Секретов не будет

Вскоре после того, как я, сняв армейские погоны, пришел в редакцию, я написал первый свой фельетон. Мои старшие товарищи по газете советовали мне заняться очерком, репортажем. Но я уже сделал выбор и навсегда остался верен фельетону.

Мне кажется, что работа фельетониста самая сложная в газете. Поверьте, это неизмеримо огромная ответственность — быть судьей в поступках других. Ведь фельетонист — это тоже человек, а кто из смертных не ошибался, не раскаивался в том, что он сделал и чего не сделал.

Когда я садился писать очередной фельетон, я думал: «А как бы поступили на моем месте мои друзья Витька Шаповалов и Яшка Ревич, похороненные в осыпавшемся стрелковом окопе под Воронежем? Смирились бы они с черствостью, с бездушием, с произволом?» Я сравнивал: разве мои однополчане Виталий Аленин или Петр Любкин, сгоревшие в небе над Будапештом, могли бы накричать на вдову, присвоить чужие деньги, получить квартиру без очереди?

Они отдали молодые жизни за счастье людей, и мне ненавистны были те, кто пытался оскорбить их память грубостью, хамством, несправедливостью.

МАДАМ ДЮПОН ИЗ МАРЬИНОЙ РОЩИ

Сто тысяч зрителей собрались на стадионе в надежде увидеть острую борьбу — и ошиблись. Игра только началась, а вратарь зарубежной профессиональной команды уже вынул из сетки три сухих мяча. Гости уступали москвичам и в технике, и в быстроте, и в выносливости. Это было ясно каждому, и только Римма, Валя, Галя и Розита готовы были биться об заклад, что «заграничные» играют куда лучше наших.

Едва только прозвучал финальный свисток, как подружки устремились к раздевалкам. Оттеснив стайку любопытных мальчишек, Римма, Валя, Галя и Розита в восторге хлопали в ладоши, подбрасывали вверх береты и исступленно кричали:

— Виват! Брависсимо!

Если иметь в виду разгромный счет, с которым закончилась игра, то бурные восторги невесть откуда взявшихся девиц показались иностранцам довольно неуместными. Гости прибавили шагу. Девицы тоже. От опеки Риммы нелегко было освободиться даже опытным форвардам. Она владела секретами десяти проверенных способов знакомства на улице. Приблизившись к капитану, Римма дала ему такую явную подножку, за которую самый либеральный судья карает штрафным ударом.

— Пардон, месье, — как ни в чем не бывало улыбнулась Римма. Она великодушно протянула руку едва устоявшему на ногах капитану.

Знакомство состоялось.

— С футболистами мы три дня подряд очень мило проводили время, — не без удовольствия вспоминает Римма. — Совместно питались в ресторане, танцевали… Трое объяснились мне в любви, двум другим я понравилась, а шестой обещал выслать мне туфли в знак верности.

— Ну, а есть ли у этих шестерых дома жены, дети?

— За кого вы меня принимаете? — возмущается Римма. — Воспитанная девушка не должна интересоваться такими интимными подробностями.

Но воспитанной девушке полагается хотя бы узнать, как зовут ее поклонников, а Римма различает их лишь по порядковым номерам, какими были помечены их спины во время игры.

— Для короткого знакомства этого вполне достаточно, — убеждает нас Римма. — Ведь футболисты так скоро уехали. А мне стал оказывать внимание личный лакей посла из государства, в котором сохраняется конституционная монархия. Но он страдал диабетом и предпочитал питаться в диетических столовых, а не в ресторанах. Мы расстались. К тому времени я уже подружилась с коммерсантами. В Москве они приценялись к мехам…

Словом, знание десяти способов знакомства на улице приносит Римме и ее подругам ощутимые результаты. Вечерами они появляются у подъезда гостиницы «Метрополь». Только Римма теперь не Римма, а Мюрадель. Это имя ей кажется более благозвучным, модным. Да и фамилия ее теперь не Шкормикова.

— Мадам Дюпон, — представляется она при знакомстве.

Вечерами Римма меняет не только имя, меняется она и сама. Римма живет в Марьиной Роще, а мысли мадам Дюпон витают где-то в Париже. Римма разговаривает на русском, а в речи мадам Дюпон господствует смешение языков французского с нижегородским. Мадам смягчает шипящие и делает ударение в словах на последнем слоге. Если хотите сделать ей приятное, то прикиньтесь, что принимаете ее за иностранку. И Галина теперь не Галина, а Джерри. Римма — поклонница всего французского, а Галина — всего английского. Что же касается Валентины и Розиты, то им одинаково нравится и то и другое.

Забот у подружек много. В «Метрополе» ужинает студенческая делегация из Латинской Америки. В гостиницах ВДНХ остановились туристы. На стадионе иностранцы собираются играть в теннис. Нужно еще съездить в международный аэропорт: туда прилетел экипаж заграничной авиакомпании. Размалеванные, точно зебры, носятся веселые подружки по городу в поисках иноземцев. Но на иноземцах не ставят этикеток, как на заграничных кофтах, поэтому обнаружить их среди прохожих не так-то просто.

Однажды какой-то шутник целый вечер морочил подружкам головы, выдавая себя за пуэрториканца и объясняясь на пальцах, а на прощание оставил автограф на чистом русском языке: «Фифы! Привет вам из Синих Липягов. Приезжайте к нам дразнить гусей. Сивкин».

Но подружки не воспользовались любезным приглашением Сивкина. Они по-прежнему стучатся в номера гостиниц, звонят по телефону, преследуют на тротуарах незнакомых людей. Лишь бы найти настоящего, стопроцентного иностранца, приехавшего из западных стран.

— Что же тут плохого? — изумляется Розита. — Теперь так много говорят о расширении культурных связей.

Но связи Розиты, Джерри и Мюрадель ни в коей мере нельзя назвать культурными. Какая же тут, извините, культура, когда подружки в конечном счете мечтают набиться попутчицами в ресторан или выпросить тряпку с иностранной этикеткой?

А чтобы добиться заветной цели, каждому знакомому нужно понравиться, угодить, в беседе поддакнуть, в суждении согласиться. Господину, скажем, не приглянулось московское метро. Он полагает, что дилижанс был более удобным, романтичным средством передвижения, подружки теперь тоже за дилижанс, тоже против метро.

У пустых, праздных девиц своих собственных убеждений в голове нет. Да и откуда им взяться, когда вся жизнь проходит за ресторанным столиком, когда модные туфли являются пределом мечтаний и целью жизни. Но нельзя же пережевывать отбивную молча. И девицы, как попугаи, повторяют все, что услышат от своих случайных знакомых.

В период своей футбольной горячки Римма безутешно огорчалась, что южным людям очень трудно играть в средних широтах. Потом она стала давать всем советы, как лучше выбивать ковры и натирать пол. Это было в дни ее увлечения лакеем, страдавшим диабетом. Лиха беда — начало. Теперь же устами Риммы, Вали, Гали и Розиты начали говорить заезжие богатые туристы, коммерсанты, католические попы…

Впрочем, далеко не все иностранцы желают иметь дело с Риммой, Галиной, Валентиной и Розитой. Те, кто приезжает к нам с открытой душой и честным сердцем, а таких подавляющее большинство, находят более правдивые, более объективные источники информации.

Как-то Римма настигла на улице туристов. Туристы в кино — и Римма следом, туристы на Ленинские горы — и она туда же. Туристы в ресторан — Римма сидит уже среди них за столом, вооружившись вилкой.

Туристы приехали к нам посмотреть наши заводы, шахты, школы. Эти люди у себя на родине слышали много хорошего о нашей Москве и теперь хотели все увидеть своими глазами. А Римма, не попав в тон, принялась доказывать, что в Москве смотреть-то вовсе не на что.

— Вот в Париже… — многозначительно начала она.

Тогда один из туристов незаметно положил во второе Риммы целую банку горчицы. Римма закашлялась, лицо ее покрылось багровыми пятнами.

— Не правда, ли, вкусно? Это почки по-парижски, — объяснил озорник, подмигивая товарищам.

— По-парижски? — Римме стало даже неловко за свое невежество. И хотя из ее глаз ручьем текли слезы, она, причмокивая, опустошила всю тарелку.

— Это бесподобно! — воскликнула она. — Вот ведь как остро могут готовить на Западе!

Туристы хохотали целых пятнадцать минут, после чего пожелали немедленно освободиться от общества Риммы.

Но приезжают к нам господа и менее разборчивые в знакомствах. В Париже и в Нью-Йорке есть ночные заведения, где богатые бездельники могут уподобляться павианам. А в нашей стране подобные увеселения отменены раз и навсегда много лет тому назад. В Москве господа скучают. Почему же немного не порезвиться в обществе легкомысленных девиц, а заодно и не послушать последние базарные сплетни?

Пустомели сидят в советском ресторане, едят советский хлеб, пьют советские вина и в угоду своим кавалерам поливают грязью все советское. А их кавалеры — буржуазные журналисты — совмещают приятное с полезным. В полупьяном лепете четырех спивающихся подружек они черпают материалы и кропают статейки для своих «солидных» и «объективных» газет.

Что ж, подружки могут не только рассказать, но и «изобразить». Если вовремя не остановить Валентину Камешкевич, то она, на удивление заморским гостям, выпьет четыреста граммов водки, съест четыре салата и шесть палочек шашлыка. При этом Валентина хнычет и брюзжит. Она надеется, что господа не только заплатят по счету, но и дадут еще пятнадцать рублей «на маникюр».

И господа платят по счету и дают на маникюр. Еще бы, такой превосходный материал о жизни типичной молодой москвички!

А Валентина Камешкевич уже далеко не молодая и тем более далеко не типичная. Много лет назад она бросила учиться, связалась с воровской шайкой. Вместе с шайкой села на скамью подсудимых и за воровство была осуждена на семь лет лишения свободы. Ее освободили досрочно: думали, что она осознала свою ошибку и теперь будет честно жить и трудиться. Но Валентина и не подумала идти трудиться. Да и зачем Валентине работать, когда ее кормят, поят и одевают джентльмены из «благородных» семей?

Валентина, эта женщина без определенных занятий, уже достаточно твердо определила свое отношение к труду и обществу. Ее подружки моложе. Но им тоже хочется кушать по шесть шашлыков за чужой счет и получать на маникюр. Римме, Галине и Розите тем не менее по двадцать два года. Пора бы и им задуматься, по какому пути идти, кем быть. Быть ли Риммой Шкормиковой или мадам Дюпон, называться ли Галиной Порокиной или так и остаться Джерри. Ведь одно начисто исключает другое.

Воспитательница детского сада Галина Порокина вечером в надежде получить в подарок сумочку рыдает в жилетку иностранца, ей у нас, оказывается, все так надоело.

Розита Шкофман в ресторане поддакивает ей, а назавтра пишет сочинение о молодом герое нашей эпохи и позволяет себе цитировать слова Маяковского: «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым!» Розита — студентка четвертого курса педагогического института. Чему же она собирается учить детей, когда окончит вуз?

Розита отвечает, не задумываясь:

— Я не настолько глупа, чтобы передавать своим ученикам то, чем делюсь с друзьями. В школе я буду преподавать согласно программе.

Да, она себе на уме. В институте Шкофман помалкивает о своих ночных вояжах: могут случиться неприятности. А своим сомнительным покровителям не говорит, что вот уже четырнадцать лет она учится на народные деньги, что государство хочет сделать из нее человека, дать специальность. Скажешь такое, а понравится ли? Так можно остаться и без угощения.

Стремление к праздности, к ресторанно-танцевальной жизни может привести к самым неожиданным осложнениям. У четырех спивающихся подружек эта болезнь дала наихудшие результаты, превратила в нравственных и духовных уродов.

…Битый час я беседую со старшиной этой праздной корпорации растленных девиц Риммой Шкормиковой — медицинской сестрой клинической больницы, пытаюсь ее пристыдить, напомнить о достоинстве советского человека, наконец, о женской гордости. А она хоть бы смутилась, покраснела.

— Вот уж и вам успели насплетничать особы, которых я имела неосторожность познакомить со своими друзьями, — вздыхает Римма. — Это от зависти. Вы не представляете, как завидуют фирменным девочкам…

— Фирменным?

— Господи, да неужели вы не знаете? — Римма берется нас просветить. — Фирменная девочка — это та, которая хорошо одета, прекрасно танцует, умеет выпить, на которую обращают внимание даже иностранцы. Словом, девушка в экспортном исполнении, самая лучшая…

Ну нет. Самые лучшие — это совсем другие. Те, до которых мадам Дюпон и ее компании так же далеко, как заграничной зажигалке с порнографическим рисунком до советского искусственного спутника Земли.

1958 г.

ОПРОКИНУТАЯ ТУМБА

Два инженера, Голубев и Мочалин, люди, в общем, уже не молодые, возвращались с работы парком и вели между собою беседу на отвлеченную тему. Эта предвечерняя прогулка прошла бы совсем незамеченной для широкой общественности, если бы они вдруг не увидели поваленную на землю афишную тумбу. Тумба лежала на дороге, мешала ходить.

— Надо бы поставить ее на место, — сказал Голубев и засучил рукава.

Друзья занялись делом и не заметили, как возле них остановился гражданин Остапов, как потом выяснилось, должностное лицо, отвечающее за порядок в данном микрорайоне.

— Вы что тут хулиганите? — гневно крикнул Остапов.

— Как хулиганим? — опешили инженеры. — Кто-то повалил тумбу, а мы ее просто хотели поднять.

— Да что вы тут самоуправничаете! — возмутился парковый начальник. — Кому надо, тот и займется этой самой тумбой. Чего суетесь не в свое дело, ежели вас не просят?

Вслед за этим у Голубева и Мочалина потребовали документы, записали адреса, пригрозили сообщить на работу…

Впрочем, учитель Пальчиков, также проявивший неподдержанную инициативу, пострадал гораздо больше. Чудесным майским днем он вместе с женой отправился в лес собирать цветы. И вдруг под деревом они заметили совсем маленькую косулю. Настолько маленькую, что она еще не могла стоять и лежала без движения. Супруги Пальчиковы принесли крошку домой, напоили молоком через соску. Спустя три дня учитель заехал в управление охотничьим хозяйством, заявил о своей находке. Сотрудники управления записали все подробности и обещали забрать косулю в течение недели. И в самом деле, через неделю зашел егерь, посмотрел на косулю. На следующий день приехал охотовед и тоже знакомился с косулей. Познакомившись, стал писать протокол. Велел учителю Пальчикову показать паспорт, написать собственноручное объяснение. Потом посадил косулю в машину и уехал.

Прошло полтора месяца, и вдруг учитель Пальчиков получает постановление за номером девятнадцать. В нем сказано, что Пальчиков незаконно поймал косулю, содержал ее в неволе до тех пор, пока она не была у него изъята. «За нанесение ущерба охотничьему хозяйству, — говорилось в документе, — учитель Пальчиков оштрафован на 150 рублей, которые обязан внести в течение десяти дней».

Учитель срочно отправляется в управление.

— Произошла ошибка, в бумаге все напутано…

— Как это напутано! — закричал на него охотовед Ямщиков. — Зачем брал косулю?

— Так если бы я не подобрал, она бы погибла. К тому же я сам пришел к вам, просил приехать за косулей.

— А тебе-то какое до нее дело! — крикнул Ямщиков. — Шел бы своей дорогой. Плати штраф, а не то в тюрьму упечем. Ясно?

В некую схожую историю попала и домашняя хозяйка Косолапова. Пять лет она ходила в один и тот же магазин, а на шестой здесь упразднили винный отдел и на его месте открыли овощной. Косолаповой показалось, что лучше организовать здесь продажу хлеба: овощи есть в соседнем магазине, а за хлебом приходится ходить за два квартала. Косолапова зашла к заместителю директора магазина, чтобы сделать соответствующую запись в книге жалоб и предложений. Заместитель директора Козырев книги не дал, слушать Косолапову не стал и тут же выставил ее за дверь.

— Ходят тут всякие, мешают работать. — Это заявил Козырев уже нам, когда мы позвонили ему. — Чего она суется со своими советами, Косолапова для нас совсем постороннее лицо.

Как постороннее? Косолапова — покупательница. На нее, собственно, работают и Козырев и другие сотрудники магазина. Как же не считаться с ее мнением? Тем более, что в магазине на самом видном месте висит плакат, призывающий покупателей подавать свои предложения в письменной форме.

Что тут скрывать, есть у нас такие работники, которые на словах ратуют за всемерное развитие инициативы, за широкое обсуждение вопросов и проблем, за критику снизу, за общественный контроль, направленный на вскрытие недостатков. Но попробуйте только поднять опрокинутую в другом ведомстве тумбу, подметить ошибку или дать совет, так не оберетесь неприятностей.

Мы еще разбирались в событиях, которые произошли в парке, в лесу и в магазине, когда получили письмо с Урала. Мы узнали, что в поселке Агамовка существует сельское профессионально-техническое училище. Оно имеет филиалы непосредственно в совхозах, которые должны готовить механизаторов для данных хозяйств. Как показывают сводки, подготовка трактористов и комбайнеров ведется весьма успешно. Директор училища Михаил Михайлович Борщагов в районе на хорошем счету, получает премии и поощрения. Но вот странно: несмотря на успешную подготовку местных кадров, в горячие дни уборки приходится скликать механизаторов со стороны, из далеких и близких краев.

Этим обстоятельством заинтересовался старший агроном райсельхозуправления Борис Макарович Пинчук. Он потратил немало времени и обнаружил многочисленные приписки к сводкам и отчетам. Чтобы облегчить себе заботы, сотрудники училища зачисляли в филиалы уже готовых комбайнеров и трактористов, работающих в совхозах. Делалось это ради галочки. Мнимым слушателям платили стипендию, выдавали спецовку. На этом процесс обучения, собственно, и заканчивался. А как иначе! Смешно ведь разъяснять человеку, с какой стороны подходить к комбайну, когда он на этом самом комбайне работает уже пять лет. Как установил Пинчук, в филиалах училища обучалось триста пятьдесят человек без отрыва от производства, а материально они обеспечивались как очники. Соответственно получал зарплату и преподавательский состав. Мнимые слушатели числились в списках пять месяцев, а в аттестатах указывали, что окончен полный годовой курс. Иные, не завершив занятий, выехали в другие края, однако и на них выписывались аттестаты.

Обо всех этих махинациях Борис Макарович сообщил в областной комитет народного контроля, в облсельхозуправление. О сигналах старшего агронома стало известно и в областном управлении профтехобразования. Пинчук надеялся, что товарищи немедленно проверят факты и наведут порядок в подготовке механизаторских кадров. Однако должностные лица реагировали на сигналы Пинчука точь-в-точь как заместитель директора магазина Козырев:

— Чего это посторонний человек мутит воду, суется куда не просят!

И в самом деле, раньше жизнь у этих людей текла мирно и тихо. Сводки были весьма приятными. Рапорты вполне оптимистическими. И вот теперь из-за этого Пинчука возникают всякие заботы и осложнения.

Автора писем вызывают на заседание бюро Агамовского райкома партии. Работники райкома слали припоминать: не было ли каких-либо личных столкновений между Пинчуком и Борщаговым? Вспомнили: были! Восемь лет назад старший агроном выменял у директора училища художественный бюст на емкость для воды.

— Какое же это имеет отношение к припискам и очковтирательству? — удивляется Пинчук.

Никакого отношения это, понятно, не имело, и тем не менее на бюро шла речь не о приписках, а о бюсте и о емкости для воды. Выискивалась причина, которая, по мнению присутствующих, заставила постороннего человека совать нос куда не следует. До причины так и не докопались и в порядке профилактики Пинчуку объявили выговор.

И вот тогда мы выезжаем на место. Заходим к начальнику областного управления профтехобразования.

— Вы знаете, факты, о которых сообщал этот Пинчук, не подтвердились, — говорит начальник управления. — Мы посылали в Агамовку своего инспектора.

Как это не подтвердились! Есть целая папка неопровержимых документов. Есть длинные списки «мертвых душ». Есть аттестаты, которые выдал директор училища людям, давным-давно окончившим другие училища и даже техникумы.

— Конечно, сам я лично не разбирался, но мне докладывали, что факты не подтвердились, — повторяет начальник управления. — Дело закрыто.

В Агамовском райкоме партии тоже считают, что возвращаться к сигналам Пинчука не стоит.

— Вам все уже ясно? — спрашиваем мы у ответственного работника райкома П. В. Ромадина.

— Нет, не все, — отвечает Ромадин. — Непонятно, почему два наших товарища никак не хотят ужиться мирно. Один пишет на другого.

А Пинчук уживаться мирно ни с кем не хочет, хотя уже больше никуда не пишет. Отбили всякую охоту. Тем временем филиал училища завершил свою работу до осени. По сводкам все благополучно, но район опять просит механизаторов со стороны.

Словом, хорошая инициатива беспокойного человека не нашла поддержки, более того, правого хотели превратить в виноватого. Так, может, и в самом деле постороннему не нужно лезть не в свои дела, поднимать опрокинутую тумбу, сигнализировать о недоработках и прямых злоупотреблениях? Нет, делать это обязательно нужно. В широкой активности всех без исключения граждан, в их готовности защищать интересы общего дела — сила нашего строя.

А вот те работники, кто с безразличием афишной тумбы взирает на безобразия, кто наплевательски относится к сигналам, предложениям и советам, пусть даже и поступающим со стороны, — вот эти работники и являются посторонними лицами, лишь временно сидящими в должностном кресле.

Людей ответственных и принципиальных, таких, как старший агроном Пинчук, которым до всего есть дело, у нас, конечно, поддержат и в обиду не дадут. В этом нет никакого сомнения. Иначе мы просто бы не стали писать этот фельетон.

1972 г.

ДЕДУШКИНО НАСЛЕДСТВО

Знакомые называли Льва Розинова Левой-профессором, а профессор ходил в латаных брюках и занимал у студентов пять копеек на метро. Это никого не удивляло, потому что Лева-профессор был тоже студентом, а студента украшают не столько модные брюки, сколько высокие отметки в зачетной книжке.

Лева-профессор учился только на «отлично» и «хорошо». За свое усердие, прилежание он, собственно, и получил столь лестное прозвище. Сокурсники не сомневались, что из него выйдет если не профессор, то, во всяком случае, хороший врач. А тогда, конечно, у Левы будут и новые костюмы и свободные деньги.

Пока же семья Левы-профессора жила скромно. Об этом говорил не только Левин гардероб. Еще на первом курсе студент Розинов попросил зачислить его на стипендию. К заявлению была приложена справка. Из нее явствовало, что семья Розиновых состоит из трех человек: мамы, Левы и его сестры — и живет на 46 рублей в месяц.

Лева стал получать стипендию. Но и теперь Лева продолжал одалживать деньги то на метро, то на обед.

А между тем этот сосредоточенный юноша в потрепанном костюме и продранных ботинках вовсе не нуждался в пятаках своих товарищей. Жил он, слава богу, не хуже других. Дома у него были и пианино, и телевизор, и холодильник! Да что там холодильник! Лева-профессор был куда богаче, чем все студенты лечебного факультета, вместе взятые.

Три года назад Лева-профессор вступил в единоличное владение двухэтажной пятикомнатной дачей на станции Кратово с участком в тысячу восемьсот квадратных метров. Эта дача, по скромным подсчетам, оценивалась в десять тысяч рублей. Став богачом, Лева-профессор не только не устроил шумного новоселья, но даже не угостил товарищей мороженым. Он, как и раньше, явился в институт в латаных брюках и одолжил до стипендии пятьдесят копеек. О своем счастье Лева решил почему-то никому не рассказывать.

Лева-профессор помалкивал не только о даче. В разговорах он никогда не упоминал и четвертого члена своего семейства. А четвертым членом семьи Розиновых был, как и следовало ожидать, Левин папа. В анкетах Лева писал, что родители разошлись, когда ему было пять лет. На самом же деле Виктор Борисович безвыездно проживал с женой и двумя детьми на Палихе.

Этот папа тоже ходил в латаных брюках и при случае сам был готов занять пять копеек на метро. Он был экономным человеком. Чтобы избежать лишних расходов, он покупал всего один сезонный билет до станции Кратово. Так они и ездили, чередуясь, на десятитысячную дачу: день — папа, день — сын.

Левин папа трудился на ниве торговли. В палатке «Мосгалантереи» на Зацепском рынке он бойко торговал платками, кофточками и бюстгальтерами. Контактируясь с некоторыми работниками артели «Художественное рукоделие», Виктор Борисович сбывал никем не учтенную продукцию. Выручку же «художественные рукодельцы» делили между собою по-братски.

Виктор Борисович коллекционировал предметы из желтого металла, но параллельно сушил и ржаные сухари. Он исходил из абсолютно верного тезиса, что «художественное рукоделие» должно обязательно закончиться отсидкой. Версия о том, что он ушел от жены, давала Виктору Борисовичу слабую надежду и после ареста удержать краденое имущество за своей семьей. Квартиросъемщиком двух комнат на Палихе считалась его жена, на сына была записана дача, на дочь — легковая автомашина, а сам глава семейства владел половиной каменного дома в Бабушкине.

И вдруг Виктор Борисович ощутил весьма реальную потребность в ржаных сухарях. В один прекрасный день к Виктору Борисовичу явились долгожданные гости, которые вознамерились вернуть по принадлежности ценности, украденные им у государства. В учебниках Левы-профессора работники милиции нашли проездной билет до станции Кратово. Левина мама выхватила этот билет и разорвала в клочки. Затем эти клочки были переданы Леве, и тот стремглав кинулся на кухню. Леву попросили вернуться назад. Лева не только повиновался, но и горько раскаялся в своем поступке.

— Да, я хотел уничтожить билет, а вместе с ним и улики, — бичевал себя Лева. — Я иногда езжу по билету папы. Только сейчас я осознал, как это безнравственно!

С этой минуты Лева-профессор, студент четвертого курса, комсомолец, стал прикидываться круглым идиотом. Видите ли, он плохо разбирается в форме. Он уверен, что перед ним не офицеры милиции, а железнодорожные контролеры. Он запамятовал, что находится не в вагоне электропоезда, а в своей квартире.

Лева стал рыдать. Ему начал вторить и Виктор Борисович. Он тоже решил раскаяться.

— Мальчик хочет обелить своего греховодника-отца. У меня в Кратове дама сердца, — исповедовался Виктор Борисович. — Я имею взрослых детей, вот стоит жена, а я вел себя, как повеса. Пусть позор падет на мою голову…

Виктор Борисович клеветал на себя совсем напрасно. Он не был греховодником. Ни в Кратове, ни в Бабушкине он не заводил дамы сердца. Левин папа был образцовым семьянином и являл собою прекрасный пример супружеской верности.

— Мы каждый год снимаем дачу, — пришел Лева на выручку отцу. — Таково происхождение билета.

— Но зачем снимать дачу, когда есть собственная? — спросили у Левы.

Лева-профессор задумался. Думал он четыре дня, потому что ответить на этот вопрос логически не сумели бы и десять древних мудрецов. А Лева нашел ответ.

Через четыре дня под страшным секретом он сообщил, что у него действительно есть дача, но он боится, как бы на нее не позарились родственники.

Но как же студент, не имеющий пяти копеек на метро, мог купить дачу?

— Дачу мне подарили, — сказал Лева, а об истории этого подарка обещал сообщить не позднее чем через неделю.

В самом деле, в назначенный срок Лева-профессор располагал самыми подробными сведениями на этот счет. Оказывается, у него есть благодетель, который покровительствует ему сызмальства. Леве было всего шесть лет, но он ясно помнит, что однажды на улице его мама познакомилась с врачом Левиным.

— Я сразу же понравился Левину, — кокетничает Лева-профессор. — Он сказал, что если я тоже пойду по медицинской части и если он, Левин, доживет до восьмидесяти лет, то подарит мне свою дачу.

Леве-профессору не поверили.

Он не стал просить никакого срока на раздумье и тут же прибавил, что гражданин Левин для него человек не посторонний.

— Врач Левин доводится троюродным дядей моей матери, — заявил он.

…Вот уже пять месяцев Лев Розинов ходит по различным инстанциям. Он пытается убедить, что дача в Кратове ни в коем случае не является продуктом «художественного рукоделия» его отца. На днях он зашел к нам и поведал о доброте троюродного дяди его матери.

— Я так люблю маминого дядюшку, — заголосил Лева-профессор. — Он не перенесет известия, что подарок у меня отбирают в государственную казну. Он такой старенький…

Лева-профессор принялся объяснять, как он бережет своего престарелого благодетеля.

— Забота о его здоровье вошла у меня в привычку, — говорил Лева. — С шести лет мне приходилось подавать ему в постель кофе и прикрывать ватным одеялом его ноги. Ведь если бы он не дожил до восьмидесяти лет, то я бы не получил дачи.

Лева сидел и утверждал, что он третьего дня навестил дядюшку и застал его в добром здравии.

— Годы дают знать, но благодаря моим заботам врач Левин чувствует себя неплохо, — рассказывал Лева-профессор. — у него хороший аппетит. Он с большим удовольствием выпил бутылку кефира, которую я купил для него в магазине. А еще он скушал булочку…

А на самом деле Лева Розинов ни разу не был в доме у гражданина Левина. Если бы он хоть раз отправился туда в гости, то наверняка узнал бы от соседей, что гражданин Левин умер и погребен год тому назад.

Опасаясь, что Леву-профессора может хватить удар, мы намеками, не сразу сообщаем ему о кончине любимого родственника. Но, странное дело, это известие не омрачает чела неблагодарного внучатого племянника. Он хоть бы охнул, хоть бы попросил налить ему из графина стакан холодной воды.

— Известие о смерти деда меня не удивляет, — говорит Лева, поразмыслив. — В последнее время он жаловался на резь в печени.

Но нас удивляет, как мог Лева-профессор беседовать с лицом, прах которого уже предан земле. Лева находит это в порядке вещей. Он лишь просит небольшой срок на раздумье, после чего обязуется исчерпывающе доложить о способах общения с потусторонним миром. А пока он замечает на всякий случай:

— Раз мой папа осужден, то, значит, виноват. Но помните: в нашей стране сын за отца не ответчик.

Это было единственным суждением Левы-профессора, с которым нельзя было не согласиться. Но никто не хочет, чтобы Лев Розинов отвечал за «художественное рукоделие» своего вороватого родителя. Он должен ответить за себя. Потому что «художества», которыми занимается сам Лева, не менее омерзительны.

1959 г.

СОЛНЦЕ, ВОЗДУХ И БЕДА…

Курортный сезон в разгаре. На самой кромке морских рубежей Советского Союза плотными рядами лежат отдыхающие. Они греются на песке и загорают. На вершину Ай-Петри восходят все новые и новые толпы покорителей малых высот. В рекордном количестве потребляется кумыс в здравницах Башкирии. Погрязли в целебных ваннах отдыхающие в Цхалтубо…

Люди отдыхают, набираются сил и возвращаются к делам бодрыми и поздоровевшими. А на смену им устремляются новые отряды отпускников. Они летят на скоростных «ТУ» и «Илах», мчатся в поездах, петляют по шоссе в автобусах, чтобы хлебнуть кислых вод или окунуться с головою в мировой океан.

К сожалению, еще нельзя утверждать, что вопросы летней оздоровительной кампании решены у нас окончательно и бесповоротно. Есть причины и обстоятельства, которые омрачают курортный сезон. Одни едут на юг, чтобы поправиться, а возвращаются назад исхудавшими и облезлыми, как мартовские коты. Другие берут с собой денег в запас, чтобы полакомиться фруктами и накупить самшитовых сувениров для соседей и сослуживцев, а на поверку выясняется, что на курорте этим добрякам приходится уступать случайным лицам за полцены свои брюки, чемодан или электробритву «Нева».

С наступлением бархатного сезона загудели провода. Из Сочи в Магадан, из Сухуми в Ташкент, из Феодосии в Муром, обгоняя друг друга, полетели телеграммы: «Молнируйте тридцать», «Срочно высылайте четыре красненьких», «Переправьте с Иваном Ивановичем двадцать пять». В Москву поступила даже стихотворная депеша: «Нету денег, сел на мель, шлите сорок в Коктебель».

Каковы же причины столь многочисленных летних банкротств? Почему некоторые лица за все время отпуска только и делают, что бегают по санаторным палатам и этажам в поисках десятки? Неожиданно вздорожали курсовки? Взвинчены до крайности цены на лежаки и шезлонги? Или теперь надо приплачивать за пользование южным солнцем, морским воздухом и прибрежным песком?

Давайте для уразумения вопроса познакомимся с историей отдыха Николая Черепанова, мастера из Архангельска, определим, с какого момента он начал терять в весе и когда наконец отпуск стал для него сущей каторгой.

Итак, комсомолец Николай Черепанов приобрел туристскую путевку для поездки по маршруту Ереван — Баку и отбыл в отпуск. Товарищи ждут от него открыток с видами виноградных плантаций и нефтяных вышек. Но вдруг в заводской комитет комсомола приходит из Ленинграда депеша: «Высылайте деньги приобретаю мебель Николай».

— Почему он закупает мебель в Ленинграде, когда ему надо уже давно быть в Закавказье? — удивляются друзья.

Следом приходит еще одна телеграмма: «Шлите деньги я без средств Черепанов».

А вскоре и мы в редакции приняли сигнал бедствия. На последние деньги бедняга приобрел почтовой бумаги и подробно написал нам о своих злоключениях.

Дальнейшие приключения туриста Черепанова развертываются в студенческом общежитии, куда его пригласили переночевать новые знакомые. Ехали на такси. По пути архангельский мастер купил водку, ликер и закуску. После выпивки гость сел за шахматную доску отыграться, но проиграл сорок рублей.

Из вытрезвителя обладателя туристской путевки выпустили излишне рано, когда хмель в голове у него еще не прошел. Он поехал на станцию Бернардовка и стал отыскивать какого-то знакомого. Знакомого он не нашел, но его остановили хулиганы и отобрали портсигар.

На следующий день нашего беднягу били еще раз. Били больно и, как пишет потерпевший, необоснованно. Он зашел в ресторан, взял выпить и закусить. Но тут заиграл оркестр, и экскурсант пошел танцевать. А когда вернулся к столику, то обнаружил, что всю еду и выпивку уже убрали. И хотя Николай не съел и половины, администрация настаивала, чтобы он уплатил за весь ужин сполна. А когда выяснилось, что у него вообще нет ни копейки, официант и заведующий залом пришли в ярость и дали волю кулакам.

Наш корреспондент пытался было разыскать Николая Черепанова в Ленинграде. Но где там! Одни говорят, что он получил перевод и теперь коротает остаток отпускных дней своих за перцовой водкой в студенческом общежитии. Другие, напротив, утверждают, что перевода он не дождался и теперь идет берегом Ладожского озера, держа путь к студеному Белому морю.

Увы, не одному только Николаю Черепанову запой помешал достичь цветущих субтропиков. В районе сорок четвертой параллели из скорого поезда носильщики вынесли бездыханный труп упившегося заготовителя из Воронежа и успешно его гальванизировали в вытрезвителе с помощью холодной воды и нашатырного спирта. Некий художник-маринист в пьяном виде сделал неудачную пересадку и вместо Симферополя оказался в городе Элисте — столице Калмыцкой АССР. А багаж его непонятно почему уехал еще дальше — на Урал. Нам пишут, что в привокзальном ресторане Ростова-на-Дону отъезжающий вспрыскивал свой отпуск с провожающим. В результате провожающий уехал, а отъезжающий, размахивая плацкартой, гнался за составом до самого Батайска, где окончательно протрезвел.

Гражданину Сударникову в отличие от всех перечисленных выше лиц удалось благополучно миновать все водочно-коньячные мели и добраться до санатория. Гражданин Сударников успел даже измерить температуру (которая, кстати, оказалась нормальной), взвеситься на весах и принять одну сероводородную ванну. Но к вечеру упился, вымазал физиономию сметаной, выпрыгнул со второго этажа на танцплощадку, тайком проник в зубоврачебный кабинет, где принялся бесцельно запускать бормашину.

Теперь на заре его водят подметать асфальт Приморского бульвара. Конечно, всякий труд полезен и украшает человека. Но не слишком ли высока себестоимость каждого взмаха этой метлы? Человек отдал за путевку сто рублей, пятьдесят доплатил за него профсоюз, тридцать стала дорога, и восемнадцать истрачено на проводы. А для чего? Можно было эти пятнадцать суток мести улицы и в родной Перми, никуда не выезжая. Было бы куда дешевле и целесообразнее.

И вот пока все отдыхающие спокойно загорают, пьют кефир, поглощают витамины, прибавляют в весе и фотографируются на фоне вечнозеленых лавров, отдельные личности, кооперируясь, «соображают» на троих, складываются вдвоем на пол-литра или, действуя индивидуально, молнируют «шлите тридцать», пропивают и эти тридцать, а потом дерутся, кусаются, теряют билеты и документы, вываливаются в придорожные рвы и канавы через окна идущих поездов, ложатся в больницы со сломанными головами и шеями, наказываются в административном, комсомольском и уголовном порядке и даже тонут во всех известных нам морях.

Среди этих личностей встречаются не только запьянцовские пьяницы. Попадаются среди них и в общем-то неплохие молодые люди. Тот же Николай Черепанов числится на заводе активистом и дружинником. В своем родном городе он не оскверняет вечерний пейзаж отвратительным пьяным пением и не закладывает пиджаки у водителей таксомоторов. Рассказывают, что в рабочее время он не позволяет себе даже стакана пива. Но вот беда: в дни отпуска просыпается в человеке эдакий подгулявший купчик с нижегородской ярмарки:

— Желаю!.. Плачу за все!

Этот парень не мыслит отдыха без попойки, а степень веселья ставит в прямую зависимость от числа распечатанных бутылок.

1963 г.

ТРУДЯЩИЙСЯ ТУНЕЯДЕЦ

Дверь нашего кабинета распахнулась, и на пороге возник взъерошенный человек с мешком на плече. Незнакомец протиснулся в комнату и сбросил ношу, отчего пол загудел, как при бомбежке. Мешок был набит какими-то изделиями из чугуна и древесины, и мы поняли, что видим перед собою изобретателя.

— Вы как считаете, шахматы — это искусство или спорт? — спросил странный пришелец и, не дожидаясь ответа, выпалил: — Шахматы теперь относят к спорту. Но у шахматистов работают мозги, в то время когда мышцы не работают, а это уже не спорт. Вот я и придумал шахматы, где умственная деятельность игрока совмещается с физическими упражнениями. Предположим, игрок надумал своим офицером убить туру противника. Но найти правильный ход теперь мало. Ему надо кинуть своего офицера так, чтобы сшибить туру. Все это развивает силу и ловкость…

— А если игрок промахнется?

— Тогда он должен попасть в туру ядром. Правилами это разрешается. Только с него удерживается четыре очка. Два раза промахнулся — с доски снимается пешка; в ней как раз восемь очков. Может быть, сыграем для вашего понятия?

— Не надо. Идея доходит. И долго вы конструировали свои шахматы?

— Долго. Я ведь тружусь по счетной части. Вот и мастерил на работе между делом. Ну как, принимаете новые шахматы к внедрению в быт?

— Видите ли, вам, наверное, надо обратиться в еженедельник «64» или в шахматную федерацию…

— В шахматную федерацию! — взревел изобретатель, собирая все свое изобретение в мешок. — Вы думаете, что эти хилые догматики, которые не в силах оторвать полновесную фигуру от доски, станут поддерживать новое, передовое? Но будущее покажет, что Балысаев прав…

Что ж, будущее может показать всякое. Возможно, когда-нибудь мы прочтем в шахматной литературе, как гроссмейстер Евгений Васюков добился редкой по красоте победы над гроссмейстером Давидом Бронштейном, удачно применив белое чугунное ядро против пешечного фланга черных. А возможно, ничего подобного не прочитаем. Загадывать вперед не беремся. Прогнозированием будущего занимаются люди иных профессий. А фельетонисты пытаются разгадать загадки настоящего. Это нелегко. Попробуйте, например, отгадать, каким образом счетовод Балысаев, находясь на работе, умудрился с помощью нехитрого бухгалтерского инвентаря отлить четыре чугунных ядра да еще обтесать тридцать два березовых полена разной конфигурации общим объемом в полтора кубометра!

Прояснить этот вопрос сам изобретатель отказался. Он ушел, выкрикивая в грубой форме, что мы якобы сбрасываем со счетов значение самодеятельного творчества масс.

Со счетов мы, конечно, ничего сбрасывать не собираемся. Мы стоим за полное развитие личности, за полный расцвет талантов и дарований. Но при одном условии: если это развитие и этот расцвет протекают в свободные часы, а не в рамках служебного времени. Между тем нам известны случаи, когда в этих самых рамках служебного времени изобретаются не только новые шахматы, но делается много других самых разнообразных, но, увы, бесполезных дел, не имеющих ничего общего с профилем данного конкретного учреждения и с задачами, стоящими перед ним.

Десять работников комбината искусственных кож за двадцать четыре часа рабочего времени совершили оздоровительное восхождение на близлежащую горную вершину…

На заводе медицинского оборудования принят порядок, по которому желающие дудеть в различные духовые инструменты могут заниматься этим в служебные часы. Год еще не кончился, а сотрудники, образовавшие самодеятельный оркестр, продудели в альты и басы в общей сложности сто пятьдесят четыре рабочих дня…

В одной организации, подчиняющейся непосредственно министерству, в рабочие часы проводился турнир по бильярду с числом участников в шестнадцать человек. Турнир был организован по круговой системе, поэтому каждый соревнующийся играл с пятнадцатью своими конкурентами по две партии в «пирамиду»…

В большом приволжском городе врачи многих медицинских учреждений, явившись на службу, занимаются в кружках, слушают лекции, проводят профсоюзные собрания групп, обсуждая на них вопросы улучшения обслуживания населения. А больные ждут приема по три часа.

В толстый литературный журнал поступила рукопись поэмы Юлиана Халатова «Выигрыш по облигации» на полторы тысячи бездарнейших строк. В эпилоге, имеющем форму беседы автора с проницательным читателем, Юлиан Халатов переходит от резвых стишков к свирепой грозе. Он пишет:

Впрочем, далеко не всякий бездельник строит из себя изобретателя, музыканта или поэта. Гораздо чаще лодырь предстает в своем первозданном, незамаскированном виде. В рабочее время стихов он не пишет, шахмат не изобретает и не пиликает соло на контрабасе. Просто он работает спустя рукава или совсем не работает. На одном из уральских заводов мы проводили фотографирование рабочего дня бригады станочников. И вот что у нас получилось:

7 ч. 45 м. — начало работы (к работе приступил только один рабочий из трех).

9 ч. 20 м. — 9 ч. 40 м. — перекур с участием двух других появившихся членов бригады.

9 ч. 40 м. — 9 ч. 55 м. — работа.

9 ч. 55 м. — 10 ч. 20 м. — перекур.

10 ч. 20 м. — 11 ч. 40 м. — перерыв на обед.

11 ч. 40 м. — 11 ч. 55 м. — бесцельное хождение вокруг цеха.

11 ч. 55 м. — 13 ч. 00 м. — работа.

13 ч. 00 м. — 14 ч. 00 м. — прием членских взносов, разговор о предстоящем футбольном матче.

14 ч. 00 м. — 14 ч. 30 м. — уборка оборудования.

А между тем на стене этого цеха можно видеть большое полотнище, призывающее всемерно способствовать росту производительности труда и укреплять трудовую дисциплину.

Мы не знаем, висят ли лозунги о трудовой дисциплине над входом в научно-исследовательский институт коневодства. Если не висят, то надобно повесить. Ибо трудовая дисциплина в институте коневодства хромает, можно сказать, на все четыре ноги. Отдельные работники ходят в институт лишь по особому приглашению. А если такового приглашения не поступает, то они обитают бог знает где и занимаются бог знает чем. Впрочем, не каждый сотрудник, получивший приглашение, может оперативно прибыть в институт. Как же тут прибудешь, если, к примеру, из двадцати работников лаборатории физиологии семеро постоянно проживают в другом городе и, судя по всему, даже зарплату получают по почте.

Что говорить, встречаются у нас такие работнички, которые научились превращать трудовые будни в сплошные праздники. Они никогда не откладывают на субботу и воскресенье то, что можно сделать в понедельник или, допустим, в четверг. Наблюдение за некоторыми учреждениями убедило нас в том, что отправление служебных обязанностей совсем не мешает некоторым лицам:

рассказывать сослуживцам свежие анекдоты, обмениваться бытовой информацией, обсуждать моды предстоящего сезона, разгадывать ребусы, вести таблицы футбольного и хоккейного чемпионатов;

звонить родным и знакомым, писать письма иногородним друзьям, а также составлять заявления в местком о материальной помощи;

посещать сапожные и пошивочные мастерские, химчистку, парикмахерские, наведываться в магазин, в кино;

участвовать в различных торжествах — проводах на пенсию, юбилеях, возвращении из отпуска, получении премии. По этим причинам петь заздравные песни, водить хороводы, распивать спиртные напитки (в защиту последнего мероприятия один бездельник выдвинул такой аргумент:

«Когда я работаю, то даю государству пользы не более чем на рубль пятьдесят копеек, а когда я пью, то мой лишь первоначальный взнос в казну равен четырем рублям двенадцати копейкам»).

Ну, а если взяться за подсчеты всерьез, то сразу же обнаружится, что от лодырей и пьяниц никакой пользы нет ни на рубль пятьдесят, ни на четыре двенадцать, а есть сплошной вред.

И вот таких субъектов у нас считать тунеядцами почему-то не принято. Тунеядцами у нас считают тех, кто нигде не работает и сидит на шее жены, детей или иных родственников. Великовозрастные балбесы, которые, так и не изведав бремени труда, на папины деньги твистуют по ресторанам в обществе таких же праздных девиц, довольно часто фигурируют в гневных памфлетах, в грозных обличительных речах и в защищенных кандидатских диссертациях. А тунеядец, который состоит на государственной службе и исправно получает зарплату, не стал еще объектом всеобщего презрения.

Правда, кое-где пробуют найти свои формы борьбы против трудящихся тунеядцев. На большом тракторном заводе, например, ввели новую должность — заместителя начальника отдела кадров по трудовой дисциплине. Осуждать это нововведение мы, конечно, не собираемся: возможно, в нем есть какой-то резон. Но все же сдается, что один человек всех лодырей к порядку не призовет. На трудящегося тунеядца надо наваливаться всем вместе и всерьез. Иначе он еще долго будет рассылать свои графоманские поэмы, написанные без отрыва от производства, или демонстрировать шахматы, сработанные между делом и вместо дела.

1969 г.

ЧУГУННАЯ ЛАПА

В новом микрорайоне, где проживал некто Бобин, человек свободных занятий, было двенадцать бытовых предприятий, а ему очень хотелось, чтобы открылось еще тринадцатое: «Бюро злых услуг».

Вот, скажем, является сюда Бобин и делает заказ (желательно в кредит) на восемь видов гадостей: Сидорову, который только что защитил диссертацию, звонить по ночам и обзывать дураком, на Петрова, выигравшего по лотерее, состряпать кляузу, будто он имеет руку в тиражной комиссии…

Бобин просто впадал в отчаяние, если узнавал, что у кого-то радость, удача, успех. Но, поскольку «бюро злых услуг» существовало лишь в мечтах Бобина, ему самому приходилось в поте лица трудиться с утра до вечера, чтобы наделать мерзостей соседям.

Трудно было поверить, что все эти грязные кляузы писались человеческой рукой, а не кривой чугунной лапой, вытащенной из груды ржавого хлама…

В конце концов Бобина поймали с поличным, судили товарищеским судом и выселили за невозможностью дальнейшего проживания.

Тихо и спокойно стало в новом микрорайоне…

Впрочем, этого желчного типа я вспоминаю довольно часто, гораздо чаще, чем того хотелось. Нет-нет да и возникнет вдруг на ином должностном месте эта хмурая, неприветливая личность и обязательно отравит людям доброе настроение.

Вечером инженера Радомцева приглашают в райисполком. Председатель райисполкома пожал ему руку и сказал:

— Ждать вам пришлось немало, дорогой Иван Тимофеевич, но теперь получайте отдельную трехкомнатную квартиру площадью в сорок шесть квадратных метров, с балконом, с лоджией и живите на доброе здоровье…

Всю ночь Иван Тимофеевич и Анна Ефимовна не смыкали глаз, а утром, веря и не веря своему счастью, как на крыльях помчались в новое домоуправление. Здесь они без труда находят дверь с табличкой «Техник-смотритель Павлова», а за дверью видят молодую женщину, которая кажется им и приятной и красивой.

— У нас ордер, — лепечет Иван Тимофеевич. — Мы бы хотели посмотреть свою квартиру.

Инженер Радомцев почему-то даже думает, что сейчас техник-смотритель поздравит его с предстоящим новосельем, скажет что-нибудь очень приятное и хорошее.

— Вы грамотный? — вместо всего этого спрашивает Павлова строго.

— Грамотный, — растерянно отвечает инженер. — А в чем дело?

— У входа висит объявление. Пойдите и прочитайте, когда у нас приемные часы.

Инженер выходит в коридор и вскоре возвращается назад:

— Так там написано, что в среду прием с девяти утра до часу. А сегодня среда, пятнадцать минут десятого.

Техник-смотритель закипает, как кипяток:

— Ну хорошо, ошиблась. А вы что, на работе никогда не ошибаетесь? Вы ничего не забываете? Ах, вот вы какой самовлюбленный!

— Зачем вы все это говорите? — останавливает ее Иван Тимофеевич. — Я хочу посмотреть свою квартиру.

— Вы думаете, что у меня есть время каждого сопровождать на пятый этаж?

— Как же быть?

— Сидите и ждите. Наберется вас таких человек пять, поведу.

— Но у нас ордер. Вы обязаны!..

Ничего она, оказывается, не обязана. Ей наплевать на ордер. А если хотите, и на райисполком. И на депутатскую комиссию. Пусть они командуют там у себя. А здесь она начальник. Хочет — покажет квартиру, захочет — нет.

Ну скажите, почему эта женщина зла на весь белый свет? Где она успела так огрубеть? Почему ей доставляет радость омрачать радость другим?

Инженер Радомцев, словно и в самом деле оглушенный чугунной лапой, тяжело опускается на стул. Его уже не радуют три изолированные комнаты, сорок шесть квадратных метров. Балкон и лоджия кажутся ему теперь ничего не значащим пустяком…

Мария Васильевна Болдина из города Жданова решила отметить день рождения мужа не дома, а в ресторане. Супруги пригласили своих родителей, и вот в назначенный час шестеро взрослых людей появляются в подъезде модного ресторана, привлеченные зазывным плакатом: «Добро пожаловать!» Женщины причесались у зеркала, мужчины поправили галстуки и направились в зал. И вдруг из гардероба выбегает сотрудница и загораживает путь своим могучим телом.

— А ну, гражданки, покажите, что у вас там в сумках!

— Что, что? — спрашивает виновник торжества.

— Вы не удивляйтесь. А ну-ка выверните карманы!

— Да кто вам дал право на обыск! — возмущаются гости.

— Вы еще нарушаете, грубите! Сейчас милицию вызову. Пока не покажете свои карманы, не пропущу.

И не пропустила.

Дело кончилось тем, что гардеробщица швырнула им плащи и предложила убраться. И они ушли. День рождения был омрачен. Кстати, и пожаловаться было некому: ни директора, ни администратора на месте не оказалось.

Мы были более удачливыми, и наш звонок из Москвы застал директора ресторана на месте. Директор заверил нас, что посетителей в ресторане, как правило, не обыскивают и печальный инцидент можно объяснить лишь тем, что гардеробщица — человек новый и пока еще не набралась необходимого опыта культурного обслуживания. Она слишком буквально поняла указание следить, чтобы посетители не приносили с собой вино…

Мы не знаем, какие указания получают сотрудники универсального магазина «Радуга». Лучше всего спросить об этом у С. П. Головлева, который столкнулся с ними лицом к лицу при странных обстоятельствах. Поначалу, правда, ничего странного не было. Просто Сергей Петрович долго искал брюки цвета морской волны и нашел искомый товар именно в этом магазине. Он быстро оформил кредит и, радуясь удачной негоции, унес покупку домой. Вечером пришла с работы жена, и Головлев примерял брюки снова. На этот раз примерка не была такой уж радостной. Жене показалось, что брюки вроде бы уже носили. Подозрения эти усилились, когда Сергей Петрович обнаружил в заднем кармане брюк разные посторонние вложения. Таковыми оказались:

1. Свидетельство о рождении неизвестного гражданина Сидорина В. Е.

2. Рецепт в аптеку с печатью поликлиники № 12.

3. Копия диплома с отличием на то же имя об окончании гуманитарного вуза.

4. Текст песенки фривольного содержания, отпечатанный на машинке.

Утром покупатель отправляется в магазин и делится своими открытиями с директором магазина Пименовой.

— Не морочьте мне голову, — отвечает Пименова. — Существует правило, проданный товар обратно не принимается. Истрепят сами брюки, затаскают, а потом приходят менять.

— А как же попали сюда чужие документы?

— Гражданин, задайте вопрос полегче. У меня очередь. Сдайте куда-нибудь документы и успокойтесь.

Но успокоиться Сергей Петрович уже не мог. Двадцать дней, пытаясь разгадать тайну, он ходил со своими загадочными брюками по кругу. И лишь на двадцать первый выяснил, что при магазине есть подгоночная мастерская, куда рассеянный гражданин Сидорин сдал укоротить брюки. При неустановленных обстоятельствах брюки из мастерской попали на прилавок и были проданы во второй раз…

Мы разговаривали с директором магазина Пименовой, и, надо сказать, предмета разговора она так и не усмотрела:

— Мужчина получил свои деньги назад. Чего же он теперь хочет, почему рассылает жалобы? Попадется же такой кляузный тип!

В общем:

— Сам дурак!

Вот вам излюбленная формула обороны и наступления вконец обнаглевшей чугунной лапы! Это она, сидя за рулем самосвала, не считает нужным притормозить у разлившейся летней лужи и обдает грязными брызгами празднично одетых людей, собравшихся у театрального подъезда. Это она без всякой нужды перегораживает центральную улицу дремучим забором и заставляет прохожих лазить через дырки в оградах, плутать в кривых переулках и опаздывать на работу…

Никакие претензии не принимаются и объяснения не даются. Взыскания на чугунную лапу тоже не накладываются: за подобные выходки у нас как-то не принято привлекать к строгой ответственности. А жаль! Потому что испортить хорошее настроение человеку, оскорбить, унизить его достоинство — это совсем не безобидное дело.

1973 г.

БРИЛЛИАНТОВОЕ ПОЛЕНО

Раньше с коробейников спрос был совсем не тот. Среди промышлявших в розницу сплошь и рядом встречались неподготовленные и беспечные люди. Некрасов показал нам одного такого продавца, который непонятно, каким образом попал в торговую сеть. Вместо того чтобы заботиться о выполнении плана, он волочился за хорошенькими покупательницами и бесплатно раздавал товар направо и налево. До позднего вечера он нарушал правила торговли, но все ему сходило с рук:

Современный коробейник — лицо материально ответственное. Гусарские замашки его не украшают, он не должен позволять себе легкомысленных поступков перед лицом жесткой финансовой дисциплины и общественных ревизий.

Еще совсем недавно коробейник М. Л. Богуславский торговал от дорожного орса у Киевского вокзала в Москве. Он настойчиво продвигал в массы разноцветные кофточки, шерстяные платки и пуховые чепчики, без особых напоминаний давал сдачу, вообще старался торговать вежливо. И вдруг его как ветром сдуло. Пропал человек.

Но в одном месте он пропал, а в другом нашелся. Коробейник Богуславский и следователь Николай Михайлович Коньков встретились в служебной обстановке, познакомились и приступили к делу. Поначалу коробейник удивлялся, почему он сидит перед представителем закона, а не в президиуме торжественного собрания торговых работников. Ведь его набожность и кротость достойны упоминания в книгах «Жития святых», но ни в коем случае не в обвинительном заключении. Как и большинство апостолов, он ведет глубоко нравственную, осмысленную и вместе с тем крайне скромную жизнь. Он вынужден содержать жену-домохозяйку, воспитывать дочь-невесту, оплачивать коммунально-бытовые услуги: электричество, газ, водопровод…

А следователь Николай Михайлович достоверно знал, что платить за электричество Богуславскому не так уж было накладно. Он мог бы построить себе небольшую электростанцию да еще уплатить за газ на пятьсот лет вперед. Средства у него были, и немалые! Коробейник сбывал продукцию, которую производили жулики в разных артелях, и получал большой воровской процент. Но коробейник долго не признавался, хитрил, увиливал. И стал реально рассуждать лишь под тяжестью улик.

— Никакой я не апостол! — воскликнул тогда М. Л. Богуславский. — Я мот и бонвиван. Я обхожу пять ресторанов за вечер, всюду пью и гуляю, прикуриваю сторублевками от свечей, заказываю музыку, танцую и пою. Потом беру три таксомотора. В первом еду сам, во втором везу шляпу и в третьем — трость. Играю на бегах, прожигаю жизнь с различными красавицами, сорю деньгами…

Но странное дело, игрок и кутила не знал, в каком количестве и в какую сторону бегают лошади на ипподроме, и не мог припомнить название хотя бы одного московского ресторана. Нет, он не был бонвиваном. Он просто хотел показать следователю, что у него за душой не осталось и ломаного гроша…

Я не имел ни малейшего представления о М. Л. Богуславском, когда мне позвонил Николай Михайлович:

— Хочешь посмотреть, как добываются бриллианты?

Я подумал, что меня приглашают в Якутию, и спросил:

— Что с собой брать? Меховые унты, фуфайку на гагачьем пуху, кирку?

— Бери карандаш и блокнот. Клады лежат совсем рядом, в Рабфаковском переулке.

Я еду на метро до станции «Бауманская», где меня ожидает Николай Михайлович. Еще через десять минут мы стучимся в какой-то неказистый деревянный домишко, проходим внутрь и, как в волшебной сказке, попадаем в хоромы. Светлые комнаты, паркетные полы, дорогая мебель, на стенах картины, на этажерках хрусталь. И среди всего этого замаскированного великолепия сидят жена-домохозяйка и дочь-невеста.

— В-в-в… Ах, эти проклятые зубы! — заголосила вдруг жена-домохозяйка, хватаясь за щеку. — Ну скажите, откуда в этом доме бриллианты?

При слове «бриллианты» дочь-невеста оживилась:

— Ой! А я их никогда не видела. Какие они бывают? Голубые? Розовые? Лиловые? Вот бы взглянуть хоть одним глазком!

А Николай Михайлович подошел к телевизору и неожиданно обратился ко мне:

— По-моему, в нем должны быть помехи. Скажи, ты что-нибудь понимаешь в телевизионных антеннах?

Я ответил, что когда-то устанавливал комнатную проводку, и следователь решил, что этого вполне достаточно.

— Придется нам слазить на крышу, — сказал он.

По приставной лестнице мы забрались наверх и стали разглядывать антенну. Мне она показалась самой обычной, а Николай Михайлович решил, что один брусок вроде бы лишний.

— Давай-ка отдерем его, — сказал он. Николай Михайлович взялся за брусок, я стал ему помогать. Брус отвалился.

— Сколько бы ты отдал за эту деревяшку? — спросил меня Коньков, рассматривая в руке кусок необструганной сосновой доски, позеленевшей от сырости. — Больше пятака, наверно, не дал бы? А вот другой коробейник выложил бы за нее миллион!

Мы спустились с крыши, вошли в дом, сели за стол, и Николай Михайлович расколол брусок пополам. Из него, гулко стуча по столу, высыпались десять прозрачных камешков.

Жена-домохозяйка закричала совсем дико — очевидно, дал себя знать больной зуб. А у дочери-невесты любопытство внезапно пропало. Она вспомнила, что где-то уже видела бриллианты и это совсем неинтересно.

А нас бриллианты заинтересовали всерьез. Я брал их один за другим и вымерял каратомером, а Николай Михайлович писал протокол.

— Ну что я говорил! — молвил он, когда протокол был составлен. — Бриллиантов-то оказалось почти на миллион в старых деньгах. В обыкновенный чурбак мсье Богуславский умудрился упрятать ценностей в семь раз больше, чем мадам Петухова в свои знаменитые двенадцать стульев.

Мы были довольны своей поездкой в Рабфаковский переулок, а бывший владелец бриллиантовой антенны сильно огорчен.

— Телевизор работал хорошо. Как вам пришло в голову разбирать антенну? — убивался он.

Когда коробейник утер наконец обильные слезы, то качал клясться, что больше у него нет никаких сокровищ. Николай Михайлович ему не поверил. И правильно сделал. Вскоре еще одно полено с драгоценной начинкой обнаружилось во дворе среди дров.

— Я разорен! — в ужасе воскликнул М. Л. Богуславский. — Вот теперь у меня действительно не осталось ни копейки!

А Николай Михайлович опять не поверил. Он не поленился, съездил к теще своего подопечного и там в сарае обнаружил еще одну деревяшку, представляющую известный интерес для Государственного банка.

— У меня больше ничего нет, — ледяным голосом сообщил коробейник.

На этот раз Николай Михайлович поверил ему и взялся составлять обвинительное заключение.

Впрочем, М. Л. Богуславский мог бы избежать всех этих неприятностей. Он должен был прийти сам с повинной и принести все свои бриллиантовые поленья. Но он не пришел. На следствии ему бы стоило сразу во всем признаться и не заставлять занятых людей лазить по крышам и перекладывать поленья в разных сараях.

Однако коробейник не признавался, юлил, утверждая, что-де бриллиантов никогда не видывал и знать о них ничего не знает.

— Кто же положил бриллианты в вашу антенну?

— Наверное, моя бабушка. Когда я был совсем маленьким, то помню, она хвалилась, что у нее есть значительные ценности.

Но бабушка М. Л. Богуславского умерла задолго до революции, за много лет до изобретения телевидения и, понятно, не может нести никакой ответственности за проделки своего вороватого внучка.

1963 г.

СУТКИ С ПРИПУСКОМ

Если верить официальным документам, то в «Главкомплектстрое» перекрыты все известные достижения строительного дела. Рекорды эти не возникли вдруг на пустом месте, они росли постепенно, опираясь на предыдущий опыт.

Началось с того, что машинист бульдозера Бабкин (управление механизации № 2), зачищая баржи от песка и гравия, так был захвачен делом, что работал в течение целого месяца ровно по 19 часов в день. Высокие показатели бульдозериста Бабкина, отраженные в сменных рапортах и в выплатных ведомостях, привлекли пристальное внимание его товарищей. Рекорд был превзойден коллективными усилиями. Уже через самое короткое время каждый четвертый механизатор работал по 23 часа в сутки!

— А отдыхают ли эти товарищи? Едят ли? Пьют?

И отдыхают. И едят. И пьют. Тем не менее результат официально удостоверен — 23 часа в сутки!

До абсолютного рекорда теперь оставалось совсем немного: увеличить рабочий день только лишь на один час. И успех пришел сам собою. Машинист башенного крана Кириллова достигла максимального рубежа — 24 рабочих часа в сутки! Вместе с нею перешли на непрерывную круглосуточную работу машинисты Солнцев и Завадский.

Но можно ли остановить технический прогресс железными рамками суток? Конечно же, нет. Вскоре выплатные ведомости стали показывать, что отдельные работники успешно преодолевают временной барьер, работая в сутки более суток.

Мы не будем здесь приводить полный список укротителей времени. Назовем лишь имя абсолютного рекордсмена: машинист автокрана Головацкий сумел отработать тридцать два часа в сутки. Причем это достижение повторял три дня подряд.

Отдельные скептики стали, естественно, недоумевать: помилуйте, в сутках только двадцать четыре часа! Как же так получилось у машиниста Головацкого? Выполнял ли сн субподрядные работы на тех планетах, где продолжительность суток больше, или в наших земных условиях ежедневно вставал на восемь часов раньше?

Слухи о немыслимых достижениях строителей дошли до народных контролеров, и они прибыли на стройку, чтобы изучить опыт в целях его дальнейшего распространения. Контролеры направляются в СМУ № 1 и приступают к хронометрическому наблюдению за бригадой каменщиков т. Овчинникова, числящейся в передовых. Вопреки ожиданиям, хронометры показывают странное и удивительное. Почему-то бригада приступает к работе на час позже. В силу неясных обстоятельств обеденный перекур продолжается еще тридцать пять минут после перерыва. Наконец, каменщики надевают рукавицы, полные желанием установить какой-нибудь новый рекорд. Но тут приходится снимать рукавицы и снова устраивать затяжной перекур, потому что сорок минут не подают раствор. А за четверть часа до конца смены на работе уже никого нет.

Наутро хронометражисты приходят в бригаду монтажников т. Пилюева и являются свидетелями еще более странной картины. Бригада собралась вокруг своего бригадира, настроение приподнятое, по кругу ходит заздравная чаша.

В чем дело? Напрашивается ответ, что празднуют установление очередного рекорда. Наиболее юные члены бригады (молодые ноги) то и дело бегают в магазин и пополняют запасы спиртного. К работе бригада так и не приступает. Не приступает бригада к работе и на следующий день. Опять на площадке звенят стаканы, слышатся тосты, доносится нестройное пение.

Трудно сказать, что полезнее для производства: являться на работу и пьянствовать всю смену или на работу не являться, а заниматься тем же самым по месту своего постоянного жительства. Во всяком случае, в строительно-монтажном управлении № 26 придерживаются иной точки зрения, чем бригадир т. Пилюев, который, как мы знаем, предпочитает пикники на фоне индустриального пейзажа. В этом СМУ триста девять рабочих. В первый день после получки не вышли на работу пятьдесят три человека, во второй — сорок семь, в третий — сорок пять. Тенденция к снижению прогулов, конечно, прослеживается, но не в таких размерах, чтобы вселять радость и оптимизм.

— Да что вы, никаких прогулов у нас нет и в помине, — уверяют руководители управления. — Какие же это прогульщики! Люди выполняли свои государственные обязанности.

— Какие именно?

— Ну, самые разнообразные. Одни заседали в суде в качестве народных заседателей, других вызывали на бюро, третьи, как депутаты, были на сессии районного Совета.

— И все эти мероприятия проводятся после получки?

— Да, после получки.

Приходится устраивать тщательную проверку и убеждаться, что среди не выходивших на работу народных заседателей нет. Нет членов бюро, равно как и депутатов местных Советов. А есть горькие пьяницы, которые при попустительстве начальства сначала два дня пьют, а потом три дня опохмеляются.

В строительно-монтажном управлении № 2 в списке лиц, которые по 10—15 дней выполняли все те же государственные обязанности и в связи с этим не ходили на работу, значатся плотники Казарин, Белов, Каракулов, электросварщик Никитушкин, слесарь Абрамов, монтажник Завьялов. Гадать, какие «государственные обязанности» они выполняли, особенно не приходится. Все эти граждане были подобраны в мертвецки пьяном состоянии, оказались в медвытрезвителе, а затем в течение указанного срока занимались подметанием улиц под наблюдением специально уполномоченных на то лиц.

Как же пьяницы и дебоширы оказались в том почетном списке? По ошибке? По невнимательности работников канцелярий? Отнюдь нет. Налицо не описки, а приписки.

В «Главкомплектстрое» умышленно идут на сокрытие потерь рабочего времени. В годовом статотчете значится, например, что в том же строительно-монтажном управлении прогуляли 364 человеко-дня. На самом деле прогулов оказалось в десять раз больше!

Впрочем, в этом деле управления берут пример с главка. В прошлогодних отчетах «Главкомплектстрой» не показал ни одного часа внутрисменных простоев: идеальная организация труда! Но эти успехи лишь на бумаге. А в действительности из-за плохого использования механизмов, перебоев в поставках материалов простои во многих бригадах составляют треть всего рабочего времени.

Чтобы скрыть эти потери, очковтиратели идут на новые приписки, завышая фактический объем выполненных работ и показывая, что рабочие трудятся по тридцать два часа в сутки.

Огромную цифру составляют невыходы на работу с разрешения администрации. До чего же добрые дяди сидят в «Главкомплектстрое» на ответственных должностях! Кто ни придет отпрашиваться, всех отпускают:

— Ничего, работа может и подождать!

И вот один идет на вокзал встречать брата, второй сам вдруг надумал навестить тещу в деревне, третий в субботу не успел попариться в бане, поэтому решил восполнить это упущение в понедельник…

Недавно народные контролеры детально разобрались в работе «Главкомплектстроя». Виновные строго наказаны. На строительных площадках наводится должный порядок. И мы рассказываем здесь о вскрытых безобразиях и приписках в порядке профилактики, чтобы подобные рекорды наизнанку не обнаружились ненароком вдруг в иных местах при тех же обстоятельствах.

1973 г.

ОТ ИМЕНИ И ПО ПОРУЧЕНИЮ…

Мой знакомый председатель месткома Виктор Петрович Афонькин долгое время слыл человеком приветливым, щедрым. С того самого дня, как он уселся в председательское кресло, к нему валом повалил народ. И каждый с просьбой…

Афонькин всем старался удружить, всем помочь. Вот за отзывчивость, за доброту и любили моего знакомого Афонькина. На свадьбах, новосельях и прочих семейных торжествах Афонькин был самым желанным гостем. Потому что председатель месткома никогда не приходил с пустыми руками. Он появлялся с некоторым запозданием и, едва переступив порог, брал слово:

— Дорогие товарищи! Разрешите мне от имени и по поручению местного комитета вручить виновникам данного торжества этот скромный подарок…

Ему, конечно, разрешали, и Афонькин, лучась, как божье сияние, вручал жениху и невесте хрустальный графин с шестью рюмками.

Молодые матери были в восторге от чуткости и внимания Афонькина. Опережая счастливых отцов, председатель месткома первым прорывался в палату и торжественно преподносил роженице букет цветов. Добрейшим парнем был этот Афонькин.

А между тем доброта Афонькина была особого свойства. Дело в том, что графины, которые он вручал на свадьбах, и даже соски, которые он развозил по родильным домам, приобретались им на профсоюзные деньги. Афонькину как-то не приходила в голову мысль, что своим товарищам подарок ко дню рождения не грешно купить и за свой счет.

Это обстоятельство в конечном счете и подвело нашего добряка. На внеочередном собрании Афонькина, к его немалому удивлению, освободили от обязанностей председателя и объявили ему выговор. И как явствовало из решения, «за демагогию, за попытку создать себе дешевый авторитет».

В руководящие органы моего знакомого Афонькина теперь больше не избирают. Но странное дело, я частенько встречаю двойников Афонькина, таких же милых, услужливых, добреньких дядюшек, и, разумеется, не за свой счет.

Добрякам Афонькиным государственная казна представляется эдакой сказочной бездонной бочкой, откуда хоть черпаком черпай деньги, все равно не вычерпаешь. И Афонькины черпают. Нет, они не хапуги и не лихоимцы. Хапуга себе хапает, другим не даст. А наш добряк не за поживой гонится — за славой. Уж очень ему хочется прослыть человеком добрым, сердечным.

Афонькины охотно клюют на лесть:

— Ах, да вы все можете!

— Да ведь стоит вам только захотеть!

— На вас вся надежда!

И, заслышав такие приятные сердцу речи, Афонькины немедля хватаются за черпак. «От имени и по поручению» они постоянно что-то кому-то вручают. Они выхлопатывают льготы тем, кому эти льготы не полагаются. Они выдают премии тем, кто их не заслужил. Они любуются собой и тают от умиления.

В одной творческой организации ждут приезда коллеги из дальних краев. Гость намеревается изучить наш опыт, поделиться своим. Но руководителю организации, тому же Афонькину, помимо официальной программы, хочется подготовить еще и неофициальную. Он желает показать гостю московское гостеприимство и с этой целью сводить его в ресторан «Арагви», угостить цыплятами-табака и грузинским вином под номером девятнадцать.

Желание достойное. И осуществить его вовсе нетрудно — открой свой бумажник, извлеки двадцать рублей, накорми, напои гостя. Но угощать коллегу на свои деньги Афонькин не догадывается. Он созывает широкое совещание экспертов и принимается изучать вопрос, из какой бюджетной статьи сподручнее выкроить искомые двадцать рублей. Статья находится, деньги тоже. Да не на двадцать рублей, а на двести.

И тут-то хлебосольность Афонькина проявляется во всем своем блеске. Гость хочет прогуляться пешком, но Афонькин силком тащит его в такси. Гость выпил стакан вина и уже запел песни, но Афонькин велит официанту выбивать пробки еще из пяти бутылок. Он заказывает гостю сразу два места в гостинице, а на прощание «от имени и по поручению» вручает столько подарков, что два дюжих носильщика не могут оторвать их от пола.

Гость сконфужен, смущен. Он не понимает, чем, собственно, заслужил такие милости. А Афонькин доволен:

— Знай наших, поминай мою доброту.

Один Афонькин руководит солидным научным учреждением. И вот к нему обращается знакомая его знакомого, которую он никогда и в глаза не видывал. Сын этой дамы только что закончил институт, и его послали работать в Магадан. Там холодно, неуютно. К тому же маме хочется, чтобы мальчик жил при ней.

Учреждение, которым руководит профессор Афонькин, изучает животный мир субтропиков, а «мальчик» — специалист по вечной мерзлоте. В субтропическом институте мерзлотолог выглядел бы так же неестественно, как, скажем, навьюченный белый медведь в песках Каракумов. Но просительница плачет. Она достает шелковый платочек, подносит к глазам и утирает крупные слезы:

— Ах, да вы все можете! Ах, да стоит вам только захотеть!..

И уязвленное стрелой лести добренькое сердце Афонькина тает. Профессор подписывает отношение в Магадан, просит откомандировать молодого специалиста в его распоряжение. Афонькин — ученый известный, маститый, ему отказать неудобно. «Мальчик» приезжает к маме. И мама начинает подыскивать специалисту по вечной мерзлоте тепленькое местечко в районе Севастопольского бульвара.

Мы едем на прием к Афонькину, и ученый муж после короткого обмена мнениями подтверждает, что вызов, который он послал, фиктивный.

— Мне такой специалист не нужен, — признается Афонькин. — Но его мама так меня просила! Она, знаете ли, у меня плакала…

В беседе с профессором мы уже не касаемся моральной стороны дела: само собою очевидно, что старому профессору как-то не к лицу помогать молодому прощелыге бежать с производства. Мы говорим о вещах более низменных и прозаичных. О тех трехстах рублях, которые получил «мальчик» в качестве подъемных. Быть может, добряк Афонькин, который принял столь трогательное участие в судьбе дезертира, вернул эти триста рублей Магаданскому тресту? Оказывается, нет. Расходы проведены по какой-то графе, убытки списаны. Афонькин же ныне пытается изобразить из себя эдакого страдальца, которого злые люди хотят наказать за душевное благородство и сердечную теплоту.

А «злые люди» совсем не те, кто намерен взыскать с профессора деньги и вернуть их государству. Злые люди сидят в приемных у Афонькиных в ожидании их милостей и щедрот. Ведь честный, порядочный человек никогда не пойдет на поклон, что положено, он получит и так, лишнего же ему ничего не надо.

Вокруг Афонькиных крутятся людишки темные, подозрительные. А добряк знай себе усердствует. Должностное лицо выступает в роли эдакого подгулявшего замоскворецкого лабазника, швыряющего деньги в оркестр. Это он. Афонькин, подписывает заведомо липовые финансовые документы. Это он, Афонькин, в халате врача выдает бюллетени отъявленным прогульщикам и пьяницам. Это он, Афонькин, содержит на ставках инженеров каких-то недоучившихся ремесленников.

— Инженеров мы найдем не скоро. Зачем деньгам-то пропадать? — поясняет Афонькин и делает вид, будто не понимает, что государственные деньги пропадают только благодаря его стараниям.

Афонькин добряк не только у себя в учреждении. После работы он продолжает оставаться таким же щедрым, сердобольным дядюшкой. Он соглашается ездить на такси с выключенным счетчиком. Он охотно помогает нечистому на руку кондуктору автобуса присваивать выручку.

— К чему мне билет? — светится улыбкой Афонькин, протягивая кондуктору пять копеек. — Оставьте себе.

При этом Афонькин чувствует себя личностью, свершившей благородный подвиг. Ему страсть как хочется, чтоб о его высоких душевных качествах слагали легенды и сочиняли песни.

А между тем лицо он вовсе не подходящее для хвалебных од. Он типичный сатирический персонаж. Он никакой не добряк. Добряк оттого и называется добряком, что жертвует своим. А Афонькин щедро раздает чужое. Ему не жаль чужого, потому что жаль своего. Попробуйте подарить третьим лицам шифоньер, телевизор или хотя бы детский свисток, принадлежащий Афонькину. Взвоет наш добряк, закричит: «Караул! Грабят!» — помчится в милицию.

Мы голосуем обеими руками за настоящую доброту, отзывчивость, сердечность. За то, чтобы молодоженам дарили хорошие подарки, чтобы гостей встречали по законам доброго гостеприимства. Мы, пожалуй, не стали бы протестовать, если бы Афонькин, горя желанием прослыть щедрым, подарил бы кондуктору свой пятак. Но что это за гусарство дарить то, что тебе не принадлежит! Что это за ухарство действовать якобы от имени и по поручению общественных организаций вопреки интересам общественных организаций!

От имени и по поручению общественных организаций с «добрячками» Афонькиными должен обстоятельно побеседовать прокурор.

1960 г.

ВОТ ТАКИЕ ЧУДЕСА

Что ни говорите, а в наше атеистическое время случаются еще чудеса самого разнообразного порядка.

В конце января рижский монтажник Петр Черкасов уехал в командировку на стройку в Армению. Петр Константинович обещал быть дома через два месяца, но в назначенный срок не вернулся. Зато появился почтальон и вручил его жене Алине Александровне телеграмму:

На бумаге — печать и вполне разборчивая подпись должностного лица.

Представьте себе положение женщины, получившей депешу о смерти мужа с нелепым требованием сообщить о принятых мерах. А какие меры тут теперь примешь?!

Алина Александровна оставляет двоих детей, тут же вылетает в Москву, а оттуда в Ереван. С дороги дает телеграммы родственникам в Волгоград, Свердловск и в другие города. Убитые горем родственники следом вылетают в Армению.

Не помня как, Черкасова наконец добирается до конторы стройучастка и первым делом пытается узнать, что же случилось с мужем.

— А вы будто не знаете? — отвечает начальник участка Р. О. Бархударян. — Он приехал к нам такой хилый, болезный. И вот вам результат.

— Да что вы! Петр Константинович отродясь ничем не болел!

— Петр Константинович? — переспрашивает вошедший шофер. — Так ведь третьего дня он благополучно сел в поезд и укатил домой…

Словом, выясняется…

Впрочем, ничего не выясняется. Перед Алиной Александровной не только не извинились, но даже не объяснили толком, что все-таки произошло. Вроде бы кто-то из командированных не то серьезно заболел, не то даже умер. Решили отбить телеграмму жене этого человека в Хмельницкую область. Хмельницкий адресат телеграмму вернул. Тогда начальник участка Р. О. Бархударян на основании каких-то своих рассуждений предположил, что умер Петр Черкасов из Риги, и доложил об этом в управление.

Говорят, что ошибка обнаружилась быстро. Но второй телеграммы отправлять не стали, чтобы не запутывать вопрос дальше. Дескать, сам Петр Константинович приедет со дня на день домой и лично урегулирует отношения со своей супругой…

Что уж там, удивительные вещи случаются под иными широтами, Удивительные и на первый взгляд просто необъяснимые. И хотя следующие примеры у нас не будут связаны со смертью и воскресением, это не дает нам никакого основания облегченно вздыхать и радоваться всяким эффектным иллюзионам.

На Чукотке директором одной из школ работал некто Ш. У этого Ш., конечно, есть фамилия, но поскольку речь идет о воспитателе, нам, по соображениям сугубо педагогического порядка, не хотелось бы трепать его имя без крайней необходимости. И вот этот Ш. обращается к нам сначала с письмом, а затем и с телеграммой. Оказывается, он уже три года не был в отпуске, а на четвертый решил все-таки куда-то поехать на курорт, отдохнуть, подлечиться.

Приняв такое решение, директор, как этого требует служебная субординация, понес заявление заведующей районо. Заведующая встретила директора весьма нервозно. Она заявила, что если Ш. не был в отпуске три года, то с ним ничего не случится и на четвертый год. Впрочем, он может ехать себе на здоровье, только пусть сначала на всякий случай напишет заявление об уходе.

«Как же быть, товарищи? — спрашивает нас Ш. — Ехать в отпуск и лишиться работы или продолжать директорствовать и остаться без отпуска?»

Мы просим органы народного просвещения Магаданской области разобраться в этом не очень уж сложном противоречии. Те разбираются и охотно пишут ответ:

В итоге нам сообщают, что все претензии бывшего директора необоснованны и восстанавливать его в прежней должности нельзя.

В общем, все ясно, понятно, кроме, пожалуй, одного: почему вопрос об освобождении плохого директора ставится в прямую зависимость от того, согласен ли он сидеть без отпуска четыре года или нет?

Приходится опять сноситься с Магаданом, настоятельно просить подойти к делу с максимальной ответственностью. И на редакционный стол ложится новый ответ. Теперь нам пишут, что в отношении к Ш. было допущено нарушение трудового законодательства. К его нуждам отнеслись невнимательно. Он снова работает директором школы. За три месяца, в течение которых его незаконно не допускали к работе, ему выплачены деньги, как за вынужденный прогул.

Не менее чудесные метаморфозы происходили с работником одного сибирского аэропорта П. Ф. Краснолицким. Вместе с семьей из шести человек он долго ждал очереди на новую квартиру. А когда местком аэропорта сел распределять новый дом, П. Ф. Краснолицкий оказался в далекой командировке. Тогда его жена Кира Викентьевна, как лицо непосредственно заинтересованное, спешит в местком и окольными путями узнает, что им подходящего жилья не выделяют. Зато в нарушение всякой очередности дают ключи от новых квартир разным другим лицам.

В тот же день редакционный телеграф принимает длинную и взволнованную телеграмму гражданки Краснолицкой.

Ввиду важности и срочности вопроса мы просим министерство проверить, как распределяются секции и этажи в новом доме сотрудников аэропорта. Министерство сочло возможным переадресовать эту просьбу территориальному комитету профсоюза авиаработников. А вскоре со ссылкой на компетентное мнение этой уважаемой организации временно исполняющий обязанности начальника управления наземных сооружений министерства подписывает официальный ответ:

Не установлено так не установлено. Понятно, что больше веришь вполне официальной организации, чем просто домохозяйке, которая, как утверждает высокая проверка, «пользовалась при составлении телеграммы слухами, сплетнями и кривотолками».

Тем временем П. Ф. Краснолицкий возвращается из командировки. Его ждут не дождутся на заседании парткома. Он тут же откликается на приглашение и еще не знает, что высокое начальство взяло под защиту его прямых руководителей. Краснолицкого вызывают в зал, и секретарь парткома объявляет, что теперь будет разбираться персональное дело.

— Мое персональное дело? — удивляется Краснолицкий.

— Да, ваше, — говорит секретарь и просит подать ему жилищные документы Краснолицкого.

— Как-то все это странно, — удивляется приглашенный, — вы мне отказали в жилье и вы же меня хотите наказать. За что же?

— Твоя жена писала в редакцию.

— А разве в редакцию писать нельзя? Кстати, писала моя жена, а я в то время был в командировке. С ней и говорите.

— Она у нас не работает и не состоит на учете. А мы с тебя спросим за то, что ты плохо воспитываешь свою жену.

И спросили. Короче говоря, дело кончилось тем, что П. Ф. Краснолицкому объявили выговор с занесением в учетную карточку «за личную недисциплинированность и плохую воспитательную работу в семье».

Приходится в самом срочном порядке обращаться в обком партии. Партийные органы проводят проверку, и обком сообщает нам, что постановление о наложении партийного взыскания на П. Ф. Краснолицкого отменено. Выясняется также, что его жена справедливо сообщала о махинациях с жильем, а высокие проверяющие, мягко говоря, выступали в роли зажимщиков критики.

Можно вспомнить еще факты, когда ситуация между первой и второй проверками меняется мгновенно, как на борцовском ковре: спортсмен только что был в партере, а вот уже сам сидит верхом на своем друге-сопернике.

Вот, например…

Впрочем, нам кажется, что приведенных здесь фактов уже достаточно для размышлений и выводов о том, почему некоторые должностные фокусники пытаются показывать нам чудеса в решете.

1973 г.

ФУТБОЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Самолет, прилетевший совсем из другого государства, пробил тучи и зашел на посадку. Внизу показались огоньки международного аэропорта. Там царила привычная вокзальная суета, и никто — ни ответственный дежурный, ни пилоты, подруливавшие к перрону, ни даже сотрудники местного отделения милиции — никак не мог подумать, что сейчас разыграются события загадочные и невероятные.

Между тем в толпу встречающих уже затесались агенты некоторых служб, имеющих секретные директивы обмануть конкурентов и выкрасть пассажира под номером шесть.

Это был молодой человек приятной наружности в модном пальто и элегантной шляпе. Он появился на трапе с ясной улыбкой на устах. Пассажир под номером шесть, очевидно, догадывался, что его тут же украдут, только не знал наверняка, какая именно организация это сделает.

Молодой человек вступил на асфальт и…

Далее все было скрыто мраком неизвестности. Впрочем, кое-что вскоре стало известно. Украли игрока сборной футбольной команды, вернувшейся из поездки по странам Средиземноморья. На другое утро, когда было назначено общее собрание команды, удалось установить, кого именно украли. Пришли вратари, защитники, нападающие, тренеры. Отсутствовала только «шестерка» сборной, футболист из козодольского «Луча» Борис Кловоротов.

Переполох, случившийся в столице, быстро перекинулся в Козодольск. Заволновался декан физвоспитания факультета педагогического института П. П. Худоверхов. Студент Кловоротов должен быть уже на занятиях, а его нет. Неспокойные дни наступили у райвоенкома полковника Васильева. Со всех сторон вдруг стали поступать требования срочно выслать дело допризывника Кловоротова. Ну, а где же сам допризывник?

В поиски пропавшего включаются фельетонисты. Они спешат к тренеру «Луча» Апрелеву, а тот разводит руками:

— Сам ничего не знаю!

Впрочем, тренер догадывается, в каких, собственно, местах надо искать его питомца. Да как тут не догадаться! С той самой поры, как Кловоротов был включен в сборную, к нему зачастили гонцы-искусители с самого футбольного Олимпа. И каждый гонец норовит утащить с собою великолепную «шестерку», обещая райские блага и разные прочие удовольствия.

Розыски полузащитника продолжаются и в Москве. Мы направляемся во Всесоюзную федерацию футбола:

— Где же все-таки Кловоротов?

Вместо ответа сотрудник федерации выкладывает перед нами бумагу:

— Выходит, он будет играть за Киев?

— Не торопитесь. В тот же день Кловоротов написал еще одно заявление. Вот оно:

Мы с изумлением читаем:

— Но есть еще и третье заявление Кловоротова, — сообщает сотрудник федерации. — Пожалуйста, посмотрите.

Закрываем блокноты и отправляемся по адресам.

С тренером «Метеора» Н. Н. Васильевым мы разговариваем в спортклубе общества.

— Да, на Кловоротова мы давно обращали внимание, — говорит Николай Николаевич. — Приглядывались к его игре в Сочи, в Козодольске. Потом, когда он был привлечен в сборную, мы поинтересовались, нет ли у него желания перейти в «Метеор».

Оказалось, что такое желание у Кловоротова есть. Только с ним уже где-то вели переговоры из киевского «Генератора». Но он решил отказаться от этих предложений и написал нам письмо.

— Но вот сборная сыграла товарищеский матч в Москве, и прямо со стадиона его увезли к себе тренеры столичной «Планеты», — продолжает Н. Н. Васильев. — Потом он сообщил, что хочет играть в «Планете». Однако во время нашего заграничного турне Кловоротов подружился с нашими ребятами, выступавшими за сборную, и он опять захотел играть за «Метеор». Так бы оно и было, если бы его не утащили с аэродрома. И больше я его не видел.

Из спортклуба «Метеор» мы едем в другой конец города к Виталию Ивановичу Малюзину. Виталий Иванович совсем недавно принял команду «Планета», переговоры с козодольским полузащитником проходили без него, но теперь он в курсе дела.

Заявление о переходе в «Планету» Кловоротов подал раньше, чем в другие клубы. Это легко установить хотя бы по резолюциям на заявлении, датированным октябрем. «Луч» и «Планета» — профсоюзные команды, и руководство Всесоюзного совета добровольных спортивных обществ профсоюзов решило вопрос о переходе игрока положительно.

— Тогда в Козодольск выехал представитель нашего завода, — рассказывает Виталий Иванович. — Он познакомился с родителями футболиста и пригласил мать Бориса приехать в Москву в день возвращения сына из дальней поездки.

А дальше случилось непонятное. В назначенный день вместо матери Бориса появился его брат и стал морочить тренерам голову. Сказал, что мать не приедет, просил захватить его на аэродром. Однако к автобусу опоздал. Тем не менее на аэродроме появился своевременно и вместе с матерью, которая, как он утверждал часом раньше, осталась в Козодольске. С аэродрома всех Кловоротовых успели увести все-таки представители общества «Планета». Их поместили в заводской гостинице. Условились назавтра с утра посмотреть двухкомнатную квартиру.

Утром администратор команды явился с ключами, но никого уже не застал. Дежурная сообщила, что в три часа ночи постояльцы поднялись словно по тревоге и умчались неизвестно куда.

Следы исчезнувшего полузащитника обнаружились в Киеве. Дельцы, именующие себя «представителями команды «Генератор», проявили особенную прыть. Один из них, Алексей Брага, упреждая соперников, мотался по разным городам, где играл «Луч», объяснялся в любви Кловоротову и все время требовал взаимности. Да и другие расторопные деляги зачастили в Козодольск, протоптали дорожку в дом полузащитника и стали охмурять родителей.

— Вы, дядя Витя, — обращались они к отцу Кловоротова, — будете столярничать у нас на стадионе «Генератор». Чем не занятие! Прибьете один гвоздь в афишу и ступайте себе на все четыре стороны. А вот у вас, тетя Лена, — притворно «пугали» они мать семейства, — работы будет очень много. Вы знаете, сколько потребуется времени, чтобы обойти магазины на Крещатике?

— А что буду делать я? — вопрошал брат Гриша.

— А вас, — отвечали охмурялы, — мы определим в помощники паровозного машиниста. Вам нравится?..

Борис Кловоротов в составе сборной выступает на далеких стадионах, а тем временем околофутбольные жучки, таясь от спортивной общественности, от городских общественных организаций, спешно перевозят в Киев семейство Кловоротовых и поселяют в трехкомнатной квартире. Брата Гришу устраивают помощником машиниста, тетю Лену водят по Крещатику, а дядя Витя уже постукивает молоточком на стадионе «Генератор». Все, как было обещано.

Таков вкратце сюжет этого футбольного детектива, до предела напичканный автомобильными гонками, темными махинациями и отчаянной закулисной борьбой. Нам думается, что любителям спорта он совсем не понравится. Нам тоже очень не нравится этот сюжет. В нем явственно проступили чуждые нашему спорту и давно осужденные нравы, которые все еще пытаются насаждать иные жучки и деляги, сделавшие своей профессией беготню за чужими ногами и стремящиеся их заполучить любой ценой. А как же еще иначе можно расценить действия хотя бы тех же «представителей» киевской команды, которые тайно вывозят игрока из другого города? Почему руководство общества «Генератор» не оформило переход футболиста, как надо, по официальным каналам?

Слов нет, в жизни спортсмена может наступить момент, когда он оставляет свою команду и переходит в другой, более сильный коллектив. Это закономерный рост человека, результат упорного, целеустремленного труда. Кто возразит против этого? Мы знаем немало примеров, когда одноклубники вручают своему товарищу путевку в высшую лигу, когда болельщики говорят теплые напутственные слова, желают больших успехов в труде и спорте. Такие проводы сохраняются в памяти на всю жизнь…

Ну, а что же может вспомнить Борис Кловоротов о том, как он уходил из «Луча»? Ведь он даже не поблагодарил своего тренера, не попрощался с ребятами, с преподавателями пединститута, не снялся с комсомольского учета…

Конечно, можно говорить о том, что взрослые непорядочные люди сбили с толку, запутали молодого человека, обольстили его квартирами, ставками, санаторными путевками. Ну, а что думал сам молодой человек?

Фельетонист встречался и беседовал с Борисом Кловоротовым. И никак он не смог объяснить свои поступки. Да, он давал заверения одним, надувал других, шел на поводу у третьих. Мать его приехала в Москву уже из Киева, а он уверял, что она только что из Козодольска. С аэродрома Бориса везли тренеры из «Планеты», он знал, что за углом его ждут гонцы из Киева, а он уверял, что очень рад стать москвичом. А ведь Кловоротов — комсомолец, студент, ему двадцать один год.-В таком возрасте уже надо уметь отвечать за свои поступки и за свои решения.

Итак, Н. Н. Васильев считает, что Кловоротов, как игрок сборной, должен играть только в «Метеоре».

В. И. Малюзин полагает, что Кловоротову выступать — только за «Планету», так как эта команда первой пригласила его к себе и заручилась согласием авторитетного профсоюзного органа.

Б. Р. Бабонкин, один из руководителей «Генератора», уверен, что Кловоротов обязан играть только по месту своего нового жительства.

А самому Кловоротову, подавшему заявления в три команды одновременно, и впрямь кажется, что один тайм он может играть за «Генератор», другой — за «Планету», третий — за… Впрочем, в футболе не бывает третьего тайма. И Борису Кловоротову пока не придется выходить на поле ни в первом тайме, ни во втором: за нарушение спортивной этики он дисквалифицирован на один год. Пусть хорошенько поразмыслит над всем тем, что с ним случилось, а тогда уж и примеряет майку футболиста высшей лиги.

Что же касается меценатов и всех прочих околофутбольных трюкачей, то никаких сроков на размышления им давать нельзя. С теми, кто закручивает такие детективные сюжетики, кто пытается внести в спорт дух делячества и шарлатанства, нужно разобраться немедленно и всерьез.

1970 г.

ПРЕДЪЯВЛЯЙТЕ БИЛЕТЫ!

Самым крупным собранием памятников античного искусства располагает Эрмитаж. В Историческом музее находятся наиболее полные экспозиции отечественных орденов, оружия и одежд. Лучшие произведения русской кисти хранятся в Третьяковской галерее в Москве и в ленинградском Русском музее. Что касается нас, то мы являемся обладателями самой полной коллекции талонов на бесплатное спецмолоко, отпечатанных в двадцати пяти городских и районных типографиях Куйбышевской области.

Исполнены талоны в большинстве своем на обрывках цветной оберточной бумаги, а слова «спецмолоко» или просто «молоко» напечатаны заголовочными шрифтами различных кеглей, петитом, корпусом, курсивом и даже каким-то древним полууставом, который разобрать не так-то уж просто.

Некоторым может показаться, что наша коллекция ничего собой не представляет. Ошибка! Работники Комитета народного контроля, по весьма неполным данным, оценивают ее стоимость в несколько миллионов рублей. И в самом деле, если учесть, что только одна из указанных типографий отпечатала 442 500 талонов на молоко, то становится понятным, что обладатели данной печатной продукции выпили целые молочные реки да еще закусили кисельными берегами. Дело в том, что в нашей коллекции имеются также образцы билетов и талонов, дающих право на внеочередное и безусловное съедение котлет и каш, компотов и киселей, на пользование многими другими платными и бесплатными продовольственными услугами и культурно-бытовыми удовольствиями.

В нашем собрании есть талоны «на получение бесплатного питания из котлопункта пионерлагеря «Звездочка» стоимостью 1 (один) рубль», «талон и корешок к талону на право получения обеда», просто «обед, ужин, завтрак». Рядом можно лицезреть: «Билет. Одна помывка в бане без права получения мыла», предназначенный для поощрения передовиков. «Билет на один из аттракционов: качели, карусель, комната смеха, вагон путешествий, вниз головой». Просто «Билет, цена один рубль», годный, надо полагать, на все случаи жизни.

Ценность данной коллекции состоит еще и в том, что она позволяет представить истинный размах талонопечатного дела. Куйбышевскую область мы взяли здесь просто для примера. Разноцветные бумажки из обертки, с плохо отредактированным текстом огромными тиражами выпускаются во всех областях страны. А потребность в них все растет, и бойкие печатные машины уже не в силах удовлетворить спрос. В ряде мест талоны и билеты теперь изготавливаются непосредственно в машбюро канцелярий и контор. В некоторых совхозах производство талонов еще более упростили. Оттуда к нам стали поступать экспонаты, выполненные обычным химическим карандашом на обертках из-под туалетного мыла: «Чай. 1 × 12 коп. = 12 коп.», «Каша. 1 × 60 коп. = 60 коп.», «Яйцо диетическое. 1 × 15 коп. = 15 коп.».

Процесс всеобщего обилечивания и оталонивания населения создает определенные трудности роста и вытекающую отсюда временную неразбериху. В одной и той же столовой на одно и то же блюдо предъявляется иногда двадцать, а то и сорок видов талонов, выпущенных самыми различными предприятиями. Конечно же, немало светлых голов мучительно думают над тем, как бы усовершенствовать билетно-талонную систему, сделать ее максимально приемлемой для потребителя. В некоторых котлоточках столующиеся по бесплатным чекам на спецмолоко вместо молока на ту же сумму могут получить иную буфетную продукцию, скажем, сигареты «Прима» или бокал жигулевского пива.

На эти мелкие житейские частности можно было бы не обращать внимания, если бы вновь изобретенная формула «талон — товар» не являла нам порой совсем уж необъяснимые парадоксы.

Управление «Сантехмонтаж» выдало своим сотрудникам талонов «Обед, завтрак, ужин» на сумму 1 260 рублей, а в столовой этих талонов было предъявлено на 4 640!

Подобные диспропорции происходят и в культурно-бытовой сфере. В поселке Первомайском спрос на банные услуги вдруг резко подскочил вверх. По данным райкомхоза, число помывок увеличилось на сто восемьдесят процентов по сравнению с предыдущим бюджетным годом. Дополнительно сожжено три тонны мазута, пришлось ввести в штат обслуживающего персонала еще две единицы — водовоза и истопника. Но если число банопосещений увеличилось почти вдвое, то кассовые поступления остались на прежнем уровне и даже несколько сократились. Да как тут им не сократиться, когда многие гости направляются непосредственно в мыльное и парильное отделения, минуя кассу! Тем не менее они предъявляют официальные банные билеты и хлещутся березовыми вениками на вполне законных в финансовом отношении основаниях.

На этот раз разгадка, к счастью, оказалась несложной. Банные билеты раздавал всем желающим пенсионер дядя Федя. Раздавал безо всякой корысти, просто так, чтобы ублажить земляков. Билеты же, отпечатанные огромными тиражами на громадных листах наподобие доисторических «керенок», дядя Федя получал от своего земляка-кума, который на договорных началах караулил в райцентре какой-то склад неликвидов.

Теперь понемногу становится понятным, каким образом талоны на своем пути от печатного станка до кассы могут легко увеличиваться числом и стоимостью. Сложилась традиция печатать талоны в общих цехах типографий, хранить как попало и отпускать заказчикам «на глазок». Вот в типографию прибегает взволнованный председатель постройкома треста «Спецстрой».

— Товарищи дорогие! На прошлой неделе я прислал за талонами на спецмолоко нашу секретаршу, а вы ей выдали на четыре тысячи штук меньше. Давайте разбираться!

— Чего уж тут разбираться, — спокойно отвечает директор и велит позвать мастера-печатника. — Говорят, ты, Олег Константинович, промашку дал, опростоволосился, — обращается он к печатнику. — А ну, прокрути людям еще четыре тысячи билетов. У них недостача.

Олег Константинович хмыкает, глубокомысленно чешет в затылке и отправляется прокручивать еще четыре тысячи.

— Пожалуйста, мне не жалко, — бормочет он. — Пейте, кушайте на здоровье!..

Впрочем, виноваты в этом талонном хаосе не только работники типографий. Проверяя одно городское трамвайно-троллейбусное управление, мы обнаружили двадцать пять мешков талонов, дающих право на приобретение проездных билетов. Считать такое количество накопленных талонов уже невозможно. Их просто взвешивали на весах. В иных завкомах и правлениях сидят люди, далеко не всегда порядочные и чистоплотные. Хозяйственники металлургического завода получили на пятьдесят тысяч талонов больше, чем требовалось, и стали крупными партиями отоваривать их в буфетах. Брали водку, коньяк, шоколадные конфеты, торты. Для себя, конечно…

Диву даешься, с какой беспечностью относятся у нас к выпуску и хранению талонов. А ведь на них отпускаются огромные материальные ценности. Это, по существу такие же деньги, с той лишь разницей, что их печатает не один Гознак, а сотни разных типографий — словом, все кому не лень.

Отсюда и результаты.

Зал клуба переполнен, идет новая лента. А по отчетам выходит, что на сеансах заполняются только четыре средних ряда. Ничего удивительного нет: киномеханик пустил в оборот «левые» билеты, а выручку положил в карман…

Бывший кассир одного из агентств Аэрофлота продал четыре тысячи «лишних» билетов на сумму в сто тысяч рублей…

В Голубковском автопарке вдруг «обнаружилось» шесть тысяч неучтенных билетов на такси…

Некоторое время тому назад на квартире некоего частного гражданина изъяли 132 тысячи билетов на стадион, похищенных им на полиграфическом комбинате. Этот инициативный субъект устроился внештатным кассиром на стадионе и потихонечку приторговывал билетами из своих личных запасов…

Конечно, мы радуемся, что на многих предприятиях во все больших масштабах вводится диетическое и профилактическое питание для рабочих и служащих. Можно только приветствовать выпуск разных абонементов, которые избавляют граждан от каждодневных денежных расчетов. Так что предъявляйте билеты, дорогие товарищи. На спецмолоко и на диетические обеды, на аттракцион «вниз головой» и даже на «одну помывку в бане». Милости просим к нашему шалашу!

Но нужно ли говорить о том, как важно, чтобы все билеты и талоны изготавливались и хранились при самом строгом порядке, исключающем злоупотребления и аферы? А не наоборот!

1973 г.

ДВА ПРИГОВОРА

Врач И. И. Хуциридзе трудился в лаборатории питательных сред, а в свободное время всецело отдавался делам, на первый взгляд благородным и бескорыстным. В летнюю пору Илларион Иванович совсем уже не прикасался к питательным средам. Он бегал из института в институт, заглядывал в комнаты приемных комиссий, останавливал на лестницах экзаменаторов:

— Как наш Вася написал сочинение? А сколько получил по физике Сергей?

Сергей и Василий вовсе не приходились ему сыновьями или хотя бы племянниками. Это были совсем посторонние люди, с которыми врач Хуциридзе свел знакомство в прошлую пятницу. И вот ради этих посторонних людей он не жалел сил и энергии. Он протягивал руку помощи провалившимся на экзаменах, ободрял нерешительных, уламывал строгих деканов и неразговорчивых проректоров.

Иногда Илларион Иванович оставлял свои московские заботы и выезжал на юг. Здесь он знакомился с разными папашами и в непринужденной беседе легко подбирался к волнующей его теме:

— Скажите, а почему не учится дальше ваш Леня?

— Где там моему Лене учиться? Он и школу-то едва кончил. Кто же его примет в институт?

— А вот примут!

Чтобы доказать папаше-скептику свою правоту, Илларион Иванович привозил шалопая Леню в Москву и вел в институт:

— Примите мальчика. Он способный.

Мальчика принимали…

Бурная просветительская деятельность нашего героя оборвалась как-то неожиданно. Оказалось, что борец за идею всеобщего высшего образования попечительствовал над абитуриентами далеко не бескорыстно. За каждого Митрофанушку, устроенного им в вуз, Хуциридзе сдирал с родителей по семь — восемь тысяч рублей. Большую часть этих сумм Хуциридзе брал себе, а меньшую передавал членам приемных комиссий, с которыми работал в полном контакте. Но бесчестные люди сидели далеко не во всех приемных комиссиях. Это обстоятельство заставило Иллариона Ивановича сколотить халтурную подставную команду. В этой команде были брюнеты и шатены, толстые и тонкие, высокие и низкие, молодые и не очень молодые. Используя внешнее сходство с абитуриентами, толстые по чужим экзаменационным листам сдавали геометрию, шатены писали диктовки, а не очень молодые читали хрестоматийные тексты на иностранных языках. Как-то подставная команда была переброшена воздухом в Ленинград, где выдержала вступительные экзамены за одиннадцать оболтусов. Члены подставной команды решали задачки в поте лица за червонец, а И. И. Хуциридзе положил в карман еще десятки тысяч. В силу всех этих чрезвычайных обстоятельств суд осудил главаря банды мошенников и взяточников к пятнадцати годам.

Это случилось несколько лет тому назад, и последние сведения о И. И. Хуциридзе мы имели из города Калуги, где он под наблюдением специально уполномоченных на то лиц таскал мешки, кантовал ящики, катал по наклонным плоскостям всякую бочкотару…

Мы вспомнили об этом человеке недавно, когда в одной ведомственной газете прочли на первой странице заметку весьма необычного содержания:

А в еженедельном приложении к газете мы обнаружили большой очерк, который назывался «Два приговора». Он был сопровожден поясным портретом нашего старого знакомого. Волнующее повествование оканчивалось послесловием автора:

Под впечатлением прочитанного мы обзваниваем несколько научных учреждений и везде задаем один и тот же вопрос:

— Скажите, вы слышали, чтобы заключенному когда-нибудь присваивалась ученая степень?

— Не слышали и никогда не услышим, — восклицают собеседники. — Такого не бывает. Шутка!..

Терзаемые всякими сомнениями, веря и не веря газетным публикациям, мы садимся в южный экспресс. Приехав в Тбилиси, первым делом отправляемся в исправительно-трудовую колонию.

В последнее время Илларион Иванович, видимо, уже привык давать интервью, держится он уверенно, с достоинством.

— Диссертацию я замышлял писать еще до ареста, — сообщает он. — Не прерывал занятий и потом. Когда меня переводили с места на место, за мной шли четыре милиционера, и каждый из них нес по два мешка книг.

— И когда же вы остепенились?

— Защита состоялась месяц назад, — с гордостью говорит Илларион Иванович и дарит на память автореферат.

Открываем брошюру и на первой странице читаем:

Возвращаемся в город, встречаемся с ректором института Б. Г. Церадзе.

— Как видно из автореферата, работа готовилась у вас. Вам было известно, что соискатель находится в заключении?

— Да, было известно, — отвечает ректор. — Но мы имели документ от начальника колонии.

Ректор велит подать папку входящих бумаг и показывает отношение на его имя:

— И вы разрешили?

— Да. На основании этого официального документа.

— Не кажется ли вам, что документ, мягко говоря, несерьезен? Администрация колонии просит то, чего не имеет права просить. А если к вам завтра обратятся с просьбой об издании научных трудов футбольная команда, детский сад, шашлычная № 19, вы тоже не откажете их просьбам?

— Знаете, а кандидатские экзамены он сдал хорошо, — замечает ректор Церадзе. — Вот, например, по философии диссертанту достались трудные вопросы: теория отражения, переход количества в качество…

— Странно все это как-то. Профессора едут в колонию и экзаменуют преступника по такому предмету.

— Профессора никуда не ездили. Соискатель аккуратно являлся на экзамены сюда, в институт.

Обнаруживается, что начальник колонии с ведома своего руководства предоставил заключенному Хуциридзе месячный отпуск для сдачи экзаменов, а когда месяца не хватило, разрешил ему остаться в городе еще на восемнадцать дней. Совсем недурно!

Следующий визит мы наносим директору научно-исследовательского института А. Я. Тактикашвили.

— Как попала к нам эта диссертация? — повторяет наш вопрос директор. — Ко мне пришел профессор Хуциридзе…

— Простите, вы, наверное, оговорились. Хуциридзе никакой не профессор. Он только еще защитил кандидатскую диссертацию…

— Ко мне приходил не сын, а отец. Профессор Хуциридзе — маститый ученый. Он заведует кафедрой в институте, где вы только что были и где его сын сдавал кандидатские экзамены. Профессор просил меня довести до кондиции диссертацию и выделить научного руководителя. А вот того, что сын находится в заключении, не сказал.

— А вы знали, что ваш подопечный еще отбывает наказание за преступление? — спрашиваем мы у научного руководителя работы доктора наук Г. Н. Кокашвили.

— Сначала не знал. Он открылся мне, когда мы с ним поехали в Баку.

— В Баку?

— Да, в Баку. Ведь диссертация защищалась там.

Мы едем в колонию, и здесь нам показывают письмо, которое прислал ректор института Б. Г. Церадзе:

— И мы разрешили ему выезд в Баку на три дня, — сообщают нам. — Сначала хотели послать с ним конвоира, но потом решили, что он никуда не сбежит.

— Но можно ли разрешать такое?

— Нас очень просил ученый совет. Войдите в наше положение, отказать ученым было не с руки…

Образуется заколдованный круг. Органы порядка просят институт издать труды заключенного и принять у него кандидатский минимум. А потом уже институт просит органы порядка разрешить публичную защиту. Непонятно, кто же во всей этой истории является инициатором, толкачом?

Впрочем, мы уже понимаем, что в Тбилиси нам не удастся завершить разбор дела. Собираем чемоданы, перебазируемся в Баку. Прямо с вокзала идем в институт, куда была направлена диссертация Хуциридзе. Кладем перед ректором И. В. Гасановым газеты со статьей «Два приговора». Ректор пробегает текст и меняется в лице:

— Так он заключенный? Да не может быть!

— Может. Его отпустили из колонии на три дня.

— Как на три дня? — удивляется ректор. — Хуциридзе неделями торчал у нас в институте.

Мы быстро связываемся с гостиницами и узнаем, что Хуциридзе неведомо под каким видом трижды проживал в «Южной» и четырежды в «Интуристе», проведя таким образом в Баку сорок один день.

Теперь наступает очередь удивляться нам. Мы листаем личное дело соискателя Хуциридзе и обнаруживаем чистейшей воды липу. Ни в анкете, ни в автобиографии соискатель ни одним словом не обмолвился, что он привлекался к уголовной ответственности, отбывает наказание. А вот характеристика, подписанная не администрацией колонии, а почему-то руководителями районной больницы, никакого отношения к колонии не имеющей. Должностные лица лжесвидетельствуют, будто Хуциридзе работает именно в этой больнице. В характеристике говорится:

И ни слова о том, кем же является И. И. Хуциридзе на самом деле.

Мы смотрим письмо ректора Б. Г. Церадзе своему бакинскому коллеге, читаем отзывы институтов и кафедр, заключения научных руководителей и нигде не находим даже намека на то, что все они горячо рекомендуют присвоить ученое звание человеку, который еще не отбыл наказание за тяжкое преступление.

После защиты диссертации Хуциридзе, как это водится в таких случаях, устроил шикарный банкет в ресторане гостиницы «Интурист». Члены ученого совета, профессора, доценты поднимали заздравные тосты за нового ученого. С ответным словом выступил виновник торжества, обращаясь к участникам пира со словами: «Мои дорогие коллеги». И никто из приглашенных даже не мог и в мыслях представить, что наутро их хлебосольный хозяин возвратится в колонию досиживать свой срок…

Мы рассказали здесь о беспрецедентном случае нарушения нашей законности. И это нарушение должностные лица допустили не по незнанию, не по легкомыслию, а в угоду действительно заслуженному человеку, каким является доктор наук профессор Иван Вахтангович Хуциридзе. Это по его ходатайству сына перевели отбывать наказание поближе к дому из Калуги в Грузию, делали всякие поблажки, приняли кандидатские экзамены. Это, уступая его навязчивым домоганиям, уважаемые ученые пошли на неслыханный обман своих коллег из другого института.

— А разве оступившемуся человеку закрыты дороги в науку? Разве он никогда не должен стать ученым? — спросил в беседе с нами один ответственный товарищ из Тбилиси.

Нет, почему же, наш закон не мстит, но он требует к себе беспрекословного уважения. Мы не видим ничего плохого в том, если И. И. Хуциридзе когда-нибудь и в самом деле станет кандидатом наук. Но пока мы вовсе не торопимся присоединиться к поздравлениям диссертанта, как это сделал автор очерка «Два приговора».

Потому что нельзя допустить, чтобы исправительно-трудовые учреждения превращались в филиалы аспирантур и чтобы вступал в силу второй, научный приговор, пока еще не искуплен до конца первый, уголовный.

1969 г.

ПЕРЧАТКИ НА ПЯТКАХ

«Жил человек рассеянный на улице Бассейной… Вместо шапки на ходу он надел сковороду… Вместо валенок перчатки натянул себе на пятки…»

С этим рассеянным человеком нас познакомил С. Маршак в своих стихах для детей. Подробно описав, как его герой ведет себя в быту, автор совсем ничего не сказал о том, что он представляет собою на службе. А ведь этот рассеянный гражданин наверняка где-то работал, как-то отправлял свои служебные обязанности и, быть может, в том самом отцепленном вагоне пытался убыть в деловую командировку.

В этом фельетоне нам хочется восполнить указанный пробел и осветить служебную сторону жизни рассеянного человека. Сделать это, наверное, будет несложно, потому что граждане с той же улицы Бассейной попадаются не так уже редко. Они сидят за учрежденческими столами, трудятся на ниве коммунальных услуг, заготавливают внеплановые корма, разбирают жалобы трудящихся. В общем, и на работе у них все получается почти по Маршаку, только они пытаются нахлобучить сковородку уже не на свою голову, а на голову клиента. Они проявляют удивительную забывчивость, беспечность, нерасторопность там, где надо быть предельно внимательным, собранным и точным.

Молодые сахалинцы Николай и Татьяна долго дружили, объяснились в любви и решили пожениться. И вот в сопровождении родственников, друзей и знакомых отправились в бюро записей актов гражданского состояния. Работники этого очень важного в жизни человечества бюро встретили молодоженов с распростертыми объятиями. Усадили их в кресла, записали фамилии в соответствующих книгах и даже вышли на крыльцо, чтобы пожелать им счастливого пути.

В прекрасном настроении молодые приехали домой и сели за праздничный стол. Гости закричали:

— Горько!

Гости наверняка продолжали бы кричать в том же духе, но тут новоиспеченная теща открыла паспорт своего молодого зятя и зашумела, откинувшись на спинку стула:

— Мы тут ничего не знаем, а он уже развелся… Впрочем, точно такой же штамп о расторжении брака красовался и в паспорте Татьяны.

Нет, молодой муж никуда убегать не собирался, а молодая жена вовсе не пыталась оставить для себя свободу рук на дальнейшее. Просто заведующая загсом по своей рассеянности поставила в паспортах не тот штамп, и Николай с Татьяной, формально даже не вступив брак, вдруг оказались уже разведенными.

Словом, брак получился с браком. Пришлось останавливать свадьбу и ехать снова в загс объясняться с рассеянной заведующей.

В непонятную историю попал учитель Сидоров, по слепой случайности оказавшийся тоже жителем далекого острова. История случилась с ним не в загсе (он человек давно женатый) и даже не на Сахалине, а в Москве, куда он прибыл, направляясь на черноморский курорт. У него было в запасе несколько дней, и он решил посвятить их знакомству со столицей, которую, в общем, знал неважно. Если бы учитель пользовался старым методом, выясняя дорогу посредством опроса прохожих, то не имел бы никаких осложнений. Но он, как современный человек, вооружился схемой Московского метрополитена, которую приобрел в киоске. Два дня он отлично ориентировался по схеме, совершая поездки в разные концы города. Но вот на третий день гость столицы решил съездить на ВДНХ. Он взглянул на свою схему и вдруг не обнаружил Рижской линии. Приезжий вертел схему и вправо и влево, но ничего понять не мог. Все было на месте: станции «Арбатская», «Комсомольская», «Новослободская». Но не было станций «Рижская», «Щербаковская», «ВДНХ». На месте Рижской линии виднелся едва различимый желтый прочерк.

Сидоров настолько огорчился, что отправился на выставку троллейбусом. Однако, возвращаясь назад, он спустился на станции «ВДНХ», а вышел на станции «Проспект Мира», благодаря чему окончательно убедился, что Рижская линия не миф, она существует в реальной действительности вопреки схеме, изданной миллионным тиражом.

Если не обращать внимания на моральную сторону дела, то Сидоров материально пострадал не очень значительно: приобретенная им карта стоит всего четыре копейки. Рассеянность других должностных лиц приносит куда большие убытки.

…Колхозный бригадир запамятовал, что курить в овчарне строжайше запрещено. Он достал папироску из кармана и бросил по своей рассеянности горящую спичку в солому. Пошел обедать, поболтал на обратной дороге с друзьями, зашел в магазин поглядеть, что привезли из новых товаров. А явился назад — и фермы уже не увидел. Она сгорела дотла. Колхозу был нанесен огромный ущерб.

…Строители возводили овощехранилище, но по забывчивости не сверились с проектом, и стена высотою в три метра неожиданно упала. К счастью, обошлось без жертв.

Еще одно свойство рассеянного человека — терять все, что попадает в его руки. В издательстве он куда-то засовывает рукопись молодого автора, и с этого момента, чтобы ее найти, требуется уже не меньше года. Для розысков в бризе ценного предложения группы изобретателей пришлось учредить специальную комиссию. Один бухгалтер, возвращаясь из отделения госбанка, умудрился забыть в троллейбусе портфель, в котором было восемь тысяч рублей казенных денег.

Как-то в вечерней газете одного большого города мы натолкнулись на впечатляющее объявление:

Каким образом потерялась гербовая печать в медвытрезвителе, сообразить еще можно. Но если судить по объявлениям в той же газете, потери печатей в самых различных учреждениях приобретают хронический и злостный характер. Теряются печати в школах, в детских поликлиниках, на заводах, в столовых, в домоуправлениях.

Рассеянные и разболтанные люди теряют не только печати. Теряют и такие предметы, которые, казалось бы, уже никак нельзя потерять. К примеру, на дорогах страны потерялись пять алюминиевых цистерн для перевозки жирных кислот, за которые лесопромышленный комплекс уплатил 150 тысяч рублей.

Две цистерны были отправлены в Троицк. Третья оказалась на станции Хамза Средне-Азиатской железной дороги. Четвертая укатила в Уссурийск и пятая — на станцию Сала.

Минуло вот уже два года, а цистерн все нет. Хозяева рассылают письма и телеграммы начальникам станций, отделений и дорог, своим потребителям: «Высылайте емкости, страдает дело, не в чем перевозить кислоту». Но все остается по-прежнему. Ответы приходят невразумительные. И вообще переписываться с рассеянным человеком бесполезно. Он выражается так же непонятно, как и герой Маршака:

От рассеянности до прямого головотяпства, как мы видим, один шаг. Между прочим, поступки рассеянных людей вызывают у многих лишь сострадание и улыбку:

— Подумаешь, ну, забыл, ну, ошибся, ну, спутал. Ну, натянул не те гамаши. Ведь это сделано не по злу!

Неверно. Рассеянность должностных лиц приносит огромное, а иногда и непоправимое зло. Это бездельники и бракоделы, а вовсе не забавные чудаки.

Впрочем, если они натягивают перчатки на пятки во внерабочее время, это можно считать не очень полезным, но их сугубо личным делом. Однако позволять ставить подобные эксперименты в рабочие часы было бы непростительной роскошью. И вообще рассеянному чудаку нечего делать в учреждении, на производстве.

Как написано в остроумном объявлении, вывешенном в служебном месте:

Очень справедливые, к тому же весьма вежливые слова!

1972 г.

ВОСЕМЬ ПАПОК КЛЯУЗ

Житель города Кулябинска П. П. Лучинников чаще теперь бывает в Москве, чем дома. Как сообщил нам в доверительной беседе сам Петр Прокофьевич, за последние годы он приезжал в столицу сорок два раза. Чем же привлекает Москва-матушка иногороднего гостя? Художественным театром? Музеями? Международными футбольными баталиями? Или, может быть, в своих приездах он преследует более утилитарные цели, что-нибудь продает, что-то прикупает?

Нет, Петр Прокофьевич приезжает в Москву жаловаться. Вот и сейчас он охотно извлекает из папки большой лист белой бумаги, на котором отмечено движение всех исходящих жалоб. Таких жалоб П. П. Лучинников разослал пятьсот восемьдесят семь. Направлены они по самым разным инстанциям: в ЦК партии Грузии, в Министерство иностранных дел, в Президиум Академии наук.

К указанным организациям Лучинников никакого отношения не имеет: в Грузии заявитель никогда не жил, международными проблемами не занимался, научных открытий не совершал. Впрочем, он-то и не очень печалится, когда ему разъясняют, что обратился не по адресу. Петр Прокофьевич выходит из одного подъезда и стучится в другой. И каталог его жалоб все увеличивается.

В конце тридцатых годов П. П. Лучинников работал счетоводом в райпотребсоюзе. Затем заведовал столовой на военном аэродроме. Выйдя из армии, он устроился в какую-то хитрую артель, вследствие чего привлекался к суду, временно не работал и наконец был принят мастером ремонтно-строительного цеха на Кулябинский часовой завод. И если о предыдущих этапах жизненного пути Петра Прокофьевича сохранились в основном лишь обрывочные и разноречивые сведения, то о его пребывании на часовом заводе повествует обширное и всестороннее досье.

Исходящим документом этого досье принято считать письмо рабочих из бригады Лучинникова в газету «Кулябинская правда», в котором они просили защитить их от мастера. Дело в том, что П. П. Лучинников повел себя в бригаде, как дореволюционный купчишка на своей мануфактуре. Был груб и заносчив, оскорблял людей, не соблюдал техники безопасности. Подделал подписи должностных лиц, получил ценные стройматериалы, которые «сплавил» кому-то на дачу. Двое рабочих показали, что мастер не гнушался брать с них деньги.

Все эти факты при проверке полностью подтвердились, и Лучинникову дали поворот от заводских ворот.

Бывший мастер принялся писать жалобы, оспоряя решение рабочего коллектива. Он сообщал, что ему выдали «волчий билет», никуда не берут на работу. Это было беспардонным враньем. Лучинникову предлагали работать управляющим домами, заведующим складом стройтреста, диспетчером городского газового хозяйства, начальником пожарно-сторожевой охраны.

А Лучинников упорствовал:

— Желаю работать только на часовом и в прежней должности!

Четыре года кляузник занимался лишь тем, что обливал грязью бывших своих сослуживцев. И лишь на пятый милостиво согласился пойти мастером ремстройцеха на другой кулябинский завод — на «Дормаш».

Можно было ожидать, что на новом месте Лучинников постарается показать себя с хорошей стороны, возьмется за ум. Но не проработал и без году неделю, как опять прослыл грубияном и самодуром. Плотник Борис Гребенщиков чем-то не угодил мастеру, и тот оставил его без работы на весь день. Отказался закрыть наряд кровельщикам Королеву и Рысцову. Штукатура Пелагею Мещаниевскую довел до того, что она уволилась с завода.

Обнаружилось также, что мастер занимается приписками и другими неблаговидными делишками. Как-то он получил со склада сто двадцать листов шифера, восемьдесят пошли в дело, а остальные исчезли неизвестно куда.

— Никому отчета давать не собираюсь! — нахально заявил он.

Нужно сказать, что далеко не со всеми мастер Лучинников был груб. В своей бригаде Петр Прокофьевич оказывал трогательные знаки внимания женщине, которая была моложе его чуть ли не на двадцать лет. Конечно, амурные увлечения мастера можно было бы посчитать его сугубо личным делом, если бы не одно обстоятельство. Лучинников ублажал и вознаграждал избранницу своего сердца то за счет других рабочих, то за счет казны. Пассия мастера подает керамзит на расстояние в десять метров, а мастер пишет, что материал доставлялся за пятьдесят. А в день зарплаты выясняется, что избранница сердца получает по ведомости в полтора раза больше, чем другие работницы, занятые на тех же самых операциях.

Терпение у рабочих, наконец, иссякло, и они решили провести собрание. Рабочие с возмущением говорили о проделках мастера и не строили никаких иллюзий насчет его дальнейшего исправления. Словом, мастеру Лучинникову дали поворот от других заводских ворот.

И снова бумажный поток хлынул со стола П. П. Лучинникова. Жалобы опять разбирались представителями заводских, городских, областных организаций, облсовпрофа и двух министерств. Десятки работников откладывали свои неотложные дела, выписывали командировки и приезжали в Кулябинск на завод дорожного машиностроения. И все убеждались: мастер Лучинников уволен правильно, в полном соответствии с трудовым законодательством.

Дело кончилось тем, что Кулябинский горком КПСС исключил Лучинникова из членов партии. В горком Лучинников не явился. Он уже строчил новые кляузы. Минуя городские организации, они шли в республиканские и всесоюзные. Два года подряд бывший мастер писал апелляцию за апелляцией. И Лучинникову была предоставлена еще одна, последняя возможность доказать, что он может исправиться. В принятом по его партийному делу решении отмечалось, что он исключен из партии вполне обоснованно, однако, учитывая, что он признает свои ошибки, решено было ограничиться строгим выговором с последним предупреждением.

— Возвращайтесь на завод, начинайте работать, — сказали Лучинникову, — постарайтесь честным трудом и безупречным поведением оправдать наше доверие.

Но Лучинников и не подумал прислушаться к доброму совету. Он выдвинул новый ультиматум, настаивая, чтобы с него сняли всякое партийное взыскание, и от предложенной на заводе работы отказался.

О том, что бывший мастер обитает теперь в Москве, в Кулябинске узнали по почтовому штемпелю на конверте, неожиданно пришедшему на завод. В конверт был вложен гривенник, а к нему пояснительная записка:

Партком завода признал такие почтовые контакты между Лучинниковым и партийным коллективом явно недостаточными и вынес решение: считать Лучинникова П. П. выбывшим из рядов КПСС как утратившего связь с парторганизацией и не платящего партийных взносов.

Решение парткома подтвердил горком…

С той поры прошло еще три года. И вот за эти три года наш герой и нанес свои сорок два визита в столицу. Здесь он, можно сказать, свой человек: звонит по знакомым телефонам, записывается на приемы, консультирует других кляузников и пишет жалобы вместе с ними.

На днях Лучинников посетил нашу редакцию. Я имел с ним подробную беседу, а затем обошел все организации, занимавшиеся делом бывшего мастера из Кулябинска. Мне показали восемь пухлых папок его кляуз, в которых он именует себя «жертвой произвола и местничества» и прикидывается обиженной овечкой.

Конечно же, он нигде не указывает, что, заботясь о его жене и детях, ему предоставили двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Неоднократно оказывали материальную помощь. А когда к беготне по инстанциям он незаметно для себя переступил пенсионный Рубикон, его несколько раз любезно приглашали в облсобес.

Но бывший мастер не откликнулся на этот зов. Пенсии Петр Прокофьевич пока получать не хочет. Он намерен еще покляузничать, поскандалить. Авось, что и получится! Вот и совсем недавно Лучинников выпустил новую стаю жалоб, адресовав их в ЦК партии Украины, в Московский горком и даже в Верховный суд.

Будто и впрямь он уверен, что место в партии можно высудить в судебном порядке, а не завоевать безупречным трудом, честной жизнью.

1972 г.

В КРУГУ СЕМЬИ

Один любознательный человек прочитал три книжки по истории первобытного общества, и у него возникло много вопросов. «Как бы повел себя совсем древний человек, очутись среди нас? — спрашивает он в своем письме. — Догадался ли, к примеру, опустить полтинник в щелочку автомата, продающего постное масло, или принялся бы каменным топором вскрывать его с обратной стороны, чтоб таким путем добраться до растительных жиров?»

Никакими достоверными сведениями на этот счет редакция, понятно, не располагала. Мы принялись рассуждать и наверняка бы поссорились и переругались, если б на пороге вдруг не появился еще довольно подвижный человек с роскошной бородой Ермака Тимофеевича. Приход посетителя вернул нас из призрачного мира исторических гипотез к современной действительности.

— Ищу поддержки и защиты, — громко объявил пришелец и выложил заявление: «В перечень имущества, подлежащего раздроблению, жена включила мой слуховой аппарат, хотя его мы совместно не наживали. Прошу разоблачить ухищрения этой плутовки».

— Значит, разводитесь, папаша? — крикнул ему в самое ухо один из наших работников.

— Ага, развожусь, — закивал тот. — Так и пишите…

О конфликте вокруг указанного слухового приспособления мы ничего не написали. Он был разрешен в деловой и здоровой обстановке судебного заседания. И, наверное, правильно сделали, что не написали. Мы полагаем, что печать и общественность должны вмешиваться в личные отношения людей далеко не всегда. И далеко не всегда широкое обсуждение персонального дела (жить ли А. с Б. или уйти к В.) по регламенту новгородского веча дает положительный результат. Потому что иное персональное дело персонально касается только двух персон и никакого общественного значения не имеет.

Но было бы заблуждением считать, будто любое действие, учиненное в кругу семьи, вообще никого не должно касаться.

Бухгалтер Г. В. Черешкин повздорил со своей женой Верой. Ну, повздорил себе и повздорил, бывает. Жена, однако, обиделась и уехала в другой город. Бывает и такое. Не прошло и недели, как бухгалтер заскучал. Он отыскал жену и предложил мировую. Замирившийся супруг на радостях неожиданно напился. Он набросился на жену и стал награждать ее тумаками и оплеухами. Она вырвалась и убежала к соседям.

Нужно отдать должное Черешкину: примерно три часа он терпеливо ждал возвращения беглянки. И лишь по истечении этого срока собрал все платья жены в кучу и обильно полил кислотой. С громким смехом разорвал свидетельство о ее рождении. Испортил стиральную машину и сломал пылесос. Совершив эти акты мести, Черешкин затеял протопить печку. Но так как дрова горели плохо, он растопил их паспортом супруги, профсоюзным билетом и институтским дипломом…

Обо всем этом мы узнаем почему-то из жалобы самого Г. В. Черешкина. Он, оказывается, считает себя стороной ущемленной, пострадавшей, поскольку суд обязал его компенсировать все убытки. Теперь Черешкин пытается привлечь нас на свою сторону, с тем чтобы мы объективно пересчитали заново все дыры, выжженные им на дамских нарядах:

Вячеслав Иванович Ковров, низовой кооперативный работник, адресуется в юридический журнал:

Обратимся же теперь к реальным поступкам борца за незыблемое право «оскорбления членов семьи на почве личных взаимоотношений». Как-то в рабочее время Вячеслав Иванович позволил себе выкушать четвертушку, а может быть, даже и более того. Затем побаловался пивом и отправился домой. Анна Андреевна, старая, больная женщина, быстро собрала на стол. Сыночек взял ложку, вкусно покушал, после чего пожелал воды.

— Пойди черпни из ведра, — сказала мать.

Вячеслав Иванович обомлел. Ему даже поначалу показалось, что он ослышался.

— Как! — вскипел Вячеслав Иванович. — Я должен идти за водой сам?!

Тут, собственно, и последовало «оскорбление членов семьи на почве личных взаимоотношений». Сын набросился на родную мать с самой гнусной площадной бранью. Затем схватил за грудки слепого отца. Смахнул на пол швейную машину. Загнал беспомощных стариков в соседнюю комнату. Хватил о дверь стулом так, что стул разлетелся вдребезги. Сорвал люстру, опрокинул шкаф…

Георгий Борисович и Михаил Борисович Голубковы в отчем доме стульев не ломали. Люди это степенные, образованные. Георгий Борисович живет со своим семейством в большом городе, занимает хорошую квартиру. Михаил Борисович имеет семью и приличную квартиру в другом большом городе. А старики, вырастившие двух сыновей, до поры до времени жили на маленьком полустанке, не получая от них ни привета, ни помощи. Наконец соседи не выдержали и написали братьям:

Братья решили позаботиться. Полтора года они списывались между собою, и вот в один прекрасный день переступили порог родного дома.

Старики бросаются дорогим сыночкам на шею. А Жора и Миша обниматься не хотят: некогда!

— Поторапливайтесь, товарищи. Ваш поезд, мама, уходит двадцать второго, а вы, папа, летите самолетом двадцать четвертого. Поскольку мы вас забираем к себе, то нужно еще успеть ликвидировать ваше хозяйство, продать дом.

— Спасибо, детки родные, — молвит отец, а сам едва сдерживает слезы радости. — Только стар я по небу летать. Нельзя ли мне вместе с матерью поездом поехать?

— Нельзя, — отвечает Георгий. — Вам с ней теперь не по дороге. Вы, папа, перебираетесь ко мне, а вы, мама, будете жить с Мишей…

Старики в ужасе смотрят на Мишу, а Миша разъясняет:

— Поскольку мы с Жорой обязаны заботиться о вас в равной степени, то мы решили, чтоб один заботился о матери, а другой — об отце.

Сыновья разделили родителей, будто это были не люди, а вещи, и развезли их в разные стороны. Бабушка теперь живет в шестистах километрах от своего деда, ночей не спит, плачет, молит сына Мишу:

— Полвека прожила вместе с Борисом Яковлевичем, а теперь придется помирать, не повидавшись. Поставь хоть раскладушку, возьми к себе старика. Места у тебя много, неужто помешает тебе отец родной?

А сын Миша отвечает:

— Это что же ты предлагаешь, совсем освободить Георгия от всяких расходов?

И никто не возьмется пристыдить бессовестных, бессердечных сыновей. Считается, что это — дело внутреннее, семейное.

Что касается уже знакомого нам хулигана Коврова, то его вполне устроила бы такая точка зрения. Он этого как раз и добивается. Ковров пишет уже в нашу редакцию:

Нет, причинил, и еще какие! Семейный круг — это тоже место общественное. Что хуже: сцепиться на улице со случайным прохожим или поднять руку на беззащитного, слепого отца в его же доме? Ответить тут несложно.

…А вот дать ответ любознательному читателю, как бы повел себя первобытный человек, объявись он в наше время, мы затрудняемся: общего мнения у нас так пока и не сложилось. Придется поговорить об этом как-нибудь в другой раз.

1967 г.

С ЧЕРНОЙ ЛЕСТНИЦЫ

Манекенщица Наташа с детства мечтала стать крупной звездой экрана. У многих девушек это бывает, но с годами проходит. У Наташи не прошло даже после того, как ее не приняли во ВГИК. Но она не теряла надежд и верила в свою счастливую судьбу.

И вот однажды во время показа новых моделей к Наташе подошел элегантный мужчина лет сорока.

— Режиссер Волгоевский, — представился он. — Ставлю фильм «Ярость» на Киевской киностудии. И, представьте, во всем городе не могу найти подходящую актрису на роль жены германского офицера.

Сердце манекенщицы трепетно забилось. А режиссер еще раз окинул ее своим проницательным художественным взглядом и сказал:

— Вы именно та, которую я так мучительно ищу. Соглашайтесь. Вас ждет известность, слава, почет…

И вот счастливая Наташа вместе с довольным Волгоевским приезжает в Киев, чтобы сделать несколько пробных сцен. Прямо с вокзала они торопятся на студию. Но студия закрыта.

— Ах, ведь сегодня воскресенье! — раздосадованно восклицает Волгоевский.

Режиссер отправляется к вахтеру и возвращается еще более огорченный. Оказывается, сейчас все операторы в разъездах и пробу делать некому.

Постановщик фильма «Ярость» и звезда демонстрационного зала возвращаются в Москву. На почве общих творческих интересов у них возникает трогательная дружба. В своем режиссере Наташа не чает души. Муж Наташи, молодой архитектор, приваживает его на чашку кофе. В свою очередь, режиссер делает архитектору выгодное предложение быть постоянным консультантом студии имени Горького.

— Господи, для вас я сделаю все!..

Любезность Волгоевского не знает границ. Услышав, что дальний родственник его нового друга тбилисский продавец Василий угодил в тюрьму, режиссер, не раздумывая, мчится на аэродром. В Тбилиси он разыскивает жену продавца Жужуну, уточняет обстоятельства. Возвращается радостный, окрыленный:

— Сущие пустяки! Все уладим! Есть влиятельные друзья, которые могут закрыть любое дело.

С берегов Куры друг дома привез радостную весть и для Наташи: грузинская студия приняла его новый кинобоевик, и, конечно же, Наташа будет играть заглавную роль.

— А как же «Ярость»?

— «Ярость» тоже остается за вами.

Ближайшим рейсом постановщик кинобоевика прилетает в Тбилиси. Перво-наперво режиссер мчится к Жужуне, подает письмо от далекого родственника из Москвы. В письме говорится: «Жужуна, этому человеку верь, как самой себе».

Режиссер тут же приступает к делу. Он говорит, слегка краснея:

— Лично мне не надо ни копейки. Но там, — он поднимает палец кверху, — нужно дать, нужно кое-кому сунуть. Я думаю, трех тысяч будет с них вполне достаточно.

Жужуна понимает, что торговаться с таким важным лицом неприлично, и отдает режиссеру деньги. Всем становится легко и радостно. Добрейший Волгоевский сидит на почетном месте в кругу чужой родни. Он берет самого маленького мальчика на колени, гладит по головке:

— Хороший мой! Ты соскучился по папе. Встречай его завтра у ворот.

Родственники продавца Василия бросаются благодарить хорошего человека. Режиссер держится просто, ведет себя скромно. Он не видит в своем поступке ничего особенного. Выручать людей из беды ему приходилось и раньше. Это его долг.

Как-то в Ленинграде, проходя по улицам, он подобрал очень интересный женский типаж. Молоденькая кассирша из комиссионного магазина Ира была создана только для экрана. И, конечно же, постановщик нового фильма пригласил ее тут же работать для кино.

В дальнейшем оказалось, что одного из ее знакомых — Вячеслава — осудили на шесть лет. Режиссер объяснил Ире, что он может запросто освободить парня. Ира сводит режиссера с сестрой осужденного, причем представляет почему-то своего уличного знакомого как старинного друга отца.

— Лично мне не надо ни копейки, — объясняет деятель киноискусства, — но кое-кому придется сунуть…

Вскоре сестра осужденного Нина, сопровождаемая одним молодым человеком, приезжает в Москву, и услужливый Волгоевский по получении двухсот рублей задатка издалека показывает им здания союзной и республиканской прокуратур. Потом этот же молодой человек от имени и по поручению Нины вручает режиссеру еще пятьсот рублей. Единомышленники трогательно расстаются на Кузнецком мосту. Режиссер удаляется в сторону большого углового здания и убедительно просит молодого человека ни в коем случае никуда не отлучаться.

Молодой человек ждет…

Своей квартирной хозяйке в Сухуми режиссер Волгоевский сниматься в кино не предлагал. К черту все эти сценарии, студии, договоры! Он дикарь, он хочет, ни о чем не думая, отдохнуть у моря, набраться новых сил. Но разве может такой заботливый человек целиком посвятить себя собственной персоне, когда у лучшей подруги квартирной хозяйки беда? Режиссер немедленно прерывает отдых и летит в Москву. Он отыскивает гражданку Сидорову и вручает ей записку от сухумской приятельницы: «Податель сего врач, он поможет здоровью вашего мужа».

У мужа этой гражданки, продавца магазина Г. М. Сидорова, болезнь особого свойства и с тяжелыми осложнениями: он проворовался на эластичных женских чулках.

Режиссер с готовностью берется помочь здоровью этого падшего человека.

— Дурак норовит влезть в парадный подъезд, — объясняет Волгоевский, — а умный спокойно проходит с черной лестницы и делает свое дело.

Гражданка Сидорова относила себя к числу людей неглупых, поэтому разговор о черной лестнице ей понравился. Тем более за эту обещанную черную лестницу режиссер взял совсем немного: всего пять тысяч рублей…

Не будем описывать другие случаи, когда наш добряк, движимый чувством сострадания, предлагал свои услуги. Случаев таких было много, но все они, увы, заканчивались одинаково.

Манекенщице Наташе не пришлось сняться в кино. Молодой человек из Ленинграда не дождался второго явления своего компаньона на Кузнецком мосту. Режиссер больше не заглянул и к гражданке Сидоровой, чтобы показать ей ту черную лестницу, по которой ходят умные люди.

События неожиданно приняли совсем другое направление.

Муж несостоявшейся киногероини продал через комиссионный магазин свою автомашину и всю выручку выслал Жужуне. Пятьсот рублей отдала ей его мать. Теперь ему надо выслать еще тысячу, так как рассвирепевшие дальние родственники грозятся поджечь дом матери в Тбилиси, а заодно и его дом в Москве.

Кассирша Ира с готовностью выдала расписку о том, что обязуется вернуть семье Нины семьсот рублей. Однако, как и следовало ожидать, она оказалась лицом легкомысленным и некредитоспособным. И если бы даже ее дом грозились поджечь трижды, денег ей взять все равно неоткуда.

Что же касается Сидоровой, то она не особенно охотно рассказывает о своих отношениях с режиссером Волгоевским. Она справедливо опасается, что это обстоятельство может серьезно ухудшить и без того незавидное «здоровье» мужа.

Ну, а что же из себя представляет сам режиссер Волгоевский? Перво-наперво оказалось, что Волгоевский никакой не режиссер, а жулик и плут с двадцатилетней преступной биографией.

В годы войны Волгоевский удрал из армии и, разъезжая по городам с подложными документами Героя Советского Союза, совершал кражи, грабежи. Сидел он, однако, не особенно долго. Оказавшись на свободе, он появился в Одессе. Здесь он сколотил шайку спекулянтов контрабандными товарами, которыми снабжал артистов легкого жанра. Судебные отчеты о деле Волгоевского и о его именитой клиентуре носили сенсационный характер.

Вопреки ожиданиям глава торгового дома сидел и на этот раз не особенно долго. В судебном определении мы читаем:

Нам остается сказать еще несколько слов о жертвах «твердо вставшего на путь исправления» корреспондента газеты «Сибирский лесоруб», которых, кстати говоря, нам совсем не жаль. Ведь они не только простаки и растяпы. Их подвела слепая обывательская вера во всемогущую силу денег, в магические свойства черной лестницы. А ведь среди этих обывателей были не только люди торгашеских взглядов типа Сидоровой или жены тбилисского продавца Жужуны. Среди них были совсем молодые люди. Нина Дулина, так неудачно освобождавшая брата, — комсомолка, инженер-нормировщик. В отличие от Сидоровой она не держит в своей подушке на черный день не только пяти тысяч, но даже и пяти рублей. Поэтому она организовала сбор необходимых средств среди друзей и знакомых. И деньги на взятку охотно дали два молодых инженера, техник и мастер. А возил эти деньги в Москву студент университета.

— Хотели помочь товарищу, — лепечут теперь они.

Странное, однако, понимание товарищества, дружбы! И потом, что же это все-таки за современные молодые люди, если верят, что в органах правосудия берут взятки, выпускают преступников за деньги! В каком веке они живут!

Жизнь зло посмеялась над молодыми циниками. Она посмеется и над всеми теми, кто в нашем честном обществе надумает искать обходные пути с черного хода на черной лестнице.

1965 г.

ТЕЩА НА «ВОЛГЕ»

Если говорить откровенно, мы совсем не собирались писать фельетон на автомобильную тематику. Сначала нам хотелось подготовить вполне положительный репортаж для воскресного номера газеты. Мыслилось отправиться за город, остановить несколько встречных машин и узнать у людей, с какими интересными поручениями они едут в столицу. Был у нас даже припасен заголовок: «У ворот Москвы».

Мы выезжаем на Ленинский проспект и сразу же у Дома обуви замечаем «Волгу» с номером города Тулы. Наверняка приехали какие-нибудь знатные обувщики делиться опытом…

Беседуем с водителем. Нет, обувщиков он не возит. Бери выше. Он возит начальника какого-то большого управления З. П. Зипникова. Удачная встреча! Мы раскрываем блокноты. Но где же Зипников?

— В Госплане, — отвечает шофер. — Но он взял с собой супругу. И мы ездим по магазинам, по знакомым.

— На казенной машине?

— А на какой же!

У «Волги» внезапно появляется сама Мария Григорьевна. Гордая и злая.

— Это что еще за расспросы! Да какое вам, собственно, дело, чья эта машина и куда я еду? Не успела я появиться в Москве, как вы испортили мне настроение!

Настроение портится не только у Марии Григорьевны, но и у нас. Мы тем не менее не унываем. Не будет Тулы, будет Рязань. Вот «Волга» с рязанским номером подкатывает к Дому ткани. Мы бежим ей навстречу, на ходу вытаскивая автоматические перья. Увы, ситуация почти прежняя. Из Рязани приехал директор какого-то крупного объединения И. П. Кугасов и тоже совещается в каком-то ответственном органе. А на машине разъезжает по столице его секретарша Клавдия Павловна, которую он предусмотрительно захватил с собой.

— А что, разве нельзя приехать в Дом тканей? — удивляется Клавдия Павловна.

Можно и в Дом тканей. Но идея положительного репортажа начинает постепенно себя изживать. Мы разворачиваем свою машину и направляемся в центр.

У кондитерской на Арбате длинная цепочка служебных «Волг». Что же происходит в этом вкусном месте? Всемирный слет королей шоколада? Или научный конгресс, посвященный дальнейшему улучшению пищевкусовых качеств эклеров и наполеонов? Ничего подобного. Все спокойно. В очереди в кассе стоят чьи-то тещи, мамаши и даже домашние работницы.

Вынимаем блокноты, просим называть фамилии, адреса. Очередь как-то сразу редеет, машины улепетывают в ближайшие переулки.

Впрочем, по магазинам разъезжают не только женщины, но и мужчины. На улице Горького у елисеевского гастронома скучает водитель бежевой «Волги». Машина обслуживает начальника управления механизации И. М. Куплесова. А сам Иван Моисеевич запасается продтоварами. На заднем сиденье в свертках и пакетах всякая снедь, бутылки «Боржоми» и вина. Вскоре появляется и сам ездок с новыми покупками: из его карманов торчат головки коньячных бутылок.

— Ехали по делам. Осталось время — вот и заглянул в штучный отдел, — объясняет Куплесов. — Вечером собираю гостей. Или вы считаете, что я уже не имею права приглашать к себе в дом кого пожелаю?

— Нет, почему же, но использовать служебную машину…

Иван Моисеевич долго ничего не может понять. Да кто ж он в самом деле — начальник или не начальник? А ежели он начальник, то скажите, почему же нельзя…

Потом в Первом Неглинном переулке мы терпеливо ждем выхода из Сандуновских бань И. И. Габера, ответственного секретаря какого-то творческого союза. Его шофер порядком замерз, уже бегал согреваться чаем, вернулся, а пассажира все нет и нет. Наконец, он появляется, сияющий, розовощекий.

— Здравствуйте, с легким паром! — восклицаем мы.

Собеседник никаких поздравлений не принимает. Более того, он категорически отрицает сам факт мытья.

Человеку, безусловно, надо верить. Не вести же его, в самом деле, по горячим следам в мыльную на предмет опознания гардеробщиками и мозолистами!

— Ну, а все-таки что вы делали в бане?

— Сдавал белье в стирку. Тут хорошо стирают и не рвут…

Вскоре мы останавливаемся на минутку у Центрального рынка, привлеченные банальной уличной сценкой. В служебную машину какая-то еще довольно бодрая старушка грузит корзинки и кошелки. Старушка охотно вступает в разговор. Только ей немного странно: серьезные люди, а интересуются женскими делами.

— Что покупала? Да то, что и все: картошку, морковку всякую, лук. А вот гуся не купила. Слишком тощий. Машина? Машина, понятно, зятя моего — Сергея Ивановича Сидоркина. Директором большого хозяйства работает. Может, слышали? Красивой души человек, внимательный. Да когда б это я управилась без машины?..

Старушка еще долго расхваливает добродетели Сергея Ивановича. А мы тем временем связываемся с Сидоркиным по телефону:

— Скажите, пожалуйста, где сейчас ваша машина?

Сидоркин настораживается:

— Как где? В гараже. Я еще предупреждал диспетчера, что она мне скоро будет нужна.

Мы рассказываем, что видели черную «Волгу» в районе Центрального рынка и с тещей.

— А может быть, это не моя теща? — В голосе Сидоркина теплится надежда.

— Нет, ваша. Мы проверяли.

В телефонной трубке возникает какое-то щебетание, выражающее, очевидно, крайнюю степень растерянности. И только минуты через три мы начинаем разбирать отдельные слова:

— Вы знаете, это может быть. Я сам чувствовал, что в семье от меня что-то утаивается. Но этому скоро будет положен конец. Я найду удобную форму объясниться с тещей. Делать это, как вы сами понимаете, надо тонко, без нажима…

— Почему же тонко и без нажима?

— Ну как вам это объяснить?.. Теща отсталая, несознательная. Какой с нее спрос?

…Теперь мы хотели бы остановиться еще на одном вопросе, который будет несколько выпадать из общего хода нашего повествования. До сих пор мы вели речь о людях, имеющих определенный доступ к государственному легковому автопарку. А теперь скажем о тех, которые к вышеупомянутому парку никакого доступа не имеют. Но хотят иметь. Потому как что это за руководитель, который без колес и который допускает, чтоб его теща моталась по магазинам в пешем порядке.

Знатоки утверждают, что таксомоторное дело поставлено в нашей стране куда лучше, чем за рубежом. Но пользоваться таксомоторами подобные деятели не желают. Езду на машинах под шашечками они считают для себя занятием несолидным да к тому же и убыточным.

Проиллюстрируем это общее положение конкретным примером, взятым из жизни. Заместитель директора научно-исследовательского института механизации П. М. Пепуряев приспособился разъезжать по личным надобностям на полевой радиометрической автолаборатории.

Младшие и старшие научные сотрудники возмутились:

— Безобразие! А мы что, хуже?

И вот шесть из одиннадцати специальных легковых автомобилей стали возить разных руководящих и полуруководящих лиц. Сначала на близкие расстояния, а потом все дальше и дальше: в Каменку на охоту, в Луховицы на рыбалку.

Потом любители природы были приглашены к нам в редакцию. Явились, полные чувства раскаяния. Торжественно клялись ничего подобного впредь не допускать.

Но вот мы получаем письмо от шоферов. Они пишут, что опять возили ученых на рыбалку и опять на государственной машине.

И опять в институте появляются представители прессы. Ученые хорохорятся:

— Ездили, не отрицаем. Но за транспорт мы заплатили.

Заплатили, а сколько? Во что, любопытно, обходится амортизация вполне современной автолаборатории в условиях подледного лова?

Ученые исследовали этот вопрос со всех сторон, стараясь, чтобы никто не остался внакладе: ни государство, ни они сами. И вот, наконец, именитые рыбаки решили сброситься по 22,3 копейки с носа. Вшестером они принесли в кассу 1 руб. 34 коп. (один рубль 34 коп.).

— Какие же к нам могут быть претензии?

Претензии есть, и немалые. Рыбалка ученых обошлась государству куда дороже, чем 1 рубль 34 копейки.

Рассчитаться с государством должны, конечно, не только сотрудники института, а все те, кто любит раскатывать на казенных машинах по личным делам и задарма. Слов нет, прав С. И. Сидоркин, спрос с его тещи невелик. Женщина она, должно быть, и на самом деле отсталая. А вот с таких «передовых» людей, как сам Сидоркин, Куплесов и Зипников, спросить надо строго. Возникает к тому же сомнение, могут ли эти товарищи воспитывать подчиненных, если не в состоянии привести к порядку собственную жену, тещу и даже техническую секретаршу:

— Не в свою «Волгу» да не садись!

1965 г.

ГУСИНОЕ ПЕРО

Уступая настойчивым просьбам заинтересованных лиц, мы расскажем сегодня о трех историях.

Об истории с пылесосом.

Об истории, где действует щенок коричневой масти.

Об истории с бедным гусем, который уже никак не действует, потому что к настоящему времени погиб лютой смертью при спорных обстоятельствах.

Внешне эти истории заметно разнятся по совокупности фактов, но имеют приблизительно равное значение для общества. Поэтому мы можем начать с любой из них.

Вот хотя бы с пылесосной. Один человек, проживающий в пригородной зоне, но работающий в Москве, взял у знакомой пылесос типа «Ракета» за номером 12507, производил им уборку своего помещения, после чего возвратил пылесос назад.

Спустя девять месяцев хозяйка обнаружила в пылесосе определенные неполадки. Она схватила аппарат и вместе с дочерью отправилась на дом к тому человеку требовать возмещения ущерба. Человек сказал, что ничего знать не желает, он-де возвратил пылесос целым. Она сказала, что этого и быть не могло.

При наличии резкого несовпадения взглядов им надо было бы поискать какой-то разумный выход. Ну, например, сложиться по семьдесят пять копеек и сообща починить пылесос, раз уж так все нескладно получилось. Впрочем, сейчас выясняется, что деньги тратить было даже не нужно, так как пылесосу полагался гарантийный ремонт. А нужно было просто проявить взаимное уважение и отнестись друг к другу по-человечески. Им это было совсем нетрудно сделать, если учесть, что оба они причисляли себя к кругу людей интеллигентных. На то имелись определенные основания: он работал инженером-конструктором в научно-исследовательском институте, она была учительницей.

Тем не менее никакого интеллигентного разговора у них не получилось.

Теперь инженер утверждает, что он держался в разговоре с владелицей пылесоса как истинный джентльмен, побуждая ее взять свое добро и спокойно идти домой. А она будто бы возражала. Находясь на совершенно зыбких нереальных позициях, она требовала, чтобы он купил ей новый пылесос.

Учительница объясняет, что все было совсем наоборот. В тот момент, когда она предложила инженеру купить ей новый пылесос, последний якобы ударил ее означенным прибором. Вместе с братом-художником он стал выталкивать ее из дома и царапать дочку.

Можно было надеяться, что инженер и учительница хоть теперь одумаются и постараются погасить конфликт. Но нет. Стороны поклялись выставить себя на всеобщее посмешище. Впрочем, из сочувствия к их взрослым детям мы не назовем имен этих людей, которыми они, кстати говоря, ничуть не дорожат.

Итак, инженер-конструктор, оставив у пылесоса брата-художника и надев новые брюки, метнулся за депутатом поссовета. По мысли инженера, депутат должен был засвидетельствовать, что вещь брошена хозяйкой посреди улицы на произвол судьбы и поэтому находится в бесхозном и беспризорном состоянии.

Тем временем владелица пылесоса выехала в Москву и подала жалобу в институт. В конечном счете жалоба попала в партийную организацию службы главного конструктора. Члены бюро могли бы, конечно, сказать гражданке:

— Вы обращаетесь не по адресу. Мы автомобилестроители, и совсем не наше дело определять, кто из вас затеял свару и какого происхождения синяки и шишки на вашем теле. Ступайте лучше в милицию, в товарищеский суд…

Но партийная организация автомобилестроителей почему-то решила сама поставить следственный эксперимент. И вот семь инженеров-конструкторов в рабочее время оставляют свои лаборатории и один за другим отбывают из Москвы к месту происшествия. Увы, семь отличных конструкторов не могут заменить даже одного посредственного оперуполномоченного. Дело у них движется медленно. Выясняется, что никто из объявленных свидетелей на месте скандала не был, хотя теперь все они весьма охотно строят самые различные предположения. Потом проверяющие в пятнадцатый раз выслушивают вздорные претензии сторон. Осматривают пылесос, к которому стороны по-прежнему не желают прикасаться. Пылесос почему-то сейчас работает без всяких помех, чем окончательно ставит комиссию в тупик.

Три месяца автомобилисты, подогреваемые конфликтующими сторонами, тщетно пытались проникнуть в таинство всех этих нелепых обстоятельств. Были проведены расширенные консультации. Состоялось летучее совещание с участием директора института. Заседало партийное бюро, которое отметило, что в силу неясности целого ряда вопросов принять какое-либо согласованное решение невозможно.

Тогда вздорный инженер явился к нам в редакцию и подал жалобу на свою партийную организацию.

Следом в редакции появилась и владелица пылесоса. Не знаем, чем уж впечатлила этих людей беседа с нашим редакционным фельетонистом, только, возвратясь домой, они решили сесть за круглый стол переговоров и возобновить свои отношения с чистого листа.

На этом чистом листе в присутствии трех свидетелей они составили «мировое соглашение» из шести пунктов, определяющих дальнейший статус спорного пылесоса. В примечаниях к этому документу, размноженному в пяти экземплярах, стороны сочли возможным отметить, что «составление настоящего «мирового соглашения» проходило в обстановке, исключающей какое-либо принуждение».

Так счастливо завершилась история с пылесосом «Ракета» за номером 12507.

Теперь о гусе.

Здесь мы имеем менее радужные перспективы.

Оказывается, в городе Мелентьевске жил гусь. Обыкновенный гусь, которого в литературе иногда называют даже гусем лапчатым. Этот гусь лапчатый совершил один плохо продуманный поступок. Не отдавая ясного отчета о последствиях, он вместе со своей гусыней отправился пощипать травку на соседний огород.

Гражданке Копыловой, которая посадила здесь репку да капусту, этот визит не понравился. Выражаясь языком официального протокола, «Копылова Е. Г., выгоняя со своего огорода гуся соседа, стукнула его, после чего гусь сдох».

Надо было думать, что теперь на огороде появится участковый, который разберется и восстановит справедливость.

Однако этим мокрым делом занимался не участковый, а парторганизация жэка № 6. Как явствует из справки, составленной Мелентьевским горкомом, «парторганизация жэка направила на расследование данного факта коммунистов тов. Поприщева Г. Я., члена КПСС с 1929 года, и тов. Герцогову Л. А., члена КПСС с 1940 года, которые подтвердили факты…»

Как видим, делу придано было самое большое значение, иначе бросать на него двух коммунистов с общим партийным стажем в шестьдесят пять лет просто бы постыдились.

Тогда делом об умерщвлении птицы занялся инструктор горкома партии. Он установил, что гусь действительно был убит самым бесчестным образом.

История, однако, на этом не закончилась.

Таким образом, дело о гусе вступает в дальнейший этап своего развития.

Теперь о щенке коричневой масти. Впрочем, за недостатком места мы не будем здесь подробно рассказывать о том, как щенок жил сперва у одного хозяина, а потом был подарен другому. Через три дня первый хозяин одумался и потребовал щенка назад. В связи с этим владельцы собаки перегрызлись друг с другом и стали писать жалобы в партком. Наверное, надо совсем не уважать свой партийный орган, чтобы соваться туда со щенячьим делом. Но члены парткома и тут проявили непонятную щепетильность. Они постеснялись показать сутягам сразу на дверь и теперь должны ломать головы над тем, действует ли сейчас древний принцип «менки-непеременки» или по нынешним временам акту дарения можно дать обратный ход.

Мы разговаривали с членами парткома, спрашивали, неужели они считают, что должны заниматься любым вздорным делом.

— Конечно, не обязаны, — отвечали они. — Незачем нам заниматься этим. Есть ведь другие органы. К тому же, наверное, намного бы поубавилось число склочников, если бы они знали, что будут иметь дело только с законом.

— Ну, а за чем же остановка?

— Знаете, как-то неловко отваживать человека, когда он приходит в комитет. Потом пойдут пересуды, дескать, мы отрываемся от живой жизни, отмахиваемся от насущных нужд…

Слов нет, партийные работники обязаны, как никто, быть чуткими к людским заботам. Они должны окружать своим вниманием каждого человека, защищать его от незаслуженных обид. Но, простите, по какой такой насущной нужде затеяли склоку на весь мир участники битвы вокруг пылесоса? Какая живая жизнь бьется, например, в том же щенячьем конфликте?

Нет, живой жизнью здесь и не пахнет. Совсем другим пахнет от этих историй. От всех тех, кто в наш век электрической пишущей машинки и десятицветной авторучки что-то царапает на бумаге давно вышедшим из употребления ветхозаветным гусиным пером.

1967 г.

БЕЗРАЗМЕРНАЯ ДОБРОТА

После того, как плотник Кулагин перелез через барьер зоопарка и, просунув руку в клетку, дернул за хвост тигрицу Клотильду, в пятом стройуправлении его стали почитать чуть ли не за героя.

— Шутка ли, дикого зверя не убоялся! — ахали его дружки Иван Севидов и Евгений Простов.

— Тигрица не тронула вашего Витьку только лишь из чувства брезгливости, — заметила штукатур Клава Третьякова. — От него за сто верст разило сивухой.

— Может быть, он и в самом деле выпил стопку для храбрости, — отвечали дружки. — Так зачем придираться? Придраться можно к кому угодно. Один на спор для потехи придрался даже к телеграфному столбу: дескать, и стоишь ты поперек дороги, и провода натянул, и связь с заграницей имеешь, и стаканчики при тебе всегда есть…

Нужно отметить, что восторгались Виктором не какие-нибудь запьянцовские мужички, а хорошие ребята, комсомольцы. Сами они вели себя примерно, водки не пили. У них был другой изъян: в пьяных куражах забулдыги им виделось проявление мужества и остроумия.

Как-то Кулагин по пьяной лавочке очутился в соседнем городе и оттуда в разгар рабочего дня отбил депешу управляющему трестом:

Управляющий возмутился, передал телеграмму в постройком, как вещественное доказательство пьяного загула. Но не успел еще Кулагин опохмелиться, как в кабинете председателя постройкома уже сидели Иван Севидов и Евгений Простов.

— Витька пьет, но пьет красиво, — хором объясняли они. — Все у него получается с выдумкой, с фантазией. Да и работает он примерно. Мастер высшего класса. Топор-прима!

Виктор Кулагин сначала и в самом деле попивал для того, чтобы почудить, подурачиться. Ну, а вскоре стал тянуться к рюмке потому, что уже без водки не мог никак обойтись. Утром он выпивал четвертинку на двоих, в обед — пол-литра на троих, в ужин — стакан самого дрянного портвейна на одного. Можно остановиться, поднимаясь, но, опускаясь, остановиться уже нельзя. Витька Кулагин стремительно катился на дно. Он уже не лазил в клетку к тигрице Клотильде и не посылал спьяну лихих телеграмм управляющему трестом.

Никаким топором-примой Виктор Кулагин теперь, конечно, не был. Откуда с похмелья взяться качеству, когда топор и рубанок совсем не держатся в руках! Как-то незаметно для окружающих Виктор перешел из плотников в разнорабочие, а затем и уволился совсем. Целый год слонялся без дела, пока не устроился грузчиком в овощной магазин.

— Чем не работа! Всегда на пол-литра выгадать можно. Да и закуска под рукой: огурчики, помидорчики…

На третий день своей новой работы Витька, «выгадывая» на пол-литра, стянул ящик персикового сока, попался в подворотне и очутился под арестом. Из милиции по прежнему месту работы пришел запрос, и старые дружки вновь засуетились.

— Как же, Виктора Кулагина мы хорошо помним, — горячатся мастер Иван Севидов и заведующий складом Евгений Простов. — Веселый был такой паренек, общительный. Мы, представьте, даже грешным делом думали, что из него выйдет хороший конферансье. Так неужто спился? Чем же ему можем помочь?

Помочь Виктору Кулагину теперь трудно. Ему предстоит объяснение с законом. Помочь можно сейчас другим.

Когда мы разбирались в истории бывшего плотника Кулагина, то в отделе кадров натолкнулись на любопытные документы:

Может быть, этого Викторова и этого Смирнова вытащили на суд товарищей, написали о них фельетон в стенном «Крокодиле»? Да ничего подобного! Опять вокруг них смешки да восторженные ахи… А пьяницы наглеют все больше. Они и впрямь уверены, что с ними должны возиться, как с малыми, неразумными дитятями.

Счетовод из совхоза «Прилепский» Б. Б. Деревянко, гуляя на свадьбе своей племянницы, вдруг вспомнил про какие-то обиды, нанесенные ему администрацией. Он вскочил из-за праздничного стола, опрокинул на гостей жбан с квасом и помчался в контору. Здесь он сорвал дверь с петель, замахнулся на главного агронома, порвал занавеску. Поскольку счетовод устраивал пьяные дебоши не в первый раз, хулиган в конечном счете был водворен в исправительно-трудовую колонию строгого режима сроком на шесть месяцев.

Отбыв наказание, Деревянко потребовал, чтобы совхоз немедленно выплатил ему зарплату за полгода как за вынужденный прогул. Ни больше ни меньше!

— А как же? — доказывает счетовод. — Не по своей же воле я был лишен возможности участвовать в общественно полезном труде. Вот и возмещайте убытки.

Директор совхоза выплатить деньги, естественно, отказался. Тогда пьяница стал жаловаться. В редакцию сельской газеты. Депутатам двух Советов. В областной суд.

В этот же областной суд шлет жалобы учитель математики Голубковской средней школы Александр Николаевич Огуреев. Конечно, когда пьет плотник — это очень плохо. Но гораздо хуже, когда пьет учитель, потому что он имеет дело уже не с подтоварником, не с бревном, а с нашими детишками.

Свой первый выговор Огуреев получил восемь лет тому назад, когда после крупной пьянки не вышел на работу. С ним была проведена соответствующая беседа. В следующий раз учитель выпил, но, чтобы не допускать больше прогулов, в школу пришел. Ему объяснили, что на уроки в подпитии приходить нельзя. Тогда он явился пьяным на веселый детский утренник, перепугал ребят. При разборе этого инцидента Огуреев обещал, что в выпившем состоянии будет обходить школу стороной. И обошел. В буфете орса он облил пивом конюха Ермакова, а когда конюх потребовал сатисфакции, назвал его лошаком и дал по зубам.

Еще одну драку учитель затеял в котельной гостиницы, откуда был принесен в вытрезвитель. Пребывание в этом остужающем учреждении мало чему научило гуляку. Его опять выводили с уроков, потому что математик стал постоянно появляться в классах под углом в сорок градусов. Его обсуждали на педагогических советах и на заседаниях местного комитета. Объявляли выговоры обыкновенные и строгие, предупреждали в последний и в самый последний раз.

Вопрос о чрезвычайном положении в средней школе слушался на сессии Голубковского сельского Совета. После выступлений депутатов Гуркина, Дупелева, Касаевой, Филиппова сессия приняла единогласное решение в следующей формулировке:

По просьбе педагогического коллектива, с полного согласия месткома школы заведующий районным отделом народного образования освободил пьяницу от работы.

Огуреев направился в Голубковский народный суд и подал исковое заявление.

— Так ведь Огуреев в пьяном виде ведет уроки. Дерется на улице. Подает дурной пример ученикам, — рассказывают представители наробраза, выступая на суде в странной роли ответчиков.

— Сущее безобразие! — подтверждает судья Г. Г. Староплев.

И тут же выносится судебное решение: на работе Огуреева восстановить.

— Будем надеяться, что он исправится, — поясняет свою позицию судья.

Заведующий районо пишет кассационную жалобу в областной суд. Против нелепого судебного решения протестует районный прокурор. Затем иск спившегося математика разбирает народный суд соседнего Некрасовского района. И этот народный суд, наконец, признает иск пьяницы к школе несостоятельным. Но отставной математик не сдается. Он пишет новые жалобы…

Словом, школе, районо, сельсовету, родителям предстоит еще немало потрудиться, чтобы доказать прописную истину: алкоголику в школе не место.

— Дело теперь пойдет на лад, — с нескрываемым оптимизмом рассуждают иные товарищи. — На всю нашу округу водку продают в двух-трех точках. Пить стали меньше.

Но только не слесарь Викторов и не отставной математик Огуреев. Так неужто нет иного способа их привести в трезвое состояние, кроме как вытоптать бульдозером все закусочные, магазины и рестораны на сто верст от их местожительства? Нет, конечно, нельзя уповать на бульдозеры, как на панацею от всех алкогольных бед. Есть много других хорошо проверенных средств воспитательно-административного порядка.

Единственно, что никогда не помогало в борьбе с пороком, так это безразмерная доброта к пьяницам и дебоширам.

1972 г.

ГДЕ БЫ НИ РАБОТАТЬ

На сибирские стройки Сергея Чижикова провожали с оркестром, ждали от него писем и телеграмм, а он спустя пятнадцать дней сам объявился в Москве и побежал жаловаться в министерство:

— Вы мне дали подъемные, направили на стройку гидроузла, а меня встретили злые люди, оскорбили, обидели…

Работники министерства звонят в Новосибирскую область и выясняют подробности. Оказывается, Чижикова встретили как надо. Прямо с поезда его проводили на квартиру к участковому механику, где ему была отведена отдельная комната. Комната Сергею понравилась, хозяева тоже.

Утром механик Егор Иванович постучал Сергею:

— Пора на работу.

— На работу не пойду, надо отдохнуть с дороги.

— Ну что ж, отдыхай, коли устал, — сказал механик.

Сережа Чижиков отдыхал три дня. На четвертый он собрался было идти на стройку, но тут с ним приключилась беда, которая затем потянула цепь неприятностей и злоключений. Утром, завтракая с хозяевами, Сережа в своей тарелке супа обнаружил плавающего таракана. Возможно, это был вовсе не таракан, а кусочек кожуры от луковицы. Но Сережа разбираться не стал. Брезгливый гость тут же схватил свой чемодан и отправился по поселку искать себе новое пристанище. Он попросился на квартиру к бухгалтеру, но у того уже жило трое новоселов. Тогда он срочно сделал предложение девушке Липе, у которой был свой дом. Липа предложения не приняла.

Было уже семь часов вечера, и Сережа Чижиков совсем уже было потерял надежду на теплый ночлег. Он разыскал контору стройучастка, объяснил свое бедственное положение инженеру Вересову, который и привел его в свой дом. Но и здесь он не ужился. За вечерним чаем Сережа начал рассказывать такие непристойные вещи, что наутро инженер Вересов объявил его «персоной нон грата»:

— У меня трое маленьких детей. Им еще рано слушать сальные анекдоты.

Из дома инженера Вересова Сережа Чижиков прямо направился в Новосибирск. Секретарь обкома комсомола был первым официальным лицом, которому доброволец-новосел поведал историю о таракане и о своем неудавшемся сватовстве.

— Что же вы хотите?

— Хочу жениться, — ответил Сережа. — Девушка Липа мне отказала, но у меня есть на примете девушка Таня, которая живет в Москве. Я ее звал на стройку, она не согласилась. Может быть, теперь она передумает и поедет.

— Как же так? У вас девушка в Москве, а вы только позавчера делали предложение девушке Липе?

Сережа уклонился от прямого ответа и сказал, что ему все равно надо ехать.

— А вы мне дайте денег на проезд, — сказал Сережа. — Я все-таки не случайная фигура в Сибири. Я доброволец…

Секретарь отказался финансировать Сережину поездку, и энтузиаст-доброволец добирался до Москвы зайцем.

Но здесь Сережу Чижикова ждали сплошные огорчения. Девушка Таня вышла замуж за студента-биохимика. На автобазе, где Сережа до своего отъезда выполнял никому не понятную работу, прослышав, что он вернулся, потужили и смирились с мыслью, что его придется принимать назад. Но Сережа и не думал возвращаться на автобазу.

Чижиков обходил союзные и республиканские учреждения. Он нес все, что взбредет в голову, и некоторым из слушавших казалось, что парень страдает умственными дефектами. Но Сережа Чижиков был в трезвом уме и твердой памяти. Наоборот, он строил расчеты на глупость других. «А вдруг кто-нибудь клюнет на таракана?» — думал Сережа.

От кабинета до кабинета парень наглел все больше. Он требовал теперь, чтобы его послали в Красноярск.

— В Новосибирской области я получил тяжелое нервное потрясение, увидев таракана в супе. К тому же я потерпел фиаско в личной жизни. У меня уважительные причины. Уплатите мне деньги за дорогу от Новосибирска до Москвы и выдайте на проезд до Красноярска.

Замысел Чижикова был прост. Он хотел избрать своим родом деятельности не работу на стройке, а поездки на стройки. Несложные математические расчеты показали ему, что раз Красноярск дальше Новосибирска, то и денег теперь ему должны дать больше.

Вряд ли кто-нибудь из работников министерства по собственной охоте дал бы Сереже Чижикову подъемные. Но Сережа во все концы рассылал жалобы. Они возвращались с положительными резолюциями:

И Сереже Чижикову оказали содействие. Выдали деньги, и наш доброволец появился на большой красноярской стройке. Поскольку строительной специальности у него не было, то его решили обучать методом бригадного ученичества. Учился он на плотника, на штукатура да так ничему и не выучился. Но если из рук Сергея вываливались и топор и мастерок, то стакан с водкой он держал в руке безупречно.

И вдруг наш Сережа сделал научное открытие, стал изобретателем. Случилось это совершенно неожиданно. Находясь в комнате своего общежития, Сергей обратил внимание, что из окна дует. Вот тут-то парня и осенило. Он вскочил с кровати и настежь открыл дверь. Подуло сильнее.

— А почему бы не создать двигатель, который работал бы на принципе сквозняка? — воскликнул Сережа.

Используя разную кухонную утварь, он тут же попытался соорудить ветряную крупорушку. Крупорушка почему-то никак не вертелась, но изобретатель духом не пал.

— Важен принцип, — сказал он, — а принцип найден. Теперь самое время брать в соавторы какого-нибудь ученого. Ученый подмогнет.

Сережа Чижиков выпросил отпуск на два дня и поехал в город. Вернулся он, однако, только через неделю и кинулся к начальнику стройрайона Панкратову:

— Ученые дали отказ. Ясно, пока им в лапу не сунешь, то мое открытие они не пропустят. А я им назло ничего не дам. Пусть бесятся. Так что разрешите съездить прямо на завод, протолкнуть ценное изобретение.

Начальник стройрайона отложил все дела и внимательно ознакомился с «проектом крупорушки, действующей на принципе сквозняка». Дерзкая новаторская идея не произвела на него сильного впечатления. Он попытался, как мог, объяснить Сергею, что тот стоит на зыбкой, антинаучной почве.

На этом все дипломатические отношения между Сергеем и начальником стройрайона прервались. О ходе дальнейших событий мы узнаем из разных официальных бумаг. Они свидетельствуют, что на завод изобретателя крупорушки не командировали. Изобретатель поехал туда самовольно, и за это схлопотал выговор.

Сергей Чижиков обозлился и эксперименты над крупорушкой практически прекратил. Перестал ходить он и на работу. Зато он строчил жалобы во все концы. Жалобы заканчивались стереотипно:

Существуют ли на это какие-нибудь сроки, Сережа толком не знал. Но если, по его мнению, ответ задерживался, он снимался с места и ехал выяснять, в чем дело.

Как-то он приезжал в Москву и зашел к нам в редакцию:

— Помогите, меня увольняют за то, что я жалуюсь.

— Нет, не за это. Жаловаться вы можете. А вот бросать работу, когда вздумаете, нельзя.

— Ах так! — воскликнул проектировщик крупорушки. — Вы тоже, как наш постройком, держите сторону начальства!..

С этими словами Чижиков вытащил из кармана бритву и, пытаясь изобразить из себя великомученика в науке и технике, раскарябал левую ладонь. Затем замахнулся на собеседника. Фельетонисту пришлось заниматься несвойственным ему делом. Он отобрал у Сергея Чижикова бритву, повел его на перевязку в ближайший медпункт.

Может быть, кому-то эта история покажется забавной и смешной. Нам же она представляется возмутительной и печальной. Потому что прав начальник стройрайона Панкратов, когда сказал нам, что уволить одного бездельника лишь немногим легче, чем построить шлюз. Нужно сначала доказать, что хотя ты и занимаешь административный пост, но не являешься бюрократом, гонителем прогресса и зажимщиком критики.

Недавно мы снова вспомнили о Сергее Чижикове и поинтересовались его дальнейшей судьбой. Оказалось, что он по-прежнему валяет дурака. Но как только над его бесшабашной головой собирается гроза, он тут же рассылает жалобы:

— Помогите, обижают!

И отовсюду, куда пишет Чижиков, обращаются на стройку с советами и рекомендациями:

— Постарайтесь обойтись без крутых мер, используйте воспитательные средства. Придумайте там что-нибудь на месте…

Вот почему бездельники, из-за которых плачут директора, а главное, плачет дело, убывают гораздо медленнее, чем того хотелось.

1958 г.

ПАРАДНЫЙ МАРШ ДЛЯ НАШЕЙ СТОЛОВОЙ

Первокурсница Людочка получила двойку за курсовую работу, и ее мама Мария Васильевна явилась к нам с жалобой:

— Вы знаете, как оценил работу доцент Горин? Написал, что она исполнена серо, со стилистическими огрехами.

— Вы с этим, видимо, не согласны?

— Конечно! Какие могут быть огрехи, когда Людочке помогал специалист из Союза писателей. Его мы нанимали по объявлению, которое он вывесил у нас на углу. Объявление я списала. Вот оно: «Готовлю в вузы по физике, химии, литературе, математике. Сто процентов гарантии. Выполняю курсовые и дипломные работы по тем же предметам. Гостюжевский пер., 2, спросить Батецкого». Как видите, мы обратились по официальному объявлению.

— По официальному?! Такими бумажками оклеен весь забор в этом переулке. Один продает подержанный патефон, другой меняет койку в семейном общежитии на однокомнатную квартиру (можно без телефона), а вот третий…

Вместе с Марией Васильевной мы ходили по третьему адресу и беседовали с «репетитором», который в паспорте значился вовсе не Батецким, а Кондратьевым. «Батецкий» — это скорее уголовная кличка, чем литературный псевдоним. К Союзу писателей «репетитор» никакого касательства не имеет, к высшей школе тоже. Не имеет он отношения и к средней школе, поскольку в свое время был изгнан из шестого класса.

— И вы пишете за студентов?!

— Курсовые работы выполняю редко, спрос невелик. А с абитуриентами занимаюсь много.

Все занятия сводятся к тому, что Батецкий-Кондратьев снабжает лодырей шпаргалками, выполненными на клочках фотобумаги. Ввиду крайнего дефицита полезной площади шпаргалок сплошь и рядом приходится прибегать к аббревиатуре:

Словом, реклама на заборе обеспечивает Батецкому-Кондратьеву умеренную деловую активность.

Некто П. Ф. Мартемьянов, залетевший в поисках клиентуры из Ленинграда в большой сибирский город, не стал оклеивать объявлениями тамошние заборы. Снабжать двоечников шпаргалками он не собирался. Не тот размах! Петр Федорович замышлял коренным образом реконструировать музыкальную жизнь города и в этом своем предприятии надеялся крепко опереться на местный административно-хозяйственный аппарат.

Трудно сказать почему, но первый свой визит приезжий нанес директору Второго треста столовых Я. М. Королькову. Поболтав для вида о том да о сем, энтузиаст перешел к делу.

— Скажите, — спросил он у директора, — а песня своя у вас есть?

— Какая песня?

— Ну, своя, общетрестовская. Та, которую вы поете при проводах на пенсию ветеранов и на юбилеях начальствующих особ. Та, с которой вы ходите на демонстрации, рапортуя о своих успехах в деле улучшения качества борщей и котлет?

— Такой песни у нас нет, — скорбно признался Корольков и густо покраснел.

— Нам песня строить и жить помогает, — назидательно сказал Мартемьянов. — Передовые коллективы давно уже заказали у композиторов и гимны, и выходные марши, и лирические застольные. А у вас что же получается?

— Но где же найти композитора? — в крайнем смущении пролепетал директор.

— Считайте, что вам крупно повезло, — сказал Петр Федорович, — композитор перед вами.

Через несколько минут гость и хозяин скрепили своими подписями официальную бумагу, загодя приготовленную приезжим:

Композитор обещал выполнить работу уже к 15 октября и назначал за нее свою цену, отраженную в договоре:

Это была дикая, неслыханная цена! Такие авторские гонорары никогда не снились Глинке и Мусоргскому, Дунаевскому и братьям Покрасс. Тем не менее директор Корольков посчитал, что участвует в весьма выгодных сделках и упускать такого счастливого случая никак нельзя. В тот же день, 4 августа, столь знаменательный в музыкальной жизни Второго треста столовых «тов. Корольков Я. М., с одной стороны, и тов. Мартемьянов П. Ф., с другой», заключили еще два договора на создание песен для диетического кафе «Малыш» и для шашлычной «Риони». Композитор обязался учесть специфику каждого из этих предприятий. Директор треста брался уже без всякой специфики уплатить за каждую песню еще по 470 рублей и тут же выдать сорокапроцентный аванс.

Почему Я. М. Корольков дал промашку и не заказал песни для всех других столовых, буфетов, закусочных и лотков, входящих в систему Второго треста, остается загадкой. Впрочем, композитор и так остался доволен. Он горячо пожал руку директору и, мурлыкая себе под нос смутные мелодии будущих песен, уже возникавшие в его сознании, удалился.

Можно было ожидать, что П. Ф. Мартемьянов, взявший подряд на четыре песни общей стоимостью в 1 880 рублей и зажатый железными сроками, удалился в сторону моря, чтобы в уединении и тиши Дома творчества вплотную взяться за создание произведений, достойных Второго треста столовых. Но ничего подобного. Выйдя от Я. М. Королькова, Мартемьянов решил поискать и других покровителей муз. Таковые быстро отыскались в городском транспортном управлении.

— Уж если официанты и повара будут иметь свой собственный гимн, то к лицу ли нам, водителям, пользоваться общими, всем доступными песнями? — воскликнули руководители управления. — И за ценой не постоим!

Начальник управления П. Г. Лебедкин, не теряя ни минуты, заказал композитору «жизнеутверждающий марш автомобилистов» и еще «веселую жизнеутверждающую песню (новая закалка для будущей работы)» об оздоровительном профилактории «Березка».

«Ни дня без песни» — с таким девизом Петр Федорович, не ленясь, обходил местные предприятия и учреждения. И везде, как это ни удивительно, позарез требовалась песня, своя, собственная, никем не повторяемая, написанная специально о данном производстве, с учетом его характера и специфики. Директор горпромторга П. О. Куськов срочно заказал композитору две песни: одну — о передовом универмаге, а другую — о лучшем продавце. Из кабинета заместителя управляющего строительно-монтажным трестом № 5 Г. Л. Херунцева песнетворец вышел, унося в кармане аванс, а в руках договор на сочинение «Марша строителей треста-5» и лирической песни о любви паркетчицы к маляру.

О бурной музыкально-финансовой деятельности П. Ф. Мартемьянова свидетельствует еще один документ, который, как уже догадался читатель, является очередным «творческим» договором:

Словом, Т. Р. Абрикосов, именуемый в дальнейшем «завод», отвалил П. Ф. Мартемьянову, именуемому в дальнейшем «исполнитель», шестьсот целковых из рук в руки…

Когда в нашем небольшом кругу редакционных фельетонистов стало известно, что многие коллективы срочно обзаводятся собственными маршами и гимнами, то мы посчитали, что и нам негоже отставать от моды. Мы звоним в этот сибирский город, чтобы заказать П. Ф. Мартемьянову «жизнеутверждающий сатирический марш». Нам отвечают, что Петр Федорович уже покинул своих гостеприимных заказчиков.

— Он, должно быть, в Москве озвучает свои песни солистом в сопровождении инструментального оркестра, как это предусмотрено многими договорами.

Приходится обращаться в Союз композиторов СССР и уточнять, в каком именно концертном зале Петр Федорович записывает свои песни.

Воцаряется долгая пауза.

— П. Ф. Мартемьянов? О таком сочинителе мы никогда не слышали…

Начинаем искать следы популярного песенника в Ленинградском отделении Союза.

— Этот деятель нам неизвестен, — следует ответ.

Больше месяца потребовалось работникам редакции, чтобы отыскать Мартемьянова и поговорить с ним. Оказалось, что он смотрит на вещи очень просто.

— Всю воду здесь мутит местный композитор Н. Он брался писать песни дешевле, а ему не доверили…

Увы, «Песенки фельетонистов» мы, к сожалению, так и не заказали. Нам остается утешаться лишь тем, что общепитовцам, автомобилистам, отдыхающим в профилактории «Березка», равно как и всем остальным заказчикам, так и не удалось получить своих песен. Не удалось потому, что П. Ф. Мартемьянов, мягко говоря, взвалил на свои плечи непосильный творческий груз. К музыкальному искусству он имел отношение лишь в пору далекого детства, когда в самодеятельном шумовом оркестре с переменным успехом играл на деревянных ложках…

В начале этого фельетона мы рассказали о студентке Людочке и о ее недальновидной матушке, которые взялись готовить курсовую работу с помощью «специалиста из Союза писателей». За свою наивность они поплатились собственной десяткой, и хочется посоветовать Людочке в следующий раз писать курсовую работу самой.

А что можно посоветовать тем должностным лицам, которые заключают в объятия первого попавшегося комбинатора, вручают ему сотни и тысячи государственных рублей?

На первый случай можем предложить им новую формулу «творческих» договоров, которые они подписывают с таким энтузиазмом:

«Мы, нижеподписавшиеся, заезжая «знаменитость», именуемая в дальнейшем «шабашник», с одной стороны, и, с другой стороны, директор, начальник управления и т. п., именуемый в дальнейшем «простофиля»…»

Тогда по крайней мере сразу будет ясно, кто есть кто.

1973 г.

ПРОХОДИТЕ МИМО!

Увы, нам придется начать этот фельетон с грустного сюжета. Студентка из Волгограда Елена С. написала нам о том, что молодые супруги Борис и Анна В. средь бела дня у прачечной напали на ее отца, весьма пожилого человека, избили до полусмерти. В тяжелейшем состоянии он доставлен в больницу.

Мы вмешались и с помощью работников прокуратуры разобрались в этой истории предельно тщательно и объективно. В общем, события развивались не совсем так, как об этом нас информировали. Свидетели показывают, что в воскресенье, примерно в двенадцать часов дня, молодые люди вышли из прачечной, причем бельевую сумку несла Анна. Потом Борис, видимо, желая взять сумку, дернул ее к себе, и ручка внезапно оборвалась.

— Ну и медведь! — воскликнула Анна шутливо.

В это время подбежал к ним совсем незнакомый человек и, узнав, что перед ним муж с женой, заявил, что семейные отношения нужно строить совершенно на иной основе и уж, конечно, не тянуть бельевую сумку в разные стороны. Затем он стал порицать Бориса за бакенбарды и строго предупредил Анну, что даме появляться на улице в брюках неприлично. Выговаривая молодым, он распалил себя до крайности, разволновался, закашлялся, схватился за сердце и с криком упал на тротуар.

Медицинская экспертиза считает, что «острая сердечно-сосудистая недостаточность наступила в результате сильного нервного расстройства».

Прокуратура считает, что в поведении супругов В. не усматривается никаких предосудительных действий.

А мы, со своей стороны, считаем, что если бы пострадавший шел себе мимо и не пытался беспричинно поучать других, то ему не пришлось бы познакомиться с кардиологическим отделением городской больницы.

Хочется подчеркнуть, что случай этот нетипичный. Факты, когда лица, бесцеремонно вторгающиеся в чужую личную жизнь, сами получают расстройство здоровья, крайне редки. Чаще всякие сердечные приступы бывают с объектами этого бесцеремонного вторжения.

Недавно к нам приехал инспектор Орловский, выпил залпом стакан холодной воды и тяжело опустился на стул.

— Помогите! Заведующий нашим отделом Приходько разбивает мою семейную жизнь. Когда меня нет дома, постоянно названивает моей жене.

— Пытается ухаживать?

— Что вы? Все обстоит гораздо хуже. Он убежден, что проявляет заботу обо мне.

В шесть часов вечера в конторе по заготовке внеплановых кормов заканчивается работа, а в семь тридцать Приходько уже звонит на квартиру Орловским. Если инспектор дома, то Приходько успокаивается и находит себе какое-то другое занятие.

Но вот к телефону подходит Мария Петровна.

— Ах, его нет! — рокочет в трубку заведующий. — Странно. Еще час назад он должен быть дома.

— С ним что-нибудь случилось? — пугается Мария Петровна. — Вы, наверное, знаете, но не говорите.

— Не знаю. Сам не пойму, куда он запропастился. Если найдется, пусть позвонит мне в восемь часов.

Но заведующему никак не терпится ждать, и без четверти восемь он звонит сам.

— Так, так! Значит, не появлялся! Мы тут волнуемся, а Орловский, поди, сидит себе в шашлычной, — подбрасывает заведующий Марии Петровне еще одну тему для размышлений.

В это время заходит Орловский, берет трубку:

— Я вам нужен по делу, Тимофей Максимович?

— А как думаешь! Ты должен приходить вовремя и не пугать жену.

— Если бы вы не трезвонили попусту, то она и не пугалась бы! — вспыхивает Орловский. — Чего это вы суетесь куда вас не просят! Нам с Машей уже по сорок шесть лет, и позвольте-ка самим…

— Не позволю! За моду взял огрызаться!..

Назавтра Приходько устраивает Орловскому разнос. Используя свои права, он растолковывает несчастному инспектору его обязанности…

У инженера Г. Ф. Подколюжникова не в пример Орловскому отношения с руководством самые добрые. В прошлую субботу Геннадий Федорович пригласил к себе начальника цеха и главного энергетика на какое-то семейное торжество. Едва хозяин поднялся со своего места, чтобы объявить торжественный обед открытым, как в дверь громко постучали.

— Кто там? — спросил Подколюжников, взволнованно выбегая в коридор с салфеткой на шее.

— Открывайте. Комиссия! — услышал он раздраженный голос с лестничной клетки.

Подколюжников повернул замок и увидел перед собою двух мрачных мужчин, которые держали под руки третьего, еще более мрачного мужчину.

— Вы что, так и будете испытывать нас за порогом? — недовольно спросил один из крайних членов комиссии.

— Нельзя ли вас попросить зайти в другой раз? У меня гости.

— В другой раз нельзя. У Ивана Петровича, сами видите, радикулит, а нам еще надо обойти полтора подъезда. Да ваши гости нам ничуть и не помешают. Мы хотим взглянуть, как застелены у вас кровати и не сушит ли ваша старуха белье в кухне.

— Какая старуха! У меня молодая жена! — удивился инженер. — На нас поступили жалобы? Или вы думаете, что я засоряю мусоропровод, не плачу за газ?

— Да поймите же наконец, — сказал Иван Петрович, стараясь быть спокойным, — наш дом соревнуется с домом напротив. На днях предстоит взаимная проверка. И вот мы в предварительном порядке хотим познакомиться с уборкой комнат, дать вам необходимые советы.

— Я тоже хочу дать вам совет, — взорвался Геннадий Федорович. — Не заблуждайтесь, будто в любое удобное для вас время вы имеете право ломиться в любую дверь…

— А он хамит! — надрывно крикнул Иван Петрович, хватаясь за больную поясницу. — Или он думает, что за свои труды мы деньги получаем? Несознательный тип! Теперь мне понятно, кто в этом подъезде чужие письма из почтовых ящиков выкрадывает! Пора разобраться!..

Такие ретивые и решительные лица, как председатель проверочной комиссии Иван Петрович и как заведующий отделом Тимофей Максимович, не одиноки. Встречается немало других инициативных граждан, которые, возомнив себя истинными хранителями морали, изобретают все новые способы войти без приглашения в нашу дверь или на худой конец хотя бы припасть к замочной скважине.

Сейчас нам с вами, уважаемые товарищи-мужчины, угрожает всеобщая перепись иа предмет поголовного охвата едиными алкогольными билетами (ЕАБ), каковые должны иметь хождение наравне с паспортами и даже взамен их.

Счастливая мысль обилетить все мужское народонаселение пришла в голову молодому зоотехнику А. А. Белохвостикаву. Недавно он обнаружил, что при сложившемся явно ненормальном положении вещей совершенно невозможно разобраться, сколько портвейна потребляет Иванов и как часто посещает винно-водочный отдел гастронома Сидоров. Теперь Белохвостиков пробивает свое предложение, направленное на то, чтобы тайное стало явным. По мысли рационализатора, спиртные напитки должны отпускаться лишь по предъявлению ЕАБ, куда продавцам надлежит записывать количество и сортамент купленных изделий. Тут же, только в другом столбце, фиксируется число койко-дней принудительного лечения от запоя, указываются случаи приводов в милицию и привозов в медвытрезвитель.

В конце недели прямым начальникам надлежит отбирать у сотрудников алкогольные билеты, как у школьников дневники, и общественная физиономия подчиненных будет видна, как на ладони. По итогам проверок изобретатель рекомендует проводить директивные совещания, подробные отчеты о которых для воспитательного эффекта необходимо публиковать в центральной и местной печати. И, наконец, алкогольные билеты следует носить всегда при себе, чтобы предъявлять по первому требованию милиционеров, дружинников, троллейбусных контролеров…

— Нужно бороться с конкретными пьяницами, не оскорбляя при этом всех мужчин скопом! — говорят Белохвостикову. — Зачем же заставлять порядочных людей носить ваши билеты, устраивать им всякие унизительные досмотры?

— Так уж прямо унизительные! — смеется изобретатель. — Ну, остановят малопьющего на минутку, ну, проверят алкогольный билет, да и отпустят без последствий. Что с него убудет?

По имеющимся сведениям, Белохвостикову так и не удалось сплотить вокруг себя сколько-нибудь заметное число приверженцев, и его предложение наверняка не пройдет. Но иной раз заводятся у нас такие порядки, учредители которых руководствуются этим же нелепым принципом (ну, остановят человека на минутку, ну, проверят. Что с него убудет, что ли?).

Уважаемый профессор приезжает в командировку. Его встречают представители местных научных кругов, ведут в гостиницу, над входом в которую пламенеют слова «Добро пожаловать!». Пока любезная администраторша знакомится с его паспортом и командировочным удостоверением, профессор рассматривает на стене красочно оформленные обязательства коллектива по культурному обслуживанию клиентов. В дальнейшем он убеждается, что обслуживание и впрямь неплохое. В номерах чисто, тепло. Работает буфет. Функционирует почта. Открыто бюро добрых услуг. Уже через день с профессором, как со старым знакомым, вежливо раскланиваются уборщица, швейцар и дежурная по этажу. Но так продолжается до тех самых пор, пока ученый не сообщает, что собрался уезжать.

— Глаша, иди прими номер! — грозно кричит своей помощнице дежурная по этажу.

Является Глаша и учиняет проверку. Сначала она приподнимает одеяло и обнаруживает обе простыни и матрац. Затем пересчитывает комплект полотенец, проверяет наличие электролампочки в патроне, заглядывает в туалетный отсек, как бы убеждаясь, что унитаз на месте.

В голове профессора зреет ужасная догадка.

— Неужели вы допускаете, что я замыслил украсть у вас какую-то вещь? — краснеет ученый. — Но куда же я, наконец, скроюсь с краденым? В картотеке, которая у вас остается, записана обо мне уйма всяких сведений: где я родился, где прописан, в какой организации работаю, откуда прибыл и куда выбываю!

— Пропусти семнадцатый номер! — кричит Глаша дежурной по этажу, и, обращаясь к ученому, назидательно говорит: — А вы, гражданин, не переживайте. У нас общий порядок…

Подобный «общий порядок» пытаются завести отдельные сотрудники некоторых магазинов самообслуживания, по своему выбору обыскивающие покупателей.

— Делаем это, — объясняют нам, — для профилактики, чтобы устрашить возможных злоумышленников.

Дико, что этот произвол каким-то образом уживается с введением новых и действительно прогрессивных форм торговли. В одном месте обыскали пенсионерку в присутствии двух внучек девяти и одиннадцати лет, ничего, понятно, не обнаружили, но даже и не подумали извиниться.

— А что, разве теперь не нужно ловить жуликов, выявлять пьяниц? — наверняка, воскликнет изобретатель единых алкогольных билетов А. А. Белохвостиков, прочитав этот фельетон.

Нет, почему же, нужно. Нужно бороться за высокую культуру быта, строго взыскивать с нерях, превращающих прекрасные дома в какое-то подобие конюшен. Не давать спуску пьяной компании, приводить хулиганов в чувство на улице, в клубе, в коммунальной квартире. Наказывать мелких людишек, норовящих стащить подушку из гостиницы или пакет с колбасой из универсама.

А еще надо бороться с хамами и пошляками, которые, меряя всех на свой аршин, подозревают в каждом человеке разбойника с большой дороги и, действуя якобы из лучших побуждений, никогда не пройдут мимо без того, чтобы не оскорбить наше достоинство.

1972 г.

ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН

Детям свойственно развлекаться. Сами и с помощью взрослых они придумали массу разнообразных игр и забав. Иногда ребятишки вспоминают старую игру в «испорченный телефон». Они садятся рядком, и ведущий шепчет соседу какое-нибудь имя, например, Ваня. Слово передается на другой конец по цепочке, и последний играющий должен встать и сказать, что же он услышал. Очень часто бывает, что услышал он совсем другое: Ваня уже превратился в Маню.

Эта ребячья игра, увы, встречается и во взрослых вариантах. В иных учреждениях образуется такая же удивительная цепочка. На одном ее конце толкуют про Фому, а на другом слушают и разумеют про Ерему.

Вернемся, однако, к детям.

У гражданина Б. родился ребенок. Этим сказано очень многое, но еще далеко не все. Отцам всегда не терпится узнать, кто именно родился: мальчик или девочка — и что в связи с этим надо покупать — куклы или хоккейные клюшки.

Гражданин Б. звонит в роддом:

— Скажите, сын или дочь?

И получает информацию крайне расплывчатую и противоречивую. В детский универмаг он уже не идет. Встревоженный родитель приезжает в редакцию и подает заявление:

Мы связываемся с главным врачом роддома П. Я. Белокопытовым и ввиду чрезвычайности обстановки «просим как можно скорее сообщить, в чем же дело. Главврач откликается быстро. Со всей ответственностью он удостоверяет, что родилась все-таки девочка:

Итак, младенец был один во всем зале, возле него хлопотало всего двое медработников, и эти двое друг друга почему-то не поняли, к общему мнению не пришли и перепутали все на свете.

Поди теперь разберись, кто куда что записал и кто кому что сказал! Утешает лишь то, что путаница произошла с документами, а не с детьми, а это было бы уже совсем дико и непоправимо!

О, это великое и пока так медленно убывающее племя путаников! Предприятие просит свой главк выделить мешкотару, крайне необходимую ему для упаковки готовой продукции. Оно отправляет десять телефонограмм и вдогонку шлет еще «толкача». Наряды проходят пять инстанций, каждая из которых дает свое «добро». И вот наконец, на фабрику приходит вагон. Но в нем совсем не мешки, а какие-то шестеренки, втулки и, что совсем уж странно, печные заглушки…

В уральское село Воротилино прибыл лектор из области. Легким леопардовым шагом он вбежал на трибуну, отпил из стакана воды и на виду всего зала полез за словом в карман. Он извлек свернутую трубкой рукопись и простер руку вперед.

— Товарищи, — молвил он, обнаруживая в голосе высокие дребезжащие ноты.

Лекция началась…

К исходу первого часа лектор предпринял энергичную попытку увязать преподносимый материал с конкретными фактами сегодняшней жизни села Воротилина. Увязка обернулась крупной неувязкой. Как заявляют ошарашенные слушатели, приезжий высмеял передового механизатора Фому, назвал его шабашником и шаромыжником, а пьянчугу Ерему, наоборот, похвалил, велел всем брать с него пример.

С какой же стати этот оратор выступил с неприкрытой ревизией всех наших, казалось бы, незыблемых моральных устоев? Выясняется, что сделал он это не по своей воле. Писать текст ему помогали подчиненные. Один из них, налоговый инспектор, слывущий большим докой по части всякой писанины, позвонил секретарю сельсовета и попросил передать для доклада местные факты — отдельно фамилии передовиков и отдельно фамилии лентяев. То ли ошибся секретарь сельсовета, то ли переврал налоговый инспектор, кто знает!.. А может быть, помощник оратора перепутал листы, и в лекции там, где должна была идти страница с фамилиями передовиков, пошла страница с фамилиями разгильдяев?..

И это далеко не первый случай, когда разболтанные подчиненные подводят свое непосредственное руководство. Техник спецстройтреста Н. И. Моисеев стоял в очереди на получение жилья несколько лет. Но вот перед самым заселением дома списки почему-то решили переписать, и в новом варианте фамилии Николая Ивановича уже не оказалось. Моисеев разволновался. Он спешит в постройком, спрашивает, в чем дело. Секретарша разъясняет:

— Раз тебя в описке нет, значит, твою кандидатуру отвел кто-то из треугольника.

За несколько дней техник обегает треугольник по кругу и узнает, что никто его не вычеркивал, просто в списке выпала строчка. Но пока эта строчка водворялась на свое законное место, квартиры распределили, и Николаю Ивановичу ничего не досталось.

Нам приходится звонить в трест, просить исправить ошибку. Сравнительно быстро приходит ответ. Управляющий Г. Н. Васильев пишет:

Без горячей, так без горячей. В конце концов можно поставить колонку и греть воду по мере необходимости.

Однако вскоре приходит еще одно письмо от техника Моисеева. Он пишет, что заместителю по быту действительно указано, а секретарю поставлено на вид. И действительно, председатель постройкома, встретив Моисеева на улице, сказал по-дружески:

— Ты уж нас извиняй, дали маху…

В ответе управляющего не соответствует истине всего лишь одна деталь: ни на третьем, ни на пятом этаже квартиру технику не предоставляли. В чем дело, почему? По этому поводу управляющий строит всякие догадки:

— Очевидно, мой заместитель позвонил мне, что квартиру дают, а мне послышалось, что уже дали. Не исключена возможность, что напутала всё та же секретарша Кремерова, с которой давно пора разобраться…

Мы рассказываем об этой истории не очень злым слогом, потому что Моисеев вскоре получил квартиру с балконом, газом и с горячей водой. В этой квартире родилась у него дочь, которая с самого начала была записана в роддоме девочкой, а не мальчиком и не доставила в этом смысле никаких беспокойств родителям.

В этой так счастливо закончившейся истории не разгадана все-таки одна загадка: почему же в самом тресте нельзя было проверить контакты и узлы всей этой передаточной цени без вмешательства третьих сил?

Эту загадку иные, наверное, объяснят причудами телефона. И в самом деле, бывает, что за тысячу километров слышимость отличная, а за двести шагов ни до кого не докричишься.

Группа наших читателей проживает в городе Джезказгане на улице Фурманова. Рядом стадион. Там — громкоговоритель. Десять лет подряд он поет, играет, проводит беседы и сообщает новости с 7 часов утра до 3 часов ночи. Люди не высыпаются, идут на работу с больной головой. Они жалуются, просят помочь. Их не слышат. Должно быть, громкоговоритель мешает. Наконец, жителям приходит мысль связаться со своими городскими властями через Москву. Представьте, слышимость на этот раз достаточно хорошая, даже можно сказать, отличная. И меры принимаются быстро.

По условиям детской игры перепутавший Ваню с Маней должен выйти в круг, спеть или сплясать. От взрослых путаников никаких танцев мы не требуем. Танцы, наверное, здесь не помогут.

На этот счет у нас есть два предложения:

1. Можно, конечно, сменить всем указанным товарищам старые телефоны, поставить новые.

2. Телефоны можно и не менять, а просто заменить в некоторых учреждениях работников, которые путают девочку с мальчиком, бумажный мешок с печной заглушкой, божий дар с яичницей…

Нам кажется, что вторая мера будет даже более эффективной.

1970 г.

ПЛЕСЕНЬ[1]

В третьем часу ночи, когда начали тушить свет в ресторанах, Александр, как обычно, появился в коктейль-холле.

— Ребята здесь? — спросил он швейцара, кидая ему на руки макинтош.

— Здесь, здесь, — ответил тот, услужливо распахивая двери.

Молодой человек поправил перед зеркалом прическу и прошел в зал, раскланиваясь направо и налево. За стойкой на высоких вертящихся табуретах сидели его друзья. Альберт, худощавый юноша с бледным лицом, сосредоточенно тянул через соломинку ледяной коктейль «черри-бренди». Анатолий, подняв к хорам взлохмаченную голову, неистово аплодировал певице и под смех публики кричал дирижеру оркестра:

— Заказываю «Гоп со смыком», плачу за все!

Андрей, плечистый блондин, по-видимому, уже не слышал ни музыки, ни аплодисментов. Он положил голову на стойку, и галстук его купался в липкой винной смеси.

— Еще четыре бокала! — распорядился Александр, подсаживаясь к друзьям.

Из коктейль-холла молодые люди вышли последними. На улице уже светало, но дружки не думали прощаться.

— Захватим девчонок, и ко мне на дачу, — бормотал Андрей, подходя к своей машине.

Все уселись, и «Победа» помчалась по пустынным улицам Москвы. Она остановилась у красной дачи, расположенной неподалеку от Звенигородского шоссе.

— Леди и джентльмены, прошу в мой коттедж, — пригласил Андрей.

Поддерживая друг друга и спотыкаясь, «леди и джентльмены» поднялись по ступенькам. Пьянка на даче продолжалась до утра.

День уже клонился к вечеру, когда дружки проснулись. Залитая вином скатерть валялась в углу, пол был усеян осколками битой посуды, стулья опрокинуты…

— Повеселились славно. Ну, а что дальше? — спросил Андрей, обводя компанию мутным взором.

Он вывернул свои карманы:

— Пусто. От сотни, которую позавчера дал отец, осталось пятнадцать центов.

Молодые люди задумались.

— На этот раз я, кажется, смогу вас выручить, — нарушил молчание Альберт. — Вчера днем заходил к одной знакомой. Взял кольцо «на память». Об этом она, разумеется, не знает.

Все повеселели. На «выручку» приятели отправились пить пиво.

Веселая, беззаботная жизнь продолжалась. Вскоре появился пятый собутыльник. Это был Николай — тоже молодой человек, внешне очень скромный и воспитанный.

Его привел Альберт:

— Прошу любить и жаловать. Хороший малый.

Альберт таскал Николая за собою в рестораны, на вечеринки, и тот быстро вошел во вкус новой жизни.

— А ты не замечаешь, что все время пьешь на наши деньги? — спросил его однажды Андрей, расплачиваясь в ресторане.

— Я бы рад принять участие в общих расходах, но у меня нет денег. Мама дает мне только на обед.

— Нет денег! — захохотал Александр. — Пора называть вещи своими именами. А ты знаешь, на что пил вчера? На кольцо, украденное Альбертом у знакомой. Только что мы пропили деньги, которые Андрей вытащил из кошелька своего отца.

Николай побледнел и вскочил со стула.

— Надеюсь, ты не побежишь доносить, что пропивал краденое? — угрожающе спросил Анатолий.

Николай остался. Еле внятно он дал обещание завтра же что-нибудь добыть. Действительно, на следующий день принес завернутый в бумагу маленький золотой крестик. И крест был пропит.

Разгульная жизнь требовала денег каждый день. Однажды, когда Анатолий занимался в лаборатории, подошел Александр.

— Нужны деньги, — шепнул он. — У Андрея снова брать неудобно: он и так уже распродал всю домашнюю библиотеку.

Анатолий посмотрел вокруг и, заметив, что лаборантка повернулась спиной, показал пальцем на микроскоп.

Александр мгновенно понял приятеля. И вдруг оба испугались. Одно дело — красть у родителей и знакомых, которые никуда не пойдут жаловаться, и совсем другое — стащить казенную вещь. Но выпить было не на что. Кому же брать? Они бросили жребий. Монета упала на «орла». Обливаясь холодным потом, Анатолий схватил микроскоп и положил в свой чемоданчик.

Одна кража влекла за собой другую. Дружки стали подумывать о более крупном «деле», которое бы дало им сразу много денег. Николаю, который был уже полностью в руках шайки, поручили достать оружие и найти квартиру, которую можно было бы ограбить. Выбор пал на два «объекта»: один из них квартира, другой — касса одного из институтов, расположенного в пригороде Москвы. Вот когда особенно пригодилась машина влиятельного папаши Андрея.

Остановка была только за оружием. Без него грабить не решались. Но Николай, давший слово украсть пистолет, трусил. Он чувствовал себя между двух огней и не знал, что делать. Тогда «товарищи» завезли Николая в лес и, приставив нож к горлу, взяли обещание, что оружие будет доставлено.

Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не помешало одно обстоятельство: о некоторых проделках компании узнал знакомый Андрея Эдуард В. А что, если Эдуард расскажет о них кому-нибудь? Или, что еще хуже, сообщит куда следует? Не будет ли это той нитью, за которой потянется весь клубок?

Спустя два месяца в пустынной местности, за несколько километров от Москвы, был обнаружен труп юноши. Это был Эдуард. А вскоре бандиты сели на скамью подсудимых. Андрей и Александр получили по двадцать лет исправительно-трудовых лагерей, Альберт — пятнадцать, Анатолий — десять. Николая сочли возможным к суду не привлекать.

Таков печальный финал этой истории.

Советский суд сурово, по заслугам наказал бандитов. На этом можно было бы поставить точку. Но нам кажется, что названы не все виновные.

В самом деле, почему могла возникнуть в здоровой среде советской молодежи такая гнилая плесень: люди без чести и совести, без цели в жизни, для которых деньги служили высшим мерилом счастья, а высокие человеческие идеалы — любовь, дружба, труд, честность — вызывали лишь улыбку? Откуда появились эти растленные типы, как будто сошедшие с экранов гангстерских американских фильмов? Что толкнуло молодых девятнадцатилетних людей, московских студентов, на преступный путь? Нищета, безработица, голод, дурной пример родителей? Ни то, ни другое, ни третье. Андрей — сын крупного ученого. Мать Александра — кандидат технических наук. Отец Альберта — полковник в отставке. Отец Анатолия — инженер.

В обвинительной речи на суде прокурор, цитируя высказывания замечательного советского педагога А. С. Макаренко, говорил о том, что в отношении родителей к своим детям должно соблюдаться чувство меры. Дети страдают от недостатка любви родителей, но портиться могут и от избытка любви — этого великого чувства. Разум должен быть регулятором семейного воспитания, иначе из лучших родительских побуждений получаются наихудшие результаты и аморальные последствия.

Разума, этого регулятора семейного воспитания, не было в семьях осужденных. В этом отношении очень показательна семья Андрея.

С детства Андрей ни в чем не знал отказа. Мама и папа выполняли его любой каприз. Мальчик привык: стоит ему что-нибудь захотеть, как все появляется, словно по мановению волшебного жезла. Заикнулся однажды об автомобиле, и вскоре у крыльца стоял новенький «Москвич». Отцовская «Победа» также была в его полном распоряжении. Андрей был законченным тунеядцем, а ослепленные любовью родители видели в нем только ласкового сына, гордились его отменными манерами и умением отлично держаться за столом. Когда юноша поступил в вуз, папа стал давать ему ежемесячно кучу денег на карманные расходы. На карманные расходы шла также его стипендия, а для отдыха и развлечений с друзьями и приятельницами была предоставлена загородная дача. Андрей жил широко, и вскоре этих денег ему перестало хватать, тогда он стал брать деньги без ведома родителей. Домашние благодушно улыбались, обнаруживая «проказы» мальчика.

Стоило Андрею закашляться, как его немедленно сажали в самолет и отправляли на южный курорт. Неважно, если в это время шли экзамены: есть ли смысл ради них жертвовать лучшим курортным временем? Понятно, что у Андрея и мысли не возникало о том, что ему самому когда-нибудь придется зарабатывать свой трудовой хлеб. Всю жизнь он собирался проходить в сыновьях своего папы-академика со всеми вытекающими отсюда благами.

Такими же избалованными бездельниками и слюнтяями росли и соседи Андрея по скамье подсудимых.

Как гром среди ясного неба, обрушилось на эти семьи известие о том, что их выхоленные, «воспитанные» сынки на самом деле грабители и убийцы!

— Наш сын невиновен! Он не способен зарезать даже курицу! Это ужасная ошибка! — таковы были первые слова, с которыми родители обратились к следователю.

Они наняли лучших адвокатов и стремились любыми путями смягчить участь своих детей. А мать Александра даже явилась к родителям убитого Эдуарда и предлагала им деньги за то, чтобы они постарались выгородить на суде ее сына.

Толстые папки следствия, многочисленные документы, показания свидетелей обличают не только преступников. Атмосфера преклонения и угодничества, окружавшая юношей в семье, исполнение любых желаний приучили их к мысли, что им все дозволено. Известно, что такими же убеждениями была проникнута дореволюционная так называемая «золотая молодежь»: сынки богатых дворян, фабрикантов, купцов. Родители осужденных не дворяне, не фабриканты и не купцы. Это люди труда, которые не мыслят своей жизни без общественно полезной деятельности. Но уважение к труду и верность этим принципам они не сумели воспитать в детях, считая, что все это придет само собою с годами, а пока, дескать, пусть погуляют и повеселятся. А ведь от праздности, от распущенности до преступления — один шаг.

Если бы разум, о котором говорил Макаренко, присутствовал в системе семейного воспитания юношей, то отец Андрея хотя бы раз потребовал отчета от сына, куда он тратит его деньги. А родители Альберта… Разве ее обязаны они были поинтересоваться, где проводит ночи их сын, с кем и на какие деньги пьет?

Александр прятал дома украденный микроскоп, сказав матери, что ему дали его из института для занятий. Но ведь она сама преподает в вузе и знает, что такие приборы из лаборатории не выносят…

Даже из этих фактов видно, как примитивно понимали родители свой долг воспитателей, считая «неудобным», «неделикатным» вмешиваться в личную жизнь детей, контролировать их поступки. А их сыновья вели двойную жизнь. Одна проходила у них на глазах, другая — в пивных и ресторанах.

Спившиеся молодчики все более и более теряли человеческий облик. Вот что говорили они сами о своих идеалах.

«Все мы любили выпить, — показал на следствии Альберт, — и для этой цели посещали рестораны. Чтобы иметь деньги на пьянство, я украл кольцо…»

Андрей рассказал:

«Посещал рестораны. На это я тратил деньги, которые давали родители, плюс стипендию, плюс деньги, которые я брал тайно у родителей, плюс деньги, которые я выручал от распродажи своей библиотеки».

Андрей был арестован на курорте. Негодяй возмущался, что прервали его отдых. Его везли, чтобы отдать под суд за убийство человека, а он требовал, чтобы в дороге его кормили шоколадом. И недоумевал, когда ему отказывали: «Почему, я ведь хочу купить за свои деньги!» Своими он считал деньги, вырученные от продажи пиджака убитого Эдуарда. А сидя в тюрьме, он просил, чтобы его угощали тортами, славно он присутствовал на именинах у своих родственников.

Непередаваемая мерзость!

…Преступники наказаны по заслугам. Пусть эта история послужит суровым предостережением любителям легкой и беззаботной жизни, тем, кто намеревается всю жизнь прожить тунеядцем. И пусть об этом подумают чересчур любвеобильные родители, кто забывает, что в нашей стране каждый славен своим трудом и от труда каждого зависит его положение в обществе, его место в жизни.

1953 г.

ОТ КАЗЕННОГО КАЛАЧА

Одно время езда по командировкам считалась бедой, граничащей с катастрофой. Даже от вызовов в Москву служивый люд отбояривался, как только мог. Из Главмосхоромстроя на место поступает строжайшее распоряжение командировать трех самых искусных работников. А у самых искусных — сорок отговорок. Вместо того, чтобы укладывать чемоданы, они садятся писать объяснительную записку на высочайшее имя:

От частых поездок, пишут далее горемыки-командированные, вконец мы разорились, а дети и жены наши ходят по миру…

Нынешнее командированное лицо ветров великих совсем не боится. Разорение семейства ему также не угрожает. Оно садится в купейный вагон, прекрасно зная, что ему оплатят билеты в оба конца, гостиницу и суточные, считая день отъезда и день приезда за один день. И хотя служебные разъезды давно уже перестали расцениваться как стихийное бедствие, еще далеко не во все командировки работники едут по первому предложению.

Инженера по технике безопасности П. Ильина вызывают в прошлом месяце к руководству и предлагают срочно выехать в Воронеж. Он начинает артачиться:

— В Воронеж не могу. Могу только в Вологду.

— Да, но в Вологде у нас нет родственных предприятий.

— Зато под Вологдой у меня родственная тетушка. Мне бы дней пяток, больше и не надо. Огородишко вскопать да дровишки на зиму заготовить. А в Воронеж с превеликой радостью поедет Ивашка Никитин, там у него женатый племянник.

И вот инженер Ильин убывает в Вологду, копает огород, заготавливает дровишки, а в отчете пишет, что успешно провел научную работу, обменялся опытом.

Словом, среди едущих в командировки по действительно важным нуждам мелькают и такие, с позволения сказать, путешественники, которые следуют утрясать свои личные делишки за казенный счет.

В управление грязевого курорта явилась дама с претензиями:

— Мне дают курсовку с третьего, а моя командировка кончается десятого, не успею принять все процедуры. Прошу обменять курсовку.

— Так вы лечитесь или в командировке?

— И лечусь и в командировке. Я изучаю, пользуются ли спросом здесь сувенирные пудреницы, которые делаются на нашем промкомбинате…

Как-то мы решили поближе познакомиться со зрителями, присутствующими в воскресный день на весьма принципиальном футбольном матче в Лужниках. И что же, на всех четырех трибунах обнаружилось немало лиц с командировочными удостоверениями. В результате сложной спортивно-профилактической работы удалось выяснить, что, кроме как посещения футбола, у них никаких других дел в столице нет. Этот вывод подтверждался хотя бы тем, что наши собеседники не смогли ответить на самые простейшие вопросы. Ну, например, в какую, собственно, организацию они прибыли и где собираются отмечать командировки.

— А что, разве нельзя теперь смотреть футбол? — горячится болельщик из Рязани, прикативший, к слову сказать, в Москву на казенном самосвале.

Нет, почему же, футбол смотреть можно, только хорошо бы это делать за свой счет. Тем более, что на все эти воскресные удовольствия требуется выкроить в личном бюджете не так уж много — всего десять рублей. Но вот беда, свою десятку доставать из кармана не хочется. К чему это делать, когда есть подходы к казенному калачу, от которого можно отщипнуть и для себя кусочек.

Впрочем, иногда это бывает совсем не кусочек, а весьма солидный кусище. До последнего времени подходы к казенному калачу у директора средней школы Бяшима Гельдыева из Марыйской области Туркмении были достаточно широкие, и он браконьерствовал на них самым наглым образом.

Будучи директором, числился еще и учителем русского языка в седьмых классах. Уроки не проводил, но зарплату получал исправно. В течение последних трех лет в период летних каникул под разными предлогами освобождал от работы лаборанта и секретаря школы, а вместо них зачислял в штат свою дочь. Бухгалтером школы числилась хорошая приятельница Гельдыева — работница горгаза, которая в школе никогда не появлялась и даже зарплату ей высылали по почте.

Получил Гельдыев по доверенности для нужд соседнего колхоза десять кубометров пиленого леса. Взял для себя лично три кубометра, которые тут же перепродал колхознику Клычеву за триста рублей.

Три тысячи штук жженого кирпича, выделенного для школьного строительства, продал учителю Мергенову за триста рублей. 176 рублей израсходовал на проведение своего юбилея, а 124 просто прикарманил без объяснения причин.

Как видим, от казенного калача разные сообразительные люди умудряются откусывать и жженый кирпич, и пиленый лес, и должностные оклады.

Бывший директор прииска в Магаданской области Василий Александрович Мешковников откусил от казенного калача фотоаппарат «Киев-10» и транзисторный приемник «Спидола» в экспортном исполнении общей стоимостью в 388 рублей 04 копейки. Откусывание произошло три года тому назад непосредственно в директорском кабинете, куда Василий Александрович приказал заведующему техническим складом Градополову и коменданту Есюченкову принести указанные предметы. С тех самых пор директор стал фотографировать различные пейзажи и слушать радио посредством государственного имущества без какой-либо оплаты.

Однажды летним погожим днем Василий Александрович Мешковников, который в отличие от древних устюжан не боялся от воды потопления, собрал на борту служебного катера трех своих ближайших друзей и решил прокатиться по реке Колыме. Злые языки утверждают, что экспедиция обещала быть очень интересной, поскольку в кают-компанию были доставлены бутылки с разнообразными наклейками и сопутствующий закусочный материал. И действительно, плавание было полно неожиданностей и сенсаций. Мы не будем рассказывать о мелких путевых приключениях и остановимся лишь на главном. Примерно в 15 часов 30 минут в районе ниже безымянного поселка катер ударился о подводный предмет (скала или затонувшее бревно) и пошел ко дну. Впрочем, ничего страшного не произошло. Затонул все-таки казенный катер, а все пассажиры благополучно выплыли на берег, обсушились, отгладились и приступили к выполнению своих дальнейших служебных обязанностей.

Руководитель неудавшейся экспедиции В. А. Мешковников вызвал главного бухгалтера Кульчицкого, объяснил, что фотоаппарат с приемником покоятся на дне Колымы, и велел составить акт на списание.

— А я этот акт подпишу, — охотно пообещал директор.

Главбух Кульчицкий сказал, что нахождение на катере упомянутых предметов не вызывалось какой-либо производственной необходимостью, а поэтому за утраченное казенное имущество полагалось бы заплатить из своего кармана.

Директор обиделся на главбуха и твердо решил никаких денег не отдавать. Из принципа. Вопрос оставался открытым еще два года, до того самого дня, когда Мешковникова освободили от занимаемой должности. И тогда из причитающейся Мешковникову к окончательному расчету суммы бухгалтерия удержала 388 рублей 04 копейки.

И вот тогда Мешковников принялся рассылать жалобы во все концы. Суть всех жалоб сводилась к следующему:

— Почему же я, директор, ответственное лицо, должен платить из своего кармана, а не из фондов предприятия, которым руководил с таким блеском?

Впрочем, не всегда лица, желающие оттяпать кусок от казенного калача, подчеркивают свое видное положение в обществе и ссылаются на свои заслуги. Приведем другой пример, в котором процесс откусывания будет проходить на фоне уже не водной стихии, а огненной.

У заведующего межрайонной базой материально-технического снабжения Михаила Родионовича Прядухина была дача. При даче, как водится, имелся участок, на котором вызревали огурцы, крыжовник, земляника и яблоки сорта «московская грушовка». Гражданин Прядухин как-то совсем не обращал внимания на пламенные призывы Госстраха страховать свое личное имущество и дачные строения на случай пожара и прочих напастей. Он наслаждался покоем, тишиной леса и высокими урожаями всех сельскохозяйственных культур на персональных грядках.

Однако благополучие, в котором безмятежно пребывал М. Р. Прядухин, оказалось мнимым. Как-то наш дачевладелец собрал гостей и при зажженных свечах затеял с ними игру в преферанс. Сначала Прядухину даже повезло: он выиграл четыре рубля с какими-то копейками. Михаил Родионович так обрадовался выигрышу, что пошел спать, забыв потушить свечи. К утру возникла обстановка, хорошо знакомая по старой песенке о прекрасной маркизе: упали свечи на ковер, и запылал он, как костер, погода ветрена была, весь замок выгорел дотла…

И вот, горюя на пепелище, растяпа-погорелец вдруг вспомнил о рекламных афишах Госстраха, и в его сердце вспыхнул луч надежды. У гражданина М. Р. Прядухина был старший брат, Прядухин Елизар Родионович, работник пожарной части, который, в свою очередь, водил знакомство с инспектором Госстраха Полковниковой. И два брата уговорили инспектора задним числом оформить страховое свидетельство. Вооружившись липовым документом о том, что дача якобы сгорела спустя два дня после страховки, Михаил Родионович отправился грабить госстраховскую кассу.

Липу обнаружили, инспектора Полковникову отдали под суд, а Прядухин-младший начал жаловаться. Теперь он считает, что возместить ущерб должна местная электростанция, поскольку из-за перебоев в подаче электричества пришлось пользоваться стеариновыми свечами, от которых и случился пожар.

Словом, не удалось М. Р. Прядухину возложить свои убытки на Госстрах, так он норовит поживиться за счет Министерства энергетики и электрификации СССР.

Авось, клюнет!

С такой же тайной надеждой («Авось, клюнет!») приехала в Москву из Иркутска Ирина Степановна Василевская. Она сидит у нас в редакции и чуть не плачет от обиды:

— На заводе мне дали ордер, а потом отобрали. По какому же это праву! Я с больным мужем и двумя детьми снимаю угол в чужом доме по улице Новой. А на дворе уже осень, с крыши течет, в окна дует…

Мы тут же связываемся с Иркутском и выясняем, что Василевской действительно дали двухкомнатную квартиру в деревянном доме. Дали вне всякой очереди, как не имеющей вообще никакого жилья. Василевская ордер получила, но в квартиру не въехала.

— В чем же дело? — спрашивают у Василевской. — Почему не вселяетесь?

— А я подожду, — отвечает Василевская. — Мне не к спеху.

— Как не к спеху! Ведь вы сами писали, что на частной квартире с крыши течет, в окна дует.

Оказывается, теперь Василевская претендует на квартиру в каменном доме, который будет готов к новому году.

— Тогда отдайте эту квартиру другим, очередников у нас много, и ждите.

— Не отдам!

Члены жилищной комиссии отправляются на улицу Новую, чтобы поговорить с супругом Василевской, и вдруг обнаруживают, что Ирина Степановна вовсе не снимает углы в чужом доме. Наоборот, Ирина Степановна углы сдает. Она живет в большом собственном доме, который каким-то образом переписала на имя дочери Ольги.

Работники редакции еще раз встречаются с Василевской.

— Вы обманули товарищей, скрыли, что обеспечены жильем.

— Ничего не обеспечена! — упрямится Василевская. — Дом я действительно переписала на Олю. Но нам-то где жить? Оля выйдет замуж, вот у нее и будет хорошее приданое.

— По всей вероятности, Оля выйдет замуж не так уж скоро, ведь ей пока только одиннадцать лет. За это время вам, может быть, дадут квартиру в заводском доме. Всему свой черед. А сейчас вам действительно выделили квартиру ошибочно…

— Как ошибочно! Или вы хотите, чтобы Оля так и осталась старой девой! Без приданого ее могут и не взять…

Мы рассказали здесь о разных случаях и о разных людях. Но у них много общего: все эти граждане считают вполне нормальным, когда они могут отхватывать куски от казенного калача — ездить на футбол за счет завода, наносить визиты иногородним родственникам по командировочным удостоверениям, обращать в личное пользование общественное имущество, возмещать свои убытки из государственной казны. Но стоит им закрыть доступ к казенному калачу, как они уже чувствуют себя незаслуженно обиженными и рассылают письма, куда более жалостные, чем челобитные древних страдальцев из Устюга Великого Афонки Петрова, Ивашки Никитина да Петрушки Ильина:

— Помогайте! Выручайте! Бедствуем! Тонем!..

1972 г.

С ОГЛЯДКОЙ НА ДЯДЮ ВАСЮ

Механик из Подмосковья модный парень Боря Макутов гладко выбрился, повязал на шею пестрый галстук немыслимой ширины и отправился на танцверанду. И здесь с ним случился грех. Во время «Вальса цветов» (девушки приглашают на танец парней) дружинники отсеяли Борю из числа претендентов на приглашение и на попутной машине увезли в вытрезвитель. Его поставили под холодный душ, насухо вытерли махровым полотенцем и, пожелав спокойной ночи, уложили в мягкую постель. Утром с гостя получили деньги за приют и ласку, просили больше не заходить и отпустили на все четыре стороны.

Борис направился в ту, где находилась наша редакция.

— Я не был грязным. Почему они купали меня в воде?

— Чтобы понять суть дела, надо начинать все-таки не с воды, а с водки. Вас увезли в вытрезвитель трезвым?

— Да как вам сказать конкретнее? — Чешет в затылке Боря. — Ну, был выпивши малость. Перед танцами в парке культуры повстречал знакомых ребят, и в тополиной аллее раздавили бутылку портвейна на троих. Затем с другими ребятами у куста калины пили перцовую. А дальше баловались уже по мелочам: стакан сухонького, бокал пива…

— Вы считаете, что вас неправильно вывезли с танцев?

— Может быть, правильно, не спорю. Но почему только меня! Возьмите дядю Васю. Он вообще спал у эстрады…

— Что это за дядя Вася?

— Да Василий Васильевич. Уже женат, а на танцы ходит. Так вот я и говорю: дядю Васю дружинники не тронули, а я, выходит, должен за всех купаться в вытрезвителе…

В. А. Коновалов, в деле которого нам тоже пришлось разбираться, ссылается не на одного дядю Васю, а сразу на трех. Он считает, что на фоне этих дядей Васей выглядит если не совсем прилично, то, во всяком случае, удовлетворительно.

Первый дядя Вася, как удостоверяет Коновалов, работая в совхозе, проявил халатность, которая привела к взрыву парового котла.

Второй дядя Вася допустил пожар в колхозном коровнике.

Третий дядя Вася повинен в том, что возводит свое личное домовладение, привлекая к бесплатным работам пятнадцатисуточников.

Ну, а в чем же повинен сам Коновалов, работавший до последнего времени следователем райотдела внутренних дел в Оренбургской области? Оказывается, в пьянстве. Если модный Боря позволял себе распивать во внеслужебной обстановке портвейн под тополями и перцовую у калинового куста, то следователь Коновалов предавался этому же самому пороку в рабочие часы и на своем рабочем месте. Как-то будучи ответственным дежурным, он весьма крепко приложился к бутылке, и захотелось ему сотворить что-то такое из ряда вон… Следователь разрешил осужденному в своем рабочем кабинете встретиться с женой, а сам в это время уснул мертвецким сном.

Вскоре после своего пробуждения он узнал, что снят с работы, и со ссылкой на трех дядей Васей стал жаловаться в редакцию.

— Предположим, что по вине какого-то дяди Васи где-то действительно взорвался паровой котел. Какое это имеет отношение к вашему делу? Разве взрыв котла дает вам моральное право напиваться до выпадения памяти да еще на работе, в присутствии лиц, которых вы призваны воспитывать?

Бывший следователь в конце концов соглашается, что вел себя некрасиво. Даже отвратительно. Более того, безобразно.

— Да, но я причинил гораздо меньший ущерб. Они себе работают, а меня сняли…

Странная логика! Разве дурной поступок может быть оправдан тем, что кто-то вел себя еще более скверно? Тем не менее у некоторых лиц входит в моду оглядываться на какого-то совсем плохого дядю Васю. Ссылки на это недостойное лицо можно услышать в самых неожиданных местах, при самых разных ситуациях.

Отчет директора фабрики ставят в министерстве, а он говорит:

— Товарищи, я вижу, дело тут оборачивается выговором. За что же? Неужели вы думаете, что наши расчески по качеству хуже всех! Да никоим образом. Вы только посмотрите, какую продукцию выдают наши дорогие соседи. Два раза проведешь гребенкой по голове — и облысеешь!

Проверка обнаружила, что в проектном институте работники изнывают от безделья: слоняются из угла в угол, рассказывают друг другу старые анекдоты, вяжут детские шапочки, играют в домино.

Руководство института этих фактов не оспаривает, но возражает категорически против резких выводов.

— Да, конечно, у нас есть еще скрытые резервы, но разве мы самые последние? Неправда! В других местах сотрудники просто не выходят на работу, а наши товарищи бывали в командировках, участвовала в трех семинарах и двух симпозиумах…

Шофер Корышев из Липецкой области получил вполне приличный участок и начал строиться. В процессе строительной горячки земельные аппетиты у него стали неудержимо возрастать. Дело кончилось тем, что он прихватил себе еще четыре сотки за счет проезжей части и в одну ночь возвел тут сарай и баню.

Местные органы предложили Корышеву эти строения убрать:

— Вы перегородили улицу. Людям не пройти, не проехать.

А Корышев ни в какую! Он приехал в Москву и побежал по инстанциям.

— Произвол! Надругательство над личностью! Прокурор вынес решение о принудительном сносе сарая.

— Вы самовольно захватили часть улицы…

— Да разве я один? Мой сосед, пенсионер дядя Вася, на другой стороне построил гараж и кухню. И ничего. А я должен убирать баню?

— Но ведь закон гласит…

— Не знаю, что он там гласит, — упорствует Корышев, — я человек малограмотный, институтов не кончал…

Некто П. в отличие от Корышева институты кончал и себя в малограмотных ни в коем случае не числит. П. считает себя писателем. Он явился к нам следом за Корышевым с туго набитым портфелем, в котором оказалась рукопись романа «Погожий день». Впрочем, рукопись занимала лишь половину места. Вторую половину занимали отзывы из редакций, и все отрицательные.

— А Ваську издают зеленой улицей! — саркастически изрек посетитель, вываливая на стол содержимое своего портфеля.

— Какого это Ваську?

— Ну, Василия Васильевича. Да, да, того самого, который укатил в Дом творчества по льготной путевке. Как же, он теперь в фаворе. А прочтите, что пишет! Чушь собачью вперемешку с зубной болью!

Каемся, сочинений Василия Васильевича, равно как и романа «Погожий день», пока мы не прочитали, и по этому поводу окончательного мнения у нас не сложилось. А в отношении всех остальных фактов, о которых сообщали нам наши жалобщики, мы имеем теперь полную ясность. Танцор дядя Вася сел за пьяный дебош на два года. Пенсионер дядя Вася, сосед Корышева, перенес гараж, а вот сам Корышев занял круговую оборону вокруг своей бани и поклялся охранять каждую пядь отхваченной земли. По нашей просьбе Оренбургский обком партии тщательно проварил жалобу бывшего следователя Коновалова. Оказалось, что одни факты имели место в далеком прошлом, меры по ним были приняты, виновные наказаны. Другие факты просто не нашли подтверждения.

Так что ссылки на дядю Васю в данном случае оказались несостоятельными. Но мы вполне, конечно, допускаем, что где-то можно обнаружить бездельников и пьяниц еще похлестче наших новых знакомых.

— Вот видите, дядя Вася все-таки хуже, чем я!

На непьющего дядю Толю и на работящего дядю Сашу герои фельетона почему-то никогда не ссылаются.

А ведь их грехопадение объясняется во многом тем, что они равнялись не на самые хорошие примеры, а на самые дурные. И кто знает, если бы автор «Погожего дня» во время своей вдохновенной, работы над забракованным романом приглядывался бы ко Льву Толстому из Ясной Поляны, а не к дяде Васе из Дома творчества, он, может быть, смог написать и вполне приличную вещь.

1973 г.

ДИРЕКТИВНАЯ ЧУТКОСТЬ

Когда-то давным-давно веселый фельетонист Антоша Чехонте в журнале «Зритель» рассказал о странном увлечении своего приятеля Миши Коврова.

Экспонаты для своего собрания друг Антоши Чехонте извлекал из баранок, отыскивал в колбасе, выуживал в пиве и складывал по своим ящикам…

За истекшие со дня опубликования фельетона девяносто лет качество пищевой продукции шагнуло далеко вперед, и ни один современный коллекционер не осмелится составить конкуренцию Мише Коврову. Теперь посторонние предметы попадаются в пище крайне редко, в порядке исключения, как это, например, случилось во время торжественного ужина в честь остепенения Николая Ивановича Д. Впрочем, гости ничего не заметили, так как хороший кусок дерева в пище обнаружил сам хозяин стола.

Диссертант незаметно завернул свою находку в бумажку и наутро зашел в магазин. Завмаг Баян-Баяновский с интересом осмотрел щепу, высказал Николаю Ивановичу свое глубокое соболезнование и порекомендовал немедленно обратиться в торг.

В торге пострадавшего встретили не менее учтиво. Принесли извинения, обещали делу дать ход.

— А еще лучше, — сказал заместитель директора торга Воружейков, — вам просто зайти на комбинат, который находится от нас через четыре улицы.

Заместитель директора любезно позвонил на комбинат и предупредил о появлении Николая Ивановича. Его встретил начальник отдела сбыта Пятницкий. Выразил свою глубокую озабоченность причиненным Николаю Ивановичу неудобством, поблагодарил за полезный визит.

Николай Иванович посчитал инцидент исчерпанным, собрался уходить. Но начальник отдела сбыта сообщил, что с ним, конечно же, пожелает поговорить лично сам директор комбината. Правда, Павел Андреевич сейчас совещается в главке, но скоро должен появиться.

Молодой ученый около часа обозревал в коридоре прошлогодние номера стенных газет, прежде чем любезный Пятницкий сообщил, что директор с совещания прямо проследовал домой, однако завтра в восемь часов он обязательно будет на месте.

На следующее утро Николаю Ивановичу позвонил начальник отдела сбыта, рассыпался в извинениях и сказал, что свидание откладывается на четверг.

— У Павла Андреевича неотложные дела.

В четверг Николаю Ивановичу звонили снова и перенесли встречу на понедельник.

В понедельник у Николая Ивановича вновь раздался звонок.

— Директор просит у вас снисхождения, — сказал начальник отдела сбыта. — Он улетел в Москву. Мне поручено встретиться с вами, разобраться.

— Да, но мы с вами уже встречались, десятки раз говорили по телефону…

— Но сейчас директор поручил мне поговорить с вами официально. Приходите завтра ровно в двенадцать дня с нашей продукцией, где вы обнаружили посторонний предмет.

— Так ведь продукция была скоропортящейся. Сколько же я мог ее хранить? Кстати, когда я первый раз был у вас, то приносил щепку. Вы ее даже смотрели…

— Может быть, смотрел, сейчас не помню. Но нам надо ее исследовать. Определить, действительно ли продукция изготовлена на нашем комбинате.

— А чем же вы занимались раньше?

А раньше, оказывается, проявлялась чуткость. Демонстрировалось внимательное отношение к клиенту…

Да, теперь уже редко встретишь такое должностное лицо, которое бы выгоняло назойливых посетителей из своего кабинета взашей, допуская при этом непарламентские обороты речи.

— От нас требуют проявлять чуткость, вот мы и проявляем.

И проявляют.

Издевательства, которым подвергся Виктор Петрович Ф., внешне также носили форму проявления заботы и чуткости. Как-то Виктор Петрович вернулся из командировки и застал свою жену в состоянии крайнего возбуждения.

— Ты, оказывается, был в Прибалтике?

— В какой Прибалтике! Ты же знаешь, что я ездил в Омск.

— Не знаю. Из диспансера сообщили, что ты удрал прямо из палаты.

Пока Виктор Петрович доказывал жене, что случилась какая-то ошибка, из диспансера приходили еще раз и говорили с соседкой. Просили передать, чтобы Виктор Петрович явился в самом срочном порядке.

— Иначе он будет доставлен силой!

Виктор Петрович бежит в диспансер, беседует с врачом Глебовым и узнает, что из Прибалтики действительно пришла бумага, в которой содержится просьба поставить Виктора Петровича на учет.

— Да никогда я в Прибалтике не был! — клянется Виктор Петрович. — В документе, который вам прислали, совпадает только имя и фамилия. Вот посмотрите. Ищут молодого парня двадцати пяти лет, мне, как вы сами видите, уже за пятьдесят. Пациент по профессии шофер, а я инженер по технике безопасности. Он холост, а я женат. Разве это одно и то же?

— Ваше здоровье нам дороже всего, а вы нервничаете, протестуете, — замечает врач.

— Если мое здоровье дороже всего, то поберегите мои нервы. О том, что я якобы сбежал из больницы, соседи с ваших слов разболтали всему дому. Вздорные слухи докатились до работы…

Врач Глебов утешает Виктора Петровича как может. Просит вести себя разумно, потерпеть. Направляет на анализы. Снова звонит соседям и просит передать, чтобы больной обязательно явился на очередное обследование.

— А как же иначе! Ведь мы имеем дело с живыми людьми!

Радиста «Скорой помощи» одного подмосковного городка никуда повестками не вызывали, и заботила его уже не щепка в деликатесном блюде, а нечто большее. Михаил Лукич Соколов беспокоился не за себя, а за очень важное дело. Оказывается, на машинах «Скорой помощи», где работал Соколов, установлено двадцать радиостанций «Гранит», которые выпускает завод «Электросигнал». В «Скорой помощи» без таких радиостанций как без рук. Получаются холостые пробеги, а главное, нельзя переадресовать врачебную бригаду, находящуюся уже в пути, когда несколько потерянных минут могут стоить человеческих жизней.

И вот два года тому назад больше половины радиостанций потребовали ремонта, вышли из строя. Согласно приложенным инструкциям, ремонт и настройку этих сложных устройств нужно производить в специальных мастерских, имеющих в штате высококвалифицированных специалистов. Однако таких мастерских радист Соколов не обнаружил не только в своем городе, но и в Москве. Как же быть?

Первым делом Михаил Лукич обратился на завод и очень быстро получил весьма любезный ответ от директора предприятия:

Соколов стал терпеливо ждать, когда же в отраслевой газете появится статья, от которой зависит дело гарантийного ремонта. Но вот он неожиданно получил еще в одном конверте копию редакционного ответа, в котором говорилось:

Радист Соколов редакционной благодарности не принял и обратился в Министерство здравоохранения республики. Начальник управления этого министерства, выбирая для своего ответа наиболее мягкие слова, ссылаясь на чье-то компетентное мнение, писал, что «предприятий по ремонту автомобильных радиостанций в РСФСР нет».

Из Министерства радиопромышленности пришло более обнадеживающее сообщение. Неизвестное должностное лицо, расписавшееся за начальника главного управления, рекомендовало Соколову обратиться в главное управление по ремонту радиотелевизионной техники «Главрадиотехника» Министерства бытового обслуживания населения.

На следующее свое послание Михаил Лукич получил ответ из этой уважаемой организации:

Рядовой радист, болеющий за важное государственное дело, пишет в новые адреса новые письма и получает вежливые ответы. К нему любезно обращаются по имени и отчеству, не забывают дослать привет, в случае особой нужды просят не стесняться, писать еще, обязательно сославшись на исходящий номер…

Словом, мы имеем образцы отлично налаженной служебной переписки, номенклатурной учтивости и красоты канцелярского стиля.

— А как же иначе! Ведь мы работаем с живыми людьми!

На инструментальном заводе, которым руководит Валентин Григорьевич Борисов, служба чуткости также поставлена на должную высоту. Непосредственно за этот участок работы отвечает начальник отдела кадров Захарьян. Товарищем Захарьяном ведется специальный учет дней рождений, юбилеев, бракосочетаний, похорон и иных событий, имеющих быть у членов большого заводского коллектива. Валентин Григорьевич Борисов только подписывает бумажки, подготовленные Захарьяном и слывет человеком необычайно чутким и сердечным.

Мы бы могли рекомендовать этот опыт ко всеобщему употреблению, если бы система, разработанная директором вкупе со своим начальником отдела кадров, не давала иногда досадных сбоев.

Как-то по дороге на завод мастер второго механического цеха Илья Семенович Г. купил в киоске «Союзпечати» свежую городскую газету. В троллейбусе прочел передовую, в трамвае просмотрел спортивную хронику и, когда уже входил в цех, обратил внимание на траурную рамку в конце номера. «Интересно, кто же это у нас помер?» — подумал было мастер и тут же, к своему удивлению, обнаружил, что умерла его родная жена.

На крик Ильи Семеновича сбежались рабочие. Они читают некролог и принимаются утешать мастера. И в самом деле, когда он только что уходил из дома, супруга была вполне здорова. Ведь не могла же она за какой-нибудь час переболеть тяжелой и продолжительной болезнью, скончаться и попасть в газету, которая отпечатана еще ночью!

Приободрившийся мастер мчится домой и застает жену в добром здравии. Она благополучно натирает пол мастикой и собирается в магазин за капустой…

В общем, произошла непреднамеренная ошибка. Умерла, оказывается, первая жена мастера — прессовщица Ангелина Ивановна. С нею Илья Семенович разошелся еще пятнадцать лет назад, и вот уже пятнадцать лет она была замужем за бухгалтером домоуправления. Кадровик Захарьян, почему-то спутав всех мужей и жен, вынул из картотеки анкету не Ангелины Ивановны, а Марии Степановны.

А дальше служба чуткости работала уже четко, без срывов. Захарьян заготовил проект некролога и письма в редакцию, а Валентин Григорьевич подмахнул бумажки, по своему обыкновению, не глядя.

Нужно сказать, что директор завода Борисов, опубликовав некролог о смерти здравствующей женщины, публично принес свои извинения супругам через печать. А вообще-то у нас не очень спешат извиниться перед гражданами, которые за шлейфом директивной чуткости вдруг обнаруживают уши махрового бюрократизма.

— Простите, а за что же извиняться! Ведь мы трудимся для удобства людей, стараемся проявить заботу!

Забота действительно проявляется. Старый дом в шумном районе решили снести, а жильцов переселить в новые квартиры. Все радуются. От дома отключают канализацию, газ. Конечно, день-другой можно и перебиться. Но проходит месяц, и никаких перемен. Жильцы начинают жаловаться, сначала поодиночке, а потом уже и коллективно. Ответы поступают один учтивее другого. Семь организаций начинают свои письма обязательно со слова «Уважаемые», а заканчивают неизменным «С приветом». Газ, однако, не подключают, ордеров не выписывают…

В рабочем поселке Никитовский была баня. Не ахти какая баня, но все-таки баня. Но вот для удобства населения решили построить новую чудо-баню. С парным отделением, парикмахерской и бассейном. Два года назад старую баню сломали, а новую так и не построили. Раздумали. Что-то там не вышло с кредитами, вдобавок под рукой не оказалось строительных материалов.

В другом месте руководители автохозяйства перенесли автобусную остановку от угла большого дома за двести метров к пустырю.

— Идя навстречу пожеланиям пассажиров!

Никаких пожеланий от пассажиров, однако, не поступало. К пустырю ходить далеко, неудобно, особенно в вечернее время.

Как же так получилось, почему?

Да потому, что некоторые деляги стараются быть чуткими, сообразуясь со строкой циркуляра, а не с велением сердца.

1972 г.

ХИЩНЫЕ ВЕЩИ

За месяц до свадьбы Варя устроила своему жениху Вите некое подобие смотрин. На этом настаивал Витя. Варя позвала его в дам своих родителей и стала водить по комнатам и коридорам.

— Вот этот телевизор «Темп» папа хочет подарить нам, — поясняла невеста. — Кроме того, он купит трехстворчатый шкаф и два очень модных кресла из пенополистирола. А мама дает горку для посуды, много всякого белья и почти что новый финский холодильник.

— А что дает твоя тетя Миля из Борисоглебска? — деловито осведомился Витя, делая пометки в блокноте.

— Тетя Миля посылает нам четырех гусей к праздничному столу.

— Нам-то что пользы! — скривил губы Виктор. — Придут гости и все съедят.

— Гости придут не с пустыми руками, — возразила Варя. — Они что-нибудь да принесут.

— «Что-нибудь» нас устроить не может, — буркнул Витя. — «Что-нибудь» всегда чепуха. Мой дядя Саша на свадьбу получил в подарок шесть наручных часов. Ну, не хамство ли это? Каждый даритель почему-то решил увековечить свое имя на крышке часов, и теперь ничего продать нельзя. Кто же купит часы, на которых нацарапано, что они вручены какому-то Александру Васильевичу? И все потому, что пустили дело на самотек, не провели с гостями соответствующей работы.

И Витя изложил свой план «работы» с гостями. Самые лучшие друзья и подружки врачующихся, руководствуясь заранее составленным списком, группируют гостей по пять-шесть человек. Одна группа сбрасывается по десятке и покупает пылесос, другая — чайный сервиз, третья — ковер машинной работы.

— И еще нужно добиться, чтобы нам устроили комсомольскую свадьбу. Тогда наши свадебные расходы практически будут сведены к нулю.

— Нуль — это хорошо, — быстро согласилась невеста. — Но мы же не комсомольцы.

— Дяде Саше было тридцать восемь лет, когда он женился, и то ему удалось снять кафе за счет завкома комсомола. Тут все дело в организационных способностях.

Организационных способностей Виктору Кондратюшкину было не занимать, и тем не менее ему не удалось устроить свадьбу за счет завкома комсомола. Зато удалось снять кафе за счет родителей Вари. А гости, сгруппировавшись, принесли и пылесос, и ковер машинной работы, и много всяких других вещей. Было весело и шумно. Пили за здоровье молодых, за семейное счастье, за хорошее материальное обеспечение вплоть до самой старости.

Уже под утро три таксомотора, набитые подарками, доставили молодых на улицу Пушкинскую, где теперь предстояло жить Вите и Варе. Дело в том, что у Витиной мамы еще с ее девических пор осталась большая комната с отдельной прихожей, и теперь эту комнату Кондратюшкины-старшие безвозмездно передавали молодым при условии, если родители Варвары Харитоновой обставят ее мебелью и купят все необходимые на первый случай вещи.

…Утомленная гвалтом свадебного вечера молодая еще нежилась в постели, а Виктор уже сидел за столам, сосредоточенно потирал виски, глядел в потолок и писал. Увы, это не были стихи о любви, о соловьях, о поцелуях при луне. Виктор Кондратюшкин занимался более прозаическим делом: он составлял полную опись подаренных вещей, определял их примерную стоимость и после каждой строчки делал пометку «вик» или «вар».

— Что значит это «виквар», милый? — спросила жена, заглядывая через плечо мужа в бумаги.

— «Вик» — это Виктор, а «вар» — Варвара, — объяснил супруг. — Я помечаю, чьи гости дарили нам подарки. Кстати, не помнишь, кому были преподнесены четыре водочных стопки: мне или тебе?

— Разве это имеет теперь значение?

— Пока никакого. Но у нас могут возникнуть споры, трения…

Трения возникли уже вечером. К шести часам Виктор не на шутку разволновался, и было отчего: Варин папа почему-то до сих пор не привозил трехстворчатого шкафа, холодильника и телевизора «Темп»!

— Не случилось ли аварии по дороге? — суетился Виктор. — В машину мог ударить какой-нибудь бешеный самосвал на пьяной скорости. Далеко ли до беды?

— Беды нет, и аварии не случилось, — успокоила его жена. — Просто мы решили воздержаться от привоза вещей, пока я не буду прописана постоянно на этой площади.

— Ах, вот оно что! — взбеленился Виктор. — Значит, у вас был брак по расчету! Так знай: пока шкаф не станет вот здесь, у окна, рядом с телевизором «Темп», ни о какой твоей прописке не может быть и речи!

— Ну это уж мы посмотрим!

Через день, придя с работы, Виктор не увидел не только трехстворчатого шкафа, но и своей жены Вари. Вместе с Варей из комнаты исчезли все свадебные подарки.

— Караул! Ограбили! — закричал Виктор и помчался в милицию. Тут он предъявил длинный список вещей, похищенных у него супругой Варварой.

Пылесос. Чайный сервиз. Полотенца. Наволочки. Репродукция с картины Васнецова «Три богатыря» и т. д. — всего сто двадцать четыре предмета.

Из милиции обманутый супруг направился в редакцию:

— Представьте, моя бывшая жена присвоила все подарки, в том числе и те, которые в моем списке шли с отметкой «вик».

— Пожалуйста, хоть сейчас забирай свои «вики»! — излагает свою позицию Варвара. — Только сначала возмести нам половину расходов, которые мы затратили на свадебный ужин, на такси и на шампанское в загсе!

Виктор Кондратюшкин согласен возместить лишь третью часть.

— На свадьбе не было пропорционального представительства, — объясняет он. — За столом на каждого моего гостя было два ее приглашенных. Какие же тут получаются равные расходы?

Мастер-наладчик Виктор Кондратюшкин и медицинская сестра Варвара Харитонова прожили вместе четыре дня и вот уже четвертый месяц судятся, отчаянно выясняя, кому должен принадлежать пылесос «Вихрь» и кому теперь владеть репродукцией с картины «Три богатыря».

Трехстворчатый платяной шкаф оказался зверем, куда более свирепым и хищным, чем раненый тигр. Он растерзал чувства, растоптал любовь, убил в молодых душах все живое, человеческое.

— Ну, была любовь и была, ну, нет ее и нет, — рассуждает Варвара. — Мужей, таких, как Виктор, я себе найду. Эка важность! А вот то, что шкаф мы не повезли на Пушкинскую улицу, так это мы поступили действительно верно. Шкафа на танцплощадке не подцепишь. Он денег стоит…

Да и Виктору Кондратюшкину вовсе недосуг поскорбеть о том, что распалась семья, не удалась жизнь:

— Ну, не удалась и не удалась. В другой раз удастся. Потерпеть можно. Но как терпеть, если бывшая любимая вероломно захватила сто двадцать четыре свадебных подарка, даже те, которые в свадебной описи шли с пометкой «вик»!

И вот в омерзительную свару вокруг простынь и полотенец включаются папы и мамы, тетушки и дядюшки, взрослые внуки и молодые бабушки, и прочие вещепоклонники…

Пенсионер Петр Александрович Прокофьев — человек самостоятельный и солидный. Судиться из-за каких-нибудь там чашек и ложек он никогда бы не стал. Не стал бы он конфликтовать даже из-за трехстворчатого шкафа. Мелочь! Петр Александрович затеял процесс, надеясь выиграть автомашину «Волга». Судебное разбирательство идет очень долго, и Петр Александрович решил торопить события через печать.

Он явился в редакцию и подал заявление, в котором с прямотой и откровенностью древнего римлянина сформулировал суть конфликта:

— Позвольте, но вы пытались втянуть сына в грязную аферу, обманывали следствие!

Афера, так афера. Мерзость, так мерзость! Петр Александрович на все согласен. Дело, он полагает, не в расплывчатых формулировках, а в существе.

— А вы бы сами сидели и ждали, пока на вашу машину прокурор наложит арест? — наступает пенсионер Прокофьев. — Ах, у вас нет автомашины! Тогда и не говорите. А мне машина нужна. Я очень люблю лес, мне хочется выезжать за грибами, и вообще врачи рекомендуют чаще бывать на свежем воздухе. К тому же у нас есть садовый участок. Туда надо доставлять удобрения, рассаду. Оттуда везти домой яблоки, картофель.

Словом, оформив дарственный акт, Петр Александрович перестал волноваться за судьбу автомашины. Беспокойства его окончательно улеглись, когда дело о хищениях в буфете ресторана «Планета» было закрыто.

Пенсионер Прокофьев спускается в гараж, где возле его «Волги» хлопочет старший сын Василий, и командует:

— Отбой!

Василий вытирает руки ветошью, а Петр Александрович говорит:

— Итак, Вася, матушка наша Алевтина Николаевна в полнейшей безопасности. Давай-ка, милый, пойдем к нотариусу оформлять еще одну дарственную. Будто тебе содержать «Волгу» стало накладно и ты надумал подарить ее обратно отцу.

Предложение Петра Александровича почему-то не вызвало у сына Васи особенного энтузиазма, однако он вместе с отцом отправился в нотариальную контору. Увидев старых знакомых, нотариус обрадовался, но попросил зайти в другой раз, так как его куда-то срочно вызывают по важному делу.

В другой раз был уже занят каким-то важным делом сам Вася, а когда Петр Александрович предложил ему сходить в нотариальную контору в третий раз, тот решительно отказался.

Доведя свой рассказ до этого места, пенсионер Прокофьев решил дать всестороннюю характеристику своему сыну Василию:

— Ему двадцать лет, окончил десять классов, больше нигде не думает учиться. Еще бы, в двадцать лет он ездит на машине куда хочет, рисуется перед товарищами, катает девиц, использует «Волгу» как такси. Работает слесарем на заводе. Комсомолец, но общественной работы не ведет. Никаких нагрузок не имеет.

С тем, что сын Василий не имеет общественных нагрузок, Петр Александрович как-то еще мирился. Но разве он мог примириться с тем, что сын самым простецким образом решил обдурить своего отца!

— Ты мне подарил «Волгу», это твое дело. А я обратно передаривать ее не желаю!

Петр Александрович отправился в суд и подал исковое заявление. Узнав об этом, сын Василий нанял адвоката и поклялся биться за «Волгу» до конца.

— Он же знал, что я ему дарил автомобиль понарошку. Было условие, — наступал Петр Александрович.

— Условия не было. «Волга» моя, — оборонялся Василий Петрович.

Народный суд признал владельцем «Волги» Василия, сославшись на то, что закон не может заставить человека вернуть полученный подарок. Петр Александрович с решением не согласился и надумал жаловаться в вышестоящие судебные органы.

Мы не станем подсказывать судьям, как надо решить этот странный автосемейный конфликт. Суду виднее. Возможно, судьи оставят «Волгу» у Василия Петровича. Возможно, передадут ее Петру Александровичу. А возможно, выскажут мнение, что в буфете ресторана «Планета» нужно будет провести еще одну, более тщательную ревизию. Словом, гадать не будем.

Нам же здесь остается ответить на последний вопрос, который ставит перед редакцией П. А. Прокофьев:

— Как мне быть? Второй мой сын, Геннадий, тоже имеет водительские права, но старший брат не допускает его к машине. Мать тоже хочет водить машину, ей еще только сорок четыре года. Теперь меня все упрекают, что я сделал непростительную ошибку, подарив машину. Но я думал, что у меня порядочный сын, а он оказался уродом. Ответьте, в кого же он такой уродился?

Для того, чтобы узнать, в кого уродился сын Вася, Петру Александровичу нужно просто поглядеть на себя. Чему же он удивляется: у ловчилы-папы вырос ловчила-сын…

С каждым годом люди живут все богаче и все больше появляется у них холодильников и пылесосов, трехстворчатых шкафов и автомашин. Но надо быть хозяевами вещей, а не их рабами. Иначе они, приняв обличье самых хищных чудовищ, вмиг растерзают привязанность и любовь, дружбу и верность, сделают врагами юных супругов, заставят сына пойти против отца…

Так, как это и получилось в двух скверных, но весьма поучительных случаях, о которых мы только что рассказали.

1972 г.

ЧУЖОЕ ГОРЕ

Многое из этой невероятной истории, разыгравшейся в далеком уральском поселке, до сих пор остается неясным. Все же если попробовать изложить суть дела лаконичным языком судебного протокола, то нам откроется тягостная картина, отдающая уголовщиной.

«В неустановленный день июня прошлого года неизвестный гражданин, паспорта при себе не имевший, в дальнейшем оказавшийся Козевым Александром Дмитриевичем, со слов, не судимый, проживающий в поселке Восточном, через наружную дверь своего дома проник на улицу, неся острый металлический предмет размером 56 см × 8 см, надетый на деревянную жердь длиною в 166 см. Он скрылся в траве и указанным выше острым металлическим предметом стал совершать преднамеренные действия…»

Те же обстоятельства, изложенные в статейно-очерковом ключе, выглядят проще и безобидней. Тогда получается, что Козев взял в руки обыкновенную косу, отправился на лужок и накосил сена. Он даже предполагал, что теперь его корова будет обеспечена кормом на всю зиму.

Правильно говорят, что человек предполагает, а судьба располагает. Не прошло и месяца, как наш герой лишился своего сена. Его захватила местная контора коммунальных предприятий.

О последующем мы узнаем из протокола судебного заседания:

В связи с неясностью обстановки судьи предложили создать группу экспертов, куда должны были войти два лесника, завхоз конторы и председатель сенокосной комиссии.

Промелькнули октябрь и ноябрь. Бежит декабрь. Но нет еще никакого судебного решения, а главное, нет сена. Истец обращается в областной суд. Нет ответа. Истец пишет снова. И снова ответа нет.

Дело разрешилось самым неожиданным образом. Однажды истец-косец вернулся домой и застал жену в состоянии крайней озлобленности. Она встретила его ухватом, причем целилась в самое темя и хотела сбить мужа с ног. При этом она возбужденно кричала, что он изменник и прохиндей, так как хочет развалить семью и убежать от своих ребятишек.

Восемь последующих страниц с подробностями бурной семейной сцены мы опускаем. Опишем лишь финал, когда истец с помощью все того же ухвата был приведен к торжественной присяге на верность.

— В чем же все-таки дело? — воскликнул он, когда, наконец, убедился, что его жизни уже ничто не угрожает.

Оказывается, пока истец был на работе, пришел долгожданный ответ из областного суда. Потерпевший пробежал глазами бумажку, которую подала ему жена, и чуть было не лишился чувств.

Конечно, отвечают у нас еще не всегда так, как того хочется. Иногда при перепечатке текста исказят фамилию; превратят мужчину в женщину или даже наоборот. Перепутают адреса: вместо Красноярского края пошлют письмо в Краснодарский. Или вовсе никуда не пошлют, а просто потеряют пакет. Все это вполне объяснимо, и ничего загадочного тут нет. Но пусть попробуют победители телевизионного конкурса «КВН» догадаться, как появилась на свет эта злосчастная бумага из облсуда. Да ни за что не догадаются!

— Больше я в облсуд не обращался и переписку прекратил, — рассказывает нам Александр Дмитриевич. — Боюсь, как бы чего не вышло. Напишешь им опять о сенокосе, а они возьмут да присудят с меня алименты…

История о том, как человек судился по сенной части, а его чуть было не развели с женой, возмутительна и недопустима. Потому что эта издевательская бумага вышла из такого высокого и авторитетного учреждения, каким является суд. И речь здесь идет вовсе не об ошибке машинистки, курьера, экспедитора, речь идет об отношении вполне ответственных работников к делу, о чуткости к нуждам человека, об их участии в чужом горе и чужой беде…

Из Туркмении к нам обращается убитая горем старая женщина Ефросинья Тимофеевна Шепетова. В прошлом году на строительстве канала трагически погиб ее сын, экскаваторщик, совсем молодой парень. К безутешному горю примешиваются новые заботы. Ефросинья Тимофеевна инвалид и сама себя содержать не сможет. По закону ей полагается пособие в связи с потерей кормильца. Добрые люди помогают матери составить письмо руководителям СМУ. Но чиновники молчат. Ефросинья Тимофеевна шлет письма с уведомлением. Начальнику СМУ и председателю месткома почта вручает пакеты под расписку, но они по-прежнему не считают нужным ответить старой и больной женщине.

Шепетова обращается в народный суд района, где находится это безответное СМУ. К заявлению прикладывает все необходимые документы.

Получив это письмо, судья Пушаев развил бурную, но, увы, головотяпскую деятельность. Вместо того, чтобы одернуть бессердечных чинуш из СМУ, он сам повел себя как заправский чиновник и отпетый головотяп.

Про иного чтеца говорят, что он глядит в книгу, а видит фигу. Нечто подобное случилось и с этим судьей. Впрочем, может быть, он поленился прочесть до конца бумаги. В иных канцеляриях сидят у нас волшебники, которым достаточно взглянуть на первую страницу заявления, как им все становится понятным, и остальные десять страниц они уже читать никогда не будут.

Если судья Пушаев поступил именно так, то это возмутительно. Если он прочел заявление, но ничего не понял, то это еще страшнее и чудовищнее. В общем, судья Пушаев почему-то решил, что в данном случае речь идет о сыне, который не хочет помогать матери. И он отдал распоряжение немедленно установить местожительство Василия Шепетова, привлечь его к ответу. Почти целый месяц местная милиция разыскивала его и, обшарив весь район, так никого и не обнаружила.

Судья Пушаев облегченно вздохнул и, опираясь на справку паспортного стола, составил такой ответ:

В нескольких строчках своего ответа судья Пушаев сделал, как это легко подсчитать, больше десяти орфографических ошибок.

Но это все-таки поправимо. Безграмотного судью можно заставить посещать начальную школу, и он вскоре усвоит, что название его ответственной должности пишется не раздельно, а слитно. Но вот какое учебное заведение способно избавить должностное лицо от закостенелого бюрократизма, хронического равнодушия, переходящего в прямое надругательство над человеческой личностью при отягчающих обстоятельствах!

1965 г.

СТЕРВЯТНИКИ

Ненастным ноябрьским днем, когда валил мокрый, липкий снег и на улицах стыли лужи, в камеру хранения Ленинградского вокзала Москвы вбежал респектабельный, модно одетый человек. Молодой человек не был пассажиром только что подошедшего к перрону поезда дальнего следования. Он примчался на такси и попросил поскорее принять багаж.

Пока оформляли квитанцию, молодой человек нервно переминался с ноги на ногу и поглядывал на часы. Чувствовалось, что он торопится.

Спустя неделю коричневый чемодан, который оставил незнакомец, получил уже другой молодой человек, такой же респектабельный и такой же пестрый. Чемодан был не особенно тяжелым. Тем не менее молодой человек, пройдя шагов двадцать, поставил свою ношу на пол, отдышался и осторожно огляделся по сторонам. Убедившись, что окружающие не проявляют никакого интереса ни к нему, ни к чемодану, молодой человек вытер платком пот со лба и двинулся к выходу.

Но клиент камеры хранения заблуждался. Около него были люди, которые хотели познакомиться и с ним самим и с его багажом. У них были основания полагать, что в коричневом чемодане не совсем обычная поклажа.

Молодого человека задержали и попросили открыть чемодан. Сначала на свет явились заграничные нейлоновые сорочки, галстуки, носки, рубашки, белье — все иностранного производства. А под этим иноземным тряпьем лежали четыреста сорок золотых монет, золотые слитки, пачки иностранной валюты и прочие ценности, которые по спекулятивным ценам были перекуплены за два с половиной миллиона рублей. (Все суммы здесь и далее указаны в старом масштабе цен. — И. Ш.)

Молодой человек, как видно, был не очень беден, потому что позволил себе, лучезарно улыбаясь, отказаться от этих двух с половиной миллионов рублей.

— Чемодан мой, вещи мои, а золото и деньги в первый раз вижу. Очевидно, все это подложили мне в чемодан.

Молодой человек намекнул, что в камерах хранения иногда орудуют жулики. Но жулики потому и называются жуликами, что изымают ценности из чемоданов, а не подбрасывают их туда.

Потом владельца чемодана допрашивал следователь. Три дня задержанный недоуменно пожимал плечами и деликатно отказывался от двух с половиной миллионов. На четвертый он, наконец, сказал:

— Банк мой лопнул. Все, что лежит в чемодане, мое.

— Объясните, где вы достали доллары, фунты стерлингов, золото в монетах и слитках, — предложил следователь.

…Страсть к стяжательству открылась у Яна Рокотова сызмальства. Когда у мальчика появился первый пятак, ему очень захотелось увидеть с ним рядом второй, третий, четвертый…

Другие дети, получая от родителей мелочь, тратили ее на конфеты, на кино, на мороженое. А Ян, затаив дыхание от восторга, бросал медяки в прорезь копилки-кошки. Глиняная кошка оказалась на редкость прожорливой. Не моргнув своим керамическим глазом, она проглатывала деньги Яна, которые предназначались на школьные завтраки, на тетрадки, на трамвай и троллейбус. Потом Ян стал спекулировать марками, значками, книжками, фотопленкой. Он беззастенчиво надувал, обманывал своих товарищей, клянчил у них копейки в долг и не отдавал.

Ян никуда не ходил, ничем не интересовался, ничего не читал. На улице, в школе, дома он только думал о том, как пятак обратить в гривенник, а гривенник в полтинник. Это было какое-то второе, ухудшенное издание гоголевского Плюшкина.

Где-то Ян услышал фразу: «Деньги не пахнут». Фраза запала в память.

— Деньги не пахнут, — любил повторять Ян.

В третьем классе Ян Рокотов собрал уже полторы тысячи рублей. Оканчивая десятый, он имел в тайнике сто пятьдесят тысяч. Ян бесконечно пересчитывал эти деньги, гладил их, ласкал.

Владелец ста пятидесяти тысяч шагнул из-под свода школьного зала в жизнь духовно нищим, убогим человеком. Шелест денег заслонил от него шум большой жизни. Она пронеслась где-то в стороне от Яна. А Ян делал деньги. Ему по-прежнему казалось, что деньги могут вершить всем. Учиться он не стал. Зачем учиться в вузе пять лет, когда можно купить из-под полы университетский нагрудный знак и в обществе знакомых девиц именоваться то юристом, то физиком? Теперь он уже не спекулировал почтовыми марками и фотобумагой. Он скупал у иностранцев тряпки и втридорога продавал их стилягам.

Как-то вместе со своим дружком, как это ни дико, младшим научным сотрудником одного из научно-исследовательских институтов Иустином Лагуном он купил первую пачку долларов. Доллары были проданы другому спекулянту с большой выгодой, а деньги компаньоны поделили между собой.

Прошел год. Ян Рокотов — мелкий спекулянт марками, фотобумагой, иностранным тряпьем — перестал существовать. Вместо него появился крупный скупщик валюты по кличке «Ян Косой».

Ян Косой уже не бегал по гостиницам за иностранцами и не выклянчивал у них ценности. Это делали за него другие. Они скупали валюту в номерах «люкс», в подъездах домов, на темных перекрестках. Поздно ночью Ян брал такси и объезжал свою клиентуру, собирая выручку. Среди подручных Яна Косого мы находим героев наших старых фельетонов: Юрия Захарова, Арнольда Еременко, Фридлянда, Прокофьева, Павлова. Это были законченные, отпетые негодяи, освободившие себя от бремени труда и мечтавшие всю жизнь просидеть в ресторанах в обществе подобных им пустых, продажных девиц.

Особенно крупным скупщиком валюты был молодой лоботряс Владислав Файбишенко. Мне пришлось беседовать с ним, когда его задержали дружинники за то, что он приставал к иностранцам.

Файбишенко сидел, небрежно развалясь на стуле, и оскорблял дружинников. Дружинники тогда, конечно, не знали, что этот мерзкий тип скупает валюту. Но они ему сказали:

— Поступай работать. Прекрати крутиться вокруг иноземцев. Это к добру не приведет!

Файбишенко не захотел тогда послушать комсомольцев. Теперь он послушает, что ему скажет прокурор…

Ян Косой, разумеется, не собирался солить и коптить валюту и золотые монеты, которые скупал через своих агентов-стиляг. Ни монеты, ни иностранные денежные знаки у него не задерживались. Были еще более крупные стервятники ночных подворотен, которые оптом, не глядя, принимали у него золотые монеты и валюту.

Некий Аддель Биккулов купил у Яна ценности на полмиллиона рублей. Затем какие-то темные личности свели его с грязными, неопрятными стариками Шипером, Дубасинским, Ефимовским. Эти якобы прозябающие в бедности старики на самом деле занимались перепродажей золота с нэпмановских времен. Через их руки проходили несметные богатства.

Но Ян Косой понимал, что Шипер, Дубасинский, Ефимовский лишь промежуточные лица, которые выступают посредниками между ним и какими-то еще более крупными стервятниками. Ян Косой начал искать эти «первые руки». Он не мирился с тем, что у этих стариков оседают деньги, которые могли бы попасть к нему.

Наконец темная ночная дорожка привела его в большую квартиру на улице Чернышевского. Здесь жила сотрудница Дома народного творчества выпускница ГИТИСа Надежда Эдлис и ее супруг Сергей Попов, в прошлом музыкант, ныне личность без определенных занятий. И хотя супруги Попов и Эдлис скупали золотые монеты царской и иностранной чеканки на сотни тысяч и миллионы рублей, все-таки они не были «первыми руками». Когда Ян Косой приносил в квартиру на улице Чернышевского очередную добычу, он изредка заставал там каких-то смуглых энергичных людей. При его появлении хозяйка срочно распихивала своих гостей в ванную, в кухню. Пока там шел торг, Ян сидел в гостиной. А чтобы заглушить запальчивые, азартные голоса, бывший музыкант Попов садился к роялю и играл Шопена.

Но не только Ян Косой хотел войти в контакт с таинственными незнакомцами, которые при его появлении выпроваживались с глаз долой. Сами незнакомцы также желали вступить в прямые отношения с Яном, чтобы устранить посредничество хозяев большой квартиры.

Незаметно брошенная на пол бумажка с телефоном Яна Косого замечена и подобрана. И вот уже покупатели Надежды Эдлис становятся покупателями Яна Рокотова.

Это Яков, Илья и Шалва Паписмедовы, жители Тбилиси. В прошлом они на тысячи рублей спекулировали фруктами и вином, но потом сообразили, что более выгодно спекулировать на миллионы золотом. Трудно было понять, когда спят эти люди. Они улетали из Москвы в Тбилиси, нагруженные золотом, вечерним самолетом, а утренним возвращались в Москву с чемоданами денег. Но это были тоже перекупщики. А «первые руки» были там, в Тбилиси и Баку. «Первые руки» крали у государства деньги и стремились обратить их в золото. От них золото уходило туда, откуда оно появилось, — в землю, в тайники. И вот именно этих акул обслуживала вся эта сложная преступная лестница перекупщиков, начиная от Захарова, Файбишенко и кончая Рокотовым, Эдлис, Паписмедовыми.

Преступники действовали хитро, изощренно, осторожно. В заранее обусловленный день они слетались в Вильнюс, в Москву, в Ленинград и вечером за столиком ресторана обменивались свертками…

Тридцать — сорок тысяч рублей — таков был «заработок» Яна Косого в особенно удачные дни. На «выручку» преступники строили дачи на берегу Черного моря, покупали автомашины, рояли, драгоценности. Близкую подругу Яна Косого Татьяну за безнравственное поведение исключили из института. Великодушный Ян посоветовал не говорить об этом дома и стал из своего кармана платить ей повышенную «стипендию»…

Махровые спекулянты-стервятники были пойманы и изобличены нашими славными чекистами. Следствие до конца распутало клубок грязных и гнусных преступлений. Нельзя без чувства глубокого омерзения читать показания преступников. Смрадным, гнилым запахом дореволюционных бирж веет от каждой страницы дела. В пьяном разгуле, в каком-то необузданном разврате обезьяньего стада проходили их дни. Шалели ли они о потерянной честной, настоящей жизни? Нет, они жалели только о том, что в нашей Москве нельзя так, как в Нью-Йорке или Лондоне, открыто потрясать своими барышами. О какой-либо морали, нравственности, разумеется, нельзя говорить применительно к этим людям. Если бы сейчас их свести в одно место, и дать возможность, они бы передушили друг друга, как пауки. Потому что Файбишенко обманывал Рокотова, Рокотов — Эдлис, все вместе — Паписмедовых…

Когда шайка поняла, что не нуждается более в услугах богобоязненных стариков, она решила, попросту говоря, их ограбить. Старикам, выражаясь воровским жаргоном, «прокрутили динамо». Сергей Попов нарядился иностранцем, приклеил усы и, объясняясь с помощью переводчика Яна Косого, всучил в темном переулке Шиперу, Дубасинскому и Ефимовскому свинцовые кругляши вместо золотых царских десяток и английских фунтов стерлингов, надув их на двести пятьдесят тысяч рублей.

Да, они, начавшие свою жизнь бездельниками, тунеядцами, лоботрясами, стали валютчиками, махровыми спекулянтами.

Вот что сказал на следствии Ян Рокотов:

Что-то поздно пташечка запела!

Да, разных свидетелей можно встретить в залах судебных заседаний!.. Одними восторгаешься, хочешь крепко пожать их руку. К другим испытываешь чувство гадливости, отвращения. Одни разоблачили воров, вырвали нож из рук пьяного хулигана, вступили в схватку с бандитами в глухом ночном переулке… А слушаешь других и думаешь: есть ли хоть какая-нибудь разница между ними и теми, кто сидит на скамье подсудимых?

Перед судейским столом стоит уборщица Ульяна Никитична Брынько. Ранним летним утром под лестничной клеткой подъезда дома по Подколокольному переулку она нашла сверток.

— Я развернула сверток и увидела пачки иностранных денег.

Как потом оказалось, сверток спрятал здесь преступник Файбишенко, ночью скупивший валюту у иностранцев, чтобы утром перепродать ее Яну Косому.

И вот к Ульяне Никитичне является Файбишенко в поисках своего сокровища.

— Я сказала, что сверток нашла другая уборщица. Тогда он пообещал, что если я помогу вернуть сверток, в котором, как он сообщил, коллекция иностранных денег, он сразу же уплатит мне десять тысяч рублей.

— И вы отдали сверток?

— Как можно! Я этот сверток отнесла в Госбанк.

В нем оказались доллары, английские фунты, французские и швейцарские франки, шведские и датские кроны, австрийские шиллинги, голландские гульдены.

Ульяна Никитична, пожалуй, никогда не держала в руках сразу десять тысяч рублей. Но она оказалась человеком честным, неподкупным. Она с гневом отвергла взятку, исполнила свой гражданский долг!..

Вызывается свидетель Александр Ельченко. Занявшись валютными сделками, Ельченко ушел с третьего курса инженерно-строительного института. «Работал» он главным образом в ГУМе. Несколько раз вместе с дружинниками я беседовал с ним. Мы убеждали его бросить беготню за иностранцами, взяться за ум, вернуться в институт. Но бесполезно. На следующий вечер он снова выходил на свой мерзостный промысел.

Сейчас Ельченко подробно рассказывает о своих бесчисленных сделках, о том, как врывался в номера иностранцев, скупал валюту, тряпки.

— Почему он на свободе, почему он не в тюрьме? — слышатся недоуменные возгласы из зала.

Ельченко продолжает показания. Он характеризует Файбишенко как матерого дельца, паразита, преклоняющегося перед всем иноземным, готовым прыгать от счастья, если в его руки попадет вещь с иностранной этикеткой. Файбишенко становится душно. Он расстегивает воротник, ерзает на скамье.

— Расскажи лучше о себе! — кричит Файбишенко.

— Я пришел сюда не для того, чтобы вы обличали меня, а чтобы изобличить вас, — спокойно говорит Ельченко. — А что касается меня, то я все о себе уже рассказал. Когда я понял, в какую яму упал, то пришел в Комитет государственной безопасности с повинной. Меня простили.

— А сколько у тебя потребовали денег? — в исступлении спрашивает Файбишенко.

Нисколько! Об этом разговора с Александром не было. Говорили о вещах более значительных, чем деньги: о его жизни, о его будущем.

Сейчас Александр Ельченко поясняет, что работает грузчиком областного аптекоуправления.

— Конечно, денег у меня теперь значительно меньше. Но когда я разгружаю тяжелые ящики, мне гораздо легче, чем в те дни, когда, сжимая в потном кулаке двадцатидолларовую бумажку, я бегал, опасаясь дружинников.

Ельченко стоит в каком-нибудь метре от Файбишенко, по этих двух юношей уже разделяет целая пропасть. Нет, теперь Александра ничто не столкнет с честного пути!

Потом в зале появляются другие наши знакомые: стиляги-валютчики Юрий Захаров, Самуэль Павлов, Валерий Фридман. Эти свидетели пришли не сами, их привели под конвоем из тюрьмы. Три недели назад им зачитали приговор. Они теперь тоже заговорили, что глубоко раскаиваются в содеянном, что никогда не вернутся на преступную дорожку. Хочется верить и этим молодым людям. Может быть, они тоже станут честными тружениками. Только пока им, очевидно, придется отсидеть свой срок…

Вызываются новые свидетели. Проходят недалекие, жадные людишки, которые, хотели того или нет, стали прямыми пособниками преступления. У Каримовой и Столяровой Файбишенко, имевший собственную жилплощадь, снимал но комнате. Эти женщины, польстившись на деньги, даже не спросив фамилии, пустили жильца. Снятые комнаты преступник превратил в притоны. Здесь он заключал валютные сделки, укрывал ценности.

Инженер научно-исследовательского института Михаил Семенов вместе со своим знакомым Юрием Федоровым вступили в преступный сговор с Рокотовым. Семенов и Федоров согласились под видом дружинников помочь Рокотову отобрать у других спекулянтов золото и деньги. Взять бы этим молодым людям да задержать Рокотова и вместе с его партнерами доставить в милицию. Так нет, Семенов и Федоров соблазнились тысячью рублями, обещанными Рокотовым…

А дальше пошли совсем уже странные свидетели. Молодящийся, плотно сбитый мужчина бортрадист Тенгиз Круашвили рассказывает:

— С подсудимой Эдлис я познакомился в самолете во время рейса из Тбилиси. Эдлис дала свой адрес, приглашала заходить. Бывая в Москве, я с ней встречался. Однажды она вручила мне небольшой сверток. Просила привести его в Тбилиси и там передать ей. Эдлис сказала, что следующим рейсом тоже летит туда.

— Вам не показалось странным, почему ей надо было передавать этот маленький сверток вам, если она сама полетит в Тбилиси?

— Может быть, и показалось. Но у нас в Закавказье не принято отказывать женщине в ее просьбе, — сообщает галантный кавалер.

— Вы знали, что в свертке было четыреста восемьдесят три золотые монеты? — спрашивает прокурор.

— Вот именно, что не знал! — клянется Круашвили. — На следующий день я встретился с Эдлис в Тбилиси…

— И отдали сверток?

— Нет, я и не думал этого делать. Сверток я передал своему другу Жоре Гвиниашвили.

— Почему же чужой сверток вы отдали этому Гвиниашвили?

— Представьте, это же самое и Эдлис у меня спрашивала. Но я сказал ей: «Пойдем к Жоре, возьмем твой сверток». Пошли к Жоре, ждали весь день, но он не появился. Эдлис забеспокоилась, вызвала в Тбилиси Рокотова. Пошли мы к Жоре уже втроем и узнали, что он улетел в Баку продавать золотые монеты.

— Но почему ваш друг Жора решил торговать чужими ценностями?

— Вот и они у меня об этом спрашивали. Я им ответил: «Сам не понимаю. Но не волнуйтесь, прилетит Жора, недоразумение выяснится». А сам-то я прекрасно знал, что никаких монет им мой друг Жора не отдаст.

— Когда же вы все-таки поняли, что в свертке золото?

— Да тогда же в Москве, когда Эдлис дала сверток. Я вижу: маленький такой сверток, а тяжелый. Что же может быть там, кроме золота? Свинец в Тбилиси не возят, — разъясняет Круашвили. — Наконец прилетел из Баку Жора, монеты продал, привез деньги.

— Он отдал их Эдлис и Рокотову?

— Нет. Жора сказал: «Тенгиз, этих людей я не знаю. Уведи их туда, откуда взял. Ты мне отдал золото, я имею дело с тобой. У нас старые счеты. Помнишь, Тенгиз, ты брал у меня три года назад тридцать тысяч?

— Вы действительно одалживали у своего друга Жоры?

— Да, я тогда хотел купить автомобиль. Прилетел в Москву, вижу за машинами большая очередь. Пошел туда-сюда, зашел в ресторан. Одним словом, в Москве пропил пятнадцать тысяч.

— Как же вы умудрились пропить такую сумму?

— Ну, я не только пил, я кушал…

На свидетельском месте стоит редкий авантюрист, жулик. Вор, укравший у воров дубинку.

— Почему жулик? От всего этого я не имел ни копейки. Тем более, что в конце концов Жора отдал им деньги. Правда, не все. Они сосчитали и сказали, что Жора не додал им восемьдесят восемь тысяч. Он удержал с них мой долг.

— Но он удержал по спекулятивным подсчетам больше на пятьдесят восемь тысяч. Почему?

— Об этом говорить неприлично. В зале и так смеются. Шора сказал, что за три года наросли проценты…

В зале не смеются, в зале возмущаются.

— Вы продолжаете работать в гражданской авиации?

— А почему нет? — удивляется Круашвили. — Летаю одиннадцать лет, налетал столько километров, здоровье позволяет…

Потом в зале безутешно плачет Гульбагида Люкмановна Рзабекова (она же Ольга Жемалева). С первого взгляда это действительно несчастная вдовушка. На ее руках пятеро детей. Первый ее муж, Жемалев, при странных обстоятельствах утонул в море, второй, Рзабеков Давуд, оказался обманщиком.

— Этот Давуд по поручению своего родственника Шафи Аликперова специально женился на мне, чтобы обмануть честных людей Рокотова и Эдлис.

— Да какие же они честные!

Но у вдовушки свой взгляд на вещи:

— Рокотов и Эдлис — люди коммерческие, солидные, а Давуд — жулик. Со мною он всего прожил две недели. Это очень мало. Потом выманил у Рокотова и Эдлис семьсот тридцать золотых монет якобы для продажи, уехал в Баку и через друзей сообщил, что его там арестовали. А на самом деле он спрятался.

— Среди этих семисот тридцати монет не было ли ваших?

— Ну было там немного царских десяток. Они остались от бабушки.

— Валюту вы продавали?

— Да, однажды я купила и продала две шведские кроны.

Она долго и подробно рассказывает историю о покупке и продаже этих двух крон. Две шведские кроны — какая же это валюта! Это экспонат в коллекции школьника-нумизмата. Выясняется, что Рзабекова продала не две кроны, а две купюры по тысяче крон. И вообще спекулировала долларами, скупала золото. Привлекалась к судебной ответственности много раз. Но всегда оставалась на свободе: а что поделаешь, многодетная мать! Вот и продолжает она трудиться продавцом в промтоварном отделе. Кстати, на очень хорошем счету у директора универмага…

Михаил Иванович Новопельский — по масштабам этого процесса фигура мелкая. Свидетель Новопельский купил у обвиняемого Лагуна двадцать золотых монет.

— Лагун предложил мне купить монету для зубной коронки, — показывает Новопельский. — Я согласился. А он принес мне не одну монету, как договорились, а двадцать. Ну, я и подумал, не носить же Лагуну взад-вперед монеты. И купил все двадцать.

— Для протезирования зубов?

— Да, для протезирования.

Но если бы Новопельский вознамерился поставить золотые коронки всем лошадям целого эскадрона, то и тогда бы ему не потребовалось такого количества монет.

— У меня есть еще беззубая старушка мама, — находится Новопельский. — Потом я хотел сделать себе запасную челюсть.

— А зубы у вас целые?

— Слава богу, пока все целые. Но ведь на весь век своих зубов обычно не хватает.

— Да как же вы могли сразу вынуть двадцать восемь тысяч и отдать за монеты, которые в общем-то вам и не особенно нужны? — интересуется государственный обвинитель.

— Деньги у меня есть, — робко сообщает Новопельский.

— Вы сколько поменяли старых денег на новые?

— Это когда? При обмене сорок седьмого года или шестьдесят первого?

— Конечно же, при последнем обмене. Чего же теперь вспоминать сорок седьмой год!

— При этом обмене я ничего не менял. В декабре у меня был обыск и вместе с золотом почему-то забрали сто четыре тысячи рублей. А в сорок седьмом году я поменял двести тысяч.

— Откуда у вас скопилось столько денег? — спрашивает государственный обвинитель. — Давайте подсчитаем. В сорок седьмом году вы поменяли двести тысяч на двадцать.

— Вы меня не поняли, — поясняет Новопельский. — В сорок седьмом я получил двести тысяч. А поменял два миллиона рублей. Но это деньги не мои, а мамины.

— Мамины? Откуда столько? Где она работает?

— Моя мама несет общественную нагрузку. Она староста в церкви.

Но разве «общественный» староста может «заработать» два миллиона рублей? Не помогает ли ей зарабатывать деньги ее расторопный сынок? Новопельский заведует лесоторговым складом. Следствию известно, что только один покупатель, собираясь строить дачу, дал вороватому лесоторговому дельцу взятку в шестьдесят тысяч рублей.

После перерыва государственный обвинитель сделал заявление суду, что назначено следствие по выявлению источников доходов Новопельского. Немного позже государственный обвинитель сообщил, что органами Государственной безопасности проведены аресты спекулянтов-валютчиков в Тбилиси и Баку, будут привлечены к судебной ответственности многие свидетели по настоящему делу. По этим свидетелям давно уже тоскует скамья подсудимых. Зал встретил сообщение государственного обвинителя бурными аплодисментами.

День за днем распутывает суд клубок преступлений банды валютчиков и спекулянтов. Кончилось время, когда члены шайки под покровом ночи лезли в тайники и на ощупь пересчитывали свои миллионы. Их теперь собрали всех вместе на виду у людей при ярком свете солнечного дня.

Да, в зале судебного заседания света вполне достаточно. То и дело вспыхивают юпитеры: московская студия телевидения готовит репортаж об этом процессе. И многие из наших читателей, очевидно, смогут на экранах телевизоров увидеть, как кусает до крови пальцы Ян Косой — Рокотов. Как молится аллаху скупщица золота Ризванова, считая это занятие вполне уместным не только в мечети, но и на скамье подсудимых. Как, изображая раскаяние, притворно рыдает перед судейским столом старый спекулянт Яков Паписмедов, как вдруг беспричинно начинает смеяться Владислав Файбишенко, прикидываясь придурковатым.

Впрочем, обвиняемые даже здесь, на суде, пытаются юлить, выкручиваться, валить вину на соседа по скамье подсудимых. Внезапный арест помешал участникам банды закончить очередную валютную сделку. Одни остались в накладе, другие — при барышах. Эдлис и Попов должны Рокотову 160 тысяч. Сто тысяч Рокотов им «простил». а 60 тысяч продолжает числить долгом. В свою очередь, супружеской чете Эдлис и Попову должен 67 тысяч Яков Паписмедов.

— С Паписмедова причитается и мне сто пятьдесят тысяч, — заявляет Ян Косой.

— Не сто пятьдесят, а сто двадцать, — протестует тот.

Даже на скамье подсудимых они пытаются продолжить свой мерзостный торг! Но как теперь Рокотову получить с Якова Паписмедова 150 тысяч, которые уже израсходованы на приобретение роскошного жилого дома в Тбилиси? Советские деньги, иностранная валюта, золото, которые фигурируют на процессе в качестве вещественного доказательства, скоро перейдут в сейфы Государственного банка. У преступников ничего не осталось: ни денег, ни чести, ни человеческого достоинства.

А совсем еще недавно они были миллионщиками. На двенадцать миллионов скупил и перепродал валюты Ян Рокотов, на 7 — Эдлис и Попов, на 3 — братья Паписмедовы, на миллион — Файбишенко… Над скамьями подсудимых стелется призрачный бриллиантовый дым. Называются астрономические цифры советских рублей, американских долларов, английских фунтов, западногерманских марок, итальянских и турецких лир…

Но было бы неправильным рассматривать этот процесс, как процесс только над группой крупных спекулянтов, скупавших и перепродававших валюту. Это процесс над отрыжкой проклятого прошлого, отрыжкой капитализма. Ведь именно по-капиталистически пытались жить в наше время эти ублюдки.

— Какова цель вашей жизни? — спрашивает государственный обвинитель у подсудимого Рокотова.

— Купить трехкомнатную квартиру в Москве, дачу под Москвой и дачу в Крыму. Хотел красиво жить.

— Что вы понимаете под этим?

— Иметь деньги и нигде не работать.

Купить, продать, сколотить миллион, потом еще один… В зале много людей. Это рабочие, служащие, студенты. Они просто не понимают того бога, которому поклонялись Рокотов, Файбишенко, Эдлис, Паписмедовы…

Идет допрос Рокотова. Ян Косой скучает, грустит. О чем? Он подробно рассказывает, как бакинские валютчики Шафи Аликперов и Давуд Рзабеков отобрали у него семьсот двадцать золотых монет, не заплатив ни фартинга. Как некая Татьяна, хранившая его деньги, в конце концов вытащила из чемодана сто восемьдесят тысяч и вышла замуж за другого валютчика.

Откуда же взялись эти люди, у которых нет, а может быть, никогда не было ничего нашего, советского, трудового? Откуда у них эта страсть необузданного стяжательства, этот возведенный в степень культ золотого тельца?

Когда, отвечая на вопрос государственного обвинителя, подсудимый Лагун сообщил, что окончил инженерно-строительный институт и аспирантуру, написал диссертацию, зал разразился дружным хохотом: так были дики, нелепы, противоестественны эти слова. Рядом сидит Шалва Паписмедов, который никогда не ходил в школу, не знает, что Земля круглая и вместо своей подписи ставит крестик. Но тщетно было бы искать хоть какую-нибудь разницу между ними. Это духовные братья, близнецы по мировоззрению, рабы долларовой «зелени» и золотых кругляшков. Дело не в образовании, дело в идейной убежденности, в моральной чистоте, в элементарной порядочности. А все это никогда не посещало растленные души торговцев и спекулянтов. Надежда Эдлис, так же, как и Лагун, имеет высшее образование, в свое время она закончила ГИТИС. Но какой след оставило у этой спекулянтки ее высшее театральное образование? Да никакого, разве что театральную позу на скамье подсудимых. Она сидит, вульгарно закинув ногу на ногу, размалеванная и помятая, точно Сонька из кинофильма «Заключенные».

Все эти люди сбиты на одну колодку, и в то же время разные пути привели их в этот зал. Яков, Илья и Шалва Паписмедовы — наследственные торгаши. Есть у нас категория лиц (и на это нельзя закрывать глаза), которые спекулируют помидорами, чулками, нейлоновыми шубками, — всем, что попадет под руку. Это наследники тех кулацких выродков, которых по приказу Ленина в восемнадцатом году ставили к стенке за спекуляцию хлебом. Нет, они не ушли из нашей жизни и не уйдут сами по себе! Шалва и Илья нигде не работали. У Якова, который числился экспедитором, при обыске изъяли сто пятьдесят тысяч рублей.

— Деньги мои, кровные, — твердит до сих пор Яков. — Мы их с женой собирали по копейке!

Но как можно собрать по копейке сто пятьдесят тысяч, когда во всей многочисленной семье Паписмедовых только один работник с весьма небольшим окладом?

Припертый к стенке вопросами государственного обвинителя, Яков Паписмедов вынужден признать:

— Да, я скупил и перепродал иностранной валюты на полтора-два миллиона рублей.

И тут же принялся корчить из себя дегенерата. Оказывается, он впервые слышит, что закон преследует спекуляцию валютой. В Тбилиси, по его словам, это преступлением не является.

— Один хочет продать — продает, другой хочет купить — покупает. Что же тут плохого? — недоумевает Паписмедов.

Ян Рокотов — неуч, тупица, усвоивший лишь одну истину: если деньги пустить в преступный оборот, они дадут прибыль. Ян Косой держал в руках книги Пушкина и Толстого, Золя и Бальзака. Держал, но, конечно же, не читал. Он узнал, что есть люди, которые проводят время за пустым, бесполезным, с его точки зрения, занятием — за чтением. Они за хорошую книгу в цене не постоят. И Ян Косой на Кузнецком мосту и в Столешниковом переулке спекулировал подписными томами, редкими изданиями. Знает Ян Косой не только известных писателей. Ему известны фамилии выдающихся композиторов, ученых. Возле памятника Тимирязеву он скупал доллары у стиляг по кличке «Утюг», «Штатник», «Совнархоз». У памятника Чайковскому «Будьздоровчик» и «Граф» продавали ему золотые монеты…

Владислав Файбишенко два года был одним из ближайших друзей и сподручных Яна Косого. Вместе они сидели в ресторанах, развлекались.

— Что собой представляет ваш друг? — спрашивает у него государственный обвинитель. — Каковы его интересы, взгляды на жизнь?

— Не знаю, — отвечает Рокотов. — Мы с ним никогда не беседовали на отвлеченные темы.

Отвлеченными темами Ян Косой считает все то, что не имело отношения к валютным сделкам.

А что стоит одно только их первое знакомство!

— На улице Горького, — рассказывает Ян Рокотов, — ко мне подошла Ляля и предложила купить десять рубашек иностранного производства. Я согласился. Она обещала принести товар к телефону-автомату на улице Пушкинской…

— Кто такая эта Ляля?

— Да как вам сказать! Молодая особа, любит, чтоб ее угощали выпивкой и закуской. Так вот, я пришел к телефону-автомату, но вместо Ляли появился возбужденный молодой человек. Это и был Файбишенко. «Вы ждете Лялю? Она не придет, — сказал Файбишенко. — Эта особа пыталась меня провести за нос. Я ее познакомил с иностранцем, который хотел немного поразвлечься в женском обществе, а она между делом превысила свои полномочия, стала скупать у него рубашки, которые он обещал уступить мне. Так что рубашки вы купите у меня, а не у Ляли».

Ян Косой купил рубашки у Файбишенко. И с той поры Рокотов покупал у Файбишенко все подряд: доллары и импозантные помочи, техасские брюки и фунты стерлингов. На «отвлеченные» темы они не говорили. Даже в ресторанах и такси они вели сугубо деловой разговор, выторговывая лишний рубль на долларе и полтинник на шведской кроне.

А кто такой Файбишенко, суд установил без помощи Яна Косого. Четыре года назад окончил энергетический техникум. По распределению ехать отказался. Принялся бегать за иностранцами, знакомил их с легкомысленными, продажными девицами, в награду за это получал галстук, ручку, жевательную резинку, поношенную сорочку. Потом подарки стал продавать другим стилягам. Появились деньги. Их пустил в оборот…

Бездельник, стиляга, на глазах у своих родителей превращался в сутенера, спекулянта, валютчика. Его папу вызывали в милицию, предупреждали, что сын плохо кончит. Но отец, от горя перенесший два инфаркта, был бессилен хоть как-то повлиять на сына. И тогда он решил выгнать из дома свое единственное чадо. Но не на улицу. Отец разменял свою квартиру и выделил бездельнику отдельную комнату на Солянке. Он теперь не мог сказать сыну: живи, как надо. Он сказал: «Живи, как знаешь».

Файбишенко-младший уже знал, как ему жить. Чтобы создать у милиции видимость занятого человека, он решил поступить в вуз. Бездельник купил справку о сданных экзаменах и пытался подать документы в энергетический институт. Был разоблачен, угодил под суд и получил два года. Кто-то посчитал приговор слишком строгим и два года отсидки были заменены ему годом исправительно-трудовых работ. Дальше — больше. Исправительно-трудовые работы были вообще заменены условным наказанием с годичным испытательным сроком. И именно за этот испытательный год Файбишенко скупил и перепродал валюты на миллион рублей…

В затылок Рокотову сидит на суде его закадычный друг, автор кандидатской диссертации Иустин Лагун. Теперь Лагун пытается спрятаться за хилой спиной Рокотова, взвалить на нее и тяжесть своей вины. Отводя глаза от государственного обвинителя, Лагун говорит:

— Я молодой ученый, считаю для себя просто неприличным сидеть на одной скамье с Рокотовым.

Нет, почему же неприличным! И хотя Лагун совершил намного меньше валютных сделок, чем Рокотов, его законное место на скамье подсудимых и даже не сзади «Яна Косого», а рядом с ним. Именно Лагун в свое время разъяснил мелкому жулику Рокотову, что выгоднее спекулировать не обносками с иностранцев, а валютой. Лагун дал первый урок Яну Косому, скупив при нем доллары у туриста и тут же перепродав их некоему Абдулле. Потом Лагун отошел в сторону. Нет, конечно, он не одумался, он просто решил, что каштаны из огня лучше и безопаснее таскать чужими руками. Лагун все время бегал за Рокотовым и клянчил деньги на выпивки, на гулянки.

Жена Лагуна — Элеонора окончила хореографическое училище и решила устраиваться в театр. Лагун снова побежал к Яну Косому:

— Подари десять тысяч, нужно кое-кому подмаслить.

— И вы дали взятку? — спрашивает судья.

— Это была не взятка, — изворачивается Лагун. — Мы одолжили пять тысяч работникам театра. А остальные пять тысяч израсходовали на товарищеский ужин с участием работников отдела кадров.

Теперь Элеонора — актриса театра. Днем она сидит в зале судебного заседания и, чтобы не терять зря времени, спицами вяжет кружева. Балерине скучно: все, о чем говорится на суде, ей давно известно. А за свое место в театре она спокойна: деньги уплачены. Надо думать, в ближайшее время она убедится, что для ее спокойствия нет никаких оснований.

А ее «ученый» муж, ища сочувствия, продолжает плакаться со скамьи подсудимых:

— Я занялся махинациями, потому что нуждался.

— В чем?

— Ну, жену надо было устроить в театр. Рокотов обещал купить машину и записать на мое имя. Я бы ею тоже пользовался. Потом он мне обещал подарить шестьдесят тысяч, чтобы я мог купить себе трехкомнатную кооперативную квартиру. Прошу суд учесть, что я не какой-нибудь тунеядец, я писал диссертацию, имею научные работы. Я трудился.

На суде выяснилось, как трудился Лагун. Он работал на строительной площадке, когда сошелся с пожилой женщиной Еленой Ивановной. Она занимала высокий пост: была заместителем директора научно-исследовательского института.

Вот как у нас иные беспринципные, морально разложившиеся руководители выдвигают своих собутыльников, приятелей, щедро раздают должности, оклады. Вскоре Лагун стал уже сотрудником научно-исследовательского института, был назначен главным инженером отдела, получил возможность писать, разумеется, не без посторонней помощи, кандидатскую диссертацию. О том, как «работал» Лагун, показывает Рокотов:

— Очень часто Лагун не ходил в институт. В этих случаях он звонил по телефону Елене Ивановне: «Голубушка, у меня что-то после вчерашнего болит голова. Я лучше посижу дома».

Эта женщина совершила тяжелое должностное преступление. Более того, выступала посредницей в валютных сделках Лагуна. И что же? Недавно она получила повышение. На этом процессе она только свидетельница. Не слишком ли незначительная роль отведена ей в данном судебном разбирательстве?

…Суд идет! Он воздаст должное стервятникам, которые пытались возродить в наше светлое социалистическое время хищнические буржуазные нравы, мерзкий уродливый быт, похороненный в нашей стране много десятилетий тому назад. На голову преступников тяжелыми камнями падает гнев и возмущение общественности[2].

1961 г.

ЧТОБЫ БЫЛО НЕУДОБНО

Недавно из нашего дома выехала какая-то межрайонная контора, а освободившееся помещение отдали булочной. Домовая общественность встретила с интересом надвигающиеся перемены. От конторы нам не было никакого проку, а тут каждое утро будут свежие нарезные батоны, хлеб орловский, московские бублики — и все под рукой.

В дни открытия булочной жильцы проснулись необычайно рано. И вовсе не потому, что каждому хотелось поспеть к торжественному впуску в булочную первого покупателя. Жильцов переполошил зычный бас, с каким обычно в стародавние времена в темном переулке у обывателя отбирали шубу. На этот раз под нашими окнами, к счастью, никого не грабили. Просто к служебному входу подъехал автофургон, и шофер Алпатов, молодец богатырского роста, выражал свое удивление тем обстоятельством, что его не встречают. Молодец бил в дверь своим латунным кулаком и кричал, обнаруживая знакомство с текстом знаменитой сказки Петра Ершова:

Сонные тетери словно ждали специального приглашения и тут же выскочили на улицу. Впрочем, оказалось, что это никакие не тетери, а обыкновенные женщины в серых халатах.

В порядке шутки шофер стал подставлять им ножку, не допуская до фургона, отчего женщины принялись визжать и смеяться…

Между тем из окон стали недовольно выглядывать разбуженные жильцы. А пенсионер Запрягаев выбежал на балкон своего пятого этажа, как был, в ночном колпаке и халате и нервно крикнул вниз:

— Товарищи, нельзя ли потише? Шести часов еще нет, а вы безобразничаете!

— Какой граф выискался! — зло огрызнулся шофер Алпатов. — Люди ему хлеб к завтраку обеспечивают, а он еще лается, оскорбляет!

Нет, уж лучше бы пенсионер Запрягаев не делал своих замечаний! Назавтра шофер с булочницами, словно в отместку, устроили у магазина настоящий бедлам.

Пожаловались жильцы в торг. Не помогло. Обратились в милицию. А что может сделать милиция? За то, что рабочие, разгружая хлеб на рассвете, кричат, смеются, в ссылку не отправишь и даже пятнадцати суток не дашь. Попробовали говорить с рабочими по-доброму, по-хорошему, а те в ответ:

— Подумаешь, дворянство! Что же теперь прикажете нам на рты замки повесить? Или вы на своей работе не смеетесь, не разговариваете?

Теперь в нашем доме люди пьют успокаивающие лекарства и вспоминают о том блаженном времени, когда на первом этаже помещалась тихая контора, не причинявшая нам никаких забот.

Однако в нашем доме бывают не только огорчения, но и радости. Так уж устроен этот лучший из миров! К примеру, жилец из четвертого подъезда Геннадий Яковлевич по лотерее мотоцикл с коляской выиграл. Наши сердца наполнились гордостью, когда обладатель счастливого билета привел во двор свое оранжевое трехколесное чудо. До позднего вечера Геннадий Яковлевич, радуясь своей удаче, запускал мотор, который отчаянно тарахтел и кашлял едкими шлейфами дыма.

Первое время тактичные жильцы, понимая возбужденное состояние счастливца, не делали ему никаких замечаний и сносили неудобства. А неудобства были немалые. Теперь жильцы не могли отдыхать не только после шести часов утра, когда их будили «сонные тетери» из булочной, но и до самой полуночи, когда Геннадий Яковлевич заканчивал, наконец, ходовые испытания мотоцикла. Испытания эти шли не всегда успешно. Все подступы к нашему парадному подъезду были залиты отработанным машинным маслом, завалены гайками, какими-то пружинами, которые действовали с таким же коварством, как спирали Бруно. А неделю назад наш мотоциклист пригласил бригаду халтурщиков и тайно за одну ночь прямо на детской площадке возвел уродливую пятиугольную будку. Утром, разбуженный прибытием хлебного фургона, пенсионер Запрягаев выглянул в окно и увидел этот жестяной гараж, возле которого Геннадий Яковлевич распивал магарыч со своей левой бригадой.

— Да как вам не стыдно, молодой человек! — закричал пенсионер. — Здесь же играют дети. И потом как теперь ходить? Ведь неудобно…

— А мне наплевать на ваше «неудобно»! — взбеленился Геннадий Яковлевич. — Вы полагаете, мне удобно возиться с техникой под открытым небом? Надвигается сезон дождей, и мне свои удобства дороже. А вам места хватит, как-нибудь пройдете. Не фон-бароны!..

Люди, которым свои удобства дороже, а на остальных «наплевать», ездят не только на выигранных мотоциклах. Гораздо чаще они пользуются городским транспортом. На остановке «Техникум» в троллейбус маршрута номер семь вошел мужчина средних лет весьма неприятной наружности. Он имел такой вид, будто его за какую-то страшную провинность по старинному обычаю обмазали дегтем, вываляли в перьях, посадили на шест и полдня таскали по всему городу. На самом же деле гражданина на шесте не носили. Вчера вечером он напился до выпадения памяти, ночь провалялся под забором, а теперь следовал по своим опохмельным заботам.

Войдя в троллейбус, неряха перепачкал платья двум женщинам и посадил масляное пятно на пиджак модно одетого человека, следовавшего сниматься на «Мосфильм».

— Как вы смеете заходить в троллейбус в таком виде! — закричали пассажиры. — Выйдите, отряхнитесь!

— Это вы выйдите! — гаркнул грязнуля. — Берите такси, кому неудобно.

Так и доехал он до конечной остановки. Громко посмеивался и кричал шарахавшимся от него людям:

— Подумаешь, наследные принцы к нам понаехали! Кого беспокоит, может вызвать такси.

Гражданин в перьях — лицо, понятно, сугубо частное. Но иной раз точно так же ведут себя и должностные лица, рассевшиеся со всеми своими удобствами в служебных креслах.

Старичку пенсионеру для какой-то служебной надобности потребовалась справка, что он есть действительно он, а не кто-нибудь иной. Направляется старичок в домоуправление. Не проходит и двух часов, как паспортистка пишет ему справку. Пишет, как говорится, тяп-ляп. В фамилии посетителя сделала ошибку и вдобавок посадила большую кляксу.

— Может быть, перепишете? — просит старик. — Все-таки документ, а ничего непонятно…

— Кому надо, поймут! — отрезает паспортистка. — Ступай, не морочь мне голову. Следующий!

Старик тащится через весь город в другое учреждение. Справку у него, конечно, не принимают. Возвращается старик к паспортистке:

— Вот видите, справку не взяли. Говорят, недействительная.

Старик, которого вздорная дама заставила мерить городские кварталы, говорит спокойно, а дама почему-то взрывается:

— Что это вы тут все болтаетесь, мешаете работать! Вы что, у меня один? Или вы, может быть, отставной фельдмаршал и требуете особого обхождения?

В этом же доме случилось еще одно происшествие, о котором жильцы узнали из объявления, вывешенного в пятом подъезде:

И лифт действительно не работает. День. Второй. Третий. А на четвертый делегация жильцов отправляется по указанному в объявлении адресу. В составе делегации известная ткачиха, педагог и бухгалтер.

— Вы с шапкой? — нахально встречает их механик Веремеев.

— Нет, без шапки.

— Тогда о чем разговор?

— Как о чем? Какое отношение имеет ваша шапка к нашему лифту? Вы обязаны включить механизм. Ведь люди ходят на девятый этаж пешком. Старики, дети…

А Веремеев твердит свое:

— Пока не найдете мне шапку, будете топать по ступенькам, как миленькие. Ничего с вами не случится. Не в пажеском корпусе воспитывались!..

Потребовалось вмешательство ответственного работника райисполкома, чтобы образумить забастовавшего механика. Теперь жильцы поднимаются на свои этажи с опаской. А что, если у Веремеева пропадет перочинный ножик или, что еще хуже, часы? Тогда он наверняка заколотит подъезд и предложит гражданам общаться с внешним миром через окна. Вполне может так поступить. Ведь за его возмутительное поведение он вовсе не получил взыскания. У нас установлена уголовная ответственность за мелкое хулиганство, а вот за мелкое хамство взыскивать как-то совсем не принято. Между тем стоит с утра встретиться с одним грубияном, и на весь день портится настроение, валится работа из рук, омрачается отдых.

А хам продолжает поступать так, как ему удобно. Продавец швыряет на прилавок кофту, а покупательница просит показать другой расцветки. Но показать другую вещь — это значит сделать лишних пять шагов, тянуться к верхней полке. А неохота. Лень. Неудобно. Продавец злится:

— Бери, что дают. А не хочешь покупать, и не надо. Ишь, баронесса!

…У человека захворал сын. Он звонит в справочную, просит дать номер больницы. Дежурная что-то невнятно кричит в трубку.

— Повторите, пожалуйста!

Но человек уже слышит короткие гудки. Дежурной ровным счетом наплевать, понял ли ее клиент, успел ли записать номер. Она не обязана. Она, видите ли, не должна. Она не может повторять всякому!

— И вообще не воображайте себя маркизом!

Действительно, взволнованный отец, который тщится узнать больничный номер, маркизом не является, Старик, которого весь день гоняют со справкой, — бывший старшина, а вовсе не бывший фельдмаршал. В доме, куда возит хлеб шофер Алпатов, бароны и графы не проживают. Там живут токари и инженеры, геологи и студенты. Но ведь советские люди, люди труда, требуют к себе гораздо большего уважения, чем коронованные особы. Они этого заслужили. И надо, чтоб в нашем доме, в нашем учреждении, в магазине, на улице — всюду было неудобно не нам, а хамам.

1972 г.

ПОВЕСТЬ О ВЕЧНОМ СТУДЕНТЕ

Доподлинно известен день, когда Эдик Осипов привел к убеждению, что демократии, как таковой, не существует. Эта мысль явилась к нему восемь с половиной лет назад на контрольной по графике. Эдик, быть может, и не подарил бы миру своего неожиданного открытия, если бы подготовился к контрольной получше. А тут Эдик глядел по сторонам, ловил мух и никак не мог сообразить, что, собственно, хочет от него преподаватель. Эдика могло спасти только чудо. И чудо явилось к нему в виде черновика работы соседа, который он перед самым звонком положил на кафедру. Но преподаватель заметил липу:

— Работу принять не могу: не ваша!

— Как это не моя? Вот видите, тут я расписался.

— Подпись ваша, а почерк не ваш.

Другой бы на месте Эдика сгорел со стыда, а Эдик даже не покраснел.

— Каким почерком хочу, таким и пишу! — закричал он. — Не старое время.

Преподаватель не стал пускаться в теоретические дебаты. Хотя время было действительно не старое, он вкатил Эдику единицу, какую получали нерадивые ученики еще во времена Славяно-греко-латинской академии. Осипов побежал в деканат:

— Почему я должен обязательно писать своим почерком? Разве можно при таких требованиях считать свободу личности обеспеченной?

Эдик решил спекулировать на уважении наших людей к демократическим принципам и справедливости. Что бы он ни натворил, отвечать он не хочет. Он хочет спрашивать:

— Покажите, где же та статья, уложение, циркуляр, какие запрещают мне поступать именно таким образом?

Некоторым казалось, что Эдик пытается шутить. Но какие тут могли быть шутки, когда спустя несколько дней он оборвал седого профессора, который пытался сделать ему справедливое замечание.

— Мы все равны перед законом, — сказал Эдик обомлевшему ученому. — Почему профессора пытаются поучать студентов вместо того, чтобы самим перенимать у них современную этику и мораль?

Однако перенимать у Эдика не только профессорам, но и студентам было нечего. Не прошло и трех месяцев, как Эдик поступил в технологический институт пищевой промышленности, а на него было уже подано восемнадцать рапортов от студентов и преподавателей, которые рисовали его как бездельника и демагога.

И Эдик взялся за перо, за то самое перо, которое бездействовало так долго на лекциях и классных занятиях. Он написал жалобу в министерство.

Оказалось, что жалоба его лжива. Выяснилось также, что сутяжничает Эдик Осипов не впервые. За год до этого он закончил школу в Тбилиси. И хотя в его аттестате красовались две тройки и совсем не было пятерок, Эдик посчитал, что он вполне заслужил золотую медаль. На школу Эдик пожаловался в гороно, а когда там признали его претензии вздорными, он писал еще и в горком.

Разобравшись во всей этой истории, работники министерства убедились, что поведение Эдика Осипова крайне непристойное. Но почему-то они все же сочли возможным оставить его в институте. Эдуарду взяться бы за ум, но он посчитал, что все его возмутительные поступки нашли понимание в министерстве. Он по-прежнему дерзил профессорам, бездельничал на лекциях, хулиганил. Комсомольское собрание группы попросило ректора освободить институт от Эдика. А вскоре последовал и приказ.

Эдик опять отправился в министерство:

— Заступитесь, пожалуйста. Вы меня оставили в институте, а директор взял да и выгнал. За то, что я борюсь за демократические принципы.

Теперь он являлся в министерство в девять, а уходил в шесть. Полный рабочий день он околачивался в коридорах и кабинетах. Он просил и грозил.

— Раз у человека такое упорство, — значит, он действительно хочет учиться, — рассудили в министерстве.

Как гласил приказ, «студент Э. Осипов в порядке исключения» был переведен в технологический институт мясной и молочной промышленности. Но на первом же экзамене он получил двойку.

— Я не согласен! — крикнул Эдик преподавателю, вырывая из его рук ведомость. — Мои знания куда лучше ваших!

И на глазах экзаменующихся и экзаменаторов студент разорвал ведомость в клочья.

Следом за этим он совершил десятки возмутительных поступков, из которых самым невинным была попытка ударить коменданта общежития. О его пребывании в институте мясной и молочной, промышленности красноречиво рассказывает его личное дело:

Дальнейшая одиссея Эдика разворачивалась, однако, не в Тбилиси, а в стенах Московского авиационного института. Как сюда он проник, уму непостижимо. История тем не менее сохранила память о том, что на первых порах своего обучения он пользовался всеми щедротами демократии. Он никогда не состоял в профсоюзе, но получил от профкома безвозмездную ссуду. Не являясь также членом кассы взаимопомощи, он и там успел кое-что перехватить.

О двухмесячном пребывании Эдуарда Осипова в МАИ сохранилось два документа: фельетон в студенческой газете да грозный приказ ректората, который в назидание остальным был оглашен на всех факультетах, курсах и в группах.

Эдику ничего не оставалось делать, как направить свои стопы по знакомой дорожке — в министерство. И вот он снова грозил стереть в порошок всякого, кто попирает свободу учащейся личности.

— Но вы уже занимались в четырех институтах, нужно ли вам тратить время на пятый?

— Мне не нужен пятый, мне нужен четвертый. Восстановите меня в МАИ. Авиация — моя страсть, крылатая мечта юности. Без авиации я помру.

Министерским товарищам очень не хотелось, чтоб у них на глазах погиб еще не старый мужчина. Они решили послать его в Казанский авиационный институт и даже снабдить его деньгами на дорогу. Но Эдик решительно запротестовал:

— Я не могу переезжать в Казань: у меня больная мама в Тбилиси.

— Так поезжайте в Тбилиси.

— В Тбилиси ехать тоже не могу. Я дал сам себе слово появиться в Тбилиси с дипломом авиационного инженера. Пусть едут из Москвы те, кому здесь делать нечего.

На этот раз министерство было неумолимо:

— Не хотите ехать в Казань, так идите куда хотите и живите, как знаете.

И Эдик стал жить, как знает. Он написал много жалоб в организации, не имеющие никакого отношения к вузам. На бесплодную переписку у него ушло два года. О работе Эдик не думал. Он доказывал, что является последовательным борцом за правое дело. Он писал, что в силу этого обстоятельства никто не имеет права бросить его на произвол судьбы.

И добрые сердца министерских дядей не решились бросать бездельника на произвол судьбы. Великовозрастный студент проследовал с официальным направлением в Харьковский авиационный институт для того, чтобы осуществить свою давнишнюю мечту — поучиться на конструктора самолетов. Но и в новом вузе Осипов удержался всего девять дней. Слепая ненависть к комендантам студенческих общежитий с годами, оказывается, у него не прошла. Вспомнив молодость, он кинулся с кулаками на человека, занимающего сей скромный пост в Харьковском авиационном институте. Потом он оскорбил декана и накричал на ректора. Оставить стены ХАИ Эдик отказался. Из института он был выпровожден дружинниками.

Вернувшись в Москву, Эдик решил, что теперь на-настала как раз пора объясниться с самим министром. К министру Эдик, правда, не попал, но проник к его заместителю. Заместитель министра долго пытался выяснить, чего же хочет посетитель. А посетитель говорил о правах, гарантированных Конституцией советским гражданам. При этом он так кричал на собеседника, что создавалось впечатление, будто заместитель министра и бездельник, выгнанный из многих вузов, поменялись местами.

— Пишите мне справку, что вы отменяете статью Конституции, дающую нам право на образование! — требовал Эдик.

Заместитель министра решил прекратить разговор. Но не тут-то было. Эдик объявил, что не уйдет, пока не получит либо направление еще в один вуз, либо документ об упразднении Конституции.

Заместитель министра вызвал двух вахтеров. Но хулиган без труда раскидал хилых стариков. Тогда пригласили милиционера.

— Вот вам и демократия, — злорадствовал Эдик. — К вам идут заявители, а вы их в тюрьму!

Милиционер выпроводил Осипова на улицу и отпустил на все четыре стороны. Но Эдик тут же возвратился в министерство.

— Я ищу правды, — твердит он вновь, — правды, которая дала бы мне возможность пользоваться благами 121-й статьи.

О последующих статьях, обязывающих граждан честно относиться к общественному долгу, Эдик почему-то не упоминает.

А работники министерства все продолжают уговаривать лоботряса:

— Поезжайте домой к своей больной матушке. Ведь вы так долго не виделись. Поступайте работать.

— Хочу учиться в моем любимом московском, — отвечает вечный студент и так же, как и девять лет назад, продолжает обходить приемные.

1955 г.

ГИБЛОЕ ДЕЛО

В пятницу литературный еженедельник напечатал документальный сценарий Харитона Порытнева, а уже в понедельник автор в поисках новых сюжетов подкатил на такси к зданию городского суда. Здесь Харитон Иванович давно уже считался своим человеком.

— Видел, читал! — приветствовал его судья Павел Андреевич Тугошин. — И не переставал удивляться. Казалось, что уж можно было рассказать об этом странном Габецком, который ночью проник в зоомагазин, выпустил из клетки канареек и вывел прогулять дикобраза. А вы тут такое, батенька, раскрутили, ну чисто Федор Михайлович Достоевский!

— Вот и на студии, говорят, заинтересовались, — сказал Порытнев, не почуяв скрытой иронии.

И судья и модный драматург — оба были маленькие, кругленькие, лысенькие. На этом их сходство, собственно, и кончалось. Вес и возраст не мешали Харитону Ивановичу скакать по лестнице через две ступеньки, вертеться юлой и тараторить без умолку. Павел Андреевич, напротив, говорил медленно, движения его были неторопливы, а когда он восседал в высоком судейском кресле, то напоминал статую, высеченную из камня.

— Нет ли у вас еще чего-нибудь такого для многосерийной вещи, которая могла бы прозвучать, вызвать здоровый резонанс с большой воспитательной отдачей? — искательно спросил Порытнев. — Ну, вы сами понимаете, что надо.

Что надо Порытневу, Павел Андреевич понимал.

— Дел о грабежах со взломом у нас давно нет, — ответил Павел Андреевич. — Но сейчас будем разбирать поучительнейшую историю. Иск технического секретаря Елены Гавриловны Ледовой к заводу «Восход». Интересы завода представляет начальник бриза Вадим Герасимович Хворостов, у которого она работала и на кого, собственно, жалуется…

— Принуждение к этому самому? — оживился Порытнев.

— Нет, Хворостову тридцать три года, а его сотрудница — дама на возрасте. Трудовой конфликт.

— Гиблое для сценария дело, — молвил драматург, и глаза его потухли.

— Да, но таких «гиблых дел» великое множество. Только и знаем, что увольняем и восстанавливаем. С одной стороны, многие администраторы плохо знают трудовое законодательство, с другой…

— Тусклая перспектива, — грустно вздохнул Порытнев. — Ну так раз уж приехал…

Пока оглашалось исковое заявление, Харитон Иванович грустно смотрел в окно. Какой-то озорник вымерял своими ботинками глубину первой весенней лужи, мужчина в овчинном тулупе нес на плече полосатый матрас, на телеграфных проводах сидели голуби. «Увольнять не имеют права… — доносились до Харитона Ивановича обрывки фраз. — Через два года мне идти на пенсию… Шесть раз получала денежные премии…»

— Ответчик, вы иск признаете? — спросил судья.

— Ни в коем случае! Эта склеротическая растяпа, эта выжившая из ума бестолочь…

— Меня оскорбляют! — взвизгнула Лепова. — Воды!..

Судья грозно постучал карандашом по графину:

— Если вы допустите еще хоть один личный выпад…

— Личный выпад? — удивился начальник бриза. — Я даю своей подчиненной объективную производственную характеристику…

— Говорите по существу. Премии истица получала?

— Разумеется! — охотно подтвердил Хворостов. — Но, заметьте, когда ей выдавались премии? Лишь на праздники: под Новый год или к Маю. Тут уж, как заведено, все получают, списком. А чтобы этой Леповой отдельно премию давать? Смешно. Сначала она работала плохо, а потом все хуже и хуже. К примеру, за полгода приняла от разных лиц сорок шесть заявок на изобретения, сунула их куда-то в стол и забыла.

Вадим Герасимович зло взглянул на секретаршу и стукнул себя кулаком по лбу, издав бильярдный звук.

— Опять оскорбляет! — крикнула Елена Гавриловна. — Сам дурак!

— Я, кажется, стучу по своей голове, а не по голове истицы! — огрызнулся Вадим Герасимович. — И прошу отразить этот факт в протоколе во избежание кривотолков.

— Вы утверждаете, — спокойно сказал судья, — что за полгода истица не передала вам ни одной из сорока шести заявок. Почему же вы их у нее не потребовали?

— Она же мне не докладывала, в том-то все и дело! Я был уверен, что ничего к нам не поступает. Откуда бы мне знать, что кто-то там что-то выдумывает, изобретает?

— Чем же тогда занималось бюро и вы лично, если не было рассмотрено ни одного рацпредложения? — спросил народный заседатель Гусев, бригадир монтажников.

Вопрос застал представителя завода врасплох:

— Как вам сказать! С утра придешь, делать вроде бы и нечего. А потом, знаете, то да се. Как закрутишься, так и крутишься весь день. Еще и назавтра остается.

— М-да!.. — значительно изрек судья Тугошин.

— А почему вы, собственно, интересуетесь, как я работаю? — спохватился Вадим Герасимович. — У меня свое руководство есть. Оно в курсе. Мне, граждане судьи, ведь не только по праздникам премии выдают. Как я подчеркивал вам в своем докладе…

— Никаких докладов, Хворостов, вы нам здесь не читайте. Не забывайте, где вы находитесь, — остановил его судья, — У вас есть еще претензии к Леповой?

— Извольте! Лепова поднарядилась печатать курсовые работы моим студентам…

— Каким студентам?

— Я кандидат наук, имею еще полставки в институте Так вот Лепова отдает студенческие работы в машбюро под видом служебных бумаг. Там печатают, а она со студентов берет деньги и кладет себе в карман…

— А вы занимаетесь со студентами в те самые часы, которые должны отдавать работе с заводскими рационализаторами, и кладете себе в карман деньги, которые получаете и от завода и от института. Как же это понимать? — спросил Гусев.

Начальник бриза побледнел.

— Товарищ судья, я протестую! — крикнул он запальчиво. — Почему этот человек все время подбрасывает мне реплики?

— Пора бы вам понять, что это народный заседатель, — сказал Тугошин. — Он имеет право…

Драматург Порытнев давно уже ерзал на стуле. Он захлопнул блокнот, в котором так и не сделал ни одной записи, и уныло взглянул на улицу! Мужчина с матрасом давно уже скрылся из вида, зато у лужи появилась рассерженная женщина. Она схватила мальчугана за шиворот и, награждая его тумаками, потащила домой. Порытнев окончательно заскучал и отправился курить в коридор.

Когда драматург появился в зале, суд уточнял обстоятельства прогулов, за которые, собственно, и уволили Лепову.

— Никаких прогулов не было! — нервно объясняла секретарша. — Однажды по просьбе Вадима Герасимовича я ходила за воблой…

— При чем здесь вобла! — взорвался Хворостов. — Вы, Лепова, в сторону суд не уводите! Люди здесь собрались серьезные, занятые, время из-за вас тратят, а вы мелете всякую чепуху!

— Почему чепуху? — остановил его Тугошин. — Итак, Лепова, вас посылали за воблой…

— Никто не посылал, — ответил вместо Леповой Вадим Герасимович. — Как-то раз я встречаю ее в магазине в рабочие часы. В очереди стоит. «Воблу, — говорит, — выбросили». Ну, я и подумал, раз уж она безобразничает, нарушает, то пусть купит и на мою долю рыбки килограммчика полтора.

— А еще я ходила искать весла, — вставила Елена Гавриловна, осмелев. — Он же, Хворостов, меня и посылал…

— Это и было связано с поступившей заявкой? — осведомился Гусев.

— Да нет. Начальник купил себе лодку без весел, хотел в отпуск куда-то плыть. Вот я и наведывалась то в магазин «Динамо», то в спортклуб «Водник».

— У меня были дела, а она все равно бездельничала, — пояснил Хворостов. — Ну, сходила раз там пять за веслами. Так ведь все равно ничего не нашла…

— Что-то вы, Хворостов, явно не туда гребете, — сказал судья и объявил перерыв.

В коридоре Тугошин столкнулся с Порытневым.

— Как нравится дельце? — осведомился Павел Андреевич. — Ну, и порядочки в этом бризе! Кого, по-вашему, надо увольнять за безделье — секретаршу или ее начальника? А ведь подобных контор, где люди неизвестно чем занимаются, у нас немало. Вот бы вы всей силой искусства…

— Контор-то немало, — безо всякого энтузиазма согласился драматург. — Да что тут писать? Ну теряют там всякие бумаги, весла ищут по городу, за воблой в магазине стоят… Что за мораль выведешь из этой тощей воблы? Даже никакого принуждения к этому самому нет… Гиблое для сценария дело.

— Ну, как знаете, — недовольно сказал Тугошин. — Вам, писателям, конечно, виднее.

— Да, да. Вот адвокат Подшишкин сообщил мне только что потрясающую новость. От кого-то он слышал, что прохожие задержали зубного техника, который вез по городу на велосипеде свою мертвую бабушку. И знаете, вовсе не убивал старуху. Она скончалась от простуды, а техник, у которого на сберкнижке семь тысяч, пытался вывезти бабушку в лес и там подбросить. Чтобы сэкономить на поминках.

Судья брезгливо поморщился.

— Вы представляете, какие моральные глубины тут можно вспахать! — захлебнулся от возбуждения Харитон Иванович. — Жестокость молодого человека, неуважительное отношение к прямым предкам, бдительность рядовых граждан… Словом, Раскольников в наши дни! Четыре серии обеспечены!

Порытнев откланялся и шариком покатился к выходу. У вешалки он оглянулся и крикнул судье:

— Так если у вас появится что-нибудь такое актуальное, общественно значительное, обязательно звоните. Помните наш уговор.

1973 г.

ОБМАН С ГАРАНТИЕЙ

Одно время в нашей квартире проживал весьма расторопный человек дядя Кеша. Работал он в разных местах, но нигде особенно не задерживался.

— Все ищу работу с гарантией, — объяснял он друзьям.

— Это как с гарантией?

— Очень просто. Мне по душе лишь та работа, где обеспечен «хек-трик».

В футболе «хек-триком» называют тройной успех спортсмена, когда ему в одной игре удается трижды поразить ворота противника. Но дядя Кеша имел в виду совсем не футбол. Под этим спортивным термином он разумел такую приятную служебную обстановку, которая обеспечивает левый приработок, превышающий по меньшей мере в три раза официальный оклад.

Когда-то дядя Кеша распространял билеты на детские утренники и детские представления. Считалось, что он торгует в розницу, и по инструкции ему полагалось восемь процентов от стоимости проданных билетов. Но дядя Кеша развернул работу с масштабом. За какие-нибудь полчаса, не отрываясь от телефонной трубки, он договаривался с тремя организациями о продаже трех тысяч билетов и спокойно клал в свой карман две сотни рублей.

Разумеется, это не могло продолжаться слишком долго, и распространитель елочных билетов был вынужден срочно менять адрес.

Потом дядя Кеша устроился мастером пуховязального цеха и очень быстро нашел подходы к искомому «хек-трику». Он обнаружил, что из одного и того же количества козьего пуха можно изготовить либо платок, либо детскую шапочку. Но по прейскуранту платок стоил сорок пять рублен, а шапочка в три раза дешевле. Деляги гнали продукцию для бабушек, а в отчетах указывали, что работают целиком для внучат…

Аферу раскрыли, и дядя Кеша ударился в бега. Наша коммунальная общественность полагает, что он где-то на дальних тропках по-прежнему гоняется за ускользающим из его рук «хек-триком». Возможно, в каком-нибудь промкомбинате он варит горькое снадобье из дикорастущих, выдавая его за первосортный яблочный сок. А, возможно, устроился в радиотелевизионное ателье города Ярохомска и под руководством начальника ателье Виктора Ивановича Сумятина занялся обслуживанием широких кругов телезрителей.

Казалось бы, какой «хек-трик» можно придумать в рамках телевизионного ателье, где все отношения давным-давно отрегулированы и видны, как на экране?

Вы покупаете новый телевизор, и к вам приходит мастер из ателье. Он совершенно бесплатно устанавливает и регулирует телевизор, показывает, как с ним обращаться. Чтобы у вас не было огорчений, все неполадки и поломки за время гарантийного срока устраняет ателье, и тоже бесплатно.

И вот пока покупатель в кругу счастливой семьи, собравшейся у прекрасного ящика, впервые любуется цветным изображением, дяди Кеши из ателье все уже взвесили и обмозговали. Когда действует гарантия, поживиться за счет покупателя, конечно, не удастся, но, оказывается, можно от его имени залезть в карман государству. Дело в том, что это только покупателю кажется, будто ему бесплатно оказывают услуги. А на самом деле, все расходы оплачивает завод-изготовитель. Для удобства расчетов между заводами и ателье была выведена средняя цифра: за установку телевизора на дому клиента ателье получает с завода два рубля, за первый гарантийный ремонт — шесть. Ну, а как же учесть, сколько телевизоров регулировалось, а сколько ремонтировалось? Долгое время все держалось на джентльменском доверии: завод верил справкам, поступившим из ателье.

А дяди Кеши этим пользовались, приписывали в отчетах цифры в меру своих растущих индивидуальных потребностей. Благодаря припискам ателье «успешно» выполняло план, числилось в передовых, а сотрудники получали премии.

Но вот этим махинациям решено было положить конец. Теперь среди технической документации телевизоров появились талоны. По мере выполнения гарантийных работ клиент расписывается в талонах и отдает их в ателье. Казалось, порядок установлен строгий и его обойти нельзя…

Дяди Кеши, однако, чувствовали себя ущемленными совсем недолго. Вскоре заработку у них опять выправились. Ярохомское ателье предъявило для оплаты заводам тысячу триста талонов на техническое обслуживание, хотя лишь в ста двадцати случаях клиенты, устанавливая у себя телевизоры, обращались к помощи ателье. Что касается гарантийного ремонта, то он по-прежнему оборачивался гарантийным разбоем. Судя по отосланным на заводы талонам, гарантийный ремонт требовали все абсолютно телеприемники, хотя, к радости владельцев, под нетронутыми заводскими пломбами они работали, как часы.

Дело было не только в деньгах. Заводы улучшали модели, конструкторские бюро ломали головы над созданием более совершенных схем, рабочие соревновались за выпуск изделий только отличного качества. А талоны, приходившие на заводы пакетами и ящиками, наглядно показывали, что телевизоры не выдерживают никакой критики.

Откуда же набиралось такое ужасающее число талонов, которые при невыполнении работ должны были остаться на руках у владельцев? Все было просто. Начальник ателье В. И. Сумятин договорился с продавцами, чтобы те, оформляя покупку, выстригали талоны из технической документации. За каждую услугу Сумятин платил продавцам по двадцать копеек, а получал с завода по восемь рублей.

Но вот кончался гарантийный грабеж и начинался грабеж уже негарантийный. Тут уж дядя Кеша разворачивался вовсю. Ведь далеко не всякий клиент знает, какие лампы стоят в его телевизоре и что за работы выполнил мастер. Словом, дядя Кеша может что угодно написать. А клиент верит. А как же: ведь ему выдают квитанцию, он платит деньги в кассу официального учреждения!

Обратимся, однако, к документам нашей проверки:

И так далее. Впрочем, нужно отметить, что радиомеханики еще имели совесть и приписывали лишние деньги не во всех квитанциях. При ремонте на дому они обманывали только каждого второго клиента. Приписки в мастерской были, правда, выше: в четырех случаях из пяти.

Понятно, что такие делишки могли обделываться лишь при отсутствии всякого контроля. Выданные со склада детали не маркировались, поэтому легко могли быть заменены приобретенными по случаю на стороне. Кстати, начальник ателье почему то списал годных деталей на десять тысяч рублей…

Увы, создается впечатление, что искатель «хек-трика» известный нам дядя Кеша почтил своим посещением не только Ярохомск, но и телевизионное ателье в соседнем городке Клинске. Тут тоже старались содрать с каждого телевизора три шкуры: при гарантийном ремонте с талонами — раз, при обычном ремонте без талонов — два и при предтоварном ремонте — три. К примеру, в здешнем универмаге мастера, устраняя дефекты у телевизоров, возникшие при транспортировке, совершили триста приписок!

Весьма странную позицию занимал начальник областного управления по ремонту радиотелевизионной аппаратуры В. П. Байкович. С заводов ему пишут, что в ателье плутуют с талонами. А он отвечает, что все правильно, обмана нет. Более того, по мнению Байковича, талоны выстригаются для удобства… населения. Дескать, в каждой семье есть неразумные дети, совсем старенькие бабушки. Засунут куда-нибудь технический паспорт, и потом не найдешь…

В радиотелевизионных ателье наведен теперь должный порядок, виновные понесли наказания. Конечно, еще нельзя гарантировать, что любители «тройного успеха» вроде дяди Кеши больше не вынырнут на каком-нибудь другом производстве. Но в том, что они будут разоблачены и наказаны, мы можем дать самые полные и твердые гарантии.

1972 г.

ЕСТЬ ПОВОД…

Петр Павлович Чижиков двадцать лет не бывал в столице, а на двадцать первом, выйдя на пенсию, решил навестить племянницу Лизу. И вот в Первый Павловский переулок, где проживает со своим семейством Елизавета Сидоровна, пришла депеша из Ростовской области: «Буду двадцать второго тчк дядя Петя».

Из Ростова можно ехать разными поездами, поэтому московские родственники решили ждать дядюшку дома, за столом. К завтраку Петр Павлович, однако, не появился. Обед разогревали до шести часов, а ужинали после полуночи. Утром Николай Николаевич, муж племянницы Лизы, звонит на вокзал и с тревогой спрашивает, не было ли железнодорожных катастроф на южном направлении за истекшие сутки.

— Нет, не было.

— И расписание не изменилось?

— Не изменилось.

Николай Николаевич наводит справки в «Скорой помощи», а племянница Лиза звонит тетушке по междугородному телефону и узнает, что Петр Павлович из Ростова убыл.

— Но может быть, он сделал остановку у шурина в Туле? — предполагает тетушка Пелагея.

Родственники несколько успокаиваются и теперь ждут дядюшку из Тулы. Действительно, на шестой день в квартиру стучится пожилой мужчина с чемоданом.

— Где же вы пропадали? — восклицает племянница Лиза. — Как вы изменились с тех времен! Да проходите в дом, дядя Петя!

— А я вовсе не дядя Петя, — отвечает гость. — Зовите меня лучше дядей Витей. А ваш дядюшка вам низко кланялся и просил меня забросить к вам его вещички.

— Да что с ним такое? Жив ли он? Здоров?

— И жив и здоров, — успокаивает дядя Витя. — Обещал быть в среду. Сам все и доложит. Ну, пока!

— Чудеса, да и только! — восклицает племянница Лиза.

Никаких чудес с дядей Петей бы не приключилось, если бы на перроне московского вокзала он не повстречал уже знакомого нам дядю Витю. И надо же такому случиться; живут в Ростове на одной улице, ехали в одном поезде, а свиделись вот где!

— Ну, пошли, дорогой соседушка, — загремел дядя Витя. — Чем не повод распить бутылочку? А иначе нельзя. Надо сказать «здравствуй» столице и всем ее жителям!

Они зашли в подворотню и употребили бутылку алкоголя в самогонном варианте, которую дядя Витя предусмотрительно захватил с собой. Ответной бутылки дядя Петя при себе не имел, поэтому тут же метнулся в магазин, чтобы исправить оплошность. А далее дружки, как говорится, поехали со всеми остановками по шашлычным и чебуречным. В конце концов дядя Петя бросил якорь в медвытрезвителе, а затем десять дней кряду подметал асфальтовое покрытие в районе Выставки достижений народного хозяйства.

В среду действительно дядя Петя заявляется к племяннице Лизе:

— Извините, дорогие, закрутился. Дела! Прямо с вокзала пригласили на выставку. А там без меня ни шагу: то, дядя Петя, принеси, это исправь…

На дядю Петю жалко смотреть. Пиджак вывален в краске. Рубаха разорвана пополам. На брюках зияет ужасная дыра.

— Но я вам гостинца привез! От тетушки Пелагеи!

Петр Павлович лезет в свой чемодан, но никакого гостинца не обнаруживает. К удивлению всех присутствующих, он обнаруживает восемь единиц порожней винно-водочной стеклотары.

В этот же самый день неофициальный визит П. П. Чижикова в столицу, собственно, и был завершен. Дядя Петя сдал порожнюю посуду, опохмелился, занял у племянницы Лизы два червонца на обратную дорогу — и был таков.

Поведение гражданина Чижикова крайне предосудительно, но все же здесь уместно подчеркнуть, что он ездил в столицу на свои средства и все полученные им в связи с этим убытки принял на свой счет. Однако в Москву через вытрезвитель попадает и всякий командированный народ. Людям платят суточные и квартирные, покрывают почтово-телеграфные и иные расходы будто специально для того, чтобы они первым делом купили бутылку и сказали «здравствуй» Москве и всем ее жителям.

Инженер Лябудов Аркадий Васильевич был направлен в союзное министерство, чтобы окончательно утрясти смету строительства культурно-бытового комплекса и утвердить план. Но сразу же по приезде в столицу в голове у инженера возникает внеплановая идея выпить.

А как же, есть повод: прибыл в Москву!

Инженер мчится в обыкновенное общепитовское кафе, где при минимальном закусочном материале подается максимум горячительных напитков. Но Лябудова этот убогий ассортимент вполне устраивает. Словом, в свой первый московский вечер гость столицы выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Распивал «на троих» в подъезде «гастронома», у какой-то знакомой случайного собутыльника танцевал летку-енку, ездил на такси до полуночи, а к утру оказался в вытрезвителе по соседству с дядей Петей.

Нет, мы вовсе не хотим сказать, будто прекрасный пейзаж нашей столицы омрачают своим пьяным видом лишь приезжие граждане. В медвытрезвителе, который осуществлял отеческую заботу над туристом Чижиковым и командированным Лябудовым, на двух приезжих приходился добрый десяток москвичей. И у всех, разумеется, был повод, чтобы напиться.

Слесарь Симонов выиграл рубль по лотерейному билету — собрал друзей, пропил десятку.

Лекальщик Зубрилавин провожал в отпуск мастера, причем пьянка началась непосредственно в цехе.

Сантехник Вырезов купил в магазине эластичные носки. Обмывал.

Бухгалтер Игнатьев «гулял» по случаю благополучного завершения какой-то очень свирепой ревизии.

Особняком держатся два молодых специалиста Метелев и Гамелев.

— Конечно, мы перебрали малость. Своими ногами не дошли. Оправдываться не станем. Но у нас был настоящий повод. Серьезный. Уважительный. Начальник отдела защитил диссертацию. Пили не где-нибудь за углом, а в ресторане. Был снят банкетный зал на сорок восемь персон. Закуски — горы, коньяку — реки!

Среди участников диссертационного ужина, помимо нескольких пьяниц, было немало порядочных людей. Да и сам остепененный начальник, как оказалось, человек непьющий.

Ну, а зачем устраивать такое лукулловское застолье с шумом, с возней, с битьем посуды, доводить дело до медвытрезвителя?

Начальник отдела разводит руками:

— Что поделаешь! Так принято. Все остепененные дают банкеты, благодарят оппонентов, членов ученого совета, научных руководителей. Да как же вдруг оказаться белой вороной? Назовут скрягой, жмотом, неблагодарной свиньей, будут пальцем показывать.

Дальнейший рассказ кандидата наук можно смело назвать исповедью непьющего человека. В месяц этот непьющий человек выпивает семь, а то и десять раз. Приехал старый фронтовой друг… У тещи день рождения… В институт прибыли коллеги из другого города… Затевается чей-то юбилей… И везде рюмки, стопки, фужеры…

— Ну как тут не спиться?!

Начальник отдела еще пока держится, а вот другие действительно спиваются. Для примера вернемся к семейству племянницы Елизаветы. Несколько лет назад ее супругу Николаю Николаевичу предлагали очень перспективную работу в Средней Азии. Николай Николаевич посоветовался с Елизаветой Сидоровной и отказался:

— Из Москвы не поеду никуда! Здесь Большой театр, Третьяковская галерея, стадион в Лужниках…

Немалую роль сыграло еще то обстоятельство, что в Москве у Николая Николаевича живут брат и сестра. Неизвестно, кто из родственников завел такой порядок, но по воскресеньям все собираются друг у друга по очереди. Одно воскресенье у Николая Николаевича, другое у брата, третье у сестры. А повод? Просто воскресенье, отчего бы не выпить? Сначала Николай Николаевич от водки отказывался, пил пиво. Но родственники его усовестили, объявили, что он важничает, зазнается, не уважает. В общем, теперь он пьет как надо. На перспективную работу его больше не приглашают. Нет повода. Кому нужен пьяница?

Так и ходит он с чадами и домочадцами по кругу: сегодня к брату, завтра к сестре. Пьют водку. Орут песни, за полночь играют на гармони. Иногда дерутся. Впрочем, на трезвую голову быстро мирятся и снова пьют.

— А как же, вот мы и помирились. Есть повод…

А вот повода сходить в Большой театр у Николая Николаевича так и не нашлось. Как-то ни разу не получилось сходить в Третьяковскую галерею, на спортивный праздник в Лужники.

Все водка да водка…

1972 г.

ПАПЕНЬКИН СЫНОК

В редакции раздался звонок, и чей-то молодой, задорный голос прокричал в трубку:

— Здравствуйте, моя фамилия Смирнов. Вы меня, наверное, не знаете, но, может быть, слышали, что на похоронах моего папы было восемнадцать венков от самых разных организаций?

Мы начали было выражать свое соболезнование по поводу прискорбного события, но Смирнов-младший довольно весело продолжал:

— Да нет, ничего, я уже не переживаю: папа скончался одиннадцать лет назад.

— В чем же теперь дело?

— Я хочу подчеркнуть, какой моему отцу был оказан тогда почет. И вот я, как сын такого достойного родителя, должен иметь право на льготную путевку в санаторий. А мне не дают. Где логика: мой папа подорвал здоровье на творческой работе, а я должен лечиться на свои деньги!

Этот разговор со Смирновым-младшим, который, как расторопный деляга, использует венки с отцовской могилы в качестве своей визитной карточки, вспомнился нам совсем недавно, когда в редакцию пришла высокая полная женщина и назвалась Ольгой Петровной Вересовой. Она привела за руку отрока лет на девятнадцать.

— Представьте себе, Витюшу не приняли в институт. Что вы на это скажете? Вот видите, и вы удивляетесь. Да и как не удивляться! Это же прямое неуважение к Елизавете Ивановне Коробковой.

— А кто такая Елизавета Ивановна Коробкова?

— Бабушка Вити. Витюша, ну что же ты стоишь, как соляной столб!

— Елизавета Ивановна Коробкова родилась в семье потомственного ткача, — заученным голосом начал Витя. — В двадцать два года была выдвинута на руководящую должность по линии материально-технического снабжения. Затем очень успешно окончила Промакадемию…

— Ну, а как же окончил школу сам Витя?

— Вы разве не чувствуете, что мальчик высоко эрудирован, у него прекрасно поставлена речь, — не без гордости сообщила Ольга Петровна. — Как, по-вашему, такой ребенок может окончить школу?

— Очевидно, с золотой медалью.

— Ну, не совсем с золотой, — скромно улыбнулась посетительница. — Есть у него и тройки. Витюша, покажи-ка, наконец, документы.

Парень открыл палку и вывалил на стол кучу разноцветных бумажек. Это были почетные грамоты, производственные характеристики, наградные свидетельства. Но только не Витины, а все той же бабушки Елизаветы Ивановны.

— И такого человека не приняли в институт! — воскликнула Ольга Петровна, распаляясь. — Подумаешь, не хватило какого-то балла! Но скажите, у кого из тех, которым хватило, есть в роду такие видные общественные деятели, как Елизавета Ивановна Коробкова!

— Если бы в институт поступала бабушка, то ей, возможно бы, и сделали исключение. А у ее внука Вити никаких преимуществ перед другими абитуриентами нет…

— Ах, и вы тоже так рассуждаете! — разгневалась посетительница. — Витя, пойдем! Здесь нам делать нечего. Мы найдем правду!..

И Вересова отправилась по министерствам и ведомствам «искать правду». А вместе с нею по тем же ведомствам и министерствам ходят и другие посетители, которые с ссылкой на заслуги ближних и дальних родственников, а то и просто знакомых требуют для себя различных льгот и преимуществ.

Павел Георгиевич Андрюховский тоже является сыном достойного родителя. Правда, в отличие от Вити в институт он не рвется. Павел Георгиевич — человек взрослый и учиться с отрывом от производства ему вроде бы уже поздно. С П. Г. Андрюховским мы столкнулись, так сказать, на юбилейной стезе.

Юбилеи у нас, как известно, празднуют по самым различным поводам. Все в конечном счете зависит от самого юбиляра, от того, когда он осознает себя созревшим для проведения всяких торжественных мероприятий в свою честь. Что касается Павла Георгиевича, то он решил увековечить в памяти окружающих тридцатилетие своей трудовой деятельности.

— Другие подговаривают своих сослуживцев, и те ходят с шапкой по кругу, собирая на подарок, — сообщил нам Андрюховский. — Я же считаю это низким и аморальным.

И действительно, Павел Георгиевич решил обходиться без сослуживцев, своими силами. Будущий юбиляр сел за письменный стол и занялся эпистолярным творчеством.

А вскоре один из сибирских областных краеведческих музеев получает толстый пакет из Москвы. В пакете — биографический очерк Георгия Ивановича Андрюховского, составленный его сыном на двенадцати страницах, и личное письмо самого Павла Георгиевича директору музея. Научные работники берут очерк и начинают читать:

Описав подробный жизненный путь отца, который был на выборной советской работе губернского масштаба, Павел Георгиевич заключает:

Музейные работники берут другой документ — личное письмо Павла Георгиевича — и быстро убеждаются, что сын, увы, не унаследовал от отца его исключительных качеств, например, скромности. Еще раз напомнив о заслугах отца, он переходит к конкретному делу:

Получив такой своеобразный привет от Павла Георгиевича Андрюховского, сотрудники музея всплеснули руками и направили все документы нам в редакцию.

А вскоре мы встретились с Павлом Георгиевичем, чтобы обсудить некоторые пикантные детали из его переписки с областным краеведческим музеем.

— Да полно-те вам обращать внимание на мое письмо, — говорит Павел Георгиевич. — Директор музея — мой самый старинный друг…

Приходится обращаться вновь к письму:

— Смотрите, вот вы пишете: «Уважаемый товарищ директор музея. Простите меня великодушно, но я не знаю точно Вашей фамилии». Скажите, пожалуйста, можно ли не знать фамилии своего старинного друга?

— Да, директора этого музея я не очень близко знаю, — находится Павел Георгиевич. — Но вот руководители музеев в Мичуринске, Тамбове, Армавире действительно мои хорошие знакомые…

Оказывается, Павел Георгиевич Андрюховский разослал соответствующие извещения о своем юбилее с конкретными предложениями в целый ряд музеев страны.

— Другие подговаривают своих сослуживцев, и те ходят с шапкой по кругу, собирая на подарок, — вновь повторяет свое юбилейное кредо Андрюховский. — Я же считаю это не столько низким, сколько беспринципным…

А вот заставлять ходить с шапкой по кругу сотрудников разных музеев Павел Георгиевич считает делом для себя вполне подходящим.

Но может быть, сын заслуженного человека попал в трудное положение, оказался без средств? Ничего подобного.

П. Г. Андрюховский работает главным специалистом по экономике транспорта одного всесоюзного объединения, получает зарплату более двухсот пятидесяти рублей в месяц. Его жена заведует отделом в министерстве.

…Когда Ольга Петровна Вересова, так пока и не устроившая своего сына Витю в институт, узнала, что готовится фельетон, она вновь появилась у нас в редакции:

— Да как вы смеете! Вы хотите опозорить память заслуженных людей!

Ни чуточки! Заслуженные люди в нашей стране пользуются, как нигде, всеобщим уважением, окружены вниманием и почетом. О них помнят, говорят, пишут. А вот кто действительно позорит их память, так это люди наподобие Вересовой или Андрюховского, решившие спекулировать на уважении к памяти их родственников.

1973 г.