Секретов не будет

Сначала я очень хотел увидеть места былых сражений, страны, которым мы, советские солдаты, принесли свободу.

Мечта моя сбылась. Я увидел возрожденный Будапешт, могилы моих товарищей в румынских Карпатах, счастливые улыбки пражских девушек…

А потом журналистские пути-дороги повели меня все дальше от порога моего дома. Я побывал в такой огромной стране, как Соединенные Штаты Америки, и в маленьком Люксембурге, мне довелось увидеть жаркую Индию и холодную Исландию, норвежские фьорды и пальмы Греции.

Я проехал много лишь по знойной Сахаре и с горсткой смельчаков на маленькой парусной шхуне проделал путь от Ленинграда до холодных берегов Гренландии.

Я испытывал огромную радость открывать для себя новые страны и города, знакомиться с жизнью иноязычных народов, с их стремлением и надеждами, тревогами и твердой верой в будущее.

ЗНАМЕНИТАЯ ДИНАСТИЯ

Мы едем по Альфёльду. По обеим сторонам шоссе сплошным золотистым океаном разлились до самого горизонта поля. Колышутся на ветру, точно разбушевавшиеся волны, тугие колосья пшеницы, задрав огненные диски, глядятся в голубое безоблачное небо подсолнечники, клонятся под тяжестью янтарных початков стебли кукурузы.

Под арками автомобильных мостов, перебирая камушки, картаво поют свои неумолчные песни говорливые речушки и ручейки. Безукоризненно ровными линиями прочерчивают степь лесозащитные полосы. Среди кукурузно-подсолнечного раздолья, словно островки, выбегают к большой автомобильной дороге белокаменные альфёльдские села. Внешне они очень похожи друг на друга: те же добротные строения, утопающие в зелени садов, те же певучие журавли над колодцами, тот же разноцветный ковер полей, что начинается сразу же за околицей.

Альфёльд — это Венгерская низменность, которая пролегла на восток от Дуная. Весь Альфёльд ровен, как блин. Здесь нет ни горных хребтов, ни холмистых возвышенностей, ни впадин. Словно какой-то великан, перешагнув через Дунай, специально прошелся гигантскими катками по этим просторам. И не просто прошелся, но и напитал их живительными, благодатными соками.

Даже никуда не сворачивая с дороги, видишь, как несметно богата и щедра альфёльдская земля. Наша машина то и дело обгоняет грузовики, наполненные до самых бортов зерном и овощами. Навстречу нам везут племенных быков, свиней, овец. На обочине дороги — множество велосипедистов. Едут маленькие ребятишки и здоровенные парни, женщины в цветастых деревенских юбках и почтенные старики в высоких бараньих шапках. И все они умудряются каким-то чудом подвешивать с разных сторон к велосипеду самые необычайные грузы. Из лукошек и корзинок выглядывают розовые пятачки поросят, слышится кудахтанье кур, кряканье уток.

Да, богата и щедра земля Альфёльда. Она может прокормить много, очень много людей. Но до освобождения страны она не кормила даже тех, кто ее взлелеял, выхолил, украсил садами, обильно полил потом и кровью. Нигде в Венгрии не было столько нищих, безземельных крестьян, как тут. Целые альфёльдские села состояли из одних батраков, работавших в помещичьих латифундиях.

— Земли, леса и воды в этой части равнины с незапамятных времен принадлежали графам Алмаши, некогда одной из самых знатных фамилий Венгрии, — рассказывает нам заведующий свинофермой госхоза Мезехедеш Шандор Бенцик.

Мы приехали в госхоз под вечер, перед заходом солнца. Его косые лучи поднимали пар над лугами. Только что прошел проливной дождь, стало прохладнее, повеяло близкой осенью. Сквозь окна просторной квартиры заведующего фермой хорошо видна главная улица центральной усадьбы. На ней встали двухэтажные дома, школа, детские ясли, магазины, кинотеатр.

Улицу перерезает узкоколейка. По ней взад и вперед снуют маленькие, совсем игрушечные паровозики. На таких же игрушечных платформах важно переезжают необычные пассажиры — телята, гуси, индюки. Хозяйство на центральной усадьбе большое: мясокомбинат, винокурни, мельницы, мыловарни.

Шандор Бенцик — кряжистый, крепкий старик с молодыми острыми глазами. На нем длинный старомодный сюртук, под которым видна жилетка. Старый Бенцик неторопливо раскуривает трубку и рассказывает о былом.

— Да, да, графы Алмаши были могущественными людьми. Их знали не только у нас в Венгрии, но и во всей Европе. Первые графы дрались на рыцарских турнирах, охотились на оленей и диких кабанов, их потомки согнали мужиков с земель, построили фабрики и заводы. А мы, Бенцики, из поколения в поколение пасли графских свиней. Свинопасами были мой отец, дед и дед моего деда. Вот почему, когда я чуть-чуть подрос, меня тоже определили в свинопасы. Первого декабря двенадцатого года я навсегда забросил свой школьный ранец и взял в руки хлыст…

— Как вы хорошо помните эту дату! — удивился я.

— Еще бы! — сказал Бенцик, пуская кольца дыма. — Разве можно забыть день, когда кончилось детство и началась самостоятельная жизнь! Шли годы, и постепенно я стал неплохим свинопасом. Работа моя была, конечно, тяжелой, грязной. Однако я полюбил свое дело, полюбил животных, работал честно, на совесть. Но вот когда я, грязный и усталый, шел после работы деревенской улицей, кто-нибудь из парней обязательно кричал мне вслед:

— Смотрите, вон идет его величество графский свинопас!

И все дружно принимались хохотать.

Шандор не понимал, над чем потешаются эти глупые люди, что они находят веселого в его профессии. Отец Шандора тоже был свинопасом, но кто мог сказать о нем что-нибудь худое? Разве он не в поте лица зарабатывал свой хлеб? Конечно, наверное, приятнее родиться графом, чем свинопасом, но разве свинопас не человек? Где справедливость? Бенцики растят свиней, а графы Алмаши их едят. Что же труднее: вырастить свинью или съесть ее в жареном или копченом виде? Почему же смеются над трудом, а не над праздностью и бездельем?

Еще прошло много лет, и вот когда виски графского свинопаса начали покрываться первым инеем, он заметил, что его сыновья становятся совсем взрослыми. И Шандор, как и каждый отец, всерьез задумался над их будущим. Всю жизнь он работал, и всю жизнь над ним издевались, кололи глаза тем, что он свинопас. И Шандор Бенцик, конечно, не хотел, чтобы и над его сыновьями смеялись всю жизнь. И хотя ему никогда не было стыдно, что он возится со свиньями, он сказал детям:

— Выбирайте себе любое дело, только не идите в свинопасы. Вот вам мой отцовский наказ. А когда я умру, то положите со мною в гроб мой хлыст. Пусть вместе со мной умрет последний свинопас из рода Бенциков.

Заведующий фермой выбил из трубки потухший пепел, и его сосредоточенное, задумчивое лицо озарилось доброй улыбкой:

— Но оказалось, что я собрался умирать очень рано. Наступила новая жизнь, и я помолодел лет на тридцать. Это я сужу хотя бы по тому, что меня, пожилого человека, решили послать на зоотехнические курсы. Потом я работал старшим свинопасом, теперь заведую фермой. Названия и должности меняются, работа же остается прежней: ухаживаю за свиньями. Только теперь никто не говорит, что профессия свинопаса такая постылая. Ведь окорока и колбасы едят уже не графы, а простой народ.

Шандор Бенцик замолчал, и разговорить его было трудно. Он добавил лишь, что в госхозе основная порода свиней — знаменитая монголица. Сейчас он занимается выведением новой, еще более продуктивной породы. Но работа не закончена, и говорить о ней рано. А вообще его жизнь прошла без всяких приключений; за границей он нигде не был, из Мезехедеша почти никуда не выезжал, но очень хотел бы попасть в Москву, познакомиться с советскими свиноводами…

Но оказалось, что в жизни Бенцика были поистине героические страницы. Я узнал об этом на следующий день, когда вместе с директором госхоза товарищем Тибором возвращался в город Бекешчабу. Дорога шла через густую столетнюю дубраву. Навстречу нам проехал объездчик на двуколке, запряженной гнедым конем, и казалось, мы очутились в дремучем нехоженом лесу. Но вот лесную тишину разорвал пронзительный гудок паровоза. От неожиданности я вздрогнул.

— Недалеко станция, — пояснил директор. — Вот там-то и похитил Бенцик своих свиноматок.

— Похитил свиноматок? Зачем же ему надо было похищать свиней?

Директор засмеялся:

— Э, да я вижу, старик умолчал о самом интересном. Это на него похоже. Скромен. Больше всего на свете боится показаться хвастливым. Придется мне продолжить рассказ.

Осенью сорок четвертого года гитлеровцы под ударом советских войск откатывались на запад, специальные фашистские команды, а попросту грабители, отбирали у людей все, что можно было отобрать. На станции они устроили огромный загон, куда из Мезехедеша и других сел пригоняли свиней. И вот настало время, когда со станции должен был уйти в Германию последний эшелон. Свинарники были пусты. Последние животные тревожно хрюкали в загоне.

Старый свинопас хорошо понимал, что если фашисты увезут этих последних монголиц, то может исчезнуть ценнейшая порода. Шандор Бенцик никогда не считал себя храбрым человеком. Но, не раздумывая, он пошел на героический шаг. Ночью Бенцик проник в загон. Если бы хоть одна свинья тревожно взвизгнула, часовые спохватились бы и застрелили на месте старого свинопаса. Но Бенцик хорошо знал норов своих любимиц. Перед рассветом за два часа до начала погрузки Бенцик осторожно вынул шесть досок из забора и через проем вывел одну за другой десять свиноматок. Их он спрятал у надежных людей на хуторах.

А война уходила на запад, к Будапешту и Балатону, к австрийской границе. Стих грохот орудий, и люди в Мезехедеше стали возвращаться к мирным делам. И вот тогда Шандор Бенцик отдал народу похищенное им стадо.

За спасение, сохранение и разведение монголицы родина присвоила бывшему графскому свинопасу премию имени Кошута.

— Остается только сообщить, — заключил свой рассказ директор совхоза, — что теперь у нас тысячи голов монголицы, потомков тех десяти свиноматок, которых угнал из фашистского загона Шандор Бенцик…

И снова вокруг нашей машины полыхает хлебное море. Мы продолжаем путешествие по Альфёльду, счастливой земле свободных хлебопашцев и животноводов. Я думаю о знаменитой династии свинопасов Бенциков, которая пережила в Народной Венгрии династию светлейших графов Алмаши. Иначе и не могло быть. За многие века династия графов не принесла никакой пользы Венгрии. Династия же свинопасов приумножила богатства народа. Ее знает, ею гордится весь этот благодатный край. А о династии графов Алмаши вспоминают лишь иногда, да и только потому, что она в некотором роде имеет отношение к славной трудовой династии свинопасов Бенциков.

Венгрия,

1967 г.

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Мы решили путешествовать по Шри Ланка впятером; корреспондент французской газеты «Юманите» Жак Кан, сотрудник вьетнамского телеграфного агентства Ле Чен, польский журналист Ришард Фрелек, правдист Олег Скалкин и я. До этого никто из нас не был на этом острове, все здесь для нас в диковинку, лишь Ле Чену что-то напоминает его родину — Вьетнам.

Наша международная журналистская группа остановилась в фешенебельном отеле «Маунт Лавиния», который дыбится своими остроконечными крышами в густом кокосовом лесу на самом берегу Индийского океана. За окном номера расстилается бескрайняя голубая ширь. Огромные волны, возникнув у самого края горизонта, стремительно несутся к берегу и, разбившись о камни, умирают, оставляя после себя вспененные брызги.

В «Маунт Лавинии» не чувствуется дневного зноя. В номерах с потолков спускаются громадные вентиляторы. Они рождают настоящие вихри, и, чтобы прикурить от спички папиросу, надо выбегать в коридор. Возле стен номеров стоят «эр-кондишены» — установки, нагнетающие холодный воздух. Включишь «эр-кондишен», и тогда, конечно, не страшны ни изнуряющее солнце, ни дышащий зноем океан.

В ресторане гостиницы все напитки — фруктовые соки, лимонад, пиво — подают со льдом. Для иностранцев здесь английская кухня: в меню неизменные тертые супы, рыба, яичница с беконом, пудинги, ростбиф и микроскопические ломтики хлеба, поджаренные на плите.

На эстраде стонут скрипки. Я улавливаю знакомый мотив. Сингальский джаз исполняет нашу родную «Дубинушку». Раскатистый бас великого певца Федора Шаляпина донес и сюда, на берега тропического острова, знаменитую русскую песню. Гордо и величественно звучит она в безмолвном зале, в окна которого заглядывают своими листьями-метелками кокосовые пальмы.

Редких посетителей ресторана обслуживают босоногие официанты, одетые, впрочем, как и все здешние мужчины, в белые рубашки и длинные, до самого пола, юбки. Один из официантов принимает заказ, другой повязывает салфетку, третий сервирует стол, четвертый несет суп, пятый картофель…

От «Маунт Лавинии» до центра Коломбо добрый десяток миль. Дорога петляет среди густых пальмовых рощ, идет вдоль самого берега океана. Вчера мы осмотрели огромный порт, один из древнейших в мире — ему два тысячелетия, побывали в музеях, в зоологическом саду. А сегодня с утра мы собираемся у подъезда отеля, чтобы отсюда начать свое путешествие по острову. Раскаленное солнце поднялось уже высоко над океаном и дышит жаром на улицы Коломбо. По океанскому берегу мчатся переполненные поезда. Это едут в столицу из пригородов рабочие кокосовых, чайных, деревообделочных фабрик, грузчики и докеры.

Но вот к нам подкатывает крошечный «фиат». Из него выскакивает невысокий сухощавый человек, одетый в европейское платье. Это Винсент Амасурая — наш шофер и гид. Тут же мы узнаем, что у него два дома в Коломбо, а за городом — земельный участок. Кроме того, он состоит на службе, куда ему вовсе не обязательно являться каждый день. Поэтому он успевает еще возить по острову туристов.

— Простите, но как ехать? — удивляется Олег Скалкин. — Мы просто не поместимся все в вашем автомобиле.

— Как не поместитесь? — спокойно отвечает гид. — У меня все рассчитано. Очень даже поместитесь. Двое сядут рядом со мной, трое сзади. Кто-нибудь свесит ноги в багажник. Попробуйте…

Мы пробуем и помещаемся. Правда, посадкой руководит наш гид.

— Вы вот, — хлопочет он, — будете смотреть вон в то окно, только выньте руки из карманов, их вам лучше скрестить на груди. Вы подожмите ноги, а вот вы, наоборот, вытяните их. Ну и отлично.

— М-да, — вздыхает Ле Чен, зажатый со всех сторон своими мощными соседями. — Но что поделаешь, надо ехать. Уже начался период проливных муссонных дождей, и через день-другой в путь собираться будет поздно.

— С муссоном не шутят! — поддерживает его Винсент Амасурая. — Зальет дороги — не проедешь. Я вижу, вы не очень довольны моей машиной. Поэтому я сбавляю цену на двадцать пять рупий с человека. Дешевле никак нельзя. Я беру вас на свой пансион, буду платить за питание и гостиницу.

Может быть, потому, что, забравшись в машину, никто из нас уже не в состоянии выбраться из нее без посторонней помощи, мы соглашаемся ехать с Винсентом Амасурая. Наш гид устраивается поудобнее, снимает ботинки и нажимает босой ногой на стартер. Фыркая и чихая, машина делает прыжок и срывается с места.

…Только мы выехали из Коломбо, как оказались в густом тропическом лесу. Деревья стоят настолько тесно, что их кроны сходятся в один огромный зеленый шатер. Эта живая крыша дает сплошную тень и спасительную прохладу.

Без топора по лесу передвигаться невозможно. Между исполинских стволов пробивается молодняк, ниже его — колючий кустарник, еще ниже — пышная трава. И все это смешалось, сплелось, встало непроходимым барьером по бокам шоссе.

Лесные породы деревьев нам незнакомы. Какие-то большие деревья стелются своими стволами прямо по земле, на других распустились сказочно большие красные цветы.

— Видите гигантские стволы? — приходит нам на помощь Амасурая. — Это атласное дерево. Вон гадапора. А это надун.

Ровной стрелой прорезает дебри автомобильная дорога. Непередаваемо величав и красив тропический лес. Все темнее вокруг, все прохладнее.

— Это уже джунгли? — спрашивает у гида Ришард Фрелек.

— Нет, до джунглей еще далеко. Тут кругом живут люди.

И словно в подтверждение его слов, чаща неожиданно расступается, и у самой дороги появляется десяток хижин маленькой лесной деревни. Строения очень просты: несколько бревен, положенных друг на друга и покрытых сверху высушенными пальмовыми листьями, — вот и вся хижина.

Жак Кан предлагает:

— Давайте считать слонов. Сколько мы их увидим? Кто первый заметит слона, тому фант.

Мы охотно принимаем предложение. Правда, в игре могут принять участие не все: Олегу Скалкину и Ле Чену, сидящим в середине, ровным счетом ничего не видно.

Ле Чен пытается высунуться из-за затылка Винсента Амасурая. Вскоре он заявляет, что как будто бы видит на дороге слона. Оказывается, это не слон, а лавка. Под ее навесом смуглый юноша торгует кокосовыми орехами. Вместо брюк на нем кусок материи, расписанный цифрами, испещренный изображениями книг, коробок, бутылок, в руках у продавца черный дождевой зонт.

Наш проводник останавливает машину, и мы пользуемся случаем, чтобы поразмяться.

— Хотите отведать кокосовое молоко? — спрашивает он.

Получив утвердительный ответ, Винсент покупает шесть огромных орехов, вынимает из багажника острый нож и пробивает им отверстие в тупом конце плода. В орехе литра два мутноватой тягучей жидкости, напоминающей по вкусу сок недозрелого арбуза.

— Что, не нравится? — спрашивает нас Амасурая, который уже успевает осушить свой орех. — Прекрасно утоляет жажду. Конечно, к кокосовому молоку нужно привыкнуть. Для меня же кокосовое молоко — лучший в мире напиток!

Затем с большим трудом мы снова усаживаемся в машину.

Стройные кокосовые пальмы, на которых гроздьями висят золотистые плоды, попадаются нам на всем пути, начиная от самого Коломбо. Мы едем все еще где-то недалеко от берега, потому что до нас доносится глухой рокот океанского прибоя.

— В прибрежных местах лучше всего растет пальма, — поясняет Винсент. — Она любит вдыхать запах океана.

Трудно переоценить значение кокосовой пальмы в народном хозяйстве страны. Дерево дает шесть урожаев в год и начинает плодоносить уже с пятилетнего возраста. Пожалуй, ни из одного дерева не получают так много различных продуктов, как из кокосовой пальмы. Недаром здесь его называют «деревом жизни». Прежде всего листья пальмы идут на покрытие хижин. Из ее древесины изготовляют всякие резные статуэтки, шкатулки, коробки. Если надрезать ствол кокосовой пальмы, из него потечет сок, из которого после перегонки получают арак (водку), тодди (пальмовое вино) и уксус. Но самые ценные продукты добываются из кокосового ореха. Оболочка дает койр — кокосовое волокно. Из высушенной мякоти плода, которая называется копрой, получают масло. Это масло, в свою очередь, идет на производство маргарина, мыла, гуталина. При выжимке масла получается прекрасный питательный корм для скота и высококалорийное удобрение для полей.

Сотни тысяч тонн кокосового масла, копры, койра вывозятся в различные государства мира: в Англию, США, Австралию, Индию, Пакистан, Нидерланды, Италию.

— Надо очень много повозиться, чтобы разделать кокосовый орех, — говорит Винсент Амасурая. — И за каждую высушенную тысячу кокосовых орехов наш крестьянин получает ничтожно мало: несколько рупий!

— Слон! — вдруг кричит Жак Кан.

Действительно, навстречу нам важно и величественно движется огромный слон. Из его пасти опускается до самой земли толстая металлическая цепь. А погоняет это чудовище молоденький паренек, одеяние которого состоит всего лишь из одной коротенькой набедренной повязки.

Наверное, этот парень никогда в жизни и не носил другой одежды: брюк, ботинок. К счастью, на острове всегда жарко. Как узнает наш гид, погонщика слона зовут Матевадера.

Жак Кан вынимает блокнот и спрашивает Матевадеру:

— Это ваш слон?

— Нет, что вы! Я не настолько богат, чтобы прокормить Бинго. — И Матевадера громко хохочет при мысли, что его приняли за обладателя такого сокровища. — Бинго принадлежит восемнадцати семьям нашей деревни. Мы его сообща кормим, и он работает на нас всех.

— А что ваш слон умеет делать?

— Все, что нужно. Ведь слон — это наш подъемный кран. Бинго вырывает деревья, носит камни, которые мы ему привязываем к цепи. Кроме того, мы его сдаем внаем — на стройку в город Ратнапуру. Там он носит кирпичи и бревна.

Жак дает Матевадере рупию.

Но Матевадера со свойственной деревенским жителям непосредственностью говорит:

— Бинго принадлежит восемнадцати семьям. И все, что он зарабатывает, и все, что ему дарят господа иностранцы, мы делим на восемнадцать частей. Так, что господин, вы подарили мне всего пять центов.

Жак дает Матевадере еще пять рупий, и теперь тот доволен.

Следующего слона замечает Ришард Фрелек. Мы просим Винсента Амасурая остановить машину. Но у того распланирована каждая минута.

— Господа, если вы будете задерживаться возле каждого слона, то мы уже никогда не сможем возвратиться в Коломбо, — говорит он.

Впрочем, интерес к слонам у нас скоро пропадает. Они теперь все чаще встречаются на дороге. Вот погонщики купают в реке целое стадо слонов. Слонам тоже жарко: нещадные солнечные лучи пробивают даже их толстые шкуры. Слоны весело барахтаются в воде, выпуская из своих хоботов-брандспойтов мощные водяные струи.

Еще несколько часов пути, и мы приезжаем в город Ратнапуру — один из крупных центров страны. В сущности же, это совсем небольшой городок — в нем несколько десятков тысяч жителей. Как же это так получается?

— Ратнапура — это город самобытных умельцев, — объясняет гид. — Здесь процветает много древних промыслов. Изделия мастеров Ратнапуры известны по всей стране и за ее пределами.

Здешние ремесленники группируются по профессиям, и каждый цех занимает отдельные кварталы, как это было в средневековых европейских городах. Дом ремесленника обычно двухэтажный. В верхнем этаже — жилье, в нижнем — мастерская, она же и лавка. Ремесленник здесь работает и здесь же продает свои изделия, образцы которых выставляет на тротуар. Возле лавки громко и пронзительно кричат мальчишки, предлагая прохожим купить товары. Винсент Амасурая останавливает «фиат» на бойком перекрестке, и мы заходим в одну из лавок-мастерских. Несколько человек, сидя прямо на полу, вырезают из брусков черного дерева маленьких слоников — прекрасные сувениры. Черное дерево отличается необычайной крепостью. По просьбе Винсента один из ремесленников берет в руки железный молоток и с силой ударяет им по небольшому бруску. Брусок не только не раскалывается, на нем не остается даже малейшего следа от удара.

Но не поделками из черного дерева известна Ратнапура. Она славится другим. «Ратна» по-сингальски означает «самоцвет», «пура» — город. Ратнапура в переводе на русский — «город самоцветов». С незапамятных времен в окрестностях города добываются алмазы, сапфиры, рубины, аквамарины, топазы, гранаты, аметисты, а в самом городе имеется множество гранильных мастерских. Один из каждых пяти жителей города или ищет, или обрабатывает, или продает драгоценные камни. Много веков назад торговлю самоцветами захватили в свои руки арабские купцы, и поэтому-то еще в средние века цейлонские драгоценности были известны всему миру под названием магометанских камней. И до сих пор гранильным ремеслом здесь занимаются исключительно мавры.

В первой же гранильной мастерской мы познакомились с мавританским юношей Хамедом Султаном. Сложив по-турецки ноги, он сидит перед деревянным станком, похожим на ручную швейную машину. Станок наглухо вделан в земляной пол. Правой рукой с помощью бечевы, привязанной к деревянному пруту, мастер придает вращательное движение оси металлического диска, а левой прижимает к диску рубиновый камешек, закрепленный на другом прутике. Мы восхищаемся работой гранильщика Хамеда Султана. Не имея никаких измерительных инструментов и приборов, он на глаз вытачивает на драгоценных камнях миллиметровые грани. И камень, приобретая все более четкие формы, ярко вспыхивает красным огнем.

— Искусство гранения драгоценных камней передается из рода в род, — поясняет Винсент Амасурая. — Будьте уверены, что отец Хамеда, его дед и дед его деда тоже были гранильщиками.

Из мастерской мы направляемся в центр города на улицу ювелирных магазинов. В их роскошных витринах лучатся, играют всеми цветами радуги несметные сокровища: драгоценные камни всех размеров и форм.

— Вот эти сапфиры для медальонов. А вон этими рубинами украшают золотые перстни и брелоки, — показывает гид.

Мы видим слона из черного дерева, глаза которого сделаны из крупных бриллиантов. В витринах выставлены золотые браслеты, портсигары, статуэтки, усыпанные аметистами, гранатами, сапфирами, топазами, аквамаринами, рубинами.

— Хорошо бы взглянуть, как добываются эти камни, — говорит Олег Скалкин.

— О, это не так сложно, — улыбается Винсент Амасурая. — У меня есть приятель, крупный промышленник, у него много шахт.

Едем к приятелю Винсента Амасурая.

Высокий полный человек любезно раскланивается с нами и приглашает в дом. Большой особняк со множеством комнат говорит о богатстве и достатке хозяина. Всюду дорогая мебель, на стенах старинные картины голландских мастеров.

— Ах, как жалко, что вы ничего не увидите! — всплескивает руками промышленник, узнав о цели нашего визита. — Прошли ливни, и шахты затоплены. Все работы прекращены. Кругом одни убытки, одни расстройства…

Он долго еще рассказывает нам, как трудно ему живется.

Наша компания покидает дом промышленника, несколько раздосадованная. Но Винсент Амасурая нас успокаивает:

— Мой приятель что-то преувеличивает. Тут на каждом шагу шахта. Какая-нибудь да работает. Ничего, найдем…

Минуем большой мост, проложенный через бурную, стремительную реку, берега которой покрыты буйной растительностью, оставляем машину на дороге и идем пешком в деревню, которая называется Элапата. Крыши ее остроконечных хижин виднеются невдалеке сквозь густую листву.

— На этом берегу местность повыше, сюда, должно быть, и не дошла вода. Здесь мы и посмотрим шахты, — ободряет нас Винсент.

Мы озираемся в надежде увидеть мощные копры, шахтные строения. Но ничего нет. Проходим деревенскую улицу, вызывая немалое удивление жителей, особенно мальчишек, минуем небольшую рощицу. Перед нами открывается узкая долина.

— Ну, вот, не зря ходили! — восклицает наш проводник. — Эта шахта, конечно, работает.

Глядим туда, куда показывает Винсент Амасурая, и видим трех полуголых людей, склонившихся над какой-то ямой.

— Где же шахта?

— Так вон она и есть!

Мы подходим к яме. Один из рабочих стоит по пояс в воде, в руках у него большая плетеная корзина. Другой лопатой нагребает ему в корзину песок, смешанный с гравием. Третий сидит на корточках и наблюдает за двумя другими.

— Это надсмотрщик, — поясняет Винсент Амасурая. — Он следит, чтобы рабочие не спрятали самоцветов. Правда, иногда землекопы умудряются проглатывать камни. Но надсмотрщик не должен зевать.

Насыпав корзину доверху, рабочие промывают песок до тех пор, пока на дне ее не останутся только камешки. Тогда они внимательно рассматривают их и, не найдя драгоценных, выбрасывают. И все начинается сначала.

— Россыпи драгоценных камней залегают здесь совсем неглубоко, — рассказывает Винсент Амасурая. — Яму копают обычными лопатами, землю из нее вытаскивают ведрами и высыпают в отвал. Вот и вся шахта. К отвалу по небольшому каналу подводится вода, и всю вынутую землю промывают вот в таких корзинах. Если попадаются драгоценные камни, они остаются на дне. Способ этот старый. Так, наверное, добывали самоцветы и тысячу лет назад.

— Эдак ведь каждый может искать рубины и аквамарины! — восклицает Жак Кан. — Взял лопату, ведро и корзину…

— Не скажите, — останавливает его Винсент Амасурая. — Прежде, чем рыть шахту, надо иметь по крайней мере тысячу рупий.

— Для чего же? — удивляется журналист из «Юманите».

— Земля принадлежит помещику. Чтобы начать работы, ему нужно уплатить. Он же и получает львиную долю добытых драгоценных камней. Ведь помещику принадлежит не только земля, но и все, что лежит в ней.

— Много ли вы зарабатываете? — спрашивает Ришард Фрелек одного из рабочих.

— Когда как, — отвечает человек, стоящий в воде. — Четыре года назад мы, шестеро рабочих, нашли два камня стоимостью в двадцать тысяч рупий. Хозяин щедро заплатил нам: семьсот рупий. С той поры мы больше не находили таких дорогих камней. Но мы не теряем надежды. Ведь нам может повезти еще раз!

Рабочий закашлялся, и из его груди вырвался надрывистый, болезненный хрип. Потом он снова взялся за работу.

К машине мы возвращались молча. Я шел и думал о тяжелом труде этих худых, измученных людей, которые весь день работают в воде под палящими лучами экваториального солнца, наживая ревматизм и чахотку. Работают для того, чтобы камни, добытые их рабочими руками, засверкали в ожерельях и браслетах обленившихся заморских аристократок.

И Ратнапура — город самоцветов не казался таким уж блистательным и сказочным…

За Ратнапурой селения встречаются все чаще и чаще. Теперь они стоят не в лесах, а прямо по обочинам большой автомобильной дороги. В центрах поселков на возвышенности, огражденной камнями, растут священные деревья — предмет поклонения буддистов. Хижины в селениях низкие, душные, поэтому вся жизнь людей проходит на улицах.

Завидя машину, торговцы кокосовыми орехами, апельсинами, бананами начинают пронзительно и зазывно кричать. Тут же местные кулинары готовят пищу, и люди, съев чашку риса, обильно приправленного перцем и пряностями, ложатся отдыхать прямо на землю, накрыв головы кусками белой материи.

Машин на дорогах мало, больше повозок. В качестве тягловой силы здесь используются маленькие одногорбые животные — зебу.

Неподалеку от дороги рабочие строят какое-то замысловатое сооружение, уже достигшее высоты двухэтажного дома. Состоит это строение из длинных жердей, привязанных одна к другой листьями пальмы. Снизу и доверху к жердям подвешены кокосовые орехи, бананы, ананасы. Далеко вокруг разносится терпкий запах тропических фруктов. Легкий ветер колышет матерчатые плакаты с текстами на сингальском языке.

— Что это за строение, такое легкое даже для лета, без окон, без дверей, без крыши?

Винсент Амасурая мучительно долго подбирает слово:

— Как это у вас называется? Вот все время помнил, а сейчас забыл. Ах да, крематорий!

— Крематорий!

— Да, да! — отрицательно качает головой наш проводник (сингальцы говорят «да», отрицательно качают головой так, как у нас, когда говорят «нет»). Умер какой-то богатый буддист. Его тело, по нашему обычаю, будут сжигать в этом специально построенном лесном крематории.

А дорога, петляя, поднимается вверх. Скоро начнется Центральное нагорье, самая высокая часть острова. Эта местность состоит из горных цепей и обрывистых долин, по которым мчатся широкие стремительные реки, низвергаясь вниз живописными водопадами. К берегам одной из таких рек — Калу-ганги мы и держим свой путь.

Сейчас в горы проложены автомобильные магистрали. Но еще недавно надо было приложить немало сил и трудов, чтобы добраться до этих мест. Недаром горные районы Цейлона дольше всех сопротивлялись английским колонизаторам. Лишь в прошлом веке англичанам удалось силой оружия распространить свое влияние и на Центральное нагорье.

За окном автомобиля уже иной ландшафт, иная природа. Исчезла величавая кокосовая пальма. На смену ей пришли другие растения. Вот тянет свои золотистые початки навстречу солнцу высокая кукуруза. Мы видим какие-то рослые деревья, на стволах которых сделаны глубокие надрезы, и узнаем, что это начались знаменитые каучуковые плантации. На деревьях из надрезов выступает сок, называемый латексом. Он настолько густой и вязкий, что, чуть-чуть застыв, растягивается, как резина.

Надрез на каучуковом дереве делается раз в сутки, обязательно рано утром. Выделившийся латекс рабочие собирают в большие плетеные корзины. Один рабочий обслуживает обычно полтора-два гектара плантаций.

В центре плантации виднеется одноэтажное здание каучуковой фабрики. Пытаемся найти хозяина, но нам объясняют, что он живет в Коломбо и на своей фабрике появляется очень редко. Его замещает надсмотрщик Джозеф Спирил.

Вместе с Джозефом мы заходим на фабрику. Воздух здесь настолько горяч и тяжел, что с непривычки у нас начинает кружиться голова. В помещении топятся огромные котлы. Женщины — а их на фабрике большинство — варят в котлах латекс, смешанный с водой и муравьиной кислотой. Смесь эта нагревается до тех пор, пока не свертывается. Затем из смеси выжимают воду с помощью деревянных валков. Из-под валков выскакивают уже готовые листы каучука длиною в пятьдесят и шириною в тридцать сантиметров. На каучуковые листы наносят ромбический рисунок, чтобы при транспортировке они не склеивались друг с другом.

— Теперь вам остается осмотреть только коптильную камеру, — говорит Джозеф Спирил.

Мы выходим из помещения, углубляемся в лес и вскоре подходим к небольшому сараю.

— Здесь мы коптим листы каучука, чтобы предохранить его от порчи, — поясняет надсмотрщик.

Мы простились с Джозефом Спирилом, и наша машина снова помчалась вперед. Вскоре каучуковые плантации остались позади. Теперь шоссе обступали небольшие деревья, напоминающие наш орешник. Это знаменитое шоколадное дерево. Оно дает лиловые плоды. Из них извлекают зерна, сушат, а затем размалывают специальными жерновами. Полученный порошок и есть всем хорошо известное какао.

Немало встречается нам по пути и рисовых плантаций. Рис — основная пища жителей. Рисом они завтракают, обедают и ужинают.

Ле Чен просит остановить машину у кромки рисового поля. Проблема рисоразведения его очень интересует: ведь и на его родине — во Вьетнаме — рис является основным продуктом питания.

Крестьянин в широкой соломенной шляпе погоняет двух буйволов, которые тянут допотопную деревянную соху. На рисовое поле обильно пущена вода, поэтому человек и животные вышагивают в жидком глинистом месиве.

По нашей просьбе Винсент Амасурая подзывает крестьянина,-задает ему вопросы и переводит его ответы нам.

— Я подготавливаю поле для посева, — рассказывает крестьянин. — Потом поле мы будем выравнивать ногами и досками. Затем спустим избыточную воду и посеем зерно. Мы собираем два урожая в год. Быки эти не мои, так же как и земля. И быков и землю я арендую у помещика.

Крестьянин прикрикнул на быков, и они лениво поплелись по полю.

А дорога все поднимается и поднимается в горы. Неожиданно впереди показывается какое-то озеро.

— Откуда вода? Здесь не должно быть никакого озера! — удивляется Винсент Амасурая.

Мы подъезжаем ближе, и нам открывается картина бедствия. Прошли тропические ливни и залили горную впадину. Еще утром здесь зеленели поля, теперь они скрылись под водой. Ливень затопил и деревню. От дома к дому на больших лодках плавают мужчины, спасая нехитрый скарб. У дороги, прижав к себе детей, громко и жалобно причитают женщины:

— Горе нам, горе! Погибли посевы! Что будут есть наши дети?

— Муссон не любит шутить, — мрачно говорит Винсент. — Попытаемся проехать проселочными дорогами.

И вот уже два часа наш «фиат» упорно карабкается по горным тропам. Слева, точно скрытая ловушка, простирается бездна. Вдоль дороги сплошной стеной стоят деревья, и лишь иногда на повороте мы видим, как глубок и крут обрыв. Ехать очень трудно, и наш гид вкладывает все свое умение в искусство вождения машины. Наконец ему удается вновь выскочить на асфальтированную автомобильную дорогу. И тут нас застигает проливной тропический ливень. Теперь, на большой дороге, он не страшен. А начнись ливень немного раньше, он мог бы смыть машину с горной тропы в пропасть.

Водяной поток с силой бьет о крышу машины. Это действительно поток! Завеса дождя скрывает от глаз и скалы, и лес, и ветхие крестьянские хижины. Кругом одна вода, вода, вода…

К шуму дождя вскоре присоединяется густой раскатистый рокот, какой обычно издают при испытании авиационные моторы. Но моторостроительных заводов в стране пока нет, и мы вопросительно смотрим на Винсента Амасурая.

— Это бушует Калу-ганга, — отвечает он.

Мы проезжаем какой-то поселок, и наш гид останавливает машину у каменного здания, стоящего на самом берегу реки. Это отель. К нам навстречу выбегает бой в белоснежной одежде и распахивает такой огромный зонт, что под ним свободно укрывается весь «фиат».

Потом на открытой веранде мы пьем душистый чай и смотрим, как под нами внизу бесится Калу-ганга, принявшая в свои объятия потоки дождевой воды. Постепенно ливень стихает. За вспененными мутно-желтыми волнами Калу-ганги встает противоположный гористый берег.

— Вон там, на том берегу, начинаются джунгли, — поясняет Винсент Амасурая и рассказывает нам много интересного.

Джунгли растут быстро. Стоит людям ненадолго оставить возделанный участок земли, как его немедленно поглощают джунгли. Не проходит и пяти лет, как на месте заброшенных рисовых плантаций, оросительных систем опять шумит лес. Человек веками борется с джунглями. Чтобы раздобыть землю для посева, крестьянин в сухое время года поджигает джунгли. На выжженных местах, которые называют ченами, крестьянин сеет зерно. Первые годы чены, обильно сдобренные золой деревьев и кустарников, хорошо плодоносят. Затем, не получая удобрений и хорошей обработки, которых не в силах дать земле бедняк-крестьянин, чены резко снижают урожайность. Тогда крестьянин выжигает новый участок, а старый опять захватывают джунгли.

В нехоженых лесах обитают дикие слоны, леопарды, обезьяны, волки, змеи. Бурные многоводные реки прорезают лесные дебри. На реках тоже кипит жизнь: охотятся за рыбой пеликаны, кричат фламинго, застыв на одной ноге, выслеживают добычу цапли. Сквозь прибрежные камыши продираются на водопой дикие кабаны.

Много кровожадных зверей обитает в джунглях. Но пожалуй, самыми страшными для человека являются маленькие насекомые — москиты. Они набрасываются на путника целыми роями. Есть только одно спасение от москитов: масло, которое выжимают из жесткой травы — цитронеллы. Это масло, идущее на изготовление лучших духов и туалетного мыла, отличается пронзительным ароматом! Его-то и не выдерживают москиты.

Маленькие зверьки мангусты спасают жителей лесных деревень от другого врага — ядовитых змей. Мангусты смело вступают в бой со страшными кобрами и всегда выходят победителями.

Много неожиданного таят для путешественника джунгли. И нужны долгие годы, чтобы понять их законы, почувствовать себя здесь в безопасности…

Тропический вечер спускается внезапно. Вот только что знойные солнечные лучи еще золотили верхушки деревьев. Но солнце зашло, и все погрузилось во мрак. Не видно ни деревьев, ни хижин поселка. Ничего. И только Калу-ганга напоминает о себе своим неумолчным говором, да зеленоватым светом вспыхивают то здесь, то там летающие светлячки.

И снова петляет между вздыбившихся камней горная дорога. То она стремительно падает вниз, теряясь в лесной чащобе, то возносится к верхушкам скал. И тогда нам открываются величавые гребни гор, уходящие неровными линиями за облачную дымку горизонта. Где-то там, на западе, ввинчивается своей острой вершиной в небо легендарный Адамов пик. Это самая высшая точка острова. Адамов пик знаменит тем, что на нем иногда выпадает снег.

Если верить древним легендам, то в райском саду, якобы благоухавшем на склонах этого пика, бог создал первых людей. Библейский бог поступил разумно, избрав для рая этот сказочный остров, где всегда лето, где много зелени, где прямо на деревьях растет хлеб и какао, молоко и корица.

Жителю тропических лесов прокормиться куда проще, чем обитателю засушливых равнин, северной тундры или густых прерий. Труд человека здешняя благодатная земля оплачивает щедро и обильно.

Но что позволяли себе делать в этой стране колонизаторы?

Одно из предместий Коломбо до сих пор сохранило название Стив Айленд, что означает Рабий остров. Еще не так давно здесь, в Стив Айленде, колонизаторы торговали людьми.

В Канди — одном из прекраснейших городов тропической Азии — столетний монах показал нам в буддийском храме пожелтевший от времени человеческий зуб.

— По преданию, это зуб Будды, — сказал монах. — Тот, кто владеет этим зубом, непобедим: он царствует и повелевает.

В дни празднеств в этот храм приходили жители, чтобы поклониться, наивно веря в чудодейственную силу зуба. Англичане-колонизаторы попрали нравы и верования миролюбивых островитян. Они отобрали у сингальцев зуб Будды. Может быть, англичане думали, что зуб Будды поможет им царствовать в стране Шри Ланка?

Четыреста с лишним лет Цейлон был жемчужиной, которой владели разные иностранные колонизаторы. Все сокровища острова они присваивали себе.

Не раз жители острова, доведенные до отчаяния, брались за оружие, чтобы сбросить ненавистное чужеземное иго. И тогда английские военные корабли расстреливали в упор маленькие рыбачьи поселки. И тогда английские солдаты, кичившиеся культурой и цивилизацией своей страны, шли по острову, неся смерть и разрушения. Восставшим вырывали языки, выкалывали глаза, рубили головы. Все это делалось для того, чтобы внушить людям страх перед всемогущей британской короной. Англичанам не помог ни зуб Будды, ни сверхдальние батареи военных кораблей. Огонь и железо оказались слабее воли людей, боровшихся за свободу своей родины.

…За Канди начинаются районы чайных плантаций. Цейлонский чай пьет весь мир. Чай, выращенный на острове, необычайно ароматен. Но до сих пор еще некоторыми плантациями владеют иностранные лендлорды. Хозяин живет где-нибудь в Лондоне или Ливерпуле, он, может статься, никогда не бывал на острове и никогда не видел людей, которые гнут спины, приумножая его богатства.

Мы едем между холмов, на склонах которых распустили свои листья чайные кусты. Идет сбор чая. Низко согнувшись, от куста к кусту передвигаются женщины. На их спинах корзины, в которые они укладывают сорванный чайный лист. С ними рядом работают еще совсем маленькие дети — шести-семи лет, не больше.

Дневная норма сборщицы чая — тридцать фунтов листа. Если норма выполнена, выплачивается рупия сорок центов. А за каждый собранный сверх нормы фунт еще семь центов. Мало, очень мало.

— При англичанах было еще хуже, — объясняют нам. — Тогда сборщицы чайного листа получали еще меньше. Кроме того, теперь их нельзя бить, если кому-то покажется, что они работают медленно.

Поселок рабочих плантации находится в нескольких минутах езды от полей. Собственно, это всего два длинных барака, перегороженных жердями на множество клетушек. Все работоспособные жители сейчас на плантации, дома остались лишь малые дети. Клетушки не имеют дверей, вместо них вставлены невысокие решетчатые перегородки.

— Это для того, чтобы дети не выползли и не упали в обрыв, — поясняет Винсент Амасурая.

Мы заглядываем через перегородку в одну из клетушек. В клетушке нет ничего, что бы говорило о том, что тут живут люди: никакой мебели, никаких вещей, только ровный земляной пол. Люди ушли на работу, надели на себя все, что у них есть, — и дома стало пусто. По полу ползают совершенно голые мальчик и девочка. Они очень истощены, плачут…

…Уже давно скрылись за поворотом бараки поселка, а перед глазами все еще стоят эти несчастные ребятишки…

По обеим сторонам дороги по-прежнему тянутся чайные плантации. Мы вновь видим согнутые фигуры женщин, собирающих чайный лист. Не видно ни одной машины, ни одного какого-нибудь самого примитивного приспособления, облегчающего труд человека.

— Плантаторы боятся, что государство отберет у них землю, — говорит Винсент Амасурая. — Ходят слухи, что такой проект уже подготовлен правительством. Вот лендлорды и не хотят вкладывать деньги «впустую». А прибыли у них и без машин колоссальны.

Мы останавливаемся у неказистого здания чайной фабрики. Она принадлежит тому же плантатору-англичанину. Старший мастер фабрики Рамая соглашается показать нам цехи. Он проводит нас в сушильное отделение, где на матерчатых стеллажах тонким слоем рассыпаны чайные листья.

— Чай просушивается два дня. Затем вот по этому желобу, — старший мастер показывает на квадратное отверстие, сбитое из досок, — листья поступают к машине, слепливающей их в единую зеленую массу.

Мы проходим вниз и видим машину, которая приводится в движение с помощью приводного ремня. Зеленую массу рабочие размалывают. Затем женщины просеивают массу через ручные сита. Потом чай опять сушат и опять просеивают. Теперь чай готов. Его ссыпают в большие выложенные свинцовой бумагой ящики и запаивают.

Весь осмотр фабрики занял у нас не более пятнадцати минут. В сущности, это вовсе не фабрика, а маленькая мастерская, где подавляющее большинство операций основано на ручном труде.

— Я слышал о чаеразвесных фабриках Грузии, — говорит мне на прощание старший мастер Ромая. — Таких фабрик у нас нет. Но они обязательно будут. И люди будут жить лучше. Не забывайте, что совсем недавно страна была английской колонией.

И снова разматывается под колесами нашей машины автомобильная дорога. Она ведет мимо цветущих плантаций, мимо ветхих строений, нищету которых не может скрыть даже сказочная тропическая природа острова…

Все мы — иностранные журналисты — были очень обрадованы, узнав, что премьер-министр Соломон Бандаранаике нашел время, чтобы принять нас.

Шли последние дни нашего пребывания в Коломбо. Мы собирали в дорогу чемоданы, выправляли паспорта, наносили прощальные визиты нашим новым друзьям. Да, мы много узнали, увидели и поняли, путешествуя по стране. Мы узнали и полюбили этот добрый трудолюбивый народ. Мы увидели, как страна, сбросившая с себя цепи многовекового иноземного владычества, расправляет плечи, становится на путь независимого национального развития.

За долгие годы британского господства хозяйство Цейлона приняло уродливый однобокий характер. Почти вся территория острова покрыта лесами, а ящики для упаковки чая покупаются в далекой Финляндии. Прибрежные воды острова кишат рыбой, а рыбопродукты привозятся сюда из Пакистана. Пшеница идет из Канады и Австралии, рис, картофель, сахар, молоко также прибывают из других стран. А ведь до прихода колонизаторов на острове было вдоволь риса. Жители острова построили тогда сложные системы плотин, каналов и искусственных озер, орошая огромные земельные массивы. Но все это было сломано, вытоптано, уничтожено чужеземными пришельцами. Там, где текли каналы и серебрилась гладь озер, встали джунгли.

Английские поработители заставляли сингальцев выращивать не то, что нужно народу, а то, что выгоднее можно было продать на европейских и американских рынках. В первые годы своего владычества колонизаторы стали разводить восточные пряности и коричное дерево, из коры которого приготовляется корица. Затем, когда Европа начала употреблять кофе, здесь наступила «кофейная эра». На месте полей и пастбищ возникали кофейные плантации. За кофе хорошо платили в Европе. Какое было дело плантаторам до того, что крестьянские дети сохли с голоду!

В конце прошлого века на Цейлоне наступила «каучуковая эра». Быстрое развитие автомобильного и электротехнического производства в Европе и США потребовало много резины. И английские плантаторы принялись разводить каучуковое дерево.

Сейчас правительство независимой страны всячески поощряет развитие рисового производства. Ведь рис — основной продукт питания жителей. Правительство делает сейчас все, чтобы обеспечить стране экономическую независимость. А для этого необходим мир. Правительство Соломона Бандаранаике решительно воспротивилось попыткам капиталистических государств превратить остров в военную базу. В столице государства — Коломбо — работала сессия Всемирного Совета Мира, которая осудила агрессивные происки империалистических поджигателей войны.

Где бы мы ни бывали на острове, повсюду нам доводилось слышать о премьер-министре Бандаранаике как о государственном деятеле, много сделавшем для укрепления независимости страны, для развития дружеских отношений со всеми миролюбивыми странами.

Вот почему мы все с такой радостью ожидали встречи с С. Бандаранаике.

Рабочий кабинет премьер-министра находится в здании парламента, фасад которого выходит к берегу океана. Некогда в этом здании обитал английский генерал-губернатор.

Ровно в назначенный час к нам вышел секретарь и объявил, что премьер-министр просит нас зайти.

Бандаранаике встречает нас у дверей и приглашает садиться к столу. Это невысокий живой человек, одетый в белый сингальский костюм. Говорит он резко, выразительно. При этом внимательно смотрит на собеседника сквозь очки. Взгляд его острый, проникновенный.

Полное имя премьер-министра — Соломон Уэст Риджуэй Диас Бандаранаике. Ему сейчас пятьдесят восемь лет. По образованию он юрист. В молодости окончил университет в Англии, вернулся на родину и посвятил себя политической деятельности.

— Хотя мы уже десять лет назад получили независимость, — говорит, раскуривая трубку, Бандаранаике, — только недавно страна встала на путь экономической независимости. Раньше хозяйство велось так, как это было характерно для времен колониального режима. Поэтому некоторые другие азиатские страны, завоевавшие независимость примерно в то же время, что и мы, добились несколько больших успехов.

Премьер-министр рассказывает о задачах, которые стоят перед страной. Прежде всего нужно увеличить производство чая, каучука, кокосового ореха и других продуктов, идущих на вывоз. Одновременно нужно обеспечить страну собственным продовольствием, и прежде всего рисом. Развертываются ирригационные работы. На больших реках возводятся гидросооружения. Они дадут воду и электричество для орошения засушливых земель. За счет расчистки джунглей будут увеличены и посевные площади.

Правительство отпускает много средств на развитие промышленности, и в первую очередь такой, которая перерабатывает местное сырье.

— Все это мы только начали осуществлять. Поэтому реальных результатов можно ожидать лишь через некоторое время. Но первые шаги уже сделаны, — говорит премьер-министр.

Разговор заходит о внешней политике страны.

— Мы считаем, что все народы должны быть свободными и каждый народ вправе сам решать свою судьбу, — отмечает Бандаранаике. — Наша страна не примыкает ни к каким военным союзам и стремится поддерживать добрые отношения со всеми государствами. Мы ценим дружбу Советского Союза, хотим развивать экономические, политические и культурные связи с социалистическими странами.

Долго еще длится наша чистосердечная дружеская беседа.

В заключение я прошу премьер-министра сказать несколько слов советской молодежи.

— Я слышал много хорошего о юношах и девушках вашей страны и с удовольствием напишу им свои пожелания, — улыбается премьер-министр.

Его автоматическая ручка быстро бегает по чистому листу:

…А на следующее утро мы простились с гостеприимным островом. Серебристый самолет, подняв нас в воздух, лег курсом на индийский город Мадрас. Под крылом самолета проплывали последние кусочки земли Шри Ланка, народ которой мы узнали и полюбили за эти короткие недели.

о. Цейлон

1957 г.

ТВЕРЖЕ КАМНЯ

Густые облака зацепились за вершины, осели, расползлись по ущельям. Машины, застигнутые на перевалах, сбавили ход и, как слепые котята, тычутся носами в разные стороны, шарахаясь друг от друга. Сквозь молочное марево угадываются зловещие скалы.

Где-то совсем рядом, надрываясь, крикнул паровозик, невесть как забравшийся на такую умопомрачительную высоту.

За поворотом должна начаться дорога на Дофтану. Водитель товарищ Василе принимается напевать грустную песню на мотив нашей пушкинской: «Сижу за решеткой в темнице сырой». Да и слова похожие:

— Песня узников Дофтаны, — поясняет водитель.

Дофтана… Это слово пришло к нам много лет назад вместе с эмблемой МОПРа — мускулистой рабочей рукой, просунувшей сквозь тяжелую тюремную решетку кусок красного полотнища. Я помню, как мы, пионеры, с кружками МОПРа заходили в дома, и люди давали свои трудовые пятаки и гривенники, чтобы не умерли от голода и болезней узники германского Моабита, политических тюрем Лондона, Нью-Йорка, Парижа, Рима…

В глухих Карпатах, в Дофтане, держала сигуранца схваченных румынских коммунистов. Дофтана — это сторожевые башни, пулеметные гнезда, гончие собаки, рвущие беглеца в клочья. Дофтана — это триста девяносто семь одиночных камер, из которых двести восемь — темные. Дофтана — это пытки ледяной водой и раскаленным железом, голодом и вечным мраком.

22 октября 1940 года во время карпатского землетрясения дрогнули, зашатались стены Дофтаны. С ужасом глядели узники, как с каждым днем все ниже и ниже оседают многотонные своды.

Сообщения о грозящей катастрофе проникли в печать. В стране и за рубежом прошли митинги, потребовавшие от румынских властей перевести арестованных в безопасное место. Но королевское правительство не торопилось. Оно было бы даже радо, если бы в тюрьме погибли все коммунисты. В тюрьму отправилась правительственная комиссия. Чиновники издалека взглянули на покосившиеся стены и уехали, заявив, что здание простоит еще много лет. А через две недели повторный толчок сровнял с землей Дофтану. Без десяти четыре утра на спящих людей обрушились каменные перекрытия. Врачей не было, стража разбежалась. И тогда узник Дофтаны рабочий-железнодорожник Георге Георгиу-Деж собрал чудом уцелевших товарищей и принялся откапывать из-под обломков раненых и убитых…

Пройдут годы, прежде чем вновь поднимутся стены Дофтаны. Отгремят раскаты битв на Волге и Днепре, под Кишиневом и Яссами, появятся свежие могилы советских солдат на карпатских перевалах, возьмет власть в свои руки трудовой народ Румынии. И тогда для того, чтобы знали потомки, как боролись и умирали коммунисты, будут восстановлены бастионы Дофтаны…

Несколько часов мы ходим по Дофтане. Идем темными коридорами, заглядываем в камеры, каждая плита которых окроплена рабочей кровью.

Теперь Дофтана — филиал музея истории Румынской коммунистической партии. И в самом деле, история Дофтаны — это частица истории партии коммунистов Румынии. Здесь, в тюремных камерах и на чердаках мастерских, коммунисты проводили нелегальные собрания, отсюда через ощетинившиеся редуты осуществлялась связь с волей, с рабочим классом.

Мы осматриваем экспонаты музея и видим, как много значили для замурованных в каменных мешках Ленин, Москва, Советский Союз. Конспекты ленинских работ на папиросной бумаге, переписанный от руки румынско-русский словарь. Композиция из дерева, тайно изготовленная в тюремной мастерской: к земному шару прикован рабочий — мировой пролетариат. Но рядом русский кузнец тяжелым молотом разбивает оковы, и в страхе бежит империалист, держащий на поводке пса — II Интернационал…

Да, узники Дофтаны знали: грядущий день рождается на Востоке. Они всегда помнили о Москве, и Москва никогда не забывала о них. Под стеклом пожелтевшие страницы «Правды», «Известий», «Гудка». Большие бросающиеся в глаза заголовки: «Героическая борьба румынских нефтяников», «Против восставших железнодорожников двинут бухарестский гарнизон», «Военно-полевые суды в Румынии», «Мопровцы Киргизии узникам Дофтаны», «Бои продолжаются»…

Бои продолжались. Фронт борьбы с империализмом проходил не только по рабочим баррикадам европейских столиц, но и по каменным казематам Дофтаны. И здесь, так же, как и в университетском городке Мадрида, нельзя было дрогнуть, отступить…

Презрев смерть и пытки, Дофтана жила, боролась и побеждала. Семнадцать дней подряд палачи били коммуниста Мауричу Энчеля. Коммунист выстоял, коммунист ничего не сказал. Тогда изверги вспрыснули ему в вену чернила… Приговоренный к пожизненному заключению, Макс Гольдштейн объявил голодовку и не принимал пищу пятьдесят шесть дней. Это была самая долгая голодовка в истории Дофтаны. Стража так и не смогла сломить духа этого мужественного человека. На пятьдесят седьмой день его задушили надзиратели…

Мы подходим к портрету, с которого улыбается красивый молодой человек.

— Бела Брайнер, член ЦК Коммунистической партии Румынии, — говорит экскурсовод. — Опытный подпольщик и конспиратор, он был выслежен и попал в лапы врага. Через товарища Брайнера шли деньги в партийную кассу, и сигуранца хотела узнать, откуда берутся эти средства. Его истязали в Дофтане и в подвалах жандармерии в Бухаресте. Для него изобретали особенно страшные пытки. Белу Брайнера завязывали в мешок вместе с кошками и опускали в ров с водой. Кошки захлебывались и в предсмертной агонии рвали когтями живое человеческое тело. Но товарищ Брайнер смеялся над палачами. Он умер, но его воля была тверже камня, из которого сложены бастионы Дофтаны…

А за стенами Дофтаны жизнь. Та, во имя которой боролись герои-коммунисты. В долине Праховы растут этажи санаториев и домов отдыха для трудящихся. Город Брашов, красавец и труженик, поднимает частоколы труб над новыми заводскими корпусами. Смотрятся на дорогу рядами новых домов помолодевшие горные селения. Одет в леса новостроек старинный город Сибиу. В бело-розовом цвету садов утопает город Тимишоара…

В Тимишоаре мы осматриваем огромный промышленный комбинат имени Белы Брайнера. Директор комбината Блазиу Губан уехал в командировку в Лейпциг, и нас принимает главный инженер Тибериу Губан. Узнаем, что они не просто однофамильцы. Директор — отец главного инженера.

Видя мое недоумение, секретарь парткома Ион Борбони говорит:

— У нас еще работает начальником цеха жена директора Барбара Губан. Так что отец руководит сыном, а сын матерью. Губаны — старейшие работники нашего комбината.

Между тем Тибериу еще молодой человек, лет тридцати пяти. Учился он в годы народной власти, окончил политехнический институт, увлекся химией. Новый, только что отстроенный химический цех — любимое детище главного инженера. Он сам возводил стены, модернизировал оборудование, разрабатывал технологический процесс.

— Скажите, товарищ Губан, ваш комбинат носит имя коммуниста, об исключительном мужестве которого мы узнали вчера в Дофтане. Есть ли тут какая-нибудь связь? — спрашиваю я.

— Если вас интересует этот вопрос, то я сейчас пошлю за одним человеком, — уклончиво ответил главный инженер.

Тибериу Губан отдал распоряжение и повел нас по цехам, где изготавливается обувь и саксофоны, люстры, плащи, фартуки. Мы посетили чудесную выставку образцов продукции, посмотрели, как строится бытовой корпус, побывали на тренировке комбинатских спортсменов, на занятиях кружков.

Тем временем человек, которого искал главный инженер, явился. Мы увидели высокую красивую девушку в элегантных рабочих брюках.

— Знакомьтесь, это наша активистка, сварщица Ева Хебер, — представил Тибериу Губан. — Ева — родная племянница Белы Брайнера.

— Да, это так, — сказала Ева. — Но я своего дядю никогда не видела. Когда его убили, меня еще не было на свете. Пожалуй, о дяде лучше расскажет главный инженер.

Я взглянул на товарища Губана и заметил на его лице волнение. Он отряхнул свой безукоризненно чистый халат и сказал:

— Это предприятие создал товарищ Бела Брайнер…

— И ваш отец, — добавила Ева. — Теперь это уже давно не секрет.

Я понял, что сейчас узнаю одну из тайн, которую унес с собой в могилу Бела Брайнер, и попросил главного инженера присесть и рассказать обо всем поподробнее.

В двадцатых годах Блазиу Губан, крестьянский паренек, гонимый нуждой, пришел из деревни в город и стал работать учеником сапожника. А вскоре Блазиу Губан открыл мастерскую по производству ваксы. Откуда же у такого бедняка взялись деньги? Деньги ему дал Бела Брайнер. Коммунист привлек паренька к нелегальной работе, помог ему вступить в комсомол. Шло время, и мастерская, формально записанная на Блазиу Губана, давала все больше денег партии. Но чья это была мастерская, никто не знал — ни жена Блазиу, ни их сын Тибериу, который с малых лет помогал родителям делать ваксу.

Бела Брайнер погиб, ничего не сказав врагам ни о подпольной радиостанции, которую он создал в Бухаресте, ни о доходном предприятии, организованном им в Тимишоаре. И до самого освобождения мастерская все свои прибыли отдавала в партийную кассу.

— Конечно, прибыли были совсем не такие, что дает сейчас наш комбинат. При народной власти кустарная мастерская выросла в самое крупное предприятие страны, производящее товары ширпотреба, — сказал Тибериу Губан. — И его, так же, как и ту маленькую мастерскую, возглавляет отец — ученик и соратник Белы Брайнера.

А Ева Хебер добавила:

— Вот эту тайну и сберег мой дядя — узник Дофтаны…

Румыния,

1961 г.

НА ПАРУСАХ В АТЛАНТИКУ

Мы живем в бронзовом веке. Не в дебрях какого-нибудь первобытного острова, обойденного цивилизацией стороной, а на борту «Зари» — одного из самых уникальных кораблей мира.

Шхуна «Заря» — это лаборатория в океане, ведущая наблюдения за капризами магнитной стрелки. В кормовой научной лаборатории находятся основные регистрационные приборы. Их чувствительность очень высока. Достаточно поблизости положить швейную иголку, как приборы начинают куролесить. Вот почему на шхуне нет никаких железных предметов. Все детали сделаны из бронзы, меди, латуни. Из сплавов цветных металлов изготовлены якоря, тросы, судовой винт, большие питьевые цистерны.

Давным-давно растаяли в ночной темноте огоньки Ленинградского порта, а вместе с ними лица родных и близких, которые пришли на причал проститься с девятью участниками научной экспедиции.

— Обычно говорят: большому кораблю — большое плавание. Ваша шхуна совсем маленькая, но мы, остающиеся на берегу, верим, что вас ждет большое счастливое плавание, — напутствовал нас представитель Института земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн.

Да, наша шхуна совсем крошка: всего несколько шагов от борта до борта. Даже такие опытные мореходы, как англичане, норвежцы, датчане, встречая нас на своих огромных океанских кораблях, с удивлением смотрят нам вслед: откуда взялся легкий парусник посреди безбрежного океана?

А «Заря» все плывет и плывет вперед. Самопишущие приборы исчертили кривыми линиями сотни метров лент, взяты тысячи контрольных отсчетов, на десятках морских карт выписан точный курс шхуны.

Вот уже пятые сутки «Заря» идет Норвежским и Гренландским морями, замыкая своим курсом кольцо вокруг острова Исландии. Здесь, у берегов этой самой отдаленной европейской страны, никто и никогда не проводил магнитных съемок, и теперь «Заря» зачеркивала большое белое пятно на мировой магнитной карте.

Временами шхуна подходит близко к берегу, и тогда сквозь сизую дымку тумана нам видны величавые горные хребты, покрытые белыми шапками нетающего снега.

Угрюмо и нелюдимо северное побережье Исландии. Мы совсем не встречаем на своем пути судов, а на берегу не видно ни рыбачьего жилища, ни дымка. И кажется, здесь нет ничего, кроме хмурых скал, бушующего моря и грозовых туч, цепляющихся за высокие остроконечные мачты шхуны.

Наступает ночь, и северное сияние раскидывает на небе свой причудливый светящийся шатер. Разноцветные полосы, возникнув на самой кромке горизонта, тянутся вверх и прямо над нашими головами, переплетаясь, образуют яркий купол красок. Необычайно красиво небо. Кажется, что какой-то искуснейший инженер соорудил гигантскую новогоднюю елку и выключил свет, чтобы остались видны в темноте лишь цепочки иллюминации да звезды-снежинки, парящие в вышине у самого края мироздания.

Всю ночь до скупых, холодных предутренних зорь продолжается эта удивительная северная сказка.

Перед Датским проливом, отделяющим Исландию от Гренландии, шхуну догнала большая стая касаток. Точно торпедные катера, неудержимо мчались они вперед, рассекая и вспенивая волны своими могучими телами. Касатки подошли соврем близко к борту, показывая из воды косообразные, острые, как нож, спинные плавники. Касаткам, верно, хотелось поиграть со шхуной. Они с размаху ударялись своими десятитонными тушами о борт, очевидно, проверяя, как прочно держится на воде встреченное ими чудовище.

Вид хищников, которые шутя могут спинными плавниками разрезать громадного кита, настолько поразителен и необычен для нас, москвичей и ленинградцев, что вахтенный техник Юра Думский не удержался и написал в журнале морских измерений рядом со стройной колонкой цифр: «Идем в сопровождении стаи касаток».

Однако не они были самым страшным, что мы увидели в тот день. На палубе шхуны мы могли чувствовать себя в полной безопасности, а прыгать за борт к касаткам никто не собирался. Самым страшным было другое. Вечером в сгущающихся сумерках, когда «Заря» летела на всех парусах, прямо по курсу в полумиле вахтенный заметил «голубую смерть»: огромный айсберг, величиной с доброе высотное здание, медленно и зловеще приближался к шхуне. В первые минуты я и не представлял той суровой опасности, которая нам угрожала. Айсберг был непередаваемо красив: отполированный до блеска волнами, он светился каким-то голубым потусторонним светом и, раскачиваясь на ветру, все ближе подходил к нам. Это был настоящий плавучий остров, о который с шумом разбивался вспененный прибой.

На палубе была вся команда. Я взглянул на лица окружающих, но не прочел, к своему удивлению, ни на одном из них ни восторга, ни любопытства. Суровы и строги были лица моих товарищей.

Дальнейшее случилось в одно мгновение. Гулко стуча по палубе сапогами, побежали матросы к парусам, и тут же пополз вниз, складываясь в гармошку, бри-фок. Я услышал громкий голос старшего помощника капитана Петра Павловича Касперовича:

— Трави, трави!..

Кто-то бешено повернул штурвал — и вот уже айсберг, шедший прямо по носу, промелькнул у борта, обдавая нас своим холодным дыханием.

Это было спасением. На палубе воцарилось гробовое молчание, и только старый боцман Петр Никифорович Буланов, не верящий ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, вытер платком пот со лба и тихо произнес:

— Слава богу, пронесло!

Между тем стало совсем темно. Где-то уже в пятнадцати метрах от шхуны небо сливалось с морем, образуя синюю слепую мглу. Положение оставалось серьезным. За первым айсбергом мог идти второй, третий… Капитан приказал выставить на баке дополнительную вахту впередсмотрящих, держать наготове шлюпки.

Никто не спал в эту напряженную ночь. Все были на палубе, и все вглядывались в зловещую темноту, повисшую за бортами шхуны. И многим чудилось, что во мраке ночи они слышат холодное дыхание ледяной горы…

А сегодня «Заря» идет западным берегом Исландии, и вся та страшная ночь кажется далекой и вовсе не существовавшей. Нет ни айсбергов, ни снеговых шапок гор на берегу, ни холодного, свистящего ветра. Светит яркое, ослепительное солнце, и матросы, сбросив ватные куртки, ходят в обычных хлопчатобумажных комбинезонах.

Чем дальше на юг, тем теплее. Восточногренландское течение, охлаждающее северное и восточное побережья острова, сменяется теплыми течениями, доходящими из тропических морей до южной и западной оконечностей Исландии.

Неожиданно эхолот стал показывать необычно малую глубину: триста метров.

— Неужели в океане так мелко?

Боцман Буланов смеется:

— Это косяки рыбы. Они движутся таким плотным слоем, что не пропускают сигналов эхолота. Под нами образовалось еще одно, живое дно.

А между тем вокруг нас идут суда: рыболовецкие траулеры, тральщики, танкеры. Скоро Рейкьявик — столица Исландии. Вот уже на горизонте на фоне синих гор виден город. Встают из моря готические шпили зданий, заводские трубы.

На шхуне убирают паруса, выключают магнитные приборы.

Портовой буксирный катер «Магни» проводит нашу шхуну сквозь входные ворота волнореза. У нескончаемых портовых стенок стоят суда под флагами разных стран: Дании, Норвегии, ГДР, Польши, Голландии. «Заря» медленно подходит к причалу. Швартовщик принимает брошенный со шхуны конец. А на причале толпа народа. Кажется, что половина города собралась сюда, чтобы встретить редких здесь гостей — русских моряков, поглядеть на необычайную советскую шхуну, проделавшую под парусами путь от Ленинграда до Рейкьявика.

Наутро газеты вышли с сообщениями о прибытии «Зари». Они с похвалой отзывались о нашей шхуне. А у причала все время народ. Исландцы очень хотели побывать на шхуне, и все наши научные лаборатории были настежь открыты для посетителей. Девушек-радисток интересовало устройство радиорубки. Курсанты Рейкьявикского мореходного училища желали познакомиться с радиолокационным оборудованием. А многие просто ходили по судну, пытаясь понять устройство сложных магнитных приборов.

У нас появилось немало хороших друзей. Рабочий паренек Гримур пришел на шхуну с магнитофоном и предложил:

— Хотите послушать нашу музыку?

Целый вечер мы сидели в кают-компании и слушали чудесные исландские песни.

Наутро Гримур повел нас показать город, и первым делом мы подошли к памятнику, который высится на холме, в самом центре исландской столицы. Человек в средневековой кольчуге и высоком металлическом шлеме держит в одной руке длинное копье, другою облокотился о самый нос древней ладьи норманнов. Это памятник норвежскому викингу Ингольфуру Арнарсону, первому поселенцу Исландии.

Более тысячи лет назад храбрый норвежский воин, спасаясь от гнева короля, оставил родину и отправился в океан. Перед отплытием Ингольфур Арнарсон погрузил на корабль бревна от своего дома. Выйдя в море, он бросил их за борт и решил поселиться там, куда течение прибьет бревна. Много дней плавал опальный викинг, пока волны не выбросили его бревна на дикий берег. Это и была Исландия.

Так гласит предание, напоенное романтичным ароматом древности.

Нельзя не восхищаться историей этого маленького морского народа, который, придя на дикий остров, оторванный от всех других государств, не имевший ни лесов, ни животных, обосновался среди вулканов и ледников, долгие столетия томился под иностранным владычеством, но, несмотря ни на что, сохранил язык своих предков — древних скандинавов, создал самобытную, замечательную культуру, вспахал земли, построил города…

Нет такого исландца, который не гордился бы столицей своей родины, который горячо не любил бы ее. Правда, жителю Москвы или Копенгагена, Нью-Йорка или Лондона Рейкьявик покажется совсем маленьким городком. Он и в самом деле невелик. В нем живет около восьмидесяти тысяч человек, но это составляет треть населения страны.

Столица Исландии расположена на вытянутом полуострове, и с трех сторон ее омывают голубые воды океана. Быть может, ни одна страна не связана так с морем, как Исландия. Море кормит, поит и одевает людей. Главное занятие исландцев — морской промысел. Во время путины правительство выпускает специальные информационные бюллетени о ходе лова рыбы. Их читают все от мала до велика. И это понятно: в море сейчас отцы, сыновья, братья тех, кто остался на берегу. От улова зависят благосостояние народа, процветание страны.

По причалам порта идут грузовики, наполненные красночешуйчатым морским окунем, треской. В порту всегда кипит работа. Выходящие в море тральщики принимают на борт целые горы соли. На корабли, идущие в Советский Союз, грузятся ящики с филе морского окуня — продукцией исландской промышленности. Суда, пришедшие из Ленинграда, доставили автомашины, лес, нефтепродукты.

В порту необычайно чисто: вы не увидите ни брошенной бумажки, ни щепки, ни окурка. Эта же чистота и аккуратность бросаются в глаза повсюду в городе, который начинается сразу же за причалами и расходится во все стороны неровными лестницами улиц.

Центральная часть города — это небольшой пятачок рядом с портом. Здесь Национальный театр, Национальная библиотека, правительственные учреждения, магазины.

За двухэтажным зданием альтинга — исландского парламента — начинается большой пруд, один из живописнейших уголков города. Круглый год на нетронутой глади воды плавает множество диких уток. Зима в Рейкьявике мягкая, средняя температура января — три градуса тепла, и птицы чувствуют себя здесь прекрасно. Они не испытывают недостатка в пище. Кормить уток принесенным из дому хлебом — любимое занятие детей.

От берегов озера начинаются жилые кварталы. Исландцы умеют прочно и красиво строить. В стране нет лесов, здания возводят из железобетона, смешанного с морской ракушкой.

В Рейкьявике мы видели много строительных площадок. Город растет, но жилья пока не хватает.

Днем на улицах Рейкьявика мало прохожих. Улицы оживают вечером, когда на зданиях вспыхивают разноцветные рекламы магазинов и фирм. Люди выходят гулять. Исландцы — высокие, крепкие, красивые люди. Девушки одеты в платья ярких цветов, которыми так обидела природа эту северную страну. На мостовых много автомашин. В Исландии непривычное для нас левостороннее движение. Впрочем, непривычного в городе много. Вот по улицам движется странная процессия. Впереди мужчина с большим флагом, за ним несколько человек с гитарой, трубой и барабаном. Все они одеты в форменные кепки. Процессия останавливается, и мужчина с флагом обращается к прохожим с короткой речью. Затем оркестр исполняет какую-то несложную мелодию. Нам объяснили, что это активисты Армии спасения собирают средства для перевоспитания пьяниц и падших женщин.

У кинотеатров, на оживленных уличных перекрестках гуляют американские военные летчики. Маленькая северная страна отличается исключительным миролюбием. У нее нет ни армии, ни оружия. А в пятидесяти километрах от ее столицы на американской военной базе Кефлавик притаились самолеты с белыми пятиконечными звездами на крыльях. Кефлавик — это государство в государстве. Там имеют хождение особые оккупационные доллары, и исландцы туда могут попасть не иначе, как по специальным пропускам…

В десять часов вечера на улицах становится особенно многолюдно. На мостовых еще больше автомобилей. Их радиоприемники наполняют город невообразимым шумом и гвалтом.

А еще через час улицы пустеют. Окончились танцевальные вечера, закрываются двери кафе, пустеют кинотеатры. Трудовой Рейкьявик погружается в сон, чтобы завтра с утра двинуться на работу в порт, к проходным многочисленных рыбообрабатывающих заводов.

Исландия — это страна разительных природных контрастов.

На севере страны не тает снег, а в Рейкьявике благодаря теплым атлантическим течениям даже зимой температура редко опускается ниже нуля. Огромные внутренние районы необитаемы, а по изрезанным бухтам побережья гнездятся бесчисленные рыбачьи селения. Можно проехать десятки миль и не увидеть никакой растительности, кроме мха. А на сочных горных лугах, которые очень напоминают альпийские, пасутся обильные отары овец, составляющие национальное богатство страны.

Красочно изданные туристские путеводители называют Исландию страной льда и огня. И действительно, быть может, огонь и лед нигде не соседствуют так близко друг с другом, как в Исландии. Кратеры вулканов, которых в стране насчитывается более ста сорока, покрыты ледниками. Так и уживаются огонь и лед целые столетия. Но вот разверзается кратер, лава растапливает ледник, вода смешивается с пеплом — и целые долины заливаются грязевыми потоками.

Извержения вулканов здесь часты. Во время последнего извержения одного из самых известных и самых активных вулканов мира, Геклы, происшедшего в сорок седьмом году, над кратером поднялся огненный столб высотою в восемнадцать миль, а вулканический пепел долетел до побережий Норвегии и Шотландии.

Двенадцать процентов всей территории страны занято ледниками. Но еще больше в Исландии лавовых полей: значительная часть острова покрыта застывшей лавой. Только одна из самых больших лавовых областей занимает площадь в три с половиной тысячи квадратных километров.

Но не только ледниками и вулканами известна Исландия. На спичечных коробках, на открытках, на сувенирах — портсигарах, зажигалках, якорях, что предлагают в каждой лавке, вы неизменно увидите изображение бьющего из земли фонтана, окутанного облаком пара. Это Гейзер — самый знаменитый горячий ключ в стране. Его название стало нарицательным для горячих ключей почти на всех языках мира.

Гейзеры не только достопримечательность этой удивительной страны. Исландцы уже давно научились использовать их тепло. Мы побывали в небольшом двухэтажном здании, расположенном в двадцати километрах от Рейкьявика. Это насосная станция. Из скважин она забирает воду, нагретую в земле до температуры в девяносто градусов, и гонит ее по трубопроводу в Рейкьявик. И течет эта горячая река в столицу, поступая на промышленные предприятия, согревая зимой жилища людей. Какая огромная экономия тепла!

В самом Рейкьявике есть несколько горячих источников. Мы видели купальни под открытым небом, в которых люди даже при минусовой температуре плавали в бассейнах. На улицах Рейкьявика владелец автомашины из небольшого шланга окатывает ее водой. Над машиной вьется пар. Да, вода в колонке тоже горячая.

В один из первых дней нашего пребывания в Рейкьявике мы зашли во фруктовый магазин и заметили на полках апельсины, виноград, бананы. Как-то необычно было видеть эти дары знойного юга в далекой северной стране.

— Откуда фрукты? Из Италии, Аравии, Марокко?

— Нет, — ответил продавец. — Они выращены в Исландии.

Зная безукоризненную честность исландцев, мы все же никак не могли поверить продавцу. И только потом, когда председатель Научно-исследовательского совета Исландии Торбьёрн Сигургейрссон любезно пригласил нас осмотреть достопримечательности страны, мы убедились, что продавец говорил правду.

Машина идет по каменистой дороге, над которой грозно нависли скалы. И вдруг далеко внизу, в долине, мы увидели сплошное облако пара. Дорога спускается круто вниз, и теперь уже можно различить сквозь клубы пара жилые строения. Это поселок Горячие Ключи.

В Горячих Ключах множество теплиц. Под землею от горячих источников проложены трубы, которые согревают почву. В теплицах вызревают лимоны, виноград, бананы, помидоры, огурцы.

Неподалеку от горячих источников встречаем несколько деревьев.

— Это наша Ривьера, — смеется Торбьёрн Сигургейрссон.

Улыбка исландского ученого нам понятна. В Исландии почти нет деревьев. Здесь встречаются кустарниковые заросли, низкорослая береза, рябина, ива.

Проблема лесоразведения серьезно занимает исландцев. В Рейкьявике мы видели немало саженцев. Недавно страну посетила группа советских ученых-лесоводов. В дружеской беседе один из них полушутя предложил исландцам:

— А вы заведите такой порядок: женился человек, пусть посадит дерево, родится у него ребенок — пусть посадит два.

Предложение советских ученых всерьез понравилось исландцам. Нам говорили о том, что сейчас ведется кампания за то, чтоб посадка деревьев по семейным торжествам стала традицией.

Между тем Горячие Ключи остались далеко позади. Опять дорога идет среди скал, тянутся лавовые поля, а где-то далеко, на самом горизонте, синеет необъятная ширь океана.

У дороги появляется одинокий домик. В нем, как нам объяснили, жил великий исландский писатель Хальдор Кильян Лакснесс, автор широко известного романа «Атомная станция».

Давно уже исчез из виду океан, и вот нашему взору опять открывается водная гладь. Мы едем берегом озера Тингвеллир к невысокой лавовой скале, воспетой в старинных песнях скальдов. Это Скала Законов. В 930 году, сидя на уступах из лавы, старейшины родов и общин утвердили здесь первые законы страны. С этих пор берет свое начало парламент Исландии, древнейший парламент Европы.

Отсюда, со Скалы Законов, слышен глухой шум падающей воды. Мы карабкаемся по рыхлым уступам и, достигнув гребня одной из лавовых гор, останавливаемся, привлеченные впечатляющей картиной. Горная река низвергает в бездну свои вспененные струи и, зажатая в узком ущелье, яростно бьется о камни…

А через несколько дней наша «Заря» медленно отходила от причалов Рейкьявика. В вечерних сумерках ярко мигал огонек маяка, установленный на здании мореходного училища. Наш новый друг рабочий паренек Гримур прощально махал нам рукой. Тяжело вздыхали, ударяясь о скалистый берег, волны Атлантического океана. Мы уносили с собой незабываемые встречи о стране, в которой дышат заоблачные вулканы и текут горячие реки.

Впереди были еще тысячи миль нелегкого морского плавания под парусами, плавания, раскрывающего тайны магнитной стрелки.

1956 г.

ЕСЛИ ЗАГЛЯНУТЬ ЗА ПИРЕНЕИ

В этом году в Испании уже побывало восемнадцать миллионов иностранцев: французов, англичан, западных немцев, шведов, швейцарцев, бразильцев, аргентинцев и среди них двенадцать туристов из Москвы.

Кстати, и эта поездка двенадцати москвичей все время находилась под угрозой срыва. Месяц проходил за месяцем, и никто так и не мог сказать, поедем мы или нет. Надо заметить, что в этом своем предприятии мы имели и союзника и противника. Противником поездки выступал франкистский режим, с которым наша страна, как известно, никаких отношений не поддерживает. А союзник был у нас весьма солидный: туристская фирма «Вагон-Ли/Кук». Да, тот самый Кук, о котором Самуил Маршак писал в своем «Мистере Твистере»:

Учитывая наши пожелания, Кук хотел нам показать страну за Пиренеями, а заодно заняться вообще обслуживанием советских туристов за рубежом. И забегая вперед, должны отметить, что фирма обслуживала нас в Испании на высоком уровне. Словом, мы готовы подтвердить, что мистер Кук достоин вполне той лестной оценки, которую дал ему товарищ Маршак.

Тем не менее, когда мы прилетели в Париж, испанских виз у нас еще не было. Оставив чемоданы в отеле «Англо-америкен», что у вокзала Сан-Лазар, мы отправились по городу. На вершине древнего холма члены «свободного сообщества Монмартра», или проще — безработные художники, малевали свои немудрящие картинки. У Триумфальной Арки толпились туристские автобусы. Пожилые дамы и господа, толкая друг друга локтями, так поспешно щелкали затворами камер, что можно было подумать, будто парижский муниципалитет вслед за «Чревом Парижа» уже решил снести и Триумфальную Арку. Древние витражи Собора Парижской Богоматери переливались волшебной палитрой красок.

За ужином мы начали было прикидывать тур по Франции на случай, если заглянуть за Пиренеи нам так и не удастся. Но утром в отель явилось парижское отделение фирмы Вагон-Ли/Кук в лице месье Рожера, молодого человека в зеленых бархатных брюках и ослепительно оранжевой водолазке.

— Господа, пора ехать в испанское консульство, почти все договорено, — сообщил приятную новость месье Рожер. — Только надо поторапливаться, чтобы успеть на дневной самолет.

Через полчаса наш автобус остановился на тихой, безлюдной улице. В ожидании покупателей зеленщик раскладывал на прилавке головки лука величиной с боксерский кулак. Дворник-негр сметал с панели ворохи прочитанных вчерашних новостей. Мы прошли маленьким двориком, выложенным цветной плиткой, и оказались лицом к лицу с официальной Испанией. Консульские чиновники раздали анкеты. На вопрос: «Цель вашей поездки в Испанию» — все ответили коротко: «Туризм». Это целиком соответствовало истине. Мы готовы были поклясться святой девой Марией, что ни в какие тайны Мадридского двора вникать не собираемся. Дел и без этого у нас будет хоть отбавляй. Мы хотели осмотреть добрый десяток городов, побывать во множестве музеев, отснять на кино- и фотопленку все встреченные памятники и, конечно же, принять самое деятельное участие в корриде на первый случай хотя бы б качестве зрителей.

И хотя фирма «Вагон-Ли/Кук» уже сделала свое дело, консул еще долго решал, пускать или не пускать нас в Испанию. Наконец, он поставил печати в наши паспорта.

Мы помчались на аэродром, и самолет испанской компании «Иберия» поднял нас в воздух. В самолете каждого из нас ожидала рекламная папка. Среди прочих сувениров в ней лежала туристская карта Испании. Знакомые названия городов, врезавшиеся в память еще с детских лет: Толедо, Бильбао, Гвадалахара, Валенсия… Вспоминается другая карта Испании: с красными флажками фронтов, республиканские пилотки, сшитые к нашему пионерскому костру, лозунги, плывущие над колоннами демонстрантов: «Они не пройдут!»

…Из служебной кабины вышел блистательный стюард. С очаровательной улыбкой он показал, как надо пользоваться надувными спасательными жилетами. Ловкие движения стюарда вызвали грустные размышления. Под нами был Бискайский залив — одна из самых штормовых зон Мирового океана. Впрочем, отсюда, с высоты восьми тысяч метров, он выглядел таким добрым и тихим.

Неожиданно самолет пошел на снижение, из-под его крыла вынырнули прибрежные скалы. Взметая фонтаны брызг, на них яростно накатывался морской прибой. Нет, Бискай не был кротким. Бискай оставался Бискаем…

В аэропорту Бильбао нас встретил сотрудник фирмы «Вагон-Ли/Кук», господин лет пятидесяти пяти.

— Меня зовут дон Луис Фернандо, — представился он. — Проходите в автобус, сеньоры. В нем мы будем путешествовать по всей Испании.

Попетляв по горным дорогам, автобус въехал в коричневые от копоти каменные громады города. По улицам размеренно текла людская толпа. Почему-то казалось, что в южных странах народ должен быть шумнее, экспансивнее, суматошнее. Все обстояло наоборот. Никто из прохожих не толкался, не орал, не распевал песен. На перекрестках, в подъездах кинотеатров, за столиками уличных кафе совсем не было видно заросших до пещерного состояния молодых людей и развязных девиц, на которых мы только что насмотрелись в Париже.

— Не так-то все просто, — сказал по этому поводу дон Фернандо, — Католической церкви уже трудно отбивать яростный натиск парижской моды. Но она еще удерживает свои позиции. У нас строгие нравы. В Испании нет злачных мест наподобие парижского Пигаля или лондонского Сохо, запрещены казино. Но это, конечно, вовсе не значит, что испанцы не любят и не умеют веселиться. Пойдите на корриду, вы увидите настоящий испанский темперамент. Сегодня пишут в газете о том, что зрители выбежали на сцену одного театра, чтобы заступиться за честь несчастной героини. Испанцы — замечательные весельчаки. Впрочем, здесь вы видите не испанцев. Это баски. Вы слышали, почему черт сбежал из Бильбао? Он так и не смог понять ни одного баскского слова…

Не хотят понять ни одного баскского слова и официальные господа в Мадриде. Своих школ у басков нет. Почти нет и своего книгопечатания. Газеты выходят лишь на испанском языке. Но народ бережно хранит свою культуру, свой язык, свои обычаи.

Вечером на площади у церкви святой Бегоньи мы видели школьный карнавал. Юные артисты были одеты в национальные костюмы басков. Играли самодеятельные оркестры. Вот в круг вышли совсем маленькие мальчики и девочки, стали попарно. Ведущий роздал им яблоки, танцоры должны были удерживать их без помощи рук, прижав лоб ко лбу. Уронившие яблоки под веселый смех зрителей покидали круг. Танцоров сменяли певцы, декламаторы. Разыгрывались викторины. Победители получали игрушки.

К нам подошла женщина.

— Я слышу, вы разговариваете по-русски. Вот уж никогда не думала, что встречу здесь русских.

Когда началась гражданская война, ее совсем маленькой девочкой вместе со многими другими детьми эвакуировали в Советский Союз. Воспитывалась в детском доме, потом училась в московском ГИТИСе. Десять лет назад решила уехать на родину.

— Ну и как вам здесь живется?

— Знаете, все оказалось не так, как думала. Теперь очень жалею, что уехала из Москвы. Но вернуться невозможно. Работаю вот с этими детьми, учу их танцевать. Это моя отрада. Видите, какие они замечательные!

А веселый праздник на площади не утихает. Маленькие ребятишки ушли домой, их сменили ребята постарше. Потом танцуют совсем уже взрослые парни и девушки.

— Испания — одна из немногих стран, которую не смогли завоевать заокеанские джазы, — сообщает дон Луис Фернандо, с трудом прокладывая нам дорогу сквозь танцующую площадь. — И в самом деле, зачем молодежи брать плохое чужое, когда есть хорошее свое?

Утром мы знакомимся с городом. Столицу страны басков редко посещают иностранные туристы. Здесь нет красот, за которыми охотятся заезжие богачи. Это город кораблестроителей, рудокопов, металлургов. Даже на главной улице города (а здесь, как и везде в Испании, она называется Гранд Виа), улице банков, контор и богатых магазинов, ощущается горячее дыхание рабочих кварталов. На стенах зданий осела многолетняя копоть. Вода в реке Нервьон, разрезающей город, имеет цвет чугуна. В устье реки — океанский порт. Ломаная линия причалов уходит за кромку горизонта. Длиннорукие портальные краны нагружают трюмы судов, которые повезут изделия рабочих Басконии в Англию и Австралию, в Индию и Перу. Шум, грохот, лязг лебедок, паровозные гудки…

А в полутораста километрах отсюда, в бухте, напоминающей своей формой морскую раковину, лежит город Сан-Себастьян — столица баскской провинции Гипускоа. В Сан-Себастьяне нет ни металлургических заводов, ни рудников, ни угольных причалов. Здесь лучшие на Атлантическом побережье пляжи, роскошные отели, выстроившиеся лицом к океану вдоль белокаменной набережной. А вокруг изумрудные горы, словно специально поставленные охранять покой этой красавицы бухты.

Сан-Себастьян находится лишь в шестнадцати километрах от французской границы. Поэтому туристов из Франции здесь больше всего. Они оставляют свои франки в отелях и ресторанах, купаются и загорают, гуляют по здешней Гранд Виа, пробуют отменные белые вина, запасаются сувенирами — словом, дают немалый доход.

Соседство с Францией, однако, не всегда было таким приятным и выгодным. Сан-Себастьян был первым испанским городом, разрушенным вторгшимися армиями Наполеона. Впрочем, теперь об этом рассказывается не столько в учебниках истории, сколько в красочных туристских проспектах…

Когда-то властитель Наварры позвал в гости королей Франции и Арагона. В густом лесу государи, как выражаются в простонародье, «сообразили на троих»: отлично выпили и закусили. На том самом месте, где некогда стояли шатры пирующих монархов, теперь поднял свои этажи великолепный отель «Три короля», от которого берут, начало новые кварталы Памплоны — главного города Наварры.

В отель «Три короля» мы приехали из Сан-Себастьяна в пять часов пополудни, и дон Луис Фернандо объявил, что дает нам свободное время.

— Погуляйте до ужина сами, не торопясь.

До ужина и в самом деле времени было хоть отбавляй. Мы никак не могли привыкнуть к тому, что испанцы ужинают поздновато: в одиннадцатом часу вечера. И как мы ни просили кормить нас пораньше, проку было мало.

— Ладно уж, приходите в половине десятого, — нехотя соглашались важные метрдотели. — Только предупреждаем, вы будете скучать одни в пустом зале…

Итак, дон Луис Фернандо расположился в баре пить пиво, а мы вышли на улицу. Есть особая прелесть в прогулке по незнакомому городу, когда идешь сам не знаешь куда и каждый шаг таит неожиданность, глядишь на здания, на витрины и рекламы, всматриваешься в лица прохожих, пытаешься представить их заботы, их жизнь…

Широкая и нарядная Гранд Виа привела нас в конце концов к арене боя быков. У входа мы увидели каменный бюст плечистого бородатого человека. Ну, конечно же, это Хемингуэй, который жил в Памплоне и рассказал о ней в своей всемирно известной «Фиесте». Памплона помнит Хемингуэя. Помнит и как знаменитого писателя и как великолепного знатока боя быков. В дни корриды на шею каменного Хемингуэя повязывают красный платок. Нам говорили, что место писателя на трибуне до сих пор никто не занимает…

Узенькая улочка вьется от арены к Кастильской площади, к кабачку «Солнце и быки». Здесь после представления любил посидеть с друзьями за бутылкой доброго вина автор «Фиесты». А коррида в Памплоне необычная. В праздники святого Фермина быков выпускают на улицы, и каждый желающий может вообразить себя великим матадором. Животные бегут из корраля к цирку, а впереди их бегут самодеятельные смельчаки. Бегут по доброй охоте, ради собственного удовольствия и спортивного интереса. Быков гонят по улицам всю неделю, и если кто не успел попасть на рога в понедельник, тот может отличиться во вторник или четверг. Для участия в этих забавах собираются любители острых ощущений со всей Испании.

Вот как описывает Хемингуэй это зрелище:

— В этом году быки изрядно помяли человек десять, но насмерть забодали только одного, — сообщил нам дон Луис Фернандо. — Такие незначительные жертвы — какое счастье для города!..

Корриду и все остальное, что было связано с бодающимися быками, мы пока воспринимали чисто умозрительно. Мы видели арены в Сан-Себастьяне, в Бильбао, здесь, в Памплоне. Но пустые. Где-то на дороге мы заметили машину, перевозящую рогатое существо. При ближайшем рассмотрении существо оказалось обыкновенной коровой. В музее какого-то маленького городка нам показали чучела самых больших быков, убитых когда-либо на корриде. Но это были уже чучела…

— Мы обязательно будем на корриде, — все обещает нам дон Луис Фернандо. — Ведь без корриды вы не узнаете настоящей Испании. Фирма «Вагон-Ли/Кук» гарантирует вам корриду. Можете не сомневаться, сеньоры.

И опять на колеса автобуса наматываются крутые горные дороги. Зеленые скалы то нависают над головою, то убегают назад, уступая место узким долинам. Попадаются редкие селения. Крестьянские дома, сложенные из крупного камня, повернулись к улицам своими неприветливыми спинами. Все окна на мавританский манер выходят на маленькие закрытие дворики. Вокруг селений крестьянские делянки отбивают яростные атаки фанерных, матерчатых, деревянных, бетонных реклам. Рекламные щиты уже захватили господствующие высоты и придорожную полосу. Они ворвались на хлебные поля, в оливковые рощи, потеснили загоны, забрались на крыши домов. Настоятельно советуют покупать машины «Сеат», пить кока-колу, заправляться в бензоколонках «Эссо», употреблять в пищу оливковое масло…

Но вот деревни попадаются все гуще, дороги становятся все шире, а рекламы, сомкнув наступающие цепи, шагают колоннами. Показывается испанский городок — маленький, аккуратный, с просторным современным центром, с паутиной старинных улочек, переулков и тупичков. Потом выясняется, что город, в который мы приехали, намного старше Парижа и Лондона, не говоря уже о Нью-Йорке или Буэнос-Айресе.

В городе Вальядолиде мы остановились напротив двухэтажного дома, привлеченные надписью на камне: «Кристобаль Колон». На дворе мы увидели модель колумбовой каравеллы «Санта Мария», установленной на бетонном постаменте.

— Кристобаль Колон, или, как его у вас называют, Христофор Колумб, построил этот дом и жил в нем после первого плавания в Америку, — сказал дон Луис Фернандо.

Кабинет великого мореплавателя разрешается осматривать только из коридора. Но, узнав, что пришли русские, служащие музея сняли оградительный канат:

— Просим в комнату. Вы у нас такие редкие гости!

На письменном столе кабинета лежали старинные навигационные приборы, книги, карты и стоял вполне современный оранжевый телефон.

— Колумб, конечно, не имел прямой телефонной связи со двором королевы Изабеллы Кастильской, — улыбнулся смотритель. — Телефон установлен уже в этом веке для контактов с пожарной командой.

В соседних помещениях были развешаны географические карты, в том числе и карта, выпущенная за два года до плавания Колумба, на которой никакой Америки, понятно, нет и в помине.

В последней и самой большой комнате вывешены национальные флаги всех латиноамериканских государств. Возле каждого флага аккуратный сундучок с горстью земли, присланной из-за океана.

— Знаете ли вы, что после смерти Колумб путешествовал не меньше, чем при жизни? — спросил нас дон Луис Фернандо. — Сначала прах его повезли в Америку, потом все-таки решили похоронить мореплавателя в стране, которой он служил.

В Толедо мы склонили головы перед памятью другого великого человека, который также, не будучи испанцем, прославил Испанию. Осмотрев древнюю крепость Алькасар, мы спустились узкими проходами к дому художника Доменико Теотокупули, известного миру под именем Эль Греко. Сейчас в ней разместилась небольшая картинная галерея. Потом нас повели кривым переулком к скромной церквушке Сан-Томе, где находится знаменитая картина Эль Греко «Погребение графа Оргаса».

В Витории нам показали постоялый двор пятнадцатого века. Тяжелые засовы, многопудовые ставни, дубовые столы, темные крутые лестницы, ведущие наверх в спальни. В винном погребе над огромными бочками можно было прочесть множество мудрых латинских изречений, суть которых, однако, сводилась к одной главной мысли: «Пей, да дело разумей!» Рядом с постоялым двором музей рыцарей. На стенах — доспехи кастильских, наваррских, немецких, мавританских воинов; пушки, брошенные отступающими войсками Наполеона.

Город Авила запомнился нам по двум причинам. Во-первых, мы узнали, что Авила является самым высокогорным и (может быть, в силу этой своей близости к небесам) самым набожным городом страны. А во-вторых, в час нашего приезда самая аристократическая семья Авилы в знак протеста против появления русских выехала из города. Рассказывая об этом смешном эпизоде, официанты местного ресторана дружески пожимали нам руки и просили на память открытки с видами Москвы.

В древней столице старой Кастилии Бургосе мы посетили кафедральный собор, потом нанесли визиты в два действующих монастыря — мужской и женский. И вообще дон Луис Фернандо старался показать нам все старинные храмы, модернистские церкви, базилики, часовни, синагоги, молельные дома, которые только попадались нам на пути. После осмотра сто двадцать девятого религиозного учреждения некоторые из нас стали впадать в ересь и кощунствовать, употребляя имя господа в нехорошем сочетании слов. Они высказывали открытое неудовольствие богом и всем тем, что создано людьми в честь его.

— Ей-богу, больше невмоготу, — заявили мы дону Луису Фернандо, — Нельзя ли все-таки побывать на заводе, в школе, зайти просто в дом к испанцу или пригласить его в кабачок на бокал пива? Хочется поговорить с людьми, узнать, как они живут, что думают.

— Сеньоры, вы же знаете, что это не предусмотрено программой. А потом разве это интересно?

Дон Луис Фернандо по-настоящему удивлялся. Он работает с разными группами: французскими, английскими, бельгийскими. Тех туристов никогда не интересует, как живут испанцы. Другое дело — цены на херес, на коньяк…

— Сеньоры, что-нибудь придумаем, — сообщил дон Луис Фернандо, пытаясь образумить еретиков. — На корриду мы все-таки попадем. Но завтра нам предстоит осмотреть кафедральный собор, одну совсем небольшую кладбищенскую часовню и уникальнейшую синагогу…

И все-таки однажды нам удалось почти полвечера поговорить с испанцами. В Мадриде нам передали приглашение журналистов крупнейшей газеты «Иа» посетить их редакцию. И вот в назначенный срок нас проводили в кабинет редактора газеты дона Рафаэля Салазара, шестидесятилетнего человека, с высохшим, болезненным лицом католического святого. Мы узнали, что «иа» — это в переводе на русский язык «уже». Когда газета создавалась, был объявлен конкурс на самый короткий заголовок, и победителем вышел журналист, предложивший такое название. Сейчас тираж газеты что-то около ста пятидесяти тысяч. «Тираж непостоянен, как женщина», — сострил по этому поводу дон Салазар.

Мы давно уже обратили внимание на бюст священнослужителя в рясе, который стоял сзади и правее редакторского кресла.

— Это кардинал Анхел Эррера Ория, который основал газету в тридцать пятом году. Газета наша католическая, но акции продаются не только католикам.

Потом редактор спросил, есть ли у нас вопросы. Вопросы были. Нас интересовало экономическое состояние страны, положение рабочих, крестьян, новинки литературы, музыки.

Дон Салазар встал и предложил нам осмотреть типографию. Типография была технически устаревшей, смотреть тут было нечего. Видимо, желая показать свой демократизм, редактор повел нас в рабочую столовую. Оказалось, он сам не очень твердо знал, где она находится. Мы зашли не на тот этаж и только с помощью опроса любопытных, выглядывавших из разных комнат, попали туда, куда шли. Дон Салазар стал в очередь и купил нам каждому по выбору кофе или лимонад.

Затем мы возвратились в редакторский кабинет и дон Салазар спросил нас опять, есть ли у нас вопросы. Мы напомнили, что нас интересовало. Редактор вышел и вскоре вернулся в сопровождении еще одного господина.

— Знакомьтесь, заведующий отделом иностранной жизни дон Бартоломео Моштаса, — представил редактор своего сотрудника и удалился.

Мы повторили свои вопросы в третий раз.

— Что ж, я постараюсь ответить, — сказал заведующий отделом. Он сообщил, что промышленность Испании развивается неплохо. Иностранные банки охотно вкладывают капиталы. Значительную часть акций автомобильной промышленности приобрели итальянская фирма «Фиат», французская «Рено», американская «Крайслер». Много новых заводов строится с привлечением западногерманского и швейцарского капитала. Испания имеет положительный внешнеторговый баланс, экспорт намного превышает импорт. Туризм дает стране полтора миллиарда долларов в год. Кроме того, миллион испанцев работает за границей. Они переводят семьям деньги. Поступления валюты по этой статье тоже весьма значительны…

— А как живут те рабочие, которые не уезжают из страны?

— Рабочий день длится у нас семь-восемь часов. Это официально. Но заработка не хватает, если в семье не работают женщины. Поэтому все стараются получить сверхурочную работу на том же предприятии либо в другом месте. Таким образом, рабочий день удлиняется до тринадцати-четырнадцати часов.

Беседа наша только начиналась, но тут опять появился дон Салазар.

— Я весьма сожалею, — молвил редактор, — но время, отведенное для встречи, истекло.

Мы встали, вручили редактору сувениры: пластинки, шкатулку, бутылку русской водки. Редактор принял подарки с интересом, но провожать нас не пошел. Других сотрудников рядом не оказалось. Мы вышли на улицу одни. Шофер туристского автобуса давно уже возвратился в свой гараж. Как добраться до гостиницы, мы не знали. Пришлось бегать по улице, брать такси. Дело осложнялось тем, что нам надо было найти не менее трех таксомоторов…

Остаток дня мы посвятили знакомству с бытом королевствующих особ. Дворец в Мадриде поражал своим безумным великолепием: роскошные залы, дорогие картины, тончайшие зеркала, старинные гобелены общей длиной в несколько километров, уникальнейшая коллекция часов, золото, серебро, хрусталь… Нам показали зал, где Франко устраивает новогодние приемы для «узкого круга лиц». На стене висит огромная картина: бравый каудильо гарцует на белом коне в шляпе, подозрительно напоминающей треуголку Наполеона…

Сейчас королевский дворец ждет нового хозяина. Уже известно лицо, которое займет престол после кончины Франко.

Подошел служитель и сделал замечание дону Луису Фернандо. Оказалось, что давать пояснения на испанском языке тут запрещено. Формально дворец могут осматривать только иностранцы. Подданные Испании не должны знать, как жили и как будут жить их монархи.

— Переходите на иностранные языки — на английский или французский, — предложил служитель.

— А на русский можно?

Служитель замялся. Указаний на этот счет сверху не поступало, и вообще вопрос о русском языке раньше не возникал.

— Говорить по-испански здесь нельзя, — уклончиво ответил он.

…Говорить по-испански можно в Эскориале. Этот загородный дворец давно превращен в музей. Мы осмотрели картинные галереи, дворцовую церковь, библиотеку. Потом спустились в подземелье — усыпальницу монархов. В другом подземном зале захоронены члены королевских семей. Отдельно стоят саркофаги инфантов, скончавшихся в детстве.

Мы поднялись в летние апартаменты королей. И вот здесь, среди бархата, венецианских зеркал и позолоченных ангелов, дон Луис Фернандо, выбегавший куда-то позвонить, сделал свое замечательное заявление.

— Господа! — произнес он торжественно. — Фирма «Вагон-Ли/Кук» приглашает вас завтра на корриду!

В летнем королевском дворце началось всеобщее ликование.

— Но должен предупредить, — добавил он, — что нас может подвести погода. Существует правило: если за двадцать минут до начала корриды идет дождь, то бой быков отменяется и билеты пропадают.

— Как же так?

— Очень просто. Но не волнуйтесь, господа. Существует другое правило: если за двадцать минут до начала на трибунах окажется хоть один зритель, то представление все равно состоится, даже при дожде. Теперь вам, надеюсь, понятно, что вы все равно увидите бой быков!

С утра небо над Мадридом затянули тучи, пошел дождь. Несмотря на разъяснение дона Луиса Фернандо, мы испытывали тревогу: а вдруг на корриде в контрольные сроки никто не появится и представление отменят. Волнения оказались напрасными. Мы пришли за час до начала, а вокруг уже бурлил людской водоворот, какой бывает в Лужниках, когда встречается московский «Спартак» с киевским «Динамо».

Шустрые мальчишки шныряли в толпе, предлагая программы, маленькие фигурки быков, красочные портреты выдающихся матадоров. Из загонов, где находились быки, доносился деревенский запах хлева.

Сиденья трибун были сложены из бетонных плит, поэтому кто не хотел схватить насморк, радикулит или ангину, мог купить синтетическую подушку и сидеть на ней. Подушка имела и другое применение. Если зрителя охватывает восторг или негодование, он выхватывает подушку из-под себя и швыряет на арену.

Несмотря на дождь, публика все прибывала. На трибунах появились люди в белых халатах. Они ходили между рядов и предлагали всем желающим пить коньяк из очень больших бутылок. Мы оглянулись вокруг, но нигде не обнаружили привычных объявлений о том, что приносить с собою и распивать спиртные напитки строго запрещается. А поэтому действия лиц, отхлебывавших коньяк прямо из горлышек, вполне соответствовали здешним правилам.

Раздались звуки оркестра, и на арену выехали два всадника в длинных черных плащах и широкополых шляпах. Они открывали парад участников корриды. Затем появились пикадоры на конях, тореро, бандерильеро, матадоры в шитых золотом камзолах. Шествие замыкали люди, которые вели в упряжках рабочих лошадей. Потом эти лошади увезут с арены убитых быков.

Процессия остановилась против ложи президента корриды, который в торжественной обстановке вручил служителям ключи от загонов.

Арена опустела. Но вот на нее с бешеной скоростью выбежал бык. Ему уже успели там, в загоне, вонзить между лопатками стальной крюк, чтобы животное было злее. Быка встретил тысячеголосый рев толпы. От неожиданности бык присел на задние ноги. Появились три тореро. Они размахивали малиновыми платками, и бык принялся бегать по треугольнику, от одного тореро к другому и к третьему. При приближении быка люди скрывались за деревянные перегородки, куда бык не мог просунуть рога. Погоняв быка по арене, тореро перестали прятаться в укрытиях и, по-прежнему размахивая малиновыми платками, начали увертываться от рогов.

Прозвучала труба, и на арене появились два пикадора. Но бык и не думал набрасываться на всадников и на лошадей. Бык подошел к загородке, отделяющей арену от трибун, и жалобно замычал. Ему не хотелось драться. Ему хотелось на лужок к своим телкам…

Но вся коррида держится на том непреложном законе, что можно вывести из терпения, разозлить до бешенства самое мирное существо. Опять вступили в игру тореро. Размахивая платками перед самой мордой быка, они подвели его к пикадору. Бык бросился на лошадь, а в это время всадник воткнул свою пику в лопатку животного. Бык безуспешно попытался поднять лошадь на рога: ее бока были защищены от ударов толстым и широким стеганым матрацем. А пикадор, навалившись всем своим весом на пику, загонял ее в тело несчастного животного все глубже и глубже.

После того, как ту же операцию проделал второй пикадор, за дело взялись три бандерильеро. Поочередно выманивая быка в центр арены, они в тот же раненый бычий загривок втыкали по две длинные стрелы, украшенные разноцветными лентами.

Признаться, что от корриды мы ожидали чего-то другого. Мы рассчитывали увидеть честный бой. А тут быка со всех сторон кололи крючьями, пиками, стрелами, а он не мог дать сдачи. Впрочем, в один из моментов бык задел рогами тореро, и тот упал. Люди повскакали с мест, закричали, затопали. Чувствовалось, что трибуны так же, как и мы, «болели за быка».

Опрокинутый человек встал на ноги. Его камзол был разорван, виднелось голое тело, клочья рубахи окрасились кровью. Но тореро храбрился.

Снова рев потряс трибуны — это на арену вышел матадор. Размахивая красной мулетой, он начал играть с быком. Бык нападал на матадора, но матадор ловко увертывался. Движения быка становились медленней, из рваных ран фонтаном била кровь.

Наступил заключительный этап боя. Президент корриды отдал приказ матадору заколоть быка. Матадору вручили шпагу. Матадор прицелился и нанес удар. И хотя шпага вошла в бычью шею по самый эфес, бык не был повержен. Матадору подали вторую шпагу. Теперь уже хрипели оба, бык и человек. Бык уже не мог двигаться, он стоял, низко опустив рога. А человек, рыча, как зверь, неистово колол его в шею, под лопатку…

Второй матадор в отличие от первого поначалу выглядел молодцом. Он забавлялся со своим быком, хватал за рога, тыкал ботинком в морду. Но убить быка по всем правилам он тоже не смог. Трибуны свистели, шумели, издевались.

Честь испанских матадоров спас в этот день дон Энго из Кордовы. Он уколол своего быка едва заметным движением и, отвернувшись от него, стал кланяться публике. Раздались недоуменные голоса: «В чем дело, ведь бык живой!»

И в это время животное рухнуло на землю. Цирк взревел от восторга. Трибуны стали белыми от порхающих платков. На арену полетели бумажки.

— Это дамы назначают свидания своему кумиру, — пояснил дон Луис Фернандо.

По приказу президента корриды служители отсекли ухо убитого быка и вручили его матадору. Это считается высокой наградой. С окровавленным бычьим ухом дон Энго из Кордовы совершил круг почета, а потом бросил свою награду в проход. За ней кинулась целая стая любителей сувениров, точь-в-точь как кидаются у нас во Дворце спорта ловить шайбу, вылетевшую к зрителям от клюшки Александра Якушева или Валерия Харламова…

Дона Энго из Кордовы публика унесла на руках, а мы, следуя примеру соседей, забросили свои подушки на арену и направились к выходу.

— Ну как вам коррида? — поинтересовался дон Луис Фернандо.

— Надо было посмотреть, — ответили мы. — Ведь вы сами говорили, что без корриды нельзя понять Испанию. Но одного боя быков для нас хватит с избытком.

Вечером возбужденный корридой дон Луис Фернандо пил русскую водку и, судя по всему, был очень доволен жизнью.

Испания

1969 г.