наверное, дома у них все плохо, подумал Айга, увидев жилистого Крестинина и его спутников. Вот какой большой, вон какой сильный, вон какой бородатый брыхтатын, а видно, что у них там дома, где они живут, все плохо. Если бы хорошо жили, так далеко не ходили бы. Наверное, жирной оленины у них мало, подумал Айга, потому и идут к нам. И одновременно восхитился:

— Аймаклау!.. Большой!..

Так и стали звать Ивана на тихой реке Уйулен, от дальних ее истоков до дальнего мыса Атвалык. Когда-то называли Пробиркой — за общую тихость и особенную бледность лица, которую пьющий человек может приобрести только в Санкт-Петербурхе, а теперь — Аймаклау!

К Айге с моря поднимались тяжело.

Питались мясом оленя, убившегося на их глазах, — сорвался с берегового обрыва. Дважды видели на берегах осенней реки камчадалов: один раз бабу в мужичьих штанах, в другой раз мужика в хоньбах — тоже как бы в штанах, но пришитых прямо к душегрейке. Бабу хотели схватить, но баба убежала. Хотели схватить мужика, чтобы показал дорогу к людям, и тоже не смогли. Мужик ловко прятался за деревьями, вскрикивал как леший, в руки не давался, и некоторое время даже следовал за их байдарой по берегу. Правда, леса по берегам оказались такими густыми, что мужик в хоньбах отстал.

Байдару сбивало течением, на фоне высоких белых облаков плыли тучи, черные, как вода в омуте. Похабин сказал печально: «Помрем… Зима скоро…» Даже неукротимый маиор поежился: «Зима — подкоп под фортецию чувств… Отеческой аттенцией государя… Надо зимовье ставить…»

— Балаганы, — подсказал Иван.

— Нет, не балаганы, — упрямо возразил маиор. — Зимовье.

Без особого выражения, не усмехнувшись, Иван повторил:

— Говорю, балаганы…

Обернувшись, поняли, о чем говорит Иван. Увидели на берегу широкую травяную поляну, открытую на реку, а на поляне полуземлянку и несколько балаганов. Там же, на берегу, под шестами для вяления больших рыб стояло несколько камчадалов, в основном бабы. Лица круглые, посредственной ширины, а брови густые и широкие. Только у одного камчадала угадывалась борода, совсем узкая, жидкая, в отличие от островных куши, а волос на всех был черный. При первом взгляде чувствовалось, что вообще человеческий волос в этих местах густ, как в лошадиных хвостах, но на головах баб заплетено много косичек. Глядя на огненных людей, возникших на реке, камчадалы испуганно жались в кучку, но за оружие не хватались — только перекрикивались друг с другом с нелепым протяжением в голосах и с разными удивительными телодвижениями.

— Дикующие! — удивился Похабин, и потянулся к пищали.

— Молчи, Похабин, и убери руку с пищали… — негромко предупредил Иван. — Сил у нас нет ссориться с дикующими… Если выстрелишь, некуда будет деться… Нам дружба нужна, Похабин, чтобы не одним зимовать в лесу. Сиди смирно, сделай приятное лицо, и не пугай дикуюших.

Оглаживая бороду, Иван первым, не торопясь, поднялся на берег.

Так же не торопясь, знаками показал Айге и его дочерям, что вот они на байдаре — совсем простые люди, а пришли с моря. Сильно жалел в тот момент, что нет рядом монстра якуцкого дьяка-фантаста Тюньки, тот умел говорить хоть с коряками, хоть с куши, хоть с камчадалами. Без дьяка-фантаста самим надо было учиться чужому языку, даже самому трудному. Понимали, что уйти с неизвестной реки без помощи проводников невозможно, а проводниками могли быть только дикующие. Позже, зимой, когда подружились с Айгой, с удивлением узнали, что Айга никуда не согласился бы их вести. Например, к корякам вести — убьют. Коряки всегда убивают русских. Да и вообще всех чужих убивают. Увидев чужого, сразу начинают орать всем горлом, сами себя пугаются и начинают драться… И к керекам вести нельзя. Кереки тоже всех чужих убивают… И к другим нымыланам, к таким, как он, Айга не мог вести. Так объяснил: и дальние и ближние нымылане пугливы, себя называют просто жителями, никуда далеко не ходят, а русских боятся, называют их — брыхтатын, огненными людьми. Он, Айга, и сам раньше от многих нымылан слышал, что у русских усы торчат, как у моржей, наконечники их копий длиной в локоть, не меньше, а глаза из железа — круглые и черные. А нымылане, они пугливы. Увидя таких страшных людей, от природной робости бросятся в реку и утонут… А вот если идти к чюхчам, доходчиво объяснил Айга, то уж лучше самим сразу броситься в реку. Чюхчи русских людьми никак не признают, считают их — хамшарен, собачьим отродьем. Увидев русского, немедленно стараются его убить…

Например, такое рассказывают.

Жила маленькая чюхочья девочка, по имени Гынкныт.

Однажды сторонние люди, не чюхчи, собрались в шатре для благодарственного жертвоприношения. Они закрыли дымовое отверстие и стали петь. Некоторые весело пели — кеу, кеу, кеу, а другие совсем как лаяли — коон, коон, коон. Услышав такое, хозяйка шатра, которая стояла снаружи, сказала чюхочьей девочке Гынкныт: «Посмотри туда. Зачем так поют?» Девочка Гынкныт нашла маленькую щель и заглянула в шатер. А в шатре людей уже не было. Там были только одни собаки. Тогда чюхчи избили их. Часть собак испугалась, убежала на запад и там сделались русскими. А некоторые остались собаками, чтобы чюхчи могли использовать их для езды.

Зимовали у Айги.

Сперва никому старались не попадать на глаза.

С самим Айгой подружились, подробно вызнали все известные пути к югу и к западу, в те места, где, по слухам, появляются русские. Вернуться к морю было, конечно, проще — спускайся да и спускайся вниз по реке, но что делать на море без большого припаса? Да и не уйдешь далеко на старой байдаре.

А хотелось уйти.

Иногда сильно хотелось.

Если бы не Иван…

«Хамшарен!.. — Похабин изумленно качал горячей всклоченной головой: — Ох, барин!.».

Как только ни уговаривали Ивана, что только ни говорили, у него ответ был еа все один — рано уходить! Еще не всех дикуюших обьясачили, не со всеми нымыланами свели дружбу, не осмотрели земли, что лежат вдоль реки! Еще даже не проверили необычный слух, что якобы на мысу Атвалык, чуть ли не у родимцев Айги, появился недавно странный человек — выплеснуло его из моря. Строг, бородат, говорит по-своему. Вдруг, думали, это кто-то из своих людей, которые ушли с острова Симусир второй байдарой?… Или кто-то из людей с бусы, уведенной попом поганым Игнашкой?…

— Сипанг!.. — изумленно ругался Похабин. — Нала-коша!.. Пагаяро!..

Если б не баба!

О, если б не баба, давно ушли!

Моргнул изумленно. Вот скоро вернется барин, сильно удивится переменам.

Месяц назад Иван оставил Похабина и маиора в самом простом балагане, а теперь на берегу стояло настоящее зимовье. Пусть тесная, пусть невысокая, но деревянная изба, а не какая-то сырая полуземлянка. Рубить начинали вместе, но довершили дело Похабин и маиор.

А еще больше, сплюнул Похабин, удивится барин другому.

Сойдет на берег, громко крикнет друга сердешного Айгу, а сердешного друга нет, сшел с родных мест друг сердешный и шишиг своих свел с собою. Ну, ни одной не оставил шишиги, и сам не остался!

А как зимовать без Айги?

Да никак.

Похабин изумленно моргнул.

Увидит барин, что остались на реке совсем одни, ни баб, ни Айги, сразу поймет — пора уходить. И не куда-нибудь, а к русским. Пора искать русских на юге или на западе. Не сидеть же всю жизнь среди дикующих! Ох, удивится барин, подумал Похабин, впадая в некоторое сомнение. Как это, дескать, сшел сердешный друг Айга? Как это свел куда-то своих шишиг? Как это свел куда-то меньшую Кенилля — белоголовку с белой прядкой в густых, черных, как сажа, волосах?

Кенилля…

Ужас как ловко выбегала Кенилля из балагана.

Круглая, крепкая, выбегала из балагана, кричала высоким птичкиным голосом, заставляла Ивана вздрагивать. На маленького неукротимого маиора всегда смотрела с испугом, на рыжего Похабина с отвращением, плевалась, воздевала руки к небу, снова пряталась в балаган, нашептывала колдовство на рыбью голову, а потом убегала на речной остров, колдовала на острове над деревянным болваном. Сестрам-простыгам постоянно твердила (Похабин сам слышал), что русские, они как голодные чайки. На Ивана глядит жадно, а сама твердит, что русские, они де всегда не сыты, всегда ищут пищу. Наша еда, олешки, сама на ногах ходит, наша еда, коренья, сама в земле растет, а у брыхтатын, у русских, нет ничего такого, поэтому у них глаза всегда голодные и всегда блестят.

Дивилась.

Люди — разные.

Ительмены, например, лживы, спесивы, много едят, много похваляются. Вот убьем всех, похваляются. Одулы, наоборот, простодушны. Увидят, что тебя комар мучает, из простого простодушия, пожалев, могут тебя убить. Им, к слову, старую собаку легче удавить, чем из урасы ее выгнать. А коряки, наоборот, жестоки. Те коряки совсем как чюхчи, только чюхчи еще жесточе. И русские умеют так смотреть на тебя, будто ты дерево или балаган.

А Иван другим казался.

Кенилля смотрела на Ивана особенно.

Думая так, Похабин изумленно чихнул. Вот край такой!

Ужасные горелые сопки под небо, снаружи покрыты снегом, а внутри, наверное, горячие — дымят, как старые очаги, иногда шум изнутри слышен, треск и будто сильными мехами раздувание, от чего дрожат все ближние места. Лопухи вымахивают в человечий рост, земля заросла травой-шеламайником, в которой, как в лесу, можно потеряться, вода в некоторых ручьях горяча, земля так дрожит, что падают самые крепкие балаганы. Чего ни коснись, все устроено богато, но как бы на короткое время, не навсегда, все как бы на скорую руку. Так бог Кутха работает. И камчадалы от такой его работы — пустобороды, узки плечами, легкомысленны нравом. И веры у них никакой — шаманят. Бьют в бубны, громко кричат. Обувь носят оленью, подошвы нерпичьи, в такой обуви можно долго плясать, а парки у них, зимние балахоны, из нерпичьей шкуры — рукава перехватывают узорами, подолы расшиты.

И всегда камчадалы как бы торопятся.

Даже когда ничего не делают, все равно как бы торопятся.

«Уга! Уга!» — кричат на собак, хотя можно и не кричать. К берегу подплывая, издалека обращают внимание: «Намкын толухтат!» Теплого дня, значит. И Кенилля, ведьма малая, белоголовка, мышеловка проклятая, тоже, как птичка, кричит по утрам: «Намкын! Намкын!» Вернется барин, сильно удивится, покачал головой Похабин. Может, сгоряча схватится за нож. Зачем, дескать, поторопился, зачем поспешил покинуть богатую знакомую реку, зачем сшел со знакомой реки сердешный друг Айга?

А мы так ответим:

«Дела у Айги».

И скажем прямо:

«Пора, Иван. Пора возвращаться в Россию!»

Барин, конечно, скрипнет зубами, но тогда скажет маиор:

«Ты не балуй, Иван. Сшел на нос Атвалык Айга, чтоб взглянуть на человека, будто вынесенного морем к его родимцам. Такова официя. А то вдруг русский? Сам знаешь, как трудно среди чужих одному».

Барин еще раз скрипнет зубами, но официя такова.

Похабин сплюнул.

Не сшел пока Айга.

Кричит пока по утрам птичкиным голосом белоголовка Кенилля.

А барин где-то плывет по реке. Месяц назад ушел навестить нымылана Кеку, большого умельца по охоте на красных лис, и вот все плывет, плывет, наверное, скоро вернется.

Не сшел пока Айга.

Задыхаясь, сидит в облаке жгучего пара, заполнившего баню-полуземлянку.

А в таком же облаке сидит перед Айгой маленький, но неукротимый маиор Саплин. Поддаст воды на раскаленные камни, ухнет, укорит Айгу:

— Как так? Сам прямой, а девок рожаешь с ногами круглыми, как колеса.

— То не я… — шипит Айга от жара, пряча хитрые глаза под ладони. — То бабы рожают…

— Ну да, бабы, — соглашается неукротимый маиор. — Ты бы, конечно, других родил!

Сидит Айга, отец шишиг, отец простыг, дикующих девок, прямой родимец ведьмы белоголовки Кенилля, сидит в баньке напротив неукротимого маиора, задыхается от жары, потеет, жадно пожирает жирную пищу, совсем голый, как положено гостю, и неукротимый маиор перед ним — в чем мать родила, как принято среди нымыланов. Известно: решил свести дружбу с нымыланами, поступай как они. А они всегда так поступают.

Похабин сплюнул.

Кенилля, ведьма, нинвит, выглянула из недалекого отцовского балагана, сверкнула черным ведьминым глазом. Будто чувствует, что решают ее судьбу. Сглазила барина, к себе привязала, привязала к дикой земле, засыпанной горами, заросшей лесом, иссеченной многочисленными реками. И он, Похабин, застрял тут из-за ведьмы Кенилля, белоголовки дикующей. И неукротимый маиор Саплин. Бросили бы барина, одни ушли, да жалко — вместе проделали такой путь. Барин — русский, как бросишь?

Изумленно моргнул, отмахиваясь от ленивого комарья.

Слов нет, Камчатка не худший край. Болезней мало, болотной горячки вовсе нет, молнии, правда, часто бьют, но ведь не целят специально в человека. Березка в лесу плотная, черная, а все ж березка. И рябина есть, и черемха. Вся подошва черной горелой сопки — долгая, уходящая вдаль в дымку, поросла черемхой, березкой, упругим ольховником. А другая сторона сопки… Айга не раз говорил, что обратная сторона резко падает в море, такое большое, что даже с гор не видно никаких островов.

«Как не видно? — сердился маиор Саплин. — А те острова, с которых нас пригнало? Неужто и с гор не видно?»

«Ни одного, — уверенно отвечал Айга. — Совсем ни одного».

«А вот ножом ударю!» — сердился маиор.

Айга смеялся на такую шутку, покачивал круглой, как кочка, головой.

Переносица вся иссечена шрамами, будто рубили ее ножом, глаза влажные, черные. По простоте рассказывал все, что знал. Например, рассказывал: горелая сопка круто обрывается в море. Если от ее подножья идти на полночь морем, непременно наткнешься на чюхоч. Такого, правда, никто в здравом уме не делает. Да и спуститься к морю можно только по реке. Через гору тоже никто в здравом уме не ходит — нет там троп, одни болота-ржавцы да заросли стланика.

Ходят по рекам.

Реки на Камчатке как улицы в русском городе.

По берегам — брусника, шикша, жимолость. Встречается еще ягода, что крупней куриного яйца, а на вид зелена, а на вкус — настоящая малина. На деревьях, правда, пусто, никакого овоща нет. И хлеба нигде никакого нет. Ничего такого не произрастает.

Вот хорош край, а пустой.

Спрашивается, зачем такой край человеку?

Слушать шум волн, смотреть на белые снега, густо покрывшие горелую сопку? Следить за течением реки? Читать молитвы, среди ягод и грибов упав на колени? Нет, покачал головой Похабин, с нас хватит. Оторвем барина от ведьмы Кенилля, сведем в Якуцк. Оно понятно, вернувшись, барин будет сердиться, будет вскрикивать — куда, мол, сшел друг сердешный Айга? Куда, мол, свел белоголовку Кенниля?

А кто знает?

Известно, дикующим все равно куда идти, у них на всех сторонах родимцы да балаганы. Барин пошумит, пошумит, а потом согласится, не дурак — пора домой, пора в Россию. Поймет, что без ведьмы Кенилля нет на Камчатке никаких особенных дел.

— Аан гич!.. — диковинным голосом крикнула какая-то птица на реке. И Похабин от того крика очнулся, изумленно моргая, обернулся к баньке.

Из облака пара, как из взрыва, вывалился на ровдугу нагой и дымящийся маиор. Нижняя губа неукротимого маиора была неистово оттопырена, он хватал ртом воздух, серьга в оттопыренном ухе тряслась. Пластом упал на ровдугу, на губах запеклась пена, руки жирные, скользкие — он ими только что жир пластал. С отвращением оттер о траву руки. «Это как же так, Похабин? — пожаловался. — Это как ответить на эскапады? Айга во всю дикует. Ест и ест, на него жар не действует, жир не действует. Он щерпы таз выхлебал, теперь жрет оленину. Подкоп ведет под фортецию чувств, и все щурится, всем доволен».

Спросил:

— Может, зарезать Айгу?

— Ты что! — перекрестился Похабин. — Нам так надо, чтоб Айга не умер, а сам мирно сшел с реки… — Махнул рукой: — Угощай Айгу жиром. И пару поддавай больше. Совсем, маиор, не жалей жаркого пару.

Маиор, прищурясь, снова нырнул в жгучее жерло баньки.

Копя силы, Похабин раскинулся на ровдуге. Знал: в баньке темно, в баньке камни раскалены, жар плотен. Айга на полу — весь распотелый, в пятнах пепельных да багровых, рот набит жирной пищей, а маленький, жилистый, неукротимый маиор, скалясь, тоже весь голый, на коленях потчует гостя. В левой руке маиора ремень китового жира, накроил целый тазик таких ремней, в правой — нож. Не на утренний завтрак, не на фриштык зазвал дикующего. «На! — кричит с сердцем маиор. — Вот тебе надо все съесть! От души угощаю!» И в рот Айге вложив, сколь можно, режет жир у самых губ гостя: «На, Айга! На!»

А иначе как? Иначе нужного не добьешься.

Свести дружбу с Айгой предложил маиору Похабин.

Маиор сперва удивился:

«Без Ивана? Зачем?»

«Да для барина, — ухмыльнулся Похабин, почесывая пальцем заросшую рыжей бородой щеку. — Пока ходит по реке, мы по местному сведем дружбу с Айгой. Сам знаешь, пока сидит здесь ведьма Кенилля, барин никуда не пойдет. А мы с Айгой сведем дружбу по-нымылански — с банькой, с жирной едой. Подарки дадим Айге. А за те подарки твердо потребуем — иди вниз, Айга! Иди к морю, друг сердешный! Сам говорил, что у моря сидят родимцы. И шишиг своих сведи к родимцам. Заодно узнаешь для нас, какого человека выметнуло морем на берег. Так и уйдет Айга со своими простыгами. А без ведьмы затоскует барин. Поймет, что не нужен больше никому».

Похабин вздохнул.

Ох, пора и ему нырять в баньку, гудящую от жара.

Вот вроде и отдышался, а все равно перед глазами марево.

Айга просто объяснял — это от тесноты духов. Айга так объяснял: у них, у нымылан, так много духов, что в солнечную погоду рябит в глазах. Когда плывут перед глазами темные пятна — это летают многие нымыланские духи. Они везде — и в болоте, и в лесу, и в воде. Они и на горе, и в озере, и в воздухе. Разве может быть пуст воздух? Разве может никого не быть в колоде гнилой? Разве можно смеяться над огнем? — в огне мириады духов, больше, чем звезд на небе. Везде духи! Не заручившись настоящей дружбой с Айгой, нечего и думать пробиться сквозь такие страшные сонмища — заворотят, собьют с пути, как лешие в русском лесу. Не заручившись дружбой с Айгой, нечего и думать просить его покинуть стойбище, увести шишиг, в крайнем случае, хотя бы белоголовку.

Похабин ухмыльнулся: Айга, наверное, думает, что мы по глупости хотим свести с ним дружбу. Наверное, уже прикидывает, какой такой подарок попросят глупые брыхтатын, русские. Думает, наверное, что попросят русские олешка. Или двух. А может, даже трех олешков попросят недалекие русские, чтобы каждому вышло по одному.

А мы нет, ухмыльнулся Похабин. Мы совсем другое попросим.

Знал, если хочешь получить от нымылана что-то нужное — заручись его дружбой, заручись крепким его согласием. Зови выбранного нымылана в гости, веди в балаган, сажай в жаркую баню-полуземлянку. Вежливо говори: койон! Улыбайся вежливо: на пол садись, сюда! Вежливо говори: катваган, то есть, садись на пол, садись сюда поудобней! И с гостем, раздевшись, берись за разное заранее приуготовленное кушанье, шумно потчуй гостя, шумно радуйся вместе с ним, веди беседу, не забывай обдавать водой раскаленные камни. Чем жарче банька, чем жирней пища, тем лучше. Потчуй гостя так, чтоб пот обильно стекал по лбу, чтоб пища сама садилась в желудок, а тело горячо обмякало от сытости и жара. Потчуй так, чтобы гость, сомлев, сам первый запросил свободы и воздуха, чтобы сам первый признал себя побежденным…

А сомлел гость — все!

Сомлел гость — смело требуй желаемого.

Гость обязан отдать все, что ты у него попросишь. Хоть дочь родную. У них, у нымылан, такой закон. Собаки, меха, домашнее борошнишко, олешки, ягоды, переменные жены — все твое, на что укажешь. Ни один нымылан никогда не пойдет против обычаев.

Но, понятно, нужны отдарки…

Богатые отдарки Похабин и маиор приготовили заранее, чтобы Айга не надул губы, не почувствовал себя обиженным — русский ремень кожаный с выдавленным на нем рисунком, да две русских надломленные деревянные ложки с остатками цветной росписи, да немножко бисеру голубого. Вот Айга угорит, наестся жирной пищи, напьется тяжкого давежного вина, сдастся — потребует прохлады, воздуха, воли, тогда они, маиор и Похабин, стребуют с Айги подарок.

Айга сильно удивится, узнав, чего от него хотят. Всего-то увести к родимцам Кенилля? Всего-то шишигу, нинвит, ведьму, дочку глазастую, черную, с белой прядкой на голове, черной как сажа, увести к родимцам? Не отдать навсегда, или там на год или на два в переменные жены, а всего лишь увести к родимцам на берег моря? А на берегу посмотреть на человека, которого выметнуло волной на берег? Всего-то?

Айга удивится.

Глупые русские! Всего-то шишигу Кенилля увести к родимцам! Поднимет в изумлении брови, как бы не понимая:

— Ну?

Тогда Похабин повторит, не смущаясь. Дескать, ты, Айга, сам говорил: есть нос у моря под прозванием Атвалык, а на том носу живет твоя другая переменная жена. И еще ты говорил, Айга, на тот нос якобы выкинуло волной какого-то человека. Вот и пойди к своим родимцам с шишигами, проведи зиму у моря. Мы так желаем, Айга. Это твой нам подарок.

Сперва Айга из уважения как бы не поймет. Будет куражиться, будет нелепо чихать, щурясь на Солнце. Всем голосом, с клекотом, как известная водяная птица гусь, будет спрашивать — зачем идти так далеко? Я лучший другой подарок дам. Я вам жирного олешка дам. Я трех лисиц дам. Буду помогать на охоте. Балаган поставлю новый. А на нос Атвалык пошлем какую другую шишигу.

Тогда скажет неукротимый маиор:

— Молчи, Айга! Мы дружбу с тобой свели. Нарушать обычаи — зло. После шведа, может, главное. Веди белоголовку на нос Атвалык, пусть там кричит своим птичкиным голосом. Клянусь пушками, так будет лучше. Пусть поживет шишига среди родимцев. Принсипы, Айга, прежде всего! Никак нам нельзя, Айга, без принсипов!

Айга еще сильней удивится, но не станет переспрашивать, зачем надо идти на мыс Атвалык. Он даже не будет переспрашивать, зачем брать с собой Кенилля. Он только обрадуется — ну, совсем глупые русские! Могли жирных олешков взять, могли быстрых собачек взять, могли лисиц взять, а вместо этого говорят — иди к родимцам!

Считать такое подарком!

Конечно, имени Кенилля никто во все время переговоров вслух не произнесет. Речь у нымылан о бабах всегда сторонняя, всегда как бы стороной, не впрямую. Они вообще не будут называть никаких имен. Издалека только, стороной, всякими такими далекими намеками. А то, не дай Бог, подслушают злые духи. У нымыланов с этим строго.

Похабин вздрогнул.

Из пыхнувшей паром баньки, неукротимо охнув, вывалился, упал на вытертую ровдугу маиор. Мокрая борода неукротимого маиора сбилась на бок, мокрые волосы облепили лоб, глаза горели чернью и страстью.

— Угорел? — испугался Похабин.

— Айгу кормлю. Сильно ест Айга.

— А ты вина ему подливай! Вина давежного подливай!

— За вином и вышел, — жадно хватая губами воздух объяснил маиор. — Выпили все вино.

— Ты сам не пей, — напомнил Похабин, указывая на берестяную корчагу. — Здоровье разрушишь.

Не зря напоминал. Травное вино на Камчатке зовут давежным. Оно тяжкое, едкое, сердце нещадно давит. Кровь от него в жилах садится, чернеет, а все равно пьют травное вино, прислушаться чтоб к фантазиям. Напомнил:

— Ты Айге подливай чаще. Надо, чтобы Айга побольше пил. Жарко да пьяно, да жирной пищи по горло, тогда запросит Айга пощады.

Забрав корчагу, перекрестившись, распаренный маиор, как в жаркую печь, вновь нырнул под закрышку бани, стреляющую струйками пара. Но тут же выглянул:

— Похабин, Айга зовет!

— Свободы просит?

— Да нет, бодр дикующий. Тебя хочет видеть. Пускай, говорит, придет второй бородатый. Дружбу, говорит, желаю сразу свести с обоими.

— Зачем? Это нам отдарки удвоит.

— Молчи, Похабин! Иди, угоди дикующему.

Похабин с неохотой поднялся. Багровый, потный, нырнул под закрышку. Сразу полыхнуло в лицо огнем, обожгло влажным жаром. Еле выговорил — лицемерно, с укором:

— Не жарко в баньке у вас, маиор!.. Гостя холодом мучаешь, совсем захолодил гостя… Потчуешь плохо. Жиру, вина мало даешь… — И попросил: — Поддай!..

Вода шумно взорвалась на раскаленных камнях. Айга, блаженно рыгнув, выкрикнул:

— Акхалалай!

Это он по-своему, по-нымылански выкрикнул: акхалалай — вот хорошо! По своему дал понять: вот его, Айгу, голого небогатого человека, от всей души принимают! Брыхтатын, настоящие огненные люди принимают! Даже потер в волнении порубленную, всю в шрамах переносицу. Сидел на полу криво, вывалив на колени плотный, в пепельных и в красных пятнах живот. Уже несколько раз высвобождал переполненный желудок, но неукротимый маиор вновь и вновь, задыхаясь, выставлял перед ним тазик отварной рыбы и юколы, корни сараны и специальную сладкую травку, пластал на ремни в берестяном тазу нерпичий и китовый жир, подталкивал корчагу с вином — на, Айга, ешь!.. Тебе, Айга, ничего не жалко!.. Желаем с тобой свести настоящую дружбу по нымыланским обычаям! Видишь, как горячо встречаем, от души кормим.

— Ешь!

Глаза Айги, черные, влажные, полные понимания, вдруг обессмысливались, разрисованное диковинными узорами, испорченное шрамами на переносице лицо темнело, толстые губы неуклюже отвисали, но Айга себя пересиливал, пощады не просил, ел, пил, хитро жмурился — вот как хорошо, вот как горячо его, Айгу, встречают!.. Вот, взмахивал руками, как хорошо живем!.. Вот какое у нас состояние человеческое хорошее!.. Плевал в сторону полночи: там чюхчи, там враги. Сильно сердился: там чюхчи! Загорался, сердясь: чюхчи — обманные люди. Перед плаваньем в море ветер в узелках покупают у шаманов. Развяжешь такой узелок, выпустишь ветер — плывешь. А не хочешь плыть, не развязываешь… Плевался: чюхчи совсем обманные люди. И всегда полны жесточи. Нымылана поймают, намотают на руки сухую бересту и жгут. А если в гости придешь, может, и угостят чем, зато потом скажут: «Ну, хватит! Убьем тебя!» Плевал в сторону юга: там ительмены, лжецы. Воровски приходят на тихую реку Уйулен, на тихую дресвяную реку, воровски уводят чужих зверей. Приходят на олешках, на лодках-батах. Почему приходят? Да плохо живут. Совсем как русские. Жили бы хорошо, никуда не ходили. Вот нымылане на реке Уйулен хорошо живут, они никуда не ходят.

Сытно отрыгивая, Айга делал глоток травного вина, со вкусом жевал ремень китового жира. Маиор быстро, а Похабин не торопясь, в жгучей полутьме баньки пихали под руку Айге другие жирные куски. На, Айга!.. Только для тебя!.. Хотим только с тобой дружить… Ешь, пей, мы тебе еще дадим… Мы тебе китового жиру дадим, жирной оленятины, травного вина…

Айга ел.

Айгв пил.

Айга лукаво подмигивал неукротимому маиору и рыжему Похабину, объяснял на пальцах: вот всем известно, что любой якут за жирную кобылятину родную дочь отдаст, еще радоваться будет — всего-то там дочь отдал за жирную кобылятину!.. Вот всем известно, что любой чюхча за жирную собачку собственную ярангу отдаст, собственную байдару отдаст, еще радоваться будет — всего-то ярангу, всего-то там байдару отдал за жирную собачку!.. А нымылане, они другие. Они все готовы отдать, но только за дружбу!..

Маиор неукротимо кивал: это верно, без принсипов нельзя! И рыжий Похабин кивал: это верно! Острым ножом отхватывал у самых губ ремень китового жира, пихал Айге в рот — ешь!

Влажные глаза Айги обессмысливались.

Иногда терял на минуту соображение, припадал к горячему полу баньки, но спохватывался, выпрямлялся, для душевной опоры неистово ругал главных врагов — чюхоч. У них, у чюхоч, ругал — очень плохое человеческое состояние. Будь у них хорошее человеческое состояние, чюхочи не ходили бы войной на тихих нымыланов. Серел от жары, в волнении тер израненную переносицу — очень не любил чюхчей, даже в баньке боялся чюхчей. Ну, плохой народ! Всегда приходят с оружием, отбирают олешков, уводят дочерей. У него пять дочерей, пять простыг, всех могут увести. Жалко. Он лучше смело встанет перед чюхчами и будет драться… Кая вычиган!.. Он не отдаст в полон Каналам, не отдаст в полон Кыгмач, не отдаст старшую Кайруч, не отдаст чюхчам черную Чекаву, не отдаст и младшую Кенилля — чистую, тоже черную, с белой прядкой в густых волосах.

Враговка твоя Каналам, беззлобно подумал Похабин, окуная горящее лицо в холодную воду, стоявшую в особом чане. Твою Каналам даже чюхчи боятся. Как и старшую. Не зря ее назвали Кайруч — колотье.

Ухмыльнулся, глядя на явственно сомлевающего Айгу.

Ты, ухмыльнулся, не чюхоч ругаешь, беззлобно подумал, ты нас ругаешь. Боишься, задружим с тобой сильно, возьмем все твое стадо, возьмем балаганы, возьмем собачек и дочерей. Это ты нас разжалобить хочешь, Айга, а мы к тебе просто с добром без всякой хитрости… Всего-то делов по горячей дружбе — взять ту меньшую шишигу, что по имени Кенилля, да и увести от греха по реке… И не куда-нибудь, а к родимцам…

А мы тоже уйдем.

Тихо и спокойно. В сторону русских.

Мы ведь тоже хотим к своим родимцам, Айга.

Моргнул изумленно, представив, как онемеет Айга, услышав, какой именно подарок потребуют от него. Небось подумает — совсем глупые! Айга, он ведь чего угодно ждет, только не такой просьбы. Будет радоваться, будет думать — вот свел дружбу с глупыми русскими, а они ничего не взяли, зато теперь он отдарок возьмет большой.

— Акхалалай!

Айга обильно потел, шумно отрыгивал, шумно похвалялся.

Вот олешки у него! Вот собачки! Вот переменные жены, дочери! Вот, шумно похвалялся, большие балаганы у него. Очень чистые. Плевал презрительно в сторону полночи: там чюхчи — враги, людишки плохие, не знают чистоты! Ронял кусок жира на влажный земляной пол, поднимал, смахивал ладонью приставший сор, ел жадно — выказывал уважение. У чюхоч, ругался, все бабы нечистые, лиц никогда не моют. Иногда мочой моют. Даже волосы заплетут, все равно волосы висят на них как космы. И платье на чюхчах всегда несвежее, залосклое. Шумно ругал чюхоч, наклоняя блестящие от пота плечи — у чюхоч всегда бедно. У них плохие дрова. Они очаг топят, а земля под очагом тает, дым стелется по мокрому полу. А у нымылан тепло, сухо, весь дым уходит в проушину полуземлянки. А для света нымыланы мох специальный жгут в жире. У нымылан так тепло, похвалялся Айга, что бабы в балаганах сидят нагие, пяткою только прикрыв срам. А узоры на теле нымылан, поводил Айга разрисованными плечами, как богатое платье.

Шумно похвалялся: нам, намыланам, лучше умереть, чем жить так плохо, как живут чюхчи! Махал рукой: дескать, хамшарен!.. Дескать, коэнем-коша!.. Дескать, илага-пылачиган!.. Бог Кутха, бог дикующих, поначалу так и создал чюхоч — собаками. Зря они говорят про русских всякое. Были собаками, потом самовольно переродились, теперь сами едят собачек.

— Сьешь жиру, Айга! — щедро потчевал неукротимый маиор. — Ты правильно говоришь, Айга. Чюхчи большое зло. После шведа, может, главное. — Вскрикивал с сердцем: — Ешь, Айга!

— Акхалалай!

— Вот и хорошо, — истово радовался маиор. — Вот и славно. Я к тебе со всею отеческою аттенцией. Я, Айга, еще жирных ремней нарежу. И рыбу не жалей. Много ешь, Айга, сытно.

От сытости и жары глаза Айги обессмысливались.

— Вот правильно говоришь, чисто живешь, богато, — издали заходил неукротимый маиор. — Балаган на реке имеешь, олешков на берегу. Опять же, шишиги у тебя, простыг много.

Айга оживал, улавливая смысл слов, вспоминал про дочерей, начинал озабоченно пересчитывать дочерей на пальцах: «Еннен… — пересчитывал. — Нинег… Ниокын… Ниакен… Мылленге…» Всего, насчитал пять девок. Плюнул в сторону полночи: никогда нечистым чюхчам не достанутся его девки!

Это верно, истово подтверждал неукротимый маиор. Мы в том, Айга, тебе поможем. Мы тебя защитим. Отеческой аттенцией государя. У нас, Айга, огненный бой, ты видел. Выстрелишь, самый большой олешек на колени падает от испуга. На любой дистанции. А нымылане — друзья. Многие нами уже подведены под шерть, многие принесли присягу государю. А то раньше-то как? Все российские народы государю ясак платили, а нымылане нет… Живут на государевой земле, промышляют государева зверя, с государем одним воздухом дышут, а ясак не платят… Нельзя без принсипов жить, Айга!.. Тоже подсчитывал на пальцах, сколько нымылан приведено к присяге. Потом показывал на пальцах — десять… двадцать… тридцать один!.. А к этим, показывал еще три пальца, еще трое… Зимой подвели их под шерть. Значит, всего тридцать четыре государевых нымылана… Например, проезжий Кека с двумя родимцами случайно заехал к Айге зимой, даже не знал, что у Айги живут русские. Сперва сильно испугался, потом привык. Дал клятву государю, что он и его родимцы пойдут под шерть. Вот к доброму нымылану Кеке и ушел неделю назад Крестинин, посмотреть, как живут родимцы…

Когда впервые ступили на берег, даже не знали — Камчатка ли перед ними? Думали, может, снова какой остров или неведомая земля?

Очень боялись зимы.

Все, что сохранилось в байдаре — пищаль, да небольшой припас к ней… Ну. какие-то случайные вещи… Маиор, например, парик потерял. Долго скучал, щупал руками маленькую голую голову.

Пошли на байдаре вверх по реке.

Однажды сладко и тревожно запахло дымом.

Сперва подумали, не без опаски, что, наверное, где-то рядом жилье, потом поняли — горит лес. Тяжело поднимались по тихой реке Уйулен. По деревьям, срубленным топором, видели — бывают здесь люди. По тем же деревьям видели, что зимой выпадает здесь много снегу — некоторые деревья срублены на высоте человеческого роста.

Шли вверх по реке.

На высоком берегу под огромной страшной горой впервые попали в снежный заряд. Весь мир внезапно залило ледяным молоком. «Смотри! — в беспамятстве пал на колени Иван, тыча холодной рукой в белую замять, в странные тени: — Это Тюнька! Это монстр дьяк-фантаст!»

«Ну? — удивился неукротимый маиор. — Что делает?»

«В зернь играет».

«Да с кем?»

«Наверное, со смертью».

«Наверное… — подтвердил неукротимый маиор, вглядываясь в снежные заряды. — Но так думаю, то не смерть…»

«А кто же?…» — испуганно выдавил сквозь обледеневшую бороду Похабин, слышавший весь этот странный спор. Маиор сурово ответил:

«Так думаю, что не дьяк-фантаст… Скорее, государственный человек господин Чепесюк!.».

В снежной замяти, замерзая, каждый видел свое, но господь не оставил русских — почти умирая, наткнулись на балаганы и полуземлянку Айги. Чужие собачки бились, бросались грызть страшных бородатых пришельцев. Айга девок попрятал, но страшных пришельцев принял. Обмыл раны. Согрел, накормил, выходил. Бывало, что призывал других нымыланов: приходите посмотреть на русских, на брыхтатын. Другие нымылане охотно приходили, стояли над русскими, как столбы, ковыряли пальцем в носу, — дивились. Неукротимый маиор в свою очередь клал крестное знамение, сипло объяснял: вот пришли защитить вас от врагов, пришли наладить связь с государем. Такова диспозиция… Сипло напоминал: без принсипов нельзя… Великий государь Петр Алексеевич денно и нощно думает о дикующих. Его отеческой аттенцией… Следует вам, нымылане, собирать для государя и казны российской мяхкую рухлядь. А вам за то будут подарки.

Дотянувшись до сумы, высыпал перед онемевшими нымыланами горстку сохранившегося бисера-одекуя.

Нымылане дивились: вот русские глупые! Соболь — зверек почти совсем ненужный, никто не станет есть мясо соболя, на хвосте такого зверька для крепости замешивают глину, идущую на горшки, а русские за стопку тех же соболиных шкурок дают несколько бисеринок, сверкающих будто звезды!

Так сильно дивясь: а какие еще будут подарки? — шли под шерть, приносили государю клятву.

Тут было страшно.

Ударил страшно огненный бой, спугнул олешков, зверей, людей, может, даже рыбу спугнул в ручьях, но этого не видели. Каждый нымылан, робея, подходил к пищали. Неукротимый маиор, важно раздувая ноздри, сильно выпрямясь, строго указывал на пищальное дуло: вместо Креста и Евангелия брал присягу с простосердных. Доходчиво объяснял: ни одному отступнику не миновать пули. Подходящие к дулу клялись: «Инмокон кеим метынметик…» — что означало: «Правда, что я тебе не солгу…»

Собаки, услышав такое, выли.

Случайный проезжий Кека тоже пораженно произнес перед пищальным дулом: «Правда, что я тебе не солгу…» Но той же ночью тихо-тихо, прямо в ночь, уехал Кека на собачках вверх по реке Уйулен, разнося невероятные слухи о бородатых, но не курильцах, не куши, приплывших с моря, а вообще не островитянах. А еще всем рассказывал — есть у русских, у бородатых страшный огненный бой. Правда, непременно добавлял Кека, русские — глупые. За собольи никому не нужные шкурки дают волшебное — одекуй!

Месяц назад уплыл Иван к нымылану Кеке.

Уже многих нымылан узнал, но томило его любопытство. Как в детстве, в тундре, в сендухе, не унимался, все пытался понять — а там, за горой, что?… А если спуститься вниз по тихой реке, что увидишь там?… А если пойти за гору прямо на полночь, что встретишь на полночи?… На лоскутах чистой бересты учинял чертежи. Маиор сердился:

— Зачем ходить на полночь? Зачем спускаться по реке? Зачем лазать на гору? Разве Россия в той стороне?

— Она и в той, — твердо отвечал Иван. — Россия большая. Куда мы пришли, там и Россия. Так думаю, что куда ни иди, непременно наткнешься на Россию. — И кивал: — Вот сплаваю к нымылану Кеке, тогда будем думать.

— Пока сплаваешь, зима ляжет!

— А что нам зима? — отговаривался Крестинин, думая, наверное, о ведьме белоголовке. — Что нам зима?

— Опять зимовать? — пугался Похабин. А неукротимый маиор сердился: — смотри, уйдем без тебя!

— Куда ж без меня? — возражал Иван. — Куда ж без меня да без пищали? Вас сразу ительмены побьют. Или чюхчи возьмут в полон. Или коряки. Айга говорит, что коряки и ительмены уже встречались с русскими. Он говорит, что корякам и ительменам русские не понравились. А чюхчам русские давно не нравятся. — Обещал: — Я быстро вернусь. Только взгляну, как течет река, да взгляну на гору со стороны нымылана Кеки.

Добавлял значительно:

— Я свою официю помню…

Усмехался:

— «Уйдем без тебя…» Как можно?… Нас государь послал!..

Так научился произносить слова, будто все упиралось в тайный приказ государя, а не в то, что он, Иван Крестинин, секретный дьяк, никак не хотел оставить Кенилля. Потому и вступили в сговор: в отсутствие Ивана решили свести дружбу с нымыланом Айгой. Пусть Айга отправит подальше свою ведьму-белоголовку, тогда ничто не станет удерживать Крестинина на реке Уйулен, тогда Крестинин сам потянется к русским.

Айга, обильно потея, жадно жевал жир, пересчитывал по пальцам шишиг, теперь, правда, по пальцам ног: «Еннен… Нинег… Ниокын… Ниакен… Мылленге…» Все равно получалось пять.

Маиор покачал головой: «Много шишиг…» Айга важно кивнул: «Это правда». И добавил: «Особенно Кенилля!.».

Рыжий Похабин нахмурился.

Кенилля, правда, круглая, вохкая.

Под взглядом барина Кенилля стала еще круглей. Она с каждым днем становится все круглее. Но ведь вовсе не главное дело ловить круглую шишигу на речных островках. Уж сильно хочется, так помни девку! Зачем из-за какой-то простыги сидеть на далекой от России реке? Вон у неукротимого маиора было три переменных жены, всех держал в денщиках, в сервитьерках, а все равно каждую оставил без раздумий.

— Чего это он?

Похабин уставился на Айгу.

Круглые плечи нымылана вдруг безвольно обвисли, и сам он покосился на сторону. Бормотал неразборчивое. Вот вроде как он, Айга, похваляется крепкой дружбой с глупыми русскими. Получается так, что вроде как он, Айга, теперь даже злым духам не дается. Злые духи прилетают к нему во сне, а он им не дается, потому что свел крепкую дружбу с русскими. Вот вроде разные духи пытаются уморить за то Айгу во сне. Иные приходят из моря, другие прилетают с горелой сопки. Одни большие, другие совсем малые. Бывают даже такие, что как бы опалились в огне — безрукие, копченые, обгорелые, даже такие, что об одном полубоке. Самые богатые, конечно, из моря — у них палатки из травы, что на дне моря растет…

— Сомлел! — обрадовался маиор. — Поддай, Похабин!

Похабин, шипя, даже чуть подвывая от жара, плеснул на раскаленные камни. Как от взрыва припал в испуге к земляному полу. Майор, сидя на полу по-нымылански, отирал локтем пот и важно, очень одобрительно смотрел, как жестоко рвало Айгу. Дождавшись некоторого покоя, когда Айга на минуту застыл в неуверенности, маиор неукротимо сунул в рот гостя новый ремень белого китового жира:

— Потчуйся.

Айга слабо жевал, глаза подернулись пеплом.

— Акхалалай, — прошептал слабо. — Вот горячо, вот жарко угощаете. Вот сытно угощаете.

— Да ты ешь!

— Акхалалай, — слабо отмахнулся Айга.

— Ну?… — смягчаясь спросил маиор, дивясь страшным отметинам на переносице Айги. — Дышать хочешь?…

— Дышать хочу, — наконец согласился Айга и, слабо икнув, по собачьему пополз под закрышку.

Втроем, нагие, жаром пышущие, устало упали на ровдугу.

Августовское солнце. Горелая сопка в полнеба. Вскрикнула птичка: зачем лежат на ровдуге голые люди? Может умерли?

Но нет, сели, поджали под себя ноги.

— Вот, Айга, — сказал маиор важно, стараясь не выказать какого-то своего особенного интереса. — Вот ты говорил, Айга, что морской нос есть под именем Атвалык. И тот нос якобы населен. И там якобы есть у тебя некоторая переменная жена, чтобы тебе, кочуя на тот нос, никаких неудобств не чувствовать. И еще ты говорил, что вынесло на тот нос крепкого человека. У него даже борода растет. Говорил?

Айга слабо кивнул.

— Было у того человека имя?

Слабо кивнул: было, наверное… Он не помнит… Зачем ему чужое имя?… У него своих шишиг сколько!.. Он слышал, что на человека, вынесенного из моря, долго смотрела шаманка. А потом нымылане плясали вокруг человека, вынесенного волной, шаманка собачку убила. Посадила убитую собачку на кол, мордой к горелой сопке — хотела лечить вынесенного…

— Вылечила?

Айга блаженно повел горячим нагим плечом: вот он, Айга, жив, вот он дышит… И тот человек, наверное, жив… Улыбался бессмысленно, озирая маиора с Похабиным. Вот он, Айга, с какими русскими дружбу свел!..

Маиор искоса глянул на Похабина.

— Вот сходишь, Айга, на морской нос, — строго сказал Похабин. — Посмотришь на выметнутого морем человека, пальцем попробуешь — не русский ли? Если русский, нам пришлешь весточку.

Айга слабо икнул:

— Зачем сам не пойдешь?

— Нам в другую сторону… — махнул Похабин рукой. — Нам в Россию… Слышал, небось, государь ждет от нас известий. Думаю, от тех известий вам, нымыланам, выйдет облегчение. — И повторил строго: — Пойдешь на нос Атвалык.

— А как не отпустят нымылане бородатого, вынесенного морем?

— Нам что за дело? Купи, — подсказал неукротимый майор.

— А коль умер бородатый?

— Вот и узнаешь.

— А коль болен?

— Привезешь на собачках. По снегу и привезешь.

Айга сел раздумчиво, подставляя пышущее жаром тело легкому ветерку, покопался рукой в теплой влажной земле, выщипнул сочную травинку, вяло пожевал:

— Ну, когда привести?

Маиор переглянулся с Похабиным:

— А к самым сильным холодам…

— Я раньше приведу.

— Нет, нам раньше не надо. К самым сильным холодам приведи.

— Как один пойду?

— Зачем один? У тебя шишиг много.

Айга задумался, начал что-то понимать:

— Ну, я Кыгмач возьму… Сильная… Трудно рождалась, зато сильная… Кыгмач возьму с собой…

Маиор нахмурился:

— Сильных в балагане оставь. Кто оставшимся шишигам помогать будет?

Что-то уже совсем почти понимая, Айга кивнул:

— Ну, Каналам возьму… Она враговка, ее людишки боятся…

— Зачем тебе враговка в пути?

— Тогда Кенилля возьму… Тогда Белоголовку возьму… — пытался угадать Айга.

И угадал.

— Вот возьми Кенилля, — в один голос сказали Похабин и неукротимый маиор. — В дороге такая нужней. И родимцев своих увидит у моря.

— И родимцев своих увидит у моря… — как эхо повторил Айга и потер пальцами страшную переносицу.

Глупые русские, подумал. Дают за никчемные шкурки бисер. Дружбу начав, к самому себе посылают в гости. А ведь с них отдарки потребуются. Подивился про себя: глупые. Сказал утвердительно:

— Акхалалай!

— Ишь, лает как песец… — неодобрительно отозвался маиор. Его уже отпустил жар, он потянул на себя одежду: — Не застудись, Похабин. Солнце греет, а край все равно чужой.

Переглянулись.

Айга голый, разрисованный, подобрав одежду, весь нагой, пошатываясь, побрел к сторону балагана. По дороге Айгу рвало, он останавливался, опять икал, снова шел. Из балагана выглянула круглая голова в косичках. Крикнула что-то. Неукротимый маиор сплюнул: «Ведьма!» И попросил жалобно:

— Похабин! Простой воды дай.

Глава II. Чигей-вай

Река Уйулен струилась меж каменных островков, лениво выплескивалась на зеркальные отмели, сердилась в узинах, таинственно шуршала в камышах, окружавших устье незаметных боковых речушек.

Тихая, темная река.

Прозрачная до дна, но тихая, темная.

Папоротниковые береговые низины перемежались увалами, на каменных кручах важно, как старики, стояли деревья. В одном месте Иван увидел утесную гору, всю изрезанную временем, каменные пики торчали, как поставленные на попа байдары. Еще дальше громоздились в голубоватой дымке черные кручи ужасной горелой сопки, по самому верху все лето покрытые белыми, иногда не совсем чистыми складками снега.

Иван знал, что подол горелой сопки распространился далеко, падает в море.

Слышал от Айги, что было время, когда горелая сопка сильно сердилась — из вершины шел дым, из большой дыры летели искры и камни, земля вокруг вздрагивала, как котел с кипящей водой. Айга слышал от стариков — в горелой сопке живут умершие. Топят сопку, как зимнюю полуземлянку, едят сладкий китовый жир, а ночами тайком летают на охоту — ловить китов. Когда летят, вокруг них рождаются тайные звуки. Слышал ночью? — спрашивал Айга. Проснешься, все вроде тихо, а в то же время — шуршанье неясное, как бы движение воздуха, тайные звуки. Это умершие летят — несут пойманного кита, а на каждом пальце у них еще по большой рыбе. Потом празднуют — жгут огонь, пьют травное вино, радуясь, колеблют землю.

Слышал от Айги, что однажды горелая сопка выплюнула страшный огненный шар. В несколько секунд он стал черным, потом пепельным, но при этом все равно светился изнутри. И так светясь, покатился вниз по склону, сжигая все живое на своем пути. «Неживое тоже, — сказал Айга и ткнул пальцем в гору. — Видишь, склон до сих пор покрыт закопченными пнями, даже стланик не может скрыть место большого пожара».

Но живое сильнее мертвого.

Если верить Айге, еще в его детстве склон горелой сопки был гол и мрачен, а теперь почти до самых снегов покрыт пятна зелени. Ветер дует, семя разносит. Так всегда… Не случись на свете бумаг неизвестного казака, замученного на дыбе в Санкт-Петербурхе, никогда, наверное, не увидел бы Иван горелую сопку, никогда не смог бы уйти так далеко, не узнал чугунного господина Чепесюка, павшего на острове Симусир от стрелы дикующих… Видать, не зря все-таки пророчил старик-шептун. Вот и вниманием царствующей особы был отмечен, и дошел до края земли, и дикующую полюби…

Усмехнулся, глядя на лесинку, ныряющую впереди лодки.

Привязанная, легкая, лесинка летит впереди лодки — по стрежню. Следи за ней, да работай веслом.

Дивен мир.

Однажды на бусе монах брат Игнатий, поп поганый, вперив черные глаза в отблески света, играющие на некрутой волне, сказал:

— В пустыне Нижнего Египта безмолвствовал Иосиф. Пришел к нему Лот и спросил: «Авва! По мере сил моих исполняю малое молитвенное правило, соблюдаю умеренный пост, блюду чистоту, не принимаю греховных помыслов. Скажи, авва, что мне еще надлежит делать?» — брат Игнатий с тайным значением глянул на Ивана и загадочно заключил, повторяя мудрый ответ старца Иосифа: — «Если хочешь, будь весь — огонь!»

Усмехнулся.

В чужой стране опасно быть огнем…

И опять усмехнулся. Почему в чужой? Совсем не чужая.

Ну, а что горы трясутся, так это из-за злых духов. У нымылан много духов. Гамулы называются. Выпив травного вина, вместе с умершими любят раскачивать гору. Это ничего. Время придет, явятся на Камчатку многие святые отцы, обратят дикующих, прогонят духов, срубят в лесах пустыньки, в тихих келийках начнут отмаливать грехи нымыланов, вот тогда они сами отрешатся от неправильных, от нелепых богов.

Покачал головой, глядя в воду. Вспомнил: Кенилля…

Не мог понять себя, но, работая веслом, правя лодкой, занимаясь делом будничным, почему-то счастливо рассмеялся, почему-то обрадовался тихой реке, ее бесчисленным поворотам.

В одном месте белку спугнул.

Сидела белка, распушив хвост, на черной березе, низко наклонившейся к воде, а Иван ее спугнул.

Вот зачем сидит на черной березе? Рядом старое пожарище, все затянутое кедровником, на старом пожарище много орехов. Вот зачем сидит на березе, не ест орехи? Спугнул белку и, когда она метнулась к кедровнику, опять счастливо рассмеялся.

Сразу ответный смех донесся со стороны горы.

Наверное, нымыланские духи боялись близко приближаться к бородатому русскому, но издали следили за Иваном, передразнивали его голос.

На поворотах лодку выносило к крутому берегу. Веслом выправлял ход, ноги упирались в брошенные на дно лодки медвежьи сумы.

Не пустые!

Возвращается домой не пустой.

Соболей, правда, мало, зато много лис. С сибирскими не сравнить, а все равно веселые — огненки, сиводушки. Даже пара крестовок есть, а одна лиса совсем белая.

Вот тоже, зачем лиса вырядилась в белое?

Может, не сидит на одном месте? Может, ходит поверху, часто бегает к леднику, охотится на вечных снегах, покрывающих горелую сопку?

Нымылан Чегага, недавно подведенный под шерть, говорит так: чем, дескать, умней расцветка, тем умнее лиса. И прав, наверное. Дивый край.

Вот луг роскошный, можно поставить деревню, кормить многий скот.

Вот озеро на берегу — темное, неприветное. Видно, какая вода в озере черная, и лес подступает к самому берегу.

На островах, конечно, тоже есть тайны, но на островах тесней. На островах всегда знаешь, как-то по особенному чувствуешь, что куда бы ни пошел, все равно выйдешь к морю. И запах на островах другой, морской запах.

Потянул носом.

Вот необычно, — нынче даже на реке запах. Вчера еще не было никакого особенного запаха, а в последние дни появился. Однажды такой запах Иван уже встречал — под горелой сопкой. Там лежал один узкий ложок. Сперва как бы небольшой, потом он еще больше сужался, превращался в ущелье, зеленоватые стены которого отвесно поднимались вверх. Мрачные камни, подобные пушечным ядрам, все в черных кожурах, как луковицы, страшно нависли над головой, закрыв небо. Озираясь, шел по влажной глине, устлавшей дно ущелья, медленно и глубоко впечатывал след во влажную глину. Вдруг — сразу! — увидел хорошо вытоптанную площадку, как бы натертую, как бы блестящую от нежной сырости, охватившей все вокруг. Торчала старая ольха посреди площадки, непонятно как выжившая в ущелье без солнца. И была ольха вся истыкана стрелами. Некоторые вонзились так глубоко в узловатое деревце, что их никто обратно не требовал. Вот там, в мрачном ущелье, Иван впервые вдохнул удушающий запах серы, запах нехорошего.

Сплюнул.

Знал от Айги: в мрачных узких местах любят жить недобрые духи. Варят внутри горы, разбрасывают по горе кости. Если мимо проезжает дикующий, то непременно завернет в ущелье, пустит стрелу в узловатое деревце. От удара стрелы недобрых духов меньше не станет, но все-таки…

Кенилля…

Птичкин голос!

В том мрачном месте, остро пропахшем серой, Иван наткнулся на непонятный след, будто детский. Или будто девка босиком пробежала. А кто пустит дитя или босую девку в столь плохое место?… Осенив себя крестным знамением, Иван в том же ущелье, свернул в одно из его темных ответвлений. Что там?

А там оказалась еще одна площадка, только неровная.

А посреди той площадки темнела воронка — глухая, тоже глинистая, но как бы огнем оплавленная по краям. По самый край воронку заполняло горячее озерцо и все камни вокруг были размягчены, легко разминались под пальцами. И все вокруг было серым, лишь кое-где отдавало желтью.

Отгоняя видения, вспомнил: Кенилля…

У Кенилля левый глаз отдает желтью, а сама вся круглая, теплая.

Усмехнулся, сплюнул в воду. У Кенилля лицо круглое, и сама круглая, и вся густо расшита всякими разными диковинными узорами.

Усмехнулся.

В России лица тоже расписывают. Накладывают белила да румяна, сурьмой подводят глаза… Как вернусь, так сразу поднимусь к балаганам Айге. Скажу сердешному другу: вот, Айга, насовсем забираю у тебя девку, теперь со мной пойдет девка Кенилля. Куда я пойду, туда и она пойдет. Может, даже в Россию.

Вот только, задумался, как жить с некрещеной? Ведь нымылане бога не знают. Они собственных лет не знают. Они совсем простые, а от этого склонны ко всякой болтовне, как старинные греки, когда читал в Санкт-Петербурхе древних филозофов. Неукротимый маиор Саплин любовных басен совсем не терпел, зимой не раз обрывал болтающего беспрерывно Айгу. Все, дескать, хватит! Все, дескать, хватит болтать, будем нынче, Айга, учить серьезное. Будем учить «Отче». «Отче», Айга, — это молитва, принятая от самого господа!.. И начинал, узнав за зиму нымыланскую речь:

— Апач бурын кизег итзун…

Требовал:

— Повторяй за мной громко!

Смотрел строго:

— Кииг тоуренч теге битель… Да святится имя твое… Пыгн гуллс суглкаизен… Как на небе, так и на земле…

Рыжий Похабин не выдерживал, неодобрительно качал головой: вот, дескать, хуже басен. А неукротимый маиор сердился:

— Плохого не делаем. Не подкоп ведем под фортецию души, живую душу спасаем.

— Как спасаете? Ведь не крещен Айга, не знаком с богом.

— Пусть хоть приблизится.

Похабин снова качал головой.

Чтобы остановить маиора, вспоминал под вой камчатской метели.

В сендухе, вспоминал, далеко за Якуцком, служил Похабин в отряде казачьего пятидесятника Ивана Котаря. Ходили собирали ясак с немирных одулов. С отрядом ходил крепкий священник отец Евлогий. Он однажды крестил семью дикующих.

Одулы оказались совсем простые, сами пришли. Смотрели бехитростно, как олешки. Пытались потрогать у русских бороды, ведь у них, у одулов, на подбородке ничего не растет. Отец Евлогий, человек в тех местах известный, крепко угостил одулов огненной водой, потом спросил старшего:

— Ну, будешь креститься?

— Покажи, — попросил захмелевший одул. — Как будет?

— Ну, хорошо будет! — заявил отец Евлогий, тоже успевший пропустить чашку. — Я тебе покажу.

— Покажи, — согласился одул, поглаживая рукой голый подбородок. — Если хорошо будет — крести.

Похабин, вспоминая, смеялся:

— Накинули на отца Евлогия одеяние, одулы вздрогнули. Когда свечи зажгли, одулы еще сильнее вздрогнули. А крест над собой поднял отец Евлогий, вздрогнули совсем сильно.

Айга, слушая Похабина, ничего не понимал. Простодушно повторял за маиором слова молитвы. Нарезанная копченая оленина лежала в берестяной посуде перед Айгой. Он откусывал, повторял непонятные слова. У нымыланов в балаганах стоят болванчики — ажулуначь, караульщики, они охраняют балаганы от врагов. Это понятно. Нымылане мажут болванчиков рыбой, обвязывают пучками сладкой травы. Тоже понятно. Если нымылану потребуется что-то от болванчиков, он похлопает в ладоши, чтобы обратить на себя внимание. А слов неукротимого маиора Саплина друг сердешный Айга совсем не понимал. И оставления долгов не понял, и избавления от лукавого не понял. А не поняв, повел одну из своих бессмысленных басен про глупого бога Кутху:

— Вот гром, это что? Это Кутха батть тускерет… Это Кутха лодку вытягивает на каменистый берег…

Ржавцы на болотах.

В теплом мире томление.

Ночь над рекой. Кричит в ночи невидимая глазу утка: «Ахама-хама-хама». Вдруг смолкает: «Ик!»

Ивана истомила зима.

В полуземлянке тесно, дымно, запахи застоялись. С первым светом рвался уйти из полуземлянки — охотился, ездил на собачках сердешного друга Айги к ближним нымыланам. Наконец, дождался лета.

Однажды летом увидел, как бесчисленные девки Айги бегут по ржавцам к маленьким речным островкам, брали на островках прошлогоднюю перезимовавшую под снегом ягоду. Кайруч, Каналай, Чекава, Кыгмач, и пятая — Кенилля. Лицом круглая, в камлейке тонкой, смеялась, вскрикивала высоким птичкиным голосом.

Волнение беспричинное.

На малом каменном островке, там и здесь утыканном то березками, то черемхой, специально встретил Кенилля… …Если хочешь, будь весь — огонь!

Женские волосы счастье приносят, волосы беречь надо — Кенилля на островке деревянным гребнем внимательно приглаживала волосы, чтобы не путались. Сидела на камне, у ног — берестяная чашка, в черных волосах — белая прядка. Известно, белоголовка.

Вдруг застыла.

Не шевелясь, потянула носом.

Нюх у нымыланов тоньше, чем у собак. По запаху знают, кто входил в балаган, чей остался след на тропинке. Айга не раз похвалялся: вот покажи ему кости мертвые, сухие, обветренные, он по запаху высохших костей сразу скажет — то нымылан был убит или чюхчу когда-то убили.

— Ахама-хама-хама!

Кенилля медленно повернула голову. Запах Ивана тревожил девку. Вдали, на другом малом островке, гортанно, как невидимые утки, перекликались дикие сестры — Кыгмач, Чекава, Каналай, Кайруч. Перекликались высоко, обиженно. Вот камчатские медведи не сердиты, только если обидишь, могут помять. Ну, завернут лапой с затылка кожу, глаза тебе закроют и уйдут смирно — не смотри, дескать, за нами, за медведями. А баб медведи вообще не трогают. Вот и сейчас. Нашли девки хорошую ягодную полянку, а медведь вышел. Сперва недовольно прищурился на девок, потом подумал и стал ругаться, отнял у девок наполненные ягодой берестяные чумашки, сам все съел. Девки в сторону отбежали, сели на корточки, черные, расписанные, тоже сердито корили медведя…

Мхом пахнет, камнями.

Солнце над головой, тени совсем короткие.

Не спуская с круглой Кенилля глаз, Иван сделал шаг.

Кенилля не убежала. Стояла, опустив руки, резные тонкие ноздри слегка подрагивали.

Тогда сделал еще шаг. …Не ходи подслушивать, не ходи подглядывать игры наши девичьи…

И третий шаг.

Кенилля не вскрикнула, не отбежала.

Лет своих не знает, круглая, вохкая. Совсем еще молода, а вся в жадности. Иван, как медведь, мял девку. Кенилля пискнула, впрямь мышонок, а потом стала дышать часто, глубоко, а потом уже, ну, совсем потом двумя руками оправила спутавшиеся, заплетенные в многочисленные косицы волосы, оправила тонкую камлейку, сшитую из тюленьих кишок. Махнула рукой:

— Видишь островок?… Весь изрытый, и будто ров к самому берегу?…

— Копали что-нибудь?

Засмеялась. Русские большие, чуть не до ног в бороде, а совсем ничего в мире не знают. Искала слова, стараясь понятно объяснить. Тот ров, объяснила, не людьми копан. Это бог Кутха по весне искал птичьи яйца. Везде смотрел, а ни одного яйца не мог найти…

Иван согласно кивал, чтобы не сердить Кенилля. Странный у нымыланов бог. Вроде сильный, сердитый, умеет метать молнии, насылать непогоду, но при этом так прост, что на него мыши ходят войной. А то подсунут Кутхе гнилушку, он думает — рыба, пока не попробует на зуб. В воде увидит свое отражение, идет знакомиться. Весь до нитки измокнет, пока поймет, что к чему…

Вот и на том островке.

Искал бог Кутха птичьи яйца, ни одного не нашел, а его жена Илькхум за то же время набрала полную берестяную корзину. Глупый Кутха, сердясь, оттаскал жену за волосы. К самому берегу волоком притащил, вот и остался на островке глубокий ров…

— Я тебя за волосы таскать не буду, — сказал Иван без улыбки.

Кенилля глянула косо, дико, как птичка. Крепко обняла руками себя за плечи, замерла в задумчивости. Иван давно подметил: нымыланы любопытны, как дети, сильно задумываются над многим. Если чего-то не понимают, будут сильно страдать, пока не выяснят природу вещей. Не стал ждать, пока Кениллся до чего-то додумается, опять, как медведь, смял девку…

Островков на реке много.

Кажется, пуст край, везде пуст, а крикни летом в сторону какого островка — кто-нибудь непременно да отзовется.

Кенилля…

Неукротимый маиор сердится: пора в Россию. Неукротимый маиор сердится: дескать, Камчатка — зло. После шведа, может, главное. Рыжий Похабин согласно кивает, дескать, прав маиор. И тоже сердится.

Но как уходить? Почему уходить?

Кенилля…

Изредка ударял веслом, счастливо озирал медленно проплывающие во тьме берега. Все стояло в памяти. Островок каменный, высокий, хорошо солнцем прогрет, украшен травой, а там, где камни — мхи сухие, особые. Волос на Кенилля черен, голос высок. Упадет в траву, не дает тени. Сломит линялый ирис, начнет учить Ивана нымыланским словам.

Слова разные.

Одни похожи на чюхочьи, другие на одульские.

Соболь, например, звучит по чюхочьи — кыттыгым, а рыба, наоборот, по одульски, хоть не говори, а высвистывай такое слово — уюувай. Такая рыба летом красна, похожа на семгу, только больше семги. В реку идет, в море не возвращается — помирает в реке, в тех заводях, где когда-то родилась. Видишь, не раз говорил Ивану неукротимый маиор, даже рыба и та возвращается в родные места. Плавала где-то в морях, а умирать все равно вернулась в родную реку! Пора, Иван! Пора уходить в Россию!

— К смерти вернемся, — смеялся Иван.

Кенилля лежала на спине, круглое лицо обернув к солнцу. Жмурилась, как птичка, учила Ивана всяким нымыланским и коряцким словам.

Береза, например, лугун.

И это правда. Ведь на лугу растет.

А олешек — лугак. Тоже правда. На лугах пасется.

Утро звучит как колокольчик, не сразу выговоришь — емкололю. А младенец — паачучь. Так и слышишь плачущего младенца. А борода — елун. Да может и правда елун. Почему нет?

А были и долгие слова, красивые. Например, леляпичан. Это одинокая звезда в небе — леляпичан. Про такую звезду еще можно сказать — еженичь, и это тоже будет одинокая звезда в небе. Но так говорят выше по реке.

Красиво.

Мял девку.

Грех, грех! Но Кенилля сама шептала в ухо: «Аймаклау…»

Вечером ветер с полночи, небо чисто. Сухими мхами пахнет, повсюду травной дух. Кенилля шепчет: «Кукамлилиначь-кулеч…»

— Остановись, что ты! — ругается Иван. — Не может быть такого длинного слова!

Как зверь, жадно ловя запахи ноздрями, Иван дивился: ведь всего несколько лет назад, кроме запаха дрянного винца ничего другого не знал в жизни! Еще несколько лет назад почитал за высшее счастье валяться пьяным в грязной канаве, а сейчас чувствовал силу. В сером Санкт-Петербурхе боялся перейти с острова на остров, боялся варнаков и прохожих, а на Камчатке ни враги не страшили, ни расстояния.

Кенилля…

Переворачивался на спину, упирался взглядом в звездное небо. Дыхание терял, волнуясь — вон она над ним, долгая звездная река, долгий путь к далекой недостижимой Апонии… А там Большая Медведица на горизонте — Елуе-кыинг… А там Утиное гнездышко — Атага…

Жадно всматривался в звезды.

Вон красная звезда, как фонарь, как стрела огненная, ее нымыланы так и зовут — Ичиваламак… А там, где все небо в матовом свете, где через все небо как бы пролили много белого молока — это Путь Млечный, река дресвяная — Чигей-вай…

Задумывался, прижимая к груди еле дышащую девку. Гусь неподалеку линял, вскрикивал, а Кенилля лежала тихо. Лежит совсем тихая, лицо расшито сажей. И на груди дикие узоры, и на животе… А так, совсем как русская… Вот только язык другой… От души дивился: почему у Кенилля — каинга, а у него, у Ивана — медведь?… Почему у него — Путь Млечный, а у Кенилля — река дресвяная, Чигей-вай?…

Повторял вслух:

— Чигей-вай…

От мягких звуков, ни на что не похожих, начинало щемить сердце. Почему-то вспоминал девку Нюшку. Добрая соломенная вдова уже выдала, наверное, сенную девку замуж… Вспоминал добрую соломенную вдову Саплину, ведь клятвенно обещал ей вернуть маиора… Широк господь — все возвращает…

— Аймаклау…

Это Кенилля шепнет, а он повернет голову:

— Чего тебе?

— Аймаклау… — повторит, как птичка.

И глаза закроет.

И больше ни слова, больше ни звука. Грех… Грех…

А в ночном небе, бездонном, как море, река дресвяная, белая — Чигей-вай… Вся мерцает… Бесконечная, поросла быльем, как травой, поросла любовными баснями и легендами…

Девка дикая рядом шепнет:

— Аймаклау… Дитя хочу… Паачучь хочу…

Ишь, усмехался Иван, дитя она хочет! Кенилля, мышеловка.

— Аймаклау… — шепчет. — Я паука ела…

Очнется:

— Как паука?

— А темного паука… Такой бегает по стволу дерева… Если хочешь дитя, надо съесть такого…

Глаза желтоватые, как лед-яснец, только немножко разного цвета. Лет себе не знает, а в любви жадная. И дикует, конечно, — вот паука съела. Сердце заходилось: как оставить такую? Вздыхая, учил слова. Катву-гынгай, сразу понятно — буря. В самом слове что-то бурное есть, не ошибешься. А вот — анкан… Прислушивался к звучанию… Море…

Однажды с горелой сопки видел настоящее море вдали — все синее, будто везде только небо. И вдали, и внизу, и вверху — все синее. Вспомнил, как будучи секретным дьяком еще в Санкт-Петербурге хотел заглянуть за свод небесный, пробить в небесном хрустале дыру. Там, наверное, тоже должно быть все синим. Только вот не дошел еще до края небес. До края земли дошел, а до края небес еще не дотронулся. Может, подумал. и Апония так создана? Чем ближе к ней подходишь, тем сильней удаляется от тебя?…

Анкан… Море…

Путь в Россию. И в Апонию путь.

Лодку выносило к высокому берегу. На обрыве, в кедровнике, прямо под луной, нисколько не прячась, на задних лапах скучно сидел медведь. Вон как пусто в природе, подумал Иван. Совсем пусто. Ну, гусь вскрикнет. Ну, лиса выругается, тявкнет. А так — совсем пусто.

Нымыланы тихи, человеколюбивы.

Это сильно повезло, что вышли к нымыланам. Могли выйти к ительменам, уже встречавшимся с русскими. Выбрось байдару немного южнее, точно вышли бы к ительменам, пришлось бы учить другие слова, если бы, конечно, ительмены позволили. Вора Данилу Анциферова, например, ительмены сожгли живьем в специальном балагане. Правда, Анцыферов сам был недобр к ительменам.

Вспомнил монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку.

В книге, которую вел монстр, было много самых разных слов. Дьяк-фантаст так и объяснял: пусть будет в книге много самых разных слов. Пусть будут слова куши и коряков, ительменов и нымыланов, кереков и одулов. Пусть книга послужит в будущем на пользу всем людям, где либо потерпевшим кораблекрушение. В той книге, объяснял, для такого потерпевшего всегда найдутся нужные слова, к какому бы краю его ни прибило. К чюхчам попадешь — поговоришь с чюхчами, к апонцам попадешь — с апонцами. И коряки тебя поймут, и кереки, и камчадалы, и мохнатые курильцы. Даже швед из провинции Сконе, имея ту книгу, мог бы объясниться с любым дикующим, вот какую сильную книгу вел дьяк-фантаст. Знал монстр: если обращаешься к какому человеку на его природном языке, тот человек всем сердцем добреет…

Перекрестился.

Не пора ли про все забыть? И про Россию забыть, и про Апонию… Ведь убедился, что чем дальше идешь, тем меньше находишь… Может, вообще никуда больше не надо ходить? Вот большая гора, над нею небо… Если дальше идти — выйдешь к морю. А зачем? И в лесу хорошо. Можно слушать гусей, дружить с Айгой, жить с Кенилля…

Усмехнулся.

Греб, сильно ударяя веслом.

Хотел поскорее увидеть знакомый берег.

Он, Иван, подплывет, привяжет лодку к корню нависшего над рекой дерева, поднимется к балаганам, навстречу выглянет Чекава, или Кымгач, или какая другая девка. Кенилля застесняется, не станет выглядывать. Лицо круглое, закроет его ладонями, будет из балагана голоса слушать. А выйдет навстречу Айга. Переносица у друга сердешного страшно порублена ножом, вид у Айги страшный, но всегда смеется.

— Ну?

Айга ответит гортанно:

«Елко!»

Он, Иван, войдет в балаган, девки испугаются, а сердешный друг Айга обрадуется:

«Койон!»

Пригласит, укажет на пол:

«Садись».

В балагане сердешного друга Айги просторно, посреди четырьмя колышками обозначен очаг, угли тлеют, тепло. Нагие девки сидят, прикрыв стыд пятками, скромно опустив головы.

Вздохнул.

Тюньку жалко.

Он для Тюньки так ничего и не сделал, даже не повесил его. Вся жизнь Тюньки была как кораблекрушение.

Глава III. Ночные берега

В сумерках Иван правил лодку по лунной дорожке, смутно подрагивающей на ленивой воде. Сколько раз видел такое — ночь, луна, дорожки на воде, а все равно смотрел с волнением.

Раньше как?

Раньше думал просто: природа — это то, что лежит вокруг. Например, виселицы на дороге под Санкт-Петербурхом — тоже природа. «Чего это?» — спросишь. «Главный санкт-петербурхский лесничий удерживает подлых людишек от порубок». — «А чего рубят?» — «Дубы».

Так и считал: природа — это то, что лежит вокруг.

Изучал описания Светониуса, Курциуса, а то Эродотуса: в одной стране Солнце высоко, в другой низко, спорил в австериях с такими умными, как сам, почему в одной стране все вот так происходит, а в другой вот этак? И тоже думал — природа.

А тут тьма, ночь, в небесах свет тайный. Замирающий, нежный, почти неуловимый, но свет, похожий на тот, что бывает над иконами в старинных золотых окладах. Намекающий как бы…

Но на что?

Был когда-то плоский Санкт-Петербурх, дом Меншикова, похожий на кирху, каменная баба у дома Меншикова, такая красивая, что рядом приставлен часовой, пузатые шнявы на воде, по берегам многочисленные дворцы, шалаши и хижины, улицы, вымощенные хворостом, грязь топкая, вечная, палая лошадь на обочине, собаки не успели труп растащить, низкие дымы над бесчисленными трубами, мосты на плашкоутах, кликуши, солдаты, чухонки, запах пеньки, гнилой воды, пота, смолы, кабаки, конечно… Тоже считал — природа.

А где это все? Приснилось?

Зябко повел плечами. И увидел впереди огонь.

— Для тебя жжем! — радостно крикнул с берега Похабин.

— Как узнали?

— Нымылан Лула подсказал. Был третьего дня, подсказал, что видел на воде плывущую плашку. Ровная плашка, такую можно выстрогать только железом. Сказал, что бородатый по реке идет. Сказал, Аймаклау идет.

— Ну? Лула? Он же кос. Он ветх очень.

— А чего ж? — ухмыльнулся Похабин. — Может, кос, может, ветх, а вырос-то на реке. Чуть что, сразу видит.

Костерчик освещал перед деревянной избы, дальше начиналась темь, как черный заплот до неба.

Нымылана Лулу Иван знал — дальний старший брат Айги, действительно ветх, хром, косит левым глазом, с детства болен загадочной болезнью, от того еще более ветх. Поистине загадочная болезнь: можно бить того Лулу камнем, резать ножом, лить кипяток, он нисколько не почувствует боли. Совсем нигде ничего у него не болит, только вид тяжел, смотреть на Лулу страшно.

Иван весело покрутил головой. Вот край какой! Даже болезни особенные.

Но больше всего тронула Ивана деревянная изба.

Давно не жили в русской избе.

Немного низкая, углы в обло, в нижних венцах вырублены чашки и пазы, отчего на углах бревна красиво выпирают наружу, — и зимой не промерзнет такая изба. А крыша у нее под дерном.

Иван радостно потянул воздух носом.

Счастливо пахло от избы — сухим мхом, смолой, дымом.

— Вот, — сказал рыжий Похабин без хвастовства. — Даже печь из камня сложили. С самым прямым дымоходом, но печь. В глину соболиную шерсть мешали для крепости. Правда, нымылан Лула пригрозил: тряхнет бог Кутха землю, все развалится. Не любит, дескать, Кутха, чтобы ставили на Камчатке каменное. Сам-то всю жизнь обходится очагом. — И добавил, странно стрельнув глазом в Ивана: — Крепкая печь… Жалко оставлять будет…

— А чего ж оставлять? — весело ответил Иван, сам незаметно поглядывая в сторону темного тихого балагана Айги. — Жить будем. Еще казенку поставим. Кто не принесет ясак, того в казенку. — А сам опять незаметно глянул в сторону балагана Айги.

Вот Айга — друг.

Айга — друг сердешный.

Всегда встречал на берегу, даже если Иван возвращался ночью. Всегда пугался обещаниям русских совсем уйти. Хитро намекал: если останетесь, прославится род Айги. Известно, русские — сильные, у них огненный бой. Хитро намекал: если останетесь — станете богато жить, поставите новые балаганы, выроете просторные полуземлянки, возьмете переменных жен. Родимцы отовсюду понесут вам подарки. Со всеми вступите в родство. От всякого будете иметь пользу. Намекал: есть, к примеру, родимец Чегага. На вид снулый, как рыба, а не было и нет среди нымыланов такого хорошего лисичника. Пойдет за одной лисой, непременно принесет две. Ну, а скучно станет, хитро намекал Айга, позовем шаманку — у того Чегаги в роду все бабы шаманки. И в бубен умеют бить, и прыгать вокруг костра, и, специальное платье одев, хорошо нашептывают на разные предметы — на рыбьи жаберные сухие крышки или на траву, и тем лечат всякие болезни, отвращают несчастья, предвещают будущее. Будете жить богато, хитро щурил глаза Айга, будете иметь многих переменных жен, думать о будущем.

Усмехаясь, головой одобрительно качая, Иван заглянул в избу, с наслаждением вдохнул запах нежного древесного дыма от недавно протопленной печи. Тронул пальцем стену — совсем чистая, лишь редко, как пот, выступили на бревнах капельки смолы. Зимой, понятно, все закоптится, жирно повиснет под потолком сажа, но пока чисто.

Обернулся к майору.

Удивился, как бледен неукротимый маиор. И глаза блестят необычно. Спросил:

— Давежное вино пили? — а сам прислушивался с удивлением, сам поглядывал незаметно в сторону темных балаганов — это как так? Это почему не слышно сердешного друга Айгу? Раньше Айга всегда встречал Ивана на берегу. Прошлый раз встречал — как раз земля тряслась. Айга тогда сказал: совсем выжил из ума нымыланский бог Кутха, все у него плохо стоит, трясется. Столько наделал гор и долин, оврагов и возвышенностей, а ничего хорошенько не закрепил.

Дивый край.

День назад сам видел на реке странное.

Вдруг булькнуло, с темного дна, не мутя воду, но раздвигая зеленую подводную траву, медленно поднялись серые пузыри. Совсем как нарывы. Достигнув поверхности, пузыри полопались, пошел от них плохой дух. Тоже, наверное, вредничал Кутха, а может, его помощники.

— Хорошая изба, — похвалил Похабина, ждавшего похвалы.

Глянув на маиора Саплина, настороженно застывшего под деревянной сушилкой для рыб, вернулся к костерку, руками оторвал кусок копченой оленины с выставленного Похабиным блюда, а сам опять незаметно глянул в сторону темных балаганов Айги — вот почему не встречает сердешный друг?… Даже усмехнулся: спит Айга… Стареть начал… Подумал, сильно жуя оленину: сойду утром на каменистый островок, где нымыланский бог Кутха свою жену Илькхум таскал за волосы, а Кенилля уже там, прячется в траве… Кто-то страшно закричит на другом берегу — ушиа! ушиа! — Кенилля испугается, прижмется к Ивану… Подумал неодобрительно: вот спит Айга, сильно умаялся. Все лето брал рыбу, вялил кету, горбушу, нерку с маленькой головой. Все лето много трудился ради близкой зимы. Теперь голода не боится, работы не боится, охоты не боится, ничего не боится, кроме чюхоч, потому спит… А чюхоч всегда боится… Не может не бояться. Те чюхчи или коряки приходят — побивают мужчин, отбирают женщин.

Кенилля отберут…

Перекрестил грудь, глянул одобрительно от костра на избу:

— Хорошая изба. Пересидим зиму.

— А зачем сидеть? — спросил неукротимый маиор. — Одну зиму уже пережили, хватит. В полуземлянке, в сырости, в тесноте, при свете лучины, но пережили, спасибо Айге. Сильно помог. Пусть теперь отдохнет Айга, пусть поживет в русской избе.

— Почему Айга?

— А кто еще? — удивился Похабин, но маиор перебил его:

— Уходить надо. Нымылан Лула говорит, что видел в низах реки чюхоч. Опасно сидеть на реке. У нас к пищали, считай, нет зелья.

— А Айга?

— Айге что? — удивился маиор. — Он здесь вырос. Для него, что олень, что чюхча — все из одного ряду. Он голову ломать не будет. Он заберет шишиг и откочует к родимцам.

Иван засмеялся:

— Зачем откочует?

— А почему ж Айге не откочевать?

— Да почему ж откочует? — Иван начал сердиться. Чувствовал в воздухе что-то неясное. Махнул рукой: — Зачем ему откочевывать? Стойбище удобное, теперь даже изба есть. Сами позовем сюда русских. Дадим весточку через дальних нымыланов, пусть идут русские на новую тихую реку Уйулен. Придут, возьмут жен, пойдет богатый приплод. Расширение державе.

— Хамшарен! — неукротимо выругался маиор. — Да от кого приплод?

— От баб.

— От дикующих?

Иван нехорошо сощурился:

— Сам разве, маиор, не содержал дикующих жен?

— То не жены, то сервитьерки были.

— Ну, ладно, пусть сервитьерки, — усмехнулся Иван. И спросил быстро: — Зачем рубили избу, если в голове одно — уйти, все бросить?

— Руки надо было занять. Изба Айге сгодится.

— Он привык к балагану. Ему просторнее в полуземлянке. Не пойдет Айга в избу.

Маиор не ответил.

В прыгающем свете костра деревянная изба то выдвигалась из мрака, то снова проваливалась во мрак. Как бы зарницы тайные опрокидывали мир в черное, как в тоску. Иван вспомнил почему-то: Кенилля грому боится. Гром прогремит, она круглым лицом ткнется в грудь Ивану: «Спрячь, Аймаклау! Бог Кутха гремит, сердится. Бог Кутха лодку на перекате через камни перетаскивает. Вот попал на мелкое место». — «И пусть. Нам что?» — «Так не говори? Кутха услышит».

Повел плечом:

— Почему тихо?

Похабин отозвался простодушно:

— Так кому ж шуметь?

— Раньше Айга всегда выходил навстречу…

— Так то раньше, — все так же простодушно отозвался Похабин. — А нынче некому. — И, помолчав, объяснил: — Сшел Айга.

— Как так?

— Ну, как… — пожал Похабин круглыми плечами. — Он же не на цепи… Он и раньше уходил, и сейчас сшел. Может, захотел дробь показать родимцам. Мы Айге подарили свинцовую дробину, он пробовал на зуб, дивился: как так, зачем, мол, металл мягкий? Теперь, пока не обойдет всех, не вернется. А, может, сшел на нос Атвалык. Он собирался на нос Атвалык. Мы ему сказали, что если пойдешь, то иди с пользой. Слухи ходят по стране, что выплеснуло на мыс нового человека. Говорят, весь в бороде. Узнай, сказали Айге, вдруг русский? — И добавил, оглянувшись на маиора: — Если вдруг выплеснуло на берег попа поганого, повесим!

Щека Ивана дернулась:

— Как сшел Айга? Один?

— Не один… С шишигой… — Похабин даже пожал плечами. Вот, дескать, какой оказался сердешный друг — не стал ждать Ивана. Он, Похабин, как бы даже не ожидал такого.

Но Иван не смотрел на Похабина. Нырнул во тьму, как в воду, жадно крикнул:

— Айга!..

На голос Ивана никто не ответил, но шевеление началось в невидимых балаганах, тревожно зашуршали испуганные голоса, потом услышал — заплакали девки.

— Кенилля!

— Нет Кенилля, — ответили.

— Это ты, Кайруч?

— Я, Аймаклау.

— Куда сшел Айга?

— Нос Атвалык есть.

— Зачем сшел так рано?

— Дружбу крепил с русскими.

Иван скрипнул зубами. Как обожгло. «Дружбу крепил с русскими!» Значит, сами отправили Айгу к морю! Сами решили, что без сердешного друга и без его шишиг он сразу обернется в сторону России. Снова скрипнул зубами: будто прост путь! Будто хорошо знают, как правильно переходить снежные горы, как правильно миновать стойбища немирных коряков, как не замерзнуть в лесах, не утонуть в быстрых реках.

Пнул сапогом головню.

Искры брызнули по поляне, в трех-четырех местах сразу дружно взялась сухая трава. Из выпрыгнувшего из тьмы балагана в свою очередь выпрыгнули страшные девки. Умело гасили траву, громко плакали.

— Дай топор! — крикнул Иван маиору, торопливо суя в пустую суму куски копченого мяса.

— Пищаль не дадим, и топор не дадим, — сурово ответил неукротимый маиор. — Остатки зелья нам в походе понадобятся. Нам еще до России идти, Иван. А это далеко. Ты сейчас глупость делаешь.

— Где мы, там Россия! Брось топор в лодку!

— Топор не дадим.

— Вы свое срубили…

— А тебе зачем?

— Иду на нос Атвалык… — Иван шагнул к топору, загнанному в колоду, но неукротимый маиор выдернул топор из колоды и махнул им вправо и влево:

— Топор не возьмешь!

Иван опешил:

— «Дивен Бог во святых Своих…»

— Это, Иван, по тебе споют.

Крестинин не ответил.

По сухой траве, не оборачиваясь, сбежал к берегу, в бешенстве швырнул на дно лодки полупустой мешок, прыгнул, оттолкнулся веслом от берега, река сразу занесла лодку за поворот — огонь на берегу исчез, как погас.

Похабин мрачно сказал:

— Ранить надо барина…

— Как — ранить?… — изумился маиор, вгоняя топор в колоду.

— Да просто… — сплюнул Похабин. — Нагнать барина на лодке да ранить несильно, чтобы остатнего ума не лишился… Или поцарапать, чтобы на баб не тянуло… Баба не калач, один не съешь… Тогда барин одумается… — Заключил твердо: — Нельзя оставлять барина…

— Хамшарен! — выругался неукротимый маиор.

Похабин возразил:

— Барина жалко.

Глава IV. Один в гневе

Хамшарен!

Нос Атвалык! С шишигою сшел!.. Разве не угождал Богу? Разве не принимал истязаний в тяжких путях? Все, что было за спиной греховного — разве не оставил давно? А если впадал в какой грех, то разве не по необходимости?… Вот уйти решили! Перестали бояться немирных дикующих, как раньше… Перестали бояться зимних снегов, чужих стран, больших расстояний!.. Только б уйти!..

Скрипел зубами, со страстью бил веслом по воде.

С весла срывало стеклянные струйки, брызги летели в лодку.

Река ни с того ни с сего начинала круто петлять, а то раздваивалась, даже расстраивалась, разделяемая почти невидимыми островками. Только при вспышках ночных зарниц успевал замечать то низкую аянскую ель, наклонившуюся над темным обрывом, как жилистыми пальцами вцепившуюся судорожно всеми корнями в камни, то острую скалу, омытую водой, то просто переломленную ветром березу. Эта даже ни за что уже и не цеплялась, безвольно нависая над темной водой…

Хамшарен!

Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, волей своей добился до дальнего острова Симусир, разыскал среди дикующих неукротимого русского маиора, все силы положил на то, чтобы, выжив на море, выжить теперь на суше, а маиор Саплин и вор Похабин вдруг сговорились…

Смириться не мог. «Сшел Айга…»

Стучало в висках, левую щеку дергало, томительно ныл палец на руке, отрубленный еще много лет назад, стреляло иглами в сердце.

Кенилля…

Летом лежишь в траве, островок каменный, день жаркий. Багульник душен, запах от него густ. На плоских камнях, в траве, во мхах — везде сухо. Лежишь, а на веточке рядом со ртом дрожит ягода — алая, крупная. Если крикнуть, никто не отзовется, все в лени, во благе. Разве любопытный медведь приподнимется на задние лапы да глянет через куст с укором — зачем губишь тишину? Морда у медведя тоже мокрая, сытая. Ягод нажевался, хочет покоя. Дивый край.

Иван скрипнул зубами.

Нымылане, может, глупы. Даже своему главному богу Кутхе не всегда должное воздают, рассказывают про Кутху смешное. Раз спросил Айгу: видишь, Айга, звезды над головой, Луна светит, работает небесная механика, зимой встает над лесами северное сияние, летом идут дожди, в балаганах и в полуземлянках у смеются дети и переменные жены, а вот скажи, Айга, кто есть всему творец, от чего все это?…

Айга выслушал, засмеялся, впрямь дикий, и ответил просто: а это все от сплошной бесполезности. Так и ответил: это сам глупый бог Кутха не знает, что творит.

А сам Айга не глупый. Если его переспросить, если снова указать на звездное небо, снова напомнить о северном сиянии, о зарницах и молниях, о летних дождях, о горелых сопках, он, конечно, даст объяснение каждой вещи…

Таковы все нымылане.

Дымом обкурены, ростом не вышли, часто покладисты, часто робки, — не в пример воинственным ительменам. Брови навислые, как корешки трав на обрывах, в руках короткие копья, от робости кричат громко, зато умелы, многое могут. Например, кочевать в лесах, травить хитрых лис, собирать разные корешки. Другие нымыланы умеют пасти веселых олешков. А есть такие, что давно осели на берегу, умеют колоть копьями морского зверя. Есть, говорят, даже такие, что не боятся выходить в море на больших байдарах и там, в море, нападать на китов. В каждой байдаре умещается почти по тридцать человек, и все шумят, и все кидают в кита отравленные стрелы и копья — любят китовый жир.

Кенилля…

Скрипнул зубами.

Ночная река несла лодку то впритык к лесному берегу, только успевай отталкиваться, то выносила под скалы.

Нала-коша! Иван сердился. Не мог понять. Совсем недавно тихая река Уйулен струилась медленно, почти не мешала подниматься вверх на веслах, лениво струилась в протоках, а сейчас ни с того, ни с сего взялась мощно, неистово.

Вдруг вспыхивало все небо.

Это мое нетерпение вспыхивает, подумал, поднимая голову.

Задохнулся.

Всего-то и переждать зиму! Сколько зим прошло с той поры, как оставили Россию, неужто невозможно потерпеть еще одну?

А там уйдем.

Может, уже летом уйдет.

Айга непременно сыщет опытного проводника. Если уж столько лет ходили по самому краю земли, то почему не провести на краю земли еще одну зиму?

Оно, конечно… Тесная полуземлянка, сажа по потолку… Запах дыма и сырости, за стенами — пурга, ночь… Печаль многих убила, пользы в ней нет. Но — уйти… Так сразу!.. А Кенилля?… Она ж паука ела…

Задохнулся, так сильно, так остро захотелось увидеть Кенилля — черную, с белой прядкой на голове. Вот, правда, зачем бежать с реки? Сжал кулаки. Догоню Айгу! Придет рассвет, выступят из тьмы берега. Днем можно будет поспать, не выходя на берег. Река сама работает за человека. Айга, как все нымылане, нетороплив, Айга будет спускаться с Кенилля к морю неторопливо. Будет останавливаться, будет смотреть следы разного зверя. А если даже не нагонит Айгу на реке, то непременно встретит у моря.

Насторожился. Наклонил голову к темной воде.

Сперва показалось, что где-то далеко кричит птица вострохвост. Голос у нее диковинный — аан гич! аан гич! Но ведь птица не может выговаривать человеческие слова. Изумился. Явственно прозвучало над водой слово маиор.

Как так?

Прислушался еще внимательнее, оставил весло. Действительно звучали над водой негромкие слова:

— Маиора коказол… Таалагек кирхул… Кукурэт тамбезен…

Получалось: «Если бы служил маиору… Если бы служил такому сильному… Снимал бы с огня… Снимал бы с огня всякие вкусные кушанья…»

Вслушивался изумленно.

Знал, слухи о русских распространились по реке Уйулен очень далеко, может, дошли до дальних рек, может, даже русские казаки в южных камчатских острожках уже прослышали о бородатых, дикующих на реке Уйулен, но впервые услышал такую песнь.

— Похабин теелизик… Чачало чулкил кинигизик…

Получалось: «Если бы служил Похабину… Если бы служил такому рыжему… Носил бы на ногах рыжие чулки…»

Изумился.

— Иван теелезик… Аймаклау киллизин…

Получалось: «Если бы служил Ивану… Если бы служил Аймаклау… Если бы служил такому умному… Все стали бы моими девки…»

Еще сильней изумился. Как так? В ночи, на реке? Кто?

Увидел — вдали мелькнул огонек. Опять удивился: кому подан знак в непроглядной ночной мгле?…

Да нет, подумал, просто огонек. Не знак.

Потом догадался — факел. Лодку медленно несло на ночного рыбака.

Сердце трепыхнулось и стихло: не Айга, к сожалению, ловил рыбу. Ловил ее нымылан Экын — лицо драное. Так и звали: Экын, драный. Известно, медведь на реке Уйулен сер, простодушен, сердится редко. А если все же рассердится и начнет драть человека, то дерет все равно не до конца. Засмеется и уйдет. Так однажды не уберегся и Экын — губы кривые, глаза сбиты в левую сторону, медведь, известно, левша. И веки красные, вывернутые.

Лодки медленно покачивало. Соприкасаясь, они с деревянным стуком толкались бортами, смоляной факел трещал на носу нымыланской лодки. Поднимется из глубины рыба, посмотрит на Экына выпуклыми глупыми глазами и Экын так же на рыбу посмотрит. А понравится рыба — ударит острогой.

Помолчали.

Поглядывая сбитыми налево глазами, странно подмигивая, Экын опять продолжил бесконечную песню. Не смотрел на русского, приглядывался к призрачным ночным безднам, из которых на свет факела всплывала очередная глупая рыба:

— Гнаноеде олосконга ворока… Бине зотес комчул беллон…

— Что значит? — не поняв, удивился Иван. Решил, что они с Экыном достаточно помолчали, достаточно уважили друг друга, поэтому и спросил. Нымылане не любят начинать разговор сразу. Сперва помолчат, потом немного поговорят о глупостях, потом еще помолчат, и только потом заговаривают о деле.

Улавливал, понимал слова:

— Русские уйдут, сильные уйдут… Беда придет, печаль придет… Отправится Экын в лес с печалью…

Не каждое слово понимал, но общий смысл улавливал.

— Русские уйдут, чюхчи придут… Некому защитить нымыланов, никто не защитит нымыланов… Баб уведут, мужчин побьют… Старый Экын отправится в лес с печалью…

— Кыгумаги! Молчи, старик!

Помолчали.

Как во лодочке, во лодочкекрасна девица сидит пригорюнившись…Как во озере, во озерезелена лягушка расквакалась…И чего ты лягушка расквакалась, расквакалась жалобнехонко? Али мне без тебя не тошнехонько?… — Кыгумаги! — с горечью повторил Иван. — Совсем пустая река. — Сдерживал себя, боялся неистовых бесов. Боялся — вот не выдержит, закричит в гневе. Боялся, схватит Экына за грудь, ножом подопрет снизу. Где, страшно закричит, Айга? Торопливо отвечай, закричит, когда прошел по реке нымылан Айга? С кем прошел по реке?

Экын отворачивал в сторону страшное лицо, стеснялся, кивал неторопливо, соглашался — да, совсем пустая река. Только он, Экын, ловит рыбу, только Аймаклау один плывет по реке. Ну, вот еще одиноко поднимается со дна реки совсем глупая рыба. А так, соглашался, пусто на реке. Соглашался, кивая:

— Совсем пустая река.

И вдруг воодушевлялся, начинал разводить руками — дескать, вот он, Экын, правду говорит. Вот рыба в воде, ее не видно. Зверь в лесу, зверя тоже не видно. Птицы спят, только утром вспорхнут на ветки. Совсем пустая река. Только он, одинокий Экын, поет. Объяснил медлительно: у каждого человека на реке Уйулен есть своя песня. Даже у такого одинокого, как он, Экын. По той песне издалека можно узнать — какой человек поет на реке.

— Зверь не спешит. Рыба не спешит. Птица не спешит. Никто не спешит. И ты не спеши, Аймаклау, — все так же медлительно напомнил Экын. — Ты, вижу, спешишь, ты, вижу, идешь в нетерпении. У тебя в глазах нетерпение, Аймаклау, у тебя жилка на шее дрожит, ты готов схватиться за нож. По твоим глазам вижу, Аймаклау, ты давно не спал. Можешь еще не спать, ты сильный. Но это неправильно. А правильно сделать так — сойти вот на берег. Там летний балаган, в нем сухая трава. Ночью надо спать, Аймаклау. Ночью нельзя спешить, ночью нельзя идти в нетерпении. Правильно — сейчас сойти на берег. Ложись, Аймаклау, к тебе сон придет. А завтра снова поплывешь быстро.

Лодки покачивались, деревянно перестукивались бортами. Тихие пучеглазые рыбы поднимались со дна, прислушивались к говорливым людям: один страшный, наказанный медведем, другой вовсе не нымылан — давно такого не видали.

Иван закаменел, пытаясь не крикнуть.

Только кивал иногда. Верно, дескать, Экын. У каждого на реке своя песня.

Объяснял Экыну, стараясь тоже неторопливо выговаривать слова. Вот верно ты говоришь. У каждого на реке своя песня. Например, он, Аймаклау, хорошо знает — у Айги тоже есть песня. Долгая, протяжная… И у шишиг Айги есть песни. Тоже долгие и протяжные, но каждую можно узнать издалека… Ты, Экын, не раз, наверное, слышал песню Айги, закаменело сказал. Совсем недавно мог слышать. Говорят, сшел Айга вниз по реке, а с ним сшла шишига Кенилля. У нее птичкин голос, она высоко поет. Так, Экын? Верно?

Экын, стесняясь русского, отворачивал в сторону драное медведем лицо, бормотал, кивая, неспешно.

Мир большой, бормотал. Олешек бегает, трава растет, волк зубы точит. Все к месту, все в свой час, торопиться не надо. Никому не надо торопиться, никому не надо ходить по реке в нетерпении, в страсти. Если вдруг бежишь в страсти и в нетерпении, значит, жизнь спасаешь. Иначе быть не может. Ни человек, ни зверь не должны бежать по реке со страстью. «А ты сильно идешь, ты в нетерпении идешь, — укорил Ивана Экын. — Ты идешь со страстью».

И кивал неспешно: ступай в балаган, ложись на траву. Уйми сном нетерпение. Утром встанешь, голова ясная, по уму пойдешь. А сейчас ты в нетерпении, так нельзя. Сейчас ты дразнишь доброго бога Кутху. Сейчас ты дразнишь злобного бога Белюкая.

Реку высветило зарницей.

Природа нетороплива. Склон горы крут, а камни на склоне торчат, не падают. Упадут только в свое время. Дерево подмыто, но стоит над рекой, потому как живет не в нетерпении, не в страсти. Тоже упадет, но в свое время. «А ты со страстью идешь, — повторил Экын. — Айга шел, пел песню без нетерпения. Шла Кенилля, мышеловка, тоже без нетерпения. Круглая очень, в себя вслушивается. Некоторое число дней назад шли здесь по реке, пели песню…»

Боясь, что рука сама схватится за нож, Иван оттолкнул лодку.

…вторые сутки не спал. Смирял себя, бил веслом, не давал векам смыкаться. Воспаленно всматривался: вот поворот, за поворотом островки, протока… Стремился угадать самую короткую… Поистине шел в нетерпении, искал знаков — быстро иду!

А зачем? — вдруг мрачно дивился. Правда, зачем со страстью иду? Если сшел Айга на нос Атвалык, все равно найду Айгу.

И еще нетерпеливее бил по воде веслом.

Вдруг показалось, будто смутно стало в природе. Ничто вроде не движется, везде тишина, не качаются высокие берега, а с обрыва сами собой выпали в воду камни…

Еще обратил внимание: в первый день, когда плыл к балаганам Айги, река текла чисто, мирно, видел под лодкой густые зеленые водоросли — целые подводные леса таинственно колыхались под лодкой. А тут, после ночи, вода помутнела, выгнулась, понесло по стрежню щепки, корье, траву, будто в верховьях прошли большие дожди…

Вспомнил басню Айги.

Касатки однажды резали в море кита, а кит ушел от них с ножом вместе. Потом означенный кит умер, выкинуло его на берег. Нымылане обрадовались, стали срезать с кита ремни вкусного жира и нашли в ките нож. Скоро узнали про то касатки и потребовали свой нож обратно, но нымылане не дали. Касатки рассердились и так сильно приступили к берегу, что вода замутилась, а некоторые утесы рухнули. Так что, все знают: если вдруг мутнеет вода, это касатки идут требовать потерянный нож.

А почему замутилась вода?

Смирял себя. Догоню Айгу! Догоню Кенилля!

Думал: вот всю жизнь себя смиряю. В сыром Санкт-Петербурхе смирял, в далекой Сибири смирял, на дальних островах, теперь на Камчатке себя смиряю…

Кенилля…

Вода быстрая, мутная.

Толкаясь веслом, вспомнил.

Год назад в снежных зарядах вышли к балаганам Айги.

В полуземлянке темно, дым, девки прятались под пологом, сильно боялись русских. Айга тоже сперва боялся. Слышал о русских, но сам русских никогда не видел. Сидел у очага, оглядывался робко, прикармливал небольшой огонь. Ветки смолистые — вспыхнут с треском, сразу все видно в полуземлянке, а в вое ветра снаружи прокатывается далекий подземный гром и полуземлянку колышет, как лодку на волне. Похабин с непривычки, совсем одурев от дыма и усталости, даже попытался выброситься из полуземлянки, только маиор крикнул: «Держи Похабина!» Схватили. Сказали: остынь, ничего более не бойся. Это земля трясется, но все равно — земля. В такой стране мы еще много чего услышим и увидим странного, Похабин. Крепись духом, терпи.

Глава V. Погоня

Река Уйулен — путь млечный.

— Раним немножко барина… — предлагал Похабин, веслом подгоняя лодку. — Не захочет вернуться в Россию, раним немножко барина. В руку, например, чтобы драться не мог. И такого поведем к русским. Нельзя оставлять барина одного среди дикующих. Мне строгий покойный государев человек господин Чепесюк так и наказывал: следи за каждым шагом барина, Похабин, ничего не смей упускать! Наверное, сильно хотел, чтобы барин вернулся в Россию… — Неодобрительно покачивал рыжей головой, отталкивал веслом сносимые по мутной воде коряги: — Ведь вот что задумал барин, ну, просто умом занемог: стремится в дикующие!

— Диковать — зло. После шведа, может, главное зло, — согласился маиор. — Я убивал за такое.

— Ну? — дивился Похабин.

— А то! — сурово ответил маиор. — Помни свою официю! — И кивнул: — Боюсь, что не пойдет в Россию Иван… Шишига у него…

— Как не пойдет?

— А так! — неукротимо объяснил маиор. — Упрям. Коль отнять у него шишигу, Иван спрячется в лесах, начнет курить вино. Раньше был склонен к такому. А не сможет курить вино, начнет жевать мухомор. Что-нибудь да найдет. Может, и вернется в Россию, но когда сам надумает. Не раньше.

— А дикующий?

— Вот я и говорю, Похабин, работай веслами! Нам Айга сейчас нужен больше, чем Иван. Нам надо первыми выйти на Айгу. Отеческой аттенцией не оставить дикующего, отправить его с шишигой как можно дальше… Так далеко, куда не дойдет даже Иван… Хоть к чюхчам…

— К чюхчам не пойдет Айга.

— Это я к слову, — согласился маиор.

— Смотри, — удивился Похабин. — Баба!

На берегу, правда, приплясывала, подпрыгивала, вся трясясь, темная нымыланская баба. Голос непомерно высок, вскрикивала визгливо. Вскочит, потрясется, попрыгает, потом сядет на землю, но долго не сидит — снова вскочит, снова потрясется, попрыгает. На плечах камлейка из птичьих шкурок, вытертая до блеска, а ноги босые. И никакой лодки у берега, никаких на берегу балаганов. Непонятно, как попала на берег. Может, пришла пешком?

— Чего это она? — удивился Похабин, придерживая бег лодки.

— А ты спроси, — загадочно позволил неукротимый маиор. — Только вплотную не подгоняй лодку к берегу. Видишь, коряга торчит из воды? Цепляйся веслом за корягу.

— Почему нельзя к берегу?

— А глянь.

Не вставая, маиор Саплин вскинул над собой руку.

Баба на берегу, страшная, как пужанка, приплясывая, подпрыгивая, тоже вскинула над собой руку.

Маиор резко согнул руку в локте, так же резко мотнул маленькой головой, и баба на берегу в точности повторила все движения.

Маиор хитро покрутил головой, лихо подбоченился, изогнулся, и так же подпрыгивая, приплясывая, страшная баба-пужанка лихо и подбоченясь с удивительной точностью повторила каждое движение маиора.

— Чего дразнится? — растерялся Похабин.

— А ты спроси, — все так же загадочно подсказал маиор.

— А ответит?

— Непременно.

— Имя-то есть у бабы? — подозрительно покосился Похабин.

— Ямгой звать, — ответил маиор. — Однажды видел ее на стойбище нымылана Екыма. Помнишь Екыма? Он лисичек нам привозил.

— Помню.

— Ямга — баба болезная. Ее так и называют. — И ухмыльнулся: — Спроси, спроси бабу, Похабин. Может, видела Айгу? Или Ивана?

— Кышь шишич, Ямга? — крикнул Похабин с лодки. — Зачем одна стоишь на берегу?

— Кышь шишич!.. — высоким голосом ответила баба, ни на секунду не прекращая ужасные подпрыгивания. — На берегу!..

Похабин удивился:

— Почему так говоришь, Ямга?

— Так говоришь!.. — как эхо повторила баба.

— Шаманит она? — оглянулся Похабин на маиора.

— А ты не бойся, Похабин, ты спрашивай, — успокоил маиор. — Большого вреда не будет, только лодку не подгоняй к берегу.

Похабин спросил по-нымылански:

— Шел вчера бородатый по реке? Шел русский?

— По реке!.. — приплясывая, ответила Ямга. — Русский!..

— Сама видела?

— Видела!..

Похабин, глядя на прыжки и ужимки, усомнился:

— Впрямь видела?

— Видела!.. — нисколько не усомнилась Ямга, ни на секунду не прекращая нелепых телодвижений.

— Может, не вчера видела? — допытывался до правды Похабин, удерживая лодку веслом. — Может, видела русского третьего дня? Кыхы-корат?

— Третьего дня!.. — как эхо подтвердила баба. — Кыхы-корат!..

— Зачем дразнишься? — обиделся Похабин.

— Дразнишься!..

— Ну, отцепляйся, — смеясь, приказал маиор. — Я же сказал, что Ямга — болезная. Ее так и зовут. Что скажешь, то она повторит слово в слово. Что покажешь, то же проделает.

Течение враз вынесло лодку на стрежень. Похабин изумленно оглядывался:

— Страсть какая!.. Коты морские, нерпушки, птицы, все по-своему говорят, а Ямга только повторяет чужое… — Повел боязливо веслом: — Давай, маиор, торопиться…

Так плыли.

— Дожди вверху, что ли? — удивился утром Похабин, ладонью протирая уставшие глаза. — Смотри, маиор, вода мутная. Так бывает, когда в верховье прольется большой дождь. А какие сейчас дожди?

— Такое бывает и при подземном громе, — кивнул маиор. — Землю тряхнет, вода мутнеет, приходит в полную олтерацию.

— Не трясло, вроде, землю.

— Мы в лодке могли не заметить, — объяснил маиор, внимательно присматриваясь к берегам. — Видишь вон там… Чуть левее… За соснами… Там склон обнажился и камни сползли… Совсем недавно сползли… По какой причине?… Может, правда, тряхнуло землю?… Мы в лодке могли не почувствовать, а ил поднялся со дна. — Неистово сплюнул за борт: — Уходить надо! — Потом удивился водоворотам в быстрой протоке: — Смотри, как крутит!

Подумав, покачал маленькой головой:

— Дивый край.

Так плыли.

А в природе, правда, что-то сделалось.

Как бы дымком понесло, но не было дыма. Как бы скверным запахом понесло, но откуда?

Оглядывались, ничего не могли понять.

Совсем недавно вода бурно торопилась, ворчала, входила с шумом в протоки, раскручивала водовороты, будто решив раздвинуть каменные острова, а тут совсем остановилась, медленно кружила по воде листву, сорванные ветки. Ночью, при свете луны, видели на мелких местах осклизлые камни, поросшие подводной травой, видели стеклянные глаза рыб, без суеты взирающих на людей снизу, а сейчас вода как бы вспухла, выгнулась на стрежне горбом, вяло выдавилась из берегов, грозя хлынуть дальше, и помутнела так, что сунь руку в воду — не увидишь.

А потом река остановилась совсем.

Бьешь веслом, а с места почти не движешься.

Запах серы, адом запахло, рыба поплыла вверх брюхом.

Похабин испуганно оглянулся на маиора. Отчего это лодка стоит? Может, держит снизу лодку шаманка? Может, договорилась какая дикующая, теперь лодку держит, не желает допускать до барина? Спросил шепотом:

— Вернемся, может?

— Молчи, Похабин! — неукротимо сказал майор. — Под фортецию чувств! Ударю!

Глава VI. Черная гусеница

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………стланик перекрывал узкую тропу, цеплялся за ноги. Накипь лишайников красила плоскость скал седым, в сизой дымной полумгле, густо закоптившей небо, ужасная горелая сопка казалась призрачной. Как бы приподнятая, зависла в воздухе.

Пусто.

Иван поправил нож, заткнутый за пояс.

Впереди, там, куда он шел, из-за зубчатой кромки низкого леса, с близкого моря, наверное, с большой воды выпячивались, вспухали круглые белые облака, а, может, клубы тумана. Странные белые испарения медленно воздымались, пытаясь отнять у занимающей полнеба горелой сопки оставшуюся часть неба. Будто кто-то, невидимый, может, бог Кутха, пускал из-за леса ужасные белые пузыри.

А еще тропа… Неизвестная тропа…

Наверное, коряки ходили, решил Иван, вспомнив рассказы Айги о зимних и летних путях. Нымылане не легки на подъем, а коряки — они непоседы. Коряка можно встретить на горе, на море, на берегу, везде, где может жить человек. Потому коряк и коряк, что не сидит на месте.

Спешно шел по тропе, чувствовал — выйдет к морю.

На странные, всплывающие над морем клубы испарений старался не смотреть. Белые клубы нехорошо ширились, занимали пространство, в их сумрачном нутре что-то посверкивало. Неопределенные, как бы даже слегка размазанные, они стеной поднимались в небо, в самую его сизость. Может, это сам бог Кутха, устав, развел огонь и протянул руки к белому дыму, а может, мертвые, которые живут в камнях горелой сопки, рассорились и теперь бросались друг в друга пеплом из очага, выпускали пары, дышали туманом.

Иван торопился.

Помнил заворожено, что никуда не денется Айга.

Помнил заворожено, что круглая Кенилля не денется никуда.

Сядут сейчас у родимцев на берегу моря, думал, там их и найдет. А если даже ушли куда-то, то ненадолго, за близкие речки, потому что нымылане не ходят далеко, боятся встретить немирных коряков, а того хуже — чюхоч.

Все помнил.

Говорил себе: старый Экын прав, не надо идти так горячо, не надо идти так страстно, так в нетерпении. Старый Экын правильно предупреждал — не надо идти со страстью. Но никак не мог. Торопился. Острая тоска обжигала душу, обдавала сердце паленым веничком, все вокруг казалось нехорошо. Никогда в жизни не видел такого сизого неба, никогда не видел таких круглых, таких странных испарений над морем и над горелой сопкой, никогда не видел такого мрачного, такого сизого пепельного неба.

Чувствовал: в мире нехорошо.

Потому, наверное, и шел со страстью.

Подумал: вот плыл, плыл вверх по реке, вот вез на стойбище красивых лис, радовался миру — скоро увижу Айгу. Вот сильно радовался — скоро увижу друга сердешного Айгу, увижу Кенилля. Радовался — увижу неукротимого маиора Саплина и рыжего Похабина. Светило солнце, голубело небо, вода в реке была прозрачная, и не висели над головой пепельные облака. А увидел балаганы, совсем пустые от того, что нигде рядом не было Кенилля.

И топор не дали…

Сжал кулаки.

Дружбу крепили с Айгой…

Сперва дружбу крепили, потом отправили сердешного друга к морю, чтобы, значит, не мешал. Решили, что без Айги, без Кенилля он, Крестинин, секретный дьяк, прямиком пойдет в сторону России.

А прост путь? О том подумали? Кто подскажет, как миновать стойбища немирных коряков, как не замерзнуть в снегах, не утонуть в быстрых речках? Это в море можно неделями лежать на дне байдары и медленно умирать, там течение все равно будет нести байдару.

Шел как в беспамятстве.

В голове горело. Так бывает, когда нажуешься гриба-мухомора.

Одни говорят, у них легкость отменная во всех членах появляется — за день столько могут пройти, как другие за два дня не пройдут! Другие наоборот начинают бредить, всего пугаются, трясутся, как в огневице, а потом, что бы ни делали, ничего не помнят. Как в беспамятстве, как в огне, могут часами вертеться на одной ноге, как волчки, или пытаются пролезть в узкую щель, она им кажется широкой. А бывает так, что гриб убедительно советует некоторым мужикам удавиться. Является и говорит: ну, все, мужики, вам больше ничего не надо, теперь можете удавиться! И радостно кивает красивой пятнистой головой: многих де удивит такой диковинный поступок!

Скрипнул зубами.

Глухо. Сизость неверная, духота. Испарения мрачные, пепельные. А снизу, с моря, другие испарения. Весь мир клубится, белый, как молоко, а одновременно пепельный. Шел, мял траву ногами, спотыкался о камни, клял густой стланик. Горелая сопка в душной, в какой-то неправильной сизости казалась как бы насквозь прозрачной. Ткни пальцем, проткнешь.

И эти белые сумрачные клубы…

Белые сумрачные клубы росли над морем, как чудовищные седые грибы. Внутри грибов что-то варилось, потом взрывалось бесшумно. Мир сразу замирал, прислушиваясь: почему взрывается что-то бесшумно?

Потом увидел медведя.

Подумал: загостился, наверное, мохнатый на сопке — давил глупых евражек, лущил орехи, искал заветную травку, отдыхал; но медведь почему-то спешил, трусил по тропе деловито, был явно чем-то обеспокоен. А ведь не спросишь — куда?

Грешен, без смирения перекрестился Иван. Это от грехов моих мир так страшно замирает, впадает в безмолвие. Это от грехов моих река страшно остановилась. Это от грехов моих река совсем перестала течь, так что пришлось бросить лодку.

Кенилля…

Понять не мог, зачем друг сердешный сшел со стойбища, зачем не оставил какого знака? Зачем Кенилля не оставила знака? Сердешный друг Айга раньше обещал: вместе сходим к большой воде, Аймаклау. С родимцами поплывем бить бить китов.

Иван дивился: как так? Кит огромен. Как можно убить огромного?

Айга хитро смеялся. Кит огромен, но неуклюж. Кит никогда не торопится. Вот он входит в залив, горбатая спина торчит над водой, чайки смело садятся на обсушенную ветром спину, как на остров. Склевывают со спины ракушки. Кит не гонит чаек, он простодушно лежит на воде, пускает медлительные фонтаны, иногда впадает в сон. Тогда береговые нымыланы на байдарах, сразу по много человек в каждой, спешат к спящему киту, бьют огромного ядовитыми стрелами. Везде бьют, где могут, а особенно стараются попасть в глаз. Если попадут в глаз, кит начинает сердиться, начинает кувыркаться в воде, начинает выказывать к людям неуважение, потом млеет от сильной боли и садится на мель…

Тропа пересекла ржавые аранцы.

Прыгая с камня на камень, Иван ни на секунду не забывал о белой пепельной стене то ли теплых испарений, то ли тумана, вставшей теперь так высоко, что почти перегородила эта стена пешую дорогу к морю. Вот рухнет, думал, ускоряя шаг, совсем потеряюсь.

Но прежде, чем стена действительно рухнула, успел увидеть необычное.

По краю широкой скалы, нависшей над ржавыми аранцами, по обрывистому краю, седому от накипи лишайников, смешно приседая, подпрыгивая, плотно зажав под мышками короткие копья, скользнули одна за другой многие темные фигурки — быстрые, спешащие, а от того спешащие как-то скрытно, тайно.

А может, походка была такая — скрытная.

При этом ни один не споткнулся, ни один не вскрикнул. Шли деловито, слаженно. Вот один, кажущийся издали совсем маленьким, поднимает ногу, вот другой в это время опускает ногу, вот еще один наклоняется, уже завершая шаг, а следующий только еще собирается шагнуть. Неизвестные человечки шли гуськом, будто по краю скалы ползла черная гусеница.

Почему-то сразу понял: чюхчи!

Невольно приостановился, выглядывая убежище, но прятаться уже не надо было. Седая стена тумана или теплых испарений, достигнув какой-то ужасной невообразимой высоты, не выдержала собственной тяжести и рухнула, мгновенно затопив мир влажной белесой мглой.

Конечно, чюхчи!..

Быстры и настороженны, уверенны и деловиты, под мышками копья, ножи за поясами, — зачем к морю идут?

А, может, не к морю? — пытался успокоить себя. Может, обходят горелую сопку? Сейчас обойдут, спустятся на берег, и всем отрядом, как черная гусеница, уползут на полночь?

Подумал: там, в сторону полночи, всегда страшно. Там живет красный червь. Еще там живет зверь келилгу.

Зверь келилгу высокий, всегда ходит с широко раскрытой пастью, а на лапах у него когти. Когда видит чюхчу или коряка, бросается. Увидев такое, чюхча или коряк, убегая, кричат зверю: «Засмейся келилгу! Я жирный, ты скоро съешь меня. Мои олени очень жирные, ты скоро съешь оленей. Засмейся!» Зверь не выдерживает таких слов и от удовольствия смеется. Пасть раскрывается так широко, что верхняя челюсть касается спины, а нижняя достигает груди. Таким образом хитрый чюхча или коряк убегает от зверя келилгу.

Чюхчи!..

Схватился за нож.

Вспомнил: сильно порубленная переносица Айги — дело чюхоч.

В детстве, когда Айга считал весь мир добрым, вот так же неожиданно увидел чюхоч, движущихся, как черная гусеница, к стойбищу. Был Айга так молод, что воины-чюхчи им даже не заинтересовались, зато заинтересовалась им чюхочья старуха. Не имея сил увести Айгу, несколько раз ударила его ножом, попав по переносице. Айга из рук чюхочьей старухи вырвался и убежал.

Чюхчи!..

Торопясь, Иван брел сквозь белесую мглу.

Решил: если встретит какой ручей, двинется к морю прямо по руслу ручья. Тропу легко потерять в густом тумане, а русло не потеряешь. Все ручьи упираются в море.

Торопился.

Но торопился теперь обдуманно.

Чюхчи — большая опасность. Увидев чюхоч, нельзя не торопиться.

Внимательно вслушивался в туман — не слышны ль близко чюхочьи голоса? Вдруг успели его заметить? Подстерегут на тропе, накинут сеть, запутают, как рыбу, потом уколят копьем.

Обрадовался редким каплям дождя.

Дождь умеет сажать туман. Дождь скоро посадит туман на землю.

Кенилля…

Чюхчи — народ строгий, всегда ходят с копьями. Вот, радуется отец-чюхча после хорошего удара, нанесенного сыном зверю, и я создал сильного сына, и я создал сильного воина! Вот вырастет сын — возьмет чужие стада, возьмет чужих женщин!

Кенилля…

Начавшийся дождь действительно посадил туман на камни.

Туман на глазах разваливался, как разъедаемое молью тряпье.

Отсырела тропа, потемнели каменные утесы, только горелая сопка вздымалась в небо все так же ужасно — никакой туман, никакие испарения не могли дотянуться до снежной вершины. И дохнуло вдруг на Ивана странно знакомым, широким, мощным, как бы даже соленым на вкус. С перевала сквозь темный, как стекло, воздух увидел вдали невообразимую синеву моря.

Анкан!

Большая вода.

Всей грудью вдохнул соленый запах, пристально оглядел горизонт — не видны ли где гребешки островов? Но островов не увидел, все тонуло в бесконечности, в синеве. А сама синева была такая большая, что вмещала в себя сразу всех толстых китов, сразу всех рыб, все подводные растения, все россыпи хрупких ракушек. Синева пахла илом и солью, пахло тинной бабушкой, пахло пеной и бабами-пужанками, кутающимися в морскую траву.

А берег внизу был опоясан белой полоской пены…

А на тропе, ведущей к берегу, снова увидел чюхоч — живую черную гусеницу, ощетинившуюся копьями. Черная гусеница смело ползла вниз — к нымыланским балаганам. Правда, балаганы тоже казались странными. Они были кривые, будто их ставили в большой спешке, и какое-то борошнишко валялось в траве. И там же беспорядочно перемещались с места на место некоторые отдельные олешки и отдельные люди…

Иван внимательно осмотрел берег.

Что-то не понравилось ему в каменных очертаниях, в его обломах, но никак не мог понять — что? Вот валуны, песок… Вот снова развалы камня… Перепутанные валы морской травы, озерца, лужи… Все выглядело так, будто скалы и бухточки почистили и помыли, а потом основательно прополоскали ливнем, вода не вся успела стечь в море…

Обернувшись, снова увидел черных чюхочьих воинов.

Сразу забыл про тайны берега — чюхчи страшней.

Отметил про себя: смело идут, твердо. И знают, куда идут. Выбрали не самую короткую тропу, зато выйдут к нымыланским балаганам скрытно, с неожиданной стороны. Снизу чюхоч совсем не видно. Вот и идут смело.

Лингульх!

Выругавшись, пожалел, что нет рядом неукротимого маиора, полного врожденного мужества, и нет рядом рыжего Похабина с пищалью. Значит, решил, скрываться от чюхоч нет смысла. Отсюда, подумал, быстрее, чем чюхчи, сойду на берег. Успею нымыланам дать знак.

— Хэ! — крикнул.

Так кричат псам, поворачивая упряжку.

Иван хотел крикнуть громко. Так громко, чтобы нымыланы услышали его голос, но почему-то громко у него не получилось. Щуря воспаленные от бессонницы глаза, торопливо бежал вниз к балаганам, хрипло вскрикивал на бегу:

— Хэ!

Хотел, чтобы Айга и Кенилля издали узнали его.

Хотел, чтобы Кенилля или Айга с гордостью сказали родимцам: «А вот бежит брыхтатын. Вот бежит огненный человек. Вот бежит Аймаклау, чтобы спасти нас». Сильно хотел, чтобы нымыланы услышали его. Бежал, вскрикивая:

— Хэ!

Глава VII. Статки в море

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… какой-то не такой берег.

Похабин озирался в недоумении.

Лодку они бросили давно, последние несколько часов шли пешком и, спустившись на берег, чего-то не поняли.

Все было знакомым, и вот все как-то не так.

А, может, такими они всегда и были, эти берега? Замыты песком, забросаны плавником и ракушками, забрызганы стеклом медуз, беспорядочно завалены морской травой.

Ага, морская трава!..

Обычно подводная морская трава выбрасывается на берег длинными узкими валами, как ее выносит прибой. А здесь диковинный беспорядок, будто морскую траву неведомые крестьяне вилами растаскали, бросили подсушить, а она наоборот промокла.

И бревно торчит над головами.

Высоко над головами торчит из расщелины мокрое бревно.

Действительно высоко — три человека встанут друг другу на плечи, и не достанут. К тому же, расщепилось от удара. Кто с такой силой и так высоко бревно швырнул? И мертвая нерпушка на песке — об камни ее разбило. Одинокий линяющий песец жадно вытанцовывает над нерпушкой. А волны в море — в изломах, дикие. Вода то зелена в прогибах, то совсем прозрачна, то мутно выбрасывается на каменистый берег, исходит желтоватой несвежей пеной, шипит, потом откатывается обратно, будто не принимает ее земля.

И снова морщится море.

Вспучивается, а потом проваливается от собственной тяжести.

Анкан. Большая вода. Берега крутые.

Поднимались, давили ногами хрупкие раковины — мышиные байдары, как считают дикующие. Папоротник по склону редок, желт, часто обломан, вывернут с корнями, а тот, что еще торчит — совсем измочален, склонен к земле, будто тянули его из земли бабы-пужанки.

Только зачем бабам-пужанкам папоротник?

— Волной тянуло, — объяснил, подумав, Похабин. Не нравилось ему на берегу. — Похоже, волна высоко взбегала. Так высоко, что весь берег объяла. Вон куда выбросило бревно.

Вздохнул. Ну, правда, что за мир? Ракушки белые, морская трава… Краб в камнях дразнится, помавает клешнями… Медузы…

А мыс Атвалык оказался крутым мысом.

Еще издали увидели, как входит мыс острием, как нож, в море, тонет в мутной пене. Со слов Айги помнили, что коли взойти на мыс, то внизу откроются полуземлянки и балаганы. Совсем хорошее место выбрали родимцы Айги: с востока подходы закрыты морем, с запада отрезают путь скалы, отроги горелой сопки, и с полночи — скалы, а с полдня в общем никто не страшен, чюхчи и коряки приходят не с полдня.

— Под фортецию чувств… — начал было маиор, но Похабин осторожно прервал:

— Давай, маиор, посторожимся. Не надо нам быть на виду. Надо посмотреть с мыса, с нымыланами ль барин?

Еще быстрей, не скользя и не оступаясь, двинулись по крутому склону, отмечая опытным глазом непонятное. Например, плавник, выброшенный на скалы. Люди не потащат так высоко плавник, ни к чему им это, да и сил никаких не хватит. Значит, выбросило волной.

— Не бывает таких больших волн… — Похабин подозрительно огляделся.

Длинные лужи на берегу, целые озера… Неопрятными грудами, набросанными как попало, наваляна подводная морская трава… Столько травы за одну ночь не натаскают даже бабы-пужанки… А вон линяющий песец танцует над дохлой нерпушкой, распустил кишки морскому зверю… Этот зверь сам издох? Или разбился о скалы?…

Чайки над водой.

Вода у берега страшная, взбаламученная.

Чувствуется, что не малая глубина, а вода все равно мутная, взбаламученная. А чайки белые, крупные, сильно жалобятся. Их крик пронзителен, отдается в ушах. Море вдали, где зеленое, тяжкое, а где совсем стеклянное в ледяной голубизне, и ходит круто, совсем успокаиваться не хочет. Холодом, силой несет от страшной воды. Вздувается, крутится.

Далеко зашли, привычно удивился маиор.

На каменной террасе, плоско по камням выложенной мхами, некрасиво торчали кусты шиповника. Листья, ягоды — все безжалостно оборвано. Обычно так не поступают ни люди, ни медведи.

Присели на корточки под кустами.

Верх горелой сопки, снегами мощно ушедшей в небо, вновь окутало белыми испарениями. Рассматривая бревно, заброшенное в скальную расщелину, Похабин покачал головой:

— Загадочно попало туда бревно…

А маиор уже догадался.

Неукротимый маиор Саплин много думал о природе вещей. На острове Симусир нашлось у него время и для этого. Бревно на скалы вбросило большой волной, объяснил он Похабину. Иногда тут землю так изнутри трясет, что поднимается на море волна, которая выше берега во много раз. Если от такой волны не убежать, она убьет, всех смоет. Перед такой волной ничто не может устоять. Ему, неукротимому маиору, мохнатые рассказывали на Симусире: есть в море острова, на которых никто не живет. Раньше многие жили, а потом живое смыло волной. Вот и здесь, похоже, прошла такая волна.

— Наверное… — согласился Похабин. — Вон видно, внизу у нымылан сильно покосились бадаганы… А некоторые упали… Это не от волны, это, наверное, от земного трясения, но все равно… Сильно суетятся нымыланы, спасают бедное борошнишко…

С каменистой террасы, поросшей ободранным шиповником, маиор и Похабин как на ладони увидели нымыланское стойбище. Многие балаганы там действительно были испорчены. Совсем кривые, как в таких жить? А поляну перед испорченными балаганами занимали живые люди. Большая часть стояла широким кругом, внутри которого шумно скакали другие. Потрясали короткими копьями, подпрыгивали, как птицы, взметывали вверх разом ноги, крича нелепыми зверообразными голосами. Крики нымылан мешались с криками чаек. Сразу не различишь: человек кричит или птица?

— Чего это они?

— Волнуются… Подкоп ведут под фортецию чувств…

— Нас увидели? Пугают? — испугался Похабин.

— Не нас… — перекрестился маиор. — В чем-то своем справляют нужду.

— В чем?

Но теперь Похабин и сам увидел: в центре круга среди дикующих прыгали дети, шишиги-девки, бабы-простыги, всякая шелуха. Прыгали и вскрикивали особенно нелепо и очень громко, и что-то передавали из рук в руки, будто боясь потерять.

— Чего там?

— Тихо… — шепнул маиор, пожирая глазами зрелище. И предположил: — Может, Ивана зарезали?…

— Ты што?… — зашипел Похабин. — Не могут барина зарезать… Он им родимец почти… — И вдруг сбавил голос, толкнул маиора: — Слышь, шебуршит кто-то… Как бы на нас не свалился…

Упали под куст.

Голый колючий куст насквозь просвечивал, но все же укрыл Похабина и маиора. Лежали, не выпуская из виду нымылан, диковинно скачущих под кривыми балаганами. «Да это ж у них дитя! — ахнул, присмотревшись, Похабин. — Смотри, маиор, дитя у них на руках!»

— Так то ж не наше дитя, не русское.

— Я не о том. Заморят они дитя. Оно ведь совсем малое, и плохо одето. Зачем им прыгать с дитем?

— Шаманят.

— Зачем?

— Как-то слышал о таком на острову, — подумав, ответил маиор. — Мохнатые говорят, что дитя, рожденное в бурю, требует особенного внимания. Так сказать, под фортецию чувств… Без отеческой аттенции государя…

Похабин удивленно повернул голову.

Какая разница? Пусть даже рожденное в бурю, все равно дитя. Зачем шаманить? Зачем дитя малое, тщетное носить под холодным ветром?

— Если дитя в бурю родится, — неукротимо объяснил майор, — дикующие раздевают такое дитя донага, а в руки дают простую морскую раковину. Мне так рассказывали.

— Не вижу раковину, — всмотрелся Похабин.

— И не увидишь. Это мелкая раковина. Бедное дитя раздевают, носят по кругу, от души корят бога Кутху, что вот де раковина привыкла жить в соленой, не пресной воде, глупый Кутха, зачем выбрасываешь раковину на берег? Что вот де волна должна накатываться только на край берега, а ты гонишь волну, глупый Кутха, прямо на скалы! Что вот де любое малое человечье дитя обязано жить в тепле и в покое, глупый Кутха, зачем ты шумишь, зачем ты землю трясешь со страстью, зачем бурю устраиваешь?

— Тихо…

Опять затаились.

Вниз по склону с верхней терраски, удалясь сильно от балаганов, шумно сползал вниз, осыпая из-под ног камни, дикующий. Капор меховой парки поднят, не разглядишь — мужик спускается или баба? Но спускался без опаски, наверное, знал место, куда идет. И тащил узелок кожаного тряпья.

Затаились.

Помогло, что у дикующего был поднят капор — ничего не видел вокруг.

Дождавшись момента, Похабин от души дернул дикующего на себя, потом придушил рукой, заткнув рот грубой ладонью. Дикующий подергался, похрипел, потом затих. Приготовился, наверное, смерть встретить.

Откинули капор:

— Айга!..

Айга посинелый, страшный, задыхаясь, пучил на Похабина и на маиора обесцвеченные испугом глаза.

— Чего шляешься здесь? — неловко спросил Похабин.

— Сипанг… Беда… — просипел, держась за горло, Айга. — Статки в море несу…

— Какие статки?

Айга печально просипел:

— Кенилля…

— Почему Кенилля? — не понял Похабин. — Почему беда? Куда несешь статки Кенилля?

— К воде несу. Хочу разметать статки в море. Так все нымылане делают.

— Да зачем, Айга?

— Нет Кенилля… — голос Айги прервался. — Большая беда… Нет больше Кенилля…

Объяснил, закрывая глаза руками.

Три дня назад начало трясти землю.

Сильно трясло, бог Кутха сердился, камни падали с обрывов, катились по берегу, балаганы покосились, некоторые попадали, завалились полуземлянки. Сопка, которая неподалеку, стала дергаться, как живая, потом плюнула страшным огнем и стала выпускать клубы дыма. Наверное, мертвые затопили очаг, хотят коптить большого кита. День сразу стал темным.

А потом было так.

Море испугалось шума, поднятого Кутхой, и откатилось далеко от берега. Испуганные нымылане с изумлением увидели илистое дно бухты, которого до того не видел ни один человек на свете. Известно, что не к добру видеть то, чего никто никогда не видел. Шевелились среди ослизлых валунов серые морские звезды, перепуталась с камнями темная подводная морская трава, в траве копошились крабы. Увидели: даже дерево лежит на морском дне, может, обломки погибшей апонской бусы…

Вот была вода, и не стало воды.

Камчатские собачки мохнаты, никого не охраняют, никого не боятся, всегда хотят есть. Любой человек приходи, они не будут кусаться, люди для них друзья. А если предложишь кусок рыбы, станут сильно радоваться. А тут самая разная рыба красиво трепещет в лужах, хватай любую, грызи прямо на берегу, а собачки, взвыв жалобно, бросились почему-то от моря в сторону от живой рыбы. Кто-то из нымыланов, удивившись, бросился было грести из ям трепещущую рыбу, да крикнули умные старики:

— Хех! В гору!

И побежали нымыланы в гору.

Как-то враз поняли, что морская вода не насовсем отошла, скоро вернется. А когда вернется, то доброй не будет. Взмутят ее морские бабы-пужанки, сама тинная бабушка отомстит за то, что многие люди вдруг увидели ее неприбранный подводный дом — дно морское, и рыб беспомощных. Разъяренная тинная бабушка все снесет.

Когда взбежали на гору, недосчитались Кенилля.

Всех детей сообща несли, стариков, баб слабых вели под руки, никого не потеряли, а Кенилля потеряли. Он, Айга, хотел побежать навстречу ревущей, вставшей на горизонте стене воде, только родимцы удержали.

Страшно было на мысу Атвалык!

Ветер с моря бьет, сбивает с ног, воют перепуганные собачки, рыдают младенцы, а снизу, с берега, несется ужасный шум — может, из-под земли, может, из-под моря. Вода давно опомнилась, вернулась сердитая, одним ударом смела камни с земли, изломала нижний лес, выкинула бревна на скалы. Такого ни один нымылан не помнит.

А потом дождь пошел.

Дождем волну немного успокоило.

А нымылане сидели на террасе тихо, пятна от побоев сводили с тел морской травой — падали, когда бежали. Дивились, что нет с ними Кенилля… Отстала, наверное, мышеловка, смело Кенилля волной… Дивились: вот как сразу большой мир умаляется. когда исчезает даже один человек. Всего-то там какой-то птичкин голос, а жалко…

— Смыло? — засопев, спросил Похабин.

Айга кивнул.

Бормотал, спрятав лицо в ладони: смыло Кенилля, смыло малую шишигу… Взяла девку к себе тинная бабушка, сделает со временем бабу-пужанку… Ему, Айге, от этого не хочется жить… Объяснял, пряча лицо, что вот несет в море статки Кенилля, всякую одежонку. Сейчас бросит одежонку в море. Тут хорошая одежонка. Кенилля не в самом худшем придет к богу Кутхе. Он, Айга, думает, что бог Кутха, увидев Кенилля, обрадуется и заберет шишигу у тинной бабушки. Там у Кутхи все хорошо — птицы кричат негромко, трава по пояс. Пряча лицо, объяснял странным голосом: вот он, Айга, совсем не жаден. Сейчас бросит статки в воду, бог Кутха то увидит, и когда придет к нему когда-нибудь сам нымылан Айга, скажет: ты молодец, Айга, ты тогда ничего не пожалел для своей шишиги, хорошей одежды не пожалел для нее! — а потому бог Кутха и к нему, к нымылану Айге, хорошо отнесется, притеснять не станет, даст там теплую полуземлянку.

Отнял ладони от лица.

Лицо серое, взгляд нездешний.

Вздрогнул нымылан, с тоской подумал Похабин. Есть у камчадалов такая болезнь, называют — вздрогнул. Живет себе человек здоровый, веселый. Носит дрова, гоняет олешков, ловит рыбу. Вот смеется, вот жадно шарит ложкой в котле, вылавливая самые крупные куски мяса, зажигает его на живое, и вдруг в один миг что-то делается с таким человеком. Его лицо стареет, а взгляд становится нездешним. Встает он задумчиво и уходит прочь от котла, уходит глубоко в лес или к морю, неважно куда, там садится на камень или на старый пень и начинает горько плакать. Если спросить такого — почему плачешь? — он не ответит. Будет, плача, сидеть, пока не замерзнет или не умрет с голоду. А то станет добычей какого зверя.

— А дитя, Айга? Чье там дитя? — негромко спросил маиор. — Чье дитя носят нымыланы у балаганов?

— То Кенилля опросталась дитем.

— Кенилля?!

Айга сумеречно кивнул:

— Она…

Пояснил сумеречно:

— Когда бежали, отдельно несли дитя… А Кенилля потерялась… Отдельно принесли дитя, а Кенилля нет…

Маиор перекрестился:

— Что будете делать с дитем?

— Девки присмотрят.

— А Иван? Нашел тебя Аймаклау? — негромко, но истово спросил маиор, даже рукой потянул на себя Айгу.

— Нашел… — сумеречно кивнул Айга, почти не видя маиора. — Пришел Аймаклау… Сразу после волны пришел…Он чюхоч первый заметил, шли чюхчи грабить нымыланские балаганы. Аймаклау вовремя нымыланам крикнул, тех чюхоч немного было, испугались крика, ушли… Решили, наверное, что здесь русские с огненным боем… Теперь говорим Аймаклау: с нами живи, всегда живи, тебя чюхчи сильно боятся. Твое дитя вырастим, будешь нашим родимцем. Ясак принесем твоему царю…

— Нашему, — строго поправил маиор.

— И вашему принесем… — не понял маиора Айга. И погрозил в сторону полночи: — Чюхчи как волки… Ходят вокруг, всех хотят свести…

Встал, подошел к обрыву, побросал вниз борошнишко Кенилля. Что-то там сразу утонуло, что-то понесло волной. На это не смотрел. Бог Кутха да тинная бабушка, они все приберут.

— Идем, — негромко сказал маиор, вставая. — Идем, Похабин.

И крикнул:

— Айга, не тронут нас твои родимцы?… Идем!..

Глава VIII. Дресвяная река

Смеркалось.

Северный ветер, подув с обеда, снес последние обрывки тумана, прочистил смутное небо. Вкусно пахло дымом. Низкая звезда Ичваламак, отразившись в тяжелой переваливающейся волне, выпустила колеблющийся лучик. Волна переливалась, лучик изгибался, а то совсем гас. Зато от тяжелых ударов о берег неожиданно вспыхивала вся волна.

И вдали что-то вспыхивало. Может, призраки.

Скользнет что-то в сумерках, дохнет тоской. Плывут, наверное, на байдарах сумеречные ламуты. Вот переселились за море, а снедает ламутов тоска. Как сумерки, так пытаются плыть домой. Совсем безвредные ламуты, тихие, от долгого пребывания на воде наросли между пальцами перепонки.

Смещение теней, времени дым.

Вот, Иван, сказал себе горько. Вниманием царствующей особы был отмечен. До края света дошел. Даже дикующую полюбил. А вот сидишь один на краю света…

Вот, Иван, сказал себе, ты шел, думал, правда думал, что впереди — край земли, что ничего уже и нет за тем краем. А за тем краем оказались новые острова, а с тех островов еще что-то можно увидеть…

А плывут сумеречные ламуты. Да дым стелется.

Все — дым, подумал.

Где чугунный господин Чепесюк, никогда не произносивший слов? Где хитрые хорошие мужики? Где монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька? Где верные гренадеры братья Агеевы? Где гренадер Семен Паламошный с его ложным провидческим даром? Где черный монах брат Игнатий?…

А Волотька Атласов, государев прикащик, присоединивший к России новый край? Кто помнит Волотьку? Может, только думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев в Санкт-Петербурхе и помнит, если жив… Или добрая соломенная вдова Саплина, видевшая Волотьку в своем малолетстве…

Все — дым.

Откинувшись спиной на теплый, еще не остывший в сумерках камень, Крестинин видел перед собой смутное море, раскачивающееся тяжело. Закинув голову, видел небо — все в звездных веселых россыпях, как знаки на птичьей камлейке Кенилля… Вон, видел, красная стрела — звезда Ичиваламак, ярко стреляющая красным светом… А там олень — Елуе-Кыинг. Вечный олень, бежит по вечному кругу…

Все дым.

Дым шелковый, темный, как апонские ткани… Беспрерывно текущий в ночи, как Млечный путь…

Чигей-вай. Река дресвяная.

Как бы услышал высокий голосок Кенилля.

Как страшно, подумал, как широко распространился мир… В детстве знал — есть Якуцк, есть плоская сендуха, в плоской сендухе кочуют дикующие и прячутся страшные люди-убивцы. Потом знал — есть Санкт-Петербурх, сырой плоский город, весь в дымах, плывущих над черепичными и деревянными крышами, машущий крыльями ветряных мельниц. Потом…

А потом ссорились в дымных острожках, умирали в море.

Все дым.

Чего ж ты, Иван? — сказал себе. Чего ж ты один? Ведь многое нашел, первым вышел на острова. Многих иноземцев подвел под шерть, они поклялись на стволе пищали…

Задохнулся: Кенилля!..

Дым, дым.

Море в дыму, в сумеречности, небо в звездном дыму. Дресвяная река, Чигей-вай, как дым, течет через небо. Светлая, долгая, тайная, как река Уйелен, несущая долгие воды в море.

Кенилля…

Вот ты, Иван, жил. Вот ты шумно шел в сторону большой воды, не глядя тыкал ножом в человека, которого считал врагом, жадно пил травное вино, грех за тобой над всеми дорогами стоял витыми столбами пыли, а сидишь вот один — на краю земли… Почему?… И почему так сердце сосет?… Получается, ты идешь, ты ищешь, ты, осердясь, бежишь от державы, а тем только распространяешь ее… Бежишь от державы, сердишься на державу, отмахиваешься, а отмахнуться нельзя, потому что держава заключена в тебе…

Как такое понять?

Вот ты, Иван, жил. Ты в пургу ходил по сендухе, в безвестности сплавлялся по безымянным рекам, бил всякого зверя, плыл по воде, широкой как небо, сияющей, как Млечный путь, Чигей-вай, скорбел сердцем и ел нечистое, терпел раны и кровь, забывал чтить святых, а сидишь один на краю света…

Смирись, сказал себе. Что потеряно, то взял Господь. Ты же знаешь теперь, что ничего не надо просить у Господа. Он лучше знает, в чем мы нуждаемся. Смирись. Раз взял Господь, значит, надо.

Но Кенилля… Голос птичкин…

Все равно смирись! Обязательно смирись. Ведь все равно, как мог жить с некрещеной?…

Волны медленно шли к берегу, замедлялись на отмелях, начинали вспухать, расти. Совсем сердитые подгребали под себя воду, вдруг обнажая дно. Краб, тоже сердясь, мотал тяжелой клешней, сердитая рыба, завалившись на бок, била хвостом по камню, а волны уже поднимались — над крабом, над рыбой, над камнями. Росли, росли и, наконец, взрывалась чудовищными фонтанами.

Почему так? Вот встает вода, видишь воду. Вот падает вода, опять видишь воду. Кенилля…

Сердце сосало.

Зачем новые земли, новые острова, зачем казенка, в которой аманат стонет, зачем жирный олешек, сендуха, пузатая буса, диковинная трава бамбук, колючая соль на камне, зачем берега Апонии? Зачем Селебен — гора из чистого серебра? Зачем толстые рыбы, пугливый зверь, шорох дождя, звезды в небе, сумеречные ламуты на воде?

Ах, Кенилля… Может, тут бежала — от балаганов… Руки вытянув, бежала, птичкиным высоким голосом окрикивала дитё… «Явалет!» — окрикивала, зная уже: слаба, никак не добежит, ужасная волна встает за спиною. «Явалет! — окрикивала. — Дите!.». И, оборачиваясь, видела встающую за спиной ужасную волну, видела камни бывшего дна, краб сердито помавал клешнями, рыба, смутившись, хвостом колотила по дну, а за спиной — эта огромная, выше неба, выше туч, все затмевающая ужасная волна…

Так не бежать, может? Не в беге, может, дело? Не в рвущемся дыхании, не в неистовом нетерпении, не в новых звездах над головой?…

А в чем тогда?

Дым.

Посыпались камешки. Кто-то подошел, тяжело опустился рядом на камень. Глазом косо без удивления увидел — Похабин. Перекрестился, и вдруг, не узнавая себя, выдохнул:

— Похабин!.. Как там узнаю Кенилля?… Ведь не крещена, не знакома с Богом!..

Похабин пожал круглым плечом, подтвердил:

— Наверное, не узнаешь.

Еще кто-то подошел. Голос неукротимый:

— Неверие — зло. После шведа, может, главное. Захочешь — узнаешь, Иван. Я своих денщиков всех узнаю. — Подумав, маиор добавил утешительно: — Военным артикулам научу тебя.

Иван не ответил.

Сердце сосет, море под ногами, дым, сумерки, звезды в небе.

Спросил:

— Как вы здесь?

— За тебя боялись.

— Хотели же уйти в Россию?

— Только с тобой уйдем.

Вздохнув странно, Похабин наклонился к Ивану. Так близко, что пахнуло на Похабина от Ивана жаром.

— Ты весь пылаешь, — сказал.

Иван не расслышал. И не мог расслышать. Ткнувшись пылающим лбом в плечо Похабина, в отчаянии спросил:

— А вдруг узнаю?…

Ответа не ждал.

Какой ответ, если всюду ночь? Но Похабин ответил:

— Ты, барин, встань. Пойдем с нами. Это в тебе сейчас жар говорит. Ты болен, и не спал сколько! А нам еще в Россию идти.

Ничего как бы особенного и не сказал, но прозвучало значительно. Чего, дескать, барин? — прозвучало. Ну, чего теперь? Кто, дескать, такое может знать, кроме Господа? Но уж если сошлись в этом миру, то в том, может, и не такое случится.