Секс в искусстве и в фантастике

«Семижды заключив тебя в свои объятья!»

Литературные комментаторы порой чересчур дотошны. Шарль Бодлер похвастал в стихах, что за ночь он девять раз поимел Жанну Дюваль, свою ненасытную любовницу (в переводе Эфрона этот подвиг стал куда скромнее, сократившись до семёрки)! Литературоведам бы скромно промолчать, так нет же, они уточнили, что речь в стихах идёт не о реальных, а о мифологических событиях. Поэт сравнивает себя с подземной рекой Стикс, девятью кольцами спирали окружающей царство мёртвых у древних греков.

Дурной пример заразителен. И мне показалась отнюдь не случайной привязанность американского драматурга Теннесси Уильямса к магическим семикратным половым эксцессам. В своих мемуарах он то и дело сообщает, что будил своего очередного партнёра именно семь раз за ночь, причём сам всегда выступал в активной роли. Даже со случайно «снятым» на улице морячком, имени которого он так и не вспомнил, Уильямс оказался неутомимым любовником. «Я бы сам не поверил, но это досконально записано в моём дневнике – я трахнул его семь раз за одну ночь» . А уж его любимцу актёру Кипу и вовсе приходится туго; желание обладать им «…было столь ненасытным, что я ночью снова и снова будил его, чтобы заняться любовью. Я совершенно не понимал в те дни – и те ночи – что от страсти может устать даже пассивный партнёр».

Свои литературные достижения драматург объяснял всё той же половой неутомимостью, ставя её в пример своим коллегам. Так, выслушивая из уст мэтра американской литературы Торнтона Уайлдера критические замечания по поводу своей пьесы, Уильямс мысленно пожалел его: «Думаю, что бедняге просто не удалось в жизни как следует потрахаться».

Навязчивые напоминания Теннесси о собственной незаурядной сексуальности с неукоснительным выполнением активной мужской роли, перемежаются с эпизодами, в которых, напротив, он сам настойчиво предлагал себя незнакомым мужчинам в качестве пассивного партнёра. Вдвоём с приятелем они «снимали» любовников во время «круизинга» – специальной прогулки по местам, «…где группками собирались моряки и солдаты, и там я вступал с ними в грубые и откровенные переговоры. Я мог подойти к ним и спросить (стёрто автором)– иногда они принимали меня за сутенёра, ищущего клиентов для проституток, и отвечали: «Согласны, где девочки?» – и мне приходилось объяснять, что «девочки» – мой партнёр и я. Они разражались смехом, начинали о чём-то переговариваться, и – в половине случаев соглашались, после чего отправлялись на квартиру моего партнёра или в мою комнату в общежитии АМХ – Ассоциации Молодых Христиан».

Несколько лет спустя, когда напарником Тома по круизингу был уже новый партнёр, снявший для этого случая номер в отеле, подобная история закончилась невесело. Они подцепили двух морячков, и когда с сексом «…было покончено, моряки внезапно вырвали из стены телефонный провод, меня поставили к стенке, а друга стали избивать, выбив ему несколько зубов. Потом к стене поставили его – угрожая ножом – а бить начали меня.

Верхним зубом мне насквозь пробило нижнюю губу.

Насилие и ужас лишили меня чувств. Мой друг отвёл меня в АМХ, но я был в бреду и ничего не соображал. В АМХ терпеливый молодой врач зашил мне губу».

Впрочем, и сам Теннесси тоже не чурается криминальных проделок. По его рассказам, в голодное послевоенное время, переживаемое Италией, он и ещё два богатеньких американца,«…сопровождаемые бесстыдным австралийцем, подбирали римских мальчишек, продававших сигареты, и на моём джипе отвозили их в дикие места. Там мы припарковывали джип, и исчезали в чаще с кем-нибудь из продавцов сигарет. Всё это были скорее шалости. Но привели они к моей третьей ночи за решёткой».

Кто же он, подлинный Том (Теннесси – его псевдоним) – активный и неутомимый сексуальный гигант, начисто лишённый феминных манер и интересов, или, напротив, крайне уступчивый партнёр, мечтающий отдаться грубому, а иногда и опасному самцу?

Противоречивость его поведения дополняется ещё и обычными для него демонстративными выступлениями в защиту общественной морали, попранной геями (странная привычка для человека, побывавшего в весьма двусмысленных переделках!). Так, он вздумал перевоспитать своих друзей – «педовок», проповедуя им скромность. «Я говорил им – тем, кто слушал, что такое (развязное)поведение делает их «невкусными» в сексуальном плане для любого человека, заинтересованного в сексе… всё пролетало мимо ушей, конечно» .

Заметим в скобках, что сам поборник морали и скромного поведения постоянно чувствует «…косые и пренебрежительные взгляды со стороны персонала отеля, но меня это нисколько не трогало – мне никогда не удавалось ладить с персоналом отелей и с квартирными хозяйками». Ещё бы, ведь он каждый вечер приводил в свой номер новых юнцов, чья профессия ни у кого не вызывала сомнений! А на скольких агрессивных представителей вооружённых сил или вечно пьяных представителей «голубой» богемы в обществе Тома насмотрелись консьержки и портье?! Пожалуй, лишь в Париже он чувствовал себя вполне комфортно, находя жильё, соответствующее его привычкам и вкусам: «Это был вполне беспутный отель; там ничего не имели против юных визитёров» .

Особенно комична одна из историй, рассказанных писателем Дотсоном Рейдером, любовником Уильямса, которую я передаю со слов Льва Клейна. Дело происходило на палубе плавучего ресторанчика в Италии. Однажды его посетители увидели, что к плоту, находящемуся неподалёку в лагуне, подплыли двое парней, скинули плавки и занялись сексом. Теннесси поднял крик, требуя, чтобы столь наглое нарушение нравственности было немедленно прекращено, а преступники понесли заслуженную ими суровую кару. Все уговаривали его угомониться, но он был вне себя. Вызвали метрдотеля, который направил к плоту официанта, наделённого карательными полномочиями. «Молодой официант разделся до плавок, – рассказывает Рейдер.– Мы увидели, как он подплывает к плоту. Он взобрался на него, постоял некоторое время, глядя на то, что проделывали два парня, а затем …скинул свои плавки и присоединился к забаве. Теннесси выскочил из отеля в праведном гневе» .

Чтобы понять трагикомическую подоплёку столь противоречивых поступков и суждений, надо проследить психосексуальное развитие драматурга с самого раннего детства.

Том воспитывался в авторитарной семье, где всем заправлял отец. Что же касается матери, миссис Эдвины, то сын и дочь постоянно находились под её жёсткой гиперопекой. Она лишила Тома контактов с его ровесниками,«с Альбертом или другими грубыми мальчишками» , мальчиками 8–9 лет, к которым он так тянулся, поскольку предпочитала, чтобы он играл с девочкой по имени Хейзл.

В пятнадцатилетнем возрасте с Томом произошла история, отчасти родственная той, что стряслась с Жаном Кокто. «Тем летом было полно мальчишек, от которых я не мог отвести глаз, когда они загорали на скалах у горной речки» . Попав в дождь, «…мальчишки разделись прямо передо мной, а я так и стоял в мокрой одежде, и им пришлось силой раздеть меня. Ничего скандального не случилось, но их красота неизгладима в моём похотливом сознании – как и их доброта» . Какие уж там скандальные происшествия?! В ту пору о них не могло быть и речи.

Бедный Томми как огня боялся близости именно с теми парнями, к которым его неудержимо тянуло. Вот, скажем его друг по студенческой жизни Смитти. Однажды Том был поражён и напуган, увидав детородный орган этого юного красавца: «…его ширинка была полностью расстёгнута, а его раздувшийся член стоял совершенно прямо… Он выглядел оружием, а не частью человеческого тела». Как-то из-за наплыва выпускников университета, собравшихся на встречу, студентам пришлось спать в постели вдвоём. «Когда в спальне выключили свет, я почувствовал, что его пальцы гладят меня по руке и по плечу, сначала едва заметно, а потом, потом… Мы спали, прижавшись друг к другу, и он начал прижиматься ко мне сзади, а я начал дрожать, как осиновый листок. Но дальше дело не зашло.

<…> Я помню, как уже весной, ночью, мы лежали на широкой лужайке, он просунул руку мне под рубашку и гладил верхнюю часть тела своими длинными пальцами. Я, как всегда, вошёл в своё обычное состояние трясущегося осинового листка, и, как всегда, не сказал ему ни одного ободряющего слова» .

Однажды после особо нежных объятий, Смитти предложил: «Давай проведём ночь у меня».

Мы поехали к нему на такси, и несколько раз, как бы в шутку, он пытался поцеловать меня в губы, и каждый раз я отталкивал его.

Не дурак ли, а? Я бы сказал – дурак.

Вскоре после того, как мы вошли к нему, меня вырвало прямо на пол.

Он полотенцем вытер мою блевотину, потом снял с меня одежду и уложил в постель. Когда он лёг вместе со мной, он руками и ногами крепко-крепко сжал меня, а я дрожал так сильно, что тряслась вся кровать

Он держал меня всю ночь, а я всю ночь трясся».

Судьба дала влюблённому Тому ещё один шанс, но психологический блок оказался непреодолимым. На этот раз свидание проходило в пустой квартире Розы, родной сестры Уильямса.

«Мы с ним вместе спали на её двуспальной кровати цвета слоновой кости. И всю ночь мы лежали без сна; он – крепко обняв меня и делая вид, что спит; я – дрожа и стуча зубами.

Достаточно ли длинна жизнь, чтобы вместить всё сожаление, что у меня была эта – так фантастически отринутая, но такая странно сладкая – любовь?».

В 23 года Томми, наконец, твёрдо определился со своей гомосексуальной идентичностью и поставил перед собой ясную цель – вступить в половую связь с мужчиной. Объект страсти – «сияющий блондин» – нашёлся на пляже, «и любовная муха укусила меня в форме эротического влечения» именно к этому «красавцу».

«Мне кажется, интерес был взаимным, потому что однажды вечером он пригласил меня на ужин в ресторан. Мы взяли пиво; сомневаюсь, что только пиво послужило причиной сильного сердцебиения, внезапно начавшегося у меня. Я запаниковал, блондин тоже. Вызвали доктора. Эта дама дала мне какую-то таблетку, но мрачно сообщила, что мои симптомы – самой серьёзной природы.

– Вам всё надо делать осторожно и очень медленно.

– Я так рад, что вы сказали ему это, – пролепетал бедняжка блондин, – а то он бегает по улицам слишком быстро для человека с сердечными проблемами».

Подобные приступы у Тома бывали и раньше, «сопровождаясь жутким чувством, что я могу умереть в любую секунду. Это была инстинктивная, животная реакция, сравнимая с кружением кошки или собаки, сбитых автомобилем, которые носятся по кругу всё быстрее и быстрее, пока не падают замертво, или со страшным хлопаньем крыльев обезглавленной курицы».

Итак, на этот раз неудача была вызвана не рвотой, а панической атакой. Будущий «неутомимый самец» (по крайней мере, в его собственной подаче), пример подражания для Торнтона Уайлдера и прочих асексуальных, по его мнению, литераторов, вновь остался девственником.

И с женщинами дело обстояло не блестяще. Лет в четырнадцать Томми пригласил свою подружку Хейзл покататься на речном пароходике. Дело было вечером; какое-то странное чувство охватило подростка; «я положил свою руку на эти соблазнительные плечи – и „кончил“ в свои белые фланелевые брюки». Хейзл, гораздо более зрелая, чем её робкий поклонник, однажды показала ему скульптурную достопримечательность их городка. Это была фигура древнего галла, под фиговым листком которого находился половой член. Она подняла фиговый листок и спросила: «У тебя похож? » Прозрачная уловка не сработала: у Томми в это время возникла особая фобия: «где-то глубоко в моей душе заточена девочка, постоянно вспыхивающая школьница, про которых говорят: „Она дрожит от одного косого взгляда“. Этой школьнице, заточённой в моём потайном Я – не нужно было и косого взгляда, ей хватало простого. Эта особенность заставила меня избегать глаз моей любимой подруги – Хейзл». Подобная досадная оказия случилось внезапно, шокировав всех троих, Томми, Хейзл и её мать.

В 26 лет Тому, наконец-то, повезло. На него обратила внимание Салли, «нимфоманка и алкоголичка», по словам Уильямса. Как только они оказались на диване голыми, началась обычная история: любовника одолела рвота. «Я помчался в туалет, меня вырвало, я вернулся, завёрнутый в полотенце, сгорая от стыда за провал своего испытания на зрелость.

«Том, ты коснулся самой потаённой струны моей души, материнской струны», – сказала она».

Умница Салли нашла единственно верную фразу. После этого дело пошло как по маслу. По крайней мере, так решил Уильямс. Совершив удачный сексуальный дебют, он, словно подросток, тут же похвастал первому же знакомому, встреченному им в мужском туалете:

« – Я сегодня трахнул девушку!

– Да? Ну и как?

– Всё равно, что трахать Суэцкий канал, – сказал я, ухмыльнувшись и почувствовав себя взрослым человеком».

Так продолжалось около двух недель, а потом Том получил отставку.

«Когда я попытался её поцеловать, она сказала: „Нет, нет, беби, у меня во рту кошки переспали“. После того, как Салли оставила меня ради нового жеребца, я пытался встречаться с другими девушками. Только мне никак не везло».

Сомнительно, чтобы в ряды жеребцов, вполне удовлетворяющих Салли, Том включал и себя самого. Гораздо позднее этих событий одна случайная знакомая пожаловалась Томми на своего жениха, намекнув на тёплые чувства к нему самому.«Она всё дальше и дальше забиралась на мою кровать, и, в конце концов, я решил проинформировать её, что с точки зрения замены её жениха от меня толку мало. И сказал почему. В конце концов, она вздохнула и поднялась.

– Тебе повезло, милый. Женский организм куда сложнее мужского».

Этому объяснению предшествовала реализация в возрасте 29 лет долгожданной гомосексуальной связи. Стоя на балконе, Томми глядел вниз на компанию «голубых», встречающих Новый год. Девственник поневоле в свете праздничного фейерверка увидал красивого десантника, манившего его вниз, в свою квартиру. Спустившись к нему, он попал в любовные объятия, впервые не вызвавшие у него ни рвоты, ни озноба, ни сердцебиений, ни панической атаки. Счастливый Томми, рассказывая об этом, обошёлся без обычной для него рекламы собственных мужских подвигов.

К ней он начнёт прибегать потом, и заметим, что сексуальная самооценка Уильямса с её фиксацией на магической семёрке явно завышена. Иначе не были бы столь противоречивыми его рассказы о любовниках, во множестве «снятых» на «плешке». Похоже, доверительные интимные подробности, которыми делится с читателями своих мемуаров Теннесси Уильямс, не столько соответствуют действительному положению дел, сколько служат ему в качестве психологической защиты. Если дело обстоит именно так, то это свидетельствует о наличии каких-то серьёзных психологических проблем, не оставивших драматурга и после того, как он начал свою половую жизнь.

Психопатологический букет драматурга

По словам Теннесси Уильямса, «некоторые пытливые театральные критики уже подметили, что истинной темой моего творчества является инцест. У меня с сестрой были тесные отношения, совершенно незапятнанные никаким плотским знанием. Дело в том, что физически мы стеснялись друг друга. И всё же наша любовь была – и остаётся – самой глубокой любовью нашей жизни, что компенсировало, наверное, отказ от внесемейных привязанностей».

Психологически брат с сестрой имели много общего, похожими были и их так называемые «невротические расстройства». «В мужском обществе она испытывала состояние страха. На свиданиях она говорила как-то истерически оживлённо, и далеко не все мальчики понимали, что со всем этим делать».

У брата были свои невротические симптомы, относящиеся к той же сфере, что и у сестры: «Я не мог говорить в классе. И учителя перестали спрашивать меня, потому что если меня спрашивали, я мог издавать только едва слышные звуки – горло буквально деревенело от панического страха». Напомню, что потом у Томми появилась фобия, заставляющая его избегать чужого взгляда и неудержимо заливаться краской.

Увы, болезненные симптомы никак не укладываются в рамки банального невроза ни у брата, ни у сестры.«Первый настоящий припадок (шизофрении)произошёл (у Розы) вскоре после того, как у меня случился сердечный приступ, положивший конец моей карьере клерка.

В первый вечер, когда я вернулся из больницы, ко мне походкой сомнамбулы вошла Роза и сказала: «Мы должны умереть вместе». Несколько дней она была совсем сумасшедшей. Однажды она положила в свою сумочку кухонный нож и собралась идти к психиатру – с явным намерением убить.

Кажется, примерно в это время наш старый мудрый домашний доктор сказал матери, что физическое и психическое здоровье Розы можно поправить способом, который показался матери чудовищным – организованным «терапевтическим» браком. Старый доктор попал в самую точку, где находился источник всех несчастий Розы. Она была девушкой совершенно нормальной – но в высшей степени сексуальной – и потому физически и умственно разрывалась на части от тех ограничений, которые накладывал на неё монолитный пуританизм миссис Эдвины ».

Говоря так, Томми несомненно намекает на проблемы воспитания, общие для них с сестрой. «По-моему, излишне говорить, что я – жертва трудного отрочества. Трудности начались ещё до него: они коренились в моём детстве. Матери никогда не хотелось, чтобы у меня были друзья. Мальчики были для неё слишком грубыми, девочки – слишком „заурядными“. Боюсь, что так же миссис Эдвина относилась и к дружбе и маленьким романам моей сестры. В её случае это привело к гораздо более трагическим последствиям».

Конечно же, все рассуждения Теннесси Уильямса относительно природы шизофрении и сексуальных способах её лечения в корне ошибочны. В дальнейшем болезнь сестры прогрессировала, и в тридцатых годах ей сделали лоботомию – операцию на головном мозге, в наше время категорически запрещённую. «Много лет спустя, году в сорок девятом–пятидесятом, Роза жила с компаньонкой-сиделкой на ферме вблизи психлечебницы – трагически успокоенная лоботомией».

Их мать тоже страдала шизофренией, и ей доводилось попадать в психиатрическое отделение. И сам Теннесси, увы, болел этой же болезнью, которая, к счастью, протекала у него в относительно мягкой форме. Это не исключало тяжёлые приступы депрессии и паранойи, которые приходилось переживать Теннесси Уильямсу. В его мемуарах, кстати, описан остаточный бред преследования, к которому рассказчик продолжает относиться без малейшей критики. Так, он твёрдо убеждён, что один из его бывших друзей-писателей подослал к нему убийцу. Вызывали даже полицию, но дело удалось замять. В 1969 году тяжелейший приступ шизофрении потребовал немедленной госпитализации драматурга, продолжавшейся больше трёх месяцев. И вновь знаменательная фраза в мемуарах о событиях тех дней, явно носящая характер остаточного бреда: «Я отказываюсь приписывать паранойе мои подозрения, что тамошний врач настаивал на том, чтобы немедленно подвергнуть меня насильственной смерти – и был очень близок к выполнению своих планов».

Разумеется, гомосексуальность Теннесси Уильямса отнюдь не связана с его психическим заболеванием; она носит «ядерный» характер и вызвана дефицитом андрогенов в ходе половой дифференциации его головного мозга в периоде зародышевого развития.

Нельзя сбросить со счётов и неврологическое неблагополучие драматурга – так называемый низкий порог возбудимости глубоких структур его мозга. Речь об этой патологии шла, когда обсуждалась болезнь Миши-Соски. Именно этим обстоятельством объясняется постоянная готовность к рвоте (повышенная возбудимость соответствующих нервных центров гипоталамуса), дневные поллюции (вспомним эпизод с Хейзл), ускоренная эякуляция (она упоминается в мемуарах), высокая готовность к повторным актам, (как правило, тоже очень непродолжительным, о чём хорошо осведомлены от своих пациентов сексологи). Беда всей жизни Уильямса – то, что он называет «кардионеврозом». Речь идёт всё о той же патологии подкорковых, главным образом, гипоталамических центров, проявляющейся приступами панической атаки с мучительным сердцебиениями и острым страхом смерти.

Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов).

Конечно же, пуританское воспитание матери сыграло свою роль в половом становлении её сына. Он идентифицирует себя и с ней, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа. «Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.

– Видишь, что я имел в виду? – спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.

Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул – это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом».

Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих – с женским началом вообще. Именно этим объясняется табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал Теннесси. «Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…», – без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл выход из этого правила. Как только возникла опасность близости с Хейзл, возникает фобия «чужого взгляда» и эритрофобия (боязнь покраснения).

Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган трактовкой причин заболевания сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и «алкоголичка», и «нимфоманка»), он как бы отделил её от матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое «материнское разрешение» на половой акт с женщиной.

Впрочем, в половую близость с женщинами он больше никогда не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Нас, однако, интересует вопрос не о том, что было бы более предпочтительным для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность, а насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.

Вопреки декларациям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (кого же именно?!), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем „натуралы“» ), словом, вопреки всем этим заявлениям, он мыслит и ведёт себя «с точностью до наоборот».

За примерами далеко ходить не надо.

Теннесси Уильямс декларирует: «Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву». Но ведь всё сказанное адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его самого «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: „Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!“».

Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова английского языка. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс «любви», описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:

«Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне „сильно хочется“, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.

<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер».

«Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие», – оправдывается Теннесси.<…> «Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе». Добавим: и, в первую очередь, – огромный талант. Но если бы не это?

Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:

«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается». Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!

По-настоящему он и себя не любит. «На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья – что говорит не в мою пользу, – проницательно замечает Уильямс. – Узнать меня – значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня» . Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: «Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое»! Впрочем, Теннесси всё-таки более снисходителен в своей самооценке, чем русский писатель-гей: «Я прожил чудесную и ужасную жизнь и не буду плакать по себе; а вы бы стали?»

Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.

« – Почему?

– Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.

– Ривз, последнее, что я стал бы делать – это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист – только если меня не заставят быть другим».

Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял Теннесси Уильямс читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.

Правда, это лишь одна сторона дела.

Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью.

Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения – попытка умалить достоинства талантливого человека. Задача в другом – необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?

Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность – Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема – интернализованная гомофобия.

Клиника интернализованной гомофобии

Начнём с азов. Согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, «гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения». Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной (усвоенной) гомофобии у лиц с однополым влечением. «Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает», – справедливо замечает Р. Исэй.

Гонсориек и Рудольф добавляют:«Это может проявляться в широком диапазоне признаков – от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения».

Исходя из всего сказанного, можно сделать заключение о том, что для интернализованной гомофобии типичны следующие необходимые предпосылки и клинические проявления:

Во-первых, осознание человеком собственной гомосексуальной идентичности.

Во-вторых, гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное Я (эго-синтоническая форма); последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

В-третьих, неосознанный характер интернализованной гомофобии проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Он может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству как к элите человечества, и, в то же время проявлять неоправданную и ничем неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

В-четвёртых, интернализованная гомофобия может порождать депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимать характер вегетативных расстройств.

В-пятых, она может сопровождаться комплексом вины и приводить к поступкам, провоцирующим наказание со стороны окружающих.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе требует доказательств ошибочности такой позиции, прежде всего, путём демонстрации самому себе и окружающим собственной сексуальной привлекательности, что, в свою очередь, порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, тоже требует внутреннего оправдания. Это приводит к типичной смене отношения к очередному партнёру: поначалу он чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается ниспровергнутым. Своеобразная потребность в «бескорыстном обожании», в качестве доказательства высокой оценки сексуальной привлекательности невротика, его редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., приводит к особым щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, свойственных интернализованной гомофобии, приводящих к трагическим последствиям – к неспособности любить, одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

В какой мере всё это характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). «Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать». Признание собственного «извращенчества» и безуспешная попытка вступить в половую связь с «сияющим блондином» вписываются в ту же картину страха перед «содомским видом разврата» и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он «…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: „Сегодня я готов трахнуть и змею“.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…».

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. «Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена», – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. «Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению».

Странная агрессивность Тома и его «голубых друзей» порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. «Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это «лишённым сана епископом» таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

Гораздо более злую выходку отчебучил великий музыкант Леонард Бернстайн. Их с Уильямсом пригласили к себе два богатых гея-проститута. «Бернстайн, – пишет Теннесси,– повёл себя с ними очень жёстко и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

– Когда придёт революция, вас поставят к стенке и расстреляют».

Правда, это были революционные времена Че Гевары. Может быть, странный выпад вовсе и не был проявлением интернализованной гомофобии Бернстайна? Да и сам Теннесси, меняющий любовников по графику: день он любит итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Разумеется, подобное поведение отнюдь не соответствует проповедям Теннесси о постоянстве в любви, но так ли уж всё это вписывается в рамки интернализованной гомофобии?

Сравним любовные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).

Напомню, что в основе половой неуёмности Димы лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми. Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его» . И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим» , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически: «Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».

Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «чтоон педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.

– Понимаете, он пришёл домой от своего друга с совершенно жёлтым лицом!

– Ну и что?

– Неужели не ясно? Они же до печёнок друг друга достают!!!

Буду рад прочитать в следующей книге Дмитрия Лычёва, что любовник вызвал у него не только «эффект клизмы», но и «печёночный эффект» . Такое преувеличение несёт определённую смысловую нагрузку: если Костя способен совершать в постели геркулесовы подвиги, то, следовательно, он, Дима, того стоит. «Если уж такого супермена мне довелось заарканить, значит, я и сам парень не промах!». В основе подобного мышления лежит комплекс неполноценности, заставляющий искать доказательства собственной значимости не в себе, а в достоинствах любовников.

И тут же, в обход всяческой логики, позабыв всё сказанное прежде, Дима напрочь перечёркивает столь ценную для него мужественность Константина: «Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией».

Комизм собственных слов прошёл мимо внимания Лычёва. Костя же, чистая душа, даже и не подозревает, что он безжалостно вычеркнут из списка мужчин. Узнать же о мстительных чувствах, вложенных Димой в половой акт, ему и вовсе не дано.

Недоумевают и читатели: бесконечная невротическая погоня Димы за «сексуальными гигантами», доставляющая ему массу болезненных ощущений, хоть она и нелепа с точки зрения здравого смысла, всё же объяснима наличием у него комплекса неполноценности. Но зачем же при этом поливать грязью любовников?!

Вот, скажем, описание соития с Денисом, обладателем члена устрашающей величины: «Я сидел в машине и лизал Дениса под „Бурные воды“ Дитера Болена. Музыка способствовала минету, оставалось только ждать этих самых бурных вод, которые звал своим педерастическим голоском Томас Андерс. <…> Денис привстал, развернул меня и по сантиметру принялся запихивать свой килограммовый бифштекс. „Ю май хард, ю май соул“, – стонал Томас Андерс, когда меня разрывали на части. Да, эта штука вполне способна вынуть из меня хард и вывернуть наизнанку соул. В глазах потемнело. Андерс перешел на „Реактивный самолет“. Диск „Модерна“ заканчивался. Вспомнив, что Денис начал с первой песней, и кончает сейчас на последней, я сообразил, что эта образина торчит во мне уже больше получаса. Реактивный самолет, больше похожий на тяжёлый и толстый бомбардировщик… Андерс замолк, слышно было только наше прерывистое дыхание. Бомбы полились в меня, принося долгожданное освобождение. Боясь упасть, я сел на импровизированную кровать и не заметил, как провалился в пустое пространство».

Словом, Дима «вырубился». Погнавшись за острыми ощущениями, он нарвался на пытку, которой сам же и не выдержал.

Прояснится ли суть этого эпизода, если читатель узнает, что прежде чем стать «образиной» и потенциальной «шлюхой» , Денис был объектом восторга Димы, объединяя в одном лице две ипостаси: гиганта и античного бога? Что, поскольку он служит армейским связистом, то ассоциируется с Гермесом, вестником богов? Его член так велик, что ассоциируется с божественным жезлом. Поначалу Дима даже не решается на жертву новому богу: «Прости, Денис, но я не смогу» . И всё же жертва принесена и награда («невиданный доселе кайф» ) получена. Увы, подобно Косте, очень скоро «Гермес» оказался низвергнутым богом. Его божественный жезл, так недавно вызывавший у Димы радостное изумление и почти религиозный экстаз, вдруг превратился в тошнотворный «килограммовый бифштекс».

Всё дело в том, что «любовные» связи Лычёва непременно складываются из двух фаз: вначале обожествления, а затем развенчания и унижения любовника.

Само по себе это не ново: любовь часто сопровождается разочарованием. Другое дело, что у большинства людей охлаждение наступает постепенно и воспринимается ими как грустная, а порой и трагичная утрата. Писатели положили немало сил, чтобы исследовать психологические корни угасания любви. Скажем, творчество Франсуазы Саган посвящено, в основном, именно этой теме.

То, как неумело и неубедительно описана смена обеих фаз «любви» в книге Лычёва, симптоматично. Дело не в том, что автору далеко по уровню мастерства до знаменитой француженки. Главное другое: обе фазы его любовных увлечений так скоротечны, так изначально предопределены и взаимосвязаны, что проследить границу между ними невозможно.

Этот феномен имеет своё психологическое объяснение.

Процесс обожествления (так же, как и непомерное преувеличение сексуального могущества полового партнёра) – невротический способ смягчить комплекс собственной неполноценности. Развенчание любовника служит той же цели. Потребность в самоутверждении требует наличия целого набора объектов третирования. Дима презирает еврея, своего соседа по палате, приписывая «жидёнку» малые размеры члена, хотя тот и не думал демонстрировать собственные гениталии кому бы то ни было. Он презирает «старпёров» – пожилых пациентов госпиталя, злорадствует по поводу смерти одного из них, хотя никогда и в глаза его не видел. Мало того, невротическая природа Лычёва требует, чтобы список презираемых им людей постоянно дополнялся и расширялся.

Любовная история Кости заканчивается тем, что Дима даёт ему ложные адрес и номер телефона. Совершается тройной обман: Лычёв вводит в заблуждение Костю, читателей своей книги и, главное, себя самого.

Разобравшись, в конце концов, в его психологических вывертах и парадоксах, Костя с горечью убедится в том, что поверил эгоисту и истерику, погрязшему во лжи. Такой вывод, справедливый, увы, для весьма многочисленной прослойки гомосексуалов, огорчит юношу. Другое дело, что, сделав своё грустное открытие, он всё же вряд ли станет гетеросексуалом. Так уж устроен мозг «ядерного» гомосексуала. Понадеемся на то, что с новым любовником Косте повезёт больше, чем с первым.

Что же касается Димы, то, объясняя свой поступок заурядностью своего якобы гетеросексуального партнёра, на самом деле он имеет в виду нечто противоположное – «разоблачённую» гомосексуальность Кости. Гомосексуал, даже наделённый сказочной половой неутомимостью, не может служить Диме гарантом его достоинств (такова уж логиканевротического мышления: комплекс неполноценности обусловлен интернализованной гомофобией и неосознанным презрением к собственной гомосексуальной ориентации). Повторяю: вопреки уверениям Димы о том, что он безмерно горд характером собственной сексуальной ориентации и вразрез с его же концепцией об исключительной роли гомосексуалов в прогрессе человечества, история его отношений с Костей, как и с другими любовниками – гомо– и гетеросексуалами, выявляет невротическое неприятие им своей гомосексуальности. Интернализованная гомофобия заставляет Лычёва презирать не только «педовок», но и всех, кто способен соблазниться на заместительную гомосексуальность, им же самим и спровоцированную. Вот скажем, крайне уничижительная и ложная оценка, которую он даёт своим вполне гетеросексуальным партнёрам: «Я уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами».

Словом, в психологии «любвеобильного» Димы находят себе место презрение к людям, интернализованная гомофобия и даже такой малопочтенный предрассудок, как антисемитизм. Лычёв использует секс для самоутверждения, для поисков покровителей и заступников, даже для мести. Вот только с одним феноменом он не знаком вовсе: любить кого бы то ни было Дима не способен напрочь.

Скажем спасибо нашему талантливому журналисту Дмитрию Лычёву – так прозрачно и точно он описал клинику невроза, называемого интернализованной гомофобией!

С Теннесси Уильямсом дело обстоит гораздо сложнее и запутанней, но и его проблема остаётся весьма узнаваемой. Говоря об одном из своих близких друзей, Теннесси написал фразу, составляющую суть его трагедии:«Он в тот период освободил меня от самого большого моего несчастья – и самой главной темы моей работы – несчастья одиночества, что преследует меня как тень, тяжёлая тень, слишком тяжёлая, чтобы таскать её за собой днём и ночью». Как ни странно, выход из одиночества он ищет по-лычёвски: «…в отеле был бассейн, парилка, я мог заниматься любимым делом – плавать и имел возможность заводить многочисленные приятные знакомства – знакомился я в основном в парилке. В облаках пара я ощущаю сексуальное волнение. Я был вполне привлекательным без одежды, а среди посетителей бассейна и парилки было много очаровательных молодых людей. Развлечения растягивались на весь день и весь вечер».

Навязчивая тяга к сексу в сочетании с невротическими страхами возможного заражения, накладывающимися на ипохондрические ощущения телесных недомоганий, дают трагикомический эффект: «Доктора сообщили, что мне грозят гепатит и амёбная дизентерия. В дневнике я написал: „С траханьем покончено“». Тревога оказалась ложной и охота за молодыми людьми продолжалась на обоих континентах. Больше всего привлекала Италия. «В Риме не встретишь на улице молодого человека без лёгкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето – руки в карманы, бессознательно играя своими гениталиями, независимо от того, предлагают ли они себя или ищут, кого бы подцепить».

Понятно, что в парилках и на улицах Рима есть множество возможностей, чтобы в очередной раз удостовериться в наличии собственной сексуальной привлекательности, столь ценной для любого гея-невротика. К тому же, судя по бесчисленным намёкам об активной роли, выполняемой в ходе всех этих мимолётных флиртов, они позволяли Уильямсу всякий раз убеждаться в собственном мужестве. В скобках заметим, что это свойство было не столь уж безотказным: «Художника мне было не вынести – он готов был заниматься сексом, не переставая».

Всё это знакомые мотивы. Но в отличие от Димы (по крайней мере, его армейского периода), у Теннесси есть ещё одна невротическая потребность – он должен играть авторитарную роль в связях с любовниками. Вот, скажем, сценка возвращения пьяного «главы семейства» к своему ангелу-хранителю Фрэнки Мерло.

«Однажды три проститута из Майами приехали в наш город и поселились в мотеле. Я едва был с ними знаком, но толкаемый распутством, провёл с ними целый день и часть вечера – сейчас мне вспоминается, что я вступал в интимные отношения со всеми тремя, будучи в состоянии пьяного куража и придавая этому не больше значения, чем прыжку через кучу навоза.

Фрэнки приготовил ужин – или только готовил его – когда я вернулся домой. Молчание было зловещим. Я, как король, уселся за стол и стал ждать, когда меня обслужат. Кухонная дверь распахнулась, и в меня полетел кусок мяса, просвистев всего в паре дюймов от моей головы. За ним последовала тарелка с молодой кукурузой, потом салат, потом полный до краёв кофейник. Я был так пьян, что этот обстрел меня совершенно не встревожил. Когда дверь на кухню захлопнулась, а Фрэнки пошёл садиться в машину, я подобрал мясо с пола и съел его с таким аппетитом, как будто оно было подано мне на золотом блюде».

Строптивость Фрэнки была наказана: Теннесси спровоцировал их разрыв. Это случилось как раз накануне смерти преданного любовника, друга и помощника от опухоли мозга. Окружающие Уильямса люди «знали, что я потерял опору своей жизни».

Теннесси уверяет читателей: «Меня обвиняли во всём, но только в обдуманной жестокости, потому что внутри меня всегда сидело убеждение Бланш, что „обдуманная жестокость непростительна“». Но зачем тогда ему понадобилось тащить случайного молодого любовника к Тони Россу? «И это было ошибкой, потому что Тони, хотя и любил меня, совершенно расстроился при виде моего нового товарища. <…> Увидев моего спутника, он просто выпал в осадок».

От Санто (этим псевдонимом Теннесси намекает на доброту и преданность одного своего любовника, сохраняя его инкогнито), после очередной измены пришлось спасаться бегством. «Я достиг океана, и Санто не догнал меня, благо стояла безлунная ночь. Увидев деревянный причал, я взбежал на него и повис на его кромке – над самой поверхностью воды. Я висел там, пока Санто, не обладавший нюхом ищейки, не потерял мой след и не ушёл, ругаясь, в другую сторону».

От Санто тоже удалось отделаться навсегда.

И всё это на фоне беспрестанных сетований по поводу трагедии одиночества! Что же лежит в основе этой саморазрушительной тяги к предательству в любви; в настойчивом отмежевании от пассивной роли в сексе (на самом деле, это не совсем соответствует истине); в навязчивом подражании собственному авторитарному отцу? Я полагаю, что дело объясняется невротическим поведением в рамках интернализованной гомофобии. Теннесси открещивался от своей гомосексуальности и в мелочах, и в саморазрушительном поведении, что обрекало его на разрыв с близкими людьми, на трагическое одиночество и связанную со всем этим тяжёлую депрессию, а это, в свою очередь, усиливало чувство одиночества, делая его непереносимым. Возникал порочный круг, который невозможно было разорвать. «Удивительно, каким одиноким становится человек во время глубокого личного кризиса, – горько жалуется Теннесси Уильямс. – Голым, холодным фактом является то, что почти все, кто знает тебя, отодвигаются, как будто ты – носитель ужасной заразы».

Дело усугублялось, по-видимому, и прогрессирующим к старости шизофреническим дефектом. Всё вместе приводило к историям, которые трудно читать без боли. Одну из них рассказал писатель Дотсон Рейдер; я же передаю её со слов Льва Клейна.

Рейдер тогда жил на квартире Уильямса, куда он однажды привёл нового знакомого. Этот молодой человек, только что уволившийся из армии, был прозван Кентукки (его собственное польское имя было сложно запомнить и тем более произнести Рейдеру). Теннесси, вернувшийся домой раньше срока, застал обоих нагими, гревшимися на солнце у бассейна. Он, как рассказывает Рейдер, «…проигнорировал меня. Глаза его были прикованы к Кентукки; пройдя к нему, он присел на корточки и принялся ласкать его пенис. „Это Теннесси“, – объяснил я, поскольку парень был явно смущён тем, что этот полностью одетый, чужой и пожилой джентльмен, трогает его интимные части, совершенно не спрашивая разрешения».

Клейн передаёт конец этой очень некрасивой и одновременно грустной истории: «Когда Кентукки через несколько дней решил уехать, соскучившись по своим, и попросил денег на дорогу, Теннесси был страшно огорчён и раскричался, что, вот, де, много развелось охотников за чужими деньгами, что он потратил уже кучу денег на Фрэнки и они достались семье Фрэнки. Кентукки ушёл без денег, надеясь на то, что по дороге кто-нибудь подберёт голосующего. Теннесси после его ухода не нашёл золотых часов и позвонил в полицию, хотя Рейдер уговаривал его не делать этого. Вскоре Кентукки привели в наручниках, а тем временем часы нашлись. Теннесси просил Кентукки простить его и взять большие деньги. Кентукки отказался. Всё же Теннесси всучил ему чек с подписью, но без проставленной суммы – там можно было проставить любую. Кентукки ушёл навсегда, а Теннесси заперся в спальне и проплакал всю ночь. Чек остался невостребованным».

В подобных случаях Уильямс прибегал к хрупкой психологической защите: «Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать».

Его смерть стала трагическим символом: драматург, глотая снотворное, вдохнул крышечку от пузырька с таблетками. Он умер от асфиксии – рядом не оказалось кого-то, кто бы, хлопнув его по спине, выбил посторонний предмет из дыхательного горла.